Большой марш (сборник) [Юрий Даниилович Гончаров] (fb2) читать онлайн

Юрий Даниилович Гончаров Большой марш: Рассказы

Счастье есть жизнь Предисловие

Поколение, к которому принадлежит Юрий Гончаров, окончивший школу-десятилетку ровно за один день до войны, оставило на фронтах большинство своих товарищей; лишь нескольким единицам из каждой сотни довелось вернуться домой. Пережитое легло огромным и тяжким грузом в памяти и сердцах, – «на всю оставшуюся жизнь». И главное в этих воспоминаниях – не проходящая и не могущая пройти, утишиться боль от того разорения, в которое была ввергнута страна, от утраты близких и родных людей, друзей-ровесников, чьи жизни только начинались, обещали ярко развернуться и были жестоко оборваны. Сохранить в мире, в народе память о тех, кто спас Родину, заслонил ее своими телами в дни величайших бед и опасностей, их имена, лица, живые образы – стало долгом живущих, особенно писателей, рожденных войной. Долг этот, толкнувший к литературному труду, Юрий Гончаров сознает, чувствует на себе и по сей день, хотя за сорок прошедших лет о военном времени написаны горы книг. Но сколько бы их ни появилось – их все равно не хватит, чтобы сполна выразить, что претерпел наш народ по вине агрессоров, величие совершенного подвига, победы над фашизмом.

Первые рассказы Юрия Гончарова, еще не снявшего фронтовой гимнастерки и шинели, как и многих молодых авторов-фронтовиков, не несли в себе еще того реализма, той, подчас горькой, но безусловной и честной правды, которые завоевали себе место в литературе о войне в последующие годы. Эта правда утверждала себя не без трудной борьбы с облегченным показом фронтового быта, солдатских тягот, сложностей человеческих душевных состояний и переживаний. Нужны были известные преобразования, совершенные партией в жизни страны, чтобы к читателям могли выйти обладающие такой огромной впечатляющей силой и подлинной исторической и художественной ценностью книги, как произведения Василия Быкова, Юрия Бондарева, Григория Бакланова, Константина Воробьева. Только в начале шестидесятых годов Юрию Гончарову удалось напечатать повесть «Неудача», неприкрыто и неприукрашенно рисующую войну такой, какой она на самом деле была: со всей ее обильной кровью и страданиями, мучительными ранениями и смертями, сверхпредельным напряжением нервов, ожесточением, которое человеку лучше никогда не знать и не изведывать. Повесть, хотя появилась она в областном воронежском журнале «Подъем» с очень маленьким тиражом, сразу же привлекла к себе внимание читателей и литературных критиков, в ней были точность и достоверность изображения, та правда, которой долго не хватало, которую необходимо знать, ибо только она позволяет сохранить для истории и потомков в подлинном виде все то, через что должны были пройти миллионы советских солдат на пути к красному знамени над рейхстагом. Правда эта высоко поднимает цену содеянному, роль каждого, кто был участником войны; только благодаря ей мы видим истинные затраты моральных и физических сил нашего народа, потребовавшиеся, чтобы одолеть и разгромить фашизм. Правду эту необходимо знать еще и для того, чтобы испытывать ненависть к войнам вообще, сделать их невозможными в жизни человечества, – к чему так горячо призывает народы мира Коммунистическая партия, наше государство, весь наш социалистический лагерь.

Корреспондентская работа в газетах, многочисленные поездки по районам области, по стране и за границу познакомили Юрия Гончарова с людьми самых разнообразных профессий и судеб, обогатили новыми темами, расширили горизонты его творчества. Давняя его любовь к природе нашла выход в повестях и рассказах о лесоводах – ученых и практиках. Напечатанная в «Роман-газете» и широко разошедшаяся по стране повесть «Последняя жатва» посвящена людям сельского труда, колхозным механизаторам, затрагивает важные для сегодняшней деревни проблемы. Прозаические книги Юрия Гончарова регулярно выходят в Воронеже, где живет писатель, в столичных издательствах. Некоторые повести его и рассказы переведены на иностранные языки, напечатаны в Болгарии и Чехословакии, Испании и Германской Демократической Республике. Повесть «Целую ваши руки» – о возрождении города, разрушенного немецкой оккупацией, – отмечена премией Союза писателей РСФСР.

Юрий Гончаров работает, в основном, в жанре повести. Отличие настоящего сборника от других книг писателя состоит в том, что в нем представлены исключительно рассказы, написанные автором в разные годы, на разных этапах своей жизни и литературной работы. «Огненное лето» носит подзаголовок «Воронежская повесть», но и это произведение, по существу, тоже рассказ, – большое воспоминание бывшей воронежской школьницы о пережитом в фашистском плену.

Несмотря на разность тем, несхожие приемы в построении сюжета, композиции, разное лицо автора, проявляющееся в рассказах, сборник, однако, не производит впечатление пестроты, случайности, какие, бывает, находишь у иных авторов. Напротив, в книге есть прочное единство, которое, я уверен, без труда ощутит каждый читатель. Единство это не внешнее, не от искусного подбора и расположения материала, оно рождено глубинным, личностью самого автора, тем постоянным, что есть в его характере, всем строе его, воспитанных прожитой жизнью, чувств: о чем бы и когда бы ни писал Юрий Гончаров во все годы своей литературной работы (а их уже набирается четыре десятилетия), это всегда не только его личный голос, но еще и слово его поколения, друзей-ровесников, которые в восемнадцать – девятнадцать мальчишеских лет были солдатами самой кровопролитной из всех войн, для которых «ничто не забыто» и никогда не будет забыто, которые сейчас, уже отцами, дедами, из всех земных забот и волнений более всего обеспокоены одним – не допустить трагедии новой, еще более страшной, еще более разрушительной войны. Ибо из фронтового пламени сорок лет назад они принесли с собой простую, но великую истину: счастье есть жизнь…

И. МАСЛЕННИКОВ, заслуженный работник культуры РСФСР

Шашка командарма

Случай этот произошел в начале тридцатых годов, когда мне было лет одиннадцать.

Городок наш был не маленький, захолустным не назовешь, в нем работали мастерские, даже одна фабрика и жило порядочно народу. Но все равно тогда он был тихий, в зелени садов, с немощеными улицами, заросшими травой, по которой бродили куры со своими цыплятами и медлительные важные гуси. И только центральную, пересекавшую город с одного конца на другой, на которой мы жили в большом кирпичном коммунальном доме, покрывал булыжник. По ней ездили гремучие ломовые телеги да конные фургоны с хлебом, и редко-редко можно было увидеть автомобиль – пыльную полуторку или черный райкомовский «газик» с брезентовой крышей.

И вдруг появились танки. Как на рисунках, изображавших гражданскую войну: огромные, с одноэтажный дом, серо-зеленые – под цвет поля и земли, с боков – ромбом, верхним косым углом вперед, в частых шишечках заклепок, с черными зрачками коротких пулеметных стволов, настороженно смотрящих из прорезей в толстой броне. В промежутках между этими громадами двигались танки других типов, поновее; они были ниже, меньше, с гусеницами, как у тракторов, с гранеными башенками и круглыми выпуклыми колпаками на них, с тонкими стволами пушек, торчащими, как палки. Мягко, на резиновых шинах катили бронеавтомобили с поднятыми крышками смотровых люков; в люках виднелись головы водителей в кожаных шлемах. Танки громоподобно ревели моторами, лязгали и скрежетали гусеницами, высекая из мостовой искры. Уже неделю в городке ходили слухи о маневрах войск, которые состоятся где-то неподалеку, и вот эти слухи оказались правдой, танковая колонна двигалась в район маневров.

Войдя в городок и растянувшись на всю длину главной улицы, танки вдруг остановились.

Было часов шесть или семь июньского вечера, время, когда все взрослые уже возвратились домой с работы или службы. Тротуары мигом наполнились любопытствующим народом, вышли все жители расположенных на главной улице домов, к ним добавились жители прилегающих и ближайших улиц, а там на шум, возбужденные вестью о необычном событии, спешно прибыли жители и с улиц отдаленных, совсем окраинных. Женщины вынесли на руках малышей, даже грудных, с сосками во рту, – пусть и они посмотрят на Красную Армию. Ну, а для нас, мальчишек нашего тихого, без всяких крупных событий и происшествий городка, появление танков стало настоящим, неожиданным и радостным праздником. Никто из нас еще не видел так близко танки и бронемашины. Мы шныряли между ними, жадно, с восторгом рассматривая зубчатые колеса и горячие от движения, от трения о грунт, в белом блеске металла плиты гусениц, нагретую зноем летнего дня и внутренним жаром от долго работавших двигателей ноздреватую броню, узкие смотровые прорези и бойницы, стволы пушек, рыльца пулеметов, таящихся внутри, высунувших наружу лишь самый кончик тонкого дула, и норовили все потрогать, пощупать, всего коснуться, до чего только могли достать наши руки.

Водители не отгоняли нас. Остановка получилась долгой. Многие танкисты – в зеленых и серых комбинезонах – выбрались из тесного, душного, железного нутра своих машин на мостовую, – размяться, вдохнуть чистого воздуха. Стоявшие плотной толпой жители заводили с ними разговоры, угощали папиросами; кто-то быстро сбегал домой и принес пачку «Пушек», которые тогда славились; толстые, ароматные, из светло-желтого табака, они были дороже других и считались у курильщиков лакомством. В толпе среди молодых мужчин нашлись такие, кто сам недавно служил в механизированных войсках. У других на службе в армии находились братья, сыновья. Поговорить было о чем, и я живо помню то любовное, материнско-отцовское и сестринско-братское чувство, с каким заполнившие улицу жители городка смотрели на водителей и стрелков, на их командиров и вели с ними разговоры, перекидывались репликами и шутками.

И вдруг словно какой-то электрический ветер прошелестел вдоль колонны. Танкисты оборвали разговоры, отделились от толпы, у всех в лицах появилась какая-то одинаковая строгая серьезность, все как-то одинаково подтянулись и застыли у своих машин.

В конце улицы, откуда пришла колонна, показался открытый автомобиль, длинный, широкий, такой же серо-зеленый, как танки и броневики, и, наверное, сделанный из такой же брони, – это чувствовалось по его тяжко-плавному ходу и низкому проседанию на рессорах. На шофере была черная блестящая кожаная куртка и очки-консервы. В автомобиле сидело несколько военных, высших командиров; это было видно по всему – по необычному автомобилю, ромбам в петлицах, по тому ветру, что пронесся по колонне от хвоста до головы и без специальных команд заставил танкистов вытянуться и застыть в напряженном внимании возле своих боевых машин.

Автомобиль остановился, откинулась дверца, и, ступив сначала на подножку, вышел невысокий плотный командир с седыми висками, в наплечных ремнях, с шашкой, висевшей у него на боку. Не помню, сказал ли кто это в толпе и я услышал, или это само родилось во мне, но только в моем сознании мгновенно пронеслось, прозвучало короткое, как выстрел, слово: «Командарм!»

Не знаю и не могу объяснить, почему у него на боку была шашка. Ведь он приехал не на коне, а в штабном автомобиле, был не девятнадцатый или двадцатый, а тридцать четвертый год, конница и кавалерия уже отходили в прошлое, в легенды и песни о Перекопе и Каховке, войска стали другими, оснащались моторами, одевались в броню. На маневрах, на которые шли эти танки, должны были действовать в основном механизированные полки и бронедивизионы. А командующий был с шашкой, украшенной темляком из золотого шнура с кисточкой, в ножнах, отделанных блестящими медными накладками, сверкавшими тоже как чистое золото. Выходя из автомобиля, командарм вынес эту шашку в руке, а на мостовой опустил ее, быстрым движением оправил поясной ремень и портупею, и она повисла рукоятью и темляком у левого его бока, концом почти касаясь задников его блестящих сапог со шпорами, тонко, серебряно, мелодично прозвеневшими, когда он спускался с подножки автомобиля. Может быть, в ту пору у высших командиров Красной Армии еще сохранялась форма, принятая в годы гражданской войны, может, это только привычка много и доблестно сражавшегося военачальника вольно или невольно старалась удержать, сохранить неизменным, традиционным командирский облик, сложившийся на той войне, а может – это была какая-то особая шашка, с которой не хотелось, невозможно было расстаться, потому что она была дорога какими-то воспоминаниями этому седовласому командарму с лицом простого рабочего, слесаря или кузнеца, с ромбами в петлицах и двумя орденами Красного Знамени, рдевшими, как маки, на его груди на красных шелковых розетках.

К командарму с разных сторон подошли командиры танковой колонны, козыряя, вытягиваясь. Одни так и оставались, вытянувшись, руки по швам, глаза на командарма, другие, отдав приветствие, принимали более свободные позы, но все равно чувствовалось, что даже в этих своих свободных позах они внутренне напряжены и находятся как бы по команде «смирно», каждое мгновение помнят и сохраняют служебную и какую-то еще другую, помимо служебной, дистанцию, что есть между ними и командармом.

Мы, мальчишки, точно нас перенесло каким-то одним дуновением, моментально очутились на той стороне улицы, где остановился автомобиль и в окружении командиров стоял командарм. Сбившись тесной кучкой, сопя, напирая друг на друга, полуоткрыв рты, мы смотрели на него во все глаза, на его ордена, малиновые ромбы в петлицах, портупейные ремни, шпоры и шашку. Изо всего, что жадно пожирали наши глаза, шашка вызывала у нас наибольшее восхищение и любопытство. Совсем недавно прошел по экранам «Чапаев», в каждом переулке играли в чапаевцев, были свой Чапай и свой Петька, все мальчишки говорили их словами, помнили каждый эпизод, каждый кадр фильма, и, конечно, же, у всех в глазах был стремительный лёт Чапая по степи на крыльях черной бурки и его вознесенная ввысь шашка. Но то было кино, полотно экрана, а здесь, на улице, в десяти шагах от нас стоял живой человек, который ходил на белых в такие же стремительные атаки, который был так же им страшен и грозен, который рубил их так же беспощадно вот этой шашкой, висящей у него на боку. Мы стояли толпой сначала на тротуаре, потом, незаметно для себя подвигаясь, очутились от командарма уже шагах в пяти, потом придвинулись еще ближе, почти вплотную.

Командарм поговорил с командирами, и они, отбрасывая руки от козырьков фуражек, один за другим стали отходить в свои стороны, к броневикам и танкам. Высокие голоса пропели команды. Механики стали торопливо залезать в люки стальных коробок. Заработали моторы всех машин, от головы до хвоста. Колонна, чтобы двинуться, ждала только последнего знака от командарма – взмаха его руки.

Шофер автомобиля – в очках-консервах – тоже запустил мотор, и он зарокотал едва слышно, бархатно, пряча в этом негромком звуке свою мощь. Руки шофера в перчатках с крагами до локтей готовно лежали на широком колесе руля. Кто-то из сидевших в кузове предупредительно открыл дверь, зная, очевидно, как должно сейчас быть: командарм поднимется в автомобиль, подаст нужный знак, шофер тронет с места – и в тот же миг оживет, тронется колонна, все броневики и танки.

И тогда из нашей детской толпы вышел вперед белоголовый, голубоглазый Павлик. Он был меньше всех нас ростом, нам по плечо. Он жил в нашем доме и всегда ввязывался в наши игры, но мы его не брали, потому что он был маленький, слабый, у него были тонкие ножки, и когда он бегал за нами, то часто падал, расшибал коленки и плакал, а его мать выбегала и ругала нас, как будто мы были в чем-то виноваты. И, чтобы нас не ругали понапрасну, мы гнали этого Павлика прочь. Но тогда он плакал еще сильнее, потому что хотел играть вместе со всеми, непременно во всем участвовать, всё знать и видеть, и все равно выбегала его мать и ругала нас за то, что мы его обижаем.

Павлик бесстрашно подошел к самому командарму и, задрав свою белую головенку, о чем-то заговорил. Он что-то просил и показывал рукой на шашку. Командарм наклонился к Павлику, – он не расслышал. Павлик повторил свои слова, еще и еще раз, так, что командарм наконец его услышал и услышали все мы. Павлик просил:

– Дядя, можно потрогать вашу шашку?

Командарм выпрямился, посмотрел на всех нас, на нашу тесную толпу, устремившую на него широко открытые, восторженные глаза. Он только сейчас увидел, сколько детей собралось возле него, обыкновенных уличных пацанов, исцарапанных, расцвеченных синяками и ссадинами в своих играх и драках. Я не знаю, что он подумал. Но только произошло чудо. Он взялся за эфес шашки, легким движением старого кавалериста, который проделывал это тысячи раз, выдернул ее из ножен. Клинок взлетел ввысь, сверкнул на солнце. Взяв шашку обеими руками за клинок, он положил ее в протянутые руки Павлика, которые были не готовы к такой тяжести и не смогли ее сразу удержать, даже приопустились. Напрягшись изо всех силенок, с совершенно счастливой пунцовой физиономией Павлик держал шашку командарма. Из толпы протиснулся еще такой же мальчишка, сказал: «И я хочу!» – с жадным желанием в голосе и глазах и страхом, что ему не будет позволено такое счастье, какое досталось Павлику. Командарм переложил шашку в его ручонки, и мальчишка, сделавшийся таким же пунцовым и таким же счастливым, подержал ее несколько мгновений. Его тут же оттеснил третий мальчишка, а там последовал четвертый, пятый, и к шашке, толкаясь, гурьбой полезли все, сколько нас было. И каждому удалось подержать ее в своих руках несколько быстротечных мгновений, а некоторым – ловким и нахальным – даже два раза.

Синий чад работающих моторов всплывал над колонной, командиры стояли в люках, смотрели на командарма, ожидая от него сигнала, а сам он стоял и ждал, пока все мальчишки подержат в руках его шашку и не останется ни одного обиженного. И, наверное, я думаю, было много таких людей и среди зрителей, и среди самих танкистов, которые недоумевали, почему командарм теряет время на каких-то любопытных уличных босоногих мальчишек, задерживает из-за них идущий на учения полк. Но что-то он такое, значит, знал, что-то понимал, этот седой командарм с двумя орденами Красного Знамени, что было важнее тех минут, на которые задерживался полк…

Наконец шашка вернулась к командарму. Опять сверкнул в воздухе клинок, вечернее солнце слепяще полыхнуло на нем, командарм лишь направил его в ножны, а дальше беззвучно скользнул он сам и сухо и крепко пристукнул, когда шашка вошла в ножны вся и эфес коснулся упора. И на этот короткий сухой стук тонким серебряным звоном отозвались шпоры командарма.

А через несколько секунд улица, дома на ней, наш одноэтажный городишко, вся земная твердь под ним задрожали от яростного грохота моторов, взревевших во всю свою силу; бронетанковый полк, кутаясь в голубой дым, сотрясая вокруг себя всё, лязгая тяжким железом гусениц, как одно могучее литое тело двинулся вперед. «Гремя броней, сверкая блеском стали…» – как пелось в одной из песен того далекого времени…

1978 г.

Трое с винтовкой

Перегруженная людьми полуторка долго петляла по колдобинам и ухабам городского предместья, проседая кузовом так, что днище стукалось о колеса. Наконец, отдалившись от города, сползла в неглубокий замусоренный яр. Пожилые горожане и юнцы допризывники, ученики последних школьных классов, впритык друг к другу теснившиеся в кузове и представлявшие взвод городских ополченцев, довольные, что неудобная езда кончилась, оживленно высыпали на землю.

День был на исходе, багровое солнце висело низко, в яру лежала тусклая тень.

– Стро-о-ойся! – пропел комвзвода Яценко.

Ополченцы, уже приученные к строю, засуетились, ровняя ряды.

Расправив грудь, черноусый, некрупного сложения Яценко, один из всего взвода в зеленом форменном обмундировании и сапогах, прошел вдоль строя, – совсем Чапай в начальных кадрах фильма.

– Отъезжай! – махнул он рукой шоферу. По соображениям бдительности шоферу не полагалось знать, что будет дальше.

Грузовик, с белыми диагональными полосами на бортах, обозначавшими, что он принадлежит городской почте, со скрипом и скрежетом пополз из яра. Оглядевшись по сторонам, все из той же бдительности – нет ли случайно посторонних, – Яценко объявил, какова на сегодня боевая задача ополченцев.

Каждую ночь, с тех пор как началась война и в городе для самообороны спешно сформировали из гражданского населения полк, ополченцы выполняли какую-либо службу: охраняли железнодорожные мосты, водокачки, склады или патрулировали на пригородных дорогах, проверяли документы у всех проходящих и проезжающих.

Сегодня задача была особого рода: предстояло рассыпаться мелкими группками по пригородной местности, затаиться в кустах, в ложбинках и, не смыкая глаз, всю ночь до рассвета наблюдать – на случай, если появятся неприятельские самолеты и вражеские лазутчики станут подавать им с земли сигналы ракетами, фонариками, кострами или еще какими средствами.

Задание удивило ополченцев. Фронт находился далеко, над городом еще не появлялся ни один вражеский самолет. Но Яценко был серьезен, полон воинственной решительности – как будто знал еще что-то сверх того, что изложил взводу, и все то, о чем он говорил, не только могло произойти, но непременно, обязательно должно было произойти нынешней ночью.

Боевой настрой Яценко передался взводу. Все невольно подобрались, подтянулись и почувствовали себя и впрямь военными людьми – куда больше, чем во все предыдущие дни…

До сумерек ополченцы просидели в яру. Разговаривали шепотом, курили по очереди, разгоняя дым руками, – чтоб не подымался над яром и не выдал ракетчикам, что против них готовится засада.

Ночь подступала медленно, неохотно. Но все же лиловая мгла на пригородных пустырях густела, и когда окраинные домики, до которых было с полверсты, скрылись во мгле, Яценко повел ополченцев на посты. Он юрко семенил сбоку взвода, все в нем было чуть преувеличено, чуть больше меры – и его боевой дух, боевой настрой и его бодрость, подвижность и командирские интонации голоса. В молодые годы, где-то вскоре после гражданской, он служил в Красной Армии, навек остался армейцем, и теперь для него было нечто вроде возвращения в молодость, к самой лучшей своей, самой памятной жизненной поре, когда он чувствовал себя значительным и нужным, при большом, настоящем деле, а не так, как потом, в роли товароведа на торговой базе, где без малого двадцать лет промелькнули для него как один тусклый день…

Шли ходко, рысцой. Задние, малорослые, почти бежали. Взвод убывал, оставляя через каждые триста-четыреста шагов по два, по три человека.

Путь пересекла траншея с отвалами рыжей глины на краях и цементными, в полчеловеческого роста поперечником, трубами вдоль всего ее хода, приготовленными для укладки. Траншея тянулась из города и пропадала где-то в сумеречном тумане пригородных полей.

Все было свежим, будто землекопы и мастера только-только ушли отсюда, – и не слежавшаяся еще, не притрушенная пылью глина, и следы лопат на стенках траншеи, следы подошв и каблуков на ее дне, окурки папирос и цигарок. На светлом гладком цементе труб темнели отпечатки ладоней, и казалось просто неправдоподобным, что мастера, творившие эту работу, все до единого уже в дальней дали от дела рук своих, а иные, быть может, уже лежат, присыпанные такою же вот влажною глиною, и никогда сюда не вернутся…

– Чурсин, Панков, Говорушенко! – назвал на ходу Яценко.

Игорь Панков и его соклассник Ленька Говорушенко вышли из строя. Протиснувшись между соседями, бочком выдвинулся и присоединился к ним пятидесятилетний Чурсин, сутулый и косоплечий от долгого сидения за конторским столом. На плече у него висела винтовка со штыком. Легко было заметить, что Чурсину с ней непривычно, носить оружие он не умеет и даже малость его побаивается – не причинило бы какой беды.

Перепрыгивая через траншею, ополченцы проследовали дальше, унося с собою шум своего движения, и трое оставшихся ощутили ширь и пустынность окружавшего их поля и свою малость в этом огромном, заполненном лиловой мглой пространстве. Этого чувства не было у них, когда они находились в колонне со всеми ополченцами, а сейчас, вырванные из нее, они точно лишились доброй половины бывших при них сил, и прошло некоторое время, прежде чем они как-то освоились и подавили в себе чувство одиночества и своей слабости.

Чурсин сухонько покашлял – в затрудненности. Он был старшим и не знал, как себя вести, чтобы двое мальчишек, отданные ему в подчинение, сознавали его старшинство и авторитет. Не придумав ничего, чем бы выразить свое главенство, он прислонил винтовку к цементной трубе, сел подле на бугорок глины, остроугольно согнув в коленях худые, тонкие ноги в пыльных сандалиях, и стал ладить папироску из бумажки с фиолетовыми машинописными строчками и усманской махорки, хранимой в матерчатом кисете. Больше всего он любил легкие табаки, душистые, дымные, потом папиросы «Пушки» и «Беломорканал», но скромное жалованье счетовода позволяло ему пользоваться только дешевой усманской махоркой, которая воняла пенькой, звалась у курильщиков «матрац моей бабушки» и вызывала у него в груди резь и временами удушливый кашель.

Ленька Говорушенко, приземистый, крепкоплечий, в пестрой ковбойке, расстегнутой на груди, засунув руки в карманы суконных, до невероятной ширины расклешенных внизу брюк – на клеши была мода и Ленька гордился, что клеши у него самые настоящие, матросские, присланные братом с Тихого океана, – скучающе побродил вокруг, заглянул в траншею. Не было ничего, что могло бы занять его внимание, быть ему интересным, и Ленька посвистал, потом, развлекая себя, цыкнул слюной сквозь щелочку в передних зубах. Это получалось у него здорово, просто на загляденье. Недаром пацаны из младших классов ходили на переменах за ним стайками и выли от восторга, когда Ленька, снисходя к публике, показывал свое искусство.

Игорь взял винтовку, приятно чувствуя руками ее металл, ее тяжесть. Оружие всегда было для него притягательным. Винтовка была старой, двадцатых годов, повидавшая виды – с поцарапанным прикладом, отбитой и заново приваренной мушкой. Повернув рукоять, Игорь потянул на себя затвор. Под ним тусклой медью зажелтели патроны. Ого! – на этот раз и оружие настоящее, а не учебное, бутафорское, из которого нельзя стрелять, и даже боезапас – четыре боевых патрона.

– Положь, не балуй! – строго сказал Чурсин.

– Я же умею обращаться, – заверил Игорь. – Нас на уроках военного дела учили. И разобрать могу, и собрать. Хотите, за две минуты весь затвор разберу и опять соберу?

– Знаю я вас, таких умельцев… – неодобрительно сказал Чурсин, запрятывая в карман брюк свернутый кисет. – Знаю, как вы учитесь, все знаю…

– Ну, разобрать? – И загоревшийся Игорь, нажав на спусковую скобу, отделил затвор от винтовки.

– Положь, положь на место! – заволновался Чурсин. – Это вещь казенная, я за нее расписался, нечего ее портить!

Игорь вдвинул затвор и, с неохотой выпуская винтовку из рук, поставил на то место, где она стояла.

Небо – в блеклых лиловых облачных мазках – наливалось фиолетовой тьмою; на востоке, брезжа сквозь мглистую наволочь, вспухал багровый холм луны.

– А все-таки это заправа! – вспомнил Игорь разговор, что шел между ополченцами в песчаном яру, пока дожидались сумерек. Обсуждался слух – будто бы на днях на базаре обнаружили немецкую шпионку. Она пыталась улизнуть, но за ней погнались, и, видя, что не уйти, шпионка раскрыла бывший при ней ридикюль и крикнула в него: «Сто тридцатый схвачен!», – в ридикюле у нее помещался радиопередатчик.

– Почему же заправа? – вопросил Чурсин, вынимая из щербатого рта мундштучок с тлеющей самокруткой. Он произнес свои слова так, будто у него не было никакого желания и интереса вступать с Игорем в обсуждение, и он только снисходил с высоты своего возраста и житейской мудрости к наивности и детской простоте Игоря. – Люди говорят солидные, даром болтать не будут. Этих самых шпионов полным-полно. А то б мы с тобой тут не сидели. Думаешь, отчего у немцев такое продвижение?

– Я ж не говорю, что шпионов совсем нету. Конечно, они есть, а только это чудно как-то…

– Чего же тут для тебя чудного? – сказал Чурсин, опять снисходительно-насмешливо, как бы продолжая удивляться наивности Игоря.

– Да всё. Ну, хотя бы – чего эта шпионка на базаре делала? Чего она могла там вызнать? Подумаешь, какой объект – базар! И как могли ее там распознать? По каким признакам? Там тысячи народу, поди-ка угадай!

– Значит, распознали, не все олухи. А насчет того, чего она там делала – так это у тебя просто соображения нет. Для шпионов базар – самое лакомое место. Народ с разных концов, у иных языки во рту не держатся, болтают, не думаючи, все подряд, а шпион слушает да на ус накручивает. Вот такой, как ты, сболтнет чего по глупости, а шпион военную тайну и вызнал!

Чурсин говорил неторопливо, он как бы одалживал Игоря своим знанием, своим проницательным пониманием той истинной стороны явлений, что скрыта от тех, кто молод, неопытен и не умеет думать. В паузах между фразами он прикладывал к губам мундштук, пуская едкий махорочный дымок. Худые, обвислые, в складках и седом ворсе щеки его при каждой затяжке втягивались ямками, острее обозначая костистые скулы.

– Ну, допустим, из разговоров действительно можно что-то узнать. Но какие там особые разговоры на базаре? Про что? Почем пуд картошки? Где дождик прошел? Кому повестка на призыв пришла?

– Во-во! А это разве не тайна, как мобилизация идет? Да и про дождик. Эти сведения им тоже нужны, по таким сведениям они свои планы подправляют.

– Даже не смешно! – с презрительностью фыркнул Игорь. – Планы! Очень важно для их планов, что третьего дня пополудни в деревне, скажем, Борки дождь капусту полил…

– Молод ты, парень, молод… Мало еще на свете пожил. И мозгой шевелить не научился… – как бы итожа, тоном полного осуждения заметил Чурсин.

– Нет, все-таки – как же это можно на базаре шпиона распознать? – не сдавался Игорь. Мысль и сомнение его работали: там, в куче, когда говорили старшие, он молчал и слушал, но сейчас, не скованный присутствием большого числа взрослых, он непременно хотел разобрать все по косточкам, проанализировать и взвесить – что правда, а что выдумка, досужая болтовня легковерных людей, падких на всякие слухи, которых всегда было много вокруг, а с началом войны наплодилось совсем в невероятном количестве. Ведь несколько дней назад утверждали даже, что немцы десант на узловую станцию Лиски сбросили. А потом, как оказалось, в Лисках в этот же день тоже был слух о десанте, но только говорилось, что сбросили его на город.

– Заладил, чисто попугай – как да как! На такие дела особые люди поставлены. Они знают – как! – вскипел Чурсин, уже всерьез раздраженный Игорем, его пытливостью.

Чурсин был человеком, что свои мнения составляют из готового, с полною во все верою, и его всегда сердили, раздражали такие вот, вроде Игоря, строптивцы, которые дерзают сомневаться, рассуждать. Выпендриваются – а чего? Умней всех хотят быть? Умней всех не станешь…

– И передатчиков таких нет, чтоб из ридикюля – и на тыщу километров… – сказал Игорь, помолчав с полминуты. – Лёнич, ведь правда нет? Лёнич! – окликнул он Говорушенко.

Ленька не был мыслителем и аналитиком, как Игорь, он был человеком действия. В школе из кружков предпочитал секцию бокса, в книги заглядывал редко – и то лишь из одних приключений, рассуждения, тем более отвлеченные, его совершенно не интересовали.

Сейчас действий не было никаких, и Ленька, пожевав хлеба, который сунула ему в карман мать, когда он уходил из дома, просто тихо существовал, сжавшись в комок на глине; колени его, обхваченные руками, были подтянуты к самому подбородку, склоненная набок светловолосая Ленькина голова белела в сумраке, точно пук льняной кудели.

– Гнилушенко, ты того, бодрей! Спать дома будешь, – скрипуче сказал Чурсин, воспользовавшись поводом проявить свое старшинство.

– А я и не сплю… – распрямляясь, отозвался Ленька грубовато, с вызовом, как всегда отзывался в школе на замечания.

– Он Говорушенко, – поправил Игорь.

– Не сплю, а только сон вижу… – язвительно подразнил Чурсин. К Леньке он испытывал еще меньше доброты, чем к Игорю, – так его настраивал тот против себя своими свободными манерами, расклешенными штанами и особенно привычкою цыкать сквозь зубы.

Луна выпросталась из вязкой мути над горизонтом, гасившей ее свет, и, загоревшись ярче, осветленно, повисла над землей геометрически ровным кругом – светло-оранжевая, в рябинах своих кратеров и цирков. Ее низкий стелющийся свет растекся по пустырю, розовато его окрасив; смутно заблестела сухая жесткая трава вокруг, глиняный вал вдоль траншеи отбросил неровную, зубчатую тень.

С появлением луны родилось легкое движение воздуха, пребывавшего в застылости: он тихо поплыл над полем волнами тепла и свежести, чуть колебля самые высокие и самые тонкие травинки, метелки полыни. Постепенно свежести становилось все больше, все ощутимей замечало тело ее касание.

– Не взял вот фуфайку, а зря… – сокрушаясь, проговорил Чурсин. – Ночь-то, похоже, прохладная будет…

– Ничего, утром солнце согреет! – беспечно откликнулся Игорь, устраиваясь поудобней на покатом бетоне трубы и даже испытывая удовольствие от наплывов свежести, омывавших лицо и грудь под рубашкой.

– Это тебе ничего, – ворчливо сказал Чурсин. – В твои годы и мне все нипочем было. А теперь вот ревматизм плеч. Мне студиться нельзя. Чуток простынешь – и все, крутить начинает, места себе не сыщешь и ночами не спишь…

Не подымаясь в рост, он по-стариковски неуклюже перебрался по глине к соседней трубе и сел в ее срезе, под защиту бетонных стенок, – там было теплее, из трубы еще не выдуло дневной нагретый воздух.

– Тишина какая… – проговорил Игорь, прислушиваясь. – И города совсем не слыхать. Тьма – и все. А раньше сколько огней…

– Ты гляди повнимательней, – перебил Чурсин. – На все стороны. А то вот так за разговорами и проглядим. Да с трубы слезь, торчишь на ней – за версту тебя видать. Гнилушенко чего делает, небось опять дремлет?

– Гляжу, гляжу… – подал Ленька недовольный голос.

Луна, ставшая из оранжевой совсем белой, латунной, слегка поблекла: на нее наплыла тонкая сквозистая облачная пленка. И сразу все небо стало темнее, гуще, глубже, обозначились звезды, которые были незаметны, пока луна блистала в полную свою мощь.

Игорь перебрался с голубовато-белой, словно бы испускавшей свой собственный бледно-фосфорический свет трубы на насыпь, в ее черную тень, устроился недалеко от Леньки, так, чтобы глазам было доступно и то пространство, что лежало за гребнем, по другую сторону траншеи.

– Еще, наверно, и одиннадцати нет… – быстро заскучав от тишины и бездеятельности, произнес Игорь, чтобы хоть чем-то разрядить скуку. – До чего ж это нудное дело – посты, караулы! Я раньше, когда часового видел, так думал – лафа, а не служба: стой себе – и никаких забот. А как мы у мостов подежурили неделю подряд, да еще однажды днем, на солнцепеке… Губы сохнут, тело от пота зудит. Река – вот она, под мостом, окунуться – один момент, тянет, прямо сил нету, а – нельзя, терпи…

– Больно вы нежными повырастали… – откликнулся Чурсин осуждающим тоном, каким всегда говорил о молодежи.

Покашливая, он шелестел бумажкой, скручивая новую папироску. Своих детей у него не было, и он даже считал это за благо, потому что был убежден, что все нынешние дети растут балованными, ни к чему серьезному не годными, к родителям и вообще старшим относятся без уважения, не ценят их заботы о себе.

– Все вам в тягость, ни к чему не приучены, ото всего отлыниваете, – заговорил он укоризненно, со скрипучестью в голосе; было видно, что и порядок этих слов, и их интонация ему привычны, сложились у него давно и накрепко. – Сколько вам всего дадено, понастроили вам и школы, и техникумы, и институты, а вам даже учиться лень. Шалайничаете, футболы гоняете, абы зря время провесть. А как же вот мы в девятнадцатом году? Красноармейская пайка – двести грамм суррогатного хлеба, кусаешь его – а он остьями рот до крови дерет. На ногах лапти, шинелишка без ремня, без хлястика, дырка на дырке, голое тело сквозит, что есть она на тебе, что нет – один черт. А морозы ломили за все за тридцать. И ничего – терпели, сносили и стужу, и голод. И на постах стояли сколько надо, и фронт держали, и в наступление шли, да еще и белякам всыпали как! Бегали от нас, только пятки ихние сверкали…

В девятнадцатом году Чурсин, как нестроевой, служил при штабе красноармейского полка писарем. Время действительно было крутое, голодное. Однако Чурсин, находясь при штабе, получал все-таки побольше, чем двести граммов, и ходил не в лаптях и не в шинели без ремня и хлястика. Но давно уже, принимаясь вспоминать свое прошлое, особенно если он делал это для укора молодым, Чурсин видел его в героическом свете, именно таким, как сейчас рассказал; правда почти бессознательно была спутана в нем с вымыслом, с тем, что происходило в эти годы с другими на глазах у Чурсина, и самому себе он казался очень заслуженным, много пострадавшим за революцию и ради победы в гражданской войне.

Сравнивать времена минувшие и нынешние – не в пользу тех, кто моложе и принадлежит иному времени, иным традициям, вкусам, – было для Чурсина излюбленным занятием, чем-то вроде лекарства на больной нерв души: этими разговорами он, маленький, незаметный, затертый в общем многолюдстве служащий, приподнимал себя над людьми, разговоры эти укрепляли в нем необходимое каждому человеку чувство своей значимости и убеждение в правильности своей жизни, в правильности своих взглядов, мнений, принципов. Чурсин рассуждал долго, и рассуждал бы еще дольше, если бы Игорь не перестал ему возражать, догадавшись, что это бесполезно, – все равно Чурсина ни в чем не убедишь и не переспоришь.

Луна то меркла в облачной пелене, то загоралась ярко, почти слепяще, и вместе с нею мерк и высветлялся погруженный в немоту окружающий пустырь. Он выглядел каким-то иным, новым, безграничным на все стороны, таящим в себе загадочную, недобрую приуготовленность; его молчание, тишина воспринимались не как обычное ночное молчание, ночной сон, а как тревожная затаенность перед тем, как чему-то начаться. Теперь все представлялось абсолютно возможным, абсолютно вероятным. Игорь подумал о городе – невидимом, неслышимом, но существующем во тьме и тишине совсем рядом. Большой город – с большими домами, множеством улиц, магазинами, кинотеатрами, школами, заводами и фабриками, стадионами, парками, железнодорожными вокзалами, массою жителей… И они, трое, в этом поле… Они берегут его покой, его безопасность. Они – его надежная стража, его недремлющие часовые… «Любимый город может спать спокойно»… Игорю стало даже как-то знобко от вдруг прихлынувшей взволнованности, от своей почетной, такой ответственной роли…

Ленька, продрогнув на глине, перебрался на трубу. Чтоб не выделяться на ней, он растянулся на бетоне во всю длину тела, лицом вверх; ночная бабочка села ему на лоб; тихо ругнувшись, он смахнул ее, почесался, поворочался, опять укладываясь поудобней. Чурсина тоже не было слышно, никаких признаков жизни от него не исходило – так он сидел тихо и неподвижно. В вырезе трубы чернел его размытый силуэт и торчали наружу худые, с острыми коленями ноги, поблескивая пряжками на сандалиях.

Мысли Игоря текли без всякого порядка, разорванно. Он вспомнил пионерский лагерь, в которой ездил два года назад, летом, между седьмым и восьмым классами, как жгли костер на поляне и смуглая босоногая девочка, наряженная в бусы и ленты, плясала «цыганочку», как однажды ночью в палатку забралась бродячая собака в поисках пищи, а кто-то, не разобравшись спросонья, крикнул: «Волк!» – и поднялась паника, все стали метаться, перевернули ведро с водой, обрушили шест, подпиравший палатку, и она рухнула, а ребята перемешались под брезентом, спутались в клубок и долго барахтались, не находя, как выбраться наружу.

Это было веселое воспоминание, у Игоря даже появилась на лице непроизвольная улыбка. Но потянулись другие картины – из того, что было всего месяц назад. Как было тогда беспечально и еще все совершенно по-детски, какая была тогда совсем иная, совсем по-другому устроенная жизнь. Тогда у Игоря и всех его сверстников существовала одна забота – экзамены, чтобы перевели в десятый класс. Всего больше пугала письменная по алгебре. Этот предмет преподавала сухая, безжалостная Анна Алексеевна, и все бегали друг к другу на квартиры, сверяли решения: кто-то раздобыл задачи и уверял, что именно они будут даны на экзамене. Письменная по алгебре была последней. Сдавшие свои тетради, ожидая в коридоре товарищей, говорили уже о лете, кто куда поедет, Игорь с отцом собирались в заводской лагерь рыболовов, у них уже были заготовлены удочки, разные снасти, куплены два одеяла, примус, складной нож с тремя лезвиями, штопором и открывалкой для консервных банок. А на другой день началась война… А еще через день Игорь провожал отца, уже в командирской форме, пахнущего незнакомо и чуждо – кожей наплечных ремней, армейским сукном, дегтярной смазкой сапог, и тот нож, которым они собирались вскрывать банки у костра, чистить картошку и рыбу, отец положил в походный армейский вещевой мешок, вместе с катушкой ниток, мыльницей, новой зубной щеткой, тоже приготовленными для рыбалки…

* * *

Часов никто из троих не имел, но ход времени подсказывал, что полночь давно позади, уже около двух.

Все оставалось по-прежнему: ровная голубоватая лунная седина лежала вокруг на пустынном пространстве, наплывы ветерка изредка трогали стеблинки трав, наклоняя их и тут же отпуская. Изменилось только положение луны: пройдя зенит, она далеко передвинулась по небосводу в сторону запада, и теперь тень уже не покрывала глиняный вал, он весь был отчетливо высвечен на всем видимом протяжении, чернела одна траншея – провально, страшно.

Игорь не дремал и даже не чувствовал ни малейшего желания спать, глаза его были все время открыты и ясны, но от глубокой, однотонной, усыпляющей тишины и постоянства обстановки в сознании вплывало что-то вязкое, тягучее, притупляющее. У него уже не было того внимания и восприятия к окружающему, как вначале.

Потом он ненадолго смежил ресницы, утомленный холодным сиянием лунного света, его однообразным, скучным, надоевшим блеском на гранях глиняных комков, на стеблинках и метелках сухих трав, и, когда открыл глаза, в той стороне, куда, чернея, уходила траншея, увидел невысоко в небе светлую точку, не ярче звезды, неспешно опускающуюся к горизонту. Она быстро теряла силу своегосвечения и, не достигнув земли, погасла через две-три секунды после того, как ее заметил Игорь. И летела, и погасла она совсем так, как гаснет огненный метеор ракеты, истративший в скоротечном интенсивном горении вложенную в него яркость и бессильным бледным светляком возвращающийся на землю.

Сердце Игоря замерло, тут же стало расти, разбухать в груди, толкнулось изнутри в ребра и застучало гулко, сильно, с увеличенными паузами, вмиг взгорячив во всем теле кровь. Игоря будто подбросило с земли – так мгновенно оказался он на ногах. Он впился глазами в горизонт. Светлячок сгорел начисто, не оставив следа. Там, где он сверкал секунду назад, была ровная синеватая чернота неба.

– Ракета! Ленька, слышишь, ракета! Вставайте, ракета! – засуетился Игорь, охваченный разом и жаром, и ознобом.

Ленька – он все-таки задремал, потому что на взволнованный голос Игоря вскинулся с трубы слишком уж стремительно, ошалело, – вертел головой, оглядываясь, ища ракету.

– Что? Где? Ракета? Где? – вскочил на ноги тоже дремавший и пробужденный Чурсин, суетливо, в передавшемся ему волнении, подобно Леньке поворачиваясь в разные стороны.

– Вон там, там! – протягивая руку, показывал Игорь. – Вот только сейчас горела, вон в том месте, вон в том!

По инструкции, данной Яценко, теперь полагалось действовать так: звать на помощь соседние пикеты и бежать с ними туда, откуда пущена ракета, – окружать ракетчика и брать его в плен.

Чурсин, путаясь в карманах пиджака, не попадая сразу в них руками, вытащил футбольную сирену, которой его на этот случай снабдили, и посвистел – в одну сторону и в другую.

Все замерли, прислушиваясь.

– Э-эй! – придерживая голос, в половину громкости прокричал Чурсин в лунную голубизну, льдистое сияние пустыря, сложив рупором у рта ладони.

Игорь и Ленька тоже сложили ладони и тоже прокричали тревожными голосами – в другой край.

– Э-эй! Э-гей!

В ушах у Игоря звенело от гула крови. Отозвалась лишь даль – едва слышным эхом.

– Спят, проклятые! – возмущенно сказал Чурсин. – Или не слышат.

– Ну и шут с ними! – решительно рванулся Ленька, схватывая винтовку, точно именно ему надлежало держать ее в руках в боевых обстоятельствах.

Игорь на мгновение возмутился проворством приятеля, ему самому хотелось обладать винтовкой, он просто опоздал, но тут же он внутренне примирился с тем, что она у Леньки – в каком-то бессознательном ощущении больших Ленькиных прав на нее.

– Как же так – одни! Это не положено, командир не так приказывал! – растерянно заволновался Чурсин и снова подул в сирену.

– Ладно, ну их, пошли! – нетерпеливо и бесстрашно двинулся Ленька по зашуршавшей под ним траве пустыря. – Убежит ведь, гад, упустим! Что мы его – сами не схватим, паразита?

– А если он не один? Если их там несколько?

Не слушая Чурсина, шумно шаркая клешами, Ленька уже бежал по пустырю. Подчиняясь его порыву, Игорь пустился за ним.

Поле только казалось ровным, а было все в выбоинах, ямах, бежать было неловко, ноги оступались, скользили по сухой траве. Все-таки Игорь нагнал Леньку и зарысил с ним рядом, плечо в плечо.

Налитая чернотой траншея плавно заворачивала влево, пересекая ребятам путь. Они перепрыгнули через нее, обрушив с краев глину, – бумажно шурша, она посыпалась в траншею, застучала по дну комками.

Сзади себя они услышали сиплое, прерывистое дыхание и спотыкающийся бег, сопровождаемый звяканьем сандальных пряжек. Это нагонял их Чурсин. Он уже ничего не говорил ребятам, не предостерегал, не советовал – просто следовал за ними молча и покорно, полностью подчинившись их инициативе.

– Лёнич, не туда, правей, правей! – указывал на бегу Игорь, сам плохо слыша себя из-за стука сердца.

Впереди затемнела какая-то полоса, протянутая поперек их пути. Через полсотни шагов это оказалось пашней, грубо взрытой плугом.

Бежать по бороздам и крупным, засохшим до каменной твердости комкам, обманчиво освещенным луною, стало совсем трудно. Игорь и Ленька спотыкались.

Вдруг Ленька приостановился, присел. Игорь, не понимая еще, почему он это сделал, поступил точно так же, стал вглядываться туда, куда глядел Ленька, до рези расширив глаза.

Пашня спускалась в лощину. И лощина, и склон были в вязкой, дегтярной черноте, свет луны не доставал сюда, скользил поверху. Что-то выделялось внизу, серело – большое, смутное, непонятной формы.

Азарт первого момента схлынул, сознание ребят обрело трезвость. Оба они почувствовали, как безрассудны были до сих пор все их действия. Нельзя было бежать по освещенному полю так открыто, как они бежали. И конечно же, нельзя было бросаться на поимку ракетчика одним: это ведь не игра в «красных» и «синих». Немецкий ракетчик наверняка вооружен до зубов, не пойдет же он в поле только с ракетницей? У него и пистолеты, и гранаты, может, даже автомат. Что они против такого врага с одною винтовкою, в которой четыре патрона?

Игорь ощутил, как где-то под сердцем возник неприятный холодок и пошел разливаться по телу, отнимая у него силы. Эх, если бы и у него была винтовка! Если бы у всех у них были винтовки! Или автоматы! Нет, он не трусил, состояние его было совсем иного рода. Это было обессиливающее чувство безоружности перед вооруженным врагом.

– Стог, – сказал Ленька, определив наконец, что это серело внизу, в черноте лощины.

Ноги Игоря были совсем слабыми, они едва держали его, но когда Ленька, пригибаясь, выставив винтовку, начал осторожно подкрадываться к столу, Игорь тоже двинулся вместе с ним, не отставая ни на шаг.

Борозды стали мельче, сглаженней, это был уже самый край пашни, дальше лежала опять целина – в жесткой, спутанной траве и вениках конского щавеля; скирд прошлогодней слежалой и подгнившей соломы высился на меже, темно и угрожающе.

Ленька и Игорь выжидательно остановились перед скирдом шагах в двадцати. Все молчало – скирд, лощина, поле.

Не дыша, в напряжении, от которого все внутри у них, казалось, собралось в один тугой комок, ребята, ступая без звука, инстинктивно теснясь один к другому, обогнули скирд. Никого. Ленька поворошил штыком ворох соломы, сброшенный ветром с макушки скирда и лежавший от него отдельно.

По склону спустился отставший Чурсин. Грудь его хрипела, точно испорченная гармонь, он надсадно кашлял, нисколько не стараясь себя сдержать. На пашне он набрал в сандалеты землю и, подойдя, первым делом скинул их и стал вытряхивать, бить подошвами друг о друга.

– Батя, потише! – зло прошипел Ленька.

Но Чурсин не обратил на его слова никакого внимания. Испытываемые им неудобства заглушили в нем все другие чувства, даже боязнь, – до него как будто действительно не доходило, что нельзя вести себя так шумно, стучать, кашлять.

Глаза ребят уже освоились с мраком, который делал лощину похожей на омут с глухой, черной, бездонной водой. Можно было разглядеть, что склон круто убегает из-под ног вниз и по нему темными пятнами разбросаны кусты терновника.

– Надо тут все обшарить! – сказал Ленька так, будто командиром был он и вправе был единолично решать, что и как надлежит всем делать. Его пыл не убавился, решимость его увлекала, действовала не только на Игоря, но и на старика Чурсина, полностью уступившего свою командирскую роль и не проявлявшего на нее никаких посягательств.

Все трое, кучкой, хотя Ленька злым шипением не раз приказывал Игорю и Чурсину отдалиться от него, образовать цепь, они стали спускаться по кустам, чутко прислушиваясь, настороженно приглядываясь ко всему, что находилось на пути и вокруг.

В кустах было еще страшнее, чем возле скирда. Беспрерывно в Игоре все замирало и сжималось в комок; куда бы он ни взглядывал, на какое бы сплетение веток, листьев ни обращались его глаза – всюду ему мерещились человеческие фигуры, лица, какое-то мелькание, шевеление; то справа, то слева от себя он слышал шорох, шелест, треск сучьев. Игорь застывал на половине шага, таращил глаза. Тело его влажнело от пота, рубашка липла под мышками, на спине. Чувство пустых рук было отвратительно до тошнотности. Чтобы избавиться от него, Игорь подобрал обломок кирпича, попавший под ногу. Все-таки оружие! Он сжимал кирпич с такою силой, что тот крошился и скоро стал мокрым от пота ладони.

Небо меж тем поднималось от земли ввысь, его лиловая ночная синь истончалась, таяла, стало лучше и дальше видно. Лощина открывалась, распахивалась все шире, просторней, выступала в своих подробностях. Ленька, Игорь и Чурсин кружили по склонам, переваливали через невысокие взгорбки, делившие ее широкое ложе на множество овражистых складок. Всюду было пустынно, безжизненно, рождающийся из мрака мир еще пребывал в оцепенении. Сухарный хруст травы под башмаками, зачерствевшей от давнего бездождья, звучал нестерпимо громко, казалось, на всю Вселенную.

Встретился фруктовый сад за изгородью из жердей; они перелезли, прошли его насквозь, пригибаясь под деревьями, вспугивая ночевавших в листве птиц. Ветки задевали их за головы и плечи, ударяли тугими, неспелыми яблоками.

Игорь ничего не узнавал вокруг, не мог понять, куда они забрели. Серая мгла рассвета все преобразила, все сделала незнакомым. А ведь где-то тут он не раз катался на лыжах, куда-то в эти места приходили они всем классом с учительницей биологии, чтобы посмотреть, как пробиваются из-под земли первые стебли, как трудятся пчелы, как рассевают по ветру растения свои семена.

И только когда с вершины одного из холмов Игорь увидел внизу меж темными грудами древесной листвы белую полотняную крышу карусели, раскрашенные фанерные павильоны и киоски загородного парка, ему стало ясно, куда они вышли, какой совершили круг.

В небе уже теплилась золотистая охра; все окрест виделось совсем отчетливо: холмы, поля, кустарниковые заросли, одетые густой и темной листвой деревья парка, телеграфные столбы с ниточками проводов и белыми изоляторами, контуры городских строений вдали, над гребнем лощины.

Ленька шел уже без всякого азарта, нес винтовку небрежно, в опущенной руке, как нечто уже ненужное, обременительное. Конопатое, большеносое лицо его принимало все более хмурое выражение. С холма он оглядел окрестности, простиравшийся внизу парк. Все трое стояли молча, усталые, намявшие ноги. Ленькины брюки были в зеленых колючках, испачканы глиной. Чурсин снял кепку, пригладил на темени влажные слипшиеся волосы, сквозь которые просвечивала голубизна кожи, глубоко вздохнул. Миновавшая ночь с их бегом через пустыри, пашни, гребни холмов была ему не по летам, не по здоровью. Лицо его во множестве мелких и крупных морщин, когда-то исклеванное оспой, обвисло, приобрело мучнисто-серую окраску, белки глаз налились желтизной.

– Вон он, твой ракетчик, прыгает! – угрюмо указал Ленька на дорожку парка, по которой, переваливаясь, ходила черная ворона. Маленькие Ленькины глазки, близко сдвинутые к переносью, обожгли Игоря почти враждебным взглядом.

Игорь, потупившись, промолчал. Он уже давно, раньше Леньки и Чурсина, с чувством стыда и вины понял сам, что ошибся. Никакая то была не ракета, просто падучая звезда, каких много летом. Как это он не разобрался сразу! И как все они не сообразили! Это все из-за Яценко – настроил их, взвинтил… Ведь если бы ракета – они должны были слышать гул самолета. А гула не было. Зачем же тогда сигналить, для чего, кому?

Закинув винтовку за спину, Ленька, как-то уже совсем по-другому, чем прежде, с одною только утомленностью шаркая брюками, которые делали его еще коренастей, приземистей, чем он был, враскачку пошел с холма вниз, в парк.

Прихрамывая, за ним поковылял измученный, бледный Чурсин.

Они как бы сознательно оставляли Игоря одного, в наказание за его вину.

Игорь постоял и понуро поплелся вслед за ними.

Ворона взлетела, едва они ступили на дорожку, обсаженную тонкими березками.

Парк еще хранил полный порядок, хотя сторожей его и уборщиков побрали в армию и уже никто не берег его, не следил за ним и не ухаживал. В цементном овале фонтана, как всегда в летнюю пору, плавали красные рыбки, шевеля бахромчатыми плавниками. В полной исправности, в полной готовности к действию, заставляя вспомнить о праздничных людских толпах, что собирались здесь и весело шумели во все летние воскресенья, и даже в то недавнее, так страшно и памятно рассеченное надвое вторжением войны, стояли на своих обычных местах все парковые развлекательные орудия: карусели с лошадками не бывающих в природе мастей – красными, желтыми, оранжевыми, фиолетовыми, «гигантские шаги» с мертво повисшими канатами, шведские лестницы и деревянные шесты для лазания, наковальни с деревянными молотами, измеряющие силу рук, щиты с колышками для набрасывания колец, лодки-качели, на которых не каждый отваживался качаться – так высоко они взлетали, таким устрашающим обладали размахом и так на них падало и замирало сердце.

За счастье покружиться, покачаться, хотя бы один раз грохнуть молотом по наковальне и узнать, какая заключена в тебе сила, парковое начальство взимало плату. Небольшую, но кто и когда из школьников бывал богат деньгами? А сейчас все это великолепие, весь этот соблазн, вожделенный для любого мальчишки, пребывал беспризорным и совершенно доступным, и можно было выбирать все, что хочешь, что нравится, перепробовать хоть все подряд.

Ленька, с винтовкой за плечами, схватился за канат «гигантских шагов», разбежался, мелькая клешами, повис и описал над площадкой полный круг.

Но стоило заниматься какими-то «гигантскими шагами», когда совсем рядом праздно, скучая о пассажирах, дремали лодки-качели, чудо-лодки, мечта-лодки, – на длинных стальных тросах, с узкими, как грудь быстролетной птицы, носами, чтобы лучше рассекать воздух.

Скинув с плеча мешавшую винтовку и прислонив ее к скамейке, Ленька, окончательно перестав быть бойцом ополченского полка, а превратившись снова просто в Леньку Говорушенко, ученика пятой средней школы, хронического троечника и такого же хронического нарушителя общественной дисциплины, вспрыгнул на нос одной из лодок, на самый край, и принялся ее раскачивать усилиями тела, приседая и выпрямляясь. Но раскачать лодку одному было нелегко, и Ленька замахал Игорю рукой, призывая:

– Игорек! Игорек! Сыпь сюда!

В какой-то внезапной, заразительно сообщившейся ему детскости, тоже мгновенно обратившись просто в мальчишку, ни о чем ином не помнящего и ничего иного не желающего знать, Игорь взобрался в лодку, на другой ее конец, и со смехом, весь отдавшись забаве, в таком же, как Ленька, плещущем, рвущемся из него озорстве стал помогать приятелю ее раскачивать.

– А ну, Игорек! А ну! – вскрикивал Ленька, падая на пятки, чтобы добавить лодке размаха, бросая всего себя в это усилие и от перенакала страсти искажая лицо.

Какой же восторг был в этом их полете! Лодка взлетала, замирала на мгновение и рушилась, чтобы взлететь снова. Земля, размытая скоростью, то рвалась им в глаза, то отлетала куда-то прочь, вспыхивало небо и тоже исчезало в тот же миг; ветер со свистом проносился мимо ушей, срывая с век влагу.

Лодка взлетала уже над поперечной балкой, но им хотелось, чтобы она возносилась в небо еще выше, еще, и они в ярости восторга, желания все добавляли, добавляли ей размаха. Ленька выкрикивал что-то пронзительное, дикое, глаза у него были тоже дикими, зубы сверкали…

Они качались, а Чурсин сидел на скамейке, возле позабытой всеми винтовки, курил, поднося ко рту мундштучок с самокруткой, и смотрел на них. И на усталом лице его в сетке морщин лежала тихая, добрая полуулыбка…

* * *

На свое место возле траншеи они вернулись как раз вовремя: Яценко уже шел с ополченцами по постам, собирал отряд.

Они ничего не стали рассказывать, чтобы их не осмеяли, пристроились в хвост вразнобой трусившей колонны и пошли вместе со всеми в город, на золотое, оранжево-пурпурное, зеленое зарево зари, в котором плыли фиолетовые дымки паровозов и заводских труб и, поблескивая крутыми боками, застыло висели кривые колбаски аэростатов воздушного заграждения.

На первой городской улице Яценко распустил отряд: многим предстояло заступать на работу в заводские цеха, к станкам и машинам, и люди торопились забежать домой – поесть и собраться. С Яценко остались только те, кто отвечал за винтовки, – чтобы отнести их в штаб полка.

Чурсин пошел с этой группой, а Игорь и Ленька, отделившись от всех, отправились домой. Путь им лежал длинный, в самую середину города, где они жили на одной улице и даже в одном доме – большом, пятиэтажном, прозванном горожанами «гармошкой» за его чудной, необычный, изломанный уступами фасад.

Сначала они шли окраинными переулками, на которых было мало что от города, а больше от деревни: во всю их ширину ровным, сплошным ковром зеленела мелкая курчавая трава, что растет на сельских выгонах; над узкими пешеходными тропинками вдоль оград и заборов свешивались ветки сирени и акаций, а сами домики прятались в гущине садов и были маленькие, деревянные, с глухими ставнями на окнах, с вырезанными из жести петушками на коньках тесовых и железных крыш.

Потом они ступили на мощенную булыжником Ленинскую, длинную, прямую и широкую, но тоже в таких же маленьких, уютных, каждый на свой манер, домишках, украшенных резными карнизами, наличниками, закутанных в листву сирени, яблоневых садов. Одна сторона улицы тонула, крылась в дымчатой холодноватой тени, другая, высвеченная зарею, слепила глаза белизною стен, блеском оконных стекол.

Была такая рань, что город еще даже и не начинал пробуждаться. И Ленинская, и выходившие на нее улочки были совершенно безлюдны, пусты и гулки, как никогда не бывают они днем; каблуки Игоря и Леньки звучали по мостовой с такой звонкостью, что рождалось эхо от стен домов и заборов.

Ленинская кончалась деревянным мостом через глубокую впадину, в которой тускло, оловянно серели маслянистые рельсы железной дороги. За мостом начинался уже настоящий город – с улицами в асфальте, высокими каменными домами, газонами и цветниками вдоль тротуаров, газетными киосками, бронзовым памятником поэту Никитину в сквере, в окружении старых, погнувшихся от возраста в разные стороны тополей.

Скрежеща на закруглении рельс, навстречу Игорю и Леньке на мост выворачивал ночной труженик – грузовой трамвай, неся на стеклах дрожащие вспышки, отблески все сильнее и ярче разгорающейся зари. На месте вагоновожатого сидела девчонка в алой косынке, другая девчонка, курносая и щекастая, в грязной спецовке, стояла с нею рядом и сонно глядела в окно. А позади их будки, на платформе, отливали синью и радугой металла, побывавшего под нагревом, противотанковые «ежи», сваренные в эту ночь мастерами трамвайного депо из кусков стальных балок…

В листве уличных тополей гомонили птицы, и все-все было еще совсем в самом начале – и утренняя заря, и само утро, и день, которому предстояло явиться в мир, и летний месяц июль с его полуденным зноем, блеклым небом, скоротечными грозами, проливающими на землю живительные, бурные ливни…

Все-все было еще впереди, еще только в предначертании, не известном никому, ни одной человеческой душе в целом свете… И четыре года войны, и все ее поражения и победы, и вся ее кровь, все людское горе… И мертвое пепелище, груды золы и закопченных кирпичей на месте ласкаемого утренним солнцем города… И недолгие, как у множества их сверстников, военные судьбы Игоря и Леньки, незамеченно мелькнувшие в пестроте стремительных событий, среди миллионов других человеческих судеб… Их солдатские погоны, их раны, госпитали, в которых их спасали от смерти, снова раны и, наконец, безымянные могилки под наспех набросанным дерном, которых теперь уже не отыскать никому, никогда…

1965 г.

Огненное лето

Воронежская повесть, рассказанная Н. П. А.

1

Мое детство шло на Халютинской. Это было ее старое, отмененное название. В городе со дней революции многое называлось по-другому, на новый, революционный лад. Главная улица, Большая Дворянская, – проспектом Революции, бывший Кадетский плац – площадью Третьего Интернационала; Большая Московская, кончавшаяся заставой с двумя кирпичными башенками-столбами и переходившая в щебеночное шоссе на Москву, стала Плехановской. Одни из этих новых названий прижились прочно, никому бы, например, не пришло в голову назвать проспект Революции Большой Дворянской. А Кадетский плац городские старожилы по-прежнему называли плацем или даже Кадетским плацем, булыжный спуск возле громадного здания бывшей семинарии так и оставался Семинарской горой, Студенческая для большинства продолжала быть Грузовой, как звалась она до этого полвека, потому что по ней на косматых битюгах возили грузы со станции, Застава – Заставой, хотя трамвайные кондукторы уже много лет подряд громогласно объявляли: «Улица Донбасская!.. Остановка – Донбасская!» Но даже в разговоре совсем молодых людей, рожденных уже после Октября, слышалось: «Он живет возле Заставы… Это надо ехать на «пятерке» до Заставы…» По-старому продолжала зваться и наша Халютинская, и когда в наш район близ Петровского спуска и Чернавского моста приходил, разыскивая для себя нужное, кто-нибудь чужой и спрашивал Батуринскую, местные жители даже не сразу брали в толк, что́ человек ищет, понимали его, только когда выяснялось, что речь идет о Халютинской.

Я любила нашу улицу, она была неширокая, всегда тихая, даже не городского вида: немощеная, вся в короткой курчавой траве с белеющим куриным и гусиным пухом. На дальнем конце своем, что выходил к реке, она круто обрывалась; на телеге или автомашине там было не съехать, а нам, детворе, нравилось сбегать по уступам обрыва и взбираться наверх, для нас этот обрыв был настоящей горой. Боже мой, сколько на этом обрыве было получено царапин, ссадин, синяков и шишек, сколько расквашено носов, и все равно он был самым привлекательным местом для наших ребячьих игр!

Дом, в котором мы жили, был причудливый, совсем особый, не похожий ни на какие другие строения города. Он стоял не в «лице», как говорили наши уличные бабки, то есть – не в ряду со всеми остальными домами, а в глубине квартала, в саду с усыхающими яблонями, так что к нему можно было ходить и с Халютинской, и с Введенской, параллельной.

Сад представлял уже только остатки когда-то пышного и обширного сада. Был он тоже не простой, не обыкновенный, а с затеями. В разных концах его торчали невысокие пьедесталы из дикого камня от каких-то стоявших в нем некогда скульптурных фигур. В центре находился круглый фонтан. Украшавшая его мраморная скульптура сохранилась в сильно исковерканном виде, можно было не столько рассмотреть, сколько угадать, что это – маленький мальчик, отправившийся погулять и повстречавшийся с лягушкой. Склонив голову, мальчик с интересом и удивлением разглядывал у своих ног толстую, впервые им увиденную лягушку, а мраморная лягушка с таким же интересом и любопытством пучила на мальчика свои глаза. Из каменных стен фонтана торчали концы железных трубок, мальчика и лягушку когда-то кропил легкий прозрачный дождик. Но это устройство не действовало, фонтан я помню всегда сухим, наполненным вместо воды песком, в котором играли самые маленькие дети нашего дома.

Я до сих пор хорошо помню утро, когда мне заплели косички, завязали на концах голубые бантики, и, одетую в коричневое, специально сшитое платье, мама повела меня в первый класс, и в мое детство с этого дня вошла школа, большое красное здание недалеко от дома на Девиченской, или, по-новому, Сакко и Ванцетти. Здание было старое, царских времен, но просторное внутри, с такими высокими окнами, что если встать на подоконник, потребовалось бы еще два таких же моих роста, чтобы дотянуться до верхнего края. Три года я приходила в один и тот же класс, – я и мои сверстники росли, поднимались по школьным классным ступеням, но сам класс оставался тот же, – садилась за одну и ту же парту, такую знакомую и привычную, что она уже была для меня не школьным имуществом, а почти как моя собственная, – как что-нибудь из нашей домашней мебели.

В третьем классе мы уже носили красные галстуки. Школьные и домашние уроки, пионерские дела, дворовые игры занимали меня всю целиком и все мое время, с пробуждения и до сна, мне было не сосчитать друзей и подружек по школе, улице, дому, который был на редкость многолюдным, переполненным детворой. Но на самом главном и на самом большом для меня месте в эти мои годы были все-таки мои мама и папа, никакие мои дела, никакая моя суета не могли их заслонить. Папа – худощавый, спортивно-легкий, сероглазый, со светлой прядью волос на лбу, разбросанных так, как будто он всегда был в каком-то стремительном, неостанавливающемся движении навстречу ветру. Все его повадки были тоже такими – точно он все время куда-то стремительно несся. Мама была ниже отца на две головы, совсем небольшая, уже начавшая полнеть, но вся такая крепенькая, ладненькая, что просто мило было на нее смотреть, даже я чувствовала и понимала эту ее ладность, красоту ее сложения. У нее были черные южные глаза, блестящие черные волосы, гладко зачесанные назад, как бы обливающие смоляным лаком ее голову, собранные на затылке в тугой узел. Мне нравилось, когда она их распускала и расчесывала гребнем, я ждала эти моменты, чтобы погладить мамины волосы рукой, вновь ощутить их шелковистость и нежность, прижать их к своему лицу, вдохнуть их едва уловимый запах, похожий на запах полевых цветов. Мне очень хотелось, чтобы и у меня были такие же волосы, но природа поскупилась, не дала мне таких. Они у меня были темные, но не мамины. А вот глаза достались мне точно как у папы – серые, даже светло-голубые, в таких же желтоватых крапинках… Руки у мамы тоже всегда пахли, но совсем по-другому, папа говорил – «больницей». Мама была врачом. Еще не зная толком, что это такое, я говорила, что тоже буду врачом, тащила к себе мамины медицинские инструменты, трубочку для выслушивания больных, молоточек, которым ударяют по колену, они были для меня гораздо более привлекательными игрушками, чем мои куклы и жестяные кастрюлечки.

Таким же самым близким мне человеком, неразрывно соединенным в моем сознании с папой и мамой, была бабушка, хотя она жила не с нами, а отдельно, в своем одноэтажном домике на Верхней Стрелецкой, и только иногда приходила к нам в гости. Я всегда с радостью встречала ее приходы, это была настоящая бабушка, именно такая, какое существует о бабушках в народе представление: добрая и кроткая, вечно хлопочущая в заботах о своих близких, совсем не думающая о себе, как будто ей самой ничего не надо – ни еды, ни питья, ни одежды, горячо любящая своих внуков. Всегда и для всех у нее были припасены какие-нибудь гостинцы. Когда она приходила, я знала, в кармане ее кофты или юбки обязательно лежит для меня кусочек варенного на молоке сахара, который бабушка умела очень вкусно готовить, или завернутая в бумажку тянучка, или маковка, леденцовый петушок на палочке, купленные ею по дороге у уличных лотошников, что тогда торговали в городе почти на каждом углу. И я лезла к бабушке в карман с нетерпеливым желанием поскорее узнать, что же предназначено для меня в этот раз, и непременно что-нибудь находила.

Все называли ее бабушкой, в нашей семье, родственники, для меня она тоже была просто бабушка, ее имя и фамилию я чуть ли не впервые узнала уже только после всей трагедии сорок второго года, после нашего с мамой возвращения на развалины города, когда мы стали разыскивать бабушку, спрашивать про нее у всех, кто мог хоть что-либо знать, и когда, уже осенью сорок третьего, в «Коммуне» появились списки людей, расстрелянных немцами и откопанных в Песчаном логу, и в длинной колонке фамилий мама, ахнув, с побелевшим лицом увидела и прочла и ее имя: Евдокия Максимовна Ивахина…

Я назвала наш дом причудливым: он действительно был такой: низ – из грубого, нетесаного дикого камня, два верхних этажа – из красного, местами облитого глазурью, кирпича, несимметричный, с окнами на разных уровнях, узкими, как крепостные бойницы, и необыкновенно широкими, «итальянскими», в сложных, орнаментированных переплетах, – так что была просто мука, если разбивалось стекло и приходилось вставлять новое: стекольщики не могли, отказывались вырезать стекла нужной формы. Снаружи дома висело несколько балконов и было приделано несколько железных, изломанных короткими маршами лестниц, по которым страшно нравилось бегать дворовой детворе, потому что железные ступеньки певуче гремели и звенели под ногами. Под домом был обширный, с каменными сводами, вымощенный каменными плитами подвал; кончался дом остроконечной крышей, а на углу, обращенном к заречной стороне, подымалась восьмиугольная башня с площадкой и чугунным ограждением. На площадку можно было взобраться по внешней железной лесенке, но была и другая лестница, тоже железная, винтовая, изнутри дома, наглухо забитая жильцами; площадка им была не нужна, на ней по ее малости даже стираного белья нельзя было развесить, а еще какой-либо практической пользы в ней никто не видел. Про дом рассказывали, что до революции он принадлежал архитектору, который строил церкви и на этом разбогател. Он был человеком с фантазией, путешествовал по разным странам и дом выстроил по своему проекту, на свой причудливый вкус, таким, чтобы он напоминал ему виденное в его путешествиях. Оттого дом и получился как бы слепленным из кусочков всех эпох и стилей: кусочек старонемецкого, кусочек – венецианского, одна сторона – в мавританском стиле, другая – отзвук древних Афин. Даже подвал был не просто помещением для хранения капусты и картошки, а какое-то средневековое подземелье, в которое входят с факелами и которое полно пугающих загадок и тайн. Старые жители улицы, помнившие архитектора, его пышную рыжую бороду, поповскую гриву волос, рассыпанную по плечам, говорили, что восьмиугольную башню он возвел не случайно, затем, чтобы любоваться с нее рекой и заречьем, а в ясные летние ночи рассматривать луну и звезды в телескоп. Вероятно, это была правда, башня с ее наблюдательной площадкой, как пожарная каланча, высилась надо всей нижней частью города, надо всеми приречными улицами, с нее действительно открывалась широкая панорама на речную луговину, была видна вся дамба от Чернавского моста до Придачи и сама Придача – километрах в двух от города, зелень ее садов, крыши домишек; в летний зной все это зыбко дрожало в расплавленном струящемся воздухе, и, когда мы, дворовая детвора, мальчишки и девчонки, смотрели с архитекторовой башни, Придача казалась нам миражем, донесшимся видением тех далеких заманчивых стран, что были описаны и изображены в моей самой любимой книге о путешествиях капитана Кука.

Архитектор, рассказывали те же уличные старожилы, уехал с белоказаками в 19-м году, когда они захватили, а потом, под напором буденновской конницы, вынуждены были покинуть город. Не так-то просто было тогда, после бесчисленных реквизиций, проводимых и красными, и белыми, сыскать конный транспорт, но архитектору белогвардейские власти помогли, с их содействием он сумел раздобыть для себя несколько подвод, на которых увез книги, картины и дорогую посуду. Куда он делся, бежав с белыми, жив ли, а если жив, то где, – про это никто ничего не знал. Дом его Советская власть объявила национализированным, принадлежащим народу, и заселила по горкоммунхозовским ордерам. Набились тесно, как во все такие национализированные дома, комнаты поделили перегородками на каморки, в коридорах было не повернуться от столов и столиков с керосинками и примусами и всегда темно, потому что на электричество существовал «лимит» и его экономили, всегда угарно от керосинной вони; влетаешь в летний солнечный день с улицы – и будто мгновенно слепнешь в угольном коридорном мраке, в нос ударяет вязкий, застойный запах плохого керосина, масла, пригоревшего на чьей-то сковородке, чьих-то убежавших щей. Чужому человеку здесь не сделать и шага, но путь в свою комнату, к своей двери знаешь вслепую, ноги несут сами сквозь шипение примусов, мимо сине-розового пламени под днищами кастрюль, а протянутые руки сами безошибочно попадают прямо на дверную ручку в нашу комнату.

Она была узкой, как школьный пенал, с одним окном. Даже не с окном, а половиной окна, другая половина находилась в соседней комнате, у других людей. Комната представляла отрезок зала, разделенного тонкими стенами в один кирпич. Моя и мамина кровати стояли друг за другом вдоль правой стены, у другой – гардероб и диванчик, на котором устраивал себе постель папа, а в середине оставался проход, чуть шире, как в вагонных купе. В комнате была еще одна важная вещь – круглый стол у окна. На нем мы обедали, я готовила уроки, мама кроила мне платьица и шила их на машинке. Вечером, после ужина, этим столом полностью завладевал папа.

Говорили, что при архитекторе зал был богато украшен, висела огромная люстра, сверкал натертый паркет. Ничего из этого убранства не сохранилось, все растащили в том же девятнадцатом году, когда какое-то время дом оставался брошенным, ничейным. Паркетные плитки выломали на топливо, изразцовые печи сломали ради кирпичей, колосников и вьюшек, обои ободрали, ища, не запрятано ли что под ними. И просто так. Полы в комнатах настилали уже сами вселившиеся жильцы, каждый делал, из чего мог, как позволяли средства. До нас в нашей комнате жил железнодорожник, он соорудил пол из вагонной планки – узких, коротких досок. Новый такой пол был, может, и ничего, но к нашему времени он уже здорово поизносился, стал щелявым, неровным; маме, когда она мыла его, обязательно в руки впивались занозы, и после каждого мытья долго и неприятно чувствовалась сырость от натекшей под доски воды. Один потолок сохранял то, что было в зале при владельце дома: лепные узоры, очертания каких-то птиц и рыб. Прямо над моей кроватью парил белый кудрявый ангелок с голубиными крыльями за спиною, в длинной складчатой рубашечке. Он летел по звездному небу, но его ножки оставались за стеною, в соседней квартире. Просыпаясь по утрам, открывая глаза, первое, что я видела, был этот белый ангелок, парящий надо мною в звездной высоте. Совсем маленькой мне казалось, что он понемногу движется, каждое утро все больше и больше появляются его ножки, и когда-нибудь, в какое-нибудь утро, он окажется надо мною весь, полностью, со своими нежными детскими пяточками.

– Папа, а куда он летит? – спрашивала я у отца.

– К тебе в гости.

– Нет, серьезно!

– Я и говорю серьезно. Ему в твои игрушки поиграть хочется. У тебя их много, а у него их нет. Видишь, в руке его только веточка!

Я всматривалась в отцовские глаза, пытаясь уловить шутку. Но у отца было трудно разобрать, когда он шутит. Он постоянно так делал – путал веселое и серьезное, как правду преподносил свои неистощимые выдумки, – и так не только со мной, но и с мамой, соседями, знакомыми. Мама иногда не выдерживала, сердилась:

– Надо же знать меру, наконец! Тебя никогда не поймешь, все ты скоморошничаешь! Наговорил Нине, что есть летучие кошки, что они ловят летучих мышей… Ты ее только сбиваешь. Она это запомнит – и будет так думать. Да еще ляпнет где-нибудь, всем на смех!

– Ладно, я переменюсь, буду, каким ты хочешь: абсолютно серьезным, абсолютно деловым. Лаконичным: да, нет. Со следующего понедельника.

– А почему с понедельника?

– Нужно время на перестройку.

– Сколько ты уже сроков назначал!

– А вот со следующего понедельника – точно!

– Хорошо, посмотрим, – говорила мама.

Но я знала, она первая бы расстроилась и огорчилась, если бы папа действительно стал таким: нахмуренно-деловым, без своих всегдашних шуток, розыгрышей, подковырок.

Но папа не сумел бы перемениться, если бы даже очень этого захотел: слишком много было в нем энергии, живости и задора, все это так и плескалось из него во все стороны. Я уже сказала, как он жил – как будто куда-то все время несся. Делал все с увлечением, жадно, всегда на каком-то подъеме, в радостном настроении; плохих настроений я у него не помню. Они, вероятно, бывали, даже наверняка, никому без них не обойтись, но отец умел их сдерживать в себе и быстро от них освобождаться. На работу в авиатехникум, на свои лекции по физике, он уходил всегда спеша – не потому, что опаздывал, гнала охота, постоянное чувство, будто наступивший день – самый значительный, самый важный из всех, что были. Техникум открылся недавно, отец был одним из тех, кто его добивался, организовывал; отец был горд победою, не жалел для техникума сил, времени; если было надо, азартно и готовно делал совсем черную работу: разгружал для котельной уголь, вместе с электриками чинил и налаживал электропроводку, лез после бури с кровельщиками на крышу прибивать сорванное железо, латать прорехи. Но достигнутого ему уже было мало, он с энтузиазмом смотрел уже дальше, говорил: это только начало, мы развернем техникум в институт. Вот посмо́трите – добьемся! На левом берегу растет авиазавод. А появится свой институт, станет в достатке специалистов высшего класса – то уж тогда… Отец не договаривал, какие ему видятся перспективы в том будущем, но было ясно, что вот тогда-то и начнутся самые заманчивые для него дела, что главные, настоящие его планы – там, в том, может быть, даже совсем недалеком, времени…

Он был очень молод, мой отец, мой папа с раскинутыми по лбу светлыми мальчишескими прядями, – всего тридцати лет… А характер, натура делали его еще моложе, совсем юношей. Он никогда не уставал, возвращался с лекций такой же бодрый, устремленный уже в новые свои дела, готовый тут же, лишь наспех перекусив, броситься в них с новым своим нетерпением, новым своим энтузиазмом.

И, быстренько, жадно, с волчьим аппетитом проглотив тарелку супа, он мчался со свертками ватмана к своим товарищам по кружку любительского авиаконструирования, или в мастерскую, где с этими же и другими товарищами он строил фанерные планеры, или на летное поле аэроклуба. Частенько он брал туда и меня. Мы ехали на трамвае, потом скорым шагом шли пешком за кирпичные заводы, за ипподром. На зеленом травяном поле восемнадцатилетние студенты из отцовского техникума тянули за концы резиновый канат, с бумажным шелестом взлетал белый длиннокрылый планер; как чайка в парящем полете, летел над полем и опускался на дальнем краю. Невдалеке с этого же поля с треском моторов взлетали зеленые У-2, набирали высоту и кувыркались в синеве, взблескивая лаком перкалевых крыльев. Садились, из них вылезали мальчишки и девчонки, школьники девятого, десятого классов, с лицами, на которых были восторг и счастье.

Отец мне говорил:

– Ты завидуешь? Правильно, завидуй. Это хорошая зависть. Лет через пять полетишь и ты…

Вечерами он торопил маму поскорее закончить ужин, домашние хлопоты и, дождавшись, когда она уберет со стола посуду, доставал из-за шкафа большую чертежную доску с приколотым листом ватмана, пристраивал ее поверх стола, навешивал на электролампочку на длинном кронштейне колпак из черной бумаги, чтобы свет падал только на доску, а моя и мамина кровати пребывали в тени, и начинал чертить. Я засыпала за его согнутой спиной, а он чертил до поздней ночи, иногда до самого рассвета. Мама в таких случаях сердито говорила, что так нельзя, он сорвет здоровье, она заявляет это ответственно, как врач. Но отец только отмахивался:

– Моего здоровья на пятерых хватит. Ты лучше посмотри, какая штука получается…

Я тоже лезла из-под его руки к ватману на доске, – посмотреть на очередной самолет. Они были странные, не похожие на «настоящие», те, что летают в небе.

– Почему такие короткие крылья? Где же мотор? – удивлялась я.

– Мотора не будет. Вместо него – ракета. Вот она, видишь?

– А зачем?

– Это будет самый быстрый в мире самолет. На войне он сможет догнать любой самолет врага, а его не догонит никто…

Такой самолет потом полетел – но без отца и его чертежей, а сейчас в небе почти все самолеты такие. Отец рисовал толстобрюхие, похожие на китов, пассажирские гиганты, подсчитывал, сколько поднимут они человек, называл ошеломляющие цифры: триста, четыреста. В полете пассажиры будут обедать, смотреть кино. В те годы был известен лишь один воздушный гигант – шестимоторный «Максим Горький». Но у отца в его набросках «киты неба» были еще больше. Такие теперь тоже бороздят небеса, их сделали тоже без отца, без его участия и его чертежей. Но все-таки, я думаю, не совсем без него – хотя нет среди авторов его имени. Все начинается с чего-то, с каких-то истоков, первых идей, первых штрихов, – а отец был именно таким начинателем. Одним из них… Но это я понимаю уже теперь. А тогда… Мама говорила: «Из-за твоих фантазий у нас на счетчике опять пережог электричества! Ты в конце концов дочертишься, вот отрежут у нас свет – и будем в потемках сидеть, как кроты или мыши…»

2

Последний предвоенный год мы жили в особом настроении. Для преподавателей техникума строился четырехэтажный дом, нам тоже была назначена в нем квартира – двухкомнатная, с кухней и ванной. Мы уже знали, какая именно, называли ее «наша», каждый месяц ходили смотреть, как подвигается стройка. Любимыми мамиными разговорами было размышлять вслух, как мы разместимся в новой квартире, как ее обставим и украсим. По тем временам это была большая редкость – отдельная квартира, тем более – с кухней и ванной, преобладающее большинство жило в коммунальных домах, таких, как, например, наш, по тесным клетушкам, с общими кухнями и всегдашними на них пререканиями и ссорами, общими коридорами, забитыми мебелью, разной домашней утварью, не помещавшейся в комнатах. Даже в новопостроенных домах квартиры планировались не на одну, а на две-три семьи, опять-таки с общей кухней, а ванные комнаты не строились вовсе, тогда еще не было в быту так, как сейчас, признанного правила, что ванна должна быть у каждой семьи, чтобы люди могли мыться у себя дома, когда вздумается и когда понадобится и как можно чаще, тогда была эпоха общественных бань с длинными очередями и долгими ожиданиями «семейных номеров», мыться ходили в них раз или два в месяц, с бельевыми свертками под мышкой, часто не просто семьями, а целыми родственными коллективами, чтобы пошире использовать свою очередь, – с дедушками и бабушками, детьми всех возрастов, включая и совсем малых.

Больше всего мама радовалась, что у папы будет свой постоянный угол, свой письменный стол, книжный шкаф и полки, все книги и бумаги его будут в полном порядке, а не как в нашем «пенале» на Халютинской: одни книги стопками на полу, другие – на гардеробе; папе не надо будет каждый раз заново вытаскивать и пристраивать чертежную доску, а потом убирать все назад.

Стройка подвигалась медленно, тогда вообще дома строились долго, годами, почти без механизации, кирпичи и раствор рабочие таскали наверх в основном вручную, на носилках, по сходням из шатких досок. Весной сорок первого здание стояло с еще не законченной крышей, в квартирах только начинали штукатурить стены и настилать полы.

Но я не могла удержать в себе своей радости инетерпения и всем без конца говорила, что мы переезжаем на новую квартиру, осталось ждать уже совсем немного. Дворовым девочкам я даже раздарила всех своих кукол; во-первых – я уже большая, кончаю третий класс, в таком возрасте в куклы уже не играют, а главное – чтоб обо мне осталась у моих подружек по Халютинской память, когда меня здесь уже не будет.

В своем ожидании новой квартиры, внутренне уже наполовину переселившаяся в новый дом, я восприняла разразившуюся войну прежде всего как досадную помеху нашему настоящему переселению.

Так оно и вышло: стройка дома сразу же остановилась, никто из рабочих уже не поднялся на дощатые леса, неподвижно повисла бадья для штукатурного раствора – как оставили ее накануне рабочие, уходя на воскресенье. Война сразу же оттеснила, заставила забыть все прежнее, уже никто не вспоминал об этом доме, а я не могла его забыть и ходила к нему все лето и даже осенью: может, его все-таки строят? Хоть чуть-чуть, понемножку… Нет, все оставалось таким же мертвым, застылым: леса из бревен и досок, заляпанные известкой сходни. Такими же пустыми были не дождавшиеся рам и стекол оконные проемы, так же, на том же самом месте висела в воздухе и чуть покачивалась от ветра штукатурная бадья…

Отец был расстроен: товарищи его один за другим уходили в армию, а его держали в техникуме; в связи с военной обстановкой там ввели новую учебную программу, шел расширенный набор студентов из десятиклассников. Сам отец полагал, что его держат напрасно, в техникуме могли бы обойтись и без него, на фронте он гораздо нужнее.

Призвали его поздней осенью, в конце октября. Уже были взяты немцами Брянск, Орел, Курск, в сводках мелькали названия близких к Москве мест и городов, даже днем над городом в низком облачном небе появлялись немецкие «юнкерсы» с желтыми крыльями; городские заводы спешно уезжали на восток, в том числе и авиационный, война уже не казалась скорой, а победа – легкой, и уже столько было инвалидов, увечных, погибших и таких, о ком давно не было вестей. Общее настроение было тревожным, подавленным, даже мрачным. Но отец собирался на фронт без уныния, настроение его было таким, как будто поражения наших армий – это только прошлое, которое не повторится. Его бодрость была не напускной, настоящей, он весь был устремлен в новую свою судьбу, приподнят, даже куда больше, чем раньше в своих увлечениях техникумом, его перспективами, планеризмом, авиаконструированием; все это и сравнить нельзя было по важности и значению с тем, в чем хотел и должен был теперь участвовать отец…

Ему надлежало явиться на призывной пункт рано утром, а вечером, расположившись на диване с цыганской иглой и нитками, он латал свой рюкзак. Он ездил с ним на рыбалки, а теперь должен был положить в него те немногие вещички, что забирал с собою на фронт: пару теплого белья, шерстяные носки, эмалированную кружку, железную ложку, складной нож, сделанный им самим из куска ленточной пилы. Он протыкал толстой иглой брезентовую ткань, продергивал нитки и разговаривал с мамой про войну – как и что будет дальше. Я лежала в кровати, мне надо было уже спать, но разве я могла уснуть в такой вечер, в последний отцовский вечер дома? Я прижмуривалась, чтоб было похоже, будто я уже сплю, а сама внимательно слушала их разговор. Отец был уверен, что для немцев уже настал предел в их продвижении, слишком много потеряли они войск, танков и самолетов, и скоро их отбросят. Им не выдержать зимы в наших краях, ни одна иностранная армия не могла стерпеть русские морозы, а эта зима, по всем приметам, будет исключительно суровой. Мама не соглашалась: наши потери еще больше, побывавшие на фронте говорят – танков и самолетов у нас почти нет, немцы вон уж куда подошли, под самую Москву… Курск уже наши оставили, а от Курска до нас двести километров, – что им эти двести километров, двадцать минут лёта на их бомбардировщиках, один рывок танками, они наверняка и Воронеж захватят… Отец смеялся: не впадай в панику! Был у них перевес, верно, они внезапно напали, теперь это кончилось, силы сравнялись, у них уже на исходе, а наши – наоборот, только разворачиваются, сибирские дивизии еще не тронуты, дальневосточная армия целехонька стоит. Вот двинут оттуда армии… Воронеж им взять? Да ты что, в уме! За Воронеж наши, знаешь, как драться будут? Такой крупный центр, узел стольких дорог, штабы и склады всего юго-западного направления здесь… Чтобы захватить Воронеж – прежде надо Дон перейти, а Дон – труднейший водный рубеж, неодолимая преграда…

– Днепр ведь они перешли.

– Так то когда было – в пору их самого высшего превосходства. Теперь такую реку им не перешагнуть. Не позволят им это сделать!

– А если они все же дойдут?

– Не думай ты даже об этом, не держи в голове. Не может такого быть, понимаешь ты это?

Они разговаривали долго, отец решительно отметал все мамины опасения и не оставил нам никаких распоряжений на случай, если сбудется плохое. В маминых разговорах и спорах с папой всегда бывало так: мама отстаивала свои соображения и вроде бы оставалась при них, но это только внешне, а внутри себя она под конец все же принимала взгляды и мнения отца. Так произошло и в последнем их разговоре: папина убежденность оказала свое действие, он все-таки убедил маму, что страхи ее напрасны. Маме и самой хотелось в это верить – что немцам в Воронеже не бывать. Вот почему мы с мамой так растерянно, неподготовленно себя вели, когда действительно явились немцы и город оказался в их власти, и особенно потом, когда они приказали жителям выселяться вон из города, и нам пришлось, как и всем, тоже оставить свою квартиру и уходить. Мы ничего не сделали, не успели, не сообразили, чтобы спасти хотя бы часть папиных книг, его бумаги, чертежи, тетради с расчетами. Унести их с собою было невозможно, но мы могли их закопать где-нибудь в землю или завалить старьем, рухлядью в нашем дворовом сарае. Многие так делали со своими вещами, – прятали, закапывали. У многих они пропали, но у некоторых сохранились. Может быть, повезло бы и нам, и папины бумаги остались. Но теперь от них нет ни странички, ни клочка, ни обрывка…

Понимала ли я в этот вечер папиных сборов, что мы с мамой, возможно, видим его последние часы, что война может взять его навсегда, как уже взяла, поглотила многих? Нет, не понимала… Понимала, что война неслыханно жестока, кошмарна, гибельна для великого множества людей, но чтобы это случилось с папой – нет, этого я не могла представить, мои ощущения это полностью исключали. Как может не стать моего веселого папы, который так бесстрашно идет на войну! Такие не бывают жертвами, так идут только затем, чтобы быть победителем…

Всю ночь во сне я помнила, что папа уезжает, мне надо рано проснуться, и проснулась рано, на самом рассвете. Фиолетовый мрак еще заливал прямоугольник окна, но отца уже не было.

– Что же ты меня не разбудила! – набросилась я с плачем на маму.

– Я хотела, подошла, а ты так крепко спишь. Папа говорит – не трогай. Постоял около тебя, посмотрел, поцеловал в голову…

Папа очень любил меня. Я представила, как ему хотелось взять меня на руки, теплую, из кровати, в ситцевой ночной рубашке, прижаться ко мне своим лицом. Но он знал, я, конечно, горько заплачу и больше не усну, во мне останется долгая боль. И он меня пощадил. Пересилил свое желание, сдержал свою любовь. Он всегда так поступал – чтоб лучше для нас с мамой. Даже если ему самому от этого было хуже, он чем-то жертвовал.

Но в этот раз он не должен был меня оберегать, он должен был забыть про это. Пусть были бы мои слезы и плач, а руки мои сами цеплялись бы за его шею, но я бы еще раз прижалась к отцу, во мне остались бы еще какие-то минуты с ним, самые, может быть, памятные, потому что – последние.

Я все равно стала громко плакать – от горького чувства, что папа не подарил мне этих минут и ушел без прощания со мной. Мама меня утешала: мы еще сумеем его проводить и по-настоящему с ним попрощаться, на вокзале, когда будут отправлять эшелон.

В полдень мы пошли на сборный пункт узнать, когда состоится отправка. По дороге нам повезло: по промтоварным талонам давали папиросы «Красная звезда», почти без очереди нам удалось получить пять пачек, и мы понесли эти папиросы, радуясь, что для папы у нас есть подарок, который обрадует и его.

Но папу на сборном пункте мы уже не нашли. Там была страшная толчея. Мама у всех спрашивала, одни говорили одно, другие – другое. Наконец мама узнала, что папа с командой уже на вокзале. Мы кинулись туда. Встретились какие-то знакомые, они сказали, что папина команда уже уехала. Я заревела. На вокзале толклось много мобилизованных, ждущих отправки, с ними стояли их матери, жены; мужчины, прощаясь, держали на руках детей. Я не могла смириться, что не увижу папу, и не хотела уходить. Я уверяла маму, что нам сказали неверно, папа не уехал, он где-то здесь, среди этих толпящихся людей, и со слезами просила – давай еще поищем. И мы снова и снова ходили по перрону, из зала в зал большого вокзального здания, воняющего хлоркой, дегтем красноармейских сапог. Раз десять я вскрикивала, принимая чужих людей за папу, но папы нигде не было…

3

Первая военная зима действительно была на редкость морозной, обильной буранами и очень помогла нашим солдатам на фронте. Не ожидавшие таких холодов немцы померзли тысячами, коченелые их трупы густо чернели в снегах Подмосковья. Газеты печатали эти снимки, и люди вздыхали облегченно: еще меньше стало врагов, от Москвы их уже гонят и, может быть, скоро погонят и отовсюду, на всех фронтах.

Жизнь в городе шла нормальным порядком; народу после осенней эвакуации стало заметно меньше, но все оставшиеся предприятия работали, ВОГРЭС без перерывов давал электричество, действовал водопровод. Ходили трамваи, выпекался хлеб, по карточкам выдавали все, какие положено, продукты и товары, даже хозяйственное мыло, которое стало большим дефицитом. В школе нашей разместился штаб фронта во главе с маршалом Тимошенко. Квартиру ему отвели в доме напротив. Иногда по утрам жители улицы могли видеть, как он посреди двора в белой нижней рубашке, блестя лысой глянцевой головой, умывается снегом, а потом идет пешком в штаб в сопровождении двух адъютантов, – высокий, прямой, в длинной шинели, сизой барашковой папахе.

Я ходила в другую школу, в конец улицы Сакко и Ванцетти, у Девиченского рынка. В ней собрались ученики пяти или шести городских школ, потому что и те школы были подо что-то заняты – под госпитали, военные учреждения и военные училища. От нашего класса осталась половина, другая половина уехала с родителями в эвакуацию. Некоторые из уехавших писали письма, спрашивали, как там город, занимаемся ли мы? Им отвечали: всё в порядке, налетов не бывает, хотя фронт всего в ста пятидесяти километрах, действуют даже все кинотеатры: «Спартак», «Пролетарий», «Комсомолец», снова показывали «Большой вальс», – ах, какая это картина, какая прелесть Карла Доннер! А музыка Штрауса – просто с ума можно сойти…

Отец в своих коротких письмах не сообщал, где находится, это запрещалось, но можно было понять, что он пока еще не на фронте, а где-то на Волге, там идет формировка и обучение большой воинской части, и папа в ней взводный командир. Хотели его направить на авиаремонтную базу, но он уперся, работа там – по плечу любому слесарю, даже мальчишки из ремесленных училищ справляются, и это значит – оставаться в тылу. А это его никак не устраивает, он хочет быть там, где «похолодней и погорячей одновременно». А то будет стыдно потом, где он находился и что делал, когда другие по-настоящему воевали…

Маму такие его известия не радовали, она говорила, что по характеру своему он, конечно, должен рваться в самое пекло, но он хороший и разносторонний специалист и, дай бог, чтоб его все же оставили на авиаремонтной базе.

Мама похудела, осунулась в эту зиму, под глазами ее постоянно темнели круги, – не от плохого питания, оно как раз было ничего, вполне хватало, а потому, что она работала теперь в госпитале, за ней было несколько палат с самыми тяжелыми ранеными – в голову; она проводила с больными время без всякого счета, очень часто оставалась в госпитале на ночь – дежурить, когда у кого-нибудь наступало кризисное состояние или надо было выводить из послеоперационного шока.

Весной город окутался нежной листвой парков, празднично зазеленел травой уличных газонов, – совсем как в мирные довоенные годы, похорошел; нашлось кому побелить стволы парковых деревьев, подкрасить ограды, садовые и уличные скамейки. Если бы не госпитали во многих больших зданиях города, не такое множество серых военных шинелей и зеленых гимнастерок среди прохожих на тротуарах, не белые бумажные полоски на всех окнах, не мешки с песком у витрин гастронома под гостиницей «Бристоль» и у других таких же витрин из «бемского» стекла, не тонкие стволы зениток, торчащие из пушистой листвы молодых кленков и липок на бывшем Кадетском плацу, на крышах Управления Юго-Восточной железной дороги и других высоких зданий и напряженно сторожащие небо над городом, – можно было бы на долгие часы забывать про войну, про то, что она совсем рядом, поверить, что напавшие на нас враги действительно сникли и выдохлись, перестали быть страшными и больше уже ничего не смогут предпринять.

И мы, восьми-, десяти-, одиннадцатилетние девчонки-младшеклассницы, в самом деле забывали обо всем, увлеченные после школы своими играми на прогретых солнцем тротуарах, гоняя носками облупленных туфель и ботинок цветные стекляшки и осколки кафельных плиток по меловым клеткам «классиков», стуча мячами о стены или прыгая через крутящиеся веревочки. Из сознания и памяти нашей начисто уходило всё, что внесла в быт и облик города война, мы даже забывали, что наши отцы в армии и на фронте, и о каждом из них может прийти похоронное известие, и кому-то из нас почта уже несет такой листок…

А двух– и трехлетние малыши детского садика – в деревянном особняке за невысоким забором, слева от нашего двора – так и совсем не имели никакого представления, что идет война и город в опасности. Их малышовая детсадовская жизнь проходила точно так же, как и в довоенную пору, война почти ничего в ней не нарушила, разве что только однообразней стала еда. Но все равно для малышей были и молоко, и сливочное масло, и сахар. Утром их кормили манной кашей, повязав фартучками с какой-нибудь картинкой, ставили перед каждым чашку молока, и они, еще не умеющие хорошо действовать ложками, мазали кашей свои подбородки, щеки и даже носы, шумно тянули из чашек молоко, захлебываясь и вздувая на губах молочные пузыри. Потом их, уже без пальтишек, потому что с начала мая стояло настоящее тепло, выводили на площадку рядом с их домом – с песочницами, деревянными лесенками, качающимися коняшками, и они играли, кто во что хотел, щебеча, будто птичий базар, или воспитательницы ставили их в круг, учили водить хоровод, петь – и нестройными, неслаженными голосами они тянули песенку: «Жили у бабуси два веселых гуся, один серый, другой белый – два веселых гуся…»

Это была знакомая для меня песенка, я тоже ее пела, на этой же площадке, в таких же малышовых хороводах – когда была такой же малышкой и мама по утрам отводила меня в этот детский садик и оставляла там на весь день…

4

Покойное течение времени сломалось в один миг, и я хорошо помню, как это было, помню этот предвечерний час с чистым закатным небом, с кремовым солнцем над черным силуэтом огромного здания Юго-Восточной дороги, каменным утесом вздымающегося на горе надо всей нижней частью города, всеми приречными улицами. Я даже видела этот самолет. Мы играли на нашей улице, на самой середине, кто-то его увидел и стал смотреть, а за ним стали смотреть и все мы. Самолет летел от Придачи, над поймой, не очень высоко и неторопливо; он виделся с носа, его крылья казались тонкой черточкой; заходящее солнце, светившее на него в упор с нагорной части города, раз или два ярко блеснуло на стекле его кабины. Он летел с тыловой стороны, но в линии его крыльев, пятнышках моторов и кабины было что-то такое, что мы сразу же почувствовали – самолет не наш, немецкий. Никто по нему не стрелял, было странно, что он летит так низко и так свободно. Он прошел над дамбой, над Чернавским мостом и вдруг, резко взревев моторами, дав им предельные обороты, косо кинулся вниз, с увеличенной скоростью скользнул над гребнями городских крыш – и исчез. Будто расплавился в бело-золотом пламени солнца. Он уже исчез, и только тогда на городской горе, там, где он мгновенно скользнул, сильно и протяжно грохнуло. Мы все подумали, что это наконец выстрелили зенитки, которые его прозевали, когда он шел на город с тыловой заречной стороны. А это были не зенитки – бомбы, которые он сбросил. Они упали в самом центре, на проспекте и рядом с ним, две или три разорвались в Саду пионеров, а там как раз было много детей. Тех, кто видел этот сад и рассказывал, что там стало, колотила дрожь.

На другой стороне проспекта бомбы попали в столовую, куда привели обедать мальчишек-ремесленников. Одни обедали, другие ждали своей очереди во дворе, мощенном булыжными камнями, и вот в этом дворе, в самой гуще мальчишек, разорвалось сразу несколько осколочных бомб…

Многие из горожан утверждали, что самолет все-таки не ушел, его сбили за городом. Это были просто слухи, но люди охотно подхватывали их, чтобы хоть так утолить свои чувства.

Налет выглядел случайным, ничего не предвещающим. Но у «юнкерса» была какая-то цель, не просто так появился он над городом, для чего-то. Скоро последовали другие налеты, уже не одиночных «юнкерсов», а группами. Тревоги стали каждую ночь. В одно и то же время, около полуночи, в репродукторах истошно выла сирена, в небе шарили лучи прожекторов, находили серебряные крестики «юнкерсов», заунывно постанывающих моторами на большой высоте. Город вздрагивал от мощных батарейных залпов тяжелых зениток. Тьма вокруг «юнкерсов» мерцала розовыми звездочками разрывов. Но хоть бы один загорелся, распустил хвост дыма, рухнул вниз! Бомбардировщики проплывали невредимыми, на смену им в лиловом лунном небе появлялись другие, а какой-нибудь край города или левобережный горизонт вспухал заревом бушующего пожара…

Мы с мамой уже не ночевали в своей комнате; загодя, с вечера, как все другие жильцы дома, располагались в подвале, постелив на досках, положенных на каменный пол, кроватные матрацы, а в головах устроив мешки с зимней одеждой. Все жильцы притаскивали с собою в чемоданах, узлах или мешках домашние вещи, а главное – одежду, опасаясь остаться безо всего, если вдруг разбомбят дом.

Мама буквально сходила с ума от беспокойства обо мне и разрывалась надвое – между мной и госпиталем. Днем она поручала меня соседкам, но это было ненадежно, во время тревоги, в страхе и панике, каждая из этих женщин, занятая своими детьми, могла забыть о чужом ребенке. Мама стала брать меня с собой в госпиталь, но там мне не было места, я только путалась у всех под ногами и было еще страшней: в госпитальное здание уже попала бомба, раненые, врачи, сестры были напуганы, при реве сирены поднимались суета, переполох, все ходячие лавиной неслись по лестницам в подвал, санитары тащили носилки с ранеными, маме было не до меня в эти минуты, меня могли просто раздавить, и совсем некому было мне помочь и за мной приглядеть. И я стала опять оставаться дома, а мама при каждой бомбежке там, у себя, в госпитале, трепетала от страха за меня: жива ли я, где застала меня сирена, цел ли наш подвал?

В нем прятались не только все из нашего дома, но и жильцы соседних домов, чуть не половина улицы: подвал был глубокий, основательный и, прикрытый сверху двумя кирпичными этажами, казался надежной защитой от любой бомбы. Даже стокилограммовая фугаска свободно пронизала бы этажи и разворотила бы подвал со всеми набившимися в него людьми. Но тогда еще мало знали о силе авиационных бомб, и людям под каменными сводами было легче, чем в своих стенах, которые шатались от каждого близкого разрыва и слитных ударов крупнокалиберных зенитных орудий на Кадетском плацу.

При каждой дневной тревоге в подвал приводили детсадовских малышей. Детсад еще действовал, в подвале для него был отведен один из просторных углов, поставлены низенькие скамеечки, железный бак с водою, – если дети захотят пить. Малыши были проинструктированы воспитательницами и старательно исполняли указания: шли и садились на свои скамеечки без толкотни, парами, держась за ручки, каждый твердо знал свое место, кто должен сидеть справа, кто слева, и следил, поправлял других, чтоб не происходило путаницы. Рассевшись, они сидели притихшие, не вертясь, без воркования и обычного своего щебета, и было невыразимо жалко на них смотреть, на их личики, на то, что в них выражалось. Все они будто хотели сказать – как же так, до сих пор было только доброе, приятное и прекрасное: поцелуи пап и мам, сладкая манная каша, разноцветные шары и кубики, песочные пирожки, хороводы и эта первая их песенка о двух веселых гусях, – зачем же, почему их хотят теперь убить? Крохотные их сердчишки улавливали смертный смысл тревоги и смятения старших, что все эти звуки, громыхание железного грома – чтобы их не стало на свете, и они не могли совместить то, что знали раньше, что было у них до последних дней, с тем, что наступило, понять это и осмыслить, и в глазах их были бесконечное недоумение и беспомощность, обращенные ко всем взрослым…

Теперь у меня уже спуталось, сколько дней и ночей так продолжалось и какое это было число, когда на рассвете в своей подвальной глубине мы все услышали наполняющий город странный шум какого-то большого движения. Это был шум телег сельских жителей, бегущих от немецкого нашествия, отступающих красноармейских обозов, эмтээсовских тракторов, волокущих за собой комбайны и длинные сцепы различных сельскохозяйственных орудий, и бесчисленных масс пешего народа, несущего на себе свой скарб. Увлекаемые этим движением, со всей очевидностью говорившим о близости немцев, к потокам, текущим по улицам, присоединялось и городское население. Плотная масса беженцев скатывалась с городского нагорья по булыжному спуску мимо старого Манежа, по другим, соседним, улицам к Чернавскому мосту, и тут движение стопорилось, образовывался затор: узкий мост не мог пропустить всех сразу за реку. Бетонные пролеты его гудели от тяжести стремившегося по нему потока. За все время, что стоял этот мост, верно, никогда еще по нему не двигалось столько людей и повозок и никогда еще не приходилось ему испытывать такую нагрузку. Кто-то из подвальных ночлежников сбегал разузнать обстановку, и по нашим улицам пролетела, прошелестела охватывающая холодной жутью весть, что немцы – уже возле Дона. А это значит – всего в семи, десяти километрах…

В мамином госпитале шла суматошная эвакуация раненых. По этажам метались сестры, санитарки, бегом тащили носилки. У мамы от бессонной ночи глаза были в черных обводах, шапочку она потеряла, волосы растрепались, свисали на глаза, она смахивала их в сторону, но они тут же снова падали ей на лицо.

Вокзал еще действовал, раненых возили на грузовиках туда, в санитарный поезд. Могущих двигаться самостоятельно – отправляли пешком.

С каждой отправленной партией у мамы словно тяжесть отваливалась от сердца:

– Ну, слава богу, ожоговых увезли, теперь – полостные… Слава богу, полостные все, теперь обмороженные… Ну, теперь с конечностями, черепные – и всё…

А в районе Курского вокзала уже рвались немецкие снаряды. Был отчетливо слышен их нарастающий свист, мелодичный, издалека, от Семилук, и трескучий, короткий разрыв…

Оторвавшись от своих дел, мама мне сказала:

– Поезд переполнен, его уже отправили, черепных повезем на грузовиках на Анну, с ними поедем и мы. Беги домой, неси наши мешки, другие вещи взять мы не сможем, нет места…

– А мои учебники, книжки? – Я готова была заплакать.

– Какие учебники, ты что, куда их?

– Ну хоть книжки!

– И книжки некуда. Ладно, возьми что-нибудь, самые любимые, две-три, но не больше…

Самой любимой были путешествия Кука, с картинками, на которых ветер туго надувал паруса, океанские волны пенились вокруг коралловых рифов с хохолками кокосовых пальм, плясали разрисованные туземцы с пестрыми перьями на голове. Но, как нарочно, сколько я ни ворошила свой уголок, я не могла отыскать эту книгу. Я знала, она где-то здесь, я никогда ее никому не давала, другие – давала, а эту – не могла, так мне она нравилась и так я ею дорожила.

Я перебирала книги снова и снова – и никак не могла ее отыскать. И не могла ничего выбрать взамен, все мои книги были для меня одинаково хороши, и я не знала, что предпочесть. Тогда я закрыла глаза и взяла наугад, что само попало в руки, а когда посмотрела, оказалось, в руках у меня «Занимательная математика» Перельмана, «Гаврош» и «Голубая чашка». Я не стала их менять, сунула в один из наших мешков. Забегая вперед, скажу, им суждено было проделать с нами весь наш долгий путь в наших бедствиях и мытарствах. А когда через полгода мы с мамой вернулись в свой разрушенный город и я пришла к развалинам нашего дома, среди горелого хлама, наполнявшего его пустую коробку, я с великим удивлением увидела несколько обгорелых страниц своей книги о Куке. Я подняла их с чувством, будто это не просто остатки моей детской книжки, а так, будто это само мое опаленное военным пожаром детство…

Два мешка сразу были громоздки и тяжелы для меня, я притащила их в госпиталь взмокшая, задыхаясь, – и тут взорвали Чернавский мост. Взрыв был такой силы, что в госпитале вылетели стекла, хотя до моста было с километр.

Когда сказали, что это подорвали Чернавский, мама вся сникла, руки у нее опустились.

– Теперь мы все погибли! – сказала она.

А один раненый, не стриженый, как все рядовые бойцы, а с волосами, значит, командир, сказал:

– Это не могли сделать наши, это фашистская диверсия!

Но это сделали наши. Не знаю, что случилось с подрывниками, которые дежурили возле моста, или им что-то показалось, или у них сдали нервы, но мост они взорвали раньше времени, когда еще немцев не было близко, и этим отрезали путь отхода с нагорной стороны сотням армейских автомашин, военным обозам, фургонам военных госпиталей, тысячам беженцев из сельских районов, тысячам горожан, хотевшим уйти на восток. Это стало трагедией, которую трудно передать. Умевшие держаться на воде, бросая все, что несли, пускались через реку вплавь, но большинство скопившихся у реки сделать это не могли, особенно раненые солдаты, – преждевременный взрыв моста отдал их в немецкий плен…

Подошла ночь. Но мама и в эту ночь не покинула госпиталя. Раненых осталось еще много, две большие палаты, все они были тяжелые, кто метался в жару, кто просил пить, кто скрипел зубами от боли, а сестер и санитарок не хватало, почти все они уехали с ранеными в поезде. Мама, не присаживаясь, ходила от одной койки к другой, сама давала пить, успокаивала, поправляла подушки, повязки.

Среди ночи здание мелко задрожало от тяжкого гула снаружи. Одна из санитарок прибежала снизу, глаза у нее были совсем круглыми, собой она почти не владела, крикнула на весь госпиталь не своим голосом, что это – немецкие танки. Раненые, кто слышал и понял, вскинулись с коек. Мама ужасно побледнела, а я почувствовала, точно вокруг что-то захлопнулось, будто закрылась клетка, и все мы – в ней…

5

С этой минуты в меня надолго, на всю оккупацию, вошло чувство страха, подавленности и томительного, безысходного отчаяния. Так или иначе, в том или ином виде это было у всех, у детей и взрослых, даже у тех, кто не вполне отчетливо сознавал смысл наступившей перемены. Те, кому было безразлично, чья власть, и те, кто даже втайне ждал немцев, надеясь на возврат каких-то прежних своих благ, на какие-то для себя выгоды, те чувствовали себя по-иному. Но таких было совсем мало, единицы, и даже при немцах они вели себя сдержанно, не спеша себя открывать: мало ли еще как могут обернуться события.

В ту первую минуту, когда истошным голосом закричала санитарка и мне показалось, что вокруг явственно, с железным звоном захлопнулась невидимая, но прочная клетка, из которой не вырваться, помню, во мне, как откуда-то вылезший чертик, шевельнулось еще и чисто детское, дурочье любопытство – глянуть, увидеть, какие же они, немцы, что второй год ведут с нами такую страшную войну и теперь вот достигли Воронежа, ворвались в город на своих грохочущих танках.

Но первый день или два мы совсем их не видели. Их танки и пушки прошли к отроженским железнодорожным мостам, к Ботаническому парку и сельскохозяйственному институту, там шел незатихающий бой с отступившими туда и на левый берег нашими войсками, а Сакко и Ванцетти и прилегающие к ней улицы были пусты, никого, – ни наших, ни немцев. Их еще мало переправилось через Дон по своим понтонным переправам и семилукскому железнодорожному мосту, оставленному почему-то не взорванным, они не могли занять город всплошную. Спустя неделю они наводнили его уже густо, появились их тыловые части, кухни, санитарные двуколки. А первые дни немцы занимали только северные окраины, где напирали наши, стараясь вернуть потерянный город.

Мама измучилась без отдыха и сна, сказала санитаркам – не могу больше, валюсь с ног. Надо отоспаться. Я тоже едва держалась, потому что все это время крутилась возле нее, помогала в ее делах, что-нибудь приносила, подавала. Но я все же могла урывками спать на какой-нибудь пустой койке, а мама и этого не могла; если она задремывала, ее сейчас же будили, потому что опять надо было что-нибудь делать.

Мы ушли к себе домой, но в квартире было опасно, с левого берега прилетали пули, щелкали в кирпичные стены, разбивали оконные стекла. А иногда свистел и где-нибудь поблизости звонко грохал снаряд, и между домами визжали его осколки, дырявя дощатые заборы, вспарывая железо крыш, сбивая с деревьев ветки. Жильцы нашего дома, кто остался, не успел за реку, и все, прятавшиеся в подвале, сидели в нем почти невылазно. Если на какое-то время затихало – готовили себе на таганчиках и щепках возле подвала какую-нибудь еду, торопливо кормили детей, еще торопливей ели сами – и при первом свисте снаряда снова прятались в полумрак подвала.

На нашем уже належанном месте мы с мамой раскатали свои матрацы, головы положили на мешки, и впервые за много суток мама хорошо поспала, часов пять или шесть.

Она проснулась – и сразу ее охватила тревога, что она так надолго отлучилась из госпиталя, – что там, как раненые? Она стала спешно приводить себя в порядок, причесываться, я полила ей на руки из бутылки, стараясь потратить не больше полстакана: все запасы воды уже иссякли, колонки бездействовали, за водой надо было ходить на реку, под пули, и некоторые отваживались, ходили с ведрами, кастрюлями, кувшинами рано утром или в ночных потемках, когда меньше стреляли. Но все равно кто-нибудь из таких смельчаков оставался на берегу, даже не успев зачерпнуть воды.

Мы с мамой шли к госпиталю, поднимаясь к перекрестку у Манежа. Навстречу бежала санитарка.

– Не ходите! – задыхаясь, выговорила она. – Там немцы. Раненых увозят!

– Как увозят? Почему? Куда? – оторопела мама.

– Сказали – эвакуируют в безопасное место.

Мама рванулась к госпиталю, но санитарка схватила ее за руку.

– Не ходите, Вера Александровна, не ходите! Они врут. Они что-то задумали. Это не эвакуация. Они пихают раненых в грузовики как попало, стаскивают с коек. Мы им говорим – так нельзя, это тяжелые, их нельзя шевелить, а они прямо волоком тащат. Пихают в машины и сестер. Три часа назад пришли кучкой, посмотрели, а сейчас окружили здание, никого не выпускают, кричат: «Шнель! Шнель!» Я вижу такое – по пожарному ходу, через котельную… Вылезла, думаю – надо вас предупредить!

Я смотрела в мамино лицо и видела, какие тяжелые колебания она переживает. Наверное, если бы не было меня – она все равно побежала бы в госпиталь. Защитить, спасти раненых она не могла, но она осталась бы с ними – просто чтобы погибнуть вместе. Но возле мамы была я, а взять меня с собою туда она не могла. И оставить одну – тоже не могла…

– Пойдемте хоть посмотрим издали, – сказала мама. – Может, вы ошибаетесь, это действительно эвакуация. Видите, что произошло, город во фронт превратился, госпиталю нельзя в такой обстановке…

– Нет, нет, и близко не подходите, Вера Александровна! – взмолилась санитарка. – Я ни за что туда не пойду. Если они догадаются, что мы из персонала, – они обязательно схватят!

– Да за что же?

– Не знаю. Там у них один за главного… Если бы вы видели его лицо!.. Это они на расстрел всех! Раненых – потому что бойцы, а медперсонал – чтоб никаких свидетелей…

Санитарка осталась на месте, а мы с мамой все-таки пошли к госпиталю. Поднялись по горе мимо треугольного скверика на Петровском спуске. Его все звали Поповым рынком. Когда-то здесь торговали, но на моей памяти этого уже не было, на месте торговых полков стояли скамейки для отдыха прохожих, в центре возвышалась всегда пыльная и полузасохшая цветочная клумба.

Почти поднявшись на гору, мы перешли через трамвайные пути на другую сторону улицы к Петровскому скверу, чтобы лучше видеть кирпичное здание Четвертой школы на верху спуска; в ней находился госпиталь.

В Петровском сквере бронзовый Петр на гранитном постаменте, как всегда, простирал вперед свою руку. Он указывал в том направлении, откуда пришли немцы. Этот жест выглядел сейчас знаменательно, Петр словно бы вел в бой, но никого не было за его бронзовыми плечами и вокруг.

Мы остановились у решетки. Просторный перекресток проспекта Революции, от которого падал вниз Петровский спуск, был пустынен. С уличных столбов свешивались провода, тротуар вдоль Управления Юго-Восточной дороги зеленел от мелкого стекла, а само здание зияло пустыми черными окнами; они были выбиты все, вероятно, тем потрясшим город взрывом, который уничтожил Чернавский мост.

Мы с мамой стали смотреть на Четвертую школу, стараясь понять, что там делается, но не успели ничего увидеть, ничего друг другу сказать, как от школы на проспект Революции выехал грузовик, наша зеленая, грязная трехтонка. За рулем сидел немецкий солдат в пилотке и темных очках, два немца с автоматами стояли на подножках шоферской кабины, а в кузове густо белели бинтами головы раненых, сидящих прямо на днище и державшихся руками за борта. Грузовик сильно встряхнуло, накренило на выбоине, раненые шатнулись, стукаясь друг о друга, срывая руки с бортов и вновь судорожно хватаясь за них. Они понимали, куда их везли, это было в их позах, в безнадежности и обреченности, написанных на их лицах. Не надо было ни о чем гадать, все выражало так ясно, так недвусмысленно их предназначенность, их судьбу – стоящие с автоматами немцы, теснота, в какой раненые были сбиты в кузове, даже то, как без всякой осторожности вез их шофер.

У меня искривилось, задергалось в плаче лицо. «Молчи!» – сурово приказала мне мама, сама подавляя в себе слезы, резко повернула меня за плечи, толкнула в спину: «Пошли!» И мы быстро пошли вниз, будто были просто случайные прохожие и нас нисколько не интересовал отъезжающий от Четвертой школы грузовик.

Но, пройдя шагов двадцать, мама все же не выдержала, обернулась. Обернулась и я. Грузовик, распуская сизый дым, тряско удалялся по развороченной танковыми гусеницами мостовой между Управлением дороги и белой кирпичной оградой Первомайского сада. Следуя за ним, от Четвертой школы выворачивал второй грузовик, уже немецкий, на толстых рубчатых шинах, крытый брезентом. У заднего борта брезент был распахнут, в кузове тоже виднелось белое – бинты, повязки.

Грузовики быстро удалялись, почти уже скрылись в глубине улицы, а мы с мамой стояли и обе неудержимо плакали. Я – по-девчоночьи, с прихлебом, в голос, мама – молча, сдавленно, стирая обожженными йодом руками слезы с ввалившихся в черноту глаз. Со всей отчетливостью в ее облике выступало то превращение, которое в ней произошло: в ней совсем не осталось ее молодости, свежести, она выглядела беспредельно усталой, осунувшейся, так резко постаревшей, как будто последнее время календарь каждым своим листком отсчитывал не дни, а целые годы…

А всё для нас с нею еще только начиналось…

6

Близко немцев мы увидели в этот же день, у себя на дворе. Трое солдат вошли со стороны Введенской через большие ворота, обращенные на эту улицу. Их тоже строил архитектор; как и дом, они тоже представляли соединение нескольких стилей: высокие кирпичные четырехгранные столбы держали на себе древнегреческие амфоры, с внешней стороны столбов были полукруглые ниши – тоже для амфор или для статуй; створы ворот были кованы из толстых железных прутьев, сплетенных в хитроумные узоры.

Немцы были точно такие, какими их показывали в кинохронике, на газетных фотографиях: в приплюснутых касках, с засученными рукавами, автоматами на ремнях, в широких сапогах. Держа автоматы наготове, они осторожно прошли через ворота, ступили во двор и задержались, зорко оглядываясь по сторонам. Был как раз час затишья, многие из подвального населения находились наверху, возле своих костерчиков, спеша испечь на листах кровельного железа оладьи, сварить в закопченных кастрюльках и чугунках крупяное хлебово. Наш дворовый Тобик кинулся навстречу немцам с громким злобным лаем, не так, как он кидался всегда на чужих, незнакомых, а гораздо злей, как на совсем, совсем чужих, опасных всем нам людей. Говорят, собаки лишены разума, у них только инстинкты, а сложных вещей они не понимают. Нет, он все прекрасно понимал, наш отважный Тобик, когда кинулся на этих троих немцев. Один из них развернул автомат и, не прицеливаясь, но совершенно точно, от пояса, с коротким треском убил Тобика на месте, – так и пришил его пулями к земле.

Все, кто был у входа в подвал, при появлении немцев точно окаменели или лишились ног, никто даже не двинулся, чтобы скрыться в доме или подвале, хотя время на это было, немцы подходили медленно.

Я впервые видела глаза не наших, чужестранных людей, и они меня поразили совсем другим выражением. Если бы переодеть этих немцев в русскую одежду и поставить среди русских – то и тогда глаза бы их выдали, их можно было бы сразу узнать – настолько иными были они как люди и совсем по-иному смотрели. Настороженный, враждебный холод льдисто светился в их блеклых, голубоватых глазах. Одно лишь беглое касание такого взгляда – и все мое существо ощутило, что на жалость и пощаду рассчитывать нельзя, так же молниеносно и ловко они убьют любого из нас, как убили Тобика и больше даже не посмотрели на него.

Немцы зорко обшарили глазами весь наш дом снизу доверху, все его окна, оглядели сад; один подошел к ступеням подвала, поглядел в черноту за дверным проемом. Немцы перекинулись какими-то фразами, вероятно, их интересовало, кто находится в подвале.

– Рус солдат? – спросил немец, указывая рукою вниз.

– Нет, нет русских солдат, – ответило сразу несколько женских голосов. – Только мы – женщины. Бабы и дети. Киндер.

Немец кивнул. Спускаться во тьму подвала никто из них не решился. К тому же их внимание привлек старик в белой панаме и белых парусиновых брюках. Он был не из нашего дома, просто с улицы, с дальнего ее конца, у реки, никто из наших жильцов его не знал, а мы, дети, видели его раньше лишь изредка, шаркающей походкой проходящим мимо. В подвале он обосновался хозяйственно, лучше многих, занял хорошее, сухое место, с ним была керосиновая лампа, бидончик с питьевой водой, которой он ни с кем не делился, базарная кошелка с припасами; порывшись в кошелке, пошуршав бумагой, он частенько хрустел сухариками; видно, их было много, потому что сколько он их ни хрупал, а все они у него не кончались. Засветив лампу, старик даже читал в подвале. Однажды кто-то разглядел, что он читает: учебник немецкого языка.

– Учите немецкий? – спросили его с удивлением.

– А что же в этом удивительного? – спокойно ответил старик. – Теперь потребуется, никуда от этого не денешься…

Он единственный, кажется, не имел страха перед немцами, каким были объяты другие, и когда кто-нибудь выражал свою боязнь вслух, с насмешкою над такими паническими настроениями разубеждал: вовсе они не доисторические гунны, это преувеличение, немцы народ европейский, культурный, строгого воспитания. У них все дети с пеленок «гутен морген» и «гутен таг» взрослым говорят, девочки приседают. А у наших детей почтения к старшим совсем нет, в них даже это не воспитывают…

У старика с поясного ремня сбегала в маленький карманчик серебряная часовая цепочка, и тот большеносый, с острым подбородком немец, что убил Тобика и смотрел в подвал, заметил эту цепочку. Показывая на нее сотоварищам, он что-то сказал; среди его слов мелькнуло «ур» – часы.

Старик в панаме, следивший за немцами с готовностью в своем дряблом, исчерченном красными жилочками лице немедленно им услужить, если они явят какое-либо желание, видимо, решил, что немцы хотят узнать, который час. Он торопливо вынул часы, нажал на кнопочку, открывая серебряную крышку.

– О, гут, гут! – одобрительно сказал немец, глядя на часы.

Они были старинные, толстые, добрый фунт серебра; такие назывались «луковицами». Немец протянул волосатую руку с черно-синими ногтями, оторвал часы от цепочки, подкинул их на ладони, одобрительно взвешивая, и опустил в широкий карман своего френча.

Немцы внимательно оглядели все, что пеклось и варилось на тлеющих угольях костра, увидели бутылку с подсолнечным маслом. Один из них ее понюхал, сморщил нос, поставил бутылку обратно – качество масла не понравилось. А то бы, вероятно, они ее взяли – так же просто, как часы у старика.

Немцы повернулись, пошли к воротам, все так же осторожно поглядывая по сторонам, на соседние заборы, кусты сирени.

Мне страшно хотелось съязвить что-нибудь старику в панаме, но это сделала одна из женщин из нашего дома – еще даже немцы не вышли из ворот:

– Что ж вы язык свой проглотили? Учили, учили – и молчок? Надо было «данке» сказать или как там по-ихнему «спасибо» – что они часы у вас стибрили. Они же культурные – и вы бы культурненько…

Старик в панаме растерянно моргал, у него даже слов не было отругнуться.

Не один наш дом переселился и проводил дни и ночи в подвале, вообще на всех улицах жители сидели по щелям, выкопанным в земле, в сарайных погребах или домовых подвалах, наведываясь в свои квартиры лишь за самым необходимым. Жизнь стала пещерной, с масляными каганцами, когда наверху день и свет солнца, с постоянной заботой о воде, как бы подольше растянуть ее запасы, чтобы не идти на реку под пули. Еще страшнее пуль там мертвецы, лежащие по всему берегу, раздутые гниением, издающие такой смрад, что достаточно одного вдоха – и кружится голова, тошнота подкатывает к горлу.

Никто из подвальных обитателей далеко не отлучался, все имели самое смутное представление о том, что делается в городе, на окраинах, где идут бои. Однако вести, сменяя другдруга, все время циркулировали по погребам и подвалам. То, например, как самая сущая правда, разносилось, что наши подвели подкрепления, выбили немцев из СХИ и Березовой рощи и уже возле стадиона «Динамо»; вот-вот – и будут в городе. И тут же, повергая всех в уныние, расходился совсем иной слух – будто немцы полностью заняли уже не только СХИ, но и отроженские мосты, переправились в Отрожку, а наши держатся только возле Задонского шоссе, у аэродрома. Но и там, вероятно, не устоят, слишком много танков двинули туда немцы. Задонское шоссе им нужно во что бы то ни стало, по нему прямая дорога на Москву… Приходили и еще более худшие, более мрачные известия. Но, как бы они ни были мрачны, безнадежны, люди, однако, не падали полностью духом, продолжали упорно верить, что наши все-таки осилят, отобьют город и всех освободят. Эта надежда трепетала, как огонек свечи под ветром, то пригасала, то вспыхивала вновь.

Она не оборвалась, не загасла даже в тот день, когда на стенах домов появился приказ немецкого коменданта, в котором всем жителям предлагалось с 24 июля по 10 августа покинуть город, выйти из него в направлении на военный городок, а дальше – к Дону и двигаться на Хохол. Там население распределят по близлежащим районам и областям на жительство и работу.

Это был первый приказ, еще без угрозы расстрелом за неповиновение, и никто не захотел его исполнять – все из той же надежды, что владычество немцев вот-вот кончится, вернутся наши. Зачем же уходить от своих мест, квартир, вещей! Женщины подняли в нашем подвале громкий гвалт, все будто спорили друг с другом, но все говорили одно и то же: зачем уходить, глупости, это же просто невозможно, малые дети на руках, у иных – по нескольку, да еще преклоннные старики-родители, которые едва двигаются. А есть и совсем недвижимые, полу– и полностью парализованные. Куда с ними уйдешь? Даже до военного городка не дотащишься!

– Мамочка, а мы пойдем? – приставала я к матери. – Куда же нам идти, ведь у нас там никого нет, кто же нас приютит?

Мама, не отвечая, прижимала меня к себе, целовала в лоб, волосы. А однажды сказала:

– Не будь тебя – я бы перешла фронт. Переплыла бы ночью реку – и к своим.

– А разве это можно?

– Можно. Переплывают. Каждую ночь кто-нибудь переплывает.

– Так давай переплывем! – горячо сказала я.

– С тобой это невозможно. Ты ведь и плавать не умеешь…

Под первым приказом еще не успел просохнуть полностью клей, как рядом появились другие листки, в них было написано то же самое, только добавлялось: неподчинившиеся, самовольно оставшиеся в домах будут считаться партизанами и расстреливаться без сожаления и разбирательства.

– Почему же они всех выселяют? – допытывалась я у мамы.

– Боятся. Боятся, что в городе запрятались переодетые красноармейцы, которые не успели отступить. Боятся партизан. Что население будет делать какой-нибудь вред.

– А они вправду есть – красноармейцы, партизаны?

– Я не знаю. Наверное, есть. Ты же видишь, немцы все время ходят по дворам, заглядывают во все уголки. Значит, есть кого им искать.

– А мы с тобой можем им что-нибудь сделать?

– Мы? Что мы можем – ничего мы с тобой не можем… – хмуро усмехнулась мама. – Давай лучше подумаем, как нам с бабушками быть. Как их увезти. Ведь нашей бабушке семьдесят шесть лет, ходить далеко она не может, а бабушка Оля – еще старей, ей за восемьдесят, к тому же она слепая…

Бабушка Оля была дедушкиной сестрой, не родная мне, но тоже бабушка. Она не выходила замуж, не имела детей, всю жизнь прожила в дедушкиной семье, помогала нянчить мою маму и ее братьев. С моей родной бабушкой они всегда были как сестры или две добрые подруги, а с того времени, как бабушка Оля лишилась зрения и стала беспомощной, они сблизились еще больше, моя бабушка ухаживала за ней совсем по-матерински, как за ребенком.

Что могла подсказать я маме, какой дать совет своим умишком? Да мама и не для совета спрашивала меня, просто чтобы вслух поделиться терзавшими ее думами…

Взрослые вели разговоры, что кто-то на нашей улице налаживает двухколесную тележку, чтобы везти на ней свою старую мать, если действительно придется выселяться. И я сказала маме: у бабушки в саду есть тележка, давай и мы сделаем так, повезем бабушек на тележке.

Мама только невесело улыбнулась: ты забыла, какая это тележка, ее еще дедушка сделал, а его уже лет двадцать как нет, тележка эта тут же развалится. Да и сил у нас не хватит с тобой везти двух бабушек сразу…

Приказы о выселении висели почти на каждом доме, слово «расстрел» было напечатано в два раза крупнее всех других слов, но все-таки это была просто бумага, только бумага, которой всегда недостаточно, чтобы повелевать людьми. Женщины в подвале и на нашем дворе волновались, без конца говорили только об этих приказах, что надо идти к коменданту, просить освобождения по причине болезни, малых детей, для стариков-родителей, сговаривались, что если все-таки выселят – идти надо вместе, одной группой, не так боязно и можно друг другу помогать. И при всем при этом, даже некоторых сборах, которые предпринимала каждая семья, ни у кого не было полной и окончательной веры, что выселение состоится. Каждый про себя думал: приказы повисят, а потом что-либо произойдет, может, их отменят, может, как-нибудь удастся их обойти…

И только когда по улицам, из двора во двор, стали ходить немцы с переводчиками и объявлять то же самое, что содержалось в приказах, не слушая никаких просьб и жалоб, все окончательно поняли и почувствовали, что никому в подвалах и своих углах не отсидеться, в приказах – неумолимая беспощадность, ее не разжалобить, не обмануть, не обойти.

К нам на двор тоже пришли два немецких солдата, один – немолодой, с какими-то знаками на погонах, другой – просто для охраны, с автоматом, совсем мальчишка, с худой детской шеей в слишком свободном для него воротнике. И с ними – женщина-переводчица в белой кофточке с манжетами, синей шевиотовой юбке, сбитых о камни туфлях. По-русски она говорила чисто, без акцента. Она сказала: вещей не брать, только самое необходимое, не больше пяти килограммов на человека, все вы скоро вернетесь обратно, вот только дальше продвинется фронт. Все указания немецких властей на пути следования – это она повторила дважды – надо соблюдать точно и неукоснительно.

Переводчице было лет тридцать; бледное, некрасивое лицо, заостренное книзу, блеклые глаза слегка навыкат, голос – негромкий, без оттенков и личных чувств. До нашего двора она уже множество раз повторяла произносимые ею слова, которые ей приказали говорить, и они звучали у нее совсем механически, как будто внутри нее крутилась граммофонная пластинка.

– Если вы будете лояльны, будете послушно повиноваться, – раздельно и четко говорила она продиктованные ей слова перед молчащей, оробелой толпой, вызванной из подвала, – если не будете агитировать против немецких солдат и офицеров – с вами не произойдет ничего дурного. Если же допустите неповиновение, враждебные действия словом и делом против немецких властей – пеняйте на себя, вас накажут по законам военного времени…

Повиноваться, повиноваться! Сколько пришлось нам слышать потом разных других переводчиков и переводчиц и самих немцев, их картавый, коверканный русский язык – и всегда главными и основными в этих речах, внушениях и приказаниях нам, мирным жителям, женщинам, старикам и детям, были эти непременные слова: повиноваться! Безропотно признавать немецкую власть, выполнять каждое распоряжение, каждый пункт установленного порядка. И, тоже непременно, обязательно в конце следовало напоминание, чем грозит любое неподчинение, любое сопротивление немецким приказам, немецкому начальству: будете жестоко наказаны, арестованы, расстрел, расстрел, расстрел…

Когда переводчица и сопровождавшие ее солдаты ушли, началось взволнованное обсуждение слышанного: как это так – ничего не брать? Все свое имущество оставить в квартирах? Ведь оно же пропадет, наверняка пропадет! Кто-нибудь непременно этим воспользуется, начнет лазить, грабить… Да сами же немцы… Что значит – скоро все вернетесь? Когда – скоро? До сентября уже рукой подать, значит – дожди, слякоть, холод. Обязательно надо брать теплую одежду, осеннюю обувь. А одежда, продукты, посуда для приготовления еды – разве в пять килограммов все это уместить? Неужели немцы станут отбирать, если взять больше? А почему нет, вон ведь как она говорила: послушно повиноваться! Пять – значит, пять… А может, все же не отберут! Например, детское? Детей-то уж должны они пожалеть, неужели так уж совсем не люди, никакой жалости в ихних сердцах нет?

Старик в белой панаме, – он стыл в сыроватом погребе и последние дни поверх холщовой толстовской рубахи навыпуск со шнурковым пояском постоянно носил ватный жилет, – после утраты своих часов полностью переменивший к немцам свое отношение, послушав женщин, сказал:

– Цель их вполне очевидна. Нас они выгонят, все добро останется на своих местах, а это им и нужно. Они его спокойненько соберут – и в Германию. Это они врут – что не хотят напрасных жертв среди населения. Очень это их заботит! Это просто задуманный грабеж, вы же видите, какие они наглые воры…

– А кто говорил – нация Шиллера, Гете, триста лет высокой культуры…

– Было! Было – да, значит, сплыло…

Старших девочек больше всего занимало – русская ли переводчица и по своей ли охоте она стала у немцев переводчицей.

– Если бы не по своей – это было бы видно. Она бы не так говорила, у нее бы в лице жалость была, сочувствие. Она бы нам от себя хоть слово, полслова сказала, – немцы-то ведь не понимают, что она говорит… А она вон как себя держала – как селедка маринованная… А вы заметили, девочки, кофточка на ней отглаженная и даже губы подкрашены. Красится, вы подумайте, такое происходит – а она губы красит! Небось и помада ихняя. Паек от них получает! Где-то столько лет обреталась, кем-то работала, и никто не знал, какая она на самом деле… Скорей всего – учительница, немецкий преподавала, так – откуда ей его знать?

День этот запомнился мне не только переводчицей, еще и тем, что был он сумрачный и непроглядный, как серая ночь, из-за дыма и смрада, нависшего над городом. Пожары, начавшиеся еще до появления немцев от их бомбежек, расползались все шире, город горел одновременно в десятках мест. Но в предыдущие дни гарь и копоть сносило ветром. А в этот день ветер переменился, и весь дым с городского нагорья пополз вниз, густо наполнил улицы. В несколько слоев он заволакивал небо. Солнце не проглядывало, будто и не всходило, во мгле лишь изредка показывался бледный белый диск, похожий на луну. От дыма у всех резало глаза, точило в груди и горле. Поползли разговоры: конечно, надо из города уходить, пожаров все больше, немцы их не тушат, им это ни к чему, а мы все так пропадем: или сгорим, или задохнемся от дыма…

7

Выселение из города немцы установили в несколько этапов. Первыми должны были оставить свои дома живущие в районе завода Коминтерна, городского холодильника, стадиона «Динамо», улицы Ленина, вокзала, на том краю, что раскинулся на буграх и оврагах возле бывшего Девичьего монастыря. А также жители всех низовых, приречных улиц.

Наша Халютинская и наш дом попадали в эту первую очередь, и в день, когда на военный городок потянулось шествие народа, – кто с чемоданами, кто с рюкзаками, кто – положив свой скарб в детские колясочки, – мы с мамой, взвалив на себя свои мешки с одеждой и продуктами, что у нас еще оставались, пошли на Верхнюю Стрелецкую к бабушке. Вернее – к бабушкам.

По дороге мы разговаривали, все о том же – как нам их забрать с собою. Опять ничего не придумывалось, и мама была очень удручена. Все дни до начала выселения она пыталась разыскать кого-либо из наших городских родственников, попросить у них помощи. Кто-нибудь, наверное, согласился бы помочь, но ни о ком из них мы ничего не знали с того дня, как вошли немцы, и никого не удалось найти, потому что в городе, объятом пожаром, простреливаемом артиллерией и минами, редко кто оставался на своем обычном месте, все где-то прятались: по щелям, котельным или, как мы с мамой, в подвалах. Получалось ужасно обидно и несправедливо: такая большая была когда-то вокруг бабушки семья, столько вместе с бабушкой Олей вырастили они детей и внуков, и вот такая беда, такие жуткие дни, так нужны им помощь и поддержка, а бабушки совсем одиноки, если не считать нас с мамой, которые тоже не могут для них ничего сделать… Два бабушкиных сына, мамины братья, жили – один в Ефремове, другой в Борисоглебске; каждый год они навещали бабушек со своими семьями на праздники, приезжали гостить в свое отпускное время, но в сорок первом их призвали в армию – и про обоих давно уже ничего не слыхать. Третий мамин брат, дядя Леня, самый молодой, тридцати лет, не женатый, до войны жил с бабушками, но его тоже призвали в армию в первый же месяц. Последнее письмо пришло от него еще весной, откуда-то с юга; там тогда как раз закипали жаркие бои… Бабушкин дом стоял близко от Кольцовской, окнами на пожарную часть, которая и теперь находится на этом же месте. Мне всегда нравилось приходить к бабушке. Во-первых – чтобы посмотреть на пожарников. Двери их здания почти всегда бывали открыты, внутри виднелись красные, сияющие медью и никелем автомобили. Иногда один или два автомобиля стояли на асфальте возле гаража, пожарники мыли их из шлангов, чем-то натирали медные части, чтобы они сверкали как золото. Мне хотелось, чтобы где-нибудь загорелся пожар, чтобы у пожарников пробили тревогу и они поехали его тушить. Однажды я такое видела, это было захватывающее, жуткое и одновременно эффектное, красивое зрелище: могучий рев могучих моторов, оглушительный звон медного, сверкающего колокола на переднем автомобиле, пожарники, стоящие в ряд на подножках своих бешено мчащихся машин: все богатыри, в грубой брезентовой одежде, в блестящих гладиаторских шлемах, с топорами на широких брезентовых поясах… Но пожаров, к моему огорчению, не случалось, всегда, когда я бывала у бабушки, автомобили стояли праздно, бездеятельно. Когда же начались немецкие налеты и начались пожары и пожарные машины то и дело с ревом сирен мчались по городу то в один его конец, то в другой, это было уже не зрелище, которое хотелось смотреть, а беда, от которой все сжималось внутри…

Манил и влек меня и сам бабушкин дом, в нем тоже было для меня интересное зрелище – иконы, наполнявшие чуть ли не каждый угол, тепло подсвеченные золотистыми огоньками лампадок, постоянно тлевших в полумраке низеньких, темноватых комнат с окнами на уровне уличного тротуара. Все считали бабушку религиозной, но это было не совсем так, большое количество икон было просто ее привычкой к такому внутреннему убранству, привычкой с детства. Она родилась в простой крестьянской семье и лет пяти осталась круглой сиротой: ее отвели в соседнюю деревню погостить к родне, и когда она там находилась – в одну из ночей вся ее семья сгорела вместе с хатой от молнии, ударившей в соломенную крышу. Бабушку ожидал сиротский приют, но местный священник оказался добрым человеком; хотя он и не имел большого достатка и был обременен своими детьми – он взял осиротевшую девочку к себе. Бабушка выросла с его детьми. Нет худа без добра: останься она со своими родителями, из нее вышла бы только простая крестьянская баба, неграмотная и забитая, какими все они тогда были. А у священника бабушка научилась читать и писать, освоила рукоделие: умела вязать на спицах, что угодно шить на зингеровской машинке. В семнадцать лет нашелся и жених, воронежский мастеровой с колокольного завода Самофалова. Священник снабдил бабушку кое-каким приданым из того, что полагалось иметь невесте, чтобы не пустой прийти в дом мужа, подарил швейную машинку, чтобы она могла сама обшивать семью, когда пойдут дети. Словом, поступил, как отец с родной дочерью. Таким его для себя считала, так о нем и вспоминала бабушка. А своих настоящих родителей она не помнила совсем. Поэтому, когда при ней кто-нибудь грубо охаивал церковных служителей, говорил, что все они жадные, им бы только народ обобрать и брюхо свое набить, – бабушка обижалась и расстраивалась до слез, маленький ее острый носик краснел, лицо тоже покрывалось красными пятнами. Она знала молитвы, но в церковь не ходила, не любила церковную тесноту и многолюдство, считала, что молиться человек должен в уединении и в нужное для него время. Но и дома она молилась мало – так, скоренько пошепчет что-то на ночь, перекрестится сама, перекрестит спящих детей – и все. Иконы же любила, знала, кто на них изображен, какая что значит. Говорила, что от них в доме благость и покой, они напоминали ей детство, дом, в котором ее приютили и вырастили.

Еще мне нравился бабушкин сад. Он был невелик, пяток яблонь, пяток вишен, а остальную площадь занимали цветы. Но каких только здесь не было, даже черные розы! В садах по соседству с бабушкиным домом, на нашей Халютинской росли красные, алые, белые, лимонные, кремовые, палевые, слегка лиловатые, со множеством других оттенков, а черные водились только в бабушкином. Этот вид роз из чужих краев, они приживаются и живут только у тех немногих садоводов, что умеют за ними ухаживать. Таким старательным хозяином был наш дедушка Александр Петрович, эти розы он развел еще тогда, когда, поженившись, они купили с бабушкой этот маленький участок земли и въехали в этот дом, уже и тогда старый, приземистый, темноватый. Слушая семейные рассказы о дедушке, я хорошо себе представляла, почему ему нравилось заниматься цветами, возиться в своем маленьком саду. Он был литейщик, отливал многопудовые колокола, работа у него была грубая, грязная, весь день – шум и грохот, удушливая гарь и вонь. А дома его утешали пестрые клумбы, с раннего лета до поздней осени дышащие нежными ароматами, бесконечно меняющие свои краски. Бабушка любила сад, гордилась черными розами, за ними ухаживали все ее сыновья, когда они росли и жили еще дома, все они вложили в сад свой труд. Особенно – последний, дядя Леня, о котором бабушка, как только мы пришли, сказала с горестным вздохом, что, наверное, его уже нет в живых: на днях она видела про Леню плохой сон; должно быть, это ей весть… Ведь он в противотанковой артиллерии, которая всегда на передовой; разве там можно уцелеть…

Бабушка никуда не хотела уходить из своего дома, – так она нам сразу же решительно объявила и держалась на этом стойко, не позволяя себя уговорить. Она знала в своей жизни много передряг, в гражданскую войну город занимали белые, властвовали какой-то момент анархисты, тоже было много всяких страшных приказов, угрожающих трибуналами, расстрелами, но все эти приказы она пережила, авось переживет теперь и немецкие. Ничего им не сделают, таким старухам, если они останутся; одна слепая, другая едва ходит, – похожи они на партизанок? Такое даже пьяному в голову не взбредет…

Здание пожарной части напротив бабушкиного дома сгорело, соседние дома были избиты осколками, крыши на них взодраны точно чьими-то когтями. А бабушкин дом, на удивленье, стоял нетронутым, без единой царапины. Наверное, потому, что был такой маленький, вросший в землю, неприметный, совсем затерянный среди других домов улицы. Возникало чувство, что он и дальше будет стоять так же нетронуто, оберегаемый своей убогостью и малой величиной, бабушкины слова и доводы – вовсе не бессмысленны, ее дом – наглядное им подтверждение.

Пока мама вела с бабушками разговоры, я походила по саду, по своим любимым местечкам. В листве яблонь краснела созревающая анисовка. Яблони были тоже делом рук дедушки, его стараний. Грядки с цветами имели заброшенный вид; одни стебли высохли уже совсем, другие вяло никли, – бабушкам нечем было поливать свой цветник. Но черные розы выглядели еще крепко, несмотря на июльскую сушь, месячное безводье, в котором пребывал город. Половину той ежедневной воды, что удавалось раздобывать бабушкам для себя, молочный бидончик, не больше, они выливали черным розам, делились с ними, как с равными членами семьи. Мне стало нестерпимо жаль эти кусты, нежные, хрупкие бутоны – как что-то такое же живое, чувствующее, как я сама. Как, как оставить их одних! Их ждет только страдание и мучительная смерть от жажды, как уже случилось это с другими цветами…

Я вполне понимала бабушку, почему она не хочет, не может оторвать себя от всего этого – от дома, в котором она прожила шестьдесят лет, от сада, в котором каждая былинка взращена ее заботами, знает прикосновения ее рук. Для нее здесь все живое, и не просто живое – всё здесь или она сама, или дедушка, или ее сыновья – дядя Миша, дядя Федя, дядя Леня…

В бабушкином доме все стояло на своих привычных местах, лежали полосатые половички; как всегда, во всех комнатах золотисто горели лампадки, ласково светились по углам ризы больших и малых икон.

Бабушка угостила нас хорошим обедом: наваристой куриной лапшой. Это была ее последняя курица, бабушка зарезала ее утром, до нашего прихода. Не было смысла держать ее дальше: немцы шарили по дворам, полдюжины бабушкиных кур они уже утащили, и эту, последнюю, ждала та же участь.

На ночь мы расположились в дедушкиной комнате на его кровати, которая после его смерти вот уже сколько лет так и продолжала стоять на своем месте – как будто дедушка еще мог вернуться. Бабушки не убирали эту кровать и ничего не меняли в дедушкиной комнате: на стене, как когда-то повесил он, висел отрывной календарь двадцатых годов, уже совсем желтый от времени, портретик Ленина, вырезанный из газеты, в рамке под стеклом. Я хотела спать, глаза мои закрывались, но только я погружалась в сон – сотрясая дом, совсем близко ударяли немецкие зенитки; у них был свой, какой-то очень резкий, лающий звук.

Дверь из дедушкиной комнаты выходила в зальце, там горело несколько тонких восковых свечечек перед большой черной иконой на комоде, и слышалось бормотание бабушки. Стоя на коленях, она молилась, на этот раз пространно, просила бога уберечь ее детей, внуков и внучек, а если непременно нужно страдание – пусть понесет его только она одна, за всех. Еще она просила охранить от огня и бомбы ее дом или оставить от него хоть какой-нибудь угол, чтоб было где ей и «рабе твоей Ольге» укрыться от непогоды. Возвысив голос, с низкими поклонами, касаясь лбом пола, она уговаривала бога дать силы нашим воинам поскорее прогнать врагов, навести на них погибель, как было это с французами в двенадцатом году, ибо они и так уже погубили столько людских душ, а если их злодейства продлятся и дальше, то они совсем изведут русский народ…

Утром я проснулась в постели одна, мама уже поднялась и что-то делала на дворе вместе с бабушками. Я лежала в тишине, было совсем тихо и в доме, и за его стенами; в городе наступали такие моменты, когда непонятно почему, отчего, точно в какой-то обоюдной усталости все затихало на обеих сторонах, не слышалось ни одного выстрела, ни одного взрыва, не летали и самолеты. Таким было и это раннее утро. Теплая постель с мягкой подушкой, настенный коврик с молодым олененком, прижавшимся к боку своей матери, тишина бабушкиных низеньких уютных комнат, таких покойных, мирнообжитых, что потом, после войны и всех ее разрушений, я уже никогда больше не встречала подобных домов, такого мирного уюта, бабушкин сад за окнами, окропленный утренней росой, с развесистыми, полными плодов яблонями, засыхающим, но все еще сохранившим свою пышность и красоту цветником, помню, родили у меня острое желание, как бабушка, никуда отсюда не уходить, залезть, забиться здесь в какую-нибудь щель или щелинку, стать какой-нибудь всем незаметной мелочью, жучком, таракашкой, и пусть всё противоестественное жизни, всё лихое, что обрушилось, кошмар войны, оккупации, изгнания – пусть все это пронесется мимо…

Но по улице уже шли солдаты из немецкой комендатуры, группою человек в пять, и переводчица – в немецком солдатском картузе на подвитых кудрях, со вставным железным зубом – говорила возле каждого дома, что объявляется эвакуация этой части города, жителям дается до полудня время на сборы. Как и та, на Халютинской, эта, в картузе, с железным зубом, повторяла уже знакомые нам с мамой слова: всем надо послушно повиноваться. Кто будет повиноваться – сохранит жизнь, кто проявит сопротивление – того ждет беспощадная кара…

8

Я не слышала последнего маминого разговора с бабушками, – я прощалась с садом, с цветами. Я гладила каждый бутон на клумбе с астрами и георгинами, целовала их лепестки и каждому цветку говорила: ты обязательно меня подожди, ты вытерпи всё, цветы и травы ведь умеют терпеть невзгоды, как и люди, и я опять тебя поцелую, порадуюсь твоей красоте, – только ты меня обязательно подожди… Я целовала в темя и морду старого бабушкиного кота Василия и говорила ему: до свиданья, Василий, ты тоже обязательно нас жди, мы с тобой еще не раз поиграем, я тебя очень, очень люблю, хоть ты и старый и у тебя нет кусочка хвоста, который ты отморозил зимою… Я бы взяла тебя с собой, ты не тяжелый, тебя мы смогли бы увезти на тележке, но бабушкам будет без тебя скучно, они к тебе так привыкли, бабушка даже не может вечером уснуть, если ты где-то гуляешь, а не лежишь на своем месте на продавленном диване… Кот жмурил глаза и тихо мурлыкал, будто бы понимая, что я ему говорю, и обещая все в точности исполнить – не огорчать бабушек своими отлучками и ждать нас с мамой…

Когда я увидела маму и бабушек, у всех у них были красные глаза, все они плакали, и сильнее всех плакала мама.

Мы стали прощаться с бабушками. Бабушка Оля, подняв свое морщинистое слепое лицо, вышла мелкими шажками на дворовое крылечко, протянув вперед руки, – она хотела в последний раз коснуться нас с мамой, обнять. Я подошла под ее сухие, в синих жгутах вен руки; она долго держала ими мою голову, гладила волосы и щеки, потом прижала меня к своей груди, целуя и плача. Голова у нее тряслась, слезы катились из ее слепых глаз на мое лицо и смешивались с моими слезами.

Родная моя бабушка еще дольше целовала и прижимала меня к себе, а потом отпустила, сунула мне что-то в карман платья и сказала: береги, это мой родительский образок, он меня охранил от смерти в детстве моем, охранит и тебя…

Я посмотрела, что у меня в кармане, – это была иконка из серого, потускневшего серебра, величиной чуть больше почтовой марки… Много раз потом в наших скитаниях, когда из наших вещей почти все было уже променяно, решали мы с мамой поменять и эту иконку на что-нибудь у местных жителей, на кружку молока, на кусок хлеба. Но каждый раз в последний момент становилось жалко, и мы откладывали ее на самый, самый безвыходный случай. Иконка эта сбереглась, сейчас это единственная у меня память о бабушке. А от второй бабушки – бабушки Оли – не осталось совсем ничего…

Уходящие жители уже наполняли собою улицы. Шли в одиночку, семьями, ведя и неся на руках детей; некоторые шли кучками – видно, родственники или соседи, сговорившиеся держаться сообща. Дребезжали тачки, огородные тележки, детские коляски.

Мы с мамой подняли оглобли бабушкиной садовой тележки, на которую положили наши вещи, полмешка картошки из бабушкиного погреба, и тоже покатили тележку и пошли в том направлении, куда двигались все. Никогда не забуду чувства, пронзившего меня на первых же шагах: всегда приходилось идти куда-то, к какой-то цели, а теперь мы шли в никуда, в неизвестность, просто в пространство, первая же ночь будет для нас уже не под крышей и в постелях, а под открытым небом и неизвестно на чем…

Из всех переулков и боковых улиц, как ручейки, на большие улицы выливались люди, соединяясь в широкие потоки. Эти потоки становились все гуще, такое количество народа на улицах я видела только в дни демонстраций. Было даже удивительно, что в городе, до того – безлюдном, попрятавшемся, забившемся в укрытия, столько жителей, что столько горожан не успело уйти с нашими отступающими войсками. Не знаю, есть ли точная цифра, сколько людей обратили немцы в изгнанников, но в потоке бредущих горожан и без всяких цифр было видно, какая огромная масса народа отдана бедствию. Те, кто пережил это, сейчас говорят – двести пятьдесят тысяч. Четверть миллиона… Думаю, цифра эта соответствует правде…

Жестокая судьба досталась в военное лихолетье многим нашим городам. Ничто не сравнится с трагедией ленинградцев. Воронежцам, попавшим под власть оккупантов, выпала своя трагедия. Все до единого они были лишены крова, ограблены, рассеяны по оккупированным областям вплоть до старой границы. Тысячи – увезены в Германию на рабский труд, тысячи – обращены в таких же рабов за одну лишь пустую похлебку и жалкий ломоть хлеба на оккупированной земле в немецких хозяйствах, снабжавших их армию продовольствием. Не знаю, считал ли кто-нибудь, сколько из этих тысяч, из двухсот пятидесяти тысяч умерло от голода, болезней, было расстреляно за провинности и для устрашения остальных, по планам сокращения русского населения, сколько все-таки выжило и вернулось на пепелища своих домов… По тому, что я видела, слышала, знаю, – едва ли половина…

Наша тележка была нагружена не так уж тяжело, но катить ее по булыжным мостовым представляло нелегкий труд, она вихлялась из стороны в сторону, мешки кренились, норовили соскользнуть. Нам с мамой приходилось останавливаться, поправлять мешки, крепче затягивать веревку, которой мы их обвязали.

Я не помню улиц, по которым мы шли вместе со всеми людьми, я никогда на них не бывала раньше. Мне казалось, что они бесконечно длинны.

Из одной уличной колонки текла вода. Совсем тоненькой струйкой. Но это было как чудо. Безводье городского водопровода длилось уже так давно, все уже полностью отвыкли, что он может действовать. Десятки людей окружали эту колонку, десятки рук одновременно подставляли под тоненькую струйку кружки, стеклянные и жестяные банки, бутылки, алюминиевые и эмалированные бидончики.

Мне нестерпимо захотелось пить, вид прозрачной струи разжигал жажду. Мама достала наш пустой бидончик, мы уже успели выпить всю воду, что с собой захватили. Но сколько мама ни пыталась в толпе сгрудившихся у колонки людей подставить его под струйку, в наш бидончик так ничего и не попало…

Все же город закончился, впереди открылись пустые, холмистые поля. Последние городские строения, оставшиеся позади, стали отдаляться – и стало видно, какая тяжелая, мглистая туча дыма покрывает город. Эту тучу мы видели все время, все дни, пока шли до Хохла, – и на переправе через Дон, и с высокого заречного донского берега возле деревни Петино и Орловки, и из задонской степи, и даже уже придя в Хохол, до которого от Воронежа километров сорок…

В этот день мы отошли от города совсем недалеко. Я натерла на ладонях водяные мозоли об оглобельную перекладину, за которую мы тащили тележку, мама, оступившись, подвернула ногу, стала хромать. И, в конце дня, увидев первых людей, располагающихся сбоку дороги на ночлег, мы остановились тоже.

Спали мы рядом с тележкой, достав из мешков и расстелив наши пальто.

Я проснулась раньше мамы, еще при самом начале рассвета, открыла глаза, увидела над собой лучистые белые звезды, совсем такие, как на потолке нашей комнаты в архитекторском доме, и мне представилось, что я в своей постели. И только почему-то не было белого ангела, который всегда парил надо мной, как бы приветствуя каждое мое пробуждение, каждый мой новый день. Я удивилась и вслух спросила у мамы: мама, а где же ангел? Она проснулась от моего шевеления и сначала не поняла, про какого ангела я спрашиваю, какой может быть тут, в поле, ангел. А потом поняла, но и я уже поняла, где мы и почему нет моего ангела. И, наверное, уже никогда его у меня не будет…

Горько было мне это осознавать, горько было переходить от моей иллюзии к яви: полностью проснуться, приподняться на подстеленном пальто, увидеть не стены нашей комнаты, а пыльные колеса нашей скособоченной тележки, сизые метелки полыни и сухую степную траву возле своего лица… Потом у меня было еще много таких горьких пробуждений, горьких возвращений в явь – когда мне снилось что-нибудь довоенное, домашнее или школьное: как будто я сижу в классе на каком-нибудь уроке, или веселой стайкой мы идем с подругами в кинотеатр «Пролетарий» на фильм «Джульбарс», или мы на катке в Первомайском саду, катаемся отдельно от мальчишек, но всем нам так хочется, чтобы они нас заметили и катались с нами вместе… А однажды у меня был совсем мучительный сон, мучительный после, когда я проснулась: со всей красочностью я видела новогоднюю елку в нашем школьном зале. Полно народа, все наши мальчишки и девчонки, елка залита праздничными огнями, мелькание знакомых лиц, то одно, то другое, – и все тоже такие праздничные, такие счастливые. А во мне так двойная радость, я чувствовала ее отчетливо, она переполняла меня, спящую, даже до какого-то сладкого удушья: та, старая радость новогоднего праздника, когда-то пережитая, и новая – оттого, что вернулись мирные дни, что школа, друзья и даже наша школьная новогодняя елка – опять все это со мной, у меня…

Рассвет был стылый, зябкий; на траве серебрилась холодная роса. Вокруг, на большом пространстве, на земле, так же точно, как мы, спали люди, сотни людей. Будто странный лес без сучьев и листьев вверх торчали тонкие оглобли тележек.

Мама оказалась умелым человеком: из соломы, прошлогодних подсолнуховых стеблей, собранных на недалеком поле, дорожных навозных лепешек развела костер. На нем мы сварили в кастрюльке нечищеную картошку. Воду я принесла из низинки, там было какое-то озерко, скорее – просто лужа. Люди из нее умывались, брали воду для стряпни, чая; некоторые, зачерпывая горстью, даже пили.

Было еще очень рано, солнце только пробрызнуло свои розовые лучи поверх земли, но какие-то люди в немецких военных мундирах уже стали кричать на дальнем конце нашего табора, поднимая спящих на ноги и гоня их в дальнейший путь: «Геть! Геть! Привал кончен! Шагать, шагать, шнеллер, шнеллер!»

Погонщики человеческого стада приближались, в руках у каждого была плеть, они размахивали ими, крутили над головами людей, и было видно, что, если будешь мешкать, не подчинишься их зычным «Геть! Геть!», этими ременными плетками они полоснут по лицу, по спине, по чему придется.

На нашем костерке, добавив в него подсолнуховых будыльев и сухого коровьего навоза, молодая женщина варила в кастрюльке кашу двум своим детям. Один, лет трех, уже проснулся, сидел на земле и зевал, другой, закутанный в одеяльце, продолжал еще спать. «Привал кончен! Привал кончен! Шагать, шагать!» Немецкий солдат подошел к костру, ударом сапога сбросил кастрюльку с камней. Плеснулась кипящая каша, брызги полетели трехлетнему мальчугану в лицо. Он заорал изо всей мочи, мать бросилась к нему, схватила на руки. Не оглядываясь, немец прошел дальше, к другому костру, раскручивая в руке нагайку: «Геть! Геть! Шнель!»

На том костре тоже кипели котелки и кастрюльки. Таким же самым образом немец поскидал их с огня на землю, расшвырял в разные стороны.

Недалеко от костра стояла рыжая корова; ее хозяин отматывал от колышка, забитого в землю, веревку, которой она была привязана. Немец вытянул их обоих плетью, сначала корову, затем хозяина, хромого инвалида в черной телогрейке. По корове он ударил мягче, а по плечам инвалида – во весь замах. «Шнеллер! Шнеллер!»

Рыжая корова была не единственной в потоке изгнанников, и другие жители городских окраин и слобод вели с собою свою живность, большинство – коз, надеясь, что с ними будет легче прокормиться.

В Хохле немецкие власти весь этот скот отобрали – на мясо для своих воинских частей. Но до Хохла никто из горожан не знал, что так будет. Немцы же погонщики это знали, потому и была такая разница в том, как они подгоняли людей и скот. Коров они явно берегли, – не резон было портить мясо, которое им самим же достанется…

9

Солнце поднялось, пригрело, и скоро стало жарко.

Пыльная дорога с глубокими колеями тележных и автомобильных колес, в отпечатках самой разнообразной обуви тех людей, что прошли по ней раньше нас, вела с пригорка на пригорок; взобравшись на очередной холм, мы видели впереди сплошную черную ленту, извивающуюся по склонам, живую, человеческую, медленно движущуюся реку, растянутую вдаль сколько хватал глаз.

С негромким рокотом появился двукрылый зеленый самолет, наш «кукурузник» с красными звездами на крыльях, низко пролетел над многоверстной людской колонной, где-то вдали, возле Дона, развернулся, опять пролетел – в обратном направлении, к городу, стал кружить; накреняясь в глубоких виражах, он словно искал кого-то на дороге, высматривал. Вероятно, летчика послали с заданием – понять, что происходит, куда и почему гонят такое множество людей, все население города. Но мне представилось совсем другое – что это наш папа, он узнал, что мы в беде, взял самолет и прилетел, он ищет меня, маму, он хочет нас вызволить, спасти. Так совсем не могло быть, папа был далеко, в Саратове, как мог он оказаться на этом самолете? Он и не летал никогда один, а только с летчиком-инструктором. Но я совсем не думала об этом, самолет был такой знакомый, зеленый аэроклубовский У-2… Со мною как что-то сделалось, – не помня себя, я выбежала в поле, в сторону от дороги, неистово махала руками и кричала: «Папа! Папа!» – как будто летчик сквозь рокот мотора мог услышать мой крик…

Но самолет, пролетев у нас над головами, улетал в сторону; у меня от отчаяния схватывало дыхание, что папа нас не заметил, не видит, и я бежала по кочковатому полю вслед за самолетом, продолжая изо всех сил кричать: «Папа! Папа!», моля его вернуться, увидеть нас, – вот же я, вот, в том самом синеньком платьице, которое ты мне сам покупал, ты же должен его узнать!..

– Перестань, глупости, это не папа, с чего ты взяла! – кричала мне мама, пытаясь меня остановить, но мое возбуждение захватило и ее: когда самолет приближался, она почти с таким же волнением впивалась глазами в голову летчика в шлеме и очках, видную в кабине…

Самолет улетел к Дону, сверкнул в лучах солнца, поворачивая на восток, к своим, исчез, а я продолжала, не отрываясь, смотреть в ту сторону и его ждать, по-прежнему в полном убеждении, что это папа, он обязательно прилетит еще, он нас ищет и на этот раз найдет, и никакие мамины разубеждения не могли изменить во мне этой веры. Я знала главное, чтобы так упрямо, сумасбродно верить, – я знала папу, какой он, что он не может оставить нас в такой беде, он обязательно бросится к нам на выручку…

На понтонном мосту через Дон нас застиг ливень. Толстые косые струи били сбоку, сталкивая с моста в воду. Грязные доски настила вмиг стали скользкими, мутно-зеленая донская вода с шипением кипела под ливнем, неслась из-под днища железных лодок и завивалась воронками всего в двух метрах слева. Насквозь мокрая, с мокрым лицом, волосами, залепившими мне глаза, я скользила при каждом шаге, мне было дико страшно, что меня оторвет от тележки, за которую я держалась, от мамы, я упаду в стремительно бегущую воду, и она меня унесет, завертит в одной из воронок вместе с желтой пеной, и никто не станет меня спасать, потому что спасти из такого водоворота невозможно… Маме тоже было страшно на скользких досках, все, кто оказался на мосту под ливнем, испуганно вскрикивали, маме было страшно вдвойне, еще и за меня, но она крепко придерживала меня одной рукою за плечо, другой катила тележку и все время спокойным голосом повторяла, чтобы меня ободрить: «Чего ты боишься, обыкновенный дождь, сейчас перейдем, будем на берегу… Люди идут – и мы перейдем, осталось совсем немного… Не дрожи, не упадешь, никто не падает – и мы не упадем…»

За мостом мы ступили в грязь, глину, размешанную множеством ног. Колеса тележки погрузились в нее наполовину. Дорога круто взбиралась на высокий обрыв. Десятки людей скользили и падали на глине, роняли свою поклажу. В грязи, хлюпавшей под ногами, попадались камни. Тележка прыгала, накренялась – и вдруг в ней что-то хрупнуло, левое колесо покатилось в сторону, тележка упала набок, мешки с нее – в желтую жижу.

А дождь продолжал сечь наши лица, плечи, лопаться пузырями у ног.

Беспомощные, растерявшиеся, мы стояли на середине подъема, не зная, что делать. Взбиравшиеся по круче люди оглядывали нас, видели нашу беду, но никто не останавливался помочь. Да и какая могла быть помощь, у тележки лопнула пополам ось, а мимо в основном шли женщины, каждая несла на себе немалый груз и почти каждая была с детьми…

Я принялась плакать, совсем перестав что-либо видеть перед собой.

– Ба-а, сколько воды, да еще ты воду льешь! Ты нас совсем утопишь! – раздался басовито-густой, хрипящий, насмешливый голос.

Приземистый, широкий телом старик, сипло, астматически дыша, поднимался снизу от моста, впряженный в тележку, на которой качалась кладь. Возле тележки шла низенькая женщина, накрывшись куском клеенки; она была вся спрятана под ней, торчал только низ черной широкой юбки и двигались ее ноги в измазанных глиной туфлях. За тележкой шла еще одна женщина, молодая, с ребенком в байковом одеяльце на руках. Она тоже прикрывалась кухонной клеенкой, придерживая ее левой рукой. Кусок был невелик, и женщина старалась держать его так, чтобы он прикрывал в первую очередь ребенка, а уж оставшейся частью – ее.

Старик опустил возле нас на землю оглобли своей тележки, перешагнул через них. Его темная рубашка мокро блестела и липла к телу, дождевые струи барабанили по его крупной, лысой, с седым венчиком голове, бежали по лицу, срывались с бровей, носа, ушных мочек. Но старика не заботило, что он весь мокр и мокнет, он словно бы совсем не замечал льющего дождя.

– Ай, какая авария! Что же ты так мало плачешь, надо плакать гораздо громче, раз такая авария!

Но у меня почему-то уже прекратились слезы, – в старике, в хриплом его насмешливом голосе, в маленьких его темных глазах было что-то такое, что я почувствовала – мы уже не одиноки с мамой на этой ужасной дороге, под холодным дождем, вот она – та помощь, которая нас вызволит из беды.

Старик поднял из грязи нашу тележку, отскочившее колесо.

– Какой экипаж! Где вы достали эти музейные колеса? На них, наверное, ездил еще царь Петр. Их надо было бы положить к его памятнику в Петровском сквере…

В одну минуту старик достал из своей клади кусок толстой проволоки, плоскогубцы, стал обматывать сломанную ось этой проволокой, соединяя ее половины. Кисти рук у него были большие, точно бы вспухшие, грубо-мозолистые, темные от какой-то старой, въевшейся грязи, действовал он быстро, ловко, толстая проволока покорно его слушалась.

Он поставил тележку на колеса, проверил ее прочность, налегая на нее своим весом, сказал нам с мамой в своей насмешливой манере:

– Не ручаюсь еще за двести лет, но вам ее вполне хватит.

Он сам уложил на тележку наши мешки и покатил ее из-под обрыва. Дышал он хрипло, грудь его высоко ходила под облепившей его рубашкой, но он не остановился, пока не взобрался на самый верх.

– Спасибо вам, – стала горячоблагодарить его мама. – Мы сами ни за что бы не починили. Я просто не знала, что и предпринять…

– А! – отмахнулся старик от маминых слов – будто он сделал такой пустяк, о котором даже не стоит разговаривать. – Люди должны помогать друг другу, если они люди… Вы лучше оденьте во что-нибудь теплое вашу девочку, она уже как синий баклажан…

Во мне соединились в одно: страх, с которым я переходила мост, только что пережитое горе, что поломалась наша тележка, холод дождя, что промочил меня всю и щекочущими струями тек по моей груди и спине, и я дрожала так, что вся тряслась и у меня даже стучали зубы.

Мама достала из мешка мое осеннее пальтишко, набросила мне на плечи. Я изнутри стиснула руками воротник, чтобы пальто плотнее меня охватило и поскорее под ним согреться.

Пока мы этим занимались, старик сошел вниз за своей тележкой, втащил ее наверх. Когда мы двинулись с места – он шагал по дороге уже далеко впереди, блестя своим мокрым лысым теменем, белея сединою волос, оставшихся у него лишь у самой шеи.

– Ты узнала этого дядю? – спросила мама.

– Где-то я его видела, а где – не знаю…

– Это же примусный мастер Шпарак. Помнишь, мы к нему в мастерскую у завода Ленина носили примус?

Я сразу же вспомнила. Вот отчего мне в первую же минуту показалось знакомым его широкое, обвисшее складками лицо, почудилось, что я уже слышала его хриплый, насмешливо-добродушный голос. Я вспомнила прокопченную фанерную будку, втиснутую в простенок между двумя домами, глухую черноту внутри – хотя был светлый, солнечный день, когда мы с мамой принесли свой примус, розовый жар маленького горна, синее пламя и шипение горелок и этого Шпарака, который ворочался в тесноте будки, в ее черноте, точно медведь в берлоге. Шпарак был известен в городе наравне с другими хорошими надежными мастерами своего дела, такими, как, например, зубные врачи братья Гительсон, портной Цуканов, который никогда не присваивал ни кусочка материала, а шил так, что к нему с заказами приезжали даже из других городов. К Шпараку несли на починку такое, что уже нигде не брали чинить. Это был мастер бедноты, еще с дореволюционных времен. Ему приносили прогоревшие, черные от копоти керосинки, не один раз запаянные, залатанные примусы, сделанные бог весть когда, при царе Горохе; клиентами его чаще всего бывали дряхлые, подслеповатые старики и старухи, из тех, у которых деньги – всегда медяки и двугривенные, и не в кошельках, а в платочных узелках. Робко доставали они из кошелок, сумок эти свои старорежимные или времен нэпа, военного коммунизма примусы, робко заводили речь: говорят, пора выбросить. Но, может, все-таки еще можно наладить? Может, еще послужит?

Шпарак насмешливо брал инвалидный примус в свои черные, как у трубочиста, мозолистые ручищи, поворачивал так, эдак, рассматривая, хмыкал:

– Я был маленький мальчик в коротких штанишках, когда на этом приборе уже варили борщ и жарили картошку… Что же вы хотите от этого вашего примуса – чтобы он был вечный двигатель? Так еще никому не удалось его изобрести…

– Значит, все-таки – выбросить?

– Разве я сказал так? Если вы такой богатый человек, что вам не жалко выбросить свое имущество, – выбрасывайте! Только скажите, куда бросите, я пойду туда подобрать…

– Значит, еще поживет?

– Железо – не человек, это человек живет определенный возраст, а потом его несут мимо моей будки на Чугуновское кладбище. А железо живет без возраста, железо – это железо… А насчет действовать – это я не могу вам так сразу сказать, хоть я и мастер Шпарак. Это надо пробовать. Заходите завтра – и я вам скажу, будет ли ваш прибор опять представлять пожарную опасность для вашего коммунального жилища…

Назавтра человек приходил – и примус встречал его веселым жужжанием. Шпарак все налаживал, исправлял, самое, казалось, безнадежное. Не только примусы, керосинки, но и разнообразные замки, мясорубки, паял чайники, самовары. Причем за самую ничтожную, копеечную плату. Что за охота была ему возиться с рухлядью, получая за это копейки? Неизвестно… Может быть, только из-за того, что в городе уже тридцать лет говорили: «Это надо нести к Шпараку… Починить это может только Шпарак…»

Под высокой обрывистой кручей, на которую помог нам взобраться старый мастер, свинцовой дугой выгибалось широкое русло Дона. Темная завеса дыма и дождевой мглы закрывала даль, в которой лежал горящий город. Пунцовыми пятнами в ней рдело пламя высоких пожаров.

Усталых, вымокших людей залитая лужами дорога вела к большим развесистым деревьям какого-то парка, скрывающего в своей глубине кирпичные здания городского типа. Это была Орловка, психобольница, через которую в разные дни и разное время суток прошли все горожане в своем пути на Хохол.

Низкая туча, пролившаяся над Доном, уплыла за деревья парка, за больничные корпуса. Но все равно было серо, пасмурно, сеялся частый дождь. Мама, сама вымокшая и продрогшая, волновалась за меня, говорила – надо где-нибудь переждать, обсушиться, идти так дальше нельзя, я непременно заболею, и тогда будет совсем плохо.

Мы стали искать, куда бы зайти.

Местная женщина, косившая серпом траву для козы или коровы, сказала, что «вакуированных» пускают ночевать в больничное бомбоубежище и сараи, некоторые там и днем, заболевшие, слабые, но для этого надо обязательно разрешение нового директора, он смотрит документы.

– Что значит – нового? – спросила мама.

– От немцев, – сказала женщина. – А старого увезли.

– Куда?

– Кто знает… Увезли – и все, – опустила женщина глаза. Она явно знала больше, но боялась говорить.

– А где его найти, этого нового директора?

– Сейчас его нет, он уехал.

– Как же нам быть, нам бы только обсушиться…

– Попроситесь к кому-нибудь, – сказала женщина. – Вон, видите, домик с наличниками, два окошка справа? Там Феня живет, из прачешной. Она добрая, пускает, постучитесь к ней.

На мамин стук в дверь никто не вышел. Мама сошла с крылечка, заглянула в окошко. Я заметила, что в другом окошке слегка отогнулась занавеска: кто-то смотрел изнутри на нас. Спустя минуту дверь приоткрылась, показалось лицо женщины, простое, крестьянское.

– Вы Феня?

– Да.

– Мы хотим обсушиться, девочка моя сильно продрогла, – стала просить мама. – Нам сказали, к вам заходят, вы пускаете…

– До сегодняшнего дня пускала, а с сегодняшнего дня на это запрет. Идите к директору, просите разрешение на бумаге. Если он даст – я вас пущу…

– Нам совсем недолго, только обогреться, переменить одежду. Видите, девочка вся дрожит. А директора сейчас нет, сказали – уехал.

– Нельзя без разрешения. Знаете, какой строгий приказ!

– Ну, хорошо, мы даже греться не будем, я только ее переодену – и мы сейчас же уйдем… Я врач, мы из Воронежа, второй день в пути… Вы ведь, наверное, сама мать… Я очень боюсь, что она заболеет, к ней всякая простуда пристает, а мы до нитки вымокли…

Никогда еще у мамы не было такого жалкого, просящего голоса.

– Я вас знаю, – сказала женщина. – Я три года санитаркой работала в железнодорожной поликлинике у трамвайного моста, а вы работали в больнице у клуба Коминтерна…

– Верна, я там заведовала отделением.

Женщина колебалась. Доброта боролась в ней со страхом перед директорским приказом.

– Что ж, ладно, заходите… Только тачку во двор, а то сразу будет видно, что у меня кто-то есть… Калитка широкая, ваша тачка пройдет… Но только не надолго, ладно? В случае чего я скажу, что вы моя родственница, братова жена. Брата моего зовут Петр, он в городском трампарке работал.

– Какое совпадение, – сказала мама, – и папа наш – тоже Петр…

– Вы уж извините меня, пожалуйста, мы все здесь в таком страхе… – сказала женщина нам уже внутри дома, в своей комнате. – Этот новый директор, что появился… Откуда он, кто такой… К нему все время немцы приезжают, водку с ним пьют, патефон заводят, он к немцам ездит… Я так думаю – он из уголовников. Волосы короткие, стриженые, еще не отросли… А глаза – такие только у уголовников бывают… Он все может сделать… Вчера объявил: никого самовольно не пускать, только после его проверки. Он вообще здесь такие порядки установил – все только по его разрешению, до самой последней мелочи… Вы, если придется, спросят, не говорите, что вы врач!

– Почему?

– Так будет лучше. Не говорите. А то что-нибудь выйдет нехорошее. Половину наших врачей увезли. Прям сразу, без предупреждения. Как будто они мобилизованы в немецких госпиталях работать. А по народу другой слух ходит: их постреляли здесь неподалеку. Всех евреев собрали, два члена партии. Допустят они таких в немецкий госпиталь? Им говорили, когда немцы шли, – уходите, худо вам будет, не пощадят они вас. А они – ни с места, врачебный долг, как это – больных оставить, это же дезертирство…

Мама быстро переодела меня в сухое. Феня сняла со своей кровати одеяло, сказала мне:

– Ложись, я тебя укутаю, быстрей согреешься… Они и больных каждый день увозят… – понизив голос, как большую тайну, которую она не должна раскрывать, сообщила Феня. – Куда, что… Персоналу не говорят. А люди все равно догадываются. Тут есть овраг один у Дона, глухой, бурьян, терновник, не продерешься… Нашим, местным, случилось там близко быть, говорят – стоны оттуда, мертвые пораскиданы, все в нашем, больничном… Вот они куда их отправляют! Сначала всех тяжелых побрали, а теперь уже просто подряд… Директор сам отсчитывает, указывает, кого… Вон он, приехал… – сказала Феня, не приближаясь к окну, глядя в него поверх занавески с середины комнаты.

Из-за ее плеча посмотрела на улицу мама. Я не удержалась, вскочила в рост на кровати.

С брички, запряженной светло-коричневой лошадью, слез и пошел к больничному корпусу человек в желтых кожаных крагах, синем гражданском пиджаке, серой фетровой шляпе. Лица его на таком расстоянии не было видно, но я обратила внимание на то, как он шел: широко, свободно. В общем – он шел нормально, и до немцев в Воронеже я бы не остановила свои глаза на такой походке. Но сейчас это выглядело необычно, у советских людей уже не было такого шага, так мог ходить и держаться только тот, кто вместе с немцами, с их силой, властью, тоже хозяином на захваченной ими земле…

Ни через полчаса, ни через час мы с мамой от Фени не ушли, и вообще не ушли в этот день – остались до следующего утра. Феня сама нас не пустила, когда мы уже достаточно обогрелись и хотели покинуть ее дом.

– Куда ж вам идти? – сокрушенно сказала она, поглядев на косую сетку дождя за окном. – Вы тут же опять вымокнете… Оставайтесь уж, может, обойдется… Я печку затоплю, картох наварим. Хлеба нет, зато сольца еще тянется. А сольца самого хлеба важней…

В печурке затрещал хворост, Феня намыла молодой картошки, поставила на плиту чугунок. Возясь у печурки, рассказывала:

– Я б из Воронежа не уехала, кабы квартира. А по углам – это не жизнь, никакой самостоятельности. На работе поначалу обещали, а потом гляжу – до старости не дождешься. А тут мне сразу вот этот флигель. На другой половине склад, так что я одна тут хозяйка, никто не мешает. Огородик у меня шесть соток. Хотела козу завесть или поросенка, да ну их, только морока. Одной мне много ль надо, я и так пропитаюсь… Работа, правда, тяжелая, весь день в пару, в духотище. Но сейчас прачешная наша стоит, мыла нет, водогрейня не действует. Сестры халаты себе сами стирают, а больные на черных простынях спят. Уборки никакой, в палатах грязь по колено, окна отворены, а все равно не зайдешь, с души рвет. Кормежка из одной чечевицы, безо всего, и суп из нее, и каша. А то как-то с Воронежа, с элеватора, горелую пшеницу привозили. Как уголь почти черна, на зубах скрипит, а ее все равно в котел… Больные больше сами кормятся, чисто жуки все вокруг пообъели: в поле зерно шелушат, яблони обтрясли, кусты обломали, траву жуют. Скоро вокруг травы не останется – если только ими, бедолагами, овраг тот прежде доверху не набьют…

Феня уступала нам с мамой на ночь кровать, но нам на ней было тесно, мы легли на полу. Я лежала, крепко прижавшись к маме, мама обнимала меня сверху рукой, но мне хотелось прижаться еще сильнее. Снаружи взблескивали молнии и ударял гром, но я уже не различала грома от бомбежки, мне казалось, что бомбят Орловку и вот сейчас очередная бомба ударит в наш дом.

А когда наступали мрак и тишина, мне делалось жутко уже от мрака за окнами и шелестящей древесной листвой тишины. Где-то что-то скрипело, может – качающийся сук дерева или калитка, может – это так выл в чердачном окне ветер, но мне казалось, что это чьи-то стоны, из того оврага, про который рассказывала Феня. И во мне все сжималось, я ждала, что послышатся шаги, звуки, директор в желтых крагах и серой шляпе придет с немецкими солдатами за нами с мамой, они нас схватят и потащат в тот овраг… Мне не терпелось, чтобы скорей наступили рассвет, утро и можно было уйти из больничного городка. Пусть опять какие-то новые опасности и страхи, бездомность, изнурительная дорожная пыль или грязь, но только подальше от этого места…

10

Дней, наверное, пять или шесть шли мы до Хохла. С частыми дневными привалами в попутных лесках или полевых лесных полосах, потому что нестерпимо болели руки, натертые об оглобли тележки, с ночевками в открытой степи, на голой земле. На кострах готовили себе еду – все ту же картошку в мундирах. Чистить ее – значит терять часть клубней, а это допускать мы не могли, картошки оставалось уже мало, и, кроме нее, у нас больше ничего не было. Иногда добавляли чай, – если в достатке была вода. Леденцы, что мы несли из дома, кончились, но даже пустой кипяток с маленькой щепоткой заварки было непередаваемо вкусно тянуть из кружки после нашего скудного обеда или ужина.

