Объяснение социального поведения [Юн Эльстер] (fb2) читать онлайн

Юн Эльстер Объяснение социального поведения. Еще раз об основах социальных наук

© Jon Elster 2007

© Оформление. Издательский дом Государственного университета – Высшей школы экономики, 2011

* * *

Джонатану и Джоанне

Предисловие

Эта книга замышлялась как переработанное издание «Основ социальных наук» («Nuts and Bolts for the Social Sciences»), выпущенных мной в 1989 году. Однако в результате получилась гораздо более амбициозная работа. В ней поднято большее количество тем, и рассматриваются они более подробно и совсем в ином ключе. Хотя девять глав книги сохранили те же названия, что в предыдущем издании, без изменений в сущности остались только главы IX и XXIV.

При всем стремлении к полноте тематического охвата эта книга не стала трактатом, в чем-то превосходя этот жанр, а в чем-то до него не дотягивая. В ней дается простой, свободный и честный взгляд, обладающий, как я считаю, значительным потенциалом для объяснения социального поведения. Множество используемых мной примеров взяты из анекдотов или имеют литературные корни, лишь некоторые почерпнуты из более систематических исследований. Изредка применяемая здесь алгебра не выходит за рамки школьной программы. В то же время методологический и философский уклон этой книги обычно не свойствен учебным курсам. В ней предпринимается попытка поместить социальные науки в один ряд с другими науками – как естественными, так и гуманитарными. Книга также пытается заставить читателя постоянно помнить о том, какие ограничения налагают общие принципы научного анализа на любые объяснительные теории.

Стиль библиографических примечаний отражает развитие Интернета, в особенности Википедии, Google.com и Scholar.Google.com^[1]. Поскольку читатели в течение минуты могут найти источники любых приведенных в тексте высказываний, я опустил ссылки многих тезисов и утверждений. Вместо этого я стараюсь указать читателям на важнейшие работы, современные тексты, признанные классическими, книги и статьи, содержащие сведения, которые труднее отследить в Интернете, и на авторов, от которых я взял так много, что не упомянуть их означало бы оправдать одно из значений своей фамилии (Elster, по-немецки, – это «сорока, болтун»). Хотя основной текст содержит несколько ссылок на современных ученых, я обильно цитирую Аристотеля, Сенеку, Монтеня, Ларошфуко, Сэмюэля Джонсона, Ханса Кристиана Андерсена, Стендаля, Токвиля, Пруста и других классиков, остающихся в буквальном смысле неистощимым источником каузальных гипотез. Мы лишились бы многих догадок, если бы игнорировали механизмы, подсказанные философией, литературой, драматургией и поэзией. Если бы мы отказались от размышлений о разуме, действии и взаимодействии, которые велись в течение двух с половиной тысяч лет, в пользу созданного за последние сто или десять лет, мы нанесли бы себе серьезный вред. Я цитирую этих авторов не столько ради апелляции к их авторитету, сколько для того, чтобы подчеркнуть, что широкая начитанность лучше узкого кругозора. Эта книга, находящаяся в прямой оппозиции к тому, что я воспринимаю как неумолимую профессионализацию социальных (особенно американских) наук, отвращающую студентов от изучения иностранных языков и чтения старых книг, является развернутым призывом к более широкому подходу к изучению общества.

