Села на ограду золотая птичка.
Горевать о прошлом — горькая привычка.
Забывать о прошлом — мелкая уловка…
Золотая птичка, светлая головка.
Светлая головка, маленькое тело:
золотая птичка с неба прилетела
и поёт о рае, нас погибших ради,
золотая птичка, сидя на ограде.
Бедный трагик с зарплатою нищенской,
с пастернаковской рифмой в крови
соловью на ограде кладбищенской
говорит о бессмертной любви.
Говорит покаянно, отчаянно
соловьиного пенья вассал,
что по замыслу Ганса-датчанина
он искусством от смерти спасал.
Стаи воронов вьются над хутором,
рассыпаясь, как чёрный венец…
Был он ритором, ктитором, тьютером —
императором стал наконец.
И, утратив свой пафос лирический,
видит строки последние он:
сторожит соловей механический
дорогой императорский трон.
Бог Асклепий уплыл куда-то
врачевать беспокойный сон.
И грустят два крылатых брата —
Подалирий и Махаон.
Не дано им времён и сроков
знать, и делать во сне скачок —
но уже молодой Набоков
приготовил для них сачок.
Что, любитель античной прозы,
почитатель священных книг,
миг случайной метаморфозы
и тебя, как волна, настиг?
Ты уже не бессменный стражник,
стерегущий свои слова,
а великий бессмертный бражник,
бражник Мёртвая Голова.
Встал на стражу полдень ослепительный,
по колено в солнечной крови,
и следит, как матерьял строительный
собирают молча муравьи.
Вот один несёт иголку хвойную,
и плечо его обожжено,
а второй, как совесть беспокойную,
держит в лапах длинное зерно.
Муравьи — хорошие работники!
Ты лежи в траве и загорай,
а они, как Ленин на субботнике,
будут строить муравьиный рай.
Постепенно и я узнаю,
длилось прошлое вечность ли, миг ли?
Слишком долго мы жили в раю,
так что к этому раю привыкли.
Но душа тяжела и суха
даже в огненный миг испытанья…
Узнаю эту землю греха,
а над ней — облаков очертанья.
Узнаю этот сумрачный сад,
погружённый в пространство, как в воду…
Там плоды золотые висят
и сулят нам покой и свободу.
Я, услышав крыльев трепет,
веки разомкну.
Человек из глины лепит
для себя жену.
Перед сном он пьёт таблетки,
смотрит на табло,
а в грудной томится клетке
лишнее ребро.
Мышья норка, хлеба корка,
розы на окне…
Знаю я, кто будет горько
плакать обо мне.
В белой блузке из нейлона,
в юбке из парчи
я, как сон Пигмалиона,
растворюсь в ночи.
Ходят люди, как в тумане,
потребляют жизни яд,
и у каждого в кармане
колокольчики звенят.
Мальчик делает укольчик,
вводит в вену героин,
в это время колокольчик
заливается над ним.
Окликает день вчерашний
колокольчик на холме,
бьётся колокол на башне,
сердце рыбы — на волне.
Разговор о смысле жизни
там смешон, где правит рок:
в этом странном механизме
звук на взводе, как курок.
И последний колокольчик —
чепуху и круговерть —
прячет в бархатный чехольчик
жизнь, похожая на смерть.
Смотри — повсюду торчат кафешки,
а люди — крошки и люди-пешки,
но в привлекательной оболочке
идут поспешно к торговой точке.
Смотри — неоновый свет рекламы
нам сообщает, что все мы — хамы,
что нас исторгнут, как дыма клубы,
ночные клубы и чьи-то губы.
Смотри — не снежные спят вершины,
а купол неба коптят машины,
и хороводы нарядных кукол
плюют словами в небесный купол.
Ну что ж, у мира — свои резоны…
Конечно, в городе есть газоны,
где расцветают большие маки
и где бездомные спят собаки.
Сумасшедший рыцарь твердит о любви и браке
не кому-нибудь — всем известной Прекрасной Даме.
Рождество удлиняет время на шаг собаки,
а собаке нравится жить в городском бедламе.
Ловит пёс оборванный мусор, летящий мимо,
и к сухому снегу его прижимает лапой.
А поэт молчит, дожидаясь вестей из Рима, —
что же там, в энциклике, присланной римским папой?
Римский папа славит порывы людей искусства,
шлёт им шёлк заморский, роскошный ковёр татарский,
а в могиле сжали свои кулаки до хруста
горожанин Минин, сиятельный князь Пожарский.
Бродит Блок безумный в стране ледяных туманов,
и в обнимку с Верой бредёт Вячеслав Иванов,
и кричит Бугаев, садясь за соседний столик:
«Ты католик стал!» — и смеётся над ним до колик.
И в России нищей стоят вдоль дорог вертепы,
и воры в законе китайские рвут петарды,
и любовь, мой друг, проще пареной стала репы —
так под Новый год голосят под гитару барды.
Кто им вторит, с плачем взывая: о горе! горе!
Может быть, рыдают забытые нами предки?
Не в подвале каменном, в центре Москвы, в соборе
Гермогена держат, как зверя в железной клетке.
Что, Марина, Осип, уже не затеплить свечки
вам в церквах московских, хотя и написан «Камень»?
Перед Ликом Спаса — солома, руно овечки,
освещает их фотовспышки холодный пламень.
Над Москвой-рекою как будто палят картечью.
Может, это Гоголь грозит Запорожской Сечью,
иль в глухой деревне из лёгких, как свет, пелёнок
на огромный мир безмятежно глядит ребёнок?
Последние комментарии
28 минут 26 секунд назад
1 час 34 минут назад
2 часов 43 минут назад
14 часов 41 минут назад
14 часов 54 минут назад
18 часов 20 минут назад