Все шли медленно, сознательно или бессознательно оттягивая свое приближение к Хохлу. Там всех ожидала встреча с немецким начальством, новый этап судьбы, ничего хорошего он не сулил, и люди нарочно растягивали путь. Как ни мучительно было брести с выбившимися из сил детьми и грузом по душной пыли полевых дорог, томясь от жажды, утоляя ее из редких степных бочажин или мутных колодцев в попутных деревеньках, со звоном в голове от зноя, усталости, голода, – все-таки это была еще относительная свобода. А в Хохле, знали и чувствовали люди, будет отнято и это.

Я не могу выделить отчетливо какого-либо одного дня из всего нашего пути, они слились в моей памяти, как будто это был всего лишь один, но бесконечно долгий день. Когда я хочу их вспомнить, прежде всего у меня перед глазами возникает серая от пыли дорога с увала на увал. Она плывет издали и уходит назад, все время вроде бы меняется – и все время остается как бы той же самой. Еще я вижу низенькие, с бревенчатыми или глинобитными стенами, серыми соломенными крышами, стоящие совершенно голо хатенки степных деревенек. Деревеньки похожи друг на друга, каждая – как все предыдущие, так что еще сильнее кажется, будто мы идем, но опять и опять приходим на одно и то же место. Вверху, над головой, пустое небо, бесцветное у горизонта, бледно-синее, даже лиловое, в середине, с одной или двумя полупрозрачными, размытыми облачными полосами – будто кисть с белилами слегка мазнула по небесному куполу. Обочины дороги, полевые межи, приовражные пустоши белы от цветущих ромашек. Почему-то в тот год, в то лето они уродились в невиданном изобилии, невероятно крупными и сочными были их цветы. Это белое кипение, перемешанное с алыми и малиновыми бутонами полевого клевера, представляло редкую красоту. Только вот любоваться ею было некому, потому что истомленные люди брели, полные своего горя, своих дум и забот, совсем этой красоты не видя, не замечая. Не выдержав зноя, усталости, до конца истратив свои силы, люди семействами, группами, которыми они держались, останавливались у дороги на отдых. Ложились в эти ромашки, без жалости их сминая, лежали под солнцем, вдыхая их тонкий медовый аромат, в бесчувствии своей усталости, вероятно, совсем его не ощущая. Но долго лежать не удавалось, обязательно вдоль дороги летел крик: «Геть! Геть!» Люди неохотно, через силу вставали – и снова над праздничными, кипенно-белыми волнами ромашек в молчании тянулись вереницы человеческих фигур, согбенных под грузом, плыли лица, старые и молодые, но все с одним выражением лежащего на всех гнета, напряженной усталости и какого-то тупого внутреннего оцепенения…

Точно отдельные кадрики, картинки, осталось во мне: пятнадцатилетний мальчик, шатаясь из стороны в сторону, катит впереди себя одноколесную садовую тачку, а в тачке, сжавшись комком, как-то боком, вцепившись в борта сухими коричневыми ручками, сидит маленькая старушка. Внук везет свою бабушку… Две женщины несут носилки, на них тоже старуха, – это две дочери несут свою парализованную мать, несут от самого Воронежа. На каждой еще по большому рюкзаку, на носилках тоже лежат какие-то вещи. Мы как раз передыхаем с мамой возле дороги; мама провожает глазами носилки и несущих их женщин, говорит мне:

– Я их знаю, их фамилия Матюшенко. Та, что впереди, преподавательница сельхозинститута…

Двое стариков, старик и старуха, с совершенно белыми головами… Старых людей много среди идущих; я обращаю на них внимание потому, что они такие белые, – как охапки ромашек, меж которых они идут. Старик мал, худ и жилист, у него болезненного, сероземлистого цвета лицо, щеки резко впали, вдавлены под скулами, отчего скулы неестественно, сверх меры выпирают. Наверное, туберкулезник. Это я сейчас понимаю, потому что я врач, мне хорошо знаком такой тип больных. А тогда, девочкой, я просто видела немощного, сморщенного старика. Супруга идет, ступая в пыль толстыми, отекшими ногами в домашних войлочных тапочках, и ничего не несет в руках – нет сил. А старик несет два чемодана. Но как! Они не очень большие и не очень тяжелые, это видно, но у него мало сил и он не может нести их оба сразу. Он оставляет один чемодан на дороге, второй проносит шагов на двадцать, тридцать вперед, ставит на землю, немощной семенящей походкой возвращается за оставленным чемоданом, подносит его к тому, что впереди. Отдыхает возле них минуты две, потом переносит шагов на двадцать вперед один из чемоданов – и все повторяется в том же порядке. Может быть, старик ослабел уже в пути, а может – несет так свою ношу тоже из самого Воронежа. Я смотрю на его челночные движения: вперед – назад, вперед – назад, и думаю: ему же труднее всех, путь, какой одолеваем мы все, для него длиннее в три раза! Дойдет ли он так? А если дойдет, что будет с его донесенными таким образом, ценою тройных усилий, чемоданами? Носится упорный слух, немцы в Хохле просматривают имущество каждого и чуть не все отбирают. Вполне вероятно, что больной, немощный старик трудится совершенно напрасно…

В середине дня, в самый зной, в пустом поле мы натыкаемся на такую картину: вытянувшись, со сложенными на груди руками лежат на земле под отвесным солнцем две женщины. Лица их закрыты носовыми платками. А рядом третья женщина, совсем старая, с растрепанными седыми волосами, падающими ей на глаза, распухшие от слез, обыкновенным кухонным ножом копает для покойниц могилу. Слезы непрерывно катятся из глаз женщины; оставив в земле нож, она подносит к лицу грязные ладони, падает в них головой. Плечи ее содрогаются от рыданий. Вытерев кое-как лицо скомканной тряпицей, она снова берется за нож, режет, долбит сухой чернозем, пальцами выгребает куски, расширяя, углубляя яму. Идущие мимо люди смотрят на покойниц, на плачущую женщину, но такое уже столько раз видено, чувства остаются не задетыми, люди один за другим проходят мимо, в своей притупленности даже не догадываясь помочь женщине хотя бы выкопать могилу.

Мама всматривается в седую женщину, в ее склоненную голову.

– Мария Николаевна, вы?

Женщина поднимает голову, смотрит – и не узнает. Или у нее мутно в глазах от горя, или мама так изменилась, что ее уже не узнают знакомые.

– Катенька… Наташенька… – произносят дергающиеся губы женщины. Плечи ее снова содрогаются, она закрывает лицо ладонями, трясется всем телом. Плач ее сильнее, чем прежде, оттого, вероятно, что есть кому понять ее, разделить ее горе.

Я знаю Марию Николаевну, ее фамилия Брант. Я знаю, видела не раз и ее сестер – Екатерину Николаевну и Наталью Николаевну, что неподвижно лежат друг возле друга с накрытыми платками лицами. К Екатерине Николаевне меня однажды водила мама, лет пяти, показывать мои диатезные пятна, – Екатерина Николаевна считалась хорошим детским врачом. На врачебные приемы я всегда шла неохотно. Играла мамиными инструментами в «доктора», любила надевать мамину белую докторскую шапочку, говорила, что и я буду доктором, но дико артачилась, если приходилось лечиться самой. У всех врачей были холодные руки, от которых мне становилось дрожно и щекотно, все они заставляли широко раскрывать рот и лезли туда железками, которых я боялась еще больше, чем холодных докторских пальцев. Входя во врачебные кабинеты, я заранее начинала хныкать и подвывать, защищая себя от холода, щекотки, железок в горле. На всякий случай заныла я и на пороге к Екатерине Николаевне. «О милая, да ты, оказывается, певунья! – заулыбалась Екатерина Николаевна. – Ну, попой, попой, я послушаю… Ты, может быть, оперы знаешь, из опер мне что-нибудь споешь? Ну-ка, давай вместе, ты начинай, а я тебе подтягивать буду…» Руки у нее оказались не холодные, а теплые, мягкие, на животик она надавила мне совсем не больно, а в горло только посмотрела, не прикоснувшись. «Надо тебе, пупсик, вареньица поменьше есть! – сказала она мне. – Ты его, наверное, очень любишь?» Это была правда, я постоянно клянчила у мамы варенье, а если мама не давала, то могла и сама без спросу залезть в банку большой ложкой.

Вот такой запомнилась мне Екатерина Николаевна, такой каждый раз я видела ее и потом: улыбающейся, светловолосой, с веселой искоркой золотого зуба в уголке рта. Глядя, как он посверкивает, всегда хотелось, чтобы Екатерина Николаевна улыбнулась еще и еще – чтобы снова и снова мелькнул и вспыхнул этот веселый добрый огонек…

Оцепенев, не в силах подойти близко, я смотрю на лежащих женщин и ни в той, ни в другой не узнаю Екатерину Николаевну. Не потому, что не вижу их лиц, а потому, что в моем сознании не хочет помещаться, что на земле в безжизненной неподвижности – та самая Екатерина Николаевна, так полюбившийся мне доктор, которая, сдерживая на лице улыбку с золотым огоньком, предлагала мне вместе с нею петь в своем белом врачебном кабинете…

– Не верится, что они могли скончаться от солнечного удара… Обе сразу… – сказала мне мама на другой день после встречи с Марией Николаевной, когда мы были уже далеко от места похорон, но впечатление, вызванное ими, все еще продолжало нас давить. – Может, они приняли что-то? Какой-нибудь яд? Чтобы самим оборвать свои мучения… Но как же в таком случае они могли оставить Марию Николаевну одну?..

Неизвестно, что вышло бы у Марии Николаевны с ее попытками в одиночку, слабыми своими руками, да еще кухонным ножом, выкопать могилу для двух сестер, но мама сумела остановить нескольких мужчин. Сменяя друг друга, они довольно быстро отрыли яму глубиной в метр, в которую и опустили покойниц. Эти же мужчины принесли с поля солому, накрыли ею тела, а уж потом стали сыпать землю.

Мама предлагала Марии Николаевне идти вместе с нами, но она не хотела, не могла оторваться от могильного холмика. Удаляясь, мы много раз оборачивались: Мария Николаевна лежала на сухом могильном бугре, охватив его руками. Какой одинокой, какой несчастной выглядела она на могиле сестер! Когда их зарывали, она без конца повторяла одно и то же: «Положите и меня вместе с ними!.. Положите и меня!..»

С холма на холм, с холма на холм… Следы, следы, следы, большие и маленькие, твердых подошв и босых ног, серо-желтая пыль, вздымаемая непрерывным людским шествием, плотно осевшая на придорожных лопухах и репейниках, палящий зной и неутолимое желание пить… Язык во рту сухой и жесткий, царапает нёбо – будто рот полон песка; его хочется выплюнуть – и нет слюны… А воды всегда мало, надо тянуть ее до следующего колодца, до следующего степного ручья. А они тоже редки…

Эта дорога и сейчас мне иногда снится ночами. У меня есть свои страшные сны. Самые страшные – когда мне снится, что тяжко заболевают мои маленькие внуки, что с ними какая-то беда. Я мечусь по кровати, я даже кричу во сне, силясь сбросить с себя это тяжкое видение. Это тоже для меня один из страшных снов – будто я снова иду этой дорогой на Хохол, не хочу, все во мне сопротивляется, протестует – но иду, потому что должна идти, нельзя не идти, и нельзя повернуть назад или в сторону, даже остановиться, потому что сзади сразу же взвивается в воздух ременная плеть. Когда мне это видится, я тоже мечусь, как в кошмаре, на кровати, чтобы вырваться из плена этого страшного для меня видения, и когда вырываюсь – то в ушах моих еще долго продолжает явственно звучать зычное, как у погонщиков скота, «Геть! Геть! Шагать! Шагать!» – как будто это всплыло не в моей памяти, а кто-то громко и грубо, как те голоса, только что кричал над моей кроватью…

По нескольку раз в день мы обязательно встречались с немцами: или они шли навстречу пешком, свободным строем, с оружием на плечах, или ехали на бронетранспортерах и грузовиках, прикрытых для маскировки срубленными ветками, или располагались где-нибудь по соседству с дорогой – в лесных полосах, в заросших кустарником балках. Иногда они заполняли деревни, но редко, останавливаться в деревнях они, как видно, не любили, в них скорее попасть под бомбежку. Если это была отдыхающая или стоящая в запасе часть – непременно дымили походные кухни на колесах, что-то варилось; солдаты расхаживали голые до пояса или даже в трусах и сапогах, гоняли футбольные мячи и большинство обязательно что-то ело – из котелков и не из котелков, обязательно что-то жевало. В третий, пятый, десятый раз это уже не удивляло, виделось уже как что-то непреложное; создавалось впечатление, что на всем пространстве захваченной ими земли немцы заняты только одним: жрут, жрут и жрут. Как будто у себя в Германии они ничего не ели, и вот теперь это им позволено, они наконец дорвались до возможности осуществить самое свое главнейшее, самое свое насущное желание. Сытые, загорелые, полнотелые солдаты, худых среди них не было, что-то весело кричали бредущим по дороге людям, делали руками какие-то жесты, изгибались, приплясывали, – развлекая себя шутками и насмешками. Их явно забавлял жалкий вид обессиленных женщин и стариков. Иные из них кучками и в одиночку стояли возле дороги; поманив к себе рукою кого-нибудь из вереницы идущих («Матка! Матка!»), они бесцеремонно залезали в вещи, рылись в них, как в своем, отбирали сахар, табак. И вообще все, что нравилось. Никто из ограбленных не возражал ни словом, ни движением. Нас с мамой они пропускали, не трогая, но мама всякий раз говорила, когда мы приближались к немецким солдатам и должны были мимо них проходить:

– Ради бога, не плачь, не кричи, не издавай ни звука, если станут у нас что-нибудь отнимать. Пусть забирают хоть все, не противься, иначе побьют или совсем убьют, им же это ничего не стоит…

Я это и сама понимала. Мне никто не объяснял наше положение, не говорил, как оно называется, понимание его возникало само собой, это было бесправие, полное и абсолютное бесправие. С нами могут всё, а мы – ничего, даже защитить себя своими собственными силами или хотя бы зримым, видимым выражением своего несогласия, – ибо тогда будет немедленная и жестокая расправа. Даже мать бесправна, бессильна и не может защитить своего ребенка, если над ним будут издеваться, отнимать его у нее или даже убивать на ее глазах! Чувство это было ужасным, с ним я ничего не могу сравнить, да, наверное, и нет такого на свете, понять это состояние может только тот, кто сам его когда-либо пережил.

Вот почему такими бурными, такими неудержимыми были слезы радости, таким непередаваемым и тоже ни с чем не сравнимым было всеобщее счастье, когда зимою по глубоким снегам пришли наконец наши наступающие войска, и кончились бесправие, униженность и полная беззащитность всех, кто был «под немцем», и каждый почувствовал, что, хотя он ограблен до нитки, гол и бос и до самых костей истощен голодом, а вокруг только зола и пепел, – все-таки он опять человек, ему возвращено это звание и все бывшие у него прежде права, и теперь он не ничто, с которым любой немец, даже просто ради забавы, из прихоти, может сделать все, что только захочет, что пожелает его злая воля…

11

Хохол открылся в широкой долине белыми хатками, рассыпанными по холмистым склонам. Он был запружен пришлым воронежским народом. В каждой хате, в каждом дворе ютились по нескольку семей, люди – где густо, где пореже, где в одиночку – сидели, лежали вдоль улиц под стенами хат, под плетневыми заборами, в тени огородных подсолнухов, жиденьких ракит, зеленевших на пыльных горбатых улицах. Самое частое, бесконечно повторявшееся слово было «регистрация». «Регистрация… регистрация…» – шелестело везде, где были люди, точно ветер с уличной пылью носил его от одной людской группы к другой – и снова туда же, где оно только что слышалось. Немецкие переводчики, ходившие по улицам, тоже носили с собой и без конца повторяли это слово: «Регистрация… регистрация… Все обязаны пройти регистрацию, ответить на вопросы, получить в паспорте штамп и направление на место будущего жительства и работы. Уклоняющиеся от регистрации будут рассматриваться как злостные нарушители установленных правил и подвергаться наказаниям…»

Огромная толпа многоцветным пятном пестрела на истоптанной, обестравленной земле в центре Хохла, в низине перед узкой речушкой и бревенчатым мостом. У моста стояли немецкие часовые. Время от времени они пропускали на другую сторону партии людей человек по сорок – пятьдесят. Перешедшие мост поднимались к небольшому домику, возле него за столами сидели немецкие офицеры, переводчики. Рядом с ними стояли солдаты с винтовками. Столы эти и были регистрационным пунктом, куда каждый должен был предъявить свои документы. Офицеры тщательно просматривали паспорта, задавали вопросы; среди них были и такие: состоите ли членом комсомола, большевистской партии? Находится ли ваш муж, сын или кто-либо из членов семьи, близких родственников в Красной Армии? В каком чине? Немцы что-то помечали в своих бумагах, хлопали черными штампами, оставлявшими на страницах паспортов следы, похожие на жирные кляксы. Некоторых солдаты отводили в сторону, под стражу, большинство от столов поднималось по склону выше, к двухэтажному зданию школы. Все классы ее, коридоры были заполнены людьми, их было там несколько сот. Многие томились в ней уже не первый день, спали на соломе, вповалку, не раздеваясь, готовили себе скудную еду на кострах, дымивших вокруг школьного здания. Из школы, тоже партиями, но уже большими, прошедших регистрацию направляли пешком на станцию Кузиха, а с нее в товарных вагонах – дальше, на Курск, Белгород, Харьков, в деревни на уборку урожая, на строительство и ремонт дорог и мостов, нужных немцам, в другие места и на другие работы, для которых немцы использовали труд, силу и руки захваченного гражданского населения.

Два разных, противоположных настроения и стремления владели людьми, достигшими Хохла. Одни шли к мосту и собирались возле него в неуменьшавшуюся толпу; они хотели скорее пройти регистрацию и скорее попасть на свои места, какими бы они ни оказались, лишь бы только окончились бездомные странствия, неопределенность, голодная жизнь, что-то, наконец, получать, какой-нибудь паек. Другие растекались по улицам и переулкам села, медля с явкой на регистрационный пункт, в каких-то смутных надеждах, ожиданиях. У каждого они были свои, у всех – ничего ясного, точного, но иные таким образом тянули время в Хохле в чужих избах, на чужих дворах, в пыльных зарослях лопухов под заборами уже по неделе и больше.

Мама в наплыве новых впечатлений, которыми нас встретил Хохол, известий, слухов, толков, разговоров и предсказаний, которые слышались со всех сторон, до крайности растерялась. Регистрация ее пугала, люди говорили, что есть случаи, когда родителей разделяют с детьми, и мама считала, что немцы могут так с нами поступить, если узнают, что она врач. Они мобилизуют ее в свой госпиталь или к нашим военнопленным, а меня отправят в детскую колонию. Работать на немцев, говорила мама, она не хочет ни при каких условиях. Врач на войне, так считалось всегда, должен помогать всем, без различия, свой ли это или чужой. Но на этой войне, говорила мама, эти старые правила не применимы, немцы сами не соблюдают никаких правил, они ведут не войну, а истребление. А если победят – то вообще истребят, уничтожат всех русских как народ. Они это не скрывают, и пишут, и говорят открыто, для этого они и пошли войной на нашу страну. Как можно поддерживать тех, кто хочет нас полностью уничтожить, – хотя бы только медицинской помощью их раненым солдатам? Не может она допустить, даже представить себе и такого, говорила мама, чтобы нас разлучили. Она страшно волновалась, я еще не видела, чтобы мама могла так волноваться, быть такой испуганной и совсем убитой.

Меня тоже до крайности испугало быть оторванной от мамы, оказаться в немецкой колонии для детей. «Мамочка, я не хочу в колонию!» – твердила я, роняя слезы. Мне было так жутко, что я даже схватилась руками за маму и не разжимала их, как будто уже шли к нам, чтобы меня увести…

Надо было пристроиться где-нибудь на отдых и ночлег, и мы стали проситься во дворы. Поговорили с одной хозяйкой, с другой, третьей. Все они отвечали, что у них полно, ни в доме, ни во дворе не ступить ногою. Зашли еще к одной – то же самое. Не находя нигде пристанища, мы прошли несколько переулков. В конце последнего был пустырь с репейниками и лопухами, и на нем мы увидели примусного мастера Шпарака с его женой, невесткой и внуком. Они находились на этом месте уже второй день. Для спанья у них был сооружен шалашик из старого брезента, клеенок и одеял. Тлел костерчик из коровьих навозных лепешек, над ним на палке висел закопченный казан с остатками какого-то варева. Сам Шпарак, заметно исхудавший, уже не производивший впечатления толстого, но все равно широкий и большой, с серебряной щетиной вокруг лица, сидел возле шалашика, скрестив ноги, и копался в примусе какой-то местной хозяйки, – работа нашла его и тут.

– Что я говорил – вашей тележки хватит объехать вокруг света! Шпарак всегда работает с гарантией! – приветствовал он нас с хрипом и удушьем в груди. Сначала он узнал нашу тележку, а уже с нее перевел глаза на нас.

На его костерке мы с мамой час спустя сварили последнюю нашу картошку, что у нас еще оставалась, и съели – без хлеба, но с солью. Соль дал Шпарак, насыпал щедрую щепоть своими корявыми черными пальцами на сорванный лист лопуха. Я знаю, он дал бы и хлеба, но хлеба у них самих не было ни куска.

В сумерках широкая котловина, в которой лежало село, выглядела как огромное становище степных кочевников: во множестве мест краснели костры, поднимались дымы, сливаясь в синевато-сиреневую мглу, густо, как молоко чашу, наполнявшую всю котловину до краев. Перед темнотой стали ходить какие-то люди в полунемецкой форме и совсем гражданские и кричать, чтобы затаптывали, тушили костры; немцы боялись ночных советских самолетов.

У маленького Вовки, внука Шпарака, разболелся животик, он плакал, его качала на руках поочередно вся семья – молодая мать, которую звали Зоей, жена Шпарака – сухонькая, сутуловатая, темнолицая женщина, сам Шпарак. Казалось, полуторагодовалый Вовка в одеяльце – не для его грубых рабочих рук, но он держал сверточек на удивленье умело и нежно, – будто всю свою жизнь был не мастером по железу, а нянькой или вынянчил на своем веку множество детей и внуков. На руках у него Вовка наконец затих и уснул, и его уложили в шалашик. А Шпарак в стороне долго, до полуночи, кашлял, бормотал своим хриплым, свистящим голосом, подавленно и растерянно обсуждая с женой, как им быть – идти ли на регистрацию всем вместе или отдельно от Зои с Вовкой. Она русская, это записано у нее в паспорте, немцы должны пропустить ее дальше. А если предстать перед ними как одна семья – они могут посчитать всех евреями. А если еще узнают, что сын, Зоин муж, в армии, командир – о, тогда уж наверняка не пощадят ни ее, ни внука…

Мы лежали с мамой в пыльном бурьяне рядом с нашей тележкой, и пока не сморил меня сон, я слышала этот их разговор – сбивчивый, с частыми вздохами и тяжелым молчаливым раздумьем, вполголоса, в котором главным для обоих было – как спасти, сохранить внука. О своей участи Шпарак и его жена не говорили. Понимали – выхода у них нет, и были готовы ко всему, что может с ними случиться…

12

Рано-рано, еще при сером небе и желтых звездах, Шпарак разбудил маму и сказал:

– Зоя и Вовочка спят, а мы с Соней пойдем… Если все хорошо – встретимся с нею в школе. А если… Пусть бережет Вовочку. Яша его так целовал, когда уходил в армию. У нас только один сын и только один внук…

Они ушли налегке, ничего не взяв из вещей, что привез сюда на себе Шпарак.

Солнце уже светило на землю, когда в шалашике проснулся Вовка. Было слышно, как он зачмокал губами, стал попискивать. Потом послышалось беспокойное: «Де́дя где? Где де́дя?»

Зоя ему что-то говорила, успокаивая; она встала раньше и все сразу же поняла, еще до маминых слов. Но Вовка не замолкал, ему было непривычно, что ласкового дедушки, наклонявшегося над ним при каждом его пробуждении, нет возле, и он продолжал недоуменно и требовательно лепетать: «Де́дя… де́дя… Где де́дя?»

Бросив тележки на пустыре, мама, я, Зоя с Вовкой пошли к мосту – узнать, что там делается, а главное – о судьбе Шпараков.

У моста было то же, что мы уже видели: словно улей, гудела и толклась большая толпа, стояли и расхаживали немецкие солдаты с оружием. За речкой, на другой стороне лога, на своем месте стояли столы с сидевшими за ними офицерами. На взгорке высилось унылое здание школы с разбитыми окнами, возле которой тоже толпились люди.

Еще одна группа людей стояла недалеко от столов с офицерами. Ее сторожил немецкий автоматчик. Мы стали вглядываться, и я первая увидела в ней Шпарака и указала на него маме и Зое. Жена его сидела на земле, вероятно, устав от долгого стояния. Вид у людей был особый, не такой, как у тех, кто томился перед мостом или у школы, – полностью обреченный, безнадежный.

Мама и Зоя нервно засуетились. Зоя заплакала, у мамы задрожали руки.

– Боже мой, что же делать?! Что-то надо же сделать! – повторяла мама. – Давайте передадим им деньги, может быть, их отпустят за деньги…

Эти мамины слова услышал мужчина из толпы у моста, сказал – как знающий обстановку:

– Не хлопочите, это бесполезно. Советские деньги для них не деньги, да и никакие тут не помогут…

Автоматчик окриками и движениями автомата уже поднимал на ноги группу, в которой был Шпарак со своею женой. Появились еще два немца, что-то скомандовали – и под их конвоем кучка отобранных людей пошла куда-то в сторону, за вершину холма. Почти все были пожилые и старики и почти все – евреи. Кто прихрамывал, кто торопливо, спотыкаясь, семенил. Мы следили за ними глазами, пока они не скрылись. Зоя всхлипывала, вздрагивая, мама будто закаменела, лицо ее было белым…

13

Как нестерпимо-тягостно тянулись в Хохле дни! Все они были нескончаемо-долгие, накаленно-знойные, с безжалостно пекущим солнцем, душной пылью, застилающей улицы от каждой проехавшей повозки, немецкой автомашины. Сухой жар зримыми прозрачно-дрожащими волнами стекал с окрестных холмов в хохольскую котловину. Как ни горячи были его потоки, как ни пламенно обдавали они тело, а все казалось, что они несут в себе и что-то знобкое, какой-то холодноватый, сверлящий сквознячок. Так сказывалось нервное напряжение, тревожное ожидание своей судьбы, которые мучили каждого из многих тысяч людей, переполнявших Хохол.

Деревенская девочка моих лет из недалекого дома, с гуттаперчевой куклой в пестром лоскутке, несколько раз застенчиво подходила к нашему лагерю на пустыре. Ей хотелось поиграть со мной. Но у меня не было никакого желания, и девочка оставалась в недоумении, почему я не хочу с ней играть, почему меня не заинтересовывает ее нарядная кукла, явно выменянная ее родителями у каких-то горожан.

А во мне точно уже не осталось ничего детского, меня занимали совсем взрослые заботы, заботы нашего с мамой существования. Мама поручила мне заготавливать топливо для костра, и я часами бегала вокруг, старательно выискивая и подбирая все, что могло сгодиться: солому и коровьи лепешки, щепочки и прутики, древесную кору, осыпавшуюся с трухлявого пня. Раза два в день мама уходила к мосту – узнать новости, слухи, все важные известия узнавались там, приносились оттуда, а я, оставшись на пустыре возле нашей тележки и сооруженного стариком Шпараком шалашика, в маленьком тазике, захваченном из бабушкиного дома, стирала с кусочком серого мыла свои трусишки или платьице и ждала, с чем придет мама, что она расскажет. Ближе к вечеру, когда местные жители доили своих коров, мама отправлялась по хатам – купить или выменять на что-нибудь из наших вещей молока и хлеба, а я в одиночку опять занималась какими-нибудь нужными хозяйственными делами и опять с нетерпением ждала маму, гадая, вернется ли она с удачей или у нас и в этот вечер не будет никакого ужина.

Если у меня выпадало совсем свободное время, я не тратила его попусту, в такие часы у меня тоже было занятие: я ходила от одного людского сборища в нашем переулке к другому и слушала, что рассказывают те, кто покинул город после нас и знает то, что при нас еще не случилось. Одни очевидцы сообщали, что возле Дворца пионеров на фонарном столбе они видели девушку, повешенную немцами по подозрению в том, что она разведчица, отправленная нашими с левобережной стороны. В других кучках шли разговоры, что на бывших Романихинских складах возле вокзала осталось много муки и сахара; напрасно наши в последний момент не раздали эти запасы населению, теперь все заберут немцы. На путях у Курского вокзала, говорили другие, тоже осталось немало вагонов с продовольствием и всяким добром, – как жаль, что их не сумели вывезти! Кто-то близко видел горящий завод имени Коминтерна, а пожилой рабочий с этого завода с пристрастием допытывался, что именно там горело, какие цеха, не тот ли, в котором он работал.

Отчетливо, будто держу перед собой фотографическую карточку, вижу одно лицо. В тени плетня на траве сидел разутый, давно не бритый мужчина с маленьким, вдавленным на переносице, словно бы перешибленным носом, мелкими невыразительными глазами, в белой нижней рубашке, нежа на солнце красные ступни ног. С ним рядом сидели его сыновья, трое подростков четырнадцати – семнадцати лет. Жена на чемодане, покрытом полотенцем, резала на длинные дольки крупные желтые огурцы и крестьянский круглый хлеб, большой каравай килограммов на пять; я уже знала, сколько весят исколько стоят такие караваи; если на деньги – то рублей четыреста. Советские деньги продолжали ходить по рукам, других не было, оккупационные марки появились позже; советские рубли брали, но по-разному, кто – не очень охотно, кто, напротив, с охотой, радуясь, что цены на все невероятно высоки и каждый день растут все выше, что счет идет только на сотенные и полусотенные и они быстро собираются в руках в пухлые пачки; были и такие, и много, кто отказывался от денег, считая их уже никчемными бумажками, соглашался только менять свои продукты на вещи. Или мыло. Мыло стало валютой, как и соль; кто имел в запасе соль и мыло, тот не голодал; за полстакана соли или полкуска стирального мыла, не торгуясь, отдавали каравай хлеба, какой резала женщина, да еще что-нибудь в придачу: солидный пук зеленого лука, десяток огурцов, большую желтую тыкву.

Отдыхая, в ожидании, когда жена закончит приготовления и позовет к трапезе, мужчина спокойно говорил окружающим, что он не боится Германии, пускай везут туда на работу, в прошлую войну с его села были там некоторые в плену, работали у бауэров, в крестьянских хозяйствах, всегда были сыты, справно одеты, получали деньги, даже с собой привезли. «Кто работать умеет – тот и в Германии не пропадет, – негромко, уверенно говорил мужчина, как будто уже побывал там и все знал наверняка. – Немцы – они сами работяги, у них к трудовому человеку уважение. Это лодырю туда страшно, потачки ему не дадут… А трудяга и там себе место найдет. Такому вот, как я, чего бояться? Я всякую работу одинаково могу – и плотник я, и столяр, и печи класть… Поставь меня землю пахать – я и землю могу, не сробею… Сыны мои тоже не барчуки, моя закваска… Вот они, один к одному, все мне помощники. Целая, можно сказать, бригада, восемь рук, – не сгибнем…»

С мужчиной никто не спорил и никто его не поддерживал, казалось даже, что его никто не слышит, хотя слышали многие. Люди точно по общему уговору оставляли его в одиночестве с этими его мыслями, негромкой, нудноватой речью. А он, ни к кому конкретно не обращаясь, все говорил и говорил, просто в пространство перед собой; ему, похоже, и не нужны были слушатели, говорил он главным образом для самого себя, чтобы еще и еще раз себя уверить, что в Германии его ждет именно та жизнь, какой ему хочется, какая ему по душе, по нутру и не вышла у него на родине.

Не один раз вспоминался мне этот мужчина потом, в разные годы. И всегда, когда он всплывал в памяти, мне хотелось с ним встречи – задать только один вопрос: ну, чем вас, эту вашу восьмирукую бригаду, приветила Германия, какими пирогами? Или, может, кровавыми слезами вспоминается она всем вам?

14

За что только, за какие призраки надежды готовы схватиться люди в положении, подобном тому, в каком находилась масса воронежцев, сбившихся в Хохол!

В чьих-то головах родилась и быстро разлетелась по народу идея: надо пробиваться из Хохла на юг, к Острогожску, Россоши, там не немецкие, а итальянские и румынские войска, там совсем другие порядки для оккупированного населения, оттуда не посылают на принудительные работы в Германию, легче прокормиться, эвакуированным дают хлебные пайки. Называлась даже цифра – десять килограммов зерна в месяц на душу.

Из чего родился этот слух, что было в его основе и вообще – было ли что-нибудь? Скорее всего – ничего, просто чистые выдумки, но говорившие подавали эти вести, как тот небритый мужчина у плетня завидные условия жизни для трудолюбцев в Германии, – со всей убежденностью, как будто тоже сами были очевидцами таких порядков и такого обращения.

Я впервые видела, каким заразительным может быть то, что отвечает людским чаяниям. Особенно действовали на людей десять килограммов зерна. Если бы говорилось просто – зерно, это, вероятно, не производило бы такого убедительного впечатления, но точная цифра заставляла всему верить. Люди лихорадочно сбивались в партии – идти на Острогожск и Россошь. К одной из таких партий примкнули и мы с мамой. Звали с собой Зою, но она все еще надеялась, что свекор и свекровь живы, где-нибудь дальше она их все-таки встретит. И не по силам была ей дорога в сто или двести верст с малышом на руках. К тому же – надо было бы бросить все вещи. А как без них?

Это было настоящее бегство из Хохла, от немцев, их власти, ото всего назначенного ими эвакуированным. Люди сговаривались секретно, с оглядкой и опаской. Партия наша, человек сто, больше в нее не брали, чтоб быть незаметней, двинулась в путь тоже тайком, ночью, в полной тьме. Впереди находились те, кто знал дорогу, остальные послушно следовали за передними, больше всего боясь отстать и потеряться во мраке. Сразу же пошли очень быстро, чуть ли не бегом, торопясь поскорее отдалиться от Хохла; шли с таким чувством, будто покидали все плохое, а впереди наверняка ждало избавление.

Не знаю, думали ли организаторы этого побега, его взрослые участники, хотя бы мужчины, обязанные лучше понимать военную обстановку, какой смертельный риск грозит нам всем? Ведь можно было наткнуться на отряд немецкой полевой жандармерии или хуже того – на какую-нибудь немецкую воинскую часть, и немцы, услыхав шум приближающейся из темноты непонятной им людской массы, не долго думая и не разбираясь, из страха, потому что фронтовая зона, в несколько мгновений скосили бы всех до единого из своих пулеметов. Но об этом, как видно, в толпе беглецов никто даже не думал. Удивляюсь и до сих пор не понимаю, как могла не думать и моя мама, всегда, во всех положениях старающаяся быть осмотрительной и руководствоваться здравым рассудком. Поманившая надежда была столь велика, что сделала всех безрассудными, полностью отключила в сознании людей все другие соображения, даже убила чувство опасности – чем может обернуться такая дерзкая попытка.

Ночь была непроглядно-черная, душная, мрак окутывал нас, точно липкая, вязкая мазь. Наша растянувшаяся колонна выбралась из низины – и позади на горизонте возник полукруг розового зарева. Это светил пожираемый огнем Воронеж. Десятки километров отделяли нас от горящего города, но свет зарева достигал нас, алыми полотнищами лежал в степи, красновато красил лица людей, их тележки, колосья ржи и шапки подсолнухов вдоль узкой полевой дороги. Эту фантастическую картину нельзя забыть: угольный мрак, ничего не разглядеть, и в то же время, если присмотреться, впереди и по сторонам все видно, но в какой-то совершенно неестественной, театральной, зловеще-кровавой подсветке. Торопливый, глухой топот ног, поскрипывание колес и грюканье на выбоинах тележек, шумное, учащенное, далеко слышное дыхание людей; все уже усталые, на пределе сил, каждому хотелось бы передохнуть, но никто не смеет остановиться, все торопятся друг за другом, у всех одно стремление – скорей и дальше, дальше от Хохла, все боятся отстать…

Под утро вожаки завели измученных беглецов на луг, в непролазные кусты, где на всех сейчас же набросилось злое комарье. Сидеть в этих кустах было невозможно, но и выбраться из них было уже нельзя, потому что рассвело, нас могли заметить немцы.

Большую часть дня мы с мамой проспали, укрывшись от комаров всей нашей одеждой.

А потом была еще такая же ночь, с торопливым бегом во мраке, алым заревом в половину горизонта, светившим нам в спины.

Утром наша колонна не успела запрятаться, нас остановили немецкие мотоциклисты. Это была та самая полевая жандармерия, о которой все говорили только со страхом. Все немцы были с оружием, в пятнистых касках, в длинных прорезиненных плащах от пыли. Когда они выскочили на тарахтящих мотоциклах, некоторые из наших женщин с криком шарахнулись в стороны, другие оцепенели, и по всем точно ударило электрическим током. Я решила, что это – всё, сейчас они станут стрелять в нас из автоматов. Но немцы, видимо, не поняли, что мы бежим из Хохла, посчитали нас за горожан, идущих как раз туда, на Хохол, и сбившихся с пути. Они жестами показали направление и уехали, не дожидаясь, пока мы тронемся в указанную сторону. Это было мое первое знакомство с чертами немецкого характера: в умах жандармов исключалось, чтобы русские могли поступить как-то по-другому, ослушаться; приказ отдан, – значит, он должен быть неукоснительно исполнен.

Вереница людей и тележек потянулась назад, к Хохлу. Встретился обширный колхозный яблоневый сад с высокой травой между деревьями. Вожаки, несколько мужчин, огляделись, вокруг было пустынно, деревня далеко. Предложили располагаться всем в саду, прятаться в высокую траву. План был такой: переждать дотемна и снова пуститься по своему пути.

В густом разнотравье гудели пчелы и темно-коричневые мохнатые шмели. Деревья были усыпаны яблоками, почти закрывавшими собою листву. Они уже доспевали, сад буквально ломился от гигантского урожая, но я смотрела на яблоки с явственным чувством, что их нельзя рвать, потому что они немецкие. Были наши, советские, колхозные, а теперь, как все вокруг, и они принадлежат немцам, и, если сорвешь хотя бы яблочко, явятся те жандармы на мотоциклах, в пыльных плащах, с автоматами и накричат, ударят, может быть – даже убьют, как за кражу их собственности. Хлопотливо сновали пчелы, их возня на головках цветов была обычной, всегдашней, но мысль о немцах примешивалась и здесь, казалось – и у пчел теперь хозяева они, немцы, потому пчелы и летают так свободно, что работают на них, тот мед, что они собирают, хотя еще не собран, но уже тоже немецкий, весь, без остатка он принадлежит им, есть его будут они, и больше никто его даже не коснется…

Дождаться ночи не хватило терпения. Окружающие поля и видные из сада дороги на холмах были пусты, это соблазняло продолжить путь. Вожаки повели, выбирая совсем глухие тропы, хоронясь по глубоким балкам. Не знаю, сколько удалось так пройти, три километра, пять, – колонна наша снова наткнулась на немецкий патруль, который опять повернул нас к Хохлу.

Еще двое или трое суток продолжались наши блуждания в степи, наши упорные, но бесполезные попытки пройти к Острогожску. Немецкие разъезды, патрули, заставы преграждали нам путь и неизменно возвращали назад. Получалось, что мы не продвигаемся вперед, а кружим в недальнем от Хохла расстоянии.

А потом и вовсе мы оказались с ним рядом, даже крики хохольских петухов были слышны на заре.

Еще день мы провели в поле, в пустом щелявом сарае полевого колхозного стана. Еда почти у всех кончилась, воду делили по глоткам. Ничего не оставалось, как вернуться в Хохол. Там можно было поменять на продукты вещи, там была колодезная вода.

Но там по-прежнему было и то самое пугающее, что заставило из него бежать: регистрация.

15

Неизвестно, что стало бы с нами, если бы мама пошла на регистрацию. Может быть, нас увезли бы в Германию, может, пришлось бы жить где-нибудь в бараке, таскать щебенку для ремонта дороги или, самим умирая с голода, веять зерно в немецкой сельскохозяйственной «экономии», переделанной из совхоза или колхоза. Могло получиться и так, как больше всего боялись мы с мамой: ее, как медицинского специалиста, забрали бы на какую-нибудь службу при немецком госпитале или санатории для выздоравливающих солдат, а меня сунули бы в детскую колонию, где отняли бы имя и под новым немецким или даже под номером стали бы онемечивать, стараясь, чтобы я забыла себя и свое прошлое, своих родителей, свой родной язык и свою родину, стали бы обращать меня в безликое существо со знаком «ost» на груди, понимающее только немецкие команды, годное для одной лишь грубой физической работы, в рабыню для услужения какой-нибудь немецкой семье.

Но помог случай. Мама встретила местную женщину, которая до войны лечилась у нее в больнице. Простые люди умеют помнить добро. Женщина, ее звали Катя, Катерина Игнатьевна, увела нас в свой дом на далекую окраину Хохла, почти на хутор. Мы стали у нее жить, как родственники, как будто мама была ее сестрой из придонской деревни и у нас там все сгорело – и дом, и хозяйство. Маму она переодела во все деревенское, дала ей сапоги, длинную юбку, заштопанную кофту, ватник, платок на голову, научила его повязывать по-деревенски. Меня тоже переодели – в длинное, на деревенский манер, платьице; осенью я носила старенькое, латаное пальтецо, мальчуковые ботинки. Все наше городское хозяйка спрятала подальше. С нею мама ходила в поле на уборку колхозной картошки и свеклы. Немцы заставляли местное население собирать колхозные урожаи. Продукты они тут же увозили, но все-таки колхозникам кое-что перепадало. Перепадало и маме, иногда она приносила с собой немного картошки, иногда – кое-какие овощи. Колхозные женщины, конечно, все до одной понимали, что мама не колхозница, видели, что она неумела и непривычна в деревенском труде, что мы не из придонской деревни, а воронежцы. Но никто нас не выдал немецкому начальству. В колхозе был бригадир, из местных, поставленный немцами; он тоже, конечно, все видел и понимал, но Катерина Игнатьевна время от времени поила его самогоном, и он тоже делал вид, что ни о чем не догадывается; наряжая женщин на работы, называл маму «сеструхой»: «Ты, Катерина, с сеструхой вот что будешь делать…» Но слово «сеструха» он всегда произносил слегка подчеркнуто, чтобы Катерина Игнатьевна и мама не забывались, всегда помнили, что он отлично знает их секрет, – какая моя мама Катерине Игнатьевне сеструха. В колхозе, заодно сказать, было много подобных «сеструх», «племянниц» и просто «родни», деревенские люди почти все подряд старались помочь попавшим в беду горожанам. А у бригадира, видно, на уме были свои расчеты, ему были кстати эти «лишние» рабочие руки, без них при полном отсутствии мужчин было бы не осилить полевые работы, выполнять немецкие приказы.

Я не была для мамы обузой, только «ртом». С деревенской ребятней я пасла чужих коров и телят, помогала крутить мельнички, на которых местные жители мололи зерно, выбирать на огородах картошку. За это хозяйки вознаграждали молоком, отсыпали горсть-другую муки, наделяли кочанчиком капусты, котелком картошки.

Поздней осенью в центре Хохла в небольшом доме открылась «гимназия», и я пошла туда со своими деревенскими подружками в четвертый класс. Учительница была русская, но проинструктированная немцами и обучавшая по их программе. Первый урок был по географии. На доску учительница повесила обычную школьную карту, изображавшую нашу страну, и, показывая на нее, сказала, что это территория «бывшего Советского Союза». Я едва досидела до конца урока и ушла домой, – я не могла оставаться в классе и слушать учительницу, ее географию, переделанную на немецкий лад. Дома я долго и горько рыдала от этих ее слов – о «бывшем Советском Союзе». Они утверждали то, что стало, и отнимали все, что было у меня прежде, там, в Воронеже, – сам Воронеж, мое детство в нем, мою улицу, мой дом, книги, школу, моих друзей и товарищей по дому и классу, моего папу, бабушку, всю нашу жизнь, все, что в ней было и должно было еще быть, – все, все, все… Я рыдала до прихода мамы с «бывшего» колхозного поля, а потом и у нее на руках, а мама не находила слов, как меня успокоить, и, прижимая к себе, гладя мою голову, только повторяла: «Все будет опять, вот увидишь… Все вернется…»

Глубокой зимой, в конце января, в лютую морозную ночь в Хохле запылали десятки пожаров: немцы зажгли пекарню, которая делала для них хлеб, все свои склады, большую конюшню со своими лошадьми, двор с санями и повозками, и по этим пожарам, по панике немцев и их стремительному бегству среди ночи село узнало, что подходят наши войска.

С грохотом распахнулась в нашей избе дверь и, в клубах морозного пара, с пистолетом в одной руке, электрическим фонарем в другой, в наш дом вскочил молодой, розоволицый от мороза и бега лейтенант в ушанке, белом полушубке и валенках. Ему и бойцам показалось, что в нашем доме укрылись немцы.

Лейтенант был воронежец, а мы были первые воронежские жители, которые ему встретились. Фамилия его была Песков.

– Надо же! – воскликнул он, узнав от мамы, что мы с Халютинской. – А я с Малой Чернавской, это же совсем рядом!

Тут же он обрадовался еще больше, когда мама сказала, что работала в госпитале, а госпиталь находился в Четвертой школе.

– А я в этой школе учился! Это же моя школа!

Его бойцы побежали дальше, где-то вдали хлопали их выстрелы, а Песков еще с минуту оставался в избе и поспешно расспрашивал маму про Воронеж: что в нем разрушили немцы своими бомбежками, стоит ли бронзовый Петр и как это происходило – изгнание жителей. В городе оставались его родители, и он не знал, что с ними, где они. Мама рассказывала, а у него все мрачнело лицо, даже сбежал румянец, все круче обозначались скулы. Он сказал:

– Ну – ладно! Мы с них за все это спросим. Они нам за все ответят! Через шесть месяцев мы будем в Берлине!

Он глубже насунул на голову шапку, кивнул нам прощально и ободряюще и шагнул за порог – таким твердым и решительным шагом, с таким лицом, как будто намеревался прямо от нас идти и нигде не останавливаться и дойти до самого Берлина.

Песков ошибся на два года и три месяца, но всегда, когда говорят о войне и нашей победе, я вспоминаю этого Пескова. Да, наша армия победила потому, что у нее стало больше самолетов, танков и пушек, но, главное, потому, что был этот Песков, были миллионы таких Песковых, которые еще тогда, когда даже Курск не был взят и до Германии было еще две тысячи километров напряженных тяжелых боев, всей душой верили в наш флаг над Берлином и были готовы сделать и отдать ради этого всё…

Как выглядел Воронеж после освобождения от немцев – известно. Эти фотографии есть в музее, напечатаны в книгах. Это был мертвый город, черный от сажи. Каменные здания высились, как скелеты. Ни одного целого дома, ни одного целого стекла… От Петра в сквере, о котором беспокоился лейтенант Песков, остался один камень, немцы украли памятник, увезли, чтобы сделать из него патронные гильзы…

На месте бабушкиного дома и сада мы увидели пустырь, пепелище.

Мы долго ее искали, спрашивали о ней всех, кто мог что-либо знать, долго хранили надежду, что она жива; однажды маме сказали, будто бабушку видели в Усмани. Мама сразу же туда поехала, искала ее там; нет, это был просто ошибочный слух.

А осенью сорок третьего года стали раскапывать расстрелянных в Песчаном логу и среди полуистлевших останков, вместе с документами других людей нашли ее паспорт: Евдокия Максимовна Ивахина… Мама ездила на эти раскопки. От людей уже почти ничего не осталось, опознать их было невозможно, мама только подержала в руках бабушкин паспорт…

Как тяжко, мучительно, долго налаживалась жизнь в разрушенном городе – это тоже известно: еще жива людская память, есть книги; не стоит все это повторять.

Мало-помалу, но тоже наладилась и пошла дальше и наша с мамою жизнь. Мы долго ютились по разным подвалам, частным углам; наконец, обзавелись своим сносным жильем. Мама опять работала в своей, заново восстановленной, больнице, я опять ходила в свою, заново отстроенную, школу. Потом – как награда за все – май сорок пятого года, его солнце, флаги, цветы, музыка…

Город отстраивался, жизнь людей все больше входила в нормальное русло, время все дальше относило военные годы. Наконец, пришла пора, когда, казалось, можно было уже сказать, что все стало на свои места…

Но не было папы, не было бабушек, не было дяди Миши, дяди Феди, дяди Лени… Не было многих-многих наших родственников, далеких и близких, друзей и просто знакомых; когда мы с мамой начинали считать – получался длинный-предлинный, прямо-таки бесконечный список… Дядя Леня погиб в десанте на Керченской косе. Мы долго этого не знали. Но в начале семидесятых годов школьники местного совхоза нашли в соленом морском песке его полевую сумку с документами, домашним адресом, разыскали нас через газету и прислали эти вещи…

Что сказать о себе сейчас? У меня все хорошо, даже очень хорошо: муж работает инженером на одном из заводов, ему пятьдесят, но он вполне здоров, есть сын, молодой, но уже пользующийся уважением врач, есть внуки, есть хорошая просторная квартира, интересная работа: я заведую больничным отделением, как когда-то мама.

Но… Один мой больной говорит: я редкий больной, исключительный, у меня от войны осколок в сердце… А я думаю – все мы живем с такими осколками… Все, кого коснулась война… Я не могу слышать военные марши – сразу вспоминаю, как шли на вокзал колонны призывников, наголо остриженных, в еще не обмятом обмундировании, и женщины – матери, жены – бежали за этими колоннами и все смотрели, смотрели на своих… Я не могу видеть хроникальные фильмы о войне, как горят наши деревни и города, как падают наши солдаты, – все мне кажется, что это мой папа умирает на черной земле…

1982 г.

Короткие радости Максима Тимофеича

Запрягать Максим Тимофеич стал еще в темноте. Лошадь, приученная на колхозной работе без определенного над ней хозяина повиноваться всем, кто подойдет, покорно нагнула голову и сама просунула ее в хомут; не дергаясь и не упрямясь, зная, что все равно заставят, дала надеть на себя уздечку, всунуть в рот железные удила.

– Эх, не ту Родька привел! – который раз посетовал Максим Тимофеич. – И стара, и изъезжена уже вся. Копыта растресканы, хвост редкий… Ну да что ж, – утешил он себя, – ладно, и такая пока поработает…

Максим Тимофеич только поначалу сильно расстроился, а сейчас горевал уже больше по привычке. Будет еще случай, верил он, заменят они с Родькой эту конягу. А то и вторую заведут. Теперь, когда Родька полицаем при немецком коменданте, права и возможности у него большие. Что лошадь! Всех вон немцы из города выгнали, никого не допускают, а Родька – на́, отец, езжай за барахлишком! – принес пропуск на желтой картонке с черным, раскинувшим прямые крылья орлом…

Жена вынесла из дома мешочек с харчами, бутылкой молока, уложила под сено в передок телеги.

– Може, все ж таки и я с тобой? – опять завела она разговор, продолжающийся у них еще со вчерашнего дня, как только Родька принес пропуск. – Один как ты там управишься, тяжелое – как станешь таскать? А я б тебе помогнула, вдвоем оно легше…

– Тьфу ты, опять за рыбу деньги! – плюнул в сердцах Максим Тимофеич. – Сказал же Родька – на одного пропуск, понимаешь ты это? Не пустят тебя!

– А може, пустят, мы попросим.

– Може! Это ж немцы! А то ты не знаешь, какие у них правила. Нет – значит, нет!

– А ты скажи – жана, мы с ей вдвоем, она мне помогнуть едет…

– Скажи! Как я им это скажу, по-ихнему?

– Они по-русски понимают.

– Тьфу ты! Ну, черт с тобой, садись. На себя тогда пеняй, коли что…

Анна Матвевна торопливо кинулась надевать жакетку и шерстяной платок. Она, конечно, очень даже пригодится и просится не зря. Максим Тимофеич, наружно сердясь, про себя понимал это вполне. Того он не приметит и в ум ему не придет взять, что сообразит и сделает Анна Матвевна цепким своим бабьим умом и проворными бабьими руками.

Максим Тимофеич вывел лошадь со двора на улицу, прикрыл ворота. Уже светало. Широкая ровная улица села была видна во весь свой двухверстный пролет. Багровое свечение пожаров в стороне города примеркло, зато в небе густо и тяжело обрисовалась черная туча дыма, что раньше сливалась со тьмой ночи.

Просто удивительно, как долго горит город и все еще находится в нем пища для огня, никак не может он выгореть до конца. Пожары занялись, когда немцы еще только входили в него, в начале июля, а сейчас уже последние числа сентября. Языки пламени, видные с расстояния в десяток верст, то ширятся, сливаются вместе, в одно полыхание, то дробятся на отдельные очаги, возникают в новых местах. Немцы, похоже, совсем не тушат пожары, не до них – наличные их силы удерживают фронт, отбивают атаки советских войск на городских окраинах. Город, конечно, выгорит так дотла, но им его не жалко – в их власти уже сотни других русских городов, и без того немало всяких богатств захвачено на русской земле…

Анна Матвевна, в сапогах, тех самых, что снял Родька с убитого красноармейца, когда они вразброд, кучками и поодиночке, отступали через село, по огородам и окрестным ярам к Дону, умотанная платком, взобралась на телегу. Максим Тимофеич сразу же дернул вожжами, крикнул на лошадь, пуская ее по улице.

Под уличными раскидистыми тополями и в некоторых дворах стояли пятнисто раскрашенные немецкие автомашины, бронетранспортеры. Прохаживались часовые с автоматами на груди или винтовками. Ждущая настороженность и готовность были в их фигурах, серый вязкий рассвет сливал их лица в одно с грязно-зеленым цветом их одежд. Они еще издали замечали конную подводу и пристально вглядывались в сидящих на ней.

Максим Тимофеич приближался к часовым без тревоги, он все время чувствовал лежащий за подкладкой картуза немецкий пропуск, свою безопасность и свое особое положение с ним. В нем было даже большее чувство – дружеской сближенности с этими недоверчивыми чужеземными солдатами, какого-то чуть ли не родства с ними и всей той грозной немецкой силой, к которой они принадлежали. Подъезжая к часовым, он еще за полсотни шагов делал каждому рукою успокаивающие и разъяснительные жесты; если бы их перевести на слова, они должны были бы сказать этим немцам примерно такое: не беспокойтесь, не волнуйтесь, пожалуйста, это я, Максим Тимофеич Объедков, с комендантским пропуском, все в порядке, зер гут – говоря по-вашему, я для вас свой, я всех вас крепко уважаю. Да, я русский, но не такой, как другие, мой сын с вами, у вас на службе, с такой же винтовкой, можете мне верить, никакого вреда я не замышляю и никогда вам от меня его не будет…

Часовые, сначала насторожившись, смотрели на Максима Тимофеича затем спокойно: они будто бы понимали, что говорил он им своими жестами, улыбками и подобострастным выражением лица, своею сгибающейся в поклонах фигурою, которыми он, проезжая мимо, радостно и признательно благодарил за мирное к нему отношение. Никто из немцев не делал попытки остановить подводу; может быть, они в самом деле верили Максиму Тимофеичу и без предъявления пропуска, а может быть, и это скорее всего, они и не должны были его останавливать, у них была своя служба, свои обязанности, а останавливать и проверять – это дело других.

За селом дорога побежала с бугра, во всю ширь открылся город, вернее – пелена серого, бурого, черного дыма и смутно проступавшие сквозь нее отдельные, самые крупные, строения, видные с десяти верст: бетонный элеватор, заводские корпуса и трубы, водокачка в районе вокзала.

Внизу поблескивал Дон. На голых береговых скатах и на самом берегу, у воды, темнели туши подбитых танков, обгорелые автомашины. Белели вывороченным мелом бомбовые воронки. Все они были от немецких «юнкерсов». Летом, в июле, когда сломленные красноармейские части спасались за Дон, спутанно и растерянно сбиваясь у понтонных мостов, а большинство бойцов пускались просто вплавь, кто на чем, кто как умел и мог, тут творился кромешный ад. Быстро сменяя друг друга, «юнкерсы» беспрерывно висели в небе над этими берегами, над донским руслом, и сыпали, сыпали вниз свои визжащие бомбы…

Донскую низину заволакивала дымная мгла. Подвода въехала в нее, и показалось, что рассвет пошел вспять, снова возвратились сумерки. От гари першило в горле, крупными хлопьями летела сажа.

Въезд на понтонный мост закрывал полосатый шлагбаум. Стояло несколько немцев в пилотках и касках. Один из них, самый рослый, с какими-то значками на погонах, очевидно, начальник, поднял навстречу Максиму Тимофеичу красный кружок на палке, приказывая остановиться.

Максим Тимофеич послушно притормозил лошадь, слез, вынул из картуза картонку.

– Пропуск! – сказал он, всем видом показывая, как он уважает немецкие правила. – Я же знаю, без пропуска нельзя, порядок есть порядок, так бы не поехал…

Рослый немец вблизи оказался конопатым – как в луковой шелухе. Он взял картонку, секунду подержал перед своими блеклыми глазами. Лицо его было усталое, на нем сумраком лежала бессонная ночь. Но оно осветилось каким-то подобием улыбки.

– О-о! – кивнул он головой в знак того, что пропуск правильный, действительно все в порядке.

Максим Тимофеич тоже заулыбался, благодарно, заискивающе.

– А это жинка моя… – предупреждая вопрос, поспешил разъяснить он, показывая на сжавшуюся Анну Матвевну. – Как бы сказать, по-вашему – фрау…

– Хо-о, фрау! – уже в голос рассмеялся конопатый немец, возвращая Максиму Тимофеичу пропуск. Он что-то сказал другим немцам, те густо захохотали.

Рассмеялся и Максим Тимофеич – мелко, дробненько, поддерживая немцев и их густой смех, как бы понимая, что это и в самом деле смешно – что его Матвевна, сидящая на телеге, в мужицких сапогах, простая русская крестьянская баба в плисовой жакетке на вате, в темном платке до бровей, морщинистая, старая, со скошенным, как от флюса, оплывшим на одну сторону лицом – фрау…

Все немцы, бывшие возле шлагбаума, подошли к подводе ближе, что-то между собой говоря, пересмеиваясь, с любопытством глядя на Максима Тимофеича и его Матвевну. Чужая речь была непонятна, любопытство немцев – тоже, но Максим Тимофеич видел, что немцы не враждебны к нему, напротив, он им чем-то даже нравится, чем-то их веселит, и в ответ на это в нем горячей волной поднималось и переполняло его что-то совсем собачье, должно быть, то самое чувство, что заставляет вилять хвостом и лизать руки. Но хвоста у него не было, к тому же конопатый немец махнул своим кружком, показывая, что Максим Тимофеич может беспрепятственно проезжать.

Но Максим Тимофеич не мог так уехать, ему настоятельно требовалось выразить немцам всю меру своего расположения к ним и любви, и, с сиянием на своем темном, шершавом, небритом лице, спеша, чтоб его выслушали до конца, он стал рассказывать конопатому немецкому начальнику и его солдатам про своего сына Родьку:

– Родька мой… Родион, то есть… сын, значит, – у вас служит! Да-да, у вас! Полицай-команд. Второй месяц уже. Родька мой… Паек получает, винтовку дали, форму скоро дадут…

– Сынь? – нахмуриваясь, спросил конопатый. – Красна Арме́е?

– Нет, нет! – поспешно поправил его Максим Тимофеич. – Красная Армия – нет, у вас он, у вас, – показал Максим Тимофеич рукой на всех стоящих полукругом немцев. – Герман… герман армэ… Полицай-команд. Форштей? В Красной Армэ он не служил вовсе, он с детства калеченный, инвалид. Баловались с ребятами, нашли какую-то хреновину – и рыбу глушить. Да все и пострадали. А Родька больше всех, так-то вот пальцы отхватило и глаз вышибло… А в герман армию он сам схотел, в полицай-команд. Видишь вот, туда, значит, он не схотел, в Красную, а к вам вот – схотел. Форштей?

По немцам было не видно, понимают они или нет, что пытается втолковать им Максим Тимофеич. У конопатого терпение кончилось скорее всех. Перебивая Максима Тимофеича, он хлопнул его по плечу, сказал: «Гут, гут!» и опять же, но более повелительно, махнул рукой с кружком, показывая, чтоб Максим Тимофеич скорее проезжал, освобождал мост.

Максим Тимофеич шустро взялся за вожжи.

Тут солдат, что поднял полосатую перекладину шлагбаума, кивнул в сторону города головой, сказал что-то по-немецки, а потом – понятно:

– Рус… Пук-пук!

Он вроде бы спрашивал – не страшно ли Максиму Тимофеичу туда ехать, и предупреждал, что там могут его подстрелить.

– Ничего, авось не попадут! – бодро откликнулся Максим Тимофеич, вытягивая лошадь кнутом по широкому заду.

Дребезжа, телега запрыгала по настилу из бревен и досок, проложенному по железным лодкам.

Хотя Максим Тимофеич ответил немецкому солдату бесстрашно, на самом деле он очень боялся того, что может случиться с ним в городе. Советские войска не смирились с его потерей, каждый день то в одном, то в другом его краю они бьют по городским кварталам из артиллерии; советских самолетов мало, но все же появляются и они, проносятся над самыми домами, лупят из пулеметов и бросают бомбы; подвернешься – и тебе достанется такой горячий гостинчик… Одно только помогало Максиму Тимофеичу двигаться навстречу опасности, тот факт, что не он первый, из села уже ездили в город с такими же пропусками, и ничего худого ни с кем не произошло, вернулись с богатой добычей, на зависть тем, кто тоже хотел бы разжиться городским добром, да нет такой возможности.

Тряское булыжное шоссе, взодранное гусеницами танков, исковырянное разрывами снарядов, в вывороченных, разбросанных камнях, вело с холма на холм. Максим Тимофеич, устав править между камнями и воронками, съезжал вбок, на мягкую землю, но узкие тележные колеса вязли в песке, телега грузла, лошадь быстро выбивалась из сил, останавливалась, запаленно раздувая бока. Куда ни взгляни по сторонам, везде глаза видели следы откатывавшегося к городу жаркого, беспощадного сражения: окопы, вырытые пехотой, глубокие кратеры бомбовых воронок, круглые, поверхностные плешины на желто-рыжем травяном войлоке от разорвавшихся мин. Как и по ту сторону Дона, чернели коробки сгоревших танков, с той лишь разницей, что почти все они были немецкие, с белыми крестами на облупленных, исклеванных осколками башнях. Завалясь набок, из орудийных окопов показывали свои длинные стволы противотанковые пушки, что остановили и умертвили эти танки, а потом были подбиты и искалечены сами. Как ни густ был запах гари и дыма, но, подавляя его, за горло схватывал зловонный смрад истлевающих в окопах и возле них трупов. В них уже не было объемности человеческих тел, тление плоско примяло их, они словно бы сами стремились уйти в землю, обрести для себя законное погребение, и наполовину уже погрузились в нее.

Но Максим Тимофеич не разглядывал то, что было вокруг, не удивлялся и не скорбел от множества побитых на своих позициях солдат, голова его была заполнена думами только о своей цели. Анна Матвевна, трясясь на телеге, тоже молчала, не роняя ни звука. «Что ж, такая доля, война – она война и есть, не мед сладкий…» – так, верно, с примиренной мудростью и как бы даже сострадая, ответил бы Максим Тимофеич, если бы кто-нибудь попался ему на пути и заговорил бы об этих следах давнего, еще июльского кровопролитного боя. Но Максим Тимофеич просто повторил бы принятое, без своего чувства, внутри у него было глухо и не затронуто, кроме Родьки у него больше не было сыновей, и он ничего не испытывал к этим мертвым воинам, среди которых, наверное, были и местные, даже из его села, а то и с одной с ним улицы. Максим Тимофеич улавливал от мертвецов только один тяжкий смрад, и всякий раз, когда зловоние становилось особенно сильным, зажимая ноздри, спешил поскорее проехать, взмахивая над лошадью тонким ремешком кнута…

Впереди, в дымной меняющейся мгле, проступая то четче, то снова теряясь, нарисовались бетонные башни элеватора, построенного перед самой войной. Булыжная мостовая стала ровнее, потянулись улицы из одноэтажных домишек.

Максим Тимофеич знал, куда править. Слушая рассказы тех, кто побывал в городе раньше, он уже заранее наметил себе маршрут. Он не стал останавливаться на первых улицах с деревянными и кирпичными домами, тесными двориками и обязательными садочками при каждом, он знал, улицы эти возникли недавно, дома эти построили выходцы из деревень, привлеченные городом, его заводами, возможностями заработков и жизни в нем; хозяева этих жилищ успели только кое-как обосноваться и еще ничего толком не завели, шарить тут напрасно, лишь терять время. Надо продвигаться ближе к центру, туда, где настоящий город – с большими многоэтажными домами.

На одном из перекрестков Максима Тимофеича опять остановили немецкие солдаты, застава или патруль – с тяжелыми колясочными мотоциклами, поставленными поперек мостовой. Несло густой белый дым, и Максим Тимофеич вынырнул из него на своей лошади совсем неожиданно для этих солдат. Они схватились за автоматы, но Максим Тимофеич поспешил заулыбаться и вынуть пропуск. Картонка с черным орлом, опирающимся когтями на свастику, произвела то же действие, что и у въезда на понтонный мост: в лицах солдат спали строгость и напряжение. Жестами рук они показали, что он может проезжать дальше, а один из солдат – с красными, разъеденными дымом глазами – проявил к Максиму Тимофеичу даже особое внимание: махнув в пролет затянутой мглой улицы, по которой правил Максим Тимофеич, он изобразил лицом и руками что-то такое, что надо было понимать, как большой пожар, и показал левее: вот так лучше, безопасней.

Максим Тимофеич послушался. Улица, в которую он свернул, была уже оставлена огнем, пожравшим все, что могло гореть, и походила на каменное ущелье. Многоэтажные дома, высившиеся справа и слева, выжженые изнутри, сквозили черной пустотой. Стены частично обрушились, оползли крутыми осыпями закопченного щебня. С оплавленных изоляторов свисали обрывки проводов.

Повернув, улица перешла в такую же – с пустыми черными коробками зданий. Некоторые еще удержались, обугленные соседними пожарами, и, медленно занимаясь сами, чадили своими зияющими, без единого стекла в рамах, окнами.

Максим Тимофеич озирался, силясь понять, где он находится, но не узнавал ничего, таким непохожим на прежнее было все вокруг.

Он повернул еще в один уличный пролет; мостовая была свободней от обломков и щебня, но дома выглядели так же, большинство – каменные скелеты без крыш и даже рам в квадратах оконных проемов.

Какое разрушение, какое бедствие! Представавшее глазам не могло не поражать, и Максим Тимофеич дивился – тому, что натворил огонь, во что обращен совсем еще недавно многолюдный город. И злорадное, мстительное чувство тешило его изнутри. Будто настала наконец расплата, которую долго ждала и долго призывала его душа.

Он не любил города. Все неприятное в его жизни, в его судьбе было связано с городом, приходило в деревню отсюда. С той давней поры, как еще до германской помер его отец и двадцатилетний Максим стал хозяином в доме и на шести десятинах земли, его заветное желание состояло лишь в одном – чтоб никто и ничем не мешал ему. Не мешал распоряжаться землей, не лез бы в его дела, не командовал им, не стеснял его волю.

А его оторвали от своего дома, двора, привычных и приятных ему забот, от семьи, маленького Родьки, только что начавшего лопотать первые слова, с другими рекрутами, остриженного под машинку, привезли в четырнадцатом году сюда, в город, и, верно, еще в том же четырнадцатом году уложили бы его в землю на вечный покой германская пуля или горячий снарядный осколок, если бы новобранцев не стали смотреть доктора еще раз, уже без спеха, не обнаружили бы у него «грызь», то бишь – паховую грыжу. Она и сейчас с ним, дай бог ей здоровья; иногда болит в этом месте, но все ж таки терпимо, главное – она спасла Максима Тимофеича от всех мобилизаций, и тогда, в германскую, и в гражданскую, когда то белые, то красные мели мужиков в деревнях под метелочку. Благодаря ей, этой своей «грызи», он, можно сказать, и остался живой, и существует-то на этом свете…

Живой-то остался, это верно, но не было ему разворота на своей земле. Отсюда, из города, приезжали отряды решительных, неумолимых рабочих в черных ватниках, черных кожаных куртках, с наганами у пояса, когда действовал закон о продразверстке, ходили по дворам, под хмурыми взглядами мужиков забирали и увозили отсюда хлеб. Потом были другие годы, вроде бы – легче, но для Максима Тимофеича все равно немилые, супротив его нутра, когда приезжали другие люди, но тоже – как в кулак сжатые, неумолимые, решительные, облагали налогами, которые не дай бог не выплатить, всю душу за них вытрясут, как ни упирайся – а все равно до зерна отдашь… Потом заговорили о коммунах, артелях, появилось колючее, как сухая заноза с татарника, слово «колхоз», стали в него записывать, и среди тех, кто это проводил, своих, сельских, опять же на первом месте были городские, всякие «представители», «уполномоченные»; они гнули деревню на колхозную линию так приставуче и неумолимо, что и Максим Тимофеич скоро оказался колхозником, хотя все естество его восставало против таких порядков и такой жизни. Ту первую ночь, как увели на общий двор с его двора лошадь, серую ласковую кобылку, корову, чей мык и он и Анна Матвевна узнавали среди других голосов еще издали, едва только возвращающееся с лугов стадо входило в деревенскую улицу, свинью с поросенком, пару овец, унесли в плетенке беспокойно кудахчущих кур, – они оба не сомкнули глаз, так непривычна была тишина за стенами избы, в дворовых сараях. Максим Тимофеич скрипел, как от боли, зубами, хотелось колотиться обо что-нибудь головой, расшибить ее вдребезги; Анна Матвевна лила слезы до самого утра, то в голос, то втихую; чувство было тяжелей, если бы умер кто из родни или в самом доме лежал бы покойник… «Все равно это дело не выйдет! – так сказал себе и Матвевне Максим Тимофеич о возникшем в их селе колхозе. – «Рассвет»! Кому – рассвет, а кому – мрак гробовой. Чего-нибудь да поделается, это уж точно! Никогда допрежь этого не было, значит, и не будет. Вернется еще на старый лад…»

Потом были годы, когда к его злобе на город присоединилось и другое чувство, такое же упорное, стойкое, непримиримое: зависти ко всей жизни в нем, зависти и неприязни к горожанам, которые справно одеты, оживленны, говорливы, суетно-подвижны, – будто у них изо дня в день не будни, а один непрерывный праздник. Город строился, раздвигался во все свои концы, возносил новые этажи, взблескивал рядами новых окон. На левом берегу, представлявшем глухую песчаную пустошь, задымила трубами огромная электростанция, возник один завод, следом – другой. Там, где пролегали земляные улицы с никогда не просыхающими лужами и поросятами в них, появился булыжник, там, где был булыжник, расстилался асфальт. Трамваи, весело тренькая звоночками, юрко сновали по новым рельсам. Зелеными островами в центре и на окраинах поднимались парки для отдыха горожан в воскресные дни, распластывали зеленые ковры своих полей стадионы, чтобы крепкие загорелые парни гоняли ногами мячи под гомон довольных зрителей. Это было уже совсем диковинно для приезжего из деревни Максима Тимофеича, рождало в нем острую враждебность, – в его жизни, колхозной и своей, домашней, с огородом и скотиной, требующей ухода и обеспечения, труд и заботы вязались такой непрерывной чередой, что никаких забав вообще не существовало…

Вовсе не праздничной и беспечальной, а такой же хлопотливой, полной забот была жизнь горожан до половины тридцатых годов: хлеб по карточкам, долгие очереди у «распределителей» за любым товаром – галошами, нитками, мылом, ситчиком. Но Максим Тимофеич и на эти очереди смотрел завистливыми глазами: хоть так, да достают, а ему, что нужно, ищи на «толчке», у перекупщиков, за двойную цену…

Много, много обид скопилось в душе и мыслях Максима Тимофеича, и долго, долго они копились, многое мог бы он рассказать, если бы кто этим заинтересовался. А может быть, и не смог бы ничего – так все туго и сложно, каким-то путаным узлом было завязано в нем…

Как было ему объяснить, например, такое – что город, стоявший за рекой, и его деревня, хотя их разделяет всего-навсего пятнадцать-двадцать верст расстоянияи между ними постоянное, каждодневное соприкосновение, общение и взаимодействие, в сознании и чувствах Максима Тимофеича, тем не менее, находились как бы в двух совершенно разных, только лишь географически соседствующих мирах.

И когда город запылал от немецких бомб, когда задрожала земля от немецких танков, устремленных на город, лавиною потекли через село на мотоциклах, грузовиках, бронетранспортерах немецкие войска – для Максима Тимофеича это было как что-то постороннее, совершающееся где-то в другом, только лишь по соседству, мире, но не в том, где живет он, стоит его хата и цветет его картошка на грядках. Как то, что относится только к городу, а на него непосредственно не направлено и потому – не коснется.

А когда вскоре немцы погнали из города на запад его жителей, всех подряд, которые там остались, сопровождая нескончаемую колонну своим конвоем на толстозадых немецких лошадях и мотоциклах, и в течение нескольких дней это шествие тянулось мимо дома Максима Тимофеича – женщины с изморенными жарой и пылью детьми на руках, старики и старухи, изнемогавшие под грузом своего тощего скарба, и все просили пить пересохшими, потрескавшимися губами, а некоторые – хотя бы корку хлеба, кусок вареной картошки для своих детей, – Максима Тимофеича не томили боль и сострадание, он не испытывал даже чувства родства к этим изгнанным из своих жилищ, обреченным на муки голода и бездомности людям, смотрел на них так, будто мимо него шли совсем не русские, одной с ним крови, одного языка, а как бы какой-то чуждый, посторонний, иноплеменный народ…

Где-то за домами сильно и тяжко ухнуло, даже земля ощутимо качнулась под ногами. То ли взорвалось сразу несколько бомб, то ли обвалилось, рухнуло крупное здание, подточенное пожаром.

– Хватя, Максим, тебе править, и так уж заехали, не знай – выедем-нет живыми… – решительно сказала Анна Матвевна. Долго она крепилась, терпела, но больше уже не могла удерживать свой страх. – Сворачивай куда-нито, ну тя к лешему!

– Ладно, не гуди! – сказал Максим Тимофеич сердито – от того растущего страха, что испытывал сам. – Я тебя не уговаривал на подводу лезть, сама схотела.

Почти не выбирая, он повернул лошадь направо, въехал в тесный двор позади трехэтажного оштукатуренного дома, в котором большинство окон гляделось, как черные дыры, а другие, со стеклами, были в перекрестьях белых бумажных полосок.

Двор загромождали доски, листы кровельного железа, сорванные с крыши сараев, а сами сараи, длинный их ряд, остовом и всеми своими дверями кренились набок – как повалил их, пригнул воздушный удар близкого бомбового разрыва. Посреди двора в странной целости рядом с хаосом обломков пестрела цветочная клумба, на ней рдели бархотки высокими, теснящими друг друга кустами; они разрослись за те полтора месяца, что жители покинули город и никто уже не присматривал за цветами.

Усталая и голодная лошадь, завидев клумбу, энергично потянулась к ней, хватанула зубами охапку зелени.

– Ну, ты! – одернул ее Максим Тимофеич, наказывая за своеволие. И тут же отпустил вожжи: совсем не нужна эта его забота, все равно цветам пропадать…

В подъезде дома, на бетонных площадках перед входом в квартиры, на ступенях лестницы на верхние этажи было бело от накрошенной, растоптанной штукатурки, валялись школьные тетрадки с фиолетовыми строчками, осколки разбитой фаянсовой посуды. Все квартирные двери были распахнуты, а некоторые совсем высажены из рам: они были на запорах и открывали их силой, сбивая с замков и петель, дробя в щепы дверные доски.

Максим Тимофеич подивился на сплошь разбитые двери, не понимая, кто бы мог это сделать. Подумалось – не повезло ему с домом, тут уже побывали такие же добытчики… Он не знал, что это сделали немцы. Когда истекло время, данное жителям на выселение, они обходили дома и проверяли каждую квартиру – не остался ли кто, не запрятался. Они боялись партизан и диверсантов у себя в тылу. В приказах, что были расклеены по городу, говорилось, что каждый, кого они обнаружат, будет рассматриваться как партизан и беспощадно убиваться на месте. Оставались немощные старики, безногие инвалиды, парализованные больные, и немцы, согласно с приказом, убивали их из автоматов. Если находили несколько человек, то ставили их в затылок, тесно друг к другу – для экономии патронов, чтоб израсходовать только одну пулю.

Раскрытые двери облегчали Максиму Тимофеичу его дело. По штукатурке, детским тетрадкам и книжкам он вошел в одну из квартир первого этажа. Шаги его гулко прозвучали в пространстве комнат. В них остался беспорядок поспешных сборов: выдвинутые ящики комода, распахнутый гардероб, на диване – разбросанная одежда, из которой выбирали, что взять. Вероятно, во всем этом порылись еще и руки немецких солдат, входивших в квартиру, – чтобы порадовать очередной увесистой посылкой своих Луиз и Гретхен.

Но все-таки в комнатах было еще много вещей, в них осталась вся мебель, на кухне – кухонная утварь, и сердце Максима Тимофеича приятно и тепло сжалось от чувства, что все это – в его власти, он полный надо всем здесь хозяин…

Он заглянул в боковую комнату, в которую вела дверь из гостиной. Это была спальня. Стояла широкая кровать с никелированными грядушками, замысловатыми узорами на них и большими, с куриное яйцо, блестящими шарами по углам. Постель была сбита, оставлена так, как ночевали на ней в последний раз; из-под простынь виднелся полосатый пружинный матрас, примятые подушки в белых наволочках хранили, казалось, отпечаток чьих-то голов…

– Она! – выдохнул из себя Максим Тимофеич с загоревшимися глазами.

Двуспальная кровать с блестящими грядушками и шарами – обязательно с шарами! – была давней заветной мечтой его и Анны Матвевны. Когда Прошка Дадыкин, через дорогу от Максима Тимофеича, чей сын тоже поступил к немцам на службу, привез из города такую кровать, в Максима Тимофеича точно болотная жаба впилась и засосала большущим своим ртом у горла – так позавидовал он гугнявому Прошке, его удаче и богатству… Собираясь в город, он больше всего думал о такой кровати – с никелем и шарами, всю дорогу держал ее в своих мыслях, как в натуре, видел перед собой, видел, куда он ее поставит и как будет она выглядеть с горой пуховых подушек, под кружевной накидкой, какой с ней станет вся его изба…

И надо же – сразу такое счастье! Вот она, красавица, милушка, стоит, дожидается его, сверкая своими лучезарными шарами…

– Анькя! – сдавленным голосом позвал он Матвевну. Та, войдя за ним в квартиру, не медля ни секунды, уже перетряхивала раскиданное барахлишко.

– Да брось ты тряпки, дура несчастная, иди сюды, глянь! – рыкнул на нее Максим Тимофеич.

– Батюшки! – ахнула Матвевна, заглядывая в спальню.

Она медленно, как зачарованная, приблизилась к кровати, коснулась ее никеля и, совсем осторожно, будто они были стеклянными, хрупкими, как елочные украшения, и могли тут же рассыпаться под рукой, – шаров. Глаза ее закаменели, остановились в блаженстве, и, верно, столбняк этот продолжался бы долго, да Максим Тимофеич уже очнулся и стал действовать.

Скинув подушки и простыни, он потащил наружу, на телегу, позванивающий пружинами матрас. Вернувшись, покумекал малость, гадая, как разбирается кровать. Разделил ее, грядушки вынес сам, а раму – она была тяжела, застревала в узком коридорчике – помогла ему втащить Анна Матвевна. На улице никель вспыхнул ярче, отразил зелень и небо. Максим Тимофеич снова испытал бурную радость от своего приобретения. Уложив в телегу кровать на заботливо постеленную солому и рядно, он некоторое время провел в созерцательном наслаждении, схоже с Анной Матвевной, хотя терять время даром было никак нельзя, открытые двери и богатство вещей, находившихся внутри каждой квартиры, манили магнитом, жгли зудом захвата, – так что самым настоящим образом чесались ладони.

Не одна кровать вожделенно грезилась Максиму Тимофеичу и его Матвевне, в их мечтах и желаниях присутствовало много и других вещей. Например – комод с выдвижными ящиками. В избе у них, как сыстари велось в крестьянских семьях, для носильных вещей, приберегаемой мануфактуры, расшитых полотенец, шерстяной пряжи и прочего имелся вместительный, окованный по углам железом сундук. Но в сундуке все навалом, друг на друге; надо что достать – донизу приходится рыться. А комод – как хорошо: в каждом ящике свое… А на комоде – зеркало в раме, белая кружевная скатёрка, какие-нибудь вещички для украшения… Гардероб хотелось Анне Матвевне. Большой, высокий, полированный. Не потому, что так уж он нужен, а потому, что только в поповском доме в старое время такой стоял, и очень понравился он Анне Матвевне, когда она его однажды увидела, просто-таки запал ей в душу. Внутри на дверке – зеркало. Посмотришься – всю себя видишь, чудо просто… Посуду Анне Матвевне хотелось красивую – тарелки в узорах, чашки чайные расписные, ложки тяжелые серебряные. Не для того, чтоб с таких тарелок, такими ложками есть и чай из расписных чашек пить, ели бы и пили по-прежнему, деревянными ложками из одной на всех миски, а мясо – так прямо со стола или с доски, руками. Но пусть бы лежали у Анны Матвевны где-нибудь припрятанными такие тарелки, ложки и чашки, она бы все время про них помнила, носила бы их в своем сердце, и было бы от этого богатства у нее на душе приятно, чувствовала бы она свое особое достоинство и отличие перед другими хозяйками…

Самовар ей хотелось – большой, медный, в медалях, из тех, что, разогретые, долго потом поют-напевают негромкие протяжные песенки, делая зимние вечера уютными и желанными. Когда в семнадцатом году грабили и растаскивали помещичий дом, Анна Матвевна побежала туда главным образом ради такого самовара. Да поздно, не успела, утащили уже другие… Шуба ей грезилась, маячила в ее воображении, беличья или котиковая, какие она видела на иных городских дамах; считалось, что это инженерские или профессорские жены, только они так могут наряжаться и ходить. На что ей такая шуба, никуда в ней в деревне не пойдешь, – но пусть бы и она лежала в сундуке или висела в гардеробе, обсыпанная для сохранности нафталином, одним своим присутствием в доме тоже грела бы Анну Матвевну и поднимала бы в ней достоинство. И еще чтоб лежали в этом же сундуке или гардеробе отрезы сукна и драпа, шелка и ситца, сатина и бумазеи, столько, чтоб никогда не износить, не исчерпать этих запасов… Ох, да не перечислить всего, что хотелось Анне Матвевне, о чем они говорили и мечтали с Максимом Тимофеичем. Всего им хотелось, ни от чего бы они не отказались, будь такая возможность, попади она им в руки…

И вот теперь все было перед ними, забирай что хочешь, хоть все подряд, на все, что видели их глаза, было у них позволение – маленькая картонная карточка с немецким когтистым орлом…

Гардероб, что стоял в квартире, Анне Матвевне не понравился: стенки фанерные и без зеркала. Комод не понравился тоже – простая, дешевая работа, без узоров, а ей хотелось старинный, с резьбой, замочками, в лаке…

Такое могло быть в прежней их жизни разве только во сне: входи в любое жилище – и все, все твое… Это чувство пьянило их, совсем сводило с ума, заставляло хватать и лишнее, просто из азарта и жадности: кастрюли, сковородки и примуса на кухнях, эмалированные тазы и мусорные ведра, оцинкованные стиральные корыта. Корыт этих Анна Матвевна собрала по квартирам штук пять. Понимала – много всего набирает, не уместишь на подводу, но все-таки тащила наружу. Как-нибудь Максим Тимофеич пристроит. Все пригодится. И корыта пригодятся. Продать можно, поменять на что-нибудь. Оцинкованное-то корыто! Оно в каждом дворе желанно, какая хозяйка его не хочет!

Почти в каждой квартире на стенах висели фотографии тех людей, что в них жили: большеглазые детские личики, молодые свадебные пары, нежно приклонившиеся друг к другу. А рядом – портреты родителей, бабушек и дедушек, родственников. Некоторые глаза казались живыми, будто не мертвые фотографии смотрели со стен, а сами эти люди, и видели всё – кто вошел в их дом, чем занимается. Казалось даже – еще миг, другой, и кто-нибудь заговорит, раздастся человеческий голос, суровый, гневный, укоряющий Максима Тимофеича и Анну Матвевну: что же вы это делаете, русские люди?! Но Максим Тимофеич не всматривался в портреты, они были ему не нужны, немых устремленных взглядов он не замечал и не чувствовал. А Анна Матвевна замечала, портреты вызывали у нее женское любопытство: что за люди еще недавно здесь проживали, были тут хозяевами, завели все эти вещички, надевали эту одежду, садились на эти диваны, за эти столы? Она на секунду-другую задерживалась перед фотографиями, смотрела с интересом на лица, только с интересом, без стыда или хотя бы малой неловкости, щемления совести, и каждый раз обзор ее заканчивался внутри нее таким итоговым чувством: вон вы, значит, какие… Пожили, попользовались, ну и бог с вами. Теперь мы попользуемся. Так оно в жизни ведется: всему и каждому свой черед…

Тяжелая вышла кладь, когда Максим Тимофеич взвалил все на подводу, высоко и шатко она взгромоздилась. Здравый смысл подсказывал: надо кое-что снять, как бы не треснули оси, не поломались колеса. Но что? Гардероб? Комод? Диван в черной клеенчатой обивке? Дубовые стулья, раздвижной стол на четырех точеных ножках? Жалко! Неизвестно, добудет ли Родька еще раз пропуск в город, а вещи – самые те, какие хотелось им с Анной Матвевной: гардероб просторный, в лаке, зеркало в нем толстое, в полный человеческий рост, комод – диво, спереди полукругом, желтого орехового дерева, ящиков в нем целая дюжина, широкие и узкие, а вверху, на крышке, немыслимые узоры, разводья, мерцающие перламутром. Из-за одних этих узоров комод не скинешь…

Максим Тимофеич долго, старательно увязывал кладь веревками, даже весь измок жарким потом. Увязать надо прочно, дорога валкая, ухабистая, уронишь что с воза, скажем, гардероб, – что от него останется? Щепа да осколки…

За домами в северной стороне бухали выстрелы пушек. Они давно уже бухали, видно, там шел бой, опять наступали советские войска, опять бились, чтобы вернуть город, кто-то там бежал на немецкие пулеметы, кто-то падал, захлебываясь горячей кровью, кому-то эти часы и минуты были последними в жизни, может быть, даже совсем юной, только-только начинавшейся… Максим Тимофеич улавливал слухом эту пальбу, то густую, слитную, то на время распадавшуюся на дробь отдельных выстрелов. Он не вникал в то, что это значит, какой скрыт в этом смысл, его наполняли другие чувства и сознание – дело его сделано и теперь надо поскорее убираться восвояси, ну его к лешему, этот чертов город, вон как опять палят…

Лошадь отдохнула, наелась сена и овса, что брал с собой Максим Тимофеич, и потянула тяжелый воз с охотой, ходко, так, что Максим Тимофеич с вожжами в руках зашагал рядом с телегой широким шагом, а Анне Матвевне, трусившей позади, пришлось учащенно семенить.

Улицы по-прежнему затягивала где белесая, где синеватая дымная мгла, вверху, над домами, над гребнями разбитых стен несло черные смолистые клубы близких пожаров. Навстречу подводе проехало несколько грузовиков в грязно-желтой защитной окраске, с немецкими солдатами и пушкой на прицепе, прошагали пешие солдаты, в касках, с винтовками, ранцами за спиной, тесной группой, но без строя, громко топая подкованными железом пыльными сапогами по булыжнику мостовой. Другие солдаты, должно быть, связисты, что-то делали с проводами на том перекрестке, на котором у Максима Тимофеича проверяли пропуск. Теперь тех патрульных на перекрестке не было, а связисты даже подняли свои провода, пропуская подводу и не спрашивая Максима Тимофеича, что, куда и почему он везет.

Пальба на севере, у Задонского шоссе, продолжалась, но Максим Тимофеич отдалялся от нее, и, по мере того как отдалялся, ему делалось спокойней, а голову его все больше занимали рассуждения о дальнейших его делах. Во-первых, думал он, надо бы съездить в город еще раз. Обстановкой он разжился, неплохим барахлишком тоже, теперь не мешало бы набрать побольше носильных вещей – польт, рубах, платьев, обуви разной. Поменять горожанам. Часть их осела неподалеку, в Хохле, Курбатове, Нижнедевицке; барахлишко, что они с собой унесли, большинство уже проело, сменяли с местными жителями на продукты. А впереди – зима. А прикрыться-то – нечем… Но кое-что у некоторых еще пооставалось, последнее, на крайний случай: обручальные кольца, сережки, другое золотишко. Делать им нечего, отдадут за одежду-то… А золото – это вещь верная, оно всегда в цене, при любой власти… Второе – надо Родьку настроить, пусть возьмет разрешение на лес в казенной роще. Дают немцы, рубят уже некоторые. Родьке не откажут, он на службе старательный, на днях подбитого летчика, что на парашюте спустился, поймал и к немцам привел. Нынешняя изба не больно-то хороша – и тесна, и низка. А главное, раз можно новую поставить – чего ж не поставить? Чего ж ротозеем-то быть? Надо пользоваться, пока случай…

Когда выехали за город, в поля, их вид навел Максима Тимофеича на думы о том, как же теперь будет с колхозной землей, как поступят с ней немцы. В начале войны были слухи и ожидания, что немцы колхозы распустят, а землю раздадут по хозяевам. Но вот они уже как три месяца, а дела идут, как и прежде, в колхозные времена, немцы заставляют выходить на работу, косить и обмолачивать урожай. Зерно складывают в амбар, замкнули его на замки, строго-настрого запретили приближаться; староста Антон Егорыч, бывший финагент при сельсовете, головой отвечает за сохранность… А про раздачу земли теперь и разговоров никаких нет… Неужто так и останется – колхоз, да только на немцев?

С такими и подобными мыслями, понукая лошадь, упираясь в воз и своей силой помогая ей втаскивать его на взгорки, Максим Тимофеич добрался до места, с какого дорога шла уже только вниз, к переправе. Открылась широкая лента донской воды, отражающей пасмурное, задымленное небо, и потому хмурой, серо-свинцовой.

– Садись, – сказал Максим Тимофеич жене, намучившей ноги по булыжнику и песку. – Трохи передохнем.

Он помог ей взобраться на вещи, влез на передок сам.

– Но о, милая! – махнул он концами вожжей на кобылу. – Шевелись, скоро уже дома будем!

Воз легко затарахтел под уклон. Шкаф и комод скрипели, качались, вместе с ними качалась Анна Матвевна, державшаяся за веревки, трясся Максим Тимофеич с вожжами в руках. За вещи он уже не беспокоился, выдержали самую скверную дорогу – выдержат и дальше, крепко он их увязал, еще хоть сто верст вези. Всегда и во всем он был основательным хозяином…

На той стороне Дона с горы спускалась колонна желто-зеленых немецких грузовиков. Максим Тимофеич прищурился: большая колонна, грузовиков тридцать. Что-то тяжелое на них, какие-то ящики, сверху накрыты срубленными ветками с увядшей листвой. Не иначе – боеприпасы. Немцы всегда так их возят, немало таких колонн видел уже Максим Тимофеич на улицах своего села…

Грузовики спускались вроде бы медленно, а Максим Тимофеич шибко и весело катился с горы на разбежавшейся лошади и с ходу въехал на понтоны. Какой-то немец пытался загородить ему дорогу, еще один выскочил из окопа недалеко от моста и что-то закричал. Максим Тимофеич не мог глядеть на немцев, ему надо было глядеть вперед, править, колеса уже прыгали, гремели по доскам настила. Да и пускай кричат, все у него правильно, пропуск при нем, ничего они ему не сделают…

– Но-о, дура старая! – замахнулся он на лошадь, испугавшуюся шаткого, закачавшегося под тяжестью телеги понтона и с храпом взодравшую голову.

– Цурюк! Цурюк! – кричали догнавшие Максима Тимофеича немцы.

Они еще что-то кричали, сердитое, злое, – ругались на своем немецком языке, тыкали руками вперед, показывая, что сейчас, оттуда, с того берега, двинется автоколонна и Максиму Тимофеичу надо вернуться. При этом оба взглядывали в небо – опасливо чего-то ждали.

Испуганный Максим Тимофеич натянул вожжи. Лошадь попятилась, подвода дернулась назад, настил заелозил, заскрипел, перекосился – и раздался резкий треск ломающихся колесных спиц.

– Батюшки-светы! – вскрикнула наверху Анна Матвевна.

Немцы возле подводы в два голоса будто лаяли по-собачьи.

Максим Тимофеич с ужасом увидел, что они делают: упираясь в края гардероба, они силятся спихнуть, опрокинуть застрявшую подводу с моста.

– Что же вы делаете, анафемы, изверги, потонем же! – закричал Максим Тимофеич на кренящемся возу.

Понтонный мост закачался по всей своей длине: на дальний его край въехал первый немецкий грузовик. Разнобойно грохоча сапогами, по настилу бежала группа солдат с тем конопатым ефрейтором или фельдфебелем, что проверял утром у Максима Тимофеича пропуск, улыбался ему и хлопал его по плечу.

У Максима Тимофеича вспыхнула надежда: сейчас все поправится, сейчас этот ефрейтор и солдаты оттащат телегу назад, выкатят ее с моста.

– Шнель! Шнель! Шнель! – лаем летело из открытого рта подбегавшего ефрейтора. Лицо его было искажено, глаза бело лупились, как два крутых яйца.

– Господин начальник! – моляще закричал Максим Тимофеич. И тут же глаза его полезли из орбит. – Господин начальник! Ваше благородие! Господа… господа… Товарищи! Так же нельзя! А-а-а!

Голос его перешел в крик смертного ужаса: подбежавшие немцы все вместе одним рывком опрокинули подводу и лошадь, и, впереди своего добра, раскоряченно, как лягушка, судорожными хватаниями рук пытаясь уцепиться за воздух, Максим Тимофеич полетел в свинцово-темную, с зеленью, холодную донскую глубь…

1980 г.

Во дни отчаяния и надежд

Мелкий редкий снежок с самого утра косо летел над дорогами и пустыми, черно-рыжими, в стерне и сухом бурьяне полями. Это был первый снег наступающей зимы, которой было еще совсем не время ложиться, необыкновенно ранней в этом году. Как ни мелки и невесомы были снежинки, а к середине дня поля уже ровно, однообразно белели. Только дороги оставались по-прежнему черны, – легкий пушистый снег сметало с закаменевшей грязи.

Ветхий старик в брезентовом плаще с прожженными на нем дырами, в фуражке с протертым до картона козырьком, низко нависающим на глаза, с кривой палкой в руке, брел такою отвердевшею дорогой, с той усталой медлительностью, что бывает только у тех, у кого нет никакой спешки, никакого дела впереди – и даже цели своего движения. Дорога спускалась в широкие лога и снова восходила из них на плоские равнины. Ноги старика были обернуты мешковиной и шаркали галошами, привязанными к ступням теми же веревками, что оплетали его самодельные онучи.

Старик шел уже много часов, но думал он все одну и ту же думу, заполнявшую его и вчера, и позавчера, и все другие дни его странствий – что всегда в эту пору осени в полях весело, радостно зеленела озимь, рождая чувство покоя и уверенности перед будущим временем, но сейчас в полевом просторе повсюду только чернота голой, безжизненной земли, сухой бурьян да стерня на тех местах, где был колхозный хлеб и его собрали немцы или заставили сделать это жителей, а потом свезли на свои склады весь умолот до последнего зерна. Нигде ни одного клока на будущий год не засеяно. Стало быть, ничего и не вырастет, непременно ждать лютого голода, повального мора. Но это – не страшно, размышлял старик, потому что народа осталось совсем мало, край весь выжжен, людей постреляно целыми деревнями, а у тех, что пока еще живы, немецкая власть отнимает все, чем можно кормиться, непременно отнимет последнее, запрятанное, и никто не переживет даже зимы…

Черная ворона, тяжело взмахивая крыльями, летела куда-то сквозь порошение снега впереди над дорогой. В ней, одинокой, всклоченной ветром, с прорехами в крыльях, в ее неровном, шатком полете была такая же обреченность, та же неизбежная судьба, и старик, давно не видевший в полях ничего живого, проследив за вороной глазами, подумал: даже птиц, зверья полевого не стало совсем! Всё делось куда-то, разбежалось, разлетелось, подалось вдаль, нутром своим, видно, чуя, что и им, безвинным и ни к чему не причастным, будет худо и гибельно на здешней земле от той силы, что вторглась, нахлынула в железном громе войны и захватила ее в свой плен…

Старик бездомно бродил по округе уже третью неделю, ночуя где придется, кормясь тем, что удавалось найти в полях, на убранных огородах. За плечом у него висел на веревке мешок, совсем так, как когда-то прежде ходили нищие. Мешок был легок, в нем лежали только котелок, железная ложка, кружка – и ничего из еды. Этот мешок он подобрал в чужой деревне, в других деревнях – посуду, чужие добрые люди дали ему штаны и рубаху, фуражку, тряпки на онучи и старые, но еще годные галоши. Своего у старика не осталось, все сгорело вместе с хатой, когда немцы ночью внезапно запалили всю улицу подряд, и старик выскочил босым, в белье. Только ватник и плащ, в которых он стерег колхозных коней на лугу, удалось выхватить из сеней, они висели близко, у самой двери, а в избу было уже не войти, немцы плеснули в окна керосином, в ней клубилось, гудело бешеное, всепожирающее пламя…

Со вчерашнего дня старик ничего не ел, если не считать десятка два колосков, что подобрал он на жниве. В деревеньках, через которые он проходил, с редкими живыми избами, ему ничего не подавали, а сам он робел попросить, зная, как мало осталось у жителей. Но голод уже не томил старика, желудок его словно убедился в бесполезности своих желаний и прекратил их, подавленно и пусто молчал, – как будто его уже и не было в старике вовсе…

Новый подъем дороги вывел к селению. Оно обозначилось вдали черными ребрами стропил сгоревших изб, уступчатыми столбами печных труб на тех местах, где от жилищ остались только зола и уголья, голыми по зимнему времени, а может и от близких пожаров, стволами деревьев с обрубками ветвей. Виднелись и крыши, каким-то домам посчастливилось избежать огня, уничтожения.

Там, где черная, припорошенная, с четкими белыми колеями дорога входила в деревеньку, был вкопан столб с куском фанеры. На ней шевелило надорванными краями большого бумажного листа прибитое гвоздями объявление. Старик был неграмотен и не мог его прочесть, но такие столбы с объявлениями стояли возле каждой деревни, и старик знал, о чем они говорят. Они извещали, что подлежит расстрелу каждый, кто без особого разрешения немецких властей вздумает ходить из одной деревни в другую, и еще о многих правилах и запретах, которым теперь должны подчиняться все русские. И за каждое такое нарушение немецкий приказ назначал ту же кару: расстрел, смерть.

Старик равнодушно посмотрел на объявление, проходя мимо. Он совершил уже столько нарушений, так многократно подлежал немецким казням, что еще одно нарушение правил ничего уже не прибавляло нового и не страшило старика. К тому же в своих бездомных скитаниях он давно уже свыкся с тем, что рано или поздно одна из назначенных жителям смертей обязательно настигнет и его; как ни хитри, как ни старайся, а ее не обмануть, не обойти стороной, и ему было все равно, сколько еще продлится его жизнь – еще ли день, неделю, месяц или оборвется у первой же избы, где его встретит иноземный солдат в каске, с тупорылым автоматом на груди, или местный полицай, какой-нибудь деревенский Сенька или Ванька, который получил от немцев нарукавную повязку и винтовку и зарабатывает себе жизнь и харчи собачьей своей службой и кровью своих же русских людей. Старик избегал больших дорог, шоссейных и грейдерных, на которых много немцев, ездят их машины и мотоциклы и обязательно попадешь на патрульных, держался глухих, полевых, без людей и движения, в деревеньки заходил только самые мелкие, где не размещены немецкие солдаты, их госпитали, тыловые склады, но все же, случалось, его останавливали. И немцы, и полицаи. Старик бормотал нарочито бессвязно, как глухой или не совсем нормальный, тянул в пространство руку и, если перед ним были иноземцы, повторял на их языке: «хаус… хаус…». Так отвечал он и действовал в первый такой раз, и это ему помогло тогда и пока помогало в каждом новом случае; солдаты и полицаи, выбранив и пригрозив расправиться, если он попадется опять, отпускали его: ветхость, изнуренный и жалкий вид старика, очевидно, как-то действовали на патрульных, заставляли их отступить от приказа.

Ни одна собака не выбежала навстречу, не залаяла на старика, когда он вошел в деревенскую улицу. Немцам не нравилось, что собаки бегают вольно и лают на них. Жители молчали, прятали свои настоящие чувства, без радости и охоты, но – повиновались, а в собачьем лае было оскорбительное, дерзкое неповиновение, непокоренность, и по немецкому приказу полицаи повсеместно поубивали всех собак, а иные хозяева сделали это сами, чтобы не навлечь на себя беду.

Тонкой синевато-белой простыней снег покрывал улицу во всю ее длину и ширину. Ее не пятнали ничьи следы. Жители, кто еще находился в деревне, забившись, сидели по своим укромным углам; за месяцы оккупации у них был опыт жизни, из которого они знали, что для сохранности лучше не появляться без крайней нужды открыто, не попадать на глаза тем, кто теперь власть, суд и немедленная расправа.

У колодца с журавлем, однако, было натоптано. Старик проследил, куда, в какие дворы и избы ведут следы. Одна цепочка тянулась в ближайшую – низкую, кирпичную, в два тусклых оконца на улицу, с сенями из необмазанного жердняка. На шесте над скособоченной соломенной крышей торчала скворечня.

Старику понравилось, что изба со скворечней. Плохие люди не станут привечать птиц.

Старик направился к избе. Он продрог, ослаб, ему хотелось хоть недолго посидеть в тепле. На хлеб и другую пищу он не надеялся, но, может, хозяева нальют ему в кружку кипятку, уже и это щедрый дар, благо, он погреет себя изнутри.

Дощатая дверь в сенцы, стукнув щеколдой, скрипуче открылась внутрь. В сенцах было темновато, хотя стены их сквозили широкими щелями. Старик, почти слепой после долгой белизны снега, не сразу нащупал другую дверь, в избу, не сразу понял, как она отворяется, где у нее ручка.

– Можно к вам, хозяева? – произнес старик голосом, который прозвучал для него незнакомо, как чужой, – так давно он сам его слышал и так от него отвык.

Изнутри никто не ответил. Старик в нерешительности стал на пороге. Уходить ему не хотелось, в приоткрытую дверь тянуло духом жилья: горьковатой сладостью остывшей печи, овчинной одеждой, кислицой чугунов, в которых когда-то готовился для скотины корм, да так они и остались немытыми под судной лавкой. Так схоже пахла и изба старика, – пока она у него была, стояла в его деревне в ряду с другими избами над прудом с гусями и утками.

– Хозяева, дома вы? – снова окликнул старик. – Обогреться дозволите?

– Кто там? – послышался неясный, то ли болезненно-слабый, то ли далекий мужской голос.

В избе был лишь один ее житель. Серо-седой, всклокоченный, он мог быть старым, как вошедший старик, но мог быть и просто мужиком лет пятидесяти. Он лежал на печи, прикрытый полушубком, и теперь неловко ворочался на ней, садясь и спуская ноги в толстых шерстяных носках.

– Грейся, если сумеешь, – сказал человек с печи, рассматривая старика. – С позавчера нетоплено.

– Верно делаете, – одобрил старик, опуская на пол возле двери свою суму, а сам примащиваясь возле нее на корточки. – Топку беречь надо.

– А ее нет вовсе, – ответил с печи человек. – Лес теперь немецкий, под запретом. Пойдешь – так убьют… Так, собираем что по́падя, солому, будылья… Да и этого скоро не станет. Тогда – будем сады свои жечь, сараюшки, сенцы…

– Надолго не хватит… – сказал отдыхающий старик, привалившийся спиной к стене. Глаза его смотрели тускло от истощения и усталости, а сочувственные слова были механическими, душа его не участвовала в них. Она настолько была переполнена своим и виденным горем, что новое горе – чужого человека на холодной печи – уже не затрагивало ее, не помещалось в ней.

– Это так, не хватит… – согласился хозяин избы.

Он опустил голову. Минут пять сидели молча; лохматый, заросший хозяин – в прежнем своем положении, свесив с печи ноги, сгорбившись под нависавшим над его головой потолком, старик – маленьким комочком у двери.

– Небось поесть хочешь? – спросил хозяин.

– Теперь есть не просят… – отозвался старик.

– Просят, да нечего дать… – сказал хозяин. – Пошла моя баба на поле картофельное. Его уже десять раз перекопали. Не знаю, наберет чего, нет… Вот так кормимся… А что с огородов своих собрали – то немцы все дочиста вымели. Говоришь, нет ничего, все сдали, редьки на тюрю покрошить – и той нет, так не верят, сами в погреба лезут проверять. Сколько уж раз обшаривали… Буряков на дальнем поле чуток оставалось, да там уже все полностью подобрали, туда и ходить нечего…

Хозяин почесал поверх одежды грудь под мышками.

– Издалека? – спросил он неподвижного странника.

– Орешинского района.

– Ваших тут много бродило, орешинских. Всех, кто без места, бродячих, они ловят – и на Курск. Там, говорят, лагеря, работать в них собирают… А у вас, в Орешинском, я знаю, сплошняком все спалено. За что они вас так?

– За окруженцев. Окруженцев прятали и есть им давали. Хотели народ наказать.

– У нас тоже кой-где так делали. Но у нас окруженцев мало было. Да и те быстро до своих утекли…

Хозяин опять почесал свое тело, – должно быть, давно не приходилось мыться.

– А семейство твое – что оно, как, имеется оно у тебя?

– Бабу мою на огороде убило, бомбежкой, еще когда наступали они. И хоронить не пришлось, яма в сажень глубиной, как раз где она картошку полола… Невестка с дитями жила, в аккурат, как войне начаться, погостить приехала. А назад уже некуда, она при муже в военной части находилась, на самой границе. Местность их сразу заняли… За Дон с колхозом я их направил. Да вряд ли успели. Он, говорят, танками к Дону раньше выскочил… А сын мой в армии. Он кадровый. Командир. Три шпалы в петлицах.

– Живой?

– Извещенья не было. Значит – живой.

– Могли и убить, – сказал хозяин без жалости к старику. Но это с его стороны была не грубость сердца, так все говорили в разговорах и гаданиях о судьбе близких, на всякий случай заранее приготовляя себя и других к худшему.

– Нет, – отрицательно качнул головою старик, – он живой. Где-то он воюет… Вот придут назад наши – и он с ними придет…

Старик произнес свои слова тихо, но с твердостью, будто знал это совершенно точно. Будто кто-то, безошибочно видящий все события наперед, доверительно шепнул ему об этом.

– А придут ли? – спросил хозяин с сомнением. Видно было, что сам он думает совсем обратное, и так при этом пал его дух, что он уже почти смирился с такими своими думами о будущем.

– Придут, – с той же уверенностью ответил старик. – Они и в ту войну хотели нас покорить. А не вышло. Не поддались.

– В ту войну они так далеко не заходили. А теперь – вон куда! А народу сколько побито! Не знаю, есть ли кому воевать. Может, уже и некому… А тебе я вот что скажу – ты это не всем говори, что у тебя сын командир, с тремя шпалами. Мне, к примеру, можно. У меня двое сынов в армии. Тоже не знаю – живые ли. Как ушли – так ничего об них и нет…

В избе заметно набирался сумрак, потому что за обмерзшими окошками меркло, коротенький ноябрьский день уже погасал.

– Ты на Тим иди, на Курск… – подал старику совет хозяин избы. – Каких туда гнали, немцы им говорили всем, там вам устройство будет. Жилье, еда, работа. Может, и правда. А так бродить будешь – с голоду помрешь.

– Я тут родился, жизнь вся прошла. Как мне свои места кидать? А там – я знаю, что будет. В хлева скотские загонят, а есть – один помет коровий дадут… Это они врут все… Устройство… Просто народ заманить…

– Может, и так… Поп наш такое же говорил…

– Церква у вас?

– Церквы нет, а поп объявился.

– И как же немецкая власть – дозволяет его?

– Выходит – дозволяет. На кой-то, стало быть, им нужно… Советская власть запрещала, а они, значит, вот какие – не против… Свободу, дескать, вам даем… Он в мельнице колхозной, – когда-то церкву на нее переделали, – помещеньице занял, молельню устроил. Иконы повесил, лампады. Освященный храм, говорит, его ничто испортить не могло. Все равно он под покровом божьим, святое место.

– И ходят? – спросил старик, но почти без интереса. Его нисколько не расшевелило, не затронуло сообщение о попе, устроенной им церкви.

– Кой-кто ходит, – сказал с печи хозяин. – Отводит народ душу. Сходи, глянь. В третьем доме от моего поп этот квартирует. Он тебе откроет. Он всем открывает, кто бы ни пришел, в урочный час, неурочный. Хоть ночью. Отец Поликарп его зовут. Нездешний он, откуда-то. Старый уже, постарше меня годов на десять, а то и пятнадцать… Поминанья читает. Бабы ему похоронки носят, кто раньше получил, а он по этим бумажкам служит… Вроде – поп настоящий, того еще времени. Так он всем говорит. А там – кто знает, как его проверишь. Может – просто насобачился где-то молитвам, кормится теперь поповством своим. Сейчас ведь всяк извертается, как только может. Люди ему харчишек несут. А кто не дает – ничего, не обижается, не прогоняет… Верно, зайди, покрестись на иконы. Душе легче станет. Глядишь, может, и помощь тебе выйдет. Это ведь до сих пор дело темное, бог, есть он, нет. А коли нет – так что там? Что-то же все ж таки над нами есть, не один же воздух пустой…

– Я от этих делов давно отшел, – сказал старик, зябко поводя под плащом плечами. За все время в избе он нисколько не согрелся. В ней и нельзя было согреться, а хозяин ее не замерзал только потому, что на нем были ватные штаны и овчинная безрукавка поверх нескольких рубах. – Да и не след мне в религию вдаваться, – подумав, добавил старик с серьезностью. – Сын у меня партийный, он бы не одобрил.

– А я ходил, – признался хозяин. – За сынов своих помолился. А они у меня оба комсомольцы. Ничего, им это не во вред. А я вроде бы им помощь сделал. Что я еще могу? Я еще с гражданской инвалид, у меня спина осколком перебитая. Воевать совсем негож. А то бы пошел сынам на подмогу.

Хозяин замолк, скорбя о такой своей доле – лишь сидеть на печке и безучастно ждать в стороне от своих сыновей. В избе опять потянулась долгая, унылая тишина. Качался маятник старых, засиженных мухами ходиков, тикали колесики, отмеривая время. Оно куда-то бежало в своем извечном движении, что-то несло, таило впереди, какие-то новые события, перемены. Какие? Для старика тиканье часов означало только одно: надо подниматься, уходить. В избе оставаться нельзя, хозяин не оставит, это запрещено тем, что написано на столбах с немецкими приказами, расставленными у каждой деревни.

Хозяину, видно, ходики напоминали о том же. Он смущенно пошевелился на печи, сказал, показывая старику и видом своим, и голосом, что не говорил бы этого, коли бы не закон, что ими обоими правит:

– Ты бы шел, пора уже тебе… А то скоро полицаи с обходом пойдут. Они всегда под вечер являются. Бывает, и ночью. Да не один даже раз. Застанут в хате – это нам обоим каюк. Чужих не велено за порог пущать. А если кто вошел – так сразу же беги, старосте докладай…

– Я понимаю, – сказал старик, выпрямляясь.

Он накинул на плечо лямку своей тощей сумы, взял прислоненную к стене палку.

– Ну – прощевай! Спасибо, что дозволил зайти, – сказал он хозяину избы.

Старик благодарил искренне, у него действительно было доброе чувство на сердце к немытому, заросшему, хворому человеку на холодной печи. Мог бы и не пустить, и не разговаривать так – открыто и с душою, а сразу же прогнать. Старик встречал и такое в своих блужданиях. Он не обижался. Вместо обиды он жалел прогонявших его людей: не сами ведь они это, а страх, каким запугали их немцы, это он его гонит, страх этот, это немцы гонят его…

Старик вышел наружу. Сухой редкий снежок все так же порошил из низкой облачной пелены, закрывавшей небо, добавлялся к тому, что уже устилал землю. Ноги старика ступали в молодой снег беззвучно, как в козий пух, но когда на пути под снегом попадались замерзшие лужицы, их ледок хрустко и звонко потрескивал в тишине на всю пустынную, погружающуюся в синеватый сумрак улицу. Никаких огней не светилось по окнам, то ли людям нечего было зажигать, то ли они намеренно не зажигали огня, чтобы не возбуждать чужого внимания. Лишь в одном доме слабо желтело за оконной наледью. Это был тот самый дом, в котором, по словам человека на печи, поместился пришлый поп.

Старик своей медленной усталой поступью прошел мимо, но что-то неясное тянуло его зайти, поглядеть на попа. Он остановился, постоял в нерешительности, двинулся было дальше, но, сделав несколько шагов, повернул назад.

В избе, в которой желтело оконце, находилось несколько женщин. Одна, пожилая, была хозяйкой, другие, такого же и помоложе возраста, – гости. Эти женщины сидели на лавке возле двери, одетые, в платках, – как пришли. На столе в блюдечке с каким-то маслом светился каганец, а у края стола сидел мужчина с белой бородой, в черном пиджаке, стеганых брюках, кирзовых сапогах, ел мелкую картошку, счищая с нее кожуру и макая в соль, насыпанную в деревянную ложку.

Вошедший старик догадался, что седобородый, в кирзовых сапогах, это и есть отец Поликарп, а картошка, которую он жует, приношение ему этих женщин на лавке, – с темными, запавшими глазами. А добыта эта картошка, вероятно, на том же самом десять раз перекопанном колхозном поле, куда пошла жена хозяина избы, в которой старик грелся. Вглядываясь в попа, старик про себя также отметил, что кроме картошки и соли ничего больше нет на столе перед ним, ни крошки хлеба, даже намека на то, что он был, лежал, да поп уже съел его. Значит, совсем нет хлеба в этой деревне; было бы хоть чуть – уж попу-то женщины не пожалели бы куска, принесли.

– Здравствуйте! – глухо, смущаясь, проговорил старик всем, стаскивая с головы фуражку и кланяясь. Глаза его заслезились, замигали от острого, точечного язычка пламени, трепетавшего на краю блюдца.

– Тебе что, старый? – спросила хозяйка избы – в солдатском ватнике, темном платке, больших мужских валенках. Она сгребала в устье печи в кучку жар, оставшийся от варки картошки, чтобы он сберегся подольше. – Притворяй плотней дверь-то, и так стынем…

– К батюшке я… – проговорил старик с обнаженной головой. – Вроде здесь он проживает…

– Вот он, отец Поликарп, – показала движением головы и глаз хозяйка. – Ты что хотел-то?

– Извиняйте, что не вовремя… – с еще большим смущением сказал старик, переминаясь у порога. – Просто так я. Поглядеть.

– Гляди, – сказал седобородый дружелюбно. Появление старика нисколько не перебило ему еду, он продолжал так же спокойно и не спеша жевать картошку.

Старик, не спуская с отца Поликарпа глаз, неловко еще раз поклонился, – теперь уже только ему одному.

– А что ты, собственно, хотел во мне увидеть? – спросил мужчина, сохраняя свое дружелюбие, но при этом как бы не совсем понимая старика; должно быть, хотел разгадать сам – кто это перед ним, с чем пришел. – Если как человек, – сказал он, продолжая, – так я такой же самый, как прочие… У меня даже имя родительское совсем простое, обыкновенное – Поликарп Васильевич…

Какое-то затруднение владелостариком.

– А вы, извиняйте… – проговорил он несмело. – Интересно мне знать… – Он замялся, ища слов, которые бы не обидели постояльца. – Священник вы настоящий, в сане, или – так, по обстоятельствам?

– Народ мне верит, а это – главное. Значит, в сане. А вообще – настоящий, – сказал мужчина. Глаза его глядели ясно и прямо, не тая чего-либо скрытого. Он взял из миски еще одну картофелину, покатал в пальцах, остужая, стал сдирать кожуру. – Рукоположен преосвященным Филаретом в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году.

– Девять лет мне было, – произнесла хозяйка. – С восемьсот девяностого я.

– А документов на это не имею, показать не могу, – продолжал постоялец, как бы заранее предупреждая на тот случай, если его слов оказалось для старика мало и он повел бы свои расспросы дальше. Голос его был спокойный, ровный; должно быть, про документы свои ему приходилось объяснять часто, он полностью к этому привык и такие объяснения его нисколько не обижали. – Было, все было, да ничего не стало, – подчеркнуто сказал он через короткое промедление. – Имею одно слово мое. Можно ему верить, можно не верить, настаивать на сем не могу, это уж кому как пожелается. У кого как душа лежит.

– Как же не верить! – в некотором даже испуге и в готовности дать отпор, если бы вдруг нашлось обратное мнение, воскликнула хозяйка. – Для чего бы человеку такой обман на себя брать? Ни один обман не прощается, а уж такой – это и перед людьми, и перед господом грех страшный…

Ее лицо, которому платок, туго облегавший голову, оставлял узкую щель, было затемнено, света каганца у печи не хватало, чтобы сделать его видным, но глаза выступали и во мраке, блестели, и выражение их было различимо: в них, будто глубокая внутренняя болезнь, неостановимая, изо дня в день мучающая лихорадка, тлела прочно утвердившаяся скорбь, – та, что сразу же разлилась по женским глазам и лицам, как началась война, понесли по домам повестки, а вскоре – и другие бумажки, похоронные известия на сыновей, мужьев, братьев. Такая же печать лежала на лицах и остальных женщин, тех, что молча сидели на лавке, но у хозяйки ее выражение было особенно резким, полностью подавлявшим в ее лице всё. Вероятно, были на то причины, какая-то своя особая, отличающая ее от других женщин, судьба.

– Что еще спросишь меня, мил человек? – с улыбкой произнес постоялец. Он дожевал последнюю картошку, вытер рот, обмахнул широкую бороду, отряхнул руки – ладонь о ладонь.

– Церква, вроде… слыхал я… – с заминкой проговорил старик. – Народ, вроде, посещает…

– Верно. Приходит народ. На то и церковь, чтоб люди в нее ходили. Вот как раз я туда иду, приготовления к службе надо сделать. Пойдем со мной, коли есть нужда.

Отец Поликарп встал с табуретки. Роста он оказался небольшого, но крепкого сложения и еще в силе, это было видно, когда он одевался, натягивал на себя черный ватник, а поверх – рыжий деревенский полушубок с сильно вытертой внутри шерстью.

Женщины остались в избе.

– Мы придем, – сказала хозяйка вслед мужчинам.

Отец Поликарп повел из сенец не в уличную, а в дворовую дверь.

– Тут пройдем, задами. Меня-то знают, а ты, дедушка, посторонний. Поменьше глаз – так-то лучше…

Со двора он вышел на тропу через деревенские огороды и зашагал по ней скоро и уверенно. В полушубке, сбитых сапогах, облезлой шапке-ушанке, со своей чуть раскоряченной валкой походкой, отец Поликарп смотрелся обыкновенным деревенским жителем. У старика пропала перед ним робость.

– Вот вы служите, церкву открыли… – сказал старик, задыхаясь от уторопленного хода. – Вам такое указание откуда-то? Или по собственному разумению?

Священник сбавил шаг, чтобы идти вровень со стариком.

– Есть указание у меня, а как же! Голос сердца моего, разума. Он мне место мое в данных обстоятельствах указывает и на деяния меня направляет. Я сан свой помню, не отрекся, он на меня по жизнь мою возложен. А сан мой таков – всегда при людях наших русских быть. Во всех их радостях человеческих и бедах. И у купели новорожденного, и у одра умирающего. Разделить веселие и в горе утешить и на подвиг терпения и мужества благословить… Как же мне долг свой не исполнить в беде такой великой, всенародной?

– Наша местность давно уж без церквей… А вы где-то священствовали?

– Нет, лет уж тому пятнадцать, как оставил я церковную службу. Не по своей, разумеется, воле… Жизнь моя после этого сложно происходила, многообразно. Пришлось и потерпеть за свой сан… А в самый канун войны я на кирпичном заводе служащим состоял, по счетной части. За прошлое меня уже не винили, получал зарплату, даже премии, как хороший работник. Семьи, к сожалению, лишился еще в трудные свои годы. Расстались, чтоб облегчить им участь. Ну, а потом уже не соединились, связь оборвалась… Существую в одиночестве. Мне уже на седьмой десяток. В такие годы одному не просто… Но люди помогают. Коли сам с добром – и тебе добро… Сюда, налево, тут дорожка, замело ее… Давайте-ка я вперед пойду…

Сквозь сумрак и снежную порошу расплывчато темнело длинное строение.

Отец Поликарп вдруг резко приостановился, рукой задержал и старика.

С минуту они стояли, вглядываясь.

– Показалось… – облегченно сказал священник. – Думал – полицаи. Дня без них не проходит. Комендатура в Макарове, пять верст. Напьются для храбрости – и по окрестным деревням шарить…

– Все ж таки боитесь их? – сказал старик.

– Я им неподвластен. Я служитель культа, с разрешения немецкого коменданта, при Советской власти потерпевший. Полицаям все это известно. Но ведь если бы они люди были, а то отпетые башибузуки. Половина уголовников. Им человека убить – и на секунду никто не задумается. Иудино племя. Каждый уже счет потерял своему душегубству. Но отплатится им за злодейства их сторицею!

– Кто ж их покарает, басурманов! – с тяжким удручением произнес старик. – За ними сила какая!

– Постигнет кара. Господь не оставляет такие проступки без воздаяния. Они врагам иноземным предались, кровь народа своего проливают. А это – как мать свою, которая во чреве носила и на свет родила, молоком своим вскармливала, предать и истреблению подвергнуть…

Длинное строение оказалось колхозной скотной фермой. Двери были распахнуты, висели на петлях криво. Внутри было безжизненно и пусто. Неподалеку тянулись другие сараи – колхозные амбары. Они тоже выглядели ограбленно, мертвое оцепенение стыло в их пустых стенах.

Бывшая церковь стояла без колокольни. Ее можно было бы не узнать, так перестроили здание, приспосабливая под мельницу, если бы не узкие окна в ржавых решетках, широкие, кованые, округлые вверху двери на засовах. За окнами густела угрюмая тьма, угадывались какие-то колеса, цепи, механизмы.

Священник оглянулся по сторонам, в этих его почти непроизвольных движениях была привычная настороженность, готовность к опасности. Достал из кармана ключи, отпер замок на дощатой пристройке к зданию. Внутри, в потемках, отпер еще дверь. Возгорелась свеча. Старик, вслепую двигавшийся за священником, разглядел, что находится в тесном помещении с кирпичными стенами, высоким сводчатым потолком. Прежде, вероятно, это был церковный придел с небольшим алтарем, а при мельнице тут была просто кладовка или, быть может, контора с книгами учета о помоле зерна. Штукатурка со стен осыпалась давно, оставив голый кирпич; для опрятности он был выбелен известкой. На стене, противоположной входу, висело десятка полтора мелких икон, таких черных, что едва проступали нарисованные на них лики. А две в центре были покрупнее, в белых металлических окладах. Перед ними горело по лампадке – крохотно-бисерными, сине-желтыми огоньками.

– Убранство от жителей, что у кого нашлось, – пояснил священник, ставя свечу на аналой. – Но суть не в убранстве, не в красоте внешней. Господь слышит обращенные к нему слова, откуда бы они ни исходили. Из роскошного чертога и убогой хижины, из глубокого подземелья и сквозь тюремные запоры…

Позванивая связкой ключей, священник отпер в глубокой нише еще одну неприметную дверь и, наклонившись, проскользнул в нее, оставляя старика наедине с иконами. Очевидно, он хотел сделать те приготовления, о которых говорил, одновременно давая старику возможность в одиночестве помолиться, совершить то, что повлекло его в церковь.

Оставшись в тишине, старик некоторое время стоял на своем месте, щурясь от свечного пламени, затем приблизился к иконам.

На одной из больших была матерь божья с младенцем в руках. Она смотрела кротко, женственно и печально. Так же кротко, незащищенно смотрел с ее рук новорожденный мальчик. Мать, казалось, ведала, уже наперед знала, какая жестокая судьба ожидает ее сына в мире. У старика подкатила под сердце жалость от кротких женских глаз, смотревших с иконы и как бы просивших защиты от зла себе и своему младенцу. Страдалица, безответная и покорная, с сыном, которого никто не защитил, не смогла защитить и она сама… Что может сделать она сейчас в земном мире с таким разгулом злодейства, чем помочь людям, сама нуждавшаяся в их помощи, так похожая на тысячи матерей вокруг, в городах и селах, лежащих в руинах, черных от дыма пожарищ… Такие же малые, испуганные дети у них на руках, а обвешанные оружием немцы сожгли их дома, отняли у них еду. А сколько убили – вместе с детьми бросили во рвы, ямы… И всё, что они могут в ответ, эти матери, – только смотреть на своих мучителей вот так же, с глубоким страданием в глазах, с бессильным укором… Матерь божья, матерь человеческая… Ни восстать ей не дано грозно и мстительно, ни проклясть угрожающе, чтоб охватила смута и дрожь полчища врагов, чтоб остановили они поднятое свое оружие, убоявшись содеянного, справедливой расплаты…

Старик перевел глаза на другую икону и словно бы увидел самого себя – по дряхлости и преклонности лет. Николай Угодник. Лик темный, от долгожития коричневый, волосы – белые, ниспадающие. В глазах – добро и внимание, готовность всех выслушать и каждого понять. Но что он один, такой ветхий и слабый, что его сила перед такой несметной ордой, ее грохочущим оружием! Сколько и таких стариков убили они на своем пути – на порогах хат, изб, слабыми своими силами пытавшихся защитить свои дома, свои семейства, тоже бросили во рвы – с раскинутыми руками, беловолосых, залитых своей и чужой кровью…

Безнадежное чувство, впервые такое затопляющее, росло внутри старика, отнимая и вконец руша те крохи светлой веры, что, несмотря на все, еще держались в нем. Колени его дрожали, мелко тряслась голова, слезы сползали по сухой коже изможденного, стянутого морщинами лица.

Надо было все же что-то произнести, пусть и его услышат там, куда возносятся голоса всех, кто молит о заступничестве и избавлении. Но старик не помнил ни одной молитвы, он давно уже забыл их и не повторял ни вслух, ни про себя, а те слова и чувства, что были в нем, не складывались в связную речь. И что говорить, куда донесется его голос, кто будет заступником, избавителем, если такое опустошение в народе и армии и нет среди живых и его Ивана.

Старику вдруг явственно и беспощадно пришло это в сознание. Он все время думал о своем сыне, как о живом, постоянно твердил себе это, гнал дурные мысли, а сейчас, будто это была точная, дошедшая до него весть, ощутил холодную пустоту. Нет Ивана, нет, это так, давно уже нет, второй год, с первых же дней войны… А то бы разве случилось такое – чтоб так далеко прошли враги, одержали такие победы! Разве допустил бы до этого его сын, будь он живой и в руках его оружие, чтоб у родного дома убили его мать, спалили всю его деревню, чтоб отец его оказался у немцев в плену, всего лишенным и все потерявшим, бездомным и сирым бродягой, в живые мощи источенным голодом…

Какой он был ладный, красивый, сильный, когда заезжал последний раз проведать отца с матерью! В командирских ремнях, с малиновыми петлицами… С ним были два его товарища из полка. Ивана совсем не ждали, не было об этом ни письма, ни телеграммы. А он ехал с друзьями по делу, путь их проходил близко, и было у них немножко времени – и они завернули в деревню. И правильно Иван сделал, – будто знал, что с родителями ему уже больше не повидаться… Было лето, июнь, косили траву. Сын и его товарищи не захотели бездельничать, скинули ремни, гимнастерки и, босые, в голубых майках, пошли на луг к бабам и мужикам, взяли в руки косы. И с какими же молодецкими замахами, с какой радостью с детства знакомого им труда работали они на лугу вместе со всем народом! Мать принесла им из погреба холодного молока, и они, отдыхая, по очереди пили из крынки, с влажными от пота, взгоряченными лицами, травяными былками в волосах, все трое, как на подбор, белозубые, широкие в плечах, схожие чем-то, как братья…

Уезжать им надо было следующим утром, с первыми проблесками зари. Спать они легли во дворе, на сене. Пахло мятой, во все небо густо сверкали звезды, была тишь, такой покой, такое благо, что казалось – всегда будет только так, ничто не может поколебать эту мирную тишину, нарушить это благо. Иван, его друзья, тысячи таких рослых, красивых, сильных парней в зеленых армейских гимнастерках не дадут свою землю в обиду, защитят, отстоят ее при нужде. Можно отбросить, забыть все тревоги, не держать их ни в мыслях, ни в сердце…

И вот – всего год с небольшим с того счастливого дня, с той счастливой ночи…

Уже все лицо старика было мокро от слез. Трясущаяся голова его опускалась все ниже и ниже…

Тихо скрипнула дверь, появился отец Поликарп. Он переоделся, снял полушубок, шапку, теперь он был в черной рясе до пола, волосы его были ровно расчесаны и, закрывая уши, опускались до плеч. Но кирзовые сапоги остались на нем и громко стучали каблуками по каменному полу. В руках он вынес тяжелую толстую книгу в лиловом бархате, с медными застежками; подойдя к аналою, он положил книгу на косую его поверхность, раскрыл на закладке, поправил покривившуюся свечу.

Старик утер ладонью лицо, нагнувшись, подобрал палку и фуражку, они выпали из его рук, и нашарил он их не сразу, пол кутала тьма, в которой его глаза, залитые влагой, ничего не видели.

– Благодарствую, – сказал старик священнику. – Пошел я.

– Заночевал бы, – предложил священник. – Я могу направить. Скажешь, от меня, – примут.

Старик помедлил, колеблясь.

– Люди надежные, – продолжал священник. – Довериться можно. Они уже многих принимали. И не таких, как ты…

– Нет, лучше я пойду… – решил старик, пересиливая в себе соблазн человеческого жилища. Большой все-таки это риск – не для него, для тех добрых людей, что укроют его по слову священника.

Старик приблизился к двери, протянул руку, нащупывая, как ее открыть.

– Я выведу, – сказал отец Поликарп, беря с аналоя свечу. – Не споткнись, порог тут…

Старик обернулся.

– Что будет-то? – глухо, все еще со слезами на лице, вопросил он.

Его трудно было расслышать и понять, но отец Поликарп со свечою в руке понял, о чем он спрашивает, что томит старика.

– Гибель и изгнание супостатов, – ответил он, ни секунды не раздумывая, как говорят такое, что давно обдумано и решено и готовым лежит в мыслях и душе.

– Силы нашей нету уже, – горестно сказал старик. – За Дон уже отступили. А там и до Волги недалеко. А Волга – это уже России конец…

– Соберется сила. Не вся еще она. Тыщу лет Россия стоит. Тыщу раз враги на нее нападали. А никто одолеть не мог. Наполеон первопрестольную взял, пожаром дотла сжег. А назад бежал, и все его войско погибло. Побегут и они.

– Побегут?

– Непременно. Проклиная день и час рождения своего, день и час своего супостатства.

– Исполнится ли? – с сомнениями покачал головой старик.

– Истинно так! – твердо, будто такой исход зависел от него лично и он за него ручался, сказал отец Поликарп. Свеча в движении сквозняка горела в его руке высоким пламенем, как бы подтверждая решительную веру священника.

– Спасибо за слова такие, – сказал старик.

Он еще помедлил малость у двери, как будто набираясь чего-то в запас перед своей дорогой во тьму ночи, затем протянул руку, отворил дверь.

– Людей жалко, людей извели… – плача, сказал старик. – Сердце от горя рвется…

– Горя много, – подтвердил священник. – Одно сейчас: духом не пасть. Апостолов наших помнить – как они говорили народу в бедах: крепитесь и мужайтесь! Неправедно взявший меч – от меча и погибнет!

Тьма наружи приобрела уже чернильную густоту. Выйдя, старик, после блеска свечи, оставшегося в его глазах, поначалу ничего не различал перед собой. Затем зрение его освоилось, он увидел кусты и деревья близкого кладбища, столбы с оборванно повисшей проволокой. Он пошел на них и ступил на дорогу с глубокими колеями в замерзшей грязи.

Кто-то ехал по этой дороге ему навстречу на телеге. Она катилась, гулко гремя колесами по твердым колчам, слышались голоса нескольких людей, которые в ней сидели и громко переговаривались. Кто мог так бесстрашно греметь телегой, во всю силу голосов, даже весело, перекликаться в просторе истерзанной, ограбленной, подавленно молчащей земли? Скорее всего, это ехали полицаи, которых все боятся.

Старик поспешно отступил с дороги в сторону, укрылся за столб.

Телега, дребезжа и звякая железом, темным пятном прогремела мимо. Тьма не дала разглядеть, сколько на ней человек, как они одеты, чем вооружены.

Старик проводил ее слухом и, когда шум ее движения отдалился, выбрался на дорогу и опять побрел по ней мелкими, слабосильными шажками, помогая себе палкой.

Он шел, не ведая, куда тянется дорога, куда может она его привести, зная только одно: надо поскорее найти себе ночлег, пока еще не скорчил его мороз и есть еще у него малая толика сил. В каком-нибудь совсем безлюдном месте, чтобы никто не понес из-за него наказания, – как ночевал он прежние ночи. Они были тоже неласковы, холодны, но все же не так, не по-зимнему…

Он ждал, что набредет на брошенное пепелище – остатки какого-нибудь небольшого хутора с глинобитными хлевушками или сараями. Или на полевую ферму с каким-нибудь закутком, который его укроет от стужи, и он перетерпит в нем долгую ночь.

Но версты оставались позади, а никаких строений не попадалось, лишь пустые снежные поля, закутанные тьмой, простирались по обе стороны от дороги.

Наконец глаза его что-то приметили. Это оказался стожок соломы, одетый пластом снега с той стороны, откуда весь день несло его ветром.

Силы старика были на исходе, он уже не мог идти дальше, искать убежище понадежней. Постояв в раздумье у стожка, сгорбившись и дрожа под своим брезентовым плащом, задубелым от мороза, чем дальше в ночь, тем все сильнее забиравшим, старик стал раскапывать солому с подветренной стороны, устраивая себе в ней логово. Солома была жесткая, колкая, старик дергал ее пучками, углубляясь в стог, заваливая надерганными охапками вход в свою нору.

Внутри стога было тихо и покойно. Старику, разогретому своей работой, даже показалось – тепло. Но это было обманчивое чувство, оно продолжалось совсем недолго. Едва старик лег, сжавшись комком, подтянув к груди колени, он тут же почувствовал холод, идущий от промороженной соломы и снизу, от близкой земли. Холод охватывал его клещами со всех сторон, с ним не могло совладать слабое тепло его тощего стариковского тела, медленной его крови. Окружающий холод постепенно пересиливал, все глубже забираясь в старика. Первыми стали стыть, терять чувствительность ноги в мешковинных портянках и галошах, потом спина и плечи, кисти рук, хотя они были прижаты к груди. Старик чувствовал, как убывает, гаснет внутри него тепло, замедляется и без того вялая кровь. Он понимал, надо вылезти из стога, разогреть себя быстрыми движениями и идти дальше, в надежде на лучший приют, но энергии уже не было ни на что, а сознание погружалось в какую-то непреодолимую, сладкую дрему, которую не хотелось и невозможно было прервать…

Утром при огненно-пурпурном свете морозного солнца, длинных лазурно-синих тенях от каждой былинки, торчащей над снегом, к стогу подошла рыжая лиса. Она, таскавшая когда-то из деревень кур, кормилась теперь в поле мышами, научилась вынюхивать их в таких стожках, быстро разгребать солому, придавливать лапами ускользающих зверьков и тут же схватывать их острыми зубами. Лиса шевельнула солому в низу стожка, замерла, насторожив слух и чутье. Внутри шуршали, попискивали мыши. Они уже почуяли присутствие лисы, знали, что это для них значит, и беспокоились.

Вдруг лисьих ноздрей, кроме запаха мышей и соломы, коснулось еще что-то. Лиса вздрогнула, напряглась, как струна. Она еще раз потянула носом, вбирая в себя запахи, исходившие от стога, и в следующий миг, как отброшенная какой-то пружиной, кинулась прочь длинными прыжками, стеля за собой пламя своего пушистого ярко-рыжего хвоста…

1979 г.

Война

Мглистые сумерки, мешаясь с холодным сырым туманом, быстро густели. Покатая крыша вагона стала мокрой, скользкой.

Худой, давно не бритый солдат, расположившийся по соседству, долго и неумело увязывал левой рукою вещевой мешок (правый рукав, пустой и плоский, был пришпилен к боку булавкой), простуженно кашлял, сморкался, потом тронул Андрея за плечо:

– Проснись, лейтенант! Подъезжаем…

– Я не сплю, – ответил Андрей.

Прикрывшись от ветра поднятым воротником шинели, засунув стынущие руки в рукава, он лежал, привалившись спиною к железной вагонной трубе, и смотрел на мокнувшие под пасмурным небом поля, через которые тащился поезд, – заброшенные, непаханые, в грязно-рыжей сорной траве.

Осень… Уныл и безотраден был вид покинутой человеком земли, тоскливое чувство рождали низкое хмурое небо, крик паровоза, звучавший печально, словно жалоба, и безответно глохший в тумане.

Потянулась пойменная низина. Дернистый чернозем разбух от обильных дождей, переполненная река местами вышла из берегов, затопила луга. Как неизбежные принадлежности пейзажа, к которым за эти годы почти до безразличия пригляделись глаза, над водой торчали оплетенные рваной проволокой колья заграждений, стволы подбитых орудий, чернели танки – в сквозных пробоинах, измятые, сделавшие свое недолгое дело и брошенные ушедшей на запад войной. Круглыми озерцами блестели бомбовые воронки.

С гулом на поезд надвинулся мост, по сторонам замелькали косые железные балки, звонко и четко защелкали колеса на стыках. Андрея обдало острой речной свежестью, вмиг, до дрожи в теле, прохватившей насквозь его тонкую шинель.

Теперь до города оставалось совсем недалеко. В мирное время дачная «летучка» покрывала это расстояние в четверть часа. Но полотно пострадало от бомбежек, его залатали наспех, на скорую руку, и поезд еле полз, недоверчиво ощупывая рельсы…

* * *

Сумерки сгустились до полной темноты, прежде чем мимо вагонов поплыли силуэты вокзальных сооружений и огни стрелок.

– Ну вот и дома!.. – сказал однорукий солдат то, что подумал про себя Андрей, когда вдоль состава, от паровоза к хвосту, пробежал железный лязг буферов, и поезд, вздрогнув, остановился. Простая фраза, но что было в ней заключено!..

Андрей закинул за спину вещевой мешок, взял в руку палку, выданную в госпитале, и вслед за солдатом стал спускаться с крыши по узкой железной лестнице, осторожно ставя негнущуюся ногу на тонкие прутья перекладин.

Итак, он вновь был в родном городе после стольких лет военных скитаний, после всего оставшегося за спиною невероятного по тяжести, неизмеримого по расстоянию пути, что нужно было преодолеть, чтобы вернуться сюда, на землю, о которой он так много думал там, вдали от нее, и которую так нежно берег в своей душе.

Это было счастьем, истинным счастьем, которого в военное лихолетье жаждали бесчисленные солдатские сердца, и, наверное, Андрей так и ощущал бы свое возвращение, если бы оно не было возвращением на пепелище…

Фронт был уже далеко на западе, маскировку света в городе отменили, но подраненные электростанции еще не могли давать нужное количество энергии, – над платформой горело всего несколько тусклых лампочек, освещая лишь туманную муть вокруг себя, а платформа и все, что было за ней, тонули в липком влажном мраке.

Поезд остановился на товарной станции, не дойдя до пассажирского вокзала, вероятно разрушенного и пока не восстановленного. Раньше Андрею не доводилось бывать в этом районе города; он стоял, озираясь, и не знал, куда идти. Мимо, торопясь, толкаясь, переговариваясь на ходу, потоком двигались приехавшие в поезде люди – с мешками на плечах, с корзинами. В темноте не разглядеть ни лиц, ни фигур – живая текучая масса тел. Где-то поблизости находилась трамвайная остановка – Андрей схватил это из долетавших до него обрывочных фраз. Вот как, в городе уже трамвай! Андрей втиснулся в человеческий поток и, натыкаясь на спины, подталкиваемый сзади, пошел вместе со всеми меж угадываемых во мраке пустых, выгоревших внутри зданий, ступая в невидимые в темноте лужи, в перемешанную множеством ног липкую, чавкающую грязь.

* * *

Впереди, над косым гребнем стены – все, что осталось от стоявшего здесь дома, – вспыхнул бело-голубой сполох электрического разряда; послышался скрежет трамвая на поворотном кругу.

Андрей так и не смог определить, куда вышел он с несшей его толпой. Непонятным, чужим и незнакомым было все вокруг: и силуэты разбитых зданий, и пустырь с грудами щебня, с одиноким фонарем, с рельсами, оловянно блестевшими в высокой траве, разросшейся среди шпал. Вот только в трамвайных вагонах, помятых, поцарапанных, дребезжавших, с окнами, наглухо забитыми фанерой, почудилось ему что-то старое, довоенное, знакомое.

Внутри вагона слабым накалом желтоватых нитей светилась лампочка, не в силах побороть мрак, запотелая от влаги человеческого дыхания. Люди, втаскивая мешки, багаж плотно набивались в душную вагонную тесноту. Андрей, как ни старался, не сумел протиснуться в вагон и остался висеть на подножке, ухватившись обеими руками за деревянный поручень.

Трамвай выполз на прямую, почти без огней улицу; вдоль нее застыли черные, безжизненные громады зданий. Временами на дуге с треском вспыхивали искры, на миг заливая развалины голубым кинематографическим светом. Мелькнули облицованные гранитом колонны, высившиеся над хаосом бетонных обломков, над торчащими из-под навалов гнутыми, перекрученными железными балками, и Андрей, увидевший это в мгновенном трепетном свете, наконец понял, что за улица, по которой идет трамвай, и стал узнавать город.

На подножке трясло и мотало. Было что-то дикое, фантастическое в неосвещенном, слепом, с забитыми окнами трамвае, с громом несущемся по разрушенному городу, в голубых вспышках трескучих молний, в причудливых, словно из сновидений, очертаниях развалин, нависавших над ущельями улиц. Казалось невероятным, что среди этого сплошного разрушения могут жить люди, и уж совсем было непонятно, где они ютятся, какое жилье примет всех этих пассажиров, что привез переполненный поезд и что едут сейчас, тесно набившись в трамвай.

Возле здания театра, под качавшейся от ветра лампой в воронке жестяного абажура, вагон остановился. Несколько человек сошли с площадок и, выйдя из освещенного круга, сразу же пропали в темноте. Театр был пуст, выжжен внутри. Где-то вверху, на гребне стены, покачивался и скрипел лист кровельного железа.

Трамвай пересек площадь. Ее перегораживал железный забор врытых в землю противотанковых надолб. Дальше должны были стоять здание банка, многоэтажный дом универмага, но Андрей увидел только темные холмы на тех местах, где они прежде находились.

Изредка делая остановки, трамвай прошел главную улицу из конца в конец, и на всем ее протяжении Андрей не увидел ни одного целого дома, ни одного здания под крышей, ни одного освещенного окна. Война не пощадила здесь ничего. Все было сожжено, искромсано, повергнуто в прах…

* * *

На перекрестке, от которого брала начало улица, где когда-то Андрей жил, он слез. Вагон двинулся дальше, звон и дребезжание его скоро замолкли.

Мертвая тишина оцепенения и заброшенности стояла вокруг.

Туман окончательно рассеялся, холодный осенний воздух был чист и прозрачен. Вверху, за облачной пеленой, светила поднявшаяся луна; размытые белесоватые пятна то разгорались робко, то меркли среди раздерганной клочкастой ваты, волокущейся по небу.

Андрей вступил на свою улицу.

Ему сразу же пришлось замедлить шаг и сойти с тротуара на мостовую: обломки рухнувших стен преграждали путь. Он снова ничего не узнавал, как будто никогда прежде не бывал тут. Не сохранилось ни одного дома, ни одного забора, ни одного тополя из тех, что росли вдоль тротуаров. Только навалы битого, искрошенного кирпича, стойкий, до сих пор не выветрившийся запах гари, ступенчатые пирамиды печных труб. Они мрачно, скорбно высились среди развалин, словно надмогильные памятники, вызывая впечатление кладбища.

Но не это так поразило Андрея, а сорная трава – густая, жилистая; она вымахала на добрый метр прямо на мостовой, укрепив корни между булыжниками, – поразила стремительностью, с какой запустение и заброшенность пытались стереть все следы человеческого существования. Трава уже пожухла, зачерствела, высеяла семена, дабы с весны тут встало новое поколение, умноженное и еще более могучее. И так еще мало было в городе жителей, так редко проходили люди по этой улице, что только узкая тропинка была протоптана в щетине властно разросшихся сорняков.

Андрей брел по тропке, спотыкаясь, прихрамывая больше обычного на уставшую, негнущуюся ногу, стуча по булыжникам своей палкой.

Прямо в лицо вспыхнул яркий кружок света, заставил зажмуриться.

Прикрывшись ладонью, Андрей различил фигуру остановившего его человека, тускло поблескивавший металл автомата. Пост.

Луч фонарика скользнул по шинели Андрея, погонам, задержался на палке, зажатой в руке.

– Документы!

Привычным движением Андрей полез под борт шинели в нагрудный карман.

Недоверчивый лучик вонзился в строчки отпускного удостоверения.

– Так… Домой? – произнес дежурный, как бы уясняя смысл того, о чем говорили Андреевы бумаги. Фонарик погас. – Продпункт на Студенческой, в здании, где был медицинский институт. Знаете?

– Знаю, – сказал Андрей.

– Там же и комнаты отдыха для военнослужащих, можно переночевать.

– Хорошо. Спасибо, – поблагодарил Андрей и, уже отойдя, вдруг подумал: а для чего, собственно, дежурному понадобилось предупреждать насчет ночлега?

У него заколотилось сердце, и он почувствовал, как гнетущие предположения, с которыми он ехал сюда и шел по улицам, которые от минуты к минуте все росли и росли в нем, становятся самой настоящей, очевидной действительностью…

Его дом был совсем близко. Вот старый вяз у края тротуара. Ему, должно быть, сто лет, он многое видел на веку – и войны, и революции, уцелел и в этой буре. Только обрублены ветви да расщеплен, продырявлен снарядом ствол. Вот на перекрестке угловой дом. Он был двухэтажным, низ – кирпичный, верх – деревянный, затейливой формы: с мансардами, балкончиками, крашенный в тусклую зеленую краску. Его так и называли на улице – «зеленый дом». Во дворе на веревках вечно сушилось белье, дом был переполнен жильцами – грузчики, маляры, плотники, их крикливые, постоянно враждовавшие между собой жены, дети всех возрастов. Тут же помещалось общежитие, в нем жили девушки-кондукторши из трамвайного парка, часть дома занимала какая-то контора. И где-то в недоступных постороннему глазу недрах, по-тараканьи забившись в щели, тихо и незаметно ютились «бывшие», которым когда-то принадлежал и весь этот дом, и завод фруктовых вод, расположенный неподалеку: желтые старухи в пронафталиненных салопах, красноносые старички в обтерханных драповых пальто без пуговиц, торговавшие на толкучем рынке гвоздями, примусными иголками, старыми открытками, пилками для лобзиков и другой мелочью.

От кирпичного низа местами уцелели стены, а деревянная надстройка была сброшена, сдута взрывом огромной бомбы, упавшей на улице, и балки, бревна, полуобгорелые доски громоздились горою, засыпав двор.

Теперь несколько шагов, повернуть за угол, за кусок выщербленной, в пулевых царапинах стены, и он увидит свой дом – четырехэтажный, кубический, без всяких архитектурных украшений, из неоштукатуренного красного кирпича.

И хотя Андрей уже знал, что предстоит увидеть, он, делая эти последние трудные шаги, с сердцем, готовым разорваться от напряжения, наперекор очевидности все же продолжал испытывать упрямую, не желавшую гаснуть надежду…

* * *

На первый взгляд могло показаться, что дом счастливо избежал общей участи: его темный куб отчетливо рисовался на фоне неба. И в этот первый короткий миг что-то острое и радостное кольнуло Андрея изнутри. Но подобно тому как гаснет слабая искра, задутая порывом холодного ветра, так погасла и эта короткая, успевшая лишь слабо взблеснуть радость, потому что в следующее мгновение Андрей разглядел, что перед ним – только стены, обглоданные бушевавшим внутри пожаром и замыкавшие в своем четырехугольнике лишь черную пустоту.

Медленно волоча ногу, Андрей пересек улицу, вошел во двор через распахнутые настежь и криво висевшие железные ворота с прутьями, перешибленными бомбовыми осколками.

И, словно приветствие себе, он услышал шелест по-осеннему жесткой и поредевшей листвы тополей, росших во дворе. Этот шелест тронул Андрея, и он, как на что-то живое, близкое, умевшее чувствовать и понимать, посмотрел влажными глазами на деревья, которые когда-то, очень давно, мальчишкой, сам сажал гибкими тонкими прутиками с клейкими почками и поливал потом водой из-под крана.

На стволах белели глубокие царапины от пуль и осколков, со стороны дома тополя засушило огнем пожара, но так еще велика была в них жизненная жажда, с таким победительным упорством простирали они свои уцелевшие ветви, что, несмотря на ранения и увечья, как и прежде, вызывали впечатление только молодости, силы и свежести. И еще что-то скромно-горделивое было в них – оттого, что выстояли, не сдались в борьбе…

Андрей приблизился к подъезду.

Наполовину сгоревшая дверь, обугленная, черная, едва держалась на ржавых петлях.

Он толкнул ее, она со скрипом подалась. Густой, едкий, застарелый запах гари ударил в лицо.

Лестница, засыпанная хрустящим под ногами шлаком, вела наверх и обрывалась на высоте второго этажа.

Придерживаясь за шаткие, покрытые окалиной перила, Андрей поднялся по ступенькам, как если бы шел к себе домой, и остановился у края бетонной площадки, над пустотой выжженного дома, как раз там, где должна была быть дверь в его квартиру.

На плоскости противоположной стены, обращенной на улицу, зияли прямоугольники окон. Андрей сразу же узнал окно столовой, спальни, а слева от площадки, на которой он стоял, в дворовой стене – окно кухни.

Все внутренние перегородки рухнули, не осталось ничего, что подсказало бы планировку, но мысленно Андрей видел квартиру во всех деталях, со всей обстановкой, видел даже узоры трафарета.

Он посмотрел вокруг, вверх. Из уходивших ввысь стен торчали обломки балок, обрывки водопроводных труб. Зацепившись ножкой, на высоте четвертого этажа висела металлическая кровать.

Все это вдруг как-то странно накренилось, качнулось в глазах Андрея. Чтобы не упасть, он отошел от края площадки, спустился, опираясь на перила, по лестнице и, не дойдя донизу, сел на ступеньку, вытянув прямую, как палка, ногу.

Все, что составляло этажи и не смогло сгореть, провалилось внутрь здания. Среди битой штукатурки можно было разглядеть раздавленную домашнюю утварь, раковины кухонных умывальников, сплющенные тазы и ведра. Эти вещи когда-то жили своей полезной жизнью, тесно связанной с жизнью людей и не отделимой от нее, верно и преданно служили долгие годы, составляли принадлежность, убранство квартир. Теперь это был ржавый мусор. Андрей смотрел в какой-то подавленности, заторможенности чувств. Только ли это погребено здесь в толще промоченного дождями шлака?

* * *

Он понимал: надеяться больше не на что – в черных от сажи, пропахших гарью стенах, в пустых глазницах окон заключена беспощадная, безжалостная ясность…

Он вспомнил, как на втором году войны, получив короткий отпуск, приехал с фронта в город и попал под бомбежку, как бежал по улице домой, переполненный тревогой за мать, с таким чувством, как будто его присутствие могло ее защитить, и осколки зенитных снарядов звонко щелкали по булыжникам мостовой, по асфальту тротуаров, по ветвям деревьев, под которыми он бежал… Вспомнил, как потом стоял на лестничной площадке, на том же самом месте, где стоял только что, и стучал кулаком в дверь. А дом был пуст, оставлен жильцами, попрятавшимися в убежище, и гудел, дрожал от пальбы зениток, словно от порывов шквальной бури…

Он вспомнил, как уезжал по мобилизации в армию, как, поцеловав мать у порога квартиры, упросил не ходить с ним на вокзал, чтобы не длить тяжкую для него и еще более для нее муку прощания. С чемоданчиком в руке он спустился по этой самой лестнице, по ступенькам, на которых теперь сидел, и, дойдя до угла, оглянулся и посмотрел на дом. Посмотрел взглядом, каким моряк, отправляющийся в долгое и опасное плавание и не знающий, суждено ли вернуться обратно, глядит на оставшуюся за кормой родную гавань…

Он вспомнил и другие дни, связанные с этим домом на пересечении двух улиц, с домом, в котором он сделал первый в жизни шаг, произнес первое слово. Вспомнил и тот, казавшийся теперь страшно далеким, день, когда все это началось…

* * *

Тот день врезался в память, словно гравюра в металл, – отчетливо, резко: каждый штрих, каждая черточка.

Накануне, в субботу, был сдан последний экзамен, и вечером всем классом устроили пирушку. Пили вино, пели, танцевали под патефон. Кто-то придумал кататься на лодках, и всей оравой, шумной, веселой, хохочущей, захватив недопитое вино, отправились на реку.

Обратно шли уже на заре, серединою проспектов и улиц, через парки и скверы, под сенью каштанов и тополей – утомленные, охрипшие от песен и смеха, в свете поднимавшегося солнца. Навстречу то и дело попадались такие же возвращавшиеся с ночных пиршеств, с прогулок за город компании – девушки с букетами цветов, ребята с гитарами, дурашливо повязанные девичьими косынками, из последних сил все еще пытающиеся шутить. На улицах слышались смех, громкие разговоры, нестройные голоса затягивали песню и, не допев до конца, смолкали. В это раннее утро город был во власти выпускников. Наверное, такая легкость и безоблачность на душе бывают только раз в жизни! Уже не школьники, уже кое-что достигнуто, преодолена первая, важная ступень. Сколько волнующего своею новизной чувства самостоятельности, к которому невозможно привыкнуть!..

Андрей открыл наружную дверь предусмотрительно захваченным ключом, на цыпочках, чтобы не разбудить маму, прошел в комнату, которую делил со старшим братом Женей. Тот спал, заложив под голову руки. Одеяло сползло на пол, он лежал в одних трусах – бронзовый, стройный, красивый.

На своей кровати Андрей нашел мамину записку: «Захочешь есть – на столе под газетой молоко и хлеб».

Ни есть, ни спать не хотелось.

Окно на улицу было распахнуто настежь, слышалась звонкая перекличка давно пробудившихся воробьев. Андрей взобрался на подоконник.

Всходило солнце. Небо золотилось, было полно разгоравшегося мягкого сияния, и все, что открывалось Андрею с высоты в свежем утреннем, еще не затуманенном пылью воздухе, независимо от расстояния было видно во всех мельчайших подробностях – каждый булыжник мостовой, каждый проводок антенны, перечертивший золото зари, каждый лист на могучих тополях, зелеными грудами поднимавшихся над крышами, и все это, точно в предчувствии какой-то близкой и страшной перемены, как будто хотело сказать: вглядись, будь внимателен, вот мир, в котором ты живешь, он живописен и прекрасен в каждой своей мелочи, пойми, почувствуй его красоту, запомни…

В глубине улицы пышная листва тополей сливалась в одно сплошное море зелени, захлестнувшей одноэтажные домики, дворы, заборы, сараи. О, это безудержное буйство листвы и трав памятного лета! В мае шли дожди, было холодно, и все задержалось в росте. Но в июне наступили теплые дни, и зелень, словно торопясь наверстать упущенные для жизни сроки, словно гонимая наружу какой-то вдруг проснувшейся силой, хлынула со всех сторон. Дотоле голые деревья оделись за неделю. Ветки никли, отягощенные тяжелой, сочной листвой, до черноты темной в тени и изумрудной, переливающейся глянцем на солнечном свету. Улицы погрузились в зеленый дымчатый полумрак. В парках стояла пахучая влажная духота. Даже на взгляд была ощутима та непомерная тяжесть, какую пришлось держать стволам, и казалось, еще немного, и они не вынесут, станут с треском ломаться, как в февральские метели под тяжестью мокрого, липучего снега.

Солнце поднялось над крышами. Приветствуя его, воробьи подняли в листве гвалт и возню. И вдруг незаметно, неизвестно откуда наплыла и повисла над домом кремовая тучка, и брызнул дождь, весь просвеченный солнцем, шумный, веселый, сверкающий. Он тут же кончился, тучка поплыла дальше, а на каждом листе, на нитях проводов, на фарфоровых чашках изоляторов повисли и зажглись острым алмазным блеском прозрачные капли. Так молодо, так солнечно, так радостно засверкало все вокруг, и так это было в лад с тем, что испытывал Андрей!..

Экзамены в институт предстояли только в конце августа. Впереди после напряженных трудов было полтора месяца заслуженного отдыха. Полтора месяца безделья, беспечности, купаний в реке, поездок на велосипеде в лес…

Улыбаясь, он спрыгнул с подоконника, быстро разделся, лег, с наслаждением вытягиваясь, в кровать и сразу же уснул – весь наполненный еще непережитым своим счастьем, чувством свободы, свежестью и радостным сиянием этого занимавшегося утра…

* * *

Разбудил его Женя.

– Вставай, – сказал он. – Слушай.

Брат был хмур и озабочен.

Мать, бросив кухонные дела, стояла, застыв, в двери, с полотенцем через плечо, с тарелкой в руках.

Босой, растрепанный, в майке, выбившейся из трусов, Андрей поднялся с кровати и вначале никак не мог понять, о чем говорит включенный на полную громкость репродуктор.

За окном все так же тяжелыми пышными грудами зеленела листва, в воздухе плыл тополиный пух, и кое-где еще посверкивали невысохшие дождевые капли. Все было, как несколько часов назад, и все было иным: что-то неуловимо изменилось, сдвинулось, это был уже другой мир, вызывавший совсем другие представления, безвозвратно отделенный от того, утреннего, резкой чертой, которую проводило радио.

Слушали молча. Что-то общее, объединявшее было запечатлено на лицах. И в то же время у каждого было еще что-то свое, сокровенное, личное – мать растерянно, с выражением беспомощности пристально глядела на сыновей, Женя был бледен, но, как всегда, сдержан, чуть-чуть замкнут, сосредоточен.

Андрей чувствовал только одно – в эти минуты бесповоротно ломается, рушится его судьба и поворачивает на совсем иную, полную неизвестности дорогу…

Но страха не было, как не было и уныния. Он был слишком юнтогда, неопытен, чтобы понять всю серьезность, трагизм разразившихся событий, слишком верил словам, еще нельзя было разглядеть конкретные черты того, что вторгалось в жизнь, в каждую семью. И конечно, не было мысли о бесконечной длительности нагрянувшей беды, о четырех изнурительных годах, о том, что огонь войны коснется и этих стен…

Потом из репродукторов гремела музыка.

Оставаться дома было невозможно. Тянуло в школу, к товарищам, еще куда-то, где много людей.

Женя, наскоро одевшись, побежал на завод.

Вышел и Андрей.

Еще были те, кто не слышал радио и ничего не знал.

В воротах встретился старик Козлов, машинист, живший на первом этаже. Он шел с базара – у него болела жена, он сам ходил по воскресеньям за продуктами, – нес корзинку с овощами, блюдечко с бруском масла, прикрытые пергаментной бумажкой. Андрей сказал ему: «Война!» Мимо бежали дети, они тоже крикнули: «Война!» И у Козлова дернулось, побледнело, страдальчески исказилось лицо, и блюдечко с маслом, выскользнув из пальцев, упало и разбилось о камни…

Марши, марши… Они гремели весь день, до самого вечера, до первой сводки. Ее слушали жадно, никто ничего не понимал: войска отступают, противник превосходит силами, теснит, прорыв в районе Кальварии…

А через неделю на Андрее была уже гимнастерка, широкие галифе, грубые сапоги, пахнущие кожей, варом, армейским складом, и петлички курсанта военно-воздушного училища…

* * *

Где-то, подравшись, запищали крысы, метнулись, шурша по щебню, в разные стороны.

Андрей закоченел на сырых, холодных ступенях. Он сидел уже долго – час, может быть, больше, он потерял представление о времени. Надо было позаботиться о ночлеге.

Предусмотрительность постового оказалась вовсе не лишней…

Он выбрался из дома, прошел опять через ворота, улица была погружена во мрак и молчание.

Минует время, город, конечно, поднимется вновь. Жизнь побеждает – таков закон бытия. Победит она и на этих улицах. И потускнеет, уйдет в далекое, небеспокоящее прошлое сегодняшний горький день. Люди не любят вспоминать о плохом. У человеческой памяти врожденное свойство – освобождаться от неприятного и мрачного. И она охотно оказывает людям эту услугу. Сколько раз уже так бывало: затягивались, сглаживались шрамы, оставленные войной. Вырастало новое поколение, не нюхавшее тошнотворного трупного смрада, представлявшее войну как одну сплошную героику…

Неужели и вправду поблекнет всё, что приняли людские души? Забудутся обугленные стены, печные трубы, тоской хватающий за горло запах пепелищ? И то, как выли в поднебесье бомбардировщики, с какой безмерной мукой в стекленеющих глазах умирали солдаты на вздыбленной горячей земле?

Солдаты, солдаты, серые шинели… Сколько их было рядом с ним за эти годы! Пожилой, семейный народ, с сединою, с мозолистыми трудовыми руками, – крестьяне, рабочие, соль русской земли, сама матушка-Россия… И парни, чья жизненная нить обрывалась, не размотавшись и до половины. И совсем мальчишки, его одногодки, безусые, стриженые, как первоклассники, – им досталось пробовать жизнь прямо с ее самого горького края…

Дорого оплачена тишина над израненной землей!

О, если бы всегда и всюду, за любыми своими делами, за любыми радостями и заботами люди помнили о пронесшейся беде, помнили бы вот с этой нестерпимой остротой, что режет сейчас сердце! Наверное, войны больше никогда не смогли бы врываться в человеческую жизнь, губить ее, уродовать и ломать…

* * *

Вблизи перекрестка Андрей едва не столкнулся в темноте с женщиной, посторонился, давая дорогу, невольно оглянулся на нее: первый прохожий, встреченный им на улицах, первый житель лежавшего в руинах города.

Женщина, миновав Андрея, тоже обернулась и, остановившись, смотрела ему вслед. Вдруг она тихо, не для него, а пока только для себя, лишь предполагая, изумленно-неуверенно произнесла:

– Андрей!

Секунду они стояли неподвижно. Андрей шагнул к женщине.

– Кто вы? – спросил он. Голос его сел, оборвался. В темноте он мог различить только, что женщина тонка, худа, ниже его ростом, скорее девушка, и очень молоденькая. Голова повязана платком, на плечах тонкое пальтишко.

– Я Галина… Андрей! – воскликнула девушка, окончательно его узнавая и убеждаясь, что не ошиблась. – Андрей, ты!..

С порывистостью, в которой проглянуло что-то большее, чем просто радость от случайной встречи со знакомым, она, подавшись к Андрею, протянула руку, коснулась ворсистого сукна его шинели.

– Галина?.. – спросил Андрей, силясь вглядеться в лицо девушки. Ни в доме, ни в классе не было ни одной Галины.

– Неужели забыл? Лужникова… Из «зеленого дома»… Помнишь?

– А-а… Галя!

В памяти смутно, словно в дымке тумана, возникла бледненькая девочка с жидкими каштановыми косицами, приходившая иногда во двор играть со сверстницами. Она была робка, застенчива, всегда плохо одета – застиранные платьица, штопаные чулочки. В кругу девочек, которые были более развиты, смелы, бойки, она держалась незаметно, больше в стороне, терялась, когда с ней заговаривал кто-нибудь, к кому она не привыкла, молчала и только смущенно улыбалась в ответ. Беззащитностью ее пользовались и часто обижали. Нести обиды ей было некому: отец не жил с семьей, мать целыми днями работала. Поплачет где-нибудь в уголке, размазывая по лицу слезы грязной ладошкой, и, скоро простив зло, снова идет к детворе.

Став постарше, в возрасте, когда девочки уже обращают внимание на платья, наружность, она, следуя за другими, в пробуждающемся женском инстинкте тоже стала заботиться о своей внешности, принаряжаться, насколько позволяли скудные возможности. Это были наивные, бросающиеся в глаза попытки – глянцевая лента в косах взамен прежней тряпочки, брезентовые туфли – те же, что носила и раньше, со сбитыми каблуками, но тщательно выбеленные зубным порошком. Однажды и для нее наступил праздник – сшили новое платье, синенькое, в белых горошинах, и она с явным намерением «показаться» пришла во двор, аккуратно ступая по камням набеленными туфельками. Она алела от смущения и удовольствия, под встречными взглядами потупляла блестевшие глаза, но голову несла с горделивостью, и даже в осанке проглядывало что-то другое, смелое, – как будто вместе с платьем она приобрела еще и достоинство, равнявшее ее с окружающими…

Вот все, что помнил о ней Андрей. Она была младше его года на три, ничем его не интересовала, он почти ее не замечал. Даже черты лица не сохранились в памяти, он вряд ли бы узнал ее сам, и было удивительно и непонятно, как сумела узнать его она, в такой темноте, после стольких лет, в военной форме, стирающей различия во внешности людей.

Они простояли в безмолвии несколько долгих мгновений друг против друга: Андрей – пока все это старое, полузабытое медленно всплывало из глубины сознания, Галина – вся захваченная своим волнением, даже как будто лишившим ее слов…

* * *

– Меня точно изнутри толкнуло, не знаю почему… – проговорила наконец она. – Увидела фуражку, мешок вот этот…

В сущности, она была для него совершенно незнакома, как любой другой, встреченный на улице, но это был человек из мира его детства, юности, и Андрей почувствовал, как и в нем поднимается такая же искренняя радость, какой была переполнена Галина. Словно вдруг протянулся живой мостик между ним и тем, что было до нереальности далеким, сразу связав две его жизни в одно целое, сделав прошлое близким, конкретным и осязаемым.

– А я бы прошел мимо… – признался Андрей. – Ты извини, – поспешил он поправиться, не желая обидеть тем, что так плохо ее помнит. – Ты так выросла… Была ведь девчонкой…

– Столько лет… – улыбнулась Галина.

Он подумал, что та, прежняя, Галя ни за что не осмелилась бы заговорить с ним первой, вот так остановить на улице. Совсем взрослая… А раньше казалась такой пугливой, диковатой, даже недалекой… Просто прятался человек, замыкался в себе от неуверенности, робости. Пока не закалила жизнь. Эти годы… Многое они сделали с людьми…

– Ты был там? – указала Галина на черные стены.

– Да, – сказал Андрей. – Все сгорело…

Минута отвлеченности ото всего окружающего прошла, Андрей вновь стоял на своей разгромленной улице, на засыпанном обломками тротуаре, под косыми зубцами кирпичных стен.

– Вся наша улица так… И наш дом… – сказала Галина печально, но без той свежей остроты, с какой воспринимал это Андрей, а как человек уже приглядевшийся, обвыкший.

– Ты здесь где-то живешь?

– Там же. Подвал сохранился.

– И давно?

– Третий месяц. Как город освободили.

– Ты оставалась тут? – Андрей имел в виду оккупацию.

– Да. Ой, что мы пережили! – произнесла она, прижимая к подбородку стиснутые маленькие кулачки.

По фронту, по разговорам с жителями освобожденных сел Андрею было знакомо это нетерпеливое желание пожаловаться, со всеми подробностями поведать про все, что довелось перенести в неволе, – не столько для того, чтобы найти сочувствие, сколько затем, чтобы хоть рассказом, выговорившись, облегчить давящий груз воспоминаний.

– Что пережили, что пережили!.. – повторила Галина, продолжая сжимать у подбородка руки. – Не пошли, когда наши отступали, думали, скоро вернутся, отсидимся. А фронт как за рекой стал – ни туда, ни сюда. Днем и ночью без перерыва стрельба, все горит! Немцы из города выгоняют, объявили приказ – и чтоб в один день ни души. Что было, Андрей! Только узелок разрешалось на каждого. Гонят, чисто стадо, – палками. Старики, из больниц раненые на костылях… В одном исподнем, даже одежи не дали! А кто сел, не может, в тех стреляют…

Она рассказывала долго, сбивчиво, заскакивая вперед, возвращаясь. Андрей много слышал похожего. Примерно так он и представлял трагедию, постигшую город и его население.

– Из наших кого-нибудь видела? – спросил он про жителей дома.

Его точило желание узнать о матери, но он не решался спросить прямо – из боязни получить такой же прямой, определенный ответ, подтверждающий догадки.

– Нет, не встречала.

– Неужели никого?

– Никого.

– Странно…

– Честное слово, Андрей!

Кажется, она сообразила, что прячет он за вопросами.

– У тебя только мама оставалась тут?

– Да. Мама.

– А брат? Еще же брат был. Женя, кажется?

– Он погиб…

– Женя? Ведь он инженер был, ему же, наверно, броня полагалась?

– Он пошел сам, сразу, в первые дни…

Броня! Как цеплялись за нее некоторые, и как легко отказался Женя! Без раздумий, без колебаний…

– Такой высокий был, видный… Как же это случилось? Давно?

Андрей избегал касаться этой раны; когда приходилось – рассказывал неохотно, скупо.

– Все писал, что в тылу, в запасе… Зачем меня-то обманывал, не понимаю! А потом раз фронтовая газета попалась. Заметка… О награждении посмертно… Фамилия, инициалы…

– Может, совпадение?

– Если бы! Я тут же часть запросил – подтвердили… Тогда написал, чтоб домой не сообщали. Представляешь, матери получить?

– Ой, не говори! – произнесла Галина со страхом, будто подобное было ей знакомо.

Андрей облизнул сухие губы.

– Да, мама вот… – проговорил он, не удержав этого в себе. – Я столько писем разослал по родственникам – может, она у кого-нибудь из них? Никаких следов…

Приглядевшись в темноте, Андрей теперь различал смутно белевшее продолговатое лицо Галины, в ее глазах слабый отблеск лунного света, разлитого в облачной вышине. Вдруг он ощутил прикосновение ее тонкой, легкой руки. Она дотронулась до шинели, несколько мгновений ее ладонь лежала у него на груди, потом она приняла руку – и этой робковатой, какой-то чисто женской, неумелой лаской будто сказала, как понимает она тревогу Андрея, как вообще понимает его…

– Ты подожди… Сейчас у многих так… – тихо произнесла она. – Еще мало кто вернулся. Знаешь, как далеко некоторых загнали – к самой границе. А есть – в Германию попали. Это у нас с мамой так получилось, поблизости остались. Из-за обстоятельств…

Она не договорила.

– Когда выгоняли из города, наш дом уже сгорел?

– Нет, стоял. Целенький. Только без стекол. А наш разрушило. Когда немцы вступали. Сразу как ахнуло! Выходы из подвала завалило, водопровод порван, вода хлещет. И вылезти нельзя. Думали, потонем…

– Ты что, работаешь?

– На телефонной станции.

– Значит, телефон действует?

– Даже радио. Уличные громкоговорители пока.

– А почта?

– И почта. Магазины есть – продуктовые, промтоварные. Кино открылось – в подвале под универмагом. Два сеанса в день.

– Вот как!

– Народу только мало. Днем – еще заметно, а вечером – как сейчас, пусто. Первое время страшно было с работы ходить… Ничего, скоро станет лучше.

– Ну, не так уж скоро…

– Почему же? Заводы уже восстанавливают, рабочие с Урала возвращаются. Вот электричество дали, воду. А то без воды совсем плохо было – на речку ходили.

– На речку? – Андрей представил себе этот путь – с ведрами, чуть не через весь город, по кривым улочкам, сбегающим с крутых бугров.

– А что ж было делать? И хлеба не давали, если в пекарню свой пай воды не принесешь. – Галина засмеялась – оттого, что это было уже прошлым. – Пережили… Ты из армии – насовсем?

– Еще комиссию проходить… Да вообще-то, наверное, чистая… Колено не гнется.

– Ничего, главное – жив.

– Да, конечно… – согласился Андрей.

Эту ставшую ходкой фразу, что произнесла Галина, придумала всеобщая разоренность, и люди, у которых война отняла все, оставив только способность дышать и двигаться, охотно прибегали к мудрости этих слов. Что ж, действительно: быть живым – не так-то уж это мало…

– Ты куда шел?

– Ночевать.

– Где?

– Есть комната для военнослужащих.

– Пойдем к нам, – предложила Галина. – Вот еще, в потемках блукать!

– Адрес я знаю.

– Пойдем!

Андрею самому не хотелось расставаться с ней. Сейчас это было бы непереносимым и страшным – одиночество во мраке, на этих мертвых улицах…

– Я вас не стесню?

– Ну вот, выдумал! Идем! – Она решительно потянула его за рукав. – Давай руку, а то еще споткнешься. Видишь, тропка в кирпичах? Иди следом. Только осторожней, тут ямы…

Увлекая за собой Андрея, она легко перескакивала с камня на камень. Ее маленькая горячая ладонь, такая худая, что ощущались все косточки пальцев, цепко сжимала его руку. Она снова была полна возбуждения, как вначале, когда все в ней так и прянуло навстречу Андрею, и снова ему померещилось что-то не совсем понятное и простое в ее оживленности, в настойчивости, с какой она тянула его к себе.

Где-то далеко громыхнул взрыв, прокатилось эхо – будто что-то массивное пролетело над городом и тяжело рухнуло на землю в противоположном краю.

– Это мина, – сказала Галя. – Немцы оставили. Саперы их тысячи сняли, да разве все найдешь? Сколько людей побило!

Одолевать завалы, через которые они перебирались, было впору тренированным альпинистам. Негнущаяся нога лишила Андрея ловкости, он спотыкался и, наверное, не один раз упал бы, если б не поддерживала Галина.

– Нагибайся ниже, – сказала она, сводя его по крутым ступеням в подвал.

Андрей редко бывал здесь раньше. Подвал представлял настоящий запутанный лабиринт: петляющие коридоры, пропахшие сыростью, плесенью, мышами, тупички, неизвестно что скрывавшие в своей глубине. Тут ютилось множество разного люда, случались пьяные ссоры, драки. Коридоры никогда не освещались, подвал пугал ребят вечной темнотой, недоброй славой. Стоило спуститься под своды, как, вызывая озноб, в воображении всплывали слышанные и читанные в книжках истории про таинственные пещеры, про замурованные в стенах скелеты.

Отдав одну руку Галине, а другой, с палкой, как слепец, ведя по шершавым, сырым, холодным стенам, чтоб не стукнуться лбом, Андрей шел за девушкой. Она двигалась так же уверенно и свободно, как если бы это было при ярком свете.

– Сюда, – сказала Галина.

Скрипнула отворяемая дощатая дверь; по теплому, застоявшемуся, несвежему воздуху жилья, пахнувшему в лицо, Андрей догадался, что пришли.

– Ты постой так, не шевелись, а то еще ушибешься обо что-нибудь, – сказала Галина, выпуская его руку. – Я сейчас свет зажгу. Мама, наверное, спит, намаялась…

Она пробралась куда-то в глубину, пискнула лампочка в патроне, вспыхнул неяркий желтоватый свет.

Комната была небольшой, со сводчатым потолком. Штукатурка сохранилась на нем лишь местами. На уровне, превышавшем человеческий рост, темнела глубокая ниша окна. Из четырех секций рамы только в одну было вставлено стекло, остальные заложены кирпичами. Фанерная, не достававшая до потолка перегородка делила комнату надвое, закрывая угол с кроватями. Тесный отсек против входной двери, куда шагнул Андрей, служил кухонькой. К стене под нишей приткнулся столик-буфет с нагроможденной посудой: мисками, кастрюльками, стеклянными баночками, бутылками. Подле – широкая скамья, накрытая дерюжкой, табуретка. Ходики на стене. Циферблат заржавлен, стерт, время можно узнавать только по расположению стрелок.

– Садись. – Галина подвинула табурет. – Да разденься. Здесь тепло.

Она прошла за перегородку. Андрей расслышал, как, понизив голос до шепота, она разговаривала о чем-то с матерью – вероятно, та, разбуженная их приходом, спрашивала, кого и зачем привела Галина.

– Что же ты не раздеваешься? – сказала Галина, появляясь. – Не бойся, никому не помешаешь. Ой, какой беспорядок! – смутилась она, кинув взгляд на стол. – Так живем, что не до красоты… Ладно, сейчас приберу…

Она сняла пальто, платок, повесила на вбитый в кирпичную стену гвоздь, оставшись в сереньком, перетянутом пояском платьице.

Наконец Андрей мог ее рассмотреть.

Да, она выросла, вытянулась, но все же изменилась мало: тот же остренький носик, тонкие, будто выщипанные бровки, то же худенькое, бледное, вытянутое вперед личико. Только глаза были уже не детскими – без той прежней чистоты, пригасшие, с тенью, окрасившей глазные впадины, со взглядом, в котором чувствовались зрелость, уже большой жизненный опыт, обретенные вынужденно, много раньше своего положенного срока.

Другого гвоздя в стене не нашлось. Андрей повесил шинель поверх пальто Галины, поставил в угол палку. Галина заметила, какое впечатление произвело ее жилище на Андрея.

– Где мы прежде жили, там теперь нельзя: потолок провалился, – сказала она, сдвигая миски и тряпкой вытирая перед Андреем стол. – А здесь раньше кладовка была. Ты не гляди так, тут неплохо. Видишь, даже пол деревянный. У многих куда хуже. Есть – живут в такой сырости, тесноте. Войти страшно, а они живут – с дитями…

– Печку небось сами клали? – вполголоса, чтоб не тревожить за перегородкой Галину мать, спросил Андрей, глядя на прижавшуюся в угол, подле двери, закопченную печурку с плитой, горкой мелко наколотых и сложенных для просушки дров.

– Сами… – усмехнулась Галина. – Я глину месила, мама клала. Ничего вышло – и готовим на ней, и греет.

Повернувшись – она стояла у стола спиною к двери, – Галина продолжительно и любовно посмотрела на кривоватую, плохо побеленную печурку: словно приласкала ее взглядом.

За время фронтовых скитаний Андрей научился в полной мере ценить это нехитрое человеческое изобретение, и благодарный, признательный взгляд Галины был ему понятен.

– Антоныч набивался сложить, – сказала Галина. – Он мастер, подрабатывает этим. Да ему поллитра надо было поставить. А поллитра – триста рублей… Помнишь Антоныча? Он наверху жил, старик, нога деревянная…

– Не помню. У вас тут столько народу было – муравейник!

– А сейчас вот только мы, Антоныч с бабкой да еще одна семья… – помолчав, сказала Галина.

Ее руки, наводившие на столе порядок, двигались с привычным проворством. Кожица на них была бледна и как бы просвечивалась насквозь, позволяя видеть переплетение голубых жилок, пальцы были узки и длинны, плечи и локти – по-детски остры, и вся фигурка ее, удивительно тонкая в талии, была хрупкой и слабой. Приходило в голову, что она не по силам много изо дня в день трудится, устает, а питается плохо – в доме, конечно, не бывает лишнего куска.

В большой алюминиевой миске лежали две нечищеные вареные картофелины. Галина секунду помедлила, будто решая про себя какой-то вопрос, потом подвинула миску Андрею.

Тот понял, что картофелины были единственной в доме едой, и мать оставила их Галине, чтобы та, вернувшись с работы, могла поужинать.

– Нет-нет, – сказал Андрей быстро и категорично, отодвигая миску. – Я не хочу. Правда, не хочу! – повторил он, видя, что она с сомнением смотрит ему в лицо. – Я обедал днем. На продпункте.

– Ну, когда это было!

– Ничего, я сыт, – сказал Андрей как можно правдивей. Никакой голод не заставил бы его взять эти картофелины. – Я закурю лучше, ладно?

– Кури. А то, может, кипятку согреть?

– Да ну, возиться!.. Не надо.

У Андрея ничего не было с собой – ни сахара, ни хлеба. Все, что выдали в госпитале, он съел в дороге, получить по аттестату можно было только завтра.

– Спички дать?

– У меня для этой цели агрегат имеется, – усмехнулся Андрей, вытаскивая из кармана фронтовую «катюшу» – обгорелый шнур в металлической трубочке и кремень с кресалом.

Он закуривал, а она, сев напротив него на лавку, с тихой дружеской ласковостью смотрела, как он скручивает папиросу, как высекает искру, и от ее глаз, от всей ее маленькой фигурки в плохоньком платьице, детски тонких и бледных рук, лежавших на коленях, на бездомного Андрея, бесконечно утомленного всем, что осталось позади – дорожными тяготами, впечатлениями последних часов, – веяло согревающей теплотой, чем-то милым, домашним.

Это были не его дом и не его семья, и потому, что это было так, что здесь он был чужим, только острее, до мучительной боли чувствовалось ему, какое великое счастье все это иметь и как нужно это человеку!..

Проницательные, полные мягкого доброго света глаза Галины, казалось, все понимали и видели в нем всю смуту, всю тоску его души. Ее взгляд как бы обнажал его, все то сокровенное, что не хотелось показывать. Ему было неловко, стыдно за свою немужскую слабость и вместе с тем хорошо – от этих теплых глаз, от ее безмолвного понимания…

* * *

– Ты прямо из госпиталя? – спросила Галина.

Андрей, затягиваясь махорочным дымом, кивнул.

– А где лежал?

– В Алма-Ате.

– В Казахстане?

– Да, повидал и Казахстан…

– У, как далеко!.. Сколько ж оттуда ехать?

– Двенадцать суток.

– Трудно, поди, сейчас?

– Не легко. В поездах битком – военные, из эвакуации возвращаются… Добирался как придется: товарняком, на платформах. Сюда вот – на крыше…

– Там, наверное, тепло? – подумав о чем-то, спросила Галина.

– Где?

– Где ты был.

– Тепло.

– Зима бывает?

– Недолгая.

– А у нас!.. – вздохнула Галина. – Не дай бог опять как прошлогодняя, когда мы в деревне жили… Мороз до сорока доходил. Ни одежи, ни обувки. Все тут кинули. А жили в баньке, крыша светится. И топить нечем. Пойдем с мамой коровий помет за стадом собирать, ноги тряпками обмотаем, веревками обвяжем. Мама себе все пальцы поморозила…

На лице ее, как тогда, когда она рассказывала про хождение за водой к речке через весь город, опять появилась странная полуулыбка, так не вязавшаяся со смыслом ее слов, – какое-то удивление перед тем, что оказалось возможным вынести, удивление беспредельностью человеческих жизненных сил.

– Ты лейтенант? – спросила Галина, разглядывая на плечах Андрея выгоревшие, с потускневшей окантовкой погоны.

– Как видишь…

– Ордена… «Звездочка», «Знамя»… А это?

– Это медаль… За Сталинград.

– Ты и там был?

– Пришлось…

– Служил в пехоте?

– Вначале в авиации. Пока здоровьем годился.

– Да, я помню… Когда тебя призвали, твоя мама говорила, что в летное училище.

– А ты помнишь мою маму?