* * *

При подготовке рукописи я получал подсказки и комментарии от многих людей. Прежде всего я должен поблагодарить моих студентов из Колумбийского университета за их острые вопросы и замечания к курсу, материалы которого легли в основу этой книги. Особенно полезными оказались предложения, сделанные Пабло Калмановичем (Pablo Kalmanovitz). Аананд Хилланд (Aanund Hylland) и Оле-Йорген Ског (Ole-Jorgen Skog) провели со мной три дня в Коллиуре, обсуждая черновик книги. С Хилландом, Карлом О. Мене (Karl O. Moene) и Джоном Ремером (John Roemer) мы также в течение полутора дней вели дискуссию в Осло. Их замечания не только спасли меня от многочисленных (!) ошибок, но и подсказали, как я могу дополнить и усилить изложение. Я особенно благодарен Ремеру за то, что он побудил меня написать заключение. Я получил письменные замечания по рукописи от Диего Гамбетты (Diego Gambetta), Раджа Сааха (Raj Saah) и от анонимного рецензента. Замечания Гамбетты были особенно подробными и полезными. У меня также состоялся полезный разговор с Уолтером Мишелом (Walter Mischel) об идеях, изложенных в главе X, которыми я во многом обязан ему. Кроме того, я получил ценные письменные замечания от Джорджа Эйнсли (George Ainslie) касательно проблем, изложенных в главе I, многие из которых поднял он сам. Бернар Манен (Bernard Manin) сделал конструктивные замечания к главе XXV. Робин Доуз (Robyn Dawes) представил острые замечания к главам VII и XII. Наконец, в течение последних нескольких лет я представлял черновики отдельных глав книги членам «Monday group», которая начиная с 1995 г. каждую неделю собиралась в Нью-Йорке осенью и изредка весной, – Джону Ферджону (John Ferejohn), Ракель Фернандес (Raquel Fernandez), Расселу Хардину (Russell Hardin), Стивену Холмсу (Stephen Holmes), Стивену Льюксу (Steven Lukes), Бернару Манену, Паскуале Пасквино (Pasquale Pasquino), Адаму Пшеворскому (Adam Przeworski) и Джону Ремеру. Я благодарю их всех за дружеские и конструктивные возражения.

Я посвящаю эту книгу Джонатану и Джоанне Коул (Jonathan and Joanna Cole) – они знают, почему.

Введение

Это книга об объяснении социального поведения. В первой части я изложу мою концепцию объяснения, а остальные четыре посвящу инструментарию из концептов и механизмов, которые можно применить к частным случаям. Излишне говорить, что я не претендую на полноту. Вместо того чтобы заполнять пробелы, которые, конечно же, будут, позвольте начать с перечисления фрагментов головоломок (puzzles), которые, как я считаю, могут быть прояснены принятым мною подходом. В заключении я вернусь к тем же головоломкам с короткими отсылками к объяснениям, которые были даны в предшествующих частях книги. Для рассмотрения примеров и объяснений необходимо сделать две оговорки. Во-первых, я не утверждаю, что все объясняемое (explananda) является твердо установленным фактом. В самом объяснении это, конечно, важнейший первый шаг; бессмысленно объяснять то, чего не существует. Однако для формирования инструментария необязательно придерживаться строгих правил. Во-вторых, даже в случае хорошо задокументированного объясняемого я не утверждаю, что приведенные мною объяснения являются правильными. Я только утверждаю, что они удовлетворяют минимальным требованиям для объяснения, а именно имеют своим логическим следствием объясняемое. Предполагается, что головоломки и объяснения должны показать: если такого рода вещи происходят, вот механизм, который мог бы это объяснить; а также: если действует такой механизм, вот что он может произвести. С учетом данных предуведомлений приведу головоломки, собранные в довольно произвольном порядке (поскольку многие из них подпадают сразу под несколько категорий) в соответствии с четырьмя основными частями книги^[2].

I. Разум

• Почему одни игроки полагают, что если пять раз подряд выпадало красное, то более вероятно, что именно оно, а не черное, выпадет в следующий раз?

• Почему другие игроки полагают, что если пять раз подряд выпадало красное, то выше вероятность, что дальше выпадет черное, а не красное?

• Почему предпочтения иногда меняются с течением времени?

• Почему многие из тех, кто верит в жизнь после смерти, тем не менее хотят, чтобы смерть наступила как можно позже?

• Почему люди неохотно признаются себе и другим в том, что они завистливы?

• Почему люди неохотно признаются себе и другим в том, что они чего-то не знают?

• Почему вера в то, что человеку предопределено попасть в рай или ад, приносила новообращенным кальвинистам XVI века большее успокоение, чем вера в то, что спасения можно достичь добрыми делами?

• Почему иногда верно, что «тот, кто обидел, не может простить»?

• Почему в некоторых культурах стыд важнее вины?

• Почему победа французской сборной в 1998 году на ЧМ по футболу вызвала в стране такую радость, и почему тот факт, что французская сборная не смогла выйти из группы на ЧМ 2002 года, поверг страну в такое уныние?

• Почему женщины часто испытывают стыд, став жертвой изнасилования?

• Почему унизительные ритуалы инициации вызывают бо́льшую, а не меньшую, верность группе?

II. Действие

• Почему сегодня на бродвейских шоу аплодируют стоя чаще, чем двадцать лет назад?

• Почему наказания могут привести к увеличению, а не к уменьшению, количества преступлений, которые они призваны предотвратить?