– Очень хорошо. Я ведь к ней в библиотеку ходила за книжками. Я даже помню, – вдруг сказала она, словно признаваясь в чем-то, что надо было бы скрывать, – как ты уезжал в армию. У военкомата вас построили, с чемоданчиками, стриженых, и повели. На станцию. А я следом шла, смотрела…

– Первого июля… – сказал Андрей, вспоминая тот далекий день, вокзальную площадь, набитую мобилизованными, провожавшими, пестро вымазанные охрой для маскировки вагоны, в которые их погрузили.

– А ты меня не видел, – сказала Галина. – Ты… – Она помедлила, очевидно колеблясь: говорить или нет. И потом докончила, явно не так, как хотела сначала: – Ты вообще нас не замечал, девчонок…

Андрей курил, щурясь, следя, как перед его лицом клубится, подымается вверх табачный дым.

– Что ж теперь будешь делать?

– Не знаю… – подумав, откровенно признался Андрей.

– Ничего, поступишь работать, учиться. Куда-нибудь на вечернее. Многие так делают. Не пропадешь! – уверенно и серьезно закончила Галина, будто не Андрей, а она была старше и опытней и лучше понимала, как надо теперь ему строить жизнь.

Андрей усмехнулся – над тем, как быстро и просто Галина решила его судьбу…

* * *

Он долго следил за причудливо выгибавшейся дымной прядью.

Там, на фронте, он все время шел как бы по краю, изо дня в день, из часа в час, и так легко было соскользнуть – на половине вздоха, на полуслове… Миг – и вот его уже нет, исчезновение еще одной короткой жизни в водовороте войны, никого бы не удивившее, замеченное немногими и быстро заслоненное новыми смертями и новыми событиями. Будни войны… Они требовали мужества, выдержки, крепких нервов.

Кажется, он сумел этому научиться. Без холодка на сердце слышать посвист пуль, за пять минут до атаки твердыми пальцами, не просыпав ни крошки махорки, свернуть в окопе папиросу, первым шагнуть вперед… И даже когда казалось: всё, он подошел к своей последней черте – и тогда самообладание не изменяло ему.

А сколько их было – этих мгновений, и минут, и долгих, томительных часов, когда не только сознанием, но всем существом своим он ощущал эту последнюю, роковую черту. В июле сорок второго он горел в бомбардировщике, машина разваливалась, а до земли оставались метры, высоты уже не хватало, чтобы воздух успел надуть парашют. Это просто чудо, что, когда он вывалился из люка и рванул кольцо, и засвистел ветер, и понеслась, приближаясь, земля, внизу оказался глубокий, с отвесными склонами овраг. Немцы искали его потом, и, стиснув в потной руке пистолет, ловя слухом голоса, он лихорадочно старался припомнить, сколько в магазине патронов, чтобы не ошибиться, когда придется стрелять, и оставить один себе…

Сталинград, северная окраина… Потом шли на запад. Снежные равнины, звенящие от ледяного ветра, переправы, ночи без сна… Просторы Украины… Изумрудные от яркой весенней зелени, песчано-желтые от перезрелых хлебов, потоптанных солдатами, примятых колесами автомашин и повозок. И непрестанные бои… Им не было числа, они спутаны в памяти, как один нескончаемый, упорный, изнурительный бой.

На окраине деревушки – он так и не вспомнил потом названия, где-то в Галиции, уже за старой государственной границей, – он лежал с простреленными ногами в пыльных лопухах на меже огорода. Деревня выгорела дотла. Яблоки, печеные, сморщенные, висели на дегтярно-черных ветвях. Ходили санитары, подбирали раненых, он видел их, они его – нет, и не было голоса, чтоб окликнуть, он не мог ни пошевелиться, ни привстать. Только и хватило сил поднять из лопухов руку и держать ее, как палку, онемевшую, налившуюся тяжестью свинца, пока не заметили…

Но перед этой жизнью, на пороге которой он стоял, он чувствовал себя невооруженным. Здесь требовалось совсем особое, еще не знакомое ему мужество, тут нужен был другой подвиг. Тот, что ежедневно, даже не сознавая, совершает Галина и все население лежащего в руинах города. Тот, что так буднично творили жители фронтовой полосы, обыкновенные русские люди – седоголовые старики, одинокие старухи, окруженные голодными детьми солдатки – всё потерявшие, всё на свете испытавшие и пережившие, когда, проводив идущую на запад армию, оставались у нее за спиной на обугленной, еще дымившейся земле.

Он незаметен, невиден, неслышен рядом с громкими событиями войны, но он несомненен, этот подвиг народа, не отмеченный никакими наградами: не опустить рук, придя к золе родного гнезда, не согнуться под навалившейся бедой, под тяжестью потерь. Жить, когда жить невозможно, начать все с самого начала, как начинало когда-то в древности человечество, – с очага, чтобы согреться и сварить пищу, с землянки, чтобы спрятаться от непогоды, с примитивной мотыги, чтобы вспахать огород и посадить картошку…

Как будто бы просто. Но не потяжелее ли это всего, что нес на себе Андрей до сих пор?

Что он знает, что умеет, на что способен и годен он, двадцатилетний человек войны, в этой новой жизни? Почему-то фронтовикам путь обратно, домой, зачастую представлялся как возвращение ко всему, что было до памятного июньского дня, ко всему дорогому, что отрезала эта черная дата, как будто бы милый сердцам довоенный мир все это время стоял и ждал, нетронутый, где-то там позади… И такой огромной, всезаслоняющей была эта мечта, так нужен был усталым людям прежний покой, что не замечалась вся несбыточность желания, не хотелось знать, что вокруг только развалины, и думать, загадывать про дальнейшее. Только бы прийти… А уж там – сложится. И непременно хорошо, у каждого…

Он тоже представлял иногда свое возвращение так, пока не получил последнего ответа на письма с расспросами о матери…

Вот висит на гвозде шинель, на полу почти порожний мешок, вот палка – и ничего, и никого больше, и только с этим он должен выйти в свою новую, неведомую дорогу.

Пехотный лейтенант… Впрочем, уже и не лейтенант, это тоже в прошлом, теперь это только строчка в офицерском удостоверении, которое нужно сдать. Когда-то давно, в детстве, ему хотелось быть инженером, строителем мостов. Он чертил на ватмане легкие воздушные дуги, даже пытался рассчитывать – со школьной геометрией… В последних классах рисовал: неожиданно для самого что-то вдруг проснулось в нем. Ходил в студию к старику Бучкури, тот ставил перед учениками обыкновенные домашние предметы – утюги, кастрюльки, чайники, и Андрей с изумлением открывал в них красоту пропорций и линий и наполнялся радостью, если после упорных стараний наконец рождалось на бумаге то, что видели глаза. Потом писали красками, у Андрея произошло еще одно прозрение – окружающий мир оказался в тысячу раз тоньше и богаче в своих цветах и оттенках, чем видел он раньше.

Как это страшно далеко – будто происходило не в его, а в чьей-то другой, рассказанной ему жизни…

А может, это не совсем погасло в нем? Может, продолжает существовать, только ушло куда-то в потаенную глубь и ждет там своей поры? Но зачем это сейчас – талант художника? Никому не нужная, бесполезная вещь…

Да, сколько предстоит думать, трудиться, искать – себя, свою дорогу – и ошибаться, наверное, скользить и падать не раз, вставать и снова идти вперед…

Когда-нибудь молодежь будет входить в жизнь легко и просто. Нет, конечно, и у нее будут трудности, ведь так и нужно – что-то преодолевать и расти на этом, получать закалку. Если путь в гору, на подъем, к вершине, каждый шаг всегда дается усилием.

Но только чтоб не так – из-за парт в окопы, в кровь, в грязь, в безумие войны, только чтоб не начинать с могил сверстников и родных…

* * *

– Слушай, – проговорил Андрей с опять подступившим волнением, – расскажи мне все, как тут вышло. Ну, словом, что помнишь про последние дни. Про маму… Ведь ты же, наверное, встречала ее где-нибудь, видела? Может, знаешь, может, кто из соседей говорил – собиралась она куда-нибудь перед тем, как прийти немцам? Может, удалось ей выехать? Или вот когда из города погнали, не видел ли ее кто? Вспомни!..

Ему все еще продолжало казаться, что Галина знает больше, чем сказала, что она просто щадит его. Она опустила голову, собираясь с мыслями.

– Знаешь, – сказала она, – все уже так перепуталось.

Он пытливо вглядывался в ее лицо, стараясь прочесть, угадать, что прячется за словами.

– Конечно, видела иногда… – произнесла она, как бы с усилием пробиваясь сквозь толщу нагроможденных событий к дням, о которых спрашивал Андрей. – В очередях за хлебом, помню… Уже бомбежки шли… Очередь станет – сирена! Все разбегаются. После отбоя соберутся – опять! А однажды захватило – и бежать некуда: ихние самолеты прямо над крышами. Все попрятались кто куда: под стенками, у дерева. Я в котельную по порожкам, забилась в угол, дрожу. Там много народу было, и мама твоя. Черная шалька на ней, помню, пиджачок парусиновый, сумка базарная, такая… – Галина показала руками форму.

– Домиком… – сказал Андрей. – Плетеная…

– Ага, плетеная… Она всегда с ней ходила. Да-а… – задумчиво протянула Галина, уже как-то отвлеченно от главной мысли, видимо просто вспоминая эту бомбежку и то, что тогда пережила. – Натерпелись мы страху!

– Ну, а потом, когда приблизился фронт? Вот когда уже под самым городом немцы были?

– Тогда плохо стало… Снабжение прекратилось: ни хлеба, ни продуктов… Мы у бойцов выменивали на махорку. Военные в каждом дворе стояли, ну, прямо все сплошь забито было: повозки, машины, раненых полно. Отступали. У кого махорки нет – вещи предлагали, одёжу. Только солдаты не брали: на что им это? И у Ольги Ивановны не брали. Помню, раз стоит – белье какое-то, свитер твой серый, ты на каток всегда надевал. Я его сразу узнала…

От цигарки остался крошечный окурок, обжигавший пальцы и губы. Андрей высасывал из него дым, склонив тяжелую голову.

– А потом?

– А потом все и началось. И я уже больше не встречала. Знаешь, такое творилось!.. – прибавила она в оправдание.

Встретившись взглядами, они секунду смотрели друг другу в глаза. Нет, она ничего не скрывала, взгляд ее был прям и чист, в нем читалось только искреннее сожаление, что она не может рассказать больше.

Андрей рассеянно, механическим движением загасил цигарку и сидел, поставив локоть на стол, подперев голову. Отрывочные картины того, что видел он сам в ту пору войны, что поведала Галина и подсказывало воображение, путаясь, смешиваясь, плыли перед ним…

* * *

– Вот я еще что вспомнила, – проговорила нерешительно Галина. – Мелочь, правда… Это вот когда хлеб выменивали… У Ольги Ивановны в руках еще твой шарф был. Шерстяной. Летом-то кто же его возьмет? Верно, ничего больше не было, чтоб поменять…

– Шарф?

– Синий, с белой и красной каймой на концах. Ты с ним в поход какой-то лыжный ходил, еще тебя в газете сняли. Вот-вот, – кивнула она вспомнившему наконец Андрею, – тот самый…

Ее памятливость на подробности его мальчишеской жизни была удивительна. Ведь ни дружбы, ни даже настоящего знакомства между ними не существовало. И эта какая-то особенная радость при встрече… «Уж не была ли она влюблена? – мелькнуло у Андрея. – Ей было тогда шестнадцать лет, самая пора…»

Он осторожно, испытующе взглянул на Галину, на ее опущенные в задумчивости ресницы, на тонкую, нежную шею в вырезе воротника, на бледные руки, бессознательно разглаживавшие складку платья на коленях. Ну конечно! Как он мог до сих пор не понять, не увидеть!.. Этот свет ее глаз, эта порывистая радость, всплеснувшаяся из глубины всего ее существа, даже то, что после стольких лет она сумела узнать его в темноте, где нельзя было ничего толком рассмотреть, где мог подсказать только инстинкт, необъяснимое чутье помнящей, любящей души, – ведь все это, в сущности, трогательное, искреннее признание. Застенчивое, запоздалое, без какой-либо мысли, расчета, надежды…

Андрей смутился от своей догадки, почувствовал себя перед Галиной как-то неловко, скованно. Пусть бы лучше это так и оставалось невысказанным. Какая-то жалость проскользнула в нем к этой худенькой девочке, сидевшей напротив, к ее застенчивой, детской, сохранявшейся все эти годы влюбленности, которая так бы и осталась неизвестной ему, если бы не сведший их случай.

Какими неожиданностями подстерегает жизнь! А он ведь тогда ни разу и не посмотрел на нее со вниманием… Было ему дело до таких девчонок! О, он был горд тогда, полон достоинства, как говорится – драл нос… Еще бы, о нем шла слава, он был знаменитостью: отличный лыжник, первая премия на художественной выставке за этюды. Про него даже писали в газетах. Сверстники искали с ним дружбы, мальчишки помладше смотрели восторженно. У него была интересная жизнь, полная всяких событий: школа, спортивный клуб, тренировки, студия, много товарищей, знакомых…

И по тем же улицам, по тем же тротуарам, летом – пыльным, накаленным солнцем, зимой – покрытым коркой слежавшегося, грязно-бурого от копоти печных труб снега, ходила неприметная девочка-подросток из «зеленого дома». У нее была иная жизнь, нигде и ни в чем не пересекавшаяся с дорогами Андрея, даже отдаленно не приближавшаяся к ним, – нелегкая, не очень интересная, с малыми радостями и большими заботами, с ежедневным стоянием в очередях за хлебом и керосином, с подзатыльниками от устающей, раздраженной нуждою матери. Некрасивая девочка, неловкая, диковатая от застенчивости, с длинными, тонкими в щиколотках ногами. Летом – в надставленных, много раз перекрашенных платьицах, зимой – с постоянно розовым, влажным от простуды носиком, в дешевом платочке, в бесформенном, купленном на вырост, с хлястиком ниже талии, пальто. И эта девочка, наверное, скорее согласилась бы умереть, чем признаться, почему, когда она случайно встречается с Андреем, у нее жарко вспыхивают щеки, почему она так быстро и незаметно торопится прошмыгнуть мимо, а потом, спрятавшись за угол или за дверь, смотрит вслед, почему вдруг, увидев что-то в окно, поспешно накидывает на плечи платок и по зимнему морозцу, обжигающему ее голые, в одних шлепающих галошах ноги, распаренные в подвальной духоте, бежит через двор к калитке…

* * *

За перегородкой послышались звуки слабого детского хныканья, перешедшего в плач. Заскрипела кровать, голос матери позвал: «Галя!»

– Сережка!

Галина, насторожившаяся при первых же звуках, вскочила с места, бросилась за перегородку.

– Проснулся, мой хороший! Ну, чего расплакался, чего ты ручонками? Неудобно тебе, да? А я тебя вот так положу, на бочок. И спи себе, родненький… – разобрал Андрей ее ласковое, уговаривающее бормотание.

Но ребенок не унимался, кричал, не снижая звонкого, непонятно чего требовавшего голоса.

– Ох ты, горе мое! – вздыхая, сказала Галина. – И что ты такой беспокойный!.. Ну, спи, спи… А-а-а, – запела она, беря ребенка на руки.

Она вышла из-за перегородки и принялась ходить взад и вперед по кухне, укачивая.

– Это мой Сережка, – сказала Галина на полный недоумения взгляд Андрея. – Хочешь посмотреть?

Она поднесла одеяльце, раскрыла – Андрей увидел пухлое, в ямочках личико уже замолкшего и опять засыпавшего малыша. Крошечный ротик был сладко сложен, губами он посасывал что-то невидимое и чрезвычайно вкусное. Маленький вздернутый нос вдруг сморщился, за ним сморщилось все лицо, и Сережка смешно, как-то по-котеночьи, чихнул: «Псик!»

Галина улыбнулась.

Она ходила, легонько подбрасывая, покачивая Сережку, пела ему, совершенно забыв об Андрее. Только одно существовало сейчас для нее в мире – маленький живой комочек, чье тепло с блаженством воспринимали ее руки сквозь одеяльце…

Когда Сережка окончательно заснул, она унесла его в кровать.

Вернувшись, Галина подошла к столу, коснулась миски с картошками.

– Что же ты не ешь? Уж извини, больше нечего…

– Ну вот, опять… Я же сказал – сыт.

– Тогда я тебе стелить буду. Вот здесь, на лавке, ничего?

– Конечно. Я привык, где угодно.

Они разговаривали, Андрей отвечал, а сам смотрел на Галину какими-то новыми глазами и никак не мог освоиться, что она мать, что у нее ребенок… Ведь еще почти девочка – с узенькими плечиками, с полудетской грудью, едва заметной под тканью платья…

Она была уже не такой, как до того, когда заплакал Сережка: что-то уже отделяло ее от Андрея. Как будто бы всё, что возбудило в ней его появление и что при всей своей силе и несомненности было все-таки не той жизнью, какой она жила, а лишь тенью минувшего, миром воспоминаний – как будто бы всё это разом оставило ее, а то, что составляло ее настоящую, подлинную, реальную жизнь, в которой Андрей не занимал уже места, снова приобрело над нею свою власть. И Андрею, неожиданно для самого, стало вдруг грустно…

– Ты замужем? – спросил он наконец.

– Да.

– Где твой муж?

Галина, нагнувшись над лавкой, поправляла сбившуюся дерюжку.

Андрею показалось, что она не расслышала. Он повторил.

Движения Галины замедлились, стали неловкими, бессвязными, руки потеряли гибкость. Нагнувшись еще ниже, она продолжала возиться с дерюжкой, хотя поправлять было уже нечего. В ее глазах стоял влажный блеск.

Андрей уже понял, каким жестоким было его любопытство.

– Погоди… – проговорила она, распрямляясь и отворачиваясь, чтоб спрятать лицо.

Сзади ее худоба была еще заметней: тонкая шейка под узлом собранных на затылке каштановых волос, с продольной ложбинкой, какие бывают только у детей и подростков, острые лопатки. Вся ее слабость, вся ее беспомощность – уже не девочки, но еще и не женщины – были так очевидны, и так наглядна была вся жуткая несоразмерность между ее хрупкими плечиками и тем грузом, который беспощадно взвалила на них жизнь, что у Андрея захватило дыхание. Ему захотелось подойти к ней, сделать что-то хорошее – обнять, может быть, погладить волосы. Но – подобно тому как она там, на улице, – он, протянув руку, с неумелой, сдержанной ласковостью только слегка дотронулся до ее плеча.

– Если писем нет, еще ничего не значит… – проговорил он, чтобы хоть что-нибудь сказать ей и сознавая, сколь ничтожны и фальшивы его слова.

– Какие уж там письма! – махнула рукой Галина, поворачиваясь и опускаясь на скамью. Она уже справилась с собой, только влажный блеск продолжал наполнять глаза. – Прислали похоронную… Погребен в станице Казанской Ростовской области…

– Он был военным?

– Когда поженились – нет. Призвали уж потом. Ты его знаешь – Боря Ремизов…

– Борька?! – Андрей широко раскрыл глаза. – «Механик»?

– Почему ты так удивился?

Андрей замялся, не зная, как объяснить, чтобы не обидеть Галину.

Это был сверстник Андрея, из того же «зеленого дома», развинченный парень, хулиган. Чуть не в каждом классе сидел по два года, после седьмого бросил учиться совсем, шатался без дела с такими же, как сам, приятелями. Чем занимались, откуда деньги на выпивку, на картежную игру, никто не знал. Одевался Борька по моде «блатных»: маленькая кепочка, сбитая на затылок (из-под козырька косо, на глаз – темный чуб), узенький в талии пиджачок, поверх выпущен воротник рубашки, всегда расстегнутой на груди. Брюки заправлены в непременные хромовые сапоги, жарко надраенные, с голенищами гармошкой. Руки в синей татуировке, в углу рта золотой фикс – коронка, поставленная на здоровый зуб. Он умел плевать длинной струей, заковыристо ругаться, часто напивался, и если в «зеленом доме» случалась драка, без него не обходилось.

Потом в его жизни произошел перелом: он поступил на завод, в ученики слесаря, за ним утвердилось прозвище Механик. Притих, стал серьезный, даже заважничал, гордясь новым положением, званием рабочего человека, но скепочкой и сапогами не расстался. По-прежнему каждым воскресным вечером его можно было видеть в толпе у пивного ларька или у входа в городской сад, в компании, задирающей девушек.

Он и Галина – что могло быть общего? Какой вообще муж мог из него получиться?

– Я знаю, – сказала Галина, освобождая Андрея от объяснений, – про него многие плохо думали. Он и вправду таким был. А потом стал работать, привычки свои кинул… Война остепенила…

– Когда ж вы поженились?

– В первый военный год, зимою. Боря на броне был, завод оборонный, думали, так до конца и останется. Уже голодно было, все по карточкам, даже свадьбу не могли сыграть. Да и время – не до гулянок. Пришли с регистрации, мама поздравила, и всё…

– Ты любила его?

Спрашивать было не нужно, но Андрей не удержался, спросил, будто что-то для себя окончательно и бесповоротно отрезая.

Галина промолчала.

– А Сережка… – произнес Андрей, догадываясь, что за обстоятельства оставили ее неподалеку от города. – Он там, в деревне родился?

– Ага… Я из города выходила – уж чуть-чуть оставалось. Всё с мамой боялись, что прямо на дороге случится. Еле брели – страшно, и сил нет. Только в Листопадовку вошли – и началось. Одна тетка местная сжалилась, в хату пустила… Боря так и заказывал сына… – слабо, печально улыбнувшись, сказала она. – Даже имя заранее придумал… Нет, – произнесла она, будто споря с Андреем, – он хороший был. Добрый… Ты просто не знаешь… Мама болела, я работаю, так он сам на базар ходил, покупал, сам готовил. Водку пить перестал, веришь? У них на заводе давали по талонам, возьмет – и на базар, на продукты поменяет. Уж мама – на что была против, и то потом полюбила, как родного…

* * *

Она замолчала, задумалась, наклонив голову, с горькой полуулыбкой на лице, словно всматриваясь в прошлое, в свое недолгое счастье, которое подарила ей судьба, чтобы тут же обрушить свои удары.

Андрей смотрел на ее опущенную голову, поникшие плечи, и что-то щемящее-щемящее было у него на сердце…

Он жил эти годы войной, видел и знал одну войну; казалось, больше ничего не существовало, не осталось и не могло быть в человеческой жизни. Как странно, как удивительно, что где-то в ту же самую пору люди могли жить какими-то иными чувствами, иными страстями, что к ним могла приходить любовь и они любили, принадлежали друг другу, ждали детей, пытались складывать свое счастье, хрупкое и ненадежное – так не ко времени, вопреки невзгодам и превратностям. И было в этом что-то трогательное, грустное и мудрое, как в полевых цветах, что, подчиняясь одним лишь законам природы, распускались, когда приходил их срок, и цвели на опаленной фронтовой земле. Их мяли солдатские сапоги, колеса пушек, гусеницы танков, они погибали, раздавленные, втоптанные в грязь и кровь, но рядом с погибшими глаз замечал ростки новых – точно отрадный символ извечности и неистребимости жизни…

– Что ж, спать все-таки надо, – поднялась Галина. – Смотри-ка, – взглянула она на ходики, – поздно-то как!

– Только ты особенно не хлопочи, – попросил Андрей. – Что-нибудь под голову, а накроюсь шинелью. Галя! – повысил он голос, видя, как она тащит из-за перегородки всю свою постель: подушку, одеяло, войлочный матрасик. – Ну, зачем это?

– Ничего, я с мамой устроюсь. Потуши свет, когда станешь ложиться.

Кривясь от боли, возникавшей в ноге при каждом резком движении, Андрей стянул сапоги, гимнастерку. Самое лучшее сейчас было бы заснуть крепким сном без сновидений, после которого всё, что было накануне, теряет над человеком свою непосредственную живую власть. Но Андрей знал, что заснуть как раз и не сможет.

Он повернул в патроне нагревшуюся лампочку, лег на лавку, накрылся стареньким, пропахшим подвальной затхлостью одеялом.

– Ну, как тебе там? – заботливо спросила из-за перегородки Галина.

– Хорошо, спасибо. Спи.

* * *

Подвал погрузился в тишину. Не в ту чуткую, настороженную, готовую отлететь вмиг, как непрочный сон, тишину отдохновения, что наступает на земле с приходом ночи, а в оцепенелую, тяжелую, как свинец, непроницаемо-глухую, какая возможна только там, где нет ничего живого, – под толщей каменных пластов, в заброшенных стволах шахт, в бездонных глубинах морей и океанов. Эта тишина угнетала, давила, словно вместе со всем окружающим хотела омертвить и Андрея. От нее становилось не по себе. Жутко было думать о холоде замыкавших со всех сторон стен, о тяжести обломков, придавивших сверху кирпичные своды подвала, о том, что за этими сводами, за навалами щебня – только немые страшные костяки развалин, осенний мрак, сырой свистящий ветер да громыхание ржавых листов железа на обгорелых, провалившихся кровлях.

Андрей прислушался: даже дыхание Галины и ее матери не доносилось до него.

И впервые у Андрея нестерпимо заныло, дрогнуло в груди, и что-то расслабляющее вкрадчиво, змеей поползло в душу, стало точить, разъедать изнутри, парализуя волю, лишая мужества.

Он чувствовал: надо обязательно справиться с подымающейся тоскою, она опасна, она – как болезнь, которая может убить, нельзя, чтоб она одолела, взяла над нами власть, и, мучаясь в этой борьбе, изнемогая, как в приступе настоящего недуга, он застонал, заскрипел зубами, завозился и, не в силах улежать на лавке, рывком поднялся и сел, спустив ноги. Одеяло свалилось на пол.

– Ты что, Андрей? – спросила Галина, расслышав шум и его приглушенный, сквозь стиснутые зубы, стон.

Он долго думал, как ответить, потом сказал:

– Ничего, это я так… Курить захотел.

На ощупь свернул цигарку. Красный огонек, потрескивая, замерцал в темноте…

* * *

Должно быть, потом он все-таки заснул, но переход от яви ко сну и ото сна к яви совершился для него абсолютно незаметно, он не ощутил протекшего времени – проснулся на той же мысли и с той же болью в груди, будто только на мгновение смежил и тут же открыл веки.

Под сводчатым потолком серел квадратик окна – наверху занимался сумрачный, пепельный рассвет.

Угрюмое оцепенение по-прежнему владело подвалом, но тишина уже не казалась глухой и мертвящей: что-то живое пробудилось на поверхности земли, и сквозь узкую щель окна в подвал просачивались какие-то невнятные, неопределенные шумы, шорохи, слышался непрерывный низкий певучий звук. Невозможно было определить, где находится его источник, далеко или близко, что его рождает, – так гудит шмель или басовая струна, задетая пальцем.

Андрей приподнялся на локте. Потянуло туда, наверх, к робковатому, но все же пересиливавшему мглу ночи свету, к неясным звукам, захотелось немедленно выбраться из немоты подвальных стен, из-под навалившейся сверху каменной тяжести, ощущаемой с почти физической явственностью.

Он оделся, стараясь, чтоб его не услышали, накинул на плечи шинель. По коридору, наполненному черной тушью мрака, по кривым ступеням лестницы вышел во двор.

Уже достаточно развиднелось, все вокруг было хорошо различимо. Холмистые нагромождения обломков потеряли свою фантастичность, зловещий вид – теперь это был просто мусор, который нужно было убирать.

Однотонный далекий звук, пробудивший Андрея, слышался отчетливее. Почему-то вспомнились довоенные утра, когда, спеша, глотая завтрак, Андрей собирался в школу, а Женя, бреясь перед зеркалом, – на работу…

И вдруг он понял: это где-то на городской окраине поет заводской гудок, возвещая о наступлении нового дня.

Гудок… В нем не было ничего особенного – обычный сигнал, которым начинаются трудовые будни. Но все в Андрее как-то всколыхнулось навстречу его звучанию, почти забытому и такому неожиданному для слуха…

В пение гудка вплелся другой голос, дыхание еще одного завода, к ним прибавился третий – целый хор стройно и согласно звучал в стылом туманном воздухе.

Неподалеку пророкотал автомобильный мотор – по улице пробирался в свой первый рабочий рейс грузовик.

Город жил. Город уже трудился, подымался со смертного ложа, истерзанный, искалеченный, весь в кровоточащих ранах, медленно собиравший силы, будто приговоренный больной, все-таки одолевший кризисную черту.

И голосом своих разрушенных и возрождаемых заводов он как бы сзывал себе на подмогу всех, кому были дороги его политые кровью камни…

1958 г.

День poждения

Это поле долго потом снилось Косте: светло-желтое от неровной, из-под серпов, стерни, накрытое навесами вязкого, густого, черно-бурого дыма…

Костя лежал, распластавшись, вдавившись телом в мягкую, податливую землю, сухую и рассыпчатую сверху и тепло-влажную на вершок вглубь. Расстилая над полем широким веером трассирующие пули, мелькавшие в дыму как белые стремительные мухи, бил немецкий «эм-га» – откуда-то спереди, совсем близко; когда у пулеметчика кончалась лента и он заправлял новую, Костя явственно слышал, как звякали металлические части и как немец перекликался на своем резком, отрывистом языке с кем-то, кто находился рядом с ним в окопе или где-то возле.

В глубине немецких позиций слитно, протяжными залпами, через равные промежутки времени громыхали тяжелые минометы. Выброшенные ими мины с воем возносились в самый зенит, на секунду замолкали там, потом, с растущим до нестерпимой пронзительности визгом, отвесно пикировали на распростертые, ничем не защищенные тела бойцов. Казалось – с приближением к земле мины стремительно увеличиваются в весе, в своей страшной убойной силе. Их истошное истерическое визжание буравило мозг, точно сверло; все останавливалось – время, мысль, биение сердца…

Кого-то ожидание не обманывало, но для Кости это были еще не его мины: каждый раз с оглушительным громом разбрасывало землю где-нибудь в стороне – вблизи или поодаль. На месте разрыва среди желтой стерни возникала голая черная плешина с дырой посередине, зиявшей и курившейся кислым дымом, будто жерло вдруг пробившего себе выход подземного вулкана. Когда пулеметчик переносил огонь на фланги и Костя обретал возможность приподнять голову, он видел, как много этих вулканических кратеров курится на поле, впереди и сзади реденькой пехотной цепи и между телами распластанных солдат.

Его левая нога глухо ныла и была как деревянная. В последней перебежке, уже падая на землю, в колкую щетку стерни, он почувствовал сильный, тупой удар по ноге и сейчас, лежа, гадал, чем его так сильно ударило – комком земли, осколком? Почему по всей ноге такая ломота, такое онемение? Чтобы выяснить это, надо было сесть или повернуться на бок, подтянуть ногу, а ни того, ни другого сделать было нельзя – можно было только лежать, не подымаясь над стерней, вжавшись, вдавившись в пашню.

Впереди и немного правее, мешкообразно, с той неловкостью в позе, по которой узнается убитый, лежал Гришка Атанов. Он и Костя поднялись с земли одновременно, разом, и бежали рядом, пригнувшись, задевая винтовками за стерню, но он бежал чуть быстрее и пробежал чуть дальше, и сразу же, точно споткнувшись, упал, не шевельнувшись больше и не сделав ни одного, даже самого малого движения. Его спина с зеленым вещевым мешком возвышалась над плоскостью, в которой немецкий пулеметчик расстилал над полем свои очереди, и когда пули проходили над Гришкой, они с хорошо слышным звуком дырявили, прошивали ткань мешка. Иногда в мешке дзенькало – это пули задевали металлическую трофейную флягу. Накануне Гришка раздобыл спирт, выменял его у зенитчиков на махорку и чистые портянки и налил во флягу под самую пробку. Спирту оставалось много, перед атакой они с Костей успели отхлебнуть только по глотку. Теперь спирт вытекал в мешок и на спину Атанову. Синеватая, мерцающая змейка, возникшая от очередной порции пронизавших мешок пуль, играла, вилась на его ткани, становясь ясно видными в свете раннего утра языками пламени. Розовый жар тления полз, растекался по Гришкиной одежде. Убитый горел, обугливался. До Кости доносился чад, исходивший от него, – в этом запахе была уже не только гарь материи…

– Не лежать, не лежать! Они же пристрелялись – разве не видите! По одному, вперед, перебежками! – надорванным голосом кричал позади цепи лейтенант, командир роты. Он был никому не известен из бойцов, никто не знал его фамилии, ему даже не успели посмотреть в лицо. Он стал командиром в конце ночи, за час до того, как роту двинули прорывать немецкую оборону, взамен убитого лейтенанта, которого тоже не успели толком узнать, потому что он пробыл на своей должности тоже недолго – двое или трое суток.

Новый лейтенант принадлежал к танкистам или автобатчикам: на нем была кожаная фуражка с очками-консервами на околыше и черная кожаная куртка. Он перебегал вдоль цепи не ложась, только низко пригнувшись; перед собою, защищая лицо, он держал солдатскую лопатку; другая лопатка была засунута у него за поясной ремень – для защиты груди и живота. Он весь был в инерции боя, в инерции действия и не понимал, что отвага и энергия его напрасны, атака уже дала все, что могла, и выдохлась, солдат ему не поднять, оставшееся до немцев расстояние им не пройти и понуждать людей дальше – это уже просто отдавать их на убийство.

Опять сверляще завизжали, пикируя, мины. Рвануло так, что под Костей дернулась земля. По стерне промело комьями, пылью, пополз, клубясь, черно-коричневый, едкий дым.

Лейтенант исчез. Для Кости так и осталось навсегда вопросом: разорвало ли его на месте, или же он успел до взрыва перебежать на другой фланг.

Немецкие минометчики действительно пристрелялись: их мины падали все точнее, уже без перелетов и недолетов, прямо в цепь, каждый раз кого-нибудь поражая.

Происходило наиболее трагичное, что только может случиться при атаке с пехотой, у которой не хватило напора опрокинуть противника: бойцы лежали перед самыми немецкими окопами, на голой, ровной, видной немцам плоскости поля, открытые со всех сторон, лишенные возможности убраться назад, даже вынуть лопату, чтобы насыпать перед собою хотя бы небольшой бруствер, и немцы методично, находясь сами в надежных укрытиях, расстреливали их всем своим оружием.

Лежавшие в стерне солдаты были фронтовиками не первый день. Они знали, чем кончаются такие атаки. Назад из них не приходит никто…

Было полнейшей бессмыслицей лежать вот так дальше и дожидаться своей мины или пули. Надо было что-то предпринимать, как-то действовать. Попробовать хотя бы отползти. Где-то, метрах в двухстах сзади, остались окопчики, покинутые полчаса назад. Тогда они были передним краем всего фронта, самым опасным и жарким местом. Теперь, когда бойцы лежали в полусотне шагов от немецких «эм-га», пропускавших над их распростертыми, вжатыми в землю телами ленту за лентой, эти неглубокие, на штык лопаты, окопчики представлялись почти как далекий тыл, где гарантированы и жизнь, и полная защищенность.

Самое трудное под таким огнем – решиться и начать двигаться. К неподвижности возникает быстрая привычка, инстинкт и сознание связывают с нею то, что пули проходят мимо, она начинает казаться единственным условием спасения. Очень часто это действительно так. Но тут, на этом поле, где шел уже просто безжалостный убой, в неподвижности была только обреченность.

Сначала Костя избавился от вещевого мешка на спине. Не приподымаясь, он осторожно высвободил плечи из лямок, и мешок мягко скатился со спины под бок. В нем было всякое нужное солдату добро: мыло, зеркальце, вафельное полотенце, выданный ночью запас продуктов, пара чистого белья, тетрадка для писания писем; бросать мешок было жалко, но им нужно было пожертвовать, чтобы сделаться незаметнее, чтобы он не выдал ползущего Костю.

Обдирая лицо о сухую жесткую солому, Костя медленно переместил тело – головой в противоположную сторону. Нога подчинялась ему, сгибалась и в бедре, и в колене, только он почти не чувствовал ее – такой она стала вся онемелой.

Просто поразительно, как зорко сторожили немцы каждое движение в стерне. Пулеметчик, тот, что бил по цепи в упор, сейчас же заметил Костю, и над ним, вдогон друг другу, струйкой замелькали белые светляки.

Костя воткнулся лицом в землю, чувствуя озябшими лопатками, как низко идут пули, слыша их шепелявый посвист, фырчанье, всхрап – когда они задевали стерню, обрубая ее и подкашивая.

Пулеметчик бил очередями, приостанавливаясь, чтобы лучше разглядеть цель и не перекалить ствол, и когда он приостанавливался, Костя полз. Он мысленно складывал очереди, высчитывая, скоро ли кончится лента. Он ждал этого почти с молением в душе. Должна же она, черт побери, кончиться! Не бесконечная же она!

Лента кончилась. Костя услышал, как клацает металл.

У него было верных семь, даже восемь секунд, пока немец наладит свой пулемет.

Рывками бросая тело вперед, волоча за ремень винтовку, Костя вдирался в стерню, не замечая, как она колет и в кровь царапает ему лицо, шею, руки. Изо всех сил он спешил, спешил уйти подальше за эти подаренные ему восемь секунд.

Пять… шесть… Хотя бы воронка!.. Еще метр… Хотя бы самая маленькая, лишь бы как-нибудь уместить тело!

Немец снова затарахтел пулеметом, но в то же мгновение Костя, как со ступеньки, сорвался на целую четверть ниже уровня пашни. Немец косил стерню, пули чмокали, разбрызгивали землю, но Костю теперь было не достать. Он лежал в глубоком рубчатом желобе, промятом танковой гусеницей. Он весь был мокр, дышал тяжело, пот струйками тек по лицу и капал в пыльный, перемешанный с соломой чернозем.

Сквозь стерню было видно, как поодаль, шагах в двадцати, в обратном от немцев направлении неуклюже, не по-пластунски, а на четвереньках, выставив зад и пригнув круглую, стриженую голову без пилотки, ползет маленький, кургузый казах Шакенов, держа на весу правую руку с ярко-красной от крови кистью. Боль и страх явно замутили ему разум.

– Шакен! – крикнул Костя, сколько набралось голоса. – Пригнись!

Казах не расслышал.

Грохнуло, швырнуло земляными комьями, крутящимися клубами раскатился дым, закрыл Шакенова.

Волоча ногу, волоча винтовку, почти ослепленный пылью, потом, стекавшим на глаза, Костя полз в узком жёлобе танкового следа. Куда он выведет? А вдруг он повернет не туда, и тогда снова выползать на голую плоскость поля! Рука попала в лужицу липкой крови. Пятна крови краснели по следу и дальше. Видно, кто-то уже полз здесь до Кости, не для него одного этот след сыграл свою спасительную роль…

Стерня стояла по краям янтарно-розовая, яично-желтая – поднявшееся солнце красило ее своими лучами.

Вот и пехотные окопчики в вершине лощинного склона. Пусты. Возле них набросаны картонные коробки из-под патронов, кое-кто оставил как лишний, мешающий груз противогазы, вещевые мешки, шинельные скатки. Где-то здесь и Костина шинель. Серой ниткой на дно лощины сбегал телефонный провод и белели окровавленные куски марли, брошенные теми, кто был ранен при самом начале атаки.

На половине склона Костя сел, обшлагом рукава обтер лицо. Теперь можно было осмотреть ногу.

Брюки и обмотка напитались кровью, портянка в черных сгустках. Пули пробили ногу пониже колена и в стопе. Кости стопы раздроблены, пальцы не шевелятся. Значит, повредило нерв. То ли пулей, то ли осколком разрезало подошву ботинка по всей ее длине и оторвало каблук. Костя повертел ботинок и отбросил в сторону.

С досадою он выругался про себя. Надо же – опять в ту же ногу! А вообще – можно лишь удивляться, как долго он в этот раз продержался. Полтора месяца – с самого начала наступления. Тех, с кем ехал он после госпиталя на фронт пополнять стрелковую часть, давно уже не осталось. Последними во всем батальоне были они с Гришкой…

Из заднего брючного кармана Костя достал пакет с перевязочным материалом, разодрал бумажную провощенную оболочку. Бинта явно не хватит. Перед боем, когда старшины раздавали патроны и гранаты, а санинструктор проверял наличие пакетов, Костя попросил у него еще один – в запас, на всякий случай. Санинструктор пожадничал – не положено! Ему бы такие две дырки в ногу, этому дураку санинструктору!

Костя смотрел на свои раны не только с досадой, но и с чувством наступившей определенности. Что-нибудь, а должно было с ним случиться. Непременно. Пехота долго не живет. Он ждал этого со дня на день, с часу на час – с самого Буга, иногда превращаясь весь в это ожидание, иногда за делом забывая, но все равно продолжая ждать – подсознательно, как ждет и не может не ждать каждый фронтовик. Он уже измучился в этом ожидании и теперь испытывал облегчение, как будто свершилось все, что было ему назначено, что должно было с ним свершиться, и ничто другое постигнуть его уже не могло.

Он обмотал бинтом сначала ступню, потом, оторвав оставшуюся часть, накрутил ее на ногу под коленом. Рана под коленом ерунда, в мякоть, заживет через три недели, а вот ступня… Сверху бинта на ступню навертел испачканную кровью портянку: ботинок не годен, придется ковылять так… Наверное, потому, что поврежденный нерв разносил боль далеко от места ранения, у него нестерпимо заныло бедро, куда он был ранен прошлый раз осколком, оставившим ему длинный, синеватый, глубокий рубец.

Закончив перевязку, он оглядел лощину. Точно ее вымели. А ночью тут сновало множество народу: куда-то передвигались пехотинцы, связисты лазали во тьме меж окопов, проверяли провода, ругаясь по своему обыкновению, что те, кто их прокладывал, проложили не так, как надо, что пехота не бережет провода, повреждает их при ходьбе, при рытье земли лопатами, а в этих проводах для пехоты вся ее жизнь… В самом низу лощины стояла прибывшая из тыла пароконная кухня, из котлов перегружали в ротные ведра суп и кашу, и тут же старшины на расстеленных одеялах делили буханки хлеба, ловча, чтобы заполучить побольше. Под самое утро вдоль окопов, останавливаясь и беседуя с бойцами, проходил заместитель командира полка по политчасти, немолодой и какой-то совсем не военный и обликом своим, и манерами. Он был не речист, ничего особенного не говорил бойцам, но Костя живо помнил то теплое и даже благодарное чувство, которое оставили в нем присутствие замполита и его немногие, но все какие-то удачные, к месту и делу, какие-то отеческие, простые и добрые слова.

Над лощиною нудно и протяжно, с пристаныванием гудело. Костя запрокинул голову и сразу же в бледном лилово-розовом небе наткнулся взглядом на шестерку «юнкерсов». Проснулись! «Юнкерсы» шли цугом, один за другим, невысоко, под углом пересекая линию фронта. Казалось, их совсем не интересует то, что происходит внизу, на земле, и вся их задача – это вот так лететь, спокойно, неторопливо, поблескивая в лучах утреннего солнца. Никогда не угадаешь, что у них за намерения, какую имеют они цель!

Они ушли далеко влево, Костя уже исключил их из своего внимания, как вдруг прерывистый гул их стал нарастать – они повернули, и повернули прямо на лощину! Крылья их превратились в тонкие черточки, вынесенные вперед пилотские кабины в бронестекле, отражая зарю, блестели ярким золотом.

Костя привычно поднял винтовку, навел ее в головной «юнкерс» и выстрелил. Он забыл о том, что он уже не солдат, – шли «юнкерсы», в них надо было стрелять, и он стрелял. Приклад крепко толкал его в плечо, гильзы отлетали на траву, дымясь, катились по склону.

Передний «юнкерс» наклонил нос и круто пошел вниз. Под брюхом его открылись бомболюки. И Костя, холодея и покрываясь мгновенной испариной, понял, что сейчас будет – они обрушат в лощину бомбы, на те танки, что стоят на ее дне, в полутораста метрах. Их пробомбили и сожгли еще вчера утром, как только они подошли к передовой, они представляют просто лом, металлические коробки, но немецкие летчики все еще считают их за боевые машины и не жалеют на них бомб. Вчера они пикировали на них раз пять.

С другой стороны лощины, с поля, затявкала по самолетам скорострельная пушчонка.

Взобраться вверх по склону, к окопам, уже не оставалось времени. Бомбы уже свистели. Казалось, само небо, сорвавшись со своих опор, стремительно опускалось на Костю, чтобы раздавить его, расплющить. В отчаянии он метнул вокруг взглядом – только чистый голый склон в короткой траве. Ни воронки, ни ямки.

Он бросился на землю плашмя, лицом в траву, зажмурил глаза, прикрыл голову руками. Больше, чем страха, в нем было злой досады на себя: так идиотски влипнуть!

Лощина загрохотала, точно гигантский барабан. Вырываясь из грохота, прорезая его, завыли осколки. Они вспарывали дернину склона, с писком, хрипом впивались в землю возле Кости; дождем сыпалась глина, разброшенная взрывами; лощинный склон под Костей колебался, вздрагивал – его будто корчило в судорогах.

Наконец затихло. Костя пошевелился, сел, не веря чуду, что остался цел, что его пощадило и на этот раз.

Лощина была полна дыма. Возле танков что-то жарко горело, – наверное, начинка зажигательных бомб. Танки гореть уже не могли. Все в них сгорело еще от прошлых бомбежек.

«Юнкерсы» слитно, мощно, на низких басах гудели где-то в стороне. Они могли вернуться, совершить на танки второй заход. Может быть, они уже разворачивались, заходили.

Костя поднялся на ноги, ссыпав с себя накиданную землю, и, сильно хромая, ступая левой ногой только на пятку, как палкой, подпираясь винтовкой, заковылял поперек лощины – по ее дну, по ее другому склону, вверх, торопясь из нее убраться.

За лощиною лежало такое же поле в светло-желтой, белесой стерне. Оно было пустынно и, сколько Костя ни шарил по нему глазами, выглядело так, будто никого, совсем никого на нем не было, будто оно ничего в себе не скрывало.

Но это был только оптический обман, искусство маскировки. Притрушенные соломою капониры, телефонные провода, тянувшиеся по стерне в разных направлениях, безмолвно свидетельствовали, что на этом пустынном и как будто безлюдном пространстве затаена немалая и зоркая сила, которая подпирает фронт, пехоту переднего края.

Ведь есть же, есть, чем помочь! Что же так плохо поддержали пехоту! Въелась эта привычка – от первого периода войны, от бедности – беречь снаряды, беречь технику!

Со стороны лощины по полевой дороге, дребезжа колесами, быстро катилась санитарная повозка. В ней кто-то лежал, накрытый шинелью, еще один раненый с обвязанной головой сидел на задке, свесив ноги. Повозочный, пожилой небритый солдат, не переставая, охлестывал лошадь вожжами и вертел над головой кнутом.

Костя крикнул, махнул рукою, чтобы он остановился. Повозочный глянул, на миг поворотив шалое, перепуганное лицо, и еще яростнее завертел над головой кнутом. Такой не остановит. Рад без памяти, что выскочил из-под бомб, будет теперь гнать во всю прыть…

Сзади погромыхивало, будто что-то обваливалось и катилось обломками. Над передовой, обозначая ее, вставали столбы дыма, земляные взбросы. «Юнкерсы» все еще гудели, постанывали где-то под солнцем невидимые, растворенные в его сверкании, и бомбили теперь что-то другое, по очереди обрушивая бомбы. Каждый раз с их слитным протяжным грохотом воздух ощутимо надавливал на ушные перепонки.

На обочине пыльной дороги, по которой промчалась санитарная повозка, торчала невысокая палка с фанерными стрелами-указателями. Непосвященному не разобраться: цифры, условные буквы, значки. И только одна стрела была абсолютно понятна – на ней алел крест.

Опираясь на винтовку, Костя ковылял, припоминая местность. Сейчас должен быть спуск в балочку, ручей с переброшенным через него бревном.

Правильно, вот спуск. А вон и ручей с бревном. Солдат на корточках у воды. Гимнастерка расстегнута, сомкнутый в кольцо ремень, накинутый на шею, поддерживает руку, одного погона нет вовсе, другой полуоторван, цвет обмундирования – сероватый, глинистый, грязно-зеленый, – тот цвет, который быстро и неизбежно приобретают солдаты переднего края, поползав по земле, покопав в ней свои окопчики, полежав в них под разрывами, под дождем, в облаках удушливой пыли.

У ручья сидел Шакенов. В узких черносливовых глазах его кричала немая боль. Зачерпывая в горсть из ручья воду, он лил ее на кисть правой руки, ало-черной от свежей и запекшейся крови.

– Дурила! – сказал Костя. – Зачем воду льешь, она же грязная, в ней зараза.

Шакенов жалостно простонал, прижмуривая глаза и покачивая головой, и сказал что-то по-казахски.

– Разнюнился! – сказал Костя намеренно грубо. – Покажь-ка руку, чем тебя?

Шакенова ударило осколком. Кисть была почти перерублена в суставе. Среди рваного мяса торчали синевато-желтые обломки костей. Такую руку не срастишь…

– Ничего, – ободрил Костя. – Не скули. Пустяки. А чего ж не забинтовал? Где твой пакет?

– Жолдасу отдал, – покачиваясь, с закрытыми глазами, ответил Шакенов.

– Зачем же ты отдал?

– Жолдас ранен был. Пектувбаев. Плечо ранен. Кровь на землю капал.

– Ну вот, теперь сам без пакета… Ладно, пойдем. До санбата как-нибудь дойдешь, а там сделают, что надо…

За ручьем, в полуверсте, меж пышной листвы старых деревьев розовели черепичные и, точно высокие скирды, поднимались островерхие соломенные крыши деревни. Позавчера, когда из нее выбивали немцев, в ней совсем не видно было жителей: сидели, попрятавшись по погребам.

Сейчас деревня была оживлена, полна военного народа, обозников. Во дворах, на огородах в отрытых капонирах стояли воинские подводы, жующие сено лошади, автофургоны в черно-желто-коричневых маскировочных разводах. Больше всего машин и техники теснилось на теневой стороне улицы, под навесами листвы: тягачи для пушек, «студебеккеры», штабные «виллисы», отечественные трехтонки и полуторки.

Сколько было от передовой до деревни? Километра полтора-два, не больше. Она была доступна не только снарядам, даже минам противника, один воздушный налет мог бы перемешать с землей всё, что в ней крылось. И все же, несмотря на это, здесь было уже всё по-иному, чем на передовой, – иной настрой душ, человек здесь чувствовал и воспринимал войну иначе, здесь и в помине не было того нервного накала, какой постоянно присутствует на переднем крае. На изгородях, на бортах грузовиков сушились постиранные гимнастерки, проношенные до дыр портянки; пристроившись в тени хаты, повесив на вбитый в стену гвоздь зеркало, работал батальонный парикмахер, сверкал и звенел ножницами над затылком сидевшего на фанерном ящике шофера. Под стенами домов и сараев, во дворах были выкопаны землянки, блиндажи, щели, накрыты сверху накатами из толстых бревен и хозяйственно облажены внутри: в проемы дверей были видны в них лавки, полки с вещмешками и посудою, прибитые к стенам картинки, вырезанные из «Огонька» и журнала «Фронтовая иллюстрация».

До слуха Кости долетели слова, сказанные чистым, глубоким и каким-то необыкновенно красивым в своем звучании женским голосом. Сказано было по-польски, но Костя понял, что это о нем с Шакеновым: кто-то их жалел, кто-то испытывал к ним сострадание.

В первое мгновение он не сразу осознал, что то, что он слышит, это голос, и голос женский: за дни боев он уже забыл, из памяти ушло, что на свете есть такие голоса, такие звуки.

Костя поднял глаза. Они с Шакеновым проходили мимо изгороди, отделявшей крестьянский двор от улицы. Низ изгороди зарос пыльными лопухами, сорной травой, над верхним краем на палках-стеблях чернели диски подсолнухов в коронах увядших и скрутившихся лепестков. За подсолнухами лежал двор. Две женщины, по-крестьянски одетые, пожилых лет, собирали и складывали в кучи черепицу, сброшенную разрывом снаряда с крыши дома и раскиданную по всему двору. Одна из них, та, что была ближе, приостановившись, с черепицею в руках, глядела поверх подсолнухов и изгороди на Костю, ее темные, окруженные чернью глаза изливали скорбь, мягкость и доброту. Он улыбнулся в ответ – благодарно, тронуто, как бы желая сказать этой улыбкой женщине, что им еще не так худо, можно терпеть, но улыбка вышла совсем по-ребячески жалкой, обнажившей его беспомощность, испытываемую им муку: онемение в ноге проходило, она оживала, и раны начинали болеть, боль их становилась все сильнее.

– Эй, хлопцы! – окликнули через улицу.

Возле такой же изгороди, втиснувшись под пыльный куст сирени, чуть дымилась полевая кухня и стоял Чуркин – в белом поварском фартуке поверх солдатской формы. Это он привозил ночью в лощину обед, вот из этих его котлов получал Костя каждый день свои порции супа и каши.

А до этого, полтора месяца назад, они ехали на фронт в одном вагоне, и Чуркин был уверен и не раз мрачно говорил, что его непременно сразу же убьют. На фронте, при распределении по частям, Чуркина назначили в повара, и кое-кто ему позавидовал и усмотрел в этом проявление ловкости: вот, боялся – и схитрил. Но дело было не в ловкости, батальону требовался повар, а Чуркин был взаправдашним поваром, даже с каким-то дипломом, всю свою трудовую жизнь: где-то на сибирской дороге в вокзальном ресторанчике готовил для пассажиров супы и котлеты.

Костя и Шакенов перешли через улицу.

Чуркин был объемист, круглолиц, щекаст, с двойным отвислым подбородком – имел наружность, какую и надлежит иметь повару. Он разглядывал Костю и Шакенова, слышно дыша, с гримасою страдания в лице, как будто сам испытывал ту боль, что терзала раненых. Он знал, что поваров, случается, посылают в цепь, на передовую, с начала наступления ждал и боялся этого, чем дальше, тем все с большей томительностью и тоской, и в каждом проходящем, ковыляющем мимо раненом видел свою возможную судьбу.

– Ну, как там? – спросил он, шаря глазами по фигурам сотоварищей и еще заметнее изменяясь в лице от вида свежей крови на Шакенове.

– Да жарко, – сказал Костя. – Дают прикуривать.

– Замполита убило, знаете?

– Ну, – дернулся Костя и почувствовал, как вытянулось у него лицо.

– Сейчас связной на мотоцикле ехал, сказал…

– Вот это да… – проговорил Костя растерянно.

Замполит хотя и имел вид невоенный, воевал с сорок первого года, побывал и под Одессой, и в Сталинграде, и на Курской дуге и всегда изо всех переделок выходил счастливо, живым и здоровым. Он даже за всю войну ни разу ранен не был. Везло ему и в этом наступлении, и как-то само собою у всех в части утвердилось мнение, что замполит неподвластен общим законам и как бы застрахован до самого конца войны: с кем другим, а уж с ним ничего случиться не может…

Костя вспомнил про Атанова и сказал Чуркину.

– Ну и денек сегодняшний! – проговорил Чуркин, сипло дыша. – С нашего батальона уже человек двадцать насчитал. Кого везут, кого несут, кто сам ковыляет… Евстюкову руку по локоть оторвало, вот так, – показал он на себе. – А еще одного парня, из последнего пополнения, на повозке везли. Живот весь в кровище, кишки осколком по́рваты. А сам в сознании. Сверни, говорит, покурить… Он с моих почти что мест. И завод его я знаю, и кой-кого из заводских. И директора видал не раз… Может, вы голодные? – спохватился Чуркин. – Могу мясного супу, каши гречишной. Накласть?

Костя отказался – какая сейчас еда! Шакенов стоял с полузакрытыми глазами и тихо, про себя, мычал.

– Тогда по банке тушенки возьмите, – суетливо бросился Чуркин к соседней повозке с ящиками. – Когда-то там вас покормят, а свой запасец – он никогда не лишний.

– Да ну ее, эту тушенку! – запротестовал Костя. – Куда я ее дену? Сидор там остался, в карман не влезет. Дай лучше воды напиться.

Чуркин только что помыл и наполнил прозрачной свежей водой большой котел. Он встал на приступок, окунул в котел черпак на длинной ручке и поднес Косте. Костя взялся за него обеими руками, приложился и стал жадно глотать. Чуркин держал черпак на весу, за палку.

– Шакен, напейся, – предложил Костя.

Шакенов, не раскрывая глаз и продолжая мычать, отрицательно покачал головой.

Вода была чиста, прохладна, маняща, – с ней не хотелось расставаться.

– Полей, я умоюсь, – попросил Костя.

Чуркин стал поливать, а Костя набирал воду в пригоршни, брызгал в лицо, в глаза, тер ладонями шею, голову, короткие, ставшие жесткими, в крупинках песка волосы. Прохладные щекотные струйки бежали за воротник, по голой груди под гимнастеркой. Чувствовать это было приятно, во всех его ощущениях было столько полузабытого и теперь с отрадою вспоминаемого… Обыденное действо, тысячи раз механически повторенное им в своей жизни, было сейчас для него не просто умыванием, а чем-то гораздо большим – это было вроде возвращения откуда-то издалека к нормальному порядку вещей, поступков, к самому себе, обычному, прежнему.

Вниз по улице, подскакивая, раскатывая в обе стороны клубы пыли, проехал «виллис» с кучей солдат и противотанковой пушкой на резиновых колесах. Трое бойцов, не поместившихся на «виллисе», бежали за пушкой, держась за ее длинный тонкий ствол.

– Где наш санбат? – спросил Костя у Чуркина, вытершись несвежим сальным полотенцем – лучшего у Чуркина не нашлось.

– Туда вон все идут, – показал он в глубь наполненной пылью улицы, откуда ехал «виллис».

– Ну, прощай, – сказал Костя, трогаясь с места и сразу же закусывая губу от боли в ступне.

Чуркин, с черпаком в руке, смотрел им вслед. Было так понятно, что заключал в себе его взгляд. Для них все уже было кончено, а он оставался, и все дальнейшее для него представляло еще неизвестность…

Разные санбаты помнил Костя. Зимой сорок второго, когда его армия по глубоким снегам и бездорожью обходила с запада сталинградскую группировку немцев, его перевязывали в промороженной, поросшей изнутри инеем теплушке на путях какой-то занесенной сугробами, разбомбленной станции. На Курской дуге, в августе, когда брали Харьков, санбат полка размещался в палатках в чистеньком сосновом лесочке, где под громыханье недалекого фронта перепархивали черно-красные дятлы и долбили кору, рассыпая короткую дробь, – совсем как автоматчики; раненые бойцы, только что вышедшие из боя, из такого вот автоматного тырканья, задремавшие в ожидании отправки, вздрагивали от этих неожиданных, громких очередей и шарили возле себя руками, привычно ища оружие. В начале года, сырой ветреной весной, в самую распутицу и грязь, когда бойцов похлеще пуль косила простуда, ему случилось попасть и в такой медпункт первой помощи – в каменоломне, под толщей земли и камня, затиснувшийся в узкие, слабоосвещенные штольни. У немцев тогда активно действовала авиация, летала невзирая на погоду, бомбила в прифронтовой полосе все подряд – пыталась помешать освобождению правобережной Украины. Когда наверху рвались бомбы, в штольнях гудело эхо, стены и своды, казалось, сдвигались со своих мест; раненых и больных охватывало беспокойство, становилось жутко и нестерпимо хотелось наверх – хоть под бомбы, но наверх, на свет и воздух…

В этой деревне санбат размещался в крестьянской хате, чуть побольше и добротней, чем другие дома по соседству. На воротах краснел крест на прикнопленной картонке, а пониже мелом было написано какое-то слово по-немецки: при немцах тут тоже располагалась фронтовая медчасть.

Во дворе стояло несколько зеленых палаток на веревочных растяжках, за ними виднелся сарай с распахнутой дверью – в нее были видны углы дощатых ящиков, поставленных друг на друга, чьи-то ноги в грязных сапогах на одеяле, разостланном поверх сена.

В воротах курил санитар. Молча, ни о чем не спрашивая, повел он Костю и Шакенова в хату. В дверях они столкнулись с другим санитаром, который скользнул взглядом по Шакенову и Косте и сейчас же увел Шакенова в одну дверь, а перед Костей, тут же вернувшись, открыл другую.

В горнице, чисто выбеленной мелом, с полом, застланным желтой клеенкой, на длинной лавке вдоль стены сидело несколько обнаженных до пояса, в бинтах, солдат. Молоденький черноглазый военврач в халате и белой шапочке что-то писал за столом у окна, а тоненькая девушка, ровесница Косте, тоже в халате, в сапожках на щегольских высоких каблуках и щегольски сверкавших, у другого стола с банками, склянками, никелированными инструментами в ванночках набирала в большой шприц из ампулы мутноватую жидкость.

– Вот, и этот сюда с винтовкой вперся! – с шутливым отчаянием сказал врач, взглянув на Костю. – Анохин!

– Я! – выдвинулся из-за Костиного плеча санитар.

– Отбирай ты, ради бога, оружие на дворе! Тут ведь не арсенал, погляди, сколько уже собралось, – кивнул он на угол, в котором стояли четыре винтовки и автомат с рожковым магазином.

Немолодой усталый санитар с выражением виноватости в лице повернулся к Косте. Тот протянул ему винтовку.

– Всё давай, – сказал санитар. – Подсумки, лопату. Гранаты есть?

– Нет.

– А запалы? Поищи-ка по карманам. Бывает – забудут, а потом что-нибудь приключается.

Костя вывернул карманы – действительно, один гранатный запал нашелся.

Как ни надоела ему старая трехлинейная тульская винтовка, как ни злила она его своим весом, длинным, за все цеплявшим штыком, а все же без нее Костиным рукам сразу стало как-то пусто и непривычно. Винтовка была уже как бы его частью. Столько вместе перетерпеть фронтового лиха, столько вместе пострадать…

Раненые на лавке сидели, точно школьники перед строгим учителем: тихие, оробелые, полные уважительности и к доктору, и к тому, что над ними совершают. Все они были людьми пожилыми, простого крестьянского вида.

– Наклонитесь, Егоров, – сказала девушка деловито, подходя со шприцем и кусочком ваты к солдату, что сидел на лавке с краю, на ближнем к Косте конце, и был, как все, без рубашки, до пояса гол и забинтован в плече. – А вы одевайтесь, – сказала она остальным. – Еще ниже! – коснулась она рукой Егорова. – Да не надо так пугаться! – рассмеялась она. – Ничего страшного не будет. Это лекарство против столбняка. Чтоб вы столбняком не заболели. Немножечко уколю, и все. Вот у ваших товарищей можете спросить – ведь не больно им было?

Солдаты, однако, молчали. Егоров покорно наклонился, подставляя под шприц белую, худую, в желваках и веревках мускулов спину. Голубые, как васильки, глаза его сделались напряженными, неподвижными, округлились в орбитах.

Костя подивился ловкости, с какою санитар, усадив его на лавку, распорол на нем штанину и обнажил ногу. Врач даже не стал подходить, посмотрел мельком через стол, слегка подавшись, – так для него давно уже было не ново все, с чем являлись перед ним с передовой…

Ватным тампоном, смоченным в чем-то желтом, девушка-медсестра, опустившись перед Костей на корточки, промыла отверстия ран. Кровь из них текла, но уже слабо, а от жидкости остановилась совсем.

– Жжет? – спросила девушка участливо, взмахивая ресницами и как бы озаряя Костю коротким, почти мгновенным взглядом крупных, светло-серых, с зеленцою глаз.

Костя кивнул. На него нашла какая-то затрудненность, которая мешала ему сказать девушке хотя бы слово. Ему мучительно хотелось, чтобы процедуры поскорее кончились, чтобы девушка отошла, перестала им заниматься, смотреть на него. Он вдруг устыдился своей обнаженной ноги, того, что она некрасиво-тонка, покрыта волосами, а пальцы грязны, пахнут потом, портянкой. Сколько же он не мылся, не снимал ботинок, не разматывал обмоток! Да с самого того дня, как перешли Западный Буг… А девушка была мила, у нее были такие чистые руки с удлиненными, в едва уловимой просини тонких вен, пальцами, такая прелестная матово-смуглая кожа лица, которое он с непонятным спазмом в сердце видел от себя совсем близко, такие удивительные своейвоздушностью, в шелковистом лоске пряди волос из-под зеленой беретки со звездочкой… Девушку нельзя было назвать красивой – слишком крупные губы, крупный нос, но в ней была пропасть юности, женственности, которые с избытком возмещали внешние недостатки. Халатик на ней распахнулся, темно-зеленая юбка туго натянулась на бедрах, обнажив колени голых, без чулок, ног – гладкие, глянцевитые, слегка загорелые, в светлом пушке…

Руки девушки, влажный теплый блеск ее глаз, то живое, что смотрело из них на Костю, как бы соприкасаясь, невидимо для окружающих вступая в волнующее соединение с тем, что жило, вибрировало, волновалось в его душе, ее промытые, шелковистые волосы, ее колени с угадывавшимися под халатом линиями бедер, ног, узкой талии – все это было для Кости как какое-то чудо, опять как что-то такое, о существовании чего он когда-то знал, но почти полностью забыл, как одно из явлений того мира, что долго оставался для него где-то позади и вот опять был ему открыт, распахнут и встречал его, сделавшись во сто крат прекрасней, притягательней, новее и драгоценней каждой своей мелочью…

Косте тоже пришлось задрать рубаху и получить в спину укол шприцем.

Потом санитар вывел раненых во двор, к сараю, сказал, чтоб располагались в нем и ждали. Вернется машина – всех отправят дальше, в тыл.

Сразу же за порогом сарая на одеяле лежал танкист, парень двадцати с небольшим лет – в черном, грязном, прожженном комбинезоне и шлеме из кожаных валиков. Это его сапоги видел Костя от ворот в дверях сарая, когда входил с санитаром во двор. Лицо танкиста было в бурых, малиновых пятнах, намазано мазью, шея и кисти рук обмотаны бинтами, – видно, обгорел. Но настроен он был говорливо, весело.

– Привет пополнению! – заулыбался он вошедшим.

Костя оглядел сарай. Он был просторен, вместителен, до половины набит сеном, и на сене, в глубине сарая, под стенами, сидело и лежало с десяток солдат, – грязных, обросших, в бинтовых повязках. Стены сарая были сложены из сухих сосновых жердей, и сено было сухое – урони искру, вспыхнет, что порох. Костя не стал заходить далеко внутрь, устроился при входе, возле танкиста.

– Может, кто пить хочет? – спросил танкист громко, так, будто был в сарае хозяином и на нем лежал долг радушно встречать и заботиться о вновь прибывших. – Не стесняйтесь, прошу – лимонад, германского производства, два дня, как из самого Берлина!

Он запустил руку в один из присыпанных сеном ящиков возле себя и кончиками пальцев, торчавших из бинтов, вытащил гроздь коричневых бутылочек с пружинными зажимами вместо обычных пробок. Одну он откупорил и стал пить из горлышка, демонстрируя выражением лица, как ему вкусно и приятно.

– Хороша водичка! – сказал Егоров, попробовав из бутылки и прикладываясь опять. – От немцев осталась?

– Для своих раненых держали. У них тут госпиталь был, – сказал кто-то из глуби сарая.

– А может, она отравленная? – спросил грузный, пожилой, пришедший вместе с Костей солдат со вставными железными зубами, с медалями на замусоленных колодках, блестевшими на его не по фигуре тесной, почти до белизны выгоревшей гимнастерке.

– Точно, отравленная, – сказал танкист. – Не пей, чтоб нам больше досталось.

– А шнапса они тут не забыли? – поинтересовался Егоров, явно для общего смеха, с веселым выражением в своем худом, узком, прорезанном морщинами по сторонам рта лице. Страх боли и медицинских процедур, с которым он сидел на перевязке, в нем уже улегся, рана донимала не сильно, а лежать в сарае на мягком пахучем сене, имея в перспективе отправку в тыловой госпиталь, было ему только в удовольствие.

– Так вот, слушай, что дальше… – забрасывая за ящик пустую бутылку, сказал танкист кому-то в глубине сарая, тому, с кем он вел разговор до прихода новых раненых. – Я на педаль – р-раз! Аж вперед бросило. Кричу башнёру – плюнь в него, гада, пару разов, покуда он в нас сам не влепил. А он – молчок. Алешка! – дергаю его за ногу. Обратно молчок. Я его сильней – лап, лап. Чую – кровь на руке…

Он рассказывал о том, как подбили и зажгли его танк. Потом заговорил его собеседник – из глубины сарая. Тот был пушкарем, сидел за щитом орудия и видел всю эту историю с танком. И танкист, и пушкарь говорили в одинаково веселом тоне, больше останавливаясь на подробностях, которые были забавны и смешны, как будто для них не было ничего драматичного в том, что у одного подбили танк, а у другого пушку, что рядом с ними поубивало товарищей, а сами они, покалеченные, лежат теперь в этом сарае.

Слушая их, Костя подумал – как думал уже не однажды, по другим поводам: как мало видит и знает солдат пехоты! Только то, что перед его глазами, вокруг него, только то, что составляет его непосредственную боевую задачу. Оказывается, в утреннем бою участвовали танки; если верить пушкарю – в рядах пехоты он докатил свою пушку до самых немецких траншей и стрелял по немцам в упор. Костя же ничего этого не видел, не знал, хотя все это совершалось где-то по соседству с участком его роты, совсем близко от него…

Когда танкист и пушкарь наговорились и наступила пауза, Егоров, отдавшись задумчивости, произнес – как бы для себя одного:

– Да-а… Значит, на ремонт… Куда ж это нас отправят? В Среднюю Азию, должно? Костных, говорят, туда шлют. Это б хорошо – Ташкент поглядеть… А то только слыхал про него.

– Чего захотел – Ташкент! Далеко не повезут, не надейся, – насмешливо сказал солдат с железными зубами, покусывая сухую травинку. – Где-нибудь вблизях наскоряк раз-два подлатают, и обратно на свое место вернешься.

– Нет, теперь уж всё… – уверенно и спокойно сказал Егоров. – Мы свое дело сделали. Со своей земли его выперли. Теперь только довершить. Еще месяца два, от силы три – и совсем всё, точка. Вон как он отступать зачал – все шибчей, шибчей. Пока нас туда-сюда провозят, пока залечат, а войне уж и конец… Это уж верно. Эх, заявлюсь я домой!..

Лицо у Егорова сделалось разнеженным, глаза умаслились. Взгляд его устремился куда-то за стены сарая – он будто уже видел себя дома, в кругу семьи.

– Меньшому моему, Кольке, семь сполнилось, – сказал он. – Я уходил, он ищ совсем маляткой был, несмышленый, а теперь жинка пишет, ей и по дому, и на работе подсобляет… Лошадьми правит, и дрова поколет, и все, что надо, – как взаправдашний мужик…

– А мне вот и прийти некуда… – сумрачно, с откровенной завистью к радости Егорова, даже как-то задетый ею, сказал солдат с железными зубами. – Наш район под немцами был, четыре раза фронт перекатывался. У нас в селе полтыщи дворов стояло, а теперь одни головешки. В газете даже фотографию печатали под названием «Зверства немецких оккупантов», я видал. Жинка пишет – землянку покопала, ютится в ней с детишками. Имущество, какое было, все погорело. Голые, босые… Только чугунки да ухваты остались…

– Приедешь – построишься, – с легкой душою сказал танкист.

– Думаешь, это так – раз-два и вот тебе хата? Полстраны в развалинах, с матерьялом-то, знаешь, как будет? Лесу или, скажем, кровли, гвоздей – где все такое по нашей разрухе достать? Это теперь на долгие года…

– Фронтовикам и которые от немцев пострадали – привилегию сделают. Обязательно.

– Конечно, сделают! – горячо поддержал танкиста и Егоров. – Как же это не сделать? Люди воевали, воевали, вон сколько у тебя медалей, полна грудь, да чтоб особых правов опосля не дать? Я так считаю, которые на войне были, а особо тем, которые увечные остались, – инвалиды или просто раненые, – им посля войны нужно особый почет установить. Из благодарности всего народа. Скрозь какие муки ведь шли, какие жертвы несли, кровь какую пролили, как себя клали! Страна наша сильная, Германию одолела и от почета не обеднеет. А людям будет по заслуге и приятно: от правительства и народа уважение… Я так считаю, – заговорил он, как о не раз обдуманном, заветном, лежавшем на сердце, – колхозникам, которые на фронте были, у кого в семье погибшие есть – муж или там сын, зять, член семьи, словом, – с этих надо налоговое обложение снять. Это будет справедливость. А то ведь откуда ж колхознику набраться? Самому чем жить? Кабы еще в колхозе платили, а то одни палочки. Только огород и кормит. А много ль с того огороду прибытку? Если к тому же семья, скажем, пять, а то и семь-восемь душ?

– Это еще полдела, если привилегию сделают. Ну, запишут ее на бумагу. Мало ли чего на бумаге можно насулить? – перебил солдат с железными зубами. Прожекты Егорова не увели его от думы, на которой он был сосредоточен. – Главное, что промышленность наша вся на военный лад настроена. Пока-то ее перестроят, пока-то на мирную жизнь начнет продукцию выдавать. Первым делом, конешно, возьмутся города восстанавливать, а их сколько побито? Считать не пересчитать! Где же там деревне чего дождаться? Как она была, так и будет на подножном корму…

– Зато вы, я гляжу, уже перестроились! – весело и беззлобно, во все зубы усмехнулся танкист, глядя на Егорова и его соседа. – А вот я так еще хочу в Берлин на танке въехать!

– И без тебя въедут, – сказал Егоров.

– Может, и въедут. Да мне без этого нельзя.

– Почему ж так?

– А так… – опять усмехнулся танкист, чуть загадочно, будто прятал про себя какой-то секрет. – Чтоб уж до конца исполнить. Был в Сталинграде, дошел до Берлина…

– Ты сначала из госпиталя выйди.

– А что госпиталь? Я в них уже три раза был. И два раза убегал. Подправят малость, я тут же – атанда, и обратно в свою часть. Наша часть знаменитая, краснознаменная. Знаешь, какая у нас братва? А кто у нас командир – знаешь?

– Для меня теперь командиры – кто белый халат носит, – усмехнулся Егоров.

– Нет, ты про полковника Жукова слышал?

– Генерал есть Жуков.

– Да не генерал. Генерал – то само собой, а то полковник. Командир нашей танковой бригады.

– Нет, не слыхал.

– Чудило ты костромское! Его же весь фронт знает!

– А ты какое? – взгорячился Егоров. – Муромское? Или рязанское?

Наверное, перебранка пошла бы дальше, уж очень обиженным стало лицо у Егорова, но снаружи, совсем близко от сарая, захлопали скорострельные зенитные пушчонки, часто-часто, вперебой, с завыванием уносящихся в небо снарядов – как палят только в случаях, когда зенитчики видят цель ясно, отчетливо и она в пределах их досягаемости. На какую-то секунду сквозь бешеную, ожесточенную пальбу прорвалось низкое, басовое гудение «юнкерсов».

– Опять рыщут… – сказал Егоров с тоскливым выражением глаз. – Ох, этот гуд их проклятый! По гроб жизни буду его помнить…

– Ты что кривишься? – спросил солдат с железными зубами у Кости. – Они сейчас улетят. Или рана так болит?

– Рана.

– А ты не думай про нее. Про что-нибудь другое думай. Тебе сколько годов-то?

– Девятнадцать, – ответил Костя и вдруг вспомнил – сегодня же второе сентября, день его рождения, ему двадцать лет. – Двадцать, – поправился он.

Он же совсем взрослый! Два года фронта! Руки его грубы, как у чернорабочего, в мозолях от оружия, от постоянного рытья земли. Недавно он разглядывал себя в зеркало и поразился, как изменилось его лицо, каким мужским оно стало – резким в чертах, обветренным, совсем иным в выражении. На лбу, под глазами тонкие морщинки… Детство, школа, экзамены, кружок юных натуралистов, черная хромая галка, которую он подобрал на улице подраненной и выходил, белые крысы, выбегавшие из картонного домика на его голос, забиравшиеся по рукам к нему на плечи, под рубашку, – ведь все это было совсем недавно, но кажется уже таким далеким, расплывчатым, как в тумане… Будто им прожита бог весть какая жизнь… Двадцать лет!

– Как раз сколько мне на гражданской было… Отец-мать есть?

– Не знаю… – помолчав, ответил Костя. Ему всегда становилось трудно, когда задавали этот вопрос.

– Как это ты не знаешь? – озадаченно воззрился солдат.

– Так вот… Мы в Воронеже жили. В сорок втором придвинулся фронт. Начались бомбежки, неразбериха… Нас, допризывников, военкомат собрал, в колонну – и на восток, вместе с войсками. А они не успели…

– Воронеж-то давно уж освобожден.

– Давно.

– Писал туда, разузнавал?

– Еще сколько!

– И ничего?

– Ничего.

– Худо… – покачал головой солдат, проникаясь Костиной бедой. Ему захотелось утешить Костю, и он сказал: – Письмами разве найдешь? Ты по одному адресу пишешь, а они этот адрес сменили, совсем в другом месте проживают. Перетрубация какая всем людям от этой войны! Самому поехать надо, поискать. Вот отпустят с армии, поедешь – тогда уж найдешь… Специальность у тебя какая-нить есть?

– Откуда? Девять классов школы – вот и вся моя специальность…

– Ну, это ничего. Обучишься, – сказал солдат ободрительно, с добром к Косте. – Все у тебя ищ впереди.

«Юнкерсы» продолжали нудно гудеть, но в отдалении, и так же в отдалении постреливали по ним пушчонки и каркали зенитные пулеметы.

Затем гул придвинулся, вырос, оглушительная пальба зениток вновь зачастила вокруг сарая, и тут же все покрыл отчетливо-звонкий, тугой, совсем близкий грохот. В дверной проем из сарая стало видно, как черная туча закрыла поднимавшийся по другую сторону улицы бугор в рядах приземистых яблонь.

– По батареям нашим бьют, – определили в сарае.

Клочья дыма ползли через улицу, над двором. Зенитки вокруг все частили, взахлеб, вперебой, отрывисто, зло, очень похоже на собачий лай. В сарае молчали. Как-то особенно ощутимыми стали его непрочность, сухость дерева и хрусткого, пересушенного сена, способного молниеносно, по-пороховому, воспламениться. Один, другой, третий солдат, а там и все остальные, кроме танкиста, Кости и тех, что лежали вблизи выхода, шурша сеном, кто как – ползком, на карачках – поползли, полезли из полутемной глубины к дверному проему.

В черной туче, накрывшей бугор, еще раз громыхнули бомбы, но послабее, не слитно, а уже разделенно на взрывы; зенитки полаяли и смолкли.

К сараю подбежал санитар.

– Давайте в машину, живо, пока затихло. Только без паники. Все ходячие? Кто не ходячий?

– Я!

– И я!

– Сейчас дадим носилки. Остальные – живей, живей! Помогайте друг другу!

За воротами стоял запыленный, в шматках присохшей грязи грузовик с откинутым задним бортом. В нем уже сидело и полулежало с десяток раненых; свежие бинты ярко белели среди дымной мглы, наполнявшей улицу.

Та девушка, медсестра, что перевязывала Костю, – в халатике, в блестящих хромовых сапожках – была возле грузовика и с несколькими санитарами помогала раненым взбираться на платформу.

– В середину не садитесь! Не занимайте середину! – повторял один из санитаров.

В середине кузова возвышалась охапка соломы. На нее бросили пару одеял, примяли. Появились носилки. С них в десять рук сняли и, стараясь, чтобы выходило как можно мягче, осторожней, втащили в кузов и уложили на одеяла молодого лейтенанта, раненного сразу в несколько мест. К левой ноге его во всю длину была приторочена хирургическая шина. В такой же шине была толсто забинтованная левая рука, согнутая в локте и на особых проволочных подставках помещавшаяся на весу, над грудью. Гимнастерка на лейтенанте была порезана, в порезы можно было разглядеть, что он перебинтован через всю грудь, бинты красны с правого бока, хотя наложены толстым слоем, вместе с марлей и ватой, и продолжают намокать ярко-розовой, сочащейся из тела кровью. Видно, это была его самая серьезная, самая страшная рана.

Лейтенант не стонал, лицо его, голубовато-белое, точно припорошенное мелом, было на удивление спокойно. Но глаза его, глядевшие с полным сознанием и полной разумностью, несли в своем взгляде такое, что смотреть в них ни у кого не хватало силы, и каждый, кто встречался со взглядом лейтенанта, поскорее переводил свои глаза на другое. Понимал ли он, что это последний его час, что он не жилец и все вокруг это понимают – с первого же взгляда на него? Наверное, понимал…

Задний борт подняли, заложили крюки. Костя скользнул взглядом по лицам в грузовике: Шакенова не было. Очевидно, с ним еще что-то делали в санбате.

Шофер, здоровенный малый, в заношенной, лоснящейся на сгибах чернотою гимнастерке, в насквозь просаленной, пропотелой и тоже черной пилотке, с подножки кабины заглянул в кузов, проверяя, как разместились раненые, задержал взгляд на лейтенанте. Косте показалось, что шофер в похмелье: лицо, кирпичное, в сизых пятнах угрей, – тяжелое, неподвижное, угрюмо-сонливое, глазки, маленькие, втопленные в подпухшие, воспаленные веки, мутны, красны…

Ничего не сказав, он прихлопнул дверцу. Грузовик заурчал мотором, тронулся.

Зенитки снова стали пронзительно, вперебой лаять. Бледные дымные трассы, возносясь из-за деревьев и крыш с разных сторон, сходились в фокус в зачерненном, мглистом небе. Но что находилось в их фокусе, какая цель – с тряского грузовика было не разглядеть.

– Ну, если выскочим… – сказал Егоров, хватаясь здоровой рукой за борт.

У всех было желание поскорее покинуть фронтовую зону, убраться подальше от этой деревни, такой притягательной для немецких «юнкерсов», но шоферу, кажется, хотелось этого сильнее, чем раненым. Над кузовом свистел вихревой ветер. Пыль взметывалась из-под колес, не поспевая за грузовиком, поотстав метров на пятнадцать.

Деревня сразу же исчезла из глаз, справа и слева бежало поле в полосках скошенного и нескошенного хлеба, кукурузы, подсолнечника, картофеля. В хлебах, в стерне, среди картофельной ботвы чернели плешины от разорвавшихся снарядов и мин.

Даже на поворотах шофер не сбавлял скорости. Грузовик заносило, встряхивало, все в нем дребезжало. Людей подбрасывало, било о борта, друг о друга.

– Печенки отобьет, гад! – выругался танкист. Его трясло и подкидывало рядом с Костей. Доставалось ему здорово – он даже за борт не мог держаться своими обожженными, замотанными в бинты руками. – Постучите ему, гаду! – закричал он тем, кто сидел у шоферской кабины. – Он что – контуженый или с детства такой дурак?

Солдат с железными зубами принялся колотить кулаком в жестяной помятый верх кабины.

Шофер тут же затормозил, вырос на подножке – с тревожным, вопрошающим видом.

– Ты что, твою мать, поубивать всех вздумал? Забыл, чего везешь? Людей везешь, не картошку! – заорал на него весь кузов.

Шофер должен был или сконфузиться, или отругнуться. Но он только тревожно глядел на лейтенанта, лежавшего посередине. И все вдруг поняли то, чего не сумели сообразить в тряске и громе бешеной езды, – отчего он так гнал, так спешил. И так же вдруг разглядели, какой он усталый, измученный, этот шофер, день-ночь мотающийся по фронтовым дорогам, и как неприложимы к нему подозрения, что он во хмелю, пьян.

– Ладно, шофер, поехали! – как бы извиняясь за всех, сказал танкист. – Давай, шуруй, жми на всю железку. Потерпим.

Грузовик опять задребезжал, загремел разболтанным кузовом. Опять засвистел над головами ветер, срывая пилотки, завихрилась позади светло-желтая пыль.

Лейтенанта покачивало, потряхивало на соломе, как бесчувственного. Но глаза его были открыты, смотрели по-прежнему разумно и ясно и с тем выражением, какое трудно было выносить.

Теперь он сделался главной заботой для всех, средоточием общего внимания.

– Шуруй, шуруй! – покрикивал танкист, если ему казалось, что шофер держит не всю возможную скорость.

– Давай, шофер, давай! – вторило ему еще полдесятка голосов.

Навстречу неслись запыленные сады, опять поля с полосками кукурузы и подсолнухов, с мрачными, серо-зелеными или черно-бурыми от облизавшего их огня тушами подбитых танков. По бокам дороги мелькали разбитые автомашины, повозки, раздувшиеся трупы лошадей, какое-то искромсанное, издырявленное железо, которым наследил откатывающийся на запад фронт.

Лейтенант застонал, глухо, сквозь стиснутые зубы, повел из стороны в сторону головой и прикрыл глаза лиловыми, с синевою веками.

– Стучи шоферу! – скомандовал танкист солдату с железными зубами и закричал сам под стук кулака по крыше кабины: – Гони, шофер, газуй!

Но гнать было некуда: грузовик, вихляясь, спускался с горки, внизу блестел ручей с узким бревенчатым мостком. На нем, проломив на самой середине доски настила и тяжело, низко осев задом, застрял «студебеккер», груженный решетчатыми ящиками с сигарами ракетных снарядов.

На другой стороне ручья к мосту, сигналя, подъезжал пятнистый «виллис». На этой стороне перед мостом тоже стояли машины – грузовик и зеленый автофургон, во множестве мест пробитый и поцарапанный осколками.

Шофер застопорил машину, встал в рост на подножке, вглядываясь в суету посреди моста, в то, как, взревывая мотором и буксуя, «студебеккер» безуспешно пытается вытащить задние колеса из пролома.

Все, кто был в кузове, исключая одного лейтенанта, глядели туда же – на мост.

– Дело табак… – уныло протянул кто-то за Костиной спиной.

– Тягачом надо. Сам он разве выберется? – рассудительно сказал Егоров.

– Если ящики поскидать – выберется.

– А кто скидывать будет? Вон их всего – шофер да двое бойцов.

– Вон те, с «виллиса», помогут.

– А ты такие ящики подымал?. Знаешь, какого они весу?

– Делов тут на два часа верных… – тоном опытного человека, заключая свои наблюдения, сказал тот, кто говорил – «дело табак».

– Что-то надо придумать! – нетерпеливо и требовательно сказал танкист, обращая это требование и к шоферу, и к себе, и ко всем остальным.

– Только в объезд, – хмуро и как-то падая духом, проговорил шофер.

– Сколько крюку?

– Километров десять. И низина там заболоченная. Вчера я проезжал – так еле выбрался, дифером скреб. И пустой. А сейчас, под нагрузкой, так вообще хрена там продерешься…

Сзади, из-за бугра, где остался фронт, раскатисто громыхало – будто кто-то ходил по железной крыше.

– Слушай, друг, давай напрямик! – с дерзким, живым огнем в светло-карих глазах предложил танкист. – Глубины тут и метра не натянет, берега, гляди, песчаные, с галькой. Значит, и дно такое ж – твердое.

– Застрянем.

– Да не застрянем! Сколько я таких речушек форсировал!

– На танке и я враз тут перемахну. – Шофер хмуро разглядывал ручей. Руки его достали из нагрудного кармана кривую тонкую папироску и трофейную зажигалку. Папироску он прикусил зубами в углу рта, вычиркнул огонек, втянул его в папироску – все это не глядя, одной затяжкой спалив табак наполовину.

– А что – он дело говорит, – встрял Егоров. – Если разогнаться посильней, наподдать газу – вот и на том бережку!

– Эх, руки! – с сердцем воскликнул танкист, потрясая своими култышками. – Сел бы я сейчас за руль! Ну, хочешь, я дно промерю?

Шофер продолжал глядеть на ручей и сосать папиросу.

– Больше метра будет. Зальет мотор.

– А вот и нет! Точно говорю тебе – нет. Вот сейчас в натуре узнаем.

Танкист перелез через борт и побежал под горку к ручью.

Как был – в сапогах, в одежде, подняв к плечам забинтованные руки, он с ходу врезался в ручей, разбрызгивая воду, дошел до середины и повернулся, крича:

– Песок! И дно ровное! До колен всего!

Вода была повыше колен, это видели все, танкист занижал, но дно действительно было ровное: он прошел до другого берега и вернулся, не провалившись, не споткнувшись.

Шофер выплюнул окурок, поглядел на лейтенанта.

– Ладно! – сказал он, берясь за дверцу. – Но если застрянем – всем тогда толкать. Только на вас надёжа…

Шофер зеленого автофургона сначала высунулся в окно, а потом даже вышел из кабины на землю, когда грузовик с ранеными, обогнув скопившиеся у переправы машины, съехал с дороги на целину и двинулся под уклон к ручью. Бойцы, что были на мосту, оставили жерди, которыми они пытались приподнять зад «студебеккера», и тоже стали смотреть.

Танкист на береговой полосе – в мокром до пояса комбинезоне – призывно махал белыми култышками рук, показывая направление, и перед самым носом машины отбежал в сторону, давая ей путь.

Вода закипела, забурлила вокруг грузовика, раздаваясь в сторону пенными волнами. Шофер прибавил газу. Мотор завыл на высоких нотах.

– Давай, жми! Идет, идет! – кричали в кузове раненые, столпившись над шоферской кабиной. Танкист сзади гоже что-то кричал поощрительное, размахивая белыми руками.

Машину качало, переваливало с боку на бок. Порою она со скрежетом вздрагивала, наезжая на камни в русле.

Передние колеса показались из воды, выползли на песчаную кромку противоположного берега, прорезая в песке глубокие колеи.

– Всё, всё! Прошла, прошла! – закричали стоявшие над кабиной.

Под их победный крик мотор заглох, и грузовик, дернувшись, осел задом. Завыл стартер. Все впились слухом в его вой – заведется ли мотор? Мотор фыркнул, заработал. Под кузовом заскрежетали передаточные шестерни. Шофер рванул грузовик вперед. Задние колеса успели уже глубоко осесть в песок, грузовик только дернулся и снова погасил мотор. Шофер завел его снова и снова сделал попытку вырваться из ручья, но грузовик с каждым рывком, с каждой пробуксовкой колес только глубже оседал в воду.

Ругаясь, размахивая руками, через ручей перебрался танкист.

– Зачем газ сбрасывал?! – яростно накинулся он на шофера. – Жать надо было, на всю железку!

– Жать, жать! Мотор не тянет! Это тебе не танк!

Шофер с угрюмым, озабоченным лицом выбрался из кабины, обошел по воде грузовик, поглядел под днище кузова, толкнул в задний борт плечом.

– Ну, братва, подсобляйте, кто может!

Почти все, кто был в кузове, полезли через борта. Костя тоже вылез – на песок перед грузовиком. В воду ему было нельзя, но тянуть руками спереди за буфер он мог. Рядом оказался Егоров. Он был в мелком поту. Даже выбраться из машины составило ему немалую трудность. Какою силою мог он помочь? Но и он взялся левой рукой за мокрый буфер.

– Сперва качнем, а потом – разом, она и выйдет, – суетился танкист, то забегая наперед, то присоединяясь к тем, что гуртовались по пояс в воде позади и с боков грузовика, чтобы толкать его в борта.

Танкист наконец выбрал себе место – с левого борта, за колесом.

– Погоди, не рви без толку. Вот как скомандую – тогда газуй. Да потихоньку, потихоньку, с умом газа давай, чтобы не буксануть, – кричал он шоферу, умащиваясь спиной, взгорбком под низ борта; руки он держал перед грудью, оберегая.

– Пошел!

Шофер включил сцепление. Под дружный вскрик бойцы поднажали сзади. Потянул Костя – напрягаясь до рези в животе, уперев здоровую ногу во влажный песок. Потянул Егоров, еще гуще покрываясь бисеринками пота. Грузовик подался вперед и замер. На мертвой точке шофер отжал сцепление, грузовик качнулся назад. Под вскрик, под новый взрев мотора его снова подхватили, толкнули.

– Не идет, зараза! – прохрипел танкист. Лицо его стало багровым, почти как те бурые пятна, которыми оно было испестрено.

– Счас бы какого пикировщика сюда, она б, проклятая, сама из грязе выскочила! – со смешком сказал один из тех, что не могли принять участия в общем деле и оставались в кузове.

– Заткнись ты! – обрезал его другой голос. – Пикировщика! Как дам вот по мозгам! Придет же такая дурь на язык.

Прошло уже минут семь, как машина сидела в ручье. Семь минут… Сколько еще выдержит лейтенант? Минут двадцать, тридцать? До дивизионного госпиталя совсем недалеко. Там кислород, ампулы с кровью, искусники хирурги… Ему сейчас надо влить кровь. Вон он как держится, в одиночку. А там он уже не будет один. Там умеют бороться со смертью. Там заставят ее отступить. Тридцать минут, – еще можно успеть…

– Эй, вы, чего глаза пялите! – закричал танкист бойцам, глядевшим с моста. – Раненые надрываются, а вам спектакль?

Бойцов будто подстегнуло. Они кинулись с моста на берег. От «виллиса» тоже отделились три фигуры, побежали по склону к ручью.

– Надо было вам сюда лезть? – грубо крикнул один солдат со «студебеккера», подбегая. – Не могли малость подождать? Ничего б с вами не случилось…

– Значит, надо, раз полезли, – так же грубо оборвал его танкист. – Готов? – крикнул он шоферу, глядевшему, выставись, из кабины. – Ну-ка, все разом, – навались! Газуй, шофер! Р-раз! Ищ-що – р-раз! Ищ-що – р-раз!

Костя и Егоров отбежали в сторону. Их помощь была уже не нужна: грузовик полз уже сам, выползал на косу, на твердую землю. С низа его шумно лила грязная вода.

Бойцы со «студебеккера» заглянули в кузов. Настроение их стало серьезным.

– Покороче дорога есть, – сказал шоферу тот, что подбежал первым и ругался – зачем поехали через ручей. – Езжай до развилки, а там вправо съезд. Не гляди, что грязно, проедешь, зато дальше скрозь лес до самого места ни ямки, ни рытвинки и вполовину ближе.

Взобравшись в кузов, Костя первым делом поглядел на лейтенанта. Глаза его были закрыты.

– Живой, – сказал Егоров, взобравшийся чуть раньше и тоже глядевший на лейтенанта. – Сейчас смотрел.

Шофер сделал так, как посоветовали подвозчики снарядов: поднявшись от ручья на холм, на развилке свернул вбок. Дорога сквозь жиденький, малорослый дубняк правда была накатанной и ровной. Теперь шофера уже никто не погонял. Солдаты, находившиеся в лесу возле спрятанных в капонирах танков, автомашин, тягачей, полевых кухонь, поворачивались на вой мотора и, оставя свои дела, глядели вслед.

Поворот. Еще поворот. Надломленная осколком, низко свисшая ветка с шуршанием обмахнула грузовик поверху. Мелькнула придорожная часовенка из белого камня, с иконкой в квадратной нише. Расступились, пропуская машину, круглые, похожие на шахматные ладьи, с узкими бойницами башенки при въезде в густой, тенистый парк…

Грузовик пронесся по аллее, свернул и, скрипя тормозами, остановился у большого каменного здания, почти всплошную задрапированного зеленью плюща.

Как ни мало подходил момент для рассматривания, Костя, пока раненые оставались в кузове, все же успел оглядеть дом. Он был построен в подражание средневековым замкам: массивные стены из каменных блоков, узкие стрельчатые окна, – некоторые забраны железными решетками; старинной формы слюдяные фонари для свечей на кронштейнах у подъезда и по углам здания… На фронтоне высеченный на плоском камне замысловатый герб… Имение какого-то магната. Костя только читал о таких замках, таких усадьбах да видел их на картинках в учебниках и книгах. Как всё не похоже на то, к чему привык он на своей земле… И как жаль, как обидно, что он так мало увидал заграницы и уже не поглядит ни Польши, ни Германии. Столько вынести, столько перетерпеть – и лишиться самой лучшей награды: пройти в рядах победителей по той земле, где вызрела и набирала свою злодейскую мощь война…

Всего пять или шесть дней находился полевой госпиталь в этой усадьбе, но она была уже обжита, приспособлена для его нужд, чувствовалось, что здесь есть крепкий хозяин – четкий и жесткий порядок. Медперсонал действовал быстро, но не суетливо. Лейтенанта сейчас же переместили на носилки, вынули из грузовика и куда-то бегом понесли. Раненых в момент рассортировали – одних туда, других сюда. Костя в этих перемещениях не заметил, как исчезли танкист, Егоров, солдат с железными зубами. Он огорчился, что не успел с ними попрощаться. А встретиться еще раз, видно, уже не доведется… Его присоединили к кучке незнакомых ему раненых, с другого грузовика, подъехавшего почти одновременно, и повели от дома в сторону, за какие-то строения, того же стиля, что и главный дом, мимо оранжереи с побитыми стеклами к длинному бревенчатому сараю под обомшелой черепичной крышей.

Сарай оказался обыкновенной конюшней, добротно облаженной внутри – с дощатым полом, оштукатуренными и побеленными стенами, водопроводом. Вдоль стен и посередине, в два ряда, головами друг к другу, тесно, один к одному, на застланной одеялами соломе лежали, сидели раненые. Иные спали, другие разговаривали, курили, читали обрывки газет или, с мужской неловкостью держа иглу, подлатывали одежонку. В сарае находилось человек восемьсот, может быть, больше. Вот в таком же примерно сарае пришлось Косте лежать целую неделю после ранения на Курской дуге, пока дошла очередь на отправку в тыл. Только там не было дощатого пола, а была просто земля, и крыша сквозила дырами, – если случался дождь, раненые сползались в сухие углы, а струйки воды журчали и дзенькали в подставленные котелки и каски…

– Сюда, – указал санитар Косте на свободное место между спавшими под шинелями бойцами. – Сейчас дам поесть, а на перевязку вызовут.

Голос санитара доходил до Кости глухо, будто сквозь преграду.

Он получил в руки миску с едва теплым супом, погнутую ложку и кусок хлеба. Никакого аппетита у него не было, но он стал хлебать, не разбирая вкуса варева, не разглядывая, что отправляет ложкой в рот. В голове его стоял легкий звон, а сам он точно куда-то проваливался. Проваливался, проваливался и в то же время оставался сидеть на одеяле…

Он ни о чем не думал, ничего не помнил, ничего не хотел. Нога ныла как-то отдаленно, боль доходила до него, точно это была не его боль, не в нем, а где-то вне, по соседству. Ни крошки сил не сохранилось ни в его теле, ни в его душе. Сейчас он представлял только одно – полнейшую апатию, полнейшее безразличие.

Он поставил, скорее – уронил на одеяло миску с недоеденным супом, лег навзничь и поплыл, поплыл – безвольно, отданно, растворяясь в мягком, ритмичном зыблении каких-то волн.

В этом сарае – на соломе, бессознательно перетягивая на себя с соседа шинель, если тело чувствовало холод, не слыша урчания недалекого фронта, близких разрывов бомб, обрушенных «юнкерсами», гула танковых колонн, без света пробирающихся через окружающий лес ближе к передовым, на подмогу истратившему свои последние ресурсы и почти полностью приостановившемуся наступлению, – Костя проспал трое суток подряд. Три раза на день его будили санитары, совали миски с едой; иногда будил фельдшер, менял повязки на ранах. Костя пробуждался, но лишь малой частью сознания. В полусне он проглатывал несколько ложек супа или поворачивался, как приказывал ему фельдшер, терпеливо, сонно, безразлично ожидая, когда тот закончит свою работу. И лишь только от него отходили – он опять падал на солому и опять уплывал куда-то, где не было ничего – ни сновидений, ни тьмы, а просто ничего…

На четвертые сутки он проснулся, впервые проснулся до конца, до полной ясности сознания. Раненая нога отекла, стала заметно толще, чем здоровая, отяжелела, но жара в ней не было. Значит, раны не воспалились, состояние их было нормальным, и это было самое главное. Лишь бы только не развилась гангрена…

Снаружи сверкало солнце. Прямоугольные бруски света, проникавшего сквозь частый ряд маленьких окошек, туманно-серебристые в дымчатом сумраке сарая, как бы подпирали одну из стен. За распахнутой дверью ярко зеленела древесная листва, ворошимая ветром, доносился неясный, равномерно-монотонный шум, точно неподалеку с небольшой высоты лилась и журчала вода.

Многие места на одеялах были пусты: из сарая разрешалось выходить, и все, кто чувствовал себя сносно, бродили где-то в парке.

Костя поднялся, преодолевая боль и слабость, подождал, пока перестала кружиться голова, и, неловко балансируя руками, припадая на толсто забинтованную ногу, медленно, приостанавливаясь после каждого шага, поковылял из сарая.

Над парком плыл ровный, постоянной силы ветер. В верху старых, высоких, сомкнувших свои кроны лип с равномерным шумом кипела, трепетала листва, напряженно стремясь в одну сторону, вслед за ветром. Ветки раскачивались, стучали, роняя сухие сучки, первые окрашенные желтизной, подступающим осенним тленом листья.

Парк был живописен, намеренно не прибран и не расчищен. Хозяевам его, как видно, были больше по вкусу одичание, запустение и та естественная красота, которую создает сама природа, когда творит слепо, без вмешательства человека.

За сараем, в овражке, густо заросшем орешником, бежал по камням ручей. Это его шум, слитый в одно с шумом древесной листвы, услышал Костя при пробуждении. Седая пенная вода крутила пятисаженное, черное, в зелени мха и водорослей колесо мельнички, проглядывавшей бревенчатыми стенами сквозь заросли на другом боку ручья. Мельничка не молола, внутри было тихо – просто кто-то открыл запоры, державшие колесо, и оно крутилось вхолостую, само по себе, взблескивая старым, черным, как смола, деревом, вознося вверх и роняя в беснованье мчащейся воды длинные зеленые косы наросшей травы.

Костя доковылял до ручья, умыл лицо, не вытираясь, оставив на бровях и ресницах алмазно-сверкавшие капли.

У самой воды из овражного откоса выпирал камень. Костя сел на него, завороженный видением мельницы, ее с плеском и шумом кружившегося колеса, напомнившего ему что-то детское, сказки братьев Гримм и Андерсена.

В кустах звучали, перекликались голоса: вдоль ручья копошился госпитальный люд. Кто брился, пристроив в камнях осколок зеркала, кто стирал свое бельишко, носовые платки, портянки, гимнастерки, развешивая их для просушки тут же, на кустах. Иные просто так, вроде Кости, в покое и отдыхе, отдавшись солнцу и ветру, пронизывавшим окружающую листву, сидели над водой, лениво покуривая, побрасывая в ручей камушки.

– Здорово, земляк! – окликнули Костю.

Сзади, за его спиною, пробирался по узкой щебнистой тропинке, пролегавшей вдоль ручья, вихрастый малый с подвешенной на бинте рукою, звякая тяжелой гроздью медалей на распоясанной, расстегнутой в вороте до последней пуговицы гимнастерке. Картинно и парадно, забивая своим блеском остальные медали, раскачивались и сверкали звезды Славы всех трех степеней – две серебряные и золотая. Малый дружелюбно, приятельски улыбался, обнажая мелкие, коричневатые от табака зубы.

– Фу-ты, обознался! – сказал он, нимало не гася своей жизнерадостной, простоватой улыбки. – Думал, дружка нашел. Ты не с Пятой гвардейской?

– Нет…

– А есть тут кто с Пятой?

– Не знаю, – пожал плечами Костя. – Ищи…

Вероятно, ничем иным, как только чистой случайностью, нельзя было объяснить того, что именно эти люди, которых видел возле себя Костя, остались живы, а пули, железо войны нашли других, – как было такою же случайностью, слепым везением, что на том страшном поле последнего боя пощадило его и не пощадило Атанова и многих, многих его друзей и товарищей…

Но, вбирая в себя тепло и свет утра, весь распахнутый навстречу этому свету и теплу, вновь способный замечать и чувствовать радость жизни, разлитую вокруг и заявлявшую о себе тысячью разных мелочей – и шумом ветра, и журчанием, переплеском струй, и бликами солнца, сверкавшими на черном лаке мельничного колеса, и перекличкою солдат, располагавшихся у ручья, дыша густым, пропахшим древесной корою и близкой осенью воздухом, наполненный тихим, торжественным счастьем, что он живет, дышит, видит, чувствует – Костя не хотел думать, что это всего лишь случайность, доставшаяся слепо. Продолжающаяся жизнь не могла быть слепым даром – слишком бесценен был этот дар, чтобы судьба могла распоряжаться им как попало, без выбора и усмотрения. В нем, в этом даре, крылся, казалось, какой-то тайный замысел, который будет угадан и явится со временем, какая-то определенная каждому назначенность… И от этой веры, от ощущения как бы налагавшегося теперь на него долга, не облеченного в слова, но существовавшего явственно и неоспоримо, от благодарного чувства, которое испытывали его душа, его слабое, больное тело, все в нем желало в предстоящей ему жизни, во все ее дни и годы, сколько их придется, жить как-то особенно, в какой-то высокой правде и чистоте, делать хорошее, доброе, никогда, ни на миг не отдавая себя мелкому и пустому, не позволяя своей душе зарасти сором, забыть про свой незаписанный долг, – чтобы всегда быть достойным того Доверия и тех Надежд, что сделали ему этот свой бесценный, ничем не оплатный дар…

1966 г.

Часовых дел мастер

Два десятка часов, разложенных на толстом зеленоватом стекле под абажуром настольной лампы – ручных, карманных, всевозможных марок и фасонов, – показывают пять. Алеша Луков распрямляет спину, с удовольствием потягивается. Рабочий день закончен.

Алеша снимает с головы черный берет – он надевает его, чтобы длинные, соломенного цвета волосы не падали со лба, когда он с лупою в глазу склоняется над часовыми механизмами, – вешает берет на гвоздик в стене. Потом не спеша – он не любит торопиться, профессия выработала в нем сдержанность и точность движений – убирает в железный ящик на полу часы, складывает на полочку инструменты, мягкой щеткой обметает настольное стекло. Все в порядке. Завтра, когда он придет сюда снова, будет приятно сесть за чистый прибранный стол. Это даже придает особую охоту к работе. А есть мастера – такой хаос на рабочем столе! Как самим не противно…

Алеша натягивает старенькое, уже здорово потертое на локтях пальто, берет в руку палку. Он инвалид, левой ноги у него нет по самое бедро. Ее оторвало осколком бомбы, когда мама, спасаясь от войны, уезжала с ним из осажденного Киева. Бомба попала прямо в вагон. Это случилось давно, он был тогда совсем мал, ничего не запомнил – ни Киева, где родился, ни отца, который ушел на войну и пропал там. Даже не знает, как выглядела мама. И никто этого не знает. От нее у Алеши не осталось ни одной фотокарточки, ничего. И кто он, откуда, ему рассказали уже потом, когда он подрос, в детском доме…

Часовая мастерская помещается внутри большого универсального магазина, на первом этаже. Выходная дверь рядом.

Но Алеша всегда приходит и уходит через другую дверь – на противоположном конце здания. Чтобы достичь ее, нужно пройти мимо длинного прилавка с галстуками на вертушках, мимо отдела кожгалантереи, витрин с дамскими шляпами и, наконец, мимо киоска, где продается парфюмерия – одеколон, духи, губная помада.

Алеша старается идти так, чтобы его хромота не очень бросалась в глаза…

Перед киоском, в котором стоит Майя, много народу. Толпятся, разглядывают товары, покупают. Майя, держа в руках синий флакон, разговаривает с полной дамой в шубе из черного меха. Густые каштановые волосы Майи, не тронутые завивкой, косо зачесаны со лба назад, их придерживает полукруглый гребень. Так просто, без претензий, носили волосы старшие девочки в детском доме, где воспитывался Алеша. Как хорошо, что Майя не следует общей моде, не постриглась, чтобы сделаться похожей на растрепанного мальчишку; другие девушки-продавщицы уже давно устроили себе «стильные» прически. И юбок с разрезами она не носит, и кофточек, обнажающих плечи. Все на ней всегда скромное, даже бедноватое. Да и откуда взяться нарядам? Отец у нее умер, мать служит билетершей в кино. Все, что Майя зарабатывает, она отдает в семью, на хозяйство.

Алеше не часто приходится с нею разговаривать. У киоска всегда люди. Да и неудобно подойти так, без дела. Вот только в обеденный перерыв: универмаговские служащие отправляются в кафе напротив, и порой случается, что Алеша и Майя окажутся рядом в очереди в кассу или за соседними столиками.

Но он знает о Майе многое. Знает, что она окончила десятилетку, мечтает учиться дальше – иностранным языкам. Знает, что она любит каток, театры, любит читать книги. Что в магазин к Майе заходит рослый парень в коротеньком рыжем пальто, всегда без шапки, какой бы ни стоял на улице мороз…

Вот и сегодня днем он торчал у прилавка целыйчас…

Алеша чувствует в плечо сильный толчок.

– Извините, – говорит он, растерянно озираясь и не видя того, с кем столкнулся.

– Глаза дома забыл? – гудит над ухом сердитый бас.

К прилавку подходят еще покупатели и совсем заслоняют Майю.

Алеша на улице. К остановке – она тут же, возле универмага, – подкатывает троллейбус. Он направляется в Черемушки, как раз туда, где живет Алеша. Но Алеша переходит улицу и становится в очередь на автобус, идущий в обратном направлении – к центру.

При посадке толкотня: наступил час «пик», трудовой люд спешит после работы по домам. Алеша может войти через переднюю дверь, но он не любит демонстрировать свою инвалидность, не любит пользоваться правами, которые дает его инвалидная доля. Он хочет быть как все и пробивается в автобус с общей очередью, в давке и толкотне. Потом, сжатый со всех сторон, он стоит в плотной массе человеческих тел на своей одной ноге до самого конца пути.

Еще не вся Москва закончила рабочий день.

В синем вечернем воздухе – большой многоэтажный дом. Окна вызолочены изнутри электрическим светом, тяжелые, остекленные двери подъезда то и дело, взблескивая, хлопают. Мерцают, отражая огни проезжающих по переулку автомобилей, черные полированные доски с названиями учреждений, что разместились в здании.

В вестибюле у лифта очередь.

– Вам куда? – спрашивает Алешу лифтер, старичок с водянистыми, в красных веках глазами и щеточкой седеньких усов под бугристым носом.

– На шестой этаж.

– По лестнице, – командует старичок. – Поднимаем только на восьмой, в «Гидропроект»: там совещание.

Пешком так пешком. Старичок, конечно, подвез бы Алешу и на шестой, если б сказать о протезе…

Алеша подходит к лестнице. По правде говоря, ему совсем не нравится взбираться по ступенькам: долго и отнимает много сил.

Шестой этаж… Двенадцать маршей по шестнадцать ступеней…

На площадке шестого этажа он вынужден остановиться, переждать, пока утихнет сердце. Лоб под треушкой мокр от пота. Алеша снимает шапку, вытирает лицо платком, приглаживает влажные волосы.

С площадки вправо начинается длинный и полутемный, без дневного света коридор. Вдоль стен – канцелярские шкафы с глухими фанерными дверцами, постоянно горит электричество. На обитых клеенкой дверях – печатные картонные таблички с фамилиями сотрудников. Их много в каждой комнате, таблички висят столбцами. В коридор выходят покурить, и крепкий запах папирос никогда не исчезает из воздуха…

* * *

Здесь редакция журнала. Две недели назад Алеша оставил тут свой новый рассказ.

Для председателя артели «Точмех», для директора универмага, для клиентов, для всех знакомых и соседей по квартире, для Майи – он только аккуратный, умелый часовой мастер, которому можно без риска доверить любые часы, зная, что Алеша починит на совесть и не возьмет лишнего.

Для него же – это только ремесло, нужное, чтобы кормиться.

А дело души – писательство. Ничто другое не любит он так, предан своей страсти весь, без остатка, и, если бы даже захотел, не смог бы с нею расстаться. И он сознает, понял давно: в писательском творчестве весь смысл, вся цель его жизни. Хотя до сих пор из того, что он написал, еще ни одна редакция не напечатала ни строчки…

Чтобы создать книгу, писатели ездят в колхозы, на целинные земли, на стройки. Алеше для своих рассказов не надо никуда ездить. Он живет жизнью, небогатой событиями, но и в том, что его окружает, с чем ежедневно сталкивается, видит неисчерпаемое море сюжетов и тем. Впечатления захлестывают, переполняют его. Кажется, больше не вместить ни крупицы, ни капли, нужны горы бумаги, чтобы выплеснуть из себя, перелить на страницы только то, что уже перегружает мозг, сердце. Но приходит новый день, Алеша не может не смотреть, не запоминать, не думать, не может не печалиться, не радоваться, и опять его распирает от впечатлений, от пережитого. И эти впечатления настойчиво, так что Алеша все время испытывает незатухающий внутренний жар, требуют выражения в слове…

Вот рано утром он выходит на улицу, чтобы ехать на работу. Он живет в многоэтажном доме, растянувшемся на целый квартал. За ночь выпал снежок, морозно, слепит солнце. Перед глазами в воздухе, перехватывающем горло эфирной свежестью, мелькание острых ледяных иголочек. В то время, когда он выходит, у подъезда останавливается такси – зеленая, с ватником на решетке радиатора «Волга». Одна из жиличек возвратилась из родильного дома. Она неловко выбирается из машины. В руках у нее красный продолговатый сверточек. Пока она выбирается, ее муж, проворно выскочив через заднюю дверцу, подбегает к ней, чтобы принять сверточек в свои руки. Молодой матери лет двадцать, столько же и отцу. Он токарь на заводе, она – продавщица в продуктовом магазине. Алеша знает их: они поженились прошлым летом, завком выхлопотал им комнату. Минуту они стоят рядом, как бы безмолвно споря, кому нести ребенка, и у обоих счастливые и смущенные лица. Алеша, глядя на них, тоже начинает улыбаться. Он спешит к парадной двери, из которой только что вышел, – открыть ее перед новым жильцом. Но его опережает шофер такси. Небритый, с серыми тенями на лице после ночной работы, обычно, наверное, грубоватый и неприветливый, он торопится помочь, услужить – совершенно искренне, бескорыстно, – и тоже весь светится улыбкой, будто рождение ребенка, о котором еще полчаса назад он ничего не знал, составляет событие и в его жизни.

Ребенка вносят в вестибюль. Там стоит комендантша Мария Ивановна, рослая, горбоносая женщина, дымит папиросой и сердито, в полный голос, отчитывает дворника. Увидев красный сверточек, она обрывает свой крик.

– Привезли? – Резкие черты ее некрасивого лица мягчают. – Ну-ка, ну-ка! – говорит она, туша пальцами папиросу.

Молодая мать отгибает край одеяла. Тесно сгрудившись, над новорожденным с интересом склоняются сразу все – и молодые родители, которым собственный сын еще в диковину, и небритый шофер такси, и комендантша Мария Ивановна, и разруганный ею красноглазый, попахивающий водочкой дворник.

– Гуль-гуль… – сделав пальцами «козу рогатую», произносит Мария Ивановна, стараясь придать своему огрубелому голосу непривычную для него мягкость и нежность. – Как назовете?

– Митя, – говорит раскрасневшаяся мать.

– Гуль-гуль, Митя, гуль-гуль!..

А новорожденный лежит в конверте, смотрит большими темными глазищами и ничего не понимает – ни того, что он Митя, ни того, что силою какого-то волшебства в одну минуту сделал лучше всех этих склонившихся над ним людей, пробудил и поднял в их душах что-то очень хорошее и светлое, что подчас черствеет в жизненных буднях, но все-таки никогда не умирает в человеке.

Потом шофер садится в свою «Волгу», хлопает дверцей, а Алеша, хромая, идет к троллейбусной остановке и думает, волнуясь: а ведь это рассказ!.. Простой, бесхитростный, как сама жизнь… И в голове уже теснятся, перебивая друг друга, фразы…

Он поднимается по высоким ступенькам в троллейбус, а сзади его подталкивает круглым тугим животом солидный, хорошо одетый дядя в шляпе, с пухлым портфелем. Подталкивает нетерпеливо, хотя видит, что Алеша на протезе и не может быстро взобраться.

Тучный нервный дядя садится впереди, там, где над местами прикреплены таблички: «Для детей и инвалидов». Он занимает все сиденье, рассчитанное на двоих.

– Граждане, берите билеты! – возглашает кондукторша. – Гражданин, прошу…

– Сезонный, – глухо бурчит толстяк.

– Предъявите…

– Вы что – не верите? Я что – обманщик? – вскипает дядя, и шея его наливается краской. – Пожалуйста, нате! – сует он кондукторше почти в лицо маленькую книжечку. – Убедились? В коммунизм входим, а вы все с подозрениями к людям! Если у самих нет честности…

Всем в троллейбусе становится неприятно, неловко, но толстяку нет дела до впечатления, которое он производит, и он продолжает еще долго ворчать. Алеша смотрит на его тугую багровую шею, на велюровую шляпу, крепко насаженную на большую круглую голову, на оттопыренные полями уши с торчащими изнутри волосками и думает: а ведь и это рассказ… И даже есть название – «Персональная машина». Человек привык ходить в начальниках, привык к тому, что днем и ночью в его распоряжении государственная машина и он может на ней ездить, куда захочет, – по делам службы, с семьею в театр, на дачу, на рыбалку. Но вот его лишили этой машины, и у человека испортился характер. Он стал брюзгой, стал ссориться по утрам с женой из-за не так приготовленного завтрака, грубить кондукторам троллейбусов, пассажирам, которые вступаются за кондукторов. На службе он придирается к подчиненным, обижает случайно подвернувшихся, ни в чем не повинных людей…

«Факт мелкий, незначительный, нетипичный… Ну для чего тащить его в литературу?» Это произносит второе внутреннее «я» Алеши в то самое время, когда в воображении уже складывается, обрастает подробностями сюжет. Это второе «я», из-за которого множество замыслов так и остались замыслами, не успев даже как следует развиться, оформиться, говорит не то, что думает и чувствует сам Алеша, а то, что могут сказать и журнальной редакции те, кому он принесет свой рассказ. Сколько уже приходилось ему выслушивать таких и подобных приговоров… И всегда он не мог с ними согласиться, как не смог бы согласиться и теперь, и испытывал непреодолимое желание возразить, поспорить…

Три года назад он написал свой первый рассказ и послал в эту же редакцию.

В рассказе излагалась история, как в годы войны в детский дом попал искалеченный осиротевший мальчик. Он еще не умел ходить до того, как стал инвалидом, одноногим калекой, и вот теперь подрос, и воспитатели терпеливо его учат, и первые свои шаги он совершает на костыликах. Маленький мальчик, которого война зацепила своим железом еще в колыбели…

Это была его, Алешина, история, он писал о себе, ничего не придумывая.

Он долго ждал ответа из редакции, жадно схватывал каждый новый номер журнала, разворачивал с бьющимся сердцем: а вдруг напечатали? Нет, не напечатали. Не было и ответа. И тогда, набравшись решимости, он сам отправился в редакцию.

Лифт тоже почему-то не действовал, и он мучительно, весь в поту, лез на шестой этаж, одолевая ступеньку за ступенькой.

Какой-то человек, спешивший по коридору с пачкой длинных бумажных полос в руке, указал, куда обратиться, и Алеша, постучав в дверь с картонной табличкой «Редакция художественной прозы» и длинным столбцом фамилий под нею, вошел в большую, тесно заставленную письменными столами комнату, с окнами, упирающимися в глухую торцовую стену соседнего здания. Несмотря на дневную пору, горели настольные лампы под разноцветными абажурами. В кругах бросаемого ими света белели листы бумаги, картонные разбухшие папки. Папки громоздились на подоконниках, на черном диване, затиснутом в угол.

– Вам кого? – услышал он вопрос. Из-за полумрака и потому, что в большой многолюдной комнате внимание рассеивалось, он даже не видел толком, с кем разговаривал. – Присылали рассказ? Тогда к заведующей консультацией. Ида Борисовна, поговорите с товарищем.

Неловко лавируя на своем протезе в узких проходах, он пробрался к столу Иды Борисовны.

– Прошу… Садитесь вот сюда, – показала она на стул рядом со своим стулом. – Что вы присылали? Рассказ? Как он назывался?

Ида Борисовна была чуть старше Алеши: смуглая девушка с челочкой на лбу, с черными бархатными глазами в подкрашенных, удлиненных ресницах, с карминовыми, лаково блестевшими в свете настольной лампы крупными сочными губами. Модная шерстяная кофточка, узкая юбка, плотно обтягивающая бедра, ноги – в клетчатых носках-гольф…

Алеша отвечал на ее вопросы скованно, чуть слыша собственный голос, смущенный близостью ее ярких глаз и губ.

Ида Борисовна раскрыла толстую регистрационную книгу, стала листать страницы.

– Луков… Луков… – повторяла она его фамилию, пробегая взглядом сверху вниз строчки. – Ага, вот… «Первые шаги», номер 6843. Рецензент… – Она посмотрела в соседнюю графу. – А, теперь помню, читала я… Сейчас найду рукопись…

Это оказалось далеко не скорым делом. Ида Борисовна переворошила содержимое всех ящиков своего стола, все папки, в несколько стоп возвышавшиеся рядом с чернильницей, заглянула и в те, что были сложены на диване.

– У нас теснота, дикий беспорядок… – пожаловалась она. Но чувствовалось, что ей как будто даже нравится видеть вокруг себя так много всяких бумаг, небрежно рыться в них, перебрасывать папки, обеими руками вытаскивать их из ящиков и заталкивать обратно.

– Вот ваш рассказ, – сказала Ида Борисовна, найдя тоненькую тетрадку, усаживаясь на свой стул и опять смущая Алешу своею близостью. Она приветливо, согревающе, будто ей доставляло удовольствие видеть Алешу, смотрела прямо в его рдевшее лицо своими бархатистыми, влажно поблескивавшими глазами – глазами веселой, жизнерадостной девушки, у которой в жизни еще не было никаких настоящих невзгод, которой очень нравится работать тут, быть в курсе всех столичных литературных новостей, ежедневно видеть и слышать известных писателей и тоном причастного к «большой» литературе человека разговаривать с начинающими авторами, преимущественно очень молодыми, ободряя их своей улыбкой, теплотою глаз, дружественностью и простотой обращения. – Вы давно пишете?

– Только начинаю…

– Да, это заметно.

Ида Борисовна полистала Алешину тетрадку, заглянула в конец, вспоминая содержание.

– Что ж вам сказать… – мягко проговорила она, явно подражая кому-то, может быть, редактору журнала, чья манера разговаривать с молодыми авторами ей нравилась. – У вас есть способности… Но в вашем рассказе не актуальна тема. Военные годы, эвакуация… Это уже прошло. Об этом в свое время было написано. А сейчас нужно другое – сегодняшний день, злободневность, современные проблемы…

Ида Борисовна произнесла еще несколько таких же фраз, а потом, будто опасаясь, как бы Алеша не стал с нею спорить, опровергать и тем самым не заставил доказывать, находить убедительные доводы, поскорее перешла к ошибкам стиля. Язык Алеше тогда действительно не давался, замечания Иды Борисовны были правильны, и спорить против них было невозможно.

…Он долго стоял потом на лестнице, на том самом месте, на котором, отдыхая, стоял сейчас, сжимал в руке свою свернутую трубкой тетрадку.

…Его, маленького, голубого от потери крови, в бинтах, наскоро оперированного военным хирургом из санитарного поезда, спешившего на запад, к фронту, за новой партией раненых, какие-то неизвестные люди, согревая на груди, отнимая для него у своих детей молоко, чтобы не угасла чуть теплившаяся в нем жизнь, передавая из рук в руки, из эшелона в эшелон, увозили, вместе с другими ценностями страны, на восток… У Алеши всякий раз закипали на глазах слезы, когда он представлял себе эту картину. Далекое прошлое, неактуальнам тема!.. Вот что только увидела в этом Ида Борисовна, которую счастливо миновало все то, что оставило в Алешином сердце такие страшные памятные зарубки. Он разворачивал страницы, не различая фиолетовых, сливавшихся перед глазами строк, и, охваченный какой-то жгучей, горькой обидой, не мог поверить, чтобы то, что хотел он рассказать как бы от имени всех людей, чьи судьбы искалечила война, с болью, слезами и надеждой, что такое больше никогда не повторится в мире и больше ни одному ребенку не придется совершать свои первые шаги на костыликах, – и вправду никому не нужное, потерявшее всякое значение прошлое, которому нет места в настоящем, и даже не стоит вспоминать, тратить время и внимание…

После беседы с Идой Борисовной он надолго потерял охоту писать. Но со временем впечатление стерлось, склад натуры брал свое, просились в слова наблюдения, мысли, которые в изобилии давала жизнь, – и он снова стал засиживаться до глубокой ночи в своей комнатушке. В каждой семье густо населенной квартиры были дети, коридор был местом их игр и битв, они шумно возились, кричали, ссорились и плакали как раз под дверью Алешиной комнаты. И только после десяти, когда их укладывали спать, наступала тишина и можно было спокойно думать, бормотать про себя строчки, пригоняя друг к другу слова и вслух проверяя их звучание.

Верно, вначале он не владел языком. Получалось коряво, неуклюже, мысли тонули в нагромождении слов, он никак не мог их просто, коротко, толково выразить. Он злился на себя, на свою тупую, как ему казалось, голову, на недостаточность образования. Десять классов – с этим далеко не уедешь… Но за три года он прочел целую библиотеку, от строки до строки переписал «Хаджи-Мурата», стремясь постичь секрет ясной, выразительной фразы, и как будто кое-чему научился… Его сюжеты просты, несложны, в них нет ничего необыкновенного, бьющего на эффект, но зато и ничего надуманного, фальшивого, заимствованного у других – только то, что он знает и видел сам, пережил, испытал на себе, к чему лично прикоснулся.

Он не сразу стал понимать, что пишет вовсе не так уж плохо. Не сразу догадался, как вообще труден путь, который он себе избрал, и как нелегко и не скоро добыть победу, когда хочешь дать что-то свое, пусть даже на первых порах небольшое, негромкое, но свое – так, как только ты один видишь, понимаешь и чувствуешь.

Если Алеша посылает рукопись по почте, она попадает в поток, который ежедневно плывет во все редакции страны. Писать никому не возбраняется. Нужен острый, не притупившийся, чуткий глаз, чтобы выудить из захлестывающего половодья стоящее, не проглядеть талантливую руку. Нужно потратить потом время, энергию, поволноваться, может быть, с кем-то крупно поспорить из-за никому не ведомого Лукова. Но… в журнале «очередь» из рукописей «бесспорных» – уже известных, признанных, именитых писателей…

Крепкая дружеская рука, протянутая вовремя… Алеша об этом читал, знает… Старик Григорович на пороге домика молодого Чехова… Взволнованный, возбужденный Серафимович с толстой, густо исписанной пачкой дешевой бумаги, присланной из далекой донской станицы…

Но стучатся не в каждую дверь, а за время своих не очень частых хождений по редакциям Алеша по застенчивости ни с кем не сумел подружиться, свести близкое знакомство. Неловкий, стеснительный, молчаливо выслушивающий оценки своего творчества, он везде, куда бы ни пришел, человек с улицы, которого никто не ждет.

Вот он открывает дверь и входит…

– Здравствуйте!

– Здравствуйте.

– Я принес рассказ. Посмотрите, может…

– Хорошо, оставьте. Мы познакомимся.

Он плохо ест и спит от волнующей надежды: а вдруг на этот раз удача? Ведь он писал рассказ целый месяц, хотя в нем всего несколько страниц, перепробовал множество вариантов, пока не нашел самый лучший. Он переживал каждый поворот событий, каждого человека представлял сам себе, как актер, – жесты, походку, интонацию голоса…

Через две недели он приходит за ответом.

– Неплохо, у вас есть способности… Но, как бы вам сказать… Наша задача… В первую очередь нас интересует…

И он уходит, засунув в карман потертого пальто смятые листки, к которым полностью пропало любовное чувство. Рассказ уже и в самом деле кажется никуда не годным. Он размышляет над тем, что говорил редакционный сотрудник, торопящийся поспеть за газетной хроникой, – нет, у него это не выйдет… А если все же попробовать? Ведь пишут же так. Почему же не умеет, не может он?

На Пушкинской вдоль гранитной ограды сквера – длинный ряд автотакси: «Победы», «Волги». Водители сбились в кучку, покуривают, смеются. Отдельно ото всех, безучастный к шуткам товарищей, боком привалившись к машине и засунув руки в карманы короткого полушубка, стоит пожилой шофер. Небритое лицо его сумрачно, насуплено… Алеша вглядывается, прищуривает глаза: какое сходство с тем, что врезался в память и не дает покоя…

И Алеша загорается совсем другими мыслями. Вот об этом он напишет. Пусть потом ему скажут: «Знаете, в первую очередь нас интересует…» Это обязательно надо написать! Почему обязательно? Он не знает, не может объяснить, только чувствует – обязательно! Есть в этом что-то важное и значительное, что-то очень нужное. И это – выйдет. Он уверен, он не сомневается: рассказ уже давно живет, шевелится в нем, просится на бумагу. О том самом шофере, хмуром, всем недовольном человеке, что привозил из родильного дома молодую женщину и ее новорожденного сына…

Золотятся луковки кремлевских соборов, по пустынным улицам Москвы шофер едет обратно… И вспоминает, как вот так же когда-то привез домой свою жену… Какая она была тогда молодая! И он был молодой… С русым чубом, в сатиновой косоворотке, в кепке, которую вместе покупали в Мосторге… В ту пору жена слышала от него одни добрые слова… И что-то светлое и грустное пробуждается в неласковой душе шофера. Сожаление о как-то не так прожитой жизни, о слишком быстро миновавшей молодости, сочувствие чужому счастью, где все и чище, и лучше…

* * *

В длинном узком коридоре, как всегда, горят электрические лампочки без абажуров. В непроветриваемом воздухе горьковато-пряный запах табачного дыма, смешанный с неисчезающим вот уже с каких пор запахом масляной краски, которой окрашены стены. Темные громады шкафов с криво обвисшими глухими фанерными дверцами… Откуда-то доносится накладывающийся друг на друга треск пишущих машинок, голос человека, разговаривающего по телефону.

Алеша открывает дверь без предварительного стука. Он уже знает: в эту дверь не стучат, она – в общую комнату, на стук никто не отвечает. Открывается только половина двери, она высока и узка.

Это та самая комната, в которой три года назад произошло знакомство с Идой Борисовной. Ее давно уже нет, она вышла замуж за ленинградского писателя и уехала, на ее месте сидит пожилой лысоватый человек, по имени Григорий Иванович. Из комнаты вынесена часть столов, теперь в ней просторнее, но все же не настолько, чтобы можно было свободно двигаться; на диване и на подоконниках уже не громоздятся толстые картонные папки: должно быть, перекочевали в те шкафы с кривыми дверцами, что стоят в коридоре.

На столах сильные штепсельные лампы бросают из-под абажуров яркий свет на разложенные бумаги, но верхняя люстра не зажжена, и комната в полумраке.

Уже из двери Алеша видит, что Григория Ивановича нет.

– Вы к старшему консультанту? – спрашивает женщина из-за ближайшего стола, должно быть, запомнившая Алешу по прежним его посещениям, а может, просто догадываясь о цели прихода. Наметанному глазу нетрудно определить начинающих авторов, когда они переступают порог редакций. – Посидите, он куда-то вышел.

Алеша опускается на диван, на самый его краешек. С протезом так удобнее потом вставать. Пружины старого сиденья звучно скрипят и поют, и Алеша смущается, что производит столько шума в комнате, где должна господствовать почтительная тишина.

Он сидит, а со стены на него строго, нахмурив брови, смотрит из рамы Лев Толстой, чьи сочинения он переписывал, стараясь усвоить слог, и будто спрашивает: «Что, не помогло? То-то… не за свое дело берешься…» Выдерживать осуждающий толстовский взгляд нелегко, и Алеша переводит глаза на другую стену, на портрет Чехова – этот добрее и мягче, и в прищуре его из-под пенсне на шнурочке что-то ободряющее: «Ничего, брат, держись!.. Я-то знаю, каково начинать!..»

И у Алеши становится спокойнее и увереннее на душе. И опять им завладевает мечта, которая, несмотря на все неудачи, не тускнеет, не погасает, а, как доброе вино, с течением времени только приобретает все большую пьянящую крепость.

Он представляет, как в одно прекрасное утро почтальон вместе с газетами, что выписывает Алеша, приносит ему холодный с мороза, в яркой красочной обложке журнал с чуть слипшимися от свежей пахучей краски страницами. И в нем – его, Алешин, рассказ… Его фамилия, имя – Алексей Луков… Рисунки… На них люди, которых подсмотрел он в жизни, а потом воссоздал на бумаге, оживил, заставил говорить, совершать поступки. Они такие, как он представлял в воображении, видел внутренним зрением, и в то же время здесь, на страницах журнала, набранных ровным типографским шрифтом, в рисунках художника они уже как-то отделены от него, в них уже что-то свое, самостоятельное, и Алеша как бы даже не имеет к ним никакого отношения…

Он берет журнал с собою на работу и стоит с ним сначала в очереди на троллейбус, потом едет через всю Москву, идет по улице. И все стоящие с ним в очереди, едущие в троллейбусе, идущие рядом по тротуару прохожие представляются ему читателями, и он почти видит, как они будут читать его рассказ – в перерыве на работе, в вагонах пригородных электричек, дома, в семейном кругу, при вечерней лампе… Вот этот старик в шинели железнодорожника, эта девушка-работница, спешащая на завод к началу смены, женщина с хозяйственной сумкой в руке, свернувшая в булочную… Как будут сличать они то, что он написал, со своими жизнями и судьбами и, быть может, одобрительно улыбаться, кивать головой, узнавая самих себя свои ежедневные будни, свои простые человеческие мысли и чувства…

Он положит журнал у себя в кабинке, на стол, рядом с инструментами. Может, забежит Майя… Она иногда приносит в починку часы какой-нибудь подруги или знакомой. Конечно, она обратит внимание на журнал – ведь она любит литературу, книги, не пропускает новинок.

– О, – скажет она, – свежий номер? Что-нибудь интересное?

– Не знаю, – ответит Алеша. – Я еще не успел посмотреть. Возьмите, полистайте…

И обязательно такой же номер журнала он отошлет в далекий Алейск, старенькой, уже вышедшей на пенсию Марфе Игнатьевне, воспитательнице детского дома. Это она приняла его, в тряпье и бинтах, и долгие месяцы отхаживала, сводила с него лишаи и коросту. Это она учила его ходить на костыликах, внятно разговаривать, потому что от ранения и контузии у него что-то нарушилось в речи… На праздники она обязательно что-нибудь ему дарила – игрушки, сласти, сидела у его кровати, когда он заболевал… Пусть же теперь узнает, что из него вышел не только часовой мастер…

Хлопает дверь, в комнату входит высокая женщина в черном костюме, плотно облегающем фигуру.

– Я дозвонилась… – громко, обращаясь ко всем, говорит она. – Больше путевок не обещают. Но если связаться с министерством…

Склоненные головы поднимаются от столов.

– Как? – спрашивает кто-то из угла. – Они же заверили, что мы можем рассчитывать по крайней мере еще на десять… Рогов говорил моему мужу…

– Я только что сама говорила с Роговым…

Начинается шумный общий разговор, вокруг дележа курортных путевок закипают страсти. Присутствие постороннего не смущает разговаривающих. Они как будто даже не замечают Алеши. И ему понятно почему. Что он в глазах этих людей? Так, какой-то «начинающий», ничего не значащий юноша с худым продолговатым лицом, приткнувшийся на диване. Зашел – и бесследно исчезнет…

Но одна из женщин – не та, которая предложила подождать, – все-таки вдруг обращает на Алешу внимание:

– А вы, молодой человек, к кому? К Григорию Ивановичу? Нет, он сегодня больше не будет… Он уехал на встречу с индийскими писателями. Лидия Васильевна, разве вы не сказали товарищу?

Алеша, опираясь на палку, поднимается с низенького дивана.

– Что ему передать? – продолжает женщина. – Ах, рукопись! Хорошо, я скажу. Как ваша фамилия? – Она записывает на листке настольного календаря. – Хорошо, товарищ Луков… Нет-нет, не беспокойтесь, не заходите больше – вам пришлют рецензию.

Алеша благодарит – слов его благодарности уже никто не слушает и на прощанье не отвечает, все заняты волнующим разговором о путевках – и выходит.

Спускаться по лестнице ему еще неудобнее, чем подниматься. Он сходит – ступенька за ступенькой, – перебирая руками по перилам, наваливаясь на них всею тяжестью тела.

Москва уже в вечерней тьме, зажжены все фонари. Вверх по улице Горького – красные хвостовые огни на полном газу летящих автомобилей. А сверху, на Манежную площадь, такой же стремительной лавиной, в ярких звездах подфарников, низвергается встречный поток.

Пришлем рецензию… Алеша знает, что означают эти слова.

Широко шагая, движением всего корпуса выбрасывая вперед протезную ногу, он стучит палкой по наледи, покрывающей асфальт, бодря себя этим крепким, звонким стуком, и старается настроиться так, будто ровно ничего не произошло.

«Что ж… – думает он, как думает всегда в таких случаях. – Будем чинить часы… Это тоже дело».

Дома он варит на газовой плите пельмени и ест их, сдобрив сливочным маслом. Это его обед. Дешево, сытно, а главное – быстро, приготовление не занимает много времени

Еще не подошел час, когда детей укладывают спать, но на этот раз в коридоре почему-то тихо. А, сосед купил телевизор…

На столе лежит, маня, притягивая к себе, тетрадка с очередным неоконченным рассказом.

Алеша подходит, берет ее в руки. В памяти всплывают прокуренный редакционный коридор, темные громады покривившихся от груза шкафов… Сколько же, должно быть, погребено в них таких тетрадок…

В Алеше возникает движение разорвать рукопись на клочки и выбросить в форточку – раз и навсегда. Но глаза его пробегают по строчкам, и он чувствует, что не сможет, не в силах так поступить, потому что это как уничтожить чьи-то жизни…

А вот неудачное выражение… Рука сама тянется за карандашом – исправить. Алеша придвигает стул и через пять минут с головой уходит в работу.

Черные глыбы шкафов-саркофагов уже не маячат в его сознании.

Он – упорен.

И, кроме того, не теряет надежды, что однажды его тетрадки все-таки попадут в руки человека, в существование которого он верит, встречи с которым так давно ищет. Он не знает, где находится этот человек, за какой редакционной дверью состоится их встреча, но человек этот представляется Алеше так отчетливо и зримо, будто они уже встречались не один раз.

У этого человека хватит терпения прочесть Алешины тетрадки от начала до конца, не проглядеть, скользя глазами по строчкам, а прочесть – слово за словом, не морщась недовольно, что написано от руки, а не напечатано на машинке, и не пробрасывая страниц, если покажется, что суть схвачена и дальнейшее понятно. Человек этот увидит все – и промахи в сюжете, и длинноты, и ошибки стиля, и молодость ума, и местами излишнюю горячность чувств – все, что обычно замечают в редакциях и что служит основанием для возвращения рукописи автору. Но человек этот увидит и другое… И, прочтя, не отбросит тетрадку в сторону, а, любовно погладив ладонью обложку, скажет кому-нибудь рядом, посветлев глазами:

– Знаете, а ведь это – художник…

1959 г.

Порог

Шторм разразился у турецких берегов. Он прошел над северной Анатолией, над проливами, повернул на юг и, постепенно теряя силу, затих где-то среди греческих островов. Его неистовство не коснулось Крыма. Над лиловыми горами, слепя, по-прежнему латунно блестело знойное небо.

Но шторм раскачал все море. На прибрежные скалы, на крымские пляжи, на вертикальные стены глинистых обрывов двинулись водяные хребты.

Это началось ночью. Жители маленького поселка, приросшего домиками к уступам каменной горы, проснулись от тяжких ударов в подножие полуострова.

Пассажирский катер из Ялты, швартовавшийся у причала ровно в семь утра, не пришел. В море не было видно ни одного парохода. На мачте, на краю обрыва над пляжем, повис черный флаг, запрещавший купание.

Загорелый парень с водоспасательной станции мог бы и не столь строго выполнять служебную инструкцию: охотников купаться все равно не находилось. Курортники, проводившие здесь свои отпускные дни, поглядев с обрыва в почтительном и боязливом уважении на бунтующую стихию, расходились по домам, предпочитая шахматы, недочитанные книги или просто бездумное лежание на брезентовых раскладушках в тени пыльной пожухлой зелени, нависавшей над дворами, кривыми щебневыми улочками и переулками поселка.

Тринадцатилетний мальчик в одних лишь синих вылинявших плавках, подобрав к подбородку колени, сидел на краю обрыва, среди зарослей колючего боярышника. Рядом с ним на короткой, спаленной зноем траве, еще две недели назад живой и зеленой, лежали его небрежно брошенные клетчатая рубашка и сатиновые спортивные брюки на резинке.

Мальчик был худ и тонок телом, узок в еще и не начавших по-мужски развиваться плечах. Солнце обуглило его до негритянской лиловатости, выбелило густые, не привыкшие встречаться с гребешком волосы.

Он не случайно выбрал себе место именно здесь, в кустах, защищавших его от посторонних глаз. Под брюками и рубашкой на траве лежала еще пустая веревочная авоська. Мальчик был послан в продуктовый магазин и должен был давно уже вернуться домой с кульками сахара, вермишели и банкой топленого масла.

Сестра, кажется, подозревает, что он тут. Дважды на склоне горы мелькало ее желтое, с черными поперечными полосками платье. Ей абсолютно нечего делать вблизи берега, она никогда не ходит по косогору: боится исцарапаться о колючки и, кроме того, убеждена, что под каждым камнем, в каждой расселине таятся ядовитые змеи. И вообще она собиралась варить варенье из кизила: чистила плоды, попросила у хозяйки медный таз с длинной ручкой… Значит, она все-таки видела, как он, нарочно бодро и целеустремленно прошагав под окнами вверх по переулку, тут же cвернул в сторону и скользнул на тропинку, что петлями сбегает к морю меж стволами старых, задумчиво-молчаливых, неподвижных кипарисов…

Ох, эта сестра! Какую он сделал оплошность, что согласился поехать в Крым под ее опекой! Она учится в педагогическом институте, скоро станет воспитывать мальчишек и девчонок, и теперь на нем тренируется. Вся воспитательная наука, если только сестра ее правильно выучила, состоит из одних запрещений:

– Не пей много воды, это вредно! (Интересно, а как же быть, если жажда?)

– Не ходи босиком, это некультурно, порежешь ногу!

– Не сиди на солнце с открытой головой – тебя хватит удар!

– Не лезь на скалу – разобьешься!

– Не купайся долго – схватишь простуду!

Придумает же – простуду!.. В воде тепло, как в ванне…

А сегодня утром, когда, возбужденный штормовым шумом моря, он только заикнулся, что хочет посмотреть на волны, последовало железное, категорическое предупреждение:

– Если приблизишься к обрыву, немедленно отошлю тебя домой. Понял?

Странно… Совершенно непонятно! На обрыве ведь перебывало уже все население деревушки. Просто сестра трусиха, перед морем у нее необъяснимый страх. Она боится его, даже когда оно совсем спокойно…

Рождение валов можно было проследить от самого горизонта. Они шли неторопливой чередой и казались на расстоянии невеликими и безобидными, не страшнее тех легких морщин, что свежий ветер целыми днями гонит к берегу и кладет каймой слепящей пены на пляжную гальку. И только белые гривы обнаруживали их безмерно великую и безмерно тяжкую массу…

У берега они замедляли свой ход. Море не спешило. Оно будто примеривалось, собирало энергию в один концентрированный сгусток – как боец-тяжеловес, когда приходит момент его рассчитанного сокрушающего удара.

Вал начинал подниматься над морем, расти и отвесной стеной шел на черные, в космах рыжих водорослей камни вблизи береговой черты. Пенный гребень карнизом нависал над камнями, загибался – круче, круче… И рушился… Глухо взрывалась толща водяной горы, сотрясалась земля. От краев обрыва отваливались красные глыбы. Бурлящий, скачущий шарами, там и тут взрывающийся вал ложился на береговую полосу, раскатывался во всю ее ширь и длину, подбегал к подножию обрыва и, уже растратив свой яростный напор, лишь мягко лизнув мокрую глину, укрощенно отступал, оглушительно гремя галькой. Прибрежные камни показывались из воды и пены, но снова на них уже надвигалась мутно-желтая стена и гребень ее загибался карнизом…

Нет, море и берег не враждовали. Как ни яростно сшибались они, как ни угрожающе грозен был при этом грохот – под безмятежным небом, в спокойном свете солнца, в праздничности окружающих красок это все-таки не походило на битву, когда противники не щадят друг друга. Тут не было озлобленности, тут был азарт какой-то жуткой и веселой игры, которую затеяли равные по силе и упорству исполины. И море, обрушившись на берег и отхлынув назад, всякий раз точно зазывало принять участие в этой веселой, жуткой игре. Будто мало было ему гранитной стойкости загородивших берег скал, и оно, бросая вызов, искало еще новых противников, достойных себя…

Под обрывом возвышался камень. Когда-то, как и все другие прибрежные камни, он свалился с горы, но это было так давно – он даже не сохранил воспоминаний о свежести горного воздуха, о росной прохладе облаков, стекающих по склонам Яйлы, о том, что некогда составлял одно целое с вершиной. Море было теперь его стихией, привычными стали неумолкающий шум и плеск волн, их соленые поцелуи.

Оставив рубашку и брюки в кустах, мальчик спустился по откосу, пока позволяла крутизна, а потом, смерив глазами расстояние, перепрыгнул на камень.

Гранит был забрызган волнами. Нужна была немалая цепкость, чтобы удержаться на его скользкой макушке, но мальчик удержался. Он встал на самой верхней точке – во весь рост, гибкий, казавшийся издали тоненьким прутиком.

Теснясь, стремительный поток вновь ринулся на узкую береговую полосу, на камень, где стоял мальчик. Длинный, по-змеиному шипящий язык лизнул верхушку гранита. На миг холод остановил сердце, но тут же мальчик громко рассмеялся, весь захваченный острым, нервно-веселым возбуждением.

Он жадно, радостно вбирал в себя все, что видели его глаза и воспринимал слух, – все краски, звуки. Это было так восхитительно, великолепно – стоять под брызгами, среди рева и клокотания бурунов, грома гальки, которую беспрерывно волокло по пляжу то вперед, то назад! Каждый удар моря, казалось, бил не в камни, не в берег, а прямо в его трепещущее, замиравшее, переполненное восторгом, страхом и непонятным счастьем сердечко…

Мальчик хорошо знал этот участок пляжа. За месяц, проведенный тут, он познакомился с каждым камнем в прибрежной полосе. Он качался на волнах, держась за рыжие бороды водорослей, которыми космато обросли гранитные глыбы, нырял возле них, охотясь за серебристыми рыбками, неуловимо ускользавшими среди колыхания солнечных нитей и пятен. Здесь скверное дно – неровное, в крупных, похожих на гигантские яйца, булыжниках. Они оглажены прибоем, по ним трудно входить в море и еще труднее выбираться: ноги соскальзывают, застревают, зажатые, будто капканом. Справа от горбатого камня, похожего на верблюда, со дна, как шпаги, торчат изъеденные, источенные морской солью остатки рельсов, на которых когда-то держался здесь лодочный причал. По левую сторону, между этим камнем и другим, что подобен черепахе, проход широк, там нет булыжников, зато поперек прохода порогом пролегла каменная гряда, и за нею сразу же обрыв и темная морская глубь – густого, сине-зеленого, бутылочного цвета…

Мальчик стоял на камне, забрызганный соленой влагой, тело его лаково сверкало, окропляемое мельчайшей искрящейся водяной пылью, что сеялась и облаками носилась в воздухе, рождая порой перед глазами недолгую яркую радугу. Он уже не вздрагивал, когда вокруг расстилалась шипящая пена и на камень угрожающе вскидывался длинный язык. Он уже привык к этой близости, она не пугала его. Даже хотелось, чтобы вал поднялся еще выше и грознее наступал на сушу, чтобы еще более тяжким и всесотрясающим был грохот, чтобы еще стремительнее, еще более пугающе набегал на камень прибой. В размеренно-размашистых накатах моря, в музыке его тяжких ударов было что-то завораживающее, такое, чему душа невольно и охотно отдавалась в плен. И что-то необъяснимое, властное, вопреки рассудку, сознававшему опасность, необоримо тянуло мальчика еще дальше вниз, в пенный грохот прибоя. Ему хотелось быть еще ближе к ослепительному реву воды, и он все подвигался и подвигался на самый край камня, каждый раз радостно, со смехом вскрикивая, когда пенный язык охлестывал его ноги.

Потом мальчик присел на корточки, совсем приблизив себя к гремящим галькой всплескам.

Не двигаясь, с напряжением всех мускулов, затаив дыхание, вглядывался он в беснование пены у камня и вдруг, неожиданно для самого себя, прыгнул с камня в эту пену.

Он коротко вскрикнул – от неожиданности своего прыжка, от мгновенного холода воды, схватившей его в свои тесные объятия и сразу же рванувшей и потащившей куда-то, от испуга перед этой силой, которой, как показалось в первый момент, невозможно было противостоять.

Но в следующую секунду ноги его нащупали дно – живую, перекатывавшуюся вслед за движением воды гальку, и он встал, выпрямился, с трудом удерживая равновесие. Вода схлынула, обнажив пляж; шумно, гоня перед собою пенные клубки, подступила вновь, приподняла мягко, окунув по горло, опять отступила, – он устоял.

А спустя несколько минут он уже свободно ходил вдоль обрыва, иногда только, чтобы не унесло обратной волной, придерживаясь за глину руками. Мыльные хлопья пены шипели на его фиолетово-коричневой коже.

Ничто еще не давало ему такого веселья, такой пронзительной остроты чувств, как забава, какую он придумал. Будто дразня море, он подходил к нему ближе; на берег накатывался вал; хохоча во все горло, мальчик удирал от него. Но волна настигала, хватала за ноги, опережая, забегала вперед, топила с головой. Задыхаясь от смеха, он с криком, визгом, восторгом бил вспененную воду кулаками, прогоняя ее прочь, отталкивая руками и ногами. Он упоенно играл с морем, в своем безудержном озорстве не сознавая всей колоссальной несоразмерности сил.

Но море напомнило ему об этом. Он увлекся и вышел слишком далеко из своей безопасной зоны. Море сшибло его с ног, потащило, избивая галькой, поперек пляжа и бросило у подмытой глиняной стены. Исцарапанный, вмиг утратив озорство и веселость, он поднялся на ноги, с налипшими на глаза волосами, отплевываясь, стирая ладонями грязь и воду с лица.

Он был не только испуган, он был обижен и рассержен и смотрел на колыхание моря сквозь льющиеся с головы струйки так, как посмотрел бы на своего сверстника, если бы в разгар шумной возни тот нарушил условленный предел и поступил нечестно, коварно, причинил боль.

Бессознательно он сделал то же, что сделал бы, если б перед ним был настоящий сверстник: рассерженно, с одним желанием немедленно отплатить, сквитаться, смело и прямо пошел на обидчика.

Но море не собиралось шутить. Как бы для того, чтобы мальчик почувствовал всю малость сил, с которыми вступал в бой, оно дало ему увесистую затрещину своей хлесткой ладонью, опять сбило с ног и отшвырнуло в глину.

Мальчик поднялся, злой и упрямый.

Теперь он не мог отступить. То, что притянуло его в волны, все-таки не было простым безрассудством…

Наказав мальчика, море слегка утихло, точно поняло, что силы еще пригодятся и нечего их тратить понапрасну. Верблюд и Черепаха, как называл про себя мальчик два прибрежных камня, показались из кипящих бурунов. На все стороны с них стекали седые струйки.Водоросли, возмущенно встававшие дыбом, когда накатывались волны, устало поникнув, полоскались по бокам. Приближаясь, колыхался, вырастал, набирая мощь, мутно-зеленый, расписанный пенными зигзагами вал… Но здесь, у берега, за грядой камней, море на какой-то быстротечный момент приобрело успокоенный, почти безмятежный вид.

Если воспользоваться этой паузой и быстро выбраться за гряду скал, вон там, между Верблюдом и Черепахой, где ровное дно и только один каменный уступ, за которым сразу глубина, вал не успеет подхватить на гребень и бросить на камни, на их острые, словно зубы хищных рыб, грани…

Волнение ознобом пробежало по телу, когда не мыслью, не в сознании, а порывом всех чувств в мальчике возникло дерзостное намерение. У моря титаническая сила, но сила эта слепа. Надо только точно рассчитать паузу и расстояние. И стремительно отплыть от камней!..

Выждав, пока разобьется и схлынет череда волн и в накатах моря вновь наступит быстротечная передышка, мальчик, холодея от собственной решимости, рывками тела расталкивая воду, бегом устремился в промежуток между Верблюдом и Черепахой, через который только и можно было попасть на простор моря.

Он не слышал гремевшей где-то за спиною с обратным течением гальки, не чувствовал неровного, скользкого, каменистого дна, будто его и не было вовсе под ногами, и видел только то, что было прямо перед ним: узкий проход в камнях, колыхание солнечных бликов на зеленовато-желтом глянце воды и медленно, неспешно вырастающий из моря вал.

Не спуская с него глаз, мальчик сделал навстречу шаг, еще… Вот и порог, он желтеет сквозь воду, только поставить ногу…

– Поздно! – сказал себе мальчик, чтобы оправдать свою внезапную, остановившую его трусость.

Было еще не поздно. Время еще позволяло. Он успел бы сделать последний шаг, вал был еще далеко, только начинал подниматься.

В следующий миг действительно стало поздно. Мальчик понял это, понял, что теперь не сумеет даже отскочить обратно, в спасительную зону под обрывом.

Все замерло и онемело в нем, когда вокруг ослаб и померк свет дня и он увидел над собою грязно-зеленую стену воды и свешивающийся бахромчатый гребень…

Он сообразил повернуться спиной и закрыться руками – в подсознательном стремлении защитить глаза и лицо.

Тяжесть и грохот обрушились на мальчика. Его придавило ко дну и тут же, вертя и швыряя как попало, ударяя о твердое, понесло, потащило в массе ревущей воды и взметенной гальки.

Он долго выкашливал из легких горькую воду – обессиленный, зеленовато-бледный, вцепив холодные фиолетовые руки в шершавый гранитный выступ. Его прибило к тому самому камню под обрывом, с которого он спрыгнул в пенные накаты моря. Мокрые волосы залепили лицо, глаза щипало и резало от попавшего под веки песка. На груди алела длинная царапина, остро ныла коленная чашечка, ушибленная крупным голышом. Он был оглушен – море дало такую встряску, что прошло время, прежде чем его рассудок вновь обрел ясность.

Он решил, что с него хватит. Ему просто повезло, что он выскочил. Могло кончиться не так. Он отдыхал, накапливая силы, чтобы взобраться по откосу наверх, туда, где лежала его одежда.

Валы рушились и взрывались, поминутно его обхватывала шумная, закрученная бешеными воронками вода, больно ударяла галька. Верблюд и Черепаха скрывались, показывались – будто тонули и выплывали из моря; рыжие космы водорослей остервенело мотались по бокам; цепкость, с какой они держались за камни, удивляла.

Мальчик приходил в себя, и в нем оживал прежний азарт. Нет, все-таки можно! Все дело в том, что он упустил момент, замялся у порога, когда надо было сделать последний шаг, последний решительный рывок!

Придерживаясь за мокрый гранит, не замечая, как ударяет галькой, мальчик пристально смотрел туда, где его накрыло гребнем, считал секунды, когда море в проходе ненадолго успокаивалось, и опять в нем нарастало волнение – от уверенности, что теперь он сумеет, сможет, теперь у него обязательно выйдет, только не замешкаться, не струсить!..

Проклятый порог! Он существовал не только там, в море, между камнями, преграждая путь, он был еще и где-то в нем самом, внутри него – в сознании, в сердце!

Он убедился в этом, когда, собравшись с духом, вновь вошел в море и вновь, скованный внезапной нерешительностью, остановился перед желтевшим сквозь воду каменистым уступом.

«Не медли! Не медли! – все кричало в нем. – Ну же! Ну!»

И он стоял, с отчаянием чувствуя, как уходят мгновения, презирая себя невыразимо острым презрением, видя, как отливающая голубым, зеленым, золотистым глянцем поверхность моря перед скалами начинает, колыхаясь, медленно, пока еще пологим склоном, подниматься над горизонтом…

Казалось, он стоит так уже невероятно долго и так же невероятно долго дыбится, растет перед ним живой, будто дышащий, склон, поднимаясь все выше и круче. Он поставил ногу на щербатый камень порога, подался всем корпусом. Он как бы раздвоился: его сознание работало лихорадочными толчками, а тело жило как бы отдельно и не хотело подчиняться, не хотело двигаться вперед.

«Ну!» – едва не вскрикнул он, понуждая неповинующееся тело.

Оставались какие-то коротенькие мгновения до того, как вал снова рухнет всею массой, чтобы уничтожить его, раздавить, расплющить о дно. И, сознавая это, отчетливо ощущая эти последние, еще остававшиеся у него мгновения, он, отчаянным усилием воли разорвав внутри себя то, что сковывало его тело, шагнул вперед и, вытянув руки, головой бросился в зеленый, уже крутой откос водяного холма…

Он заработал руками и ногами изо всех сил, на какие только был способен, весь погруженный в воду, видя открытыми глазами под собою бутылочную зелень глубины и чувствуя, как вал поднимает его все выше и выше, и, хотя он старается плыть вперед, стремительно несет куда-то назад и в сторону.

Вдруг он полетел вниз, как на качелях, и сердце его замерло, остановилось в этом падении. Вода посветлела под ним, проступили даже очертания овальных булыжников на дне, и, обернувшись, из глубокой пропасти между двумя валами мальчик увидел позади себя ту водяную гору, навстречу которой нырнул. Она уже проходила над скалами, Верблюд и Черепаха темными пятнами показывались из ее зеленой толщи, берег – с обрывами, деревьями, домиками поселка – был заслонен на всем протяжении, а пенный гребень вздымался в синее небо так круто, что выглядел выше далекого Ай-Петри.

Ему удалось оторваться от камней! Его расчет был верен! Здесь уже ничего нельзя было с ним поделать!

И море, недовольное тем, что его перехитрили в поединке, не желая признавать, что мальчик оказался упорен и смел, широко и размашисто закачало его на своих волнах, еще и еще испытывая его, стало швырять и подкидывать, внезапно расступалось под ним и роняло его в мутную, темную, вдруг светлевшую вблизи дна глубь, чтобы разбить о донные камни, или старалось предательски накрыть плотным седым гребнем.

Но мальчик уже не боялся моря и его коварных уловок. Он оседлал его, как ловкий и бесстрашный наездник оседлывает гордого, горячего, непокорного коня, и от его буйства испытывал только восторг и наслаждение. Упиваясь своей властью, он вскакивал на гребень волны и катился на нем почти до самых прибрежных скал. Там он оставлял его и опять отплывал в море.

Его торжеству было тесно в бурно колотившемся сердце, в задыхающейся груди. Оно рвалось наружу, и он что-то кричал – бессвязное, дикое, пел, не слыша собственного голоса, справляя среди увенчанных белыми султанами волн свою победу над ними и над тем еще более значительным, что победил в себе…

Когда же, шумно всплескивая гривами, шла череда особенно грозных, величественно-мощных валов, с которыми лучше было не вступать в игру, мальчик нырял ногами вниз, в глубину, и висел там, пережидая, в голубовато-синем прохладном покое, среди студенисто-бледных медуз, вяло шевеливших бахромой своих абажуров. В минуты затишья он ложился на поверхности, раскинув в стороны руки и ноги, и лежал, наслаждаясь тем, как размеренно покачивается и дышит под ним море, как плавно оно поднимает и опускает его.

Устав, он приблизился к скалам, нацелил себя точно в проход между ними и, удерживаясь на месте, стал ждать большой волны.

Она не замедлила явиться.

Она подняла мальчика так, что он увидел себя вровень с верхним краем рыжего берегового обрыва, пронесла над грядою скал и, разрушившись на берегу, выкатила его на пляжную гальку.

Он был слегка оглушен, но не ушибся, даже не поцарапался. Море вынесло его на берег со всей возможной бережливостью. Он нисколько не удивился, воспринял это как вполне естественный, должный поступок. Разве не породнился он тесным и близким родством с этими волнами? Разве не приняло его море, не признало своим? И разве теперь они не были в дружбе, в той настоящей, верной и крепкой дружбе, которую море дарит лишь немногим?

Первое, что он увидел, когда встал на ноги, – желтое платье сестры на краю обрыва и рядом с нею рослого, в полосатой тельняшке парня со спасательной станции. Он держал большой красный пробковый круг. Сестра и парень что-то кричали, махали руками, но за шумом прибоя не было слышно ни слова.

Он бросил грустный взгляд на белое кипение вокруг прибрежных скал, неохотно расставаясь с морем, которое как будто испытывало такое же, что и он, сожаление, и стал покорно взбираться по крутой осыпающейся тропинке. Он знал, что совершил страшное преступление, что в глазах сестры для него не существует оправданий, и не собирался оправдываться, что-либо объяснять. Да он и не сумел бы ничего объяснить.

Теперь его долго не пустят к морю. Не разрешат идти с соседом по даче, веселым инженером-ленинградцем, в поход на Ай-Петри. Конечно, сестра отнимет и запрет в сарае велосипед, на котором он научился так здорово кататься по петлистому горному шоссе. И последует еще множество других наказаний и запрещений. Возможно, сестра даже приведет в исполнение свою угрозу и отправит его обратно, домой – к бабушке, матери и отцу.

Но все это не имело значения.

Важным было только то, что́ приобрел он в эти полчаса, среди волн, и то, что этого отнять у него никто не мог…

1959 г.

Дыханье павших

1

Когда рано утром, еще до начала работы, за шофером Алексеем Дмитричем Будаковым прибежала посыльная и сказала, что зовут в правление, к председателю, Будаков понял, что дело – сугубо важное. А то б не стали звать в правление, да еще к самому председателю. Верно, ехать ему в Воронеж. Или что-нибудь вроде этого. В такие ответственные поездки посылали обычно только его – самого опытного, аккуратного из колхозных шоферов, непьющего, и потому – надежного.

В Воронеж Будаков ездил, должно быть, сотню раз. Весь путь туда и обратно он знал наизусть: каждый спуск, каждый подъем, каждый изгиб, поворот дороги. Знал пригороды и центр, как лучше въехать, выехать, и никогда не терялся на городских улицах с их обилием транспорта, снованием прохожих, со светофорами и милиционерами на каждом перекрестке.

Но председатель первыми же своими словами огорошил Будакова: нет, на этот раз не в Воронеж, а совсем в незнакомую сторону, далекую, за полтыщи километров. В брянский племхоз. Колхозу занарядили двух породистых бычков. Зоотехник уже там, деньги заплачены, вот его телеграмма, надо забирать немедленно, пока кто-нибудь не перехватил. Упустим – тогда опять жди неизвестно сколько. И так два года ждали. Поэтому, сказал председатель, готовь, Алексей Дмитрич, машину немедленно и по готовности сразу же выезжай. И гони без остановки. Чтоб завтра быть уже там. Это даже лучше – ночью ехать: прохладно и дорога пуста.

Сказав все это, председатель протянул Будакову путевой лист, уже заполненный и подписанный, с лиловой колхозной печатью. Канцелярской скрепкой к нему были приколоты талоны на бензин и командировочные деньги. Такая оперативность была совсем не обычна для колхозной бухгалтерии, проявлялась в редчайших случаях, и одно это уже свидетельствовало, сколь важно дело с бычками и как обеспокоен председатель, чтоб они были поскорее доставлены в колхоз.

– Напарником Павла Дударева возьми, – сказал председатель, заключая свои распоряжения. – Он по трассе еще не ходил, надо ему ума набираться. Только когда с бычками поедете – руля ему не давай, веди все время сам. Понял? Молод он еще. Растеряется – и загубите бычков. А это, знаешь, сколько рубликов?

– Тыщонки полторы? Две? – предположил Будаков.

– Если бы! – усмехнулся председатель.

На гаражном дворе шоферы копошились возле своих машин, налаживая их, регулируя моторы, готовясь к выезду на работу. Кузова почти всех грузовиков были с надставками из досок. Колхоз косил на силос кукурузу, ее спешили убрать, пока она свежа, и все шоферы в эти дни занимались одним: возили с полей зеленую массу к бетонным траншеям.

– Зачем вызывали? – окликнули Будакова.

Ничто не остается в деревне сокрытым, все тут же расходится по людям. Кто-то, значит, слыхал про его вызов в правление, сказал остальным.

– В командировку, – ответил Будаков буднично, точно нисколько не был взволнован поручением.

– Далёко?

– Под Брянск, в племхоз.

– Ого! – присвистнул кто-то удивленно.

Будаков не стал больше ничего пояснять, предоставив шоферам самим оценивать его сообщение. Большинство среди них – молодежь. Одни после сельской десятилетки окончили водительские курсы в райцентре, другие изучили шоферское дело на службе в армии. Технику, ничего не скажешь, все они знают хорошо, и на курсах, и в армии учат неплохо, но ездить им приходилось, в основном, внутри колхоза да по грейдерным дорогам своего района. Перед большими автомагистралями, дальними рейсами у всех у них не то чтобы страх, но вполне естественная робость, и тот, кто уже «ходил по трассе», кому доверяют дальние рейсы – в их глазах имеет особую цену, особый авторитет и почет.

Будаков знал почтительное отношение к себе молодых шоферов, но никогда не козырял своим отличием от них, не важничал. Просто он намного старше – вот и все. Когда-нибудь и они наберутся опыта и, может, даже еще превзойдут его, Будакова. Не мудрено. Хороших дорог всё больше и больше, год назад проложили асфальт от райцентра до Воронежа, не за горами время, когда ровные ленты асфальта соединят все до единого районные села, и всем шоферам подряд станут привычными высокие скорости, строгий порядок автомобильных шоссе, где только гляди да гляди, будь начеку, а то вмиг расплатишься за свое невнимание или небрежность.

Будаков сам когда-то был таким, как эта молодежь. Четверть века назад, когда он начинал свою шоферскую жизнь, внутри области вообще ни одной твердой дороги не было, только щебневое пыльное Задонское шоссе, и тогда тоже шоферы с уважением, даже еще большим, смотрели на тех, кому довелось побывать вблизи Москвы, выезжать на настоящие автомобильные магистрали. Эти рассказы слушались, как воспоминания моряков, побывавших в неведомых краях, полных небывалых, удивительных вещей.

Павел Дударев обрадовался, как мальчишка, что он назначен в напарники. Во-первых, интересно прокатиться так далеко, повидать попутные места, незнакомые города и городишки. Он еще не бывал нигде. Колхоз, армия, опять колхоз – и всё. Даже Москву не видел, а в Москве кто сейчас не бывал? Во-вторых, от ездивших в такие поездки он знал, что это дело калымное, на дорогах всегда просятся пассажиры. Подвез – вот тебе с носа полтинник, а то и рубль. И обед, и ужин, и курево, и бутылка – считай, задаром! Невысокого росточка, верткий, чернявый, по моде деревенских парней отрастивший волосы по самые плечи, он тут же возбужденно взгорячился и весь внутренне заспешил – в готовности исполнять команды Будакова, скорей наладить машину к рейсу и тронуться в путь.

А Будаков, напротив, не стал торопиться. Присев на подножку своего старенького, но опрятного «ГАЗа», старательно подкрашенного там, где облупилась краска, он вытащил пачку «Примы», закурил, и стал размышлять, что надлежит сделать с машиной, чтобы она не подвела в пути. Он всегда так делал – сначала неторопливо намечал в уме, а уже потом приступал к делу. А то если засуетишься не подумав, обязательно что-нибудь забудешь, упустишь, а потом – кляни самого себя, свой спех и забывчивость.

Грузовики один за другим съезжали с гаражного двора, гремуче встряхивая пустыми разболтанными кузовами, и резво устремлялись вдаль, взбивая дорожную пыль. Веселая, азартная это работа – возить с полей зеленое, влажное от собственного сока крошево, шоферы ее любят. И нетрудно, и заработки набегают приличные, и вообще это время летней заготовки кормов – вроде праздника, особенно если еще такие вот погожие, ясные дни, сухие дороги. Удовольствие – да и только!

Так, соображал про себя Будаков, значит, прежде всего – свечи в керосине промыть, почистить. Карбюратор продуть, жиклеры. Установку зажигания проверить, что-то, кажется, поздноватым оно стало, сбилось. Клапаны он недавно регулировал, трогать их не надо. Тормоза тоже в порядке, колодки новые. Колеса надо внимательно просмотреть, нет ли гвоздей в протекторе. А то, бывает, влезет, и ездишь с ним. А потом он и камеру проколет на ходу. А на трассе такое происшествие – не дай бог. Машину сейчас же понесет в сторону, в кювет или на встречные. Вот и авария.

Подготовка протянулась до обеда. Залив полные баки бензина, Будаков подогнал «газон» к своему дому. Даша, жена, отпросившаяся с молочного завода проводить мужа, он еще в дом не вошел – уже поставила для него на стол полную миску жирных щей.

Будаков наскоро похлебал. Поднялся.

Даша подала ему сумочку с дорожными харчами, в нагрудный пиджачный кармашек сунула бумажку.

– Я тут тебе записала размеры. Посмотри там, где останавливаться будете, маечки для Витюшки, джинсы. Просит – и всё, сладу с ним нет. И обувку какую-нибудь летнюю, хоть кеды, все равно. Полботинки свои он уже добил совсем футболом этим окаянным, а в нашем магазине его номеров нету…

Павел Дударев, тоже бегавший домой подзаправиться и захватить нужные в дороге вещички, уже сидел в кабине.

– Поосторожней, Алеша, – попросила Даша.

Будаков чуть усмехнулся. Заботливая у него жена, да чересчур. Каждый раз она ему это напоминает. Не то он сам не смыслит?

– Ничего, не впервой. Ну, бывайте тут… Помидоры полей, а то желтеть уже стали…

– Папа, и я с тобой! Хоть до моста! – попросился Витюшка, самый младший из сыновей, третий по счету.

Пока Будаков ел щи, он то вертелся возле стола, то выбегал на улицу к стоявшей машине. Поглядеть на него – просто дикаренок. На голом коричневом теле одни трусы. Волосы почти белы от солнца, вихрами в разные стороны. Давно бы надо остричь, да не дается, сразу же в крик и слезы. И до таких малолеток длинноволосая мода докатилась. На щеке – засохшая ссадина. Тоже, должно быть, футбольного происхождения, как и все его ежедневные синяки и шишки.

– Ладно, садись, – разрешил Будаков.

Он помог мальчишке взобраться на высокую для него подножку, а там его подхватил Павел, посадил к себе на колени.

Будаков зашел с левой стороны кабины, сел за руль, прихлопнул дверцу.

Давным-давно, перед самой войной, он был таким же точно пацаном, гордым тем, что отец его Дмитрий Матвеич – эмтээсовский шофер, ездит на полуторке. Это сейчас шоферы в деревне – через одного человека, а тогда профессия эта только начиналась, и в глазах мальчишек шофера были необыкновенные люди. Вот так же караулил он счастливые минуты, когда отец заезжал на машине домой, и вот так же просился прокатиться в кабине, и отец не отказывал, катал часто – до того же моста на выезде из деревни. Мост и тогда существовал. Не такой, правда, пожиже, поуже, из хлипких бревен. Прочней тогда и не требовалось, техники в селе было еще не богато, ездили и работали, в основном, на волах и на лошадях.

Оттого, что он покидал деревню и дом на несколько дней и впереди предстояла длинная и трудная дорога, на которой всякое может случиться, и внутри, под сердцем, томяще шевелилось чувство разлуки со всем родным ему и домашним, Будакова пронзило это сходство между восьмилетним Витюшкой и им самим – из той давней, предвоенной поры, и остро всплыла память об отце. Он был рослый, рукастый, весь точно обугленный, прожженный насквозь солнцем, от него всегда заманчиво пахло машиной: кожей сиденья, резиной, маслом, дорожной и хлебной пылью. Бесконечно много прошло с той поры лет, но даже отцовскую полуторку не забыл Будаков и мог бы узнать из десятка других таких же машин. Стоит ему закрыть глаза – и вот она вся перед ним: темно-зеленый тусклый лак капота и помятых крыльев, желтоватое, местами расслоившееся внутри ветровое стекло, черный, всегда горячий летом руль в мелких бугорках снизу – чтоб плотней, удобней охватывали его пальцы, стертые до белого металла педали… С этой своей эмтээсовской полуторкой отправился отец на фронт, когда началась война, и не вернулся…

Перед мостом Будаков остановил машину, высадил Витюшку. Тронулся, выглянул из кабины в открытое окно. Витюшка стоял на обочине: вихрастый, все косточки наружу, ножки тонкие, как две соломинки, – смотрел вслед. На этом же месте, бывало, стоял он сам, Алексей, провожая отца, и смотрел, пока машина не скрывалась вдали…

2

– Ну, всё, оторвались… – радуясь, сказал Павел. Он поудобнее откинулся на спинку сиденья, вытянул ноги. – Полчаса – и Хава, еще часок – и на трассе…

– Не говори – гоп… – рассудительно ответил Будаков.

Ровный, накатанный грейдер лишь слегка потряхивал машину. Ветер хлестко бился в проемах окон.

Отца Будакова, Дмитрия Матвеича, случалось, тоже посылали в дальние концы. Куда – Алексей по малости лет не понимал и названий тех не запомнил. Мать тоже тревожилась – не случилось бы что в дороге, собирала ему харчишек, укладывала в плетеную кошелку. Были тогда в быту плетеные кошелки, для базара, покупок, сейчас таких уже нет, не делают. Бывало, отец отсутствовал подолгу, по неделе. В детстве такой срок – бесконечность. Вся жизнь Алексея превращалась тогда в ожидание. Пропадал интерес к играм с соседскими мальчишками. Он выходил на дорогу, смотрел – не едет ли? Каждое облачко пыли вдали казалось машиной. Возвращался отец – и обязательно привозил какие-нибудь подарки. И ему, и сестрам. Хоть малость какую-нибудь, безделицу копеечную, пряник обливной, но – обязательно. Теперь, вырастив двух сыновей, с подрастающим третьим, Будакову это очень понятно – какой было радостью для отца приглядывать, покупать эти подарки – поясок ли, свистульку из глины, детские часики на ремешке, распределять – вот это девочкам, это – меньшому, Алешке… Отец не умел говорить нежные слова, обнимать, ласкать детей руками, как иные отцы. Его любовь к ним была застенчивой, невидной, в таких вот поступках: купить, принести что-нибудь из обувки, одёжи, одарить нехитрыми игрушками…

Что-то все чаще вспоминается ему отец… Казалось бы, не должно в его-то годы… В такую уже даль ушло все то – детство, война, как приходили похоронки на деревню, как голосили по избам, всей семьей, и старики родители, и бабы-солдатки, и малые дети, кучей облепившие мать. Неделю назад – в той избе, сегодня – в этой… Об отце даже похоронки не получили, просто перестали приходить от него треугольнички торопливых писем – и всё, не стало у Алексея отца. Где оборвалась его жизнь, в каких боях, при каких обстоятельствах – про это не узнали, и до сих пор не знает Будаков. Словно бы не погиб, не умер человек, а истаял без следа, без остатка в том огне, что валом катился от западных границ, всё и вся пожирая…

Письма от отца были короткие – одна тетрадочная страничка. И – спокойные, как будто он был совсем далеко от того, что сообщалось в сводках по радио каждое утро и каждый вечер, или даже совсем в другом месте. Отец писал, что кормят хорошо, дают и суп, и кашу, курева – вдоволь, сапоги и одежда на нем крепкие, портянок целых три пары. Получил ватник, называется – бушлат, в нем и зимой не замерзнешь. А пока годится спать. Ночи прохладные, спит он в машине или возле: завернешься в бушлат – и тепло, и мягко… Про дела свои на фронте, про обстановку отец писал скупо, как будто это было вовсе не главное, и так, будто никакие опасности ему не грозили: он только подвозит боеприпасы, разные грузы, – что прикажут; от передовых далеко, близко подъезжать не приходится, на километр, полтора, туда даже пули не долетают… И только из слов, что у него уже вторая машина, а с первой пришлось проститься, можно было понять, что не так все просто там, где находится отец, и пишет он так подробно про суп, кашу и сапоги потому, чтоб не писать про главное. Алексеева мать ясно все это понимала, бодрые отцовские письма приводили ее в скорбь и тоску и оставляли ожидание неминуемой беды, несчастья. А Алексей сожалел, что отец его не воюет, как настоящий солдат, с винтовкой или пулеметом, что он даже от передовой далеко, – вроде бы вообще не на войне…

Будакова не удивляло, что ему часто и по разным поводам приходят думы об отце. Причина была в том, что он сам подходил к его возрасту и чувствовал, как с этим сближением все отчетливей и ясней проявляются в нем отцовские привычки и черты. Оставаясь Алексеем Будаковым, он в то же время совмещает в себе еще и своего отца Дмитрия Матвеича, незримо для всех и только ощутимо для одного Алексея, как бы продолжающего свою оборванную жизнь в его, Алексеевом, образе. То в каком-нибудь разговоре сорвется фраза, и Будаков вдруг припомнит – так ведь это же так говаривал его отец! То вдруг жест какой-то, движение, не бывавшие у него прежде, а задумайся, напряги память – это тоже отцово. То вдруг размышления про что-нибудь, рассудительность – и опять это от отца: он так бы подумал, поступил… Отец был бережлив с вещами, подолгу носил свою одежду, всегда снимал пиджак, облачался в рабочий комбинезон, если надо было заняться починкой, полезть в мотор. Одежда не даром достается, зачем портить добро, зачем ходить грязным? И самому неприятно, и другим. Не приставало к нему неряшество, каким отличаются многие механизаторы на деревне; идет такой тракторист, шофер или слесарь-механик – страшила-страшилой, в какой только грязи он ни вымаранный; поди, и лицо-то моет от бани до бани… Отец не любил опрометчивых поступков ни в чем, ни в работе своей, ни в домашних делах. Ехать куда – загодя выспросит, разузнает про дороги, выберет понадежней, верней. Если груз – трижды проверит, как он уложен, увязан. Корову покупали – так отец всех продажных коров в округе переглядел, сравнивая и выбирая. Мать иногда с ним ссорилась: считала, что он медлительный, тугодум. Сама она была иного характера, порывистого, безоглядного. Подолгу не гадала и, если ошибалась, так недолго жалела потом. Ошибалась она и в отце. Тугодумом он не был. Просто он любил добротность, основательность, прочность во всем…

3

В Хаве трепыхались на легком ветерке флаги, алели полотнища плакатов, протянутые поперек улиц. Как всегда, в канун уборки готовился слет механизаторов, и столица района украшалась, пестрела кумачом.

На центральной площади с серым бетонным зданием гастронома и разными другими магазинами вразброс стояли грузовые автомашины, газики-вездеходы, колхозные «Жигули» – недавних выпусков, но уже с помятыми крыльями и боками. Не сладко этим неженкам на деревенских ухабах!

Будаков тоже остановился: купить на дорогу ситро или минеральной воды.

Среди людей, толпившихся в гастрономе, оказались знакомые. Будакова узнали. Он пожал с десяток потных, заскорузлых, темных ладоней.

– Далече намылился? Ну-у! Чего это? Гляди-ка, забогатели, значит… Ну, давай, давай, счастливо тебе… В Ельце мост чинят, поосторожней там!

Будаков купил четыре бутылки яблочного ситро, воткнул в брезентовые карманы на борту грузовика. Ветерок на ходу будет их студить, на любой жаре в таких карманах бутылки остаются холодными.

Пока он заходил в магазин, Павел Дударев мотнулся по киоскам. В одном купил кучу чебуреков, сразу же насквозь промасливших газету, в другом – пачку сигарет.

– Смотри, – сказал он Будакову, – новая марка, заграничные. «Хеба».

– «Нева», а не «Хеба», – сказал Будаков, скользнув глазами. – Ленинградские.

– Да ну! – удивился Павел. – Верно, Ленинград!

В руках его была еще одна покупка: портрет киноактрисы Людмилы Гурченко. Павел пристроил ее перед собой в уголок ветрового стекла. В его «газоне» портретами киноактрис была облеплена вся кабина. Даже с потолка смотрели чьи-то лица.

– Насобирал бабья, гарем целый! И что ты их катаешь? – спрашивали Павла друзья.

– А веселей. Вроде я на «газоне» не один, в компании. Ну-ка, девочки, говорю, айда за навозом! А теперь, подружки мои дорогие, на станции химудобрения нас ждут!..

– Это, братцы, он себе жену подбирает! Это у него для образца…

– Таким я не нужон, – спокойно отвечал Павел. – Такие – вушлые, им лауреатов, министров подавай. И мне такая без пользы. Я уж возьму – так свою, местную, курносую. Чтоб щи варила, за коровой ходила, детей рожала-нянчила…

– Щи… Небось бы клюнула такая краля – не отказался.

– А может, клевала уже, и не одна, откуда ты знаешь? А видишь вот – холостой… Не, меня не собьешь, у меня линия твердая…

От центральной площади районного села дальше вел уже асфальт, и пустая машина покатила по нему легко, непринужденно, без дребезга, – точно сама радуясь такой дороге. Мотор гудел ровно, негромко, безнатужно. Стрелка указателя скорости подрагивала на шестидесяти. Будаков не прибавлял газу. Шофер-новичок или просто молодой шофер не удержался бы, понесся побыстрей: ровный асфальт и сильный послушный мотор всегда пьянят, зовут превратить езду в полет, – чтоб свистел разрезаемый воздух, чтоб серая лента шоссе слилась в глазах, будто раскрученный на полные обороты точильный круг. Будаков все это пережил в свое время, и давно уже к нему пришла шоферская мудрость, нужное на дороге спокойствие за рулем. Шестьдесят – самая подходящая скорость. И машина без напряжения, вполсилы, и шоферу покойно, можно и по сторонам глянуть; что случись, всегда есть запас пространства и времени для маневра, успеешь и собраться, и затормозить.

Нигде больше не останавливаясь, обогнув Воронеж по объездной дороге, они выехали на основную трассу, убегавшую на север, прочерченную посередине белыми полосами, прерывистыми и сплошными – там, где нельзя обгонять.

Солнце уже опускалось, низко висело слева. Узкие тени от придорожных деревьев резали асфальт поперек. Там, где лесные посадки становились гуще, солнечный диск стремительно летел за стволами и сквозящей листвой, словно бы стараясь не отстать от машины, сравняться с ней в скорости, и слепящие солнечные лучи пулеметно били из-за стволов по кабине, по ветровому стеклу, по глазам Будакова, заставляя его жмуриться, прикрывать лицо ладонью левой руки.

На шоссе был совсем другой темп, совсем другая плотность движения, чем на дорогах, которыми Будаков и Павел Дударев ехали до сих пор. Они почувствовали это сразу же. Сигналя, помигивая бортовыми и хвостовыми огнями, их неторопливый «газон» поминутно обгоняли рейсовые автобусы, набитые пассажирами, мощные ЗИЛы, порожние и проседающие на рессорах под тяжестью, лежавшей в их кузовах, разноцветные «Жигули» и «Москвичи». Такой же непрерывный поток несся навстречу, по левой стороне шоссе. С однотонным басовито-трескучим ревом дизельных моторов, в какой-то зримой, ощутимой наглядности своего труда и напряжения, шли друг за другом длинные автопоезда, нагруженные широкими бетонными трубами, контейнерами, какими-то машинами, механизмами. Блестя алюминием своих огромных вагонов, величаво плыли рефрижераторы – с ростовскими, краснодарскими, бакинскими литерами на бортах, возившие в Москву мясо и овощи и теперь спешащие обратно, за новым таким же грузом. И так же юрко, сноровисто, будто без всяких усилий, как выпущенные из пращи, выскакивали из-за других машин и проскальзывали мимо ярко-желтые, синие, красные «Жигули» с московскими, ленинградскими, прибалтийскими номерами, с закутанной в брезент и клеенку кладью на крышах. Туристы, отпускники, – на юг, к морю, на отдых…

Будаков все же малость поволновался, когда выезжали на трассу, и на первых ее километрах. Но быстро освоился, а затем и полностью пришел в равновесие. Да, здесь тесно от машин, идут они непрерывной чередой, обязательно кто-нибудь маячит у тебя впереди, и сзади все время поджимают, висят на самом хвосте, выбирая момент для обгона, но все водители тут помнят о дисциплине, правилах, без этого тут просто нельзя, и километра не проедешь, никто не лихачит по-глупому, не мешает другим.

Белый придорожный плакатик известил, что на пути – Конь-Колодезь.