• Почему люди так неохотно нарушают правила, которые сами себе установили, даже если их соблюдение не имеет смысла?

• Почему существует месть по модели «два ока за одно», а не по модели «око за око»?

• Почему долгосрочный доход по акциям гораздо выше, чем по облигациям (то есть почему стоимость акций не поднимается, чтобы сравняться доходами)?

• Почему количество самоубийств падает, когда опасные лекарства начинают продавать в блистерных упаковках, а не в бутылочках?

• Почему ни один из тридцати восьми очевидцев не вызвал полицию, когда убивали Китти Дженовезе^[3]?

• Почему были люди, скрывавшие и спасавшие евреев от нацистов?

• Почему президент Ширак в 1997 году объявил досрочные выборы, в результате только потеряв большинство в парламенте?

• Почему при разводе родители часто соглашаются на совместную опеку над ребенком даже в тех случаях, когда, обратившись в суд, один из них мог бы добиться исключительного права опеки?

• Почему вероятность эмиграции малоимущих ниже?

• Почему некоторые люди выбирают рождественские вклады, по которым не выплачивается процент и с которых нельзя снять деньги до Рождества?

• Почему люди занимаются такими изначально неприбыльными проектами, как создание авиалайнера «Конкорд»?

• Почему в юстиции переходного типа (когда агентов автократического режима отдают под суд после перехода к демократии), те, кого судят сразу после такого перехода, получают более суровые приговоры, чем те, кого судят позднее?

• Почему в шекспировской пьесе Гамлет откладывает месть до последнего акта?

III. Уроки естественных наук

• Почему родители чаще убивают приемных детей и пасынков, чем своих биологических детей?

• Почему так редок инцест между потомством одних родителей, учитывая возникающие соблазны и все имеющиеся для этого возможности?

• Почему люди вкладывают деньги в проекты под руководством третьих лиц, даже если те свободно могут оставить себе всю прибыль?

• Почему люди мстят, хотя месть приносит им материальные убытки и не приносит материальной выгоды?

• Почему люди торопятся с выводами, выходя за рамки имеющихся доказательств?

IV. Взаимодействие

• Почему приверженцы социалистических партий иногда голосуют за коммунистов и тем самым препятствуют победе своей партии?

• Почему новые независимые государства принимают в качестве официального язык своих бывших империалистических угнетателей?

• Почему палатки с мороженым на пляже часто стоят рядом, тогда как и для покупателей, и для продавцов было бы удобнее, если бы они стояли на отдалении друг от друга?

• Почему люди голосуют на выборах, когда почти точно знают, что их голоса никак не повлияют на результат?

• Почему в современных западных обществах экономически успешные люди обычно стройнее остальных?

• Почему люди воздерживаются от некоторых сделок, которые могли бы всем принести выгоду (например, не просят впередистоящего продать свое место в очереди к автобусу)?

• Почему президент Никсон старался казаться Советскому Союзу человеком, склонным к нерациональному поведению?

• Почему военачальники иногда сжигают за собой мосты (или собственные корабли)?

• Почему люди всегда придают большое значение в сущности незначительным вопросам этикета?

• Почему пассажиры оставляют чаевые таксистам, а посетители ресторанов – официантам даже при посещении иностранного города, в который они не предполагают вернуться?

• Почему фирмы инвестируют в большие запасы товара на складе, даже когда не предвидят остановки производства?

• Почему в группе студентов каждый думает, что другие поняли сложный текст лучше, чем он?

• Почему на многих политических ассамблеях проводятся поименные голосования?

• Почему договоренности по принципу «Ты – мне, я – тебе» чаще встречаются в обычных законодательных органах, чем на конституционных ассамблеях?

Возможные объяснения этих явлений будут даны в разных частях этой книги и кратко резюмированы в Заключении. Здесь я хочу только сделать общее замечание о двух видах объяснения, которые не представляются полезными. Как читатель увидит в самой первой части и с учетом нескольких напоминаний по ходу дела, одна из целей этой книги – внушить скептицизм по отношению к двум распространенным линиям рассуждений. Во-первых, за несколькими исключениями, социальные науки не могут полагаться на функциональное объяснение, которое оценивает действия или модели поведения через их следствия, а не через их причины. Разве система чаевых существует потому, что посетители могут проследить за официантами эффективнее, чем владелец ресторана? Я так не думаю. Во-вторых, сегодня я полагаю, что теория рационального выбора обладает меньшей объясняющей способностью, чем мне казалось ранее. Разве реальные люди действуют, исходя из расчетов, заполняющих многие страницы математических приложений к ведущим журналам? Я так не думаю.

Тем не менее как минимум по трем пунктам теория рационального выбора составляет значимую часть инструментария. Понятая в качественном ключе здравого смысла, она способна объяснить многое в повседневном поведении. Даже когда она мало что объясняет, она может иметь огромную концептуальную ценность. В частности, теория игр прояснила структуру социального взаимодействия, выйдя далеко за рамки прозрений, полученных в предшествующие столетия. Человек, наконец, хочет быть рациональным. Желание иметь прочные основания своих поступков, а не быть марионеткой неосознанно действующих психических сил, оказывает постоянное противодействие многим иррациональным механизмам, исследуемым мною в этой книге.

Хотя я критически отношусь ко многим объяснениям через рациональный выбор, я считаю концепцию выбора фундаментальной. В книге я рассматриваю несколько альтернатив объяснениям через рациональный выбор и прихожу к заключению, что хотя многие из них иногда являются полезным дополнением к этому подходу, полностью заменить его они не могут. Тот факт, что люди совершают поступки под действием различных ограничений, например, часто может объяснить значительное число вариаций в поведении. В некоторых случаях можно возразить, что за наблюдаемое поведение отвечает скорее отбор агентов, нежели их собственный выбор. Однако в общем и целом я полагаю, что субъективный фактор выбора обладает большей объясняющей способностью, чем объективные факторы ограничений и отбора. Очевидно, что это интуитивная догадка, которая не может быть доказана в строгом смысле слова. В любом случае представители социальных наук должны найти в своем инструментарии место для всех факторов.

Часть первая. Объяснение и механизмы

Основа этой книги – особый подход к проблеме объяснения в социальных науках. Не являясь трудом по философии социальных наук как таковой, книга заимствует и отстаивает определенные методологические принципы объяснения социальных явлений. В первых трех частях эти принципы изложены прямо. В оставшейся части книги они присутствуют в неявном виде, хотя время от времени, а именно в главах с XIV по XVIII и в Заключении, снова выходят на первый план.

Я утверждаю, что всякое объяснение каузально. Объяснить какое-то явление (экспланандум) – значит привести более раннее явление (эксплананс), которое стало его причиной. Ратуя за каузальные объяснения, я не отрицаю возможность интенционального объяснения поведения. Намерения могут выступать в качестве причин. Отдельная разновидность интенционального объяснения – объяснение через рациональный выбор – будет подробно рассмотрена в последующих главах. Многие интенциональные объяснения, однако, основываются на допущении, что агенты так или иначе иррациональны. Сама по себе иррациональность – просто негативная или остаточная идея, включающая все то, что нерационально. Чтобы эта идея имела какую-то объяснительную ценность, мы должны апеллировать к особым формам иррациональности со специфическими последствиями для поведения. Например, в XII главе я перечисляю одиннадцать механизмов, которые могут породить иррациональное поведение, и привожу примеры.

Иногда ученые объясняют явления через их следствия, а не через их причины. Они могут сказать, например, что кровопролитные распри объясняются необходимостью поддерживать на приемлемом уровне численность населения. Это может показаться метафизически абсурдным: как существование чего-то или какое-то событие, произошедшее в одной временно́й точке, может объясняться чем-то, что еще не возникло? В дальнейшем мы увидим, как можно сформулировать эту проблему, чтобы объяснение через следствие стало осмысленной концепцией. В биологических науках можно найти пример эволюционного объяснения. Однако в социальных науках успешные примеры таких объяснений встречаются реже. Пример с кровопролитной враждой точно не из их числа.

Естественные науки, особенно физика и химия, предлагают объяснения при помощи законов. Законы – это обобщенные положения, позволяющие делать вывод о том, что в какой-то момент одно утверждение верно, если верным было другое утверждение в какой-то предшествующий момент времени. Так, когда мы знаем положение и скорость планет в один момент времени, законы их движения дают нам возможность рассчитать и предсказать их положение в любое другое время. Этот вид объяснения является детерминистским: если даны антецеденты, то возможен только один консеквент. Социальные науки редко (если вообще когда-либо) могут предложить объяснения такого рода. Отношения между экспланансом и экспланандумом – не «один к одному» или «много к одному», но «один ко многим» или «многие ко многим». Ученые нередко пытаются моделировать их с помощью методов статистики. Такие объяснения, однако, сами по себе неполны, поскольку вынуждены полагаться в конечном счете на интуитивные догадки относительно правдоподобных причинно-следственных механизмов.