Село растянулось вдоль шоссе длинно, километров на пять. Слева, за строениями и садами, поблескивала зеленая гладь Дона. В середине села, на взгорке, видная издали, как свеча, белела каменная, суженная кверху четырехгранная колонна с вырезанной из железа бойкой скачущей лошадкой наверху.

Будаков сбросил скорость, проезжая мимо, – разглядеть.

– Коняшка! – показал Павел рукой. – Она-то зачем?

– С петровских времен, – сказал Будаков то, что слышал про этот памятник. – Когда еще Петр корабли в Воронеже строил…

Больше он ничего не знал, говорившие ничего больше не добавляли. Видно, за давностью времени забылось, по какому случаю встал при дороге этот каменный столб.

Белый четырехгранник, железная лошадка медленно проплыли мимо, а Будаков с совсем другим чувством взглянул на расстилавшуюся перед его глазами дорогу. Все на ней современное, недавнее, свежее: асфальт, указатели, знаки, а подумать – ей же ведь сотни лет! Она вела из Москвы на юг, в крепости, защищавшие от татар. Шагали по ней полки длиннобородых ратников… Сколько раз меняли свой облик окрестная земля, города, села, а дорога эта – как была, так и осталась, бежит по тому же месту…

– Может, поедешь? – предложил Будаков Павлу, когда проехали село и по обе стороны от шоссе опять вольно распахнулись поля.

Павел, время от времени подкреплявшийся купленными в Хаве чебуреками, как раз дожевывал последний.

Он поперхнулся, заерзал на сиденье. Ответил не сразу.

– Ладно уж, веди. Я ищ не пригляделся…

Будаков взглянул на него, усмехнулся краешками губ. А дома, в деревне, лихой ведь парень! Да еще какой! И за словом в карман не лазит, и прихвастнуть мастер, и водитель вроде бы на все сто – так иной раз по деревне промчит, что куры лётом во все стороны и еще потом полчаса квохчут. А уж перед девчатами – так совсем орел…

В полевом просторе рождалась синеватая дымка. Помутнели, затягивались мглой дали. Небо налилось зеленью, багровый пожар пылал на западе, за Доном, где садилось угольно-раскаленное солнце.

Потом и небо стало тускнеть, меркнуть, – в бледных крапинах первых звезд.

На встречных машинах зажелтели подфарники. Будаков тоже зажег наружные огни.

Ветер, врывавшийся в кабину, посвежел, стал холодить Будакову грудь, плечо. Мотор все так же вел свою ровную, урчливую песню. Равномерно шуршали шины. Шоссе плавно поворачивало – влево, вправо, опускалось в овражистые низины, возносилось из них на отлогие холмы, и с каждого такого перевала взорам колхозных водителей открывалась новая земная ширь, новые темнеющие дали.

С одного из холмов они увидели впереди, прямо по курсу, россыпи ярких электрических огней на продолговатой горе, сизый туман, кутавший ее подножие, и темную, тяжелую массу многоглавого собора, возвышавшегося из тумана и мглы. Километров десять было еще до города и собора, но даже на таком расстоянии ощутимо почувствовалась его грандиозная величина, тяжесть его стен, слитых из дикого камня, скупая, суровая красота всех его форм и линий.

– Вот и Елец! – сказал Будаков, как будто он уже видел когда-то прежде эту открывшуюся с холма картину, безошибочно понявший, что так выглядеть может только этот древний – древнее самой Москвы – город…

4

Будаков помнил приказание председателя:. гнать всю ночь, но через час они все-таки остановились. Опыт и рассудок подсказывали Будакову, что такая спешка ни к чему. В темноте, по незнакомой дороге… Они и так уже порядком подустали за день, да если еще ночь без сна? Ну, доедут – и уже не работники. В обратный путь тут же не повернешь, все равно придется отдыхать и тратить на это дневные часы. Так лучше уж сейчас покемарить, а на рассвете – дальше, с новыми силами. Никуда бычки не денутся. Колхозный зоотехник там, телеграмма об их выезде ему послана…

Будаков высказал все это Павлу, и тот без возражений принял его решение. Будаков старший, от председателя получал задание он; ему, стало быть, и ответ держать, если что…

Они свернули с асфальта в сторону, к речушке. Там на бережку с редкими кустиками уже стояли ночлежники: две «Колхиды» с рефрижераторами и поодаль от них – тройка «Жигулей». Видать, это была одна компания. При последнем свете вечерней зари мужчины натягивали палатки, женщины готовили еду. Бегали детишки.

Будаков поставил машину в стороне от «Колхид» и «Жигулей», не желая нарушать людям уединение и отдых.

Спина ныла от долгого неподвижного сидения в кабине. А когда-то он вовсе не знал, что такое усталость за рулем. Годы, годы, никуда не денешься… Сорок с гаком – на его работе это ведь уже пожилой человек… В глазах Павла – так даже, наверно, старый… А разобраться, оглянуться назад – вроде бы и не жил еще, так быстро пролетели эти его годы…

– Купнемся? – предложил Павел.

Они подошли к речушке. Воду красил закат, она блестела тусклой, неподвижной медью. Пологий бережок был истоптан скотиной, по глубоким дырам, продавленным копытами, было видно, что дно илистое, грязное, речушка мелка, только попить коровам, а для купания – непригодна. И рыба, должно, в ней уже не водится, даже такая неприхотливая мелочь, вроде пескариков, ершей. А похоже, еще не очень давно река была полноводней, чище, глубже, в заводях, плесах…

Павел огорчился, что нельзя искупаться. Будаков, оглядывая берега, русло, тоже испытывал огорчение, но другого порядка: и тут, в этих местах, такое же дело, не берегут реки, не жалеют…

В воздухе звенели комары, мелькали на узкой полоске заката. Будаков уже раздавил несколько у себя на лице. Подумал: зря заехали они на этот приречный лужок, надо было искать стоянку на высоком месте, сухом. Изжалят тут комары, спать не дадут.

– Разведи, что ль, костерок… – сказал он Павлу. – Дымком их хоть малость отгоним.

Павел пошел по кустам, собирая хворост.

Будаков попил из бутылки ситро. Есть ему не хотелось. От усталости, наверно. Залез в кузов. Уезжая, они с Павлом прихватили сена, брезент. Разровнял сено, погуще взбил под стенкой кабины, где будут их головы, растянул брезент поверху, оставив один край свободным, – накрыться им с Павлом.

Павел вернулся не скоро, с той стороны, где расположились «Жигули». Бросил охапку сучьев, обгорелые палки, подобранные на старых кострищах, натолкал под сучья бумагу, поджег. Оранжевые червячки неохотно зашевелились в сплетении сыроватых веток, постепенно набирая яркость. Поплыл прозрачный дымок, неощутимым движением воздуха его повлекло низко над лугом, в темноту уже совсем густых сумерек.

– Ну, химики! – усмехаясь, крутя головой, сказал Павел, разумея туристов на «Жигулях». – И столики у них специальные, и стульчики… Жратву на газовых горелках варят. Даже горшки детские! Уж горшки-то зачем с собой тащить? Смех, да и только! Среди поля в горшки писать! Чудики городские!..

Пламя в костре вспыхнуло, поднялось, высветив вокруг траву, сделав ее цвет ярким, изумрудно-зеленым.

– Денег много, а ума нет! – сказал Павел презрительно, как бы подводя итог своим наблюдениям.

– Почему – ума нет? – поинтересовался Будаков.

– А разве есть? Я машину куплю – я столики, стульчики и прочую ихнюю дребедень заводить не буду. На курорт тоже не погоню. Я умней сделаю.

– Как же?

– У меня машина будет для пользы служить, а не так вот – для баловства. Своя машина – это ж какие деньги на ней делать можно! Да я в два счета ее цену верну. Картошкой загрузил – и в Краснодар. А оттуда – полтонны персиков. Или абрикосов. Знаешь, почем они на рынке в городе? Туда-сюда – и денег невпроворот. И тогда – что хошь!

– Например?

– Например – цветной телевизор куплю. Аккордеон самый лучший.

– На это у тебя и так хватит. Не бедно получаешь.

– Дом построю.

– А свой куда?

– Мать будет жить. А в новом – я с женой. Да мало ли что! Деньги – они всегда сгодятся.

– Жены еще нет, а ты уже – дом.

– Ну и правильно. Заранее надо думать, а не когда жена с матерью цапаться начнет.

– Бери такую, чтоб не цапалась.

– А как узнаешь, клейма на них не стоит. Поначалу они все ласковые. Замуж-то выскочить охота. А печать в паспорте шлепнули – тут вот только и увидишь, какая она на самом деле. Какие у нее коготки… Все нынче цапаются, дружно никто не живет. Ученые, образованные! Десятилетку кончит, нос – кверху! Никто ей не указ, на все свое мнение. Со своими-то родителями жить не хочет, лается, где уж там с мужней-то родней… Это раньше, стариков послушаешь, неделенными семействами жили. Невестки, зятья, – кучей. И все к старшим с уважением, поперек их слова – ни звука. Хозяйство общее, все заодно, как лыком связанные. А теперь такие семьи где увидишь? Теперь-то просто большой семьи не увидишь. Чуть подрос, выучился – уже норовит поскорей от дома оторваться, в отдельности жить. Родством даже не знаются, не хотят… Матерей старых – и тех бросают! Сколько по деревням одиноких-то старух! Поглядишь, живет – будто и нет у ней никого, сирота горькая. А все – детные. У каждой и сын где-нибудь, и дочка, а то и трое, четверо. Один – там на производстве, другой – аж в саму Москву забрался. Квартиры отхлопотали в три комнаты, полированная мебель, ковры настелены, навешены… Автомашина своя. А родную мать приютить – нет на это сердца, побросали, в халупах свой век доживают. Письмецо раз в год и десяточку на праздник… А которые навещают – так у них больше свой интерес, насчет картошки, помидорчиков, лучка. Мать на огороде спину гнет, а они кошелки, мешки набили, а то и «Москвичок» доверху, аж рессоры трещат, – и назад в город. Будьте здоровы, мамаша, не болейте, трудитесь ударно, мы вас не забудем, это сожрем – сызнова навестить приедем…

Будаков вынул из костра на прутике огонь, прикурил.

– Осуждаешь, а сам? В задумке – тоже ведь от матери отделиться…

– Я ж колхоз не кидаю! Не на производство ухожу. Мать не одна останется. Я ж тут же, в деревне. Это разница. А что свекровь и невестка должны врозь проживать – это закон. Для общего мира и блага. Старые молодых сейчас не одобряют, молодые со старыми не согласны, и не надо им друг другу мешаться, жизнь портить. Старые пускай своими правилами живут, молодые – своими. Своим умом и разумом. А ума нет – так и дурью. Да своей. Все равно лучше. Пускай жена себя полной хозяйкой видит, как сделала – так и сделала, и нет ей суда. Что – неправда? Вот ваш Петька женился. От «Сельхозтехники» комнатуполучил, и сразу они отдельно, в ваши домашние дела не лезут, а вы – в ихние. А вместе б, в одних стенах? Мало-помалу, а пошла б грызня, не миновать… Это дело известное… Не удержалась бы мать, хоть во что-нибудь, а встряла. Непременно. Не так, мол, стряпаешь, не так стираешь, много мыла извела, не ту посуду берешь… А молодая – что, стерпела бы? Покорилась? Хо-хо! Так бы отлаяла – держись! Сейчас у каждой девки язык – бритва. Телевизоры смотрят, «Кабачок тринадцать стульев»…

Будаков молча затягивался сигаретным дымом, не споря с Павлом. Может, он и прав, так бы и вышло в его доме, кто знает, – действительно, много вокруг в семьях всякого разлада, неуживчивости, открытой вражды. И что это так, отчего? Жизнь устроенная, все сыты, обуты, одеты, ни у кого нет нехваток насущного, как после войны или даже еще лет двадцать назад, а добра, душевности, дружелюбия друг к другу – убавляется… Когда он женился, привел Дашу в дом, у него и в мыслях не появлялось, уживутся ли они с матерью. А Даша пришла, можно сказать, ни с чем, да и у него что было – сапоги, стеганка, что на службе в армии выдали. И дом пустой. Стол, лавки, чугуны, ухваты. Две кровати железные. Сестры на печи спали. В те поры ничего того в домах не водилось, что теперь есть, и самих домов таких в деревнях не было, – мазанки, хатенки. Черная солома на крышах. В колхозах за труд палочки писали. Садились Алексей с Дашей за обед, мать садилась, две сестры старшие, – все из одной миски ели, по очереди ложки ко рту несли, чтоб никому обиды не сделать… Алексей в МТС работал, там платили неплохо, дети у них с Дашей пошли, своя уже вроде бы отдельная семья, но все равно, пока мать была жива, сестры незамужние, так сообща хозяйство и вели, не считаясь, кто сколько вложил, кто больше, кто меньше. И никогда никаких ссор в доме, недовольства, чего-либо исподтишка, втайне от других…

Разговор, что затеял Павел, был, в общем, ни к чему, совсем случайный, им обоим следовало ложиться на сено да поскорей засыпать. Июньская ночь коротка, не успеешь закрыть глаза – уже светает.

Будаков швырнул в костер окурок, сказал:

– Ладно, гаси огонь, все равно без толку!

И с колеса перелез через борт.

Павел пожевал что-то из своих припасов, тоже попил из бутылки, затоптал ногами нагоревшие уголья. Шумно влез в кузов, плюхнулся рядом с Будаковым на брезент, спросил: «Сколько ж это мы накрутили сегодня, под триста, да?» Отвечать не пришлось. Пока Будаков соображал, припоминал цифры спидометра, Павел уже засвистел носом.

5

А Будакова еще не скоро взял сон, хотя все тело ломила усталость, голова была тяжела, а веки сухи, жестки, точно под них попал песок. То ли речи Павла разбередили в нем что-то, то ли шум с близкого шоссе беспокоил, не давал уснуть, – вероятно, и то, и другое вместе.

Трасса не замолкала. Шум машин только спадал, ослабевал ненадолго, но ни на минуту не наступало полной тишины. В ту и другую сторону продолжали идти рефрижераторы, тяжелые грузовики с прицепами, ослепительно сверкая фарами, далеко высвечивая перед собой дорогу. Оттого, что вокруг были ночь, степь, безветрие и все молчало, и шум от движения машин был единственным звуком, он слышался громче, чем днем, назойливо лез в уши. В нем появился другой, скрежещущий оттенок; казалось, грузовики, автопоезда катятся не на колесах, а волокутся по асфальту железом своих днищ.

Мысли текли отрывочно, и в то же время была в них какая-то нить. Сложное все-таки дело – жизнь, думал Будаков, даже такая вот простая, нехитрая, как у него… Нести свой мужской, отцовский долг, кормить семью… Сколько поделано всякого труда, на работе и дома, изо дня в день, не зная передышки, отдыха… Вырастить детей, поставить на ноги, сделать так, чтоб не сбились в дурное, выучились, приспособились к делу, профессии, стали самостоятельными людьми… Не просто все это. Старший, Петр, закончил техникум, парень смекалистый, с головой, ценят его, недавно перевели на инженерную должность. За него уже можно не переживать. Средний – тоже в техникуме, через год будет специалистом. Что касается старшего и среднего, то уже сейчас можно сказать, что их родительские с Дашей труды не пропали. А у иных дети – только мука для сердца! Ничего путного не вышло. Великовозрастные уже, а знают только одно – хулиганить, лодырничать. В двадцать лет – законченные алкоголики. А то и по тюрьмам…

Могла его жизнь и иным путем пойти… Подался бы он тогда, молодым, неженатым, в начале пятидесятых, когда деревни пустели, в какой-нибудь город, на завод, на стройку… Что ж, теперь бы, может, осталось у него побольше здоровья, не выглядел бы он таким старым, беззубым, не резали бы лицо глубокие морщины… Не сладок труд колхозного шофера. Большую часть года – бездорожье. Сколько он буксовал под дождями в липкой грязи, в снегу, сколько его тросами вытягивали, скольких вытягивал он… А лето пришло – вкалывай без счету времени, потому как – надо. Уборка, вывозка хлеба – так и ночи напролет без сна… С запчастями туго, сломалось что – сам ищи, добывай, ремонтируй. Сам и слесарь, и сварщик, и электрик, – все должны уметь его руки… Городские жилье получают готовое, ключик от квартиры, – пожалуйста, живите! А они с Дашей дом сами строили. Весь, от начала до конца, от первого кирпича в фундаменте и до козырька на печной трубе… Даже кирпич он сам возил, из Латного. Ровно сто километров по спидометру от деревни, и обратно – сто. Благо еще, что шофер, и председатель разрешал машиной воспользоваться, а остальные колхозники, кто строиться вздумал, еще и за перевозку немалые деньги плати…

Что же его не пускало тогда из деревни, требовало: нет, вот твое назначенье, здесь твое место?

Он знает – что. Сказать только не просто, облечь в слова. Он и не говорил про это словами, ни себе, никому. Просто чувствовал. Просто это было в нем – и всё… Когда сел он с шоферскими правами за баранку, стал ездить теми же дорогами, какими ездил отец, ему все казалось, что откуда-то издали точно бы глядят на него отцовские глаза, и тихо он радуется, что не всё от него кончилось на земле, есть у него наследник, продолжатель его жизни и труда. Он, Алексей, когда подрастал, даже не думал, не размышлял ни одного часа, какую ему профессию выбирать, кем быть, где работать. Для него это как бы само собой разумелось: он – сын шофера Дмитрия Матвеича, которого весь район знал и помнит; не пришел отец с войны, где-то носит ветер его прах, размывают дожди, – стало быть, заступать Алексею на то же место…

6

Они выехали, когда вокруг только едва посерело, небо было еще полностью в звездах, холодная темная мгла его лишь начинала таять, а на востоке тусклой зеленью намечалась заря.

Луг был весь выбелен, осеребрен росой. За машиной по нему протянулось два явственных черных следа.

За рулем сидел Павел. Шоссе было в оба края пустым и молчащим. Вот только когда наступили для него передышка, покой: на рубеже ночи и рассвета.

Павел сразу же погнал на восьмидесяти. Пока шоссе свободно, надо пользоваться, проскочить подальше, до самого Орла или даже за Орел.

Шум колес, мотора, ветра достигал пронзительных нот, глушил в кабине голоса. Крутые подъемы издали казались вертикалью, направленной прямо в небо. Павел жал до предела на газ, машина разгонялась, набирала инерцию, и – возносилась, точно на качелях. А через минуту они неслись опять под уклон, новый отрезок шоссе вел их в небо, и опять следовал стремительный взлет, – даже вдавливало в пружинную спинку сиденья.

Будаков, как все старые шоферы, когда рядом новичок или просто водитель моложе по опыту, не умел сидеть пассажиром, отключенным от управления машиной. Чувства его принимали участие во всем, что делал Павел: вместе с ним он как бы нажимал своей ногой на педаль газа, отпускал ее на поворотах, притормаживая разгон машины, поворачивал с Павлом рулевое колесо, чтоб вписаться в закругление дороги, не выскочить на обочину или в кювет.

Деревни на пути еще не пробудились: ни дыма из труб, ни людей, ни кур перед избами. Даже собаки не бегали, спали, не настал еще час их службы.

Орел подступил что-то уж слишком быстро, Будаков и Павел даже удивились. Они поменялись местами, а проехав город, совсем пустынный, безлюдный, мокрый от поливальных машин, с беззвучно, ни для кого, мигающими на перекрестках светофорами, Будаков опять отдал Павлу руль.

Уже попадались навстречу автомашины; кто-то в эту утреннюю рань с едва начинающим золотиться небом тоже торопился по каким-то своим срочным делам, – пока не загружено шоссе, не наполнилось транспортом и можно мчать без всяких помех.

Местность приобретала другой вид. По сторонам стало больше рощиц. Потом появились довольно обширные леса, пластавшиеся по взгорьям и низинам, густой синью закрывавшие горизонты. Сказывалась Брянщина, партизанский край.

А затем лес подступил к самой дороге, две зеленые стены встали слева и справа, замкнув ее, превратив в узкий коридор. Казалось, он смыкается вдали, доедешь – и все, стоп, пути дальше нет. Но машина неслась, гулкое эхо ее движения отстреливало от обомшелых стволов, и коридор все расширялся, дороге не было конца, предела, она все так же прямолинейно убегала вперед, в неизвестную даль.

На редких облачках в вышине лежал розовый свет зари, лучи солнца уже пронизывали над лесом прозрачный воздух, но сам лес все еще был полон синеватого сумрака, тумана. Языки его выползали на шоссе, машина рвала их в клочья, и они бешено вихрились позади нее, точно дым от выстрела, в котором снарядом был несущийся на предельной скорости грузовик.

Большой плакат замаячил на правой обочине. Он был не похож на обычные дорожные указатели. Крупные красные буквы горели ярко. Но скорость была велика, и Будаков успел схватить глазами только отдельные слова: «Водитель! Впереди… Подай звуковой сигнал…»

– Притормози! – скомандовал он Павлу, еще не понимая, что ждет их за плакатом на дороге, почувствовав только, что неспроста этот призыв, эти ударившие по глазам слова, сейчас должно последовать что-то важное, необычное.

Павел послушался, машина замедлила ход. Шум ветра, движения мгновенно стих, в открытые окна стало слышно, как свистят, наперебой щелкают в лесу птицы.

Плотная стена леса справа оборвалась, лес отступил от шоссе, открылась обширная квадратная поляна, аккуратно вырезанная, расчищенная в лесном массиве, и что-то огромное, серое посреди нее – бетонное, гранитное, бронзовое… Памятник.

Выпрямленно, высоко вскинув голову, – в самое розовое от утренней зари небо, – на подножке подбитого, гибнущего грузовика, погибая сам, но не сдаваясь, нечеловеческим напряжением направляя руками руль, стоял фронтовой шофер – в последнем, смертном уже рывке вперед, туда, где идет бой, где ждут его груз. Пламя било из-под передних колес, лизало мотор, кабину, сжигало шоферу лицо, грудь…

Не спрашивая, Павел круто свернул с шоссе, остановил грузовик.

Не спуская с монумента глаз, Будаков вышел из кабины.

Тишина объяла его, тишина погожего утра, воздушного простора, в безмерную высь вставшего над поляной, над лесом, над гранитным монументом.

Но тишина длилась только миг, пока Будаков не шагнул к памятнику. Уши его явственно услышали, что гранит и бронза не безмолвны, памятник звучал, как может звучать только настоящий бой в минуты самого своего яростного накала: свистели над бронзовым шофером осколки, во всю свою мощь ревел дымящий мотор, гудело пламя, трещал пробитый кузов с патронами и снарядами, которые должны решить судьбу сражения, судьбу бойцов: победа – или смерть…

У Будакова сдавило грудь, пресеклось дыхание.

Он замер на месте, с расширенными глазами, с чувством, как будто на своем колхозном грузовике он пронесся сквозь время, назад, на тридцать с лишним лет, и в лицо его пахнуло жаром и дымом далекой войны…

По шоссе приближалась машина. Шум ее усиливался, нарастал. Из-за леса появился грузовик, простой работяга, с высоко наложенными в кузове ящиками, и раздался протяжный автомобильный сигнал. Он длился все время, пока грузовик пересекал поляну, а когда замолк – зазвучал голос другого грузовика, идущего со встречной стороны.

– Салют! – догадался Будаков. Вот о чем напоминал водителям плакат, поставленный на дороге!

Дыхание его сжалось снова. Тысячи машин проходят здесь каждый день, и тысячи салютов звучат в честь фронтовых шоферов, мертвых и живых, в память их известных и безымянных, нигде не записанных подвигов…

Низ памятника, его гранитный цоколь обрамляли цветы. Ярко пылали пунцовые канны. На маленьких железных табличках, воткнутых среди цветов, было написано, откуда привезена земля. Она была собрана почти со всех краев страны: сибирская, уральская, саратовская, вологодская, пензенская, орловская, казахстанская, ташкентская… Десятки делегаций ветеранов-фронтовиков побывали тут.

Сзади снова нарастал шум проходящей машины. Будаков обернулся. Неторопливо, нагруженно двигался автофургон с синей надписью «Хлеб» на облезлом фанерном боку. Утренний, свежей выпечки хлеб вез куда-то молодой шофер, – в сельский магазин, может, рабочим недалекой стройки. Глуховатый, чуть дребезжащий гудок старого, заезженного грузовика прорезал воздух, простерся над поляной. Черная новая «Волга», в которых ездят важные лица, бесшумно выкатилась вслед за автофургоном, и, не умолк еще, не растаял в воздухе его сиплый гудок, как его продолжил бархатисто-музыкальный, баритонального тембра сигнал «Волги». Он встретился и пересекся с новым сигналом. Автокран ехал мимо поляны, наклонив желтую подъемную стрелу, с крюком, притороченным тросами к передку. Салют! Салют! Салют фронтовым шоферам, всем, кто под бомбами немецких «юнкерсов», в жару и в мороз, в проливные дожди и пургу возил на передовые боеприпасы, спасал раненых, кто погибал вот так – не отступая, в пламени своей горящей машины, ослепленный дымом, до последнего биения сердца не снимая обожженных рук с рулевого колеса… Кто знает, кто расскажет теперь, что было с его отцом Дмитрием Матвеичем, как встретил он свой последний миг… Может быть, здесь – и его подвиг, и его судьба, в этом шофере из гранита и бронзы, вставшем у края бывшей фронтовой дороги, чтоб никогда не могла забыться память о тех, кто сражался и победил в самой страшной из всех бывших на земле войн.

– Ну, поедем, что ль? – уже в который раз спрашивал Будакова Павел. Он уже насмотрелся, покурил, успел заглянуть в мотор. Ему было невдомек, почему его старшой, всегда уравновешенный и спокойный, в таком волнении, почему у него такое лицо, почему он медлит, даже не слышит обращенных к нему слов. Ну, поглядели – и дальше, время-то идет… Памятник как памятник, много таких – летчикам, танкистам, артиллеристам…

А Будаков и правда его не слышал. В пальцах его была незакуренная, забытая сигарета. Он то смотрел на памятник, на цветы, то поворачивался лицом к шоссе, слушал салютующие гудки проходящих машин. И думал о том, что он приедет сюда еще раз… Вот закончится в колхозе уборка, попросит он себе у председателя отпуск… Даша сошьет из холстины мешочек, насыплет он в этот мешочек деревенской земли, на которой вырос, вскормился, жил, работал его отец, которую он пошел защищать в сорок первом году для своих детей, – а теперь на ней живут и внуки, и недолго ждать уже до правнуков, – и привезет он сюда эту горсть, положит землю родной их Васильевки у памятника, где цветы, рядом с землей из других мест и краев России…

Как кладут землю с родины на далекие могилы своих близких, чтоб грела она их мертвые сердца…

1958 г.

Колхозный заказ

1

– Павел Петрович, бельгийцы приехали. – Голос главного инженера прозвучал в телефонной трубке деловито, почти бесстрастно: одна лишь информация – и ничего больше.

Тому, кто знал главного, тем более – как знал его директор, было все же нетрудно уловить, сколько радостной возбужденности пряталось в намеренно деловом тоне главного инженера. Он любил встречать иностранцев, водить их по заводу, – не совсем хозяином, но – почти, это было его хобби, праздником среди будничности, быстрого бега рядовых, схожих друг с другом дней. Ему нравилась та игра в корректного, утонченно-любезного, предельно внимательного, с европейскими манерами джентльмена, которой он научился в поездках за границу и которую невольно, даже без участия сознания, начинали вести его лицо, руки, все тело, заметно менявшие характер своих движений на совсем иную пластику, лишь только появлялись иностранные гости, и он, улыбающийся, приветливый, выходил к ним представителем завода, как бы воплощающий в себе, в своем неброском, скромном облике, всю его производственную мощь, техническое искусство. Нравилось, не роняя достоинства, напротив, даже как-то подчеркнуто демонстрируя его, предупредительно распахивать перед иностранцами двери, делать широкие приглашающие жесты, вводя гостей в светлые залы, в цеха, сопровождая между рядами работающих станков. Нравилось – как бы небрежно, привычно, без усилий памяти ронять при этом отдельные слова и фразы на французском, английском, немецком, так, чтобы эти обрывки тоже заключали в себе некий шик: он бы, конечно, говорил лучше, совсем свободно, да все нехватка времени, некогда взяться за языки основательно, – занятость, перегрузки, текучка…

Сегодня были бельгийцы, они приехали принимать пресс, построенный по их заказу.

Эти бельгийцы появлялись на заводе не в первый раз, их знали, к ним уже привыкли, отношения с ними, даже у рабочих, были совсем приятельскими…

Ну, а самую основную причину, почему у главного инженера необычное, приподнятое настроение, директору и разгадывать было не нужно. У него, Павла Петровича Архипова, с раннего утра, даже со вчерашнего дня, тоже такое же настроение. Готов-таки чертов этот пресс, с которым столько помучились! Готов в срок, хотя бельгийцы не верили в это, испытан, отлажен. Полтора года назад была только груда чертежей, бумаги… На заводе еще не делали таких – такой мощности, на совсем новых конструкторских принципах. Даже страшновато было браться…

– Вижу, что приехали, – ответил Архипов – по своей неизменной привычке показывать подчиненным, что директор всегда впереди событий, уже в курсе того, о чем ему докладывают, хотя за минуту до звонка он видел в окно кабинета лишь бесшумно мелькнувшую черную «Волгу», которую посылали в гостиницу за бельгийскими инженерами. – Веди их прямо в сборочный, пускай смотрят, а я выхожу…

Он положил трубку, но вместо того чтобы встать, остался за столом, вполуоборот к голубовато-серым, слегка пульсировавшим телевизионным экранам. Они были окошками сразу в несколько цехов. Сидя в кабинете, занимаясь делами, даже во время совещаний, летучек, директор одновременно мог наблюдать за работой почти всего завода, как бы лично присутствовать на всех наиболее важных его участках.

Слегка прищурясь, Архипов всматривался в тот экран, от которого его оторвал звонок главного инженера. На нем во всю свою протяженность был виден механический цех с расположенными в несколько рядов станками, застывший мостовой кран с кабиной машиниста, шевелящиеся фигурки возле многотонной станины пресса. Ее давно уже должны были снять со сверлильного станка и отправить на другую операцию, да что-то не ладилось, рабочие мешкали, теряли время. Архипов подождал еще с минуту, не сдержался, протянул руку – включить селектор, подстегнуть начальника цеха: неужели не видит, почему не вмешается, разве так борются за график?

Но тут возле станины произошло новое движение маленьких темных фигурок, означавшее для опытного глаза, что помеха устранена, сейчас кран поднимет деталь, она повиснет на цепях, поплывет туда, где за нее примутся другие механизмы.

Архипов грузновато поднялся из-за стола. Уложил очки в футляр, спрятал в карман, туда же – блокнот. В нагрудный пиджачный кармашек ткнул шариковую ручку, скользнул взглядом по столу: что еще может понадобиться? Бельгийцев завод угощает сегодня обедом, надо не забыть – позвонить из цеха заву столовой: раздобыл ли он свежей донской рыбы? Обещал блеснуть поварским искусством, настоящими русскими блюдами, стерляжьей ухой…

Архипов уже брался за дверную ручку, но тут дверь открылась сама. На пороге вырос сухопарый, на голову выше директора, Самойлов, секретарь парткома. Сероватая, в проседи, прядка волос надо лбом, пересеченным волнистыми морщинами, вислый, растянутый по лицу нос, бледный шрам на подбородке. Самойлов лет пятнадцать работал сменным инженером в литейном цехе; однажды стоял рядом с разливщиками, сыроватая, непросушенная форма огрызнулась огненными шматками расплавленного чугуна, оставила Самойлову эту метку.

За Самойловым Архипов увидел незнакомого человека – лет сорока, но моложавого, коренасто-крепкого, с умно-спокойным сероглазым лицом, в хорошем, дорогом и оттого, что в самый раз по фигуре, еще более приглядно смотревшемся костюме. Всех важных работников города Архипов знал в лицо, но этого человека никогда прежде не видел. Может быть, корреспондент из Москвы? Корреспонденты, и местные, и московские, когда приезжали на завод, прежде всего шли в партком, а уж потом Самойлов приводил их к директору.

– Я занят, занят, ухожу, бельгийцы приехали, – быстро сказал Архипов, не сторонясь, чтоб не пропускать Самойлова в кабинет.

– Дело буквально минутное, Пал Петрович, – сказал Самойлов, тоже не отступая назад, не открывая дороги директору. Он и спутник его, похоже, торопились сюда как раз потому, что приехали иностранцы. Известно, что это такое – фирмачи на заводе, сдача заказа. На несколько дней карусель. Только когда уедут – пробьешься к директору с текущими делами…

– Пресс сдаем, понимаешь, фирмачи уже в цеху!

– Пал Петрович, мы не задержим. Товарищ второй раз приезжает, издалека, – Самойлов чуть отстранился, отвел плечо, показывая коренастого, что стоял за ним. – Прошлый раз финны были, вас не оторвать, теперь вот тоже… Дело несложное.

– Ну давай, входи… Но только – быстро, меня ждут, – неохотно сдался Архипов, возвращаясь в кабинет, но не за стол, – остановился на середине ковра. Он знал настойчивость Самойлова: коли с первого раза не послушал – не переборешь… К тому же – этот незнакомый человек с ним… А если правда – корреспондент? Неудобно, скажет потом где-нибудь, как его директор встретил…

– Быстро, конечно, быстро… Вот этот товарищ… Познакомьтесь… Это – Олег Константинович Замятин, председатель колхоза «Россия»…

Самойлов назвал один из южных районов области.

Архипов слегка наклонил голову в сторону Замятина – как знак доброжелательного приветствия, но лицо у него поскучнело и в душе тоже сразу сделалось скучно. Ну, ясно, зачем пожаловал к нему колхозный председатель, – просить помощи металлом, старыми станками, механизмами… Из колхозов и совхозов частенько обращаются с этим. Архипов не любил таких просителей: и отказывать как-то неудобно, жалко, и помочь – всем не поможешь… Самойлов, конечно же, сошлется на чей-нибудь авторитетный звонок – дескать, просил отнестись по-доброму, уважить, хлеб, дескать, и вы едите…

Проверяя свою догадку, Архипов скользнул взглядом по лицу председателя. Тот по-прежнему стоял с тем же умно-спокойным, собранно-внимательным выражением, с каким вошел в кабинет, без той заранее заготовленной просительности, какую привык видеть Архипов в колхозных посланцах, не только лицом, но и всею фигурою выражающих призыв, мольбу снизойти, пожалеть, посочувствовать, не оставить в беде, постигшей хозяйство, артель. Замятин вообще даже не походил на колхозного председателя, как привыкли их себе представлять городские люди, – совсем интеллигентный, городской облик, отмеченный тем, что позволяет с первых же мгновений, даже еще до начала общения, беседы, угадать человека незаурядной внутренней культуры, и не просто образованного, но даровитого, такого же, вероятно, мастера, специалиста в своем колхозном деле, как здесь, на заводе, лучшие инженеры, конструкторы. И таких, как замечал Архипов, в последние годы становится все больше, они уже не редкость, не диковинка, нет уже былого председателя, не шибко грамотного мужичка, жизнью своей, практикой поднаторевшего в земледелии. Расспросишь такого вот, нового, как Замятин, – как правило, за плечами сельхозинститут, а то и аспирантура, кандидатская диссертация…

– Олег Константинович пришел к нам с заказом, – продолжал Самойлов («Ага, не ошибся!» – мысленно похвалил свою догадливость Архипов). – Заказ особый, не простой…

– Так в чем дело, пусть идет в отдел заказов!

– Нет, Пал Петрович, там этот вопрос не решат, все равно потребуется ваше слово.

– Дело вот в чем… – вступил в разговор Замятин. Голос у него оказался под стать тому впечатлению, какое внушали его крепкая фигура, открытое лицо: неторопливым, густоватого тембра; такой голос, такую речь нельзя перебить, не дослушав, не вникнув; ум и внутренняя сила, что слышатся в каждом звуке, невольно вызывают уважительность, заставляют придержать отрицательный ответ, который уже висит на кончике языка.

– Колхоз наш «Россия» сооружает памятник всем сельчанам, что не вернулись с войны. Откроем в мае, в годовщину Победы. Гранит привезли из Павловска, сейчас мастера с ним работают. Поставим в центре села, на площади. На фасаде будет сраженный солдат в каске, руки его раскинуты, он падает, уже почти мертв, а все еще старается заслонить землю, что позади, все, что он защищал… Это символ, образ всех, что погибли за Родину. Да вот, взгляните на проект, фотографии со мной, здесь…

В руке у Замятина был портфель, большой, черный, с двумя замками. Замятин повел глазами: на что его положить или поставить, но так как все трое стояли посреди комнаты и до стола, до стульев было далеко, опустил его на пол, отстегнул от замков широкие лямки с металлическими язычками, вынул увесистую папку.

– Дорого вам такое сооружение обойдется! – проговорил Архипов, перебирая большие, сверкавшие глянцем фотоснимки.

– Да, дорого, – подтвердил Замятин. В голосе его не было сожаления: так говорят о том, что уже обдумали со всех сторон, взвесили, решили окончательно и бесповоротно, и теперь надо только одно – воплотить в реальность. – Но колхоз наш не бедный, самый мощный в районе, – осилим. Давно была такая мечта. Копили средства. Решили так: ставить – так уж ставить, никакого там гипса, цемента, кирпичей, из самых настоящих материалов…

– Влетит вам в копеечку! – опять повторил Архипов. На память ему пришло недавнее благоустройство скверика на внутризаводской территории: сколько отвалили художникам и фотографам за Доску почета, за лозунги на фанере, за портреты передовиков. А тут – гранит, тут надо скульптора настоящего приглашать. А это расходы – страшно даже подумать!..

– Ну что ж! – снова так же, без колебаний, как о факте, который уже принят и от него нельзя отказаться или что-нибудь в нем изменить, сказал Замятин. – Так народ хочет. На общем собрании решали.

– Для чего же вам наш завод понадобился?

– Вот здесь, – коснулся Замятин снимка в руках Архипова, – на боковых сторонах гранита будут бронзовые доски с именами всех погибших…

Архипов, не подымая головы, из-под бровей метнул на Замятина едкий, усмехающийся взгляд. Что значит – далекий от производства человек! Как они это легко и просто придумали там, в своем колхозе! Расходование цветных металлов оговорено целым сводом строжайших правил, инструкций, каждый килограмм бронзы на счету, не только у завода – у министерства, Москвы!

– А у вас есть бронза?

– Бронзы у нас нет… – сказал Замятин с особой отчетливостью, вкладывая в слова еще и другой, дополнительный смысл, так что стало видно, он не простак, положение с бронзой ему известно, и это – он понимает, отлично сознает – самый трудный пункт в колхозном проекте. Потому он и стоит сейчас тут, перед директором. – Надеемся на вашу помощь, на вашу доброту!

Архипов колыхнулся всем грузноватым телом от короткого нарочитого смешка.

– Доброта! Мы ведь не частное предприятие – что хочу, то и ворочу. Дело в лимитах, в ли-ми-тах!

– Пал Петрович, а за счет экономии? – сказал Самойлов. – У нас же есть по бронзе экономия…

«Не лезь не в свое дело!» – чуть не сгрубил Архипов.

Никак Самойлов не научится придерживать язык! Знает же ведь, как не любит Архипов, когда выдают его «секреты». Распоряжаться заводскими фондами – это право директора, только его… Вслух он сказал, скороговорочно, как про дело, которое уже решено, состоялось, и потому толковать о нем нечего:

– Экономия совсем маленькая, да и всё уже занаряжено, распределено, до последнего грамма. Нужд много, ты это не хуже меня знаешь, Леонид Сергеич…

– На доски не так уж много пойдет, Пал Петрович, могли бы наскрести…

– Как это не много? – досадливо перебил Архипов. – Ты считал? Размеры-то у них вон какие… – Он прищурился; чтоб не доставать очки, вытянул перед собой руку с фотоснимком. – Вот и давай сочтем – если отливка хотя бы даже миллиметров семь толщиной… Да и зачем вам из бронзы? – повернул он голову к Замятину. – Вон, к пятидесятилетию революции, сколько мы на улицы, на дома разных досок поотливали, – все из чугуна. Из чугуна – пожалуйста, никаких проблем, сделаем!

– Чугун – это не то, металл грубый, ноздреватый, смотрится неряшливо… Нет, отступать от проекта не будем.

– Давайте поговорим с литейщиками. Я уверен, изыщем резерв. Надо его найти, Пал Петрович! Дело-то, ведь сами видите, какое… Первый такой памятник в области. Колхозники, на свои трудовые средства…

Сухой, костистый Самойлов, казалось, ставший таким оттого, что долгие годы его пропекал, калил жар плавильных печей, совсем близко придвинулся к директору, смотрел сверху, с высоты своего роста, прямым, неотрывным взглядом, глаза в глаза, – верный признак того, что вцепился и теперь не отцепится, будет напористо, въедливо нажимать.

– Ну, хорошо, допустим даже, что найдем… – смягчаясь, сказал Архипов. – А ты ему говорил, во сколько им один материал обойдется?

– Пусть вас это не заботит. Сколько бы ни стоило – колхоз все заплатит, – быстро сказал председатель, торопясь вклинить эти свои слова в речь директора, ибо в ней уже слышалась надежда.

– Работа не типовая, расценок на нее нет, нормировщики наверняка будут ценить завышенно… Пойдет она только сверхурочно, по договору, – это тоже большие рубли…

– Заплатим все до копейки, – опять быстро сказал Замятин, торопясь обратить колебания директора в согласие.

На директорском столе затрещал внутренний телефон; это, конечно, звонили из сборочного, известить, что бельгийцы и главный инженер уже там. Архипов не стал брать трубку, – пусть думают, что он уже вышел, на пути в цех.

– Ну, хорошо… – проговорил Архипов, как бы соглашаясь, – только чтобы закончить разговор, оторваться от парторга и заказчика… – Обсудите с главным инженером, – как он посмотрит, поговорите в модельном, в литейном, – возьмутся ли? А тогда решим.

– Павел Петрович! – весь так и дернулся, напрягаясь, Самойлов. Лицо у него вытянулось, заострилось, заострились, зажглись огнем глаза.

Архипов не выдержал, отвел взгляд. Неуклюже схитрил! И Замятин, конечно, понял, а Самойлову – тем более понятно, что означает предложение директора, его как бы «принципиальное» согласие. Долгую нудную волынку, вот что, у которой почти нет шансов стать делом!

Телефон опять затрещал.

– Текст-то на досках большой?

Замятин вынул из папки толстую пачку листов, сшитых по левому краю суровой ниткой. Архипову пришлось надеть очки. В верху первой страницы он прочитал:

«На фронтах Великой Отечественной войны, спасая Родину от фашистского рабства, сражались 1027 жителей нашего села. Не вернулись домой, пали смертью храбрых на полях сражений 876 человек. Они погибли за нас. Они подарили нам счастье жизни и свободы. Будем помнить их имена…»

Дальше ровными столбцами на страницах шли фамилии с именами и отчествами, годами рождений и смерти. Годы рождений были разные, а вторые цифры повторялись: не тот, так другой год тяжкой, долгой войны.

– Многовато… – удивленно, даже как-то растерянно произнес Архипов, взвешивая в руке плотную тетрадку.

– Да, много, – сказал Замятин. Лицо его почти не изменило своего сдержанного выражения, но что-то, как тень, промелькнуло в его глазах. – Когда написали и стало наглядно – самим не поверилось; неужто столько?.. Я тоже из этого села. Здесь, – движением головы и глаз показал он на тетрадку в руках Архипова, – мои отец, два старших брата… А уж родичей всяких!..

Самойлов из-за плеча Архипова тоже смотрел на столбцы скорбного перечня.

– Можно экономней… Вместо полного имени – инициалы… – как бы думая вслух или советуясь с Архиповым, сказал он.

– Верно! – поддержал Архипов. – И работы меньше, и дешевле бы вышло. Бухгалтерия ведь за каждую букву возьмет!

– Нет, пусть будет так, как написано, – с какою-то суровою твердостью, как бы предупреждая, что не надо даже предлагать такую переделку, сказал Замятин. – Пусть каждый с именем, с отчеством. Так решили, так постановлено, это общее желание… А насчет оплаты – я уже сказал: сколько бы ни стоило…

Начавши читать столбец фамилий, Архипов почему-то не мог уже остановиться, оторваться от них. «Абросимов Федор Степанович, 1899 – 1941; Абросимов Николай Федорович, 1919 – 1941; Абросимов Василий Федорович, 1920 – 1942; Абросимов Яков Степанович, 1901 – 1941; Абросимов Михаил Яковлевич, 1923 – 1942…»

Перечень был составлен посемейно, отцы шли в списке с сыновьями, братьями, дядья с племянниками, и так – на каждую букву от А до Я. «Авдеевы… Аверины… Агарковы… Бабонины… Барашкины… Будылевы… Васины… Вахрамеевы… Востряковы…»

Архипов читал, где – подряд, где – проскальзывая глазами, откидывал страницы и только где-то на середине понял, чем же приковал его внимание, поглотил его этот список, что заставляет его читать дальше и дальше, до самого конца. Фамилии мелькали все обычные, простые, крестьянские, и почти на каждой странице попадались такие, что были и в том селе, где родился сам Архипов, где бегал он босоногим мальцом, откуда в начале тридцатых годов подростком отправился в «большую жизнь», – на строительство Сталинградского тракторного, работать, учиться в техникуме… Были и в их селе Авдеевы, жили по соседству, через дорогу; дружная была семья, работящая, веселая; были в ней ребятишки, сверстники Павла, погибли потом на войне… Были Бабонины, были Гудковы, были Дорофеевы… С Дорофеевым Васькой Архипов дружил, на одной парте сидели в сельской семилетке…

Будто не про жителей неизвестного ему колхоза «Россия», в котором он никогда не бывал и которого никогда не видел, а про своих односельчан, земляков читал Павел Петрович, и понял он это вполне, только когда ощутил какое-то странное щекотание в горле, легкое какое-то удушье… Дорофеев Васька тоже погиб на войне, где-то на чужой земле уже, в Венгрии, совсем недалеко от конца… Да, тоже много из их села унесла проклятая война! Посчитать, вспомнить всех, так, наверное, не меньше этого получился бы список! Ездил как-то вскоре после войны на родину Павел Петрович: что ни дом – то сироты и вдовы, с кем ни заговоришь – у каждого кто-то не вернулся, зарыт в земле вдали от родного дома. И в его селе можно было бы поставить такой вот памятник. Цементный обелиск с железной звездой на братской могиле безымянных воинов, что пали в 1943 году, освобождая село от немцев, стоит, цветы у его подножия пионеры по праздникам кладут, а так вот – чтоб поименно почтить всех сельчан, что не вернулись, чьих и могил-то, раскиданных на пол-России и пол-Европы, не найдешь, не сыщешь, сколько бы ни старался, искал, – так вот – не сделали, не догадались… Дела, заботы, недосуг, средства нужны, некому взяться…

Павел Петрович вздохнул поглубже, прогоняя из горла першенье, застрявший комок, закрыл тетрадку.

Самойлов и Замятин стояли перед ним, ждали.

– Ладно, передайте в модельный. Возьмется Тимофей Ильич – пусть делает. Я не возражаю.

2

Тимофей Ильич чувствовал себя худо. Ломало спину, тяжелели руки, ноги. Видно, простыл, забирала болезнь. В таких случаях у него были свои средства: пропариться в бане, принять полстакана перцовки, ложась спать – натянуть на ноги шерстяные носки толстой вязки. Те еще, что его Евдокия Степановна вязала…

Пару дней он вылежал дома; испытанные средства в этот раз действовали почему-то без успеха. Тимофей Ильич совсем было решил позвать врача из заводской поликлиники, да вроде полегчало, совестно показалось тревожить врача.

Он собрался, пришел на завод. Ему так разрешалось: если неможется – побыть день-другой дома, уйти из цеха раньше, прийти позже. Словом, поступать, как силы позволяют. Начальство знало, без причины Тимофей Ильич никогда не воспользуется этим своим правом, заработанным долгим, честнейшим трудом, полувеком, отданным заводу. Да и как иначе было бы распорядиться с Тимофеем Ильичом, в его-то годы? За семьдесят! И работать ему уже не по силам, и не работать – нельзя: завод, верстак его старый, инструменты – единственное, что у него есть, отними – и нет ему тогда уже никакой жизни, никакой в ней зацепки…

– Ну как, Тимофей Ильич, отлежался? – сочувственно спросил его начальник цеха Морозов.

Их двое таких долгожителей в цехе осталось – еще вот этот Морозов. Когда-то он в учениках у Тимофея Ильича был, Тимофей Ильич первый ему показывал, как дерево понимать, какое куда, на какие поделки, как держать долота и стамески, как выбирать зензубелем четверти. С тех пор море воды утекло, Морозов семь специальностей освоил, два заочных техникума кончил, но все равно отношения у них и дружба оставались такими, будто Тимофей Ильич все еще немножко его учитель, а Морозов – все еще немножко его ученик…

– Ты смотри, Тимофей Ильич, поберегайся, опять какой-то азиатский грипп по городу ходит, вирусный, с осложнениями…

– А у меня на эти вирусы перцовка наготовлена. От нее не то что вирус, черт с рогами копыта откинет!

Они еще покалякали малость – шутейно, а потом и об делах, начальник цеха и старый мастер, учитель и давнишний его ученик. Затем Морозов достал из стола бумаги, целую пачку, сказал:

– Тут от директора приходили, когда ты болел. Заказ по договору. Погляди чертежики, может, возьмешься, сделаешь?

– Чего ж не сделать, на то бог и руки привесил, чтоб ими шевелить, – ответил Тимофей Ильич обычными своими словами, какими всегда встречал предлагаемую ему работу.

Не спеша достал очки, чтобы посмотреть, какие бумаги протягивает Морозов.

– Дело несложное, но копоткое, – сказал начальник цеха.

– Ясно, несложное. Сложное ты б мне не дал, да я и сам бы не взял…

– Ну-ну! – сказал Морозов. – Рано тебе еще себя списывать!

Но это было так, хотя Морозов и утешал Тимофея Ильича. Давно уже сложные задания он действительно избегал поручать старику; руки у мастера были еще твердые, умения еще не утратили, но глаза – подводили; порой он уже ошибался в размерах, не видел их на чертежах отчетливо, путал деления на линейке и знал за собой этот грех, опасался его…

– Чтой-то больно много писанины… – Тимофей Ильич так, этак озадаченно пошелестел бумагами. – Доска, что ль, куда? – нашел он главный чертеж. – Ладно, что ж, давай погляжу…

От конторки начальника он отошел на другой конец цеха, к своему верстаку с тумбочкой, где у него были заперты инструменты – рубанки, фуганки, шерхебели, долота, стамески всех форм, всех размеров, – не из заводской кладовой, его собственные, личные, которыми он работал бог знает сколь уже давно и тщательно, как зеницу ока, берег, любовно направляя лезвия на точильных камнях, пробуя остроту на волосках руки. Все инструменты были из старинной, тигельной еще стали, с клеймами знаменитых когда-то фирм. Иные стамески и долота за десятилетия работы сточились почти на всю длину, чуть не до самой рукоятки, осталось лезвия на палец, а то и меньше. «Вот сработаю весь инструмент – и тогда конец, пенсия», – говорил товарищам по цеху Тимофей Ильич, если спрашивали, долго ли он еще намерен гнуть спину над верстаком. Но про себя он знал – никакой пенсии ему и одного дня не будет; когда сточится, сработается до конца его инструмент, то это уже всё, не только его работе – но и всей его жизни конец…

Приступая к новой модели, он любил хорошенько, неторопливо ее обдумать, чтобы всё ему было понятно с самого начала, чтобы потом даже в чертежи заглядывать не часто, держать их в голове. Когда-то он это на удивление умел: помнил все размеры, радиусы каждого закругления; время пройдет, чертеж затеряется, – Тимофей Ильич брался по памяти восстановить. Проверяли его модельщики, случалось, устраивали такие состязания, и ни разу Тимофей Ильич не осрамился…

Он расстелил на верстаке чертеж, положил все другие бумаги, пододвинул табуретку, но прежде чем погрузиться в размышления над линиями и размерами, сходил с фаянсовым чайником за кипятком, заварил себе крепкого чайку. Один он в цехе имел этот смешной кое для кого чайничек с крышечкой, привязанной суровой ниткой, и эту, тоже кое-кому чудную, привычку, перешедшую к нему еще от его мастера-учителя, наставника в ремесле, – за чайком с сахаром обмозговывать будущее свое изделие. Над чертежами он никогда не спешил, мог просидеть и полдня, и день, выпить не один чайничек, похрустывая кусочками сахара, сухой бараночкой; к нему тогда никто не подходил, не осмеливался его тревожить, ибо все понимали, что Тимофей Ильич не просто чаек пьет, развлекается, – человек в работе, это сейчас у него самая важная ее часть, а вовсе не тогда, когда он уже возьмется пилить, строгать, клеить, сколачивать.

Над чертежами и раздумывать было нечего, мальчишка разберется, и время до конца первой смены Тимофей Ильич посвятил тому, что приготовил по указанным размерам два деревянных щита, отгладил их плоскости фуганком, а потом и стеклянной шкуркой и наделал заготовок для букв, которые надо прибить к этим щитам. Потом он сходил в заводскую столовую, поел там куриной лапши и вернулся назад, в цех, на вторую смену.

Он частенько оставался так, на две смены подряд, – не хотелось идти домой, сидеть там в одиночестве, скуке, безделье. Смотреть телевизор? Все хоккей да хоккей, мельтешение от него в глазах, ни уму, ни сердцу, а если хорошие передачи – устаешь от внимания, глаза слезятся и голова потом болит.

С жильем, домашним бытом у него вообще неладно, просто даже скверно получилось.

Дом у них с Евдокией Степановной был собственный, поставленный еще до войны, на тихой улице в Троицкой слободе, – просторный, в четыре комнаты, с двором и садом. В доме, естественно, все держалось на Евдокии Степановне; сад, цветочные клумбы во дворе, палисадничек перед домом на улице – это тоже была ее забота, ее творенье, ее любовь. Но когда она умерла и Тимофей Ильич остался один, и сразу как-то все сделалось брошенным, без заботливой руки, – неуютно, даже страшно стало ему, одинокому, в просторности дома, двора и сада, в этой ненаполненной присутствием Евдокии Степановны пустоте. Да и чисто практическая возникла задача: как существовать старому уже человеку без всякого ухода, женского присмотра? Надо ведь, чтобы кто-то для него и постирал, и сготовил. Соседи наперебой старались что-либо присоветовать, свели Тимофея Ильича с одной женщиной, с детьми, но без мужа, не в молодых уже годах. Не для женитьбы, просто – чтоб жила она у Тимофея Ильича на квартире, без платы, убирала бы дом, стирала, когда надо, штопала бы ему носки, бельишко, готовила еду. Труд для умелой женщины небольшой, в своей домашней возне даже не видный, обоим такой уговор был подходящим, потому как своего крова эта женщина не имела, жила квартиранткой, по углам, а это – известно какое удобство и каких денег стоит. Сговорились, и на первых порах получалось все хорошо. Уходил Тимофей Ильич на завод накормленным, приходил – дом протоплен, полы протерты мокрой тряпкой, чистота, обед ему готов. Сыновья этой женщины учились в техникуме, тоже с утра уходили – и до позднего вечера. В воскресные дни у них спортивные развлечения – волейбол, футбол, лыжные походы; Тимофей Ильич их и не видел почти.

Но продолжалось так недолго. Почуяв, что устроилась прочно, основательно, женщина вскорости обзавелась мужем. Тимофей Ильич, не угадывая еще, к каким событиям это приведет, даже порадовался за женщину: сколько лет билась одна, детей поднимала, заработок – швейной машинкой только, на дому, а мужчина – все-таки настоящая опора семье.

Но муж ее не один в дом пришел, за ним и сестра его влезла, лет тридцати, бойкая, хваткая, продувная бабенка. Он сам новохоперский, и она в Новохоперске жила, с пуховыми платками ездила, торговала. Поначалу вроде – временно, подлечиться, дескать, у докторов приехала, а как прописалась – и доктора никакие не нужны, вот это только и было ей нужно – в город попасть, зацепиться. Мигнуть не успели, как она уже повела себя так, будто век на этом месте жила и всё ей тут по праву принадлежит. Пошла война промеж женщин, крикливые ссоры. Тимофей Ильич терпел-терпел, однако горько ему стало, что такое совсем ему не нужное в его доме творится, какая-то невесть откуда взявшаяся баба, спекулянтка платошная, командует, наводит свои порядки. Хотел было ее выселить – ан не тут-то было! Попытался вообще от всех жильцов освободиться – и тут осечка. Пустить-то, оказывается, просто, а за порог вывести – силы такой нет и законы почему-то слабы помочь. А тут сыновья женщины поженились, привели к себе молодых жен, младенцы народились… Муж женщины пьяницей оказался, скандалистом; как во хмелю – начинает бушевать, воюет сразу против всех, не разбирая, – кто под его пьяную дурь подвернется… Тихий дом Тимофея Ильича наполнился постоянным шумом, враждою, и кончилось тем, что поделили его перегородки: новохоперская торговка отвоевала себе комнату, женщина с пьяницей-мужем укрылись в другой, пробили отдельный ход, третью молодожены разгородили. Тимофея Ильича отделили совсем, для видимости правил стали ему квартплату платить – по горкомхозовским расценкам, рубли с копейками, и остался он опять один, опять беспризорным, но уже как бы и не хозяином над своим домом, а так – в самый угол, на самый край оттесненным приживальщиком, который всем только помеха, и чуть не в глаза все хотят – или убрался б куда, или бы помер, освободил комнату… Те же добрые соседи, которые ему женщину для ухода подыскивали, советовали подать в суд, писать жалобу в Верховный Совет, в Москву. Но Тимофей Ильич никуда не стал писать – зачем? Жить ему осталось всего ничего, наследников нет, пустые это хлопоты…

В цеху, когда он возвратился с обеда, горели уже мощные лампы под коническими абажурами, кутая верхнюю половину помещения в полумрак, зато вниз направляя двойной поток своей энергии, и было как-то празднично, уютно от их яркого, веселого, щедрого света, от ровного тепла паровых батарей, позволяющего работать даже без рубашки, от лесного запаха дерева, который Тимофей Ильич любил с детства, любил всю жизнь, с превеликим удовольствием всегда вдыхал его и, сколько ни дышал им, – даже у последнего своего рубежа все еще так и не надышался досыта…

Рабочих, как всегда, было вполовину меньше, чем в дневной смене, – все просятся работать днем, вечерами из молодежи многие учатся, другим – ездить домой в полночный час неудобно, транспорт плохо ходит, с перебоями.

А Тимофею Ильичу как раз по душе было работать вечером, когда цех полупустой, когда и начальства на заводе поменьше, не приходит никто, не отвлекает, и окружающей суеты нет, станки свободны, не надо ждать, ловить момент, чтобы сделать на них, что тебе нужно.

Он опять попил чайку, – без спеха, наслаждаясь каждым глотком, – большая это радость тому, кто понимает, после обеда, отдыхаючи, выпить хорошего чаю крепкой, свежей заварки.

Надел очки в черной оправе, разметил длинной линейкой и карандашом отфугованные щиты и стал, не торопясь, тонкими гвоздиками набивать буквы.

Случалось, он и прежде выполнял такую работу, много разных памятных досок в городе было сделано его руками, он даже не помнил все. Вот ту он делал, что на гостинице, где штаб Буденного в девятнадцатом году помещался, ту, что на воротах городского сада висит, где в войну перед отправкой на фронт формировался и получал оружие полк городских коммунистов, ту, что прибита к углу здания в конце Плехановской улицы, на бывшей Заставе, где рабочие отряды вели бой с белоказаками и остановили их, не дали войти в город… Эту последнюю доску Тимофей Ильич как бы самому себе изготовил, себе и своим товарищам: он тоже был в этом бою с белоказаками, с трехлинейной винтовкой в руках, пачками промасленных патронов в карманах своего рабочего пальто.

На войне с Германией Тимофею Ильичу не пришлось побывать: завод наложил на него бронь и крепко держал все годы, потому что делали военную продукцию: минометы, снаряды, автоматы. Первые реактивные «катюши» были построены с его участием, те, что под городом Борисовом – сейчас там даже памятник стоит – впервые на фронте дали по фашистским войскам свой неожиданный, сокрушительный залп. Так что Тимофей Ильич все-таки тоже участник, пусть не прямой, косвенный; сам он не сделал ни одного выстрела, но продукция его наносила немцам урон на всех фронтах, от Белого моря до Черного. И хоть ран и увечий не оставили на его теле осколки и пули, зато беды, что претерпели от войны люди, не обошли их с Евдокией Степановной. Сразу же, в сорок первом, погиб их сын Иван. Служил срочную, пошел еще в тридцать девятом, – больше они с Евдокией Степановной его и не видели. Была карточка, присылал Иван незадолго перед войной – он с товарищами, в красноармейской форме, но и карточки этой не сохранилось, пропала в суете, когда в сорок втором из города с заводским эшелоном уезжали…

Буквы выстраивались ровными четкими рядами, рельефно выделяясь.

«Гладышев Иван Егорович, 1921 – 1941…» – прочитал Тимофей Ильич очередную строчку, которую предстояло перенести с бумажной страницы на плоскость доски.

Тоже Иван… Тезка и ровесник его Ивану, Тимофея Ильича… Может, даже рядом где-нибудь там были, в этих первых тяжких боях у границы…

Всегда, когда Тимофей Ильич вспоминал своего сына, он почему-то видел его не подростком-школьником, не взрослым уже парнем, каким уезжал он в армию, выросшим из костюмчика, купленного ему в начале десятого класса, а совсем маленьким, младенцем, копошащимся существом в пеленках, с кривенькими, не разогнувшимися еще после утробного бытия розовыми ножками, розовыми, сморщенными ступнями, которые еще не касались земли, не сделали по ней еще ни одного шажка… Двадцать первый год! Только что затихла гражданская война, на стенах городских домов краснели еще рябины от пуль, на железнодорожных путях рядом с Троицкой слободой среди густого бурьяна угрюмо чернели мертвые, разбитые, ржавые паровозы. Заводы обезлюженно молчали, немощные от нехватки угля котельные не могли поднять пара даже хотя бы для того, чтобы дать утренний гудок. Время голода, разрухи, миллионов, которые просили на рынке за все, вместо обычных денег… Они с Дуней варили раз в день картошку в кожуре, и это была вся их еда, – роскошь, пиршество. Но Ивану требовалось материнское молоко, а у Дуни оно пропало от скудного питания, Иван только чмокал, но ничего не мог высосать из материнских сосков. Открыв беззубый ротик, зажмурившись, он голодно кричал в пеленках. Какое дело было ему до того, что кругом разоренье, лавки и магазины закрыты или пусты, ничего не купить даже за миллионы, – тельце его хотело жить… Крик ребенка сверлом вонзался в сердце Тимофея Ильича. Дуня плакала. Тимофей Ильич, тогда еще просто Тимоша, сам почти невесомый от худобы, в штанах и куртке, сшитых из крашеной мешковины, брал баночку, шел на пустырь, на ямы возле кирпичного завода, где на глинистых затравенелых откосах немногие горожане пасли своих коз; там попадались и заводские, знавшие Тимофея Ильича, – сообща они нацеживали ему в баночку молока – для голодного Ивана…

Все-таки это благо, спасение души, что он не узнал, не знает, как погиб Иван, никто не написал, не рассказал ему, как, где, при каких обстоятельствах умирал его сын. А то бы как мучили, терзали его эти видения, каким кошмаром стояло бы это в его родительских глазах: тело его Ивана, которое он запомнил только таким – в одеяльце на своих коленях, беспредельно хрупким, слабым, беззащитным, – на грязной, взрытой земле, в крови, разорванное подлым, жестоким немецким железом, в судорогах последних движений…

С гибелью сына еще можно было как-то смириться: мужчина, воин, горький, но как бы и неизбежный, оправданный удел при такой жестокой войне. Многих вокруг постигало такое же горе, оно было почти всеобщим, в каждой семье, и от этого, вместе со всеми, Тимофею Ильичу и Евдокии Степановне было легче его нести.

Оля, дочь, – вот она осталась незаживающей раной в груди Тимофея Ильича. Ее-то уж не должна была забирать от них война, и в том, что это случилось, было что-то как незаконное, чего не хотели принять ни рассудок, ни чувство.

Потому особенно жалко было Тимофею Ильичу Олю, что была она ласковой. Про Ивана трудно было сказать – любит ли он отца с матерью, привязан ли к ним, каковы его чувства, – у ребят ведь этого никогда толком не поймешь. Подросши, он вообще, как все мальчишки в таком переломном возрасте, стал диковат, с родителями резок, случалось, дерзил, беспричинно срывался на грубость. «Ничего слушать не хочет, все только по-своему!» – жаловалась Евдокия Степановна. Может, и были у него на сердце добрые чувства, за что бы ему не любить родителей, но выказать их он не умел, стеснялся, может быть. Друзья его – уличные, школьные – все почти были такими же. «Мужская порода, так, значит, положено…» – утешал Тимофей Ильич мать. А сам про себя не без грусти вспоминал старый семейный порядок, в пору, когда росли он и его сверстники: ослушаться отца или мать тогда это было нечто небывалое, не приведи бог какой проступок…

Ласковую же любовь Оли к себе он чувствовал всегда. Школьные ее занятия кончались после полудня, а он уходил с работы в пять, и когда шел домой, знал, что в пути обязательно увидит Олю: придя из школы, покатавшись возле дома на санках с девчонками, она каждый раз выходила ему навстречу. У нее была серая шерстяная вязаная шапочка с белым помпоном, и в потоке прохожих, заполнявших тротуары, он еще издали видел этот белый помпон… Она встречала его просто так, соскучившись, не затем, как делали это иные дети, чтобы отец купил им у лотошницы конфет или семечек на углу у бабки, леденцового петушка. Если дома не было матери, она, как маленькая хозяйка, грела ему на керосинке обед, подавала на стол, и когда он хлебал борщ, сидела за столом напротив, рассказывала что-нибудь про свои дела – про школу, уроки, разные классные происшествия, готовая подать ему солонку, подложить хлеба.

Училась она средне, способностей больших природа ей не дала, зато у нее были прилежность, старание. Усидчиво, без спеха она делала все, что задавали. У Тимофея Ильича до сих пор в глазах ее тетрадки на клеенке обеденного стола, стеклянная чернильница-непроливайка, под которую подложена промокашка в фиолетовых пятнах… Круглая Олина головенка с прямым пробором склонена набок, она решает задачу или что-нибудь пишет по русскому, помогает себе губами – то соберет и вытянет их в дудочку, то закусит нижнюю губу; русая коса с вплетенной шелковой ленточкой лежит на спине, поверх платья, в ложбинке между лопатками…

В ученическом своем хозяйстве она была аккуратисткой, иногда подолгу возилась, чтоб заново обернуть учебники и тетрадки в цветную бумагу, наклеить красивые этикетки, переводные картинки по уголкам. Клякса в тетради была для нее настоящим несчастьем, от которого она могла плакать. Вечерами она обязательно стирала и гладила утюгом свой белый форменный передник, – как это пойти в школу в несвежем, помятом? Во всех делах, своих собственных, домашних, в тех, что поручали ей в школе, в пионерском отряде, а потом в комсомоле, она неизменно была такой: неторопливо-старательной, усердной, безотказной; тихо, скромно копошится, сделает не быстро, но – по совести, вложив все умение, какое только у нее есть. Про Ивана Тимофей Ильич подумал бы, прежде чем сказать, какой у него сын, чего в нем больше, на что́ он способен и что́ из него выйдет, что́ можно от него ждать, а про Олю у него никаких сомнений не было, он знал про нее главное – что она добрая, верная, куда бы ни поставила ее жизнь, что бы ни потребовала от нее – она везде будет надежной, не подведет…

Никакого геройства в ней никогда не замечалось, никогда не писала она в своих школьных сочинениях, как некоторые другие девочки, – хочу быть похожей на Анку-пулеметчицу, на Марину Раскову и Полину Осипенко и тому подобное, гроза ее пугала, боялась собак, боялась темноты; выйти одной ночью в сад или слазить в погреб – не уговоришь. Но на второй месяц войны она уже уехала с санитарным поездом к линии фронта, за ранеными. Кончила краткосрочные курсы, – сама на них пошла, никто ее не посылал, не направлял, не подталкивал…

Еще один только раз он и Евдокия Степановна увидели ее – и то считанные минуты, осенью, когда фронт был уже близко от города и воздушные тревоги объявляли одну за другой.

Была как раз такая тревога, Тимофей Ильич находился дома, отгуливал после недельного, без счета времени, труда. Завыла по радио сирена, пришлось покинуть дом, идти на соседнюю улицу, в кирпичный подвал – бывшее овощехранилище. Идти Тимофею Ильичу не хотелось, он считал: если упадет бомба, так и подвал не спасет, а не упадет – с ними и дома ничего не случится. Но дружинники из группы самозащиты стучали во все калитки, сирена в репродукторе выла истошно, пронзительно. Евдокия Степановна, бледная, суетливо надевала пальто, платок, боты – под землей ей казалось надежней.

Они сидели в глубине, под сводами, на ящиках, оставшихся от овощного склада, у сырой цементной стены, по которой ползали мокрицы, томясь в свете тусклой, фиолетовой электролампочки, прислушиваясь, как и все, к звукам, долетавшим снаружи; вдруг кто-то закричал у входа в подвал: «Тимофей Ильич, Евдокия Степановна! Оля ваша приехала!» И тут же они увидели Олю, – она пробиралась между сидящими людьми, узлами, искала отца и мать, – в шинели, в красноармейской шапке-ушанке, в кирзовых сапогах.

Всего один час – в спертом воздухе подвала, пропахшем плесенью, картофельной гнилью, в сине-фиолетовых сумерках маскировочных электролампочек, в торопливых, перескакивающих расспросах, когда Тимофей Ильич и Евдокия Степановна старались скорее выведать у дочери всё про ее дела, жизнь и службу, а она, так же торопливо, сбивчиво, о том же самом расспрашивала их, – вот такой и получилась их последняя встреча… Оля опять ехала с санитарным поездом на фронт, теперь в район Купянска, из Сибири, куда они уже отвезли одну партию раненых; поезд стоял на станции, на путях, ее отпустили на короткое время. Как она подвал-то этот нашла! – все удивлялся Тимофей Ильич. А не отыскала, не сказали бы ей люди – так бы и уехала, не повидались… Оля рассказывала, как принимали они в поезд раненых, – прямо в поле, с земли, с медсанбатовских подвод, а на поле гулко грохали снаряды, горела стерня, – как везли их потом в вагонах, какие среди них молодые, совсем мальчики; плачут в бреду, зовут матерей… С собой она принесла консервы, колбасу, ковригу хлеба – в подарок родителям, стеклянный пузырек со спиртом – Тимофею Ильичу. Эта ее забота растрогала Тимофея Ильича, щемящим теплом отозвалась внутри: умница, доченька, добрая душа, подумала о них… Даже водочки расстаралась ему припасти, знала, будет ему это приятно…

Тревога все продолжалась, жителей из подвала не выпускали; где-то отдаленно бухали зенитные пушки. Оле уже надо было уходить, и она ушла, оставив отца и мать в подвале, так и не побывав в доме, не взяв на дорогу яблок из сада. А в ту осень антоновка уродилась на диво: крупная, как воск, желтая, пахучая…

Ушла, уехала – и пропала навсегда. И поезд пропал. Тимофей Ильич помнил его номер, писал потом всюду, но даже и про поезд никто ничего не мог ему ответить…

Угловатая, неудобная тяжесть давила Тимофею Ильичу на грудь, – от этих невольных воспоминаний, от давних картин, что сами всплывали перед глазами, от строчек, что росли перед ним на доске, фамилий, имен неизвестных ему людей, среди которых как-то безымянно присутствовали, необозначенно существовали и его Иван, его Оля.

Он словно бы заново, опять, в который раз хоронил их, прощался с ними… Хотя бы Олю оставила ему война! Вот уж это – совсем жестокость, нельзя ее столько на одного человека, не может душа это выдержать, нет у нее прочности, чтоб выдерживать такое… Евдокия Степановна, Дуня, умерла; врачи объясняли – болезни, называли их, но они ли виноваты? Ведь она уже тогда умирать начала, незаметно, исподволь, где-то глубоко внутри себя, когда и Оли не стало…

Какая совсем другая старость могла бы быть у них! Бегали бы в доме внучата – их кровь, их плоть, их потомки, раздавались бы их голоса… А не как сейчас – каких-то чужих, совсем посторонних, неприятных людей…

Тимофей Ильич устал, обессилел, – не от работы, сама работа была не тяжела, только забивать гвоздики, – ушел к своему верстаку, сел на низкий деревянный обрубочек, укрывшись, спрятавшись от всех – передохнуть, унять свое разболевшееся сердце.

Влага набегала на глаза, дрожала на краю век. Она смазывала, застилала все, что было перед ним, и Тимофей Ильич, еще ниже склоняясь седой головой в своем укромном уголке, горбя худую спину, смахивал ее с глаз неловкими движениями жесткой, морщинистой, иссеченной порезами и ссадинами руки…

3

Вчерашний воскресный вечер помнился Валере словно сквозь туман.

Начиналось все вполне прилично. Из общежития отправились с Колькой. План был – в кино, поглядеть американских полисменов – как они с бандитами перестреливаются. Но у касс была толкотня, не подступиться. Двинули прошвырнуться по «броду». Встретили еще двух дружков – Бориса и Славку, с тепловозоремонтного. На Славкиной патлатой голове боком сидела меховая шапчонка – только купил с получки.

– Гля, как Славик-то наш обкультурился! – сказал Колька, углядев обнову.

Шапчонку пощупали, повертели на все стороны, каждый примерил на себе. Дрянь шапчонка, девять рублей, но закон есть закон, прифрантился – не жмись, надо обмыть.

Славик не жался, достал трояк; остальные скинулись по полтиннику. Двинули в ближайший магазин. Водкой в воскресенье не торгуют, пить сухое – только за углы потом бегать. Купили пару бутылок «Красного крепкого» и тут же, зайдя во двор, выпили. Из горлышек. Посудой Борис замахнулся – кошка как раз вдоль стены бежала, хотел кошку дрызнуть, но разумный Славик перехватил его руку, оставил бутылки на снегу. Дворник утром подберет. Тридцать четыре копейки, все ему прибыток…

Двинули опять по «броду». Веселей стало.

У «Россиянки» толпились парни, все патлатые, девчонки в брюках-клеш. Стеклянные стены кафе, занавешенные изнутри, сотрясались от грохота электроджаза, в щели было видать столики, фужеры, бутылки с вином, пары в танце прыгают, вихляются.

Валера с приятелями сунулся было в дверь. Забаррикадирована, табличка – «Студенческий вечер». На дверях стража – парни с красными повязками. Колька и Борис стали рвать дверь, сцепились с парнями, но те – тренированные, гады, разрядники. Борьке мигом рот раскровянили, Колька вообще с копыт полетел, за ним – Славик. Без шапки. Шапка осталась там, за стеклянной дверью. А ее опять изнутри забаррикадировали, еще крепче.

Все вчетвером они стали бить в низ двери ногами, стучать кулаками в стекло, чтоб хоть шапку, сволочи, отдали, зима ж все-таки, шестнадцать градусов мороза, нельзя Славке без шапки, простудится человек…

Дежурные долго измывались за стеклом, кривили рожи, потом выкинули шапку на снег. Славик – он шапку под конец просил совсем жалобно, почти со слезой, – как шапка вылетела, сразу оставил жалобный тон, вскипел злобой:

– Ну ладно, гады, физики-математики! Я ваши фотокарточки запомнил! Еще повстречаемся! Я вам каждому на роже теорему Пифагора раздокажу!

– Давай, давай, вали, фиксатый, пока тебя самого на бином Ньютона не перекроили! – кричали физики-математики из-за стекла.

Тут милиционер показался с дружинниками. Нарочно медленно так, внушительно, бессловесно шел – чтоб нарушители сами смылись. Чтоб ему с ними не валандаться, в милицейский автофургон не тащить. А фургон, загодя приготовленный, тут же, неподалеку, у бровки тротуара стоял…

Магазины были еще открыты. Опять скинулись по рублевке, опять пару бутылок взяли, теперь – портвейна. Розового. Ничего другого не было, одна эта дрянь.

Дальше все понеслось как-то скачками, еще веселее.

В детском парке они оказались. Почему в детском – неизвестно. Шли вроде в сторону «Пролетария», Колька тянул – все ему хотелось еще раз полицейских поглядеть, уж больно они здорово из кольтов своих лупят: бац – и готов, бац – и готов.

В парке карусель скрипела, какие-то пацаны на ней крутились. Их согнали, сами крутиться начали. Двое – на скамейках, а двое – раскручивают.

В парке им скоро надоело – тьма, одни деревья кругом, потянуло в места людные, где жизнь и всевозможная деятельность, и минут через десять они уже ломились в ресторан на вокзале. Собственно, Борька, у него в кулаке рубли общие были зажаты, опять скинулись по бумажке, а они его только сзади подпихивали, помогали ему криком. Их не пускали, потому как не было мест, но места им были не нужны, – только бутылку в буфете взять, и опять они скандалили, лезли настырно, работали локтями. Славик снова обещал кому-то испортить фотокарточку. В трамвае, помнит Валера, ехали. Дверь на ходу дергали, – это Борис шутил, Славика хотел на ходу выбросить. А Колька наставлял на них пальцы пистолетом и кричал: «Бенц! Бенц!» – изображал, будто он американский полисмен и у него кольт в руке. Всем им было весело, и всё, что они делали, казалось им веселым, смешным, – для всех в вагоне веселым и смешным. Но пассажиры, дураки, почему-то кричать на них стали; какой-то военный, отставник, они всегда суются, порядки наводят, больше всех им надо, – приказал кондукторше на остановке двери не открывать, проезжать мимо, прямо до милицейского поста, чтоб там хулиганов, их то есть, забрали. Но они дверь все равно открыли, повыскакивали из вагона на ходу.

Вот такие получились у них вчера развлечения…

Если на откровенность – не больно здорово, и Валеру грызло не то чтоб раскаяние – в чем раскаиваться-то, никого не убили, не порезали, сами живые, целехонькие, – а так что-то… Скука какая-то ото всего этого… Сколько уже вечеров так извели…

А тут еще утром, когда он стал подсчитывать наличные свои капиталы, шарить по карманам, – кроме истраченных не досчитался ровно десятки. Он хоть и пьян был, а все ж таки помнил примерно, сколько они тратили. Десятка не могла так просто, назамеченно, в пальцах пролететь. Он стал припоминать на трезвую уже голову – сколько раз, по скольку складывались, какие кто бумажки давал, какую ему сдачу совали, и в нем вместе со злобой и гневом утвердилась уверенность, что это – дело Борькиных рук. За ним и раньше замечалось: как общая касса у него – всегда в расчетах какая-то путаница, непонятный перерасход. Притаивает, паскуда, в свой карман! Но то – все по мелочи было, о такой ерунде говорить – самому мелочиться. Но десятка – это уже хамство. Спускать такое нельзя. За такое морду Борису стоит набить, всем сообща. Чтоб потом кровью два дня плевал… Но как, с чего это дело начать? Собрать ребят да взять Бориса за галстук? Он, конечно, отопрется, а доказательств – никаких… Сам же дураком, жлобом деревенским будешь выглядеть…

С такими неприятными мыслями, муторным, горчичным осадком внутри и пришел Валера в понедельник утром на работу в литейный цех.

Он пришел в самый раз, как положено, но Андрей Василич Мальков, при котором он состоял в подручных, глянул на него искоса, хмуровато, точно Валера сызнова опоздал и из-за него уже страдает, простаивает работа.

– Опять вчера кирял? – утвердительно произнес Андрей Василич, и Валера почувствовал, что он уже осужден своим старшим, что бы ни стал он говорить в свое оправдание.

– Ну и что? – спросил он с вызовом.

– А то! – строго сказал Андрей Василич. – То, что ковши мы вместе поднимаем и металл вместе льем. А он – полторы тыщи градусов. И лишаться мне рук иль ног из-за твоей дурной пьяной башки неохота!

– А зачем же – башка? Выражаться надо культурно, – сказал Валера вежливо, зная, что так он куда больше уязвит старшого, чем даже самой последней грубостью. – И между прочим – башка в норме. Полный порядок.

– Вижу я этот порядок, он у тебя на физии написан… – сказал Андрей Василич, отворачивая от Валеры глаза, – настолько противно было ему глядеть на своего подручного, на его подпухшее, поцарапанное лицо. – Иди вон землю возить, пока мозги твои на место не встанут, а здесь ты мне не нужен…

Валера пожал плечами, как бы говоря – ладно, пожалуйста, могу и землю, мне, собственно, один хрен, где ковыряться, лишь бы гроши платили. А только рычать совершенно не из чего. Не на работе ведь напился, а в свой законный выходной!

Но внутри себя от слов Андрея Василича он не был так спокоен, как наружно, – так и хотелось выдать что-нибудь крепенькое. Но, во-первых, он чувствовал, что старшой прав, а во-вторых, злить его было не резон – за Валерой порядком числилось всяких проступков, другой бы на месте Андрея Василича уже давно бы прогнал его совсем, а Мальков – хоть и рычит частенько, а держит… Воспитывает. Ну что ж, воспитывай, старшой, если терпения хватит, продолжай свое благородное дело…

Мальков гремел пудовыми полукружиями бронзовых вкладышей, что на прошлой неделе отливали они с Валерой, – они штабелями скопились вдоль стен, – грузил их на вагонетку, чтобы вывезти из цеха. Это была обязанность Валеры, но Мальков исполнял ее демонстративно, как бы показывая, что даже такого простого дела он не может, не желает сейчас доверить своему подручному.

Кирпичное помещение для литья из цветных металлов, где работали Мальков и Валера, – с голыми закопченными стенами, черными сводами высокого потолка, – пристроенное к основной части огромного, дымного, наполненного рабочим гулом, грохотом различных машин литейного цеха, обычно душно-жаркое, как сухая финская баня, выстыло за воскресенье, воздух в нем был пропитан сладковато-горьким запахом металлической окалины, горелой формовочной земли. В углу стояла плавильная электропечь с вставленными в нее с обоих боков толстыми, как два круглых бревна, электродами, зияя пастью загрузочного отверстия, точно голодно разинутым ртом, призывающим скорее вложить в него пищу. Андрей Василич уже переоделся в брезентовую спецовку, на лбу его уже сверкали бисеринки пота. Под не застегнутой на груди курткой синели полосы моряцкой тельняшки. Когда-то прежде Мальков служил помощником моториста на судах во Владивостокском порту, ходил даже в загранку, – это его любимые воспоминания, – и вот сколько уже лет в литейном цеху, а все носит тельняшку… Дурак дядя! Хорошие деньги там получал, плавал по морю, барахло разное из Японии можно было привозить, на толкучку его только вынеси – из рук рвут за тройную цену, сам рассказывал… Житуха! Так надо же – женился на тутошней, приперся за ней с Дальнего Востока сюда… Не то приличной девки не мог там себе найти? Теперь вот глотает пыль, угар, ворочает оловянные и медные чушки по пуду, вкладыши эти осточертевшие. Хоть бы уж разнообразная была у них работа, не так бы надоедала, а то все одно и то же почти – вкладыши, втулки, вкладыши, втулки…

Валера тоже переоделся, скинув с себя все, в чем пришел, до трусов, – в литейном цеху не замерзнешь, – покорно отправился к складу формовочной земли и часа два возил ее на тачке к рабочим местам формовщиков, помогал им пневматической трамбовкой набивать эту землю в формы. Трамбовка издавала пулеметный треск, держать ее было не просто, она так и рвалась из рук, но Валере нравилось это – чувствовать, что в твоих руках механическая сила, в сотню раз больше твоей собственной, и ты управляешь ею, она покорна, подвластна тебе, и, значит, ты все же сильнее ее, еще более могуч, чем она… О, это здорово, когда у тебя в ладонях такая силища, такой треск и грохот! Одно нажатие кнопки пальцем, и ты уже великан, ты – могуч как бог, тебе уже под силу сокрушать скалы, пробивать насквозь горы!

Когда Мальков позвал его назад, в цеху цветного литья на плоском металлическом полу лежали в опоках две прямоугольные, больших размеров, плиты, все в строчках глубоко вдавленных букв. На рельсах стояла вагонетка с кирпично-красными пластинами бронзы и бирками, свисавшими с края каждой пластины на проволочном поводке.

Валера увидел заводского парторга Самойлова, длинного, худого, со шрамом на лице, в белом воротничке, узком галстуке; начальника литейного цеха Боброва, крупного, щекастого, румяного здоровяка. Они стояли в стороне, будто бы для какого-то контроля, смотрели.

Валера уставился на плиты, выпрессованные из формовочной земли, – понять, что это такое, для чего, таких изделий они с Мальковым еще не отливали, но Мальков – с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, он, видать, крепко тут потрудился, когда привезли формы, – не дал ему разглядывать, приказал загружать в печь бронзу, включать ток. В Малькове было какое-то особое возбуждение, начальство стояло, не уходило, в происходящем чувствовалось что-то важное, не будничное, не рядовое, и, хотя смысл дела все еще Валере был непонятен, его тоже захватили общая приподнятость, общее скрытое волнение.

– Все класть? – спросил он у Малькова о бронзе.

– Клади все, отмерено точно.

Валера надел рукавицы, – углы у бронзовых пластин острые, в заусенцах.

К Малькову подошел Самойлов.

– Может, другого кого возьмешь? – спросил он. Взгляд его при этом был направлен на Валеру, парторг как бы щупал, оценивающе мерил его. Он открыто сомневался в нем, даже не пряча это от Валеры, и обида кольнула парня, хотя – на что ж обижаться, он ведь поработал тут с Мальковым всего шесть месяцев, обижаться у него права нет…

– Да ничего, сладит… – ответил Мальков, тоже глядя на Валеру, но иначе – ободряюще, с верой, своими бледно-голубыми глазами, которые, казалось, были такими у него оттого, что когда-то, много лет подряд, изо дня в день в них отражалась морская ширь, такая же вот бледно-голубоватая, дымчатая.

– А то, может, Кириллова позвать? Жалко ведь будет, если форму изгубите. Дело ведь тонкое, не втулки, не подшипники… – продолжал Самойлов с прежним сомнением.

– Да нет, он парень уже умелый. Мой ведь ученик!

– В том-то и дело, что еще ученик, – сказал Самойлов со строгим, недоверчивым лицом. – Ну гляди, на твою ответственность…

У Валеры заколотилось сердце, затрепетало в каком-то благодарном тепле к Малькову. Ворчит, старый хрен, шпыняет без конца, за дело и без дела, а вот же ведь – ценит, значит… От Кириллова отказался…

Весь металл не поместился в печь, последние плитки бронзы легли толстой стопой на самом краю загрузочного отверстия. Ничего, когда металл начнет плавиться в огне вольтовой дуги, эти плитки тут же стекут в ванну, как брусок масла с края сковородки.

Мальков сомкнул контакты рубильника. В чреве печи с сухим треском сверкнула льдисто-голубоватая молния, – это между электродами пролетела искра первого разряда. Продлился какой-то кратчайший миг пустоты, когда было неясно, последует ли что-нибудь дальше, опять с треском полыхнула голубая, с розовым отливом, молния, – и все нутро печи засветилось этим пронзительно-острым, пляшущим светом, печь взревела, все громче, оглушительней вздымая свой рев, пока он не стал похож на рев реактивного самолетного двигателя.

В первые дни, когда Валера только начинал работать в литейном цеху, ему было страшно стоять возле электропечи, когда в ней бился клубок сумасшедших, ревущих молний. Казалось, вот-вот – и печь взорвется, ее разнесет на куски, она не сдержит в себе это беснующееся пламя, этот громоподобный рев, и все, что есть вокруг – беспорядочно брошенные опоки, штабеля готовых деталей у стен, копошащиеся в работе люди, он, Валера, – все мгновенно будет превращено в белое пламя, испепелено.

Но теперь печь не пугала его. Наоборот, она давала ему такое же чувство, как пневматическая трамбовка, бьющаяся в его руках: чувство власти, владения этой огромной силой, какой-то особой радости, для которой нельзя найти слов. Когда печь ревела, испуская голубовато-белый, прожекторный, пульсирующий свет, заливавший все помещение, – он и она становились как бы одним существом, и душа его, смятая, подхваченная электрической бурей, каждый раз заново потрясенная, обращенная в ужас и восторг, точно бы отделялась от тела и возносилась куда-то – в каком-то безумном, необычайном, не сравнимом ни с чем ликовании и торжестве…

Плитки бронзы, загораживавшие печной зев, таяли, все больше его открывая, соскальзывали вниз, в плавильную ванну; в печи к белому трепещущему пламени электродов добавились теплые, золотистые тона, – это сверкал жидкий металл, легкий, воздушно-прозрачный на вид, чуть шевелящийся в поверхностном своем слое, вибрирующий белесоватыми, желтыми, малиновыми оттенками, составляющими его основной цвет – цвет яркого золота.

Самойлов и Бобров по-прежнему стояли в стороне, у дальней стены помещения. Краем глаза Валера заметил, что к ним прибавились еще люди – из конторы цеха, из заводского управления. Все вместе они выглядели какой-то внушительной комиссией, только непонятно, для чего тут собравшейся, – может быть, для экзамена литейщикам? Но Валере и Малькову было не до зрителей, – комиссия так комиссия, плевать, пусть глядят, наступал главный момент, и в цеху они были только вдвоем – они и металл, готовый, ждущий, который нельзя перегреть.

Мальков подвел к устью печи ковш, висящий на цепях кран-балки. Золото бронзы струей потекло в ковш, и на зачерненных кирпичных стенах цеха, на сводах потолка затрепетали живые, праздничные отсветы, как будто в печи родился не металл, а сама жар-птица, и вот она выпорхнула, расправляя свои сказочные перья.

– Ну, Валера! – сказал Мальков с напряженным, серьезным, строгим лицом, бугристо обозначенными желваками скул, берясь за ручки ковша.

Валере на миг стало боязно, даже как-то дрожно в теле от этой необычайной сосредоточенности в лице Малькова, оттого, что целая куча народа смотрит на них и каждое его движение под контролем их глаз, оттого, что от них ждут мастерства, равного их задаче, и не только его одного, но как бы и еще чего-то, выше, значительней, ценней, что войдет в отливку вместе с металлом составной частью, и это надо явить сейчас, найти в себе, в своих руках, сноровке, умении, душе… Может, и вправду было бы лучше, если б Мальков взял для этого дела Кириллова!

Глаза Малькова, сощуренные от обжигающего жара, которым дышал ковш, глядели ждуще, руки его в брезентовых ватных рукавицах лежали на ручках ковша, – отступать было поздно, раздумывать некогда, надо было браться за горячие рукоятки ковша с другой стороны…

4

Через полчаса остывающие бронзовые плиты были отделены от форм, отнесены к стене и поставлены стоймя.

Мягкий спокойный глянец лежал на бронзе. Затвердевший металл потемнел, стал смугло-кирпичным, по нему разлилась едва уловимая лиловатость. Удивительна все-таки, прекрасна, неповторима бронза! Не нужно даже специально знать о ней что-то, чтобы это понять, ощутить. Ни в каком другом металле так не чувствуется выключенность из времени, причастность вечному, нетленному, чему нет меры и сроков, перед чем обычная человеческая жизнь – лишь краткое быстротечное мгновение. Не зря, не случайно, перепробовав всё, еще издревле скульпторы выбрали ее главным своим материалом…

Все, кто был на отливке, рабочие из основного литейного цеха, – как раз наступил обеденный перерыв и шум механизмов умолк, работа остановилась, – толпой стояли перед бронзовыми плитами, смотрели на них.

Смотрел и Валера – из-за спин, плеч, голов. Тело его под спецовкой было мокрым от пота, в руках он ощущал легкую дрожь, хотя все уже было сделано и сделано удачно, хорошо. Простое, в общем, дело-то, не хитрей, чем всё другое, а вот ведь – и пот течет за шиворот, и руки никак не унять…

Из главного цеха подходили еще рабочие; они, не перестроив еще свои голоса на тишину, шли шумно, говорливо, кучками, – поглядеть, что это там такое выпек Мальков, а войдя под своды малого цеха, увидев доски, длинные колонки имен на них, затихали и смотрели уже молча.

– Твоя работа? – толкали знакомые парни Валеру в бок.

Он кивал, скромно, неопределенно, – и не утвердительно, и не отрицательно. Как сказать – моя? Малькова эта работа, а он только помогал, подручничал… Но ведь помогал! Значит, все же – и его это труд, и его мастерство… Доскам этим висеть долго, они переживут всех нынешних людей, не одну смену людских поколений, вероятно, они переживут, и навсегда, на все времена в них останется вместе с запечатленными на них именами еще и труд, искусство создавших их мастеров…

– Да-а… – произносили в толпе вполголоса, подавленные той скорбной и вместе величественной силой, что была в ровных столбцах имен, в их множестве. Говорить громко почему-то никто не решался. Но хотя произносились одни эти протяжные «Да-а…», сердца людей были открыты друг другу и словно бы соединены в одно, и всем было понятно, что звучало в этих восклицаниях, какие чувства и мысли срывали их с губ.

Кто-то, молодой, удивился – наивно, глуповато-искренне, точно впервые для себя обнаружив, какой губительной была война:

– Это что ж – с одного колхоза?! Ого! А если по всему Союзу подсчитать?

Сосед с укоризной ответил:

– Подсчитано. Двадцать миллионов.

Седой Кириллов, самый старый литейщик, тоже сказал: «Да-а…», помолчал, потом добавил:

– Это хорошо… Это правильно… Всех бы вот так вспомнить, записать. И наших бы заводских. Сколько их не пришло…

Мало-помалу толпа истаяла, разошлась. Ушел обедать и Мальков.

А Валера остался. Нарочно, чтоб побыть с бронзовыми плитами наедине, не спеша, основательно их разглядеть, без помех насладиться тем чувством творца, что впервые явилось ему так отчетливо, волнуя его таким новым, еще незнакомым ему волнением, так чудесно, возвышенно в нем все приподнимая.

Выступающие из плоскости плит колонки фамилий, имен, дат – врезались в глаза. «Капустин Петр Антонович… Ложкарев Семен Алексеевич… Мухин Виктор Васильевич…» Все больше – ровесники его, чьи жизни оборвались на восемнадцати, двадцати годах… Такие же простые, деревенские парни…

Может, и его имя когда-нибудь напишут на бронзе, выставят в городе или в родном его селе… А что? Он еще сделает что-нибудь! Не все ж ему охламоном быть, с такими дружками, как Борька и Славик, водиться… «Битловку» эту, гриву поповскую, надо срезать, – на черта она ему, мода эта дурацкая?.. Костюм себе хороший надо купить, есть ведь деньги… С галстуком, как у Самойлова… Учиться он поступит, в вечернюю школу… Что его восемь классов сельских – сейчас это ничто, тьфу!

И еще он думал о том, как будут глядеться эти плиты на памятнике, на граните. Хорошо, наверное. Летом, в отпуск, надо обязательно съездить в этот колхоз «Россия», посмотреть. От Валеркиного села это совсем недалеко, в соседнем районе. Выйти только к асфальту, к шоссе, – а там всего час на автобусе…

1975 г.

Далеко от Родины

1

Трофейный немецкий пулемет стоял в зарослях вереска, среди камней, на тропе, что вела из долины в горы. Смуглый от загара парень, лет двадцати, в крестьянской куртке из грубой ткани, в пастушеской войлочной шляпе, сидел рядом с пулеметом под большим камнем, курил сигарету и смотрел назад, на вершину склона. Она была совсем недалеко: ломаная линия в беспорядке громоздившихся камней и несколько корявых, худосочных сосен, выросших на этих камнях. За ними синели уступы другой, более высокой, горной гряды, размытые мягким, рассветным туманом; еще дальше поднималась новая цепь, окрашенная еще нежней, еще туманней – в сиреневые, голубоватые тона, и, наконец, прозрачно, полунамеком, рисовался силуэт самых высоких гор, на которых блистали снежные шапки. Это были уже настоящие Альпы. Из-за них, из-за этих покрытых вечным снегом вершин, должно было показаться солнце. Небо уже возвещало его скорое появление: безоблачный купол светлел с каждой минутой, а над панорамою альпийского горного массива разливался, густел янтарно-малиновый сок утренней зари.

Только что по тропе прошло много народу – женщины, старики, подростки, сопровождавшие их партизаны. Казалось, меж камней на склоне еще бродит эхо их шагов, еще курится пыль, поднятая движением толпы. Каждый из жителей нес на себе тяжелую кладь: крестьяне покинули свои жилища, никто не знал, когда они вернутся назад, там, куда уходили, не было ничего – ни крова, ни пищи, только скалы, заросли горной сосны да небо, и надо было взять с собой одежду, посуду, запасы еды. Подростки подстегивали прутиками овец и коз. Партизаны помогали жителям тащить их нехитрый скарб, брали из рук усталых матерей детишек, не понимавших, почему их разбудили так рано, куда несут, почему все в такой тревоге, так спешат, напрягая силы, то и дело оглядываясь. Только последняя группа партизан, человек шесть, замыкавшая колонну, шла налегке, без груза, с одними автоматами в руках. Эта группа должна была залечь в камнях и преградить дорогу немцам, если они станут настигать беглецов.

А первым это должен был сделать молодой партизан, оставленный на тропе у пулемета.

Он был одет точно так же, как остальные партизаны, что сопровождали колонну, как жители этой предальпийской местности, и вообще во всем как будто бы повторял их. Но это только на первый взгляд. Тому, ктозахотел бы всмотреться в него внимательней, стало бы ясно, что он не савойец, не провансалец, его родина не Бургундия или Лангедок, что он вообще не француз, – у него не свойственные южанину светло-серые, с желтинкой у зрачка глаза, русая прядь под краем шляпы, совсем невозможный для француза, южанина, слегка вздернутый, мягких очертаний нос и мягкий, плавный овал лица. Кто повидал народы разных стран, – догадался бы, что он издалека, что он – славянин.

Он действительно был славянином, русским, бежавшим к партизанам из немецкого концлагеря. Его имя, чтоб было привычней выговаривать, крестьяне Прованса и Савойи, из которых состоял отряд, сократили, переделали на свой лад и называли русского – Леон. Парень, пока его держали в концлагере на территории Франции, научился немного объясняться по-французски; он рассказывал партизанам про свою родину, про те места, где вырос, жил до войны; названия были незнакомы и трудны для слуха крестьян, они не могли их запомнить и не старались, – им было не важно, откуда парень родом, гораздо важнее для них было то, каков он в схватках с отрядами оккупантов. А в боях с ними русский парень был отважен, спокойно и метко стрелял из пулемета. Потому его и оставили на тропе – другого такого пулеметчика не было среди партизан.

Никого уже не виделось на гребне склона: и крестьяне, и замыкавшие колонну партизаны перевалили за вершину. Им предстоял еще долгий, трудный и опасный путь по горным тропам, по узким карнизам над пропастями в глубину горного массива, но путь этот сулил спасение, безопасность, жизнь, – фашисты не решались туда проникать.

А внизу, в долине, в покинутой деревне, – всех ждала смерть.

Тишина, легкий пересвист просыпающихся птиц, который теперь, когда затихли последние звуки движения людской толпы, стал слышен Леону, сказали ему, что он остался один, совсем один на горной тропе.

Он докурил сигарету, лег рядом с пулеметом и стал смотреть туда, куда был направлен ствол.

В обширной долине еще клубился дымчатый утренний сумрак, набрасывая на все краски хмурую тень. Но уже проступали подробности, на равнине и на сбегающих в нее склонах уже хорошо были различимы лоскутья виноградников и садов, кукурузных полей, светлые ниточки дорог. Перламутрово светились петли речного русла. Розовато-белое, неопределенной формы пятно означало деревню, что была покинута жителями.

По прямой – по линии взгляда – до деревни было километра три. Туманный воздух, сизый утренний сумрак мешали глазам. Но у Леона был бинокль. В круглом поле его стекол, впятеро сокращавших расстояние, он видел, как с разных сторон в деревню въезжают немецкие мотоциклы и грузовики, и серые фигурки солдат, рассыпаясь по переулкам, снуют из дома в дом, рыщут во дворах, открывая двери сараев и погребов.

Да, партизаны получили точные сведения: немцы действительно задумали сегодня расправиться с жителями деревни! За то, что все ее мужчины, кто только способен держать в руках винтовку, ушли в горы, стали сё дю маки, взрывающими мосты и фашистские поезда, за то, что оставшиеся помогали им, рассказывая о немцах, что только могли узнать, за то, что снабжали партизан хлебом и мясом, доставали для раненых бинты и лекарства… В округе уже было несколько деревень, испытавших фашистскую кару: все, кого немцам удалось схватить, были расстреляны, а сами деревни превращены в пепелища…

Немецкие солдаты сновали в деревушке, и даже на расстоянии, по их суетливой беготне, настойчивым поискам, можно было понять, какая владеет ими ярость, что жертвы ускользнули, деревня пуста. Одни из них уже поджигали постройки: в разных местах вспухал, расплывался дым; на площади строилась колонна, а это означало, что сейчас офицеры дадут команду преследовать беглецов. Им ясно, что деревня оставлена совсем недавно, на рассвете, жители еще недалеко, нагнать их ничего не стоит. Солдаты двинутся по этой тропе, только она ведет в горы, – крутой, каменистый, весь в порогах и осыпях путь пастухов и овечьих стад к альпийским лугам.

Русский парень в пастушеской шляпе смотрел на действия немецкого отряда так, будто слышал все, что говорили, кричали немецкие солдаты и их командиры там, внизу, и все дальнейшее было ему понятно наперед. Он нисколько не встревожился, принял вполне приготовленно, когда солдатская колонна двинулась из деревни и стала вытягиваться в змею, достигнув начала горного подъема. Он только считал время, минуты, взглядывая на трофейные часы на запястье: по предварительному его расчету должно было пройти не меньше получаса, пока головная группа немцев вскарабкается по склону на дистанцию точного прицельного огня и каждая его пуля будет лететь уже наверняка. За эти полчаса крестьяне уйдут еще дальше, а там – дело уже его выдержки, меткости глаза, искусства пулеметчика, удачи – какой выигрыш времени дополнительно получат уходящие в горы крестьяне…

Он выкурил новую сигарету, – потом курить будет некогда. И еще одну, еще одну…

Немцы – в своих тяжелых сапогах, суконных мундирах, с автоматами перед грудью – торопливо лезли по камням, одолевали уступ за уступом. Отрывистые команды унтер-офицеров подгоняли их.

Уже простым глазом Леон различал светлые пуговицы, металлические пряжки поясов.

Шли немцы, такие же точно немцы, солдаты гитлеровской Германии, каких он видел в полях под Минском, в лесах Подмосковья в сорок первом году, на дорогах у Дона и Волги – следующим военным летом, дымным от горящих хлебов. Тогда его контузило разрывом снаряда, на несколько часов отняло сознание, память… Точно такие же немцы гнали его в колонне пленных, а позади нее каждые несколько минут хлопали выстрелы – это конвойные добивали тех, кто ослабел, начал отставать… Точно такие же немцы ударами прикладов загоняли его за колючую проволоку, огораживавшую кусок чистого поля – без тени, без воды. На третьи сутки даже у самых выносливых от палящего солнца и жажды мутилось сознание, в глазах появлялись кровавые круги… Точно такие же немцы, с такими же автоматами, держа палец на спусковом крючке, потом, в Польше, отрывисто кричали на него и других пленных, чтоб они быстрее работали, быстрее таскали шпалы и рельсы, быстрее строили нужную немцам дорогу… И точно такие же немцы, грозно приподнимая автоматы, точно так же отрывисто, злобно кричали на линии Мажино, где пленные разных стран – русские, поляки, бельгийцы, сербы, французы – резали и сматывали в клубки колючую проволоку, нужную немцам для постройки укреплений в других местах, и выкапывали из земли бетонные надолбы…

Леон плотнее прижал приклад пулемета к плечу, навел ствол на тройку солдат, опередивших остальных. Они поднимались один позади другого, но при этом как бы в ряд, – их можно было скосить одной короткой очередью. У него было много патронов, партизаны оставили ему весь запас трофейных пулеметных лент, но их нельзя было тратить неэкономно, зря: он был один против целой роты, бой предстоял затяжной, долгий…

…Свидетели поединка – несколько пастухов, что находились с овечьими стадами на горных пастбищах, крестьяне других деревень, работавшие в этот день в долине на своих виноградниках, рассказывали потом, что только в два часа пополудни стихла стрельба, непрерывно гремевшая на горном склоне…

Было это давно. Летом сорок третьего года. В самый разгар войны.

2

Спустя много лет, когда уже изгладились, исчезли почти все следы и разрушения, оставленные войной, и на месте сожженной оккупантами деревни давно уже поднялись новые постройки, а дети, что гнали коз и овец, поспешно семенили рядом с родителями, а также и те, которых матери и партизаны уносили от немцев на руках, давно уже стали взрослыми мужчинами и женщинами и у них самих подросли такие же дети, какими были они в тот день сорок третьего года, – в Южную Францию по приглашению друзей Советского Союза приехали русские журналисты. Они побывали у докеров Марселя, у ткачей в Лионе, посетовали, что маршрут их минует знаменитый, известный в России каждому школьнику Тараскон, шутливо погоревали, что не посетят они и Монте-Карло, где, говорят, совсем просто выиграть большие деньги. Под конец члены общества «Франция – СССР» повезли журналистов в долину Роны, в города и селения горных департаментов, – показать те места, где укрывались бойцы французского Сопротивления, откуда выходили они на смелые диверсии против оккупантов, когда Советская Армия сражалась с гитлеровскими дивизиями у Сталинграда и на Курской дуге.

На своем пути журналисты посетили и ту небольшую деревню в предгорьях Альп, все жители которой должны были погибнуть, если бы партизаны своевременно не узнали замыслы оккупантов и не увели крестьянские семьи в горы. Журналистам помогли подняться по тропе, которая осталась такой же крутой и неудобной, до первого перевала, и там показали могилу русского парня, пулеметчика. Тело Леона горные пастухи спрятали после боя в расселине и заложили камнями, а потом, когда партизанские отряды выбили оккупантов из пределов департамента, местные жители похоронили его уже по-настоящему, на том самом месте, где он задерживал немцев до последнего удара своего сердца, где стоял его пулемет, окруженный ворохами горячих, дымящихся гильз.

Могила была совсем простая: продолговатая груда камней, скрепленных цементом, чтоб не разрушили ее ливневые дожди и жестокие зимние ветры. На камнях лежали свежие цветы, которые по обычаю каждое утро приносят снизу, из долины, деревенские дети. Отдельно, в изголовье, возвышался тяжелый камень. Врезанная в него надпись говорила, что здесь покоится русский солдат, боевой соратник французских патриотов, имя которого было Леон…

Сняв шляпы, журналисты долго стояли возле могилы. Легкий сирокко, тянувший с юга, из Африки, от Средиземного моря, колебал алые лепестки маков, лежащих на могильных камнях…

Вернувшись в Москву, журналисты не забыли об одинокой могиле на каменистом склоне Савойских Альп. Они решили выяснить, кто же был этот солдат, которого французы называли Леоном, откуда он родом, где жил, в какой школе учился, не осталось ли кого-нибудь из его родных.

Выяснить это оказалось чрезвычайно трудно – после войны прошло уже столько лет. Много месяцев потратили журналисты. Они звонили в разные учреждения, писали и рассылали десятки писем. Порой казалось, что поиски надо бросить, старания не дадут ничего, история Леона так и останется нераскрытой.

Но все же в архивах Министерства Вооруженных Сил отыскались кое-какие следы. А дальше – удалось установить, во-первых, что правильное имя Леона – Леонид и фамилия его – Шестаков; нашлись документы, в каких частях он служил до того, как попал в плен, каким военкоматом был призван на войну. Он был из города Ольшанска и, что больше всего взволновало и обрадовало журналистов, оказалось, что в этом Ольшанске еще жива его мать – Прасковья Антоновна…

3

Ольшанск когда-то в древности был маленькой бревенчатой крепостью, вместе с другими такими же крепостями защищавшей южные пределы Московской Руси от татар и ногайцев. Потом – глухим уездным городом с торговыми лавками, каменным собором, где люди приходили в движение только в большие торги и ярмарки, где даже приезд чиновника губернского правления составлял чрезвычайное событие.

Город стоял на привольном месте, среди плодородных черноземных полей, богатых разнотравьем лугов; хлеба всегда вырастали тучные, и потому на гербе Ольшанска одну его половину занимал ржаной сноп, а вторую – пирамида золотых яблок, символ другого изобилия края. Садов действительно и в Ольшанске, и вокруг было множество; весной в цветение город превращался в густое белое облако, напитанное сладостно-тяжким медовым духом, долго не исчезавшим и после того, как нежные лепестки снегом ложились у подножья яблонь.

Леня Шестаков застал уже совсем другую пору в жизни города. Линия железной дороги с тяжелым гулом идущих по рельсам поездов прогнала из него вековую захолустную тишину, сразу приблизила Ольшанск ко всем городам, к столице. Рядом с путями огромной бетонной глыбой поднялся элеватор. Еще не привыкли к железнодорожному вокзалу, элеватору, как над строениями одноэтажного Ольшанска вонзилась в небо труба сахарного завода. На выгоне возле кладбища, где пасли коров и коз, выросла усадьба машинно-тракторной станции, заурчала моторами, зазвенела железом о железо. Дивно было видеть иным горожанам похожий на молнию блеск электросварки за окнами ремонтного цеха, наблюдать выползающие из ворот тракторы, а за рулем – молодых пареньков и девушек-комсомолок, чумазых, лихих, бедовых, в красных косынках на коротко стриженных головах – по моде тех лет, того горячего, полного задора, времени…

Но и старое еще не умерло полностью, не ушло еще в одни воспоминания. Так же монументально-тяжко стоял на площади облезлый собор с лишенными крестов куполами, вокруг которых на вечерней заре, прежде чем угомониться на ночь, носились стаи крикливых ворон и галок. На кованых железных дверях его висели могучие замки: просторное помещение собора использовалось как склад. Но, взобравшись на край узких окон, сквозь ржавые решетки можно было видеть внутри, на стенах, на штукатурке, узкие лики с неестественно-огромными продолговатыми глазницами и темными, как ночь, зрачками, глядевшие одушевленно, в одно и то же время – немо и говоряще, загадочно-вопрошающе, с несомненным присутствием непонятной, таинственной, неукротимо-неумирающей жизни – до жуткого чувства, возникавшего под сердцем…

На одной из стен отсвечивала тусклым уже золотом фона, глянцем масляных красок темно-коричневая, в два натуральных человеческих роста, фигура Христа, лет сто назад написанная совсем юным художником, местным уроженцем, тогда еще никому не известным за пределами Ольшанска, бывшим для всех просто Ваней. А лет двадцать спустя его знала уже вся Россия как одного из самых дерзостных революционеров в искусстве, одного из самых видных и талантливых в той группе живописцев, что получили наименование передвижников…

Так же, как и прежде, стояли по краям мощеной площади «торговые ряды» – череда узких темных лавок под одной длинной крышей, с одним длинным, во весь ряд, навесом вдоль дверей и окон – так что из лавки в лавку можно было попасть, не выходя на солнце или дождь, и так же, только теперь не у лавочников, а у кооперативных продавцов, в этих лавках можно было купить чай и сахар, крупу и муку, деготь и соль, мед и свечи, и всякий другой товар, всякую другую продукцию, произведенную местными артелями и привезенную издалека.

Поредели порубленные на дрова, вымерзшие в суровые зимы голодных двадцатых годов сады, но все еще густо обливало их вёснами цветение и, как прежде, тяжел, сладок, духовит был их аромат, пронизанный гудом снующих пчел. Луга под городом, видные в пролет каждой улицы, подходившие вплотную под кручу, на которой когда-то высилась деревянная крепость с башенками, бойницами и пушками, все так же пышно покрывались травами к началу июня, и когда косили сено – запах его, властно перебивая всё, плавал над городом, втекал в каждое распахнутое окно, в дома жителей, в кабинеты районных учреждений, в школьные классы. Так было и в те дни, когда Леня Шестаков сдавал последние экзамены, в тот вечер, когда в школьном зале гремела радиола, выпускники прощались со школой, учителями.

А через день на западной границе уже полыхала война, и вместо Академии художеств, где он мечтал учиться, где уже видел себя за мольбертом с кистями и палитрою в руках, – его ждала совсем иная, не им задуманная, судьба…

4

Официального извещения о гибели сына Прасковья Антоновна не получала. На все ее запросы в часть, в Москву, ей всякий раз отвечали короткими, почти одинаковыми словами, что о рядовом Леониде Шестакове сведений не имеется.

В большинстве семей, знакомых Прасковье Антоновне, где вот так же без следа, без вести пропал на войне кто-нибудь из близких, получая подобные, как у Прасковьи Антоновны, ответы, испытывали даже что-то вроде отрадного облегчения, что не в мертвых их сыновья, мужья, братья, отцы, не за чертой, из-за которой уже нельзя их ждать, все же можно хранить в сердце надежду, что они живы и когда-нибудь все-таки найдутся, объявят о себе.

Прасковья же Антоновна ни на минуту не испытывала подобных обманчивых надежд. Когда пришло первое такое письмо в ответ на ее запросы, сердце ее как бы оборвалось в груди, окунулось в мучительный холод: она поняла, что сына у нее нет, война унесла, поглотила его навсегда.

Может быть, она сумела бы когда-нибудь, с течением времени, свыкнуться с потерей, будь у нее большая семья, другие дети, требующие забот, хлопот, внимания, какая-нибудь родня вокруг, возле, вообще кто-то или что-то, чтобы так или иначе заместить потерю, заполнить зияющую пустоту, образовавшуюся в жизни, в душе, во всем существе Прасковьи Антоновны. Но семья Шестаковых состояла всего из трех человек: она, муж Петр Василич да Леня – центр этого их маленького мира.

Петр Василич всю жизнь, с молодости, служил на местной почте, – тихий, скромный, трезвый, ничем не примечательный человек, без каких-либо страстей, увлечений, как у других мужчин, например, – охотой, рыболовством. Но Прасковье Антоновне он был хорош и мил именно вот этой своей обыкновенностью, простотой и ясностью во всем, тем, что она знала – союз их ненарушим, ничто, никогда не может их рассорить, разбить их маленькую семью. В сорок первом году его повезли на рытье окопов под Курск. Он мог бы не ехать, отказаться, у него было больное сердце, достать врачебные справки, но ему было совестно указывать на свою болезнь, ехали примерно такого же возраста, не лучшего здоровья сослуживцы. Там, на окопах, он и умер: копал вместе со всеми землю лопатой – и вдруг посмотрел как-то странно и повалился без звука. Похоронили его на месте, – не везти же тело в сумятице близкого фронта, при таких дорожных трудностях, домой; засыпали в неглубокой придорожной могиле теми же лопатами, которыми копали траншеи и противотанковые рвы. Бывшие с ним сослуживцы привезли потом Прасковье Антоновне оставшиеся вещи: пальто, шапку, испачканные глиной сапоги, рассказали скупые подробности…

И осталась Прасковья Антоновна в доме одна.

А когда в сорок втором перестал писать Леня, перестали приходить от него треугольнички из случайной бумаги, подвернувшейся под руки, – иногда это были какие-то ведомственные бланки, подобранные в разрушенных зданиях, иногда даже куски обоев, каких-то афиш, – Прасковья Антоновна осталась не просто одна, но в том недоступном для выражения словами одиночестве, хуже которого уже нет ничего для человеческой, материнской души на земле, и даже смерть – это желанный, спасительный исход.

Как Петр Василич на почте, так и Прасковья Антоновна с молодости работала на одном и том же месте – в городской библиотеке. В ней она продолжала работать и дальше, – пока могла, пока доставало сил. Потом вышла на пенсию. До войны у Шестаковых, как у многих потомственных жителей Ольшанска, был довольно приличный дом, не слишком просторный, но и не тесный, с огородом, садом; он стал не нужен Прасковье Антоновне, дорого было его ремонтировать, поддерживать в исправном состоянии; огород и сад требовали рук, труда, ухода, а Прасковьи Антоновны на это уже не хватало. Да и на маленькое жалованье нелегко было прожить в скудные послевоенные годы, при тогдашней дороговизне. И Прасковья Антоновна продала сначала полдома, потом еще часть. Остались у нее только комнатка с маленькими сенцами и кусочек зеленого дворика с одной огородной грядкой для лука и моркови, одной вишенкой, когда-то посаженной Леней, просто так, ради интереса: воткнул прутик, а он и прижился, пустил корешки… Еще в этом дворике были цветочная клумба, на которой летом по краям желтели бархотки и настурции, а в середине кустом поднимался табак, раскрывающий с заходом солнца свои белые звездчатые трубочки, и деревянный, ветхий уже стол со скамейкой – под Лениной вишней, в соседстве с грядкою и клумбой. Иногда к Прасковье Антоновне заходили знакомые, чаще других – ее подруга с юности Олимпиада Григорьевна, такая же одинокая, старая женщина, бывшая учительница. Прасковья Антоновна грела тогда самовар, накрывала в комнате или под вишней стол белой скатертью, ставила вазочки с вареньем, не забывая при этом обязательно упомянуть, какое варенье любил Леня, какое – Петр Василич, хотя Олимпиада Григорьевна знала это так же хорошо, как сама хозяйка; в плетеной корзине на столе появлялись припасенные для таких случаев коржики, сушки, печенье, и две старые женщины, по давней привычке, как было это когда-то в быту тихого Ольшанска, а ныне уже не поддерживается молодыми, сохранилось только в редких домах, – устраивали долгое чаепитие, с долгими беседами и, конечно, с повторявшимися уже в бессчетный раз воспоминаниями о Петре Василиче, о Лене, обо всем том, что когда-то было буднями, радостью, счастьем этого дома, от которого теперь остались только последние малые крохи: облезлый, в выставочных медалях тульский самовар, две-три вазочки, несколько серебряных ложек да фотографии в комнатке Прасковьи Антоновны – на коврике над ее кроватью. На них – Петр Василич, еще в дореволюционную пору, когда между ним и Прасковьей Антоновной было лишь отдаленное знакомство, они только раскланивались при встречах на улице: худощавый, стройный, с щегольскими усиками молодого чиновника, в мундире почтового ведомства, в фуражке с высокой тульей и кокардой. Они вдвоем – вскоре после женитьбы, в двадцать втором году. Пышные волосы Прасковьи Антоновны, какими она отличалась в юности на зависть всем подругам, собраны на затылке в тугой узел, белая батистовая кофточка с кружевным воротничком выглядит дорогим свадебным нарядом; никто бы не поверил, из какого старья она переделана, одна Прасковья Антоновна это знает, сколько понадобилось усилий и искусства, чтобы придать ей такой вид; Петр Василия – в застиранной до белизны военной гимнастерке; в ней он пришел из Красной Армии, – ничего другого у него в ту пору больше не было. У обоих – ясные, счастливые лица людей, перед которыми долгая, дальняя, заманчивая дорога: время бедствий, голода, смертей позади, предстоит радостная, светлая, добрая жизнь, о которой хочется думать, что в ней не будет ни печали, ни болезней, ни горя, – и так сколько всего этого осталось за плечами, испытано и пережито на десять людских жизней!..

И по соседству – несколько фотографий Лени: он – годовалый, голенький, животиком на столе, как принято было тогда снимать младенцев; школьником – в пионерском галстуке, глаза удивленные, распахнутые, и все его выражение такое, точно он хочет сказать – до чего же он рад, что рожден в этот мир, сияющий солнцем, сверкающий красками, каждая из которых – уже чудо, способное бесконечно удивлять… И последняя его фотография, с одноклассниками, на другой день после окончания школы: Леня уже совсем юноша, волосы ниспадают светлым крылом на одну сторону лба, стоит в белой рубашке, воротник распахнут, смотрит прямо, во всей его стати – что-то твердое, сознаваемое достоинство… Школа окончена, первый жизненный рубеж преодолен, он уже на пороге взрослости, в начале большого пути, впереди студенчество, столица, новые рубежи, новые одоления… Прасковья Антоновна при взгляде на эту фотографию всегда вспоминала, как гладила она ему эту рубашку, когда он собирался в ателье сниматься, как в спешке на рукаве получилась складочка, как была Прасковья Антоновна огорчена, а времени исправить уже не хватало, Леня спешил, – она и на снимке видна слегка, эта складочка, у левого плеча… И оба они, мать и сын, и отец, и школьные друзья Лени, что ждали его у ателье, и никто в городе, никто даже во всей стране – не догадывался, что это – последний мирный день, завтра люди молчаливыми толпами будут стоять под уличными репродукторами, и все станет совсем по-другому, точно бы черные тучи заслонят солнце, зловеще нависнут над каждой улицей, набросят свою тень на каждый двор, на каждое окно…

Из множества забот и дум Прасковьи Антоновны, что составляли когда-то ее бытие, после того как возраст ее перевалил за семьдесят, у нее осталась только одна забота, одна постоянная, беспокойная, не находившая решения дума: куда поместить, кому передать на хранение эти Ленины фотографии, чтобы они не пропали бесследно после ее смерти. Жилище ее, дворик с клумбою – не бог весть какое богатство, близких нет, завещать некому, горсовет этим распорядится сам, найдет, кого тут поселить. Да вещи, бытовое имущество уже перестали быть для Прасковьи Антоновны ценностью, – у престарелых людей меняется отношение к тому, что на других этапах жизни кажется нужным, важным. Единственной ценностью – и чем дальше, тем больше – для нее оставались только вот эти фотографии мужа и сына да еще несколько сохранившихся Лениных школьных тетрадок, альбом с рисунками, его торопливые, карандашом, уже полустершиеся, письма с фронта. Прасковья Антоновна знала, что они никому не нужны, ни для кого не составляют ценности, никто не будет их хранить, беречь, и это сознание отзывалось в ней болью, потому что, когда это произойдет, потеряются, исчезнут фотографии и бумаги, – с ними уже окончательно исчезнет, утратится и та последняя слабая память о ее сыне, что еще присутствует в мире, последний угасающий отзвук его короткой жизни, последние вещественные свидетельства, что был когда-то на свете такой сероглазый, светловолосый, улыбчивый мальчик, не помышлявший ни о каком зле ни дальним, ни ближним людям, мальчик, которого делали счастливым яркая зелень листвы, в одну теплую весеннюю ночь одевшая деревья, густая синь промытого грозовым ливнем неба, морозные узоры на стеклах окон, сверкание инея на проводах и ветках; он просыпался, открывал глаза, и в тот же миг, еще даже не раскрывшиеся полностью, они зажигались радостным предчувствием подарка, что несут ему события нового дня…

И вот в маленькую комнатку Прасковьи Антоновны, в маленький ее дворик с клумбой и вишенкой, в тихое, укромное, уединенное доживание одинокой, сломленной, совсем уже старой жизни – ворвались вдруг вести, привезенные журналистами из Франции. Приехали корреспонденты, фотографы, сначала одни, потом другие, появились в газетах статьи, прозвучали по радио, опять стали приезжать корреспонденты – из Москвы, из области, работники из телестудии. В разных городах нашлись Ленины школьные друзья, – их собрали на телеэкране, они вспоминали Леню, каким он был; его лицо, переснятое с групповой карточки, смотрело с экрана, а Лениных друзей слушали, смотрели на него несколько миллионов человек…

Наконец к Прасковье Антоновне пришло совсем уже ошеломившее ее на первых порах известие, что, если желает, она может поехать во Францию, на могилу сына. Жители партизанских деревень шлют ей свое приглашение, будут рады ее принять, московские корреспонденты берут организацию этой поездки на себя, так что Прасковье Антоновне самой не надо ни о чем нигде хлопотать, все будет сделано за нее другими людьми, – было бы только с ее стороны согласие…

Побывать на могиле сына, о котором столько времени не было ничего известно, и вот – возможность хоть так, но проститься с ним перед вечной уже разлукой, – любая мать тут не стала бы раздумывать, решать – ехать или нет. Слабые силы, слабое здоровье, старое, больное сердце – с этим Прасковья Антоновна сумела бы как-нибудь сладить, нашла бы, как себя перемочь. Но – во Францию, на другой конец Европы, в чужую страну, к чужим людям, говорящим на непонятном языке…

Тут надо сказать о Прасковье Антоновне, что всю свою жизнь она была робкой, неуверенной в себе, застенчивой. Она терялась среди незнакомых людей, робела, если надо было обращаться к должностным лицам любых рангов, хотя бы даже к председателю уличного комитета или участковому милиционеру. В библиотеке заведующая для нее была уже высоким начальством, а если приходил инспектор райотдела культуры Василий Иванович Соловьев, который жил на одной с Прасковьей Антоновной улице и которого она знала еще Васей, в коротких штанишках, стреляющим из рогаток в воробьев, – она волновалась до перебоев в сердце, до того, что забывала порядок полок и стеллажей и не могла сразу найти нужные ему книги. Понимала, что глупо так себя вести, так робеть, но такой уж она была, в другой раз опять терялась, неизвестно чего робела, краска волнения выступала у нее на лице… Она почти никуда не выезжала из Ольшанска за всю свою жизнь, даже поездка в областной город представлялась ей событием, которое ей не по силам, не по возможностям ее ума, характера, находчивости, расторопности, житейского умения. А тут – Париж, Франция!

Не сосчитать, сколько было переговорено Прасковьей Антоновной об этом с Олимпиадой Григорьевной, с другими знакомыми, сколько было высказано всяких соображений, сомнений, опасений. А вдруг она разболеется там? Ведь это не среди своих, каким-то чужим, посторонним людям хлопоты, беспокойство, неудобства… Такое, например, взять: ведь сколько глаз на нее будет там смотреть, судить по ней обо всем Советском Союзе; стало быть, надо прилично одеться, а для этого приобрести сразу много дорогих вещей – и туфли, и платье, и шляпу, пальто или хотя бы плащ – потому что на осень намечается поездка. Мелочи вроде, а каждая – задача. Даже вот – чемодан! С каким-нибудь не поедешь, заграница, надо покупать новый, современного вида…

Олимпиада Григорьевна вникала во все подробности, обдумывала их вместе с Прасковьей Антоновной, а затем и самостоятельно, дома; дни ее целиком были наполнены этим, проходили в такой зараженности волнениями и заботами старой подруги, что временами совсем стиралось, что она только собирает ее, а не готовится вместе с ней в эту поездку. И если кто-нибудь мог заглянуть при этом в душу Олимпиады Григорьевны, в ее сокровенные уголки, то, как ни странно, он бы обнаружил в ней нечто очень похожее на зависть. Нет, не к тому, что Прасковья Антоновна поедет за границу, во Францию, а к тому, что, благодаря московским журналистам, у Прасковьи Антоновны есть теперь утешительное для ее души знание, что хоть и далеко, на чужой земле, но существует прах, незабытая, незатерянная могила ее сына, тогда как Олимпиада Григорьевна, потерявшая на войне брата, мужа, двух сыновей, лишена горького счастья, выпавшего Прасковье Антоновне, – хотя бы один только раз побывать на могилах своих близких, неизвестно где похороненных – и похороненных ли? – сыновей…

Как ни велики были колебания Прасковьи Антоновны, как ни пугало ее сознание слабых своих сил для такой поездки, страх сложностей, которые она не знала, как преодолеть, – в то же время она чувствовала, что, если не поедет, убоится, пропустит этот случай, она никогда не простит это себе. Душа ее, ум, нервы дошли до странной обостренности, до способности восприятия в виде реальности невозможного и нереального: при ее постоянном все долгие предшествовавшие годы ощущении сына как продолжающего все-таки где-то свое существование, только без права подать весть, заявить о себе, ей казалось, верилось как в саму правду, что и он не простит ее за то, что она не навестила его, такого одинокого, такого от нее и от всего родного ему отъединенного, брошенного в такую даль и так истосковавшегося по материнской близости, по ее присутствию. Ей казалось даже, что, когда она будет около него, это время будет не минутами безмолвия и скорби и все такой же непреодолимой разъединенности их в мире, а минутами совсем живого соприкосновения друг с другом, как в прежней их жизни, до роковой черты, проведенной войной, минутами совсем как явь ощутимого общения, такой слышимой беседы с ним, что для ее слуха вновь во всей своей живой силе будет звучать его голос, незамолкающий в ее памяти, только лишь слабеющий, угасающий с годами, как бы удаляющийся от нее все дальше и дальше…

…Многие опасения, тревоги Прасковьи Антоновны оказались напрасными, все устроилось, даже с экипировкой – ей помогли, дали для этого нужные средства. К назначенному сроку она была готова, и в середине октября Олимпиада Григорьевна и знакомые проводили ее на местном вокзале в Москву.

5

Утром, когда поезд приближался к Москве, а в вагонном окне мелькали желтые березки, дачные домики, мокрые от дождя асфальтные шоссе с грузовиками, покорно ожидающими за опущенными шлагбаумами прохода поезда, когда пассажиры уже доставали с полок чемоданы и сумки и хотя еще ехали – вид у всех был людей приехавших, с выражением на лицах не поездных, дорожных, а каких-то уже московских забот, – на Прасковью Антоновну напало томящее беспокойство. Ей обещали, что в Москве ее встретят. Но пригородные строения мелькали за окном все гуще, вместо дачных поселков виднелись одни многоэтажные громадины, тонкие, плоские, похожие на пчелиные соты, поставленные на ребро, и, так же как соты ячейками, чернеющие тесными рядами окон, все чаще проносились платформы с толпами ожидающих людей, все явственней чувствовалось приближение огромного, неохватного, необозримого города, рождавшее ощущение, что сам ты, отдельный человек, в такой же пропорции с этим приближением как бы убываешь, сокращаешься в размерах, мельчаешь до ничтожной малости; потом поплыла мимо окна, замедляясь, и остановилась последняя платформа с носильщиками возле тележек, вмиг наполнившаяся хлынувшими на нее из всех вагонов пассажирами, – и Прасковья Антоновна окончательно струхнула, что те, кто должен ее встретить, без кого она беспомощна и не сможет ступить на московской земле даже шагу, просто-напросто не найдут ее в этом многолюдстве, пестрой беспорядочной человеческой сутолоке.

Однако страх ее был напрасен. Чьи-то голоса уже произносили ее имя-отчество, какие-то улыбающиеся люди, в которых она не сразу узнала приезжавших в Ольшанск журналистов, уже пробирались к ней навстречу по вагонному коридору, чьи-то руки вмиг подхватили ее чемодан, в то время как другие руки предупредительно поддерживали ее под локоть, помогая выйти из вагонного тамбура на платформу.

Черная, выстланная внутри мягким ковром, плавно тронувшаяся с места машина, на сумасшедшей скорости недолгий полет куда-то вместе с так же несущимися справа и слева другими машинами, под расспросы – удобно ли было Прасковье Антоновне в дороге, как она себя чувствует, не утомилась ли; подъезд, сверкающий черным мрамором, стеклом, сталью, качающиеся в одну и другую сторону массивные стеклянные двери, светлый гостиничный вестибюль с колоннами, выстланный светло-серыми полированными гранитными плитами, на которых, казалось, ступив, можно тут же поскользнуться, как на льду…

Потом лифт с быстро бегущими на табло цифрами этажей, сами собой с мягким звуком закрывающиеся и открывающиеся двери.

Прасковья Антоновна пришла в себя, стала более или менее отчетливо видеть окружающее уже только в гостиничном номере – с креслами, торшером, белым телефоном на маленьком столике, с низкой кроватью, на которой, кокетливо топорща уголки, стояла подушка в снежно-белой накрахмаленной наволочке. Пол в комнате был покрыт темно-зеленой тканью; на нее даже как-то неловко, жалко было наступить – так была она добротна, хороша, дорога на вид. Подошвы приятно тонули в ее мягком ворсе, шаги по комнате были совсем неслышны.

Еще внизу, в вестибюле, к журналистам присоединилась худенькая, лет двадцати трех, а если постарше – то совсем не намного, девушка. Она ожидала приезда Прасковьи Антоновны, подошла к ней, еще издали улыбаясь, протянула узкую, прохладную ладошку, назвала себя Таней.

В гостиничном номере, поставив под вешалкой чемодан Прасковьи Антоновны, устроив на деревянные плечики ее плащ, усадив ее в кресло, журналисты представили Таню уже обстоятельней. Сказали, что она будет в поездке переводчицей и устроителем всех дорожных и прочих дел, – пусть Прасковья Антоновна не стесняется, эксплуатирует Таню на все сто процентов, обращается к ней за всем, что нужно. Таня хоть и молода, но окончила факультет иностранных языков, знает французский и английский, не раз уже ездила за границу с делегациями и туристами, у нее есть нужный опыт, и журналисты уверены, что Таня будет хорошей спутницей Прасковье Антоновне, они подружатся и поездка их пройдет вполне благополучно, как надо.

Таня, когда о ней говорили журналисты, сдержанно, молчаливо улыбалась, – улыбчивость, похоже, была присуща ее лицу, привычкой, выработанной профессией.

Прасковья Антоновна благодарно и смущенно кивала головой: ей было неловко, что столько человек ради нее одной оторвались от своих дел, конечно же, важных и значительных – ведь они московские журналисты, то, что они пишут, читает вся Советская страна, совестно перед Таней, которую, вероятно, оторвали тоже от чего-то гораздо более важного; может быть, даже эта поездка – только излишняя и обременительная для нее обуза, совсем ей не по желанию, не по охоте…

И еще по одной причине было неловко Прасковье Антоновне перед журналистами. В Ольшанске, у нее дома, они говорили и записывали ей свои имена, фамилии, должности, адреса, телефоны; готовясь в дорогу, Прасковья Антоновна твердо все это помнила, бумажки журналистов лежали в ее ридикюле; в поезде на всякий случай она не один раз заглядывала в эти записки, но сейчас вот, лицом к лицу с журналистами, она начисто все перезабыла, точно какой-то провал образовался в ее памяти – кого как зовут, кто из какой газеты, не знала, как к кому обращаться. Ей было ужасно стыдно за свою беспамятливость, она казалась Прасковье Антоновне неблагодарностью людям, которым она так обязана, которые затратили ради нее столько добрых стараний, так душевно ее встретили, провезли по Москве, как важную персону, в красивой машине, поместили в такой красивый, светлый, богато обставленный номер, с окном во всю стену, за которым в легком тумане золотятся купола кремлевских соборов, волнуя близостью к самому главному, самому сокровенному месту русской, советской земли…

Один из журналистов, полноватый, чернявый, с лысиной во всю голову, – товарищи называли его Романом, – покрутил пальцем на телефоне диск, поговорил недолго с кем-то под общий разговор в комнате и, опуская трубку на аппарат, сказал:

– Сейчас принесут завтрак.

Прасковья Антоновна не поняла его слов, зачем и для кого принесут завтрак, до нее не сразу дошло, что этот завтрак – для нее, это ее хотят угостить журналисты – прямо тут же, в номере. Она не знала прежде, никогда не слыхивала, что в московских гостиницах это возможно, принято так делать. А когда поняла – ее бросило почти в испуг: зачем же еще такие хлопоты из-за нее, беспокоить каких-то людей, а кроме того – ведь у нее в чемодане еще осталась вареная курица, взятая из дома, пирожки Олимпиады Григорьевны – ее подарок в дорогу, мед в баночке, под пергаментной бумажкой…

Журналисты только добродушно посмеялись, когда она стала перечислять свои домашние припасы, пошутили насчет курицы, без которой когда-то ни один русский провинциальный житель не отправлялся в дорогу.

Но, между прочим, когда девушка-официантка прикатила на тележке поднос с горячими сосисками, румяными булочками, нарезанными на ровные кружочки помидорами, высоким кофейником, из носика которого исходил легкий прозрачный пар, и у журналистов при виде этого взыграл аппетит, и по их просьбе официантка принесла сосисок и на их долю, а заодно и бутылку коньяку, и они выпили за прибытие Прасковьи Антоновны в столицу и вмиг уничтожили ресторанные сосиски, даже наполовину не утолив своего голода, – осмеянная ими курица Прасковьи Антоновны пришлась очень кстати, а заодно и капустные пирожки Олимпиады Григорьевны. Журналисты дружно хвалили и не могли нахвалить их добротные провинциальные качества, вспоминая при этом, как умеют готовить пироги и пирожки их мамы и какая это радость – в свои редкие приезды на родину, к старикам родителям, отведать домашней, любимой с детства, еды.

Разговоры пошли совсем житейские, стало видно, что журналисты при всем их столичном облике люди совсем простые, обычные, им явно в удовольствие это неурочное, под завтрак Прасковьи Антоновны, застолье – с грузинским коньячком, вольными, где в шутку, где всерьез, разговорами, воспоминаниями о домашнем. Прасковье Антоновне стало в их кругу как-то совсем тепло, семейно. Само собой ей вдруг вспомнились их имена, и хотя журналисты не были ровесниками ее сыну, родились позже, иные даже не захватили войны, – Прасковье Антоновне скоро уже казалось, что вовсе не недавно произошло ее знакомство с этими мужчинами, что они – тоже из числа старых, школьных еще, Лениных друзей. Она их давно не видела, время их изменило, их трудно узнать, но все равно это они, мальчики из Лениного детства, близкие и родные ей по их дружбе с Леней…

6

Днем журналисты наведались к Прасковье Антоновне еще раз – чтобы показать ей Кремль.

Прасковья Антоновна постояла перед Мавзолеем, в толпе людей, так же, как она, приехавших издалека, впервые посетивших Москву. Потом журналисты провели ее за Кремлевскую стену, на площадь, где стоят царь-колокол и царь-пушка. Прасковья Антоновна посмотрела и на колокол, и на пушку, и на прямую, тонкую, как свеча, колокольню Ивана Великого, и на ступени древних московских соборов, истертые множеством прошедших по ним ног. Величина колокола и пушки была удивительна, соборы – торжественны и подавляли веявшим от них духом древности, но самым удивительным Прасковье Антоновне было то, что ее глаза видят все это, что она тут, рядом со всем тем, что всю жизнь свою видела только на фотографиях и рисунках и не ожидала когда-либо увидеть воочию.

К вечеру она вернулась в гостиницу. Ноги ее болели, налились тяжестью, надо было хорошенько отдохнуть, поскорее лечь в постель, потому что самолет на Париж полетит в восемь утра, а Таня заедет в шесть.

Ночь над Москвой была не черной: какой-то непонятный, местами светло-лиловый, местами желтый сумрак висел над городом, готовый, казалось, вот-вот истаять и вовсе улететь прочь. Малиново рдели звезды на кремлевских башнях; даже ярче, чем днем, светилось золото куполов, освещенных где-то спрятанными прожекторами. А за Кремлем, за его башнями и куполами, широко простершись по горизонту, мерцая, сверкали россыпи бесчисленного множества огней.

Они сверкали почти так же густо, в таком же удивительном изобилии и за полночь, когда Прасковья Антоновна пробудилась после недолгого сна. Так же рдели башенные звезды, ровно, покойно блестели древние купола. Спать Прасковье Антоновне больше не хотелось, на душе ее было тревожно – от ощущения дальнего своего необычного пути, который начнется через несколько часов. В ночной тишине, в одиночестве, в комнате, наполненной смутным отражением московских огней, это тоже представлялось Прасковье Антоновне чем-то неправдоподобным, как бы не с неюсовершающимся, – как днем, в Кремле, когда она ходила с журналистами, смотрела, что они показывали, слушала их и не знала – с нею ли это происходит, она ли это стоит под сводами Архангельского собора, рядом с тяжкими чугунными надгробиями, похожими на деревенские сундуки, на которых написаны имена летописных русских князей – Василия Темного, Ивана Калиты…

Поняв, что она больше не заснет, Прасковья Антоновна, не зажигая света, поднялась, оделась. Занять себя ей было нечем, – присела на край кровати.

Прозвонили куранты Спасской башни. Каждый звук рождался точно первозданно – так был он чист, свеж, и так чиста, свежа была вся мелодия, которую они проиграли.

Разные мысли текли в голове Прасковьи Антоновны, вспомнилось, что замок на ридикюле слабо закрывается, хотела сходить в Ольшанске в мастерскую, поправить, да в хлопотах забыла; плащ тесноват, жмет под мышками, надо было другой брать, не этот, бежевый, а темно-зеленый, тот сидел лучше, свободней, да Олимпиада Григорьевна сбила: как же, нехорошо получится, нельзя – шляпа темно-коричневая, надо, чтобы и плащ был в тон, гармонировал…

Мысли эти, появлявшиеся сами собой, вызывали досаду своей мелкостью, ненужностью, они были уместны дома, при сборах, а сейчас, уже на середине дороги к сыну, не о том надо было бы думать, не такими занимать себя пустяками… Прасковье Антоновне захотелось вспомнить во всех подробностях тот последний день, что Леня был еще дома, как с толпою таких же призванных его повели от военкомата на станцию, к товарному поезду, по пути, каким уже прошли многие толпы ольшанских мужчин и юношей, и потом повезли куда-то, куда увозили всех мобилизованных. Наверное, в этот день, в последние отпущенные ему и ей часы и минуты надо было только глядеть в лицо, в глаза сына, вбирать в себя, в свое сердце его черты, каждую его ресничку, каждое движение его губ, глаз… А она эти последние часы потратила на кухонную возню, провела у горячей плиты, чтоб наготовить Лене в дорогу побольше всяких домашних припасов: булочек, пирожков, – как старались сделать это и все другие ольшанские матери, точно это было самое главное, самое важное при расставании с сыновьями…

Глухая боль заныла, защемила под сердцем. Как же давно это было, в какой дали остался тот жаркий июльский день, с пекущим солнцем, серыми от пыли лопухами вдоль булыжного шоссе к станции… Сколько потом прожила она одна! Зачем, для чего был отпущен ей такой срок? Не случайно же распорядилась так судьба. Может быть, только затем, чтоб дождаться момента, что предстоит ей впереди – выплакаться наконец и за себя, и за других матерей, кому война вместо сыновей вернула одни лишь бумажки похоронных извещений, у безмолвного холмика могилы, принести к нему – ибо больше некуда ее нести, нет в мире для нее другого места, пристанища – свою безмерную тоску, единственное, чем стали для нее эти бесконечно долгие, ненужные ей, как бы остановившиеся без движения тридцать лет…

Больше часа протянулось вот так – в тишине, светлом полумраке комнаты, с мерцанием огней за окном, зашторенным прозрачной гардиной. Кремлевские куранты прозвонили еще раз, – столица спала, но главные ее часы несли свою службу.

Дома, в ночную пору, когда Прасковью Антоновну посещала бессонница, она разогревала на керосинке чайник, садилась к столу, думала свои думы, перебирала прошлое и так коротала время до рассвета. Сколько было у нее таких одиноких чаепитий, особенно в длинные зимние ночи, под шуршание метели по стеклам, под вой ветра в печной трубе…

По привычке ей захотелось чаю, она не пила его с самого Ольшанска. Пачка заварки есть в чемодане, есть и мед, сушки. В гостиницах для постояльцев должны держать кипяток. Время неурочное, но, может быть, ей все же не откажут, дадут?

Она вышла в освещенный коридор. Он тянулся далеко в обе стороны, Прасковья Антоновна пошла по мягкой дорожке мимо одинаковых дверей из темного блестящего дерева.

Коридор, ковровая дорожка, делавшая неслышными шаги, вывели ее на небольшую площадку. Там стоял стол с ярким бело-матовым шаром горевшей лампы. За столом сидела пожилая женщина в пенсне – дежурная. Стеклышки, сверкая отраженным светом лампы, неодобрительно, как показалось Прасковье Антоновне, направились на нее. Глаза женщины были неразличимы, прятались за бликами, а лицо было оплывшее, с оттянутыми мешочками по сторонам подбородка.

Прасковья Антоновна поняла уже, что просьба ее будет бесполезной, здесь не районный Ольшанск с его простотой и добродушием нравов, быта, не та эта гостиница, не тот тут порядок, чтоб беспокоить дежурных по таким поводам. Но дежурная смотрела, ожидая, и Прасковья Антоновна была вынуждена все-таки робко спросить:

– Нельзя ли кипяточка?

– Что вы, какой кипяток, второй час ночи!

Это сказано было тоном, каким встречают лишь несообразные, нелепые причуды.

– Чаю попить хочется… – проговорила Прасковья Антоновна, искренне устыжаясь своего действительно, как она уже это вполне чувствовала, нелепого, смешного желания.

– Вздумали среди ночи! Вот откроется утром буфет – тогда и попьете.

– Да буфет мне не нужен, мне бы просто кипяточку стакан… – Прасковья Антоновна уже не просила, ей только хотелось как-то оправдаться перед строгой дежурной.

– Где же его для вас взять? Это раньше когда-то, при царе Горохе, кипятильники в гостиницах стояли, а теперь обслуживание культурное. Только через буфет.

Дежурная была та самая, что и днем, когда Прасковья Антоновна приехала. Журналисты брали у нее ключ, она говорила с ними очень даже любезно, улыбаясь, пенсне ее тогда сверкало совсем по-другому – заодно с ее улыбками, блеском искусственных зубов. Но она, видать, понимала разницу людей и тоже делала им свои различия. Журналисты – это было одно, какого они ранга люди – это она уловила, почуяла с первого взгляда; Прасковью Антоновну опытные ее глаза видели тоже насквозь, кто она и откуда. И на таких, похоже, у нее было не принято расточать свою вежливость.

Прасковья Антоновна все это поняла, но сердце ей томила тоска, ей было маетно, неуютно в своем одиночном номере, это чувство усиливалось от огромности всего здания, где все так богато и дорого отделано, но в то же время как-то так, что будто и не человеческими руками, радует глаз, но не греет души, ее тянуло с кем-нибудь поговорить, все равно с кем, лишь бы с живым человеком, хотя бы даже с этой нелюбезной, без всякого человеческого тепла, женщиной. И потому она, вместо того чтобы уйти, в нерешительности, в неловкой для себя заминке стояла у столика.

– Боюсь вот проспать… В шесть мне уже ехать… – произнесла Прасковья Антоновна – опять как бы извиняясь перед дежурной, теперь уже за то, что не уходит, торчит перед ней, перед ее казенным полированным столом, внушающим всем своим строгим видом, что перед ним полагается задерживаться только по делу, и то – ненадолго.

– Вы из какого – из девяносто третьего? – Дежурная поглядела в свои бумажки. – Нечего вам волноваться. Про ваш отъезд записано, идите себе, спите, полшестого вас разбудят по телефону.

– Да все-таки как-то беспокойно… Вдруг телефон испортится или забудут…

– Такого не бывает, – сказала дежурная с просквозившей насмешливостью над провинциальными опасениями Прасковьи Антоновны.

На полу, рядом с тумбочкой по левую сторону от стола, – Прасковья Антоновна только сейчас это заметила, – блестел никелем электрочайник со шнуром. Казенный, чтоб дежурные по этажу, не покидая своего места, могли позавтракать, попить чаю, если захочется… Значит, обманула ее дежурная, сказавши, что негде сейчас взять кипятку, просто не нашлось у нее доброты. А ведь ей стоило только протянуть руку, воткнуть штепсель в розетку… Прасковья Антоновна ничего не сказала вслух. Она будто даже не заметила электрочайника. Мало ли почему дежурная промолчала про него. Может, им не велено угощать постояльцев, есть какие-нибудь правила на этот счет, – служебная, дескать, вещь, только сотрудникам, не для всеобщего пользования…

Все же у Прасковьи Антоновны получилась заминка, неловкая, продолжительная пауза. Дежурная не поддерживала разговора, и нельзя было ждать от нее сочувствия, но Прасковья Антоновна все-таки поделилась с ней еще одним своим страхом:

– Вы не знаете случайно, на самолете сильно укачивает? Боюсь вот, никогда не летала. Даже на этих, на маленьких, что почту возят.

– Все живы остаются, – сказала дежурная. – С Дальнего Востока прилетают – и ничего.

Она отвечала равнодушно, нехотя, и так же равнодушно спросила:

– А вам куда лететь-то, далеко?

– Во Францию. В Париж.

– Ну, это не очень… – не удивляясь, сказала дежурная. Видать, привыкла в гостинице к таким пассажирам. – Вот если бы на Кубу или в Южную Америку…

Она помолчала – не испытывая интереса к делам и обстоятельствам Прасковьи Антоновны.

– К родственникам?

– Сын мой там. Леня.

– Дипломатом?

– Похороненный.

– Вот как! – сказала дежурная и впервые посмотрела на Прасковью Антоновну со вниманием, так, что было видно, что она действительно смотрит и видит. Пенсне ее царапало Прасковью Антоновну острым сверканием, но тут оно даже как будто перестало блестеть, обозначились глаза – блеклые, утомленные, в набрякших веках, окруженные морщинами: глаза почти такой же старой женщины, как Прасковья Антоновна, уставшей от жизни, от нелегких ее забот, от бессонных ночных дежурств, от бесконечной смены постояльцев, среди которых попадаются разные – и шумные, на радостях от своего пребывания в Москве набравшиеся сверх меры напитков и вызывающие беспокойство, беспорядок, и ей, женщине, надо их обуздывать, усмирять.

– Давно? – спросила дежурная.

– В войну еще. А узнала я про это, можно сказать, только что, вот этой весной. Могила его отыскалась.

Прасковья Антоновна стала рассказывать, как дошла до нее эта весть, как позвонили сначала из Москвы в Ольшанский военкомат, стали спрашивать – был ли такой, ее сын, среди призванных в сорок первом году, кто из его родни проживает сейчас в Ольшанске, с кем можно поговорить…

Дежурная слушала, лицо ее сделалось напряженным, складки на нем обвисли еще резче, заметней, глаза не мигали.

– А до этого ничего и не знали, столько лет?

– Ничего. А уж куда я ни писала. И военкомат запросы посылал.

Дежурная молчала. Мелко задрожали мешочки по сторонам ее подбородка, вздрогнули, искривились морщинистые складки под нижними веками. Она поспешно полезла в тумбочку, достала сумку, из сумки – платок, заморгала, стала сморкаться.

– У меня тоже сын был… – сказала она, и хриплый звук в горле прервал ее голос. – Володя…

Слезы заструились по ее щекам из-под пенсне, так обильно, будто это прорвался какой-то их запас, всегда готовый у женщины при воспоминании о своем не вернувшемся сыне. Это было неожиданно – такая откровенная вспышка горя в такой внешне суровой, черствой женщине.

Через минуту она сумела себя остановить, но веки ее остались красными, отечно вспухшими; пенсне, соскользнувшее с переносицы, лежало перед ней на столе, белый свет лампы радужно дробился в его мокрых стеклышках.

– …в сорок четвертом, уже когда Польшу освобождали… – Дежурная комкала мокрый платок в руках, хотела найти сухой уголок, протереть пенсне; дыхания ее не хватало на целые фразы. – У меня есть бумага… прислали тогда еще… Какой-то городок, на картах даже нет… Я туда не ездила. Могила – неизвестно, есть ли, скорей всего схоронили в какой-нибудь общей, без имени… Да и как туда поедешь, это сложное дело, долго хлопотать…

Она надела пенсне, глубоко вздохнула.

– Вот какая наша доля, матерей, одним доживать приходится… Был бы Володя – теперь бы я уж давно на пенсии жила… У меня еще дочка есть. Разошлась с мужем, двое детей, сама – плановик-экономист, небольшая зарплата… Вот и приходится из последних сил тянуть, чтоб им помочь… А у меня ревматизм, отложение солей, мне на ноги ни одна обувь не годна. Из метро выхожу, что ни ступенька – стою, боль пережидаю. Иной раз нагнуться, чулки надеть – криком бы кричала…

…К концу их беседы Прасковья Антоновна была посвящена уже во все подробности жизни ночной дежурной по одиннадцатому этажу: чем болели, как учатся ее внуки, в каких пионерлагерях провели они лето, сколько еще ждать до новой квартиры и в каком районе она намечается, как трудна и сложна ее служба, какая придирчивая, вредная начальница («уж лучше бы мужчина был, пусть строгий, пусть даже совсем грубый, но все лучше, чем когда женщина в начальстве!»).

Тут дежурная спохватилась, вспомнила раскаянно:

– Вы же чаю просили!

Но дожидаться кипятка, раскладывать чайные припасы Прасковье Антоновне уже не хотелось: с московских улиц и площадей слышался шум автомобильного транспорта, возобновлявшего свое движение, еще немного – и начнет светать, приедет Таня…

7

Полет реактивного лайнера совсем не походил на полет, как его представляла Прасковья Антоновна. Собственно, никакого полета не было: пассажиры сидели по три в ряд слева и справа от прохода в мягких креслах, как в кинотеатре, вытянутая в длину кабина тоже создавала впечатление зрительного зала. Только отсутствовал экран, – вместо него впереди была ровная стена с дверью, которая вела к пилотам.

Самолет не качало, не бросало, он находился, казалось, в полной неподвижности. Только снаружи, и то негромко, доносился свист двигателей, расположенных у хвоста.

Прасковья Антоновна полагала, что когда они полетят, она будет видеть в окно внизу дороги, крыши, может быть – даже людей, идущих по своим делам, наподобие того, как видела она это в своем детстве с колокольни Троицкого собора, когда кучей девчонок и мальчишек забирались туда по крутым деревянным лестницам тайком от сторожа. Стюардесса – миловидная девушка в голубой форме Аэрофлота, в кокетливо, набочок, сдвинутой пилотке на выбеленных кудряшках, время от времени объявляла: «Пересекаем границу Польши…», «Проходим Копенгаген»… Но в круглом окне только белела ровная, как снежное поле, плоскость облачного слоя внизу, под тонким, остро торчащим крылом, и синело вверху небо. Синева была не земная – гораздо гуще, темней, с фиолетовой примесью.

Прасковью Антоновну тянуло нет-нет да посмотреть в окно, а Таня, сидевшая справа, – как разместились в самолете, застегнули ремни, так ни разу и не повернула голову к окну. Привыкла к полетам, виды из самолетного окна не вызывали у нее интереса. Откинув спинку кресла, она спокойно полулежала в нем, иногда закрывала глаза, но даже когда дремала – легкая неопределенная полуулыбка оставалась в ее лице, вокруг ее тонких девичьих губ, лишь слегка тронутых бледной, телесного цвета, помадой. Она была сдержанна, молчалива, говорила Прасковье Антоновне только самое нужное, вовремя, кратко и точно подсказывала, что надо сделать, когда в аэропорту проходили через пограничный и таможенный контроль, заполняли различные бланки. Действительно, она была опытна, знала порядки, правила, и это внушало Прасковье Антоновне чувство надежности и полной защищенности. Но больше Таня ни о чем не заговаривала с Прасковьей Антоновной, не расспрашивала ее, никаких других бесед между ними не завязывалось, какая-то непроницаемая оболочка как бы незримо обволакивала Таню, и эта ее вежливая холодновато-спокойная замкнутость была несколько обидна Прасковье Антоновне. Она полагала, что будет не так; ей хотелось с Таней какой-то душевности, откровенности, она уже любила ее, родственно приняла всем сердцем с первой же минуты знакомства, уже за одно то, что они только вдвоем будут по другую сторону границы, что в содружество их соединяет не просто какой-либо случай, это связано с Леней, посвящено ему, ей хотелось, чтобы Таня расспрашивала о нем, чтобы в ней было любопытство к нему, к его детству, поступкам, мечтам, планам, хотелось чувствовать, что Тане он небезразличен, хотя бы уже потому, что без него не было бы этой их поездки, что это к нему летят они в огромном самолете через всю Европу и каждый шаг в их путешествии так или иначе связан с ним, с его именем, образом…

Пассажиры вели себя по-домашнему, совершенно спокойно: кто дремал, полулежа в кресле, кто читал газету или журнал, кто играл с соседом в шахматы, втыкая фигурки на колышках в маленькую доску, чуть больше ладони.

Наступило время завтрака. Каждый пассажир получил от стюардессы пластмассовый поднос с порциями вареной курицы, масла, сыра, чашечкой для кофе. И сам кофе – в металлическом сосудике. Все с аппетитом жевали; мужчины, порывшись в своих толстых портфелях, к аэрофлотскому завтраку добавляли по стопке водки или коньяку из прихваченных в дорогу запасов. Кабина самолета из кинозала превратилась в ресторан. Кое-где над креслами и головами пассажиров поднялся и слоисто повис, расплываясь, душистый сигаретный дымок. Не верилось, что внизу девять километров пустоты и что неподвижный, только лишь издающий легкий ровный свист, наполненный сытым, дремотным покоем, медлительно расплывающимся сигаретным дымком самолет несется в стратосферной высоте с невероятной, невообразимой скоростью.

Скорость передвижения и правда превышала все нормальные человеческие представления: не прошло после завтрака и полутора часов, как в проходе с подносиком в руках появилась та же голубая, мило улыбающаяся стюардесса, раздала мятные конфетки и попросила всех опять закрепиться в креслах ремнями. Самолет уже начинал снижаться.

Он снижался уступами, и каждый момент потери высоты явственно чувствовался: вдруг как бы проваливался пол, из него, из кресла, подлокотников исчезала твердость; так длилось несколько коротких, неприятных секунд, потом пол снова упруго нажимал, надавливал снизу на ноги, и кресло, подлокотники, на которые опирались руки, обретали твердость. Облака внизу мелькали лохматые, серые, как-то неряшливо раздерганные, точно бы испачканные. Что-то желтело меж ними, в некоторых местах угадывалась тусклая зеленца.

Это была земля, Франция…

8

Вечером, часов в семь, после недолгого ужина в маленьком, простеньком зальце гостиничного ресторана, Таня сказала Прасковье Антоновне:

– Вы не будете возражать, если я вас оставлю часа на два одну? Хочется повидаться с подругами. Они знают, что я приехала, ждут…

В ее неизменном, улыбчивом выражении проскальзывало легкое смущение.

– Конечно, конечно, Танечка, поступайте, как вам хочется, – поспешно, с готовностью ответила Прасковья Антоновна. – А я отдохну, посижу немного – да и лягу. Утомительный все-таки день. Вы – молодая, я вижу – вы вроде и не устали совсем, а у меня все косточки гудят…

Тане все-таки было совестно, что сразу же по приезде, в первый парижский вечер, она покидает Прасковью Антоновну в гостинице ради своих институтских подруг, и, чтобы скрасить ей одиночество, она сказала:

– Вы и погулять можете, если захотите. От гостиницы налево – сразу же бульвар Монмартр, вечером там очень красиво, огни, рекламы… Пройдитесь, только больше никуда не сворачивайте, чтоб не заблудиться… А часов в одиннадцать я уже вернусь.

Прасковья Антоновна совершенно искренне отпускала Таню, без всякой внутренней обиды. Нетерпеливое желание девушки было вполне понятным, естественным и простительным. По дороге из аэропорта в центр города, называя Прасковье Антоновне парижские улицы и площади, по которым проезжали, она упомянула вскользь, что несколько ее подруг живут здесь уже третий год – замужем за посольскими и торгпредскими работниками. Одной повезло – сразу же после выпуска попала на должность переводчицы в пресс-центре. Как же усидеть в совсем близком расстоянии от них, когда так хочется свидеться, узнать новости их жизни; у одной уже растет мальчик, лопочет сразу на двух языках, забавно путая русские и французские слова…

В ванной комнате перед зеркалом Таня поправила прическу, оглядела себя мельком, поворачиваясь к зеркалу боком, спиной; впрочем, благодаря какому-то искусству, ей без особых стараний все время удавалось сохранять элегантный, свежий вид: белая, из какой-то синтетики блузка и темно-синий ее костюмчик не мялись, волосы, сбрызнутые лаком, ненарушимо сохраняли свою укладку.

И тут же она исчезла.

Гостиничный номер, в котором осталась Прасковья Антоновна, был маленький, тесный: две кровати под розовыми покрывалами с мягкими валиками вместо подушек, приделанный к стене, без ножек, как в вагонных купе, столик, подле него – стул с вытертой плюшевой обивкой. И все. Никаких украшений, ничего лишнего. За узкой дверью – крохотных размеров туалетная комната, а в ней – укороченная ванна, в которой можно только сидеть, раковина умывальника с двумя кранами.

Все свидетельствовало, что гостиница – убогая, самая простая и, вероятно, по парижским, европейским понятиям – самая дешевая, хотя, если перевести на советские рубли и цены, она была совсем не дешевой, а очень даже дорогой, немыслимо дорогой: этот номер, сказала Таня, стоит в сутки больше ста франков – около двадцати рублей. Таня обронила это просто так, попутно, парижский уровень цен был ей привычен, не удивлял, а Прасковья Антоновна испытала смущение, услыхав от Тани эти цифры: какие из-за нее расходы! Сказали бы ей там, в Ольшанске, во что обойдется самолетный билет, сколько стоят французские отели – ох, не хватило бы у нее совести принимать такие дары!

Одно лишь радовало в номере – веселенькие, в розовых цветочках, обои на стенах. Встретить их было неожиданно, такой вокруг модерн, он начался прямо в аэропорту – бетон, стекло, металл, потом – автострады с перекидными мостами, несущиеся потоки автомобилей самых новейших форм, удивляющая, восхищающая автоматика – даже в этом заурядном, десятого разряда, отеле: входные стеклянные двери сами разъехались в стороны, лишь только Прасковья Антоновна и Таня приблизились к ним, выйдя из такси, – и вдруг эти веселенькие, какого-то даже беспечно-легкомысленного вида, цветочками, обои, отдающие старомодностью, прошлым веком, заставляющие вспомнить романы Бальзака, Золя…

Хаос впечатлений дня, смешавшихся, наслоившихся друг на друга, плыл в глазах Прасковьи Антоновны. Утром была еще Москва, резкий ветер над аэродромным, закованным в бетон, полем – с предощущением близких уже морозов, снежной зимы, молодые румянолицые пограничники в зеленых фуражках, серых ворсистых шинелях, проверявшие у трапа паспорта… И вот эти кровати, эти обои, этот висящий, как в железнодорожном вагоне, без ножек, столик, чуть больше туалетного, в следах-кружочках стоявших на нем стаканов, в темно-коричневых прожогах дымивших на его краях сигарет, и это – Париж, всамделишный, самый настоящий Париж…

Окна номера, выходившие на улицу, были прикрыты снаружи ставнями; они, конечно, как-то открывались, но Прасковья Антоновна не знала – как, не могла их открыть, взглянуть на парижские улицы. Меж тем усталость ее проходила, а вместе с этим появлялось желание посмотреть на город, хотя бы на то, что рядом с гостиницей. Ведь она в Париже, это же все-таки интересно! Потом, в Ольшанске, ее будут жадно расспрашивать, ловить каждое слово. Чужой, незнакомый мир волновал, притягивал, возбуждал в Прасковье Антоновне не просто любопытство, но что-то гораздо большее, какой-то немой вопрос всего ее существа и стремление скорее увидеть воочию, в лицо, узнать, что же это за жизнь так бурно шумит и движется по парижским улицам и бульварам, что же есть то, что называется Парижем, Францией. Все, что входит в эти понятия, составляет их, это шумящее, насыщенное энергией движение огромного города, разноцветное сверкание его огней, его внешняя праздничность, беспечальность – оплачены борьбой, кровью, столькими жертвами, в этом вкладе – жизнь и ее Лени, и даже ее невидная, нигде не учтенная, только ею одною измеренная, доля – ее материнское, длящееся уже тридцать лет, горе…

9

– Мерси, мадам! – наклоняя в полупоклоне голову, с легкой улыбкой сказал внизу, в вестибюле, за конторкой, портье – молодой, с быстрыми ловкими движениями красивый человек, с усиками, в полосатой рубашке, с галстуком бабочкой, – беря у Прасковьи Антоновны ключ и вешая на доску. Благодарить ее было не за что, ведь это он, этот молодой портье, оказывал ей услугу, принимая ключ, это она утруждала его несложной, секундной, но все же работой, но у французов, как успела уже заметить Прасковья Антоновна, были, как видно, на этот счет свои понятия: продавцы благодарили покупателей даже за самую мелкую покупку в несколько сантимов, шофер такси, получив за проезд деньги, благодарил Таню с таким горячим чувством, будто ему заплатили не за проезд и его труд, а просто так, от щедрости, подарили деньги. «Мерси, мадам!», «Мерси, месье!» – беспрерывно повторялось на разные лады там и здесь; это были, пожалуй, самые частые слова из всех, что стали слышаться вокруг, едва только Таня и Прасковья Антоновна вышли из самолета и ступили на французскую землю.

Прасковью Антоновну тронула любезность молодого человека за конторкой: в его поклоне, улыбке, словах, той поспешности, с которой он оторвался от каких-то своих дел ради Прасковьи Антоновны, когда она подошла к конторке, сквозили подкупающая дружественность, доброта; если б Прасковья Антоновна умела по-французски, она обязательно сказала бы что-нибудь молодому человеку в ответ, чтобы вознаградить его за приятность его обращения.

Однако, повесив ключ, портье тут же отвернулся от Прасковьи Антоновны, вновь обратившись к своим делам. Лицо его стало отстраненным, будто Прасковьи Антоновны уже не было возле конторки, как будто она тут же исчезла, растворилась в воздухе. Перемена в портье была столь быстра, что объяснить ее можно было только тем, что Прасковье Антоновне в полагающейся мере было отпущено и натренированной улыбки, и натренированной любезности, и больше этой порции тратить не полагалось; возможно, это уже выходило бы за размеры платы, включенной в стоимость проживания в отеле.

Стеклянные двери с наклееными смешными человеческими фигурками опять мягко, бесшумно раскатились в стороны, пропуская Прасковью Антоновну на улицу.

Она была узка, изгибиста, больше похожа на переулок, и довольно темна, хотя у входа в отель и в других местах горели огни. Как ни узка она была, но на всем ее протяжении по одной и по другой стороне, впритык друг к другу, стояли автомашины. Некоторые, широкие, чтоб убраться с проезжей части, въехали на тротуары, так что прохожему оставалось почти протискиваться между стеной дома и железным корпусом автомобиля.

Прасковья Антоновна помнила слова Тани, что если повернуть от отеля налево, то можно выйти на бульвар Монмартр, и она пошла в ту сторону, осторожно, с оглядкой, ступая, потому что тротуар, как ни странно для Парижа, для самого центра города, не отличался особой гладкостью, попадались и щербинки, и выбоины, и запросто можно было оступиться.

Вскоре впереди, в пролете улицы, остро заблистали белые, красные, оранжевые, синие огни; из этого блистания слышался непрерывный, глухой, напористый, моментами как бы куда-то устремляющийся шум.

Это и был бульвар Монмартр – с деревьями по краю тротуаров, подстриженными одинаково, снизу плоско, сверху – полушаром, весь празднично-щедро залитый электрическим светом витрин, в разноцветных рекламах, горевших во всю высоту зданий, мигавших, вспыхивавших где-то высоко вверху, на уровне крыш. Прасковья Антоновна вышла из узкого проулка, точно из глухого, мрачного ущелья в свет и простор долины.

Сплошной поток автомашин полз во всю ширину брусчатой мостовой, именно полз, ежесекундно скрипя тормозами, приостанавливаясь, урча работающими моторами. Синеватый, удушливый дымок выхлопного газа туманом наполнял улицу, от него у Прасковьи Антоновны сразу же защипало глаза, зацарапало в горле. Автомашины были низкие, плоские, приплюснутые, лакированные поверхности их и стекла, облитые светом витрин и реклам, блестели, ни фигур, ни лиц сидевших внутри не было видно, и казалось, что машины эти, нетерпеливо напирающие друг на друга, всё их огромное, нескончаемое стадо движется само по себе, без людей, руководствуясь своим собственным разумом, в жадном стремлении к какой-то непонятной, но вожделенной цели. Прасковья Антоновна догадалась, что это еще не кончился час, когда парижане, те, что имеют собственные автомашины, после дня работы, службы в конторах фирм, банков и прочих местах, стремятся к себе домой – к семье, обеду, желанному отдыху. Там и тут среди лакированных, в жирном глянце, глухо рычащих автомобильных туш мелькали фигурки подростков – мальчиков и девочек, на велосипедах с моторчиками, с притороченными сзади или спереди, к рулю, школьными сумками. Это выглядело как чистейшее безумие – такие хрупкие, незащищенные дети рядом с железом и сталью, среди грозно рычащих механических существ, стеснившихся в сплошной, неразрывный поток. Но мальчишки и голоногие девчонки как будто не испытывали никакого страха: смело, дерзко, мастерски лавировали в узких промежутках в самой гуще потока, прокрадывались вперед, в первые ряды, и едва зажигался зеленый глаз светофора, с оглушительным треском своих моторчиков мгновенно, раньше всех автомобилей, вырывались из колонны на перекресток.

Прасковье Антоновне пришлось постоять, чтоб привыкнуть к яркости света, бившего в глаза, блеску огней, к их непрестанному миганию, прихотливой игре, к шуму, движению ползущей мимо автомобильной лавины, которая, казалось, вот-вот выплеснется из русла брусчатой мостовой и так же всплошную хлынет по тротуару.

Любопытство звало пройти вдоль сияющих магазинных витрин, кафе и ресторанов, отделенных от улицы вместо стен только прозрачным, как воздух, стеклом, как бы зазывно раскрытых, распахнутых настежь, выставляющих для нарочного обозрения свой соблазнительный уют. И, как ни одиноко, растерянно и робко чувствовала себя Прасковья Антоновна, смятая ошеломляющей необычностью парижской улицы, она все же набралась духа и пошла по широкому тротуару, то розовому, то зеленому, то синему от тех огней, что горели над входами в магазины и кафе, мигали и бежали куда-то на фасадах зданий.

Она понимала, что ее низенькая, грузноватая фигура на больных ногах, шаркающая не бог весть какой красоты туфлями Ольшанского райпромкомбината, в длинном плаще, тоже не слишком изящного покроя, видная всем и каждому ее неуверенность, внешняя и внутренняя чужеродность всей этой улице с ее сверканием и блеском – резко отличают ее от публики, что заполняет тротуар, входит и выходит из дверей магазинов, толпится у кинотеатров, развлекательных залов с бильярдами, кеглями, шумно гремящими игровыми машинами, и должны бросаться всем в глаза, делать ее, может быть, смешной, чудноватой, привлекающей внимание. Но она шла среди потока людей, иногда даже попадая в густые скопления, тесноту, и никто на нее не смотрел, не останавливал на ней даже мимолетного взора. В этой уличной толпе каждый существовал и двигался как-то сам по себе, посторонний всем другим и сам никем не интересуясь, не тратя на других внимания – как будто никого больше и не было вокруг. Даже уличный фокусник-негр оставлял прохожих равнодушными. Он стоял посередине тротуара, наперерез толпе, как раз на самом у нее ходу, в яркой много цветной рубахе, белых полотняных штанах, с курчавой черной головой, держал в руках какие-то штучки, фигурки и что-то показывал, манипулировал ими, вытягивая руки навстречу идущим, в самые лица, глаза, навстречу каждому, кто, ему казалось, обнаруживает любопытство, внимание. Но все проходили мимо, никто даже не поворачивал в сторону фокусника головы, возле него не стояло ни одного зрителя, и соломенная шляпа, брошенная у его ног, на пыльный, в окурках, асфальт, была пуста.

Сквозь стеклянные стены кафе внутри были видны столики, люди, сидящие вокруг них, бокалы с прозрачным пивом, плавающий сигаретный дым, какою-то одинаковой, отработанной рысцой, показывающей уважительную поспешность к заказу клиента, снующие официанты – в белых коротких куртках, с черными бабочками под выбритыми до глянца подбородками. Перед некоторыми кафе столики и плетеные стулья стояли прямо на тротуаре, без всякого ограждения, и, как будто не на улице, а у себя дома, без посторонних глаз, в очень свободных позах, устроив ногу на ногу, дымя сигаретами, за бокалами пива или чашечками кофе тут тоже сидели отдыхающие парижане: небольшими компаниями молодые люди в джинсах, пестрых пиджаках и рубашках, девушки и женщины, некоторые из них – в одиночку, непременно с сигаретами возле губ. Мимо них шли, совсем рядом, почти задевая края столиков, но никто не обращал внимания на сидящих, как бы совсем не видя, не замечая их. Такие тротуарные кафе встречались одно за другим. Прасковье Антоновне было необычно их видеть и непонятно – какое удовольствие и какой отдых сидеть вот так, под ногами прохожих, рядом с мостовой, в синем бензиновом чаду. И еще в этом вонючем дыме курить сигареты! У нее, никогда не дышавшей воздухом больших городов, уже совсем першило в горле, слезились глаза. Но парижане, похоже, не чувствовали уличного чада, – должно быть, привыкли, притерпелись…

Из магазинных витрин смотрели лица красавиц; одни демонстрировали пышные, ниспадающие на голые плечи волосы, ставшие такими в результате употребления особого сорта шампуня, другие – губную помаду, или искусственные накладные ресницы, от которых на щеках лежали косые, частым гребешком, тени. Двери были широко, приглашающее открыты, но входить Прасковья Антоновна не решилась, чтоб не попасть в какое-нибудь недоразумение: ни языка, ни порядков она не знает, да и покупать ей ничего не нужно. Она только постояла у некоторых витрин, посмотрела на выставленные товары, на этикетки с ценами. Да, товары были хороши, соблазнительны, что ни возьми: обувь, одежда, посуда, мебель… Но и цены были высокие, они даже удивили Прасковью Антоновну, ибо, живя в Ольшанске, ей приходилось порой слышать, что вот, дескать, это у нас все дорого, а за границей все нипочем, там даже рубашек никто не стирает, их просто выбрасывают, покупают новые, – так, дескать, дешевле…

Один из магазинов был книжный. Сотни обложек всеми цветами радуги пестрели в его витринах. Профессиональный интерес старого библиотечного работника, всю жизнь имевшего дело с книгами, многие их тысячи пропустившего через свои руки, задержал Прасковью Антоновну возле этих витрин. Она знала немало имен французских писателей, старых и современных, в районной библиотеке были их книги, переведенные с французского, и Прасковье Антоновне захотелось узнать, так ли тут чтут и уважают русских классиков, нынешних советских писателей, есть ли среди такой массы только что изданной литературы их книги? Какое-то даже ревнивое чувство появилось вместе с любознательностью у Прасковьи Антоновны, – она любила Тургенева, Чехова, Толстого, из современных ей нравился Солоухин, за то, что пишет правдиво, от души, и ей очень захотелось, чтобы их книги обязательно оказались на витрине.

Она разглядывала обложки, вчитываясь в имена авторов, и когда она так стояла – за ее спиной, неподалеку, в автомобильном потоке вдруг со скрежетом взвизгнули тормоза, покрыв весь остальной уличный шум, заставив Прасковью Антоновну вздрогнуть, обернуться. В этом вскрике железа, глухом ударе, что послышался тут же, через мгновение, были несчастье, беда, уже случившаяся, непоправимая.

Автомобили двигались так же замедленно, поток полз, только один автомобиль, ближний к тротуару, стоял; задние автомобили, фырча моторами, объезжали его, оттесняя другие машины к середине улицы.

А перед стоявшей машиной, ногами на брусчатке, головой на бордюрном камне тротуара, лежал человек. Голова его и лицо странно блестели. Это была кровь, быстро набиравшаяся черной лужицей под его затылком. Видно, он перебегал улицу, в приостановившемся на мгновение потоке машин – и не успел, не хватило быстроты и ловкости…

Из стоявшего автомобиля вышел водитель, посмотрел на лежащего. Не кинулся ощупывать его тело, не схватился тревожно за его пульс – лишь слегка склонился и посмотрел. Трое или четверо прохожих, поблизости от которых это случилось, замедлили свои шаги, приостановились. Остальные проходили мимо, теми же шагами, только скосив глаза, а пройдя, уже не оборачивались, как будто случилось нечто совсем мелкое, не стоящее даже минутного внимания. Наискосок, шагах в двадцати на тротуаре располагались столики уличного кафе. Никто из посетителей не встал, не подошел к месту происшествия; молодые люди в прежних позах сидели на своих местах; все слышали визг тормозов, лежащий человек был у всех на виду, но никто не кинулся к нему, чтобы оказать помощь, хотя бы убрать пострадавшего с мостовой, изменить положение его тела, чтоб не лежал он так неудобно – спиною, лопатками на остром ребре бордюрного камня.

А человек, распластанный навзничь, корчился, из горла его слышался прерывистый, выталкиваемый толчками воздуха, хрип; удар машины был смертельным, он умирал, это были его конвульсии.

– Месье ажан! Месье ажан! – закричал кто-то, – не с тревогой, выражавшей трагизм происшествия, а, скорее, так, как окликают, когда хотят просто позвать, привлечь внимание.

Появился полицейский, пожилой, полнеющий уже человек, высокого роста, статного сложения, в темно-синем мундире, в кепи с длинным козырьком, плоским верхом. На груди его висел какой-то аппаратик, над плечом торчал стерженек радиоантенны. Он приблизился степенным, неспешащим шагом, что можно было понять так: вот еще одно, тысячное, наверное, за долгую службу этого полицейского, происшествие, ни взволновать они его уже не могут, ни расшевелить. Обыкновенный случай, один из тех, что десятками происходят каждый день на улицах французской столицы…

Полицейский взглянул на лежащего, даже не склоняясь над ним, с высоты своего роста; первое, что он сделал, руками в белых перчатках вынул из нагрудного кармана записную книжку и, держа ее раскрытой на белой ладони, записал номер автомобиля. На аппаратике его засветился зеленый глазок. Полицейский негромко произнес что-то в аппаратик. Водитель стал говорить полицейскому, показывая руками, – вероятно, объяснял, как он ехал, откуда выскочил пересекавший автомобильный поток человек. Не чувствовалось, что водитель сильно взволнован, обеспокоен – он не был виноват, он ехал правильно, виноват был умирающий человек, он нарушил правила и расплачивался за свою неосторожность. Ажан кивал головой, рукой в белой перчатке делал в книжечке пометки. Пострадавший лежал, хрипел у ног ажана, каблуки его в судорожных движениях скребли брусчатку мостовой.

В потоке, плывущем мимо, замелькал синий огонек вызванной санитарной машины. Ажан поднял руку. Санитарная машина вывернула из потока. Выскочили санитары, открыли заднюю дверь, выкатили носилки, положили на них раненого, вдвинули в кузов. Хлопнули дверцы, машина отъехала. Ажан спрятал книжечку, показал водителю рукой, что он может ехать тоже.

Все происшествие от начала до конца заняло минут семь, не больше. Через семь минут, не зная о случившемся, уже никто не догадался бы, что здесь, на этом участке улицы, что-то произошло. Как прежде, шли по тротуару люди, выходили из магазинов с покупками в руках, за столиками кафе в тех же небрежных позах лени и отдыха, откинувшись на спинки плетеных кресел и стульев, сидели посетители, сноровистые официанты несли на подносиках пиво в высоких узких бокалах с клубочками пены наверху, одинокие, что-то ждущие женщины держали у губ чашечки с черным кофе, мундштучки длинных сигарет.

Прасковья Антоновна чувствовала какое-то кружение в голове, дурноту под сердцем. Ей не захотелось больше ни на что смотреть, интерес к витринам пропал полностью, она испытывала только одно желание – поскорее убраться от этой уличной суеты, синего автомобильного чада, пока ей не стало хуже, пока дурнота совсем не сжала сердце, не свалила с ног. Тяжело, с одышкой, побрела она назад в свой отель в узком темном переулке.

По дороге она думала: а может, это как раз хорошо, что так, может, это от сознательности, воспитания, дисциплины? Разве лучше, если бы набежала толпа, теснились бы только из-за того, чтобы поглазеть, поахать, да потом раззвонить знакомым – своими глазами видел! Здесь – совсем другая приученность, другой порядок: раз уж такое случилось – не для чего собираться зевакам, попусту глазеть, на такие случаи есть специальные люди, у каждого своя роль, свои обязанности, люди эти сделают все, что надо, и нечего им мешать, незачем соваться посторонним… Вон ведь как быстро управились – вроде бы без всякой спешки, а всего несколько минут – и раненый уже в больнице…

Так объясняла себе Прасковья Антоновна, чтоб сгладить то впечатление безучастия, равнодушная, которое в ней оставила уличная сцена, но избавиться от тяжкого чувства все же не могла. Если даже это и порядок, дисциплина, то что-то в этом порядке все же не так, чего-то или очень много или очень мало, чего-то все же не хватает существенного, от души, от сердца.

Она воротилась в гостиницу совсем усталой, разбитой, как будто прошла много верст, угоревшей от автомобильного газа. Портье опять с полупоклоном, с оплаченной улыбкой подал ей ключ. Подниматься по лестнице на седьмой этаж у Прасковьи Антоновны не было сил, она подошла к лифту, но в растерянности остановилась: не знала, какие кнопки нажать, чтобы открылась дверь. Это сейчас же заметил другой молодой человек, находившийся рядом с портье за конторкой. Он вышел из-за барьера, нажал кнопки, жестом, с ободряющей улыбкой, пригласил Прасковью Антоновну в лифт, следом вошел сам, не спрашивая, нажал кнопку седьмого этажа, – ему было известно, где она живет. Пока лифт поднимался, молодой человек продолжал сохранять на своем лице очень естественную улыбку, выражавшую, что он понимает затруднительность Прасковьи Антоновны в обращении с техникой, пусть она не смущается, никакой неловкости в этом нет, это вполне простительно для иностранки и такой пожилой женщины, он охотно готов оказать услугу, тем более что это нисколько ему не обременительно, а как бы в одно только удовольствие.

На седьмом этаже он распахнул перед Прасковьей Антоновной дверь лифта, довел ее до номера, ловко выхватил из ее рук ключ, отпер и тоже распахнул. Некоторое время он почему-то оставался на пороге, когда Прасковья Антоновна уже вошла в комнату, продолжая улыбаться, посылая ей головой легкие полупоклоны – как бы прощально раскланиваясь и желая Прасковье Антоновне приятного отдыха в своем номере. И в то же время глаза его как бы чего-то ожидали.

Наконец он еще раз улыбнулся Прасковье Антоновне, сделал ей последний полупоклон и ушел, притворив дверь.

И только спустя несколько минут, вспоминая его непонятную задержку в дверях и выражение его лица, Прасковья Антоновна поняла, почему он медлил и чего он ждал – он ждал чаевых, которые она должна была ему дать. «Здесь за всё, за всё надо платить, – вспомнила она предупреждениеТани, – просто так здесь никто ничего не делает…»

10

Из Парижа Прасковья Антоновна и Таня выехали не сразу. Оказалось, что у Тани какие-то поручения от Интуриста, ей надо с кем-то встретиться, о чем-то договориться; с утра она начинала звонить по телефону из отеля, потом уезжала, появлялась на час в середине дня, чтобы накормить Прасковью Антоновну обедом, и снова исчезала до вечера. Прасковье Антоновне она советовала не скучать, прогуляться по набережным, посмотреть собор Нотр-Дам, описанный Виктором Гюго, парижских букинистов, показывала ей по плану, как пройти, как вернуться. Но Прасковью Антоновну не тянуло гулять, на улицах Парижа она чувствовала себя неуютно, чуждо; людская толчея, беспрерывно летящие автомобили, зазывная красочность витрин, выставленные в них товары не вызывали в ней любопытства; все это, хотя она и мало видела, уже как-то утомило ее, а главное, было ей совсем ненужным, лишним, не совпадавшим с тем, на чем были сосредоточены ее мысли, душа. И два последующих дня она почти целиком провела в номере, ожидая, когда Таня покончит со своими делами.

Днем отель цепенел в тишине и безмолвии. Все лестницы и коридоры его были выстланы ковровыми дорожками, они скрадывали звуки, и было совершенно не слышно, как ходят постояльцы, как горничные прокатывают тележки со стопками чистого постельного белья для смены в номерах. Казалось, весь отель от низа до верха – безлюден, не населен и Прасковья Антоновна в нем одна. Только моментами глухо постукивал лифт, поднимаясь или опускаясь мимо этажа. В окно, напротив, через улицу, виднелись крутые черепичные крыши с рядами чердачных окон; возле них висело, сушилось белье, что-то чахло зеленело в плошках, выставленных на самые карнизы, – какая-то тихая жизнь существовала на этих чердаках, за этими окнами, спрятанно от посторонних взоров и сама не тревожа никого.