I. Объяснение

Объяснение: общие положения

Основная задача социальных наук – объяснение социальных явлений. Это не единственная, но самая важная задача, которой подчинены или от которой зависят все прочие. Основной разновидностью экспланандума является событие. Объяснить – значит рассказать, почему это произошло, сославшись на предшествующее событие как на причину. Так, мы можем объяснить победу Рональда Рейгана на президентских выборах в 1980 году провалом попытки Джимми Картера спасти американских заложников в Иране^[4], а начало Второй мировой войны – любым количеством предшествующих событий, от Мюнхенского пакта до Версальского договора. Даже если в обоих случаях структура каузального объяснения будет более сложной, они все равно воплощают базовую модель объяснения по типу событие-событие. В традиции, идущей от Давида Юма, ее часто называют моделью бильярдного шара. Одно событие – шар А, ударяющий шар B, – является причиной и тем самым объясняет другое событие, а именно то, что шар B приходит в движение.

Те, кто знаком с типичным объяснением в социальных науках, могут не узнать эту модель или не заметить ее привилегированного статуса. Социальные науки так или иначе склонны фиксировать скорее факты или положение вещей, чем события. Предложение «В 9 утра дорога была скользкой» сообщает о факте. Предложение «В 9 утра автомобиль занесло» сообщает о событии. Как подсказывает этот пример, для аварии можно найти объяснение через факт-событие^[5]. И наоборот, для какого-то положения вещей можно предложить объяснение через событие-факт, как в случае утверждения, что атака на Всемирный торговый центр в 2001 году объясняет преследующее многих американцев чувство страха. Наконец, часто в социальных науках даются стандартные объяснения по модели факт-факт. Пример, взятый наугад: высказывались предположения, что уровень образования женщин объясняет годовой доход на душу населения в развивающихся странах.

Давайте рассмотрим объяснение одного конкретного факта: 65 % американцев выступают (или заявляют, что выступают) в поддержку смертной казни^[6]. В принципе, эта проблема может быть сформулирована в категориях событий: как эти люди пришли к одобрению смертной казни? Какие именно значимые события – эпизоды с родителями, сверстниками или учителями – способствовали формированию такой позиции? На практике представители социальных наук редко интересуются этим вопросом. Вместо того чтобы объяснять голую статистику такого рода, они хотят понять изменение отношений во времени или различия в отношении в зависимости от социальной группы. Причина, возможно, в том, что они находят голые факты недостаточно информативными. Если спросить, много это или мало – 65 %, ответ будет: «По сравнению с чем?». По сравнению с отношением американцев в 1990 году, когда за смертную казнь выступали 80 %, это низкая цифра; по сравнению с отношением в некоторых европейских странах – высокая.

Исследования методом продольных срезов рассматривают временные вариации зависимой переменной, исследования методом перекрестных срезов – вариации среди разных групп населения. В обоих случаях экспланандум трансформируется. Вместо того чтобы попытаться объяснить явление «само по себе», мы пытаемся объяснить, как оно меняется во времени и пространстве. Успех объяснения частично измеряется тем, какую вариантность (variance) (техническая мера вариаций) оно допускает^[7]. Полный успех объяснил бы все наблюдаемые вариации. Из общенационального исследования мы, например, могли бы выяснить, что процент людей, поддерживающих смертную казнь, строго пропорционален количеству убийств в расчете на 100 тыс. человек. Хотя эти результаты не смогли бы объяснить абсолютные цифры, они могли бы дать прекрасное объяснение разнице между ними^[8]. На практике полный успех, конечно же, не достижим, но один пункт сохраняется. Объяснения вариантности ничего не говорят об экспланандуме «самом по себе».

РИС. I.1

Можно привести пример из исследований поведения избирателей. Как мы позднее увидим (глава XII), неясно, почему избиратели вообще участвуют в общегосударственных выборах, на которых, как можно с уверенностью сказать, один голос никогда ничего не решает. И все-таки значительная часть электората приходят на избирательные участки в день выборов. Почему бы им не махнуть на них рукой?