Прасковье Антоновне были нужны тишина, одиночество этих часов. Но, оставаясь без Тани, она не чувствовала одиночества, с нею была вся ее жизнь. Оттого, что она стала ближе к Лёне в расстоянии, ей чудилось, что и он ощутимо приблизился к ней из глубины разделившего их времени, и Прасковья Антоновна вела с ним свои мысленные разговоры, думала, что предстоит ему сказать, когда она будет совсем возле него и произойдет их свидание. Как многого он не знает! Не знает, как умер его отец, не знает даже – когда и как окончилась война… Какая его мать уже вся старая, седая, непохожая на ту, прежнюю, возле которой он рос… Он бы, наверное, совсем ее не узнал, не поверил, что это она, его мама… А война кончилась теплой майской ночью, после дождя, что с вечера шумел по крышам, в пышной листве распустившегося сада. Прасковья Антоновна до сих пор явственно помнит тот негромкий, сухой, электрический треск, что раздался в темноте дома в картонном рупоре репродуктора, вдруг ожившего в неурочный час. Она проснулась от этого звука и сразу все поняла, и всю ее охватила дрожь предчувствия – свершилось! И тут же басисто, раскатисто, на самых торжественных нотах загремел голос Левитана… Он еще произносил последние строки сообщения, а на улицах Ольшанска уже хлопали калитки, суматошливо бегали люди – стучали соседям, будили тех, кто проспал, не слышал. Где-то заиграла гармошка, за ней – другая. Занимался дымчатый рассвет. Сосед, фронтовой инвалид, хромая на неуклюжем, тяжелом протезе, вынес на улицу бутыль самогона и лил в стаканы, расплескивая, угощая всех вокруг, без разбора, хотя все были и так пьяны – сильней, чем от вина… В полдень на городской площади собрался митинг. Секретарь райкома стал говорить речь, и, когда помянул о павших, голос его сорвался, наступила тишина, в тысячной толпе по лицам всех потекли слезы, и у женщин, и у мужчин – у тех, кто все прошел, все испытал и вынес, во фронтовых гимнастерках, с орденами, медалями… Многие, что были на площади, уже давно схоронили своих, иные еще в сорок первом, и было у них время оплакать свои потери и смириться, но тут сызнова всколыхнулось всё, во всех, в каждом сердце… И как же плакала Прасковья Антоновна – и там, на площади, и потом, весь этот день величайшего всенародного счастья и величайшей скорби по погибшим, укромно от всех, в своем пустом доме, в который уже никто не вернется, не придет…

Вот Таня освободилась, можно было выезжать из Парижа дальше. Но что-то не ладилось в этом дальнейшем этапе их поездки. Не желая расстраивать Прасковью Антоновну, в надежде, что все должно устроиться, Таня сообщала подробности скупо, а сама нервничала, старалась и не могла скрыть свою озабоченность, и Прасковья Антоновна угадывала, что возникшие препятствия серьезнее, чем Таня о них говорит.

Дело заключалось в том, что когда из Парижа стали звонить в департамент, чтобы предупредить о гостях, уговориться о встрече, выяснилось, что те люди, с которыми предварительно договорились, отсутствуют: кто на отдыхе, кто в отъезде по служебным делам, а другие ничего не знают, не подготовлены, – и, таким образом, от департамента некому встречать гостей, некому сделать то, что нужно для их пребывания.

Никто не мог объяснить, почему вышла такая неувязка, кто в ней виноват и как же теперь быть. Прасковья Антоновна расстроилась, разволновалась. Неужели вернуться, только надышавшись парижского чада, поглядев на снование народа и машин по парижским бульварам?

Звонки и переговоры продолжались еще два дня. Наконец кто-то влиятельно посоветовал все же не отказываться от поездки – минуя префектуру департамента, ехать прямо в деревню, уж там-то все будет в порядке: деревня на месте, крестьяне давно ждут…

11

Пережитые волнения и страх, что придется возвращаться, не доехав совсем уже немного, так измучили Прасковью Антоновну, что когда Париж остался позади, из всех чувств живым в ней было только одно – что они едут, едут, хоть и в некоторую неизвестность, неясность, но все же туда – к Лёне…

Половину пути они совершили в экспрессе, с креслами, как в самолете, летевшем так же стремительно, с такой скоростью, что за окнами ничего нельзя было толком рассмотреть, потом пересели в другой поезд, похуже, попроще, потише, как бы из прошлого даже века, разнобойно гремевший разноцветными вагончиками с открытыми тамбурными площадками.

В полдень они сошли на маленькой станции. Жарко пекло солнце. Это был уже юг, департамент Дром.

Возле станции, в долгом, как видно, ожидании стоял серый от пыли автобус. Шофер втащил на крышу вещи немногих пассажиров, туда же последовали чемоданы Тани и Прасковьи Антоновны. Шофер одновременно был и владельцем автобуса, перевозка пассажиров представляла его частное предприятие, дававшее скудный, но все же доход. Уложив багаж, он повесил на грудь кожаную кондукторскую сумку, прошел по автобусу между креслами, получил с каждого пассажира деньги, убрал сумку под свое сиденье – и только тогда поехали.

Натужно гудя стареньким мотором, дребезжа кузовом, автобус одолевал петли пыльной, щебнистой дороги. Из-под колес летели камни, щелкали в его днище.

Селения на пути все были одинаково безлюдны. Лавки, маленькие магазинчики заперты. Прасковья Антоновна смотрела из окна автобуса на ограды из дикого камня, оплетенные густой темной зеленью, на приземистые дома из таких же нетесаных каменных глыб, фасадами во дворы, а не на улицу, с окнами, закрытыми глухими ставнями, смотрела на рощицы каких-то жидких деревьев с узкой, перистой листвой, под которыми почти не было тени, на красноватые, в выгоревшей траве, белеющие мелкими камнями склоны холмов, среди которых кружила дорога, то взбираясь вверх, то падая в ложбины, и не могла себе представить, что где-то вот здесь прошли последние дни ее сына, его глаза видели эти рощицы и холмы, по этой каменистой земле ступали его ноги. Ее память не способна была оторвать Леню, вообразить его отдельно от тех мест, где он вырастал, бегал мальчиком, превращался в юношу – с темным пушком на верхней губе. Отдельно от родного Ольшанска, его по-деревенски затравенелых улочек, малиновых, медленно сгорающих зорь в заводях тихой Ольшанки, синих степных далей, со всех сторон как-то уютно, мило для сердца, привычно для глаза облегающих старинный русский городок. А все, что проплывало сейчас перед нею, было так со всем этим несхоже, что образ Лёни, каким она его помнила, каким он стоял в ее глазах, никак не соединялся с картинами, открывавшимися из автобуса…

Въехали в селение побольше предыдущих, остановились на пустынной площади. Накопившийся зной, не тревожимый ветром, заполнял площадь, точно плотная, вязкая, прозрачная масса. В Ольшанске, когда Прасковья Антоновна уезжала, была уже совсем осенняя пора, с холодными утренниками, инеем на траве, на палых листьях, на картофельной ботве среди разрытых огородных гряд; она совсем не предполагала, что тут они попадут опять в лето, да еще такое душное, жаркое.

На шофере от зноя и пота пятнами потемнела рубаха.

Посреди площади сочился водой маленький фонтанчик: с выступа позеленевшей каменной колонны в каменную чашу с плавающей коркой апельсина падала прозрачная струйка. Шофер подставил под нее потное лицо, омыл его, напился, ловя струйку ртом, и, не вытирая лица, рук, сел за руль.

Автобус уехал. Прасковья Антоновна и Таня остались с чемоданами на площади.

Селение во всем походило на те, что они уже видели по дороге сюда: массивные ограды из дикого камня, массивные, на широких основаниях, дома под черепичными крышами, сложенные из таких же неправильных, крупных каменных глыб, только лишь слегка сглаженных с лицевой стороны. Дома, может быть, и не имели в себе красоты, зато в них в полной мере присутствовало другое качество: толстыми своими стенами они заявляли о своей прочности, рассчитанности на долгий срок, на многие поколения семьи. Эти дома, с высоко вытянутыми над крышами печными трубами, внушительных размеров каменные сараи, стоявшие рядом с ними на вымощенных щебенкой дворах, совсем не походили на постройки русских деревень, но тем не менее в них было что-то несомненно крестьянское, при всем различии – родственное хозяйственным и жилым строениям русского сельского жителя, – это была деревня, та самая деревня Монтемар, которая была нужна Прасковье Антоновне и Тане.

Старая собака с пыльной шерстью поднялась из тени у одной из оград, лениво, вперевалку, пересекла площадь, остановилась близ Прасковьи Антоновны и Тани и стала на них смотреть. От жары и лени ей не хотелось ни рычать, ни лаять, ни взмахивать хвостом.

Таня, а за ней и Прасковья Антоновна, по примеру шофера, напились из фонтана, смочили свои платки, отерли ими пропыленные лица.

Нигде не было видно людей. Тишина, мертвенность, зной. Закрытые ставнями окна какой-то лавочки, плетеные столики и стулья грудою друг на друге у соседнего заведения – кафе или распивочной, в знак того, что заведение это надолго прекратило свою деятельность.

От площади расходилось несколько узких, одинаковых по виду улочек. Чемоданы были тяжелы, чтобы нести их с собою, Таня предложила оставить их у фонтана, – ничего с ними не случится, во французских деревнях не бывает краж. Прасковья Антоновна не возражала. Пошли по одной из улочек, выбрав ее наугад.

Ворота многих дворов были распахнуты. Таня и Прасковья Антоновна заглядывали внутрь, но и во дворах не видели никого. Деревня Монтемар, как и те селения, что встречались на пути, была пуста, словно покинута своими жителями, и это безлюдие целого края производило странное, непонятное, даже какое-то тревожное впечатление.

Наконец в одном из дворов они увидели смуглого мальчика лет двенадцати, в коротких штанишках, майке, – он накачивал насосом велосипедную шину.

Таня заговорила с ним – спросила, где найти господина Фушона. Это имя ей сказали в Париже, объясняя, что господин Фушон – мэр местной коммуны, и в первую очередь надо разыскать его.

Мальчик – точно бы вопрос Тани не достиг его ушей – не отвечая ни слова, оторвался от велосипеда, вышел из ворот на улицу – как бы по своим делам, но тут остановился, и так же молча показал рукой назад, в ту сторону, откуда пришли женщины. Потом он, опять молча, вернулся к велосипеду. Он даже не бросил на Таню и Прасковью Антоновну любопытствующего взгляда. Вид у него был подчеркнуто безразличный, но это была просто игра: у мальчика начался возраст, когда кажется, что стал уже совсем взрослым и хочется быть таким перед всеми, – а взрослому не к лицу любопытничать, взрослому совсем не диво видеть незнакомых людей на улицах своей деревни, хотя бы даже явных иностранцев…

Усадьба, на которую он указал, ничем не отличалась от других: такая же каменная ограда, такие же широкие деревянные ворота, двор, гладко покрытый утрамбованной, прикатанной щебенкой. Только несколько выше, обширнее был дом – в два этажа, с каменными ступенями перед входной дверью.

Она была приоткрыта. Таня дернула рукоятку звонка, внутри негромко звякнул колокольчик. Подождали. Никто не вышел к гостям. Таня дернула колокольчик еще раз, позвала, не переступая порога: «Мадам! Месье!»

Из дома пахло краской, меловые отпечатки подошв белели на каменных плитах крыльца, но дом, по-видимому, был без хозяев.

Левую сторону двора занимал длинный сарай для сельскохозяйственных машин. Под крышей в углублениях каменной стены возились голуби.

Таня и Прасковья Антоновна – Прасковья Антоновна с неловким чувством, от того, что они самовольно ходят по чужим владениям, – заглянули в сарай, пропитанный запахами машинного масла, керосина, но нашли там только рыжую собаку, лежавшую на охапке кукурузных стеблей. Она подняла голову, посмотрела сонно и зевнула, широко раскрывая пасть.

За домом господина Фушона брал начало невысокий каменистый холм – в сухом, без листвы, кустарнике; темнела старая дубовая дверь, врезанная в серый, морщинистый камень. Можно было догадаться, что это вход в какое-то хранилище, устроенное в толще холма.

Таня осторожно потянула тяжелую дубовую дверь. За нею горел электрический свет, серели неровные каменные стены туннеля, уходящего далеко внутрь. Что-то подсказывало, что там, в глубине хранилища, кто-то есть. Таня крикнула: «Мадам! Месье!» Но голос ее был слишком слаб, чтобы проникнуть вглубь, – он тут же у входа сгас в прохладном, застойном воздухе подземелья.

Мягко протиснувшись между Таней и Прасковьей Антоновной, коснувшись их колен, в дверь прошла рыжая собака, что лежала в сарае, обернулась, ступила еще несколько шагов внутрь, опять обернулась, – глаза ее смотрели умно, она как будто понимала, что нужно женщинам, и приглашала следовать за ней.

Это было уже совсем непростительное самовольство – заходить в подвал, но надо же было в конце концов кого-то отыскать. Туннель уводил вниз, с каждым шагом воздух его становился прохладней, пропитаннее кисловатым запахом вина, дубовой древесины.

Потом туннель повернул, и открылась просторная штольня с двумя рядами огромных бочек на деревянных козлах.

У крайней бочки на ступенях переносной лестницы стоял грузный старый мужчина в длинном клеенчатом фартуке, бязевой нательной рубашке. В руках его была стеклянная трубка. Он достал этой трубкой из отверстия наверху бочки вино, и, держа трубку косо, обеими руками, у глаз, рассматривал вино на свет электрической лампочки. У него было широкое, красное от загара лицо, белые брови и белая, коротко остриженная голова.

Собака глухо рыкнула, прыгая передними лапами на лестницу, – это было ее приветствие старику, извещение, что она привела гостей.

Старик обернулся. Таня сказала ему – кто они, откуда.

Он тут же ужасно заторопился, неловко слезая с лестницы. На лице его выразились крайнее волнение, растерянность.

Ему было не менее семидесяти лет, а может даже и восемьдесят. Когда он спустился на каменный пол подвала и расстояние, отделявшее его от Прасковьи Антоновны и Тани, сократилось, стало видно, что все лицо его в дряблых морщинах, глаза – блеклые, в них та водянистость, что возникает только уже в очень преклонном возрасте.

Старик этот и был господин Фушон, глава местной власти, мэр деревни Монтемар и относящейся к ней округи.

Спустившись с лестницы, он заспешил, засуетился на узком пространстве между бочками – ему надо было освободить руки, а впопыхах, в волнении, он не мог сразу найти высокий глиняный кувшин, чтобы вылить в него вино. Наконец он нашел этот кувшин, опустил в него трубку, вытер о фартук руки, выдвинул из-за бочек тяжелые, грубой, но прочной работы деревянные табуреты, чтобы посадить Прасковью Антоновну и Таню, и, ставя эти табуреты перед ними, совсем так, как делают хозяйки в русских деревнях, принимая гостей, обмахнул поверхность табуретов концом своего фартука. При этом господин Фушон все время быстро, взволнованно говорил, складки его лица двигались, мелко, и, видно, привычно подергивались припухло-красноватые, без ресниц, веки.

– Он говорит, – переводила Таня Прасковье Антоновне, – что он счастлив вас видеть, приветствует вас, но он очень смущен, они ожидали нас совсем в другое время, гораздо позже… Это префектура назначала этот срок, сама, не согласовав, когда же о нем узнали в коммуне, совет просил изменить ровно на месяц, потому что в это время уборка винограда, все жители заняты на своих плантациях, большинство даже не живет эти недели в деревне, дома…

Господин Фушон – приостановив свою речь, он ждал, когда Таня окончит перевод, – сделал взмах руками, показывающий куда-то далеко, видимо, туда, где сейчас находились, работали крестьяне; красные веки на его водянистых, старческих глазах продолжали взволнованно подергиваться.

– Он просто не знает, как теперь поступить… – коротко перевела Таня его новую длинную речь, последовавшую за этим жестом. – Они готовились устроить митинг, пригласить жителей всей коммуны, но сейчас деревня совершенно пуста, людей собрать невозможно, он очень сожалеет, видимо, произошло недоразумение, кто-то не сообщил, куда полагалось, о перемене срока…

Таня перевела, и наступило короткое молчание, наполненное неловким чувством для обеих сторон – для гостей и старого мэра. Чтобы из него выйти, как-то его разрядить, господин Фушон достал стаканы, большую бутыль без этикетки, закупоренную деревянной пробкой, налил из нее красноватое вино, подал первый стакан Прасковье Антоновне, другой Тане, третий взял в руки сам.

– Он просит попробовать вино… – перевела Таня. – Это его собственное вино, с его виноградника, урожая прошлого года. Он говорит, что это очень хорошее вино, такое вино делал его отец, а до него делал дед, и он сам делает такой сорт уже пятьдесят пять лет, и во всей округе ни у кого нет такого вина, как это…

Прасковья Антоновна смущенно держала свой стакан. Вино она пила всего раз или два в жизни, в далекой молодости, а потом ей не только не случалось его пить, но она даже как-то боялась этого. Но тут, она понимала, ей нельзя было отказываться, надо было хотя бы пригубить стакан, и она отпила маленький глоточек. Вино показалось ей совсем невкусным – кислым, терпким, но она сделала вид, что ей понравилось, и сказала, что – правда, вино очень хорошее.

Таня неспешно, с видимым удовольствием выпила свой стакан. Господин Фушон заметил, что Таня оценила вино, и сейчас же предложил ей еще, другого сорта – бледно-желтое, прозрачное. Попутно он объяснил, а Таня перевела, что в подвале более тридцати бочек вина его собственного производства; в одних бочках вино уже вполне зрелое, в других – близко к созреванию; часть бочек в подвале пусты, приготовлены под урожай нынешнего года. Его подвал не самый большой в округе и даже в деревне, есть семьи, которые производят вина гораздо больше, потому что вместе с родителями работают и взрослые дети со своими семьями: десять, двенадцать и больше человек. А он уже не может работать так как надо, сын его живет в Марселе, он инженер на судоремонтной верфи, у него же, Фушона, нет даже жены, он вдовец, с ним живет только семейная дочь, – она сама, ее муж и десятилетний сын – и вся работа на виноградниках ложится на их плечи, а он может им только немного помогать, сколько позволяют силы, в те промежутки времени, что остаются ему при его должности мэра коммуны. Но подвал его, сказал он, вот этот, в котором они сейчас находятся, безусловно, самый замечательный из всех винохранилищ не только округи, но и департамента, потому что это древняя пещера, которой пользовались люди еще доисторической эпохи. Говоря это, господин Фушон подошел к стене и показал на небольшие углубления, выдолбленные в камне так, что между верхом и низом углублений остались перемычки. Господин Фушон коснулся этих перемычек и сказал, что за них доисторические люди привязывали своих коз. В Лионе издана книга, она есть у него в доме, ученый труд, там помещены фотографии вот этой его пещеры и этих приспособлений древних людей для привязывания коз.

Тут господин Фушон опять смущенно засуетился, спохватившись, что на нем нижняя бязевая рубашка с подтяжками, грязный фартук, грязные рабочие брюки, и он, мэр, в таком виде перед гостями, забывшись, ведет с ними беседу совсем в неподходящем для этого месте.

Торопливо скинув фартук, жестами, всеми своими движениями приглашая следовать за ним, он устремился к выходу из пещеры, выводя Прасковью Антоновну и Таню на свет дня.

Во дворе он провел их мимо дома, к воротам, показал рукой через площадь, что-то объясняя, учащенно помаргивая красными веками.

– Он просит подождать у мэрии, – сказала Таня, – в доме у него ремонт, он не может пригласить, говорит – все испачкано, сдвинуто, не на что даже сесть. Он сейчас переоденется и придет.

То время, что Таня и Прасковья Антоновна провели в поисках мэра, в разговоре с ним, накаленная солнцем площадь, похоже, так и оставалась пустой, без единой человеческой души. На краю фонтанной чаши сидели взъерошенные воробьи – пили воду, купались, чистили свои перья. Они даже не взлетели, когда женщины подошли взять чемоданы, – тишина деревни уже отучила их замечать и бояться людей.

Мэрия представляла маленькое одноэтажное зданьице в одном ряду с запечатанной лавочкой, недействующим кафе. Его построили, как и всё в деревне, из каменных глыб, добытых в горах. Однако постарались приукрасить, выделить: перед мэрией был разбит небольшой садик, за узорной железной решеткой зеленело несколько кустов роз. Каменная лестница в пять или шесть ступеней вела к входной двери.

Присесть больше было некуда, Прасковья Антоновна и Таня сели на эти нагретые солнцем ступени.

Таня сорвала веточку, молча теребила в руках. Лицо ее по обычаю хранило сдержанное, непроницаемое выражение, невозможно было угадать, что в ней происходит, какие чувства вызывает в ней эта непривычная для русских глаз, вся из камня, напоминающая скорее маленький тесный городок, деревня с ее пустотой, безлюдьем, растерявшийся господин Фушон, то, что они появились здесь внезапными, совсем не ко времени и обстоятельствам, гостями. Таня, казалось, просто ждала, усталая, как и Прасковья Антоновна, от долгой езды, пересадок, тряски в автобусе, духоты и зноя, ждала с терпением, положенным ей по службе, – и этим исчерпывалось всё, что она испытывала, что можно было бы увидеть, если бы удалось заглянуть ей внутрь, под покровы ее умелой сдержанности. Она старалась добросовестно, порученное ей задание выполнила, привезла Прасковью Антоновну сюда, ну, а то, что так неудачно сложилось, – в этом она не виновата нисколько, это ошибки других людей, от нее уже не зависит ничего. В общем, конечно, огорчительно, – нельзя все-таки было сказать, что Таня ждала с безразличием, совсем спокойно, – но чувствовалось также, что ее огорченность – совсем иная, чем у Прасковьи Антоновны: легкая, временная, скоротечная, ей недолго и отлететь прочь, потому что она не задевает в Тане ничего личного, а значит, глубокого и настоящего.

Прасковья Антоновна не сердилась на Таню за это, она уже научилась ее понимать: что ж, Таня – человек другого времени, в ее жизни не было повесток, разлук, похоронных известий; война для нее – это только полтора часа в кинозале, книга, которую можно отложить, не дочитавши, старики-пенсионеры, надевающие по праздникам ордена и медали… Что ей – горе одиноких матерей, их чувства. Даже если бы она искренне это захотела – ей все равно в них не проникнуть, не разделить их, как свою душевную боль…

Но оттого, что сейчас они были тут только двое русских людей, приехавших вместе, сидевших рядом на пустынной, с фонтаном и воробьями, белесой от известковой пыли площади, и Таня молчала – может быть, от жары, от усталости, головной боли, но молчала, ничем не давая почувствовать так нужную Прасковье Антоновне в эти минуты свою душевную близость и поддержку, и в этом было что-то обидно-постороннее тому, что чувствовала и переживала Прасковья Антоновна, – ей стало так горько, тяжко и одиноко на сердце, и такое ощущение пустоты вокруг появилось у нее, как будто она совсем одна, без единого знакомого человека находилась здесь, за тысячи верст от родины, от родного своего дома. Ею целиком овладело чувство, которое зачатком появилось у нее в первые же часы, как только прилетели во Францию, еще на аэродроме в Орли, гудящем двигателями десятков реактивных лайнеров, с голосами радиодикторов, громко бьющих по слуху непрерывными объявлениями на непонятных языках, с несметными стадами автомобилей на площадках ожидания, техникой, перенасыщенно сопровождающей каждый шаг, удивительной, восхищающей, озадачивающей; потом это чувство исподволь все росло и росло в ней – и в первую ее прогулку по бульвару Монмартр и в других ее путешествиях с Таней по Парижу, – чувство ненужности, полной напрасности своей поездки, несбыточности своих ожиданий, представлений. Ничего нет от ее Лени в этой чужой стране, живущей совсем другими порядками, законами, обычаями, имеющей такой непохожий на Россию, на все русское облик, нечего ей тут искать и ничего она тут не найдет, если даже и покажут ей могилу Лени. Ничего не осталось здесь от ее сына. Если и был он здесь когда-то, пролилась здесь его кровь, замерло его дыхание, стал он частью этой далекой от его родины земли – то это было совсем в другой истории, в какой-то совсем иной Франции… Его плоть, его следы, его дыхание – все это уже развеялось, исчезло для людей и для мира, – стремительного в своем движении и в своем забвении прошлого. Мертвым, как бы торжественно ни говорили о них, нет места в сегодняшнем дне, их берегут, сохраняют живыми, нетленными только сердца их матерей в своей сокровенной боли и скорби, которые кончатся только с их смертью, и пусть это будет так, чтобы не превращаться ни для кого в неудобную помеху, – вот как сейчас сама она и ее приезд сюда – помеха и забота для господина Фушона, который поставлен в затруднительное положение и не знает, что же теперь предпринять…

Тихие слезы скатились из глаз Прасковьи Антоновны; она их украдкой вытерла, чтоб не заметила Таня, не посчитала, что и она как-то виновна в них и что это отчасти и ей какой-то безмолвный, невысказанный упрек…

12

На площади показался господин Фушон – в черном костюме, черной шляпе. И то, и другое выглядело несколько старомодно и, по-видимому, было вынуто из пронафталиненного шкафа, бережно хранимое там для официальных выходов, для редких, особых случаев – как, например, нынешний. На лацкане пиджака цветком полевой гвоздики рдел маленький круглый значок – розетка ордена Почетного легиона, – так объяснила потом Таня Прасковье Антоновне.

Господин Фушон спешил, походка его была торопливой, заметно прихрамывающей. В старомодном своем костюме, в фетровой шляпе с твердыми полями, посаженной на голову прямо, что тоже подчеркивало в облике господина Фушона официальность, он был теперь мэром, человеком, воплощавшим в своем лице здесь, в деревне, правительственную власть, государство, Францию, и спешил предстать перед Прасковьей Антоновной и Таней как подобает ему по должности и званию.

Он шел довольно быстро, все движения были энергичны, но глядя на его невысокую, приземистую, отяжеленную старческой полнотой фигуру в тесноватом, не по жаркому дню, костюме, виделось прежде всего то, что господину Фушону уже трудно быть деятельным, быстрым, энергичным, как требует от него должность деревенского мэра; его старое тело уже не способно на это, быстрота и внешняя бодрость движений даются ему нелегко, каждый шаг – это преодоление своего возраста, старческой слабости.

Таня и Прасковья Антоновна встали со ступеней при его приближении.

Господин Фушон поднялся к двери мэрии. В руке его была связка ключей. Он открыл дверь, распахнул ее перед гостями, приглашая внутрь.

Таня и Прасковья Антоновна вошли в небольшой зал, точнее – просто в средних размеров комнату со стенами, выбеленными обыкновенным мелом, без какой-либо отделки, украшений. Посередине стоял длинный, деревянный, ничем не накрытый стол, вокруг него – дубовые стулья с высокими спинками. Не надо было спрашивать, понятно было и так, что и стол, и стулья – сделаны здесь же, в деревне, местным столяром. Отдельно, у боковой стены, находился еще один такой же работы стол с дубовым креслом, на стене позади него был растянут трехцветный государственный флаг – синий, белый и красный. Только он яркими своими полосами оживлял скромную, без убранства, комнату, придавая ей некоторую торжественность официального места.

Господин Фушон встал за отдельный стол, – это был, по-видимому, его личный стол, стол мэра. Лицо его было пунцовым, он запыхался, спеша из своего дома через площадь, на лбу и висках блестели капли пота. Он вытер лицо платком, сложил его сухой стороной, вытер еще раз. Твердый белый воротничок рубашки давил ему шею, подпирал одутловатые, обвисающие щеки.

Встреча и разговор в винном подвале были как бы не в счет, недействительны: здесь, в мэрии, господин Фушон принимал гостей уже по-настоящему, как мэр, как представитель власти и как бы в первый раз, и поэтому он с неостывшей в нем взволнованностью повторил, что он необыкновенно рад приезду гостей и приветствует их от имени жителей деревни Монтемар. Это большое событие, крестьяне давно хотели видеть у себя мать партизана Леона, каждая семья надеялась принять ее в своем доме. Тут смущение, глубокая душевная расстроенность опять стали преобладающим выражением в лице господина Фушона; он сказал, что не может даже подобрать слов для своих чувств – это такая досада, такое обидное недоразумение, что произошла путаница со сроками и невозможно осуществить то, что задумано и готовилось: деревня пуста и будет пустой еще недели три, пока не уберут весь виноград. Целый год нелегкого труда, ожиданий и надежд вложен в урожай, крестьяне работают сейчас без отдыха, даже ночью – при свете фонарей и костров; на виноградниках у них построены легкие домики из фанеры и шифера, там весь нужный инвентарь, орудия, приспособления, прессы, чтобы прямо на месте разделывать виноград, давить из него сок. Виноград созревает по сортам, они подобраны так, чтобы этот процесс происходил без перерыва, сорта идут один за другим, их надо убирать точно в свое время, без промедления, иначе виноград теряет качества, вкус, свойства его становятся иными; торговцы умеют этим пользоваться и сразу же снижают закупочные цены. Если крестьян оторвать от работы – для каждой семьи это будет большим убытком…

Господин Фушон заметил, что его речь получается продолжительной, а он не предложил женщинам сесть, и, покинув свое место, он поспешил к стульям возле длинного стола, – отодвинуть их для Прасковьи Антоновны и Тани. Прасковья Антоновна увидела близко его руки: крупные кисти, толстые ногти, шершавую кожу. Крестьянские натруженные руки. С ними как-то не связывалось, что господина Фушона надо называть господином, что он – мэр; слово это для уха Прасковьи Антоновны звучало совсем капиталистически, буржуазно. Мэр, по ее понятиям, даже в провинции, в деревне, должен был выглядеть совсем по-другому, в традиционных представлениях о мире капиталистов и буржуев, и ей показалось странным, каким-то как бы незаконным то сочетание, которое являл собою господин Фушон.

Усадив женщин, господин Фушон, указывая на стулья возле длинного стола, сказал, что это места депутатов; здесь – обвел он руками комнату, – происходят заседания местного муниципального совета, обсуждаются дела коммуны, депутаты выносят свои решения. У каждого депутата свой стул, и если кто-нибудь отсутствует на заседании совета по болезни или другим причинам, свободный стул не полагается занимать; бывает, что заседания посещают чиновники из префектуры департамента, – для них приносят и ставят другие стулья, а стулья отсутствующих депутатов все равно остаются незанятыми; такова традиция, неписаное правило, пока депутат жив и носит свое звание.

Господин Фушон собирался продолжать свои объяснения, – видимо, он считал нужным познакомить гостей с мэрией, в которой они находились, но тут в открытой на площадь двери мелькнула чья-то тень.

– Мишель! Э-эй, Мишель! – сорвался с места господин Фушон.

Он выбежал на улицу. Было слышно, как он с кем-то говорит. Ему отвечал голос мальчика.

– Это внук деревенского ресторатора, – прислушавшись, пояснила Таня. – Вся их семья тоже на винограднике. Он пришел взять газеты. Сейчас он принесет лимонад, если отыщет ключи и сумеет отомкнуть кладовую.

Вернувшись, господин Фушон вынул из стола большого формата альбом, раскрыл его перед Прасковьей Антоновной.

– Такой была их деревня до войны с Германией, – сказала Таня о первых фотоснимках.

Фотографии были разные – большие и маленькие, четкие и тусклые, выцветшие почти добела. Некоторые снимки были оборванными, обгорелыми по краям. Видно, они хранились в семейных альбомах местных жителей, пережили пожар и разрушение деревни, их откапывали потом с различной домашней утварью в развалинах домов, в грудах пепла.

– А так деревня выглядела после того, как ее сожгли фашисты…

Прасковья Антоновна увидела обугленные стены, печные трубы, вздымающиеся мрачными кладбищенскими памятниками среди хаоса разоренных жилищ, мертвые голые деревья с черными сучьями, в которых как бы запечатлелись судороги, всплеск предсмертного отчаяния, последний порыв вырваться из пожиравшего огня. Картина была точь-в-точь как на снимках смоленских, брянских, белорусских деревень, что в годы войны появлялись в газетах со словами: «Здесь побывали фашисты». И в России, и во Франции – фашизм везде был одинаков, творил одни и те же дела…

С других страниц альбома смотрели лица людей – молодых, пожилых, старых. На иные карточки в нижних углах были наклеены черные полоски.

– Это местные жители – кто воевал в армии, участвовал в партизанской борьбе, – пояснила Таня.

Господин Фушон задержал одну из страниц; обращаясь к Прасковье Антоновне, стал что-то говорить, руки его касались то одного, то другого снимка.

– Эти люди знали вашего сына, – сказала Таня. – Они были с ним в одном отряде. Вот этого человека звали Шарль, у него в деревне оставалась мать. Она заболела, он пришел ночью ее проведать, наткнулся на немецкий патруль, его застрелили… Этот погиб тоже, в деревне живет его брат… Этот сейчас в Бразилии, служит в агенстве по продаже автомобилей… Этот умер. Этот тоже умер, совсем недавно. Вот он мог бы много рассказать о Леоне, они были друзьями, спали под одним одеялом, он помнил даже стихи на русском языке, которые сочинил Леон…

– А вы знали моего сына? – спросила Прасковья Антоновна у господина Фушона.

– О-о, но… – покачал головой мэр, лицом своим, глазами, движением головы не только отвечая Прасковье Антоновне, но и показывая, как он сожалеет, что судьба лишила его знакомства с Леоном. Он быстро заговорил в своей возбужденной, торопливой манере, с жестами рук, направленными за окна, на синеющие вдали склоны.

– Он говорит, что тоже был в те годы в горах. Он не воевал, уже не годился для этого, но тоже уходил отсюда, чтобы ничем не содействовать оккупантам. Он воевал с Германией в первую войну, вот эта его награда, этот орден на пиджаке – за его храбрость и ранения. Леона он не знал, потому что находился совсем в другом горном районе. Но он много слышал о нем после, от тех, кто пережил войну… Сейчас я спрошу, – сказала Таня, – можно ли встретиться с кем-нибудь из отряда Леона. С кем-нибудь из его боевых друзей…

Господин Фушон слушал, слегка наклонив к Тане голову, как делают старые люди, которые не уверены в своем слухе и хотят все правильно понять. Таня еще говорила, а глаза его ожили, как-то сожалеюще осветились, и так же, в таком же движении дрогнули, шевельнулись морщины: еще до ответа мэра стало видно, что просьба неисполнима.

Повернувшись к Прасковье Антоновне, господин Фушон покачал головой, развел руками. Лицо его выражало искреннюю горечь, что он бессилен ей помочь.

– Он говорит, – перевела его слова Таня, – что таких бывших партизан осталось всего трое. Тридцать лет – это очень большой срок, а война не делает людей долгожителями… Один – это тот, что в Бразилии. А другие двое живут на севере Франции. Есть их адреса, они знают, что вы должны посетить Монтемар, обещали в эти дни непременно сюда приехать… Здесь, в деревне, можно встретиться только с родственниками партизан, их детьми, внуками…

На ступеньках крыльца послышались шаги чьих-то проворных ног. Появился мальчик – в сандалетах, худой, голоногий, похоже повторяющий своим обликом того первого мальчика, что указывал Тане и Прасковье Антоновне дом мэра так же как тот, насквозь прожаренный, вычерченный солнцем юга. В каждой руке он держал гроздь небольших бутылочек, зажав их горлышки между пальцами.

Господин Фушон поспешил навстречу мальчику, помог ему поставить бутылочки на стол. Мальчик стрельнул взглядом в сторону гостей, мгновенным, цепким, любопытным. Будто что-то черное, лаковое мелькнуло перед Таней и Прасковьей Антоновной с этим скользнувшим по ним взглядом. Ни робости, ни смущения не было в мальчике, повадки его были совершенно свободны, исполнены смелости, соединенной с веселым, дразнящим озорством, которое, он знал, ему простится за его белозубую улыбку, ловкую, быструю, охотную услужливость.

– Бонжур, мадам! Бонжур, мадам! – дважды, скороговорочно, произнес он, при каждом приветствии отвешивая легкий полупоклон – сначала в сторону Прасковьи Антоновны, потом – Тане.

Он задержался в зале, возле господина Фушона, который, открыв в стене небольшой шкафчик, расставлял на столе тонкие фужеры. Мальчик и мэр обменялись короткими фразами. Таня улыбнулась.

– Он говорит, – показала она глазами на мальчика, – что если надо – он может приготовить кофе. Господин Фушон сказал, что сомневается, сумеет ли он сделать это хорошо, а он уверяет, – тут она снова улыбнулась, даже рассмеялась слегка над тем, что сказал мальчик, – что не посрамит ресторан своего отца… Хотите кофе?

– Нет, нет, зачем, спасибо… – смущаясь, поспешила отказаться Прасковья Антоновна.

– А я бы выпила.

Таня сказала мальчику несколько слов. Глаза его снова сверкнули горячим, живым лаком, он кивнул и выбежал в дверь. Слышно было, как он прыгнул с крыльца.

– Минераль… Пепси-кола… Оранжад… – касаясь рукой бутылочек, называл господин Фушон; взгляд его спрашивал у Прасковьи Антоновны, что она хочет, что налить ей в фужер.

– Минеральная вода, напиток из колы, апельсиновый сок… – повторяла за ним по-русски Таня.

Прасковья Антоновна, не выбирая, указала на ближнюю к ней бутылочку; несмотря на духоту, тридцатиградусный зной, пить ей не хотелось, нервное напряжение перебивало в ней всё, но господин Фушон так хлопотал, его желание доставить Прасковье Антоновне хоть какую-то, пусть незначительную, хотя бы в виде прохладительного напитка, приятность было так чистосердечно, искренне, что она – как там, в подвале, – понимала: отказываться нельзя, это будет невежливо, неделикатно.

В бутылочке, которую откупорил для нее господин Фушон, находился апельсиновый сок, янтарно-желтый, пахучий, почти ледяной – даже пальцы, держащие бокал, заломило от холода. На этикетке значилось Марокко; вероятно, это был очень хороший сок, какого никогда не приходилось пробовать Прасковье Антоновне, но она не ощутила ни вкуса, ни аромата тех глотков, что отпила из бокала. Все окружающее, происходящее, беседа Тани и господина Фушона, их голоса, лица, бутылочки с лимонадом и водой, даже то, что говорила и делала она сама, янтарный бокал в ее руке – все было как бы отодвинутым на какое-то расстояние, где-то в стороне от нее; она внимательно слушала, стараясь ничего не пропустить, но внутри нее все было сосредоточено на одной мысли, на одном желании: пусть проводят ее на могилу Лёни, пусть господин Фушон и Таня сделают для нее это, только это, и больше ей ничего не нужно, она ни о чем их больше не попросит, потом без промедления можно уехать… Действительно, совсем не ко времени, невпопад ее приезд, и господин Фушон будет только рад такому ее решению…

Таня сидела рядом, но словно бы не угадывала состояние и мысли Прасковьи Антоновны, – пила оранжад, потом кофе, что принес на подносе мальчик, которому она дала за это пятифранковую монету. Господин Фушон в ответ на ее вопросы, отхлебывая из бокала минеральную воду, рассказывал о нашествии саранчи в прошлом году, о том, что заниматься крестьянским трудом становится все невыгодней, молодые люди уезжают в города. Потом он стал говорить про оптовых скупщиков крестьянской продукции: они договариваются между собой, у них против крестьян единая линия, они диктуют цены на виноград и фрукты, и бороться с ними очень трудно, потому что нужны такие же дружные, согласованные действия. Он все больше увлекался своей речью, уходя в новые подробности деревенских дел.

Прасковья Антоновна пошевелилась, посмотрела на Таню. Та наконец поняла ее, поймала миг остановить господина Фушона.

– Как поступим дальше? – спросила у Прасковьи Антоновны вполголоса Таня. – Не знаю, есть ли смысл здесь ночевать… Гостиницы у них нет, дома закрыты, у господина Фушона ремонт… Может быть, попросим в проводники Мишеля, сходим туда… – она сделала понятное движение головой в сторону окна, видневшихся в него гор. – Вы побудете, посмотрите… А в половине девятого на станцию пойдет автобус…

– Вот и успеем… – соглашаясь, ответила Прасковья Антоновна. – Хотелось бы, конечно, хоть денек побыть… Могилку оправить, насидеться возле…

Господин Фушон догадался, о чем разговаривают между собой женщины. Он почтительно, в молчании ждал конца их совещания, с видом готовности всеми своими силами служить их желаниям.

Таня перевела ему их просьбу. Господин Фушон живо поднялся на ноги, почти вскочил с места. Взглянул за окно, на наручные часы.

– Он говорит, что проводит сам… это его долг, высокая честь для него… – Таня переводила отрывками, едва успевая за быстрыми фразами господина Фушона. – Солнце уже на закате, жара спадает. Он поведет дорогой черезвиноградники, она в тени, а пока подойдем к горе, станет совсем прохладно, можно будет подниматься вверх… Жаль, туда нельзя проехать на повозке, а то бы господин Фушон запряг лошадей, у него есть удобная повозка и хорошие лошади… Можно верхом, но сумеете ли вы ехать в седле?

– Что вы! – испугалась Прасковья Антоновна. – Скажите, пойдем так, я дойду, пусть не беспокоится. Пусть только не спешит сильно, с отдыхом…

13

Звеня ключами, господин Фушон запер дверь мэрии, предупредительно поддержал женщин, когда они спускались со ступенек. Сразу свернули в переулок, вымощенный неровными каменными плитами. Они лежали здесь, как видно, с незапамятных времен: дождевые ручьи промыли в них ложбинки, тележные колеса выдолбили глубокие кривые ровики. Переулок был похож на тесный коридор – справа и слева тянулись только ограды из дикого камня. От каменных стен, щербатых пористых плит под ногами, нагретых солнцем, струился сухой жар. В сплетениях виноградных лоз, свисавших с оград в переулок, монотонно гудели пчелы.

Прасковья Антоновна не заметила, как кончилась мостовая из плит, остались позади каменные ограды, а с ними – и поселок. Дорога пошла земляная, мягкая, пыльная – и опять похожая на коридор: теперь с обеих сторон выше человеческого роста поднималась густая листва виноградников, обвивавшая подпорки, натянутые между ними проволоки. Среди листвы, под ее легким, прозрачно-сквозистым пологом, янтарно светясь, точно излучая то солнце, что так долго и так щедро грело и питало их, висели крупные, плотно стиснутые как бы в одно целое, виноградные гроздья. Покрытые девственной матовой пыльцой, они были соблазнительны, язык на расстоянии угадывал и чувствовал их сладость, обилие заключенного в них сока.

Даже неискушенному, впервые попавшему сюда человеку было видно, как отлично возделаны, отлично ухожены плантации. Каждый участок – это был наглядно запечатленный труд не одного поколения здешних крестьян, неизмеримый в своем количестве, в своем упорстве. Все, что открывалось глазам на обширной равнине, сделали только руки – разровняли когда-то дикие поля и выбрали из них камни, вкопали бесчисленные опорные столбики, посадили и вырастили все эти лозы, любовно и осторожно, по нескольку раз в год, взрыхляя почву вокруг каждого корневого стебля, чтобы винограду было легче вбирать соки земли, утреннюю росу, влагу редких дождей. Конечно же, здесь тоже, как всюду на свете, выпадали годы бедствий, военных разорений, когда охватывало отчаяние, душа никла в безнадежности, – но трудолюбивые руки крестьян медленно и кропотливо возводили все сызнова, от самых истоков…

Солнце опустилось уже низко, небо вокруг него окрасилось желтизной, лиловые тени заливали прогалы между плантациями, но обещанной господином Фушоном прохлады не наступало, – было все еще знойно, душно.

Блестящие ботинки мэра потускнели, пыль садилась на манжеты его брюк, воротничок рубашки уже не выглядел таким первозданно-свежим, – намок, заметно посерел. В парадном черном костюме, в плотной черной шляпе с муаровой лентой, он страдал от жары гораздо больше женщин, то и дело обтирал лицо и шею платком, однако держался стойко, не сдаваясь: прихрамывающей, энергичной поступью шагал по обочине, и было даже что-то трогающее сердце в том, как он выступает впереди, этот старый, перемогающий свой возраст и недуги человек, представительствующий сейчас за всю Францию перед двумя женщинами из далекой России.

Дорога постепенно поднималась с плоскости равнины на пологие склоны в такой же густой, непролазной чаще виноградников. Сколько ни шли, а все еще не встретилось ни одного крестьянина, даже вдали не мелькнуло ни одной человеческой фигуры. Но множество признаков говорило, что люди где-то поблизости, совсем рядом идет работа, сбор винограда, поспевшего здесь, на склонах, поднятых к солнцу, раньше, чем внизу, на равнине. Вдоль дороги встречались оставленные кем-то двухколесные тележки на резиновых шинах, штабеля неглубоких ящиков – порожних и наполненных срезанными гроздями. Сверху виноград накрывали специально для этого сорванные, уже увядшие от жары листья; над листьями вились, сердито гудели пчелы, недовольные тем, что самый спелый, самый сладкий виноград спрятан от них.

Прозрачный ручеек бежал по светлым, промытым камням в узком руслице вдоль дороги. Господин Фушон выбрал место, где тень, отбрасываемая стеною виноградных лоз, была особенно густа, и предложил передохнуть. Опытным взглядом он высмотрел в жухлой, чуть припыленной листве коническую гроздь, сорвал, омыл в ручье и протянул Прасковье Антоновне – всю в бисере хрустальных капель. Сказал, что это один из лучших здешних сортов. Когда-то был великолепен, из него получали прекрасное вино, но сейчас качества этого сорта уже не те. «Все постепенно становится хуже, – заметил господин Фушон, – хуже климат, хуже земля, меньше воды в реках и ручьях, рыба почти перевелась, в горах уже не встретишь диких козлов и оленей, а еще не так давно они бродили целыми стадами». Перемены эти, как видно, были из числа проблем, близко волнующих господина Фушона: он стал говорить дальше быстро, горячо, как в мэрии про торговцев, утесняющих интересы крестьян, забывая давать Тане время для перевода. В его речи мелькало: «Эндюстриель, эндюстриель…» Он осуждал промышленников – их интересует только прибыль, они непрерывно расширяют свои заводы, строят новые, воздух уже до предела отравлен вредными газами, в больших городах нечем дышать, вода из рек негодна для питья, ее очищают в специальных устройствах, скоро простая вода станет дороже молока… «Это безумие, безумие», – повторил несколько раз господин Фушон; глаза его наполнились гневом и болью – как будто он в эту минуту сам лично в концентрированном ощущении испытывал на себе всю ту вредность, что создало для здоровья человека бурное развитие промышленности. «Все это понимают, все это видят, – сказал он, – но те, кому это выгодно, не хотят остановиться». Протянув руку, он показал на другой край равнины, – там недавно заложен завод, он будет вырабатывать кислоты из местного сырья. Крестьяне всей округи заявили протест, подано множество петиций с сотнями подписей, дело тянется больше года, запрет на строительство все еще не наложен. Если завод все-таки построят и он начнет действовать, отравлять воздух ядовитым дымом своих труб – это будет означать конец всех этих виноградников, разорение сотен крестьянских семей.

Нарастающий треск мотороллера послышался где-то в глубине зеленых зарослей, а затем из бокового проезда вывернул и сам трескучий мотороллер с прицепленной сзади тележкой.

Мотороллером управлял темно-коричневый от загара мужчина такого крупного, могучего сложения, что казалось – он взобрался не на настоящую, а на игрушечную машину. Все было как-то по-детски мало для него – руль с блестящими рычагами, узкое сиденье, то пространство внизу у педалей, где находились его босые ноги в деревянных башмаках. «Сабо», – вспомнила Прасковья Антоновна название башмаков, читанное в книгах старых французских писателей. Вот как – все еще сохранилась у крестьян эта обувь, легкая, простая, дешевая, недолгое изделие собственных рук. И не потому, вероятно, что дешева – потому, что удобна, более всего подходит крестьянину в его работе на сухой, жесткой, каменистой, не щадящей никакую другую обувь земле…

Синяя рубашка мужчины была расстегнута на все пуговицы, трепыхалась у него за спиной, широкая грудь с золотой шейной цепочкой и крестиком блестела от пота.

Мужчина увидел мэра, поравнявшись, притормозил свою машину. В тележке, наполняя ее до краев, лежали светло-зеленые, белесо-матовые кисти винограда. Господин Фушон перекинулся с мужчиной словами, отщипнул от винограда в тележке несколько ягод, кинул их в рот. Лицо его, пока он мял виноград во рту, вникая в свои ощущения, выражало сосредоточенное внимание. Затем он в раздумье покачал головой. Мужчина что-то говорил мэру под треск мотора, работавшего на холостом ходу, похоже – он тоже был не вполне доволен виноградом и тоже имел относительно его достоинств какую-то озабоченность. Не слыша и не понимая их, все-таки можно было легко вообразить, о чем идет у них беседа, – мэр и мужчина сугубо по-крестьянски прикидывали, что ждет этот виноград на рынке, какую цену можно за него просить, сколько дадут торговцы-оптовики.

Увлеченный разговором с односельчанином, господин Фушон даже забыл на это время о Прасковье Антоновне и Тане. Они стояли покинутые, предоставленные самим себе. Таня отщипывала виноградины от кисти, что держала Прасковья Антоновна, боязливо отмахивалась рукой от пчелы, которая назойливо кружилась возле ее лица.

Наконец господин Фушон и мужчина кивнули друг другу, прощаясь; мужчина прибавил мотороллеру газу, тронулся с места. Господин Фушон повернулся к женщинам, увидел их; в лице его, еще занятом беседой с односельчанином, мелькнуло, что он забыл сказать что-то важное.

– Роже! – во всю силу голоса закричал господин Фушон вслед удалявшемуся мужчине.

Роже резко затормозил, снял с педалей и поставил на землю по обе стороны мотороллера свои большие ноги в деревянных башмаках.

Господин Фушон показал Прасковье Антоновне на односельчанина.

– Это Роже Шуало… – перевела Таня. – Он был одним из тех детей, что тогда унесли в горы… Он этого не помнит, его кормили еще грудью, а теперь он давно уже сам хозяин, отец, у него трое детей…

Господин Фушон, зовя рукою остановившегося Роже, стал что-то торопливо объяснять и ему.

– …Ля мэр… Леон… – разобрала Прасковья Антоновна.

– Сэ ля мэр дю макизар Леон?.. – переспросил мужчина, вонзаясь взглядом в Прасковью Антоновну. Черные, сощуренные от постоянной работы на солнце глаза его расширились, в них были изумление и недоверчивость, как будто так совершенно не могло быть – мать русского, того Леона, что для его поколения лишь быль далеких времен, почти легенда, – и вот здесь, на дороге, так буднично, обыкновенно, возле его виноградника…

Он крутнул какую-то штучку на руле, разом обрывая треск мотора.

Выпрямленный в рост, он выглядел совсем великаном, – Прасковье Антоновне никогда не случалось видеть таких людей.

– Сэ ля мэр дю макизар Леон? – все еще как бы сомневаясь в том, что услышал он от господина Фушона, повторил Роже. Он приблизился к Прасковье Антоновне почти вплотную, огромные руки его в тугих шнурах вен были растерянно приопущены, точно они стали ему помехой и он не знал, как ими сейчас распорядиться, куда их деть. На лице его ширилась совсем детская, удивленная, счастливая улыбка, как-то сразу открывающая его всего, – так могут улыбаться только те, кому вместе с могучими мышцами природа дает еще добрую, бесхитростную душу, кто так и остается на всю жизнь большим ребенком. Он стал что-то говорить, но настолько сбивчиво, что Таня не могла понять его речи и перевести. Роже сделал движение протянуть Прасковье Антоновне свои руки, обе сразу, но взглянул на них, они были грязны, в липком виноградном соке; смущение отразилось в его лице, и он не решился, остановил свое движение. Поток его сбивчивых, разорванных слов продолжался, Таня все-таки уловила смысл, сказала, что Роже жалеет, что его мать не дожила до этого дня, она была грамотная женщина, читала книги, Библию, – она бы сумела сказать матери Леона то, что нужно, за всех женщин, что пережили войну и спасли своих детей, и за всех этих детей, и за него, Роже, и даже за всех отцов… Его мать умела хорошо говорить, а ему не дано красноречия, он только чувствует, как могла бы сказать его мать, если бы ей была суждена такая встреча…

Тут он, прервав себя, порывисто повернулся лицом к чаще виноградника, сложил ладони рупором у рта и, сколько было голоса, закричал: «Мари! Мари! Луиза, Мишли́н, Андрэ!..»

Далекий голос слабо, чуть слышно, откликнулся ему, и Роже закричал снова. Он звал своих – жену, детей.

Вероятно, взволнованность его голоса Мария и дети поняли по-своему, решили, что с Роже и мотороллером что-то случилось, – у женщины, что выбежала на дорогу из той боковой просеки, откуда выезжал Роже, у двух девочек и совсем маленького мальчика – были встревоженные, испуганные лица.

Роже не дал никому из них опомниться.

– Мари! – воскликнул он, бросаясь навстречу жене, схватывая ее за руку.

Он словно бы не замечал, что уже не надо так громко кричать. Прасковья Антоновна опять услышала: «Ля мэр… макизар… Леон…» Маленькая смуглая женщина в грязном, порванном фартуке поверх дешевого платья, в таких же деревянных сабо, испачканных глиной, как у Роже, с ножом в худых, посеченных черной штриховкой руках, которым она срезала виноградные гроздья и который не успела положить, кинувшись на зов мужа, – лучисто посветлев глазами, сделала то же, что и Роже, – хотела протянуть Прасковье Антоновне свои руки, но, как и он, сконфузилась, что они грязны от работы, что в пальцах у нее нож, прижала их к себе, спрятала под фартук.

А Роже поставил перед Прасковьей Антоновной сначала одну девочку, Луизу, пояснил, что это его старшая дочь, она уже ходила зимой в школу и господин учитель очень доволен ее прилежанием, затем поставил перед Прасковьей Антоновной другую, Мишли́н, – в школу она еще не ходит, рано, но уже сейчас Мишли́н добрая помощница ему и Марии в домашних делах: умеет доить коз и корову, сбивать масло, ее можно послать в лавку за покупками, она в целости все донесет и никогда не потратит сдачу на сласти и мороженое… Еще говоря о Мишли́н, худенькой, смуглой, в мать, с серьезным личиком, серьезными, устремленными на Прасковью Антоновну глазами, Роже поднял на руки Андрэ, крепкого, плотного бутуза, у которого рот и щеки были густо измазаны виноградным соком, а в липких ручонках была зажата веточка ягод, – участие его в уборке, как видно, заключалось пока лишь в том, что он вволю лакомился на плантации. Роже подкинул его на ладонях, показывая, какой он увесистый, тяжелый, вложил его на мгновение в руки Прасковьи Антоновны, чтобы и она смогла ощутить вес малыша, крепость его маленького, плотно сбитого тельца.

Огромный, сильный, счастливый своей семьей, Роже с чистосердечной гордостью демонстрировал свое потомство, он хотел таким способом сказать Прасковье Антоновне, что ничего этого могло и не быть – ни девочек, ни Андрэ, ни их любви с Марией, ни дружного их семейного труда на своем поле, и они с Марией это знают, помнят – почему живут они сами, почему родились и живут их дети…

Мария заговорила не сразу – преодолевая робость, как женщина, которая действительно не речиста от природы и вдобавок привыкла молчать там, где присутствует и говорит муж.

Ее еще не было на свете, когда уходили в горы, но она уже существовала – мать несла ее в себе, ее жизнь, как и всех, тоже бы оборвалась, если бы фашисты настигли беглецов. Мать не один раз рассказывала ей, как собирались в страхе и поспешности, какой это был мучительный для нее путь, как жили в пещерах и землянках почти у границы нетающих высокогорных снегов, как партизаны ловили диких коз и приручали, чтобы доить молоко, потому что истощенные голодом матери не могли накормить своих грудных детей. Она, Мария, вскормлена таким козьим молоком. Его тоже не хватало, давали маленькими порциями, считали каждую каплю…

Господин Фушон не сдержался, перебил Марию. Он сказал, что ее мать здесь, на плантациях, на своем винограднике. Надо обязательно с ней поговорить, ведь она должна помнить Леона. Она будет очень жалеть, если они пройдут мимо и она не увидит Прасковью Антоновну. Это совсем недалеко, нисколько не удлинит путь.

Роже не дал закончить мэру, – стал шумно объяснять, взмахами огромных рук, широких, как доска, ладоней как бы рассекая стену зеленых зарослей; есть совсем короткая дорога, вот так, через виноградники, напрямую…

С Андрэ на руках он рванулся своим большим телом в чащу лоз, ныряя под листву. За ним юрко, привычно к такой чащобе, побежали девочки – Мишли́н и Луиза. Господин Фушон снял шляпу, чтоб не испачкать ее в паутине, показал жестами Прасковье Антоновне и Тане, что он пропускает их впереди себя.

Короткий путь Роже оказался не таким уж коротким и совсем не удобным для Прасковьи Антоновны и Тани. Их городские туфли не годились для ходьбы по взрыхленной земле плантаций. То и дело приходилось наклоняться, отводить в сторону жесткие листья и проволочно-упругие стебли, а они норовили вырваться из рук, больно хлестнуть по лицу.

Все-таки виноградники пересекли, вышли на открытое место к небольшой будке из крашеной фанеры. Рядом с нею грудою высились ящики, бочки разной величины.

Роже, не найдя никого на стане, приставил ко рту ладонь и покричал во все стороны.

Из-за бочек, отряхивая с одежды мелкую древесную стружку, вышел старик в полотняном кепи с длинным козырьком, щеточкой коротких седых усов под горбатым носом. В укромном уголке с самодельным верстаком он починял бочки – строгал для них рубанком новые дубовые планки. У старика было внимательно-напряженное выражение лица, не просто внимательное и не просто напряженное, а как бы остановившееся однажды и навсегда, – такая печать ложится на тех, у кого давно недостает слуха, кто привык с постоянным усилием прислушиваться к окружающему, ловить чужую речь больше по движению лица и губ.

Так это и было: Роже и господину Фушону пришлось почти кричать, объясняя старику, кто находится вместе с ними на поляне.

Старик перевел свои пристальные глаза на Прасковью Антоновну, снял кепи, – голова оказалась у него в такой же густой проседи, как и усы, молча шагнул к Прасковье Антоновне, молча нагнулся, взял ее руку, поцеловал и отступил назад. Лицо его не изменилось, в нем осталось прежнее выражение, коричневая сухая кожа как-то безжизненно, отрешенно обтягивала его лоб, скулы, морщинисто лежала во впадинах щек, но глаза его были полны чувства, из них смотрело что-то глубокое, взволнованное, они были необычайны, – какая-то особая судьба читалась в них, во всем облике старика.

Господин Фушон заговорил, знакомя Прасковью Антоновну со стариком, поцеловавшим ей руку.

– Это Жерар Валеро, наш деревенский мастер… – переводила Таня. – До войны он жил, как все, а сейчас он совсем одинок, без родственников и семьи, зарабатывает разным случайным трудом – столярным, бондарным… Ему всегда есть заказы, он всё делает хорошо, хотя у него изувечены руки. Оккупанты мобилизовали его на ремонт железнодорожных путей. У него было два сына, их взяли тоже. Происходили диверсии, немецкие власти считали, что их устраивают сами рабочие, и каждый раз кого-нибудь расстреливали. Рабочие пытались бежать, но у немцев всюду были посты, сыновей Жерара застрелили, а его – долго избивали, потом отправили в лагерь.

Господин Фушон что-то спросил у старика, слушавшего с неподвижным, но сосредоточенно-внимательным лицом, – он понимал, что речь идет о нем. Старик тотчас же ответил, – подсказал господину Фушону. При этом в мучительном усилии выговорить у старика искривились, задергались губы, скосились глаза, так что в прорезях век на секунду осталась лишь белизна белков.

– Лагерь был под Льежем, в Бельгии. Сейчас там музей и памятник замученным. Это был один из тех немецких лагерей, – продолжала переводить Таня, – где смерть люди считали для себя милостью, лучшим даром судьбы. Немцы это знали и не убивали до конца, чтобы заключенные мучились как можно дольше. В этом лагере Жерара окончательно сделали калекой. У него были сломаны обе руки, ему разбили голову, с тех пор он плохо слышит и почти не может говорить…

Роже тихо тронул Прасковью Антоновну за рукав.

На поляну из глубины виноградника выходила женщина в длинном переднике из серой мешковины, в сабо на голых, оплетенных синеватыми венами ногах.

– Сэ ля мэр де Мари… Ля мэр, ля мэр… – показывая на Марию, повторил Роже. – Мама!

Он мог бы и не говорить. Прасковья Антоновна уже поняла это по первому взгляду – такое близкое сходство было между Марией и появившейся женщиной.

Вместе с нею на поляну к будке вышло все ее семейство: другая дочь, моложе Марии, тоже в переднике, в сабо, – она еще больше, чем Мария, была похожа на мать, мальчик и девочка – лет десяти-одиннадцати, двое мужчин – молодой, рослый, муж сестры Марии и отец этих детей, и невысокий, лет шестидесяти с лишком, но еще очень крепкий, весь какой-то квадратный, с короткими сильными руками, в полукомбинезоне с широкими лямками на груди.

Роже называл всех по именам, но запомнить непривычные имена Прасковья Антоновна не могла, они тут же терялись из памяти. О пожилом мужчине Роже сказал, что он отчим Марии и ее сестры. Родной их отец прожил после войны недолго, Мария почти не помнит его, младшая сестра – не помнит вовсе, их воспитывал отчим, месье Рене Клермон. Он сам пережил несчастье. Во время войны его семья хотела перебраться из Марселя в провинцию, к родственникам; поезд попал под бомбежку, не осталось никого в живых…

Прасковью Антоновну на поляне окружало уже плотное кольцо. Людей прибавлялось – сильный голос Роже разнесся далеко, его услышали на всех соседних плантациях, из зарослей виноградных лоз, с разных сторон, выходили все новые и новые мужчины и женщины.

Матери Марии было еще не так много лет, как можно было бы думать. В пору войны она была еще очень молодой женщиной, лет девятнадцати-двадцати. Возможно, она выглядела бы совсем моложавой, будь ее жизнь спокойней, без тех событий, что были пережиты. Но забыть их было нельзя, они оставили свой след: в ее сухом, удлиненном, оливково-смуглом лице с такими мелкими морщинками, что их можно было обнаружить только вблизи, какой-то неуловимой тенью была разлита тихая, запрятанная глубоко внутрь, печаль.

Она подошла к Прасковье Антоновне, смотря ей прямо в глаза, так, как будто когда-то она и Прасковья Антоновна уже встречались, знали друг друга, и теперь мать Марии хотела отыскать в чертах Прасковьи Антоновны памятное, знакомое себе. Странно, но и Прасковье Антоновне под этим пристальным, что-то отыскивающим в ее лице взглядом показалось, что она тоже когда-то уже видела стоящую перед ней женщину, – слишком явственно вдруг почувствовалось, протянулось между ними что-то связующее. Но быть этого не могло – когда-то уже состоявшихся встреч, просто две много узнавшие в жизни матери стояли друг против друга, и то ощутимое, что казалось им их прежним знакомством, близостью, было той близостью, что есть у всех матерей мира – как некая магнитная сила, соединяющая их воедино, через все рубежи.

Господин Фушон поспешил с вопросом – помнит ли мать Марии русского парня Леона?

Мать Марии медленно покачала головой. Как-то еще заметнее, острее стало в ее глазах отражение печали, лежавшей в ее душе. Было видно, что она понимает, чувствует, как надо бы сейчас сказать, что она помнит того русского парня, что остался на тропе с пулеметом, но она не могла сказать этой нужной и красивой неправды. Тихо качая головой, она ответила, что – нет, она не помнит его. Она даже не видела его тогда, хотя и проходила мимо, совсем рядом. Ей было трудно взбираться в гору, ее шатало от слабости, она боялась оступиться, поскользнуться на мокрых от росы камнях, – Марии было уже семь месяцев, ей было тяжело ее нести…

В глазах женщины блеснули слезы – оттого, что таким своим ответом она огорчает Прасковью Антоновну, которая надеялась услышать совсем другое и ради этого пришла сюда, на ее участок, трудной дорогой…

Солнце меж тем превращалось из слепящего магния в оранжево-красный диск. Господин Фушон забеспокоился, указывая Тане на солнце и на свои наручные часы. До захода осталось не так уж много, а потом сразу же, стремительно, начнут густеть сумерки. Он надел шляпу – как бы подавая этим сигнал продолжать путь.

Толпа, окружавшая Прасковью Антоновну, не осталась на месте: Роже, Мария, ее мать, сестра, дети, бессловесный Жерар Валеро, те, кто вышел из зарослей на голос Роже, – все пошли по тропе.

Наклон тропы становился все круче, а виноградники на склонах – все ниже, сухой горный склон с его бедной влагой не давал лозам развиваться здесь так пышно, кустисто, как внизу. Зелень уже не скрывала людей, плантации просматривались во всю ширь, влево и вправо от тропы, и те, кто на них работал, сами, без зова, прерывали свой труд, чтобы пристально всмотреться в непонятное им шествие. Некоторые оставляли корзины, ящики, выходили к дороге – навстречу мэру, односельчанам. Господин Фушон, не останавливаясь, на ходу бросал им краткие слова, но их было достаточно: крестьяне обращали свои взоры на Прасковью Антоновну, снимали шляпы, фуражки, кепи, почтительно-приветственно склоняли свои головы и, пропустив процессию, присоединялись к ней сзади. Те, что работали далеко от тропы, окликали идущих и, получив ответ, в свою очередь передавали его другим, тем, кто был еще дальше, – возгласы летели над виноградниками от одной группы крестьян к другой, на самые дальние концы плантаций.

Две девочки – Луиза и Мишли́н – легко и ловко карабкались сбоку тропы по крутизне, отбегали в стороны, чтобы сорвать поздние горные маки. Пышные букеты цветов уже были у них в руках, и у всех, кто поднимался следом, в руках были маки, даже у Андрэ, которого нес Роже, – чтобы и он мог положить наверху свой цветок…

На небольшой площадке господин Фушон приостановился. Он подождал, пока Прасковья Антоновна и Таня присоединятся к нему, переведут дыхание, и молча указал вперед, на самую вершину холма. Прасковья Антоновна взглянула. Холм, на который, петляя, взбиралась тропа, впереди был весь усеян крупными и мелкими камнями. Вершина его тоже была в камнях и рисовалась неровно, зубчато. Все камни казались помещенными туда по воле одной лишь природы, и все же взгляд Прасковьи Антоновны сам, без подсказки, остановился на одном из них. В нем была непростая, неслучайная прямизна линий, отделяющая его от всех других таких же серо-желтых, с подпалинами лишайниковых наростов, камней…

Прасковье Антоновне стало невыносимо тяжело сделать очередные шаги, – как будто вдруг из нее ушли все силы. Господин Фушон уловил ее состояние, протянул ей руку. Прасковья Антоновна почувствовала чье-то помогающее ей прикосновение: это ее молча поддерживал Жерар Валеро… Сухая глинистая почва, смешанная с ракушками древнего моря, некогда покоившего на своем дне всю видимую окрест земную твердь, сменилась каменными уступами, похожими на крутые ступени.

И когда кончилась глина и под ногами оказался камень – стал слышен стук крестьянских сабо. Они стучали дробно, гулко, стук нарастал, усиливался – оттого что новые и новые люди вступали на каменное тело горы. И вот слитный, отчетливый, заглушающий все другое грохот крестьянских башмаков слышался уже во всю высоту подъема…

Господин Фушон взглянул назад, остановился.

– Посмотрите! – сказал он Прасковье Антоновне.

Они находились уже высоко над долиной, над виноградниками – всё было видно, как на ладони. Густая движущаяся цепочка людей заполняла тропу от верха до самого низа. Вся деревня Монтемар поднималась по склону…

1976 г.

Давняя история

1

Нет на войне, да, верно, и быть не может человека без страха. Как же иначе: живой, здоровый, руки, ноги, голова, – всё на месте, всё действует, всё исправно, и всё в человеке хочет жить, не хочет разрушения и преждевременного конца.

Боялся и Василий Михалёв. Он был водителем танка, а по танку бьют все: пехота своими одиночными пулями, пулеметчики – ливневыми струями свинца из своих раскаленных, дымящихся стволов, специальная, именно для уничтожения танков придуманная артиллерия, таящаяся на поле боя так скрыто, что в лучшем случае разглядишь только вспышку выстрела, а саму пушку – когда уже почти перед ней, повезло приблизиться и раздавить ее гусеницами и всей многотонной тяжестью танковой брони. С неба зорко высматривают танки «юнкерсы», без устали за ними охотятся, пикируют, обрушивая целыми сериями свои бомбы. А иные из них такой силы, что, если даже не попадут прямо, а лишь поблизости разорвутся, всё равно в танке все оглушены и контужены до без сознания, а то и сам танк, будто в нем никакого веса, всего лишь простой коробок, на десятки метров отброшен, расколот и перевернут.

Страхов было у Василия несколько, разных. Больше всего он боялся попасть в плен – на муки, издевательства, голодную смерть. С танкистом это может случиться: пошел в немецкий тыл на разведку или в рейд, машину подбили, окружили – и тогда или стреляйся сам, или вылазь в руки к немцам. Затем, вторым по размеру страхом, он боялся ранения, такого, после которого человек остается безнадежным калекой, инвалидом, тягостным и себе, и близким людям. И совсем мало боялся Василий Михалёв смерти, к тому же, если она сразу. Смерть – это ничто, ни боли в ней нет, ни переживаний, а мгновенная – так человек даже не успевает понять и испугаться, что его постигло, что он уже не в мире живых, конец всех его забот, чувств и волнений.

Именно такое на глазах у Василия случилось с его взводным командиром. На опушке леса, в котором схоронились танки, из-за ствола корявого дуба комвзвода показывал Василию и его лейтенанту на местности и по карте их боевой маршрут и вполголоса, будто его могли услыхать немцы, говорил, шевеля обветренными, растрескавшимися, с махорочной крошкой губами:

– Пройдете вот этой ложбинкой вон до того домика – или что это там такое стоит, сараюшка, что ли какой… В ложбине им вас будет не видать, увидят уже возле сараюшка; если у них есть пушки – они вдарят; вот это нам и надо знать – есть ли у них на этом направлении стволы, какие и сколько. Ты, Михалёв, не задерживайся, а ты, лейтенант, с ходу по ним плюнь парой снарядов, крутой разворот – и этой же ложбиной назад. А если огня не откроют – пройдите вправо, покрасуйтесь, пока их соблазн не возьмет. Должны они пальнуть, есть тут у них артиллерия, я это нутром чую, и скорей всего – вот тут…

Комвзвода ткнул черным от солярки пальцем в карту под желтым целлулоидом своей кожаной планшетки, и сейчас же, следом за пальцем, на планшет упала его голова в брезентовом замасленном танкистском шлеме: далекая немецкая пуля беззвучно вонзилась ему в переносицу и так молниеносно пресекла в нем ниточку жизни и судьбы, что он даже охнуть или хотя бы протестующе дернуться не успел. Василий Михалёв ужаснулся до холода в конечностях этой беззвучной, на недоговоренном слове смерти рядом, вплотную с собой: на двадцать сантиметров в сторону – и пуля прямёхонько влетела бы в его лоб. А потом, вновь обретя рассудок, даже позавидовал: уж если назначены тебе бугорок из глины и красная фанерная звезда – то лучше вот так…

К исходу войны у Василия был уже третий танк, из прежних один подорвался на мине, другой сгорел. Но сам он оставался без царапины. В городах и селениях на пути широкого и уже безостановочного наступления советских войск немцы всё гуще вывешивали белые флаги, сдавались кучами, целыми воинскими частями и гарнизонами, и у Василия потихоньку стало брезжить чувство, что ему повезло, как мало кому: не сегодня-завтра войне конец, а он будет живой, здоровый…

Но нельзя наперед загадывать ни в каком деле, а тем более – на войне.

В тот же самый день, когда к Василию пришла подспудная радость, мальчишка-фаустник влепил в его машину бронепрожигающий снаряд. Немцы почти не обороняли городок, где это случилось, танкисты свободно вошли на его главную улицу, мощенную квадратным булыжником, и вот на одном из перекрестков, когда несколько передовых машин его благополучно миновали и были уже вдали, из-за угла дома высунулся пятнадцатилетний белобрысый пацан, каких спешно набрали в фашистскую армию в последние дни. В прорезь смотровой щели Василий увидел, как он, присев за пробитую бочку, прилаживает, нацеливает свой «фауст». К этому мальчишке в железном шлеме и широком для его тощих плеч солдатском френче Василий не испытал даже зла и нисколько его не испугался, только с досадой усталого фронтовика подумал: «Ну, зачем, зачем ты это, дурень недоразвитый, всё равно вам ничего теперь уже не сделать…» И в ту же секунду его исклеванная осколками «тридцатьчетвертка» вздрогнула и остановилась от удара. Нутро танка наполнилось едким дымом. Мотор заглох и не запускался. Командир танка в орудийной башне, двадцатилетний лейтенант, крикнул: всем вылезать! Стрелок-радист тут же нырнул в нижний люк, а Василий всё нажимал и нажимал на стартер, чтобы увести машину с этого места, чтобы в нее не влепили второй «фауст». Удушье уже разрывало ему грудь. Он понял – попытки его бесполезны, оставил стартер, рычаги управления и последовал тем же путем, каким выбрался радист. Сил хватило только на то, чтобы кое-как выползти из танка. А встать на ноги он уже не смог: легкие его жгло, точно они были набиты горящей ватой, у него потемнело в глазах, померкло сознание.

Даже спустя несколько часов, в медсанбате, ему всё еще продолжало казаться, что в груди что-то тлеет и вместе с дыханием из него выходит смрадная гарь.

Ночью вокруг медсанбата и по всему городку поднялась неистовая пальба: это разнеслась весть, что Германия сдалась, сложила оружие и наконец-таки – всё! В комнату вошел старик санитар, чтобы объявить это раненым, и осекся, потерял голос на первом же слове, заплакал.

В госпитале, куда перевезли Василия, один он был такой, отравленный, а все остальные – обыкновенные раненые, кто пулей, кто осколком, а кто и тем и другим вместе. Василию они говорили: это чепуха – дыма глотнул, через неделю ты всё это забудешь, поедешь домой здоровехоньким, как огурчик. А вот нам – лежать да лежать…

Но вышло наоборот: уехали все, кто так говорил с Василием, а его всё держали в госпитале. Уже и врачи поменялись, появились совсем молодые, что учились где-то в тылу, пока шла война; угасало лето: медленно подобравшись к своему перевалу, двинулось под уклон, с каждым днем всё заметней и быстрей.

Наконец Василия пропустили два раза через медицинскую комиссию, признали инвалидом третьей группы с проверкой через шесть месяцев, и он поехал домой, в свой город.

2

Уже в госпитале с Василием начали происходить разные перемены, всё дальше и дальше отделяющие его от него же самого, кем он был четыре военных года. В части, в его взводе, в его танке его называли по воинскому званию – «сержант» или «товарищ сержант», – так, по всей уставной точности, в основном, те, кто помоложе, с чистыми погонами на плечах. В кругу равных – товарищей, одногодков – он был Михалёв или Василий, но уж никак не Вася, такими детскими именами на фронте никто никого не называл. А в медсанбате и затем в госпитале из языка сестер, санитарок, врачей взамен его сержантского у него появилось совсем другое и единственное звание – «ранбольной», вписанное даже в его лечебную карточку. Танк требует сильных мужских рук, Василий с самого начала справлялся с ним, как надо, и давно привык считать и чувствовать себя настоящим взрослым мужчиной. Но вот, приехав в свой город, он прямо с разбитого вокзала пошел на свою улицу, полого спадающую от пустынной Мясной площади вниз, к реке; встретилась какая-то женщина в сером бабьем платке, показавшаяся ему совсем незнакомой, а вгляделся – их довоенная уличная соседка, узнала Василия, воскликнула: «Вася?! Никак ты? Приехал!» – и с этим возгласом Василий сразу как бы снизился в возрасте и опять стал тем, кем был в действительности: двадцатидвухлетним парнишкой с девятиклассным образованием и без всякой гражданской профессии, – до призыва в армию у него в биографии была только школа и больше ничего…

Город дважды жестоко пострадал от немцев. В сорок втором, когда они его захватывали, они разбили его бомбами и артиллерией, а в сорок третьем, когда бежали, – сожгли. Родная Василию улица была странно для его глаз оголена и широко распахнута – потому что осталась почти без строений и пышных деревьев, что стояли на всем ее протяжении, набрасывая летом на дома и тротуары сплошную сиренево-дымчатую тень, смирявшую любой, даже самый неистовый зной. Казалось, что Василию изменила память и ноги привели его совсем не туда, настолько чужой и незнакомой выглядела улица его детства и школьных лет. Рыжие кирпичи фундаментов, рыжий осенний бурьян на месте дворов, садиков и огородов… Немногочисленные деревья, что уцелели, выглядели безобразными обрубками: угольно-черные от обглодавшего их огня, кривые, точно скорчившиеся от боли и так застывшие стволы, без ветвей и сучьев.

Дом Василия, однако, стоял: скособоченный, почерневший от копоти тех пожаров, что бушевали вокруг, но с новой крышей из смолистого толя, зеленоватыми стеклами во всех окнах и сенцами из свежего горбыля, которых не было раньше. Весь этот ремонт и деревянную пристройку сделал Павлин Аркадьич Солохнюк, квартирант, занимавший с семьей две светлые комнаты, а матери Василия оставивший проходную кухню, в которой только и места было кое-как затиснуть узкую железную кровать и шаткий столик. Поскольку сооружение крыши, остекление окон, поправка печи, пристройка сеней по обстоятельствам времени было архидорогим и попросту невозможным для обыкновенного человека делом, Павлин Аркадьич, непонятный работник какой-то непонятной базы, за свое постояльство матери не платил и вообще жил и держался в доме так, будто не мать Василия, а именно он в нем хозяин, а вот она-то как раз и есть квартирантка, пущенная из милости в проходную кухню.

– Почему ты называешь его Павлин? Павел, наверное? – спросил Василий у матери, когда, маленько отдышавшись от радости, она хлопотливо сготовила ему на сковородке картошку, залитую парой яиц, и они сели за щербатый столик.

– Так он себя называет, – сказала мать. – И в паспорте у него так – Павлин. Значит – Павлин.

Каштановые волосы ее поредели, проблескивали сединой, во рту, когда она говорила, зияла чернота – выпали зубы, лицо обтянулось, пожелтело, на шее висели дряблые складки. Совсем старуха – а ведь ей всего сорок пять лет! Такая плата за всё, что вынесено, пережито… В сорок первом пропал на фронте отец. Потом взяли Василия. Потом – немцы, пришлось всё бросить: дом, сад, имущество, уходить пешком под Борисоглебск, жить там в деревне, у чужих людей, надрываться на тяжелой мужской работе, и всё это время, каждый день, каждый час, болеть душой о сыне – целый ли он? – мучаться тревогами и надеждами от одного его письма до другого. А это ее нынешнее существование в испепеленном городе? Хоть и есть угол, крыша над головой, а легко ли? Вода из уличных колонок только нынешним летом пошла, а то все население с ведрами на реку ходило. Зимой тропинки и спуски обледенелые, наберет человек ведра, идет-карабкается на гору, где-нибудь уже на самом верху поскользнулся, упал – и весь его труд даром, начинай всё сначала… Всего нехватка, за всем долгие очереди – за хлебом, за керосином. Работа у матери по суткам, на жаре, на морозе. До войны была счетоводом, но на этом сейчас не прожить, не прокормиться; с освобождения города – путевой рабочей на станции, возит балласт, поднимает рельсы, орудует и киркой, и ломом. Руки от такого труда – жесткие, точно на них не кожа, а скорлупа, потрескавшиеся. Зато – рабочая хлебная карточка, дрова и уголь по повышенной норме, как всем железнодорожникам, прикрепление к спецстоловой, спецодежда, время от времени дополнительные ордера на что-нибудь. Один раз выдали простынный материал, недавно – три метра синей диагонали; хотела пошить себе юбку, да хорошо, что раздумала, сберегла, будет теперь из чего сладить Василию брюки, малость приодеть его на гражданский лад: хватит ему таскать на себе армейское…

К вечеру пришел Павлин Аркадьич, – дородный, щекастый, на коротких, толстых, колесом выгнутых ногах, в офицерском кителе, хотя в армии, как сразу же понял Василий, не служил, все четыре года прокантовался в тылу, незаменимым работником на «броне». Краткой улыбкой одних только губ изобразил свою радость по поводу возвращения хозяйского сына. А глаза его и всё остальное лицо не улыбались, взгляд был всё время напряженный, присматривающийся, не теряющий какой-то внутренней бдительности, в которой, как видно, Павлин Аркадьич находился каждую свою минуту. Василий, поглядев на него раз, другой, вполне его разгадал: да, таким людям есть чего опасаться, отчего всегда быть начеку, постоянная недремлющая бдительность для них – уже неразлучная привычка: во-первых, везде сразу же всё правильно понять и ничего существенного для себя не упустить, а, во-вторых, важней того, не сделать бы какой оплошки, не влипнуть бы ненароком во что-нибудь себе не нужное.

Возвращение фронтовика под кров родного дома полагалось празднично отметить.

– Ничего, всё у тебя устроится, обладится… Главное, что живой… – тягуче, на разные лады повторял Павлин Аркадьич, хрустко закусывая желтым антоновским яблоком. – Это даже на руку, что ты инвалид… Инвалидам – льготы, пособия… Бедовать не будешь… Я так думаю, ты ведь не пустой из Германии ехал, кое-что ведь привез, так?

– А что можно привезти?

– Мало ли что… – неопределенно ответил Павлин Аркадьич, жмуря мелкие глазки в глубине пухлых век и надбровий. – Часы, например… Полторы тыщи за штуку, с ходу… Иголки… А иголочка на базаре – червончик. Машинная – так та и вовсе тридцаточку… Кремешки для зажигалок – тоже хороший товар. Ни веса, ни места, штук триста в одном спичечном коробке, а хватают – только покажи, десять хрустов штучка…

– И мыслей этих не было, – сказал Василий, умом понимая выгоду такой коммерции, а в душе почему-то нисколько ею не соблазняясь.

– А надо, надо было иметь… – наставительно прогудел Павлин Аркадьич. – Парень ты молодой, женишься, детишки заведутся… Сколько всего нужно… Попробуй, добудь, – это, брат, долгие годы, великие труды… А так бы – одним ударом, р-раз – и в дамки… Лопух ты, лопух…

Брови Павлина Аркадьича были осуждающе насуплены, весь вид его говорил – уж он не вел бы себя там лопухом, притащил бы всё, что стало дефицитом, за чем гоняются на рынках: и бритвенные лезвия, и зажигалки, и кремни для них, и иголки, и нитки, и много чего другого…

Напротив материной кровати, по другой бок кухонного стола, Василий поставил продолговатый ящик от немецкой авиабомбы, запасливо затащенный матерью в сарай. Мать покрыла ящик старым половичком, что в довоенную пору всегда лежал у порога входной двери, поверх него в два слоя постелила кусок зеленого автомобильного брезента, – другой свой трофей, найденный по возвращении в город в развалинах. Тогда же мать еще обогатилась ржавой немецкой канистрой на двадцать литров, и теперь очень ею дорожила, удобно хранить керосин. И еще из трофеев у нее была немецкая солдатская каска с короткими рожками, из которой единственная ее курица клевала на дворе распаренные отруби. А потеряли Василий с матерью, лишились – почти всего, что было у них прежде в доме; вернувшись, мать нашла его полностью пустым. Мебель немцы пожгли на кострах, варя в котелках свои концентраты,посуду и разные хозяйственные вещи просто побили, теша свою страсть к разгрому и уничтожению: весело ведь трахнуть тарелкой или фаянсовой чашкой в кирпичную стену, расколоть опорожненной бутылкой старое зеркало в резной деревянной оправе…

Верно, в своих ожиданиях его возвращения, этого вечера, мать мысленно уже не раз стелила ему эту постель на порожнем ящике от бомбы: так всё заранее было у нее припасено, и такая обдуманность была во всех движениях матери. У нее нашлась приличная простыня, подушка в свежей ситцевой наволочке. Байковое одеяло он сразу же узнал, едва увидев его у матери в руках – его прежнее, довоенное…

Он лег, вытянулся. Жестковато, узко, от сырой каменной стены, соседствующей с сенцами, сочится холодок. Но тихая радость так и трепетала у него внутри: вот он и дома, и впереди жизнь, хотя воздуха ему по-прежнему мало и грудь всё хрипит и хрипит, как испорченная гармошка…

3

Странное состояние нахлынуло на Василия в последующие дни: разумом он понимал, что дел у него много и надо их делать: во-первых, ходить в больницу, лечиться, как сказали ему госпитальные врачи, во-вторых, – предпринимать что-то насчет своего будущего, поступать учиться – или в вечернюю школу, доканчивать среднее образование, или в техникум, или же на какие-нибудь курсы, чтобы поскорей заиметь профессию и заработок. Как фронтовика его приняли бы всюду, только заявись и скажи о себе. Но от никуда не шел, скованный непонятной апатией и безразличием, цепенел в расслабленной сонливости. Вставал поздно со своего ложа на бомбовом ящике, часу уже в десятом, лениво умывался; если и делал что за весь день – так только ходил в магазин за карточным хлебом, где его, как и всех в зеленой армейской одежде, пропускали без очереди, и немного возился на дворе, расчищая его от мусора и лебеды. Не сказать, что к апатии его вынуждало нездоровье, чувствовал себя он не так уж плохо, нигде не болело, температура, долго державшаяся в госпитале, была нормальной. Он даже не знал, почему у него такое состояние, как его назвать, почему его никуда не влечет и решительно ничего не хочется. Скорее всего это была просто усталость, накопившаяся за годы на фронте, незаметная, не ощущавшаяся таким грузом тогда, там, потому что все время надо было действовать, не отставать от других, идти вперед, и весь организм был мобилизован и нацелен на это. А теперь внутри словно бы иссяк завод какой-то мощной пружины, никто и ничто не требовали от него энергии, можно было совсем не двигаться, не действовать, только спать – и он спал, сам удивляясь, что может проваляться столько часов и всё равно в его теле нет чувства полного отдыха. О, эта великая усталость солдат, вернувшихся от стен Берлина, Праги, уже потускневшая в памяти, теперь уже забытая самими фронтовиками… А она была, безмерная, долго и ничем не преодолимая, совершенно небывалая, – потому что и войны такой еще не было никогда…

Единственное, куда его всё же тянуло, отчего пробуждались его дремлющие чувства, – это встретиться со своими прежними уличными и школьными друзьями, узнать от них, у кого какая судьба, кто жив, в городе, а кто не вернулся и не вернется уже никогда. Велик получался этот траурный список знакомых ему ребят, в разные годы, на разных фронтах погибших на войне. Каждое новое известие терпкой горечью ударяло Василия в сердце: и этого тоже нет, и этого… Шурка Поваляев был разведчиком, авиадесантником, шесть орденов, уцелел и под Берлином; казалось, судьба за всё им пройденное просто обязана была его пощадить, – так на́ же: на войне с японцами убило…

В семье Толи Шаталова вообще не осталось никого из мужчин. Отец – кадровый командир, участник гражданской, именное оружие, орден Красного Знамени. Старший брат – лейтенант, танкист. Всегда, как стали учиться в школе, с самых младших классов Толя Шаталов ходил в суконной зеленой гимнастерке с белым, как снег, подворотничком, в синих галифе, хромовых, каждый раз до глянца начищенных сапогах. Гимнастерки, галифе ему перешивали из уже отслужившей отцовской одежды, сапоги в минуты досуга тачал сам отец; в молодости, до военной службы, это было его ремесло. Ни лености, ни малейшей несобранности никогда не было у Толи Шаталова, всегда – стройный, во всем четкий, с военной выправкой, будто учась в школе, он в то же время за ее стенами уже нес и военную службу – вместе с отцом, братом. Взамен портфеля у него все школьные годы была кожаная командирская сумка, всё в ней было в строгом порядке, на своих местах, учебники и тетради без единого чернильного пятнышка, полный набор всегда остро заточенных цветных и обыкновенных карандашей, транспортиры, линейки, циркули, наполненная чернилами автоматическая ручка – и еще одна, тоже с чернилами, запасная. Когда его вызывали учителя, он вставал над партой или у доски выпрямленно, руки вдоль тела, почти по стойке смирно, и никогда не мямлил, отвечал четко, ясно, будто не выученный урок, а рапортуя командиру. Отметки у него всегда были только отличные, не было ни одного такого случая, чтобы он не выучил заданное, чего-нибудь не приготовил, затруднился бы ответить на вопрос учителя. У него первого появился на груди значок «Готов к труду и обороне», а потом и «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский всадник». Мало кто из соклассников имел в своих мыслях четкий план относительно будущего, кем стать, где учиться после школы, какую выбрать профессию, а Толя Шаталов с самого раннего детства знал свой путь твердо: пойдет по стопам отца и брата, будет кадровым военным, командиром, – только так и не иначе…

И вот что рассказали Василию: отец Толи Шаталова погиб под Орлом осенью сорок первого. Брат Георгий, танкист, вскоре после отца, под Москвой. А Толя, кончивший майкопское танковое училище, – в сорок втором, на Дону, удерживая немцев, рвавшихся к нашей переправе. Его танк был подбит, из экипажа уцелел лишь он, но тоже едва живой, весь в крови из своих многочисленных ран. Подползая то к пушке, то к пулемету, он стрелял до самого конца, пока хватало сил, пока были патроны и снаряды. В сорок втором в каком-то номере «Красной Звезды» промелькнула об этом краткая заметка…

Василию было легко представить себе всю эту картину: черный от копоти, недвижимый, накренившийся, окруженный воронками танк в горящей придонской степи, едкую пороховую мглу, наполняющую его нутро, горячую железную тесноту, из которой нет и уже не будет выхода, и лихорадочный счет сухими губами, счет остающихся снарядов: семь… четыре… один… Толино смуглое лицо снова и снова всплывало у Василия в глазах: черные брови, густые ресницы, короткие черные волосы ежиком, – только в последнем классе они легли лоснящимся вороньим крылом с одной стороны лба на другую… Тогда, в те их школьные годы, Толин военный вид, его постоянная военизированность казались иногда детским подражательством, в котором еще не всё серьезно. Что-то вроде раскаяния, вины, которую он уже не сможет исправить, легло у Василия в душе. Нет, всё было правдой; этим своим подвигом, этой своей смертью в продырявленном танке, закрывшем донскую переправу, он всё оправдал, что было у него раньше, смуглый невысокий мальчик, ни разу никому не солгавший, ни разу ни в чем не покрививший, с прямым твердым взглядом каштановых глаз – гимнастерку и галифе с первого школьного класса, полевую сумку вместо портфеля, длинный ряд оборонных значков на своей крепкой, мускулистой груди…

У всех, с кем разговаривал Василий, он обязательно спрашивал о Тоне Мельчиковой. Была такая девочка в параллельном классе: хрупкая, светлая, вся – как спелый овсяной колосок. С шестого класса она втайне нравилась Василию, а подойти к ней, подружиться – он робел. А на фронте – нет-нет да мерещилось ему ее белое личико, ее льняные косы поверх форменного ученического передника. Никто про нее не мог ничего сказать, только и было известно, что в сорок втором, когда к городу катился фронт, она окончила ускоренные курсы медицинских сестер и уехала туда – в громыхание и ночные зарницы близкой войны, во всем солдатском, в пилотке на льняных кудряшках (остриглась!), в больших кирзовых сапогах, с санитарной сумкой через плечо…

Непривычно малолюдный, непривычно тихий город с безжизненными скелетами выгоревших изнутри зданий на каждой улице, с целыми кварталами сплошных развалин, лежавших грудами кирпичных обломков, густо заросших извечной травой пожарищ – до черноты темной крапивой, производил впечатление пустыни. В какой бы конец ни шел по нему Василий – везде было так…

Но еще большее чувство пустыни, какой-то неестественной, всё расширяющейся пустоты было у Василия в сердце от этих скорбных вестей о школьных товарищах, которые он каждый день узнавал. Он еще не догадывался тогда, что это чувство навсегда останется с ним, не пройдет у него всю его жизнь, и даже тогда, когда по всей стране сгладятся следы войны и опять наполнится народом земля, это чувство одиночества, потери своих сверстников, ничем не поправимой осиротелости всё равно будет пребывать с ним. И в будни, и в праздники, в горестях и в самых больших удачах, в яви и даже в сновидениях: вдруг, ни с того вроде ни с сего, а в действительности – от тайной печали сердца приснится ему, словно по-прежнему он живой, кто-нибудь из друзей его юности, тот же Толя Шаталов или Олег Нащинский, который учил его фотографировать «Фотокором» и погиб на Карельском перешейке, или Юлька Левин, с которым они играли в шахматы, или мелькнет тоненькая фигурка Тони Мельчиковой, блеснут ее синие, прозрачно-ясные, детски доверчивые глаза – и будто петлей захлестнет горло… И встанет он сам не свой, с тяжело бьющимся сердцем, не понимая, где он, там, в своей юности, или здесь, в далеком от нее времени, без всего, с чем начиналась его жизнь, даже без своего города, потому что и города того даже нет, хотя он стоит на том же месте и то же у него название…

Да и как было ему не быть, не томить сердце своим холодным касанием, этому чувству осиротелости, когда с такой зримой наглядностью было видно, какая совсем малая часть осталась от его сверстников, а большинство – в братских и одиночных могилах и вообще без могил, белыми костями по лесам, полям и оврагам от Волги до Одера и даже, как Шурка Поваляев, на сопках далекой Маньчжурии… Кликнуть клич, собрать бывших учеников в школу, из которой ушел на войну Василий, и чуть не все ребячьи места в старших классах остались бы пустыми…

Но и собрать было некуда: сама школа, взорванная немецкими саперами, тоже лежала грудой кирпичных обломков. Было больно к ней подойти, и Василий не смог, только посмотрел на нее издали…

4

Из Ясырок, той деревни, где провела мать эвакуацию, приехала женщина, Анна Федотовна, лет сорока, некрасивая, скуластая, нос пуговкой на рябоватом, красно-коричневом, нажженном солнцем лице. Походка у нее была – будто она всё время шла по борозде за плугом: враскачку, враскоряк, носками пыльных мужских сапог широко врозь.

Деревенские не забывали мать; если нужда приводила в город – заглядывали проведать, оставляли какой-нибудь подарок: ведерко картошки, снизку лука. Не одни только дружба и бескорыстие были в этих визитах, но еще и крестьянский расчет: иметь своего человека в городе, у которого можно переночевать, спросить совета в своих делах. Мать никому не отказывала: пускала ночевать, подробно выслушивала и разъясняла, как умела и могла, хлопотала о лекарствах или чтоб приняли к врачу, чтоб зачислили какого-нибудь подросшего ясырского паренька в ремесленное училище. Война всем напомнила и показала, что сила людей – во взаимной поддержке, наука эта была еще свежа, не забылась, и люди продолжали ей следовать и держаться ее золотых правил.

Анна Федотовна приезжала на воскресный базар продать семечки, полученные в колхозе на трудодни, и купить на барахолке детям валенцы на предстоящую зиму. В деревне у нее, кроме взрослых сына и дочери, уже зарабатывающих на себя, было еще трое малолетних пацанов, старики родители, отец – так совсем немощный, с неходячими ревматическими ногами, почти не слезающий с печи. Помимо своего дома и хозяйства на ней еще лежал долг и родителям погибшего мужа помогать делами и деньгами. Все это вместе с колхозной работой, где всё делалось силой одних бабьих хребтов и рук, почти без всякой машинной помощи, составляло безмерное бремя.

В подарок матери Анна Федотовна привезла двух диких уток, накануне подстреленных ее пятнадцатилетним Колькой, уже второй год самостоятельно работающим на эмтээсовском колёсном «удике».

– Их у нас там поразвелось! – объяснила Анна Федотовна, преподнося свой подарок. – На каждой речушке, на каждом пруду. Что ни камышовый куст – прям как набито. А уж на Битюге! Плавают на самом виду, ничего не боятся. А кого бояться: всю войну охоты на них не было, теперь тоже – кому охотиться, не бабам же с ружьями по камышам лазить… Сейчас они в стаи табунятся, отлет скоро. Пугнешь ненароком – такой шум, такой оравой вздымаются, небо сплошняком кроют… Это у Кольки на них времени нет, цельными днями пашет, только уж если станет, керосину вовремя не подвезли, тогда хватает ружьишко и до первых камышей. Так с дробовиком и ездит. Дроби вот нет, сам плавит, на сковородке катает… Всё ж таки что ни день – а хоть парочку непременно… А надысь – цельный пяток. Хвалится, всего два раза пальнул. Стаей снялись. Пальнул раз – двух подшиб, пальнул второй – еще тройка упала. Вот ты приезжай к нам, Василий, Колькино ружьишко возьмешь, настреляешь – и сами поедите вдоволь, еще и на базар снесешь. Молочком тебя попоим, подправим, вон ты какой тощий, серый, кашляешь всё…

Анна Федотовна ночевала одну ночь, тут же, на кухне, с Василием и его матерью, умостившись между ними на полу на своей телогрейке и мешках. Покидая дом, еще раз пригласила Василия в деревню:

– Верно, приезжай! Поезда теперь ходят хорошо, а от нашего полустанка пешком дойдешь. Воздухом деревенским подышишь, он у нас получше вашего, вон здесь как всё еще гарью пахнет… Да и трупы, должно, смердят, сколько их под развалинами… Картошечки вволю покушаешь, она в этом году уродилась, картошкою нынче каждый двор богат…

Охотой Василий никогда не занимался; не имел к ней интереса и его отец, телеграфный техник, никогда в их доме не было ни ружей, ни пороха. Но всегда это дело представлялось Василию заманчивым. Соблазняла и легкость добычи, что была в рассказах Анны Федотовны. Пусть даже он не настреляет много, но хоть сколько-нибудь – всё прибавка к их с матерью городским пайкам, в которых, в основном, только хлеб да крупа…

Не откладывая, он в два дня собрался. Возле охотничьей лавочки, в которой продавали одни лишь собачьи поводки да деревянные утиные чучела, толпился маленький базарчик; потолкавшись на нем, можно было приобрести всё нужное. Василий купил пистоны, картонные гильзы, полпачки черного зернистого пороха, газетный фунтик фабричной дроби, набил дома три десятка патронов.

Он выехал с ранним утренним поездом, – еще горели желтые электрические лампочки вдоль вокзальной платформы и землю кутала сиреневая мгла. Поезд, десяток скрипучих разболтанных вагонов, переживших войну, бомбежки, возивших к фронту солдат и гражданских людей в далекую эвакуацию в Ташкент и Барнаул, тащил маленький паровичок. На остановках у него не было сил сразу стронуть поезд с места, он его дергал мелкими рывками, дергал долго, и только после этого скрипучие вагоны приходили в движение и, набирая скорость, начинали опять немилосердно дребезжать и раскачиваться. Засмыганный, воняющий дезинфекцией вагон, в котором поместился Василий, с полками в три этажа, был битком набит спящим народом в черных, лоснящихся от масла телогрейках, грязных прорезиненных плащах, ветхих комбинезонах. Это ехали домой, на свои станции и в деревеньки, заводские рабочие после ночных смен. Доехав, многим предстояло еще идти в сторону от железного полотна три, пять, семь километров, и всем – усиленно поработать в своих хозяйствах, ждущих их рук, на усадебных огородах, на которых еще не выбрана полностью картошка, повозиться в коровниках, у кого они есть, или возле поросенка, натаскать из леса хвороста или дров, а вечером в таком же поезде снова ехать обратно на завод в ночную смену. И потому люди не теряли дорогих минут, приучились спать в дороге. Со всех сторон слышался разноголосый храп.

Только к полудню поезд дотащился до нужного Василию разъезда. Серело облачное небо, ветер трепал длинную неровную стерню на убранном вручную, косами, поле. Серая дорога вела вдаль, к лиловому горизонту.

Василий пошел по ней, неся на руке свой тощий армейский вещевой мешок и шинель. Хоть и серый день, ветреный, а было не холодно, порывы ветра наносили даже волны сухого мягкого тепла, поднятого с еще не остывшей от летнего солнца земли.

Узкая полевая дорога вывела на грейдер с телеграфными столбами. На нем Василия догнала эмтээсовская полуторка с керосинными бочками в кузове. Шофер притормозил сам, увидев человека в военном. Еще продолжали возвращаться в свои хаты фронтовики, и шофер, сам недавний воин, принял Василия за такого – залежавшегося в госпитале или отпущенного по поздней демобилизации.

В кабине полуторки Василий проехал километров семь. Как водится, с шофером они сразу же стали выяснять, где каждый из них воевал. Оказалось, далеко друг от друга, но всё равно они поговорили, как два близких товарища, как будто на войне были рядом, один возле другого, и прошли одним и тем же путем.

Шофер остановил грузовик, указал Василию тропку вдоль сухого степного лога на Ясырки. Василий пошел, а шофер стал доливать воду в закипевший мотор; его старый, паяный-перепаяный радиатор был весь забит накипью. Давно надо выбросить, сказал шофер, да другого нет…

Деревня Анны Федотовны стояла на бугре. По скату сбегали огороды в бурой, полёгшей картофельной ботве и совсем черные, уже разрытые хозяевами. Особняком высилось двухэтажное кирпичное здание, школа-интернат для военных сирот. Возле здания на серой, обестравленной, утрамбованной земле две девочки крутили веревочку, еще две через нее прыгали; десятка два других девочек и мальчиков, одетых одинаково, в серые куртки, коричневые чулки, маячили возле спортивных лестниц, клумбы с чахлыми цветами.

Маленькие окошки деревянной избы Анны Федотовны смотрели вкось. На печи затяжливо, с хрипом, кашлял старик. Ходили забежавшие с улицы цыплята, оставляя за собой белые известковые пятачки. Старуха, Анны Федотовны мать, кшикала и взмахами рук гнала их в открытую дверь, не замечая Василия, вошедшего в сенцы. Она оказалась глуховатой и не сразу поняла, что он за человек, зачем пришел в дом.

Младшая дочка Анны Федотовны побежала куда-то за матерью. Дожидаясь, Василий сидел у порога на белом ноздреватом камне. Мелкий дождик стрекотал по широким листьям лопухов. Осторожно приблизилась курица, мать тех цыплят, что забежали в дом, а теперь шныряли и попискивали под окнами в траве, поглядела на Василия одним глазом, потом, повернув голову, другим, вытянула шею и стала клевать вещевой мешок у его ног: чуяла, что внутри хлеб. Скука и прежняя вялость, отхлынувшие при сборах в эту поездку, вновь разлились у него внутри. Охота на уток, его появление здесь показались ему чистым вздором. Он подумал, что, пока еще не поздно, не свечерело, надо подняться – да и назад. Тут даже ночевать негде…

Но вдали уже показалась Анна Федотовна. Она шла быстро, чуть не бегом, широко раздвигая коленями длинную юбку, покрывавшую ее сапоги почти донизу, и уже издали улыбалась Василию.

– Здравствуй, здравствуй, охотничек! – заговорила она с совсем родственной приязнью, лаская Василия теплом своих темных глаз. – А я как чуяла, что тебя как раз сегодня надо ждать… Что ж ты у порога-то? А-а, небось хаты нашей испугался!.. А мамка вот твоя жила, ничего. Тогда совсем тесно было, наше семейство не маленькое, мамка, да еще одна вакуированная с двумя дитями, однако – помещались… Но ты не печалься, – ободряюще улыбнулась она. – Я тебя хорошо определю, я уже договорилась тут с одной. Она мне родня, двоюродная племянница. Можешь и у меня, конешно, но только тебе не понравится, старик наш сейчас дюже болеет, ночью как раскряхтится, расстонется – конца нет… А у Ксени просторно, дом чистый, с полами, кровать пружинная. Живет одна, тебе у ней никакой помехи не будет. Когда схотел – встал, когда схотел – ушел, пришел. А ее и дома вовсе не бывает, цельный день на ферме. Уходит затемно; уж ночь – она всё там… Заодно со своим она и тебе сготовит, и рубаху простирнет. Баба она проворная, ловкая. У нее и банька за огородом, над прудом, захотишь – завсегда попариться можно. Парная банька – она для человека великая вещь, все болезни гонит и для души удовольствие…

Радость, что Василий в селе, так и лилась из Анны Федотовны. Скорое ее многословие было тоже от нее. Почему уж мог так ее радовать приезд Василия? Ответа он в себе не отыскивал, спрашивать было неловко, и он только молча, про себя удивлялся.

– Пойдем, она сегодня дома, отпросилась хлебы испечь. Видишь, как хорошо получается: ты вот – и она как раз дома. А так ее и не захватишь, больно уж она занятая. Должно, завфермой назначат. У начальства она на примете, в районной газете нашей надысь ей похвалу пропечатали. Тогда и вовсе будет возля коров своих безотлучно пропадать…

Перешли просторную, покрытую короткой травой улицу к противоположному порядку изб. Как во всех степных селах, они стояли с длинными промежутками от одной до другой, и все были такие же, как дом Анны Федотовны. Кое-где на травяном войлоке перед избами копошились детишки, копали щепочками, черенками поломанных алюминиевых ложек землю. Редко у кого была кукла или деревянная колясочка, всё больше игрушками были различные стекляшки, щепочки, что-нибудь негодное из домашней утвари.

Серединою улицы тащилась подвода, запряженная парой волов. Женщина в платке, зеленой стеганке подгоняла их длинной хворостиной; еще три женщины сидели за ее спиной на досках, свесив ноги в грязных сапогах; лежала какая-то кладь.

– А мужчин у вас тут совсем не видно, – сказал Василий, оторвавшись взглядом от проезжающей мимо подводы.

– И-и, милый, – протянула Анна Федотовна, сразу делаясь горестной, – у нас хоть с десяток инвалидами пришли, а ты по другим деревням глянь – совсем никого. Как жить-то дальше будем, я и не знаю… Хоть бы часть какую воинскую на отдых нам в район поставили, глядишь, не все бы наши девки в холостячках пооставались. А то ведь совсем не за кого им тут выходить, в город на стройки рвутся, на торф вербуются, – може, там, повезет, не замуж возьмут, так хоть дитя себе заиметь…

Дом Ксении стоял, отступя от общего порядка в глубину; огород ее делился на две части: перед домом и за домом; от задней межи с бревенчатой банькой сразу же круто падал склон в лощину с небольшим, овалом вытянутым прудом. Дом был только что ровней, поухоженней, а величиной – такой же. Но внутри, правда, было хорошо: сплошной пол из широких крашеных досок, даже с глянцем, на стенах – картинки, портреты, отрывной календарь; висячая керосиновая лампа с эмалированным абажуром над кухонным столом; широкая кровать с блестящими грядушками; свежебеленая печь. Запечье с еще одной кроватью прикрыто ситцевой занавеской во всю высоту комнаты, от потолка до пола. Посуда – миски, чугунки на лавке у печи – чистая, незапущенная, сама лавка – добела выскоблена ножом. А лавка, посуда, печь, как нагляделся Василий в своих военных скитаниях, – всегда самая верная характеристика хозяйке, точный ответ – какая она: аккуратная, чистая или неряха, распустёха, что не только что посуду – рук своих никогда не моет, может есть из того же чугунка, в каком поросенка кормит, и гостю или постояльцу так же подать.

Ксения, когда Анна Федотовна открыла в избу дверь, стояла к ней спиной, нагнувшись, деревянной лопатой вынимала из темной глубины печи последний каравай хлеба. Полдюжины других таких же караваев лежали на кухонном столе на льняном, расшитом по концам красными узорами полотенце, испуская легкий прозрачный парок. Вся изба была напитана густым ржаным духом, сладостно-смачно, до слюней во рту, ударившим Василию в лицо и в самую глубь его желудка. Взгляд его приметил в меру широкие бедра Ксении под тугой суконной юбкой, длинные прямые ноги в плотных, кофейного цвета, чулках, красиво суженные у щиколоток. Таким бы ногам быть в хороших легких туфельках, чтоб еще лучше была видна плавность их линий, изящная женственная полнота колен и икр, благородная тонкость внизу, на переходе к узким, удлиненным стопам, но были они не в туфельках, а в грубых рабочих ботинках из пупырчатой свиной кожи, зашнурованных сыромятными ремешками.

Ксения поспешно отнесла на стол горячий каравай, обернулась. Блеснули ясные глаза. Лицо ее, загорелое только в середине – щеки, нос, переносица, подбородок – и белое там, где кожу закрывал постоянно носимый платок – возле ушей, на лбу, – было моложаво. Да и возраст ее был еще молодой: лет двадцати шести, семи, не больше. Высокая, статная. Вязаная кофточка не сходилась верхними пуговицами на ее крупной груди. Сложение и весь ее облик явно были у нее не местные; крестьянские девки и бабы здешних мест – степнячки, с татарской кровью, доставшейся в давние исторические времена ногайских набегов, мамаевых полчищ, проходивших здешними дорогами, все больше приземисты, широки; как перевалит за двадцать – даже незамужних, нерожалых начинает непременно разносить в бедрах и всем телом вширь. Скулы – расставленные, выпирающие, прорези глаз – с монгольским овалом, носы – короткие, плосковатые, как бы слегка раздавленные посередине. А у Ксении ничего этого не было в ее удлиненном, с высоким лбом, лице. И глаза – не карие, не монгольские, а серые, чисто русские, с той нежной голубизной, что можно узреть только на полях цветущего льна.

– Во, Вася, как тебя Ксюша привечает, – не как-нибудь, а караваюшкой! Да прям с пылу, с жару… Сольца у хозяйки тоже найдется, стало быть – хлеб да соль, гостюшка дорогой… – громко, не только для Василия, но и для Ксении произнесла Анна Федотовна, ступая через порог. – А дух-то хорош! – втянула она в себя воздух. Оборотилась к столу с караваями, оглядела их строй. – Это вам и с Василием не поесть… Чтой-то так много настряпала?

– Долг отдать надо…

– Ну, знакомься, вот, значит, это и есть Василий, Ольги Никаноровны сынок… Скрозь всю войну прошел, и в Польше побыл, и в Германии, а жив остался… Счастье-то какое Ольге Никаноровне! Да уж и то сказать – по заслуге ей. Как она его ждала, как о нем горевала, помнишь? Единственный ведь сынок…

Взгляд Ксении на миг скользнул по Василию, блеснул любопытством. Еще он увидел в нем какое-то затаенное смущение, непонятную неловкость. Анна Федотовна, похоже, тоже испытывала что-то подобное, почему и говорила не останавливаясь, бойко.

– Не, не, спасибо, сидеть некогда, – отмахнулась она от табуретки, которую поставила перед ней Ксения. – Я ведь с работы сорвалась, нынче на току у веялки, бечь туда надо, а то завтоком заругает… Ну вот, Василий, тебе и жилье, и хозяйка, вы уж тут сами, без меня, договаривайтесь… А за ружьем ты попозже заходи, когда совсем свечереет, Колька раньше не приходит… Хорош у тебя хлеб, Ксень, какой всходистый! Должно, закваска добрая. Надо у тебя взять, испробовать, у меня так-то не всходят. Дашь?

– А чего ж, заходи, как надумаешь тесто ставить.

– Ты на весь день отпросилась?

– Ты что, кто ж на весь пустит… Сейчас пойду, к вечерней дойке. Не управятся без меня.

– Ну, бывайте! – Анна Федотовна кивнула Василию, прощаясь, закрыла за собой дверь.

Тут уж и Василий испытал неловкость, оставшись один на один с Ксенией. Знал бы, что она такая молодая, хороша лицом, фигурой, не пошел бы сюда. Но теперь что было делать, не бежать же из избы, это получился бы для него уже совсем срам, совсем бы не по-мужски.

А Ксения уже освоилась.

– Вешай шинель-то… Хоть вот сюда, где мой ватник. Да садись, не торчи, дай ногам передых. Чтой-то ты робкий такой, как же ты Берлин брал? – пошутила она и уже в открытую, прямо посмотрела на Василия. Ее длинные ресницы сделали взмах – точно вспорхнули две бабочки, а из-под них в лицо Василия так и плеснулся искристый свет.

– Я его не брал, его другие брали, – ответил Василий, чувствуя – надо бы тоже шуткой, да в своей скованности не находя нужных слов.

– Все равно, значит, другое что-нибудь брал… А ты малый честный, на вранье не горазд… А вот у соседки, тут через два дома от меня, племянник гостевал, так тот, его послушать, всё подряд брал, что только в сводках называли. Я, говорит, и Гитлера чуток в плен не схватил, да пока в его пещеру подземными ходами лез, он уж удавился. Мне, хвалится, Героя дали, мое дело у Сталина на подписи лежит, а у него сейчас хлопот много, не доходят руки до этих бумаг… Брехал, брехал, уехал, а тетка Дуня потом говорит: вы б его слушали больше, он всегда, как кобель, брехливый был, сыздетства самого. Всё что-нибудь про себя выдумывал. Что его, дескать, Водопьянов усыновить хочет, летчика из него сделать, то будто талант у него к музыке открылся, профессора смотрели, удивляются, в один голос в Москву учиться зовут, а он не хочет, это всю жизнь на скрипке пиликать, лучше уж на заводе литейщиком, ему и литейщиком хорошо…

Рассказывая, Ксения сноровисто закончила свои хлопоты возле печи, вынесла в сенцы хлеб – остывать на полках кладовой, недолго повозилась в комнате. Перед Василием незаметно как оказалась кружка с молоком, глиняная миска с вареными картошками.

– Поешь, – сказала Ксения. Она обращалась с ним на «ты», держась так, будто она ему старшая сестра, а он – младший ее брат и должен ее слушаться.

Сняв с гвоздя стеганку, она натянула ее на свои полноватые сильные плечи, покрылась серым вязаным платком, стала бабой, точь-в-точь, как все другие на деревне.

– Можешь полежать, отдохнуть, всё равно тебе пока дела никакого нет… Кровать я перестелила, всё свежее. А есть захочешь – меня не жди, в печи чугунок со щами, наливай да ешь. А хлеб в кладовой бери, он к тому времени уж остудится. Если собачка прибежит, скулить под дверью станет, рыженькая такая, Желток зовут, ты ее не гони, это соседская, той самой тети Дуни, она ко мне подкормиться бегает, голодная всегда, дай ей вон ту мисочку из-под лавки с похлебкой, пусть, бедняга, полопает. А приду – если не заснешь – чай будем пить из самовара. Любишь из самовара? Мой Федя покойный только из самовара признавал…

– Это вот он? – показал Василий на фотографию молодого мужчины в рамочке над столом. Мужчина был с подвитыми вверх усами, в кубанке набекрень, с портупейным ремнем через плечо, в черной гимнастерке.

– Это отец мой, – сказала Ксения. – Еще на гражданской… Он у нас тут комбедчиком был, колхоз организовывал…

– Живой?

– Нет, тогда же умер. У него раны были. Брюшным тифом заболел – и не встал больше… А Федя мой – вот, – показала она на другую фотографию – белобрысого парнишки. На лацкане пиджака четко рисовался комсомольский значок. – Это он еще до нашей женитьбы, когда в педучилище в Боброве учился… Он у меня образованный был, в нашей школе учителем работал… А карточки такой вот не осталось, чтоб мы вдвоем, – так, по дурости… Сняться – надо было в райцентр, а еще лучше – в город ехать. Всё собирались с ним да так и не успели. Мы мало прожили, два годика всего. И война… И от Светочки моей фото не осталось… – Ксенины губы поджались, дрогнули, моложавость сбежала с ее лица. – Была карточка, да плохая, пожелтела, она на ней и не похожа вовсе… А второй раз снимали уже в гробике. Но на эту карточку я и глядеть не хочу. Засунула ее подальше и не достаю…

5

Охотничье нетерпение, какое, вероятно, должно быть у всякого охотника, Василия, однако, не жгло, и вышел он на первую свою охоту сравнительно поздно, когда уже полностью рассвело. По небу с западного края к восточному тянулись караваны плотных серых облаков, ветер дул резкий, холодный. Мог пойти дождь. Поэтому Василий надел шинель, туго запоясался ремнем. Патроны он рассовал по карманам: по пятку – в нагрудные гимнастерочные, остальные потрюхивали в глубоких шинельных под суконными полами. Может быть, не стоило брать с собой все патроны, Василий сначала так и подумал, а потом подумал другое: а вдруг в самом деле он встретит дичь в таком количестве, что только стреляй и стреляй! И в нем сработал опыт, чувство недавнего солдата: идешь в бой – нагружайся боезапасом как только можно, лишним он никогда не окажется.

Василий чувствовал, что есть что-то стыдное в том, что он, рослый мужик, с целыми, здоровыми руками, ногами, занят забавой, тогда как вся деревня, женщины, пришедшие с войны инвалиды, старики, дети – вплоть до самых малых – трудятся в нелегком труде, отчасти для него же самого, чтобы ему был в городе хлеб, были на базаре картошка и молоко, и он не пошел по деревне, на виду у всех, чтоб не встречаться со взглядами людей, а сразу же от дома Ксении спустился к пруду, в яр, а по нему двинулся в поля, навстречу плывущим облакам, на ту речушку, что ему указал с вечера Колька, передавая свою одноствольную курковку.

Вялая, уже по-осеннему сникшая трава покрывала склоны. Поодиночке и гнездами в ней желтели грибки, луговые опята, те самые, про которые рассказывала Василию мать: местные ими брезгают, ни в каком виде не употребляют, а эвакуированные, которым было голодно, по осени собирали их ведрами, жарили на каком-нибудь масле, какое удавалось добыть, конопляном, хлопковом, лишь бы не горели на сковородке, и как еще ели, благодарные природе за ее дар…

Из лощины Василий вышел к озимому полю, мелко паханному, плохо взбороненному, с негустыми, не закрывающими землю зелеными всходами. Это была еще земля ясырского колхоза и, должно быть, Колькина работа: это он пахал, боронил и засевал это поле своими полудетскими, хотя уже и мозолистыми, руками, на старом эмтээсовском «удике», про который он, безнадежно скривившись, сказал: только что так, на вид, машина, а вообще-то – уже давно утильсырье…

Ветер гнул, гладил, слегка трепал нежные, хиловатые ростки. Василий невольно остановился у края, долго смотрел на шелковистые зеленя, на борозды от сеялки, убегавшие вдаль. Не просто труд, надежды местных, напрягавших здесь свои силы, и далеких от этой земли, но всё равно зависимых от нее людей, их благополучие, долгожданная сытость были в этом поле, в этих робких, набирающих крепость всходах. Они смотрелись, как вообще вся будущая жизнь, ожидающая всех и каждого впереди, весь народ за свершившимся военным перевалом. Всё еще могло статься с этим полем, с этим поднимающимся хлебом, еще много неясного было в предстоящем, но и про хлеб, и про жизнь, что наступила, будет, протягивается вдаль, как эти борозды, хотелось думать только хорошее, потому что на плохое, наверное, уже ни у кого не хватило бы ни душевных, ни телесных сил…

Речушка, которую искал Василий, петляла по выкошенной лощинке меж пологих скатов. Над ее нешироким руслом нависали кусты ивняка, местами сросшиеся сплошняком. Только подойдя к ним вплотную, Василий увидел черные подмытые обрывы берегов, мутную от недавних дождей воду. На поворотах она свинцово поблескивала, отражая бледный свет пасмурного неба.

«Какие могут быть тут утки, в такой канаве?» – подумал Василий разочарованно.

Он пошел вдоль речушки, шурша сапогами по рыжеватой жесткой травяной щетине из-под кос деревенских косарей, добывавших здесь своей скотине корм. Но не прошел и тридцати шагов, как из-под очередного куста, мочившего в воде свои нижние ветви, с испугавшим его взрывным хлопаньем крыльев вырвались три утки. Вероятно, мать и двое ее детей, уже наученных летать. Стремительно, по прямой они набрали высоту и уже далеко от Василия, как по команде, все вместе круто завернули направо, скрылись за плоской вершинкой холма.

Василий был так ошеломлен их внезапным шумным взлетом, что даже не успел снять с плеча ружье. Выругав себя и поняв, что надо быть каждое мгновение начеку, он взял ружье в руки, взвел курок и двинулся дальше, весь предельно настороженный, готовый при первом же шорохе целиться и стрелять.

Такой же взрывной шум крыльев раздался вдруг за его спиной. Новые утки хитренько затаились при его приближении, дали ему пройти мимо и только тогда дружно вырвались из-под куста.

Василий тут же развернулся, вскинул ствол. Вытянув в струнку длинные шеи, поджимая лапы, со стремительной вибрацией крыльев, оставляющих позади себя уже не шум и хлопанье, а тонкий свист, так же быстро, как и предыдущие, уносились тоже три утки. Пока Василий, судорожно водя стволом, решал, в какую же целиться, они успели оторваться от него на такое расстояние, что дробь их уже не могла достать.

Сердце его колотилось бешеными ударами, а пережитое напряжение, хотя длилось оно всего секунд пять, было таково, что у него даже ослабли ноги.

Он снова со злостью обругал себя: ну и разиня же он, нет, с такой сноровкой дело не пойдет, он будет только уток пугать – и больше ничего…

Речушка петляла, то становясь совсем узкой, – если разбежаться и посильнее толкнуться ногой, можно перепрыгнуть на другой берег, – то разливаясь пошире. В широких местах течение ее становилось невидным, вода неподвижно млела под отвесными стенами черных обрывов проточенных круглыми дырочками гнезд ласточек-береговушек.

Уток больше не встречалось, Василий внутренне расслабился, перестал их ждать, и тогда с нового плёса, к которому он подходил, взлетела целая стая. Неба она не закрыла, как в рассказах Анны Федотовны, но всё равно уток было много, штук до тридцати. Василий выстрелил; все утки улетели, а над плёсом, кружа, ветер понес перья и пушинки, вырванные дробью из утиных крыльев. Василий смотрел на улетавшую стаю, пока она была видна, ждал – может, всё-таки какая-нибудь упадет. Но, похоже, даже подранков не было в стае, все утки летели дружно, ровно, с одинаковым энергичным махом крыльев, ни одна не отставала.

Получалось, что охота, даже такая несложная, совсем не простое дело. Вероятно, надо было еще больше разозлиться на себя, на свою неспособность и неумение, но Василий, наоборот, вдруг успокоился. Он перестал ждать и хотеть добычи, и ему стало хорошо просто идти в просторе и тишине полей, по пустым кошеным луговинам, дышать прохладным воздухом осени, смотреть по сторонам – на лиловую мглу горизонтов, на скирды вымолоченной соломы посреди убранных пашен, на стадо коров вдали, пасущихся на жнивье под присмотром хромого деда в дождевике и мальчонки с длинным кнутом. Голова его, словно ветер продувал ее насквозь, была, как никогда, свежа, внутри себя он чувствовал такой же точно простор и покой, что были в раскинувшемся вокруг земном пространстве. Он чувствовал, что всё в нем только сейчас, вот здесь, омытое мирной осенней дрёмой засыпающих полей, обретает настоящее равновесие и со всей полнотой даже в само его тело входят ощущение и подлинная вера, что война со всеми ее бедами, гнетом, давившим мозг, душу, в самом деле – позади, теперь уже только прошлое. Кончилась, мать ее дери, будь она проклята сто тысяч раз, кончилась совсем и навсегда!..

Километра через два путь ему преградил ручей, впадавший в степную речушку с правой стороны. Он пошел вдоль ручья, и тут ему повезло: взлетела утка, он выстрелил навскидку, и она камнем, точно наткнувшись в воздухе на невидимую преграду, упала в траву на другой стороне.

Как ни узок был ручей, а не перескочить через него, берега топкие, глубокая, жидкая грязь; ни вблизи, ни поодаль не оказалось и перехода из камней или жердин. Пришлось снимать сапоги, брюки, наполовину голым, задрав до груди гимнастерку, лезть в грязь и воду.

Ноги Василия сразу же заломило от холода донных ключей. На середине ручья вода дошла до пояса. Он подобрал утку, перешел назад, кое-как смыл с себя грязь, поспешно оделся. Ноги одеревенели, он их совсем не чувствовал. Топая сапогами, Василий стал бегать по лугу. Холод проник в самую глубь тела, Василий раз-другой даже клацнул всеми зубами. Не для его здоровья такие купания, зря он, конечно, полез, как бы теперь не скрючила его простуда…

Но всё равно ему было по-прежнему хорошо. Ото всего хорошо, даже от острого холода, что, уходя, иглами покалывал тело. Утка тоже радовала. Она была тяжела, увесиста, еще горяча под перьями. Первый трофей…

6

В этот день она так и осталась единственной. Ксения была дома, когда он пришел. Она встретила его своим светлым, живым, чуть насмешливым взглядом.

– Ну, охотник, похвастайся! Где ж твоя добыча?

Василий молча развязал вещевой мешок, вынул утку.

– Одна? Ну что ж, для начала и это неплохо…

Она быстро, умело ощипала перья, выпотрошила.

– Зажарить? Или, может, суп сварить? Погоди, я вот как сделаю: в судочке потомлю, чтоб весь жир с ней остался. Так она вкусней будет. Как раз еще в печи уголья… Мой Федя тоже за утками хаживал. Он был до всего ловкий, за что ни возьмется, всегда помногу добывал. Один раз, так же вот, осенью, полную сумку принес. Всех соседей оделили и сами ели, ели, аж надоело, я уж на это мясо и смотреть не могла… Это вот его ружье, что теперь у Кольки. Он, когда по повестке уходил, говорит: храни его, как память обо мне, мы ж с тобой ведь больше ничего еще пока не нажили… А месяц назад тетка Аня вспомнила, продай да продай, мы тебе хорошие деньги заплатим! Я сначала ни в какую, это ж память, а она не отстает: чего ему без проку лежать, а Колька, глядишь, мясца себе добудет, у него работа тяжелая, сил много надо, на одной картохе да пустых щах такую работу не вытянешь…

– Выходит, я Кольку на голодный паек посадил? – смутился Василий.

– Ничего с ним не сделается. Он с эмтээс, знаешь, сколько хлеба получает? Трактористам по десять кило на трудодень платят, чего Колька-то и пошел на трактор… Кабанчика они откормили, на днях резать будут. Сальце да свининка – они получше-то этих птичек…

На второй день Василий вернулся совсем пустой. Утки взлетали, он стрелял, но мазал, только даром истратил пять патронов.

– Ты на Битюг сходи, далече, правда, верст десять, да тебе ведь всё равно ноги бить… – посоветовала Ксения. – Или на Володаевку. Возле ней тоже речушка, а у самой деревни – прудок. Был глубокий, страсть сколько рыбы гуляло, да не чистили, валили в него всё по́падя, теперь затянуло, осока его душит. Ты его глянь, утки на нем всегда гнездились, а сейчас им там и вовсе раздольное место…

Василий послушался, сходил к Володаевке. Пруд был красив именно тем, что порицала Ксения, – запущенностью, густыми зарослями осоки, стрелолиста, сплошными покровами бледно-зеленой ряски. Чистая вода проглядывала лишь оконцами. Охотиться тут надо было с собакой, иначе подстреленных уток не достать. Он убил одну, она упала в ряску. Василий не знал, что делать. Лезть в воду – запутаешься в тине, траве, да там и останешься. Он решил, что утка пропала. Но заметил в камышах полузатопленный челнок. Отчерпал ладонями воду, влез в него. Челнок не зря кинули в камышах без замка ипривязи, он был весь гнилой, щелявый. Едва Василий в него ступил – под тяжестью его веса он стал вновь быстро наполняться водой. Но Василий посчитал, что он всё же успеет доплыть до утки и вернуться. Действительно успел, но промочил сапоги насквозь и, задержись он в своем плаванье еще хотя бы на полминуты – тонуть бы ему непременно вместе с челноком.

Утро еще не кончилось, шел лишь десятый час.

Володаевский пруд в самом деле был богат утиными выводками. Они едва слышно перекликались, покрякивали в камышах, иногда взлетали вдали от Василия и, сделав несколько широких, быстрых и вроде бы бесцельных кругов, опять опускались в камыши. Верно, это была тренировка молодняка перед отлётом на юг. Но Василий не стал больше стрелять, хотя такие возможности были – чтобы не губить понапрасну живность и не досадовать.

Василия не огорчало, что в охоте он так малодобычлив. В его пребывании в Ясырках ему открылось нечто другое, что стало интересней, желанней уток, любых охотничьих трофеев. Ему нравилось, как его всякий раз встречает Ксения, ее какая-то почти родственная, сестринская приязнь к нему, наполняющая ее взгляд светом, лучистостью, нравились ее улыбки, ослеплявшие его ровным рядом белых, чистых зубов, – при этом, если улыбка была особенно широка, в углу рта показывался еще один зуб, слегка нарушавший четкость, как-то мило, совсем по-детски, кривоватый – когда зубы еще только растут, устраиваются и не выровнялись как надо. Он с охотою ждал разговоров с Ксенией, они совершались, в основном, вечером, когда ее дневные дела и заботы полностью заканчивались и она с видимым удовольствием отдавалась дому, несложным домашним хлопотам, исполнявшимся ею не как труд, а как приятный отдых от него. Наколов лучины, она нагревала самовар, вставив жестяную трубу в печную вьюшку, и они подолгу сидели за столом – с бедным угощением, без сахара, со свекольными «парёнками» вместо него. Зато со свежим хлебом или, еще того вкусней, с ржаными сухарями, которые надо было размачивать в кипятке, так они были тверды, неподатливы зубам.

Он уже многое знал про нее, знал, как они познакомились с Федором. Она поехала в Бобров, ее обокрали в магазине, вытащили все деньги, что она долго собирала на покупки. Она горько расплакалась, ее окружили люди, какая-то бабка стала отчитывать: «Сама дура, сама виновата, кто ж все деньги в кошелек кладет, а кошелек в карман, их надо в руке держать или на груди под кофтой, туда никто не полезет, а полезет – так сразу учуешь…» Тут подошел русый парень, оттеснил бабку, взял Ксению под локоть и, улыбаясь, сказал: «Ксюша, не убивайся, не такая уж это важность – деньги, мы с тобой их опять наживем…» Как ни горько ей было, а она удивилась, что он назвал ее по имени, сказал: «Мы с тобой». «Откуда ты меня знаешь?» – «А ты из Ясырок, там у меня родичи, я у них был и тебя видел. Как было тебя не заприметить, ты ведь на весь район одна такая красавица. Ты даже плачешь не как все, а красиво…» Она не могла не рассмеяться: в чем нашел красоту! А он сказал: «Да, да, точно». Вывел ее из магазина в скверик, отер ей своей ладонью слезы со щек. И вдруг выпалил, в упор глядя ей в глаза своими голубыми глазами: «Слушай, давай с тобой поженимся! Я летом педучилище кончаю, мне всё равно, куда назначат, могу и в вашу восьмилетку попросить. Всё равно от этого не уйдешь, мне – жениться, тебе – замуж выходить, а ты мне с первого взгляда понравилась, как только я тебя увидел, зачем мне кого-то еще искать!..» Ксения ничего не могла ответить, – только что деньги украли, и тут же такие слова, такое внезапное предложение, совсем оно ее ошарашило. Лишь одного он от нее добился – что они встретятся, будут у них еще свидания. В новую их встречу – опять он о том же, а она – опять молчок. Но про себя она уже любила его и была согласна замуж, одно его движение еще тогда уже решило для нее всё – как он ей в скверике слезы своей рукой вытирал…

В ее воспоминаниях про это, в том, как она рассказывала, была печаль, но была и улыбка. А про дочку свою Светланку она вспоминала только с печалью и никогда не могла удержаться от слез. Светланка умерла в середине войны, трех годков. «Всё горела, горела… Что ни тронешь – так всё и пылает, ручки, ножки, лоб, ничем жар сбить нельзя, в глазах – тоска, смотрит – ну, будто говорит: «Мамочка, помоги, очень мне худо, что ж ты мне не поможешь…» А потом пожелтела вся, как в луковой шелухе купанная, глаза желтые, ротик… Что ни съест, ни выпьет – тут же обратно… До войны у нас в деревне фельдшер жил, аптека была. А как война – ничего этого не стало. Лекарств взять негде. Эвакуированные приносят, у кого что есть, одни – одно, другие – другое, а давать ли, сколько иль, наоборот, только вред – никто не знает, и я не знаю… Последнюю ночку она всю скрозь промучилась. Ни часа не спала, забудется, затихнет, да тут же опять очнется, стонет. А утром – всё… Как раз солнышко всходило, зайчики светлые на стене, над ее кроватью. Маленькой она их ручонкой ловила, а побольше стала – другую игру придумала: подставит солнцу ручку и смотрит на стенку – как тень от ее пальчиков шевелится, разные фигурки выделывает. И вот солнце в окно, я ей говорю, чтоб развлечь, утешить: смотри-ка, твое солнышко, да какое веселое! Она посмотрела, а глазки уже тусклые, как пленка их закрывает, и голова у нее с подушки в сторону…»

Трудно было потом, после этих ее воспоминаний, продолжать с Ксенией разговор, и обычно наступала длительная пауза. Но Ксения не давала себе надолго распускаться; посидев, помолчав, бралась за какое-нибудь дело: собирать со стола, мыть чайные чашки. Минут через пять она говорила уже обычным своим голосом, но Василий, научившийся ее понимать, улавливал, однако, что голос этот звучит у нее не сам, она заставляет себя им говорить:

– А завтра-то денек вроде будет погожий… Я с фермы шла, ласточки высоко летают, едва видать…

Еще не вся картошка была убрана у Ксении с огорода. Прибегая домой в перерывы между дойками, она тут же хватала лопату, ведра, спешила на огород или перебирала уже выкопанную, насыпанную горой в сенцах: мелочь и порченую отделяла для поросенка, а крупную стаскивала в подпол.

В очередной раз, когда она работала на огороде, Василий взял лопату, пришел ей помочь. Они быстро приладились: он вонзал лопату глубоко в землю под картофельный куст, выворачивал наверх клубни, Ксения в момент двумя руками выхватывала их из рыхлой теплой земли. С глухим стуком сыпались крупные, тяжелые картофелины в ведро. Три-четыре куста – и ведро наполнялось. Они пересыпали картошку в мешки, несли ее домой, на просушку в сенцах.

Работая, Ксения не раз говорила:

– Вот, стараюсь, полный огород посадила, картошки уже – никогда столько у нас не было, даже когда всей семьей жили, – а зачем мне всё это одной?.. Хоть бы Светочка при мне была, всё бы жизнь!.. Росла бы, в школу ходила… Я бы ей платьица делала нарядные, я люблю, когда дети красиво наряжены, не абы как… А там, глядишь, и совсем бы выросла, своих бы деток завела… И я бы при ней… А теперь – мне и жизнь не нужна… Уехать мне, что ли, куда, чтоб всё позабыть и ничего не помнить…

Она еще ниже склонялась над картофельной ботвой, пряди волос из-под платка падали ей на глаза; быстрей, с каким-то даже ожесточением, которым Ксения старалась всю себя вогнать в ненужную ей работу, сновали ее руки, перепачканные влажным черноземом. Десяток, два десятка кустов выбирали молча, потом Ксения продолжала, не в силах уйти от своих мыслей, всё время круживших на одном месте:

– Куда ж уедешь, это от себя надо уехать, а от себя никуда не уедешь… Тут хоть могилка Светочкина… На душе тяжко – пойду, поплачу, поговорю с ней… Говорю – и будто она меня слышит… А там – куда я горе свое понесу, кому? Никому оно не нужно, у всех сейчас своего полным-полно… А где Федю захоронили – я и совсем не знаю, не написали в похоронке. А то б и к нему ездила, над ним поплакать, с ним поговорить… Спросила бы, что ж мне теперь делать, как жить-то?.. Он всегда меня учил, всё рассказывал. Направлял – вот так-то, вот так… Он много понимал, куда больше меня, книжки читал, их у нас целая полка была, да порастащили, я и не уследила, кто – тоже почитать, а больше – на курево… Годы мои – самое жить, сколько еще детей мы б с Федей народили… Он их любил, потому и пошел в учителя, хотел, чтоб и у нас много было, чтоб и девочки, и мальчики… Чтоб им дружней было жизнь свою жить… А судьба вот какая – все мои в земле, и Федя в земле, а я – как хворостинка посередь поля…

Иногда она принималась мечтать:

– Конечно, можно было бы сиротку себе взять, вон их сколько в нашем интернате… Есть такие хорошие, несчастные, даже не знают, что их родителей на свете нет, думают – отыщутся, приедут за ними, каждый день ждут. Как кто к интернату подойдет – кидаются толпой, лупят свои глазенки: не мама ли это чья, не папа… Я уж не раз про себя решала: возьму девочку из тех, про кого точно известно, что без родителей. Есть одна, на Светку так похожа – у меня прям в сердце колет, когда вижу… Да страх останавливает: вдруг не полюблю? Может же ведь так быть? И будет тогда мука и ей, и мне… Свое дитя любое полюбишь, потому что свое, а чужое – как тут угадать, душе-то ведь потом не прикажешь…

Деревенские не оставили без внимания, что постоялец как свой человек помогает Ксении на огороде. Василий замечал, как все проходящие мимо останавливают на нем взгляды, и догадывался, что они могут при этом думать и говорить потом друг другу. Одна из соседок Ксении – старуха с кривым носом – не выдержала томления своего любопытства, пришла на огород, завела разговор:

– Бог в помощь!.. Ну, гляжу, дела у тебя шибко пошли, помощничек появился… А то думала – ты и до снегу не управишься. Почём же ты работника наняла, за какую такую плату?

Старуха глядела и говорила вроде бы спроста, невинно, но Василий понял, что она сама сатана и на какую намекает она плату.

Ксения не смутилась и не растерялась.

– Должок отрабатывает. Это ж Ольги Никаноровны сынок. Я с ней картошкой делилась, салом, теперь вот они со мной по-доброму, знают, что я без мужских рук… А ты чего бродишь без дела, ай всё поделала, забот никаких нет?

– Как нет! Милая, да я до зари еще как встала, так не присела еще ни разу… Всё ведь в доме на мне, и внуки, и прасенок, и стирка, и варка. Манька-то моя думает, раз мать ноги таскает, так вали на нее, как на лошадь, всё свезет…

Старуха поговорила еще, теперь уже целиком переключившись на свою незавидную долю, вспомнила, что надо встречать из школы внуков, кормить, заторопилась уйти.

– Не стерпела Горбачиха, так она не может, надо ей обязательно куснуть, – посмеялась ей вслед Ксения. – Ты такие разговоры близко к сердцу не принимай, на них только одна Горбачиха горазда. Другие плохо про нас с тобой не думают, я знаю. Ты молодой, почти что пацан еще, а я – вон на сколько тебя старше. Были бы мы хотя бы ровня – тогда, конечно, языки бы почесали…

7

Каждый день Василий поднимался с решением отправиться теперь на Битюг. Но выходил из дома – и ноги сами несли его в обратную сторону, на Володаевский пруд. Манили его красота, одичалость, янтарь и золото, в которые день ото дня всё больше одевались берега, старые раскидистые ветлы, картинно клонившие над водой свои стволы и ветви.

На пруду Василий совсем не думал об охоте, даже не снимал ружье с плеча. Бродил бесцельно по берегам или подолгу сидел на каком-нибудь старом пне, поваленном дереве, слушал тишину – с каким-то неожиданным открытием для себя, что тишину можно слушать, как музыку, что в ней заключено не меньшее наслаждение для слуха и для души.

С его глазами тоже произошло какое-то превращение. На фронте у него было совсем другое зрение, зрение человека войны, бойца, танкиста, постоянно, часто даже подсознательно, направленное на одно: леса, поля, рощицы, овраги, любой рельеф местности, любой пейзаж он видел не как природу, а только как позиции для обороны или наступления, подходящие или не подходящие для того, чтобы спрятать свой танк, оставаясь невидимым врагу – стрелять по его рубежам или, выжимая из мотора предельную мощь, стремительно достичь немецких окопов, прорваться через них дальше, в глубь вражеских войск. А сейчас можно было смотреть на всё без этих привычных оценок и расчетов, вообще без всяких мыслей, видеть всё таким, каким оно есть в натуре. И ему было ново и интересно так смотреть, у него точно впервые открылись глаза. Не уставая, он во всех подробностях рассматривал всё, на чем только останавливался взгляд: рыжие, усыхающие камыши, вставшие высокой стеной вдоль противоположного берега, чуткие к малейшему касанию ветерка, отвечающие на него тихим бумажным шелестом, похожим на чей-то невнятный лепет, в котором, кажется, вот-вот – и расслышишь какие-то слова, следил за полетом поздних стрекоз, суетно, рывками, зигзагами носящихся над прудом в каких-то своих заботах, а может быть – совершающих последние танцы во славу своего короткого, длившегося всего лишь одно лето и потому, что оно было летом, счастливого и прекрасного бытия, глядел на узкие лимонно-желтые листочки, упавшие с вётел на открытую воду, плывущие по мелкой ветровой ряби, как маленькие лодочки. Можно было совсем по-детски вообразить на них крохотных людишек, представить, какой это для них океан – Володаевский пруд, какая ужасная глубина под ними, какую опасную качку переживают они сейчас на своих суденышках. Если небо очищалось от облаков, показывалась его голубая бездна, ударяло солнце – вся желтизна листвы, трав и камышей ярко, огнисто вспыхивала, а пруд синел так густо, так сочно, что казалось – даже в ладонях его вода не утратит этот свой дивный цвет, останется такой же густой смесью индиго и кобальта.

Не один раз в такие минуты, когда пруд озаряло солнце и загорались краски, Василий думал: какая счастливая профессия у художников, жить всё время среди красоты, ловить ее на свои холсты и картоны, быстротечные, мелькнувшие, бесследно исчезающие мгновения оставлять живущими навечно, делиться ими с людьми, которые никогда бы этого не увидели, не узнали, одарять их тем высоким, что почувствовала и пережила душа…

И неизменно вслед за такими мыслями к нему приходили мысли о самом себе – уже без всякой приподнятости, сугубо-трезвые, деловые, вызывавшие тревогу и неприятную растерянность, потому что ни к чему не вели, не складывались ни во что определенное. Что же делать дальше, как строить свою жизнь? Пока шла война, у каждого и у всех была одна твердая цель – победа. А вот теперь всё надо решать самому, только самому, и в большом и в мелком. Через полгода снимут инвалидность, ту маленькую пенсию, что он получает, и, хочешь не хочешь, надо или на кого-нибудь учиться, да так, чтоб поскорей, или устраиваться на какую-то работу, зарабатывать на жизнь, кормить себя, помогать матери. Надо обязательно снять ее из путевых работниц, это его святой долг. Не женское дело – поднимать рельсы, да еще в ее возрасте, с ее нездоровьем, ведь она же полностью себя надорвет…

Но что выбрать? Сколько уже разных профессий выбирал он для себя и отбрасывал, и всё, вероятно, потому, что были они для него случайны, не по нему, не его настоящим делом. Хотел быть летчиком – в школе, в пятом, шестом классах. Тогда все мальчишки хотели быть летчиками, всех соблазняла слава Водопьянова, Чкалова. Хотел быть пограничником – после фильма «Джульбарс». Хотел быть паровозным машинистом: железные дороги были ударным фронтом страны, не меньше, чем слава летчиков, гремела слава лучших водителей поездов, по радио о них читали стихи, пели песни. Хотел быть врачом – благородно и нужно людям. Но в войну насмотрелся на кровь, перевязки, и понял: никогда он не сможет привыкнуть это видеть без внутренней боли, срастись с этим, как со своим ежедневным делом. А что стоит врачу чувствовать и переживать бессилие своей науки и свое собственное, когда он должен, хочет и не может помочь, когда на его глазах, из его рук ускользает человеческая жизнь…

На фронтовых дорогах ему случалось попадать на перекрестки без указателей. Разбегается множество направлений, надо двигаться – и не знаешь, куда…

«А надо ли еще что-то искать?» – вдруг задал он себе однажды вопрос. Может, уже всё найдено, сама судьба устроила ему эту находку: Ксения, ее дом… Он не безрукий, дел ему здесь найдется сколько угодно, он знает бензиновые и дизельные двигатели, фронтовая необходимость, когда все малые и средние починки танкисты делали своими руками, научила слесарничать, а с такими знаниями и умением только заявись в МТС… Ну что ж, что он городской, не жил в деревне, не знает ее порядков, сельского труда, – годы войны отучили его от города, теперь его хоть куда сунь – со своей солдатской сноровкой везде он сумеет освоиться и прижиться… Что ж, что Ксения простая деревенская женщина, баба, как они все сами себя здесь называют, что образование у нее – всего семь классов. А у него – вуз, академия? Всего на два класса больше… Важней другое – она старше. Но тоже не беда. Мало ли людей так женятся – и как еще хорошо выходит. Зато какая будет жена, не надо гадать, опасаться, наперед всё видно: по гроб верная, во всем надежная. Такая не бросит ни в болезни, ни в несчастье, даже из тюрьмы будет ждать, сколько бы ни пришлось, ни на что не соблазнится, ни на миг не изменит; в таких женщинах – еще стародавнее, на чем Россия тыщу лет простояла, из малых племен так численно умножилась, заселила пол-Европы, Сибирь до Тихого океана: достался муж – люби и береги, это твоя судьба по высшему закону, она – одна, и другой не положено, не будет…

Он удивился: очень уж настойчиво заворошились в голове эти мысли, так бывает только тогда, когда в человеке само зреет какое-нибудь трудное, но настоящее решение. Стал раздумывать уже спокойнее, трезвее, стараясь себя оспорить, разубедить, и в конце концов чуть не вслух сказал себе: а что? В самом деле – а почему бы и нет? Ксения согласится, она из тех женщин, у которых семейный склад, ей обязательно нужна семья, муж, дети, без этого ей жизнь не в жизнь. Вон она как об этом сама всё время говорит… И всё это у нее будет. Конечно, она удивится, как удивлен он сам возникшим в нем решением: она ведь совсем такого от него не ждет. Может быть – помедлит, поколеблется. Но внутри – будет рада и благодарна ему: обрести сейчас женщине мужа – это редкая удача, и Ксения не может не понимать, что такая возможность, скорее всего, больше к ней не придет…

На обратном пути в Ясырки нависли серые тучи, опустились низко, безотрадно, свет дня померк, и зашумел дождь. Он то хлёстко, с пузырями, ударял по земле, то сеялся мелко, часто; укатанная дорога жидко блестела, ноги скользили. Глинистый подъем на деревенский бугор, пока Василий дошел до Ясырок, разбух, грязь липла к сапогам. Василий едва взобрался, таща на ногах пудовую тяжесть.

Никто не мог встретиться ему на улице в такую погоду, но всё равно, по сложившейся уже привычке, к дому Ксении он зашел со стороны огорода. Дождь частыми струями стекал с камышовой крыши сарайчика; цокало и позванивало от падающих капель наполненное водой корыто возле двери в дом.

Василий взял лопату, прислоненную к стене дома, стал соскребать грязь с сапог. Кухонная форточка была открыта, изнутри слышались голоса, Ксения с кем-то говорила. Василий невольно прислушался: кто это в доме, узнал голос Анны Федотовны. А дальше он уже не мог не вслушиваться, потому что говорили о нем. Василий оставил чистить сапоги, замер с лопатой в руках.

– …боюсь я, боюсь, теть Ань, уж больно он хворый… Так вроде ничего, всё вроде у него здоровое, а грудь сиплая, дышит – так по всей избе слыхать. А ночью – так еще слышней. А если это чахотка у него да дитю она достанется?.. Ох, страшно мне, теть Ань… Светочку похоронила да другое дитя больное будет – это ж я исказнюсь, совсем рассудок потеряю…

– Ну, тогда и не думай больше про него, отрежь начисто. Тогда вот то, что я тебе и прежде говорила: Пал Семеныч. Уж он-то – здоровей не бывает, на фронте не калеченый, на броне просидел. Третьего дня он мне стрелся, на дрожках из Шилова ехал, веселый, рожа красная, во весь рот улыбается, глаза – как намасленные. Ему только намекнуть – он враз тут будет, он такой…

– В том-то и дело, что такой… Какая про него слава ходит? И там у него полюбовница, и там, где только нет, на счетах считать – и то не сочтешь…

– А тебе-то до этого что, ты с ним не любовь затеваешь. Побудет разок, для верности другой, и всё… И пусть до своих полюбовниц возвертаетcя… Только вот дело-то какое – он только днем свободный, жена у него – аспид, ужас как боится, как бы кто у ней мужика ее не отнял. Чуть где подзадержится – сейчас же кидается искать, шум, гром на всё село и еще на десять округ. А днем у него служба, поди проверь, куда он поехал, то ли по делу, то ли просто в гости к кому…

– Ох, не знаю, теть Ань, как быть, что и сказать… – проговорила с мучительным раздумьем Ксения.

– А чего знать-то? – напористо сказала Анна Федотовна. – Одно знать надо – дитя тебе нужно. Вот это и знай. А как, что, кто, откуда – ты на это потом плюнешь да забудешь. А дитя-то – останется, твоим будет… Ну так как – поговорить с ним? Я ему так скажу: мол, именинница Ксения, поздравить не мешало бы. Все ж таки вам знакомая. Обидно ей будет, что вы, Пал Семеныч, мимо тут всё ездите, а поздравить ее не схотели. Он – ушлый, ему много говорить не надо, сам всё поймет… А мы угощенье приготовим, будто правда всё, холодцу я наделаю, пышек напеку. Вот и будет всё чин чином… Ну так что, он тут завтрева будет проезжать, сказать ему на пятницу? А ты на этот день отпросись, хоть до обеда…

– Я могу и полный день взять, мне положено. Сколько я других подменяла, пусть хоть раз меня подменят…

– Ну, тогда так я с ним, значит, разговор и поведу – про пятницу…

Василию захотелось уйти куда-нибудь далеко от дома. Он бы ушел, но дождь лил сильнее, лужи бурлили и пенились, шинель на нем была мокра уже насквозь, холодила лопатки. И он остался в дверном проеме, под коротким козырьком соломенной крыши.

Разговор между Ксенией и Анной Федотовной повернул на другое: предколхоза обещал аванс зерном на трудодни.

Стыть в мокрой одежде уже не было терпения. Василий решил войти. Громко стукнул дверной щеколдой, сильно потопал в сенцах ногами, как сделал бы всё это, входя без остановки в дом, потянул на себя обитую мешковиной дверь.

– Вот и охотничек наш! – приветственно сказала Анна Федотовна. Она сидела у двери, на лавке, с пустой деревянной миской в руках: пришла или что-то отдать, что брала у Ксении, или что-то попросить, соли, пшенца; просто так она никогда не приходила, не было у нее такого времени – на пустые прогулки. – Батюшки, а измок же ты! Надо б тебе было в стогу переждать. Зарылся – и сиди, в стогу никакой дождь не намочит…

– Этот не переждешь, он с самого утра налаживался, вон как затянуло… – кивнув на окно, сказала Ксения. – Должно, до завтрева, раньше не кончится…

Она сидела возле печи на табуретке, на другой табуретке перед нею стоял черный чугун с подогретой водой, Ксения держала в ней руки. От доения коров у нее болели кисти, пальцы, почти каждый день она их парила, разминала, мазала кожу гусиным жиром.

– Не то опять пустой пришел? – искренне огорчилась Анна Федотовна, видя, что Василий не торопится развязать свой вещевой мешок, небрежно оставил его на полу, под шинелью, повешенной на гвоздь. – Да что ж это тебе всё не везет да не везет, что ж это ты за горемыка такой!.. Надо тебе с Колькой пойти, на пару, он бы тебе показал, где их подстреливать, он все места знает… Если и завтрева дожж, пахать по такой погоде нельзя, вот и сходите…

– Куда ж ты его посылаешь, какая ж это охота под дождем? – усомнилась Ксения. – Мой Федя сроду в непогодь не ходил, хорошего дня дожидался…

– Не, милая, в непогоду на уток еще лучше, – убежденно возразила Анна Федотовна, будто все охотничьи тайны были ей отлично известны и самой ей опробованы. – Утки – они ведь что куры, одной ведь породы живность. Погони курицу на дожж – не пойдет, ей неохота. Так само и они: в свои местечки позабьются и сидят. Хоть ты на них шуми, хоть ты на них прям ногами наступи. И ружья не надо, – если который словчится, может их запросто рукой брать!

Далеким было настроение Василия от улыбки или смеха, а всё же он рассмеялся: ну и Анна Федотовна, сказанула! Сроду ведь ни на одной охоте не была, никогда с охотниками не водилась, а тоже горазда заливать, как самые из них трепливые!..

8

Этот день был вторником, а со следующего в Ксениной избе началась подготовка. Вернувшись с охоты, Василий ее не узнал. Потолок и печь были заново побелены, пол тщательно вымыт горячей водой с мылом, лавки, стол, табуретки выскоблены добела. На окнах висели постиранные и отглаженные занавески. В сенцах, на дворе тоже наведен порядок; ненужное, что лежало, валялось без дела, не на месте, убрано, спрятано.

На другой день, к вечеру, Ксения истопила баньку, долго в ней мылась, пришла розовая, свежая, с влажными волосами; распустив их тяжелую густую груду, повисшую ниже пояса, весь вечер так и носила их по избе, чтоб просохли.

Печь была жарко натоплена, в ней томился большой чугун борща со свининой, которую дала Анна Федотовна (кабанчика она заколола), чугунчики поменьше – с пшенной, гречневой, тыквенной кашами, мелкой картошкой в свином сале, густо перемешанной с луком; как понял Василий – для выбора, что пожелает гость. Анна Федотовна принесла объемистую миску с не совсем еще застывшим холодцом, подернутым желтым жиром; его опустили в погребную стужу набирать положенную густоту и твердость. После этого Анна Федотовна прибегала еще несколько раз, говорила с Ксенией, но так, что со стороны было не понять, что у них за дела, к чему они готовятся.

В последний раз Анна Федотовна вызвала Ксению в сенцы, они шушукались там, что-то рассматривали; Ксения потом вошла, прижимая локтем сложенную скатерть, спрятала ее в своем углу, за занавеской. Должно быть, Анна Федотовна предлагала ей покрыть этой скатертью завтрашний стол – чтоб уж совсем было по-праздничному.

– Сходил бы ты в баньку, там водица осталась, как раз тебе на мытье, – предложила Ксения Василию.

В баньку ему было нельзя, она топилась по-черному, пар и угарный дух разъели бы ему грудь. Ксения, должно быть, просто хотела его спровадить, чтобы он не мешал ей в последних приготовлениях. Василий это понял, ушел к Анне Федотовне и часа два сидел с Колькой, нарочно долго расспрашивая его обо всем, что приходило в голову, чтоб протянуть время. Он отчетливо понимал, что в Ксенином доме, в ее судьбе, в том, что она задумала – человек он совершенно посторонний, никакого права на какое-либо вмешательство, какие-либо свои чувства ко всему этому у него нет, но тем не менее ему было скверно, будто после тех своих мыслей на пруду у него уже что-то появилось, что-то он приобрел, и теперь это у него отнимали. Его грызла жалость к Ксении, какая-то обида на нее; разговаривая с Колькой, он все время испытывал эти теснящие сердце чувства.

Утром ему Ксения сказала:

– Ты сегодня задержись, раньше пяти не вертайся. Ко мне родичи дальние приедут, а они люди такие, тебе они не понравятся, они и напиться могут, и набуянить… А к вечеру они уедут, вот тогда мы с тобой сами попразднуем, именины сегодня у меня.

Настроение у Ксении было совсем не праздничное, не именинное, была она тревожно-озабоченной, рассеянной, лицо ее – бледно, отчего брови и ресницы чернели гуще, будто подкрашенные углем. А когда Василий уходил, положив в карман последний остаток своего городского хлеба и луковицу, ему даже показалось, что всё еще может переломиться: в последний момент перед появлением «родичей» Ксения запрёт дом и не откроет или куда-нибудь спрячется, убежит на скотный двор.

Василий пошел своей обычной дорогой – через Ксении огород вниз в лог, к прудочку, налитому мутной водой последних дождей, с хлопьями желтой пены на краях, потом по логу влево и взял направление на Битюг. До него два часа ходу, столько же обратно, да там он походит, – как раз время и протянется до вечера…

Битюг стлался зеркальным стеклом в отороченных кустарником берегах, молчаливый, загадочный, как татарское свое название. На плоских луговинах по обеим его сторонам желтели невысокие стожки еще не свезенного сена; на стожках сидело черное вороньё, на каждом стожке – по ворону, точно сторожа. Было в этом тоже что-то древнее, загадочное, татарское…. Казалось, если подождать, всмотреться, где-нибудь вдали покажется всадник на низкой быстроногой степной лошади с луком и колчаном за спиной, в остроконечной шапке, – один из тех, что когда-то скакали здесь напрямик по высоким степным травам, кормили на этих лугах своих лошадей, дали этой петлистой реке свое непонятное название…

Василий совсем был нерасположен сегодня думать об охоте, высматривать дичь, стрелять, однако снял с плеча ружьё, зарядил, взвел курок. От его патронного запаса осталось всего пять патронов, он решил их сегодня обязательно расстрелять – да и поставить точку на своем охотничьем промысле.

Часа два бродил он в кустах вдоль реки, видел уток, плавающих и взлетающих, но они были совсем не глупы, знали, должно быть, получив эти знания со всеми своими наследственными качествами, а иные – вдобавок еще и по личному опыту, что такое человек, что может быть при близкой с ним встрече, и прятались или взлетали, едва лишь Василий показывался.

Всё-таки он убил одну, прямо на воде, или подраненную кем-то раньше, или всё-таки глупую, потерявшую осторожность и не кинувшуюся от него опрометью, и потом долго ждал, когда медленное, незаметное течение поднесет ее к берегу. Течение долго уносило ее вниз по руслу на середине струи, не приближая ни к одному из берегов, а потом всё же направило и приблизило к тому, на котором находился Василий. Он подтянул утку сломленным с куста прутом и вытащил ее из воды.

Узкая пешеходная тропочка, сбежав с невысокого голого холма в отдалении, попала, подстелилась Василию под ноги, и дальше он шел, держась этой тропы. Она долго вилась вдоль берега в жухлой отаве, потом круто поворотила к самой воде. В этом месте был перевоз: на кольях, вбитых в глину берега и донный ил, лежал небольшой причальный мосток, такой же мосток был устроен у другого берега, и там стояла лодка, привязанная ржавой цепью. На береговом откосе, дожидаясь перевозчика и этой его привязанной сейчас лодки, сидел мужчина в истрепанной солдатской одежде, сером ватнике. Девочка лет пяти, в белом платочке, длинном пальтишке, стегала прутиком по воде, смотрела, как возникают и расширяются круги от ее ударов, растягиваются овалом, сносимые медленным течением. Мужчина и девочка были совсем не видны с тропы, Василий их увидел, только подойдя вплотную.

– Утя! – щербато улыбаясь, сказала девочка, показывая пустой провал вместо передних зубов; глазенки ее так и впились в утку, которую Василий привесил на пояс, просунув ее голову и шейку под шинельный ремень.

– Это охотник, уточку себе добыл… – объясняя девочке, сказал мужчина. Он дружелюбно улыбнулся Василию, лицо его от улыбки сделалось морщинистым, жёваным, а во рту мелькнула чернота, – он тоже был щербат, без передних зубов, только это была уже беззубость старости.

Виски у него были белые. А лет ему было не так уж много, наверное, чуть больше сорока. Видно, немало всякого лиха хватил он на своем веку и особенно в военные годы, чтобы так изморщиниться, побелеть. Василий поздоровался.

– Внучка? – спросил он мужчину про девочку.

– Нет, дочка моя… Без меня родилась. Пришел, а она уж вон какая, совсем самостоятельная, про всё рассуждает… Вхожу в избу, небритый, черный, как в поезде ехал, в руках – сидор солдатский, взрослых нет, одна она. Сидит на полу, тряпочками играет. Нисколько даже не испугалась. Я говорю: здравствуй, хозяюшка, ты кто такая? Она говорит: я Нина. И смотрит, смотрит на меня во все свои глазенки. А я тебя, говорит, знаю, вон твоя карточка над столом, ты мой папа. Я тебя давно-давно жду…

Мужчина перевел свои глаза на девочку и долго держал на ней свой взгляд, полный тепла и нежности.

Как видно, он был разговорчив, к тому же – соскучился, ожидая перевоза.

– Ходили вот с ней пенсию получать на почту. У нас в деревне почты нет, приходится в Коськово ходить. А заодно в магазин зашли чего-нибудь из игрушек купить, куклу просит. Нет ничего, не делают еще игрушек… Карандаши цветные купили, дома тетрадка есть, пусть порисует… Ну-ка, Нина, покажи дяде карандаши, какие у тебя карандаши теперь есть…

Девочка с выражением безмерного довольства вытащила из кармана пальто плоскую картонную коробочку, потрясла ею в воздухе, погремела карандашами.

– Ничего, куклу мы тебе тоже купим, будет у тебя и кукла… – ободряюще сказал мужчина. – Будут их делать, обязательно, как же это – детям да без кукол… Не взялись, значит, еще эти мастера, а вот возьмутся…

– Вы оттуда? – кивнул Василий за реку, на бугор, из-за которого слегка торчали верхи соломенных крыш.

– То Шурово. А наша деревня подальше, еще версты три…

– Колхоз там у вас?

– А как же, колхоз.

– Хороший?

– Да как все… – неопределенно ответил мужчина. Помолчал, вздохнул. – Бабы да пацаны, вот и все работники… Чего они наработать могут? Да таких вот трошки, как я… – Он приподнял свои руки. На левой было только два пальца, большой и указательный, на правой не хватало большого.

Мужчина стал скручивать из газетного клочка цигарку и скрутил довольно ловко, быстро, – уже приладился действовать своими обрубленными руками. Как полагается, протянул кисет и гармошечку из газетной бумаги Василию, тот отрицательно покачал головой. Он курил, пока не задохнулся в танке, а с тех пор – не мог, отвык и уже не тянуло.

– Где ж перевозчик-то, может, зря его ждете?

– Не, не зря… У него расписание, он на перевоз каждый час приходит. Народу мало, чего ему тут без толку сидеть. Придет, перевезет, и опять до своего хозяйства. Должон вот-вот быть, давно уже ждем. Да вон, кажись, идет… Нина, глянь, ты зорчей, то вон дядя Степан идет, нет?

– Ага, дядя Степан, – сказала Нина, поглядев на старика с длинным веслом на плече, показавшегося на гребне бугра.

– Ну, значит, сейчас поедем…

– Дядя, можно мне на вашей уточке перышки потрогать? – попросила девочка у Василия. Она всё время поглядывала на утку.

– Конечно, можно. Да ты возьми ее себе!

Василий снял утку с пояса, протянул Нине.

– Как – насовсем? – растерялась она.

– Ну да. Мама из нее тебе супу сварит, а в перышки ты поиграешь…

Девочка обернулась на отца, не зная, что ей делать, принимать ли такой подарок. Мужчина тоже замялся – от непривычки трудового человека брать что-либо даром.

– Это вы напрасно… не надо… Вы старались, добывали… Дома вас, верно, с добычей ждут, свои детки небось есть…

– А это на что? – коснулся Василий ружья. – Принесу и домой.

– Ну тогда я вам заплачу. Я ж с деньгами, пенсию получил…

– Да вы что! – рассмеялся Василий. – Какие деньги! Бери, бери, Нина!

Она не двигалась, и Василий сам вложил в ее ручонки утку.

– Ну, раз так, скажи дяде спасибо… – проговорил Нинин отец в сильном смущении.

– Спасибо! – сказала зардевшаяся девочка. Глазенки ее искрились от радости.

– Счастливо вам! – попрощался Василий.

– И вам счастливо! – Мужчина даже снял с головы облезлую кепку. – Деревня наша Знаменка называется. Случится вам тут опять бродить – заходите в гости, наша хата от края недалече, ее легко узнать, на ней ставенки новые я сладил и топорик на картинке… Молочком вас напоим. Коровы нет, не под силу держать, а козочка есть, доброе молочко дает, по два литра каждый день…

Василий пошел обратно, по самому краю берегового обрыва. Справа от него, чуть ли не рядом, на острых длинных крыльях над водой реяла чайка, высматривая рыбью молодь. Из-под его ног обвалившимися комками земли бухались в реку лягушки; глубоко нырнув, описав под водой круг, возвращались к берегу, выставляли среди ряски, камышиных прутьев бугорки своих глаз, с любопытством смотрели Василию вслед: кто это их вспугнул, так шумно идет по их владениям?

Два раза Василий стрелял по уткам – и оба раза промазал. Оставшиеся два патрона он выстрелил просто в небо – чтобы полностью прикончить боезапас и свою охотничью мороку. Выстрелил и, когда по холмам раскатилось и затихло последнее эхо, пожалел: лучше б отдать эти патроны Кольке, ему это была бы верная пара уток…

Долго, с час, сидел Василий на дырявом дюралевом крыле развалившегося самолета, ободранного теми, кто здесь побывал, так, что остался лишь голый остов. По надписям и табличкам в кабине можно было определить, что самолет – наш, а две его моторные гондолы говорили о том, что был он бомбардировщиком. Наверное, летал в сорок втором на бомбежку к фронту или за фронт, наверное, подбили, тянул на свой аэродром, каких много было в то лето в здешних местах, и недотянул, рухнул на этом лугу. В покоробленных крыльях, смятой кабине с пилотским штурвалом, разбитых циферблатах на приборной доске была чья-то судьба, чьи-то молодые жизни, – не старики ведь летали на таких боевых машинах… Василий вспомнил свой танк, после того «фауста» он больше его не видел, – где-то он сейчас, скорей всего – тоже только груда лома и кто-нибудь, глядя на него, вот так же гадает, чьи жизни, какие судьбы за этим горелым металлом…

В деревню Василий брел неохотно, механически, уже совсем не интересуясь рекой, встречавшимися на пути степными прудочками и низинками с камышовыми зарослями. Что-то оборвалось в нем, он чувствовал уже свою отрешенность ото всего вокруг, и мысли у него были только об одном: как он поедет завтра к себе домой, в город. Подняться надо затемно, чтобы успеть на утренний поезд; пропустишь – другой только вечером. До станции, конечно, пешком, вряд ли в такую рань встретится попутная автомашина…

Он выполнил Ксенину просьбу, вернулся даже позже, чем она говорила, в сумерках. В окнах дома за занавесками тлел желтоватый свет керосиновой лампы. «Родичи», наверное, покинули избу совсем недавно, потому что Ксения была еще в праздничном наряде: белой кофточке из тонкого парашютного шелка, с обнаженными до плеч руками, в синей шевиотовой юбке, туго натянутой на бедрах, лакированных туфлях на невысоких каблуках с блестящими металлическими пряжками. Темные глянцевые косы ее, завитые в кольцо, лежали на затылке тугим узлом.

Василия она встретила всегдашней своей приветливой сестринской улыбкой. Было в Ксении и что-то новое: какое-то спокойствие, умиротворенность. Точнее сказать, не спокойствие, а равновесие духа, как бывает, когда наконец-таки унесется из жизни тревожившее и наступает освобождение, уверенность, которой долго не хватало, и вместо тумана впереди видится ясный свет.

На столе, накрытом той скатертью, что принесла Анна Федотовна, с красными петушками по краю и нитяной бахромой, был уже наведен порядок: убраны грязные тарелки, вилки, остатки еды, не виделось никаких следов, что кто-то сидел, закусывал. А то, что осталось, стояло в явном ожидании его, Василия: белая эмалированная миска с частью бывшего в ней холодца, глубокая тарелка с горкой желто-красных соленых помидоров, большая сковорода с румяными кусками зажаренного мяса.

– Садись, – сказала Ксения, подвигая на край стола, где Василий обычно садился, сковородку с мясом, кладя возле нее вилку. – Долго ж ты гулял… Небось страх как голодный! Это что ж – целый день с куском-то хлеба! Я уж потом опамятовалась: что ж это я тебе картошек не дала, была ведь вареная, цельный чугун… На вот тебе мясо, ешь, вот помидоры, хлеб… Может, мясо взогреть? Давай-ка взогрею на лучинах, это ж всего момент…

Еда на столе была аппетитна; после долгого дня на воздухе, на ветру, Василию мучительно хотелось есть, желудок так и сводило. Но что-то мешало ему притронуться к недоеденной «родичами» закуске, – точно во всё это было что-то подмешано, что не даст проглотить ни одного глотка, ни одного куска.

Василий повесил на гвоздь шинель, ружье, долго мыл руки, потом долго вроде бы чем-то занимался, не садясь за стол, на самом же деле – просто борясь с самим собою…

9

Для человека, прожившего двадцать лет, а потом еще дважды по столько же, в ежедневном напряженном труде, постоянно занятого серьезными делами, первое двадцатилетие, заслоненное взрослой, с уже полностью развернувшимся сознанием, деятельной жизнью, которой было в два раза больше, должно казаться далеким-предалеким временем, призрачным и туманным, как привидевшийся сон. Так и происходит у подавляющего большинства людей.

С Василием случилось по-другому. Память ли его оказалась такой, трудовые ли годы прошли так, что не было в них ничего особенно яркого, или же главная причина была в том, что его мальчишкой, на пороге жизни, проволокло по самой кровавой из всех войн, но через сорок лет ему представлялось, что в жизни его только и было, что детство да война. Не тронутая огнем и разрушениями, нисколько не отдаляясь от него, напротив, делаясь с годами всё отчетливей, ближе и родней, во всей красе своих старинных вязов, тополей и лип продолжала существовать в его мысленном зрении его довоенная улица, на которой он вырос, выводившая к реке, на «быстрячок» напротив Петровского цейхгауза, возвышавшегося на острове посреди речного русла. Не умирая и не тускнея своими красками, продолжали гореть видные только ему давным-давно, в далеком его прошлом, сгоревшие розовые утренние зори, что открывались с его горы и были каждый раз так захватывающе великолепны, – с легким молочно-серебристым туманцем над нижними береговыми улицами, приречными лугами, стаями голубей, взмывающими из этого тающего с каждой минутой молока в высь чистого светлого неба, в лучи солнца, огромным малиновым шаром разгорающегося над степным левобережьем. Половину этой его памяти занимала школа, которая всегда одновременно притягивала его и пугала – внезапным, когда он совсем не подготовлен, вызовом на уроке, контрольными по русскому и математике, которые давались ему хуже всех других предметов, позорным провалом на переводных экзаменах. Этого с ним не случилось ни разу, но томительное чувство обязательно тесно сдавливало у него грудь, когда в свежей, выглаженной рубашке, новых брюках со складочкой он шел в дни майских экзаменов в школу, – как на праздник и на Голгофу в одно и то же время… И сколько раз потом, в годы его взрослой жизни, ему хотелось повторения хотя бы одного такого утра! Чтобы опять была та ранняя, прохватывающая дрожью свежесть, плывущая на городскую гору от сонной реки, яркая небесная синь политых дворниками булыжных мостовых, чтобы опять всё стояло на своих местах, как прежде, что тогда было – все те дома, деревья, заборы, калитки – со всеми своими тузиками и шариками, высовывающими из-под низа и в щели свои черные влажные носы, и он – опять шестнадцати-семнадцатилетний, такой же легкий, как воздух, наполняющий безлюдную Мясную площадь, которую он, спеша, пересекает, с ужасом чувствуя, что от учебника, хотя он добросовестно прочитан два раза, вголове ничего, ни строчки, ни слова… И чтобы опять тот же его детский, сжимающий грудь, страх перед красным экзаменационным столом с торжественным букетом цветов, перед билетом, который возьмет его рука… Боже мой, сколько во всем этом было прекрасного, даже в том его детском, ученическом страхе, – самом большом страхе, какой он тогда знал…

Со всею явственностью, ничего не утратив, оставался в нем великолепный, волнующий запах мотоцикла – запах новенького кожаного сиденья, масла, бензина, резины. Этот мотоцикл «Красный Октябрь» с лакированным, почти шаровидным бачком, сверкающий никелем руля и фары, купил живший на их улице дамский парикмахер Соломон Соломонович Мовзон, – рослый молодой красавец с соболиными бровями на кораллово-розовом, младенческой, девственной чистоты, пухловатом лице. Он первым в городе освоил новомодную завивку «перманент», у него была огромная клиентура, жаждущие «перманента» дамы являлись к нему даже на дом, деньги текли в его карман рекой, и он решил позволить себе дорогую забаву в виде мотоцикла, что тоже тогда входило в быт, было новым, модным, настоящим шиком, мечтою и стремлением для тех, кто хотел известности, чтобы о них шла молва, чтобы к их именам прибавлялось: «А, это тот, что гоняет на «Красном Октябре»!..» Соломон Соломонович быстро освоил езду, перекатал всех младших мальчишек улицы, а старшим позволял проехаться самим. Он не был жадным, не жалел ни стекающихся к нему денег, ни своего блестящего лаком и никелем мотоцикла. Однажды он посадил на кожаное сиденье и Василия, показал, куда поставить ноги, за какие рукоятки держаться, как давать газ, как тормозить, слегка подтолкнул мотоцикл сзади, и Василий навсегда запомнил восторг и чудо механического движения, восторг и чудо своей власти над железной машиной, с чуткостью живого, разумного существа исполнявшей его волю. Даже рычаги могучего танка впоследствии не дали ему такого ощущения, как маленькая, всего в сто метров, поездка на мотоцикле парикмахера Соломона Соломоновича Мовзона…

Война осталась в нем вся, со всем, что суждено было ему видеть и прочувствовать с первого ее дня и до последнего, начиная с бравурных маршей, несмолкаемо гремевших всё двадцать второе июня из всех репродукторов, дробного топота первой колонны мобилизованных, проходивших через город на вокзал, на погрузку в эшелон из двухосных товарных вагонов.

А всё, что было потом, когда, всё ускоряясь, побежало мирное время, побежали будни, к которым прорывались четыре кровавых года и с таким счастьем, с таким восторгом, со слезами такого ликования и радости прорвались, – это была для Василия уже какая-то карусель, безостановочная суета, сначала – суета ученья, затем – суета работы, домашних, семейных дел, всё каких-то мелких, досадных, раздражительных, но неотвязных, репейно-липких, так что даже взглянуть по сторонам, на что-нибудь другое, некогда. И годы, десятилетия промелькнули у него бесследно, слились, как сливается в одну серую массу всё за окном мчащегося поезда… Перебрать в памяти все эти сорок пробежавших лет – вроде бы сколько всего было! И в то же время вроде и не было ничего, – настолько всё бледно и мелко в сравнении с тем, чем наполнила, что оставила после себя война…

Профессия досталась ему совсем неожиданная, о какой он никогда и не думал. Просто у лежавшего в развалинах города была в таких профессиях крайняя нужда, радио и газеты усиленно звали к ним молодежь, соблазняли немалой по тем временам выгодой: рабочие карточки даже на период учебы, бесплатная трехразовая кормежка в студенческой столовой, казенная и опять же бесплатная обувь и одежда. А потом и совсем здорово: спецпайки, каждый: месяц премиальные, печное топливо в первую очередь… Знакомые говорили Василию: да тут и думать нечего, где еще такое снабжение, разве что на железной дороге? Но зато как там вкалывают! Поработаешь год, другой, пока жизнь полегчает, а там пути тебе не заказаны, ты молодой, можно еще не один техникум кончить, институт… Внутренний голос подсказывал то же самое, и Василий поддался, отнес заявление, документы, и скоро уже имел на руках диплом и звание специалиста по водоснабжению. Его сразу же назначили мастером на один из городских участков, а потом, увидев, что он в своих обязанностях не халтурит, есть в нем армейская привычка к исполнительности, в делах разбирается не слабее инженеров, – и начальником этого же участка.

Первое время, пока город поднимался из руин, было интересно, чувствовались важность и нужность работы, хотя была она невероятно трудна: без схем, чертежей (всё погорело, исчезло, утратилось) водопроводчики, на одном лишь своем чутье и опыте, восстанавливали порванные водоводы, находили и ремонтировали запрятанные под землей коллекторы, включая в водопроводную сеть всё новые и новые улицы, целые жилые районы, задыхающиеся без воды городские предприятия и фабрики. Каждое такое подключение выливалось в стихийные праздники, особенно на городских окраинах: всё население домов высыпало наружу, взрослые, дети устраивали на улицах буйное ликование, обливались водой из оживших уличных колонок, плескали друг на друга из ведер. Мастеров целовали и чествовали, как героев, тащили к накрытым посреди улиц столам, наперебой угощали самодельными наливками, испеченными по такому радостному поводу пирогами и пышками.

Но прошли годы, устроился быт, всё стало обычным и привычным, уже никому не казалось праздником, радостью, что из крана на домашней кухне бежит чистая, как родник, вода, труд водопроводчиков стал самым заурядным и малоденежным, а сами они – безымянными и бесславными работягами, о которых никто не думает и не вспоминает, пока всё в порядке, или же которых принимаются дружно ругать распоследними словами, если авария, хотя бы совсем недолгий перебой в подаче воды.

Каждый день у Василия был похож на предыдущий, каждый день повторялись одни и те же надоевшие дела: разбирательство жалоб на неисправные колонки, бесконечные расчистки бесконечных «засоров», то там, то здесь закупоривших водопроводы, мучительное ломанье головы – где достать дефицитные детали, прокладки, вентили, ругня с домовладельцами, щедрыми поливками своих садов и огородов создающими летом острую нехватку воды. Параллельно, так же из одного дня в другой, шла нудная, не приносящая успеха война Василия со своим штатом слесарей: тот на работе напился, сорвал график, план, тот – калымит, за каждую починку требует с домохозяев бутылку, жалоба за жалобой, сигнал за сигналом, надо выгнать, а кого взять, дельных и непьющих не манит такая работа; третий, пятый – «левачат» в ущерб производству, уходят вроде бы по вызовам, а сами за «левые» деньги мастерят кому-нибудь водяное отопление в доме, летний душ во дворе или пристраивают от сети отвод для садовых поливок, с чем сами же обязаны бороться. Сто раз, не меньше, решал про себя Василий переменить свою хлопотную, малоденежную службу, но куда денешься? На любом другом месте с его такой узкой специальностью придется начинать заново, с самого низа, прилаживаться, приспосабливаться и притираться к новым людям, новым для себя отношениям, и кто знает, сколько и чего натерпеться, а здесь он всё же «начальник», со своим кабинетиком, телефоном, в последние годы даже автомашина заимелась для оперативных руководящих выездов на места работ, «газик-вездеход». Уже и кое-какие прибавки к зарплате выслужены, и льготы, с которыми жалко и просто неразумно расстаться…

Как с профессией, которая возникла у него в порядке случайности, просто подвернувшись, к которой он совсем не стремился и про которую долго думал, что она – временно, на пока, а там он займется чем-то другим, уже настоящим, а она, однако, оказалась пожизненной, так же без его настоящего выбора и желания, а больше волею обстоятельств сложились у него семейные дела. В техникуме и на его курсе было много девушек; война с ее убылью мужской молодежи устроила огромную диспропорцию во всех учебных заведениях: на одного парня не меньше, как пятнадцать – двадцать девчат. Все они, естественно, стремились замуж; понимая, как мало у каждой надежд и шансов, сами искали внимания к себе, дорожа любым знакомством, любым ухаживанием. Никому не отдавая предпочтения, ни в кого не влюбленный и совсем не помышляя жениться, – ведь ни профессии еще, ни ремесла, ни одного рубля еще не заработано собственными руками, и живут они с матерью всё еще как бедные квартиранты, под ногами, на проходе у Павлина Аркадьевича Солохнюка, – Василий все же иногда провожал какую-нибудь из сокурсниц домой, ходил в их компаниях в кино, на спектакли, – почему-то довольно часто у них оказывался лишний билетик, который больше некому было предложить, как только ему. В конце его улицы жила Надя, белолицая, рыжеватенькая девушка, и нередко ему доводилось идти домой с нею вместе, забегать к ней за конспектами, тушью для чертежей, циркулем или линейкой; полностью отвыкший от школы, он всё еще никак не мог приладиться к учебе, завести для нее всё нужное, и постоянно ему чего-нибудь недоставало. Влюбленность в Надю он чувствовал только на воскресных вылазках к Лысой горе, где целый день купались, играли в мяч, парни – в одних трусах, девушки – в разноцветных купальниках, и можно было лицезреть во всей откровенности Надину стройную фигуру, ее крепкую, туго налитую грудь, уже не один год томящуюся праздно, без возможности исполнить свое назначение, даже без тайно желаемых прикосновений мужской руки. Это был всего лишь голос плоти, ничем остальным в себе Надя его не волновала и не влекла, но кто в двадцать с небольшим лет разбирает, где – просто природная мужская страсть, а где – серьезное сильное чувство… Водя свое знакомство с Надей, становящееся всё более близким, обнимаясь и целуясь с нею украдкой, в ночной тьме у калитки ее дома, Василий, однако, и тут ни о какой женитьбе не помышлял и очень бы удивился, если бы кто-нибудь назвал его и Надю женихом и невестой. Никакие они не жених, не невеста, просто дружат, встречаются, надо ведь с кем-то дружить, встречаться, всё нормально, и если парень при этом иногда целует девушку, которой это приятно, это тоже нормально, почему бы нет… Но вскоре оказалось, что все его женитьбы ждут: все его сокурсники и сокурсницы, ведь он провожает Надю чаще, чем кого-нибудь еще, и проводит с нею времени больше, чем с другими, ждет этого с трепетом и волнением сама Надя, ее мать – иначе зачем он так часто заглядывает в их дом, этими своими появлениями, присутствием возле Нади закрыл к ней дорогу другим женихам, которые могли бы найтись; ждет и мать Василия, – о Наде она уже навела все, какие надо, справки, девушка ей нравится, простая, не набалованная, в доме труженица, не лежебока, внутренне мать уже приняла ее как свою будущую невестку и никакой другой подружки Василия на это место не хочет… Ждет вообще вся улица, и если не жениться – этого никто не поймет и не простит, это будет поступок против общественного мнения, который навсегда и непоправимо уронит Василия в глазах всех его соседей и окружающих людей. И они расписались с Надей в загсе… Был, как полагается, свадебный пир, небогатый питьем и закусками, но многолюдный, наполовину в доме, наполовину на улице, с приглашенным баянистом, танцами в тесном пыльном кругу, со счастливыми глазами Нади и горькой, даже не скрываемой завистью в глазах ее подруг и многих собравшихся на свадебный шум девушек, которые не могли надеяться на такое же событие в своей жизни. Василий при всех целовал Надю, когда кричали «горько!», и тоже казался всем счастливым, нашедшим свою долю женихом, а сам про себя чувствовал, что эта его женитьба тоже что-то для него ненастоящее, не навсегда, а вот потом, через какое-то время, будет у него другое, уже то самое, что должно быть, и уже навсегда, прочно, без всяких перемен…

В роли жены Надя оказалась вполне подходящей; самая обыкновенная во всем, без каких-либо интересных, приметных качеств, не выше, как самого среднего развития и ума, она старательно вела домашнее хозяйство, без ропота, недовольства и отказа тянула этот нелегкий воз через все рытвины и ухабы, что выпадали на их совместной жизненной дороге. И жизнь у них шла, в общем, вполне нормально, нормальней и слаженней, чем у многих других вокруг; не всегда без претензий друг к другу и прорывающегося то в одной, то в другой форме раздражения, но зато без больших и долгих обид и ссор, которые развалили бы их союз. Василий продолжал хранить в себе чувство, что что-то у него еще будет, но ничего не приходило, не появлялось, годы шли и шли, и большая, настоящая любовь стала уже ни к чему; выросли, повзрослели дочери, повыходили замуж, сделали его дедом, а сам он и внешним своим видом, и внутренне стал уже стариком; серая седина сплошь покрыла ему голову. Главные мысли его и желания стали уже только о том, как при своем здоровье дотянуть оставшийся до пенсии срок, да чтоб вышла она побольше, насколько это возможно при его должности и зарплате. Самому ему и Наде много не нужно, скромно, но они обеспечены, есть двухкомнатная квартира на пятом этаже, с газом, ванной, телевизором, даже с телефоном: лет десять добивались, ждали, и всё-таки дождались. Но растут внуки, в семьях дочерей не всё ладится, у старшей муж попивает, постоянные нехватки того, этого, и деду с бабкой надо помогать, нести и дальше свой родительский крест; раз уж родил детей, пустил их в жизнь, какими бы взрослыми они ни стали – в сторону всё равно не уйдешь, на ключ в своей квартире от них не замкнешься…

В эту пору, на подходе, как говорится, к «последней финишной прямой», у Василия появилась страсть не страсть, увлечение не увлечение, трудно точно назвать, привычка, что ли, которой раньше не было: ездить в дни отдыха с приятелями и знакомыми на степные пруды, удить карасей. Не столько радовали сами двухвершковые караси, которые после жарки превращались почти что в одни хрустящие на зубах косточки, сколько возможность оторваться от города, всех дел, хоть на время забыть огорчения и неприятности, подышать чистым, не испорченным дымом производств воздухом, освежающим грудь и голову. Привычка эта укрепилась у Василия еще и потому, что устраивать такие поездки за тридцать, пятьдесят километров стало совсем нетрудно: многие его знакомые обзавелись своими автомобилями и охотно приглашали разделить с ними рыбалки, хороших дорог в области всё прибавлялось, и, покинув, скажем, город в рассветный час, на восходе солнца можно было уже глядеть на свои поплавки на розовой глади исходящей утренним паром воды где-нибудь под Анной или Таловой. Чаще всего Василий ездил с инженером вагонного депо Корниловым, ровесником ему по годам, человеком одного с ним поколения и почти такой же судьбы. Корнилову война тоже покорежила жизнь, не дала по-настоящему выучиться, обрести своего желанного дела; инженером он всё же стал, но уже почти к сорока годам, «заочно», и в такой отрасли, к которой не испытывал глубокого интереса. А если бы судьба его сложилась так, как того хотела его душа, то он был бы вовсе не вагонником, а астрономическим геологом и, может быть, уже разгадал бы тайну Тунгусского метеорита, которой заболел в восемь лет, прочитавши научно-популярную книжку; с тех пор эта тайна не отпускала его, он думал и размышлял над ней куда больше, чем над своими ремонтными делами, с таким жаром и страстью, каких никогда и ни в чем не видели у него в депо.

У Корнилова был старенький «Москвичок», во многих местах подваренный, дважды перекрашенный, дымивший на ходу, как самовар, однако, всегда исправно довозивший их до места и обратно домой. Корнилов нравился Василию тем, что относился к рыбалке так же точно, как он сам: не огорчался, если рыба клевала плохо, и бывал доволен любым уловом, даже если это было полдесятка пескарей. Одно только порицал в приятеле Василий: Корнилов, испортивший себе легкие возле дымных кузнечных горнов, тем не менее отчаянно много курил, сигарету за сигаретой, а янтарный, изгрызенный зубами мундштук вообще не выпускал изо рта, вынимал только затем, чтобы тут же вставить новую сигарету. Василий с полной серьезностью говорил Корнилову, что тот ловит карасей всегда меньше его потому, что весь пропах табаком, пальцы на обеих руках даже коричневые, табачный запах с рук переходит на наживку, а никакая рыба этого запаха не любит, это давно подмечено, написано в рыболовных книжках. Корнилов, смеясь, отвечал, что хороший клёв, рыбацкие удачи – это совершенно темное дело, без всяких правил, всё основано лишь на везенье; деревенские деды какие табакуры и какую страшенную махру смолят в своих цигарках, а какие добычливые в ловле? Ну, как это объясняется, если исходить из табака?

Однажды в августовскую субботу Корнилов повез Василия в места, в которых они еще не бывали. До пруда, извилисто протянувшегося в степной лощине километров на десять, доехали благополучно, день начинался светлый, сухой, но только сели с удочками – прямо в лицо с противоположного берега подул неприятный ветер, взбил волну; пенные гребешки хлестали по береговой кромке, разведя вдоль берега широкую полосу темно-коричневой грязи. Караси не брали, а на той стороне пруда шел завидный клёв: какой-то мужичок, пристроившийся рядом с кустом ракиты, таскал и таскал одного за другим блестящих серебром и золотом, в крупную ладонь, карасей.

– На что ловишь? – покричал ему Корнилов, составив рупором руки.

– А они на всё берут, что им ни кинь… – откликнулся рыбак. – Червяк – на червяка, перловину – на перловину… Вчера дождило, они не кормились, а сегодня, знать, голодные, так что им всё хорошо…

Стало ясно – надо переезжать на ту сторону, сидеть на этом боку – только терять попусту время.

Запихнули в кабину удочки, оставив торчать в открытое окно их тонкие концы, Корнилов запустил мотор, и «Москвичок» пополз вдоль лощины, где целиной, где колеями от чужих колес, чтобы обогнуть пруд. А он вилял из стороны в сторону и всё тянулся, тянулся, путь преграждали длинные отвершки, которые приходилось далеко объезжать. Один из вилючих отвершков, – Корнилов называл их «усынками», – заставил их особенно далеко отъехать от основного русла пруда. Завиднелось село: курчавая зелень садов, железная водокачка, похожая на шахматную ладью, сизые шиферные крыши домов, большое белое здание на горке, – правление здешнего колхоза или клуб.

– Давай на минуту заскочим, я сигареты в лавке куплю, – сказал Корнилов. – Приготовил дома пачку, да забыл, а мои кончаются…

– Отдохнул бы ты от курева хоть один денек, – жалея Корнилова, сказал Василий. – Совсем ведь не благо этак-то смолить…

– А-а!.. – махнул Корнилов рукой. – Все на свете вредно. Выпивать – вредно, курить – вредно, мучное, соленое, жирное – вредно. Даже чай с сахаром, – недавно я в журнале «Здоровье» читал, – и то вредно, диабет бывает…

Магазин они нашли быстро, в центре села, дорога сама привела к нему: слитый из бетона павильон с блещущими стеклом витринами. Он был еще закрыт, время работы не подошло, но должен был открыться совсем скоро. Василий и Корнилов остались дожидаться на высоком многоступенчатом крыльце.

С него в оба конца просматривалась длинная сельская улица с высокими, в шесть и даже восемь окон по фасаду, домами из красного и серого кирпича, отчетливо был виден двухэтажный, ярко белеющий, под новенькой красной крышей дом в отдалении, который Василий посчитал за правление. Но это было не правление и не клуб, клуб стоял в другом месте, тоже бетонный, с колоннами, пестрой афишей у входа, на которой было написано, что в воскресенье состоится выступление хорового коллектива бобровского районного Дома культуры, а затем кино и танцы, играет оркестр электроинструментов.

Внимание Василия привлекло необыкновенное обилие роз возле здания. Они были рассажены одинаковыми небольшими делянками, каждая делянка – свой сорт, свой цвет: алые, белые, малиновые, пунцовые, темно-рубиновые, лимонно-желтые, лиловые, даже зеленовато-голубые, каких Василий прежде не видел. Можно было сбиться, подсчитывая все цвета и оттенки; похоже, создатели цветника поставили себе цель – собрать все розы, какие только есть в природе, и показать людям, какое великолепие, какая неописуемая красота заключены в таком цветнике. Розы были в самом расцвете своей пышности, своего цветения; каждый завязавшийся бутон – велик и плотен, каждая распустившаяся роза – сочна и предельно налита своими красками; все вместе, сливаясь, делянки разнообразных роз создавали необычайную яркость, равную яркости огня: словно костер был зажжен на широком пространстве вокруг белого здания, его пламя красило даже стены, они были не просто белы; если всмотреться – глаза улавливали множество оттенков в их меловой белизне; сколько было сортов роз – столько и красок нежными отсветами трепетало в них, отражалось в чистых стеклах хорошо промытых окон.

К ступеням магазина подошла местная женщина с пустой авоськой в руке, тоже остановилась в ожидании.

– Что это за дом такой у вас? – спросил ее Василий, показывая на белое здание. – И почему такой цветник, столько роз?

– А это школа наша. А розы ученики рассадили. Ухаживают за ними. Директор, Федор Федорович, так придумал…

Что-то пробрезжило, пошевелилось в памяти Василия, и он вдруг узнал, где находится, узнал деревню, хотя всё в ней, весь ее вид был совсем другим, те самые Ясырки, в которые он приезжал в сорок пятом году охотиться на уток.

– Значит, школа… Вроде бы когда-то детский дом это был…

– Точно, был, детский дом, для военных сирот, – подтвердила женщина. – Да сироты повыросли, пораскидали их кого куда, мальчишек – по разным техучилищам, девчонок – тех больше на швейные фабрики… Давно уже школа, я уж теперь и не скажу, с какого года… Давно… Это Федор Федорович ее так отделал, как директором стал, а то она совсем разваливалась… Крыша сгнила, полы попрели…

– Школа отличная, – согласился Василий. – Видать, дельный этот ваш директор.

– У-у, Федор Федорович!.. Он человек с большой головой! Другого такого директора во всем районе нет, – стала горячо нахваливать женщина. – Депутат райсовета, в Москве книжку его напечатали, для учителей… Я вам скажу – он обязательно в профессора выйдет, такой он в своем деле доходчивый, головастый… Он у нас тут много дел провернул, с ним власти считаются, ни в чем ему отказа нет. Хлеб в магазин с перебоями возили, он в этот непорядок вмешался, теперь – как часы, каждый день, прям из пекарни… Медпункта своего не было, он похлопотал, открыли медпункт. Теперь – фельдшер, аптека, детский врач регулярно ездит, детей проверяет… Библиотека в нашем клубе – такой, говорят, ни в одном даже совхозе нет, а у нас – всего лишь сельская, на бюджете сельсовета. А Федор Федорович сумел, шефов настроил, помогают книгами – что ни месяц, то от них посылка. Их теперь столько, всем селом читать – и в год не перечтешь… Сейчас Федор Федорович насчет дороги хлопочет, чтоб нас с асфальтом соединили, шесть километров надо проложить. В том году не вышло, в этом тоже, а на будущий, говорят, обязательно. Уже техники приезжали, смотрели, вешки поставили… Он такой, Федор Федорович наш, раз уж взялся – из рук дела не выпустит, добьется…

– Откуда же он у вас, присланный или свой, местный? – поинтересовался Василий.

– Свой, тутошний… Урожденный. Тут и мать его всю свою жизнь жила, работала. Тоже известный человек была. Почетная колхозница, орденами награжденная, всегда в газетах про нее описывали, по радио называли. Годов пять, как умерла, царство ей небесное, хорошая была женщина, отзывчивая…

Что-то опять шевельнулось в памяти Василия, какой-то толчок подстегнул ритм его сердца.

– Не Ксенией ли ее звали? – само сорвалось у него с губ.

– Точно, точно, Ксенией Николавной… А вы, стало быть, выходит, ее знавали? Вы что ж – тутошний, ясырский, с наших мест?

– Нет, не тутошний, не ясырский, – ответил Василий. – Просто бывал тут однажды. Давно.

– А запомнилась, значит?

– Запомнилась… – подтвердил Василий.

На магазинной двери загремели внутренние запоры, дверь распахнулась, можно было входить, и разговор Василия с женщиной на этом прервался…

1983 г.

Большой марш

Николаю Григорьевичу Диденко – бывшему военному дирижеру Первой гвардейской дивизии

1

В один из начальных дней апреля, утром, в девятом часу, когда двор и голые деревья сада за домом еще окутаны легким розовым туманцем, а встающее солнце радужно сверкает в росной влаге на ветвях яблонь, стукнув щеколдой, открывается калитка, и, как было в эту же пору в прошлом году, в позапрошлом и все прежние годы, во двор к Павлу Сергеевичу входят трое: секретарь райкома Коротков, предрика Селезнев и военком Галахов. Коротков невысок, круглолиц, ясноглаз, в светлом бежевом плаще, серой шляпе с узкими полями. Он молод, всего тридцати лет, совсем еще недавно был холост, учился в больших городах и сохранил привычку со вкусом одеваться. Селезнев – в черном пальто, тонких сапогах, в барашковой островерхой шапке. Начальник райвоенкомата Галахов – выше их на две головы, в длинной шинели с полковничьими погонами.

Павел Сергеевич стоит в саду в старых кирзовых сапогах, старом армейском ватнике, старой армейской ушанке, с ножовкой в руках. Все последние дни он ждал гостей, стал даже томиться и нервничать, пряча это в себе: уже время им быть, а они не приходят. Сегодня он поднялся с окончательно сложившейся уверенностью: значит – всё, больше он уже не нужен, вероятно, нашли другого. Ну что ж – и к лучшему. Слова эти он сказал себе бодро, но в душе было неприятное чувство, и, чтоб притушить его, отвлечь себя делом, он еще на заре, без завтрака, вышел в сад обрезать сучья. Весной в саду много работы, тем более – Павлу Сергеевичу. Сад у него не рядовой, яблони только самых лучших, знаменитых сортов, есть подарки селекционеров; за таким садом нужен уход да уход, особый хозяйский глаз.

– А мы идем и говорим – рано, должно быть, неудобно Павла Сергеича в такой час беспокоить… – Коротков широко улыбается, зубы у него – на зависть, ровные, белые, на сто лет таких зубов хватит.

– А я говорю, – вставляет предрика Селезнев, – Павел Сергеич всегда с петухами встает. Я ведь на работу мимо хожу. Иной раз в такую рань, а вы, Пал Сергеич, уже на ногах, в саду копаетесь…

– Такое это дело: не потрудишься – яблочек не покушаешь, – тоже улыбается военком. У него худое, вытянутое лицо с коричневой дубленой кожей, крупный костистый нос, совершенно белая щетинка на висках, из-под края фуражки. Он дослуживает последние месяцы перед пенсией, но уходить ему не хочется: в армии он всю жизнь, в Ольшанском военкомате чуть ли не сразу же после войны; каких-либо домашних занятий, увлечений у него нет, и он просто не представляет, что станет делать, когда снимет военную форму и наденет гражданское. Но здоровье уже не то, все сильнее сказываются годы фронта, раны и контузии, трудно уже ему тянуть свой служебный воз. – Это верно, что к вам даже спецы, колхозные садоводы, за консультацией обращаются? – продолжает с улыбкой Галахов. – Таким, говорят, вы знатоком стали…

– Преувеличение, – скромно отвечает Павел Сергеевич, пожимая гостям руки. Только по блеску его глаз в розовых старческих жилках видно, как он доволен и радостно взволнован приходом гостей. – Приезжают, но не за консультацией. Какой я консультант, я любитель, самоучка. За литературой. Библиотеку по садоводству я действительно собрал богатую, ничего не пропускаю, все стараюсь достать… Проходите в дом, как раз к самовару. Ульяша – как знала, пирожков напекла, угостимся пирожками…

– Натаскаем вам грязи… – говорит Коротков. Он словно бы в нерешительности, но первый начинает обчищать подошвы своих ботинок о железную скобу возле крыльца.

Дом у Павла Сергеича небольшой, всего две комнатки с кухней. Но уютно, мило. Блестят светло-желтые, недавно покрашенные полы, вкусно пахнет печеным тестом. В гостиной на столе пофыркивает вскипевший самовар, горкой возвышаются на блюде горячие пирожки, желтеет сливочное масло на тарелке, темный рубиновый огонь прячется в густом вишневом варенье, наполняющем вазочку на высокой тонкой ножке. Павел Сергеевич кое в чем оригинал, держится своих, несовременных привычек. Например, кто сейчас пьет чай из самовара да еще угольного, кому охота возиться с его разжиганием, колоть лучину, раздувать угли, глотать дым, когда есть газовые и электрические плитки, электрические чайники, и согреть с их помощью воду – дело пяти минут. Ну, а если уж хочется непременно из самовара – то ведь и самовары тоже есть электрические. Но Павел Сергеевич это категорически отвергает, он любит чаевничать только из угольного, ставить его и разжигать – ему не труд и морока, а удовольствие. И чтоб обязательно какие-нибудь домашние пышки, пирожки или коржики. А пьет он только из стакана тонкого стекла, ни в коем случае из чашек – в них не видно всей красоты чайного настоя, его цвета, игры. К этим его маленьким прихотям давно уже привыкла и свято их соблюдает Ульяна Федоровна – или Ульяша, как по-домашнему называет Павел Сергеевич свою жену.

Ульяна Федоровна встречает гостей, зардевшаяся от смущения. Она невысокая, полноватая; каштановые, с нитями седины волосы зачесаны у нее назад и собраны в узел. На вид она простая деревенская женщина. Да так оно и есть: в войну в полку Павла Сергеевича она была санитаркой в медсанбате, совсем еще молодая, комсомолочка; пошла в армию добровольно, с другими районными девчатами, когда к ее Смоленщине подходил фронт. Павел Сергеевич тоже был тогда молодой, двадцати пяти лет, неженатый, перед самой войной получивший диплом военного дирижера и назначенный в полк. Такими они познакомились тогда, и с тех пор вместе. Прошли с полком все фронты, какие выпали, Польшу, Венгрию, Австрию. Кончилась война, все по домам, а Павел Сергеевич продолжал служить еще двадцать пять лет. На военной службе выбирать не приходится – куда направит начальство. Пришлось пожить и на китайской границе, и в жаркой Туркмении, и в горах Грузии. И вот лет десять, как снял Павел Сергеевич погоны и они с Ульяной Федоровной в Ольшанске. Купили этот домик, мирно и тихо доживают свою жизнь. Павел Сергеевич доволен, исполнилась давняя его мечта – у него свой сад, приятная и любимая возня в нем; жена просто хозяйствует в доме. Одним только обделила их судьба – не дала детей. Одиноки они, иногда это остро чувствуют оба, и тогда Павел Сергеевич еще энергичнее погружается в свои садовые дела и заботы, а Ульяна Федоровна – в домашние хлопоты: стирать, мыть, чистить, наводить в доме порядок, который у нее и без того образцовый, – хоть по телевидению показывай в пример другим хозяйкам.

На Ульяне Федоровне кухонный фартук: забыла его снять, когда во дворе зазвучали чужие голоса. Подав гостям свою короткую, толстоватую в пальцах, шершавую от всяких домашних работ руку, она вдруг спохватывается, что встречает гостей в фартуке, поспешно сдергивает его с себя, заливаясь еще большей краской.

Все эти дни Ульяна Федоровна переживала волнения Павла Сергеевича как свои собственные, изболелась за него душой и приходом районного начальства взволнована даже больше, чем сам Павел Сергеевич. Излишне суетясь, она приносит к столу недостающие стулья, достает из буфета голубые сервизные чашки и блюдца, ставит их перед гостями, от торопливости чуть не роняя из рук.

– Ну, Ульяша, это по твои пирожки, сейчас им экзамен будет, – шутит Павел Сергеевич. – Видишь, какая комиссия пожаловала, высшая районная власть! Как бы не забраковали твою работу!

– Что вы, такого не может быть, Ульяна Федоровна знатная мастерица, мы это знаем. – Галахов, повесив в передней шинель, садится за стол, потирает озябшие руки. – Я помню, какой прошлый раз пирог с яблоками мы у вас тут ели…

– Прошлый раз были ватрушки с творогом, а пирог с яблоками – раньше, – поправляет председатель райисполкома Селезнев. – Как это приятно, уютно – самовар, красивые чашки… – говорит он, тоже садясь за стол. – А в комсомольские мои времена это мещанством считалось, стыдились самовара в своем доме, на чердаки их волокли…

– Ульяша, достань-ка наливочки, – просит Павел Сергеевич. – Видишь, гости озябли, одним чайком им не согреться.

Мужчины уже все за столом. Ульяна Федоровна, переодевшаяся в спальной комнате в небудничное платье, наливает в чашки из заварника, спрашивая у каждого:

– Вы как любите, покрепче, послабей? Павел Сергеевич мой вообще одну заварку пьет, не знаю, как это можно с его сердцем… Пирожки, пожалуйста, берите. Эти с повидлом, эти вот – с рисом.

– А что, крепкий чай – это полезно, – оправдывается Павел Сергеевич. – Укрепляет сосуды. Во всех медицинских книгах написано.

– Мало ли что пишут! – машет рукой Ульяна Федоровна.

Гости ведут себя непринужденно, но о том, из-за чего пришли, они пока молчат, и потому разговор за столом все время меняется, трогает одно, другое. Короткое говорит о весне; похоже, будет она холодная, затяжная. Но это неплохо, гораздо хуже, если бы как два года назад – сразу зной, сушь, и до самого июня ни одного дождика. Селезнев – он сидит рядом с Коротковым, напротив Галахова и Павла Сергеевича – включается в эту тему, добавляет, что озимые во всех колхозах хорошие, по прогнозам погода не должна подвести; значит, можно рассчитывать на сильные хлеба. Но – тьфу, тьфу! – оборачивается он через плечо, сколько уж раз так бывало: все виды на урожай, и прогнозы блестящие, а потом что-нибудь – трах! – неожиданное. В самую уборку – проливные дожди… И всё кувырком. И ломай голову, как скоту перезимовать…

Галахов, подувая на чай, тянет его с блюдечка. Быстрый Коротков уже выпил свою чашку, сам наливает себе вторую.

Павел Сергеевич почти не ест и не пьет. Разговоры о сельских делах он слушает с видимым интересом, спрашивает кое о чем, но сам – в скрытом напряжении, ожидая, когда гости перейдут к тому, ради чего ими предпринят такой торжественный и представительный визит.

Начинает Коротков. Он дипломат, действует всегда обходным маневром. Сначала, не называя имен и фамилий, рассказывает происшествие в соседнем районе. Один ответственный товарищ, немолодой уже человек, завел себе даму сердца. Стал ей однажды звонить, да впопыхах набрал не ее, а свой домашний телефон. Трубку сняла жена, а он, не разобравшись, и бряк: «Женечка, голубка, я так по тебе соскучился…» И вот жена теперь его мучает денно и нощно: кто эта Женечка? Выясняет у всех знакомых, приходила даже в райком: вызовите, пусть признается, вам он должен сказать, а я с ней, гадюкой, расправлюсь…

Коротков дает всем вволю насмеяться и, когда за столом утверждается совсем легкое, свободное настроение, умело выбрав паузу, с улыбкой обращается к Павлу Сергеевичу:

– Ну что, Павел Сергеич, пора, наверно, вам свое дело начинать!

Павел Сергеевич, еще в паузу по взгляду Короткова понявший, что именно сейчас секретарь райкома заговорит с ним о главном, и все-таки захваченный как бы внезапно, скованно медлит. Его лоб под седой прядью слегка розовеет, выдавая волнение, жаром всколыхнувшееся у него внутри.

– Да вот уж и не знаю… – с усилием выжимает он из себя. – Справлюсь ли… Еще годок накинулся, а здоровьишко – убавилось…

– Ну-у, Пал Сергеич, вам еще рано в полную отставку… – вступает Селезнев. – Ничего ведь без вас не получится, вы ж это знаете… Все ждут, весь район, народ привык, каждый год ведь… Какой же это праздник будет? Настоящего праздника не получится.

– Верно, Пал Сергеич, – добавляет Галахов. Его серые навыкат глаза просяще смотрят с костистого длинного лица. – Работу мы вам максимально облегчим, дадим в помощники парня, инструктора из райкома, всю организационную часть он на себя возьмет, вы этого касаться даже не будете. Мало его окажется – еще кого-нибудь подключим. Главное, что это, можно сказать, уже наша традиция. Ветераны у меня уже спрашивают. Петр Петрович точно сказал – весь народ ждет. Знаете, какое будет огорчение?

Павел Сергеевич молчит, опустив глаза, рука его механически трогает отпитый до половины стакан с торчащей из него ложкой. А на своем месте, на краю стола, так же неподвижно сидит и напряженно смотрит на мужа Ульяна Федоровна. На лице ее – смесь выражений: желание, чтоб муж отказался, страх, опасение за него и одновременно что-то совсем обратное.

– Ну, что, Ульяша, скажешь? – обращается к ней Павел Сергеевич. – Как, соглашаться мне?

Растерянность, даже смятение охватывает Ульяну Федоровну. Что ей сказать? Она знает, если возьмется Павел Сергеевич готовить сводный оркестр для парада в день 9 Мая – это почти непосильный ему труд, потом ему долго болеть, пить усиленно свои лекарства. А если не возьмется, откажется, это ему еще хуже, будет страдать, чувствовать себя уже ни на что не годным, даром живущим стариком.

– Старый ты уже, Паша… Опять будешь переживать, а тебе ведь нельзя, у тебя сердце… – осторожно, только лишь как бы предупреждая, произносит Ульяна Федоровна.

– Да ведь, видишь вот, просят… Дело-то нужное… – колеблется Павел Сергеевич.

– He огорчайте нас, Пал Сергеич, – ближе придвигаясь к старому дирижеру, обнимая его за плечи, говорит военком Галахов. – Ну, давайте так договоримся – последний разок уж.

– Вы и в том году говорили – последний… – напоминает Ульяна Федоровна. – А ведь у него здоровье совсем сдает. Вы это не знаете, как ему иной раз бывает. Сам он вам не скажет, а я вам вот говорю. Поработает в саду – и влёжку…

– Да ведь какой праздник, Ульяна Федоровна, вы только подумайте это! Вы же сами фронтовичка, войну всю прошли… Ради чего другого не стали бы Павла Сергеича беспокоить. Вы же видите, мы его понапрасну не теребим, уж только в таком вот крайнем случае…

– Пал Сергеич, соглашайтесь! Всем вам поможем, все сделаем! – решительно произносит Коротков, и этим своим волевым, напористым тоном, ребром ладони, крепко опущенной на стол, как бы ставит точку на колебаниях и неуверенности Павла Сергеевича.

2

В первую же субботу, к десяти утра, городские оркестранты сходятся за кладбищем на сырой, но уже покрытой молодой зеленеющей травкой луговине. Плавным сверкающим полукругом ее охватывает речка Ольшанка. Летом она мелка, спрятана в камышах, так что даже мальчишкам нелегко найти подходящее место для купания, а сейчас обильно наполнена талой водой, разлилась просторно, выплеснулась кое-где на луговину широкими языками.

Оркестранты со своими инструментами подходят группками в семь, десять, двенадцать человек. Каждая такая группка – это отдельный оркестр.

Есть разные увлечения в районных городах. В одних в центре внимания – футбол, каждое более или менее значительное предприятие имеет свою команду, все жители ревниво следят за их успехами, «болеют» на соревнованиях, а когда районная сборная сражается с футболистами других районов, весь городок возбужденно живет только этим событием. Каждый игрок в глазах местного люда точно отмечен особой печатью, пользуется известностью и почетом, а перед лучшими – так даже преклонение, особенно у подростков. Знакомством и дружбой с ними гордятся, помнят все их голы, а когда они на поле – сотни глаз следят за каждым их движением, сотни голосов подбадривают их с трибун.

Другие райцентры славятся велосипедным спортом, третьи – хоровой и танцевальной самодеятельностью, чуть не каждый житель – певец или танцор; в четвертых – все увлечены театральными постановками, почти на каждом предприятии свои драмкружки, между которыми тоже идет непрестанное соревнование; есть свои выдающиеся актеры, знаменитые на весь район.

В Ольшанске существует в меру всё – и футболисты, и мастера велосипедного и мотоциклетного спорта, и хоровые капеллы, и драматические кружки, но любовь города, его пристрастие, слава и известность – это духовые оркестры. Их тридцать или сорок, есть большие, со всеми инструментами, какие только могут быть в духовом оркестре, и есть совсем маленькие, из пяти-шести человек: труба, баритон, кларнет, бас и барабан с тарелками. Все музыканты в них – самоучки, перенимающие навыки друг от друга, почти без умелых, знающих руководителей, – они редкость, их везде не хватает, где их возьмешь? Оркестры играют по-разному, лучше, хуже, совсем слабо, но какой бы величины ни был оркестр, как бы ни играл он – его все равно любят в своем коллективе. Уже за одно то, что это своя музыка, с которой торжественней праздники, можно устраивать танцевальные вечера; на трудовых субботниках и массовых вылазках на природу она поднимает настроение, звучит в скорбный час похорон, когда кого-нибудь из товарищей провожают в последний путь. Как там, где особым почетом окружены спортсмены, артисты, певцы, – оркестранты в Ольшанске тоже на особом положении в среде своих товарищей, в своих коллективах; начальство старается всем им помочь, охотно делает разные поблажки, лишь бы удержать музыкантов и приобрести новых; тот, кто играет, безразлично на чем, в Ольшанске тоже своего рода знаменитость, как бы отмечен в людских глазах особой печатью. А уж для родителей – нет выше радости, это семейная гордость, если сын не только слесарь, токарь, шофер или электромеханик, но еще и музыкант в оркестре…

Шумно, с разговорами, проигрывая на ходу ноты из своих партий, с горки на луг спускаются оркестранты авторемзавода. Одновременно с ними, но с другой стороны, прибывает оркестр «Райсельхозтехники». Эти парни у своего начальства совсем баловни, пешком не ходят, их привозит автобус. Перегоняя друг друга, ссыпаются с горки мальчишки-старшеклассники средней школы. Приходят солидные пожарники, все немолодые; часть из них уже давно на пенсии, но не покинули оркестра, продолжают в нем играть. Пожарников немного, девять человек. Инструменты в их руках отливают красноватой медью. Это очень старые инструменты – когда-то знаменитой в России фирмы «Циммерман». Они чудом сохранились от дореволюционных еще времен, когда в городском саду Ольшанска в летние воскресные вечера устраивались народные гуляния, и в фанерной раковине играл медлительные вальсы единственный тогда в Ольшанске оркестр пожарной команды – совсем другие, конечно, люди, но именно вот эти, теперь уже помятые, потускневшие, но все еще живые трубы, валторны и басы.

Последними, опаздывая и задерживая уже собравшихся, являются оркестранты расположенного за станцией, по другую сторону железной дороги, завода, вырабатывающего джем, повидло, сушеные овощи и компоты. «Сухофрукты» – так шутливо и для краткости зовется эта пестрая толпа – представляют самый большой оркестр, их тридцать человек.

Павел Сергеевич, в старой своей армейской фуражке, зеленом форменном плаще, смотрит на то, как они говорливо подходят, здороваются со знакомыми, улыбаются, смеются, – с недобрым чувством. Он уже заранее ощущает ту муку, которую заставят его испытать «Сухофрукты». Этот оркестр, хотя и самый большой, самый громкий, – самыйнестройный, неумелый. Половина в нем даже нетвердо читает ноты, играет по памяти и по слуху, а барабанщик Федулов – товарищи зовут его Федул, – длинный, как жердь, рукастый детина с выпирающими изо рта крупными кривыми зубами, вообще кошмарен, у него природная непреодолимая медлительность при игре, он все время запаздывает, отстает со своим барабаном, сбивая всему оркестру ритм. В интересах дела его следовало бы прогнать, но Федулов так горд, что он в оркестре, так ему предан, он просто заплачет, как дитя, если сказать, чтобы он уходил.

Встав на бугорок, Павел Сергеевич выстраивает перед собой музыкантов. Большинство ему знакомо, с ними он репетировал и играл год и два назад, но немало и новых, молодых парней, только-только влившихся в оркестры. Как-то они себя покажут? Ничего легкого Павел Сергеевич не ждет. Вглядываясь в движущиеся перед ним лица, он уже наперед собирает в себе терпение и выдержку, готовит себя к долгому, упорному труду.

– Что, забыли уже, как становиться? – спрашивает Павел Сергеевич чуть ворчливо, возвышаясь над толпой оркестрантов, которые никак не могут разобраться по рядам. – Впереди – корнеты, за ними валторны, трубы… Альты, теноры, баритоны… В середину – ударные. Федулов, туда, туда, в тот ряд… Всё «дерево» сзади – флейты, кларнеты… Басы, вы куда? Запутались? Все басы на правый фланг, в затылок. Ну, разобрались? Тесниться не надо, пошире! Ударники, раздвиньтесь, вы же мешать будете друг другу… Каждый должен чувствовать себя свободно… Ну, марш вы знаете, играли. Я передавал, чтоб каждый заново выучил свою партию. Как, подготовились? Вот тот край не слышу… Хорошо, сейчас посмотрим, кто как поработал…

Павел Сергеевич вытягивает по-стариковски жилистые, оплетенные венами руки; ладони его обращены к оркестрантам. Дирижерской палочкой он никогда не пользовался и не пользуется, кисти рук, пальцы выразительней, ими можно ясней и больше сказать. Почти триста человек выстроены перед ним четырехугольником. Последние шевеления, прилаживания, шелест нотных страниц, которые держат музыканты, – и вот всё замолкает, замирает в неподвижности.

Кистями рук, глазами, головой Павел Сергеевич делает короткое движение, плавное и вместе с тем быстрое, полное внутренней силы и энергии. Резко звучат трубы, вступают альты и баритоны, подголосками вплетаются кларнеты и флейты.

– Форте! – взбрасывает Павел Сергеевич над собой руки.

Оглушительно взрывается вся звонкая медь оркестра.

Но Павел Сергеевич тут же взмахом руки останавливает музыкантов, прерывает ринувшуюся в разбег мелодию.

– Стоп, стоп! Не надо орать. Вы же просто орете. А нужно качество, четкость. Сначала!

Опять трубы, альты, баритоны, опять стремительный взлет его рук: форте! – движение всего корпуса вслед за руками, означающее, какую силу, звучность мгновенно должен приобрести оркестр. И опять останавливающий, перечеркивающий воздух и гром только что раскатившейся меди жест.

Несколько секунд Павел Сергеевич молча выжидает, давая оркестрантам самим догадаться, что не так, чем он недоволен.

– Это же марш! – говорит он, морща лицо, укоризненно качая головой. – Надо играть короче, живей. Остро! А не тянуть резину. Ударники, тянете! А за вами и все. Сначала!

Трубы, подголоски флейт.

– Форте!

Два ряда желто-медных и белых сверкающих никелем труб, выстроившиеся за ними завитушечно закрученные валторны, альты, теноры и баритоны, сорок или пятьдесят бейных и эсных басов, разверзших свои гаубичные жерла, сорок больших барабанов и столько же медных тарелок, ударяющих одновременно, – это страшная мощь, от которой вздрагивает под ногами земля. Но как же нескладно, нестройно всё это звучит! Одни инструменты точно взапуски мчатся вперед, другие плетутся, все больше и больше отставая, вконец портя, сминая мелодию. Это не марш, не музыка, это позор. У Павла Сергеевича, как от боли, искажается лицо, он даже закрывает глаза. Совсем не случайно он назначает первые репетиции здесь, вдали от города, на приречном лугу, где сводный оркестр могут слышать только галки и вороны на деревьях старого кладбища.

Снова и снова начинают музыканты марш. Они топчутся на первых тактах, а Павел Сергеевич упорно не пускает их дальше. Из своего обширного опыта он знает: если сразу же не сколотить их в одно целое, не добиться хотя бы минимальной слаженности, одного для всех темпа, ритма, – дальше все равно ничего не выйдет, можно не продолжать.

Через час вся нижняя рубашка на Павле Сергеевиче мокра, хоть выжми. Он снимает фуражку, разворачивает платок, крепко вытирает всю голову, лоб, шею. Музыканты устали тоже. Их лица красны, покрыты испариной. Некоторые догадались и еще в самом начале сбросили на землю пиджаки, плащи, кепки, другие делают это сейчас. Валторнисты и трубачи вытаскивают мундштуки, переворачивают, встряхивая, инструменты; из них не просто капает – струями выливается влага…

На следующий день, в воскресенье, музыканты опять на лугу. И так все другие субботы и воскресенья. А на неделе собираются только к вечеру, после работы. Благо, дни удлинились, зори долгие, светлые, тянутся чуть не до десятого часа.

Павел Сергеевич устает до изнеможения, до того, что в конце репетиций у него от слабости пропадает голос, он даже не может поднять налитых чугунной тяжестью рук, вымолвить хотя бы слово. Он все больше нервничает и переживает, оттого, что дни бегут, а дело не клеится, все сильнее одолевает его страх, что впереди только неминуемый провал и полный конфуз. И зачем он только взялся, дал себя уговорить! Разве можно чего-нибудь добиться за неполный месяц от такой разношерстной толпы? С ними год надо заниматься изо всех сил, натаскивать каждого, да и то еще вопрос – хватит ли года. Это музыканты его полкового оркестра готовились к каждому параду по месяцу, но что это были за музыканты! Вспомнить тех, что составляли фронтовой оркестр. Все в прошлом артисты театров и филармоний, с именами в мире искусства. Да и те не хуже, что были в его оркестрах потом. Половина – старослужащих, десять, пятнадцать, двадцать лет в военных музыкантах, половина – молодежь. Но какая! У каждого за плечами спецшкола, каждый солист, хоть на сцену Большого театра выпускай, выучка – им даже объяснять ничего не требовалось, взгляд, движение бровей – и этого достаточно, уже все сказано и объяснено. А как они играли на парадах, что это была за музыка, что она делала с людскими сердцами, в какую возносила их высь!

Правда, некоторую опору его душе дает сознание, что примерно так же было и в прошлом году, и в позапрошлом, так же все долго не ладилось и так же терзали его страх, досада, ожидание стыдного провала.

Павел Сергеевич успокаивает себя этими воспоминаниями, но все равно не может не нервничать и досадовать. Ну что, например, поделать с этим веснушчатым парнем, в руках которого эсный бас. Он должен играть на октаву выше бейного баса, уже несколько раз Павел Сергеевич поучал его, заставлял проигрывать свою партию соло, а он опять дует бог знает что!

– Грязно, грязно, все равно грязно! – останавливает Павел Сергеевич в бессчетный раз оркестр. В голосе его почти отчаяние. – Давайте еще раз свои партии, по голосам… Только чтоб чисто, четко. Ну-ка, одни басы… Теперь – одни тено́ры…

Ударение, которое ставит Павел Сергеевич, может быть, и неправильное, но так говорили старые музыканты, у которых он учился, так произносили армейские оркестранты и он сам все тридцать лет своей службы.

К концу второй недели, когда оркестр играет уже довольно сносно даже для профессионального уха, Павел Сергеевич принимается разучивать с ним марш в движении. Оркестр начинает, стоя на месте, через несколько тактов по сигналу Павла Сергеевича весь строй трогается с левой ноги и идет по лугу вдоль речной излучины.

И сразу же, на первом десятке шагов, с музыкантами как что-то происходит. Они тут же теряют всё, чего с таким трудом добился от них дирижер. Игра разлаживается, опять у инструментов нет согласия, кто в лес, кто по дрова. Одни спешат, частят, другие, отстав, тянут свое, не слыша передних и соседей. Над длинным тощим Федуловым хохот: он несет свой барабан согнувшись крючком, точно падая вперед, горбом подняв спину. Ноги его широко раскорячены, он переставляет их, как жерди, не сгибая в коленках.

– Ну, Федул, ты даешь! Корова брюхатая, точно! – гогочет половина оркестра.

Если на месте Федулов неизменно запаздывал со своей колотушкой, то на ходу бьет еще позже, совсем не в лад с другими барабанами. Поперек такта – как говорится на языке музыкантов. Моргая белыми ресницами, он слушает Павла Сергеевича с видом полного сознания своей вины, готовности делать, как надо, и тут же бьет по-прежнему.

Погода, бывшая все дни хотя и прохладноватой, но ясной, с чистым голубым небом, портится. Небо затягивает пепельная облачная вата, провисает серыми космами. Начинается дождь. Сначала мелкий, сеяный, его терпят, оркестр в громе своей музыки продолжает маршировать у реки. Но капли делаются крупней, чаще; кепки, спины, плечи музыкантов уже мокры. Дождь припускает еще сильней. Оркестр рассыпается, оркестранты бегут вверх на горку, к кладбищу, под его развесистые деревья. Кларнетисты, флейтисты и все, у кого малые инструменты, прячут их под свои пальто, плащи, но басам свои трубы никуда не спрятать, они ставят их на землю раструбами вниз, чтобы внутрь не налилась вода. Дождевые капли звучно бьют по меди, каждая вызванивает по-своему, отлично от других.

Здесь, на кладбище, под черными раскидистыми ветвями голых намокших столетних лип, рядом с могильными оградами, памятниками и крестами Павла Сергеевича находит Ульяна Федоровна. Старый дирижер ушел из дома, почти не позавтракав, она принесла ему поесть: домашние пышки, бутылку кефира. В мокром, закоробившемся плаще Павел Сергеевич присаживается на цементную могильную плиту, без аппетита, только чтоб не обидеть жену, жует своими вставными зубами пышку, прихлебывает кефир из горлышка бутылки. Лицо его тоже мокро, дождевые капли, как слезы, сползают по его дряблым, обвисшим щекам. Гораздо отчетливей, чем в другое время, видно, как он стар, как мало у него сил, как устал он за эти дни.

Ульяне Федоровне становится нестерпимо его жаль, приливает острое желание облегчить тяжесть, что так зримо лежит на нем, снять с него расстроенность и уныние. И она, присев возле, касаясь его руки, тихо, вполголоса, говорит:

– Ты не переживай… Время еще есть. Все хорошо будет, вот увидишь… А на твоих яблонях гибридных уже почки набухают, я сейчас смотрела… Ты боялся, что померзли они. Нет, оживает сад…

3

На рассвете девятого мая гремит гром, молнии озаряют пепельно-голубым светом забрызганные дождем окна. Ливень шумит по крыше, клокочет в водосточных трубах; плещут пенной водой подставленные под них кадки.

Павел Сергеевич поднимается с кровати при первых трескучих ударах грома. В одном нижнем белье, гипсово-белый в трепетных вспышках, ходит от одного окна к другому, смотрит наружу с упавшим сердцем: все пропало, весь долгий труд его и оркестрантов, все старания, вся приготовленность… Ливень такой, что долго не уймется, настоящий потоп. Зальет весь райцентр, дороги. Не быть празднику…

– Ты погоди, не волнуйся раньше времени, – успокаивает мужа Ульяна Федоровна, также встревоженная, но старающаяся держать себя в руках. – Вспомни, два года назад тоже вот так было, всю ночь ливень, зато потом какой день…

Тускло, неохотно светает. А дождь все шумит по железу крыши, урчит в трубах сбегающая вода. Весь двор от калитки до крыльца – лужа, рябая от дождевых струй.

Но затем заметно проясняется. Дождь перестает, клубится туман, плотный и грязно-серый у земли, но светлый в вышине; чувствуется, что где-то над ним, вверху, солнце. Оно старается исправить дело, и его старания не напрасны: скоро оно прорывает толщу тумана, живым радующим светом и теплом разливается по земле. Все вокруг – сплошное сверкание, зеркально блещут мокрые крыши, алмазно вспыхивают и горят мириады капель, унизавших заборы, провода, ветки деревьев, нежную зелень распускающейся листвы. Прямо на глазах убывают лужи – их сушит солнце, поглощает в себя земля. Начинает казаться, что природа устроила ночной ливень вовсе не для того, чтобы сорвать долгожданный праздник, наоборот, это подготовка к нему, чтобы все умыть, освежить краски, сделать все вокруг нарядней. Распахивается во всю ширь синь неба. Во дворе Павла Сергеевича оглашенно чирикают воробьи. А уж когда они так заливаются – значит, перелом погоды полный, жди доброго дня.

Павел Сергеевич ничего не ест, наскоро выпивает стакан крепкого чаю и начинает собираться.

Его армейский китель, брюки с кантом висят на спинке стула. Ульяна Федоровна еще с вечера приготовила их, подшила кое-где отпоровшуюся подкладку, почистила и наутюжила.

Павел Сергеевич прикрепляет ордена и медали, облачается, натягивает сапоги, которые он сам накануне наваксил и долго полировал щетками и бархоткой.

Орденов у него, даже с теми, что за выслугу лет, немного; самые ему памятные, самые дорогие – первые два. Две «Красные Звезды». Фронтовые. С потертой, надколотой эмалью.

Однажды его пригласили в школу, в пионерский отряд. Пришли и другие участники войны. Был день Советской Армии, фронтовики вспоминали военные годы, рассказывали ребятам разные случаи, эпизоды. Дошла очередь до Павла Сергеевича.

– А сейчас наш гость, уважаемый Павел Сергеевич, майор в отставке, расскажет нам о своих боевых подвигах, – объявила пионервожатая.

Павел Сергеевич смущенно поднялся со своего места.

– Подвиг – слово большое, громкое… Ко мне оно совсем не подходит, никаких подвигов я не совершал…

– А ордена! – закричали ребята, показывая на его грудь.

– Это просто за выполнение заданий командования… Дело в том, ребята, что, хотя у меня и офицерское звание, но на войне я не командовал боевыми подразделениями, я был музыкантом, дирижером оркестра. Я всю жизнь только музыкант. Если сказать полную правду – я даже за всю войну не выстрелил ни разу по врагам…

– А что же вы делали?

– Мы играли.

– Как, только играли?

– Еще мы помогали доставлять на передовую боеприпасы. Но главное наше дело было – это играть. На всех переходах, маршах, для бодрости, на отдыхе, чтобы повеселить бойцов, в госпиталях, в освобожденных селах… В сорок первом году мы выходили с полком из окружения на Смоленщине. Шли по болотам и лесам, днем и ночью, бойцы были измученные, голодные, совсем без сил. Шли и падали… А кругом немцы. Подъедут на машине с репродуктором и кричат: русские, выходи, сдавайся, ваше дело безнадежное, мы вас всех перебьем! И надо было прорвать их кольцо. Командир полка собрал в голову колонны самых крепких, у кого еще остались силы, тех, кто с автоматами, человек десять всего набралось, в начале войны мало было автоматов, наш оркестр. Развернули знамя, мы заиграли – и полк пошел на прорыв…

– А немцы?

– Они понимали, что это наша последняя надежда. Пулеметы их строчили просто бешено. Было много раненых, убитых. У меня в оркестре убило двоих – трубача и барабанщика. Но полк вырвался.

– А если бы вам взять винтовки?

– Музыка была нужней.

– Почему?

– Почему? Это так не расскажешь… Это надо самому там побывать… Музыка поднимает дух, отвагу. Еще Суворов говорил: музыка утраивает силу войска! Знаете, как он брал Измаил? Тогда это была самая сильная крепость в мире. Глубоченный ров, в десять метров высоты вал, на стенах – двести пятьдесят орудий и тридцать пять тысяч турецких солдат, готовых яростно сражаться. А у Суворова солдат было даже меньше. Но он распустил все знамена, поставил в свои ряды оркестры – и турки не устояли…

– А еще за что вас наградили?

– А еще – вот как было. Вскоре же, зимой сорок первого. Немцы под Москвой, а далеко у них в тылу наши партизаны райцентр отбили. Представляете – целый районный город! Узел дорог, склады. Это была операция нескольких отрядов. И как раз новый год. Наше командование туда самолет направило. Медикаменты, патроны, оружие, табак, новогодние подарки. И нас, музыкантов. Причем решали, не лучше ли лишний груз какой-нибудь, чем музыку. Но партизаны радировали – нет, шлите музыку. Боеприпасы, продовольствие мы у немцев сами отобьем, а музыку – полгода не слышали. И вот в первый день нового года там был парад партизанских отрядов. Мы летели ночью, садились на костры на партизанском лесном аэродроме, а потом двадцать километров шли пешком. Снег по колено, мороз, в сорок первом году, знаете, какая лютая зима была, вспомнить страшно. На немцев наткнулись, на ихнюю засаду, но партизаны, наши провожатые, их сразу же смели. Жители райцентра под немцами уже провели полгода, всё пережили – облавы, обыски, расстрелы, виселицы на площади. Уже казалось, всему конец, никогда нашим не вернуться. Даже громко разговаривать отвыкли. И вот все, кто живой, сбились они на этой площади. Партизаны с алыми лентами на шапках, половина – вообще в красноармейской форме, в шинелях, ватниках. Четким строем, в ногу… И наша музыка! На весь город, на всю округу: «Москва моя, Москва моя, ты самая любимая!..» Представляете, что это было!

– Расскажите, расскажите!

Павлу Сергеевичу пришлось помедлить, справиться с собой, прежде чем говорить дальше.

– Разве словами расскажешь… Вообще – много памятного… Например, когда вот в Польшу вошли… Наша дивизия вырвалась вперед, и вдруг на пути – концлагерь немецкий, три тысячи заключенных. И кого только нет – и чехи, и поляки, и сербы, и австрийцы, и наши, русские… Самоходки проволоку смяли, охрана бежала, и тут же мы на грузовике, весь оркестр полностью. Мы за своими полками продвигались, а лагерь – совсем случайно вышло, никто о нем даже не знал. Из политотдела один офицер встретился, говорит, заворачивайте. Мы въехали, люди бегут, машут, кричат на всех языках, облепили. Хорошо, что мы на грузовике, а то б задушили в объятьях. Мы инструменты подняли, я ребятам говорю: «Тут же вся Европа! Штрауса! «Голубой Дунай»!» Заиграли, а вся толпа вокруг плачет. Смеются, обнимаются, целуются, танцуют – и плачут. И у нас самих слезы текут…

Просторная асфальтированная площадь перед новым зданием райисполкома в центре города, главная улица, проходящая через площадь, широко и прямо протянувшаяся из конца в конец Ольшанска, вымыты дождем лучше, чем это сделали бы десять уборочно-поливальных машин, блестят синью отраженного неба. Неощутимый ветерок слегка трогает флаги республик на фонарных столбах. По окружности площади – тоже флаги, транспаранты, большие портреты Героев Советского Союза – уроженцев района, кавалеров ордена Славы. Уже толпится народ, по площади бегают дети, возле деревянной трибуны с длинными подмостками по бокам – районное начальство. Виден крупный лоб Короткова с широкими залысинами, возвышается сухопарая фигура Галахова, его зеленая фуражка с красным околышем и лакированным козырьком.

При входе на площадь Ульяна Федоровна в последний раз бегло осматривает мужа, его китель, фуражку, снимает волосок с плеча, прикасается рукой к нагрудному карману.

– Ты помни, валидол тут. Сразу же прими, если что почувствуешь… Ну, иди! – говорит она, лаская и ободряя его своим взглядом, и остается в толпе собирающихся зрителей. На руке ее плащ Павла Сергеевича: взяла из дома, несмотря на его протесты. А вдруг опять дождь? Майская погода – коварная…

Галахов по-военному приветствует Павла Сергеевича, ладонью под козырек, потом сильно сжимает его руку своими жесткими пальцами. Улыбается: «Как настроение?» – собирая в складки худую коричневую кожу своего костистого лица, показывая длинные, обкуренные, желтые зубы. Павел Сергеевич не успевает ответить, подходят Коротков и Селезнев. Селезнев – тоже фронтовик, на лацкане – солдатская медаль «За отвагу», серебряная звезда ордена Славы на черно-желтой ленте. Рассказывают, в каком порядке пойдут колонны, что состоится на площади. Примерно все так же, как и в прошлом году, только еще на своих мотоциклах, украшенных флажками и кумачом, проедут спортсмены районного автомотоклуба.

Народу на площади все прибавляется. Все больше бывших фронтовиков с медалями и орденами на праздничных пиджаках. Спросить – за что они, и откроется вся история войны, все ее нелегкие этапы, до сих пор не забытые: морозные снега Подмосковья, горящие донские степи, окопы на сталинградских обрывах, у самой волжской воды, форсирование Днепра и Вислы, освобожденная Прага, разгромленный, поверженный Берлин…

Одна за другой с разных концов района прибывают забрызганные грязью колхозные автомашины, из них выбираются новые группы ветеранов и сразу же попадают в объятия друзей и знакомых, уже находящихся на площади. Бурные, с размахом от плеча, пожатия рук, так что на пиджаках звенит все золото и серебро, крепкие мужские поцелуи.

– Серега! Жив, чертяка! Давно ж мы с тобой не видались!

– Алешка, мать честная, кого вижу!

– Александр Егорыч! Александр! Сашка! Здорово, дружище!

– Иван, да тебя и не узнать, ну, брат, ты вырядился – прям генерал!

– Ложкарев, Колька, – ты? Как это вы доехали, у вас же три оврага на пути!

– Да сидели, буксовали. Спасибо, трактор шел, подцепил тросом…

– Марьинские, а что ж Жигалова с вами нет?

– Болеет Жигалов. Очень даже хотел, да нет мочи.

– А Лапиков?

– Э, Лапиков… Под восьмое марта отнесли… Доконал все ж таки его осколок…

– А эти откуда? А-а, колхоз Крупской… Шевырев, Сорокин… Василь Петрович… Василь Петрович, родной ты мой!

Пробежать взглядом по лицам – и резанет сердце: какие все они уже старые, в морщинах, седине, беззубые, даже те, кто был на войне мальчишкой… Но они не помнят сейчас об этом, не видят себя такими, какие есть, их молодит радость этого дня, встреч, объятий, поцелуев, и молодо, как тогда, в их фронтовые годы, бьются их сердца, друг для друга они по-прежнему Алешка, Колька, Васька, Мишка, друзья-однополчане, соратники по роте, батальону, дивизии, фронту, войне… Их уже много на площади, возле обтянутой кумачом трибуны. Но меньше, чем было в прошлом году, позапрошлом. И гораздо меньше, чем пять, десять лет. назад: убывает с каждым годом их племя… Когда-нибудь останется их всего полсотни человек на весь район, потом десять, потом один, а потом и ни одного, только имена, фотографии и народная память, почти легенда, какие это были люди – Великой Отечественной… Горели в огне, гибли под танками, а не сдались, спасли Родину, победителями вошли в Берлин…

Церемония начинается возложениями венков. Здесь же, рядом с площадью, в сквере с сизыми елками, гранитная стена с именами ольшанцев, что не вернулись с войны. Склонив голову, в бессменном карауле стоит бронзовый солдат, снявший каску, с автоматом на груди, струится вверх желтое пламя Вечного огня. Ветераны подходят группами, каждая от своего села, колхоза, кладут венки у подножия гранита, молча стоят минуту. И нет ни одного, у кого бы не было на граните имени близкого человека, а то и родного отца, брата. Суровы, нахмурены лица, словно сумрачные тени лежат на них, крепко сжаты губы. У иных взблескивает в углу глаза слеза, сбегает по щеке, стертая торопливым украдчивым касанием руки…

Тишина, вздохи толпы, всхлипы женщин. У них тоже на граните родные имена. Они плачут открыто. Почти сорок лет, а не выплаканы еще все слезы, не забыты близкие, до сих пор еще не стихло горе, не затянулись раны утрат.

Венок от районных органов власти несет сам Коротков с другими райкомовскими работниками. Кладут венки школьники, вначале – совсем маленькие, первоклашки, их ведут молодые учительницы, за ними – пионеры с красными галстуками, студенты трех ольшанских техникумов. Рабочие депо, местных артелей и фабрик, служащие учреждений…

Селезнев за плечом Павла Сергеевича пристально смотрит на растущие груды венков, на рыжую прядь бездымного пламени в середине бронзовой звезды. Вполголоса, только для Павла Сергеевича, вспоминает:

– Девятое мая я в эшелоне встретил… В марте вышел из госпиталя после третьего ранения, сразу же меня на формировку в часть, и вот опять товарняк, двухэтажные нары, – едем… А все чувствуют, знают, по каждой сводке видно – вот-вот должно уже кончиться. Три раза на фронт ехал – не было такого чувства, думал о смерти спокойно, а тут – как гложет изнутри. Неохота на самом конце погибнуть. И у всех так, на кого ни посмотрю. И вот рано-рано утром, развиднелось только, какая-то станция, совсем маленькая, а на платформе – полно народу, местные, женщины, девчата принаряженные, гармошки визжат, пьяные не пьяные, но – похоже, пляска… Что такое? Как током всех – неужели конец? А на столбе репродуктор, и как раз Левитан сообщение повторяет… Боже ты мой, что тут в эшелоне поднялось! У кого пистолеты были – в воздух палить. Старшины запасы свои открыли, то вроде не было ничего, а тут сразу нашлось, льют водку по котелкам, кружкам. Пожилые крестятся, были среди нас такие, кому за пятьдесят, еще на германской воевали, и на гражданской, и эту чуть не всю пришлось…

Галахов – он в двух-трех шагах – слышит рассказ Селезнева, придвигается ближе; в глазах его играют веселые искорки.

– А я в эти дни в северной Германии был… Впереди городок, названия сейчас не помню, длинное такое, не выговоришь. От пожаров весь черный, одна кирха белая, как свеча, торчит. Я батальоном командовал. Вечером приказ – наутро девятого взять этот городишко. Самоходки мне придали, три танка. Как стемнело, они подошли, укрылись сзади нас. В пять утра артподготовка – и штурм. Всю войну снарядов не хватало, а тут – завались, орудийцы прямо навязываются с огнем, на одного немца готовы по целому боекомплекту выкинуть. Поспали чуток, настроение бодрое, городишко возьмем, и сомнений никаких нет, но, конечно, все-таки немного знобит. И вот – подходит время, и вдруг – в тылу стрельба страшная, всполошная, полное впечатление – немцы в тыл прорвались, в самом центре полка бешеный бой идет. Я приказал танки и самоходки немедленно развернуть, а тут зуммер с командного пункта, сам командир полка в трубке: «Старик, ты там как, живой?» Я говорю – живой. Заняли круговую оборону, за нас не беспокойтесь, отобьемся. Вы там как? А он говорит: «Неважно. Закусь полная, какая хочешь, а горючки нема. По-настоящему надо бы сейчас шампанского, да где его взять?» У меня в голове сразу: что такое, новый код? Но почему меня не предупредили? Говорю – не понял, товарищ семнадцатый, разъясните! «Чего разъяснять, – говорит, – уши прочисть. Это же салют. Всё. Точка. Неужто не понимаешь?»

В душе Павла Сергеевича – своя память о той далекой уже дате, первых мгновениях наступившего мира. Городок Нёинкирхен вблизи Вены, ночная тьма, разогнанная взлетами сотен ракет, беснованием красного, желтого, зеленого, белого пламени в небе, и тоже – бешеная, взахлёб, пальба со всех сторон, из всего оружия. За оркестрантами прибежал посыльный: немедленно с инструментами к штабу! Побежали, не успев даже толком одеться. Волнение было такое, что не слушались руки, прерывалось дыхание. Играть не мог никто, играть было совершенно невозможно, и никогда еще так скверно не играли, но это была, наверное, самая замечательная музыка, которую кто-либо когда-либо слышал, это были минуты такого счастья, какого, верно, еще никогда не было за всю человеческую жизнь на земле…

Вдали раздаются звуки оркестровых труб, гулкие удары барабанов. К площади приближаются колонны. Ветераны заполняют трибуну, дощатые подмостки с обеих ее сторон.

Приветствуя их четким своим строем и чеканным шагом; как по шнуру держа в рядах равнение, перед ними проходит взвод курсантов военного училища – рослые, крепкие, стройные ребята.

Со знаменами впереди, тоже демонстрируя четкость строя и свою выправку, один за другим идут отряды школьников – участники Всесоюзной военизированной игры «Зарница». Каждый отряд – в своей особой форме, синей, желтой, голубой, зеленой, на всех портупейные ремни, пилотки, адъютанты знаменосцев – в серебряных аксельбантах. Трудно сказать, какой отряд лучше, все хороши, все стараются, как только могут, ведь это не шутка – смотрят настоящие фронтовики!

Оглушительно треща моторами, в облаке синего дыма, по четыре в ряд, медленно едут мотоциклисты автомотоклуба в кожаных куртках на молниях, красных пластиковых шлемах. Они завоевали приз на областном кроссе, хрустальный кубок, везут его в голове строя, как свое знамя и свою доблесть.

Яркой многоцветной мозаикой заливают площадь районные физкультурники. Пока они показывают гимнастические упражнения, пока перед ветеранами с танцами и пением выступают мальчики и девочки из Дворца пионеров, музыканты, покинув свои колонны, собираются на дальнем краю площади, на условленном месте. Все принаряжены, в лучших своих костюмах, белых рубашках, старательно выбриты. Даже Федулов сегодня красавец: подстригся, причесан, в клетчатом пиджаке, с розовым галстуком. Надо же – какой раздобыл! «Сухофрукты» начистили свои медные инструменты каким-то составом, от которого они горят теперь таким жарким блеском, будто это сами солнечные лучи у них в руках. Музыканты без суеты строятся, занимают в рядах свои места, к которым они уже прочно привыкли. Пользуясь последними секундами, некоторые снова и снова пробегают пальцами по клапанам, беззвучно повторяя свои ноты, прилаживаются губами к мундштукам. Только это выдает их нервозность да еще то, что все деловито напряжены и серьезны, не слышно обычных переговариваний, смешков, не видно улыбок.

Но самое большое волнение, самая большая напряженность – у Павла Сергеевича. Хотя он-то как раз выглядит наиболее спокойным и уверенным. Только Ульяне Федоровне, неотрывно следящей за ним издали, из толпы, в полной мере понятно, что значат скупость и четкость его движений, отчего Павел Сергеевич так весь подобран, сжат, прям, будто в нем до предела взведена какая-то пружина, отчего так резко обозначены складки его лица, такими козырьками сдвинуты и навешены над глазами его темные мохнатые брови.

И вот – наступает то, чего с самого начала праздника ждут все находящиеся на площади, и ветераны, и тысячная толпа зрителей, весь город, все другие тысячи людей, не поместившиеся в центре и заполняющие обе стороны главной улицы на всем ее километровом протяжении. Наступает очередь сводного оркестра, его, Павла Сергеевича, минуты.

Несколько секунд абсолютной, мертвой тишины. Триста человек оркестра, застывших перед Павлом Сергеевичем, – как одна туго натянутая струна…

Павел Сергеевич широко простирает руки в белых перчатках. В строю музыкантов взблеск: подняты инструменты. Еще мгновение, короткий знак – и воздух расколот, всей своей твердью, во всю свою ширь вздрагивает городская площадь.

У этого марша давно уже нет автора, ему сто или двести лет, он сложен во славу побед русского оружия и звучал, наверное, еще суворовским полкам, кутузовской армии у стен побежденного Парижа, на закованной в лед и снега Шипке, увенчанной простреленными русскими знаменами…

Площадь сразу как бы уменьшается в размерах, когда на нее вступает оркестр. Здесь, в окружении городских строений, он еще более огромен, чем на лугу. Грохот барабанов могуч и тяжек, как землетрясение, ослепительно полыхает золото поющих труб, светозарно радостен и пронзителен звон взлетающих над оркестром тарелок…

Все ближе трибуна, строй ветеранов, их ордена и медали, где каждый орден, каждая медаль – это смертный бой, мужество, подвиг, победа…

Есть все-таки бог! И сейчас он с оркестром. Он слетает со своих высот, незримо вселяется в каждый инструмент, в каждый звук; единым дыханием, как из одной необъятной груди, ревут широкогорлые басы, громогласно и певуче, как никогда в другое время, поют трубы, мужественно и крепко вторят им тромбоны; будто нити чистого серебра нежные трели кларнетов и флейт…

Раскатами грома, ликующе-звонкой меди плывет через площадь победный военный марш.

Дальше – улица. Оркестр занимает всю ее ширь. Улица возвышается к дальнему своему концу и потому видна вся. Это сплошной людской коридор, никого не осталось в домах, ни одного человека, все сейчас здесь, на тротуарах. И те, кто помнит войну, у кого от нее ранняя седина в волосах, и те, кто знает о ней лишь из кино. Старики и молодежь, женщины, девушки, подростки, дети. Молодые отцы подняли своих малышей на плечи – чтоб лучше им видеть, чтоб они запомнили, не забыли этот день, эту музыку, эти трубы в майском солнце, этого седого человека впереди в старом военном кителе.

Но это и так не забыть – потому что забыть такое нельзя…

1980 г.

Старый хутор

Когда трактор, истерзав слух пальбой мотора, скрипом и взвизгиванием ходовых частей, дополз до хутора и въехал в сад, проломившись напрямик сквозь стену цветущей сирени, и, напустив зловонного синего дыму, замолк подле старой, кривой груши и когда через некоторое время подгромыхал волочившийся следом бульдозер с широким ножом впереди и, тоже проломившись сквозь сирень, разворотив в ней брешь, остановился рядом, заглушив мотор, наступившая тишина показалась чем-то вроде внезапной глухоты – такое безмолвие было вокруг, в вечернем степном пространстве и на разоренном, заброшенном, давно уже нежилом хуторе. Зеленеющая всходами степь, замерев в теплом безветрии, под алым закатным небом медленно отходила ко сну, и, готовясь вместе со всею природою погрузиться в ночь, в таком же глубоком покое дремало, цепенело все то немногое, что еще сохранилось на хуторе неуничтоженным: темные покосившиеся сараи, пустой коровник, сквозивший плетневыми стенами, с которых осыпалась глиняная обмазка, десяток обломанных, полузасохших деревьев на месте некогда обширного сада, кусты сирени вдоль его границ, изреженные, потравленные и скотом, и колесами, но все еще богатые жизненными соками, в лиловых гроздьях цветения.

Ванька не дал послушать тишину – заорал припевку, какую орал всегда в минуты особенно хорошего настроения, когда на него накатывали преизбыток веселья и полное довольство жизнью:

Павел даже вздрогнул от дикой пронзительной силы Ванькиного голоса. Потом Ванька начал греметь железом – бросал из кабины на землю запасные лемеха к плугу, что был прицеплен позади трактора.

Подошел бульдозерист Гришка Ворон, нескладно длинный, с узким, заостренным книзу лицом, в черном берете с хвостиком на макушке, в коротковатом для его длинных рук и ног комбинезоне, простроченном на заграничный манер белыми швами, спросил у Ваньки тоном упрека:

– Воды попить небось не захватил?

– Как не захватил? Без воды, как говорится, ни туды и ни сюды… Вон там она, – мотнул Ванька головой, указывая на кабину, на запыленный зад трактора, где была приторочена проволокой помятая ржавая канистра.

Ворон раскрутил проволоку, поставил канистру на жарко нагретую от движения, блестящую белым, наглянцованным металлом гусеничную ленту, откинул клапан, громко чмокнувший при открывании. Наклонив канистру, приложился губами к отверстию, глотнул и тут же сморщился, сплюнул, сердито глянул на Ваньку:

– Ты ее что, даже не сполоснул? Так в керосин и набухал?

– Полоскать еще! Керосин – он ведь питательный! – весело, получая удовольствие оттого, что Ворон злится, осклабился Ванька.

– Это он для твоего брюха питательный. Оно ведь у тебя всякое дерьмо принимает, – сплевывая еще раз, сказал Ворон с презрительностью к Ваньке и с той своей раздраженностью, что постоянно в нем была и подчас заметно сквозила в его поведении, в его обращении с людьми.

Он отслужил в армии, в бронетанковых частях, четыре года, поездил по стране, повидал разные ее края. После армии уезжал на целину, но не ужился там, поскандалил с начальством, вернулся назад в деревню – временно, только чтобы выждать и приглядеть, где лучше, куда бы снова податься. Но того, что устроило бы Ворона вполне, не находилось, не приискивалось, и Ворону оставалось только пребывать все время в недовольстве своим положением, работой и вымещать свое недовольство на окружающих грубостью речи, резкостью характера, откровенными насмешками над сотоварищами.

– Паш, возьми-ка ведро, сходи за водичкой. А то и чаю не попьем, – сказал Ворон командно, как старший или главный, хотя никто здесь не был ему подчинен, а каждый был сам по себе, независим.

Но все же Павла он выделял, говорил с ним иначе, чем с Ванькой или другими, – помягче, уважал в Павле то, что он кончает учиться на инженера и знает машины и механизмы почти как сам Ворон. А себя Ворон считал лучшим механиком во всем районе.

Павла не обижало, когда трактористы, не церемонясь, за чем-либо его посылали, просили что-нибудь принести, подать – точно своего деревенского парнишку. Все они были с опытом и стажем, и если не каждый был силен в теории, то наторен трудом, и Павел со своей подготовкой, принесенной из студенческих аудиторий, чувствовал себя в их среде в самом деле вроде зеленого новичка, которому еще постигать и постигать, даже перед Ванькой, самым безалаберным из всех совхозных механизаторов.

Павел вынул из кабины помятое, поцарапанное ведро, в котором за долгую его службу перебывали все технические жидкости – всякие масла, нигролы, горючее. Это ведро он сам недавно отмыл кипятком со щелочью, чтобы при тракторе была чистая посуда и Ванька не заливал бы в радиатор воду из чего попало.

– А где тут можно набрать? – спросил он у Ворона. – Тут что, колодец, родник?

– Поищи за сараями, был там колодец. Может, только уж завалился.

Позвякивая ведром, качавшимся на кривой дужке, Павел пошел через кочковатый пустырь бывшего сада.

Солнце закатилось больше часу назад, когда выезжали из Глухаревки, но было еще совсем светло и далеко, отчетливо видно; небо тлело мягким, ровным светом зари, и свету этому предстояло гореть еще долго – весенние зори длинные.

Павел шел неторопливо, разглядывая хутор. За этим он и поехал сюда с трактористами – посмотреть. Уже два месяца жил он в совхозе, отбывая учебную практику, знал уже все поля, все совхозные земли, побывал на всех фермах, во всех совхозных отделениях, но этого хутора не видал еще ни разу.

А завтра хутора не станет. Директор совхоза объявил его целиной, – чуть свет Гришка Ворон срежет ножом своего бульдозера все кусты и деревья, сгребет их в кучу вместе с трухлявыми остатками построек, куча эта истает в огне, Ванька запашет участок тракторным плугом, сровняет его с окружающей степью, и никто, даже самые памятливые жители Глухаревки на отыщут места, на котором хутор стоял.

Ванька был доволен, что его послали пахать. Ему пообещали заплатить повышенно. Ванька подсчитал, сколько это составит и какой выйдет у него к получке общий заработок, и радовался прибытку. Он захватил из дому вареных картошек, сала и, прежде чем расположиться спать, намеревался закусить без всяких помех от жены, и это тоже его грело и делало настроение совсем радужным.

Что было в душе у Гришки Ворона, как относился к уничтожению хутора он – понять было трудно. Да и знал его Павел меньше, чем Ваньку. Ворон все делал одинаково – как бы через неохоту, как бы в сердцах, только потому, что надо, заставляют, а самому-то ему наплевать, какая и для чего работа и какой выйдет из нее конечный результат. К одной только технике была у него душа живой: когда нужно было что-нибудь подладить, подрегулировать в машине – вот тогда в Гришке проявлялись и пристрастие, и интерес, и настоящая хватка, и работал он запоем, не считаясь со временем.

А Павла почему-то разволновало, когда он узнал, что хутор обрекли на снос и он бесследно исчезнет. Разволновало, хотя, казалось бы, волноваться было нечего: событие это совсем его не касалось, Глухаревке и всем этим местам он был совершенно чужой, посторонний, да и решение директора с хозяйственной точки зрения выглядело как будто совершенно правильным: от хутора никакого проку, никакой пользы, только занимает в самом центре полей несколько гектаров хорошей земли…

От коровника на Павла пахнуло прелой соломой, навозом, гнильем. Уже второй год на хуторе не держали скота и не подправляли помещение, и оно окончательно обветшало, пришло в негодность: стены зияли дырами, проломами, клонились внутрь, наружу, многие стропила перепрели, рухнули. За коровником чернел варок, огороженный слегами. Его покрывала темно-бурая мешанина грязи. У стен коровника, по углам варка высились серые навозные кучи, прошитые побегами травы.

Бревенчатые сараи тоже были предельно ветхи. Их поставили еще в помещичью пору, не меньше как век назад, чтобы было где хранить упряжь, всякие земледельческие орудия, куда свозить с полей зерно. Озелененные наросшим лишайником, под тесовыми крышами, тоже зелеными, прогнившими, они кренились в разные стороны, до невозможности перекосив дверные проемы, оконца без рам и стекол. Чтобы завалить их совсем, не нужно было больших усилий, хватило бы просто одного крепкого нажима плечом.

Невдалеке от сараев молодая густо-зеленая трава была истоптана, примята, исчерчена свежими следами автомобильных шин, глубоко и резко впечатавшимися в сырую почву. Близко друг от друга выступали прямоугольные, плотно утрамбованные бугры голой, неживой земли, в древесной щепе, мусоре, обломках закопченных печных кирпичей, в кустах глиняной штукатурки со следами мела. Вот где, значит, находился полевой стан, стояли перевезенные позавчера в деревню хатенки, состроенные глухаревцами при начале колхоза, после того как на хуторе не по-умному поразорили все годные для людей помещения, а потом оказалось, что без жилья просто беда, до деревни – семь верст, в полевые работы народу негде отдохнуть, сварить пищу, укрыться от непогоды.

Пустырь, которым Павел прошел от тракторов к сараям и месту, где был полевой стан, продолжался и дальше, тянулся по отлогому взгорку в сторону восточного небосклона, наливавшегося фиолетово-синей вечерней мглой. Только тут был пустырь, образовавшийся не из сада, а из парка, в котором когда-то росли могучие дубы, клены, липы. Их низкие, обколотые на растопку топорами пни серели в траве, меж кустиков терновника и какой-то сорной древесной поросли, которая народилась и пустила корни уже после того, как погиб парк. Павел толкнул ногой один из пней, он сухо треснул, посыпались щепа, крошки гнили, коричневая, как молотый кофе, пыль. А какой гордый великан дуб стоял здесь! Какая обидная, злая судьба: сначала парк, дремучий, как девственный лес, потом пни, вот этот чахлый, беспородный, безымянный кустарник, а завтра и вовсе ничего – пустое ровное место…

Поблизости негромко засвистал соловей. В свисте его была неуверенность, он будто посылал в пространство вопрос: можно ли ему запеть, или это опасно, надо сидеть в листве тихо, затаившись, – и сразу же смолк на первой же своей мелодии. Потянулись секунды тишины, казалось, что ему не будет никакого ответа, но вот справа, с дальнего края пустоши, из темного, почти черного назакатном зареве вала сиреневых кустов, облитых поверху огнисто-лиловой пеной цветения, отозвался другой соловей. Голос был посмелее, звонче, и пропел он не одну, а целых три мелодические фигуры. Ему тут же, без паузы, откликнулся первый соловей, пустив щедрую, причудливо изломанную трель, но далеко еще не ту, какую, чувствовалось, он мог произвести, откликнулся благодарно, в радостной освобожденности от своей неуверенности, счастливый, что он не одинок и песня его подхвачена. Впереди, в кустах терновника, тоже засвистал соловей, на свой особый лад, не слушая первых двух, не согласуясь с ними, а как-то совсем самостоятельно. Послышались еще голоса, а там еще и еще… В следующую минуту вся усадьба была уже вперехлест пронизана щелканьем, цоканьем, свистом самой разной высоты, самых разных оттенков, и все это звучало то в лад, в несколько музыкальных потоков, то сталкивалось, противореча, рассыпалось нестройно, но все равно удивительно красиво, чтобы затем опять объединиться в один недолгий общий поток и опять расколоться на множество русел. Не могло быть, чтобы соловьи сложили свой хор только что, они, конечно, уже пели, их партии были уже распределены, но грохот моторов напугал их, заставил затаиться, помолчать, пока не выяснилось, что это всего-навсего хорошо знакомые им тракторы и можно без всякой опаски продолжать. Павел невольно приостановился, а потом и вовсе стал неподвижно, вслушиваясь, и только минут через пять вспомнил про ведро.

Гришка сказал, что колодец где-то здесь. Павел поискал глазами вокруг, по всей территории полевого стана, но не нашел ни журавля, ни сруба. Шурша сапогами по волглой от легкой росы траве, он прошел дальше, в глубь усадьбы, сделал крюк в одну сторону, в другую, побродил по кустам терновника, цеплявшегося за его штаны колючками веток, и, уж когда решил, что Гришкины слова были верны, колодец пропал от неухода, наткнулся на копанку. Прежде ее окружал венец из дубовых тесин – это было видно по следам, что остались на ее краях, – но, когда разбирали и увозили в деревню со стана дома, сняли, увезли и тесины, и копанка была теперь просто квадратной ямой, в которой чуть ниже уровня земли поблескивала черная, в карминных отражениях неба вода. Две лягушки прянули из-под ног Павла, когда он приблизился, бултыхнулись в водоем. Копанку попортили, разламывая сруб, обрушили края, замутили, да так, что муть в ней стояла и посейчас, насорили щепы; вода пахла гнильцой, набирать ее в ведро не захотелось. Повыше копанки, из стенки обрывчика, под которым она была вырыта, в несколько тоненьких слабых струек сочилась весенняя почвенная влага, отфильтрованная до прозрачности слезы. Павел пристроил ведро в том месте, где капли, нарастая, срывались с обнаженных корневищ и падали погуще, и они ритмично, весело застучали, зашлепали о жесть, точно довольные, что теперь падают для дела, для пользы, а не просто, чтобы опять уйти в землю. Им предстояло падать верных полчаса, чтобы ведро наполнилось до краев, и Павел, заметив получше место, чтобы потом сразу же найти копанку, пошел бродить по усадьбе, по той ее части, которую занимал парк.

Можно было только догадываться да рисовать воображением, каким он был обширным и тенистым, когда были живы все его деревья и гордо, величественно стояли в шеренгах вдоль аллей, многоярусными навесами листвы заслонив небо.

Представлять это Павлу было нетрудно – годом раньше он ездил на летнюю практику в места, где с добром обращались поразумней и побережливей и в относительной целости сохранили один из таких старинных усадебных парков. До сих пор во всей живости помнил Павел свое первое, поразившее его впечатление. В серый ветреный денек он ехал со станции по грейдеру в кузове тряского грузовика и вдруг далеко-далеко впереди увидел что-то протяженное, тяжело и сизо темнеющее, похожее на тучу, залегшую на горизонте. Он так и принял в первый миг это неясное и темное за тучу, а это была старая усадьба – с глубоким прудом, кирпичными постройками старинной кладки, зеленым островом вставшая над степью среди волн, бегущих по разливу молодых хлебов…

Павел вышел на плоскую вершину взгорка, свободную от пней и кустов. Здесь тоже не было ничего, росла такая же трава, что и по всей пустоши, но если зорко вглядеться, все же можно было различить какие-то возвышения, ложбинки, какие-то слабые намеки на то, что когда-то тут было центральное место всей усадьбы, стояли амбары, людские помещения и главный дом, который в Глухаревке уже мало кто помнил, разве только очень пожилые люди: каменный, на высоком фундаменте, с крыльцом и ступенями из белых тесаных плит, с мезонином в три окна, с деревянными террасами, пристроенными к дому по бокам и богато изукрашенными резьбой, точеными балясинами.

Павел походил по рытвинам, присел на холмик.

Соловьи и тут свистали вовсю, один совсем близко, шагах в трех, нисколько не боясь Павла.

Кто, чей ум, чьи руки положили основание этой усадьбе, как звали тех, кто закладывал парк, выращивал сад, воздвигал дом, от которого теперь не осталось и следа? Когда все это было – сто, двести лет назад? Или еще раньше? Вон пни – среди них немало таких, какие остаются только от очень старых деревьев, жизнь которых длилась веками. Сколько же всяких событий – и каких? – совершилось здесь, на этом клочке земли, за все долгое течение времени, что стояла усадьба! Сколько всяких людей начали, окончили здесь свои дни, сколько всяких лиц перебывало тут, в стенах дома, под сенью молчаливых парковых деревьев! Что было здесь, когда Россией правил Петр, или когда полыхал пугачевский мятеж, когда, расширяя пределы государства, у берегов Черного моря гремел победами Суворов, когда Россия отбивалась от Наполеона? Совсем неподалеку, верстах в пяти к западу от усадьбы, древняя дорога из Москвы на юг… Когда в Воронеже строили флот, по ней дни и ночи везли на подводах железо и медь, пеньку и парусину, смолу и шинельное сукно, под конвоем солдат шли собранные со всей империи мастеровые люди, скакали на тройках правительственные чиновники, курьеры с грозными царскими приказами воронежскому начальству. Потом, в иное уже время, в мягкой рессорной бричке по этой же дороге ехал на юг, на далекий Кавказ, в Арзрум, совсем еще молодой Пушкин; как знать, может быть, утомленный однообразной равниной, в своей постоянной жажде впечатлений он заворачивал сюда с тракта отдохнуть, пока кучер напоит лошадей, и посмотреть, что за люди забрались так далеко от изначальных российских земель и живут в степной глуши, на пространстве, которое звалось когда-то просто Диким полем и по которому бродили ногаи и татары, а еще прежде – печенеги, загадочные скифы, оставившие на степных курганах каменные изваяния своих страшноликих, безглазых богов…

Где-то в этих же краях в конце прошлого века служил у богатых владельцев управляющим имениями даровитый человек с нерусской фамилией, но глубоко русский по своему происхождению, образу жизни, складу характера – Александр Эртель. Ездил он по степным селам и деревенькам, встречался с помещиками и крестьянами, вел разговоры об урожае, полевых работах, ценах на рожь и пшеницу, а в свободные от службы часы, уединившись, занимался литературными сочинениями, описывал местный, ежедневно наблюдаемый им быт, разоряющихся и богатеющих крестьян, мелких и крупных купцов, лавочников, обманом и хитростями множивших свои доходы, умных и глупых, добрых и злых, деятельных и ленивых дворян-землевладельцев, некогда могущественных и знатных, утративших и силу и власть и постепенно дичающих в своих степных усадьбах, – с почерневшими от времени портретами надменных вельмож в залах, с преданиями «старины глубокой», которые становится уже некому хранить и некому передавать дальше.

Что служило для степного летописца натурою, какие именно лица, фигуры имел он в виду, какие места, какие усадьбы? Может быть, среди множества прочих, раскиданных по степным увалам, в шири безбрежных полей, по неглубоким суходольным балкам, и вот эту самую, по которой бродил теперь Павел?

Где-то в этих же краях проживали родственники того петербургского студента-народовольца, который делал в подпольной мастерской бомбы, чтобы убивать ими царей. Сырой Петербург, напряженный труд бессонными ночами, ядовитые химические вещества, которые студент превращал во взрывчатую начинку бомб, скудное питание разрушали его здоровье, и однажды летом, почувствовав себя совсем плохо, незадолго до того как попасть со своими товарищами в руки жандармов, студент приезжал на короткий отдых к родне. Не сюда ли? Родственники не разделяли нигилизма и революционных настроений студента, им было непонятно, чего он хочет, к чему стремится. Со своими мыслями, со своею внешностью – бледнолицый, бородатый, с космами волос, закрывавшими уши, в синих очках – он был для них даже страшноват. Но они жалели его за безденежье, слабое здоровье, плохую одежду, угадывали, что ему суждена трагическая, мученическая судьба, и чисто по-родственному старались, чтобы их недолгому гостю было хорошо на отдыхе, сытно кормили его, поили молоком. Набросив на плечи поношенную тужурку с петлицами технического учебного заведения, студент гулял по аллеям парка, по окрестным полям и дорогам. О чем он думал в эти дни? Наверное, о будущем России, о том, как станет жить человечество через двести, через триста лет… Не с этого ли места, где сидел сейчас Павел, смотрел петербургский студент в звездное небо, представляя себе, как овладевшие наукою люди полетят с Земли открывать тайны межзвездных пространств, и мысленно возводил пригодный для такого путешествия корабль, который он потом, уже томясь в одиночной камере в ожидании казни, начертил на бумаге, в надежде, что эти оставленные им чертежи переживут его, дождутся иной, лучшей поры, и люди сумеют воспользоваться его гениальным озарением…

Напрасно расспрашивать обо всем этом местных жителей – память о прошлом здешних мест, этой усадьбы сохранилась у них самая скудная. В Глухаревке Павел не смог даже дознаться, как звали помещиков, владевших усадьбою в последние полвека до революции, в какой последовательности они сменялись, от кого и к кому переходило имение. Пожилые, возраст которых подвалил под шестьдесят, помнили фамилию Снежкова, из рассказов своих отцов и дедов – фамилию еще какого-то Болдырева, бывшего до Снежкова, но не сразу до него, а с разрывом во времени лет в пятнадцать-двадцать. Кто владетельствовал в это двадцатилетие, кто были Снежков и Болдырев, каких чинов и званий, откуда возникли и куда делись, как выглядели, какими отличались качествами – этих подробностей в Глухаревке уже никто не мог сообщить. Молодой народ преданиями интересовался мало, пожилые в памяти о стародавних делах тоже не видели никакого смысла, никакой пользы, не испытывали в ней нужды…

* * *

На тракторной стоянке уже горел костер, струя высокое отвесное пламя, пронизанное мельканием красных искр. Ванька, согнувшись, рубил топором волокнистый ствол груши, спиленной и повергнутой на землю, швыряя щепки поближе к костру, в кучу. Возле костра чернел газик-вездеход; прислонясь к его крылу, стоял директор совхоза Василий Антонович Сычев, как всегда не по погоде тепло одетый – в картузе защитного цвета, сапогах, бежевом плаще поверх суконной, начальственного образца гимнастерки, которую он завел себе после того, как его назначили директором, и разговаривал с Гришкой Вороном. Тот лежал по другую от директора сторону костра, грудью на ворохе старой соломы, и отвечал Сычеву, не поднимая головы, устремленно глядя на ровно и жарко горящее пламя, точно его горение интересовало Гришку куда больше, чем разговор, что шел у него с директором.

Сычев, проезжая мимо, мог завернуть сюда только с одной целью – отругать трактористов за промедление: им полагалось выехать на усадьбу значительно раньше, сразу же, не мешкая, начать работу и пахать даже в темноте, потому что назавтра и трактор, и бульдозер нужны уже в другом месте. Сычев был нетерпелив, имел привычку во всем без нужды спешить, назначать предельно малые сроки. Но механизаторы применяли против него испытанную тактику. Приказы Сычева обычно не оспаривали, выслушивали их так, будто вполне с ними согласны и готовы немедленно исполнить, убирались с глаз начальства и делали по-своему, как считали верней и лучше, не надрывая понапрасну жил, не мучая механизмы. Сычев распалялся, если обнаруживал, что его указания нарушены, но у виновных всегда имелось в запасе чем отговориться. Чаще всего валили на технику, зная, что у Сычева образование лесомелиоратора двадцатипятилетней давности, приобретенное заочно, и в механизмах он смыслит весьма приблизительно.

Выговор трактористам уже состоялся, директор уже облегчил душу – беседа его с Вороном касалась совсем другой темы.

– …Силой, конечно, держать не будем, ты мои слова не перетолковывай, – в наступательном тоне говорил Сычев, мелко подрагивая вислыми щеками в серебристой щетинке. Перед лицом он помахивал веткой – отгонял роившуюся над ним мошкару. – Я тебе просто разъясняю. Если такое положение не ограничивать: хочу – работаю, хочу – уйду, представляешь, какой выйдет разброд, дезорганизация? Кто будет тогда хлеб производить? Кто будет страну снабжать? А ты знаешь, производство хлеба и продуктов потребления – это основа всей экономики государства!

Сычев произнес это подчеркнуто, очевидно убежденный, что этой фразой он дает Гришке полный, все исчерпывающий ответ, после которого уже нельзя спорить и возражать.

Но Ворон тут же возразил Сычеву с едкой, злой насмешливостью:

– Значит, мне только хлеб производить и больше ни на что я прав не имею? Так, по-вашему? Производить – вот и все, что мне в жизни назначено? Я еще и жить хочу, как человек.

– Живи, кто не дает? – сказал Сычев, как бы удивляясь тому, что Ворон возводит в трудность такое несложное и легко осуществимое желание.

– Это где же жить? В хате, какую еще мой дед соорудил? Да она, гляди, вот-вот на голову завалится!

– Новую построй!

– Хребет надорвешь, пока построишь. Много вы стройматериалов отпускаете? Я вижу, как строят. Ванька вон уже пятый год строит, а все пола нет, потолка нет… Для кровли корыта оцинкованные покупает. Тридцать штук купил.

– Тридцать шесть, – приостанавливаясь рубить и отирая со лба пот, поправил Ванька. – Участковый милиции два раза приходил – не имеешь, говорит, права корыта на крышу покупать, к ответственности привлечем. Корыто есть корыто, используй по прямому назначению…

– Ну, это не его дело смотреть, кто как корыта использует, – сказал Сычев.

– Его не его, а приходил.

– Просто ему с тебя выпивку хотелось сорвать. Да и зачем обязательно на кровлю железо? Можно шифер, толь.

– Где ж это шифер продается? Укажите – этим же часом туда вся деревня бегом побежит… – насмешливо раздвигая тонкие губы, сказал Ворон.

– Можешь не строить, если хлопот боишься. Вот построим для рабочих жилье – дадим тебе казенную квартиру.

– Это я уж который год слышу: вот построим, построим… Одни только проекты, мечты.

– Средств мало, сам знаешь, все в производство вкладываем. Надо прежде хозяйство развить, сделать высокопродуктивным. С личными нуждами можно немножко подождать. Ведь совхозы не сами для себя, для государства существуют. А у нас в государстве на первом месте общественное, личное должно быть общественному подчинено, – произнес Сычев опять подчеркнуто, назидательно, точно говоря с неразумными подростками, которым и объяснять-то надо возможно проще и притом привычными формулами – а то еще не поймут.

Павлу сделалось даже как-то неловко за Сычева от его наставительного тона, оттого, что Сычев не чувствует, как вредит ему взятая им в обращении с людьми манера.

Раньше, до своего назначения директором, Сычев, по рассказам глухаревцев, был иным – попроще, естественнее, человек человеком. Знали его в районе уже лет двадцать, в разных некрупных должностях: лесомелиоратора, зава контрольно-семенной лабораторией, уполномоченного Министерства заготовок. И вот только недавно ему повезло – фортуна вдруг обошлась с ним милостиво, возвела на значительный руководящий пост. И Сычев старался держаться на новом посту с достоинством, как он его понимал, беря за образец других начальственных лиц, их манеры, которыми они пользовались, чтобы возвышаться над подчиненными и давать им постоянно чувствовать высоту своей должности и своего положения.

Он вообще старался изо всех сил, как только мог. Он знал, что с его должности, если хорошо себя покажет, можно выдвинуться и дальше – в областной, даже в республиканский руководящий состав, но можно с еще большей вероятностью и слететь по наклонной вниз, опять в какие-нибудь мелкие районные завы, каким он был и чью незавидную участь в полной мере изведал. Чтобы показать себя, проявить дельным, рачительным, энергичным, он носился по полям день и ночь, сам за рулем, изъезживая в два-три месяца по комплекту покрышек, был строг и взыскателен с народом, к месту, не к месту, с делом, без дела выступал на всех совещаниях – районных, кустовых, областных, республиканских, – всюду, куда его приглашали, даже если совсем нечего было сказать, только затем, чтобы его видели, слышали, знали, помнили. Был скуп на всякие траты и во всем наводил жесточайшую экономию, потому что шла повсеместная кампания за экономию средств. Старания его не пропали даром – начальство Сычева очень одобряло и хвалило за достижения. В деревне ходила догадка, что он и хутор решил запахать не столько из необходимости и хозяйственной пользы, сколько из того, чтобы опять-таки и на этом заслужить одобрение, ибо тоже шла кампания – изыскивать внутри областей целинные земли, расширять запашки, и начальство Сычева было одержимо этой идеей.

Ванька вбил по краям костра две рогатины, повесил на поперечину принесенное Павлом ведро с водою, поместив его в самое пламя.

Ворон смотрел на огонь. На лбу его, собранном в складки, на хребтине длинного, костистого носа, в немигающих глазах трепетали малиновые блики.

– Здорово ж это получается: давай, давай для общественного, а про личное забудь, не спрашивай… – проговорил он, больше думая вслух, чем отвечая Сычеву. – А человек не две жизни живет. Я вот жениться не могу из-за того, что жену привесть некуда. А мне уж тридцать в июле. Сколько ж мне еще вашей квартиры ждать? Да и дадите ли? Обещаний вы вон сколько пораздавали, где столько жилья возьмете?

Сычев промолчал, а Ворон заговорил снова:

– Общественное, личное… А можно человека на две половины делить? Где эта граница в нем? И почему это личное непременно должно ущемляться? А почему не так поставить дело: и то и другое важно в одной степени? Ведь в натуре-то оно так! Если человеку хорошо, в личном он устроен как надо, все у него нормально – с жильем, заработком и прочим, – тогда и для общества от него полная отдача. А если он вот так, как я, в неустроенности бьется, без самого насущного, без чего человеку вообще жизнь не в жизнь, и нет ему сочувствия, нет ему помощи, а только еще винят – потребительские, дескать, настроения, пережитки прошлого мира в тебе, искоренять, преодолевать надо! – так какой из него работник? В радость ему труд? Какой от него толк для общества? – Ворон цыкнул в огонь слюной. – Нет уж, раз моими нуждами пренебрегают, не хотят их знать, так я буду о себе сам заботиться…

– Ну и что ты там, в дорожном отряде, найдешь?

– Да что-нибудь найду… Заработки повыше. Командировочные, спецодежда…

– Спецодежду мы тебе и тут даем… – сказал Сычев тоном человека, отвечающего на неблагодарность. – А на командировочные особенно не рассчитывай. Их за дальность платят, и на практике так редко бывает.

– Меня в самый дальний отряд пошлют, там получать положено. Да и не в деньгах, собственно, дело…

Ворон опустил голову на солому, как бы выразив этим, что говорить бесполезно – Сычев все равно его не поймет.

– Ну, а в чем же тогда? – резковато спросил Сычев. Чувствовалось, что он действительно не понимает Ворона, того, что у Ворона за словами, и уже начинает раздражаться, что Ворон ему непонятен.

– А в том… В доротряде работа строго по сменам, как на заводе.

– Ну и что?

– А то… – сказал Ворон, отрывая от земли голову. – Я девять классов кончил. Мне и почитать охота, и в кино сходить. Я вот в техникум подготовиться хочу, а где мне здесь у вас время для учебников взять? Последнее, что из школы знал, забываю… Только говорится – нормированный труд, а на деле? План, обязательства, досрочно выполним, перевыполним, все, как один, на ударную вахту! Словом – жми, давай, вкалывай! Зимой – на ремонте горячка, весна пришла, лето – совсем дыхнуть некогда: посевная, прополочная, уборочная… Я за год ни одной книжки не раскрыл, забуду скоро, как буквы выглядят…

– Сверхурочный труд мы компенсируем денежной оплатой, ты это знаешь. Все довольны, никто пока не обижался.

– А мне не компенсация, мне время нужно. Чтоб я для своей пользы мог его тратить, на свое развитие. Меня в школе обучали, из невежества тащили. Для чего? Чтоб я в несколько лет такой жизни снова дурак дураком стал?

– Ну, загнул! – рассердился и даже обиделся Сычев. – В дураков у нас еще никто не превращался, что-то я не видывал!

– А что же тогда, как кто образование получил, норовит из села либо в город, либо еще куда уехать?

– К легкой жизни бегут, – убежденно ответил Сычев.

– К легкой? – Ворон даже сел на соломе, повернулся к Сычеву. – Это где же она легкая? На стройках? На лесосплаве? Под землей в шахтах? Возле доменных печей? Иль в паровозных депо, на транспорте? Где это вы сейчас легкую жизнь найдете? Жизнь везде трудовая, даром денег нигде не дают, их заработать надо по́том. А бегут – чтоб облик свой сохранить.

– От несознательности это! – сказал Сычев хмуро. – Распустились, узды нет. Ничего, будет порядок. Не очень тогда из села разбежишься. Работаешь в сельском хозяйстве – вот и работай, и нигде больше не возьмут, куда б ни кидался. А потребуется народ в промышленность – государство найдет, как его взять. Строго организованно, нужное количество. Ты понимаешь, чего защищаешь?! – вскипел Сычев, уже всерьез разозленный. – Текучку рабсилы, самое вредное, что может быть в социалистическом хозяйстве. Анархию! У нас производство плановое, а текучка плановость подрывает. Надо с нею кончать – или как?

– Надо с другим кончать, – так же зло, с блеском в глазах взъерошился Ворон, – когда в городах жизнь одна, а в деревне совсем другая, будто и не двадцатый век. В космос на ракетах летают, а в Глухаревке бани общественной нет, грязь с себя смыть негде. Город и деревня жизненные блага вместе, в содружестве производят, а делят их как? Города-то вон как выросли, вон какое в них благоустройство, бытовые удобства, культура, в каких квартирах живут, а деревня? Разница в жизни – вот отчего деревню кидают! Люди везде одни, одни у них права, одни желания. Молодежь одно образование получает, одного теперь уровня, одни и те же потребности – что у городских, что у деревенских. Надо в культуре, в быте деревню с городом уравнять, чтоб никакой существенной разницы, тогда и текучки не станет. Кого тогда из своих родных мест на сторону потянет?

– С неба все это, о чем ты говоришь, не упадет, – сказал Сычев, вклиниваясь в гневную речь Ворона. – И не принесет никто готовеньким. Самим надо делать. А ты для этого стараться не хочешь, тебе бы все сразу на тарелочке, как в ресторане.

– Я б старался, очень бы даже старался, если бы из моего старания что выходило. Уже пять лет после армии я тут стараюсь, а что прибавилось? Водопровод прибавился? Из тухлых колодцев воду черпаем, как при царе Горохе. Пойдет дождик – народ грязищу на сапогах по своим хатам пудами растаскивает. А трудно, что ль, улицы хотя бы шлаком замостить, тротуарчики поделать? Только говорим об этом на каждом собрании. До станции всего полтора десятка километров, там этого шлаку горы насыпаны. Дайте наряд, рабочих, я б с ними один на тракторном прицепе за пару дней столько навозил, что на три Глухаревки хватило б!.. А это взять – какие у нас для молодежи развлечения? В воскресенье деваться некуда, скучища зеленая. Клуб наш – разве это клуб. Теснота, полы гнилые, ни приемника, ни музыкальных инструментов, из настольных игр – две доски шашек! На декорации драмкружковцы у вас второй год полсотни рублей просят. Кино начнешь глядеть – лента рваная, половины не хватает. Да и картины! – их я еще в армии на первом году все видал. Товары хорошие в магазин не завозят, придешь, скажем, костюм купить или пальто – десятилетнюю залежь суют, а ее только для потехи надевать. Самого нужного нет! Телогрейку ватную, сандалеты, фуражку – в райцентр поезжай, да и то еще вопрос, найдешь ли там. А-а, если все перебирать!.. – И Ворон, отвернувшись от Сычева, опять лег грудью на солому.

Он сплюнул в костер, замолчал.

– Вот ты каков! – протянул директор с такой окраской голоса, как будто бы то, что высказал Ворон, уличало его, как совсем плохого человека, почти с преступными наклонностями. – Да… – вздохнул он с горечью. – Идейности в тебе маловато. Воспитывали, воспитывали тебя, да, видно, недовоспитали…

– Зато Иван воспитанный… – глухо, в солому, сказал Ворон. – Всем доволен, ничего не просит – ни клуба, ни бани. Если б еще за самогонку не прижимали, так ему совсем не жизнь, а рай.

– Иван труженик, чего ты его цепляешь? Он на севе каждый день полторы нормы давал. Ты вот обсуждать приказы любишь, а Иван безотказно всякое дело делает. Если б все были такие, как он, совхоз наш давно бы передовым стал.

– На севе, помнится, и я не в последних значился.

– То-то вот и плохо, что умеешь работать, когда захочешь, а сознанием отстаешь… Дали тебе ум, а пользоваться им правильно не научили, не в ту сторону он у тебя забирает…

Ворон не ответил. У костра наступила неловкая тишина. Только сучья потрескивали, шевелясь в огне, и соловьи полнозвучно свистали вокруг.

– Василь Антоныч, вы здесь давно живете, всё, наверное, тут знаете. Что, писатель Эртель на этом хуторе бывал? – спросил Павел.

– Кто? – рассеянно отозвался Сычев.

– Эртель, писатель, он о здешних местах писал. «Записки степняка» – такая книга у него есть.

– Это когда же было? – спросил Ванька, помешивая палкой в костре уголья.

– Давно. В прошлом веке.

– Ха, сто лет! Кто ж это может знать, что тут сто лет назад было! – засмеялся Ванька, выражая своим смехом, что Павел просто чудак и ничего больше, нормальному человеку такое даже в голову не взойдет!

– Ты заявление все-таки забери, – сказал Сычев Ворону. Он и на секунду не задумался над вопросом Павла, пропустил его мимо себя – настолько то, чем интересовался Павел, было посторонним всему, чем жил, о чем думал Сычев. – Нехороший пример для других получается. Глядя на тебя, вон и Кузин вчера заявил: или давайте отпуск, или вовсе уйду. Видишь, как ставит?

– Кузину через полтора месяца экзамены в заочный институт держать. Ему отпуск по закону положен.

– Ему по закону, тебя в доротряд сманывают. Гунькин женится, к жене на сахзавод переезжает, Копыленко аппендицитом заболел, на операцию ложится… А кто план будет делать? Вы все об этом не думаете, вам начхать, вам бы только свое устроить, а за план с меня стружки снимают, мне шею мылят! – почти жалуясь, взывая к сочувствию, проговорил Сычев, оставив свою начальственность и становясь просто замученным заботами, вконец замороченным человеком.

Вода в ведре уже курилась паром, вскипала пузырями.

– Паш! – окликнул Ворон. Жалобный тон Сычева нисколько его не тронул. – Принеси-ка кружки.

Сычев постоял у машины, пошевелился, шурша длинным плащом, открыл со скрипом дверцу.

– Ну, ладно, так вы того… Как светать начнет, приступайте, не тяните время. Корчевать в потемках – оно и верно, еще машины на пнях поломаете. А механику я скажу, с кем-нибудь свечу подошлет. Еще что надо, остальное ладит?

– Да вроде ладит… – неуверенно откликнулся Ванька.

– Эх ты! – с упреком сказал Сычев, вновь входя в свою роль. – Надо было машину проверить тщательно, а потом уж выезжать. Всегда с тобой что-нибудь. Все ленишься!

Вездеход взвыл стартером, фыркнул мотор. Сычев с рыком включил передачу – шофер он был неважный – и поехал прочь.

– Зануда он, – сказал Ванька, доставая у костра из холщовой сумки еду. – Хоть бы его куда перевели от нас или учиться послали.

– Чему его теперь научишь, ему уже пятьдесят с гаком, – буркнул Ворон.

– Посылают же таких.

– А толку что? Молодым надо дорогу давать. А то загородили вот такие.

– Молодым нельзя. Молодой своевольствовать будет, инициативу проявлять. А вот такой – что конь выезженный. Только слегка направь – сам в любую сторону, как по борозде, идет…

Ворон протер кружку изнутри пучком соломы, потянулся к ведру, снятому с костра, осторожно зачерпнул кипятку. Из припасов он взял только хлеб и редиску. Павел поделился с ним сахаром. Ворон бросил в кипяток пару кусочков рафинада, скрестил под себя ноги и, сдувая с кружки пар, стал побалтывать воду, чтобы растворить сахар.

Небо в вышине уже набрало густой оливковой сини. От закатного зарева осталась лишь узкая янтарная полоска над самым горизонтом. Багровые языки, перебегавшие по угольям, скрадывали ее ровное, неяркое, спокойное свечение – видеть его можно было, только отойдя или отвернувшись от костра. На мягкой желтизне последних красок заката плоско, как гравюра, утратив объемность, печатались кусты, кроны яблонь, четко обозначаясь отделенными от общей массы листиками, ветками, сучками; резко, изломанным силуэтом чернели стоящие рядом и слитые сумраком в одну непонятную груду тракторы.

Ванька доел сало, растянулся возле костра на телогрейке. Плотная еда развязала ему язык, сделала говорливым, и он пустился рассказывать разные истории. Сначала про то, как воровал зимою лес на полы для дома: выписал в лесхозе полкуба, больше не дали, повалил полтора, а его застиг лесник Федор Волков и чуть не застрелил из ружья по бешенству своего характера. Потом – как спустя два месяца, в начале марта, возвращаясь в Глухаревку из-за реки, из села Велжи, где Ванька с женою гулял у ее сестры, нашел этого самого Федора Волкова в лесу мертвым, в стороне от дороги, а ружье его – в полусотне шагов от тела, торчащим из-под снега. Милиция трижды вызывала его и Нюрку, жену, на допрос, выпытывала все подробности – как они шли да как увидали Волкова, какие были следы вокруг и на тропке и кто и за что, по мнению Ваньки, мог лесника убить.

– А чего я знаю? Я его с того дня, как на мене акт написал, и не видал боле. Он многих в округе обижал. Могли, конешно, и подстеречь. Народ всякий. А найди попробуй – никаких следов, в самый этот день метель мела. Его бы на экспертиз отвезть в город, да снимку с глаз сделать, тогда б узнали, кто у него в глазах стоит. А в районной нашей милиции – чего они умеют?

– Ерунду ты порешь! «Снимку»! – усмехнулся Ворон, снисходительно слушая Ванькины рассуждения.

– Как это ерунду! – разгорячился Ванька. – Я когда у братана на шахте гостил, там тоже такое дело было, нашли одного за поселком. Голова пробита, а следов вокруг нету – дождь посмывал. Так его на экспертиз, в город. Глаза проверили и видят – в глазах у него двое, один высокий, рябой, а другой пониже, на лице шрам, в руке железку держит… И суток не прошло, как обоих сыскали.

– Сам все это видал?

– Зачем сам, люди говорили.

– Брехня все это! – сказал Ворон равнодушно-презрительно и, зевая, потянулся телом, разводя в стороны руки. – И Волкова никто не убивал. Просто пьяный замерз. Он трезвый-то бывал когда?

– А чего ж тогда милиция искала, если б он просто пьяный? Значит, подозрение имелось, что дело нечистое, ктой-то в этом виноватый.

– Милиция – на то она и милиция. Должна все проверить.

– Так три ж раза вызывали! Проверить и одного хватило!

– А! – отмахнулся Ворон и встал с земли, выпрямив свою длинную худую фигуру.

Развалисто переставляя замлевшие ноги, он пошел в сумрак, к своему трактору, погремел там в будке и вернулся с пружинным трехместным сиденьем и старой заношенной солдатской курткой на вате.

Бросив сиденье на землю, он улегся на него, подгреб под голову солому и накрылся курткой.

Павел тоже сходил к тракторам за телогрейкой, надел ее на себя и прилег у затухающего, уже без пламени, светящегося одними только угольями костра на солому, что оставил Ворон.

Спать не хотелось, Павел глядел в темную бесконечную глубь неба – в ней уже проступали и, помаргивая, тлели желтоватые и голубые звезды. Совершенно беззвучно, в той же немоте, в какой темнел и мерцал небесный купол, пересекая звездную россыпь, двигалась крохотная светлая точка – то ли высотный самолет, то ли спутник. Соловьиного свистания поубавилось, из невидимых певцов остались только наиболее голосистые, до полного самозабвения захваченные рождавшейся в них музыкой. Поглядеть бы на этих птах, что с такой страстностью вели свое певческое состязание: были ли это старые соловьи, искушенные в турнирах и защищающие свою профессиональную честь, или же, напротив, молодые, впервые испытывающие сладость соперничества и еще только набирающие искусства?

– Во, паразиты, как глотки дерут! – сказал Ванька. И заскреб голенищами сапог, приподымаясь.

Бухая о землю сапогами, он отошел в темноту, к яблоням. Продолжительное время было тихо. Потом Павел услыхал, как Ванька мочится.

– Темнища! – сказал он знобко, возвращаясь к костру и располагаясь на телогрейке. – Доведись вот так одному в потемках тут ночевать – страху наберешься!

Он повозился, лег сначала на один бок, перевернулся на другой, посопел, затих.

Костер медленно умирал, красные нагоревшие уголья все плотнее покрывались коркой черного пепла, чуть слышно под нею шевелясь, распадаясь с легким звоном. Соловьи на усадьбе все цокали, свистали, звездное небо горело теперь совсем ярко, в полную силу, его глубь была уже без синевы, бархатно-черна, отчетливо выделялся ковш Большой Медведицы и продолговатым, раздвоенным облаком, протянувшимся поперек всего небосвода, светился Млечный Путь…

* * *

Настроение, с которым Павел бродил по хутору, сидел на холмике, а потом – у копанки, ожидая, пока ведро наполнится звонко падающими каплями до самого верха, не убывало в нем, не уходило; какой-то щемящий, беспокоящий ток шел через сердце, и он сам не заметил, как шумно поерзал на соломе и слышно для окружающих вздохнул.

– Ты чего? – спросил Ванька сонно, сквозь руки, в которые он запрятал лицо и голову.

– Да вот… – проговорил Павел, не зная, как проще объяснить. – Жаль все ж таки…

– Чего?

– Вот всего этого…

– Ты про хутор, что ль?

– Про хутор.

– На-ашел че-о жалеть! – кривя рот в зевке, с растяжкой протянул Ванька.

– А тебе неужто все равно? – спросил Павел. Он мог бы и не спрашивать, знал, что ответит ему Ванька, но все же спросил, как-то не веря, что у Ваньки так-таки и не шевелится ничего внутри, а только одно полное безразличие и бездумность.

– Спи ты, ну тебя! – буркнул Ванька и добавил еще что-то совсем неразборчивое – уже спал.

Спал и Ворон, с коротким звуком, толчками, выдыхая воздух сквозь приоткрытый рот.

Павлу стало горьковато, что он одинок со всем тем, что у него в душе, что его беспокойство и размышления не интересуют Ваньку, ничего не затрагивают в нем. Почему так? Что за причина этого безразличия? Почему и другие из местных жителей, слушая Павла, в лучшем случае лишь пассивно соглашаются с ним, а чаще остаются вот такими же безучастными? Ведь все это так серьезно, так важно! И такое имеет к каждому из них отношение! Ведь они не случайные гости в этом краю, которым нет никакого дела, что и как вокруг, все они родились тут, здесь их родина, земля, хозяевами которой они называются; эта земля их кормит, одаряет многими радостями, от ее щедрости, плодородия и богатства они живут, и многие будут жить здесь весь свой век, до полного скончания своих дней. Как же можно пребывать незрячим, глухим сердцем к тому, как убывают богатства края, его красота, как тяжко страдает природа, какой невосполнимый терпит она ущерб? Сколько потерь и за какой недолгий срок! Если бы еще потери были вынужденными, по крайней хозяйственной необходимости, если бы взамен достигалась какая-нибудь выгода! Сколько утрачено просто зря, без всякого смысла, без всякого оправдания – по одной только неразумности, по безответственному, бездумному расточительству, по равнодушию, по неумению ценить, беречь, использовать… Сколько потеряно напрасно, впустую труда предшественников, какой урон понесла былая красота земли!

Усадьба, которой завтра не станет, всего лишь малая, незначительная часть в этих потерях. Глухаревка и близкие к ней деревни и села славились фруктовыми садами. По взгорью правого возвышенного берега реки они почти всплошную тянулись на десятки верст. Весной, в цветенье, приречные бугры будто накрывало снегом, ветер кружил над простертыми внизу пойменными лугами белую метельную порошу. По осени в города тянулись обозы – в тридцать, сорок, шестьдесят возов, – и на всю степь когда-то пахло антоновкой, разносился дух спелых, облитых липким соком груш. Теперь приречные бугры пусты, дерн с них смыт дождями, краснеет глина… Одиночные козы пасутся на крутизне склонов, щиплют редкую траву, и только торчащие кое-где почерневшие пеньки напоминают о садах, что когда-то снабжали своими плодами всю округу, население ближних и дальних городов.

Была Глухаревка не только в садах, но и в прудах – все яры, разделявшие ее улицы, были загорожены плотинами, в ракитных берегах блестела вода со стайками уток и гусей – каждый двор водил птицу. Потом за прудами не стали смотреть, некому стало поддерживать прочность плотин. Одну за другой их рушило напорами весенних паводков, и теперь в Глухаревке на месте прудов зияют сухие, унылого вида лога; даже лозины не уцелели на бывших берегах – их порубили на топку…

Так в Глухаревке. А соседние села? Они тоже тонули в зелени садов, в них тоже блестели пруды, полные разной птицы. Почему исчезли сады – это известно всем, но почему так пострадало, в такой бесхозяйственности оказалось все остальное? Взять окрестные леса, взять реку. Как-то Павлу случилось быть в лесхозе и увидеть там карты лесов, снятые в разные годы. Его поразило, как уменьшилась их площадь. Директор лесхоза, старик с пушистыми седыми усами и умным, усталым взглядом, сказал Павлу на его удивление: «Рубим сук, на котором сидим. Да-да, как ни печально… Все наше благополучие – в лесах. Они – хранители влаги, весь водный режим края зависит от них. Порубим леса – и край превратится в пустыню. Все это понимают отлично, понимают и там, в министерствах, и все равно разрешают рубки превыше меры. Берет верх мелкое делячество, сомнительный практицизм. Рассуждают так: везти лес из сибирской тайги – далеко, сложно и дорого, а взять здесь – дешевле и проще. Вот видите, сколько нарядов… – Он прикоснулся к пухлой папке у себя на столе. – Каждый год отдаем древесины больше, чем нарастает. Поступаем как преступные расточители – тратим основной капитал. Говорим столько о будущем, а сами подрезаем этому будущему корни…»

В еще более бедственное положение попала река. Несчастная река срединной России, беззащитная, страдающая! Предки, когда-то пришедшие на ее берега, и те, что много времени спустя гнали по ней плоты для царя Петра, строили в устье первый в России флот, и те, что жили на ней потом, поили в ней стада, ловили рыбу, сплавляли баржи с зерном и товарами, и те, что видели ее совсем недавно, – покойные прадеды ныне живущих глухаревцев, – взглянув на нее теперь, ни за что бы ее не узнали, отказались поверить своим глазам. Если бы ее несчастье состояло только в том, что на приречных склонах порубили леса, превратили склоны в пашни, дали дождевым и весенним водам смывать в русло грунт! Воздвигнутые на ее течении промышленные предприятия отравили ее своими отбросами, испортили в ней воду, насытили ее маслами, нефтью, химическими веществами. В реке передохла рыба, скот отказывается из нее пить, а если пьет, то болеет. Даже купаться стало противно – такая мутная, зловонная, вконец изгаженная вода…

Как-то Павел прочитал в областной газете статью. Автор ее, журналист, обличал тех, кто виновен в загрязнении реки, называл поименно директоров предприятий, самым грубым образом нарушающих законы о сохранении природы, пренебрегающих строительством очистных сооружений. Статья была большая, гневная. Павел прочитал ее с торжеством: ну, теперь губители реки не отвертятся, получат по заслугам, и с бедствиями, которые терпит река, будет покончено. А через три недели в рубрике «По следам выступлений» газета сообщила, какое взыскание понесли названные в статье уничтожители природы: по служебной линии им поставлено «на вид»… И только один, самый злостный, самый главный губитель реки понес более ощутимое наказание – поплатился штрафом в сто рублей… Прочитав, Павел долго не мог выйти из состояния ошеломленности: испортить одну из самых замечательных среднерусских рек, славную своей историей, своей красой, превратить ее в грязную сточную канаву, совершить преступление перед бесчисленным множеством людей, жизнь, труд и быт которых так или иначе связаны с этой рекой, наконец, обокрасть потомков, лишить их одного из самых прекрасных творений местной природы, и всего-навсего – «на вид»! Всего-навсего – штраф в сто рублей, которые к тому же, как сообщалось в этой же газетной заметке, подвергнутый наказанию ухитрился заплатить не из своего кармана, а из заводской, государственной, то есть народной казны… Обокрал народ – и расплатился его же деньгами! Чего же станут бояться, что же остановит других губителей народных богатств, других разрушителей природы, тех, что помельче калибром, у кого поменьше масштабы их вредоносной деятельности, если самые крупные, самые злостные, самые виновные перед народом отделываются так легко и просто!

Под пеплом еще тлели угли. Павел раскурил о жаринку папиросу, пыхнул в темноту. В нем, пробужденные воспоминанием, кипели злость и возмущение – совсем с тою силою, как тогда, когда он прочитал, какой результат принесло выступление газеты. Он долго не мог успокоиться: ходил с вырезками в руках, читал их вслух трактористам, совхозным рабочим. Прочитал даже Сычеву. Сычев осторожно и политично промолчал. Критиковалось начальство, а к такого рода критике он присоединялся только после того, как на все сто процентов становилось ясно, что критика официальная и присоединяться не только можно, но и должно, а то попадешь в один разряд с теми, кого критикуют.

Разволнованно потягивая папиросу, Павел припомнил, как ему пришлось еще раз так же сильно и надолго расстроиться и кипеть в бесплодном гневе. Повод к этому дала поездка в городок рабочих сахзавода, расположенный километрах в двадцати от Глухаревки, ниже по реке.

Прежде там не было никакого города, а было имение какой-то принцессы. Она вела своепроисхождение от английских дворян, во всем подражала английской аристократии и даже дворец свой построила в виде старинного английского замка: с зубчатой башней, на которой развевался украшенный дворянским гербом флаг в те дни, когда принцесса приезжала из Петербурга. Внутри – отделка из черного дерева, мозаичные полы, камины в чугунных и медных решетках. Дворец венчал вершину затененной деревьями горы; вниз, к реке, сбегала каменная лестница; на площадках журчали фонтаны, изливаясь из разверстых пастей драконов и разных морских чудищ; искусно нагроможденные камни образовывали глубокие гроты, в них на стенах зеленели бронзовые змеи, с потолков свисали выточенные из белого мрамора сталактиты, в точности похожие на естественные.

Сюда приезжали разные знаменитости, даже художник Рерих, написавший для главного дворцового зала два панно, изображавших сцены охоты. Комнаты дворца были наполнены изделиями из бронзы, фарфора, инкрустированной мебелью, исполненной старинными мастерами. Из золоченых рам смотрели картины фламандских, итальянских живописцев.

Обо всем этом – о дворце, о дворцовом убранстве Павел прочитал в старой книге, случайно попавшей ему в руки. В ней были даже иллюстрации, воспроизводившие интерьеры залов, комнат, отдельные предметы из коллекции принцессы.

И вот он увидел этот дворец. От кирпичной ограды, окружавшей дворцовый двор, почти ничего не осталось, кирпич разокрали на разные хозяйственные нужды. На стене дворца на видном месте висел ржавый железный лист, на котором едва-едва можно было разобрать, что здание – памятник архитектуры и повреждение его карается законом.

Но грозное это предупреждение, как видно, никого не стесняло. Наружная орнаментовка оконных проемов была сбита, чугунные, художественного литья перила балконов и террас изломаны, от железных кованых фонарей по бокам главного подъезда уцелели только кронштейны. Фонтанные фигуры на площадках каменной лестницы оказались обезображенными: кто-то нарочно, стремясь как можно сильнее их повредить, досадуя, что они прочно вделаны в камень и нельзя оторвать их совсем, бил по ним булыжниками. Ступени лестницы лежали неровно, качались под ногами, многих не хватало; гроты, без сталактитов и бронзовых змей, разили запахом отхожих мест, таким сильным, что Павел не решился заходить внутрь.

С предупреждением не вредить зданию, сохранять его в первоначальном виде не посчиталась и контора сахарного завода, которой отдали в пользование дворец. Павел увидел залы и комнаты, разгороженные фанерой и досками на клетушки, увидел двери, пробитые в капитальных стенах, потому что контора нашла так для себя удобней, изрубленный паркет, замененный во многих местах простыми, даже некрашеными досками; прежняя система отопления контору не устраивала, поэтому в клетушках громоздились криво сложенные из кирпича самодельные печки, в языках копоти; от них, вконец безобразя внутренность здания, тянулись к дымоходам коленчатые железные трубы.

У старика-вахтера, сидевшего при входе на колченогом стуле и калякавшего с уборщицей, Павел спросил: куда же подевалось убранство дворца: мебель, бронза, картины? Что стало с библиотекой, ведь в ней была не одна тысяча книг, немало ценных и редких.

– Куда, куда… Значит, подевалось… – нехотя и недобро ответил старик с подозрительностью к Павлу – чего это он ходит по этажам, чего высматривает? Павел спросил еще у двух-трех конторских служащих. Отвечали одинаково: пропало. А куда – кто его знает…

Получив на складе сельхозтехники запасные части, которые ему поручили привезти, Павел, пока шофер грузовика обедал в чайной, ходил по городку, думал.

Городок, разросшийся и благоустроенный за последние годы, производил неплохое впечатление. Кварталами стояли трехэтажные жилые дома с балкончиками, населенные рабочими сахарного завода. На крышах щетинились телевизионные антенны. В центре городка сверкал витринами недавно открытый универмаг. Напротив него такой же свеженький и такой же желто-белый кинотеатр приглашал афишами на новый широкоэкранный фильм. Главная улица была в асфальте, люди шли по тротуарам, не грязня обуви. По городку шныряли даже такси: светло-серые «Волги» с черными шашечными поясками.

Вблизи дворца на склонах, обращенных к реке, торчали прутики посаженного леса. Большой красочный фанерный щит сообщал, что это молодежный парк, заложенный руками пионеров и комсомольцев района. Колесами-нулями круглилась внушительная цифра, обозначая, какое количество деревьев посадили комсомольцы, превращая голые склоны в парк.

И вот тут у Павла точно взорвалось что внутри. Глядя на тоненькие прутики в старательно облаженных лунках, он испытал совсем не радость, не восхищение добрым и благородным делом, исполненным районной молодежью, а нечто совсем противоположное – горечь, досаду, обиду, злость, гнев. Ведь точно же на этом самом месте стоял парк, взращенный крепостными садовниками! Посаженным прутикам расти и расти, только через полсотни, через семьдесят лет превратят они эти бугры и откосы в то, чем они когда-то были. Многие из тех, кто посадил новый парк, даже не дождутся того далекого времени, не увидят по-настоящему своей работы. Только через семьдесят лет будет восполнена, возмещена утрата, только через семьдесят лет к людям снова вернется то, что у них  у ж е   б ы л о,  чем они уже владели, чего так глупо и понапрасну, не заглядывая вперед, себя лишили. А  в е д ь   э т о й   у т р а т ы   м о г л о   и   н е   б ы т ь,  как и многих других подобных утрат, и не надо было бы снова исполнять однажды уже исполненное, возвращаться назад, к истокам, снова трудиться над основным капиталом общего блага, вместо того, чтобы, останься он нетронутым и сохраненным, идти с ним дальше, наращивать его, развивать и множить…

На обратном пути, в кабине совхозного грузовика, Павел думал о Глухаревке, о соседних деревнях. Прошедшие годы и туда принесли немало доброго. Сколько в деревнях техники – машин, механизмов! Нынешние земледельцы почти избавлены от изнурительного мускульного труда, в каком сотни лет изнемогали и прежде времени изнашивались, старились поколения крестьян. В редком селе теперь нет электрического света, радио. Если поглядеть по избам – обстановка в них близка к городской: крестьянским семьям по силам, по заработкам покупать хорошую мебель, хорошие вещи. В каждом дворе обязательно велосипед, у многих мотоциклы, а есть и владельцы собственных автомобилей. Стало привычным, что все дети учатся, заболевшие получают немедленную помощь. Культура еще вызывает нарекания, но и она движется вперед, есть новые клубы, которые не уступают тем, что в городе, – там и танцы, и всякая самодеятельность, и кружки, и кино, и читальни, где на полках и Пушкин, и Драйзер, и самые последние журналы.

Но сколько делается уже однажды сделанного, сколько труда идет только на то, чтобы восстановить уже имевшееся! На осень в Глухаревке запланировали посадить сад в прежних размерах… В Сурганове, по соседству, чинят, трамбуют плотину, которая держала раньше обширный пруд… Как бы крепче, богаче, красочней, изобильней была жизнь, если бы новое творчество соединялось со старым, если бы труд ложился на труд, если бы всему и всегда понимали настоящую цену и берегли, хранили бы любую частицу общего блага, все, До последней крошки, что только может служить, нести свою пользу жизни, людям!.. Как это и должно быть у рачительных, настоящих хозяев, у настоящих наследников…

* * *

– Дрыхните, суслики! А я думал, вы тут уже всё вверх дном перевернули!

Громкий веселый голос заставил Павла открыть глаза.

Занималось утро, степь лежала серая, слегка туманная. Небо на востоке зеленело, самый низ его был подожжен зарею.

В трех шагах от трактористов слезал с заглушенного мотоцикла Сашка Губырин, слесарь из бригады ремонтников, коренастый, коротконогий, щерясь в улыбке широким ртом с редко поставленными зубами.

Ворона тоже разбудил Сашкин голос – он сел, потянулся с хрустом, толкнул Ваньку. Лицо у Ворона было хмурое, невыспавшееся, какое-то скошенное от неудобного лежания, с рубчиками на щеке от соломы, что служила ему подушкой. Спутанные волосы лезли на глаза; слепо шаря по соломе, он отыскал свой берет, нахлобучил на голову и, зевая, поднялся на ноги. Ванька, проснувшись, шевелился, тоже зевал, тер кулаками глаза.

– А за мной Сычев вечером прислал. Иду, думаю – чегой-то бы так поздно? А он там на механика шумит – трактористы распустились, взыскивать надо, за машинами не следят, выедут – а потом простой… Это он про вас… Вот свечу для пускача привез.

Сашка кинул Ваньке в руки маленький промасленный сверток. От утра, свежести воздуха, быстрого лёта по степи на мотоцикле Сашка был возбужден, говорлив. Он и всегда-то был мастер поболтать, почесать язык.

– А механик слушал-слушал, голову свесил и вдруг как всхрапнет. Сычев надулся и говорит: ну, если механик храпит, когда ему руководство дает указания, чего ж тогда от трактористов ждать! А механик двое суток не спал, электродойку налаживал…

Ворон сполоснул лицо, сам себе поливая на ладонь из канистры. Ванька, зачерпывая из ведра остывшую воду, пил кружку за кружкой: его разбирала жажда.

Первым запустил трактор Ворон – ему и начинать было первым. Выхлопная труба, нацеленная отвесно в небо, задрожала, стреляя баранками тугого дыма, вначале коричневато-черного, потом голубого. Баранки взлетали высоко в зелень неба, вдогон друг другу, строго прямолинейно, словно нанизанные на невидимый стержень. Тракторный дизель прогревался, стучал все ровнее, ритмичнее.

– Ну ладно, хлопцы, – сказал Губырин. – Я поехал. К восьми на работу, я еще минуток полтораста придавлю.

Вслед за Ванькой, взяв из его рук кружку, он выпил из ведра водицы, плеснул остаток на кострище, взбив серое облачко пепла. Перекинув ногу через свой «ИЖ», он словно бы пришпорил его, рванул каблуком вниз педаль стартера, и мотоцикл взревел, сливая свой рев с гулкой пальбой Гришкиного трактора.

– Постой! – крикнул Павел. Ему вдруг неудержимо захотелось уехать с Сашкой, чтобы не присутствовать при дальнейшем, не смотреть, как станет Ворон рушить ножом бульдозера яблони, как двинет он машину на цветущую сирень и как она, со всполошенным метанием ветвей, не в силах уклониться от погибели, избежать ее, затрещит под напором многотонной громады безжалостного металла, как примутся железные гусеницы давить и мешать с землей ее цветущие, в живом, душистом соку бутоны и как за бульдозером и плугом Ванькиного трактора, который пойдет следом, потянется, увеличиваясь, голая пустая чернота…

Не спрашивая Сашку, возьмет или нет он его на мотоцикл, Павел поспешно и решительно – только бы не остаться на хуторе! – пристроился на кривое сиденье за Сашкиной спиной, ухватился за поручень.

Ванька удивленно воззрился на Павла: губы его шевелились, он что-то спрашивал – не понимал, чего это Павлу загорелось вдруг уехать, когда самая работа только начинается.

Павел взмахнул рукой, как бы что-то объясняя Ваньке – благо что трещали моторы, глушили слова и можно было ничего не объяснять. Сашка отпустил рукоять сцепления, крутнул газ, и мотоцикл бросило с места.

Когда Сашке приходилось ездить с пассажирами, он гнал дуроломно, заваливая скорость за сто – бахвалился своим мотоциклом, своей водительской лихостью. Перед Павлом Сашке побахвалиться было особенно лестно, и до Глухаревки они домчались почти как по воздуху, до боли нахлестав лица ветром.

Над глухаревскими крышами всплывали печные дымы, малиново-золотые на просвет встающего солнца. Куры купались посреди улицы в дорожной пыли.

Буфетчик чайной, Григорий Фомич Жогин, припадая на деревянную култышку, заменявшую ему правую ногу, открывал на своем заведении ставни, снимая с замков и со звоном откидывая тяжелые железные поперечины.

Павел слез с мотоцикла. Еще было не время работы чайной, Григорию Фомичу еще предстояло принимать из пекарни хлеб, варить в котле пшенную кашу и макароны с тушенкой – обычное утреннее меню, – но Павел хотел есть, папиросы у него кончились, и он знал, что Григорий Фомич, добрая душа, найдет, чем его покормить, отпустит и пачку «Прибоя». Вот уже два месяца, как Павел его постоянный клиент по два, а то и по три раза на день.

– Раненько сегодня, раненько… – сказал Григорий Фомич, бросив на Павла взгляд и выбирая из связки ключ, чтобы отпереть поперечину на последней ставне. – Откуда это вы с Сашкой?

– С хутора, – ответил Павел. – Пашут хутор.

– Ну? – удивился Григорий Фомич. – А говорили, будто Сычев передумал. Будто в районе постановили там лагерь для школьников сделать.

– Нет, – сказал Павел, – пашут. Не будет больше хутора.

Григорий Фомич сердито дернул замок, вполголоса выругался:

– Вот ведь окаянный какой! И в керосине его отмачивал и маслом мазал. Запирается слободно, а отпереть – по́том изойдешь. Не иначе как попало в него что. Разбирать надо.

Шаркая протертыми, щелистыми на сгибах валенками, подковылял старик Кушелев и остановился возле чайной, подперев себя спереди палкой. На старике были милицейские галифе, подаренные ему внуком, который служил в районной милиции, обвислый на плечах пиджак спортивного покроя, с накладными карманами, подаренный ему другим внуком, студентом техникума, и старая-престарая облезлая, совсем уже без меха шапка-треушка. Блекло-серые глаза старика в безресничных веках смотрели без всякого выражения, и непонятно было, зачем он остановился у чайной – то ли так, отдыхая на пути, то ли с каким делом.

Павел вспомнил, что Кушелеву восемьдесят шесть лет, что он самый старый житель Глухаревки, свидетель всех событий, что происходили в этих краях с последней четверти прошлого века; при нем ездил по степным селам писатель Эртель, при нем в полной своей красе зеленели на приречных буграх сады, степные усадьбы он застал еще в прочной силе, в крепком порядке и видел глухаревский хутор таким, каким не видел его никто из ныне живущих людей, – еще не тронутым увяданием, красующимся высоким домом, а парк – еще незнакомым с топорами, во всем великолепии, во всей мощи двухсотлетней зрелости.

И, не удержавшись, точно найдя, наконец, кому можно пожаловаться, кого можно взять в сообщники, Павел сказал Кушелеву:

– Дедушка, а хутор-то пашут… Не будет больше хутора.

– Ась? – подался Кушелев к Павлу, выставляя голову ухом вперед.

– Хутор, хутор запахивают! Не будет, говорю, хутора больше!

– Да-да, это точно, не будет… Это хорошо, что пашут… Земля уход любит. Ее ухаживаешь – она хлебушек дает. А от хлебушка – вся жизнь. Нет хлебушка – и жизни нет, помирает народ… – забормотал Кушелев. Выражение его блеклых, слезящихся глаз не изменилось, по старику было видно, что уста его плетут нить слов сами по себе, а сознание где-то далеко, совсем без связи с ними.

Он постоял еще в той же позе, в какой остановился, налегая на палку, потом в глазах его что-то всплыло, и, пришамкивая, он спросил у Жогина про сельповскую продавщицу:

– Дашка поехала в район? Обещалась поехать.

– На что тебе Дашка? – спросил Жогин.

– Селедки обещалась привезть.

– Посолониться захотелось? – снисходительно, как разговаривают с детьми или вот такими, вроде Кушелева, глубокими стариками, усмехнулся Жогин. Он уже кончил отпирать ставни и смыкал замки́ дужками, чтоб не растерялись.

– Надоело на одной картохе… – ответил Кушелев. Он жил с бабкой, такой же старой, но еще способной к хозяйствованию, однако готовил себе сам, отделившись от бабки, считая, что она изводит много керосину, дров, а делает все не так, как надо, только тратит продукты. – С соленым-то она лучше идет… Я ить еще жевать могу, три зуба осталось… – прибавил он, постояв.

– Поехала Дашка, поехала, – сказал Жогин. – Только больно рано ты, дед. Она часам к десяти возвернется, не раньше. Да и то если на базе очереди нет.

– А я возле сельпа на травке посижу, – сказал Кушелев. – В избе духотища, мухи заели…

До обеда Павел просидел в конторе совхоза над конторскими документами, выписывая сведения для дипломной. Срок, когда уезжать в институт, был уже недалеко, и Павел старался набрать побольше материала: в институте любили, чтоб дипломные студентов изобиловали цифрами и таблицами.

Приехал бухгалтер, ездивший в одно из совхозных отделений, узнал у Павла, что хутор распахивают, и сказал, довольный:

– Отлично! Внесем в сводочку!

Павел листал конторские книги, вчитывался в планы, сводки, отчеты, акты, крутил на арифмометре ручку, подсчитывая гектары мягкой пахоты, человеко-часы, затраты горючего, а сам за всею этой кропотливой, требовавшей внимания и сосредоточенности работой, под тиканье конторских ходиков не переставал помнить о Вороне и Ваньке и мысленным зрением видеть хутор и все то, что на нем совершается в эти идущие часы. Вот уже нет сирени и яблонь, вот трещат, в облаках пыли рушатся сараи, вот под напором стального ножа выворачиваются из земли, из своих гнезд пни, обрывая влажные корни, и бегут, расползаются в стороны всевозможные жучки и козявки, находившие в трухлявом дереве пней себе приют…

В два часа дня зазвонили в рельс, возвещая о перерыве на обед, и Павел, ждавший этого сигнала, точно какой-то завершающей черты, мысленно сказал себе: «Ну, всё…»

И действительно, в этот самый час на хуторе всё уже было закончено. Бугрясь крупными неразборонованными глыбами, влажно дыша, чернела пахота, широкой, выпуклой посередине полосой вписанная в квадраты и прямоугольники окружающих совхозный полей. Ссунутые в ярок, в промоину, прорытую весенней водой, дотлевали остатки садовых деревьев и построек, синий дым стлался над пашней, уплывая вдаль, туманя степной горизонт. Тракторы, с работающими моторами, сотрясаясь мелкой дрожью, стояли у края пахоты, на дороге в Глухаревку; запыленный, усталый, хмурый Ворон тяжелым гаечным ключом отбивал с траков приставшие комья земли; Ванька, тоже усталый, грязный, припудренный пылью, мыл черные, измазанные мазутом руки, плеснув керосину в то самое ведерко, которое Павел отчистил и отпарил кипятком, и весело, оживленно говорил с Вороном, дивясь дурости соловьев: когда уже все кусты и деревья на усадьбе были срезаны и покорчеваны и остался один, самый последний, кривой, низкорослый, задетый тракторным колесом и поломанный куст, они слетелись на этот последний куст, унизали его сверху донизу, ошалелые, взъерошенные, беспокойно вертясь, толкаясь, перепархивая по веткам. И только когда Ванька в новом заходе почти уже наехал на этот последний куст трактором – они снялись и полетели куда-то врассыпную. А оставь им этот куст – наверное, так и сидели бы на нем одни-одинешеньки, посреди ровной степи…

Хутор Михайловна,

май 1964 г.

Легкая жизнь

Второй раз Матвей Федотыч Слепухин женился уже почти стариком, тоже почти уже на старухе, вдовой бабке. В деревне у нее было прозвище Жучиха. За цыганскую смуглость обтянутого дряблой кожей лица, угольную черноту глаз. Так же звал ее и Матвей Федотыч все двадцать лет их совместного житья-бытья и привык к уличному прозвищу своей супруги так крепко, что, когда она умерла, и в сельсовете писали об этом справку, и секретарша спросила имя-отчество покойницы, то Матвей Федотыч даже назвать не смог; минут пять думал, морщил лоб и не вспомнил. Благо, в сельсовете случайно находилась соседка, она и подсказала:

– Да что ты, Федотыч, аль ум свой совсем пропил? Лизаветой же она была, а по отчеству – Григорьевной…

– Точно! – сконфуженно подтвердил Матвей Федотыч. – Лизавета Григорьевна! Скажи – как из ума вон!

Померла она в самую мартовскую распутицу, когда вязкие непроглядные туманы съедали последние снега, все низкие места вокруг Жердяевки были залиты талой водой, и всюду текли, бежали, сочились ручьи, большие и малые, чистые, как слеза, и мутные, неся на себе грязь, солому и пену. Копая на погосте могилу, землю сыпали вокруг нее валом, чтоб не затопило яму. Но вода все равно набралась туда по колено. Так в нее и опустили гроб. Утопили, можно сказать, покойницу. И по смерти пришлось ей не сладко, – как и всю ее жизнь, что с первым ее мужиком, драчуном и пьяницей, что потом – с Матвеем Федотычем.

Матвей Федотыч был с ней всегда гневен, хотя она старалась угодить ему изо всех сил, частенько ругал самыми ядреными словами, вымещая всякие доставляемые ему жизнью, обстоятельствами и людьми раздражения, и когда она, намаявшись, наконец померла, горя от этого он не почувствовал никакого. Событие это было для него лишь поводом крепко и долго попьянствовать. И он вполне использовал это свое право. Уже на кладбище держали его под руки, чтоб не нырнул он вслед за гробом в черную, наполненную пенной водой яму, а потом он еще трое суток шатался по деревне и по соседней станции Графская. На этой станции он работал с молодости, как большинство в окрестных деревнях и селах. Сначала – в путевых рабочих, но труд этот, для крепких рук, на жаре и морозе, пришелся ему не по вкусу, и он подался в сторожа. А сторожение – это, можно сказать, никакой работы. Принял дежурство – и ходи себе похаживай, посиживай и покуривай или даже спи. Матвей Федотыч сторожил магазины, станционные склады, пакгаузы. Отдремал за жалованье ночь – и день целиком твой. Скучная его служба не надоедала Матвею Федотычу, напротив, он всегда радовался, как он удачно, счастливо сообразил, что ловчей всего быть сторожем. Так, можно сказать, без особого труда и забот и прокантовался он сорок с лишним лет, даже выслужил пенсию.

На Графской у Матвея Федотыча было много дружков и знакомых. Встречая их, он всем говорил одни и те же слова: «А бабка-то моя… Жучиха… того… Вот как!» Ему хотелось продолжить, сказать что-то еще, но язык не слушался, да и ум был как в тумане, ничего больше не рождалось в нем. И Матвей Федотыч только сокрушенно махал рукой, как бы говоря – сами должны понимать, каково это, когда померла бабка, и в доме теперь никого, глухо, пусто и холодная печка. Большинство знакомых относилось к Матвею Федотычу сочувственно, его утешали принятым способом, так что Матвей Федотыч за все пребывания на Графской ни на минуту не трезвел. Кончились эти его поминки по супружнице Лизавете Григорьевне тем, что ночью, по дороге с Графской в свою опустевшую, простывшую избу, он свалился в грязь и снег и долго лежал, пока чуть не наехал на него местный грузовик, и шофер, узнав Слепухина и пожалев, подобрал его, грязного и бесчувственного, и довез до дома.

Лежа в мартовской хляби, схваченной поверху хрусткой корочкой льда, Матвей Федотыч сильно простыл, и с той поры у него ослабли ноги – совсем не могут его держать. Целыми днями, зимой и летом, лежит он на железной скрипучей кровати рядом с черной от копоти печкой, из которой выпало несколько кирпичей и полувывалилась дверца топки. Изредка он все же выбирается из избы, подпираясь двумя палками, но весь путь его – не далее своего двора и огорода. Даже до соседей ему не дойти. Местные к нему тоже не заходят, не любят его в деревне за сварливость, что развилась в нем от инвалидности, за то, что любой разговор Матвей Федотыч Слепухин непременно обращает в брань: что-то так и свербит у него все время внутри, просится излиться наружу. Точно обида и раздражение на людей: вы вот, мол, ходите, а я ползать должен. И выплескивает он это без разбора, на каждого, кто подвернется. Лишь полудурочка Ксюша, та, что моет в сельсовете и на почте полы и живет этим заработком, бывает у Матвея Федотыча, носит ему из магазина хлеб и другие продукты, получая за это из сдачи три, пять копеек. Прибыток небольшой, но Ксюша просто услужлива; кто о чем ее ни попроси – всем охотно помогает.

Однако избу Матвея Федотыча люди посещают, в собеседниках и общении недостатка у него нет.

Жаркий субботний день, середина июля. Двери в избу Слепухина все отворены, с кровати ему видно блеклое от зноя небо, облезлый, давно не крашенный штакетник, отделяющий заросший травой двор от улицы, кусок пыльного куста сирени, растущего за штакетником, рядом с калиткой. Однообразно, вгоняя в сон, жужжат мухи, стукаясь в мутные оконные стекла. На лавке и под лавкой возле печи – чугуны, кастрюли, но мухи даже не кружат возле них, знают, что посуда пуста и суха, в ней давно ничего не варилось, поживы там никакой нет, и жужжат и вьются только у окна, которое жарко нагрето солнцем, в его косом луче, и над Матвеем Федотычем. Он терпелив, даже когда мухи садятся и ползают, щекоча, по его лицу, но иногда, если возле него является слишком уж назойливая, он коротко и быстро взмахивает рукой, ловит муху и держит ее в кулаке, слушая, как она отчаянно жужжит и работает своими лапками, силясь выбраться. Подержав так в неволе муху и тем ее наказав, Матвей Федотыч ее выпускает, не давит: если перебить мух, без них в избе станет совсем скучно.

Хлопает калитка, кто-то нерешительно идет по двору, чьи-то ноги шаркают по густой высокой траве. Ага, гость!

Заслоняется, меркнет свет, вливающийся в распахнутые двери, на пороге – крупный мужчина в самом мужском возрасте, лет тридцати пяти – сорока. Черные брюки, кремовая рубашка в полоску с закатанными рукавами, лицо – худощавое, загорелое, в тонких морщинках у глаз и на лбу, не столько от возраста, сколько от работы на солнце, от постоянного прищуривания. На руке у гостя – плащ, в другой – старая полевая брезентовая сумка. Знать, дальний, раз захватил с собой харчишек в поездку и плащ на случай дождя. Облик и то неуловимое, что есть в госте, говорят Матвею Федотычу, что мужчина, хотя и деревенский, но не колхозник, вероятнее всего – рабочий какого-нибудь районного предприятия. Глаз у Матвея Федотыча наметанный, схватывает сразу, с уверенным чувством; еще так не было, чтобы пришлось ему ошибиться.

– Сюда я попал или не сюда? – произносит гость, оглядывая низкую грязную комнату с голым, непокрытым столом впритык к окну, лавкой, лежащего на кровати поверх одеяла в брюках и верхней рубахе Матвея Федотыча.

– А это уж мне неизвестно, куда тебе надо, – отвечает Матвей Федотыч, уже знающий, определивший, что пришелец нашел именно то, что он разыскивал. – Может – сюда, а может – и совсем не сюда…

– Это ваше объявление на Графской, что дом продается?

– Мое, мое… Да ты входи, садись. Лавка крепкая, не гляди, что ножка подломана. Она уж сто лет так. Никто еще не упал, и ты не упадешь.

– Починить бы надо, – говорит гость, оглядывая хромоногую лавку и осторожно на нее опускаясь. – Всего и делов-то – два гвоздя да пару раз молотком стукнуть.

– А зачем? – спрашивает Матвей Федотыч. – Я свое имущество под корень ликвидирую. Почти уже все распродал и так людям пораздал. Прасенок при бабке был, первым делом прасенка. Не торгуясь, сколько дали, мне за ним ходить не с руки. Курей она держала, так тех и продать не успел, поразбежались – и не знаю куда… Обстановка, что была, – так от нее, вишь, что осталось, стол да лавка. Зала, – показывает Матвей Федотыч на дверь в горницу; вторую комнату, в глубине дома, побольше, он называет торжественно – залой, – вся уж пуста. А шифонер был, диван пружинный. Цветы в кадках! Бабка моя любила. Сильно красоту уважала. Чтоб чистота, значит, порядок… Половички… А померла – и всей красоте капут… Кадки – те целые, в сарае. Ежели захотишь – бери, обратно их ставь, так их тебе оставлю…

– Уезжаете куда? – спрашивает гость.

– Известно, куда. Куда я могу уехать? Семьдесят годов, ноги не ходят. Сын есть, дочка, далеко за Москвой. Им я не нужон, они и не пишут, не приезжают. Мать ихняя родная померла – и то не приехали. В инвалидский дом, вот куда! Одна дорога таким, как я… А ты откуда, чего тебя сюда тянет?

– Панинский я, с глубинки. Живем вот так же, в деревне. А работаю в доротряде. Двенадцать лет уже. Да надоело. Главное – платят мало. То материала нет, то машины ломаются. Я, к примеру вот, на скрепере. Уже списать пора, а его все гоняют. Если б хоть запчастей хватало. Вот мы с женой и порешили: хату продать – и к Графской поближе. Пойду в депо, слесарем иль кем возьмут, все лучше: на одном месте, по часам, свое отработал – домой и сам себе хозяин…

– Это точно! – соглашается Матвей Федотыч. – Я сам на Графской всю жизнь свою отфитилил… Только раз ты так плантуешь, тебе надо там, на Графской, и дом искать…

– А ломят там за дома сколько? – вопросом отвечает гость. – Как Графскую на городское снабжение перевели, так народ ровно с ума посходил. Впятеро надо отдать, чем, скажем, вот тут, у вас.

– Это так оно и есть, – поддерживает гостя Матвей Федотыч. – Даже не впятеро – больше. А купишь что? Участки там усадебные какие, с нашими разве сравнишь? Сотка, от силы – две… Теснотища! Сколько туда народу поналезло, понастроилось, дом на дом – и сами друг на дружке верхом…

– Вот мы с женой прикинули, так, этак, и решили: купим здесь. До станции четыре версты, всего час ходу. Земля тут, я вижу, хорошая, черная. Ваш огород – как, на черноземе?

– Огород мой – лучшей всех у нас тут, – с хвастовством заявляет Матвей Федотыч. – Это я тебе точно говорю. Не подумай, что цену набиваю, просто по чистой правде. Да ты пройди по деревне, посмотри, сам увидишь. Даром что на скосе, зато склон южный, весной еще везде снег лежит, а мой огород уже сухой, солнцем нагретый. Внизу – ручей. Поставишь электронасос – и поливай, сколько надо. Знаешь, какие овоща у тебя тут пойдут? Голова, руки есть? А раз есть да еще по технике соображаешь – ты тут кум королю будешь. Тут и капуста отменная родится, и тыква, и огурчики. Словом – вся овощь. А уж картошка – лучшей моей картошки тут у нас ни у кого нет, право слово, от души говорю, не затем, чтоб цену набить!

– Сколько ж вы хотите? – спрашивает гость.

– Чудак человек! – садится на кровати Матвей Федотыч. – Дома, хозяйства не поглядел, а спрашиваешь! Ты сначала обсмотри все хорошенько, удостоверься, а уж потом спрашивай. А то залетают такие – смех один с ими, да и только. Надысь бабенка одна заявилась, городская, дачку присматривает. Тоже вот так-то, с ходу, с порога прямо – сколько? А я ей говорю: ты, свиристелка, всегда так, не глядя, покупаешь? Небось туфли или там кофточку – извертишь всю, каждую нитку прощупаешь, пять раз на себя натянешь, да в зеркало оглядишь – и с заду, и с переду… И вообще, говорю, неосновательная ты, иди-ка ты отсюдова… И адресок ей, значит. Какая ты, говорю, покупательница? Дом глядеть – это мужнино, говорю, дело, пущай твой мужик приходит, вот с ним мы и будем балакать. А ты, говорю, балаболка. Слыхала, куда тебе следовать надо? Вот и ступай прямой дорожкой, семафор, говорю, тебе открытый…

– Верно, надо сначала поглядеть, – вставая с лавки, соглашается с Матвеем Федотычем покупатель, слегка сконфуженный сравнением его с неосновательной бабенкой. – Значит, тут кухня, там – комната?

– Ты войди, войди в нее. Комната! Это зала, а не комната. Простор в ней какой, чуешь?

– Не так уж и велика… Сколько ж тут метров? – спрашивает из комнаты покупатель.

– На что тебе метры? Их кто мерял когда? Я всю жизнь тут живу, а и то не знаю. И не интересуюсь. Никогда и в ум не приходило считать. Оно и так видно, что простор. Семья у тебя большая?

– Я, жена да детей двое.

– Только-то? Фу! Всем места хватит, еще останется.

– Крыша как, не течет?

– А ты на потолок погляди, есть пятна?

– Вроде нет.

– Вроде! Никогда не было и не будет. Крыша цинковая, железо на ней от корыт. Я сорок корыт покупал, такого железа тогда было не достать, из тазов да корыт кровли делали. Дорого, конешно, но оно и к лучшему. Цинковое-то железо двести лет лежать будет и ничего ему не сделается…

Крыша – действительно гордость Матвея Федотыча. Потому он и расхваливает ее долго и красноречиво. А все остальное в его доме – на грани полного развала и разрушения. Штукатурка отвалилась большими кусками, стены хотя и кирпичные, да труха трухой, сложенные из плохого кустарного кирпича чуть не сто лет назад, еще при молодых родителях, когда после большого пожара, уничтожившего всю деревню, крестьяне отстраивались заново. Матицы, лежащие с тех же пор, прогнулись, провисли, полы – прогнили, колупни слегка – и от каждой доски отскакивают трухлявые щепки. В углах – плесень, темная синь сырости, поднимающейся по стенам из земли.

Покупатель все это видит и стоит посреди комнаты молча, прикидывая, какой нужен ремонт и во что он обойдется, чтобы жить в доме по-человечески.

Матвей Федотыч угадывает его мысли.

– Ты об ремонте сейчас не думай. Переходи, живи, а там оно само сделается. Понемножку, помаленьку, сегодня – одно, завтра – другое. Будешь в депо работать, тебе и материалу выпишут, и субсидию на ремонт. Печку – это я тебе прямо скажу, не скрывая, печку надо новую ставить. Это не печка, а горе одно. Дрова и уголь жрет, как паровоз, а только один дым производит. А сейчас и вовсе, стерва, не топится. С ней только одна бабка моя умела управляться. А больше никому она, стерва, не дается. Начнешь разжигать – дымит, проклятая, как смолокурня, весь угар сюда, а в трубу ничуточки и не тянет. Но ты и над ней голову не ломай. Станешь жить, привезешь из Графской печника, есть там старик, он один такой на всю округу остался. Когда-то по монастырям работал. Такие печки кладет – горстку щепок и три дня больше не топи. Он тебе враз переложит. Только не подноси ему наперед, когда уж кончит. А то хватанёт – и уж не остановится, такой этот старик насчет этого дела заводной. Захотишь русскую – он тебе и русскую сложит. Как твоя баба закажет. Русские поломали, дурачьё, плитки все понаделали, дескать, с ими и места мало, и топки меньше. И я когда-то тоже сдурел. А какая это хата без русской печи? Ее такую не зря придумали, ей, может, тыща лет, а то и поболе, она сыстари русский народ спасала. На ней и бока погреешь, и одежонку посушишь, и хлебушек она тебе спечет…

– Сейчас этим уже никто не занимается…

– Это точно. Как магазинный хлеб пошел, так и бросили. Даже забыли бабы свое ремесло. Как-то у нас тут киношники снимали. И надо им было, значит, настоящий русский хлеб, караваями. Они и муку раздостали, и дров, – так ни одна баба не взялась, все подряд сробели. Не знают уже, как тесто ставить, как печь топить, как хлебы с лопаты сажать… Небось и твоя не спечет.

– Откуда ей знать, она у меня молодая, совсем еще недавно в девках была. А печка у нас старого времени, с лежанкой.

– Ну и тут такую поставишь. Старичка этого печного Митричем зовут, я тебе адресок дам, записан у меня. Сам хотел его звать, да бабка померла и всё ни к чему стало… Да не смотри ты на печку, дрянь она, я тебе сам говорю, плюнь ты на нее! Ты погляди лучше – погреб у меня какой! Четыре на шесть. Три почти что метра глубиной. Да не туда смотришь, вот же крышка, у тебя под ногами, стоишь на ней. Открывай, открывай…

Нагнувшись, гость поднимает и ставит торчком посреди кухни крышку погреба на петлях, видит квадратный проем, узкую лестницу, уходящую вниз, во тьму.

– Погреб, я тебе скажу, не хвалясь, по чистой правде, всего дома стоит!

– Кирпичный? – интересуется покупатель.

– Зачем кирпичный! Из цемента. Тридцать два куля цемента пошло. Это, я тебе скажу, не погреб, а прямо дот. Ты на войне был?

– В люльке тогда еще кувакал.

– А я был. В стройбате. Эти самые доты строил. Уж я-то, можешь мне верить, в них разбираю. Всякие приходилось лепить. И бетонные, и железобетонные. Этот погреб, я тебе скажу, ни одна бомба не прошибет. Ежели обратно, как тогда, в сорок первом, придется, – залезай в него всем семейством, от любой бомбежки спасешься…

Покупатель усмехается.

– Не подмокает, сырость в нем водится?

– Ни боже мой! Сырость! Да откуда? На таком высоком месте? Тридцать два куля цемента… Что ни положи – в самом лучшем виде все лежит. Хоть век держи – никакой гнили, это уж ты не сомневайся. Да ты залезь в погреб-то, погляди, пощупай там. Залезь, залезь…

Покупатель делает движение опуститься ногой на лестницу, но тьма внутри совсем глухая, бесконечная, а в настойчивом приглашении Матвея Федотыча словно бы что-то слышится, проскальзывает. Какое-то чувство бессознательно противится в покупателе, он опускает крышку, говорит:

– Ладно, верю. Если сырой – в крайнем случае и поправить можно…

– Совершенно точно! – подхватывает Матвей Федотыч. – Сила и руки есть – значит, и все есть, все себе добудешь. А вот когда, как я, лежишь, как колода, ни воды себе принесть, ни дров охапку, это, я тебе скажу, не жизнь, а чистое наказание… Да скоро уж в инвалидный, на все готовенькое… Один этот дом меня только и держит. Вот ликвидирую… Комиссию прошел, говорят – что ж ты раньше не просился, шесть лет мучаешься. Да так вот, говорю. Все надеялся, отойдут ноги, опять бегать стану. А они, лешак их забери, все хужей и хужей… До сортира еще кое-как добираюсь, а назад – хоть на карачках ползи, вот так-то… Ну, поглядел хату? Идем, я тебе сарай покажу. Он тебе понравится. Ты таких сараев и не видал, поди. Он у меня поместительный, в нем для всего место, и для дровишек, и для скотины. Летнюю кухню можно устроить. Знатный сарай, право слово, не хвалясь, скажу. У меня его раз десять тутошние, деревенские, покупали. Продай, говорят, Федотыч, на что он тебе такой огромадный, скотину теперь ты не держишь. Нет уж, милые, говорю, продавать – так уж всё. Какая ж это усадьба без сарая, это ей полцены всего, а не цена. Придет, скажем, хозяин покупать, такой-то вот, скажем, как ты. Нужо́н ему сарай? Само собой. Без сарая он и глядеть не захочет, повернется да уйдет…

Говоря, Матвей Федотыч всовывает ноги в сношенные суконные тапочки, берет в руки две палки с резиновыми наконечниками и шатко поднимается с кровати в рост. Постояв и проверив, держат ли его ноги, он начинает их переставлять, подволакивая за собой, почти не отрывая их от пола, скользящими движениями, точно лыжник на лыжах. Проходит минуты три, прежде чем он пересекает кухню, сенцы и выбирается из дома под открытое небо, на свет солнца. В этом резком, слепящем после полумрака дома свете становится отчетливо видно, какое серое, несвежее у него лицо, как плохо, кое-как, лишь местами брит он тупым лезвием старой заржавленной бритвы, какая сношенная, превратившаяся чуть ли не в тлен, потерявшая от грязи и ветхости свои начальные цвета на нем одежда: пыльно-серая, с прорехами на локтях, рубаха, такая же серая нательная, выглядывающая в вороте наружной с оборванными пуговицами, лоснящиеся, вздутые на коленях штаны. Он словно бы лежал дома не на кровати, а в каком-то сером прахе, пропитавшем его всего насквозь. Веки у него, верхние и нижние, отвисшие, мешочками, подпухлые, водянистые, в них прячутся маленькие тусклые глаза, подернутые дымчатой синью.

Щурясь от солнца, скособочившись на палках, которыми он себя подпирает, Матвей Федотыч водит покупателя по небольшому дворику перед домом, показывает ему колодец, трухлявый, обомшелый сруб с заржавленной цепью на вороте, расхваливает, какая вкусная и здоровая в этом его заплесневелом колодце вода, ни у кого на всей улице такой нет, ходят к нему даже с дальних концов, от своих колодцев. Потом долго и обстоятельно демонстрирует сарай позади дома, расхваливает его шиферную крышу, жердяные, обмазанные глиной стены, поместительность; через кривую калиточку выводит покупателя на огород в зелени цветущих картофельных гряд.

– Вишь, какой урожай, картошка в этом годе отменная. Пятнадцать соток. И на скотину тебе хватит, и сам всю зиму есть будешь, еще и продать останется, – разжигает Матвей Федотыч покупателя, заметив, что огород нравится ему с первого взгляда и глаза у него уже горят азартом на покупку. – Скажу тебе по правде, не чтоб цену набить, чего ее набивать, вот оно все в натуре перед тобой, ты и сам видишь, огород мой – ну просто, как бы сказать, чудо. Погляди на другие. На тот вон погляди иль на этом боку, – показывает Матвей Федотыч палкой, – ботва вроде такая же, правильно? А картошка, скажу тебе, са-авсем другая. Ничего даже похожего. У всех – мелкота, а моя – здоровенная, одна к одной, что твои буряки. А уж скус у ей! Это тебе все эти хозяева подтвердят, они это давно знают, все до одного мне завидуют. И еще, скажу тебе, тоже как чудо какое – сам по себе мой огород родит, ну – просто без всякого удобрения. Такая земля, что-то такое, значит, в ней есть. Весной плужком конным один наш местный за трешку мне тут кое-как поковырял, Ксюшка, баба одна у меня есть, помогает, картохи кой-как побросала, и вот – видишь, что? А? Сила, а не огород. Ну, а если к нему еще руки по-настоящему приложить, уход нужный, заботу, – представляешь, что тут будет? Завалишься продуктом. Один у меня только из-за огорода усадьбу торговал. Да пяти сотенных у него не набиралось. Уж как упрашивал скостить ему, разов шесть приходил…

– Сколько ж давал?

– Погоди – сколько! Ты смотри сначала. Все рассмотри. Это уж потом будет – сколько. Вишеньку на меже видишь? Неказистая вроде, да? А знаешь, сколько она в урожайный год дает? Десять ведер. Не веришь? У соседей спроси, они тебя не обманут. Они все ко мне за вишнями этими ходят: продай, Федотыч, больно уж твоя вишня сладкая, прям как варенье… А то деревце в конце, у плетня, примечаешь? Это груша. Еще мой папаня перед той германской сажал. Их шесть было, одна осталась. Тоже неказиста, верно? А вот поспеют груши, ты ахнешь просто, какой они вкусноты. Следить только надо, чтоб мальчишки не отрясали. Меня они не боятся, я до них ни добечь не могу, ни палкой добросить, ну, а ты – совсем другое дело, с тобой они так не посмеют. Тебя сразу видно, ты хозяин сурьезный, в обиду себя не дашь… Вообще, скажу тебе, у нас народ тут не балованный, скромный. Что хошь на дворе оставь – никогда ничего не пропанет. Бывает, конечно, выпьет кто, из молодых парней больше, ну – пошумит, покуражится, морду обо что-нибудь себе разобьет, и на этом конец. А чтоб в чью избу, скажем, с дракой ввалиться или там поджечь что, как в других местах, – нет, у нас так не водится…

– Так сколько ж за дом-то?

– Со всем?

– Ну да, со всем.

– С подворьем, огородом, всей, значит, усадьбой?

– Ясно, а как же еще?

Матвей Федотыч задумывается. Он будто бы еще не знает цену, не думал над нею и соображает, подсчитывает в уме только сейчас.

– Ну, чтоб не очень тебя обижать… Если, значит, с огородом, полностью, значит, что с него сберешь… С другого я, может, больше бы взял, а ты мне, скажу от души, нравишься почему-то… Чувствую, на этом месте тебе надо хозяином быть… Горшки, чугунки – это тоже посчитать надо… Струмент всякий… В инвалидный дом окромя ложки ничего ведь больше не возьмешь… Значит, вот и выходит – за все про все… – Матвей Федотыч делает небольшую паузу и огорошивает покупателя такой цифрой, что тому в первый миг кажется, что он ослышался, он даже переспрашивает.

– Ну, это ты загибаешь… – подавленно произносит покупатель. Праздничность его лица – от предвкушения уже решенной про себя покупки – полностью меркнет, выражение у покупателя только одно – ошарашенное, с оттенком неверия, что названная сумма всерьез; покупатель еще надеется, что Матвей Федотыч рассмеется, скажет – это я тебя просто попугал, и назовет цифру уже настоящую. Но Матвей Федотычсохраняет серьезность, и покупатель скоро убеждается, что другого разговора у них не будет.

– Ну, коли так, прощай… – говорит покупатель.

– Считаешь – дорого? За такое добро? Что ж ты хочешь – совсем задаром? – в Матвее Федотыче даже слышится негодование, он глядит на покупателя так, будто перед ним совершенно неразумный, ничего не понимающий человек. – Ты погоди, не спеши. Ты подумай. Потом ведь пожалеешь. Ты жену свою привези, пущай она поглядит. Бабы – они бабы, им даже в базарный день хрен цена, но в этих делах они ушлые. Она верней тебя сообразит, что я лишку не запрашиваю. Ты глянь еще раз, дом-то какой, он сто лет простоял и еще сто простоит. А сарай? Да в него грузовик заедет. Купишь машину – вот тебе и гараж. Ну, допустим, найдешь подешевше, а крышу такую найдешь? Сарай такой найдешь? Уж про огород я молчу. Я тебе сказал, какой он. Ему только еще чуток уходу – и он тебе враз твои денежки наверстает. Ты слушай меня, я тебе все верно говорю, ты ведь молодой еще, а я старый, учись у стариков уму-разуму, не прогадаешь…

Но покупателя уже ничто не может задержать во дворе Матвея Федотыча, он насовывает на глаза кепку, прихватывает локтем плащ и торопливо идет прочь.

Двора через два у своей избы – пожилая женщина в зеленой кофте. В руках ее миска, она кормит меченных фиолетовыми чернилами кур, сбившихся перед нею в пеструю кучу.

Покупатель проходит мимо, потом задерживает шаг, возвращается к женщине.

– Здравствуйте… Старик там вон живет, инвалид. Дом свой он продает – это верно? Что-то уж больно много запрашивает…

– Брешет он всё! – охотно отвечает женщина. Она будто ждала этого вопроса, возможности открыть чужому человеку на Матвея Федотыча глаза. – Он уж третий год так-то продает. Абы язык почесать. Ходют к нему, ходют, иной день по три человека, а он только над людями смеется. Куда ему деваться, если он дом продаст!

– Так он же в инвалидный наметился. Комиссию, говорит, прошел.

– Брешет он и про это. Всё он брешет. Поедет он туда, как же! Там ему разгуляться не дадут, там порядок, строго. Там уж окаянной не налакаешься. А он без этого не могёт. Как принесут пенсию, так тут же Ксюшку шлет за бутылкой. А там за другой. Пока до копейки не пропьется. Денег нет – вещички спускает. Теперь-то уж и спускать нечего, совсем избу оголил. А в инвалидном доме ему такой блажи не позволют. Он это знает. Да чем ему тут-то плохо, скушно только, а так – Ксюшка за ним ходит, все ему делает. Он ей сказал – дом тебе подпишу, если меня до смерти не бросишь, она и старается… Он всю свою жизнь так-то на бабах проехал, никакой нужды и печали не знал. Дров даже сам никогда не колол. Молодой был – одну жену заездил, потом над другой, Жучихой ее звали, изгилялся, теперь Ксюшка вот эта, дурочка… У ней ни дома своего, ни угла, у сестры, как приблудная, живет. А лет ей уж много, давно пора и свое иметь. Федотыч ей про дом басенки поет, а она, дура, верит… Гляди-ка, не то еще покупателя несет? – женщина вглядывается в даль улицы, приставляет ко лбу ладонь. – Не, это наш, местный. Чтой-то я его не признала… Слаба глазами становлюсь. А иголкой шить иль на спицах вязать – так совсем уж не вижу. Надо в город за очками съездить, да разве вырвешься? Пятый год на пенсии, а все равно как в запряжке. Со светом встаю – и пошло: одно, другое… По дому управилась – на огород. С жуками этими, колорадскими, пропади они пропадом, беспрерывно сражаюсь. И когда ж это против них средство найдут! – сокрушается женщина всей душой. – Что ж это получается, – говорит она с жаром, полностью переключаясь на главную свою заботу, – уже на Луну залезли, простых чулок уж и не продают, капрон, нейлон, а жуков каких-то зловредных все никак наука побороть не может…

1980 г.

Инженер Климов. Вы его знали…

1

Все это произошло с инженером Климовым на пятьдесят восьмом году его жизни.

В начале сентября был день его рождения. День этот в семье Климова никогда торжественно не праздновался. Утром, за завтраком, спеша на работу, Климов с короткими словами поздравления получал от жены и дочери какой-нибудь незамысловатый подарочек – пару носовых платков, флакон одеколона, дочь чмокала отца в щеку, жена молча воздерживалась, не дарила ему и этого – и всё. Гостей не приглашали, Климов считал, не такое уж это событие – день его рождения, чтобы устраивать шум, торжество, собирать людей. Да и для семейного бюджета накладно. Его зарплата – сто шестьдесят, жена аптечный фармацевт, получает сто пятнадцать; дочь совсем недавно начала работать переводчицей с английского в Бюро технической информации, еще не замужем, хочется, даже необходимо хорошо одеться, все свои деньги тратит на себя, да еще и родителям приходится регулярно прикладывать. Какие уж тут гости, праздники… Но финансы были не главной причиной, просто Климов в отношении себя был крайне скромен, удовлетворялся самым малым, во всем себя предельно ограничивал, чтобы из его заработков побольше досталось семье. Курил самые дешевые папиросы, одежду покупал в магазине уцененных товаров, носил ее подолгу и менял только тогда, когда уже совсем становилось неприлично надевать.

В этот раз день его рождения пал на воскресенье. Дочь, поздравив его заранее и подарив флакончик «Шипра», еще в пятницу уехала с компанией друзей в Кривоборье на турбазу, и праздник для Климова ознаменовался тем, что в обед он выпил рюмку водки, а вечером жена подала к чаю самодельный «наполеон», как всегда получившийся у нее жестким и несладким. Но Климов его похвалил и, для видимости, что «наполеон» ему действительно нравится, съел даже дополнительный кусочек.

А на неделе, последовавшей за этим днем, и началось злосчастное дело с котельной.

Климов не один раз бывал в ней в процессе монтажа агрегатов и хорошо понимал, что она собою представляет, сколько надо еще потрудиться, прежде чем предъявлять ее для приема. Но на начальника Климова нажимали руководители стройки всего завода, а начальник нажал на Климова, – вызвал и один на один сказал:

– Подмахни, шут с ними! Они доделают, время у них еще есть. Им еще с цехами возиться и возиться. Понимаешь, горят они, по котельной уже два раза сроки срывали, она теперь на контроле у самого министра. Не сдадут и сейчас – выйдет страшный тарарам. Отладят они все, не беспокойся, свои головы им ведь тоже дороги!

В практике Котлонадзора издредка, но случалось, что давали свою инспекторскую визу до полной готовности, с оговорками. Если недоделки мало существенны, не приведут к серьезной аварии. Это называлось – отнестись разумно, проявить гибкость, а не твердолобый бюрократизм. До сих пор такие случаи сходили благополучно, потому что люди оказывались совестливые, не подводили: честно устраняли все, что за ними оставалось.

Но в этот раз все в Климове говорило – доверять нельзя. Не такой этот трест, что ведет строительные и монтажные работы, не такие в нем люди. Но Молохов, глава отдела, вызвал Климова еще раз, потом его пригласили выше, и Климов, всегда осторожный, осмотрительный, не устоял. Скрепя сердце, с неохотой, зная, что делает то, что не должен делать, хорошим это не кончится, поставил на документах свою подпись.

Получилось так, как он предчувствовал. Кое-какую доводку агрегатов и оборудования сделали, но на пробном пуске заводских цехов котельная вышла из строя. Дело стала разбирать специальная комиссия, и произошло то, что сплошь и рядом бывает, когда ищут виноватых, возникает угроза: главные лица и соучастники сразу же метнулись в сторону, и вся вина легла на одного Климова, который дал своей подписью котельной «добро». Трестовские начисто «забыли» и категорически отреклись от того, как они настойчиво выжимали акт готовности. Но горше всего ударило Климова, что его начальник, с которым они когда-то в одну пору учились в институте, пятнадцать последних лет работали вместе, были на «ты», как друзья, – тоже повел себя так, будто в этом деле он не сыграл никакой роли, и просто-напросто откровенно и бессовестно его предал.

– А ты бы не подписывал! – сказал он. – Я же там не бывал, своими глазами не видел. Мне говорили – мелочи, чепуха, я и верил. А оказывается – там вон что! А ты там бывал, смотрел сам. Сказал бы твердо – нет, и всё. И никаких бы к тебе сейчас претензий.

Сказаны эти слова были свысока, нравоучительно, как бы даже с искренним недоумением, каким образом все это могло случиться. Будто Климов визировал акт самостоятельно, и лишь по своему личному недомыслию оказался теперь в дураках.

Климова даже передернуло на стуле. Молохов заметил, но понял это по-своему.

– Ладно, не переживай, утрясется… Никто там не погиб, не обварился, судить тебя не станут. Самое большое – ну, выговор придется тебе записать, если дойдет до наказания…

Но дело обернулось хуже – увольнением. Институтский товарищ со скорбным, сочувственным выражением лица разводил руками, говоря, что всеми силами старался Климова отстоять, просил, как только мог, но – без успеха…

Можно было бы устроить скандал, написать верховному начальству в Москву, как было в действительности, обратиться в райком, в суд, наконец. Но это значило называть все имена, факты, винить и выдавать всех участвовавших. Действовать предательски, примерно так же, как поступили с ним, в такой же манере. Климов не мог так действовать, ему это претило. И он не стал никуда обращаться. Отчасти из-за этого, отчасти потому, что, если бы его оставили инспектором, ему было бы до крайности противно опять находиться под началом у людей, двуличие, трусость и предательство которых он так явственно увидел и так грубо на себе испытал. Он бы не смог с ними общаться, исполнять совместную работу, как прежде, пожимать им руки, будто они не совершили ничего особенного, видеть их внешне вполне добропорядочные лица, улыбки и улыбаться им самому, совершенно точно зная, что если он снова на чем-нибудь оступится, они его. опять так же цинично бросят, превратят в козла отпущения, спасая себя, свои должности, зарплаты, положение.

В такой же степени, как на тех, из-за кого он оказался в беде, если даже не больше, его грызли злость, гнев и досада на самого себя, на допущенную им слабость. Как мог он поддаться нажиму, отступить от принципов, от которых на его должности ни при каких обстоятельствах нельзя отступать! Словно какой-то мальчишка, только-только пришедший со студенческой скамьи, еще ничего не знающий на опыте… И это – он, самый старый инженер в отделе, с почти тридцатилетним стажем, с его знаниями, великим множеством самых разнообразных примеров в памяти…

Климова просто раздирало от недовольства собой, сознания своей ошибки. Чувства эти совсем убивали в нем желание защищать себя, обращаться за помощью. Да и что сказать в свое оправдание, когда он действительно виноват, виноват непростительно – потому что не новичок, а старый, тертый, трепаный волк. Хватало же у него твердости и характера устоять в десятках подобных ситуаций раньше, надо было упереться и здесь… И поделом, по заслуге ему наказание! Соверши такое кто-нибудь другой из его коллег по отделу, Климов без всяких колебаний сказал бы, что кара хотя и крутая, но справедливая.

Но такой поворот его жизни был подобен катастрофе. Так ощутил он в первое мгновение, а когда прошел охвативший его шок, горячий сумбур в груди и голове и он получил возможность более или менее трезво поразмыслить – он увидел полностью все ее значение и объем.

Во-первых, он потерял работу, привычное для себя место уже почти на самом пороге пенсии, всего за два с небольшим года. Конечно, работу он найдет, и по своей специальности теплотехника, нет ни одного завода или крупного предприятия, где бы они не требовались, но все равно это будет другое, новое для него дело, новые обязанности, а в его возрасте осваиваться в новом положении уже не просто. Во-вторых, он теряет накопленные большие и малые блага, преимущества, которые принесла ему долголетняя непрерывная работа на его должности, в частности – поликлинику. Ею Климов особенно дорожил. У него уже появились возрастные недомогания, поначалу не очень досаждавшая болезнь печени стала хронической, после каждой командировки подскакивало давление крови, и приходилось периодически обращаться к врачам. Известно, что такое районные поликлиники, какие там очереди, внимание врачей и качество лечения. А в заводской, куда он был прикреплен, по крайней мере хоть в долгих очередях не приходилось высиживать. В этом же здании находились все процедурные кабинеты и своя аптека с лекарствами, каких в обычных аптеках не всегда найдешь. Ежегодно профком как старому работнику отдела выделял Климову в Кисловодск путевку, а после правительственного постановления о льготах участникам войны Климов приобрел на путевки официальное первоочередное право, так что летний отдых и лечение были ему прочно обеспечены.

И еще одну существенную для себя потерю должен был понести Климов. Он давно мечтал о садово-огородном участке. С приближением к пенсии желание это стало еще сильнее: будет чем заняться, когда он оставит службу, – и удовольствие, желанный и потому приятный, легкий труд, и семье подспорье, польза. Профком хлопотал о выделении сотрудникам земли, дело тянулось лет десять, и вот только в этом году наконец благополучно решилось, весной должны были нарезать участки. Но теперь Климову приходилось расстаться с этой давней мечтой о своем саде…

2

Пока тянулось расследование и было неизвестно, чем оно кончится для Климова, он ничего не рассказывал Валентине Игнатьевне, своей жене. Она никогда не проявляла интереса к его служебным делам, за все годы совместной жизни даже толком не усвоила, какую именно работу он исполняет, ей были важны только материальные результаты: размеры получек, премий, лечебных пособий, та помощь продуктами, что иногда организовывал для сотрудников профком, договариваясь с пригородными совхозами о картошке и яблоках по дешевой цене или о рыбе с прудовых хозяйств.

Но когда все окончательно определилось, Климов рассказал ей. Коротко, сдержанно, самое главное. Как он и ждал, она выслушала молча, ни в лице, ни словом не выражая Климову сочувствия, не задав ему ни одного вопроса, – подробности ей были не нужны. Полное, широкое, с желто-зелеными глазами лицо ее сразу же стало отчужденно-холодным, а затем на нем выступило и другое выражение: сосредоточенной озабоченности. Климов знал, что ее заботит: из всего, что с ним произошло и что он рассказал, она извлекла лишь самое для себя важное, а именно – что теперь он без службы, без зарплаты, иждивенец в семье.

Разговор происходил на кухне их трехкомнатной квартиры перед обедом. Дочери не было, она позвонила, что прямо с работы пойдет с приятелями в кино. Валентина Игнатьевна, как только пришел Климов, переоделся в пижаму, помыл под краном руки, поставила на газовую плиту разогревать борщ. Он уже разогрелся и, забытый, кипел впустую. Климов сам выключил плитку, налил половником в тарелку. Жена ушла в глубину квартиры, побыла там, вернулась – с тем же выражением хмурой озабоченности и отчужденности в лице, отчужденности от постигшей Климова беды и от него самого.

– Сам прошляпил – сам и выпутывайся… – сказала она. Это были первые ее слова, но в них со всей полнотой выражалось ее отношение, ее позиция, уже обдуманная и твердо решенная. – На нас с Лерой не рассчитывай, ты знаешь, какая у нас зарплата, какие накопления… То, что на книжке, это Лере на зимнее пальто. Просто стыдно, в чем она ходит… Молодая девушка, за ней парни ухаживают, все подруги в дубленках, а она все еще свое студенческое пальто таскает… А сапоги у нее какие, второй сезон, уже подошва отклеивается и «молния» порвалась. А сапоги приличные сейчас – это самое малое сто двадцать, а то и сто пятьдесят…

Климов был готов к тому, что жена скажет так или в таком роде, что при этом у нее будет такой вот тон – старого раздражения против него, и она сразу же оставит его один на один со своим положением. Во всех семейных делах и обстоятельствах она всегда вела себя эгоистично, поступки ее неизменно были направлены лишь в одну сторону – своей личной выгоды и пользы. Даже рождение Леры было предпринято ею не без практического расчета, ради поддержки себе в будущем, на склоне лет. «А что тут плохого, каждый заботится о себе!» – сказала она однажды вскоре после начала их супружеской жизни в пылу одного их спора, открыто и воинственно утверждая свой эгоизм. Это была основная, определяющая суть ее характера. Большинство людей, обладающих себялюбием, своекорыстием, все же сознают, что качества эти отнюдь не блестящие, как-то стараются их умерить, притенить, убрать с людских глаз. Валентина же Игнатьевна даже нисколько не стыдилась и не смущалась. Она не считала это пороком, не считала нужным смирять, укорачивать свой эгоизм. Когда же Климов – давно, в начале их жизни, потом он уже не заводил с ней таких разговоров, зная, что бесполезно, выйдет только ссора и еще большее озлобление против него – заговорил с ней об этом, Валентина Игнатьевна, как бы слагая с себя всякую ответственность за свои качества, даже как бы утверждая на них свое право, резко его оборвала: «Ничего не поделаешь, такой уж меня природа создала!» Она выросла в городской семье, жила все время в городе, окончила среднюю школу, медицинское училище, работа у нее была интеллигентная, чистая, фармацевт, и в детстве, и на работе, и в быту она все время соприкасалась с людьми, имеющими образованность, интеллектуальное и нравственное развитие, но в душе ее, как ни странно, почти не присутствовало ни крупинки интеллигентности, настоящей воспитанности. Наблюдая ее, вспоминая при этом некоторых других своих знакомых, сослуживцев, Климов часто думал, какая непростая, оказывается, вещь – интеллигентность, еще совсем ничего не решает грамотность, формальное образование, диплом… Когда-то одно и другое было связано гораздо теснее, а теперь сплошь и рядом – разрыв, «ножницы»…

У нее были никогда ей не изменяющие воля и упорство, каким мог бы позавидовать и мужчина, обдуманно, планомерно и неотступно вела она свою линию сквозь годы их жизни, шаг за шагом, добиваясь всего, что ей хотелось: одежды, вещей, сначала гэдээровской, а затем – это стало более модным – румынской мебели, цветного телевизора; на службе от рядового фармацевта сумела подняться до заместителя заведующего аптекой, чтобы иметь возможность более свободно распоряжаться лекарствами и, по принципу «ты – мне, я – тебе», завязывать нужные знакомства, доставать дефицитные товары. Ломая нежелание дочери заниматься музыкой, все-таки заставила ее учиться на фортепьяно и кончить музыкальную школу: вторая и выгодная специальность, на всякий случай, может пригодиться. Вслух Валентина Игнатьевна говорила, что старается только для блага дочери, но Климов понимал, за этим крылась также и забота Валентины Игнатьевны о себе самой. Когда стали строиться на бывшем ипподроме жилые дома по чешским проектам, с большими квартирами, в которых все комнаты раздельные, захотев такую квартиру, Валентина Игнатьевна полгода давила на Климова, заставляла его хлопотать и в конце концов выхлопотать трехкомнатную, с кухней в одиннадцать квадратных метров, которая может служить столовой для семьи и даже когда приходят гости, с ванной, где хоть танцуй, а стены сверху донизу в голубом кафеле…

Казалось бы, с появлением достатка, осуществлением желаний жаждавший человек должен становиться успокоенней, мягче, добрей. Но мягкость и доброта не приходили к Валентине Игнатьевне. Вокруг нее, вокруг семьи существовали знакомые, круг друзей и приятелей, иные – двадцатилетней и большей давности; периодически встречались, иногда вместе отмечали праздники, выезжали летом куда-нибудь на природу, за ягодами и грибами, помогали друг другу кое в каких житейских делах – что-то достать, купить. Большинство женщин, с которыми дружила и общалась Валентина Игнатьевна, были искренне расположены, даже привязаны к ней; почти ежедневно Валентина Игнатьевна с кем-нибудь из них перезванивалась по телефону, продолжительно болтала, оживленно, дружески. Но Климов со своей развившейся проницательностью знал: при всей своей внешней дружественности внутри себя Валентина Игнатьевна сухо-бесчувственна ко всем этим людям. Никакие их беды, несчастья не затронут глубоко ее душу, не заставят по-настоящему взволноваться, не выжмут из ее глаз слезы. Даже если кто-нибудь непоправимо заболеет, будет тяжко страдать, умрет. Так и случилось однажды: скоропостижно и непредвиденно умер от инфаркта их знакомый, совсем молодой еще инженер. Остались старуха мать, слабая, болезненная, растерянная жена, двое мальчишек-подростков, никогда в жизни еще не видевших близко смерти и до немоты ошеломленных тем, что это постигло их папу, всегда такого веселого, энергичного, деятельного, который был для них самым интересным другом, брал их на рыбалки, учил ставить палатку, разводить костер, варить уху. Валентина Игнатьевна в черном платье, черной шали была на похоронах; вернувшись с кладбища домой и переодевшись, она сразу же обрела обычное свое состояние, с интересом и увлечением поговорила с Лерой о материи на платье «сафари», которую видела в магазине, с аппетитом поужинала, включила телевизор. В этот вечер выступал Райкин. Климова неприятно и болезненно все это задело. «Ну – умер и умер, что ж теперь, всем нам плакать и рыдать, совсем от жизни отказаться?» – ответила Валентина Игнатьевна Климову даже с возмущением, что он ее осуждает.

И более всего, знал Климов, она суха, равнодушна и безжалостна – к нему. Никогда она его не жалела – заболевал ли он, случались ли у него огорчения, неприятности. За всю их почти тридцатилетнюю жизнь он не слышал от нее ни одного слова, не видел в ней ни одного движения, хоть как-то проникнутых теплотой сочувствия к нему, хотя бы самой малой любовью.

Какая это была ошибка, что он женился на ней!

Это было вскоре после того, как умерла мама, и он остался один – в квартире, и в городе, и вообще на всем белом свете, без каких-либо родных или родственников. Где-то кто-то, впрочем, был, когда-то давно мама говорила об этом, но он никого не знал и никогда не видел, рассказы эти не запомнил, и эти неведомые люди были ему такие же чужие и посторонние, как все другие. Как и он был им чужой, незнакомый и ни на что не нужный. Отец Климова умер еще в его детстве. Климову было уже тридцать лет, – вполне взрослый, зрелый мужчина, с инженерным дипломом. Но он почувствовал себя осиротело, беспомощно, как ребенок; вокруг сразу стало пусто и холодно. Ему довелось узнать, что, когда происходит такая потеря, не имеет значения возраст, то, что давно уже зовут по имени-отчеству и ты уже немалая фигура в своем профессиональном деле для десятков рабочих, инженеров, техников. Один из друзей сказал ему: вот, не женился раньше, все-таки была бы у тебя теперь семья, настоящий дом… У друга уже ходил в школу сын, еще одна девочка ползала дома, и он был прав, но жениться раньше Климов не мог, это было совершенно невозможно. Он окончил школу весной сорок первого, «за пять минут до войны» – в самом прямом, буквальном смысле: в субботу он еще стоял у доски, рассказывал о тычинках и пестиках сложноцветных, сдавая последний, одиннадцатый, экзамен по ботанике, а утром в воскресенье, когда он проснулся, все вчерашнее было уже далеким прошлым, совсем другой эпохой, над страной громыхала война. Она взяла четыре долгих, изнурительных года; они тянулись и остались в памяти, как целая человеческая жизнь. Климов был рабочим на заводе, солдатом, снова рабочим, после ранения, – как миллионы его сверстников в эти годы, все его поколение, большей части которого была судьба в восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет лечь под могильные холмики с фанерными звездами, а другая часть, более счастливая, вышла из этих лет живой, но в рубцах и шрамах, многие – навсегда утратив здоровье, калеками – без глаз или руки, на костылях или тяжелых негнущихся протезах. Жизнь продолжалась, и надо было жить, наверстывать потерянное для учебы время, одолевать пятилетний институтский курс. Мать всегда была учительницей младших классов, но, чтобы получать рабочую хлебную карточку, пошла весовщицей в железнодорожные пакгаузы, летом – душные, накаленные солнцем, зимой – промороженные, как ледовые погреба. Выгода была в одних карточках, а зарплата – мизерная, ее и стипендии, что платили Климову, хватало только выкупать хлеб и скудные магазинные продуктовые пайки, рыночная дороговизна была фантастической, уйму денег забирала топка – дрова, уголь, и Климов все пять лет, учась, вечерами работал: монтером горэлектросети, киномехаником в клубе, регулярно сдавал донорскую кровь, за нее давали деньги и дополнительный продуктовый паек. Не брезговал никакими заработками. Если представлялась возможность, в компании с институтскими товарищами пилил и колол дрова на частных дворах, разгружал угольные пульманы на товарной станции, подряжался в подсобники к кровельщикам, к домоуправским дворникам – чистить снег и скалывать лед на тротуарах. Город был разбит и сожжен войной, целые кварталы лежали грудами обломков; Климов с матерью ютились по частным лачугам, сырым холодным подвалам; ежедневно грызли заботы о дровах, угле, не пропустить бы в ларьке пайковый хлеб, как отоварить продуктовые карточки; хозмыло, говорят, должны давать по промтоварным талонам, уже пишется очередь – химическими фиолетовыми цифрами на ладонях, надо записаться и бегать на проверки до работы и после, а то вычеркнут, останешься без мыла, а на базаре оно у спекулянтов двести рублей кусок…

До женитьбы ли было ему в таких условиях? Он и не думал совершенно, а если думал, то только как о нескором будущем: вот он окончит институт, станет крепче на ноги, подправится город, получат они с матерью какое-нибудь сносное жилье… Да и не было, не встречалось ему в эти годы девушки, чтобы всерьез возникло желание жениться. Хотя знакомства были, недолгие и не сказать чтоб прочные, некоторые девушки все-таки возникали перед ним. Одна была даже всерьез в него влюблена, Нелля, студентка из педагогического. Родители ее жили в каком-то дальнем глухом районе, совсем простые трудовые люди, без особого достатка. Но ради дочери – чтоб она училась, могла существовать в городе среди всех трудностей того времени, они выкладывались, как только могли: платили немалые деньги за частную комнату, которую снимала Нелля, – в общежитии было совсем скверно, ни света, ни тепла, – Нелля была очень даже прилично одета, все новое, красивое, добротное: драповое пальто с меховым воротником, блузки, платья; были даже лакированные туфли для театра, мечта каждой девушки, для многих – недостижимая. А у Нелли были и такие туфли. Стоило все это родителям, конечно, великих усилий и жертв, отказа себе во всем, – в то время только так это и достигалось. Нелля была тиха, скромна, застенчива; влюбленность в Климова совсем сковывала ее; среди своих сокурсников, с подругами она, вероятно, умела быть и живой, и разговорчивой, и смелой, а с Климовым вся сжималась, теряла речь, даже лицо у нее становилось глуповатым. Надо было бы понять ее, помочь ей освободиться от скованности, а его это отталкивало от нее; казалось, что она вообще такая и не может быть иной. А поначалу Климов даже увлекся ею, она была симпатична, хороша собой: серые глаза в длинных ресницах, золотистые локоны по плечи. Познакомились так: Климова пригласили поправить электропроводку в доме, где она квартировала. Выходили из дома вместе, Нелля шла за нужной книгой в библиотеку. На пути, у клуба пожарников, встретилась афиша: «Джордж из Динки-джаза». Климов полушутя пригласил, Нелля сразу же, без колебаний и ломанья, согласилась. С этого и началось. Каждую неделю куда-нибудь ходили, чаще всего в кино, пересмотрели в театре все оперетты; как раз гастролировал Фразе, все девушки города им бредили, билеты было не достать, но у Климова в театре работал осветителем приятель, он встречал их у черного входа и проводил на верхний ярус, в последний ряд. Неизвестно, что вышло бы из их знакомства, но Нелля подарила ему в день рождения книжечку стихов Щипачева и коробку папирос «Герцеговина Флор», купленную в коммерческом магазине, который открылся в городе. На книжке она сделала надпись – с грамматической ошибкой. Климов не сдержался, по-мальчишески поднял ее на смех – будущая учительница, как же ты будешь детей учить! Она обиделась до слез, смех Климова она поняла как укор за то, что выросла в деревне, намного ниже его образована, просто круглая дура в его глазах. А какое еще могло быть у нее образование, если четыре последних класса она училась в войну, а район был прифронтовой, целый год под бомбежками, школу забирали то под госпиталь, то под штабы воинских частей, то вновь отдавали ученикам… Со слезами на своих длинных слипшихся ресницах она ушла – и больше они не встречались. Климов нисколько не жалел, легко перенес разрыв, ничего не стал предпринимать, чтобы помириться, но потом вспоминал ее часто. Какая чепуха их развела, совсем напрасно, зря он ее потерял… Да, она была простенькая, малоразвитая, такой бы, вероятно, и осталась, вышло бы из нее не больше, как только заурядная «учителка» какой-нибудь заурядной школы, но она была добрая и надежная, в ней было то главное, что нужно для мужчины, для семьи, для мира и благополучия в ней. В молодые свои годы Климов совсем этого не понимал, ему как раз претила обыкновенность, девушки привлекали внутренне интересные, неординарные, это казалось необходимым, важным, а если этого нет, если наоборот, то это – серость, обывательщина, мещанство. Но теперь, с высоты своего возраста, пройдя по жизни почти до шестидесяти, Климов видел ясно, что́ надо было выбирать. Ах, если бы эта мудрость приходила к человеку именно тогда, когда она нужна…

У него было еще два или три увлечения, чисто романтических, без всяких мыслей о браке, именно такими натурами, какие его привлекали – необычными, выделяющимися из общей массы. Увлечения эти не могли ни к чему привести и не привели. На последнем курсе он был влюблен в сокурсницу – крупную, статную, волоокую, с русой косой Оксану Марченко, живую, смешливую, остроумную. Ее отец был зубным врачом, принимал на дому, делал золотые протезы, коронки; у них был собственный дом с садом на одной из приречных уличек, чудом уцелевший при немцах, в пожарах, уничтоживших город: сохранилась даже мебель – старинные гардеробы с зеркалами, комоды темного дерева, широкие уютные кресла с пружинными сиденьями. Дело Оксаниного отца было доходным, семья ее жила не просто хорошо – богато, сыто, всем обеспеченно. Оксана ходила в беличьей шубке с муфтой, на институтских праздничных вечерах появлялась в черном костюме из бостона; у нее был обширный набор платьев из крепдешина; тогда это был шик, признак больших возможностей и крупных денег. На каникулы она ездила к родственникам в Киев, Москву, Ленинград, посещала там театры, концерты, вернувшись, рассказывала об Улановой, Лемешеве. Возле института Оксану часто встречал молодой красавец капитан, на лыжных прогулках за городом сопровождал другой красавец, молодой врач-хирург, уже чем-то прославившийся, что-то открывший; говорили, что ему присуждают сразу докторскую степень, минуя кандидатскую. Климов был совершенно не нужен этой эффектной, блестящей Оксане, – худой, остроносый, вечно ощущавший посасывающую пустоту в желудке, зимой донашивавший свою серую солдатскую, донельзя затасканную, вытертую в рядно шинель, а летом – в широченном, странного покроя пиджаке, отливающих лаком на коленях и заду клетчатых брюках, доставшихся ему при распределении между студентами американских подарков. Ботинки же зимой и летом были у него одни и те же – грубые, неуклюжие, солдатского типа, из свиной кожи с сыромятными ремешками вместо шнурков… У Оксаны были уже разработаны свои особые планы на будущую жизнь, их она и осуществила в первый же год по окончании института: уехала в Москву, вышла замуж за сотрудника министерства иностранных дел и укатила с ним в Канаду. Без сожалений рассталась она с красавцем капитаном, с доктором наук, восходящей медицинской звездой, а уж Климова, вероятно, она забыла в ту же минуту, как только в последний раз покинула институтские стены. А он целый год носил в себе возвышенное чувство к ней, бывал счастлив от трехминутного пустячного разговора с Оксаной в институтском коридоре, от ее улыбки, взгляда волооких глаз с синими белками. Даже когда она уехала в Канаду, чувство это все еще оставалось в нем, не сразу и не скоро окончательно потухло.

Так же без всякой практической цели, не вкладывая никакого смысла, так же чисто поэтически и тоже долго он был влюблен в артистку драматического театра Галину Мансурову. Она понравилась ему на сцене, а летом, – он уже работал, но еще не в управлении Гостехнадзора, а в областном коммунальном хозяйстве, на первой своей инженерской должности, – он был в командировке в одном из райцентров, жил в гостинице, и туда, в этот райцентр, приехала и разместилась в этой же гостинице бригада артистов. Совсем маленькая, человек шесть. И Галина. Он впервые увидел ее близко, без грима, в будничной одежде, и был пленён, какая она простая, скромная, женственная, без всяких поз, манерности, которые полагались бы артистке, какие у нее необычайно выразительные темно-каштановые, длинные, как миндалины, глаза, какая греющая в них теплота. Кто-то привязал у гостиницы верховую лошадь и надолго ушел; она, бедная, от голода грызла бревно коновязи, отдирая зубами щепки. Все смотрели и ругали хозяина, а Галина сходила на гостиничный двор, собрала с земли раструшенное сено, вынесла лошади. Так могла сделать только чуткая, сострадательная душа, этим простым поступком Галина еще сильнее пленила Климова. Всю зиму он ходил в театр, по два, по три раза смотрел пьесы с ее участием, и это было всё. Она играла роли веселых, задорных, боевитых девушек-комсомолок. У Галины был муж, тоже актер, ревнивец и алкоголик. Лет пять назад, превратившись в трясущегося старика, он умер. А она и сейчас играет изредка в пьесах, роли у нее теперь совсем другие – ворчливых, недобрых старух…

Настоящую квартиру, двенадцатиметровую комнату и кухню, с туалетом, водопроводом, паровым отоплением, они с матерью получили только уже в начале пятидесятых годов. Мать радовалась: теперь не надо носить за два квартала от колонки ведра с водой, таскать с базара уголь, топить печь, которая капризничает, в сырую погоду обязательно дымит, не хочет разжигаться. Но пожить ей не удалось: квартиру получили в январе, а осенью она умерла.

Для Климова настала бездомная, по сути дела, жизнь; себе он ничего не варил, не готовил, ходить за продуктами в магазины и на базар, кухарить – не было времени. И не было смысла заниматься этим ради одного себя. Питался в столовых и скоро нажил хронический гастрит. Сам просился в командировки. Вернувшись, сразу же уезжал в другую, чтоб меньше бывать в опустевшей квартире, где со смертью матери тоже как бы всё умерло, оцепенело, застыло в какой-то совсем неживой тишине и неподвижности.

И вот тут появилась Валя – теперешняя Валентина Игнатьевна. Тогда – худенькая, среднего роста, с невысокими твердыми холмиками грудей под серым пушистым свитером, с четким профилем, в котором все линии были резки, углы носа и подбородка остры; Климову поначалу это нравилось, напоминало силуэты женских голов на старинных медалях, что-то древнеримское или древнегреческое, словом, то, что принято считать классическим. Желто-зеленые глаза ее смотрели всегда прямым, невозмутимым взглядом, почти не зная оживления, улыбки. Это выглядело загадочно, заинтересовывало, казалось какой-то тайной; вот она раскроется – и обнаружится что-то редкое, важное, большое. Ничего такого не оказалось, глаза Валентины – это был взгляд человека просто холодного, устроенного абсолютно рационально, без непредусмотренных взлетов и порывов, бесконтрольных движений сердца и души, каждую минуту помнящего то свое заветное, что заботливо взращено, взлелеяно и прочно лежит внутри – в постоянном, недремлющем, напряженном выжидании и готовности к действию.

Во второй свой приход в его квартиру она веником вымела из всех углов пыль и паутину, протерла влажной тряпкой подоконники и книжные полки, приготовила ему кастрюлю супа на три дня вперед. Сказала, что надо завести холодильник, жить без холодильника нельзя, никто уже так не живет; будет холодильник – в доме его всегда будет запас продуктов: яйца, масло, колбаса, будет где держать первое; ей нетрудно сготовить с запасом, ему же останется только разогреть себе в мисочке на газовой плите.

Он послушался, купил «Север». Потом по ее совету купил пылесос, стало быстрей и проще убирать квартиру.

Валентина обладала житейским, бытовым опытом, советы ее были разумны, приносили пользу. Климов даже удивлялся, почему это раньше не приходило ему в голову, почему он не мог сам додуматься до таких простых и очевидных вещей. Вскоре, без его просьбы, она пересмотрела его рубашки, носки, сваленные в беспорядке в шкафу, вместе старое и новое, грязное и чистое, рубашки постирала и выгладила, носки умело подштопала, подобрала по парам, сложила в один ящик. Постепенно весь быт Климова переходил в ее руки, без нее он уже не знал, где что лежит, что ему взять, надеть. Он стал давать ей деньги на продукты, в перерыв она заходила на базар, который был недалеко от ее аптеки, после работы – в магазины, приносила ему полную авоську всякой снеди, даже бутылку вина, если он заказывал. Они устраивали хороший ужин, выпивали вино. Она уговорила Климова купить телевизор, вечера стали с ним гораздо интересней, Климова уже не тянуло к товарищам или знакомым, в кино или просто побродить по городу, тянуло домой – досмотреть очередной «сериал», послушать концерт, «поболеть» на футбольном матче или за хоккеистов. До Валентины квартира Климова представляла просто стены, в которые он приходил только ночевать, а с нею у него появился дом, обогретый ее присутствием, хозяйскими ее стараниями и заботой. Климов радовался этой перемене в своей жизни, всячески шел этому навстречу, поощрял Валентину в ее заботах о нем; всего, что она вносила, как раз не хватало ему. Он благодарил Валентину своей привязанностью к ней, которая становилась совсем семейной, разными подарками, совместными, в месяцы их отпусков, поездками на юг, к Черному морю. В одном он жестоко ошибался: он думал о Валентине, что все это чистосердечно, все это от ее любви и бескорыстной привязанности к нему. Но любви и бескорыстия как раз-то не было. Климов просто как нельзя лучше подходил ей: одинок, есть квартира – и без всяких родичей. Не неоперившийся еще мальчишка – дипломированный специалист с приличной зарплатой. Она уже была замужем, жила в семье мужа, студента, и испытала, что это такое – когда такой муж и когда живешь в доме его родителей, на зависимом положении, и над всем начальствует, всем распоряжается свекровь. Та оказалась властной, с характером. Муж Валентины, во всем послушный родителям, лишь вначале делал слабые попытки поддержать жену в столкновениях со своей матерью, но был круто осажен и в дальнейшем уже не вмешивался. Один крутой, неуступчивый характер – малограмотной, но самоуверенной, решительной свекрови, столкнулся с другим, хотя и молодым, только еще начинающим, но уже таким же упрямым, неуступчивым, и брак развалился. В злобе на свекровь, в горячке очередного их столкновения Валентина ушла из этой семьи.

Дома ей сказали:

– Ну вот – и у разбитого корыта… Хоть комнату для себя отсуди. Ты ж у них прописана!

Отец Валентины, ростом с гномика, весь сморщенный, черновато-бурый, как сушеный гриб, с кривыми очками на кончике длинного, в набухших красных жилках носа, насквозь пропахший нафталином и всюду носящий с собой этот запах, служил оценщиком в комиссионном магазине, с утра до вечера в маленькой задней комнатке с решетками на окнах мял и щупал приносимые закладчиками пальто, шубы, лисьи воротники; казалось, что можно еще видеть и знать, кроме этих траченных молью воротников и шуб, занимаясь ими изо дня в день, из года в год; но он знал все законы, все прямые и окольные способы, хитрые выверты для извлечения максимальной пользы, знал, как выгоднее всего поступить в любом житейском случае; к нему, как к юрисконсульту, шли за советами даже совсем посторонние люди.

Но свекровь, как говорится, была «та еще», бой-баба, Суворов в юбке, районная жительница в молодости, возившая пуховые платки местного изделия в Москву и Ленинград, метившая замуж не иначе как за полковника и женившая на себе гражданского летчика, потому что этим летчикам тоже хорошо «плотют». У нее не то что отсудить комнату – по своей жадности и скопидомству она бы горелую спичку не отдала, если бы кто-нибудь посягнул. Валентина это понимала и отступила без боя.

А тут, в доме Климова, не существовало помех и неудобств, которые оказались в первом ее замужестве. Климов продолжал радоваться, какого он нашел для себя друга и помощника, сколько о нем заботы, чистосердечно, наивно воспринимая это как проявление любви, а Валентина продолжала методично, в одном – прямо, в другом – исподволь, внедряться в его жизнь и быт, в его квартиру. Ей нужно было замужество, ребенок, жизненное устройство. При этом она наперед продумала и рассчитала, что если даже и тут произойдет осечка, замужество и на этот раз окажется недолгим и непрочным, с пустыми руками и у разбитого корыта, как там, с первым своим мужем, она уже не останется, по крайней мере будут алименты на ребенка, есть квартира, и за ней будет право, будут законы об этой квартире поспорить…

Когда они зарегистрировались в загсе, на другой же день, сама сходив в домоуправление, она оформила прописку на его жилплощади. Конечно, прописаться ей было надо, ничего незаконного она не делала, но Климова не могли не удивить поспешность, быстрота, с которыми она это совершила. В этом была какая-то опытность воина, торопящегося занять плацдарм, пока благоприятствуют обстоятельства.

Не советуясь с Климовым, не спрашивая его согласия, точно так же поспешила она и с ребенком. Узнав, что она ждет его, Климов осторожно предложил ей отложить на год, другой: и ты, и я только что начали работать, ничего еще у нас нет, кое-что соберем, окрепнем. Комната мала, тесна, неудобной формы – как пенал; может, удастся поменять на бо́льшую…

– Нет уж! – обрезала она, отбрасывая всякую возможность обсуждать с нею этот вопрос. – Мне уже двадцать пять, чего еще тянуть – пока совсем старухой стану?

Все уже было бесповоротно решено ею одной.

Это был первый случай, когда она говорила с ним так резко. Дальше это стало повторяться все чаще и чаще. Она быстро стала жесткой, грубой, то есть – самою собой, какой она была, какой сформировалась в своей семье.

Постепенно, но тоже скоро, Климов увидел, что его квартираполностью принадлежит ей, он уже не имеет в ней главенствующего положения, властительница и распорядитель – она, а он только работник на семью, снабженец деньгами и всем, что требуется.

Спасала служба. Уходил рано, зимой – еще в потемках, возвращался поздно, вымотанный, ни на что не оставалось сил, только бегло просмотреть газету, поиграть немного с Лерой, если она еще не в кроватке, – и в сон. В дни отдыха отсыпался до полудня, ладил что-нибудь в сарае, гулял с Лерой в детском парке, катал ее на карусели; она очень любила парк и любила кататься, на всех фигурках по очереди: на лошадке, на слонике, на верблюжонке; отвечал на ее бесконечные «почему», они из нее так и сыпались, жена от них раздражалась, а он не уставал, отвечал часами. С оживлением и радостью встречал знакомых, если они приходили, – они разряжали семейную атмосферу, напряжение, которое постоянно присутствовало в домашних стенах. И еще помогал телевизор: можно было уткнуться в экран и ни о чем не разговаривать с Валентиной целый вечер, – как в кино, где не общаются с соседями по креслу.

В Гостехнадзоре, куда его пригласили в отдел по наблюдению за безопасностью промышленных котельных установок и теплотрасс, не было другого человека, который бы так охотно ездил в командировки. Поводов для них имелось достаточно: непрерывно то в одном, то в другом месте области наступали сроки ревизорских проверок, технического освидетельствования или вводились в строй новые объекты и требовалось наблюдать за монтажом, проверять техподготовку персонала, участвовать в приемочных комиссиях, оформлять дефектные и приемочные акты. Уезжал Климов всегда с двойным чувством: облегчения, что отрывается от дома, в котором нет для него тепла, радости, уюта, и сожаления, что расстается с дочуркой; любовь его к ней все росла, становясь совсем самозабвенной.

Из-за нее, из-за этой полностью его подчинившей любви к маленькой Валерушке, Лере, он и нес свой крест, смирял свои обиды, порою нестерпимо острое желание покончить, разорвать с Валентиной. Обманывая себя, успокаивая, внушал себе, что такой вообще стала жизнь, у большинства теперь так: кто из молодых семейных людей может похвастать, если начистоту, что в доме не бывает ссор? Какая семья живет без размолвок? Поколение родителей умело жить иначе, сердечней, теплей, бережней относились друг к другу; иные были времена, порядки, на иных основах строились семьи… Но вообще же это только в сказках между супругами сплошной медовый месяц – мир, гладь, совет да любовь…

Зарплаты его не хватало, особенно когда подросла Лера, превратилась в симпатичную, стройную девушку, поступила в институт. Языки ей давались, английский и французский она освоила настолько, что на последних курсах ее приглашали переводчицей для иностранных специалистов, посещавших местные заводы. Она страдала, что недостаточно модно для этого одета. Климов стал брать дополнительную работу на дом – расчеты к техническим проектам. Сидел над ними допоздна, утром ехал на службу с красными глазами, тупой тяжестью в голове. Зато это приносило лишних пятьдесят, семьдесят рублей, иногда даже сто. Как и зарплату, эти деньги он полностью отдавал жене. Валентина Игнатьевна брала без благодарности: мало, что это за деньги, что с ними сделаешь! Климов, конфузясь, успокаивал ее обещаниями, что в следующий раз постарается заработать больше. Понимал – правильней, по-мужски, вскипеть, возмутиться, что сверхсильный его труд принимается так сухо, только что без упрека вслух. Но годы уже что-то сделали с ним: уставший от вечного недовольства всем, что он делает, думает, говорит, он все более внутренне сжимался перед Валентиной Игнатьевной и вместо бунта в самом деле, к своему удивлению, от ее кислого лица растерянно чувствовал в себе какую-то действительную виноватость, что не может дать больше, столько, сколько удовлетворило и даже порадовало бы Валентину Игнатьевну…

3

Работу Климов стал искать со следующего же дня. У него уже было кое-что на примете, не оставляли его без помощи друзья, сослуживцы, – звонили, советовали, куда наведаться. Климов набирал указанные телефонные номера, в другие места заходил сам. Работу предлагали, но везде она была с ночными сменами, сверхурочными часами. Климову это никак не подходило, он знал, что такую работу ему уже не вытянуть, для нее нет уже у него здоровья. На второй неделе его поисков позвонил один из знакомых и, захлебываясь, что может обрадовать Климова, торопливо прокричал в трубку:

– Слушай, ты еще не устроился? Очень хорошо! Слушай, поезжай… – он назвал один из новых заводов на Левом берегу. – Там как раз нужен инженер твоего профиля. Условия – блеск! Иди прямо к кадровику, я уже говорил с ним, рекомендовал тебя, он ждет. Сегодня уже не успеешь, а завтра езжай прямо к началу, с утра, понял? Им человек позарез нужен, промедлишь, и место это уплывет…

Утром, еще до начала работы, Климов был уже у дверей заводского административного здания. Кадровик действительно его ждал, сразу же принял. Пожилой, сильно лысый, с рядами разноцветных планок на левой стороне пиджака. Отставник, которому или скучно на пенсии, или нужен приработок. В отделах кадров такие встречаются часто.

Долго и въедливо выспрашивал он Климова о прежней его работе, вчитывался в диплом, в трудовую книжку, анкету, старые характеристики. Возвратившись к какой-нибудь анкетной детали, начинал расспрашивать снова, как будто что-то недопонял или недослышал в первый раз. Как и ожидал Климов, факт увольнения заметно насторожил кадровика. Все выспросив, он минут пять углубленно обдумывал что-то про себя, сокрушенно, со вздохом, покачивал головой, опустив взгляд на последнюю запись в трудовой книжке, даже как-то переживая за Климова.

– Должности вы соответствуете… Но вот это… – постучал он карандашом по последним строчкам. – Поговорите-ка с замом директора. Или еще лучше – с самим директором. Он строговатый, кое в чем формалист, но, думаю, к вам он должен отнестись с пониманием…

Отставник еще раз поглядел на запись об увольнении, опять сокрушенно качнул своей массивной круглой лысой головой:

– Что ж это они так с вами, неужели нельзя было «по собственному желанию» написать?

– Спасибо, вы правы, конечно, при таких обстоятельствах без директора не обойтись… – сказал Климов, забирая документы.

Но к директору не пошел. У него в запасе был еще один адрес, но он не пошел и туда. Долго бродил без цели по городу, забрел в один из городских садов, сел на теплую скамеечку в зеленой шелушащейся краске, наполовину еще погруженную в недотаявший сугроб. Вокруг сверкали весенним солнцем лужи, пласты серого, ноздреватого снега. Этот сад находился на половине пути между домом, в котором Климов жил до войны, и школой, в которой он учился, и тогда, в те свои детские школьные годы, Климов бывал здесь каждый день, ноги сами заносили его сюда на возвратном пути домой. Сад был не обширный, но тенистый, что-то даже таинственное было в некоторых его заросших уголках, совсем безлюдный днем, полный птиц, их порхания и щебета. Здесь всегда было интересно, как-то ново каждый раз, на газонах, в траве между деревьями Климов замечал новые цветы, новых бабочек и жуков, все время менялась листва парка, густела, тяжелела, становилась почти черной в тенях; в первых числах июля зацветали липы, в аллеях становилось душно от их медового запаха, на каждом цветке копошилась пчела, их слеталось сюда несметное множество, неизвестно откуда, из частных, вероятно, дворов: в довоенном городе было много личных усадеб, особенно на улицах, спускавшихся к реке, обязательно с цветниками и садочками, хотя бы в два-три вишневых дерева, и почти все хозяева держали пчел. На дощатой сцене с фанерной раковиной перед пустыми скамейками для зрителей иногда репетировали какие-нибудь самодеятельные музыканты – балалаечники, гитаристы, а то и целый оркестр, целый концертный коллектив с певцами и плясунами, и можно было сидеть, смотреть, слушать, сколько угодно, пока не надоедало, никто не прогонял. Здесь, на одной из скамеечек в затененном укромном углу, Климов впервые попробовал вкус папиросы: на деньги, данные матерью на школьный завтрак, купил пачку «Ракеты», были такие до войны самые дешевые и самые скверные папиросы, и закурил, – так тянуло испытать самому, что же это такое – табачный дым, какая в нем прелесть, почему так любят курить взрослые? Он сделал ровно две затяжки, короткую и поглубже, поперхнулся и долго, со слезами на глазах, кашлял. И потом больше не курил, до самой армии, фронта, до желто-зеленой махорки, что ротные старшины выдавали по горсти на солдата…

По воскресеньям он ходил в библиотеку, старый большой деревянный дом на главной улице со скрипучей лестницей на второй этаж, где в огромной, сумрачной, всегда полутемной комнате с матовыми шарами тусклых электролюстр находились книжные стеллажи. Каждая ступенька скрипела певуче и громко, на свой лад, лестница выпевала целую симфонию, пока по ней поднимаешься, и потом другую симфонию, когда спускаешься с новыми книгами сверху. Климов брал одни приключения и фантастику. Дойти до дома с новыми томиками не хватало терпения, он заворачивал в этот сад, раскрывал книгу, иногда на этой вот скамейке, и на час, на два все окружающее пропадало для него. А когда он приходил в себя, ошеломленный, с кружением в голове, он не сразу мог сообразить, где находится, все еще в книге или в своем городе, в знакомом ему саду; дикий виноград, оплетающий уличную садовую решетку, казался лианами, столетний кряжистый неохватный дуб на центральной аллее – африканским баобабом…

Сад поредел, уменьшился в высоту, его главная краса – большие деревья, израненные осколками при бомбежках города в сорок втором году, посохли и пропали. Но все же остался почти прежним: та же планировка дорожек, не тот, но такой же облезлый, из кирпича, фонтан в середине, сейчас полный талой воды и снега. Грудь Климова была наполнена грустным удивлением, которое давно известно людям, отмечено в сотнях книг, но каждый в своей жизни на склоне лет все равно встречается с ним, как с чем-то еще неизвестным, новым, – совершает как бы свое собственное, самостоятельное открытие. Как совсем еще недавно это было – солнечные пятна на этих вот аллейках, посыпанных свежим песком, он – шести-, семиклассник, стриженный «под бокс», как стриглись тогда все мальчишки, с потрепанным портфельчиком, в котором под учебниками рогатка из розовой резины… И вот он здесь же, в этом саду, и скамейка стоит на том же самом месте, на каком и тогда стояла, – а жизнь его уже промелькнула… Так это быстро, оказывается, так коротко… Только лишь в его памяти бледной размытой тенью существует тот шустрый черненький мальчик с руками в чернильных пятнах, с головой, набитой Жюль Верном, Уэллсом, полагающий, что предстоящая впереди взрослая жизнь непременно будет чем-то таким же захватывающим и ярким… А впереди всего через три года была война, гибель множества близких, знакомых, окружающих людей, сверстников, полное разрушение города, полное уничтожение всего, что его составляло, им было… Голод и немыслимая разруха еще несколько тяжелейших лет, когда быт людей откатился почти до первобытных времен, когда ютились в сырых темных подвалах, как в пещерах, для воды растапливали снег или носили ее на городские горы из прорубей в реке, огонь добывали кресалом о кремень, передавали из рук в руки, из печи в печь, заботливо сохраняли его крупицы до следующей топки, варки пищи под золою и пеплом, и было величайшим страхом его потерять – как в тех книгах о первых людях земли, что читал Климов школьником, думая, что уж такое-то никогда не может случиться в современной жизни…

От старого города в теперешнем – почти ничего, малые крохи, все сделано заново. Все довоенное осталось там, за черной полосой тех бедствий. Там и он, тот мальчик, которого уже никто не помнит, кроме него самого. Без всякой видимой с ним связи, общего, каким-то непостижимым образом теперь – вот этот лысоватый, с седыми висками старик… Или почти старик, больной и печенью, и желудком, с долгими провалами и перебоями пульса, стоит лишь понервничать или хотя бы, поторопившись, взойти по лестнице на третий этаж…

Подходило время домашнего обеда, но Климову не хотелось идти домой. Жена наливала ему тарелку горячего, ставила второе, пододвигала хлеб, все, как прежде, ничего не говорила, что могло бы его обидно задеть, но он все равно чувствовал невысказанное, то, что было в этих ее как будто бы прежних движениях – что он нахлебник. Чувствовать это и ощущать было непередаваемо тягостно и унизительно. Никогда он еще не оказывался в таком положении; с семнадцати лет и восьми месяцев своего возраста, как началась война и он пошел учеником сверловщика на авиазавод, он всегда работал, жил только на свой труд, на свои деньги, и никогда прежде он не знал того, что узнавал сейчас, за столом своей кухни: как это тяжко мужчине, даже в своем доме, своей семье, есть тарелку щей, сваренных не на его заработок…

Надолго Валентины Игнатьевны все же не хватило, подошел момент – и она высказалась.

Климов каждый день рассказывал ей, как идут поиски работы, нельзя было не говорить, ведь это было сейчас главным в их жизни, – молча, но она ждала, когда кончится его иждивенчество. Говорить Климову всякий раз было нелегко, он преодолевал внутри себя сопротивление, тягостное, неловкое чувство; рассказы не получались лишь информацией, сбивались на оправдание; такое настроение создавала Валентина Игнатьевна своим холодным и как бы не верящим его словам молчанием, которое она сохраняла в продолжение всей его речи и после.

Но он все же рассказывал. И однажды, не дослушав до конца, почему не подходит очередная вакансия, почему Климов считает нужным продолжить поиски, она зло, разом показав все накопленное в себе раздражение, поднялась со стула:

– Я знаю одно: хотел бы – давно работу нашел. Другие почему-то сразу находят, не слоняются месяцами…

Это была всегдашняя ее манера, и прежде много раз бесившая Климова: не стараясь понять, не вникая в суть, доводы, обстоятельства, категорично, безапелляционно рубануть сплеча, будто он просто умышленно сбивает ее с толка, а истина ей совершенно ясна, вся перед ней.

– Неужели ты полагаешь, что мне нравится, как ты выражаешься, вот так «слоняться»?

Климов на целую минуту задохнулся, даже на висках у него заколотился пульс.

– Месяцами… – проговорил он, когда к нему вернулась способность дышать. – По-моему, еще даже до месяца далеко, всего только две недели…

– Это тоже немалый срок… – ответила Валентина Игнатьевна уже из своей спальни.

Климов ушел к себе в комнату, затворил дверь. Долго сидел на диване, глядя в стену, взял книгу, но не прочел ни одной страницы.

В зале шумел, кричал телевизор: Валентина Игнатьевна смотрела «С легким паром». Она любила эту комедию и никогда не пропускала, если ее показывали.

4

Дня через два Климов встретил на улице знакомого инженера – когда-то пришлось быть вместе в командировке по одному делу. Тот посетовал: жена у дочери в Калуге, родился внучонок, уехала помогать, проживет там с полгода, не меньше. А его, как на грех, посылают в долгую командировку в Барнаул. Вообще-то это хорошо, оттуда можно привезти полушубок, пофартит – дубленки жене и дочери, но квартиру приходится оставлять на замке, а это немного опасно.

– Дай мне ключ, я поживу, присмотрю, – предложил Климов. – У меня как раз такое положение…

Инженер обрадовался, для него это был самый подходящий выход. Уезжал он вечером. Климов зашел домой, никого не было, Валентина Игнатьевна и Лера еще не пришли с работы, положил в портфель электрическую бритву, зубную щетку, мыло в коробочке, полотенце, пару чистого белья, «Записки ружейного охотника» Аксакова, которые он, не будучи сам охотником, однако, любил читать с любого места, где откроется. Позвонил в аптеку жене: вот такое дело, приятель уезжает, боится за квартиру, просит пожить, присмотреть. Говорил, а сам чутко, напряженно слушал телефонную трубку: понимает ли Валентина Игнатьевна истинную причину, изгоняющую его из дома? Она, конечно, понимала, но ничем это не проявилось в ней, она не стала ничего спрашивать, выяснять подробности.

– Так как, – помедлив, спросил Климов, – соглашаться?

– А мне-то что? Как знаешь! – сухим, безразличным тоном отозвалась Валентина Игнатьевна.

Климов положил трубку, но не сразу отошел от телефона. Он четко представил себе – если бы он сказал ей, что уходит совсем, совместная жизнь их кончена, скорее всего, она отнеслась бы точно так же, в ответ он услышал бы эти же самые сухие, безразличные слова. Может быть, она даже хочет этого и ждет? В самом деле, если посмотреть с ее стороны, ее глазами: на что он ей – на пороге пенсионного возраста, серьезных болезней, уже отдавший ей и дочери всё, что он мог дать, что было ей нужно и они могли от него получить…

У него давно уже как-то нехорошо, подозрительно ныло под левой лопаткой. Он не обращал внимания, – вероятно, просто продуло, застудил. А может – неловко повернулся, потянул мышцы. Ничего, пройдет. Надо попариться в ванне, натереть плечо змеиным ядом…

В одно из утр на чужой квартире он встал без боли, обрадованно отметил – вот и прошло, сходил в магазин за хлебом и сыром к завтраку, купил кое-что еще в запас, шел обратно – и острейшая боль вдруг пронзила всю левую сторону груди, плечо, спину.

Он догадался: нет, не простуда это, сердце.

Едва дошел. Сердце то тяжелой гирей било в груди, то бестолково трепыхалось, как пойманная рыбка на крючке, мелкими и частыми подрагиваниями; казалось, вот-вот и это судорожное трепыхание остановится, оборвется.

Он позвонил в «скорую», через полчаса приехала врачиха, послушала фонендоскопом, вызвала кардиологическую машину. Что показала кардиограмма, Климову не сказали, велели лежать, сестра будет приходить и делать уколы.

– Инфаркт? – спросил он с кривой, понимающей полуулыбкой на губах, пряча за нее свой страх и смятение, показать которые было как-то недостойно.

– Если б инфаркт, мы бы вас забрали, – сказал врач-кардиолог, юноша с черными усиками. – Но все равно надо отнестись серьезно. Это сердце, а с ним не шутят, оно у человека одно.

Ему оставили рецепты на лекарства, но не спросили, есть ли кому сходить в аптеку. Очевидно, само собой предполагалось, что у такого солидного пожилого человека в такой просторной, хорошо обставленной, набитой вещами квартире непременно есть любящие и заботливые родственники, которые организуют за больным самый внимательный уход. Ему сделали в вену укол, а ближе к вечеру приехала медсестра, молодая женщина, сделать очередной. Увидев рецепты на столе, удивилась:

– Вы еще не получили лекарства?

– Да вот, некому сходить…

– А жена ваша? Кто у вас еще есть?

– Все мои в отъезде, – пришлось соврать Климову.

– Надо было позвонить в аптеку, сказать, в таких случаях аптеки сами на дом доставляют.

– Не догадался…

– Какая к вам ближняя?

Медсестра присела к телефону, полистала справочник, переговорила с аптекой.

– Видите, как просто! – сказала она, кладя трубку. Помыв руки, раскрыла свой чемоданчик, стала торопливо готовить шприц.

– Столько назначений, просто ужас! – пожаловалась она. – В основном – грипп. В этом году он особенный какой-то, столько тяжелых случаев…

Целую неделю она ходила к Климову по два раза в день. Потом вместо нее стала являться совсем молодая девчушка, студентка медучилища, проходящая в поликлинике практику. Она трогательно конфузилась своей молодости, недостаточного умения. Тоже рассказывала про грипп: эпидемия по всему городу, половина медперсонала тоже больна, на вызовы ходят не только практиканты, но даже санитары. Климов невесело усмехался: уж как не везет человеку, так во всем не везет, даже заболеть ему выпало в самое неудачное время…

Домой, жене или дочери, он не звонил. Сначала хотел, испугала беспомощность, одиночество. Но потом раздумал. Даже в такой ситуации хорошего разговора не получится, обязательно выйдет для него какой-нибудь новый стресс. К тому же оказалось, что можно обойтись без помощи своих. Лекарства приносил аптечный посыльный, медсестра наливала в графин возле него, на тумбочке, свежую воду, в холодильнике еще тянулся некоторый запас продуктов: яйца, масло, эстонская колбаса; он как знал, что они понадобятся, когда покупал в последний раз в магазине.

Он мог лежать и без еды: аппетита совсем не было. Доктор сказал, читать можно, только что-нибудь такое, чтобы не вызывало неприятных волнений, и он читал Аксакова, медленно, строчку за строчкой, его плавную, естественную, русскую речь, и все-таки волновался – сожалел, что так уже не говорят, не пишут. А дальше, наверное, язык станет еще хуже, еще больше огрубеет, замусорится иностранщиной, техницизмами. Когда же все-таки спохватятся: язык тоже ведь государственное, народное достояние, его тоже надо оберегать и охранять, как, спохватившись, стали охранять реки, леса, воздух… Прочитав несколько страниц, откладывал книгу, лежал просто так, устремив в потолок глаза. О своих делах думать не хотелось, столько уже передумано, голову сразу же начинает ломить от этих дум…

В детстве, маленьким, он часто болел. Еще грудным, в качке, он сильно простыл из-за отворившейся ветром форточки, и потом к нему все время липли простуды. До сих пор в его памяти сохранилось ощущение душного жара, в котором он качался на куда-то уносивших его волнах. День и ночь смешивались, он ненадолго просыпался, всплыв наверх, к свету, из какой-то тьмы, и снова блаженно, безвольно утопал в ней. Приходил доктор Штейнберг, полненький, розовощекий, в очках, делавших его глаза бусинно-точечными, как у птички; вымыв в приготовленном для него тазу руки, грел ладони о кафельные плитки натопленной печи, присаживался на край кровати, приподнимал на Климове рубашонку и пальцами, которые все равно были холодными для охваченного сорокаградусным жаром Климова, выстукивал его худую ребрастую грудку, спину, мял животик. За доктором Климов видел тревожное лицо мамы, ждущей, какой приговор вынесет доктор. Потом, уже взрослому, она рассказывала Климову, что два раза он едва не умер, такое сильное было у него воспаление легких. А лечили тогда эти воспаления только теплом, компрессами, никаких специальных препаратов медицина еще не имела.

Сколько же он маленьким провел в постели, если из самого раннего детства в его памяти не осталось никаких других картин, он не запомнил ни своих игр, ни игрушек, ни прогулок во дворе и по улицам, ни других детей, которые, наверное же, появлялись возле него, только одно это – железные грядушки кровати, в которой он лежит под толстым ватным одеялом, очки и руки доктора Штейнберга и встревоженное, чуть не до отчаяния, лицо мамы… Отца он почти не видел в том своем детстве, отец был партийным работником, и все время его посылали в сельские районы, то на весенне-полевые кампании, то на уборку, то на заготовки хлеба. Климов начал его помнить уже семилетним, тогда шло создание колхозов, отец ездил агитировать крестьян в самые неспокойные деревни. В одной из них его и убили – во время собрания, выстрелом из обреза в окно…

Но мама всегда была рядом. Утром натягивала ему на ноги чулочки, застегивала помочи штанишек, кормила с ложечки, спасала в болезнях. Если жизнь его, обращавшаяся в тоненькую ниточку, не оборвалась тогда же, в тех его тяжких младенческих хворях, надолго ввергавших в беспамятство, то только потому, что была она, мама, и своими безмерными усилиями, отчаянием и болью за него отстаивала, удерживала в его тельце живое тепло.

Какая крепкая, надежная защита была у него тогда… И все годы потом, пока была жива мама, – даже когда она стала уже стара, почти без сил, едва ходила на отекших ногах. Все равно у него была опора, защита и помощь, каких не стало после ее смерти, нет сейчас и никогда для него уже не будет…

В открытых его глазах, устремленных в пустую белизну потолка, само собою являлось то, что он старался пореже вспоминать: как умерла мама и он приехал по телеграмме, пришел домой, ему дали ключи, которые были в кармане ее пальто, и он отпер дверь, закрытую ее руками, и вошел в квартиру. Неделю назад он уехал с напарником в Ростов, надо было получить большую партию котельных манометров новой конструкции. Ростов его захватил, он впервые был в этом городе. Дни крутился в хлопотах, а вечерами бежал посмотреть что-нибудь в театрах. И вдруг, в разгар всех его дел, посреди дня – телеграмма: «Мама умерла, выезжайте. Клавдия Ивановна». Сначала он ничего не понял: какая мама, чья? Его мама была здоровой, когда он уезжал, то есть такой, как всегда, прихварывающей, с гипертонией, которая тянулась у нее уже много лет, отеками в ногах, болевших к вечеру и особенно утром, когда надо было встать с кровати и сделать первые шаги; эти боли сильно ей досаждали, но все же позволяли ходить, делать по дому всю нужную работу. У нее было свое оригинальное средство, чтобы на время забывать недуги, отключаться от них: она покупала в кино билет на дневной сеанс, когда мало народу и дешевые места, куда-нибудь на первые ряды, чтобы лучше слышать и с удовольствием, забывая себя, смотрела всё, что бы ни шло – хронику, приключения, цветные мультяшки для детей. Все ей было одинаково любопытно и интересно. Тогда уже входили в быт телевизоры, кое у кого уже стояли в квартирах, таким счастливцам завидовали, вечерами смотреть передачи к ним собирались жильцы чуть не всего подъезда. И мама робко говорила Климову – давай когда-нибудь и мы купим… Ей очень хотелось телевизор, ей было бы легче жить, нести свою старость. Говорила – и сама понимала, что это несбыточно: из ее маленькой пенсии и его зарплаты начинающего инженера на телевизор не соберешь… Провожая Климова в Ростов, она напекла ему в дорогу пирожков с капустой, пирожки эти еще не кончились, с пяток еще лежало в его чемодане под гостиничной койкой… Он снова перечитал телеграмму. Какая-то Клавдия Ивановна… Да ему ли эта телеграмма? В начале четко стояли его фамилия, имя… И его осенило: Клавдия Ивановна – это же та женщина маминых лет, со второго этажа… Он почти незнаком с ней, ведь дом заселен совсем недавно, а с мамой она успела сдружиться, у них какие-то свои ежедневные разговоры, обмен магазинной информацией – где что «выбросили», где что «дают», советами, как легче стирать белье, рецептами домашних пирогов и печений.

Он оставил все на напарника, кинулся на вокзал. Билетов не было. Он пробился к окошку дежурного, показал телеграмму. «Не заверенная!» – отбросил телеграмму дежурный. Все-таки он купил билет, с рук, в бесплацкартный вагон. Поезд пришел утром. Всю ночь Климов не спал, стоял в тамбуре, курил, внутренне все подгоняя и подгоняя поезд: у него было не оставлявшее его чувство, что он может еще что-то сделать, только бы быстрее попасть домой…

И вот он стоял перед обитой коричневой клеенкой дверью в их квартиру, с почтовым ящиком, в дырочки которого виднелось лежащее внутри письмо. Это было его письмо из Ростова, письмо маме, в котором он писал, как доехал, где устроился, как красива набережная, какой обильный рынок, продают вяленых чебаков, он обязательно купит, когда поедет обратно. Клавдия Ивановна передала ему ключи: мама умерла не дома, в магазине. Пошла за хлебом, ей стало плохо, закружилась голова, ее подхватили, посадили на стул, позвонили в «скорую», но помощь была уже не нужна, «скорая» только отвезла ее в морг. Всю жизнь, с ранней молодости, она провела в труде, хлопотах, заботах, боялась сделаться лежачей больной, в тягость окружающим, и вот словно бы исполнилось ее желание: умерла на ходу, лишь на пять минут обеспокоив собою людей…

В квартире все было так, как она оставила, уходя из нее сутки назад: была раскрыта, не застелена ее постель, под подушкой лежала книга, которую она читала накануне вечером, «Золотая роза» Паустовского, с закладкой на сто тридцатой странице, на электроплитке стояла кастрюлька с кипяченым молоком, возле швейной машинки лежало какое-то шитье, которое она готовила для себя; долгие годы нехваток, нужды, карточек, двадцатые, тридцатые, военная и послевоенная разруха привили ей привычку, от которой она уже не могла избавиться: шить для себя не из нового материала, а все ладить из стареньких вещей, перелицовывать, красить, подштопывать…

С тесным, сдавленным горлом переходил Климов из комнаты в кухню, из кухни в комнату: во всем присутствовали мамины руки, во всем была она – живая, деятельная, хлопотливая; казалось – телеграмма и все, что ему рассказали, неправда, еще миг – и он услышит за дверью ее приближающиеся шаркающие шаги, ее голос. Все в нем не верило, не хотело соглашаться, не могло принять того, что ее нет, нет совсем и никогда не будет, никогда она не вернется сюда, не дочитает «Золотую розу», не дошьет то, что лежит на машинке, эти куски черной материи, вероятно юбку, прометанную белыми стежками…

И только после похорон, кладбища, когда вырос невысокий бугор рыжей глины, смешанной с черной землей, он стал осознавать это. Но все еще – глухо, не полностью, не понимая, что это не только навсегда ушла от него мама, самый близкий ему человек, это оборвалась, ушла, исчезла из мира и самая сильная любовь, которой его любили. Единственная в каждой человеческой жизни истинная любовь, потому что она бескорыстна, всегда готова на жертвы, не знает измен и, пока есть на земле мать, не знает конца. Она уходит от каждого вместе с матерью, а понять ее, оценить – дано только тогда, когда ее уже нет…

…Наверху в чьей-то квартире стояли старинные часы с боем; каждый час они били протяжными, слегка дребезжащими ударами. Когда бой прекращался, с минуту казалось, что в тишине дома что-то еще продолжается, что-то плывет в неподвижном воздухе комнат, смутное, медленно затихающее. Климов считал, что это обман слуха, а потом все же открыл, что́ рождает это слабое эхо. В спальне приятеля на стене висела старая гитара с потертым грифом. Это ее струны отзывались на мерные удары часов. Поначалу эти звуки беспокоили, но скоро Климов свыкся с ними и даже полюбил. Под них было хорошо засыпать, слышать их во сне; далекий бой старинных часов и тихий резонанс гитарных струн создавали домашний уют, которого для Климова не было в чужой квартире…

5

На десятый день ему разрешили подниматься. Еще раз, уже в поликлинике, сняли кардиограмму.

– Бюллетень вам закроем. Походите, поработайте, посмотрим, как будет, – сказал врач. – Избегайте неприятностей, огорчений, это самые главные враги здоровья. Грузчики вон какие тяжести таскают, а давление – в полной норме. А поссорится человек с женой – и пульс сто двадцать, гипертония такая, что надо в больницу класть…

Климов взял бюллетень – чтоб не вдаваться в ненужные объяснения. Но предъявлять его было некуда. Радости от своего выздоровления он не испытывал, охоты и интереса к жизни, как раньше, когда случалось полежать с ангиной или гриппом и опять встать на ноги, – тоже. Не раз в те дни, пока он лежал в квартире приятеля, мелькала у него вкрадчивая мысль – а хорошо, если бы всё для него закончилось… Тихо и просто… И конец всем проблемам…

Вечером Климов позвонил домой, впервые с тех пор, как переселился в чужую квартиру. Ответила Лера.

– Папулечка, что ж это ты – пропал, как в воду канул! Как твои дела?

– Помаленьку.

– На службу устроился?

– Пока нет.

– A y меня такая радость! Помнишь, я рассказывала, есть у нас Маргарита Сергеевна, которая на пенсию собирается? Так вот, она уходит, уже заявление подала, а меня на ее место! Сегодня начальник со мной уже говорил. Это значит – зарплата больше на целых двадцать пять рэ, ну и совсем другое положение… Но работы – ты себе представить не можешь! Считают – новенькая, отказываться ей неудобно, тем более, что ко мне такое доверие, повышают, и все подкидывают, подкидывают со всех сторон… Я, конечно, пока не отказываюсь, это было бы глупо, но потом я им покажу, я же не верблюд, чтоб одна за всех ишачить… А вчера я в оперу ходила, на «Ивана Сусанина». В нашем театре новый бас, из Свердловска. Ничего, солидный такой мужик. Но «Сусанин», знаешь, совсем не смотрится… Вообще, опера – это уже архаика, полностью себя изжила. Зрителей половина зала, даже новый бас полного сбора не делает, а к концу так и того меньше осталось…

– С кем же ты ходила?

– О, нас целая компания была. Институтских четверо, с нашей работы трое. А я с Вадимом. Его по телевидению показывали, ты случайно не видел? У тебя там телевизор есть? Передача о школе была, а его – крупным планом целую минуту, наверное. Диктор задавал вопросы, а он отвечал. Так солидно держался, просто умрешь. Перед ним директора показали, так он – так, будто завхоз какой-то, а Вадька – такая осанка, голос… Жаль, что не смотрел. Его приглашают на физфак пединститута младшим преподавателем, а он, глупенький, не хочет, представляешь? Зарплата чуть не в два раза больше, через год квартира, а там дальше, глядишь, можно и какую-нибудь диссертацию толкнуть, а он, дурачок, нет – и всё. Говорит, тут я самостоятелен, что хочу, то и делаю, развиваю свои идеи, воспитываю в учениках свой стиль, моя фамилия уже в спортивной литературе, а в институте – что? Там я винтик, рядовая шестеренка, там я свое лицо потеряю…

Торопясь, сминая фразы, Лера увлеченно тараторила об успехах Вадима. Работа в бюро технической информации, переводы технических текстов, которыми она там занималась, загрузка, на которую она жаловалась, вместе с тем хвалясь, что она такая деловая, – хотя и занимали ее, но совсем не так, как ее отношения с кавалерами. Она была в том самом горячем периоде, который наступает у незамужних девушек после института, когда почти все подруги уже повыходили замуж и страшно горды этим, открыто чванятся, а незамужние – вроде бы поотстали от них, и это стыдно, обидно и даже оскорбительно, вопрос чести и достоинства, и медлить, ждать дальше уже рискованно, и все внимание, все умственные и душевные силы нацелены на одно и поглощены одним – замужеством. Весь последний год Лера была в борьбе и колебаниях внутри себя – кого же ей предпочесть? Вадима Лазарева, мастера спорта по фигурному катанию на коньках, тренера детской спортивной школы, или же Олега Волкова, инженера бюро технической информации, с которым она вместе работала? Решить этот вопрос было бы легче, если бы кто-нибудь из них явно уступал другому. Но вся закавыка была в том, что оба они были одинаково хороши: рослые, импозантные, модно одеты, с пышными длинногривыми шевелюрами. Вадим Лазарев был без ума от джаза, знал назубок всех исполнителей песен, их репертуар, сам бренчал на гитаре и пел недурным голосом, таскал Леру на концерты всех гастролеров; архаика, устарелость «Ивана Сусанина» и то, что опера вообще себя изжила, – это были его мысли и слова. Олег Волков любил художников, живопись, выставки, с ним Лера ходила в музеи, под его влиянием стала собирать дорогие монографии о художниках, репродукции с картин. Дело осложнялось тем, что время от времени возле Леры появлялся и заслонял этих обоих Слава Кукаркин, бывший одноклассник Леры, влюбленный в нее с восьмого класса. В девятом и десятом и Лера была влюблена в него, но затем охладела, однако не полностью, и будь Слава Кукаркин настойчивей и определенней в своих намерениях, она бы, верно, согласилась выйти за него замуж. Но он сам был в раздвоенности, тоже решал нелегкую для себя проблему: на ком же ему остановиться. Лера ему нравится больше других, но это просто чувства, не открывающие никакой серьезной перспективы. А жениться надо с умом. И он раздумывал: не сделать ли предложение дочери завкафедрой механики Заре Карапетянц? Она толстая и, судя по всему, растолстеет еще больше, у нее короткие ноги и ступни сорокового размера, но Слава ставил своей целью попасть в аспирантуру, «остепениться», и такая женитьба уже наполовину обеспечивала ему эти его планы.

Климов, не перебивая, выслушал всю Лерину трескотню.

– А мама чем занята, можешь ее позвать? – спросил он, заранее внутренне напрягаясь.

– Сейчас… Мама! Нет, она машет, что не может подойти, она пельмени затеяла, у нее руки в тесте… Так ты долго еще будешь там робинзонить, приятель твой когда возвращается? Ты с него хоть за свою сторожевую службу возьми!

Лера шутила, так у нее бывало редко, только при самом хорошем настроении. Сегодня у нее был такой день.

Климов стал объяснять, когда должен вернуться приятель, сколько еще придется ему здесь пожить, но Лера перебила:

– Ой, папулечка, прости, Алла Пугачева на экране! Сейчас ее концерт начинается. Так, значит, у тебя все в порядке? Питаешься ты нормально? Ну, ты звони, не пропадай!

Трубка на другом конце провода легла на аппарат, послышались прерывистые сигналы.

– Вот так! – сказал себе Климов. – Папулечка!..

А Валентина Игнатьевна даже совсем не захотела с ним разговаривать…

У стены стояло зеркало, Климов видел себя в нем – похудевшего, с провисшими на шее складками; волосы на висках отросли, белели густой сединой. «Вот так! – кивнул он головой своему изображению в зеркале, будто там была та его часть, что все еще хранила какую-то веру и сомнения и теперь должна была убедиться в обратном. – Как видишь, – едва не сказал он вслух, – не тужат… Алла Пугачева на экране! И ты им, дорогой Виктор Николаевич, как собаке пятая нога…»

В новых поисках работы Климов попал на предприятие, на котором многократно бывал раньше в своей инспекторской роли. Вакантная должность его профиля имелась, но и здесь предстояли ночные дежурства. Зарплата тоже не радовала. Климов, однако, решил про себя, что, если возьмут, он пойдет. Те маленькие деньги, что у него оставались, хоть он и тратил крайне скупо, кончаются, ничего лучшего, как он убедился, он не выходит.

Повторилось примерно то же, что уже было до болезни: завкадрами послал его наверх, к главному инженеру. Главинж не взял на себя решение, отправил к заму директора. Тот – к самому директору. А тот не отказав и не произнеся «да» или что-либо такое, что хотя бы давало надежду, попросил зайти через неделю.

Было понятно, для чего директор делает эту оттяжку: будут наводить о нем справки, советоваться друг с другом, в райкоме. Злосчастная история на прежнем месте Климова сопровождает его, как тень. Всюду, куда бы он ни обратился, эта тень будет с ним и против него. За плечами – тридцать лет безупречной работы, но теперь это почти не в счет, на первом плане – последняя запись в его бумагах, и если даже допустят его к работе, все равно о ней не забудут, отношение к нему будет определять она. С нею Климов человек пониженного сорта, лишенный доверия, и таким останется долго. Во всяком случае – до пенсии ему не очиститься…

Опять что-то взбурлило в кротком, терпеливом Климове. Что-то глубинное, подспудное, толком не известное даже ему самому. Кровь, что ли, гены каких-то далеких предков, что вырастали и жили в вольных просторах этого края, когда-то не знавшего ничьей власти, бывшего просто степью с травою выше всадника, «Диким полем». Пятьсот лет до тех былинных, летописных времен, но что-то же ведь тянется по цепочкам поколений, доходит даже из такой дали. У Климова полностью пропала охота чего-либо добиваться, явилось острое желание расстаться со всем старым, ничего в нем не латать и за него не держаться, круто повернуть на какие-то совсем другие пути. Вспомнилось при этом читанное в книгах старых писателей – как нередко бывало в прежней русской жизни, в прошлом столетии: терпел человек жизненное крушение, терял или не мог обрести в обществе свое место, наваливались сложности, которые не распутать, обиды и недоразумения, становились невмоготу люди, причинившие их, и человек от всего отрывался, уходил совсем в другой мир, в другое существование: уезжал служить на Кавказ, искать там свою новую судьбу, постригался в монахи, менял даже свое имя – чтоб расстаться со всем старым полностью, даже с самим собой, прежним, начать все заново, совсем новым существом, как бы даже в другом, новом облике.

Но какой Кавказ может быть для него, какое монашество? Он усмехнулся про себя над этими своими желаниями: придет же такое в голову! Рассказать кому – покажется просто дичью, сумасбродством…

Но странное это состояние Климова не проходило, разлом внутри все нарастал, и вдруг всплыло давнее, еще юношеское, школьное. Тогда, «на заре туманной юности», о будущем мечталось широко и безбрежно, можно было примерять себя ко всему, что только нарисует воображение. Он прошел много разных увлечений, хотел быть летчиком, строить океанские корабли, потом, начитавшись Циолковского, бредил ракетопланами, полетами к звездам. А в конце школы, уже не мальчику, а юноше на пороге в большую взрослую жизнь, ему более всего захотелось совсем другого: стать лесничим, жить один на один с лесом, в его гулкой, живой, шелестящей красоте, отдавая свою душу не житейской суетности, а мудрости, величию и чистоте, что есть в природе и щедро открыты каждому, кто этого захочет, у кого чуткое сердце, желание видеть, слышать и понимать. Война все поломала, жизнь его пошла совсем по другой колее; были годы, когда он даже не вспоминал об этом своем желании, а если вспоминал, то с улыбкой, такими казались те мечты и планы наивными, ребяческими.

А теперь эта возвратившаяся страсть вдруг опять забрала его со всею силой. Тем более, что все было реально, осуществимо: он опять ничем не связан, по сути дела – один, как в юности, волен распоряжаться собой; уж какое-нибудь, но место ему в лесу найдется.

Его даже залихорадило от этих своих раздумий. Один голос внутри него, скептический, старого, усталого человека, говорил: брось, не такие твои годы, чтобы так поступать, а другой, энергичный, решительный, еще сохранившийся в нем, заглушая первый и настойчиво подталкивая Климова, повторял: не трусь, еще не поздно! Может, впереди как раз самое лучшее во всей твоей жизни… Теперь – или никогда! Теперь – или уже совсем, совсем никогда!..

Он вспомнил, ведь у него и знакомый есть, через которого можно все это устроить, учились в одной школе. Правда, потом встречались редко, но не мог он начисто забыть Климова. Он тогда тоже хотел поступать в лесной и был более тверд в своем выборе, чём Климов, ему это удалось; столько же, сколько Климов отдал паровым котлам, он в управлении лесного хозяйства, на солидной должности.

– Что, в лесники? – округлил он на Климова глаза, не зная, как его понимать, может, Климов просто шутит – для начала какого-то другого разговора. – Неужели вправду надумал? – все еще до конца не веря, спросил он Климова даже после того, как тот повторил ему, что просьба вполне серьезная, никакая это не шутка. – Ну, если так – я тебя мигом определю. Кадров у нас не хватает, особенно низовых. Но ты правда хочешь, не разыгрываешь меня?

Он встал из-за стола с бронзовым бюстом Морозова, шагнул к карте лесов области, висевшей на стене.

– Вот хотя бы сюда, – ткнул онпальцем в край зеленого пятна. – Этот кордон у нас сейчас пустой. Жил лесник, Максим Рожнов, старый работник. Троих детей тут вырастил. Все просил электросвет провести, скучно без электричества, телевизор не посмотришь. Да далековато линию тянуть, дорого. Выслужил пенсию и рассчитался. А то б и дальше служил. Наши лесники теперь такой народ: чтоб и телевизор, и холодильник, и школа чтоб для детей близко, и магазин хороший, регулярно свежий хлеб, а иначе – не желают на кордонах жить. И зарплата у них, в сравнении, как после войны платили, сейчас почти вдвое, и за величину обхода прибавки, и разные премиальные напридумывали, чтоб только завлечь, и за приживаемость, и за пожарную безопасность, и в домашнем хозяйстве никаких ограничений: скота держи сколько осилишь, огород, сено, дрова, все тебе, пожалуйста, бесплатно. Кажется, чего еще лучше, а все равно не действует, не больно-то сейчас одной материей удержишь, другое, культуру подавай… Ты без телевизора потерпишь? Я почему этот кордон предлагаю – во всем остальном место хорошее. У реки, от железнодорожного полустанка три километра, от деревни – тоже три, в ней продуктовый магазин, аптека, медпункт, школа, клуб с библиотекой, сельсовет. Все услуги, есть с кем пообщаться, в гости сходить. И население порядочное, не так лес воруют, как в других местах…

– Я согласен, – сказал Климов.

Хозяин квартиры, вернувшийся из Барнаула, сурово отнесся к затее Климова.

– Глупость ты творишь!

– Может быть… – не стал спорить Климов. – А может, и нет. Это дело сложное, где глупость, где не глупость… Лес, солнце, чистый воздух… Подправлю здоровье…

– Воздух… А зарплата? А с пенсией как будет?

– Конечно, теряю, но не так уж много. Да так ли уж это важно? Ведь не сто лет еще жить… Еще, может, пенсия и не понадобится…

– Ну, это ты совсем не в ту степь!

– Я трезво смотрю. То и дело про кого-нибудь из своих сверстников слышишь…

Валентина Игнатьевна, когда он пришел домой за вещами, вероятно, тоже была поражена его решением, но скрыла это в себе, не выразила вслух никаких оценок. Он все же стал ее спрашивать. Она пожала плечами, показывая этим жестом, что ей все равно, ее это совсем не касается.

– Дело твое… Тебе там жить.

– Ну, а все-таки?

– Я же сказала – дело твое.

Лицо ее точно закрылось холодной маской. Климов представлял, что будет дома, как поведет себя Валентина Игнатьевна, но пусть бы уж лучше она раскричалась, наговорила вздора, грубостей, чем вот так – решительно отстраниться от него и всей его дальнейшей судьбы.

– Ты собери мне рубашки и носки, – попросил Климов. – Остальное я сам соберу, а это, пожалуйста, глянь, а то возьму что-нибудь не то, нестираное, дырявое…

Валентина Игнатьевна промолчала, и он не понял – молчание ли это согласия или же, наоборот, она и тут предоставляет его самому себе.

Он видел, что за его отсутствие она отошла от него еще дальше и еще больше перед ним замкнулась, он для нее уже почти не член семьи, а с этим своим отъездом в лесничество становится полностью чужим, посторонним.

Но себя он не мог отделить от дома, от Леры, от Валентины Игнатьевны, мучительная его привязанность к жене и дочери не хотела разрушаться. Его мать и отец жили дружно, спаянно, были людьми, что если женятся, то один раз и навсегда. Он вышел такой же, пожизненная преданность семье досталась и ему. Его не любили, он был не нужен, но сам он любил, был предан и привязан, и чувства эти в нем не могли пройти или перемениться.

– Все же это неплохо – такая работа… – сказал Климов, говоря за Валентину Игнатьевну то, что должна была бы сказать ему она, если бы у нее было хоть маленькое желание его ободрить. – Мне всегда казалось это заманчивым – быть агрономом, лесничим… Когда-то у лесничих было высокое положение, офицерская форма, военные звания: поручик, капитан… – Это Климов узнал еще в юности из книг, когда впервые пришли ему мысли о лесном институте. Он стал припоминать вслух, что еще читал тогда о корпусе лесничих, вспомнил строгие петровские указы, повелевавшие «зело прилежно» смотреть за российскими лесами, – только бы что-нибудь говорить, не сидеть молча; был его последний вечер дома, в семье, и ему не хотелось такого расставания – в молчании и отчужденности, увозить на сердце тягостный осадок. – На себя там тратить почти не придется, половина получки будет оставаться для вас, – сказал Климов, подумав, что вот уж это должно понравиться Валентине Игнатьевне. – Наберется, купишь Лере, что нужно. Или себе. В чем сейчас нужда?

– У нас много чего нет, – ответила Валентина Игнатьевна со всегдашней своей интонацией, будто это прямая вина Климова, что у них столько недостатков.

Лера пришла поздно. Ходила с Олегом Волковым в кино, а потом он «провожал» ее – так назывались долгие сидения и полушепот на скамейке в молодом сквере вблизи дома, в густой тени деревьев, скрывающих от света уличных фонарей. У дочери в ее дружбе со своими кавалерами была очередная смена: временная потеря прежнего пылкого интереса к Вадиму Лазареву и, тоже временный, на какой-то период, так происходило уже не в первый раз, взрыв симпатии к Олегу Волкову и почти ежедневные с ним вечера.

Из своей комнаты Климов не слышал, в каких словах жена сообщала дочери новость о нем, но Лера влетела в его комнату сразу же, от входной двери, даже не сменив туфли на домашние тапочки. С изумлением на лице, смеясь, воскликнула:

– Папулечка, это верно? Мама меня просто ошарашила. А у тебя не того – не сдвиг по фазе? Это уже просто смех! Я девчонкам скажу – они тут же умрут… А вообще это здорово! – просияли ее глаза. – Мы к тебе будем туда с компанией приезжать, на пикнички.

Сон в эту ночь не шел к Климову. Он ворочался, натягивал и сбрасывал одеяло, голова была тяжелой, в ушах звенело, будто где-то из крана струйкой лилась вода. Измучившись, он принял таблетку снотворного, заснул и проснулся поздно, уже ни Леры, ни Валентины Игнатьевны в доме не было.

В зале на диване стопкой лежали его рубашки, нательные и верхние, скатанные в клубочки носки. Все было сделано добросовестно: рубашки поглажены, носки подштопаны. Но Валентина Игнатьевна не разбудила его, чтобы попрощаться, не оставила никакой записки…

6

Два дня Климов провел в райцентре, в конторе лесничества. По всем правилам его оформили на работу, потом он читал и выслушивал инструкции, знакомился со своими обязанностями. Полагалось его обмундировать, но из форменной одежды в наличии оказались только фуражки с зеленым околышем и эмблемой – золотыми дубовыми листьями. Ни одна Климову не подошла, все ему были малы, и он остался во всем своем, до той будущей поры, когда в лесничество поступит форменная спецодежда.

Солнце склонялось к горизонту, когда на попутном грузовике он доехал до деревни, вблизи которой находился назначенный ему кордон.

Грузовик был райторговский, шофер ехал за порожней тарой, остановился у магазина.

Климов зашел внутрь, посмотреть, чем торгуют, какие продукты можно будет здесь покупать. За стеклом прилавка были выставлены карамельки в бумажках, консервы из кальмаров, перловая крупа в кульках, сухой розовый порошковый кисель в вазочке; в банке желтело разливное подсолнечное масло. В холодильной витрине лежали пласты свиного сала в крупной серой соли, и какие-то замороженные океанские рыбины пучили здоровенные глаза. Небогато, но жить можно, – вывел заключение Климов. Спросил у продавщицы про хлеб.

– Сегодня не привозили. А завтра если привезут, так не раньше как после перерыва. Я вам оставлю, – сказала продавщица. – Вы ж теперь наш новый лесник?

Климов удивился: как она узнала? Вот что такое деревня: и не написано на нем, и не говорил он о себе никому, а молва уже добежала, разошлась, и всем он уже известен…

С рюкзаком за плечами и постельной скаткой в руке он долго шел пыльной улицей с курами и ленивыми собаками в репьях. На выходе из деревни встретилась тщедушная бабка с большим мешком травы на спине.

– На кордон этой дорогой? – спросил ее Климов.

– Этой, этой… Так вот ступай, все прямо, прямо, и до́йдешь, так в него и упрешься… – Она сказала по-местному, без «ё» – до́йдешь, упре́шься. – Только ведь он брошенный, уехал Максим, враг его расшиби…

– Это почему же – враг расшиби? – спросил Климов.

Бабка опустила на землю мешок, пользуясь случаем передохнуть, вытереть с лица пот.

– А такой он был. Траву косить не давал. Тут колхоз не дает, распахали все начисто, в лес пойдешь – там Максим гоняет. Оно-то, конечно, можно договориться, так ведь как – поллитру каждый раз ставь. Разе их напасешься?.. А ты-то чего на кордон?

Бабка пристальней вгляделась в Климова маленькими слезящимися глазками.

– А-а, – поняла она, – это ты заместо Максима, лесник новый!

– Так точно.

– А ты чего ж так-то, не то не семейный?

– Почему же, семья в другом месте, в городе.

– Значит, один жить будешь?

– Да вот, так приходится.

– Мужику так нельзя, – пожалела бабка. – А кто ж тебе постирает, сготовит?

– Как-нибудь управлюсь. Я и сам это могу, невелика хитрость.

– Стало быть, у тебя и хозяйства никакого? Корову будешь держать?

– Зачем она мне, одному-то!

– Это правильно, одному незачем… За молочком ты ко мне приходи. Я вот тут, на самом краю живу, во-он моя крыша белая, шиферная. Сын в прошлом годе покрыл. Он у меня в Липецке, на производстве. В отпуск приезжал. А то чисто решето была, толевая. Лежишь ночью – звезды видать… А молочко у меня хорошее. Ты приходи, у меня берут, я и тебе оставлять буду. Бабка Настя меня зовут. Только у меня-то у одной и корова во всей деревне, никто больше не держит. Пасти негде, кормов не продают, не хочет народ скотину иметь, замучаешься. Ослобонили себя от этого дела. А я кой-как все ищ вожусь, по старинке… Ты уж меня, милый, не притесняй, кроме леса – где травы взять? А лесу я не врежу, я, милый, соблюдаю, так, по полянкам, чуток там, чуток здесь…

Вдали, за полем в курчавой свекольной ботве, темнела узкая полоска леса.

Климов пошел по дороге, и лес стал вырастать, подниматься. На входе в него земляная, в тележных колеях дорога стала черной и влажной, колеи углубились; старые рослые дубы закрыли над головой небо сплошным пологом плотной листвы, пахучая прохлада и предвечерняя сине-зеленая мгла, наполнявшие лес, ощутимо и нежно обняли Климова; это было как приветствие, лес словно бы знал, кто в него входит, и встречал Климова, как своего друга. Какая-то ответная взволнованность охватила Климова, шевельнулась у него в сердце.

Чем дальше углублялся Климов в лес, тем гуще делался зеленый сумрак, сильнее пахло с земли лесной подстилкой, сладковатой прелью, сухой древесной корой. Дробный стук дятла, где-то долбившего сук, разносился громко и полнозвучно, помогая почувствовать, какая ясная и отчетливая в лесу тишина. Большая пестрая птица пролетела вдали между стволами, нырнув чуть не до земли с ветвей высокого дерева и легко вознесшись на вершину другого; Климов проследил глазами ее полет, рассмотрел светло-коричневые крылья, отороченные белым, но как называется эта птица, он не знал, она была ему незнакома. А леснику надо знать в лесу всё – все травы, стебли, каждый древесный лист и побег, всё, что ползает и копошится, жучков, козявок, мошек, всех птиц – угадывать их по полету, по цвету оперения и голосам, по их возне в листве. Все это ему еще предстоит изучить, освоить, и Климову заранее было радостно, что впереди у него такая наука.

Бревенчатый домик кордона, с крылечком, навесом над ним, угрюмо темнел в стороне от дороги, на небольшой поляне. Все окна были закрыты ставнями, в дверных петлях висел заржавленный замок. Климов вставил ключ, который получил в конторе, замок заскрипел, неохотно открылся.

Прежде чем заходить внутрь, Климов откинул ставни.

За порогом в лицо ему дохнуло застойным воздухом с тем грустным запахом пыли, стенной штукатурки, что всегда появляется в нежилых помещениях. Комнат было всего две; первая – кухня с печью; обе – пустые. Климов увидел только две длинные лавки и скосившийся, без одной ножки дощатый стол. Печка разломана, без плиты и дверцы; кто-то здесь побывал, несмотря на замок. А может, забрал сам Максим Рожнов, покидая сторожку. На стене висела керосиновая лампа с круглым жестяным отражателем, с пыльным стеклом, без керосина; очевидно, казенный инвентарь. А рядом с входной дверью – телефон с трубкой на крючке. Он был весь в паутине.

Климов снял трубку. К его удивлению, она оказалась живой, что-то в ней попискивало, шелестело. Девичий голос полушепотом сказал: «Перестань!» Прыснул смешок, еще секунду продолжались какие-то шорохи, возня, и тот же голос, но другим тоном, казенным, деловым, – это относилось уже к Климову, – произнес: «Почта слушает!»

– Проверка, – сказал Климов, возвращая трубку на крючок.

Лиловое небо с золотисто-пурпурным расплывающимся следом пролетевшего в стратосфере самолета быстро меркло над поляной и домом. Пока еще хватало его скудного света, Климов походил по усадьбе. Густая крапива всплошную покрывала двор; сарайчики из кривого, трухлявого жердняка – для дров и скотины – тонули в ней до крыш. Из колодца пахнуло болотной затхлостью, тиной. Огород, не паханный весною, зарос могучими репейниками, чертополохом, превышавшими человеческий рост. Толстые стебли одеревенели, их уже не взяла бы коса, сорняки надо было корчевать, как лес, выжигать всю площадь огорода.

Климову вспомнилось Лерино слово – Робинзон. В самом деле, ему предстоит здесь нечто робинзонье: тяжелый и долгий труд собственными руками, такое же напряжение сил, воли, упорства.

Он вернулся к крыльцу. На ступеньке сидела серая кошка с зелеными глазами. Она мяукнула, будто здороваясь с Климовым.

– Вот и Пятница! – усмехнулся он.

Протянул к ней руку – погладить; кошка, прижав уши, прыгнула в сторону. Но не убежала, осталась у крыльца. Она и боялась Климова, и, похоже, старая память тянула ее к человеку. Неужели она прожила здесь с самой зимы, как ушел Рожнов, одна возле пустого безлюдного дома, почему не подалась в деревню? Чем она кормилась тут: мышами? птичками? Не жирна, должно быть, была ее добыча, вон она какая тощая… Круглые глаза кошки, которыми она неотрывно смотрела на Климова, фосфорически вспыхивали, как у совсем дикого зверя. «Ничего, привыкнешь», – сказал ей Климов.

В райцентре он пообедал, но это было уже давно, теперь его донимал голод. Он достал из рюкзака булку с сыром, стал жевать, присев на верхнюю ступеньку крыльца. Кошка подошла ближе. Климов отломил, бросил ей кусок. Кошка с минуту не двигалась, потом потянулась к булке, осторожно внюхалась, вспомнила запах и вкус, с проснувшейся жадностью вонзила в кусок зубы и потащила в лопухи.

Глубокая, ничем не нарушаемая тишина простиралась вокруг. Мертво цепенел темный дом, кусты и листва на деревьях сливались, быстро становясь непроглядной тьмой. Ни крика птицы, ни треска, ни шороха. Но вдруг что-то пронеслось, совсем беззвучно. Климов ничего не услышал, только увидел на миг в прогале, на фоне неба, тоже темного, но все-таки светлее, чем листва, какой-то взмах чего-то быстрого, черного, похоже – чьих-то больших широких крыльев. Его испугала беззвучность, она была неестественна, так может летать только что-то колдовское, сказочная нечистая сила. Но тут же он понял – это сова в своей ночной охоте.

Далеко в глубине леса басовито, трубно гукнул электровоз, и минут пять, сначала нарастая, затем слабея, удаляясь, слышался гул и отчетливый стук колес на стыках рельсов. Это бежал на Москву скорый поезд, как раз было его время. Климов вслушивался в гул и стук, пока они не замерли. Сколько раз ездил он в этом поезде тем самым путем, каким он бежал сейчас, пил чай, принесенный проводницей, смотрел в окно на темный лес, мелькающие вблизи насыпи отдельные деревья, выхваченные из тьмы мгновенным светом вагонных окон… Теперь вот он сам в этой тьме, в самой глубине ее, в этом ночном, черном, безмолвном лесу, на пороге дряхлого домишка, и этот чужой случайный дом – его пристанище, кров, его удивительным образом повернувшаяся судьба… Сказал бы ему кто-нибудь тогда, что так будет, может так быть, – какой бы фантастикой ему это показалось…

Климов отворил в доме все окна, чтобы его протянуло свежим лесным воздухом, ушла из него застоялая затхлость, сдвинул вместе лавки, раскатал на них свою постель. Кошка не осталась снаружи, тихо прокралась вслед за ним в дом, мяукнула, обозначая свое присутствие, и, невидимая во мраке, устроилась где-то в углу. Чуть не год она не ночевала в доме, но раз теперь в нем появился человек, как она понимала – хозяин, и вроде бы все возвращалось на свою прежнюю колею, кошка тоже хотела вернуться на свое место, что было у нее в этом доме при старом леснике.

В открытых окнах серебрились звезды.

Климов ворочался, не спал. Жесткая скамья резала бока, голова сползала с низкой подушки. Снотворные таблетки он забыл дома. Текли мысли, воспоминания, сами собой, спутанно, без всякого порядка. Климов уходил в них, забывался, а затем, словно очнувшись, осознавал, где находится, ему становилось странно, казалось – это просто сон, что он – здесь, в пустом доме, а вокруг только лес и ни единой человеческой души. Как и почему он здесь оказался? Говорят, все в жизни закономерно. Но какие закономерности привели его сюда, сделали так, что он накануне своего шестидесятилетия, в итоге всего прожитого, совершённого, утратил всё, что у него было, и сейчас в полном одиночестве в этом черном лесу, один на один перед неведомым будущим, которое уже ничего у него не поправит и ничего ему не даст, сколько ни утешай себя, ни подбадривай надеждами, – не прибавит ни сил, ни здоровья, ни покоя, ни радости. И даже неизвестно, будет ли оно вообще… Когда-то, в прошлые времена, в народе говорилось: всё за грехи наши, за грехи… Но какие были у него грехи? И такая ли полагается ему расплата?

Он начинал думать об этом – и не додумывал, наплывали совсем другие видения, картины.

Он опять оказывался в том апрельском дне – с уже сухими тротуарами, мелом начерченными на них «классами», зеленым дымом уже наметившейся листвы в чащах древесных ветвей, – когда убили отца. Он шел из школы домой, ничего не ведая, счастливый от трех «хоров», что получил по рисованию, за арифметическую задачу на доске и ответ по географии, размахивая портфелем, припрыгивая, носками ботинок гоня впереди себя попавшуюся на дороге спичечную коробку. Три «хора» – так еще не бывало; он представлял, как доложит о них матери, какое будет у нее лицо. Теперь можно попросить денег на подкосок, он уже приторговал у одного мальчишки «уточку», она давно не дает ему покоя; девяносто копеек у него собраны, выручка за сданное утильсырье, не хватает шестидесяти до полной цены…

А дома уже лежала сырая от клея телеграмма с черными буквами, которые он помнит до сих пор, совсем особыми телеграфными буквами, которых нет ни в одной книге и вообще больше нигде нет, которые как будто и выдуманы специально для того, чтобы сообщать такие вести…

Он был совершенно счастлив, подходя к дому, входя в ворота, во двор, проходя в подъезд, поднимаясь по лестнице. Даже нажимая звонок – и тогда, в эту минуту он был еще полон своим счастьем: шутка ли – три «хора» сразу, в один день, и все они в дневнике, жирные, крупные, как жуки-носороги… А площадкой выше стояли женщины, жилички дома, притихшие, когда он вошел в подъезд и, прыгая через ступеньки, стал подниматься. И одна из них сказала вполголоса: «Жалко-то как, десять лет всего мальчишке…» Но он ничего не понял, хотя ясно услышал эти слова…

За что судьба уже в десять лет сделала с ним так – оставила без отца? У всех его сверстников были отцы, отцы – товарищи своим детям, то и дело он слышал от них: «Мы с отцом… Отец сказал… Отец мне привез…» А у него даже горло иногда перехватывало, когда он слышал такие рассказы… Их семья и при отце жила скромно, было время карточек, распределителей, пайков, иные что-то получали сверх своих норм, ухитрялись где-то как-то доставать, но отец Климова не умел так делать и не считал это возможным. Что официально положено – тем и надо довольствоваться. А по-другому – ловчить, прибегать к блату, это коммунисту не к лицу… Без отца стало совсем худо. Основной их едой с матерью была картошка. И не приелась, не надоела, осталась на всю жизнь его самой любимой едой. Все школьные годы ботинки, в которых он ходил, всегда латались до последнего, когда уже сапожники отказывались брать их в починку. Мать сама кроила и шила ему из старья, из оставшейся отцовой одежды брюки, пиджачки. В старших классах его сотоварищи уже носили костюмы, галстуки, на праздники одевались еще лучше, в городе действовал «коммерческий» универмаг, по увеличенным ценам там продавались хорошие товары: костюмы и пальто, отрезы коверкота и бостона, «скороходовские» ботинки на коже. А у него и в будни, и в праздники было единственное одеяние – вытертая вельветовая куртка, сшитая еще к восьмому классу и уже короткая ему, тесная в плечах… От тех и военных лет у него остались невытравимые привычки: его руки не могут выбросить ни крохи съестного, ему жаль кинуть в мусор поношенную вещь, все думается – она еще может послужить, пригодиться, ее еще можно переделать, перекроить… Сколько на этой почве возникало у них конфликтов с Валентиной Игнатьевной! Она не застала тех времен, тех голодовок и нехваток, в войну была пятилетней, ничего не запомнила, да и прожила ее семья военное лихолетье не бедственно, отец ее умел устраиваться и добывать. И ей ничего не жаль: смахнуть в мусорное ведро ломти зачерствевшего хлеба («Сделай хоть квас!»), связать узлом и отправить на помойку старые его плащи, брюки, рубашки, свою и его обувь, которая еще крепка, надо только чуть-чуть починить. Но никогда она ничего не отдавала в починку, не перелицовывала старое, даже Лере, когда она была маленькой и можно было бы делать ей костюмчики, пальтишки из его одежды, рубашек. А он в ее глазах – скупец, Плюшкин. «Не позорься! – не раз кричала она ему с самой настоящей ненавистью. – Так уже никто не живет, это смешно! Чинить, перекраивать! Да я в магазин за хлебом в таком не выйду! Мусорное ведро не понесу!»

Звезды медленно подвигались мимо окон, меняя свое расположение на небе. Слабый ветер коснулся вершин, листва невнятно забормотала. Казалось, слышится какая-то речь. Ее невозможно было понять, но Климов ждал, еще один наплыв ветра, посильнее, еще один всплеск шелестящего лепета – и уяснится, что хочет, старается выразить окутанный мраком лес. Потом стихло, и опять настало черное безмолвие, окропленное сверху искрящимися россыпями звезд. Тьма, звезды, бессонье вызвали в памяти Климова другую такую же звездную далекую ночь, ночь сорок второго года, когда он с частью прибыл на фронт, в задонскую степь, под Котельниково, и в темноте их вывели на передовую. Немцы наступали, это был самый разгар их победного движения в глубь страны, на Сталинград и Кавказ, они прошли уже сотни километров от тех рубежей, с которых начали, и еще нигде их надолго не задержали. Завтра они должны были наступать снова. А может быть – и этой ночью…

Но пока было тихо, они отдыхали; поев, покурив эрзац-сигареты из пропитанного ароматическими составами бумажного волокна, где-то там, в ночи, спали возле своих горячих, пропыленных танков, мотоциклов, автомашин. Не спали только дежурные, время от времени стреляя вверх яркими зеленовато-голубыми ракетами. И не спали их пулеметчики: заметив в загоревшемся свете что-нибудь на русской стороне, пропускали в том направлении одну-две очереди трассирующих пуль.

Провожатые, что вели на передовую, знали дорогу и шли быстро, – надо было идти быстро, чтобы скорее кончился шум движения, чтобы не попасть под такую пулеметную очередь наугад. А солдаты, что двигались за ними цепочкой, взводами человек по двадцать – тридцать, ничего не видели в темноте у себя под ногами; каждую секунду кто-нибудь оступался, бряцал оружием или котелком, шепотом ругаясь, кляня темноту, помогая себе матерком. «Осторожно, провод!» – предупреждали ведущие, и по цепи солдат с головы к хвосту повторялось на разные голоса: «Осторожно, провод! Осторожно, провод!»

Наталкиваясь на передних, спустились по крутому склону в овраг. Что-то слабо мерцало справа, отражая бледный свет звезд. Климов напряг зрение, разглядел, что это косые стволы больших минометов на своих опорных плитах. Около них черно бугрилась земля. Кто-то из пехотинцев споткнулся о такой бугор, ойкнул – это была не земля, спали минометчики. Разбуженный приподнялся и под глухой топот солдатских кирзовых ботинок мимо него сказал кому-то из своих вполголоса, а может – самому себе: «Опять ведут… Каждую ночь все ведут, ведут… А к вечеру сызнова пусто…»

На дне оврага было еще темней. Но в этой кромешной тьме шла напряженная суета: с расстеленных на земле шинелей старшины отпускали для взводов и отделений буханки хлеба, другие солдаты – по двое, по трое – тащили от подъехавших кухонь, слышных по звяканью поварских черпаков, фырканью лошадей, ведра с супом и кашей; связисты, устало дыша, пробегали из мрака во мрак, прощупывали провода; кто-то из них, подключившись, прозванивал линию, повторяя: «Сокол, Сокол, ты меня слышишь?»

В голове цепочки послышались новые голоса, это встретили пополнение фронтовые командиры того участка, на который прибыл взвод. На несколько минут бойцов задержали в начале подъема из оврага, посадили на короткую жесткую траву. Стал говорить не видимый в темноте человек, сказал, что он командир роты, лейтенант, назвал свою фамилию. Сейчас подымемся из оврага наверх, сказал он, это и есть передний край, по самой бровке, дальше уже немцы. Надо рассредоточиться влево и вправо, растянуться один от другого метров на десять, чтобы занять весь участок роты. Народу, скрывать нечего, мало, но надо держаться, днем подкреплений не будет, а завтра ночью, возможно, пехоту подбросят еще. Там, наверху, окопы со стрелковыми ячейками; пока темно – этим надо воспользоваться, зарыться поглубже, сделать в глубине норы на случай массированного артогня, бомбежки; у пехотинца одно спасение – глубокий окоп. Немцы пойдут часов в пять утра, после того, как выпьют кофе; стрелять по их пехоте, для танков есть ружья ПТР, сорокопятки; окопов ни в коем случае не оставлять, не выскакивать, даже если танки и бронетранспортеры подойдут совсем близко, это не страшно, артиллерия действует хорошо, вчера и позавчера их атаки отбили с большими для них потерями, отобьем и завтра. То есть – уже сегодня, поправился командир роты, сейчас уже половина первого…

Взобрались по склону на самый верх. Звездное небо опять распахнулось во всю ширь. Климов нашел Большую Медведицу, Малую, голубую искорку Полярной, ослепительный, испускавший пульсирующие лучи алмаз – Вегу. Все звезды были на своих местах, вверху, над головой, все было так, как всегда, как и до войны, в сверкании звезд были безмятежность и покой, ничем не тревожимая незыблемость вечности, и это казалось странным, невозможным, когда на земле такое – такая война, такая кровь, такая гарь пожарищ, что и в сто лет не исчезнуть этому запаху, столько у немцев уже городов, и даже Дон они уже перешагнули… И родной город Климова у них, весь охваченный огнем, второй месяц накрытый тяжелыми тучами дыма и пепла…

Фронтовой сержант, приведший взвод, тот лейтенант, что говорил на склоне, пригнувшись, сновали вдоль оврага, распределяли солдат: ты – сюда… ты – здесь… А ты давай вон туда…

В немецкой стороне, как показалось – совсем близко, резко щелкнул выстрел ракетного пистолета; над степью сверкнула, разгораясь, ослепительная, лучистая бело-голубая звезда.

– Ложись! – крикнул комроты.

Все упали на теплую дневным теплом, рыхлую землю. Звезда, повиснув над степью, горела с минуту; прострочил, промел над головами своим свинцовым веером пулемет… Вжимаясь всем телом в землю, Климов определил, что лежит на пашне, под ним, под его руками – стебли и колосья, вероятно пшеницы; вся она скошена, сбрита осколками, пулями, примята к земле взрывными волнами снарядов, мин и авиабомб.

В снова наступившем мраке Климов сполз в окоп, изломами тянувшийся вправо и влево. Немного по нему продвинувшись, попал в его угол, выдвинутый к немцам. Здесь было утоптано, кто-то уже занимал это место раньше, под ботинками Климова скрипели и звякали стреляные винтовочные гильзы, нога ударилась о каску. Что-то белело. Он нагнулся, поднял: бумажная обертка от перевязочного пакета…

Бруствер окопа был Климову по грудь. Низко. Должно быть, солдат, что отсюда стрелял и был тут ранен, не отличался ростом. Место не понравилось Климову: пуля или осколок уже пронзили здесь человека. Но другого искать он не стал, все места в окопах, в общем, одинаковы, на каждом могут убить или ранить. И каждое может оказаться счастливым. Как повезет.

Однако лучше исполнить совет командира роты: зарыться поглубже.

Прислонив в стороне к земляной стенке винтовку, Климов стал вкапываться лопаткой в самом углу окопа, прорезая в полный свой рост узкую щель. Мягкий чернозем поддавался легко, но ночь была сухая, душная. Климов сразу же взмок. Пот сбегал по лицу, капал на руки, на ту землю, что подбирал он лопатой и бросал из окопа.

Опять щелкнула ракетница, шипя, разгорелся сгусток голубоватого огня; высветилось белое, как снег, поле, черная тушь теней залила ближние воронки, длинную яму окопа. Все на передовой замерло, но едва ракета погасла, опять поспешно заработали лопаты, справа и слева от Климова послышался их глухой стук, звяканье, шорох выбрасываемой, осыпающейся по скатам брустверов земли.

Пригибаясь, в готовности каждое мгновение броситься плашмя, вдоль окопов, волоча тяжелый мешок, пробежал помкомвзвода, мальчишка-сержантик.

– Сколько гранат у тебя? – быстрым, задыхающимся шепотом спросил у Климова.

– Сколько давали – три.

Гранаты Климов положил в нишу, вырезанную в стенке своей щели.

– На еще три! – бросил из мешка Климову в руки сержант. – Патронов добавить?

– Давай!

Пяток увесистых пачек в промасленной бумажной обертке глухо грюкнулись на край окопа.

Во вторую свою пробежку по ячейкам окопавшихся бойцов сержантик разнес водку. Наливал из бидона в кружку, каждому говорил:

– Хлебни. Храбрей будешь.

Климов пригубил – и выплюнул. Водка была теплой, противной. Он пробовал ее впервые.

Шорох лопат затих, воцарилась тишина. Ничего не доносилось из оврага, как будто там совсем никого не стало. Невидимые во мраке, справа и слева в своих окопчиках ждали рассвета, сказанных пяти часов товарищи Климова по взводу, с которыми месяц назад соединило его на формировке. Первым справа – Дронов, молчаливый сорокалетний учитель из Калинина, бывшей Твери. Вторым – Желобков, электросварщик с судоверфи из Николаева, белобровый, с вмятиной и шрамом на лбу, – он уже отведал фронта, осенью, под Москвой. Третьим – Лихачев, еще никто, как и Климов, такой же юный парень, всего только и успевший в жизни, что окончить десять классов школы. Четвертым – казах Уметалиев, колхозник из-под Уральска. Утром его убило первым, миной из шестиствольного немецкого миномета. Слева от Климова поставили Храмчука, степенного украинца, продавца сельпо, которого его сосед по строю и приятель, тоже украинец, шофер Рябошапко в минуты отдыха на привалах непременно изводил одной и той же шуткой, нарочно для окружающих, чтоб все посмеялись: «А ну-ка, Храмчук, пови́дай, пови́дай людя́м, як ты их обвиша́в… Обвиша́в же, ну, кажи́? Уси ж продавцы обвишають!» Рябошапко дальше, за Храмчуком. А за ним – рабочий с Грязей, из паровозного депо, Оплошкин. В бою, что начался с рассветом, ему прострелило шею. Низко несло черный вязкий дым от разрывов, мешало видеть поле, он приподнялся из окопа – глянуть, где немцы, куда стрелять, – и прямо под пулю. Должно быть, перебило артерию – он весь залился кровью, до пояса. Санитар поволок его в овраг. Что стало с ним дальше – Климов никогда этого не узнал. Конечно, умер, с такими ранениями не выживают; уже и костей его, наверно, нет в той могиле, где его закопали, все стало прахом, землей. Помнится, он все сокрушался, говорил, не дети бы дома – и страху бы не было, а вот детей – жалко, все думается об них… Где-то, наверное, живут они, теперь уже пожилые люди, у них у самих давно уже дети, внуки того маленького Оплошкина, которому пришлось повоевать всего пять минут… Дальше, за Оплошкиным… Нет, теперь Климов уже не помнил по фамилиям остальных, кто составлял взвод. Лица помнил, а фамилии уже стерлись в памяти…

Никто из бойцов не спал; как и Климов, прильнув грудью к стенке окопа, щекой касаясь ложи винтовок, смотрели поверх брустверов в степь. Но в беззвучии передовой Климову скоро стало казаться, что он – один, совсем один здесь, в степи, на переднем крае обороны, никого нет ни справа, ни слева, ни сзади, только он – и немцы, там, впереди, во мраке, где иногда что-то коротко лязгнет и тут же затаится да послышится неясная немецкая речь. Фронт, что должен сдержать немцев, – это он сам со своей винтовкой, гранатами, сердцем, что возбужденно и слышно колотится о твердую стенку окопа. Это чувство было совершенно явственное, отчетливое – что это он, он один закрывает сейчас собою всю страну, что за его спиной, дорогу на Волгу, на Урал, в Сибирь, и немцы, вся их сила, танки, пехота в стальных шлемах, пойдут с рассветом именно на него. Это он должен их не пустить, стать им непреодолимой преградой. Ему было в эту ночь неполных девятнадцать лет; он был тощий, голенастый мальчишка в гимнастерке с просторным воротом, короткой для его длинных и худых рук; у него было всего шесть гранат, полторы сотни патронов и старая винтовка, сделанная еще в начале века, годная для тех войн, первой мировой, гражданской, и безнадежно архаичная, как лук со стрелами, перед немецкими автоматами и скорострельными пулеметами со сменными стволами, могущими хоть час, хоть два вести убийственный безостановочный огонь; он впервые находился в боевой обстановке и всего только раз стрелял по мишеням на стрельбище в запасном полку, где спешно, за две-три недели учили для фронта призванных, но дух его и готовность исполнить свою задачу, свой долг были так крепки и беззаветны, что он бы, вероятно, не дрогнул, если бы действительно вдруг поднялась и двинулась на него вся немецкая армия…

Почти сорок лет, а так отчетливо, живо сохранилось в нем все, что было в ту ночь, в те предрассветные последние часы, когда передовая ждала боя, немцев. И сама та ночь со всеми ее подробностями: безмятежным мерцанием звезд с небесного свода, тех же самых, что светят в окна и сейчас, теплом земли, в котором было что-то ласково-материнское, русское, нестерпимо родное, стеклянной, прозрачной тишиной, в которой каждый далекий звук казался совсем близким, рождающимся где-то рядом… Не забылся, помнится даже сладковатый хлебный запах раздавленных недоспелых колосьев – сквозь химическую едкость тротила, тошнотную трупную вонь, застилающие всё гигантское пространство Задонья…

Сто раз могли убить его в том окопе, у того оврага – восемнадцатилетнего, наивно-бесстрашного мальчишку, худого и рукастого, стриженного под нулевую машинку, как вся пехота. В каждом другом бою, в Сталинграде, к которому, пятясь, отошла армия. А его только ранило пулей в плечо, и то несерьезно. Сто раз могли убить потом, в сорок третьем, в сражении у Орла, на Днепре, когда форсировали, – но тоже только задело… В сорок четвертом у старой границы, в сорок пятом в Венгрии…

Тоже – судьба! Почему-то тут она уберегла его, сохранила. Можно даже подумать – не без смысла. Не может же так быть, что просто слепая удача… Наверное, для чего-то большого, важного… А жизнь у него вышла самая обыкновенная, ничем не примечательная, не знаменитая… Не совершил открытий, не написал книг, был просто рядовым добросовестным трудягой, каких вокруг множество, хватает и без него… В личной жизни все безрадостно, все отравлено с самого начала… И теперь вот такая старость, в которую он вступает…

7

Утром, в половине восьмого, глухо, показав этим, что он долго бездействовал, задребезжал телефон. В разные стороны от него метнулись по стене длинноногие пауки. Хрипловатый сердитый мужской голос стал что-то спрашивать про дровяное долготьё для работников швейной артели: заявку когда еще дали, месяц назад, а вы все тянете. А время идет, уже осенняя распутица на носу, не по грязи же возить? Климов потратил минуты три, прежде чем добился от сердитого человека из швейной артели, что ему нужен прораб лесозаготовительного участка, а не сторожевой кордон.

С этого начался первый день Климова на должности лесника, а потом они побежали, покатились один за другим.

Хорошо было просыпаться еще до зари, под птичий щебет, делать глубокий вдох, во всю грудь, набирая живительно-свежий, влажноватый лесной воздух с запахами листвы, трав. Каждый день в лесу что-то неуловимо менялось, в листве, травах, цветах, и каждое утро эти запахи были новыми. Меж стволами – пряди белесого тумана, на просеках он совсем густ, как молоко, непрогляден, каждая травинка – в холодной, ртутно-белой росе. Зябко, в одном пиджаке не выйдешь, надо надевать плащ или ватную куртку. Но за деревьями уже рыжий бугор солнца, верхушки леса играют янтарем. И вот – теплые, низкие, стелющиеся лучи пробивают листву, скользят меж стволами, гонят из леса сумрак, тени, туман, быстро сушат мокрую от росы крышу лесной сторожки, и в куртке или плаще уже жарко, надо сбрасывать…

А там и телефон уже призывно дребезжит, распугивая последних пауков; значит, в конторе лесничества уже люди, работа началась. Телефон звонил теперь каждое утро, из конторы поступали распоряжения; звонил он и вечером – с наказами на следующий день. Климов по своей привычке быть в делах предельно аккуратным, чего-нибудь не упустить, не перепутать тут же записывал все указания в блокнот, в виде дневничка.

Попив чаю или молока с хлебом, принесенного накануне бабкой Настей, он шел на свой участок исполнять дела; возвращался не по часам, а когда все нужное было поделано, и у него оставалось до вечера еще порядочно времени, чтобы повозиться в доме и на усадьбе. В доме он прежде всего поправил печь, чтобы можно было готовить еду, сушить обувь. Затем починил крышу. Пойдут дожди, начнется осень – тогда заниматься крышей будет поздно. Физическая работа доставляла ему истинное удовольствие, он даже не знал за собой, что сумеет так ловко месить глину, обмазать всю печь, забивать на крыше гвозди, делая латки из кусков толя. Во дворе он выкосил всю крапиву, почистил, как смог, колодец; намотал на ворот трос, привязал ведро, найденное в сарае. Вода дня три была с мутью, зеленцой, потом отстоялась и обрела такой вкус, что хоть наливай в бутылки и вези на продажу.

Издали, в городе, и даже знакомясь со своими обязанностями в конторе лесничества, Климов думал, что лесная его жизнь будет в основном созерцательной, не слишком деятельной и, возможно, поначалу, после города, даже покажется скучноватой. Но оказалось совсем наоборот, скучать ему не давали, разные люди – от районных предприятий и просто по своим делам – теребили его в течение всего дня: кто с разрешениями на вывозку сушняка, кто относительно косьбы лугового сена. Регулярно, верхом на лошади, появлялся объездчик Алексей Никанорыч Цыганков, в ведении которого было несколько лесных участков с их лесниками, забирал с собою Климова в кварталы – метить затесами под вырубку больные, начавшие суховершинить, деревья. Назначенные деревья над было «закубатурить», записать в документы. В грамоте Алексей Никанорыч был не силен, «кубатурил» на глаз, но служил он уже лет сорок, с войны, с которой пришел инвалидом, без пальцев левой руки, опыт у него был чертячий, глаз – что компьютер; сколько он в бумагах писал – столько потом при рубке точнехонько и выходило.

Недели полторы возле дома Климова было шумно: приехавшие из города на практику по фитопатологии студенты устроили целый табор из полдюжины палаток, а в доме Климова квартировал их руководитель – старичок профессор. В палатке ему было нельзя, сыро, он боялся возобновления радикулита.

Студенты поднимались с солнцем; еду готовили себе на костре, днем со старичком профессором ловили в лесу жуков и гусениц, а вечерами до полуночи бренчали на гитарах, орали песенки из репертуара Высоцкого, Окуджавы и совсем чепуху, свой студенческий песенный фольклор.

Старичка звали не по-профессорски: Кузьма Кузьмич. Между собой студенты называли его Кузя.

Нельзя было не улыбнуться, услышав это прозвище, – так подходило оно к старичку: маленький, тщедушный, как неудалый, обиженный и ростом, и силой мальчуган, розовое личико, усеянное пятаками желтых веснушек, постоянно улыбчивое выражение часто моргающих, воспаленно-красноватых глаз. В улыбке его, как и во всей фигурке, телосложении, движениях, были детскость, застенчивость, несмелость, – будто ему самому было конфузливо, что при такой внешности он, тем не менее, старик почти семидесяти лет, с ученым профессорским званием.

Кузьма Кузьмич, попросившись в дом, поставил свою раскладушку не в комнате и даже не в кухне, а в сенцах.

– Нет, нет, что вы! – замахал он ручками, решительно отказываясь расположиться по-другому. – Я сплю плохо, ночью то и дело просыпаюсь, выхожу, буду вас беспокоить. А здесь мне очень удобно, уверяю вас, это как раз самое отличное для меня место…

Раскладушка была поломанная, продавленная, на шатких ножках, – институтский инвентарь многолетней службы. Но Кузьма Кузьмич, в долгой возне кое-как ее наладив, с искренним довольством потер ладонью о ладонь:

– Вот и прекрасно, вот и отлично! Сверху свежей соломки, одеяло – и совсем царская постель…

Соломки не нашлось. Кузьма Кузьмич не огорчился:

– Ну и не надо. Можно сенца, травы. Еще даже лучше…

Сена тоже не нашлось. А травы нечем было накосить: бабка Настя накануне попросила у Климова косу.

Устройство постели для Кузьмы Кузьмича кончилось тем, что он покрыл раскладушку газетами, говоря:

– Ну что ж, поспим и так, это тоже неплохо, не на полу ведь, не на сырой земле…

Ему очень хотелось свежего деревенского молока. Климов сказал, что молоко будет, бабка Настя подоит вечером корову и принесет. Кузьма Кузьмич ожидал с нетерпением, не стал ужинать со студентами, чтобы не портить себе аппетит. Несколько раз в предвкушении потирал своими розовыми, тоже в пигментных пятнах, ручками:

– Попьем, попьем молочка!.. Люблю деревенское, из-под коровы. Это у меня с детства… Деревенское – совсем не то, что у нас в городе, в бутылках, и сравнения никакого. То разве молоко? Выльешь из бутылки – ее даже и мыть не надо…

Прождали бабку Настю дотемна, до звезд в небе, но что-то ей помешало, в этот вечер она не пришла.

– Давайте в таком случае чай пить, – предложил Климов.

– Прекрасно! – воскликнул Кузьма Кузьмич с такой радостью, будто чай был ему даже гораздо приятнее, чем деревенское молоко, которое он так пылко восхвалял. – Выпьемчайку! Крепкий душистый чай – это же замечательно!

Климов вскипятил чайник, но заварки не оказалось, он совсем забыл, что накануне истратил ее полностью.

– Не беда! – утешая Климова, сказал Кузьма Кузьмич. – Выпьем и без заварки. Кипяточек с сахаром – это очень бодрящая вещь!

Но и сахара у Климова не оказалось. Можно было взять у студентов, но они ушли на реку купаться, еще не вернулись, а в каком из их рюкзаков сахар – Кузьма Кузьмич не знал. Пришлось пить пустой кипяток. Кузьма Кузьмич был искренне доволен, прихлебывал из кружки, смакуя, приговаривая:

– Ах, хорошо! Горяченькое… Приятно! Вспоминаю свою студенческую пору, двадцать пятый год, двадцать шестой… Нэп, с ума можно сойти, всего завались, в магазинах частников – окорока, колбасы, торты, пирожные… На рынок заглянешь – там и вовсе: горами мясные туши, сало, битая птица. А живая тут же кричит, крыльями хлопает… Продавцы машут, наперебой зазывают: подходи, покупай! А в кармане – известное насекомое на аркане… Прибежишь с лекций в общежитие, зима, мороз лютый, а оно нетопленное, по углам иней; буржуечку щепками растопишь, согреешь котелок воды; он греется, а ты возле от холода приплясываешь… И вот так же, голенькую… Ах, какое блаженство!

За все дни, что длилась практика и возле сторожки стоял студенческий табор, Кузьма Кузьмич ни разу заметно не огорчился, не расстроился, а если и терял свое радостное, довольное настроение, то не больше как на минуту-другую. Во всем и при всех обстоятельствах он сохранял свой неиссякаемый оптимизм. К примеру, студентам надо было побывать на дальних вырубках. Колхоз соглашался дать машину, и Кузьма Кузьмич был в восторге:

– Прекрасно! Доедем за полчаса – и сразу же за дело!

Но к нужному времени выяснялось, что грузовик неисправен. И Кузьма Кузьмич с таким же точно подъемом воодушевлял студентов:

– Ну и отлично! Просто великолепно! Пройдемся пешком. Не надо трястись по ухабам, дышать бензинной вонью. Наедимся земляники, малины, насмотримся на красоты леса…

Палило солнце, листва, травы никли от зноя. Кузьма Кузьмич, распаренный, потный, не розовый, как обычно, а весь помидорно-пунцовый, блаженно улыбался:

– Хорошо! Люблю жаркое лето. Чтоб до самых костей пропекало! А без жары – это и не лето. Даже обидно как-то – как будто самого настоящего-то и нет…

Находили тучки, накрапывал дождь, – настроение Кузьмы Кузьмича не менялось:

– Какая прелесть – дождь в лесу! Всегда вспоминаю Тургенева – помните, какие у него великолепные описания? Живая вода народных сказок – это ведь не досужая выдумка, эта фантазия дождями порождена, их чудодейством. Как сразу все в природе оживает, молодеет… А дух-то после! Вдыхаешь – и прямо крылья растут, полететь хочется…

Казалось, такой характер могла сложить только похожая жизнь: ровная, спокойная, совершенно благополучная, без всяких потрясений.

А в действительности – вся крестьянская семья Кузьмы Кузьмича, все близкие родичи вымерли в двадцать первом году от голода в Поволжье; сын его, аспирант-историк, погиб в ополчении в блокированном Ленинграде, жена умерла после двух операций, нескольких лет мучительной болезни; у единственного близкого оставшегося человека, дочери, муж в сорок лет внезапно скончался от инфаркта, закончив, но не успев защитить докторскую диссертацию, внук, студент-физик, болен лейкемией, уже дважды обновляли кровь, теперь назначена подсадка костного мозга…

И такая светлая душа, нераздражительность, незлобивость, покладистое согласие с обстоятельствами, как бы они ни сложились, хотя бы совсем обратным образом…

Климов не удержался, заговорил про это со стариком.

– А что же делать, как иначе? – вскинул он на Климова свои красноватые, лишенные ресниц глазки, уже без всякой в них детскости, глаза очень старого, вконец уставшего, намученного человека, нашедшего для себя защиту хотя бы от неприятных мелочей повседневности. – Можно, конечно, негодовать, устраивать бури по каждому поводу. Многие так и живут. И себе бесконечные терзания, и другим возле них тошно. А можно это же самое поворачивать к себе другой, положительной стороной. По диалектике ведь их в каждой вещи, в каждом явлении две, на какую, стало быть, посмотреть, какую для себя выбрать… Ну что беситься, что пошел дождь? Все равно его не остановишь, пока весь не выльется. Так лучше насладиться той поэзией, что в этом есть… Это давно известно: чем больше запросов, требовательности, несогласия – чтоб непременно так, как хочется, как желается, и ни на йоту иначе – тем и больше горечи, разочарований, обид. Поэтому там, где не затронуты главные принципы, где можно и так и этак, как угодно, ничто от этого существенно не страдает, там – принимай, как складывается. Как получается само. Знаете, гораздо лучше выходит, от многого себя облегчаешь…

– Это что же за философия такая – пассивности, что ли, сведения человеческого «я» до крайнего минимума? – заметил Климов. – Если по этой логике – тогда уж лучше совсем от всего отказаться, все в себе полностью задушить, остановить, всякую деятельность психики, сознания, нервов. И будет совсем хорошо, наступит полное довольство, будешь жить – как в раю…

– Совсем даже не так! – возразил Кузьма Кузьмич. – Это уже абсурд. Любую здравую вещь, если проводить прямолинейно, можно довести до абсурда. Просто надо разумно расходовать свои эмоции, свои нервные клетки. Их ведь ограниченный запас. Отчетливо понимать, где уместно настаивать, побороться, а где предпочтительней удовлетвориться тем, что есть, потому что все равно никакой активностью не одолеешь… У грузовика рессора сломалась и шофер в стельку пьян, только завтра проспится. Что тут сделаешь? А вот наша уважаемая дирекция хотела в этом году практику по фитопатологии не проводить! Тут я встал на дыбы, мобилизовал всю свою активность. Знаете, каким я тигром на директора рычал? Хотя лично мне эта практика – лишняя нагрузка, без нее мне было бы только легче. Но какие же это будущие лесничие без практики по паразитам леса?

Уезжая в город, Кузьма Кузьмич оставил Климову все свои бритвенные лезвия, мыльный крем, пузырек с диметилфталатом от комаров, солнцезащитные очки, которых не было у Климова. И еще – память о своих привычках, свой девиз: если неодолимо – не рвать себя понапрасну, принимать, как складывается…

Климов думал о себе, своем положении, которое даже неизвестно, как точно назвать, о Валентине Игнатьевне, – как же все-таки дальше? – и слова старика каждый раз всплывали у него в сознании. Суметь бы так – и, наверное, действительно «вышло» бы легче… Но вот как ему это суметь?

Из первой же зарплаты Климов послал домой сорок рублей. Сначала планировал купить в сельмаге кровать с матрацем, надоело мучить свои бока на жестких скамьях, примус, чтоб не разжигать печку из-за стакана чая или воды для бритья, но не терпелось поскорее помочь деньгами, казалось, они совершенно необходимы там, дома, и намеченные приобретения Климов решил отложить на потом. Отослав перевод, Климов испытал отрадное удовлетворение, что исполнил свое обещание, укрепил в себе чувство, что семейная связь сохраняется: стало быть – главное у него есть, главное в порядке. Ну, а все остальное – это уже не так важно…

Кончался август. Ночи были смолисто-черные, звезды срывались с вышины и, прочертив косой, тут же исчезавший след, вонзались в макушки леса вокруг поляны с домиком кордона.

Намаяв днем тело, ноги до свинцовой тяжести, Климов быстро засыпал, а через час просыпался и лежал до рассвета с открытыми глазами, в тишине, слыша только редкий крик ночных птиц да шум собственной крови в ушах. Сердце глухо ныло, может – просто болело, а может, это была тоска, что подспудно все время съедала Климова. В городе, задумывая свой «Кавказ», он представлял, что вот он оторвется от всего, что стало мукой, терзанием, покинет этот сдавивший его круг, отдышится – и обязательно придет внутреннее обновление, хотя бы – равновесие духа, он снова обретет под собой опору вместо того зыбкого и качающегося, как болото, что стало у него под ногами. И вот он вроде бы вырвался, огляделся, отдышался – и что же? Внутреннего равновесия нет, и опоры твердой нет, чтобы не просто механически, а хоть с каким-то смыслом идти из одного дня в другой, мысли такие же безрадостные, ничего не сулящие, и все об одном и том же – о старости, которая только и есть у него впереди, о том, что здоровье и силы его будут убывать, и если он проживет даже еще двадцать лет, то все равно это будут годы старости и ничего другого, постепенной утраты самого себя, всего, что еще имеешь и можешь…

Начиналось утро, светлело и теплело вокруг, уходили из леса тени, серые, безжизненные краски, и вместе с этими переменами светлело и теплело в Климове. Но наступал вечер, быстро превращался в ночь, и опять хмурые думы и тоска со всею давящей силой наваливались на него, словно бы выползая с сумраком из каждого куста, из каждого угла его неуютной лесной сторожки…

8

Он совсем забыл, что близится день его рождения, и вдруг вспомнил, и весь наполнился волнением, тревожным ожиданием: вспомнят ли об этом дне дома, что предпримут, придет ли хотя бы поздравительная телеграмма.

Седьмого сентября он поднялся на ноги затемно, – не лежалось. Чтобы как-то потратить время, не стал умываться возле колодца, с полотенцем, мыльницей пошел к реке.

Ее кутал серебристый туман. На плёсе, где купались студенты, приезжавшие с Кузьмой Кузьмичом, от шагов Климова взорвалась крыльями по-осеннему тяжелая утка. Но далеко отлетать не стала; касаясь хвостом и перепончатыми лапами воды, растянув по ней прерывистую дорожку, перенеслась лишь на другую сторону плёса, в камыши.

Климов не спеша умылся тепловатой, припахивающей тиной водой, постоял на берегу. Сколько же красоты, сколько дивного, величавого на свете, живительно трогающего душу, нужного ей, как кислород телу, – хотя бы вот этот речной медлительный, сонно клубящийся туман, жидкими прядями всплывающий над плёсом, предвестник тихого, кроткого утра, или вон те развесистые ветлы, слабо прорисовывающиеся сквозь него на другом берегу, за камышами… Стволы дуплисты, стары, но какая гордая у них осанка, как вольно простерты ветви, сколько мудрого в них спокойствия, – будто стоят они так неисчислимые века, вся земная история протекла мимо них, всему-то в мире знают они подлинную цену и место, и что-то еще такое, что никогда не поймет и не постигнет людской суетливый род… И как же мало было в его жизни таких утр, такой красоты, всё съел город, спешка, сутолока, служба, которая заслоняла от него всё… Постоянно бежал, опаздывал, не успевал, постоянно плечи давил груз несделанного, задолженного, ни одного воскресенья не провел в полном отдыхе, с чистой, свободной головой, так, чтобы хотя бы час-другой не посидеть над казенными бумагами: всегда надо было что-то просмотреть, подогнать, набросать черновики. Казалось, это главное, это – дело, а остальное – так, необязательная мелочь, когда-нибудь потом… А можно и вообще пренебречь, и не будет никакой потери…

Беспокойство уже теребило его, он пошел назад.

Первую почту из райцентра привозят в десять. Пока разберут, рассортируют содержимое мешков – половина одиннадцатого. Телеграммы же поступают в любое время, по телефону. Но идти все равно надо не раньше первой почты, – вдруг ему не телеграмма, письмо?

Но вытерпеть до половины одиннадцатого Климов не смог, пришел в деревню около десяти. Чтоб не торчать на почте, завернул к магазину, в котором едущие мимо на колхозных машинах, под плакатом, извещавшим, что продажа водки с одиннадцати, совали продавщице Клавдь Иванне комки рублевок и просили за три шестьдесят две, одни – напористо, на басах, другие – заискивающе, жалостно. Не действовало ни то, ни другое, дородная Клавдь Иванна уже дважды была под увольнением за нарушение правил торговли, едва спаслась, и теперь с пьяницами была тверда как сталь, исполняла закон непреклонно, чтоб не потерять своего золотого места. Климов уже знал, чем кончатся эти дебаты с неподатливой Клавдь Иванной: половина жаждущих уедет, матерясь на чем свет стоит, а остальные как привязанные проторчат у магазина до положенного часа. Там, где их ждут, где они нужны, задержка будет объяснена всегдашними шоферскими причинами: искра пропала, баллон спустил…

Завпочтой Дуся Скворцова, во все лицо, душевно улыбнувшись Климову, как она встречала всех местных, к кому относилась с расположением, подала ему газеты, на которые он подписался: «Известия» и районную «Заря коммунизма».

– Мне больше ничего? – спросил Климов. – Писем, телеграмм нет?

– Пишут! – бойко ответила Дуся Скворцова.

Вторую почту из районной конторы в деревню привозили в три. А в пять почта уже закрывается.

Около пяти Климов пришел снова. Было почему-то неловко показать свое настойчивое ожидание, и Климов протянул Дусе двадцать копеек:

– Забыл прошлый раз конверты купить.

Дуся отсчитала ему четыре конверта, случайно оказавшихся будто специально для него: с шишкинской «Корабельной рощей» и призывом под картинкой: «Берегите леса от пожаров!» Климов повернулся к двери и, как бы между прочим, уже от самого порога спросил:

– А вторая почта была?

– А как же!

– Мне – ничего?

– Пишут, обязательно скоро получите! – Дусе никогда не надоедало повторять эту свою любимую шутку.

Обратно в лес Климов не шел, а брел. В сторожку не хотелось – видеть ее унылую пустоту, темные от сырости углы, горбатый, щелявый пол.

Он был уже на опушке, и вдруг его пронзила догадка, вместе с удивлением, как же он не сообразил раньше: это потому нет ему ничего, что приедет Лера. Жена – нет, даже вообразить такое нельзя, а дочь – ну конечно же, это ее сюрприз для него! Она ведь так любит устраивать неожиданности. Студенткой-третьекурсницей поехала на Майские праздники к подруге в Симферополь, он и Валентина Игнатьевна огорчились, что дочь бросает их одних, а она вечером первого мая вдруг прилетела с букетом роз, бутылкой крымской мадеры. Задумала этот номер еще дома – удивить и порадовать родителей. Помладше, школьницей, выкидывала такие трюки: приходила с занятий унылая, губы надутые; мать наливает обед – не садится; начинаются тревожные расспросы: не больна ли, что случилось? Отвечает: по сочинению «двойка». Охи и ахи, как же так вышло, за что, за какие ошибки? Достает тетрадь. А за сочинение – пятерка.

Климов, разом взволновавшийся, заспешивший, свернул на тропу к полустанку. Первый предвечерний поезд совсем скоро. Потом будут еще два. Но Лера, вероятней всего, приедет именно с этим. Он немного неудобен для нее, надо отпроситься с работы в половине четвертого, но зато он приходит еще в совсем светлое время, и до его сторожки можно дойти тоже еще засветло. Лера это знает. В письме, что послал он домой в первые же дни, он на всякий случай сообщил о всех трех поездах, пометил, с каким удобнее к нему ехать, описал лесную дорогу до кордона. Все может статься. Вдруг вздумают его навестить…

На бревенчатом мостике через лесную речушку Климов посмотрел на часы и еще прибавил шагу. Сердце его колотилось в самые ребра, моментами теряло ритм и бестолково трепыхало в груди. Нельзя было ему так бежать, он понимал, что насилует сердце, даром такая нагрузка ему не сойдет, но и не бежать не мог, до поезда оставалось совсем мало. Все-таки он успел. Ступил на платформу – и как раз вдали показалась электричка.

Она подкатила мягко, почти бесшумно. Сошли десятка два окрестных жителей, с сумками, объемистыми авоськами, вереницею побрели от платформы в лес. Климов так был уверен, что увидит Леру среди сходящих с поезда, что целую минуту в нем длилось недоумение: как же так, почему ее нет?

Электричка унеслась. Следующий поезд только через час.

Весь этот час Климов мерил шагами из конца в конец длинную бетонную платформу. Стояли скамейки, раза два он присел, но не сиделось, легче было ждать, шагая.

Над головой клубились серые облака, сбивались все гуще, темнели, низы их провисали лиловой тяжестью. Климов поглядывал вверх с беспокойством: явно готовится сильный дождь. Успеет ли приехать Лера? Успеют ли они добраться до сторожки?

Второй поезд высадил пассажиров гораздо больше, приехали работающие в городе после своих дневных смен.

Но Леры не было.

Климов опять в одиночестве остался на платформе.

Уже опускалась ночь, лес по сторонам железнодорожного полотна стоял двумя глухими черными непроницаемыми стенами; платформа, скамейки на ней, павильончик для пассажиров тонули в густеющем с каждой минутой мраке. Ощутимо давили сверху грозовые тучи, зловеще подкрашенные багровым огнем зари, догорающей узкой полосой над зубчатым горизонтом.

Было невероятно, чтобы Лера, не предупредив, не рассчитывая, что отец встретит ее, поехала с последним поездом, который приходит на полустанок в одиннадцатом часу, уже в полной тьме. Но убежденность Климова, что она все-таки приедет, не может не приехать, упрямо, вопреки очевидности и здравому смыслу, продолжала в нем держаться. Ну и что ж, что поздно, ведь она сумасбродка, может выкинуть и такое. Приедет не одна, с парнем. Кто у нее сейчас – Сергей, Олег? А может, и с целой компанией, она же бросила фразу о пикничке. И вот – такой подходящий повод… Возьмут с собой пару палаток, спальные мешки, хлеб, консервы в рюкзаках, как они ездят с ночевками на Усмановку, Дон. Завтра искупаются в реке, сварят уху, наберут грибов…

Над лесом шумно прокатился ветер, пронес холодом; по смутно белеющему бетону зашлепали первые увесистые капли, разбиваясь в темные пятаки. Климов укрылся в павильончик. Но там продувало. Поднял воротник пиджака, засунул руки в карманы.

Эта его вера, что дочь непременно приедет, это его упрямое ожидание ее, всеми напряженными чувствами, нервами, всею своею плотью, были даже не верой, не ожиданием, а его любовью к дочери, поднявшейся сейчас в нем до самого высшего предела. Он всегда любил ее, с самого ее рождения, несмотря на то, что поначалу не хотел, чтоб оно состоялось. Но когда в роддоме ему дали в руки легкий продолговатый сверток стеганого одеяльца и в приоткрытый уголок он увидел в глубине крошечный носик, реснички закрытых век, смешным и трогательным бутончиком сложенные губки сладко спящей крохотули, он в тот же миг забыл свое сопротивление, прежние свои настроения, все в нем круто повернулось на совсем обратный лад. И начался непроходящий, неслабеющий, ежеминутный трепет за это беспомощное, слабенькое существо, уморительного человечка: как бы не случилось беды, не продуло ветром, не пристала болезнь, не ушиблась бы кроха, ползая, вставая на свои шаткие ножки В четырех-пятилетнем возрасте, когда у Леры прорезывался умишко, у него с ней была особо тесная дружба. Валентине – тогда она для него и для всех была еще без отчества – быстро надоели пеленки, кормления, купания, одевания и раздевания, ночные плачи Леры, когда неизвестно, отчего она плачет, где у нее болит, и потому казавшиеся просто пустой капризностью. Затем, когда Лера подросла, Валентину стали злить в ней проявления своей воли, своих желаний, несогласий с матерью, неавтоматическая послушность. А потом к этому добавились, как у всех научившихся говорить детей, неумолчная болтливость, бесконечные расспросы, при которых надо растолковывать чуть не каждое слово («Какие это цветочки? – Ромашка. – А почему ромашка? – Так назвали. – А кто назвал? – Люди. – Какие люди? – Неизвестные. Давно. – Как давно? – В древние времена. – А что это – древние?»). На это у Валентины уже совсем не хватало терпения, она могла грубо оборвать девочку, накричать на нее.

– Ну, чего ты раздражаешься, это же естественно, законно: человек пришел в мир, все ему внове, хочется все знать… – вступался Климов.

– А ты покрутись с ней, как я, с утра до вечера, я посмотрю, хватит ли твоих нервов… Таким гуманистом легко быть – на чужой счет… У меня уже язык распух и голова раскалывается!

Чтобы разрядить домашнюю обстановку, дать жене и дочери отдохнуть друг от друга, Климов брал Леру и уходил с ней гулять по городу. Вместе им было легко. Она забавляла его своими неожиданными суждениями, ему нравилось рассказывать ей про город, разные его места, площади, здания. У нее делались круглые, жадно внимающие глаза, она запоминала все подробности, даже самые мелкие – как он когда-то, такой же маленький, со своим отцом. Ему было приятно, что повторяется что-то из его собственного детства, что Лера так его слушает, ни одно его слово не пропадает даром – все ей интересно и желанно, о чем бы не повел он речь. Они спускались по городским улицам вниз, к реке, на ее пустынные луговые берега с заброшенной церквушкой без куполов, с ржавыми решетками на окнах, садились на песок у воды. Климов объяснял Лере: когда-то тут, на этой зеленой луговине, работали тысячи плотников и корабельных мастеров, стучали тысячи топоров и молотов, царь Петр строил первые российские военные корабли, чтобы победить турок на Азовском море. До сих пор в нем во всей живости остались ее крайнее удивление и недоуменный вопрос: как же царь Петр мог построить корабли, он же был глупый! Климов тоже крайне удивился, стал выяснять – почему же глупый, откуда это у нее. Оказалось, виноваты сказки: в них все цари и короли глупые, жадные и злые.

Иногда она устраивала игру словами, начинала у Климова допытываться:

– Почему так: покупатели? Ведь продавцы, значит – покупцы. А если покупатели, то надо – продаватели…

В домашних разговорах она слышала про деньги: пять рублей, десять рублей. И однажды очень серьезно спросила:

– А один рублей – это много? Сколько за него можно купить?

Она даже расплакалась, не понимая, отчего Климов так хохочет. Потом это много лет жило в домашнем языке: рубль назывался не иначе, как «рублей». Больше всех это слово любила сама Лера, до самого конца школы говорила Климову:

– Папочка, дай мне рублей на кино!

Теперь Лера почти все это уже забыла. А он помнит, все это в нем, она для него – не просто сегодняшняя, а вся – какой была и есть; глядя на нее или о ней думая, вспоминая, он всегда видит ее со всей своей памятью, разом во всех ее возрастах, со множеством сменившихся ее образов, растянутых перед его глазами через длинную вереницу лет…

До десяти она была совсем бесхитростной, ясной и открытой во всем, без всяких попыток что-нибудь утаить, часто искала у него ласки: могла вдруг подойти, когда он сидит за расчетами, прижаться к его плечу, прильнуть головенкой. Тогда он для нее много значил, она любила его явственно. Старше она утратила свою видную привязанность к нему, стала стесняться открытых «сантиментов», появились даже насмешливость, пренебрежение к проявлению дочерних чувств в прежнем их виде. Климов считал: вполне закономерно, взрослеет, к тому же – всесильная мода времени: подростки рвутся к независимости, всеми силами стремятся ее демонстрировать. Когда-то, в двадцатые, тридцатые годы, в пору его детства, это выражалось заработками в пятнадцать-шестнадцать лет в общий семейный котел. Теперь – в седьмом-восьмом классе сигареты в зубах многих мальчишек и девчонок, выпивки «из горла», в подъездах; человеческое «папа» и «мама» упразднены, родители – как бы уже не существующие «предки»… До этих крайностей Лера не опускалась, но все же и ее душа заметно черствела, заражалась всеобщим стандартом. Эти перемены отлагались в Климове тихой болью, безмолвными огорчениями. Высказать их было некому. Жена бы его не поняла, из постоянного духа противоречия стала бы обязательно спорить, опровергать его наблюдения и выводы. Поделиться с кем-нибудь из знакомых? Скажут: сам виноват. Куда смотрел, почему допускаешь, ты же отец, должен принимать меры, воспитывать, влиять. А какие меры, как в таких случаях влиять? Он и сам с собою спорил, не хотелось думать, признавать, что Лера меняется в самой своей сути, что уходит из нее доброе, хорошее, замещаясь такой же черствостью, сухим, безжалостным ко всему окружающему эгоизмом, как у матери. Почему-то непоколебимо верил – не может дочернее покинуть ее совсем, пропасть бесследно, ничего страшного, это только такой неизбежный процесс: по законам роста, развития характера, личности наглядные в детстве черты уходят внутрь, перемещаются с поверхности в сокровенную душевную глубину…

Дождь уже шумно кропил крышу павильона.

Белое зарево подходившей электрички высветило завесь его косых струй, черное зеркало платформы, кипящей множеством пузырей.

Спрыгнув с вагонных ступенек, пассажиры с говором, смехом, чертыханиями распускали зонты, накрывались полиэтиленовой пленкой; женщины, жалея туфли, подхватывали их в руки, пускались по лужам босиком.

Одна из женских фигур показалась Климову Лерой. Он дернулся навстречу, готовый окликнуть.

Нет, это была не Лера.

Со ступенек спрыгнул кто-то задержавшийся; Климов впился глазами; это тоже была не Лера.

Поезд тронулся. Набирая ход, прощелкал колесами мимо; хвостовой красный фонарь на миг ослепил и, сжимаясь, стремительно унесся в темноту.

Ожидать больше было нечего.

Но оставшийся в одиночестве Климов растерянно стоял на платформе, как будто все-таки еще должно было что-то быть. И только спустя минуту или две разум его наконец полностью осознал, что это – всё, ничего больше не будет, надо ему уходить.

Лесная дорога уже размокла, ноги Климова скользили в жидкой грязи. Он ничего не видел, ступал вслепую, проваливаясь в лужи, задевая за кусты. Помогали только молнии, розовым пламенем вспухавшие в толще туч. Стволы, кусты, дорога на миг вырывались из тьмы, в глазах оставался их отпечаток, с которым Климов некоторое время шел, как бы еще всё видя перед собой.

Гроза двигалась издалека и быстро приближалась. Все короче становились промежутки между вспышками алого света в тучах над лесом и пушечными залпами грома, неровно, как по ухабам, раскатывавшегося далеко во все стороны за горизонты, а потом, уже глухо, ослабленным эхом, катившегося оттуда обратно.

Пиджак на плечах Климова промок насквозь, холодил спину, брюки на коленях и ниже намокли тоже, липли к ногам, стесняли шаг. Климов напрасно пошел под дождем, надо было остаться в павильончике на платформе, выждать. Но там он не подумал об этом, а теперь было уже поздно возвращаться.

Дорога вела почему-то вверх, на увал. Этого не должно было быть. Климов догадался, что идет не туда, надо было где-то свернуть, но он пропустил поворот.

Ослепительный свет полыхнул над головой, трескучий грохот разорвался в самых его ушах. Кривой белый столб ударившей в землю молнии возник совсем недалеко от Климова на яркой зелени мокрого, терзаемого бурей леса. Климов успел увидеть согнутые в дугу верхушки деревьев, сорванные листья, летящие с ветром. Полыхнула новая вспышка, молния вонзилась точно в то же место. В этот раз Климов разобрал, что это вовсе не молния, а тонкий, длинный, бумажно-белый ствол березы.

Он остановился, не зная, что делать. Вернуться к тому месту, где он сбился? Но разве найдешь его в такой тьме, под секущим ливнем? Старый лесник, надо думать, окажись он в таком положении, пошел бы напрямую по лесным зарослям и без всяких затруднений добрался бы до моста через речку, а там и до кордона. Но Климов не успел узнать лес настолько, чтобы ориентироваться в нем без знакомых дорог и троп. Он представлял себе только общее направление, в котором ему надо двигаться, но и то неуверенно.

Поколебавшись, он пошел все-таки назад, искать потерянную дорогу, шел минут десять, ничего не отыскал, только совсем заблудился; блеснула молния, и он увидел себя без всякой тропы среди тонкого осинника, зарослей орешника, сплетенных ветвями и листвой. Гроза уже сместилась, ушла километра за три и удалялась дальше, гром по-прежнему разгневанно бил из своих пушечных батарей, но уже не оглушал, от взблеска молний и до его раскатов опять проходило время. Частый отвесный дождь равномерно шумел в кронах деревьев, в широкой листве орешника, в траве каждой полянки. Теперь он будет долго идти вот так, может быть – до самого утра; осенние грозы всегда переходят в такие нудные, нескончаемые холодные дожди.

Отирая с глаз стекающую воду, Климов брел сквозь лесные заросли в одной лишь надежде – выйти хоть на какую-нибудь тропу, просеку или дорогу. Под ногами с хрустом ломались гнилые сучья, иногда он проваливался в звериные норы, больно спотыкался о пни.

Начался спуск. Скоро мокрые его ботинки зачавкали в грязной жиже. Он зашел в лесную бочажинку с кочками, кустами ракитника. Таких топких низинок много разбросано по лесу; весной в них стоит талая вода, к середине лета они просыхают, а с первыми осенними дождями опять превращаются в непроходимые болотца.

Бочажинка была обширной, вытянутой овалом. Климов долго огибал ее по косому склону твердого берега. Потом вошел в сосняк, еще издали угадавшийся по смолистому запаху коры и хвои. За ним – попал в редкий лиственный лес, небольшими отдельными рощицами на гладко выкошенных лужках. Посреди одной из полянок что-то темнело, какая-то непонятная высокая куча. Пахнуло прелым сеном. Климов подумал – стог. Подошел вплотную. Оказалось – шалаш пасечника, стоявшего здесь со своими ульями. Кровля шалаша из веток, засохшей листвы и сена была тонка, сквозила дырами, но все-таки это было укрытие, и Климов, усталый, отчаявшийся, решил больше не рыскать во тьме по лесу, ничего не искать, передохнуть в этом шалаше.

Это тоже была ошибка – стыть без движения в холодной мокрой куче сопревших веток, но он еще этого не понимал, обрадованный своей находкой, ему показалось, шалаш – как раз именно то, что сейчас надо, он обязательно в нем обогреется, спасется от дождя, – хотя бы пока он льет в полную силу.

Дрожа, он забрался внутрь, пошарил в темноте руками, нащупал плотно примятое сено – постели, на которых спали пасечники. Садиться на них не захотелось, слишком были они мокры. Пошарил еще – под руки попался чурбачок. Климов поставил его, сел. Одежда на нем была обильно напитана водой, отяжеленно давила, как железный панцирь; под нею по телу, неприятно щекоча, текли холодные струйки. Климов стянул пиджак, не хотевший слезать с плеч, рук, рубашку, брюки, отжал, выкрутил, как сумел, натянул на себя опять. Противно, гадко было натягивать мокрое, дрожь колотила его так, что тряслись руки и стучали зубы.

В кармане пиджака были спички, папиросы. Они размокли, папиросы просто в кашу; ни покурить, ни разжечь огня. Климов подосадовал, что так непредусмотрителен: надо было бы спички обернуть в целлофан. Все еще он по-городскому, а в лесу нужны другие привычки. И вообще тут уместнее бензиновая или газовая зажигалка, не зря они у всех настоящих лесников…

Тепло, что было в Климове, когда он спеша, оступаясь шел по лесу, с увала на увал, теперь, в неподвижности, быстро уходило из него; холод мокрой одежды становился все чувствительней, тесно сжимал все его тело. Но самым мучительным было то, что ему ничего нельзя предпринять, что он пленник тьмы, леса, нудного холодного дождя, этого гнилого, дырявого, не защищающего от водяных струй шалаша, совершенно беспомощен. Он, человек, царь природы, со всем своим разумом, знаниями, образованием, тысячами прочитанных книг, слабее и беспомощнее сейчас в этом лесу, чем любая самая мелкая, ничтожная тварь, которую он в иные минуты, не задумываясь и даже не глядя, прихлопывает на себе рукой, – какого-нибудь комара, муравьишки, едва видимого глазом, едва ползающего жучка. Никто из них не страдает сейчас, не испытывает паники, досады, злости на стихию, даже неудобства, все они у себя дома, заботливая природа дала им при рождении нужный инстинкт, верно подсказывающий каждому из этих существ, что делать при любой погоде, в любой сезон года, куда забираться, где и как сидеть, чтоб было тепло, уютно и спокойно. В его же возможностях только одно: пассивно терпеть всю выпавшую ему муку и дожидаться рассвета.

Он плотно сдвинул колени, опустил на них локти, весь сжался в комок, чтобы занимать меньше места, меньше попадало на него сверху дождевых капель, напрягся всем своим нутром, задерживая, сколько можно, дыхание, – так грелись на фронте в окопах зимой, в сырые осенние ночи; конечно, совсем согреться нельзя, но в какой-то мере эти приемы помогали.

Дождь продолжал равномерно шелестеть по кровле шалаша, вокруг него, перед входом, который почти был не виден, только угадывался по этому звуку.

Слегка согревшись, Климов задремал, от холода проснулся, сжался теснее, опять впал в короткий, неглубокий сон.

Когда он очнулся в десятый или двенадцатый раз, было тихо, треугольный выход из шалаша слабо серел, в нем, в метре от Климова, различались длинные тонкие травинки; они вздрагивали от крупных капель, падавших с деревьев.

Климов посидел, пока к серому цвету листвы стал добавляться зеленый. Сгибаясь, выбрался из шалаша – с болью в затекших, онемевших ногах. Пошел наугад. Леса он по-прежнему не узнавал и не догадывался, где находится.

Но ему повезло. Скоро он попал на дорогу, она привела его на другую, пошире, более торную, по ней он вышел к черным сваям от старого моста через речку Путанку с пешеходным переходом в два узких бревнышка, стянутых проволокой. Место было знакомо Климову, у этих свай он уже однажды бывал. Завязнув в щетине высоких густых камышей, над речным руслом лежал толстый пласт плотного, свинцово-серого тумана. Воду пестрила лимонно-желтая, охристо-рыжая осенняя листва, наметенная в реку промчавшейся бурей.

Климов перебрался по бревнышкам на другую сторону, а там начался уже совсем ему знакомый, хоженный им лес.

На одной из полян щипала траву черная с белым брюхом и белыми ногами корова, и, словно корявый серый пень, рядом с нею торчала малоприметная человеческая фигурка с мешком на голове, спускавшимся до самых пят, не потому, что так длинен был мешок, а потому, что человек был мал, вроде подростка.

Климов вгляделся. Это была бабка Настя, в такую серую, непогожую рань уже успевшая, однако, выбраться в лес и насыщавшая свою кормилицу.

Она не узнала Климова, хотя он проходил совсем близко, так, должно быть, преобразила его эта ночь, а узнав – разулыбалась черным щербатым ртом, сморщивая свое темно-коричневое, как послужившая печная корчажка, старушечье личико:

– Виктор Николаич, никак ты! Глякося, уже на ногах! Старательный ты, Виктор Николаич, не то что прежний наш Максим. У того уже солнце в полдуба, а он только на крыльцо, проспавшись, вылазит, пузо свое чешет… А ты вон какой! Даром хлеба не ешь!

В голосе и улыбке бабки Насти были лесть, стародавнее крестьянское заискивание перед властью, начальником, спрятанный страшок и свой практический расчет – не прогнал бы ее Климов с коровой из лесу. Но была и чистая радость видеть его, от встречи с человеком, который по душе, мил и приятен просто так, не оттого, что власть, а сам по себе.

И эта вторая, истинная радость в словах и улыбке бабки Насти, ее искренняя доброта к нему задели измученного, едва волочащего ноги Климова за самое сердце, не оставили безучастным.

Ему захотелось чем-то ответить бабке Насте, не огорчать ее своей хмуростью. И, превозмогая себя, озноб и ломоту уже разбирающей его болезни, которая, он знал, уже это чувствовал, будет выше его сил, он тоже улыбнулся с добром к ней и радостью и сказал ей в тон, крепким голосом, будто он действительно вышел по своим рабочим делам и всё у него в полном порядке, все хорошо, как и должно быть:

– Стараюсь, стараюсь, Настасья Петровна, а как же! Доброго утречка вам, доброго утречка!..

1981 г.

Случайное знакомство

День кончался, но духота держалась. Вчера тоже было жарко, позавчера тоже, но дни были рабочие, и жара замечалась меньше. А воскресный нынешний день, казалось, вытянулся вдвое длинней. Истомленность зноем была во всем – в потрескивании стропил и половиц недавно пристроенной к дому веранды, в особой мертвой неподвижности деревенских садов и огородов, в струении горячего воздуха над раскаленными крышами. В полевом просторе вокруг деревни над дорогами висела тонкая кремовая пыль от когда-то, может, даже еще вчера проехавших машин – и не расходилась.

Мальвина с утра наполнила душевой бак колодезной водой. Теперь она согрелась, но не слишком. Мальвина разделась в тесной кабинке дворового душа, пустила на себя воду. Вымыла голову флаконным шампунем и долго нежилась в прохладных струях, – пока из бака не вылилась вся вода. От холода тело порозовело, стало упругим, крепким, кожа приятно напряглась. Пропали расслабленность и безволие, лень, что всегда одолевает в жару.

Потом в доме перед гардеробным зеркалом Мальвина не спеша переоделась в голубое штапельное платье на полторы ладони выше колен, надела белые югославские туфли, которые купила год назад в городе специально для выпускного вечера в педучилище. Туфли достались Мальвине после долгих поисков по магазинам и покорили ее с первого взгляда. Они были как раз то, что надо, – для бала, для театра, для праздничного выхода – в огни люстр, на сияющий паркет. Ноги не чувствовали их, – так они были легки и так ладно сидели. Губить их на деревенском черноземе жалко, но что же делать, надо носить, а то пропадают зря, неношеными.

Волосы Мальвина причесала гладко, ото лба назад, под затылком собрала в пучок, перетянула шелковой ленточкой. Получился хвостик, спадающий на спину. Она знала, такая прическа ей к лицу. Голубоватым косметическим кремом слегка тронула верхние веки, тушью удлинила разрез глаз. С минуту критически разглядывала себя в зеркало, выискивая изъяны. Если присмотреться, их, конечно, немало. Ресницы редкие, короткие. Девчонки наклеивают, но выходит заметно, грубо, по-кукольному. Губы – сухие, в корочках. По такому поводу принято злословить: целовалась много.

Нет, ни с кем она не целовалась, просто от солнца, от летнего зноя. На переносице, под глазами, на скулах – россыпь легких веснушек. Их не скрадывает даже пудра. Но это ничего, есть парни, которым веснушки даже нравятся. Все-таки Мальвина еще раз коснулась пуховкой тех мест, где проступали светло-охряные крапины, смахнула излишек пудры кончиками пальцев.

Все. Можно идти.

Но идти было некуда.

Здесь, в Маляевке, есть сельсоветский клуб, но в нем только радиола, которая постоянно испорчена. Иногда в воскресные дни приезжает тройка парней со станционного поселка, что-то вроде культбригады. Электрогитара, аккордеон и саксофон. Тот, кто играет на электрогитаре, еще и поет популярные эстрадные песни. Если сегодня приедут, значит, в клубе будут танцы. Но взрослые парни, ровесники Мальвины, на них не приходят, их просто нет в деревне, соберутся девчонки-школьницы, пацаны четырнадцати-пятнадцати лет. Танцевать толком никто не умеет, показать – тоже некому. Будут просто топтаться в куче, озорничать, – толкать друг друга, наступать на ноги. Потом явятся какие-нибудь подвыпившие бузотеры, станут хамить, задираться – и испортят вечер вконец.

В трех километрах от Маляевки – научно-опытное хозяйство по выращиванию лекарственных трав. Небольшой поселок, домиков десять – двенадцать. Молодежи там тоже нет, работники хозяйства – люди, в основном, уже в возрасте, солидные, ученые; танцы им не нужны. По воскресеньям, однако, и там что-нибудь бывает: лекция или кино. Абы какие фильмы научникам не возят, только хорошие, по их заказу, часто – заграничные. Крутят на воздухе, под старыми тополями, бесплатно.

В поселке на станции – от Маляевки пять километров, через лес – и кинотеатр, и железнодорожный клуб. В воскресенье в клубе обязательно концерт, самодеятельные или настоящие артисты из города. Потом – танцы под электроджаз. Молодежь набивается битком, парней и девушек в поселке много, одни и живут, и работают здесь – в депо, на станции, на мебельной фабрике, другие только живут, а работают в городе. Но спутника у Мальвины нет, а ходить туда одной или с подругами – боязно. На обратном пути обязательно кто-нибудь привяжется провожать. Поди узнай, какая у него цель… А рядом с дорогой – глухой черный лес, топь, болота…

Мальвина закрыла дом на замок, вышла за калитку. Мать и отец еще вчера уехали в Усмань к отцовой сестре. Там праздник, обмывание, – купили «Жигуль». Приедут только завтра утром. Уговаривали ехать и ее, но Мальвина знает, что там ждет: тьма гостей, вино рекой, пьяный застольный шум, от которого потом в голове на несколько дней угар.

Запирая дом, она решила так: пройтись мимо клуба, посмотреть, какая там обстановка, что намечается, дойти до Ленки, продавщицы сельмага, одной из своих подруг, с которой они в школе рядом на парте сидели. И вместе что-нибудь придумать. Ленка смелая, предприимчивая, с ней даже на станцию в клуб пойти не так страшно. В общем-то, она тоже трусиха, но взяла себе манеру держаться так, будто она девчонка – оторви да брось. За словом в карман не лезет, отбрить приставал может на их же языке. Только Мальвина знает, какая дрожь колотит Ленку после иных таких стычек с парнями и как она каждый раз зарекается ходить на станцию. Но проходит одно воскресенье, другое… И они с Ленкой все-таки туда идут. А как быть, чем себя занять? Сидеть дома, киснуть у телевизора? В двадцать-то лет? Хочется жизни, развлечений, знакомств… Парня своего, наконец, встретить…

В полнеба над деревней тлел желтоватый закат. Реактивный рейсовый самолет, сверкая в лучах солнца крохотной искоркой, беззвучно тянул в вышине белоснежную ниточку. Конец ее утолщенно пушился, разделяясь на отдельные пряди, и таял.

Проулок, в котором жила Мальвина, полого спускался на главную деревенскую улицу. По нему почти не ездили машины, он вел просто в поле, на колхозные межи, и поэтому Мальвина удивилась, увидев вихляющий в колеях, вдогон ей, «газ»-вездеход. Она отошла ближе к палисадникам, чтоб не обдало пылью из-под колес, но вездеход свернул с середины проулка и с писком притормозил возле нее.

– Девонька, голубонька, это Маляевка? Как на буровую проехать, где она тут у вас?

За рулем сидел светлоглазый, улыбающийся парень в рабочей куртке, расстегнутой на груди. Под курткой синела поперечными полосками моряцкая тельняшка. Парень в машине был один, а на борту ее желтыми буквами было написано «Геологоразведка».

Пыль все-таки обдала Мальвине ноги, ее сорокадвухрублевые югославские туфли. Она успела бы отскочить в сторону, но громкий оклик, блеснувшие из кабины глаза парня – все это было так внезапно, что у нее не нашлось быстроты. Она даже не сразу сообразила, о чем парень спрашивает.

– Буровая? А, вышка! Это там, за прудом, на той стороне, километра три.

– Как туда?

– Вот так, прямо, на улицу, потом налево, там скоро проулок, направо в проулок, из него опять налево, на луг, там две дороги, одна в карьер, песок берут, другая на лесочек. В лесочке грязь, ямы, а вы справа обогните, по луговине. Только вправо очень не забирайте, луг топкий, можно забуксовать, ближе к леску держитесь. А там и пруд, увидите, плотина. А за прудом с бугра уже и вышку видать. Совсем просто, найдете без всякого труда…

– Налево-направо,направо-налево… – насмешливо сказал парень, при этом заметно оглядывая Мальвину всю, проводя взглядом по ее голубому платью, приподнятому грудью, голым коленкам, загорелым ногам в светлом пушке, – вплоть до лаковых туфелек. – Ты думаешь, я что-нибудь понял?

– Так это же совсем просто! – Мальвина принялась объяснять снова. – Сейчас на главную – и налево. Метров сто – проулок, по правую руку, там на углу дом с синими наличниками и рельс вкопан. В этот проулок. Но до конца не езжайте, а сразу налево, меж домами. Там раньше усадьба была, хозяева в город уехали, а дом сломали. На луг выедете…

Парень, улыбаясь глазами, сказал:

– …и прямо в трясину! Налево-направо… Это вам, местным, понятно. Садись, покажи дорогу, чтоб я не плутал.

Мальвина замялась.

– Чего боишься? Не украду ж я тебя. Садись!

Он открыл дверцу с другой стороны машины.

– Садись, не бойся. Доедем до плотины, а потом я тебя назад отвезу. Десять минут всего потеряешь. Ну? На свиданье торопишься? Ничего, подождет. Крепче любить будет!

Мальвине под сердце подкатил легкий холодок. Сумерки, неизвестный парень, места у плотины безлюдные, пустые… Но глаза у парня были хорошие, смотрели светло, чисто, и она села в машину рядом с ним на пружинное сиденье. Платье сползло назад, ноги открылись еще больше. Мальвина смутилась, потянула подол рукой, но из этого ничего не вышло. Тогда она положила на колени руки, прикрыла их так.

Парень двинул рычаг, дал газ. Машина скатилась по переулку.

– Ну, командуй, – сказал парень. – Налево?

– Налево.

Свора уличных собак кинулась к машине. Собаки облаивали все проезжавшие машины, но при этом различали своих и чужих. Сейчас они чуяли чужака, к тому же по случаю выходного дня давно уже не появлялись машины, собаки соскучились и потому лаяли особенно остервенело.

– Сейчас – направо.

Парень послушно повернул.

– А для чего буровая, что вы там ищете? – спросила Мальвина.

– Золото, – сказал парень.

– Нет, правда?

– Я правду и говорю.

– Какая же это правда?

– Самая настоящая. Сроду не врал.

– Налево, – сказала Мальвина. – Откуда тут у нас золото?

– А это как его понимать.

– Как же, например?

– Военная тайна, – значительно сказал парень.

– Шутите вы всё! – Мальвина даже отвернулась в сторону – будто обиделась. Но разговор ей нравился. Он шел правильно, положенным образом. Было бы, наоборот, странно, ненормально, если бы парень стал отвечать по-деловому, без всякой игры. – Это в карьер… – показала Мальвина на отделившуюся колею. – Левей, левей… Эта тоже в карьер, в другой…

– Конечно, я б тут запутался… Знак хотя б поставили.

– Кто тут ездит, те и так знают…

– Одни местные, что ль, ездят? Месяц назад я в Прибалтике был, в командировке, на этом же вот «газе». Там едешь, в стороне от шоссе дом стоит, один, хутор по-ихнему. Так на свертке обязательно столбик, стрелка, название на двух языках, расстояние. Двести метров, глазом видать, все равно написано: «ноль два кэмэ»… Всю Прибалтику можно насквозь проехать и ни о чем никого не спрашивать, сам все найдешь, что нужно, не заблудишься.

– Значит, начальство лучше следит.

– Это просто порядок, вот что, культура! Куда – прямо, налево?

Колеи опять расходились.

– Прямо. А зачем вы на буровую, там же сегодня никого нет, сторож только.

– Хватит мне и сторожа.

– Везете что-нибудь?

– Динамит.

– Ну уж, динамит! – не поверила Мальвина. – Где же он?

– У тебя под ногами.

Под сиденьем Мальвины, высовываясь, действительно стоял какой-то ящик с металлическими застежками. В таких шофера возят свой инструмент – ключи, отвертки.

– Это? – засмеялась Мальвина. – А если я проверю?

Она опустила руку, делая вид, что хочет открыть застежки.

– Не тронь, не тронь! – поспешно предупредил парень. – Рванет – и ни клочка. Ни от тебя, ни от меня, ни от машины. Знаешь, какая это сила – динамит? Одно имя от тебя останется. Как тебя зовут-то?

– Мальвина. Или – Мальва, можно и так и так.

– Что ж это за имя такое, цыганское?

– Почему – цыганское?

– Непонятные теперь имена, – крутнул головой парень. – Откуда только их берут?

– Из фильмов, – сказала Мальвина.

– Верно, – согласился парень. – Анжелика, например. «Анжелика и король»… Теперь куда?

Он сбросил газ, отжал сцепление, машина катилась по инерции. Впереди маячил сосновый лесок.

– Направо.

– Больно грязно… Не сядем?

– Не бойтесь. У вас же вездеход.

– В такой жиже и вездеход потонет… Может, все же по лесу?

– Там еще хуже. Не бойтесь, проедете. Тут все проезжают.

– Ладно, но если сядем – виноватая ты будешь, заставлю машину толкать…

Повихляв из стороны в сторону, глубоко проваливаясь колесами, «газик», однако, перебрался через топкое место. Дальше дорога пошла лучше.

– А вас как зовут? – спросила Мальвина.

– У меня имя тоже редкое. Иван.

– Редкое! – засмеялась Мальвина.

– А разве нет? Кто теперь своих детей Иванами называет? Тоже все больше на заграничный лад: Альбертами, Маратами… У меня дружок на корабле был. Из деревни. Отец его – Сидор, фамилия – Перепелкин. А он – Вольдемар. Вольдемар Сидорович Перепелкин.

– А вас правда – Иван? – Мальвина сбоку, недоверчиво посмотрела на шофера. Он произносил всё так убедительно, что она терялась, не могла улавливать, чему верить, чему – нет.

– Могу предъявить документ.

– Ну – предъявите! Ну что же вы? – сказала Мальвина с торжеством, видя, что парень не торопится.

– Пожалуйста! – усмехнулся он.

Обнажив до локтя правую руку, он показал синюю татуировку: «Иван».

– Убедились?

Мальвина сраженно промолчала. Эффект был сильный. Она была уверена, что парень ее дурачит, на имени она его поймала. А получалось, что теперь надо поверить во всё, что он ей наболтал, – и насчет золота, и про динамит.

Обогнули рощу. Колеи здесь тоже разбегались. На эту низину ездили за песком со всего района, даже из других районов, где нет своих мест для добычи песка. Если бы посмотреть с вертолета на причудливое сплетение старых и новых автомобильных путей, наверное, эта прилегающая к Маляевке песчаная пустошь показалась бы кружевной.

– Вы морячок, служили на флоте? – спросила Мальвина.

– Совершенно точно. Как говорится – альбатрос, скиталец морей.

– В каких же морях вы скитались?

– Бороздил пучины Тихого океана. Знаете такой?

– В школе проходили.

– Вот. Вы проходили, а я как раз в это время в нем на своей посудине болтался.

– Ну и как – не укачало?

– Бывало и такое. Океан есть океан.

– А теперь?

– Как видите, на фронте мирного труда.

– Вы геолог?

– Осенью иду на первый курс.

– Что же все-таки ваши геологи здесь ищут? Там, – показала Мальвина в сторону станции и закрывавшего ее леса, – еще одна вышка стоит. А за Никольским – еще…

– Я же сказал – военная тайна.

– Я не выдам.

– Тогда – только на ухо.

Мальвина подвинулась к Ивану, подставила ухо. Он наклонился к ней и поцеловал в щеку. Она откачнулась, порозовела.

– Я с вами серьезно, а вы!

– Виноват, нечаянно. Просто машину тряхнуло, так вышло. Ну, давай ухо, скажу.

– Нет уж!

– Честное слово, скажу.

Секунду-другую Мальвина сохраняла сердитое, обиженное выражение. Затем все-таки подвинулась к Ивану, но не так, как в первый раз, – чуть-чуть, вся настороже, готовая сразу же отпрянуть, если он снова ее обманет. Он наклонился к ней и, щекотнув ей ухо своим дыханием, шепотом сказал:

– Воду.

Мальвина нахмурилась. За дурочку он, что ли, ее принимает? Окрестные места не бедны водой. В районе в каждом колхозе пруд, а то и несколько. Что ни балка – то плотина, водоем. Для скота, для орошения, для рыбы. Самый большой пруд – под Маляевкой, тот, куда они едут. На речушке, текущей из леса. Была она тощей, обмелевшей, совсем пропадала, а перегородили плотиной – получилось целое море. В ветреную погоду даже волны у берегов плещут.

– Трудная у вас работа, – сказала Мальвина с ядовитым сочувствием. – Нелегко, наверно, ее искать – воду… Особенно если рядом с прудом.

– Мы ищем девонскую.

– Какую?

– Ты разве в газетах не читала? Под нами, – Иван оторвал от руля руку, ткнул пальцем вниз, – на большой глубине как бы огромный резервуар, заполненный пресной водой. Ей миллионы лет. Надо определить границы, запасы этой воды, ближайшие расстояния до поверхности. Представляешь, целый Байкал под землей! А может, даже и не один. А с пресной водой уже туго. Город растет, заводы прибавляются. А в будущем? Уже сейчас надо думать, открывать новые источники. Теперь ясно? Это что ж такое?

Он впился взглядом в плотину, открывшуюся внизу, в конце пологого спуска.

На ней, как видно, велись работы: тело плотины дополнительно укрепляли, подсыпали и утрамбовывали грунт. При въезде на перемычку громоздились кучи щебня, бетонные плиты, а на гребне, загораживая проезд, стоял оставленный строителями, испачканный в земле и глине бульдозер.

– Вот идиоты! – сказал Иван, подъехав к бульдозеру вплотную и глядя на него злыми глазами. – Раздолбаи колхозные! Бросили поперек дороги – и ушли…

Он вылез из машины, походил по плотине, убедился, что ни справа, ни слева бульдозер не объехать. На ногах он оказался высоким, тонким. Узкие джинсы, короткие сапоги с отвернутыми голенищами.

– Ну, мастера! Ну, техники! Уходят на целый выходной – и на тебе! Они что, бухие все тут работают?.. Мордой бы их об этот бульдозер…

Мальвина видела, ему очень хочется крепко выругаться.

– Где еще можно проехать? – спросил он, оглядывая местность.

Вправо от плотины поблескивала темно-сиреневая гладь пруда, протянувшегося по руслу бывшей реки к лесу и торчащей из-за него станционной водокачке. Влево зиял глубокий провал, это же речное русло, с топкой грязью, камышовыми зарослями на дне. Склоны – крутые, не спуститься, а если бы даже удалось – все равно не перескочить через заросшую болотной травой топь.

– Близко тут не объехать… – подумав, сказала Мальвина. – Возвращаться надо. Только через Спасовку. Но там теперь тоже пруды, дорога путаная. В потемках вы только кружить будете…

– Куда ж ты меня, красивая, завела! – присвистнув, расстроенно сказал Иван.

– Я же не знала…

Глядя на него, Мальвина тоже расстроилась – даже больше, чем он.

Иван опять подошел к бульдозеру, стал смотреть, нельзя ли его завести, стронуть с места. Потрогал рычаги, рукоятки.

– Головы рвать за такое надо! – сказал он мрачно, с яростью, отходя от бульдозера.

– Заночуете в деревне, а утром рабочие придут, откроют дорогу, проедете… – робко предложила Мальвина.

– Только это и осталось, – вскипел досадой Иван. – Еще самогону надраться и к какой-нибудь марухе под бок… Мне уж давно пора дома быть, в городе, а я тут, видите ли, ночевать стану… Я и так свой выходной угробил! «Съезди, выручи, надо срочно, некого послать… – пропел он, кого-то передразнивая. – Мы тебе по двойному тарифу заплатим, как за целый день, а ты за два часа обернешься»… За два часа! Я вот в полдень выехал – и до сих пор кручусь. Так вот оно всегда: сделаешь уважение, и себе же боком… Сколько отсюда до вышки?

– Километра три.

– Там было – три, и отсюда – три? Ну и счет же у вас! Если пешком – это полтора часа… Ты же машину караулить не будешь?

– Что вы, одной в потемках… Попробуйте через Спасовку, – сказала Мальвина. – На Спасовку я дорогу покажу, а там спросите…

Иван сел в кабину, запустил мотор. Стал разворачиваться. Щебенка заскрипела, затрещала под колесами.

– Это совсем не мой участок, никогда я сюда не ездил, ничего тут не знаю… Указателей нигде нет, как с шоссе свернул, так и пошла путаница. Спросишь, один так говорит, в одну сторону посылает, другой – в другую… Старика одного послушал – на какой-то хутор заехал, а там вообще ни души. Избы брошенные, заколоченные.

– Богдановка?

– Откуда я знаю, там не написано.

– Это Богдановка, – догадалась Мальвина. – Там всего четыре семьи оставалось. На центральную усадьбу переселились.

«Газик» развернулся. Сумрак на земле уже загустел, дорога едва просматривалась. Иван включил фары. Желтое пятно света легло впереди, высветило зелень травы и большие репейные кусты по сторонам дороги.

Вдруг Иван что-то почувствовал, резко затормозил. Открыл дверцу, свесившись, посмотрел назад.

– Тьфу, мать твою!

– Что случилось? – встревожилась его тревогой Мальвина.

– Еще и это! Как назло! Прокол, вот что. Понакидали тут проволоки, железок!

Он выскочил из машины, в сердцах пнул что-то ногой. Мальвина тоже сошла на землю.

Заднее левое колесо осело, промяв спустившуюся покрышку.

– Надо же! И запаска у меня едва держит, латаная. Десять километров проедешь – и спустит. Вот черт! Нет, это мне за дело, – сказал он с чувством. – Чтоб лопухом не был. Федькин участок, ему и ехать. Он, паразит, отвертелся, а я – как же, сознательный, прыть свою надо показать!..

Он стащил с себя куртку, бросил на сиденье, вынул из машины домкрат, коробку, стоявшую под ногами Мальвины. В ней, правда, оказались гаечные ключи разных размеров, отвертки, молоток, пассатижи. Включил переносную лампу на длинном шнуре, сунул Мальвине:

– Свети!

Быстро и ловко подняв домкратом машину, он стал отвинчивать на колесе крепежные гайки.

Держа в руках лампу, Мальвина присела рядом с Иваном на корточки.

Плечи у него были широкие, бугры мускулов выпукло ходили под тельняшкой. Руки двигались мастеровито, уверенно.

– А коленочки-то – первый сорт! – сказал он, скосив на Мальвину глаза, и даже аппетитно прицокнул языком.

Мальвина поспешно отодвинулась назад, направила лампу так, чтобы свет не падал на ее оголенные колени.

– Так поделись, куда же ты шла – на танцульки, на свиданье?

Досада и злость в Иване уже пригасли; видать, он не умел долго держать в себе плохое настроение.

– Смотрю – идет девочка, вся как с картинки, чистенькая, наглаженная, туфельки…

– Так вам не дорога была нужна, а только знакомство завести! – сказала Мальвина с нарочитым укором, как бы разоблачая Ивана.

– Сказать откровенно?

– Откровенно.

– Совсем откровенно?

– Совсем.

– Нет, мне нужна была только дорога. А девчонок у нас в городе – сколько угодно. Тоже – чистенькие, наглаженные, в лаковых туфельках…

Он сказал серьезно, без улыбки, и в конце взглянул на Мальвину тоже серьезным, холодным даже взглядом, – как бы и взглядом подтверждая искренность своих слов Но она разгадала: он опять играет, шутит. И смотрит, какое впечатление произвели его нарочно жестокие слова. Тем не менее ответ его скребнул Мальвину по сердцу.

– Дай-ка мне шведский ключ, – кивнул он на раскрытую железную коробку.

Она вынула ключ, подала.

– Гляди-ка! – удивился он. – Знаешь! Откуда ты знаешь, что это шведский ключ?

– У меня папа шофер.

– А ты-то сама чего делаешь? Доярка, свинарка, птичница?

– Педучилище окончила.

– Значит, учительница?

Мальвина кивнула. Что-то не позволило ей сказать что она не учительница, а только воспитательница в детском саду. «Няня» – так называют ее деревенские женщины, не вникая, кто воспитывает, а кто нянчит.

– Дважды два – четыре? – засмеялся Иван. – И как – ученики тебя слушаются?

Мальвина вспомнила своих четырехлеток, их глазенки, широко открытые на нее, когда она что-нибудь рассказывает им на прогулках – про травы или цветы, про птиц, про колхозные машины.

– Еще как! – ответила она. – Вы бы только по смотрели!

– Слушай, – сказал Иван, – а что ты всё «вы», «вы»? Что я – дядя с усами? Давай-ка на «ты», так лучше.

– Хорошо, – сказала Мальвина, чувствуя, как у нее отчего-то перехватывает сердце.

– Посвети-ка сюда… А теперь – сюда…

Иван поставил на место поврежденного колеса запасное, стал быстро навинчивать гайки, туго затягивая каждую ключом. На лбу его выступил пот, заблестел капельками.

– Все! – сказал он, бросая ключ, выпрямляясь. – Спасибо, помогла. Дай я тебя за это поцелую!

– Что вы! – успела сказать Мальвина.

Протянув руки, не касаясь ее платья испачканными ладонями, он обхватил ее локтями, притянул к себе. Она толкнулась в его жарко дышавшую грудь и в каком-то секундном, парализовавшем ее безмолвии даже не сделала движения отклониться, упереться хотя бы своими руками. Он нашел ее полураскрытые, влажные губы и мягко и крепко, продолжительно поцеловал. Она ощутила влагу его рта, поцелуй ее одурманил, и когда он отпустил ее, она несколько мгновений простояла, как оглушенная, приходя в себя. Потом сказала:

– Вы со всеми так?

– «Ты».

– Ты со всеми так?

– Со всеми без исключения, – сказал он весело. – Кого люблю и кто меня любит.

– Ты женатый? – спросила она. Этот вопрос был в ней все время, он сверлил ее изнутри, жег, – еще с того момента, как она села в машину.

– А как же, конечно! – тут же отозвался он. – Жена и трое детей. И злая теща в придачу.

– Нет, правда? – спросила она упавшим голосом.

– Мне двадцать три всего, какая может быть женитьба? Еще учиться пять лет, гранит науки грызть… Садись, поехали!

Он быстро засунул в машину домкрат, ящик с инструментами. Запустил мотор, погнал «газик» по дороге, петлявшей меж колючих репейников.

– Собственно, а чего я гоню? – вдруг остановил он себя вопросом и резко сбавил газ. – Все равно на запаске никуда не уедешь. Доставлю тебя на место, и придется прокол латать. Ну, дурак я, дурак! Сегодня по телеку киевское «Динамо» с ленинградским «Зенитом», «Адъютант его превосходительства», вторая серия… В парк можно было сходить, ребята наши там соберутся… А я вот где кантуюсь, в Маляевке какой-то! Так, что ль, деревня твоя называется?

– Так.

– Чего же здесь – колхоз, совхоз?

– Колхоз «Родина».

– Ну и как?

– Что?

– Жизнь колхозная?

– Ничего, живем.

– И нравится?

– Я деревню люблю.

– Так уж?

– Природа, воздух. Суеты этой вашей городской нет. Кто в деревне родился, тот ее не может не любить.

– То-то от вас, таких любителей природы, в городе тесно… Я по своим дружкам флотским знаю. Ни один назад вернуться не хотел. На БАМ, на стройки, даже в пустыню, только не к себе домой, в такую вот Маляевку…

– Не все же так.

– Абсолютное большинство.

– Конечно, больше стремятся на производство, – согласилась Мальвина. – Там и заработки выше, и условия. Можно работать и учиться, в инженеры выйти.

– А тебе не скушно здесь?

– Бывает…

«Газик» уже ехал между домами по деревенским проулкам.

– Тебя где ссадить?

– А где вы чиниться будете?

– Да где-нибудь, все равно. Свет у меня есть. А свет – главное.

– Возле нашего дома можно. Там место ровное. Папа там всегда машину ставит.

– Можно и там, – сказал Иван. – Все равно.

Свора тех же разномастных дворняг опять остервенело бросилась наперерез «газику», облаяла его со всех сторон, точно исполняя какую-то возложенную на них обязанность. Самые злые забегали даже спереди машины, щеря красные пасти, бешено сверкая глазами, демонстрируя намерение вцепиться в радиатор. Уже не одна из этих уличных собак попала под колесо, кончила свою бесшабашную жизнь в дорожной пыли, но оставшихся это почему-то не пугало, не служило им примером, повадки их оставались прежними.

Иван поставил машину, где указала ему Мальвина, напротив ее дома, возле палисадника и лавочки.

Было уже совсем темно, ничего не различить в десяти шагах. В том краю деревни, где находились сельсовет, клуб, правление колхоза, желтели на столбах электрические лампочки. Из палисадника сладко пахло настурцией, в черной листве деревьев поблескивали светлые шары яблок. Через дорогу в окнах дома мигал голубовато-лиловый свет телевизорного экрана и слышался торопливый голос комментатора: «…Блохин проходит среднюю линию, передает мяч Колотову, Колотое идет дальше, передает Буряку… Что сделает Буряк? Он пытается обвести защитника «Зенита»…»

Иван размотал длинный шнур переносной лампы, повесил ее на планку палисадника. Вспыхнул яркий свет, сделав окружающую ночь еще черней.

– Иди, чего ты тут торчишь. Я и один справлюсь, – сказал Иван, заметив, что Мальвина никуда не торопится.

– Успею. Починишь – и пойду. Может, что-нибудь нужно станет.

– В таком случае – вынеси-ка мне водички попить.

– Может, квасу?

– Давай квас, все равно.

Мальвина открыла дом, спустилась в погреб, налила литровую банку холодного белого окрошечного кваса, который мать умела делать так, как никто в деревне, понесла Ивану.

Проколотое колесо уже лежало на земле, в кругу света, бросаемого переноской. Тут же лежали монтировочные лопатки, другие инструменты, а сам Иван, до пояса всунувшись в открытую дверцу, рылся в глубине кузова, что-то ища.

– Елки-моталки!

Покинув кузов, он метнулся к коробке с инструментами.

– Вот это номер!.. Федька стырил, паразит, больше некому!

Он стал выбрасывать содержимое коробки на землю.

– Ну, ясно! Он третьего дня камеру латал. Взял, а назад не положил… Паразит чертов! Ну, я ему врежу! У него пять зубов вставных, – еще десять вставит!

Мальвина протянула ему банку с квасом.

– Не суйся под руку, – огрызнулся Иван.

– Ты же квас просил.

– Погоди ты с квасом!

Он опять присел над распотрошенной коробкой, пошебаршил тем, что еще оставалось в ней, заново перекидал то, что вывалил на землю.

– Нету! – сказал он убито и как-то окончательно, распрямляясь и опуская руки. – Ни вулканизатора, ни заплат, ни сырой резины. Федька, сволочь! Всё смыл!

Тыльной стороной ладони он отер потный лоб.

– У кого тут можно разжиться?

– Сейчас ни у кого. Только утром. Папа приедет, он все даст. У него в мастерской все есть.

– Утра ждать?! – весь так и взорвался Иван. – А где эта мастерская?

– Она закрыта. Сегодня же выходной, никто не работает. А завгар в город уехал, утром еще, я видела. А ключи у него.

– Так что же это выходит – ночь мне тут ночевать?

Иван нервно походил около лежащего колеса.

– Дай же квасу!

Он выпил всю банку, не переводя дыхания.

– Хорош квасок. Самодельный?

– А какой же еще в деревне бывает?

Иван медленно, звякая железом, собрал в коробку инструменты. Прикрепил к задней стенке кузова колесо.

Телевизионный комментатор на другой стороне улицы кричал: «…мяч у Блохина, его атакуют, следует длинная передача… Неточно! Мяч перехватывает Клементьев, передает Давыдову, Давыдов снова Клементьеву, к ним подключается Мельников, они приближаются к штрафной площадке киевского «Динамо»… Можно бить… Надо, надо бить!.. Удар!!» Дальнейшие слова комментатора покрыл мощный рев людских голосов, не похожий даже на гул толпы, а на катящийся по склону горный обвал.

– Люди смотрят, слушают… – сказал завистливо Иван. – Ну, Федька, гад, паразит, он у меня это запомнит… В твоем доме телевизор есть?

– Он поломался.

– Совсем не работает?

– Надо в район везти, чинить. Или в город. А папе всё некогда.

– Совсем весело! – сказал Иван.

Забросив в машину переноску, он со всей силы хлопнул дверцей. Сел на лавочку, вытянул ноги.

– Ну и что теперь, спрашивается, делать? Сказки рассказывать?

– На танцы можно сходить… – промолчав, сказала Мальвина.

– Как – вот так? – дернул Иван за борта своей куртки. – В кирзе?

– А что? У нас и так приходят.

– И ты со мной пойдешь, с таким?

– Пойду.

Иван помолчал. Лицо его было неразличимо в темноте. Мальвина его не видела.

– Пойдем! – сказал Иван решительно, даже с каким-то мальчишеским озорством. Опять в нем произошла быстрая перемена. Случившееся, вероятно, теперь было для него просто забавным приключением. А предложение Мальвины продолжало это приключение, делало его совсем забавным. Не думал, не гадал – и в деревенский клуб на танцы… Будет потом что порассказать друзьям и приятелям…

– Сапоги только надо почистить, – сказал он. – И рожу умыть.

Мальвина бросилась на веранду искать щетку, ваксу, готовить для Ивана воду, чистое полотенце. Она почему-то очень спешила, внутри нее, поочередно сменяясь, трепетали радость и страх, – как бы Иван не передумал или не случилось какой помехи, которая расстроит их сборы.

Иван пошаркал щеткой по сапогам, вычернил их ваксой; на них появился даже блеск. Сбросил куртку, засучил рукава тельняшки, загремел стерженьком умывальника. Вода наливалась в пригоршни медленно.

– Лей из кружки! – скомандовал он Мальвине.

Он низко наклонился над тазиком, намыливая лицо. Пена радужными пузырями летела с его рук. Его худая длинная спина была перед Мальвиной. На тельняшке во многих местах виднелась штопка. Такую тельняшку давно следовало выбросить, хоть это и память о флотской службе. Кто делал эту штопку, мама? Или у него есть девушка, невеста, это ее руки, ее забота? Мальвина испытала острую, как булавочный укол, зависть. Конечно же, есть у него какая-нибудь девушка, не может быть, чтоб нет… У такого парня… Он приходит к ней вечерами, после работы, и она ждет, встречает его, как своего, почти как жена, кормит, если он голоден, а пока он ест – пересматривает его одежду: не оторвалась ли пуговица, не надо ли где подшить, подштопать, – как может это делать тоже только своя девушка, почти жена, для которой эти заботы – добровольная и желанная обязанность. И все в нем ей знакомо, привычно, до бесконечности родное. И как же, наверное, прекрасно такое чувство – привычности, постоянства, полной во всем сродненности…

– Еще… еще… – приказывал Иван. – Прямо на шею… Лей, не бойся… Вот так…

Вода была из дворового колодца, свежая, ледяная, а он подставлял под нее шею, голову, горстями хлестал себя в лицо и только испытывал удовольствие, что она такая холодная, жгуче-бодрящая.

Наплескавшись, он выпрямился с закрытыми глазами, стряхивая с рук последние капли.

– Вот вам полотенце.

– Мы же договорились – «ты»!

Он крепко, до красных пятен, растер себя жестким махровым полотенцем, причесался, глядя в зеркало, висевшее здесь же, на веранде, рядом с умывальником.

Только сейчас Мальвина его по-настоящему рассмотрела. Обыкновенное лицо, ничего красивого, такие обычные лица постоянно мелькают вокруг. Ничем не привлекают, а промелькнут – тут же забываются. Волосы темные, густые, но не длинные, не по моде, – шапкой на голове. Нос крупноватый, выступающий, с острой хребтинкой, занимает на лице много места. Губы разные, верхняя – поуже, потоньше, короче, нижняя – широковата. Зубы – тоже вразнобой, неровные, в углу рта уже коронка. Подбородок – заметно вперед, и все лицо из-за острого носа и выступающего подбородка вытянутое, продолговатое, как бы сдавленное с боков. Будь оно чуть шире, овалом, впечатление было бы лучше, даже, наверное, величина носа и его несоразмерность на лице не замечались бы так резко. Глаза всё поправляли; карие, искристые, насмешливые…

Иван застегнул на пуговицы куртку, вытянулся, как перед военным начальством, прищелкнул каблуками:

– Иван Плахотин ожидает дальнейших указаний!

Мальвина улыбалась, глядя на него.

– Пошли! – сказала она, гася на веранде свет.

Из дома напротив по-прежнему доносился возбужденный голос футбольного комментатора. На поле произошло что-то драматическое, трибуны ураганно гудели, а комментатор кричал: «…ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Не использовать такую ситуацию! Это обидно, это очень обидно!..»

После яркого света на веранде глаза совсем ничего не видели в уличной темноте. Иван сразу же оступился, чуть не упал. Чертыхнулся. Мальвина взяла его под локоть, он прижал ее руку, и она не стала ее отнимать, даже когда они вышли на главную улицу с электрическими лампочками на столбах.

– Маляевский Бродвей! – сказал Иван. – Что же у вас тут еще, кроме танцев, бывает?

– Лекции, доклады.

– «Есть ли жизнь на Марсе?»?

– И про это. Но чаще о международном положении, о борьбе с пьянством, о семье и браке.

– О семье и браке… – повторил Иван. – Очень волнующая тема. Кого любить, как любить, на какой основе… Семейные отношения, – произнес он не своим, занудным голосом, – строятся на общности интересов, на взаимном уважении, на обоюдном стремлении растить и воспитывать детей… У нас в коллективе один лектор тоже такую лекцию читал. Потом говорит: пожалуйста, вопросы. Ему и задают: а сколько вы сами вырастили детей? А он говорит: я, товарищи, бездетный, потому что еще холостой, неженатый… А дядя – уже за сорок. Моя лекция, говорит, построена на высказываниях классиков общественных наук, авторитетных деятелей педагогики, на примерах из художественной литературы и юридической практики… А ему из задних рядов опять: а вы сами-то влюблялись хоть раз или об этом тоже только из теоретических трудов и художественной литературы знаете?

В клубе светились все окна, но музыка не играла. Значит, оркестранты еще не приехали.

Мальвина представила, какое лицо будет сейчас у Ленки. Она просто обомрет, ее круглые глаза станут совсем как два шара. На верных десять минут она будет поражена до немоты и будет на них глядеть, глядеть, как очковая змея, пучить свои белесые зрачки. Потом незаметно приблизится к Мальвине, откуда-нибудь сбоку, выждав момент, спросит, кривя полупрезрительно рот, всем своим видом изображая, что она не поздравляет Мальвину с таким приобретением: «Где это ты его закадрила?» А у самой даже бледность выступит пятнами на лице – от зависти… Ленка старше на два года, она давно уже изо всех сил старается выйти замуж, все равно за кого, лишь бы называться замужней, даже зная, что скоро разведется, – чтоб только не лепили ей прозвище «старая дева»…

Возле клуба на бревнах, как всегда, баловались мальчишки: спихивали друг друга, барахтались, навалившись кучей. В руках у кого-то пищал не то транзистор, не то плохонький дребезжащий магнитофон. Десятка два девчонок семи-, восьмиклассниц, одни – на другом конце бревен, другие – возле клубного крыльца, грызли семечки, шушукались, чему-то смеялись. Заметив Мальвину и Ивана, они прекратили смешки и все, как по команде, с любопытством стали их разглядывать. Ленки не было. И вообще не было взрослых, сверстников Мальвины и Ивана, – ни возле клуба, ни внутри. В клубном зале с отодвинутыми к одной стене рядами кресел блестели свежевымытые полы и было гулко, как бывает только в пустом помещении.

– Павлик, оркестр будет? – спросила Мальвина у попавшегося на пути мальчишки.

Мальчишка отрицательно мотнул головой.

– Они к студентам поехали.

– А что будет?

– Да ничего.

– А полы помыты, свет?

– Это так…

– А завклубом где?

– Пошел кудай-то…

Студенты, про которых сказал мальчишка, уже не первый раз переманывали к себе оркестрантов. Это был стройотряд. Километрах в семи от Маляевки на территории другого колхоза они по договору с правлением строили коровники. Жили в палатках, вечерами жгли костер, дурачились, пели. С оркестрантами у них была дружба, те охотно ездили к ним играть: у студентов всегда водились сигареты лучших сортов, там их всегда хорошо угощали.

Мальчишки могли и ошибиться про оркестрантов, а вот Ленка – та всегда знает все в точности.

Мальвина потянула Ивана к Ленке.

Они прошли по главной улице дальше, до самого конца. Там улица загибалась влево, переходя в дорогу на станцию и пристанционный поселок. Ленкин дом стоял на самом повороте. Окна светились, двери были распахнуты, в доме плакал Ленкин братишка, на него кричала Ленкина мать.

Оставив Ивана у крыльца, Мальвина зашла в дом, спросила у матери про Ленку.

– Упорхнула! – ответила мать раздраженно. – Белье не достирала, поросенок голодный, а ее и след простыл… У вас ведь одни гулянки на уме! Да замолчи же ты! – напустилась она на хныкавшего в кровати малыша. – За целый день не наигрался, дня тебе мало!

Мальвина не стала больше ни о чем расспрашивать, вышла. Все ясно. Ленка на станции, оркестранты, значит, действительно не приедут. Подождала Мальвину, ее нет, – чего время терять? На попутную машину – и туда. В этот час проходящих машин уже мало. Но можно попытаться. А на машине до станции всего каких-нибудь десять минут.

Мальвина изложила все это Ивану, но он решительно отказался:

– За семь верст киселя хлебать!

Они побрели по улице назад. Мальвина едва сдерживалась, чтобы слезы не потекли по лицу. Так глупо, без толку пропадает такой вечер!

В Киеве все еще не кончился футбол. Во всех домах, мимо которых они проходили, слитно, в сто тысяч глоток вопили стадионные трибуны и прорывались вскрики комментатора: «…Блохин проходит по правому краю… пересекает линию штрафной площадки… Какой момент, какой момент!..»

– Ну, что ты расстроилась? – спросил Иван, почувствовав состояние Мальвины. – На танцульки не попала? Подумаешь, горе какое!

Они шли порознь, на шаг друг от друга. Иван обнял ее за плечи, привлек к себе, утешая этой лаской. Она не отстранилась, и так они пошли дальше, хотя возле домов, в палисадниках, могли быть люди и их видеть.

Поравнялись с клубом. В окна были видны мелькающие, кружащиеся пары. Это танцевали друг с другом девчонки-семиклассницы, те, что лузгали семечки и хихикали у крыльца. Мальчишки, пацанва, продолжали толкаться, барахтаться на бревнах, гонялись друг за другом по траве, сбивали с ног.

– Вот и танцы! – показал Иван на клубные окна.

Внутри, в зале, хрипел маленький батарейный магнитофон, музыка тонула в этом хрипе, угадывался только ритм, но и этого было достаточно: вихлялись пары, кто как хотел, кому как подсказывало воображение. Одни – развинченно, болтая, как плетьми, руками, выбрасывая в стороны коленки, – для них танец был твистом, другие в обнимку, как танцуют танго или фокстрот, третьи, по-бальному далеко отставив соединенные руки, кружились в чем-то наподобие вальса, совсем не слыша музыки и ритма, лишь бы кружиться в зале.

– Маляевский бомонд! – сказал Иван, оглядев девчонок. – Мы с тобой здесь просто ветхие старики, предки.

Хриплый, невнятный визг магнитофона на секунду замолк, сменился быстрым, веселым, четким ритмом барабана и саксофона.

– Пошли! – толкнул Иван Мальвину от дверей в зал. – Покажем этим юным леди экстракласс!

Увлекая Мальвину, он вышел на самую середину зала. С озорной ухмылкой, заблестевшими глазами, – какое представление он сейчас покажет! – он вскинул руки; ломаясь зигзагами, точно его подстрелили, перебили ему кости сразу в нескольких местах, он низко упал, почти на самые доски пола; изворачивая руки, прянул оттуда вверх, – весь очень легкий, пружинный, гибкий в своих движениях. Должно быть, он в самом деле был неплохой танцор, где-то видел хороших исполнителей таких танцев. Но в этот миг магнитофон, басисто растянув звук, замолк.

Танцующие пары остановились, распались. Несколько девчонок подбежали к магнитофону, стали щелкать клавишами. Иван отстранил их, сам пощелкал клавишами, повертел, даже потряс аппарат.

– Все, кончен бал! – сказал он, возвращая его девчонкам. – Испекся. Можете расходиться по домам.

Девчонки лупили на него глаза – откровенно, пристально, со всех сторон, иные – в упор, прямо в лицо. Самые старшие из них были ему до половины груди, большинство – чуть выше пояса; он возвышался в их окружении, как дядя Степа на книжных рисунках. Сейчас они только смотрят, потом в своем кругу будут обсуждать, а уж завтра их вести разойдутся по всей деревне во все концы…

Вечер пропадал, и ничего поделать было уже нельзя. Мальвина чувствовала эту безнадежность – точно что-то ощутимо уходило у нее из-под ног, из ее рук, от нее самой. Но она уже ничего не могла предложить, придумать, и не предлагала, у нее не было никаких средств и способов удержать невозвратимо ускользающее время.

– Иду спать! – решительно сказал на улице Иван. Чувствовалось, что усталость берет над ним верх. Шаги сделались тяжеловатыми, валкими, потяжелела рука, которую он опять положил Мальвине на плечо.

– Стоп, а где же письмо?! – спохватился он. Сунул руки в карманы брюк, пошарил в куртке. – Вот оно! Тьфу, даже напугался… Еще бы письмо потерять – и полный порядок.

– Так у тебя одно только письмо на буровую? А наврал-то! Динамит, военная тайна!

– Так оно и есть. В этом конверте тайна, да еще какая!

– А что в нем?

– Откуда ж я знаю. Мое дело – солдатское. Привез, отдал, приказ исполнил, а больше знать не положено. Может, там просто: «Вася, готовь поллитру, жди в гости!»

Мальвина шла, все время касаясь Ивана, в ногу с ним, с волнением чувствуя рядом с собой его сухое, крепкое тело.

Переулок с ее домом тонул во мраке. Это была какая-то совсем колодезная, непроницаемая чернота, в которой всё растворилось и исчезло, и Мальвина ждала, что когда они свернут в переулок с центральной улицы, от электрического света, Иван остановит ее, прижмет, и они будут целоваться. Она хотела этого, так должно было произойти по всей логике событий этого вечера, и даже наметила место, где им удобно будет постоять: слева при входе в переулок в двух домах подряд сегодня нет хозяев, уехали гостевать в город; из палисадников над тротуарной дорожкой нависают густые кусты сирени, и в черноте под ними их никто не разглядит и не услышит.

Но Иван не остановился. Под теплой тяжестью его руки она дошла с ним до своего дома.

Машина угадывалась по запаху масла и резины. Контуры ее расплылись, смешались с мраком, она казалась больше своих размеров, – будто стоял грузовик, а не «газик»-вездеход.

– Найдется у тебя что-нибудь в голова́ положить? – спросил Иван. – Ватник какой-нибудь старый?

– Зачем тебе ватник, я тебе в доме постелю, на диване.

– Нет, я в машине лягу. В доме душно, а в машине я дверцы распахну. Я привычный.

– Зря. Диван как раз под окном. Окно откроем.

– Не нужен мне диван. Что-нибудь в голова дай – и баста.

– А есть ты хочешь? Идем, я тебе ужин сготовлю.

– Да вообще-то рубануть неплохо…

Иван зевнул, потянулся с хрустом в суставах.

– Ничего себе домик отгрохали! – заметил он, входя следом за Мальвиной на веранду, а с веранды на кухню. – Холодильничек, газовая плита… На баллонах, что ль? И полы-то как блестят!.. Шикарно живете, мадам. Конечно, в таком доме и в деревне жить можно… А ковров-то! – удивился он, заглядывая в дверь гостиной. – У больших начальников таких нет… Твой папа, наверно, кладовщик?

– Просто шофер.

– Ха-ха! Сказки Шахерезады!.. Небось председателя сельпо возит?

– Обыкновенный колхозный шофер.

Иван недоверчиво промолчал.

– А это, я так понимаю, ваши личные апартаменты? – шагнул он к двери в небольшую комнату направо от кухни. – Есенин… – разглядел он на стене портрет. – А это кто же, старичок седой?

– Иван Сергеевич Тургенев.

– А я думал – Хемингуэй. Так, понятно. Значит – кумиры… Теперь мне твои вкусы известны… «Мы все в эти годы любили…» Слушай, – вмешался он в хлопоты Мальвины над вынутой из холодильника снедью, – не трудись, не надо этого ничего… Устал я, есть не хочется. Честное слово! – Он опустился на деревянный кухонный диванчик, привалился к спинке. – Дай-ка лучше опять квасу… Кваску твоего выпью – и все. Квас у тебя замечательный…

Мальвина вышла на веранду к лазу в погреб и, прикрыв за собой дверь, на секунду приостановилась, сжала в руках кружку, зажмурилась. Голова ее плыла, и всю ее пронизывало такое чувство, точно все это не с нею и не в ее доме происходит, а – непонятно с кем и неизвестно где…

Она вынесла из погреба квас, вернулась в кухню. Иван спал на диване, в той же позе, в какой она его оставила: видно, уснул сразу же, как только она вышла за дверь. Голова его чуть откинулась назад, склонилась набок. Во сне все черты его лица смягчились, ушло острое, угловатое, выступило что-то детское, слабое, рождающее к нему нежность.

Мальвина тихо присела возле, с кружкой в руках, забыв поставить ее на стол, не решаясь разбудить Ивана голосом или прикосновением. Тикали кухонные ходики, в тишине дома и ночи их звук был отчетлив и нетороплив, она смотрела на Ивана, на слегка приоткрытые губы, смуглые веки с мелкой штриховкой ресниц, на разметавшиеся пряди темных волос – и как будто бы перед нею был давно любимый ею человек, ее муж, который просто долго отсутствовал и вот наконец вернулся туда, где его все время ждали…

1978 г.

Отговорила роща золотая…

Долгий пасмурный рассвет – и первый по-настоящему осенний день в городе: мглистое, тяжело волокущееся небо над крышами, стометровая телевизионная башня в рубиновых огнях наполовину срезана туманом, мелкий, нудный, как из сита, дождь, не затихающий ни на минуту, порывистый холодный ветер, теребящий в лужах свинцовую рябь, срывающий с мокрых деревьев желтые листья. Они кувырком, наперегонки летят вдоль улиц, прилипают к слезящимся дождевой влагой магазинным витринам, к передним стеклам автомашин с качающимися «дворниками», колко, шершаво бьют прохожих в лицо. Мокры, плачут дождевой влагой и слизью несохнущего клея и все афишные щиты и тумбы, на которых поверх старых, потемневших афиш наклеена новая: «…октября… в зале филармонии… концерт…» – и крупными, почти полуметровыми красными буквами, отчетливо видными издалека, откуда на афише еще не разобрать ничего: «…Валентин Балабанов».

Вечером, едва дождавшись, когда ее подруги придут после работы к себе домой, Людмила Андреевна Балабанова, – она сохранила за собой эту фамилию, а настоящая ее фамилия Вырина, – звонит им всем по очереди и, захлебываясь словами, распирающими ее чувствами, почти кричит в телефонную трубку:

– Ты видела афиши? Как тебе нравится эта хохма – Валька у нас на гастролях! Еще год назад ни на каких условиях его сюда было не зазвать, такая знаменитость, приглашения со всех сторон, концерты только по столичным городам – Киев, Минск, Ташкент, Рига, заграничные турне одно за другим, я уже счет потеряла всем этим странам, и вот – пожалуйста! Причем, это я совершенно точно знаю, сам просился. И как еще, говорят, рад был, что ему тут один вечер дают… Представляешь, до чего, значит, у него дошло, если он из Москвы в такую провинцию едет. Всю ночь в поезде, это в нашем-то жестком, чаю не допросишься, – и всего-то за двести пятьдесят целковых. Даже это ему теперь деньги! Довела же его эта Эллочка! Вот уж действительно людоедка. Я это с самого начала знала, да и все понимали, только один он не видел и не понимал, какая она пьявочка с голубыми глазами… Ты знаешь, как он сейчас выкладывается? По десять концертов на неделе! Да ни один уважающий себя артист столько петь не будет. И ради чего? Только чтобы ее в импортные дубленки одевать, бриллиантовые перстни на каждый палец… Где же при такой сумасшедшей гонке по-настоящему над собой работать, обновлять репертуар? У него же никакого роста, он уже давно остановился, одно и то же, ничего не прибавляется… Я помню, когда он начинал, когда мы вместе были – что ни турне, то обязательно новые вещи. Хотя бы три, четыре. А сейчас он и то растерял, что прежде было. В прошлом месяце его по телевизору показывали. Ты не смотрела? Ну, просто убожество! Как не стыдно ему выходить, всё что он пел – это он и десять лет назад пел, и даже гораздо лучше. Гораздо! Никакой же голос такую нагрузку не выдержит! Магнитофон, бесчувственную железку, столько крутить – и то сломается, а тут – живое горло…

– …что ты, ничего этого она не понимает, это же элементарная стерва, пьявка… – с гневным воодушевлением объясняет она второй своей подруге. – У нее до Вальки циркач был, жонглер на проволоке, она его доголаобобрала, ушла – так, говорят, с одним трико рваным и кедами оставила. Она и Вальку до последнего обберет, вот увидишь. А потом, как и всех своих прежних мужиков, по боку – и какого-нибудь очередного дурачка с большим карманом на аркан! И минуты даром не потеряет, мужчины – ослы, их к таким как магнитом тянет. Лет ей всего тридцать, холеная, каждую неделю салон красоты посещает, по вечерам – теннис, бассейн. Ни детей, ни службы… Нарядов – что у Екатерины Второй, грудь – как у Лоллобриджиды… Ты бы посмотрела, как умеет она ее демонстрировать, знает, что это главный ее товар… А уж в мужика вцепиться – ну, тут опыта ей не занимать, на Западе такие дамочки учебники пишут…

– …нет, ты путаешь, та до нее была, они просто похожи, одинаково длинные, худоногие, – с жаром перебивает она следующую свою телефонную собеседницу. – Это его излюбленный вкус, уж я-то знаю, все его женщины такие: светленькие, гибкие… Чтоб талия – как у жены Пушкина, сорок семь сантиметров. Потому, вероятно, и я в его избранницах оказалась, параметры главную роль сыграли… А ту, что ты видела, Светланой зовут, она скрипачка из оркестра. Дура истерическая! До двадцати пяти сидела в старых девах, пиликала на своей скрипице, глаз от пюпитра не поднимала. Совсем свихнулась, ей бы самый раз в клинику лечиться, а тут, пожалуйста, он на свою беду. Ну и начался спектакль Шекспир да и только: космическая любовь, безумная ревность, жизнь или смерть, вопли, сопли, угрозы отравиться, из окна прыгнуть и все, что хочешь. Помучила она ему нервы. Ему к публике выходить, он уже во фраке, а она ему за кулисами сцены выдает. Не так на нее посмотрел, не то ей слово сказал. Она его к каждой школьнице ревновала, к каждой соплюшке, что лезут с фотографиями подписать. Однажды он какой-то чиркнул: «Милой Зое». Она из-за его плеча прочитала, карточку – цап, на клочья, Вальку по морде, тут же, на глазах у поклонниц, у самой Зои. Почему она тебе милая? Почему другим без эпитетов, а этой – милая? Да на девку: ах ты, хлюха желторотая, я тебе покажу, как к женатому человеку клеиться! А ты, – на Вальку, – старый козел, никак не уймешься, дошел, докатился, уже семнадцатилетние у тебя в любовницах! Разоралась, как шизофреничка. Одно время у него аккомпаниаторша была, уже совсем пожилая женщина, давно за пятьдесят, вставные зубы, внуки. Но – статная еще, держала себя всегда в струне, на сцену выходит – возраста не дашь. Так же ее она подозревала. Ты представляешь! Они днем в пустом зале репетируют, а она в ложу прокрадется, спрячется за портьерой и зыркает оттуда, как хорек из норки, каждое их движение анализирует. Как они друг с другом говорят, как он на нее смотрит, как она на него посмотрела… Светочка эта великолепная до того его умучала, что он от нее самым настоящим образом сбежал. В Одессе, из гостиницы. Сказал вечером – дескать, спустится в бар за баржомом, а сам – в такси, в аэропорт, на первый же самолет, какой был. А был – в Алма-Ату. У нее нюх собачий. Она четверть часа подождала, нет, мигом разгадала, в аэропорт, за ним вдогонку, на следующем. А билетов нет. Она на себе платье рвала, говорят, в истерике каталась. Посадили ее, дуру ненормальную. Прилетела – а он знал, что она за ним кинется, уже из Алма-Аты смылся, куда – неизвестно. Она в Новосибирск, в Казань, в Читу. По всему Союзу недели две металась. А он под Москвой у приятеля на даче сидел в глубоком подполье. Купил ящик коньяку, рядом озеро, бутылку с собой – и на весь день в камыши с удочкой. Конечно, все концерты сорвались, должен был в Бразилию ехать – это дело тоже накрылось. Светочке только бы в угро работать: про дачу она все-таки дозналась, явилась ночью на такси, чтоб сонного захватить. Всех дачных собак перебудила, лай поднялся бешеный, просто светопреставление. Она – в дом, а он у нее на глазах в окно и через лес на электричку. Она видит, гоняться за ним – не поймаешь. Тогда, знаешь, что, стерва, сделала? Он ей на свой вклад в сберкассе, дурак, доверенность написал. Она все эти деньги сняла, а ему через знакомого ультиматум: отдам, только если придешь и все будет по-прежнему. Но он не вернулся, предпочел остаться голеньким, в чем от нее в Одессе сбежал. Теперь она в его квартире, все ждет, надеется, все его вещи у нее, рояль, стереомаг японский за двадцать тысяч. С Эллочкой этой людоедкой он с нуля начинал. Но тогда у него еще вся его слава была, он котировался, любая филармония старалась его заполучить. Не ему условия ставили, он их диктовал. А теперь его орбиты – Моршанск, Арзамас, целинные совхозы. Теперь ему честь даже у нас выступить. Говорят, он три вечера просил, а директор: нет, только один. Кто пойдет, на второй раз и половину зала не соберем. Был Балабанов – да весь вышел, одно воспоминание… Так и сказал, точно! Что ты – ему, не ему, среди своих. Вальке в лицо такое сказать! У него гонору – на пятерых Шаляпиных, он бы тут же в морду с кулаками полез, он же совсем бешеный делается, если его задеть… Но я это слово в слово знаю, как он сказал, именно так: был – да весь вышел, одно воспоминание! Как ты верно угадала, тогда мне это постоянно на ум приходит – что короткой будет его карьера Так оно и есть, не хватило его надолго. Как быстро взлетел, так быстро теперь и падает…

– …настоящий артист никогда себе такого не позволит! Если уж повезло, выбился, как говорится, наверх – надо свою форму как можно дольше блюсти. Это же само собой Строгий режим, каждый день спорт, ничего лишнего. Возьми Козловского: он за всю свою жизнь рюмки не выпил. Чуть не девяносто, а еще поет… – говорит она в трубку через полчаса, на этот раз внешне спокойным, раздумчивым тоном, как бы даже с доброй расположенностью к своему бывшему мужу, с сожалением о его таланте. – А Валька – ты только посмотри на него, сразу станет тошно: оплыл, обрюзг, сейчас в нем уже за сто килограммов. Последний раз по телевизору я его даже не узнала. Объявляют, а выходит – смотрю и не понимаю, кто же это? Потом вроде бы узнаю, но все равно глазам не верю: батюшки, неужели же это он! С его привычками артисту просто гроб. Приятели его все пьющие, постоянно тянут в свои компании, а у него сил отказаться нет. Куда ни приедет, с концерта обязательно в ресторан или прямо в гостиничном номере сабантуй до утра. Бутылка за бутылкой, накурят так, что и в противогазе задохнешься. Он и сам курит, а это голосовым связкам гибель. И вообще у него всё – одна безалаберность. «Волга» последней модели была, приятель взял, поехал «под мухой», разбил… Сколько денег через его руки пролетело! Хоть на что-нибудь путное он их употребил? У него дочь от Тамары, ей уже девятнадцать, студентка. Ей замуж выходить, с матерью в однокомнатной малогабаритке теснятся. Может она так замуж выйти, нормально свою жизнь наладить? Что ему стоило кооперативную квартиру купить? Ведь – дочь родная, и притом – одна у него. Всего-то три-четыре тысячи истратить… Мог бы сам основательно устроиться, долго ли еще его хватит по гастролям мотаться, старость-то уже не за горами… И не его ранга, ни с его возможностями, а как еще устраиваются, какие квартиры, какая обстановка, дачи… А у него теперь и своего угла нет, у Эллочки на птичьих правах. Вытурит она его – совсем на улице останется. А это – уж как пить дать. Какие у него теперь заработки, ей разве такие нужны? Будет она терпеть, что он ни одни стройные ножки мимо себя пропустить не может, готов тут же вслед бежать? Это она терпела, пока деньги, а скатится еще ниже, до какой-нибудь затрапезной областной филармонии, где ставка всего две сотни в месяц, а то и меньше, – на что он ей тогда такой? Первый же подходящий повод – и она его кубарем. Долго не задержится, у него же так не бывает, чтоб гладко, на каждом шагу с бабами что-нибудь… Я тебе рассказывала, какую штуку он в Караганде отмочил? О, это был номер, именно в его стиле! Представляешь, уже на вокзал едем, до отхода поезда сорок минут, наши уже все внизу в автобус садятся. Чемоданы у нас готовы, я плащ надеваю, он тоже одевается и говорит: я в буфет за сигаретами. Я говорю: ждут же нас, в автобусе у кого-нибудь закуришь. «Я в одну секунду!» Ушел, жду. Минута, три, пять… Наш концертный администратор снизу звонит: в чем дело, все в сборе, вы на часы смотрите или нет? Хватаю чемоданы, сама тащу их в автобус, каждый – по пуду, руки отрываются. Опять бегу на этажи – Вальку по буфетам искать. Ни в одном нет. На самом верху какая-то киногруппа номера занимает. Мне словно кто на ухо, я по номерам. Стучать некогда, рву двери на себя: извините! – и к следующей. И что же? Вот он, голубок, у какой-то фифы киношной! Она – в шортах, голые ляжки, пляжное трико с немыслимым декольте, он – в кресле, расположился с полным удобством: нога на ногу, в одной руке сигарета дымится, в другой – рюмка с коньяком, уже хлебнул, глаза в блеске, щеки розовые. Ничего уже не помнит: что уезжаем, что поезд вот-вот, что его вся бригада в автобусе ждет… Я его чуть не убила! А самое возмутительное – хоть бы он с этой фифой знаком был или раньше видел, а то ведь только-только в коридоре встретились…

Подруг и знакомых много у Людмилы Андреевны. После разрыва с Балабановым она осталась одна, без детей, близкой родни у нее тоже нет, замуж больше не вышла, ведет жизнь женщины-одиночки в десятиметровой комнате коммунальной квартиры, в которой проживают еще две семьи. Всем, просто до удручения, эта квартира плоха: далека от центра и места работы Людмилы Андреевны, надо целых полчаса ехать с пересадкою в набитых людьми троллейбусах, кухня такая, что не повернуться, даже когда в ней одна хозяйка, а если все вместе – то лучше в нее не выходить, чтобы не раздражаться лишний раз на соседей; ванны или душа нет, туалет – сырой и темный, с постоянно испорченным сливным бачком, так что идешь в него – заранее готовь кувшин с водою. Одно только утешает: в комнате Людмилы Андреевны есть телефон, который скрашивает ее пустые, ничем не заполненные вечера.

До позднего часа продолжаются ее звонки подругам и знакомым, до позднего часа упивается она своим вдохновенным злословием, перемывает косточки своему бывшему мужу. За двадцать лет, что они в разводе, видела она его воочию всего три раза, и то издали: дважды на улице в Москве, один раз мелькнул он перед нею курортным летом, садясь в такси на площади у сочинского вокзала. Видит она его, в основном, на телеэкране. Но знает о нем все, о всех его женщинах, всегда она в курсе самых последних обстоятельств его личной, семейной и артистической жизни. Какими-то путями все это немедленно попадает к ней, в город, далекий от Москвы, от всех больших и малых «орбит» Валентина Балабанова, в ее прокуренную, неуютную, даже не похожую, что в ней живет женщина, комнатушку три на три с половиной метра с одним окном, смотрящим на мусорные контейнеры у серого дощатого забора. Одному богу известно, что во всей этой информации правда, а что – досужие выдумки, трепотня завистливых и злых языков. Людмила Андреевна не анализирует попадающую к ней информацию, не пытается определить меру ее правдивости; если в ней отрицательное, нехорошее о Балабанове – уже по одному этому все для нее правда, она полностью верит очередному слуху и с горячим воодушевлением несколько вечеров подряд пересказывает своим подругам. Для тех ее рассказы тоже убедительны: ведь говорит бывшая жена, кто же еще может лучше и точнее знать про Балабанова, чем она, спутница его жизни в течение трех бурных лет, испытавшая от него такие неприятности и обиды, что и до сих пор, спустя столько времени, они все еще в ней.

Свои многочасовые, нервно-оживленные телефонные разговоры с подругами Людмила Андреевна, в пору своего замужества за Балабановым просто Людочка и сейчас еще Людочка для большинства своих знакомых и подруг, ведет и на следующий вечер, и на третий, и все другие вечера – вплоть до того дня, на который объявлен концерт.

В этот день уже с самого утра ее начинает нервно знобить. Она появляется на работе только затем, чтобы, помаячив до обеденного перерыва у чертежного стола, за которым она работает копировщицей, под предлогом зубной боли и необходимости срочного визита в поликлинику отпроситься у начальника.

Ее одолевает масса забот и нерешенных вопросов. Что надеть на себя в концертный зал: яркое, праздничное или, наоборот, что-нибудь неприметное, скромное? Допустим – праздничное. Но какой же это праздник для нее? Где сесть, впереди, ближе к сцене, где он мог бы ее заметить, или подальше, где-нибудь сбоку? Или совсем назади, где со сцены не различить лиц, зрители видятся смутной массой? Билеты давно уже проданы, в первый же день, как появились афиши, но в филармонии ее еще помнят, она хорошо знакома со всеми билетершами, кассиршей, ей не откажут, устроят любое место, в крайнем случае – поставят подставной стул.

Самая трудная, мучающая ее и никак не решающаяся проблема – подойти ли к Балабанову после концерта за кулисами или не подходить? Поздравить его, пожать ему руку, высказать свои впечатления, туда, конечно, явится много разного народа: друзья, приятели его молодости, близкие и отдаленные знакомые, просто публика из зала – получить автограф на программке или фотокарточке. Так много прошло уже лет, так давно между ними все разорвано и так далеки они друг от друга, что она ему теперь не больше, как просто знакомая, и вполне могла бы в этом качестве посмотреть на него минуту-другую из толпы других его знакомых… В ней собирается вся ее решимость, и она говорит себе, что подойдет. Без слов. Если захочет – пусть первым заговорит он, тогда заговорит и она. Но не первой. Может быть, он даже ее не узнает. И пусть, если не узнает… Значит – и впрямь все далекое прошлое, все забыто и на всем – окончательный крест… Но тут же решимость ее пропадает, и она отказывается от своего намерения. Ее пугает, что ей изменят нервы, воля, и, подойдя, она жалко, постыдно и унизительно для себя разрыдается возле него на глазах у многих людей, которым эта сцена будет только смешна и нелепа, и потом ее разнесут, как анекдот, по всему городу…

Платья для филармонии ею уже намечены, но она заново примеривает их перед зеркалом фанерного шкафа.

Какое же надеть?

Наконец она останавливается на самом скромном, темно-коричневом, совсем простого покроя. Такие можно видеть на школьных учительницах, чья молодость уже миновала. На плечах у нее будет белая гарусная накидка. Из украшений – только ниточка мелкого янтаря у самого горла. Она хорошо свяжется с темно-коричневым фоном платья, – и не броско, не кричаще… У нее есть золотой кулончик на цепочке, величиной с голубиное сердечко, золотая брошь с розовым камнем. Не тот сейчас случай для этих украшений. Она знает, уже определила, что они не подойдут, но все же примеряет и их. Нет, простенькая янтарная ниточка будет в самый раз… Туфли она наденет вот эти – черные, венгерские, на тонком каблуке, свои «парадные», купленные специально для выходов на концерты и в театр.

Потом она пересматривает свои сумочки, хотя тоже уже заранее знает, какую взять. Она придумывает себе сомнения, в выбранном платье и венгерских туфлях поворачивается перед зеркалом, беря в руки то одну, то другую из своих сумок, и, как и с украшениями, все-таки останавливается на той, что мысленно наметила. Она – черная, лакированная, будет гармонировать с туфлями и общим тоном ее наряда, совсем маленькая, в ней помещаются только пудреница, карандашик губной помады, тонкий кружевной платочек, троллейбусная мелочь в особом внутреннем кармашке, плоская пачечка спичек и полдесятка сигарет. Людмила Андреевна не так уж часто курит, но там ее наверняка потянет затянуться дымком в антракте и, конечно же, потом…

Она тщательно утюжит выбранное платье, протирает ваткой туфли, долго полощет свои волосы в тазу с пышной шампунной пеной. Навивает локоны на бигуди; сняв их, уложив прическу, взбив для воздушности локоны гребнем, придирчиво осматривает себя со всех сторон в зеркале. Неплохо, но не так, как ей хочется. Она снова окунает волосы в горячую воду, снова на ее голове металлические бигуди, делающие ее похожей на электронного робота. Снова зеркало, гребни, щетки. Вот теперь гораздо удачней. Элегантно и естественно, волосы лежат, будто так они у нее всегда, сами собой… С местом в зрительном зале тоже окончательно решено: она звонит кассирше, у которой помимо официальной брони всегда есть своя личная «заначка» для друзей и знакомых, и договаривается о билете в последних рядах, с края. Это самые дешевые, неудобные стулья, с которых плохо видно; серьезные люди их избегают, занимает их обыкновенно студенческая молодежь: из музыкального училища, городских институтов, да и то только те, что могут потратить на концерт из своих бюджетов не больше полтинника. Зато человека, сидящего в этой дальней части продолговатого зала, не увидишь и не различишь со сцены, даже зная, что он там.

Людмила Андреевна так рассчитывает свою дорогу, что в филармонию она входит под трели заливающегося звонка – чтобы только успеть быстренько раздеться в подвальном гардеробе и среди беготни и суеты последних опаздывающих зрителей незаметно проскользнуть в концертный зал.

Задние ряды действительно заполнены одной только «зеленой» молодежью, одетой буднично и весьма пестро: свитера, полуспортивные костюмчики из дешевой синтетики, джинсовые куртки. Энергия юнцов еще не угомонилась: пересаживания, оклики, гам, щебетанье, – точно птичий базар. Живописно торчат тарзаньи вихры «стильных» парней, подрагивают и смешно болтаются вслед за каждым движением головы девчоночьи «хвостики», перехваченные у затылка бархатными ленточками. Кое-кто, примчавшийся прямо с занятий и не успевший утолить голод, дожевывает схваченный в буфете пирожок; любители мороженого глотают его большими кусками, торопясь расправиться со своими порциями, потому что уже начало: уже затворяются дубовые двустворчатые двери зрительного зала, а у прохода, ведущего в задние ряды, на своем постоянном месте уже чернеет массивная фигура князя Голицына с седобородой, склоненной к правому плечу головой. Ему далеко за восемьдесят, он настоящий князь, из тех исторических Голицыных – с гербами, каретами и лакеями. В молодости у него все это тоже было. Были деньги, скаковые лошади, дома в обеих столицах. Англоманствуя, он увлекался стендовой стрельбой по голубям и тарелочкам, да переложил в один из патронов бездымного пороха. Сильной отдачей ружейного приклада ему перебило ключевую кость, почему и склонена у него набок голова. За границу во время революции не уехал, спокойно примирился с потерей титула, привилегий, богатства, без колебаний и не видя в этом никакого трагизма сразу же повел трудовую жизнь музыканта-флейтиста в симфоническом оркестре. Игре на флейте выучился в Италии ради удовольствия и забавы, а стало профессией на целых полвека и куском хлеба. Давно уже на выслуженной пенсии, совершенно одинок, и вечерами по привычке приходит в филармонию, – кто бы ни выступал, какой бы ни шел концерт. Как «своего» князя пропускают бесплатно, места ему не нужно, – в своем старом, черном, потертом, еще оркестрантском костюме, пожелтевшей крахмальной манишке и белоснежных, потому что из целлулоида манжетах он в продолжение всего концерта стоит у бархатной портьеры последних дверей зрительного зала. В антракте в курительной комнате, куда мужчины бегут поспешно, чтобы за краткий перерыв успеть наглотаться дыма, а он входит медлительно-величаво, выше всех, хотя и сутуловато-сгорбленный, с головою, почти лежащей на плече, он достает из внутреннего пиджачного кармана обугленную прямую трубку, из заднего кармана брюк – плоскую металлическую коробочку с волокнистым светло-желтым табаком, медлительными движениями слегка дрожащих, больших в кистях рук набивает трубку, не спеша поджигает спичкой табак, вкусно затягивается вязким, сладковато-медовым дымом, распускает над головой одно-два сизых широких кольца, и тогда даже те, кто сомневается в его стародворянском происхождении, наглядно видят всю его непростую, княжескую породу и готовы ее признать без всяких дипломов и грамот…

Закрытые двери еще не раз и не два приоткрываются вновь – это поспешно проскальзывают самые последние парни и девушки, заполняют стулья, оставшиеся пустыми.

В скоплении молодежи, одной только молодежи шестнадцати – двадцати лет, странно выглядит и у всякого, бросившего на нее взгляд, вызывает недоумение одинокая, уже заметно немолодая худощавая женщина с маленькой светлой головкой на тонкой шее, негустыми, если не сказать более – жидковатыми, соломенного цвета волосами, искусно уложенными прядка к прядке, вся какая-то подобранная и напряженная, сидящая на своем месте в явном, хотя и скрываемом, неподвижном беспокойстве. Весь вид ее красноречиво говорит, как она тщательно и обдуманно собиралась, но тем не менее все-таки кажется, что сюда, в зрительный зал, ее занесло просто какое-то недоразумение, и она сама удивлена и не слишком хорошо понимает, зачем и почему она здесь, да еще в этих задних, неудобных, не подходящих ей рядах.

Продолговатый высокий филармонический зал с портретами композиторов «могучей кучки» на боковых стенах – все такой же, каким он был и тогда, при первых выступлениях Валентина Балабанова.

Артистическая его карьера началась совершенно неожиданно для всех, его знавших, и для него самого. До двадцати лет он даже в самодеятельности не участвовал и не подозревал, что у него есть голос – хотя этот его голос, ставший ошеломительным открытием и разом повернувший в самом неожиданном направлении его судьбу, был при нем всегда: громкий, басисто-крепкий и такой долгий в звучании, что, казалось, его раздувает не человеческая грудь, а необъятные кузнечные мехи. Но шел этот голос только на то, чтобы на футбольных матчах на потеху приятелям громче всех кричать с трибуны: «Судью на мыло!» – да еще пугать девчонок в гулком чертежном зале техникума, ибо в ту пору, как его голосу явиться миру и стать удивляющим, завораживающим чудом, Валентин Балабанов был самым обыкновенным, даже, если сказать правду, заурядным студентом строительно-монтажного техникума и целыми днями и вечерами корпел над дипломным проектом на верхнем этаже учебного здания. Тему этого проекта Людмила Андреевна помнит до сих пор, ибо тогда она тоже была студенткой этого же техникума и тоже корпела над своей дипломной в этом же зале. Только у нее была схема вентиляционного устройства производственного цеха кондитерской фабрики, а Балабанов чертил и рассчитывал вентиляцию завода огнеупорного кирпича. Утомив глаза до мельтешения черных и белых пятен, устав гнуться над чертежной доской, он бросал карандаш и линейку, расправлял плечи, грудь, набирал полные легкие воздуха и, распахнув свой широченный, как у акулы зев, над головами пригнувшихся к ватману сосредоточенных девчонок оглашал просторы зала могучим ревом: «Жил-был король когда-то, при нем блоха жила. Блоха! Ха-ха! Блоха? Ха-ха!» Остальных слов он не знал, поэтому всегда повторялось только это. Но уж от его «ха-ха» дрожали каменные стены зала и звенели стекла окон.

В это время в городе проходил смотр студенческой самодеятельности, и друзья сказали Балабанову: чего ты тут даром орешь, пойди гаркни там, гляди, еще приз получишь! У техникума в этот год с самодеятельностью было слабовато, комсомольские организаторы тоже ухватились за Балабанова: Валька, выручи, ну что тебе стоит! И он – из простого озорства, не более того, согласился: отчего не развлечь себя на пару деньков, уж очень надоела чертежная доска и копоткие расчеты.

Ему быстренько нашли аккомпаниаторшу, школьную учительницу музо. Валька выучил до конца слова, и несколько раз они прорепетировали в физкультурном зале, где стояло заигранное, дребезжащее пианино. Те, кто случайно слышали эти репетиции, оценили только их громкость: «Ну, брат, у тебя и глотка! Здоров же ты орать!» – «А что? – самодовольно отвечал Валька. – Ору правильно. На первую премию».

Он действительно взял первую премию, удивив, поразив и восхитив всех членов жюри и всех, слышавших его выступление. В качестве почетного гостя на смотре самодеятельности присутствовал Хренников; он тоже не остался равнодушным и якобы даже сказал так: «Я такой «Блохи» еще не слышал!» На Вальку тут же, за кулисами, налетела целая толпа мигом родившихся поклонников, доброжелателей, советчиков и всяких деятелей из филармонического, концертно-музыкального мира: «Такой голос! Это же феноменально, вам надо учиться, выступать, вас ждет известность, слава!»

У Вальки закружилась голова. К чертежной доске он больше не вернулся, вентиляция кирпичного завода так и осталась недоделанной. Как по волшебству перед ним открылось множество соблазнительных возможностей, в том числе возможность учиться сразу в трех местах – в Москве, Киеве и Одессе. Выбирать, вероятно, нужно было Москву, но он выбрал Одессу, потому что там из преподавателей кто-то стажировался в Италии и самолично, а не на пластинках, слышал лучших мировых певцов.

В Одессе Валька сделал сказочные успехи. В общем, если вдуматься, ничего необычного не было: пение было его призванием, и он просто пришел к тому, к чему был предназначен. Вернулся он уже профессиональным певцом с отлично поставленным басом своего собственного характера и оттенка, со всеми артистическими манерами, свободно чувствующим себя на сцене, не боящимся публики, зала, полностью владеющим своим голосом и, что очень важно для артиста, уверенным в том, что голос всегда ему послушен и не может его подвести. Он уже зарабатывал выступлениями, у него уже водились деньги, он приехал отлично одетый, с собственным артистическим гардеробом; главное место в нем занимал фрак, сшитый стариком евреем, который всю свою долгую жизнь обслуживал одесский оперный театр, приезжавших в Одессу гастролеров и шил фраки многим знаменитостям. Вальке Балабанову он сказал так: «Мои фраки пели на всех императорских сценах России! Но то был материал! Разве с ним можно сравнить это ваше трико?! Нет-нет, я совсем его не хаю, кунцевская фабрика, что может быть лучше, но вы сами понимаете, что Кунцево – это не Лондон и даже, извините не Лодзь… Однако вы не волнуйтесь, молодой человек. Что касается вашего пения – то это не моя специальность, а выглядеть на сцене вы будете не хуже Федора Ивановича Шаляпина, хотя у вас совсем не тот рост и не те, извините, плечи…»

– А вы помните, какие плечи были у Шаляпина? – спросил Балабанов.

– Вы меня просто удивляете! – Портной даже вскинул над головой руки. – Плечи! Я шил ему несколько раз, я помню, все его размеры наизусть! Я мог бы даже сейчас сшить ему что угодно, без примерки, и если бы Федор Иванович надел – мне не пришлось бы перешивать ни одного стежка!

Филармония броскими афишами, не пожалев красок, объявила о сольном Валькином концерте из тех романсов и арий, с которыми вернулся он из Одессы. Эти афиши запестрели по городу. Со стен и круглых бетонных труб, с проезжающих трамваев закричала, замелькала огромными буквами его фамилия, стала повторяться на разные голоса любителями и любительницами музыки, и обнаружилось, что она вовсе не такая уж заурядная, как казалось это прежде, а очень даже звучная, у Вальки вполне артистическое имя: «Валентин Балабанов».

На первый его концерт собрались все его друзья, товарищи и чуть ли не весь монтажный техникум, – как было не прийти, не послушать, не посмотреть, ведь такое случается не часто: еще вчера у всех на памяти обыкновенный, как все прочие, студент, а сегодня – певец, артист, город в красочных афишах, толпы у кассы и входных дверей, непрерывные жадные вопросы: нет ли лишнего билетика.

Людочка Вырина тоже была горячо захвачена всем этим, так же азартно стремилась достать билетик, попасть на концерт. Но, идя на него, совсем не предполагала, какие роковые последствия будет иметь для нее этот вечер. До самого последнего мгновения, до того, как появиться Балабанову перед зрительным залом… И вот он вышел – знакомый, русоволосый, с улыбкою простого, доброго малого, каким он всегда был, каким остался и после одесской консерватории, и одновременно совершенно другой, неузнаваемый, во фраке с крахмальной грудью и «бабочкой», приобретший совсем иную, непостижимо возвышенную цену и особую власть над жадно на него глядящими, полными жадного к нему внимания людьми. И точно какая-то магия в ту же секунду взяла Людочку в плен, и дальше, с этой секунды, она жила, чувствовала, думала и поступала уже не сама по себе, а в плену этого опустившегося на нее колдовства, этой полностью ее обезволившей, подчинившей себе магии…

Два с лишним года длился в ней этот провал воли, рассудка, иначе говоря – ее безмерная, беспамятная любовь к Балабанову, странная, противоестественная смесь наивысших, какие только она знала, восторгов и таких же наивысших в ее жизни мук. Вначале, долго, она не верила своему счастью: неужели это правда, не сон, что она его жена, а он – ее муж, ее, ее, именно ее? Так и было, их жизни шли вместе, рядом, но что это была за жизнь – без дома, домашнего быта, уюта, без какого-либо порядка: бесконечные переезды, какой-то калейдоскоп, неостановимая смена больших и малых городов, мелькание гостиниц, вагонных купе, концертных устроителей… И женою ли она была или только его спутницей в этих разъездах, прислугой «за все» – как называлось когда-то… Утром, он еще не встал, в кровати, она, кое-как одетая, кое-как причесанная, бежит в ресторанную кухню самой сготовить Валентину из свежих яиц на чистом сливочном масле омлет, какой он любит, какой не сделают ресторанные повара; если им довериться – обязательно бухнут что-нибудь не то, или несвежие яйца, или прогорклое масло, и тогда у Валентина изжога, скверное настроение, портится голос. Заодно с омлетом – крепкого кофе. Та жидкая бурда, что подают в ресторанах, заставляет Валентина брезгливо морщиться, без настоящего кофе он не может начать день, войти в нужный тонус, репетировать… Он встает, бреется, умывается – непременно в номере; если нет своей туалетной комнаты – она приносит ему воду в кувшине и тазик. Все это надо найти, организовать, выпросить у горничных, у дежурной по этажу. Он возится долго: за своей наружностью он должен тщательно следить – такая профессия. Наконец он умыт, причесан. Она кормит его омлетом, слегка поджаренной ветчиной, наливает густой, почти черный кофе из свежеразмолотых зерен. Он признает только такой. Их не везде купишь, значит, надо иметь постоянный запас, помнить о нем, а если иссяк – добывать любым способом, чего бы это ни стоило, иначе – недовольство, сердитое лицо, а то и молчание на весь день. В таких случаях она чувствует себя виноватой, а его абсолютно правым, она не должна забывать, его утренний кофе – не прихоть, а настрой на работу и ее успех. Пока Валентин репетирует в местном театре или филармонии – она спешит на базар раздобыть свежих овощей, сделать какую-нибудь вкусную прибавку к казенному обеду. Валентину нужны витамины, так сказал доктор. И она старается, не жалеет денег, даже зимой у них каждый день парниковые огурцы, белокочанная капуста, тертая морковь, виноград, яблоки. Часто весь обед она готовит сама, жарит на второе молодую телятину или цыпленка. Для этого в гостиничной ресторанной кухне надо установить добрые контакты с шеф-поваром и прислугой, а то не пустят к плите, ведь посторонним на кухне нельзя. Но она это умеет – контактировать с теми, с кем надо, нужда заставила ее научиться, для этого у нее есть специальные неотразимые улыбки, неотразимо, действующие фразы, наконец – контрамарки на Валентиновы концерты. И ей не отказывают, даже со всею охотой помогают: ведь она жена необыкновенного человека, артиста, ее хлопоты – для артиста; в любом другом случае эти же повара запретили бы наотрез, но для Людмилы – они сама любезность…

Ближе к вечеру она занимается его концертным нарядом: чистит фрак и ботинки, гладит сорочки, укладывает в чемодан запасные вместе с бельем; в зрительном зале бывает душно, Валентин потеет во фраке и не переносит этого, в антракте ему надо быстро переодеться, и у нее должно быть для этого все наготове. Голова ее полна забот: не забыть то, не забыть это… Обязательно должна быть бутылка с боржомом и обязательно комнатной температуры – Валентин полощет им горло. И не дай бог, если боржома нет или он окажется холодным…

Полтора часа пребывания Валентина на сцене – для нее непрерывная тревога. Она за кулисами, он ей хорошо виден и слышен, но она не столько слушает его пение, сколько переживает: сорочка, что на Валентине, после стирки села, воротничок стал тесноват, и она чувствует это так, будто не у него, а у нее сдавливает горло; манжеты торчат из рукавов длиннее, чем надо, или, напротив, совсем утонули в рукавах, – и это тоже причина для ее расстройства, переживаний: наверняка в публике это замечено, это минус для общего впечатления, а виновата, недосмотрела – она…

Ей надо и самой быть каждый вечер поприличнее одетой, свежо и эффектно выглядеть – ведь она жена Балабанова, сотни женских глаз ревниво, взыскательно ощупывают ее всю, оглядывают от каблуков до макушки, до кончика носа, любой недостаток будет сейчас же замечен, взят на учет и не прощен, а времени на себя решительно нет. Но все же она непостижимо как в последние пять минут перед отправлением из гостиницы в концертный зал ухитряется придать себе сносный вид, привести в должный порядок прическу, наложить на лицо тон, подкрасить веки и ресницы. Кое-кто из завидующих ей баб думает, что она ежедневно проводит часы у косметички, – дуры, знали бы они, из какой черной работы состоит каждый ее день…

Вечером, после концерта, она вся на нервах: ужинают они обычно в компании, и надо бдительно следить, чтобы Валентин не напился через меру сам или чтобы не напоили его ужинающие вместе с ними друзья и всякие прилипалы, что со своими похвалами, шумными восторгами и поздравлениями постоянно вертятся вокруг, лезут с пьяными тостами и поцелуями из-за соседних столиков, нагло всовывают Валентину в руку бокалы с водкой и коньяком. Весь вечер до полуночи она возле Валентина что-то вроде милиции, только не в форме: надо непрерывно ограждать его от ненужного ему натиска, от которого он не умеет обороняться сам, и делать это тактично, ловко, без резкостей и скандала, не обижая своим вмешательством Валентина и лезущих к нему в приятели алкашей. Каждый день получается долгий, нестерпимо утомительный, в лучшем случае только в час или в половине второго ночи наступает у них время отдыха, сна. Но ей не до сна, заботы и труды ее еще не кончены, надо выстирать для Валентина рубашки и белье; завтра все должно быть опять свежим, чистым, да и свое кое-что тоже, и она еще с час гнется над тазиком или над умывальной раковиной туалета, иногда – общего, коридорного, при этом думая, где и как сушить, высохнет ли к положенному сроку. С болью в натруженных руках и во всем теле ложится она рядом с видящим уже третий сон Валентином, а через несколько часов, пролетевших, как одно мгновение, еще до его пробуждения ее беличье колесо начинает крутиться снова…

Он все выше поднимался по лестнице своей славы, с ним уже говорили о заграничных концертах, впереди было участие в большом, первом для него, конкурсе с золотыми медалями; вместе с этим, привыкая к Людмиле, к ее роли при нем, он все более небрежен становился с ней. А ей все чаще и чаще приходили в голову горькие мысли, что она для него только служанка, прачка, а не настоящая жена и близкий друг, он совсем ее не уважает как личность, не считается с ее чувствами, ему не нужны и не интересны ее мнения, он перестал делиться с ней своими творческими планами, даже программами ближайших гастролей, она узнает это от других, совсем посторонних людей, от административных служащих. Оказывается, он хочет перестроить свой репертуар, наряду с классикой исполнять современное, а ей – ни слова об этом, у нее спрашивают, а она, как дура, хлопает глазами. А в газете на эту тему целое интервью… Ради него она отказалась от всего, что у нее было, – и никакой благодарности, он совершенно ее не ценит, готов по часу улыбаться девчонкам-обожательницам, мило с ними болтать, а с нею вдвоем едва цедит слова, может грубо накричать из-за какой-нибудь ерунды, которую она забыла приготовить… Сначала она несла в себе все это молча, затем полилось наружу: я бросила работу, забываю специальность, я ничего от тебя не хочу и не требую, никаких денег, никаких вещей, только внимания, чуть-чуть тепла, а у тебя для меня по неделям нет даже доброго слова, кто я тебе – раба, служанка? Так слугам хоть «спасибо» говорят, а у тебя и «спасибо» нет, вечно нахмуренные брови, кислая мина…

Потом, спустя время, она поняла: это было в ней не столько от него, сколько от накопившейся усталости, замотанности, суетного однообразия. Надо было бы просто обоим отдохнуть. Вырвать его из суеты, уговорить уехать в какой-нибудь тихий уголок, какую-нибудь азовскую рыбацкую деревушку, рязанские леса… Пожить месяц, два, забыв все на свете, собирая морские ракушки или лесную ягоду, без концертов, напряжения, публики… Но тогда ей такое не пришло в голову. Казалось, все дело в его любви, которая кончилась, иссякла. А раз так… Однажды, в порыве, она пошвыряла свои комбинации, лифчики, платья в чемодан, оставила ему короткую злую записку – и рванулась назад, домой. Ехала в поезде в бесплацкартном вагоне, на жесткой лавке, от которой у нее ныла спина, и все время думала, что приедет – а дома уже от него телеграмма: не будь дурой, немедленно вернись! Ей так хотелось этого, она так верила в эту телеграмму, что даже как бы видела своими глазами этот листок – сырой от клея, с прыгающими телеграфными буквами… Она решила – не ответит и не поедет. Через два дня будет новая телеграмма: «Милая, родная, не могу без тебя…» И тогда она пошлет свою: «Встречай, вылетаю» – и полетит в окруженный дымными трубами Новосибирск, где она его бросила…

Но дома не было никакой телеграммы, ее не принесли ни на другой день, ни на третий. Людмила ждала напрасно. Ждала целый месяц – любя, мучаясь, страдая. И когда убедилась, что зова от него не будет, он насовсем отрезал ее от себя – наполнилась терпкой обидой, раздражением, злобой. Все, что было в ней раньше к Валентину, вывернулось наоборот. Жизнь ее возвратилась в начатую и оставленную колею, побежали недели, месяцы, годы. Большинство окружающих скоро забыло о ее коротком замужестве, для всех она стала просто обыкновенной рядовой чертежницей, одинокой бессемейной женщиной, у которой что-то когда-то было и сломалось в личном плане, каких много, слишком много вокруг, что даже никто не любопытствует, что именно у таких женщин было, с кем, из-за чего и почему не вышло. Но для нее самой эта ее внешне одинокая жизнь все еще продолжалась как бы с Валентином, он по-прежнему наполнял ее целиком, ни для кого не оставляя в ней места; как она ни хотела, но она не могла от него освободиться. Только роль ее в этой их нервущейся соединенности была совершенно противоположной, чем в пору ее беспамятной любви и совместных скитаний: роль не знающего утоления врага. Напряженно, не пропуская ничего, словно бы из засады наблюдающей и тайно ликующей в этой своей засаде ненавистницы…

Гаснет наполовину свет в зрительном зале, вспыхивают прожекторы рампы, зеркальный блеск обливает заранее поднятую крышку угольно-черного рояля, ждущего на сцене. Затихающий ропот, тишина, дробные каблучки и серебристо-зеленое, до пола, платье рыжей декольтированной девицы, всегдашнего конферансье сольных вечеров, ее торжественный, вибрирующий музыкальными интонациями голос: «Начинаем концерт…» Едва ли не минуту длится перечень титулов и званий. Людмила Андреевна смотрит, слышит и воспринимает все это как в каком-то лунатическом состоянии – так в ней все напряжено, полно ожидания, затянись оно – и с ней непременно что-то случится, что-то порвется внутри, как рвутся перетянутые струны.

Пауза – не дольше и не короче, чем надо, выверенная так точно, как может это сделать только талантливый музыкант с тонким чувством, не видящий из-за кулис зала, но уже соединенный с ним нервной связью, безошибочно, как инструмент, на котором ему предстоит играть, ощущающий тысячную массу людей, напряженно смотрящих на сцену, – звук быстрых, частых, крепких шагов, начавшихся где-то в невидимой глубине сцены – и вот он, перед всеми, Валентин Балабанов, с ярким бриллиантовым блеском есенинских светлых глаз, улыбающийся так широко, так искренне, так радостно, будто сейчас счастливейшая минута его жизни, этой встречи с публикой родного города он рад даже больше, чем все, рад каждому, кто находится в зале. Буря аплодисментов, часть публики даже встает, гремят, откидываясь, сиденья. Аплодисменты долгие, искренние, – не только потому, что Балабанов знаменитость, в них, главным образом, то, что он – свой и у себя на родине, и зал это помнит, знает, до единого человека, даже вся зеленая молодежь, что на последних рядах; люди приветствуют прежде всего в Балабанове своего земляка, взлетевшего столь высоко, до мировых конкурсов и фестивалей. Дольше всех, уже в одиночку, когда зал, наконец, стихает, негромкими раздельными хлопками сухих старческих рук приветствует Балабанова из темноты дверной ниши князь Голицын. Двадцать с лишним лет назад он был среди тех, кто слышал на студенческом конкурсе балабановскую «Блоху», с уверенностью знатока сразу же сказал: «О, этот молодой человек заставит о себе говорить!», и с тех пор не без гордости считает себя чем-то вроде воспреемника его таланта.

Жадно, пристально смотрит из своего спрятанного в полумраке далека́ Людмила Андреевна. Это даже не взгляд, это гораздо больше, а что – не назовешь, не скажешь… Все в ней предельно изострено, приближено к Балабанову вплотную, как будто между ними совсем нет расстояния, сердце – сжато и не бьется, остановилось…

Нет, не враки те слухи, что доходят до нее о Балабанове, увы – много, много в них правды… Он и верно чуть ли не вдвое против прежнего потолстел, раздался: брюшко круглится под фраком, натягивая белый атласный жилет, заметно висит «сверхштатный» подбородочек, тугие щеки при наклонах головы вздуваются, опираясь на края крахмального стоячего воротничка. Волосы поредели, вылезли; когда-то на лбу они распадались на густые пряди, а теперь от них – только жидкий, сквозящий зачес на вовсе голое темя… Да, все это в нем есть, наглядно видно знавшим его прежде глазам, – все то, что с таким злорадным торжеством разносит Людмила Андреевна по знакомым: и смены женщин, и то, что ни одна еще не дала ему ни подлинной любви, ни долгой радости, ни просто душевного покоя, зато каждая оторвала целые куски и от его таланта, и от его здоровья… И то, что его будничная, повседневная, вне сцены, жизнь – это совсем не та лучезарная улыбка, с которой он вышел, и то, что молодость давно уже минула, а тяжесть лет уже ощутимым грузом лежит на плечах, и то сколько сил истрачено зря, сколько ночей сожжено в угарных застольях, развеяно вместе с папиросным дымом, и сколькопопито водочки за все эти годы… А что взамен? Вот эта брюзглость всей фигуры, тела, лица, нарождающаяся прежде времени и уже необратимая дряблость, оплывшие щеки, глубоко врезанные складки у рта, голубоватые запудренные мешочки под глазами…

Но все-таки, несмотря на все эти очевидные знаки, на явное старение, он еще достаточно свеж. Просто на удивление, как много силы, с каким долгим запасом, дала ему природа, и сколько уже ни растрачено ее, а все же еще много у него ее осталось, есть еще порох, есть еще и стать, и все еще хорош он собою; тяжеловат, грузен, но – хорош, хорош… И еще не ушло, не истратилось в нем то неуловимое, что так неотразимо действует на публику, вызывает к артисту всеобщее расположение. В русском языке нет слова, которым можно было бы это свойство назвать, а французы называют это «шарм» – особое обаяние, которое не позаимствовать, которому не научиться, которое тоже – дар природы…

Аккомпаниатор уже за роялем – сухой и костистый, как обглоданный рыбий скелет, с головой, сдавленной с боков, будто его зажало однажды между вагонными буферами, и такой носатый, что в глухом своем черном костюме, с черным лоснящимся зачесом длинных, козырьком свисающих сзади, над шеей, волос, он похож на грача.

Балабанов начинает с коронного номера многих певцов – арии Сусанина. Ею заканчивают, дают ее «под занавес», когда голос уже распет, горяч и густ, а он поступает наоборот. Для него эта ария как раз и есть разминка. Разминка голосовых связок, дыхания, первый контакт с публикой. По строю, тембру, звучности его бас из разряда «кантанте», сильный, но мягкий, шаляпинский. Но на последних нотах, когда тянется долгое «…ты у-у-кре-пи…», его бас отпускается так низко, что это уже «профундо», уже из рода тех редких басов, какими обладали когда-то только немногие церковные протодьяконы, от могучего рева которых гасли свечи, а послушать их съезжались из всех мест России. Громово-бархатный, рокочущий басовый раскат клубится в пространстве зала даже тогда, когда голос певца уже умолкает. Глаза Балабанова закрыты, лицо – скорбно, и вот каково чудо, творимое искусством: без грима, одежд, декораций, но он Сусанин, таким и видится – могучий седой старик, ждущий себе от врагов смерти, готовый ее мужественно принять, в длинном тулупе, среди белого морозного леса, – хотя ничего этого нет… Он дает время отгудеть и погаснуть распластанным над зрительным залом могучим звукам, и только тогда открывает глаза, опять становится самим собой, всего только артистом у края просторной сцены.

Потом на целых пять минут – он Гремин; генеральская осанка, твердое лицо бывалого воина, уверенное, мощное, утверждающее: «Любви все возрасты покорны…»

У большинства певцов, когда они поют, чувствуешь, видишь, что голос стоит им натуги. Некоторых даже жалко —так они, бедняги, трудятся; ощутимо испытываешь их напряжение, начинаешь и сам внутренне напрягаться, трудиться вместе с ними, – невольно хочется им как-то помочь, избавить их от мучений.

У Балабанова голос льется без всякой натуги, широко, свободно; кажется, ему ничего не стоит его рождать, он совсем не «делает» голос, голос уже в нем, как пар в котле, крепко, туго наполняет грудь, и забота у Балабанова обратная, чем у прочих певцов, – только сдерживать в себе эту рвущуюся из него силу, не давать ей всей воли, какой она все время хочет… Господи, – думает в зале, наверное, не один человек, слушающий Балабанова, – какая же красота! Какое это счастье – вот так петь, так волновать, радовать, оделять столькими чувствами людей, поднимать в их душах такие бури! Отвалит же природа такой щедрый дар! Колоссальному большинству – ничего, ни крохи, будто немилые пасынки, а какому-то своему избраннику – с лихвой, с преизбытком. Будто показать, что она может, сколько чудесного в тайных ее кладовых… И вот у одного из миллионов – такое богатство, такой дар! Почему так скупо, почему – только одному?

– Не одному, разве этот подарок только мне? – словно бы отвечает на эти мысли со сцены Балабанов, с просветленно-торжественным лицом вознося свой голос куда-то к самому небу и вместе с ним поднимая в эту безбрежную высь внимающих ему людей. – Да, этот дар у меня, по воле судьбы он достался мне, но он дан для всех, я пою не себе, людям, это богатство общее, всех и каждого…

– Да, да, это так, это так… – соглашается слушатель, потому что в этом – и утешение, и правда. – Исчезни любой талант – разве это личная, это всеобщая потеря… Не стало Шаляпина, Репина, Маяковского – потеряли все… Какой бы ни ушел из мира художник, творец, мастер – и беднеет каждый…

Но почему же, почему не всегда сознают всенародную, всечеловеческую ценность таких даров те, кому они достаются, свою величайшую ответственность за их владение, почему так нередко есенинское: небрежение, безжалостное, напрасное расшвыривание своих сил, времени, здоровья, доставшегося золота?.. Это тоже думают в зале, но те, кто знает про Балабанова то, что знает его бывшая жена Людмила Андреевна, близкие его товарищи и знакомые, филармонические служащие, что еще до предвечернего часа не были твердо уверены, состоится ли этот концерт, сможет ли выступить Балабанов: утром он вылез из поезда совсем, как говорится, «тепленький» после проводов, устроенных ему в Москве друзьями, и от возлияния с оказавшимися вместе с ним в одном вагоне его почитателями, которые для доказательства своих восторженных чувств немедленно откупорили бутылку коньяка, а потом и что нашлось еще, уже не с коньяком, а с тем, что зовется «червивкой». В гостинице Балабанов вздумал «поправлять» себе голову, и, если бы не бдительность филармонических служащих, специально приставленных к нему на случай таких попыток, скорей всего пришлось бы или переносить концерт, или вовсе возвращать публике деньги.

Что-то неожиданное, непредусмотренное творится с Людмилой Андреевной. Балабанов поет знакомые ей арии, романсы, которые он пел и тогда когда они были вместе; потом она слышала их десятки, если не сотни раз по радио с напетых им пластинок; всегда она следила за исполнением, звучанием голоса, а сейчас она больше слышит слова, слышит их так, будто впервые. И будто все они обращены именно к ней. Будто Балабанов приехал и вышел на сцену с одной целью – словами оперных арий и старых романсов сказать ей то, что все эти годы мучает его изнутри и что не может он сказать ей другими словами и другим способом. И что ни романс, ни ария – слова их точно пронзают ее насквозь, бьют ее в самое сердце… «Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке…» Это – признание, это боль уставшей, не нашедшей себе счастья души; кому еще в зрительном зале она может быть направлена, как не ей?.. «О, если б ты могла хоть на единый миг забыть свою печаль, забыть свои невзгоды…» И это – ей, ей… «Все же лечу я к вам памятью жадною, в прошлом ответа ищу невозможного…» И это – тоже ей, ибо не мог, не мог он вычеркнуть начисто прошлое, их прошлое… Было – невзгоды, ссоры, взаимные обиды, взаимные оскорбления, но ведь и это было, и сколько, сколько – страсть, любовь, моменты какого-то совершенно безумного порыва друг к другу, их ночи – совершенно такие, этого старинного романса: бессонные, усталые, в самом деле – точно озаренные каким-то сжигавшим их обоих огнем…

Молодым Балабанов, как правило, вел свои концерты без антракта. Искусство – плен, магия, волшебство; овладев тысячным залом, нельзя отпускать удила, перебивать этот плен, взлет чувств лимонадом в буфете, мороженым в вафельных стаканчиках, разговорами в курилке, ленивым прогулочным шарканьем вдоль колонн по паркету вестибюля. С годами, подвалив к сорока, подрастратив силы и прежнюю свою выносливость, он все же стал делить свои концерты на две половины.

Но сегодня он опять поет без антракта. Полтора часа его горло без отдыха, напряжено; что ему это стоит – знает и ведает только он один. Внешне же – он словно бы не чувствует усталости. Охотно бисирует на бурные овации зала, дважды, трижды повторяя понравившийся романс, поет новые; он явно «в ударе», кажется, что силы его бесконечны, удвоены, утроены приемом публики, успехом, какого, похоже, у него уже давно не было. А между тем – он совсем измочален, опытные глаза Людмилы Андреевны видят это отчетливо; слышнее его дыхание, алая краска густо заливает его лицо; платок, раньше лежавший на рояле, он уже, не выпуская, держит в руке и, раскланявшись, не прикладывает его ко лбу, а, развернув полностью, откровенно, не стесняясь, – ничего не поделаешь, уж извините! – несколько раз крепко вытирает им всё разгорячённое, блестящее лицо и шею. Потемнел, мокр воротничок сорочки, а значит, и вся сорочка, и весь он под фраком, тугим атласным жилетом с жемчужными пуговицами.

Чем же он закончит? Уже спето все, что в его репертуаре, чем обычно завершает он свои концерты: «Утро туманное», «Гори, гори, моя звезда», «Шотландская застольная», шубертовский «Лесной царь» с тревожными раскатами басовых рояльных струн. Он тоже мастер, этот черный грач за роялем с длинным остроконечным носом, которым он, взмахивая головой и низко пригибаясь к клавиатуре, в иные моменты точно клюет рояльные клавиши.

Нет, не простак Балабанов, чтобы закончить на чем-нибудь рядовом. Он понимает, как поставить последнюю точку, как вздыбить аудиторию, чтобы в ней уже не осталось ни одного человека с нормальным ритмом сердца.

На пару секунд он скрывается за кулисами, выходит – выходит боком, ведя кого-то за руку. Кого же? Кто же это такой – в коротких узких брючках, кургузом пиджачке, с красненьким галстуком-бабочкой под подбородком, седой, неловкий, смущенно улыбающийся… Костюмчик – повседневный, заношенный, хотя и старательно почищенный, отглаженный. Даже соответствующего концертного одеяния не нашлось… Шепот, шевеление, рокот по рядам… Неужели это Вовочка Бородин? Так он жив, этот Вовочка? Давно же его не видели на сцене! Сколько уже раз разносилось по городу, что он опять в больнице и теперь уже не выйдет, кончился этот феноменальный гитарист, и никто никогда больше не услышит его необыкновенную гитару…

Но и гитара цела, он несет ее перед собой двумя руками, как неумелые отцы носят грудных детей, когда чуть не за версту видна их бережность и то, как дорога им эта ноша.

В зрительном зале хорошо знают Вовочку Бородина, знают и историю этой его гитары с добела вытертым грифом. Он услышал ее еще юнцом, первокурсником муз-училища, и понял, что это – его инструмент, он должен и будет играть только на этой гитаре, никакой другой ему не надо. Он потерял покой, сон и намертво пристал к старой барыне, бывшей помещице, которой эта гитара принадлежала. Он просил, умолял продать ее за любые деньги. Денег у него не было, мать его служила уборщицей в бане на улице Дурова, отца не существовало вообще, время было послевоенное, голодное, Вовочка ел раз в день, носил протертую серо-зеленую куртку, перешитую из немецкого солдатского френча, кирзовые стучащие башмаки на деревянной подошве, все денежные средства его заключались только в скудной училищной стипендии, но тем не менее он ходил к барыне чуть не каждый день и неотвязно клянчил. А она ему неизменно отвечала: «Что вы, миленький, как же я могу расстаться с этой гитарой, ведь на ней играл мой муж, это единственная у меня память о нем… Вот умру – тогда заберете, я вам ее назначаю…»

Барыня была уже стара, очень даже стара, но все равно жила и не умирала. Когда же умерла, Вовочка, уставший ждать и почти уже смирившийся с тем, что барыня бессмертна, узнал об этом не сразу. Узнавши – немедленно кинулся в ее жилище. Имущество уже поделили родственники, гитара оказалась в Борисоглебске. Вовочка кинулся туда, нашел ее выброшенной на чердак, придавленной рухлядью, без струн, с трещиной в деке. Он расстроился ужасно. Но он знал, что в Киеве живет старик, гитарный мастер, первый по всей России специалист, и повез гитару ему. Старик ее починил, оживил, и опять она зазвучала с тем уникальным серебряным звоном, который так пленил Вовочку с первого же раза. Ах, что он выделывал на ней на концертах в своих сольных выступлениях, в качестве аккомпаниатора, а еще пуще – в дружеских компаниях после двух-трех рюмок да под чей-нибудь хороший голос с цыганской рыдальщинкой, с забубённой хрипотцой;.. Быть бы ему непременно первым гитаристом России, если бы умел он останавливаться на этих двух-трех рюмках… Но их становилось все больше, и уже не гитара, не музыка, не артистические выступления стали главным наполнением Вовочкиной жизни, а эти рюмашечки, стопочки, бутылочки – на троих, на двоих, а затем и на одного – и прямо из горла…

Соответственно шла и его семейная жизнь. Росли две дочери у него на глазах, в его доме, но он почти не знал их, с удивлением порой обнаруживая, в каких они уже классах. А вот они уже и школу закончили, в институты поступают… Не поступили, не набрали баллов, пошли работать, но и это он не сразу узнал, уже потом, когда все совершилось, – что одна его дочь галантерейная продавщица, а другая – в театре. Не артисткой, ученицей костюмерного цеха… Жена ему досталась решительная: раз пять вылетали его вещи и он сам из семейной квартиры. В последний раз, чтоб короче был путь наружу, жена выбросила его имущество не в дверь, а с балкона, и Вовочкину бесценную «серебряную» гитару тоже. Квартира – на пятом этаже, гитара грохнулась на дворовый асфальт. После этого ее оставалось швырнуть еще раз – в мусорный ящик. Вовочка просто рыдал. Он предпочел бы сам лететь с пятого этажа на асфальт – только бы гитара была целой. Друзья собрали немного денег, и Вовочка, увязав гитару в простыню, поехал в Киев. Ехал и дрожал: жив ли мастер, лет уже прошло много. Мастер, на счастье, оказался жив, но уже слепой, давно оставивший свое ремесло. Однако он проникся Вовочкиным горем, сказал то, что Вовочка знал и сам: если не он, то больше никто гитару не починит, и оставил ее у себя. Починить, склеить, конечно, кто-нибудь нашелся бы, но звук! После этого ее все равно пришлось бы выбросить на помойку.

Старик колдовал над гитарой целых полгода. Склеивал трещины по одной какими-то древесными смолами, сушил под прессом, полировал заделы. А Вовочка со страхом жил всё это время: не дай бог, старик умрет, не доведя работу до конца. Но работу он все же довел, и гитара опять зазвучала своим дивным серебряным голосом, как раньше на Вовочкиных концертах, как у старой барыни в ее развалюхе на Малой Стрелецкой, как, должно быть, пела она до этого целых сто лет в усадебной тиши, когда на ней наигрывали цыганскую тоску, «Очи черные», разудалую песню о генерал-майоре Бакланове, которую знали и которой непременно тешили себя все вышедшие в отставку поручики и штабс-капитаны, сменившие свои военные мундиры на домашнюю венгерку, мягкие туфли и вязаный колпак…

Балабанов и Вовочка Бородин выходят на самый край сцены, поближе к публике. Огни рампы у их ног, сверху на них льют яркий голубоватый свет прожекторы. Седая голова Вовочки совсем белая, снежно-сверкающая. Он старше Балабанова. Только Балабанов – Валентин Георгиевич, а он – просто Вовочка. Семилетним мальчиком в коротких штанишках на помочах, в чулочках, подтянутых резинками, он уже выступал в детских концертах, на смотрах городских школ, даже в программах взрослых – этаким милым забавным вундеркиндом; тогда он играл еще на мандолине – живо, бойко, всем нравилось, его неизменно провожали шумными аплодисментами, особенно – взрослая публика, растроганные папы и мамы. Концертные ведущие объявляли залу: Вовочка Бородин. Таким для всех он и остался – даже с выбеленной головой: было в нем что-то, что так и не повзрослело, мешало людям видеть в нем человека, которого полагается называть с отчеством.

Номер последний, прощальный, поэтому Балабанов не спешит, может быть, даже намеренно – чтобы немного передохнуть. Он и Вовочка приноравливаются к своим местам на сцене, чуть придвигаясь друг к другу, отодвигаясь; Балабанов с улыбкой что-то говорит Вовочке, Вовочка со своим смущением, не сходящим с лица, что-то ему отвечает. Они давние друзья, Вовочка гордится этой их дружбой, Балабанов ему покровительствует, помогает в трудных случаях, когда из-за свойств Вовочкиной натуры ему грозит очередное увольнение. Вовочка «отбивает» ему отчаянную телеграмму, а Балабанов звонит в филармонию, заступается за Вовочку перед начальством: «Ну что уж вы так, бросьте! Отругайте покрепче – и ладно. Это же Бородин, он по-другому не может. Кем вы его замените, Иванов-Крамской умер, Фрэнсис Гойя на таких условиях к вам из Бельгии не поедет, а третьего, равного, вообще нет…».

Этот последний концертный номер, как видно, у них заранее сговорен. Вовочка чисто выбрит, лицо разглажено кремами, на щеках – легкий детский румянец, который возвращается к нему, если он хотя бы какое-то время не знается со своими привычками. Не меньше двух недель он «постился», приводил себя в порядок, тренировал свои пальцы на струнах, ждал этой минуты…

– «Отговорила роща золотая…», – сам объявляет Балабанов залу. Он произносит негромко, но отчетливо слышно до самых последних рядов. Лицо его меняется, улыбчивость не исчезает, но у нее уже какой-то другой оттенок, и все выражение Балабанова, все в нем такое, будто он хотел бы сказать публике, что, хотя и здорово, но до этого были просто музыка, разученное пение, концерт артиста, а теперь я вам скажу что-то посерьезней, из самой души; все вы здесь мои друзья, вам это сказать можно, я – дома, у своих, и вы меня поймете, всё, всё поймете…

Негромко, будто издалека, будто это шум ветра в обнаженных ветвях, того осеннего, мокрого, холодного ветра, что разноголосо свистит, несется по городским крышам, пустынным улицам, скверам и паркам за стенами филармонического зала, начинает звучать гитара в руках Вовочки Бородина. Кто никогда не слышал ее, тому не расскажешь, какие ее струны, ее звук, надо послушать это самому…

– Отговорила роща золотая… – почти речитативом и почти шепотом начинает Балабанов. Его голос рождается не из груди, а тоже как бы приходит в зал издалека, оттуда же, откуда и нарастающий рокот гитарных струн.

– …Стою один среди равнины голой… А журавлей относит ветер вдаль…

Задумчиво-тиха, нетороплива мелодия. Блестят бриллиантовой влагой светлые, есенинские глаза Балабанова, исполненные своей, искренней, глубинной, а не артистической грусти, задумчиво-печален, но как-то примиренно, светло-спокоен его распростертый, как полет песенных журавлей, голос. Молчит зал, как вымерший, завороженный необыкновенным откровением, что несет в себе каждый звук, каждое слово; щемяще рыдает старинная гитара неподвижного, с горько-суровым, сжатым ртом Вовочки Бородина, и, пригнувшись за спины впередисидящих, прижав к глазам платок, в двадцать восьмом ряду в беззвучном рыдании сотрясается худенькими плечами Людмила Андреевна Вырина, она же Балабанова. Вся ее прежняя любовь во всей ее прежней силе сызнова с ней, она опять так же горячо, до потери себя, до безумия любит, она снова готова на все – быть ему кем угодно, кухаркой, нянькой, прачкой, чистить ему ботинки, таскать его чемоданы, слушать его ворчание, терпеть любые обиды, – только бы с ним, возле него…

Но никогда это уже к ней не вернется, никогда этого уже не будет…

1983 г.

Зимой, у холодного моря

1

На перевале мокрое, блестящее черным глянцем, звенящее снежной крупой шоссе полностью сомкнулось с мглистым, провисшим серыми клочьями небом. Стало так сумрачно, будто день уже кончался, хотя была самая его середина. Возле будки автоинспекции горел электрический транспарант: «Осторожно, гололед!» На веренице машин впереди зажглись габаритные огоньки; все сбавили скорость до самой малой, но и она была опасна, и шоферы каждую секунду притормаживали: рядом с габаритными то на одной, то на другой машине вспыхивала и какое-то время горела вторая пара рубиновых огней.

Шофер такси, что вез Коровина и Наташу, тоже предельно сбавил ход, хотя, видать по всему, был асом: от аэропорта и до самого перевала он все время гнал лихо, держа стрелку спидометра на сто.

Шоссе, огражденное на поворотах с двух сторон бетонными барьерами, скоро посветлело, стало посуше. «Волга» набрала прежнюю скорость. Небо снова поднялось ввысь, открылись дали, горные склоны справа и слева – в желтой траве, темно-буром кустарнике, уже полностью оголенном от листвы. Иногда впереди по ходу машины у края шоссе появлялись пирамидальные тополя и проносились мимо, как бы специально для того, чтобы напомнить, что, хотя за стеклами «Волги», забрызганными дождевыми каплями, сыро и пронизывающе холодно, небо мрачно, сыплет то дождем, то липким снегом, – все же это юг, земля «полуденной Тавриды», и не надо приходить в отчаяние от ненастной погоды, она еще изменится, зима еще подарит светлые, теплые, солнечные дни, какие, бывает, длятся в этом краю подолгу, превращая зимние месяцы в тихо-спокойную, погожую, вызолоченную осень русского Севера.

Пирамидальные тополя были тоже без листвы, совсем без присущих им красок, казалось, что это даже не деревья, а нечто другое: высоко и тонко вытянутые вверх пучки их ветвей походили на столбы светло-серого дыма от медленно тлеющих костров.

Когда с одного из плавных широких поворотов шоссе внизу открылась белесая плоскость пустынного моря, бухта с бетонным молом и маяком на его оконечности, серое, размытое туманом нагромождение городских строений, подковой охватывавших бухту, Коровин – он сидел на заднем сиденье, обняв приникшую к нему жену, чтоб не мотало ее на резких виражах – подался слегка вперед, к молчаливому шоферу, и спросил:

– Вы, вероятно, местный, все тут хорошо знаете. В какой гостинице проще устроиться? Так, чтоб отдельный номер и не слишком дорогой…

– А ни в какой, – ответил шофер холодновато; Коровину показалось – даже со скрытой насмешкой над его наивными расчетами на гостиничное устройство.

– Почему же?

– А мест нигде нет.

– Столько в городе гостиниц – и нет?

Шофер повел плечом, как бы говоря: чего ж удивляться, нормальное положение. Везде так, куда ни приедешь, а здесь – тем более, со всех концов Союза круглый год отдыхающие. И вообще всякий народ…

– Странно. Ведь не сезон, декабрь… – не поверил Коровин. – Вы, наверное, преувеличиваете. Не может быть, чтоб так уж все подряд было заполнено…

– Увидите сами… – еще прохладней сказал шофер, задетый недоверием Коровина.

«Волга» мягко, без звука мотора, лишь с легким шипением покрышек, внеслась по ниспадающему шоссе на городскую улицу, разделенную надвое пенистым горным ручьем в бетонных берегах. Это был новый городской район, построенный в самые последние годы, похожий на новостройки всех других городов: те же типовые пятиэтажки с застекленными самими жильцами лоджиями, тонкие вертикальные параллелепипеды девяти– и двенадцатиэтажных домов. В каком-нибудь другом месте они смотрелись бы как надоевший стандарт, но тут к труду строителей подключился великий художник – природа, красочно его дополнила и подправила, и на холмистом рельефе, на фоне лесистых склонов окружающих гор типовые здания выглядели удивительно хорошо, как-то даже незнакомо; полностью скрадывалась их привычность, нагая простота прямых линий. Пятиэтажки, далеко взбираясь по крутизне холмов, стояли уступами, ярусами; каждое такое звено имело свой четко выраженный и отличный от других ритм. Высотные дома, тоже группами, звеньями, в которых был свой порядок, свой рисунок, венчали вершины холмов; они выглядели более тонкими и более вытянутыми, чем это было на самом деле, их высота чуть не вдвое увеличивалась их вознесенностью над остальными зданиями, всем каменным массивом города.

– Где сойдете? – спросил шофер.

– Давайте все-таки к какой-нибудь гостинице. Попытаем удачу.

– Тогда – к «Таврии». Там киноактеры жили, съемка какая-то шла. А вчера они вроде бы выехали.

– Ну что ж, давайте к «Таврии», – сказал Коровин. – Согласна на «Таврию»? – спросил он жену, чтобы слегка приободрить ее этой шуткой: длинная дорога, бесчисленные виражи горного шоссе укачали ее, в лице Наташи была бледность, в глазах – усталость, безмолвная, скрываемая мука. Но, в общем, она держалась гораздо лучше, чем ожидал Коровин. Правда, еще бы с четверть часа такой езды, и ей наверняка стало бы худо: по всему было видно, что силы ее и выдержка – на пределе.

Попетляв по улицам, настоящим зеленым щелям среди старых, разросшихся темно-зеленых кипарисов, за которыми прятались здания, мелькая то желтизною стен, то стеклянным блеском витрин и окон, «Волга» остановилась возле трехэтажного особняка прихотливой, даже вычурной архитектуры с чугунными балкончиками разной величины на фасаде. Угадывалось, что гостиница эта выстроена еще в начале века, именно тогда вошел в моду этот архитектурный стиль: несимметричность, тонкая ажурность оконных переплетов, орнаментированные, сложного литья наружные чугунные лестницы, балконные решетки, какие-то фантастические лепные чудища на карнизах, диковинные, не существующие в природе рыбы, птицы, звери…

Шофер вышел из машины, открыл багажник и стоял, ожидая, когда Коровин сам вынет два своих чемодана.

Вынимать их из-под косой, мешающей крышки багажника было неловко и тяжело; шофер, сильный, рослый малый лет двадцати пяти, намного моложе Коровина, сделал бы это без всякого для себя труда. Но он не хотел напрягать свои руки, трудиться хотя бы чуть-чуть больше того, чем был обязан; таких же вещей, как любезность и доброе отношение к возимым им пассажирам, натура его, похоже, не знала вообще. Брюшко уже заметно лезет складочкой через брючный ремень, щеки – пухлые, раздавшиеся вширь, глаза, верно, когда-то были как глаза, а теперь – щелочки, заплывшие, презрительные, нагло-уверенные… Коровин почему-то живо представил себе его в дни отдыха, досуги таких парней известны, вообразить их несложно: пивко по пять-шесть кружек на брата в компании таких же уже огрузлых, рано раздавшихся телом приятелей за шаткими столиками какого-нибудь шумного, дымного бара или кафе, ленивый переброс фразами на полужаргоне, с ухмылками, понятными только в этом своем кругу, жирный, хрипловатый, давящийся смех, сопровождающий сальные анекдоты. Если анекдоты исчерпаны – футбольные новости, в этом деле все эрудиты, знатоки, сплетни о знакомых, похвальба последними достижениями у женского пола… Все как один холостяки, хотя уже под тридцать и за, а если кого-нибудь из них спросить, чего не женишься, – недоуменно-презрительный взгляд, недоуменно-презрительная ухмылка, плевок в сторону: нашел, дурак, о чем спрашивать! Скупое, тоже как плевок, сквозь зубы: еще успеется… Шофер и в аэропорту сделал так же: только открыл багажник, предоставив Коровину самому укладывать в него вещи.

«Ну почему бы не помочь? Из уважения хотя бы к старшинству лет, седине, черт возьми… Неужели в таксопарках совсем не учат поведению?» – не сдержал Коровин в себе этих мысленных гневных слов. Но вслух он ничего не сказал, никак не проявил своих чувств, давно уже убедившись в бесполезности воевать за вежливость и хорошее обслуживание с магазинными продавцами, проводниками вагонов, такими вот шоферами такси, вынул и поставил на тротуар чемоданы так, будто все происходило без всякой ненормальности, как нужно.

Однако он все же отомстил шоферу за его хамство и черствость, отомстил тем единственным, что мог сделать в своем положении: давая за проезд деньги, не сказал: «Спасибо!», что означало бы – сдачи не нужно, а холодно подождал, пока шофер, явно недовольный, не отсчитал всю, до копейки, положенную мелочь.

Массивная дверь, вводившая в гостиничный вестибюль, была на тугой пружине. Коровин, отворив ее ногой, дал пройти сначала Наташе, затем, застревая чемоданами, неловко протиснулся сам.

На барьере перед администраторшей блестела капитальная, золотом на черном стекле, табличка: «Свободных мест нет». Возле барьера в унылых позах давно находящихся здесь и уже ни на что не надеящихся просителей стояло трое или четверо мужчин; еще человек пять с таким же выражением долгого ожидания в своих позах сидели в креслах посреди вестибюля, устланного красным ковром. В стороне, у стен, как бы приглашая к такому же долгому ожиданию, тоже стояли кресла, пустые, широкие, обтянутые лоснящимся дерматином.

– Садись, отдохни, – сказал Коровин Наташе. – Укачалась?

– Да ничего… – ответила она и даже улыбнулась ему. Улыбка вышла слабой. Достав из сумочки зеркальце, она мельком оглядела свое лицо, концом платочка тронула углы губ. – Ничего, – повторила она, – сейчас отойду…

Тепло и нежность шевельнулись в груди Коровина. Молодец, Натка, умница… Если и повезло ему в жизни, то это только с ней: никогда никаких жалоб, нытья, кислых мин, все свои плохие настроения умеет держать внутри, не показывая, всегда поразительная терпеливость. Иным мужчинам такое самообладание позаимствовать бы не грех, и в первую очередь – ему самому, Коровину…

Администраторша, полная сорокалетняя женщина, из тех, что называют жгучими брюнетками, ярко напомаженная, белыми пухлыми пальцами в чрезмерном количестве перстней перебирала на своем столе под абажуром штепсельной электролампы какие-то разграфленные карточки. Физиогномист, читающий в чертах лица тайны характера, натуры, мог бы прочесть в ее уже заметно увядшем, обвисающем, с подпухлостями под глазами и набрякшими веками лице, что у нее не один, а, по меньшей мере, два характера, она умеет быть, когда это надо, услужливой и отменно любезной, а когда это не требуется, не обязательно – совершенно противоположной: грубой и жесткой, глухой и недоступной для любого голоса, для любых просьб и обстоятельств. Начальству она удобна и желанна, потому что в ту сторону она всегда обращена первой своей половиной, послушна любым приказаниям и чутко подхватывает даже то, что не имеет ни вида, ни формы приказа или распоряжения, а всего лишь невидимый ток, который следует угадывать на расстоянии и самому обращать в словесную форму. Такие женщины слывут надежными работниками, в дни праздников получают премии и поощрения, но в своих коллективах их не любят, с подчиненными они круты, и когда, случается, покидают свои служебные посты, большинство сотрудников вздыхает с облегчением и воспринимает их уход как долгожданный праздник.

Коровин не был физиогномистом, никогда не тренировал себя в этой области, тем не менее, подойдя к барьеру и лишь на секунду взглянув в склоненное над бумагами неприветливое, демонстративно-отчужденное лицо администраторши, он как по печатным строчкам со всей четкостью прочитал все ее внутренние свойства.

– Так как с местами? – спросил он, наклоняясь через барьер, хотя чувство ему говорило, что спрашивает он напрасно, перед ним – сама глухота, каменная холодность и безразличие.

Администраторша, не отвечая, считала про себя что-то на карточках, губы ее шевелились.

Коровин повторил свой вопрос.

Администраторша всколыхнулась всем своим пухлым телом и точно взорвалась:

– Неужели не видите, что я занята! Теперь опять пересчитывать!.. Что за люди! Вот же, перед вами, ясно написано: мест нет!

– Может быть, будут потом? К вечеру? Обычно в конце дня кто-нибудь уезжает… Мы с женой могли бы в таком случае подождать…

– Не будет и потом.

– Но вот же люди ждут…

– Я не знаю, чего они ждут. Товарищи, – громко, на весь вестибюль, сказала администраторша через свой барьер, – ничего не ждите. Я вам уже объявляла русским языком: мест нет и не будет!

Она снова склонилась над своими карточками, весь вид ее говорил, что теперь она полностью глуха, больше никому ни на какие вопросы она не ответит.

– Слышала? – негромко спросил Коровин, подходя к креслу, в котором, вытянув ноги, откинувшись, полулежала Наташа. – Похоже, здесь мы ничего не добьемся…

– Есть у них места, – тихо сказал Коровину небритый мужчина делового вида с толстым портфелем в руке. Когда Коровин разговаривал с администраторшей, он молча, с хмурым лицом, приблизился из глубины вестибюля и стоял за его спиной. Вероятно, незадолго перед этим сам на этом же месте вел точно такой же разговор, и его интересовало – что выйдет у Коровина. – Половина гостиницы свободна. Но держат на броне, участникам какого-то совещания. Заезд только завтра, могли бы и поселить до утра. Мне, например, всего-то на одну ночь и надо…

– Какое же совещание?

– Методисты школьные, что ли. С нескольких областей.

– Школьные методисты? Здесь, на курорте? Это же чушь какая-то! Какие могут быть здесь совещания, люди со всей страны едут сюда отдыхать, лечиться… Если тут устраивать совещания, то куда же тогда ехать тем, кто вздумал отдохнуть?

– А что вы удивляетесь, тут непрерывно всякие совещания, конференции, семинары, симпозиумы. Месяц назад я приехал – тоже ни в одну гостиницу не попасть, Всесоюзный семинар директоров ресторанов, слет модельеров верхнего платья для обмена опытом, еще что-то. В центральных городах с гостиницами совсем плохо, а здесь можно приткнуться…

– И только потому свозить людей в такую даль? Фактически лишить курортный город его целевого назначения, главной его функции? Какие же это получаются концы у тех, кто сюда едет на такие семинары?

– А какая им разница, куда ехать, – близко, далеко? Билеты, суточные, гостиница – все оплачивается, а людям даже приманчиво нежданно-негаданно у моря недельку пробыть…

Мужчина походил взад-вперед по ковру вестибюля, помахивая портфелем.

– Тут недалеко, за углом, еще одна гостиница, «Орбита». Попроще, туристского типа. Но тоже мест нет, я спрашивал. Однако – сходите, к вам они могут получше отнестись, вы ведь не один, с женой… А нет – тогда в квартирное бюро, возле морского порта ларечек. Уж на частную всегда можно устроиться, это не проблема. Я обычно, если с гостиницей не выходит, так и делаю. Правда, вариант этот для меня крайний, я командированный, мне частное жилье не оплатят, а вы, я вижу, просто отдыхать сюда, так?

– Совершенно верно.

– Ну и не расстраивайтесь. Сходите в «Орбиту», это сто шагов всего. И пожалостней этак, женой козырните, дескать, после болезни или что-нибудь в этом роде…

Наташа слышала почти все, что говорил мужчина с портфелем, Коровину не пришлось ей ничего пересказывать.

– Я схожу, узнаю, а ты посиди, – сказал ей Коровин Она едва заметно кивнула в знак согласия, приопустила ресницы над своими серыми глазами.

«Орбита» оказалась даже ближе, чем говорил мужчина с портфелем. Она представляла собою не одно здание, а несколько легких деревянных павильончиков, выкрашенных разноцветно, каждый павильон в какую-нибудь свою краску – синюю, желтую, зеленую.

В конторском павильоне под трафареткой «Дежурный администратор» сидела совсем молодая девушка, лет двадцати, и весело болтала с рослым парнем, лежавшим грудью перед ней на барьерчике, – в спортивной куртке на молнии, джинсах и красных с белыми полосками кроссовках. От болтовни с парнем она оторвалась не сразу, очень уж увлекал ее этот разговор, мало понятный для посторонних состоявший не столько из фраз или слов, сколько из коротких смешков.

– Нет, нет, у нас все занято, у нас спортсмены до конца месяца, – объявила она Коровину.

Ему захотелось узнать, что же это за спортсмены на такой долгий срок занимают гостиницу, и девушка разговорчиво объяснила:

– Несколько тренировочных групп: бегуны, скалолазы, теннисисты. Зимой у нас постоянно так, комитет физкультуры и спорта бронирует за собой все корпуса. Если и принимаем кого на свободные места, то только по ордерам комитета. Сходите туда, поговорите, может, дадут вам ордер. Вы какое-нибудь отношение к спорту имеете?

– Увы – нет. Не скалолаз, не бегун, – криво улыбнулся Коровин.

– Может, по шахматам у вас категория?

– Тоже нет.

– Сходите в «Таврию».

– Был уже там.

– На набережной две гостиницы – «Озон» и «Приморская». «Озон» для интуристов, туда обращаться не стоит, а вот в «Приморской», случается, устраиваются. Но сейчас там, кажется, тоже спортсмены. Алик, ты должен знать!

Рослый Алик повернулся к Коровину.

– Там футболисты из «Нефтчи», это я точно знаю, второй состав, я с одним ихним парнем разговаривал. И какие-то еще. По-моему – минчане. Или из Вильнюса… Да ты позвони, узнай, – сказал он девушке.

– Не надо, – остановил их Коровин. – Из Вильнюса – так из Вильнюса…

Наташа с немым вопросом подняла на него глаза, когда он вернулся в вестибюль «Таврии». Он, тоже без слов, отрицательно качнул головой.

Придвинул свободное кресло, сел рядом с женой, вытащил сигарету; он курил редко, в последнее время – совсем мало, две-три сигареты в день, но все же курил. Собрался чиркнуть зажигалкой, но появилась новая мысль.

– Слушай, – сказал он Наташе, показывая на циферблат наручных часов, – половина второго. Давай сделаем так: сходим в какое-нибудь кафе, перекусим, потом зайдем еще в одну гостиницу, на набережной, мне сейчас про нее сказали, и если там ничего, тогда в квартирное бюро…

– А вещи? – спросила Наташа.

– Сдадим здесь в камеру хранения. Видишь, написано: «Камера хранения».

– Хорошо, – согласилась Наташа.

Стрелка на табличке указывала в коридор, уходивший из вестибюля в глубь здания.

Дверь камеры оказалась закрытой. Но неплотно, за ней горел свет, кто-то двигался.

Коровин постучал.

Дверь приоткрылась. В ее вырезе стоял средних лет мужчина, широкогрудый здоровяк в мятом рыжем пиджаке, но в форменной фуражке с золотым галуном на околыше. В одной его руке была кружка с чаем, в другой – булка, рот плотно набит.

– Можно у вас оставить? – спросил Коровин, показывая на чемоданы у своих ног.

Кладовщик молча жевал, нижняя его челюсть мерно двигалась. Хлебнул из кружки, проглотил нажеванное, еще раз хлебнул.

– Вы наш постоялец?

– К сожалению, не получилось. Пойду искать место по другим гостиницам. А с чемоданами – неудобно. Тяжелые.

– У посторонних не берем.

– Всего ведь на час, полтора.

– Хоть на сколько. Не разрешается.

Коровин знал, что спор ничего не даст, жизнь все время учила его этому, но всегда в нем неискоренимо сидело и другое – возмущение неразумностью, протест против правил, установлений, которые здравый смысл отказывается понимать.

– Но почему же, полки у вас пустые, я заплачу, гостинице вашей доход… Не таскать же с собой чемоданы по всему городу!

Кладовщик отправил в рот последний кусок булки и освободившейся рукой стал закрывать дверь.

– Но почему?

– Что вы у меня об этом спрашиваете? Так администрация постановила. Не нравится – обращайтесь к директору, разговаривайте с ним. А мне что приказано – то я и делаю…

Коровин нащупал в кармане мягкую бумажку рубля, из той сдачи, что получил от таксиста, вложил кладовщику в его короткопалую, пухлую пятерню.

– Но только ненадолго… – сразу же сдался он. – А то попаду в неприятность, нас ведь тоже проверяют…

«Кто тебя проверяет, борова! Ряжку какую наел – на своей зарплате, что ль?» – захотелось сказать Коровину. Но сказал он совсем другое:

– Не беспокойтесь, я вас не подведу…

Когда они с Наташей вышли на улицу, он взял ее под руку.

– Ну как – немножко отдохнула? Голова не кружится?

– Нет, уже все хорошо… Воздух здесь какой чудесный! – сказала она, поднимая глаза на остроконечные кипарисы, мимо которых они шли, и выше, к небу. В пролет улицы был виден туманно-синий склон далекой горы, накрытой облачной попоной. Вниз от нее, клубясь, медленно ползли белые языки; казалось, это снежные лавины, низвергающиеся с высоты. Седловина, где находился перевал, была закутана, придавлена особо плотным серым мраком; невозможно было без дрожи представить, что всего час назад они с Наташей были там, в том плотном, страшном отсюда мраке; казалось, если в него попасть, живым и невредимым уже не выбраться…

А над побережьем небо было чистым, высоким, светилось ровной спокойной лазурью, такой нежной и сочной, что Коровин, подняв вместе с Наташей голову, мигом забыв все огорчения, невольно остановился и целую минуту глядел вверх.

– Ты всмотрись, всмотрись… – проговорил он восторженно. – У нас таких красок нет, наши – поскромней, приглушенней…

– Вижу… – покорно отвечала Наташа, давно привыкшая к этому свойству Коровина: в самый неожиданный момент, в самом неожиданном месте вдруг замереть, немо уставиться во что-нибудь округленными от восторга и изумления глазами или, наоборот, разразиться шумными восклицаниями, дикой радостью со взмахами рук. И от чего же – от какого-нибудь эффектного луча света, цветного пятна, что умеют приметить, выхватить из окружающего только его глаза, тогда как десятки других людей проходят тут же с незатронутым вниманием, ничего интересного для себя не видя.

– А вот этот кусок, эту лазурь ты видишь? – воздев руку, указывая Наташе, куда надо смотреть, продолжал исходить восторгом Коровин. – Видишь, как она чудесно светится, какая она вся насыщенная, сложная… Сколько в ней переходов, полутонов… Сам Куинджи не написал бы. А уж у него краски были – от самого бога, а может, от дьявола. У него на холсте луна так горела, будто кусок фосфора. Первые зрители даже думали, что это фокус, лампочка за холстом спрятана… Ну и ну! Такое небо – и зимой… Поверить просто невозможно… Вот набросаю этюд, привезу домой, покажу нашим лежебокам, что никуда, кроме самых ближайших мест, не ездят, и как ты думаешь, что они скажут? Ты что, скажут, старик, спятил, такого же в природе не бывает!..

Легкий наклон улиц указывал направление к морю, набережной, и, руководствуясь только этим, никого не спрашивая, они скоро действительно вышли на серый асфальт пустынной широкой набережной с барьером из зеленого диорита, за которым плескалось сонное зимнее море. Одиноко и величественно на середине набережной стоял гигантский раскидистый двухсотлетний платан с пятнистым стволом, картинно простиравший свои извилистые, тоже пятнистые, ветви. В них было что-то змеиное, питонье; невольно рождалось ощущение, что они только на вид неподвижны и мертвы, но есть, наверное, какие-то тайные моменты, когда они оживают, и тогда лучше не приближаться к этому необычному дереву, странному глазам всех, кто приехал оттуда, где растут только дубы, березы и осины.

Коровин и Наташа подошли к парапету. В лица им ударил трепетный ветерок, пролетевший над пустыней моря бог весть какое расстояние, пропитавшийся его стылым зимним холодом и горьковатой солью.

Едва они стали у парапета, сейчас же к ним подлетели чайки, начали перед ними кружить, пролетая совсем низко над их головами, скрипуче и требовательно покрякивая, кося на них красноватые, зоркие глаза. Они просили бросить им кусочки хлеба, так приучили их отдыхающие, приходящие к морю.

В левой стороне простирался порт. У мола, ограждавшего его территорию от моря, стоял большой белый пассажирский теплоход с красной полосой, серпом и молотом на трубе, из которой слегка сочился дымок. Чернели длинные, низкие корпуса грузовых кораблей, над которыми стадом жирафов клонились подъемные краны.Прогулочный катер, плотно набитый катающимися, всплошную, массой, заполнявшими его застекленную кабину, выходил из глубины порта на простор моря, ныряя носом в волны. Бойкий ветер трепал маленький красный флажок на его невысокой мачте.

Вдоль набережной в сторону порта с морским вокзалом, напоминавшим ленинградское Адмиралтейство, тянулся непрерывный ряд высоких зданий, непохожих друг на друга и в то же время имевших в себе что-то общее, черты того стиля, что присутствовал в «Таврии», которую Коровин хотя и бегло, но все-таки успел рассмотреть. Все эти постройки, как и та гостиница, тоже принадлежали тому далекому уже времени, когда город был чуть ли не единственным российским курортом, быстро рос, благоустраивался и украшался; каждое лето в него на отдых съезжались семьями знать, крупные дельцы, промышленники. Приезжали и известные артисты, художники, писатели, эта набережная видела Чехова, Горького, Шаляпина. Богатые люди за бешеные деньги покупали здесь земельные участки и строили дачные особняки, заказывая проекты у модных и дорогих архитекторов, учившихся своему искусству на образцах Ниццы и самых фешенебельных заграничных курортов, а другие богатые люди тоже покупали земельные участки, но ничего не строили, ожидая, когда их непрерывно повышающаяся стоимость возрастет в десятки раз, чтобы тогда перепродать свою землю и очень хорошо на этом нажиться.

С самого своего возникновения эта часть набережной была наиболее людным, оживленным местом города, густо насыщенным торговыми и иными заведениями. Такой она и осталась. Сплошной вереницей сменяли друг друга различные магазины, кондитерские, кафе и рестораны.

Коровин и Наташа, не пройдя вдоль витрин и сотни шагов, одновременно приметили особенно уютное, с первого же взгляда понравившееся им обоим кафе – с низенькими полированными столиками и мягкими креслицами в глубине просторного помещения, отделанного на современный западный манер, за зеленовато-дымчатым стеклом во всю уличную стену. В кафе было почти безлюдно, виднелась буфетная стойка с венгерским кофеварочным аппаратом, пирамидами слоек, пирожков и пирожных. Это было как раз то, что им хотелось. Но неподалеку от кафе на фронтоне другого здания синели буквы: «Приморская», и Коровин, указав на них Наташе, предложил:

– Давай сначала туда. А то ведь как бывает по закону подлости: на минуту раньше – и все бы в порядке, но промедлил – и кусай локти.

– Напрасно, по-моему, – сказала Наташа. – Ситуация ясная. Все точно так, как я тебе еще дома говорила. Как шофер сказал.

– А вдруг?

– Ты еще не утратил свой оптимизм?

– Нет, но бывает же так – совсем вдруг! Это тоже закон, не знаю только, как называется: не ждешь, не надеешься, и тут как раз судьба преподносит подарок!

– Ну-ну, посмотрим… Не так вообще надо было делать. Я тоже тебе это говорила, но ты не прислушался. Как мы, сейчас так никто никуда не ездит. Надо было послать предварительно телеграмму, попросить содействия. Чтоб нам забронировали.

– Телеграмму? Кому?

– Ну, хотя бы в Союз художников.

– А он здесь есть?

– Это ты должен знать. Наверное, есть. Ведь живут здесь художники.

– И стали бы они хлопотать?

– А почему бы нет?

– А зачем им я, что я за персона такая? Не руководящая шишка, не академик, не лауреат…

– Просто из солидарности. Помочь коллеге.

– О, милая, – коллега! Это так мало!

В вестибюле «Приморской» им представилась уже знакомая картина: табличка «Мест нет» на стойке перед столом администраторши, несколько унылых фигур возле нее, люди, томящиеся в вестибюльных креслах; один даже спал, свесив на плечо голову, слышно посапывая. Сидела усталая, грустная женщина, держа в руках бутылочку с молоком, не допитым двумя ее детишками. Одни они не печалились и не скучали: раскрасневшиеся, заливаясь смехом, бегали меж кресел, ловили друг друга растопыренными ручонками, прятались за кадку с каким-то южным лопушистым растением в углу.

– Конечно, спортсмены, и конечно, до конца месяца, – предугадывая ответ, с ядовитой иронией сказал Коровин администраторше, крашеной, огнисто-рыжей девице с цыганскими серьгами-кольцами в мочках ушей.

– Вы угадали! – улыбнулась она. Настроение у нее было жизнерадостное.

– Скалолазы?

– Всякие. Есть и скалолазы. А вас интересуют именно скалолазы?

– Меня интересует номер на двоих. Для меня и жены.

– Увы, чего нет – того нет.

Глаза рыжей девицы с серьгами приобрели совсем лучезарный, веселый блеск, как будто она сообщила Коровину нечто в высшей степени для него приятное.

– А если подождать?

– Долговато выйдет. Как вы сами сказали – до конца месяца.

– И не раньше?

– Увы! И то еще неизвестно, что будет. Может, опять все места для спортсменов забронируют. Есть слухи, баскетболисты приедут. На месячный сбор.

– Баскетболисты? Они могли бы и у себя поиграть.

– Не те условия. Здесь они на режиме, ходят в горы, обогащают организм кислородом…

– Дома им кислорода не хватает?

– Наверное, не хватает, раз их сюда возят. В спорте теперь все по-научному. Стало быть – так лучше. Для высоких результатов.

Тупая тяжесть, не в первый раз возникавшая в этот день у Коровина в груди, все сильней и сильней давила ему на сердце. Это был верный признак того, что нервы отказывают, он уже не может их сдержать. Он чувствовал, еще мгновение – и гнев, злость хлынут из него, как из лопнувшего сосуда. Глупо, обидно срывалось все, что было задумано, чего им обоим так хотелось, с чем ехали они сюда. Самое простое, несложное, человеческое желание: пожить две недели у моря, в тишине, покое, в каком-нибудь пусть самом крохотном гостиничном номерке, лишь бы была ванна или душ, без всех осаждающих дома забот и волнений, в целительной беспечности, так нужной им сейчас, после стольких трудов, такой накопившейся в обоих за много лет усталости. Им рисовалось: будут бродить целыми днями у моря по хрустящей гальке, под плеск волн; хорошо, что зима и у моря безлюдно, так надоела всюдошняя толчея, людская перенасыщенность… Съездят на катере куда-нибудь в окрестности, все равно куда; сама поездка по морю, волнам, под брызги, летящие с носа, крики чаек, сопровождающих катер, уже радость. В каких-нибудь случайных кафе, ресторанчиках, закусочных будут заказывать себе нехитрую еду, – приятно просто посидеть в тихом, полупустом месте, зная, что никуда не надо торопиться, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра у них нет никаких дел, никаких обязанностей, можно просто дышать, смотреть вокруг, слушать друг друга, а то ведь дома и на это нет времени… А вечером, в постелях, в темноте, приоткрыв окно, засыпать под далекий или близкий ритмичный шум моря, говорящий о вечности, внушающий обманное, но утешительное и желанное чувство, что и ты, человек, как бы нечто одно с этим шумом, морем, горами за окнами, тебе тоже суждено такое же вечное, нескончаемое бытие, у тебя тоже еще много-много времени, ты обязательно успеешь сделать все, что задумал, что томит тебя беспокойством неисполненного долга, страхом стремительно ускользающего времени…

– Удивительно! – помолчав, проговорил Коровин, поворачиваясь к людям, что стояли возле стойки. – Совершенно непостижимые вещи! Всесоюзные совещания на курортах. Спортсмены навалом. Самое время – учиться, работать, а у них месяцами сборы, тренировки, соревнования… Вторая гостиница – и битком! Только спортсмены. Сколько же их тут всего, если по всем гостиницам посчитать?

– А в зимнее время во всех южных городах так, вы разве этого не знаете, вам это в новинку? – сказал Коровину один из стоящих перед ним мужчин.

– Коля, не заводись! – потянула Наташа Коровина за рукав.

– Вы что же – против спорта? – снисходительно-насмешливо, как будто Коровин говорил явные глупости или наивничал, как ребенок, сказала рыжая девица. – Надо же спортсменам тренироваться, повышать мастерство. А то не будет у нас рекордов.

– Я не против спорта, а против того, о чем говорю. Я против вот чего… – Коровин нашел взглядом женщину с бутылочкой в руке. – Вот приехала мать, привезла двоих детей, надо полагать – по серьезной нужде, с детьми так просто не ездят… Вы откуда? – спросил он женщину.

– Мы из Челябинска.

– А что вас сюда привело?

– Дети коклюшем болели, доктор сказал, надо им морем подышать, закрепить лечение…

– Вот видите, – сказал Коровин рыжей, – закрепить лечение. Из Челябинска, не близко, тысчонок пять верст. Небось ехали и рассчитывали найти здесь прием какой полагается, лечебная ведь зона. А вы из нее олимпийскую деревню устроили!

– При чем тут я! – вскипела рыжая, разом теряя последние остатки своей веселости, шутливого настроения. – Я устроила! Вы слышите? Надо мной начальство есть, я думаю, оно лучше нас с вами в делах разбирается, что и как тут устраивать… А больным надо с путевками ездить, а не так вот – вздумал, в поезд – и прикатил… Если так делать – никаких гостиниц не хватит, сколько их ни настрой…

– Коля! – тихо, не прибавляя голоса, но с еще большей мольбой произнесла Наташа.

Коровин сдавил в себе вскипевшее. Его подмывало много что еще сказать, просто – выговориться, облегчить себя от раздражения. Но он вспомнил про Наташу, – она уже волнуется, а ей это совершенно нельзя. Тем более что действительно ведь все это впустую, напрасно, – и его вспышка, и это его «выступление». Простое «сотрясение воздуха», ничего оно не изменит…

На улице у автомата он выпил стакан шипучей воды без сиропа со злым, острым газом, горстью мелких гвоздей впившимся ему в горло и нос, и вдруг, в секунду, успокоился.

– Ну их к черту! – сказал он с сердцем, имея в виду гостиницы, их служителей, которых они повидали, а заодно и свою идею – обосноваться в гостиничном номере. – Давай искать у частников. Это, конечно, не то, но что делать? Потерпим, ладно. Но сперва все же надо поесть, а то я от голода совсем кусаться стану…

2

Они вернулись в кафе, мимо которого проходили на пути в «Приморскую». В нем по-прежнему было почти безлюдно, только за двумя или тремя столиками в разных концах зала сидели посетители, остальные столы сверкали идеальной полировкой, манили уютом темно-красных кресел, стоящих в строгом, четком равнении, чинном порядке.

– Что возьмем? – спросил Коровин.

– Я бы хотела только чашку бульона и какой-нибудь пирожок. Или булочку. Слоеную.

– Ты совсем перестала есть, – недовольно заметил ей Коровин. – А в твоем положении нужно как раз наоборот.

– Не хочется…

– Надо через не хочется. Посмотри, как у тебя обтянулось в последнее время лицо.

– Это из-за той простуды. Но уже все прошло.

– И до простуды ты была такой же.

– Ничего, все наладится. Мне надо просто отдохнуть, отоспаться.

– Так только бульон?

– И пирожок. Или слоенку.

– Ну, а меня бульоном не накормить.

– Ты спроси что-нибудь мясное. Может, здесь пельмени есть. Ты ведь их любишь.

Пельмени действительно нашлись в меню. Коровин попросил положить в одну тарелку две порции, взял себе большую чашку кофе. А Наташе – как она просила: бульон со слоенкой.

Кафе было без официантов, Коровин сам принес все на подносе на столик.

Они совсем не спешили, но все же их обед занял не больше двадцати минут. Да, в этом было истинное наслаждение: отдыхая всем телом, сидеть в покойном кресле, мелкими глотками пить крепкий до горечи кофе, смотреть за окно, мимо которого проходили гуляющие по набережной, на сине-зеленую полоску моря, по которой с маленьким белым буруном, кипевшим у форштевня, возвращался в порт прогулочный катерок, может быть тот самый, который они видели с полчаса назад уходившим в морской простор. Коровин уже и не помнил, когда он сидел в последний раз за обедом вот так покойно, не жалея, что непроизводительно, бездельно уходят минуты. Когда-то давно, может быть, это у него и было, но он уже забыл о таких временах своей жизни, а последние десять лет он знал только одно: беспредельная загруженность, гонка, гонка и гонка… Чтобы не тратить даром времени, он даже не приходил домой обедать, бежал в какую-нибудь столовую поближе к мастерской, хватал, что подвернется, что есть в наличии, лишь бы побыстрей разделаться с обеденной процедурой, набить чем-нибудь голодный желудок. Случалось, что и на столовую не хотелось тратить пятнадцати минут, так они бывали для него драгоценны. Тогда он ограничивался сухомяткой: чебуреками с уличного лотка, просто куском хлеба с чаем, согретым тут же, в мастерской, рядом с мольбертом и подрамниками, на электрической плитке. До добра такой режим, известно, не доводит. Коровин скоро нажил себе повышенную кислотность, хронический гастрит, частые боли в желудке, изжогу, такую резкую и мучительную, что приходилось ложками глотать соду, чтобы притушить жгущий изнутри огонь…

– Так где квартирное бюро? – спросила Наташа, когда они вышли на набережную.

– Напротив морского вокзала – если я правильно запомнил.

Бюро действительно оказалось там: небольшой, стеклянный на три стороны павильончик. Внутри сидела женщина в меховой шубе, шерстяном платке, читала толстую книгу.

– Здравствуйте. Интересно? – сказал Коровин, наклоняясь к окошку.

– Не очень, – ответила женщина. – Вот до этого я читала, не помню уже названия, так та книга – ну, прямо не оторваться. До самого конца не понять, кто шпион. А эта – так… Говорят, говорят… Просто надо чем-то время занять, вот и читаю. Зачем только такие книги пишут! Этот, про которого написано, совсем ненормальный какой-то, то все полеживал, а потом влюбился. Она к нему вроде тоже с чувствами, не прочь замуж, а он все вокруг да около, а жениться не зовет…

– Как его – Илья Ильич? – спросил Коровин.

– Вы читали? – оживилась женщина. – Ну что, женится он на ней или не женится?

– Вам же совсем неинтересно станет, если скажу.

– Почему, если женится – я дочитаю.

– Женится, – сказал Коровин. – Только другой. Прям из-под носа вырвет.

– Да неужто! – ахнула женщина. – А кто же это? Вроде никого и нет, чтоб мог такое учудить.

– Есть, есть, только внимательно читайте…

Дальнейший их разговор выглядел так:

– Вам, конечно, как всем, хочется, чтоб поближе к морю и чтоб полные удобства, комфорт?

– Само собой разумеется.

– Где ж его вам взять, комфорт! Люди, что пускают приезжающих, в основном из старых домов. Какие там удобства! Комнаты, верно, отдельные, хозяева разрешают пользоваться своей кухней, газом, холодильником, ну, а остальные удобства, как говорится, во дворе… Вот я могу дать вам один адресок… – женщина открыла и полистала толстую исписанную тетрадь. – Может, вас это устроит: комната большая, двадцать пять метров, хоть пляши, светлая. Но ходить – через хозяев. Их двое, старик и старушка. Люди тихие, больные, большей частью все лежат, вы их даже замечать не будете. Третья остановка троллейбуса отсюда, в районе городской автостанции. Устроит?

– Извините, не устроит. Нам хотелось бы, чтоб совсем отдельно.

– Такое только летом бывает. Тогда хозяева в сарайчики переселяются, времянки, а сейчас в сарайчиках жить нельзя, холодно.

– Столько у вас в городе типовых пятиэтажек! Может, кто-нибудь полностью свою квартиру сдает? Плата не имеет значения, согласны на любую.

– Плата у нас одна, установлена горсоветом: два рубля с койки. Превышать хозяева не имеют права, за это штраф. В пятиэтажках тоже сдают, но тоже летом, когда наплыв, а сейчас от квартирантов отдыхают. Вы думаете, это легко – белье им стирать, шум их терпеть, сор за ними выгребать? Иные такого рода публика – ему бы в тюрьме, паразиту, место, а он сюда едет пьянками да дебошами развлекаться… Вот еще адресок я нашла. Правда, тоже дом частный, старого типа, но комната совсем самостоятельная, с отдельным ходом. Первый этаж, не надо по лестницам лазить. Это за бассейном, на Чайной горке. Вид оттуда красивый, вам понравится. Последняя остановка троллейбуса, но в обратную сторону от автостанции. А там люди покажут. Писать вам адрес?

– Сколько оттуда до набережной?

– Совсем близко. У нас тут все близко, город, видите, какой, не Москва, не Киев. Если пешком – минут не больше тридцати, а на троллейбусе вы и за пятнадцать доберетесь.

– Далековато!

– А ближе ничего нет. Вот, всю тетрадь перелистала. Не сезон, милые, я бы рада вам помочь, но сейчас мало свои услуги предлагают, это уж такие, кому крайняя нужда. Пенсионеры, многодетные. Которым без приработка нельзя, приходится с квартирантами весь год без отдыха маяться… Знаете что – поезжайте к автостанции, там такой же киоск, спросите там у Ларисы Степановны, сегодня она дежурит. Там рядом микрорайон новый, работники порта и рыбзавода живут, дома новые, по чешским проектам. Случается, они тоже сдают. Но это Лариса знает, у ней эти сведения. Чтоб она к вам добрей отнеслась, вы скажите – мы от Елены Антоновны, это я. Тогда она для вас постарается. Может, даже кому-нибудь на квартиру позвонит, кто раньше сдавал. Она многих хозяев лично знает. Дайте ей рубль, не пожалейте, она безмужняя, на одну свою зарплату живет, а у нее еще сын, пятнадцать лет, его одеть, обуть нужно, и на кино ему дать. Тогда она для вас все сделает, телефон разобьет, но обязательно устроит, как вам хочется, будете довольны…

В стороне от киоска стояла средних лет женщина в сером пальто, вязаной самодельной шапочке, натянутой на голову, как колпак, без всякой заботы о своей внешности. Коровин заметил ее краем зрения, еще разговаривая с киоскершей. До женщины в сером пальто было шагов тридцать, стояла она вполуоборот, почти спиною, как будто у нее было здесь какое-то совсем другое дело, а киоск, Коровин с Наташей возле него ее совершенно не интересовали. Однако Коровин почувствовал, что она, хотя и не смотрит на него с Наташей, ждет именно их.

Действительно, когда Коровин и Наташа, отходя от киоска, поравнялись с ней, женщина в сером пальто быстро к ним повернулась.

– Вы договорились?

– То есть? – не понял ее Коровин.

– Ну – адрес взяли? Дали вам адрес?

– Нет. А что?

– Вам квартира нужна?

У женщины было бледное, обтянутое лицо, глаза в красноватых веках и какой-то напряженный, с оттенком давнего внутреннего страдания взгляд, какой бывает у людей, носящих в себе долгую и трудную болезнь или истомленных долгими неприятностями, скорбными переживаниями.

– Могу предложить вам отдельную комнату.

– Где же, в каком месте?

– Отсюда совсем недалеко, за Домом торговли. Знаете, где у нас Дом торговли? У меня двухкомнатная квартира со всеми удобствами, комнаты раздельные, в вашей комнате лоджия, видно море. В солнечную погоду можно загорать, мои постояльцы так и делают.

– Какой этаж? – спросил Коровин.

– Четвертый. Но лестница не крутая, вы не беспокойтесь. У меня даже сердечники живут, на лестницу еще никто не обижался. Пойдемте, посмотрите, ходьбы пять минут всего. Вам понравится, вот увидите. Самый центр, в двух шагах гастроном, универмаг, кино. Почта рядом. За каналом – базар, переговорный пункт…

Было отчетливо видно, как хочется женщине в сером пальто сдать комнату. Тон ее был не просто предлагающий, а почти упрашивающий.

– Посмотрим? – спросил Коровин у Наташи.

– А это правда, что лестница не крута?

– Правда, правда, я вас не обманываю. Войдете в подъезд, сами увидите. Я честно говорю, сердечные больные у меня много раз жили, никто не досадовал, наоборот, уезжают и говорят: мы к вам снова приедем, у вас хорошо, такой в квартире воздух, города совсем не чувствуется, можно даже на набережную не ходить, прямо в лоджии морем дышать… А у вас жена сердечница?

– Нет, но все-таки не хотелось бы высоко взбираться…

Шаг у женщины был быстрый, Наташа не могла так идти, и Коровин попросил:

– Пожалуйста, не спешите.

– Извините, – сказала женщина. – Мне на работу к четырем, а сейчас уже половина. А надо еще доехать на троллейбусе и там пешком. Я в санатории Морфлота вахтером, во вторую смену сегодня. В первую, конечно, лучше. Дети из школы приходят, я встречаю, кормлю. А когда во вторую – они все сами: и разогревают, и обедают. Я даже проследить не могу, как они едят, как уроки делают. Может, и не делают вовсе, а так, абы как… Старший уже на тройки учиться стал, а до седьмого класса хорошо шел, троек почти не было.

– Без мужа воспитываете?

– Мой муж в больнице. Беда с ним приключилась. Он подрывник, с бригадою в горах камень рвал, это его профессия. И так вышло, был взрыв, все они в укрытии сидели, как положено, а один камень долетел – и мужа моего по спине, выбил позвонок. Теперь он без движения. Две операции сделали, говорили, после второй должен встать, а результата нет. Я почему и квартиру-то сдаю – деньги нужны. Ему сперва по больничным листкам платили, теперь пенсию, как инвалиду, вывели, но сами понимаете, сколько сейчас надо. Я в больницу ему передачи несу, так каждый раз яблоки самые лучшие, апельсины, сок виноградный, бутылочный, рублей на семь каждая такая передача… Детям только справил что-нибудь, не успел оглянуться, опять обновки нужны… Вторую работу пришлось взять, разрываюсь на части. Я еще в клубе медработников уборщицей. Там работы немного, на полтора часа, в любое время можно, лишь бы до семи порядок навесть. Прибегу, быстренько подмету, подмою, пыль смахну. Все-таки еще шестьдесят пять рублей, вот уже мальчишкам на школьные завтраки, плащишки я им купила, на ботинки откладываю. Растут прям как на дрожжах, самое у них сейчас время такое, с покупками не угонишься. Да и не берегут своих вещей, как ни ругай, как им головы ни долби. В футбол раза два погоняли – все, неси ботинки в починку сызнова, штаны латай… Вот и выходит, что ни одна копейка не лишняя, а каждая к делу… Вы думаете, почему я квартиру свою на учет в бюро не ставлю? А чтоб налог не платить. Не такой уж он и большой, а все ж таки жаль эти рубли терять… Вот мой дом, а вон окна, вон лоджия. Видите, как хорошо расположена, с нее весь порт виден, все корабли, море до горизонта. Солнце с самого восхода и часов до трех, а потом оно уже за дом заходит…

В подъезд вошли со двора. Лестница была обычная, как во всех пятиэтажках, не круче, не отложе. Наташа поднялась, но медленно, с отдыхом. Женщина в сером пальто успела подняться раньше их, отперла и распахнула входную дверь, распахнула дверь в десятиметровую комнату в светло-зеленых обоях. В ней стояли две низенькие, заправленные чистым бельем кровати. Был столик, два стула, вешалка на стене. На столике в стеклянной вазочке зеленела ветка миндаля с набухшими почками, частично раскрывшимися белыми звездочками цветов. На подоконнике чернела пластмассовая коробочка сетьевого радиоприемника. Еще что-нибудь из мебели и обстановки в комнате и не поместилось бы. Да ничего больше и не требовалось. Предельно скромно, но чистенько, опрятно. Тот же гостиничный номер – какие они теперь в современных типовых гостиницах, пчелиных ульях, где постояльцев не балуют размерами комнат, богатством обстановки.

Комната понравилась Коровину сразу же. Он взглянул в лицо Наташе, – та тоже была удовлетворена.

– Кухней можете пользоваться, когда хотите, посуду, кастрюльки, сковородки берите, не спрашивая, все, что нужно. Газ у нас не балонный, из магистрали, так что тратить можно без оглядки, – объясняла меж тем женщина. – Дверь в эту комнату обитая, я это нарочно сделала, чтоб квартирантам покойней было. Так что если закрыться – из нашей половины никаких шумов. А вы можете не стесняться, – когда угодно уходить, приходить, слушать музыку, говорить громко, петь…

– Ну, петь мы, пожалуй, не будем… – усмехнулся Коровин. – Или как, Натусь, вспомним годы молодые, тряхнем стариной? Помнишь, как ты в студенческом хоре «Тонкую рябину» запевала?.. Что же, идет, – сказал он хозяйке о комнате. – Вас как зовут-то?

– Надежда Михайловна.

– Договоримся пока так, Надежда Михайловна, дней на десять. А там будет видно. Может, и еще поживем. Как погода. Декабрь все-таки… Вдруг – привалят холода, заштормит…

– Ну, такое у нас редко бывает. В этом году не случится. Только вы уж меня извините, – Надежда Михайловна стеснительно сжалась, – такое у меня положение, я три рубля с человека беру. Официальная цена два, но за столько сейчас никто не сдает, каждый хозяин сколько-нибудь, а набавляет, смотря по условиям. Вы ведь знаете, как сейчас с бельем трудно… Самой стирать приходится, руки от порошка болят. А главное, как видите, комната у меня совсем отдельная, это ценится, я все предоставляю, без ограничений, не как некоторые, то нельзя, это, гостей не водить, поздно не приходить… К тому же – лоджия, солнечная сторона…

– Все понятно, пусть будет по-вашему, Надежда Михайловна, – прервал хозяйку Коровин. Было нестерпимо видеть ее бледное лицо, слушать все эти обстоятельства, которыми она оправдывалась.

Она сразу изменилась, напряженность ее схлынула, лицо разгладилось. Вероятно, другие ее жильцы торговались с ней, она ждала того же от Коровина и теперь была рада, что самый главный и неловкий для нее вопрос решился так просто, скоро и без возражений.

– Вот вам ключи, – показала она на гвоздик возле входной двери. – На нижний замок можно даже не запирать, одного английского достаточно. У нас тут в смысле краж благополучно, по квартирам не лазят. Ну, счастливо вам, располагайтесь, устраивайтесь, а я побегу, как бы не опоздать…

Дверь за ней закрылась. Коровин и Наташа остались в комнате вдвоем. Прошло всего около десяти минут, как они сюда вступили, и вот теперь они были здесь хозяевами, у них было жилье, крыша. Коровин с чувством, в котором мешались удивление и легкая, приятная оторопь от быстроты, с какой они обрели себе пристанище, прошелся по комнате, остановился перед окном и наполовину стеклянной дверью, за которыми была просторная, выложенная кафельной плиткой лоджия.

– А вид отсюда действительно на все сто… Смотри, прямо готовый этюд… И как отлично все компануется! Ей-богу, набросаю. Даже не один, в разных освещениях. Солнечном, ярком… А лучше всего, наверное, в сумерках. Когда все подробности смазаны, размыты, уже горят огни… Вон маяк, красиво, наверное, светится…

– Где, где маяк, вон та башенка? Я ведь первый раз на море, никогда маяков не видела…

Наташа тоже подошла к окну, стала рядом. Коровин обнял ее, привлек к себе, поцеловал в щеку. Потом еще и еще раз стал целовать быстрыми поцелуями все ее лицо: лоб, нос, губы. Она принимала его ласки молча, не отвечая ему своими поцелуями; ее любовь к нему была в тихой радости, которую он чувствовал в ней, в полной ее отданности его прикосновениям, его горячим порывистым поцелуям. Он крепко обхватил ее руками поверх плеч, прижал к себе, и они долго стояли так перед окном, замерев, не говоря ни слова, слыша, как бьются их сердца.

Они прожили вместе уже двадцать лет, и многое, многое было уже в их жизни, их отношениях. Были периоды долгих охлаждений друг к другу и даже отчуждения, когда обоим казалось, что они просто сожители, и ничего больше, ничто внутреннее их не связывает, у него – своя жизнь, свои дела, интересы, у нее – совсем другие, свои, ни в чем нет пересечения, надо разойтись. Были периоды, когда они фактически расходились, хотя внешне это были просто долгие расставания. Коровин уезжал из города, работал в райцентрах, селах по оформлению Домов культуры, колхозных клубов, подолгу, иногда по три-четыре месяца, не появляясь в своей квартире. В такие разлуки он ничего не знал о Наташе, а она ничего не знала о нем. Они не писали друг другу писем, на них не было времени, а Коровин еще и не знал, что писать. Что может он вообще написать Наташе? Какую роспись делает он с товарищами в клубе? Ей это совершенно не нужно, никакого интереса у нее к этому нет. А что еще? Какими обедами кормят их в столовой, что за хозяйка, у которой он живет на квартире? Это еще более ей не интересно и не нужно… Отделывался телефонными звонками, но и то чисто делового свойства: «Зайдет Лешка, передай с ним пару маек, какую-нибудь рубашку, моя уже вконец изорвалась…» Но вот он заканчивал работу, приезжал обросший густой бородой, загорелый на деревенском солнце, пропахший трубочным табаком; у художников, уезжавших в глубинки области, была мода: по-робинзоньи обрастать, обязательно курить трубки, – это возвышало перед местным населением, придавало особый ореол. Он шел домой, в их двухкомнатную малогабаритную квартирку, совсем от нее отвыкший, не чувствуя ее своим гнездом, с внутренней неохотой ожидая встречи с Наташей, – он даже полузабывал ее облик, ее черты за эти месяцы их разлуки. И вдруг оказывалось, что квартира – это все-таки его дом, единственный для него на земле, встреча с Наташей выходила радостной, и начинался пароксизм их новой влюбленности друг в друга, пока он не увлекался какой-нибудь новой работой, замыслом, пока опять куда-нибудь не уезжал.

Их отношения были бы другими и жизнь шла бы по-другому, если бы у них были дети. Но детей не было. Они поженились, когда Наташа заканчивала университет, и сразу же выяснилось – будет ребенок. Но Наташе предстояла двухмесячная практика, а за нею – госэкзамены, все это пришлось бы отложить, выбиться из колеи, и неизвестно, удалось бы вообще получить диплом. Решили – это важнее. Надо еще к тому же устроиться с жильем, ютились у Наташиных родителей, а там было не повернуться, кроме родителей – еще младшая Наташина сестра, тоже студентка, брат-восьмиклассник. Диплом, жилье – и тогда сын или дочка.

Диплом Наташа получила, жилье – не так чтобы скоро, но все же, года через два, Коровин добыл с помощью художественных мастерских. Но врачи Наташе сказали: надо было рожать тогда, а теперь это для вас почти исключается…

Какую понесли они потерю, истинный смысл своей лишенности они стали понимать не сразу, перевалив за тридцать лет, когда у их друзей и знакомых, ровесников по возрасту, подросли дети, пошли в школу, из младенцев, которых требуется только накормить, искупать, уложить в постельку, превратились почти в равноправных членов семьи, и стало видно, какое большое, интересное место им принадлежит, как много занимают они в мыслях, чувствах, всем существе родителей и как пусто, когда нет этих милых, беспокойных, забавных человечков…

И вот теперь судьба дарила Коровину и Наташе то, чего им недоставало, из-за чего каждый из них втайне мучился уже многие годы: весной их должно было стать трое.

Вопреки Наташиным ожиданиям и ожиданиям врачей, все развивалось у нее благополучно, все ежемесячные анализы неизменно оказывались нормальными. Единственное, что нарушало ее состояние, это слабость, быстрая утомляемость ото всего – ходьбы, движений, городского шума, даже чтения и разговоров. Но врачи утверждали, что тревожиться из-за этого нечего, в Наташином возрасте такое случается, особенно в первом периоде беременности, а потом она привыкнет, освоится – и к концу будет чувствовать себя гораздо лучше. Нужны витамины, больше свежего воздуха. Неплохо было бы просто отдохнуть в какой-нибудь другой обстановке, отключиться от работы, всех домашних дел, забот. Не столько физический, сколько душевный покой – вот то самое для нее важное, что можно посоветовать, пожелать…

Губы у Наташи были сухи.

– Ты все-таки умучалась… – сказал Коровин, прижимаясь щекой к ее щеке. – Хочешь пить? Принести минеральной?

– Не надо, тут же есть вода… Ты лучше сходи поскорей за вещами, так хочется залезть в халат, тапочки… Ноги в сапогах просто горят…

– Хорошо. А ты пока полежи. Сосни хоть полчасика, это тебя освежит.

– Да, лягу… – согласилась Наташа. – Все-таки я дохлая курица… Может быть, и посплю. Тогда давай так: ты особенно не спеши с чемоданами, а я подремлю. А придешь – сделаем чай. Сыр и полбатона у нас в чемоданах есть, кажется, я и пачку индийского чая положила. Конфет немного тоже есть. Этого вполне хватит.

– Можем пойти в ресторан, поужинаем по-настоящему.

– Сегодня не надо. Все-таки это очень утомительно – такая дорога. Я в три проснулась, и больше уже не спалось, все ждала, когда зазвонит будильник. Самолет так трясло, такая в нем духота… Ну, иди. Спасибо тебе, – она поцеловала Коровина в щеку.

– За что – спасибо? – удивился он.

– Не знаю. Почему-то хочется тебя благодарить. За все. За то, что ты такой. За то, что ты есть у меня…

– Господи, наконец-то ты стала меня ценить!

– Почему – наконец? Это было и раньше.

– Что-то я этого не замечал и не чувствовал.

– А если бы не так – разве я была бы с тобой все эти двадцать лет? Что-то же меня удерживало.

– Что же?

– Ладно, иди…

– Хорошо, иду.

3

Оставшись одна, в тишине квартиры, Наташа повесила на вешалку свое тонкое, почти невесомое, сухо шуршащее нейлоновое пальто, распустила на сапогах с подкладкой из искусственного меха молнии, с отрадным чувством облегчения сбросила их с ног и в одних чулках, с удовольствием воспринимая ступнями прохладу пола, прошла в ванную, помыла руки. Ей давно хотелось это сделать, у нее была привычка в течение дня несколько раз подходить к крану, ополаскивать руки в струе воды, просто для свежести, и обязательно – приходя с улицы в дом, даже если она все время была в перчатках и ни за что не бралась, и сейчас несвежесть рук неприятно ее томила ощущением, похожим на зуд.

Откинув одеяло на одной из кроватей, она стала расстегивать на себе кофточку, чтобы раздеться и прилечь, но ей показалось, что внутри ее произошло какое-то движение, и она замерла, прислушиваясь, снова, как уже бесчисленное число раз, удивленная чудом, что в ней присутствует самостоятельная жизнь, которая с каждым днем, с каждой неделей все явственнее заявляет о себе.

Это было сейчас ее главное состояние: прислушиваться к скрытой в ней, развивающейся, крепнущей жизни. Все внешнее, окружающее переместилось в ее восприятиях куда-то на отдаленный от нее план, а на первом, главном, были для нее вот эти внутренние толчки, шевеления. Как бесконечно много они для нее значили, как много они ей говорили! Для мужа, для ее родных, для всех знакомых, подруг ее ребенок еще только должен был появиться, а для нее он уже был, существовал реально, физически, по толчкам, шевелениям она уже знала кое-что о его характере и иногда рассказывала Коровину, поражая его своей проницательностью, вызывая недоверие – можно ли так угадывать, не чистый ли вымысел ее слова? Для полного зрительного образа ей не хватало только лица, она все время пыталась его представить, воображение ее работало, и временами ей казалось, что она уже и это знает, уже видела его, лысую головенку с легким светлым пушком, две дырочки крошечного носика, удивленные любопытные глазки – как у многих новорожденных с немым, но ясно читаемым вопросом: куда это я явился, что это такое перед моими глазами? Только одно она не могла разглядеть, вглядываясь в розовое личико: кто же это – мальчик, девочка? Коровин говорил уверенно: будет мальчик. Зачем нам девочка, не надо, у девочек редко бывает талант, кому я передам свое дело, свои замыслы, которые я не успею исполнить сам? Но она знала – он будет рад и девочке нисколько не меньше. А сама она хотела двоих – чтоб сразу и мальчик, и девочка. Но так почти не бывает. И она про себя думала, пока еще не решаясь сказать об этом Коровину; если роды пройдут благополучно, через год она попытается повторить. Чтоб росли двое. Чтоб все было так, как ей очень хочется… С ней происходило не только это: утрата внешних интересов, устремление внимания в глубь себя, на ту жизнь, что в ней росла и должна была скоро явиться в мир. Она чувствовала – она меняется вся, меняется ее сущность, происходит возвращение к чему-то истинному, назначенному ей от природы. Она становится совсем другой, чем была, совсем для себя новой, – матерью. А до этого она была… Трудно даже сказать – кем. Кем она себя чувствовала? Женщиной, женой, хозяйкой дома? Очень редко и мало, беглыми, короткими мгновениями в потоке безостановочно летящих дней… А в основном – служащей, сотрудницей вычислительного центра, придатком тех машин, что день и ночь стрекочут на четырех этажах серого бетонного здания на пустыре за городом. Говорят, на этом пустыре вырастет микрорайон, построят жилые здания на сто тысяч жителей, будет все – кинотеатры, универмаги, школы, прачечные, детские сады, спортивные площадки, цветники. Но пока – бетонной глыбой высится среди котлованов, бугров нарытой земли только здание вычислительного центра, и даже троллейбусной или автобусной линии нет к нему, от последней остановки надо идти двадцать минут пешком. Летом это даже приятно, кругом – полевой простор, после города грудь дышит вольно, легко, но весной и осенью, в грязь, в дождь… А еще того хуже – зимою, когда на пустыре свистит ледяной ветер, жжет лицо, залепляет снегом глаза…

Надо было бы уволиться; когда вычислительному центру построили это здание за городом, некоторые сотрудники так и сделали. Работу она обязательно бы нашла, все-таки – физмат университета со спецуклоном, большой опыт. Почти на каждом солидном предприятии теперь вычислительная техника. Но стало жалко прерывать стаж, – пятнадцать лет на одном месте, с самого открытия центра. Неплохая зарплата, должность старшего сотрудника, авторитет… Даже сам начальник, ленинградец, кандидат наук и без пяти минут доктор, в трудных случаях посылает за ней: «Наталья Степановна, будьте добры, вникните, дайте свои соображения».

И она стоически несла свою нелегкую долю: ездила каждый день в переполненных троллейбусах на самый дальний городской конец, месила грязь через котлованы строек, гнулась в морозные дни под ветром, пронизывающим насквозь, как ни оденься, каждую неделю засиживалась после работы допоздна, чтобы «вникнуть» в то, что на нее снова свалили, эксплуатируя ее безотказность, добросовестность, профессиональное самолюбие. А в это самое время нагрузивший ее заданием начальник в домашнем тепле, уюте со вкусом обстановленной квартиры, на мягком диване предавался излюбленному своему хобби, – решал очередную шахматную двухходовку или смотрел по телевизору Хазанова.

Авторитет ее рос, ее уже предупредили, что как только Москва утвердит новое штатное расписание, ее назначат начальником отдела и, вполне возможно, она поедет на месяц в ГДР знакомиться с постановкой вычислительной работы там. Все это радовало, но времени на себя, на дом, на хозяйство, на мужа, на их жизнь, на то, чтобы иметь хотя бы немного досуга, полистать журнал с новым романом, о котором все говорят, сходить на театральную премьеру, в филармонию на концерт, – у нее не стало совершенно. Постоянно надо было спешить, бежать, на грани опоздания, неприятностей, постоянно этого боясь, нервничая. Последние годы, особенно как перевели центр, к концу каждого рабочего дня она изматывалась до такой степени, впадала в такое притупление, что даже Хазанов не заставил бы ее улыбнуться самой лучшей из своих шуток…

Низкий, продолжительный рев до дрожи потряс оконные рамы, все здание. Наташа почувствовала, как заколебался пол. Когда рев заглох, прилетело эхо с гор; казалось, там даже что-то рухнуло, обвалилось и, грохоча, катится по уступам. Это готовился к отплытию пассажирский теплоход, стоявший в порту у причала, и давал об этом знать трубным гласом своего гудка.

4

До «Таврии» можно было доехать на троллейбусе. На краю площади с семиэтажным Домом торговли из стекла и бетона, на которую сразу же, покинув Наташу, вышел Коровин, была остановка городского транспорта, желтел ее павильончик, и к нему как раз подкатывал узкий, сделанный в Чехословакии, проворный троллейбус, идущий в нужном Коровину направлении. Он значительно сократил бы ему время. Но спешить было некуда. Более того – время надо было растянуть. И Коровин решил идти пешком, выбрав к тому же самый длинный путь, по набережной, как уже они с Наташей шли.

Начинался пятый час вечера, уже зарождались сумерки. По набережной медленно, вперевалочку, бродили гуляющие из ближайших санаториев, домов отдыха, – в одиночку, парами, целыми компаниями. Но набережная была широка, простиралась вдоль моря на километр и все равно выглядела пустынной.

Коровин подошел к парапету. В лицо ему вновь ударил дующий с моря свежий ветерок с запахами соли, рыбы, нефти. На береговую гальку внизу за парапетом плеснула волна, тяжко ухнула, взорвалась белым взрывом. Брызги полетели даже через парапет. Мелкая водяная пыль на два-три мгновения окутала Коровина, увлажнила ему лицо, щекотнула ноздри. «Хорошо!» – подумалось ему. То огорчение, что вызвали у него гостиницы, крах плана, как они с Наташей тут устроятся, будут жить, уже окончательно улеглось в нем, отлетело прочь, на душе опять было светло и радостно, как было у него все время, с той выставки в Москве…

Уже действовал маяк: в стеклянном цилиндре в верхней части башни, похожей на кеглю, какими играют дети, вспыхивал рубиновый огонь, горел секунд пять, погасал, через пять секунд вспыхивал снова. «Проблесковый», – вспомнил Коровин где-то читанное про маяки. У каждого из «проблесковых» свое время свечения, своя пауза между вспышками. Зная это, капитаны, потерявшие в море ориентировку, всегда могут определить, куда их занесло, какой маяк с какого мыса подает им сигналы…

Море у горизонта было бледно-сиреневым. Выше – светилась чистая шафранная полоса вечерней зари. А над нею темнела плотная облачная наволочь, та, что днем покрывала горы. Под напором северных ветров теперь она перевалила через горную гряду и расползалась по небу над прибрежной полосой, морем, готовилась затянуть и горизонт. Вероятно, предстояло длительное непогодье, но как хороши были краски! Нет, совсем не зря положил он в свой чемодан маленький этюдник, пачку грунтованного картона, кисти. Сначала он не хотел брать из своих рабочих принадлежностей совсем ничего, отдых – так отдых, и раз уж вместе с Наташей – значит, надо быть полностью с ней. Но он знал себя, знал, что безделье его скоро утомит, наверняка зачешутся руки, и он будет жестоко себя казнить, если не окажется этюдника…

Большой теплоход отчаливал. Все его этажи, квадратные окна кают на верхних палубах, круглые иллюминаторы, пунктирными строчками сверлившие его борт от носа до кормы, светились желтым электричеством, сиявшим как-то по-иному, чем другие огни порта, – ярко, весело, празднично. Два черных буксира, крохотные жучки в сравнении с его великаньей тушей, пеня воду своими винтами, тянули теплоход канатами за нос и корму, оттягивая от причала. Затем они стали медленно разворачивать его на середине гавани, носом к выходу в море. Хриплый мегафон вахтенного начальника, руководившего отплытием, выкашливал буксирам какие-то команды, понятные только им одним.

Теплоход развернули, нацелили, как требовал хриплый мегафон. Буксиры отцепились и сразу же куда-то исчезли, уже ненужные теплоходу, чтобы не быть теперь ему помехой. Теплоход заурчал, двинулся сам, малым ходом, постепенно увеличивая свое движение. Внутри его великаньей туши приглушенно клокотала сдерживаемая мощь его машин, слышалось сипенье его широкой трубы, украшенной красной полосой, накладной эмблемой из серпа и молота. Он проплыл мимо набережной, где стоял Коровин и десятки людей, провожавшихтеплоход взглядами, вышел за мол и повернул в простор моря, – величественный и огромный, будто расцвеченная огнями гора, отколовшаяся от нависающего над бухтой горного массива, или как второй город, равный тому, что оставался за его кормой, на берегу, – унося в себе столько же электричества, столько же механической, машинной мощи, почти такое же множество людей…

Это тоже было великолепно, эффектно, красочно – зрелище уплывающего теплохода, и Коровин смотрел жадно, всем своим зрением, всеми своими чувствами вбирая в себя все, думал – надо это запомнить, сохранить во всех подробностях, деталях, чтобы потом передать на холсте: и этот глянцевый, отливающий шафраном след за кормой, и чистую ровную полосу еще ярче горящей зари, на которой так четко, точно гравюра, рисуется силуэт теплохода, его мачты, растяжки, и чаек, косо, беспорядочно, сполошно реющих над кормовым флагом, провожающих корабль в его далекий ночной путь… Все это он изобразит, но – движение!.. Как передать его, чтобы картина жила, не была немой и статичной, как фотографический снимок. Чтобы с холста слышался могучий, удаляющийся рокот тысячесильных двигателей, биение сердца этой громады из стали и электричества, шипение обтекающей двухсотметровый корпус воды…

Нервы Коровина были на подъеме, его жег творческий азарт, – мысленно он уже писал эту картину, уверенный в каждом своем мазке. Выйдет и движение, не безмолвным – звучащим сделает он холст. Как? Этого он не знал, но в нем было чувство, что он этого добьется. Сумеет, сможет! Теперь у него все получается, какую бы задачу он себе ни поставил, чего бы ни захотел…

Господи, опять его заносит в сторону! Ну на что ему этот теплоход? Увлекающего вокруг сколько угодно, на что ни брось взгляд, ему нельзя разбрасываться, мельчиться, у него есть свое дело, написанные и еще не написанные холсты, надо заниматься ими, только ими, не терять так счастливо найденной дороги, которая, собственно, и сделала его художником, дала ему обрести свое место, свой голос, свое лицо. Что был бы он без нее?

А ведь был, был… Теперь даже вспомнить странно то время, такое оно в его памяти бесцветное, не отмеченное ничем, что стоило бы в себе хранить. Просто впустую потраченные годы… Нет, он не ленился, работал так же много, каждый день; плодились труды его рук – и в то же время его как будто не было, работал просто автомат, механизм, умеющий прилично рисовать, нанести краску на холст… Он окунулся в эту работу с головой, стал ее пленником сразу же, как после училища приехал в город, теперь для него родной, а тогда – совсем незнакомый; он слышал про него только то, что у художественных мастерских есть хорошее помещение, художники не бедствуют, некоторые имеют даже свои персональные студии, в городе все время строится жилье и есть надежда на квартиру.

В самом деле, мастерские были неплохие, налаженные, работало в них человек сто примерно, с таким же профессиональным образованием, как у Коровина, то есть окончивших какие-нибудь художественные училища. Было немало и способных самоучек. Заказы поступали в преизбытке, все художники не просто имели постоянную работу, но были завалены ею, – только не ленись, действуй: плакаты, панно, портреты для клубов, школ, домов отдыха, оформление выставочных стендов, заводских Домов культуры. Когда побогаче стали колхозы, сельские районы, пошли многочисленные заказы на роспись и оформление сельских клубов, районных гостиниц, кафе. Большие заказы брали коллективно, на бригаду, работали быстро, дружно, помогал уже существующий опыт, рационализаторские приемы, распределение труда по специальностям. Получали хорошие деньги, жить можно было вполне обеспеченно. В домах у многих художников стояла импортная мебель, стереофонические радиолы, цветные телевизоры, прибавлялись ковры. Потом пошла мода на автомашины; кто уже купил, кто откладывал деньги; строили в кооперативах гаражи, а это означало тоже тысячные расходы.

Вместе с исполнением заказов, зарабатыванием денег занимались и творческой работой. Но – немногие. Человек пятнадцать, двадцать. Раза два в год в каком-нибудь просторном помещении, в залах музея изобразительных искусств демонстрировались выставки. В основном – небольшие этюды, пейзажи, натюрморты, портреты знакомых и близких, знатных людей города, области. На большие сюжетные многофигурные полотна не дерзали. Не только потому, что не чувствовали себя в силе, останавливали и практические соображения: труд над картиной долгий, огромный расход времени, материалов, а выйдет ли? И что потом? Ну, выставишь, отметят в газете, на собраниях, будет приятно в кругу товарищей, а дальше – ставь полотно в кладовую. Маловероятно, почти исключено, чтобы его купили для музея, в какой-нибудь выставочный фонд и компенсировались бы затраты труда и средств. Жанровые картины писал только один из художников – массивный, тяжеловесный Перегудов с крупной головой в каштановых кудрях, придававших ему нечто львиное. На этих его жестких, свитых в проволочные кольца, словно бы ни разу не расчесанных кудрях зимой боком сидела зернисто-черная папаха, а летом – зеленая велюровая или светлая сетчатая шляпа. Он не был хром, его мощным ногам с туго налитыми ляжками и выпяченными икрами позавидовал бы любой футболист, однако он всегда ходил с толстой суковатой палкой, подаренной ему каким-то любителем выделывать разные штучки из лесных коряг. При всей его бросающейся в глаза общей масштабности, подавляюще действующей на всех, кто меньше ростом и жиже телом, кисти рук его почему-то выпадали из присущих ему размеров, они были у него как чужие, совсем крошечные, с тонкими пальчиками, так что у всякого, кто их видел, рождалось удивление, как такими детскими ручками ему удается справляться со своими многометровыми полотнами. Приступая к очередной картине, Перегудов только в самом начале пользовался широкими кистями, в основном – для подмалевки, для фона, чтобы побыстрей его наметить, закрыть, а потом переходил на тонкие, как у миниатюристов: в письме он придерживался старого классического метода «лессировки», тщательно прописывал каждое место полупрозрачным слоем краски по многу раз. Все иные методы, способы, приемы письма, художественной техники он ругательно отвергал, называя все это «модернягой». В пятидесятые годы у него был крупный успех, одна из его картин побывала на всесоюзной выставке, была куплена в фонд Третьяковки, воспроизведена в «Огоньке» и других иллюстрированных журналах, размножена в открытках. Перегудов получил почетное звание и считался среди местных художников первым, метром, всегда председательствовал во всех жюри, его оценки решали, пройдет ли работа на выставку или будет отвергнута. Поэтому Перегудова побаивались, старались с ним не ссориться, иметь дружеские отношения. Как все не очень талантливые, «ненастоящие» в искусстве люди, баловни удачи, временные счастливчики, он ревниво оберегал свое главенствующее положение, всегда остро чувствовал, кто перед ним не гнется, и при случае таких мог больно ущемить, основательно прижать. Делал он это не грубо, не выдавая своих истинных причин, своей злопамятности; отвергнув, как председатель жюри, представленные на выставку этюд, портрет, пейзажное полотно, мог в этот же самый день высказаться на заседании правления за то, чтобы этому художнику выдали рублей сто в качестве творческой помощи: человек-де старается, есть успехи, но пока еще не дотягивает до «кондиции», надо поддержать, пусть куда-нибудь съездит, попишет этюды, поучится, растить таланты – наша святая задача, к этому нас призывают важнейшие постановления, мы, старики, не вечны, уйдем, а молодым – продолжать, они наша смена. Все вместе выглядело как нечто вполне правильное, искреннее, без какого-либо подвоха; в первом случае – строгая, но необходимая требовательность, забота об интересах искусства (а как же, ведь так и должно быть!), во втором – дружеское, просто-таки отеческое внимание к молодежи, которой в самом деле надо еще учиться, наращивать мастерство. Нужно было долгое знание Перегудова, чтобы, не заблуждаясь, его по-настоящему понимать. Но все же и тогда против него не было явных доказательств, так мягко, вкрадчиво, маскируясь в вату отеческой ласковости, умел он придерживать всех, в ком видел себе соперников, кто мог бы его обогнать.

Первых три года Коровину было не до выставок: он женился на Наташе, хлопотал о квартире; потом, когда ее дали, надо было обставляться, завести необходимое; требовались деньги и приходилось «вкалывать», ни о чем больше не думая, только об этом. Он даже этюдов «для себя» не писал. А потом, когда пришло свободное время, опять пришло к нему и желание, и потянуло в творчество, – все сильней и сильней.

Первый его холст, который он дал на весеннюю выставку – «Зимнее утро. Иней», – прошел через жюри без возражений. Перегудов даже поздравил его: «А ты, парень, того – тянешь… Давай, давай, жми дальше, нашего полку, как говорится, прибыло!..» Перегудов еще не видел в нем ничего серьезного, расценивал, должно быть, так: «А, оформитель… Ну что ж, пускай… Побалуется, да так на этюдах и застрянет, дело известное… «Иней», потом «Первая зелень», «Первая борозда»… «Лето»… Таких этюдов – пруд пруди. Однако кисть бойкая, колорит яркий, налицо и талант, и выучка. Это всем видно, не поддержать нельзя. Будет не благородно…»

Так у Коровина в самом деле и пошло: «Первая зелень», «Сады цветут», «Утро колхозного поля» на весенних выставках, «Погожий день», «Нива золотая», «Колхозный пруд» – на осенних. Этюды были не лучше, не хуже других, того, что вообще на таких выставках появлялось. Если чем они и выделялись, то лишь более тонким видением и передачей цвета. Товарищи это признавали, снисходительно похваливали: «А ничего, ничего… Чувствуешь… Глаз есть».

Похваливал и всегдашний рецензент газеты Толкачев, резвый, бодрый пятидесятилетний холостяк, каждый вечер торчавший или в оперном, или в драматическом театре, или за кулисами молодежного. Вначале Толкачев называл Коровина в своих статьях о выставках «способный пейзажист», затем стал называть «мастер пейзажа», а однажды обмолвился даже так: «признанный мастер пейзажа».

Если судить по похвалам товарищей, по оценкам Толкачева в газете, то Коровин вроде бы от выставки к выставке рос, куда-то шел, двигался. Но сам чувствовал: никуда он не идет, стоит на месте. Иногда на него нападала тревога, почти паника: сколько уже истрачено времени, ему уже за тридцать, а ведь ничего существенного нет, не сделано, даже более или менее приличную персональную выставку ему собрать не из чего! Такой ли жизни, работы хотел он для себя, избирая профессию художника, учась мастерству! Ведь есть же в нем что-то гораздо значительней и больше того, что пока выразилось в его холстах, есть внутри силы, он чувствует их; почему же никак не может он их развернуть, в чем дело?

И он за что-нибудь судорожно хватался. Ехал в передовой колхоз, писал портреты передовых доярок, колхозных бригадиров, заслуженных механизаторов. Их выставляли, он слышал слова одобрения, но сам видел: мастеровито – и тем не менее все это заурядно, шаблонно. Такое уже было, было, он ничего никому не сказал нового своими портретами, ничего не прибавилось в большом искусстве. Нет в его полотнах открытия, живого нерва, который бы будоражил души зрителей…

В один из таких кризисных для себя периодов он на два месяца уехал на стройку атомной электростанции. Такие выезды горячо приветствовались, это называлось «идти в ногу с жизнью», «держать руку на пульсе времени». Атомная станция была совершенно новым, небывалым еще делом, и Коровин думал, что эта тематика приведет его к тому открытию, которое он так ищет. Новое дело – значит, там и новые, совсем другие люди, соединение в одних и тех же лицах рабочего мастерства и образованности ученых; технический прогресс, обретший качественно совсем новую явь; есть что показать, есть о чем высказаться – ему, художнику, летописцу времени…

Со стройки Коровин привез кучу этюдов и почти законченных картин: «Роют котлован», «Первый бетон» – и тому подобное. Снова портреты: мастеров, рабочих. Большой холст: коллективный портрет монтажников. Это было впечатляюще: здоровенные парни в брезентовых робах, в тяжелых страховочных цепях; лица мужественные, решительные, никакой мягкости, плавности, все черты предельно резкие, даже грубоватые, – трус и мямля на высоту не полезет.

Коровину очень хотелось своей личной выставки, – пора, да и есть уже, что показать. Ее разрешили, в десять дней он развернул свои холсты и картоны в фойе новопостроенного и только что открытого цирка. «Монтажники» были в центре, главным полотном всей экспозиции. Приходило городское начальство, выставку посмотрели тысячи горожан, областная газета дала с «Монтажников» репродукцию, Толкачев написал хвалебную статью, сказал, что художник со своими «Монтажниками-высотниками» сам поднялся на новую высоту в своем творчестве. Коровин праздновал победу. Но в очередном номере «Огонька» он увидел репродукцию – почти таких же монтажников. Потом такое же – в другом журнале, в третьем. Опять был шаблон, топтание на месте, не свое…

Он продолжал что-то делать, по инерции, просто чтобы не пропустить возможности участвовать в очередных выставках – областной, зональной, республиканской. А внутренний голос говорил ему: «Не то… не то… вполсилы, вполнакала, вполдуши, опять не твое, не собственное, не из глубины твоего сердца… Не переболел, не помучился ты этим, дорогой друг Коровин, возможно, рецензенты, обозреватели и похвалят, но зрителя по-настоящему ты за душу не возьмешь, потому что на воде твои краски (он стал писать темперой, звучней и не жухнет со временем), а не на слезах, не на крови…»

Возможно, и дальше его творчество тащилось бы по избитым колеям, не одухотворенное большой мыслью, сильным чувством, если бы он не поехал на «Москвиче» с одним своим товарищем под Рязань, на родину Есенина. Близился юбилей поэта, и товарищ уговорил: поедем, напишем пейзажи, есенинские березки над Окой, это же ходкая тема, предложим литературному музею, возьмут на выставку. Насчет техники, мастерства товарищ Коровина был слабоват, знал это и потому всегда старался оседлать какую-нибудь юбилейную и потому «проходную» тематику.

Коровину было, как всегда, некогда, но Рязанщина, есенинские места его давно манили. Вряд ли еще представится такой удобный случай. И он поехал.

Собирались одолеть дорогу за один день, но не вышло, сумерки захватили их в пути. Надо было где-нибудь располагаться, ночевать. С ними была палатка, котелок, чтобы сварить похлебку, мясные консервы.

Небо в той стороне, куда они ехали, уже налилось непроницаемой темно-лиловой мглой идущей оттуда ночи. Налево простиралось ровное поле в некошеной траве, рисовалась какая-то непонятная башня или колонна, увенчанная чем-то вроде шара. Его золотили последние краски зари, он сверкал издалека, как маяк. Поблизости виднелось большое темное строение, с куполом, тоже окрашенным потухающей зарей, с крестами. Похоже – церковь. Колонна, церковь – в голом поле?

Свернули с шоссе, поехали по целинной кочковатой земле на эти непонятные сооружения. И когда до них осталось совсем мало, товарищ вдруг догадался, что они означают, воскликнул:

– Слушай, мы же с тобой вот где – это же Куликово поле! А это памятник. Как раз на месте Мамаева шатра. А то вот – собор. Я здесь уже однажды был, с экскурсией. Только мы с другой стороны подъезжали, от Епифани…

Товарищ остановил машину. Они вылезли. Еще можно было кое-что различать, и они обошли черную чугунную колонну в ограде из массивных цепей, вплотную приблизились к собору. Было тихо, никакого движения на пролегающих мимо дорогах, ни одной человеческой души возле памятника и собора и на всем окружающем пространстве…

Быстро поставили палатку. Товарищ Коровина был опытный автопутешественник; не надеясь, что на стоянках найдется топливо для костра, возил с собою керосиновый примус. Его разожгли, сварили из пшена и мясных консервов похлебку и принялись хлебать из котелка деревянными ложками варево.

По-прежнему окружающее пространство сковывала глухая тишина. Даже издалека не доносилось никаких звуков. Только мигали слабые огоньки деревень, километров, должно быть, за десять, не ближе, – а то б слышался собачий лай.

Пока они управлялись с кулешом, взошла и разгорелась круглая луна, положила свой ртутный блеск на шар, венчающий тридцатиметровую колонну, на купол собора и его кресты, посеребрила вокруг степную траву.

Коровин поднялся с земли, чтоб лучше видеть. От холма с памятником залитое луною поле уходило, слегка понижаясь, вдаль, туда, где текла река Непрядва и темнели заросли лозняка на ее берегах.

– Так, значит, вот здесь, на этой самой земле, все и было? – проговорил он вслух, не для вопроса, не затем, чтоб слышать ответ, а как бы отвечая самому себе на свои мысли.

Он прошел от палатки и автомобиля в глубь поля, постоял, совсем один, чтобы лучше вслушаться, всмотреться. Мертвая тишина, лунный свет, черное небо над головой с редкими звездами… Как будто никого никогда и не было на этом поле от сотворения мира, не сходились здесь в жесточайшей сече двести с лишним тысяч русских воинов с таким же числом татар, решая для себя и потомков вопрос: быть или не быть им русскими, быть или не быть России…

Потом Коровин с товарищем легли в палатке, подстелив брезент, устроив изголовья из охапок степной травы, издававшей горьковато-сладостный запах полыни.

Они недолго полежали в тишине, и вдруг товарищ спросил:

– Слышишь? Что это?

Коровин и сам уже слышал: какой-то глухой, неясный шум, гул, временами будто короткий звяк, звон – где-то под ними, в глубине земли, на которой они лежали. Стоя или сидя этого было не расслышать, а вот когда они легли, приникли к земле вплотную – звуки эти дошли до них. Коровин вслушивался, и ему казалось, что он различает что-то похожее на конский топот и ржанье, на чьи-то вскрики; то вдруг будто меч звенел о шелом или кольчугу, то вдруг долетал чей-то продолжительный вздох – бойца, изнемогшего от страшной усталости, а может быть, это из изрубленного тела вылетало последнее дыхание. Наверное, это просто шевелились в тесноте почвы корни растений, сосали влагу, распрямлялись новые ростки. Но Коровину, его взволнованному воображению представлялось, что это далекий, смутный отголосок битвы, гремевшей здесь шесть столетий назад, сохраненный землей в своей сокровенной глубине, как в памяти. Нужна особая удача, счастливые минуты, чтобы это эхо услышать, и вот сейчас именно такой редкостный, равный чуду момент…

На другой день они доехали до Константинова, провели в нем и его окрестностях несколько дней. Потом товарищ потянул Коровина во Владимир, в Суздаль, в Ростов Великий, до которых было недалеко. Вместо недели они провели в поездке вдвое больше. Коровин вернулся с массою этюдов, разнообразных впечатлений. Но все они при всей пестроте и разнородности сливались в нечто единое, чему было название из одного слова – Россия… И самым, пожалуй, незабываемым среди всего, что он видел, ощутил, привез с собою, были те ночные голоса на Куликовом поле…

Приехав, Коровин накинулся на книги, летописи, бросился в отечественную историю, как иные бросаются в запой, удивляясь, как мог он жить раньше, считать себя русским и так слабо, поверхностно, лишь малыми разрозненными обрывками знать прошлое, старину. В нем кипела даже обида на учителей, учивших его в детстве, юности, – что же они в свое время не объяснили, не растолковали, как это необходимо, не вбили в голову, в сердце, что, не имея внутри себя того, что зовется национальным, человек не может быть по-настоящему личностью, гражданином, сыном страны и народа, а есть просто безродная человеко-единица, не сознающая своего истинного места в пространстве и во времени, выпавшей роли и своего обязательного долга, который есть у каждого перед прошлым и будущим.

С ним стали происходить превращения, которых он от себя никак не ожидал. Вдруг расширились и умножились его способности и появились такие, каких не было: прежде он ничего не мог сделать без натуры, а теперь он получил возможность совершенно явственно видеть далекое, давнее, как будто все это уже было им когда-то видено своими глазами, – даже утренний туман на Куликовом поле восьмого сентября, когда русские и татарские полки стали строиться друг против друга, как он колыхался, плыл густыми волнами и кутал землю, и как вдруг ударило вырвавшееся из этой мглы солнце в русские хоругви и знамена и зажгло их, сделало огненными глаза Спасителя, которого несло над собой русское воинство… Точно это происходило в его собственной биографии – были для него те страшные, мучительные часы, когда, скрытые от татар, стояли и томились в густом тенистом лесу полки, оставленные в засаде, для решительного конца, когда уже не станет других сил, а на поле уже лежали мертвый на мертвом, вся пешая русская рать – как скошенное сено: отцы, братья, сродники тех, кто выжидал. Будто находясь тут же, среди этих воинов, видел Коровин, как ходил взад-вперед в железе доспехов могучий, теряющий терпение князь Владимир Андреевич, слышал его разговор с московским воеводой Волынским-Боброком:

– Что ж мы медлим, гляди, ведь уже все полки христианские лежат мертвы…

А Боброк, у которого сердце так же горячо стучало от горя и жажды мщения, сдерживал князя и себя:

– Погоди, еще не пора… В самое лицо ветер, несет стрелы татарские, а русские долетать не будут…

– Одолевают ведь татары!

– Погоди, князь, погоди… Меняется ветер… Переменится вовсе – вот тут мы и ударим…

Коровина поражало, что ото всей той массы воинов, что вышли на решительную схватку с иноземцами, чтобы навсегда сбросить с Руси ненавистное ярмо, летописи и сказания донесли лишь два-три десятка имен, ничтожнейшую часть, а все остальные – навсегда забыты, потеряны, и никакими усилиями их уже не воскресить. Он ощущал это как вину истории, потомков. На Куликовом поле бились не только за себя, за своих жен и детей, бесстрашные те бойцы вырывали у врагов для России ее будущее на столетия вперед, бились за наши нынешние дни тоже. И – ни одного зримого образа, чтобы мог взглянуть счастливый потомок, какими же они были, эти далекие предки, что добывали свободу и для нас…

Но Коровин их видел, они теснились вокруг него, лица эти были в его глазах днями и ночами, и он судорожно чернил картоны крошащимся углем, швырял на холсты краски с широких кистей, торопясь запечатлеть то, что было в его внутреннем зрении, рвалось наружу.

Ему долго не давался князь Дмитрий. Летопись о нем говорила: «Бяше крепок и мужествен, телом велик и широк, и плечист, и чреват вельми, и тяжек собою, брадою ж и власы черен, взором же дивен зело…»

Забракованные наброски загромождали уже все углы мастерской. Коровин делал эскизы снова и снова – и отшвыривал в груду негодных. Нет, не Дмитрий!.. Без подписи не угадаешь, а нужно, чтобы его узнавали без пояснений, сразу, мгновенно, по облику, взгляду…

Однажды из окна своей студии Коровин увидел: во двор въехал экскаватор, стал копать какую-то траншею. Экскаватором управлял дюжий верзила с нахмуренным лицом, небритым, должно быть, вторую неделю. Экскаватор грохотал, послушный движениям его рук, лежащих на рычагах, сила машины казалась его собственной, ковш, загребавший сразу по кубометру земли, продолжением его рук. Казалось так потому, что в самом экскаваторщике было немало силенки: плечи распирали телогрейку, ручищи были могучи и велики и так широки измазанные черным машинным маслом ладони, что, мнилось, он и ладонями мог бы поднять столько земли, сколько поднимал ее зубастый стальной ковш.

Коровин сбежал во двор, замахал экскаваторщику руками, призывая его остановиться, убавить грохот мотора.

– Слушай, друг, очень прошу – поднимись ко мне в мастерскую, всего пять минут. Я только посмотрю на тебя в шлеме и латах!

Экскаваторщик округлил глаза, ткнул себя пальцем в висок:

– Ты, дядя, случаем – не того?

– Я художник, – заторопился объяснить Коровин, сообразив, насколько дика для мастера его просьба. – Мне это нужно для работы. Понимаешь – для работы!

Года на два он полностью отодвинул от себя исполнение заказов, даже самых выгодных, не горюя, что сберкнижка тощает, не думая, оправдается ли его неистовый, поглотивший все его время труд, окупится ли, хотя бы частично, трата материалов. Это его решительно не интересовало и не заботило, ему нужно было только одно: высказаться. Выплеснуть из себя то, что его переполняло, заставляло вскакивать среди ночи, зажигать свет, хвататься за бумагу, карандаши, уголь. Иначе – не закрыть глаз, не успокоиться, не заснуть…

Потом он стал делать и заказное, без денег не проживешь, но все равно главным для него были свои холсты, картоны, которых наросло уже много, на несколько выставочных залов. Он не стремился к тому, чтобы в них была связь, одна общая линия, тем более – последовательность, но это возникало само, не могло не явиться, потому что им двигали четкая мысль, ясно понимаемые им чувства.

Однажды в Москве он показал фоторепродукции со своих работ, разложил их на большом столе. Вот Дмитрий, великий князь московский, отроком, вот уже возмужавший юноша, вот в год похода на татар, вот он в доспехах рядового ратника на Куликовом поле, в ряду с другими бойцами… Вот Сергий, преподобный игумен Троицкого монастыря, жизнь положивший на то, чтобы вдохнуть в московских князей мужество и решимость подняться на поработителей, своей рукой окропивший меч Дмитрия, благословляя его на битву. Вот легендарный Пересвет, сразивший татарского богатыря Челубея и сам погибший от удара его копья, вот Ослябя… Вот воеводы, предводители полков… Вот друг Дмитрия и любимец его Михаил Бренко; перед началом битвы он надел латы и шлем великого князя и стал под его знамя, чтоб отвлечь татар от самого Дмитрия, и гордо и бесстрашно стоял в самом кипении сечи, пока десятки стрел не пронзили его насквозь…

А вот, – стал раскладывать Коровин новые фотографии, – простые воины, ратники, бойцы Коломенского, Владимирского, Костромского, Переславльского, Звенигородского, Дмитровского полков, безвестные русские люди, ремесленники, оратаи, оставившие дома в зыбках детей, любимых жен, которым быть неутешными вдовами… Лица, какие и сейчас встретишь. Но – как суровы они, как суровы глаза… Не праздник ждет, не веселье…

А вот эти эскизы – само поле. Нет, не тогдашнее, теперешний его вид. Высокая трава, сухой колючий репейник, который в народе чаще зовется татарником, в память, должно быть, о пережитом лихе, таком же цепком, упорном, жестококолючем. Пунцовые головки его цветов. Как кровь, – все еще та кровь…

В центре Коровин положил репродукцию с главного полотна, грандиозного по размерам: шесть на четыре метра, такие он еще не писал. Оно еще не кончено, вот эта часть набросана совсем эскизно, не проработана, здесь тоже – еще писать и писать. Но, в общем, композиция уже сложилась, взглянуть можно. Панорама десятиверстного поля. Мешанина конских голов и крупов, копий и мечей, ватных халатов и железных кольчуг, русских шеломов и татарских островерхих шапок из бараньего меха, собачьих малахаев, один тесный, спутанный клубок ярости и боли, живых и мертвых, – как это и было в тот день, переломный в истории России день, восьмого сентября…

Когда он начал раскладывать фотографии – это было в большом многолюдном учреждении в разгар рабочего дня, – вокруг шла деловая суета, кто-то разговаривал по телефону, входили и выходили сотрудники, печатала машинистка. А когда кончил – все стояли у стола, смотрели и в комнате была тишина.

– Готовая выставка! – сказали Коровину. – Привозите, дадим помещение.

– Надо докончить главную картину…

– Да ведь она уже есть! Отлично смотрится. Иногда дописать – только ухудшить.

Через месяц он привез картины. С помещением вышла накладка: то, которое обещали, еще не освободилось, Коровину предложили одну из отреставрированных церквей в Зарядье, около гостиницы «Россия», используемых под разные экспозиции.

– К сожалению, так складывается – только на десять дней. Должна быть выставка старинных самоваров.

Коровин безмерно огорчился, расстроился. Десять дней! Да выставку просто никто не успеет посмотреть за такой короткий срок! Окошки в церкви – маленькие, внутри даже в солнечные дни полумрак. Значит – при электричестве, а для живописи – это гроб! Помещение совсем не выставочное, неудобной формы: тесные, узкие простенки, закоулки, толстые квадратные колонны, поддерживающие низкие кирпичные своды. Демонстрировать самовары еще можно, но картины… Как их тут развесить? Да и не поместится все, надо ломать выставочную композицию, которую он уже наметил, тщательно обдумал.

И только чтоб не уезжать обратно, стал размещать холсты. Рабочих не было, делал все сам. Ему дали тяжеленную связку ключей, он приходил рано утром, отпирал замки семнадцатого века, отворял скрипучие двери, окованные таким же древним железом, выделанным вручную на наковальнях московских кузнецов.

И когда заполнил своими картинами стены, увидел – именно здесь их и надо смотреть. Соседство со старыми кирпичами, белым тесаным камнем, узкими окошками в решетках, низенькими сводами дало картинам что-то дополнительное, совершенную убедительность, достоверность. Они казались не работой современного художника, а пришедшими оттуда, из глубины столетий, вместе с каменными плитами, что звонко звучали под ногами, массивными замками и решетками, древними светильниками, висевшими и центре сводов на цепях; в них горели двухсотваттные электрические лампочки, но сами люстры, делавшиеся под свечи, цепи – были настоящие, пережившие века, на них местами даже сохранились воск, жирная свечная копоть.

Выставка продлилась больше месяца. Повалил народ. Самовары пришлось выставлять в другом месте. Приходили и приезжали экскурсии, даже из Подмосковья. Каждый день поступали заявки на встречи, беседы с художником. И примечательно, на это Коровин совсем не рассчитывал, было много молодежи, причем даже такой, что сторонится всего серьезного, ценит одни только развлечения. Эти парни и девушки приходили всегда компаниями, в джинсах, ярких спортивных куртках, с сумками через плечо, в которых —ракетки, транзисторы, пачки импортных сигарет, а снаружи – латинские буквы фирм, улыбающиеся кинозвезды. Вваливались с говором, шумом, будто пришли в спортзал или в привычный для себя музыкальный клуб, и быстро смолкали, без напоминаний о порядке и тишине, – то, что было на стенах, покоряло и их, переводило совсем в другое настроение.

Коровину было любопытно откуда-нибудь издали, из уголка, наблюдать за такой категорией зрителей, их реакцией, разгадывать происходившие в них перемены. Отчего они так почтительно смолкали и серьезнели и потом выходили с совсем другими лицами, чем пришли? Что они видели здесь для себя, поклонники поп-музыки, лишь с пятого на десятое перелиставшие когда-то для экзаменов Тургенева, Чехова, Толстого, но зато назубок знающие названия всех модных отечественных и зарубежных джазовых, вокально-инструментальных ансамблей? Пожалуй, рядом с картинами следовало бы поставить скрытую кинокамеру, ибо нигде лучше нельзя было бы снять, как молодые парни и девушки лицом к лицу встречаются со своей Родиной и многие из них впервые для себя открывают, что они тоже русские, – то, что они забыли, не помнят, а может быть, и не знали по-настоящему никогда…

После Москвы выставку затребовали во Владимир, потом в Новгород, Смоленск, Тулу. Даже астраханцы захотели принять у себя полотна Коровина: у них как раз построился выставочный зал, и они искали, как поинтересней его открыть.

Через три года Коровин подсчитал: выставка побывала в двадцати городах. Прерывая работу в мастерской, Коровин сам возил свои картины. Уже везде давали помощников, но полагаться на случайных людей было рискованно, напутают, обязательно сделают что-нибудь не так, и Коровин развешивал полотна по-прежнему сам. Каждый раз у него было что-то новое, что еще не выставлялось, чего еще не видели. Он увлекся иконописью – и возникла совсем новая тема: портреты, а точнее сказать – лики древнерусских мастеров кисти, стилизованные под их собственную манеру письма. Поездки на Север, на Соловецкие острова и Ладогу, в Изборск, Псков и другие древние города вылились в другую новую тему: древнерусское зодчество. Натура уже мало что могла дать, но его воображение помогало пробиться сквозь толщу времени к первоначальным формам, из тьмы, заволакивающей прошлое, из небытия, из ничего извлекало то, что когда-то было: величественные, неприступные стены кремлей, белокаменные палаты и храмы, их золоченые купола, вознесенные в синь неба, в кипень тугих, крутобоких облаков.

Открытие выставки каждый раз выливалось в торжество. Выступал с речью кто-нибудь из местного высокого начальства, перед Коровиным сверкали блицы фотокорреспондентов, перерезалась красная шелковая ленточка. Местное телевидение обязательно устраивало о выставке большую передачу, черно-белые и цветные экраны приносили картины Коровина в каждый дом, в каждую семью. Газеты печатали статьи, беседы журналистов с ним, – этих вырезок у Коровина накопилась уже целая папка. Налицо был явный, большой успех, о каком мечтается каждому художнику. И может быть, именно потому, что Коровин совсем к нему не стремился, с самого начала нисколько не думал, будет ли успех, не будет, что получится вообще, – просто работал в азарте, делал то, что его зажгло и продолжало в нем бурно гореть.

Гигантская его работа, вероятно поразившая бы количеством даже его самого, если бы все им сделанное, а также все подготовительные черновые наброски, зарисовки, эскизы собрать воедино и выстроить в один ряд, мотания по городам, «подскоки» на этюды, – поехать спокойно, не спеша, на более или менее продолжительный срок никак не хватало времени, – необычайно убыстренный, спрессованный темп жизни, казалось, должны были бы сломить его силы и здоровье, – ведь не Микула же Селянинович он, не Добрыня Никитич. Но происходило нечто необъяснимое: чем больше он работал, мотался, спешил, тем крепче, неистощимей становился сам, точно совершал не расход энергии, а ее приобретение; видно, таковы секреты вдохновения, высокой творческой страсти. И только в последний год почувствовал: да, все-таки не Микула, нельзя все время столько тащить на себе, не мешает и передохнуть…

Увлеченный всеми своими делами, новыми, непрестанно рождавшимися замыслами, он не сразу заметил, уловил, как странно переменились к нему сотоварищи по мастерской, как отчужденно они от него отстранились. Он обнаружил это с удивлением только тогда, когда разными путями стал доходить до него шепоток, оказывается давно уже шелестящий за его спиною: «А чего особенного? Подумаешь, шуму! Взял Рериха, перетолок с Васнецовым, подбавил Корина…»

Причина этого злословья была еще настолько непонятна Коровину, что он всерьез встревожился: неужели правда – Рерих, Васнецов, Корин? Называют и других: Бубнова, Авилова, Илью Глазунова…

Он придирчиво вглядывался в свои полотна: где же сходство, повтор? В чем? Нет же этого, нет! У него другая кисть, другой, свой, взгляд, другое, свое, чувство. Общее лишь одно – то, что это русская история. Но тема эта открыта для всех, как любая тема, она необъятна, неисчерпаема, ее нельзя «застолбить» за каким-нибудь одним именем или группой имен, к ней уже много раз обращалось искусство и еще сотни художников обратятся, каждая эпоха черпает из истории что-то себе нужное, в поучение и поддержку… Он пришел к своим картинам не от других полотен, его привела к ним та ночь на поле Куликовом с чуткой, серебряной тишиной, лунным светом, голосами в толще земли, под густым покровом трав. Они водили его кистью, а не подражание Рериху, Васнецову…

Неужели это зависть? Он не верил, не хотел принимать свою догадку. Когда работали вместе и он был вровень со всеми, не лучше, не хуже, он был для всех хорош, свой парень. Но стоило приподняться, выделиться… Он вспомнил другой случай, похожий. Один из молодых художников, совсем новичок в мастерских, ничем не выделявшийся, тихенький и скромный, съездил туристом в Италию, привез массу зарисовок цветными фломастерами, любопытных, метких, живых. Выставил в фойе главного кинотеатра; зрители смотрели с огромным интересом, одобряли, газета поместила теплую информацию, портрет художника. А свои хмуро пожимали плечами: «Фотографии… То же самое можно было нащелкать аппаратом, проще и быстрей…» Парень оказался ранимым и увял, оставил свой жанр, в котором так удачно начал, затерялся в массе безликих работяг мастерской, живущих по нехитрому принципу: накалымить, выпить – и снова тот же цикл.

То, что это именно зависть, Коровин отчетливо увидел, когда подошел юбилей организации художников, возникла возможность представить лучших к награде и список кандидатур обсуждался на правлении. Не будучи членом правления, Коровин на этом заседании не присутствовал, но ему рассказали в подробностях. Предполагалось, что среди награжденных будет и он. Список огласили. Его фамилия не значилась. Инструктор из горкома напомнил: а что же Коровин, у человека такие достижения, прославил наш город, на данном этапе первый ведь художник!

Встал Перегудов, за прошедшие годы он еще более раздался вширь, потяжелел, голова его, в густой проседи, стала совсем львиной, кольца волос опускались до самых плеч, и не спеша, обстоятельно, со своей всегдашней наружной доброжелательностью, подчеркивая, что в то же время необходимо соблюдать и объективность, объяснил, что предварительно члены правления кандидатуру Коровина уже обсуждали; работник, конечно, он хороший, заметный, достижения, верно, у него есть, награды он, безусловно, достоин. Но дело вот в чем: его выставки устраивались по линии Министерства культуры, а именно – Общества охраны памятников истории, отнюдь не как творческие. Союз художников их не организовывал, не имеет к ним отношения, ничего о них не знает и не числит их в своем активе. Правление никогда не обсуждало достоинство и ценность этих коровинских работ, их право выставляться, качество их, как произведений искусства, официально не установлено, не подтверждено, и это еще вопрос – как их оценить с профессиональной точки зрения, что́ они стоят. Поэтому нельзя, нет оснований включать Коровина в список художников, имеющих именно творческие достижения, которые официально признаны нашим правлением, комитетами состоявшихся творческих выставок. Это будет нарушением правил, порядка, не согласуется с уставом. Внутри организации обязательно поднимется недовольство, такое наше решение, если оно будет, наверняка не поймут, опротестуют. Вот если Министерство культуры захочет отметить Коровина и представит его к награде – вот так будет совершенно правильно, законно, ни у кого не возникнет справедливых возражений. В этом случае и наше правление не будет возражать, даже горячо поддержит…

Представителя горкома речь Перегудова не убедила, но решал не он, а правление, абсолютное большинство проголосовало, как сказал Перегудов, остальные промолчали; спорить с ним всегда остерегались, не нашлось храбрецов и в этот раз.

Награду у Коровина Перегудов отнял, но сыграл в друга и тут: сам подошел после заседания к Коровину, дружески похлопал по спине, сказал: «Ты не переживай, все равно бы тебя наверху зачеркнули, можешь мне поверить, я эти тонкости знаю. А через Министерство культуры тебя обязательно наградят. Что ты – столько выставок, такая пресса, никуда они не денутся… Хочешь, мы от правления даже бумагу напишем, ходатайство?»

Коровин и не переживал. Ни тогда, когда узнал о хитром фокусе Перегудова на заседании, ни потом. Даже сейчас в нем не шевельнулось обиды или горечи, когда он про это вспомнил, вспомнил всклокоченную, серо-оловянную, будто вспененную голову Перегудова у своего плеча, пористую кожу его широкого, набрякшего кровью, близко придвинутого лица, выкат его желтых глазных яблок, как всегда – предельно искренних, вроде бы совсем ничего не таящих, кроме сказанного. У него уже была награда, и никакая другая не могла бы ее превзойти: лица людей, с какими они смотрели на выставках его полотна, с какими уходили домой, их не всегда складные, но зато искренние, взволнованные отзывы, оставленные в альбоме. В одной из этих записей говорилось: «Я долго стоял перед вашим Феофаном, держащим в руке алую кисть, как свечу, как факел… Долго смотрел на Дмитрия в изрубленных латах. Ведь он мог бы и не биться сам, это же было не обязательно… Теперь я знаю, как надо жить!»

5

«Таврия» сияла всеми своими окнами, была наполнена даже на улице слышным разноголосым шумом, какой создает присутствие большой массы народа, народа молодого, бодрого, беззаботного, весело настроенного. Из тех окон, что были приоткрыты, неслись взрывы смеха, визжание магнитофонной музыки, транзисторов. По коридорам нижнего этажа, когда Коровин вошел в вестибюль, пробегали рослые ребята: кто с бутылкой кефира из буфета, кто с махровым полотенцем на шее – в душ или из душа. В кедах, трикотажных спортивных брюках в обтяжку, майках. Широкими плечами, скульптурными бицепсами можно было залюбоваться. А здоровья, распирающей силы в каждом было на троих. На долю Коровина выпало голодное послевоенное детство, с карточками, очередями, перловой кашей в школе на завтрак; его сверстники так не разворачивались, не расцветали, такой сытости, беспечности и такого здоровья никому из них не досталось. У нынешних ребят не было в этом вины, но Коровину почему-то всегда приходило на ум это сопоставление, когда он видел современных парней.

Дверь и камеру хранения была открыта, кладовщик что-то жевал, на столе стояла кружка с чаем, – он словно бы и не прерывал той трапезы, которой был занят, когда Коровин сдавал свои вещи. А что еще, спрашивается, этому облому делать в своем заточении возле дощатых полок, с электрической лампочкой без абажура над столом, на котором только банка с клеем, растрепанная книжка с квитанциями…

Он узнал Коровина, не взглянув на квиток, достал с полки его чемоданы.

– Устроились? – спросил он уже дружески, как добрый знакомый.

– Вроде бы…

– Ну вот. А вы горевали!

– А разве это было видно?

– А то! Ко мне человек подходит, я его и словом ни о чем не спрашиваю, а сам уже вижу, кто он такой, откуда, что у него на душе, что в мыслях… Зря горевали, у нас так: в конце концов все устраиваются. Сначала – расстраиваются, а потом, так ли, эдак, – устраиваются, – сострил он. – Приятного вам отдыха и развлечений…

К подъезду, когда из него вышел Коровин, как раз подкатило такси. Вылезли двое молодых людей кавказского типа, за ними с сухим мелким стуком каблучков выпрыгнули две тонконогие девицы в укороченных до последнего пределаплатьях. Было видно, что девицы – местные, из тех, что вечерами наполняют ресторанные залы, вихляются в толпах танцующих на пятачках у эстрад ресторанных оркестров, что знакомство их с молодыми черноусыми людьми – недавнее, состоявшееся, скорее всего, только что, где-нибудь на бульварной скамейке, и приехали они в гостиничный ресторан в полуподвальном этаже, откуда через открытые форточки уже выплывали запахи густо наперченных шашлыков, поедаемых первыми вечерними посетителями.

Коровин опять сам погрузил чемоданы в багажник «Волги», сел на еще теплое от приехавших пассажиров сиденье, и через десять минут, открыв ключом дверь, уже входил в квартиру на четвертом этаже, где оставил Наташу.

В хозяйской половине было темно и тихо, ребятишки из школы еще не пришли. Темно и тихо было и в той комнате, где находилась Наташа. Значит, она еще спала. Коровин осторожно поставил чемоданы на пол в коридоре, подумал – зажигать ли свет? Или посидеть в темноте, пока Наташа проснется? А может, уйти, побродить возле дома? Уходить – это опять щелкать замком, стучать дверью. Наташу это потревожит. Он решил посидеть. Вошел на цыпочках в комнату, но по дыханию Наташи понял, что она не спит.

– Натка, это я!

Она не ответила, но пошевелилась на кровати. Он щелкнул выключателем, зажег свет. Наташа лежала лицом в подушку. Коровина охватило беспокойство.

– Ты что? – тронул он ее плечо, поворачивая Наташу к себе.

Она и сама повернулась, быстро села на кровати, опустив ноги на пол. Закрылась ладонями. Лицо ее было мокрым от слез.

– Натка, ты что? Что с тобой? – испуганно спросил Коровин. – Что случилось?

– Мне страшно, – глухо, в ладони, сказала она.

– Страшно? Отчего? Кто-нибудь заходил? Тебе что-нибудь приснилось?

– Нет…

– А что же?

Наташа молчала. Коровин совсем растерялся. Такой он ее никогда не видел, за всю их совместную жизнь она никогда не плакала у него на глазах.

– Ну говори же – что?

– Я задремала… Потом проснулась. Уже стемнело, мне захотелось узнать, который час. Я включила радио…

– И что же?

– Да, в общем, ничего, все как обычно… Но меня прохватила дрожь. Передавали известия, опять – ракеты первого удара, сползание к ядерной катастрофе… – плечи Наташи содрогнулись. – А мы ждем ребенка! В такое время, в такой мир…

Она всхлипнула, еще ниже уткнулась в ладони.

Коровин же испытал облегчение. Он ждал совсем другого, чего-нибудь проще, ближе, какой-то непосредственной, уже коснувшейся их беды.

– Фу-ты, как ты меня напугала! Да не обращай ты внимания. Мало ли что говорят. Сколько лет уже говорят. Ну и пусть!

– Как же, Коля… Ведь это же надвигается! – проговорила Наташа с таким чувством, что оно проникло и в Коровина. Он понял ее целиком, потому что бывали моменты, когда это же чувство появлялось и у него самого, с такой же и еще большей силой. Он только не давал себе на нем сосредоточиться, зная, что это ни к чему: с ним можно погрузиться только в отчаяние, а больше никуда оно не приведет.

– Не беззащитны же мы! – стараясь, чтобы голос звучал крепко и хотя бы этим разрушить Наташино состояние, сказал Коровин. – Не будет ничего, – не рискнут! Не совсем же ведь они безумцы, тоже ведь хотят жить!

Такие слова обычно говорил он себе, и они на него действовали. А сейчас он их услышал как сказанные кем-то, не им, и они прозвучали недоказательно. И он подумал, что нет у него и, наверное, вообще нет таких слов, чтобы вот произнести – и они бы действительно сняли тревоги людей, прочно и надолго успокоили, вселили бы крепкую веру, что жизнь неуничтожима и вечна, – с какой всегда жили люди на земле, во все века, несмотря на все превратности, беды, тогдашние войны.

– Я себе так это представила… Такая маленькая кроха на руках… Дети рождаются для радости, для доброй, нормальной жизни… Во всяком случае – для жизни… Может, мы делаем глупость, Коля? Скажи мне, ответь… Только не так, как говорят лекторы, – как ты это на самом деле чувствуешь…

Слезы продолжали литься из ее глаз. Коровин понял, что ее не утешить, слова бесполезны и действительно нет таких, уносящих боль и тревогу, слов. Ничего не произнося, он сел с ней рядом, обнял, крепко прижал к себе, стал гладить по голове, по спутанным волосам. И сколько он ни сидел так, он все время чувствовал, как меж ее пальцев все бегут и бегут слезы, и руки у него тоже мокры от ее слез…

1984 г.

Оглавление

Счастье есть жизнь Предисловие

Шашка командарма

Трое с винтовкой

Огненное лето

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Короткие радости Максима Тимофеича

Во дни отчаяния и надежд

Война

День poждения

Часовых дел мастер

Порог

Дыханье павших

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Колхозный заказ

  1

  2

  3

  4

Далеко от Родины

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Давняя история

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Большой марш

  1

  2

  3

Старый хутор

Легкая жизнь

Инженер Климов. Вы его знали…

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Случайное знакомство

Отговорила роща золотая…

Зимой, у холодного моря

  1

  2

  3

  4

  5