Вместо того чтобы попытаться решить эту задачу, эмпирические социологи обычно задаются другим вопросом: почему явка меняется от выборов к выборам? Есть гипотеза, что избиратели с меньшей вероятностью придут в плохую погоду, потому что, когда идет дождь или снег, приятнее сидеть дома. Если данные соответствуют этой гипотезе, как это показывает прямая С на рис. I.1, можно утверждать, что варьирование явки объяснено (хотя бы частично). И все же нет никакого объяснения, почему прямая С пересекает ось ординат в точке Р, а не, например, в Q или R. Это как принять за данную первую десятичную дробь и сосредоточиться на объяснении второй. Для прогноза этого может быть достаточно, но для объяснения – нет. Голый факт, что 45 или более процентов электората обычно приходят на выборы, интересен и требует объяснения.

С точки зрения модели событие-событие идеальной процедурой была бы следующая. Рассмотрим два голосования, А и Б. Для каждого выявим условия, заставившие определенный процент избирателей прийти на выборы. Как только мы таким образом объяснили явку на выборах А и явку на выборах Б, объяснение разницы в явке (если таковая имеется) последует автоматически как побочный эффект. Попутно мы также сможем объяснить, является ли одинаковая явка на выборах А и Б случайностью, то есть идет речь об уравновешивающих друг друга различиях или нет. На практике эта процедура может оказаться очень сложной. Возможно, данные или имеющиеся теории не позволят нам объяснить явление «само по себе». Нужно, однако, сознавать, что прибегая к объяснениям вариантности, мы втягиваемся во второсортную объяснительную практику.

Иногда социологи пытаются объяснять не-события (non-events). Почему многие люди не обращаются за положенными им социальными льготами? Почему никто не вызвал полицию в деле Китти Дженовезе?^[9] В первом случае объяснением может служить то, что указанные лица решили не обращаться за льготами из-за стыда или страха за собственную репутацию. Поскольку принятие решения является событием, это дало бы совершенно удовлетворительное обоснование. В случае неудачи социологи снова обратятся к различиям между теми, кому положены льготы и кто их получает, и теми, кому они положены и кто за ними не обращается. Предположим, что они различаются только тем, что люди, не обращающиеся за льготами, не знают о том, что они им положены. В качестве объяснения это полезно, но недостаточно. Мы пойдем дальше и попробуем объяснить, почему те, кому положены льготы, не знают об этом. Выяснить, что они неграмотны, не могут прочесть писем, информирующих об их правах, будет полезно, но недостаточно. В какой-то момент в этом объяснительном регрессе мы должны придти к положительному событию, такому, например, как сознательное решение не учиться грамоте или сознательное решение официальных лиц скрывать информацию. Или мы должны заняться теми, кто обращается за положенными льготами. Как только мы объясним их поведение, объяснение, почему другие так и не сумели получить льготы, возникнет в качестве побочного продукта.

В случае с Китти Дженовезе нет никаких вариаций поведения, которые нужно объяснять, поскольку никто не позвонил в полицию. Отчеты об этой истории указывают на то, что несколько свидетелей решили не делать этого. С точки зрения непосредственных причин это вполне удовлетворительное объяснение, хотя мы, возможно, захотим узнать причины их решения. Произошло это, потому что они боялись ввязываться или потому что каждый решил, что в полицию позвонит кто-нибудь другой («У семи нянек дитя без глазу»)? Однако некоторые из наблюдателей даже не думали вызывать полицию. Один мужчина и его жена наблюдали за сценой ради развлечения, другой сказал, что ему все надоело и он пошел спать. Чтобы объяснить, почему они не действовали решительнее, можно указать на отсутствие глубоких эмоций, но это снова будет объяснение негативного экспланандума через использование негативного эксплананса. Наше поведение в очередной раз будет истолковано лишь побочным, остаточным образом. Располагай мы удовлетворительным объяснением того, почему некоторые люди собирались позвонить в полицию, пусть и не решившись на это, у нас было бы единственное объяснение того, почему другие об этом даже не подумали.

В оставшейся части книги я часто буду применять не столь пуристский или ригористичный подход к тому, что считать релевантным экспланандумом и приемлемым объяснением. Настойчивое обращение к объяснениям, фокусирующимся на событии, чем-то сродни принципу методологического индивидуализма, который является одним из исходных условий этой книги. В принципе, объяснения в социальных науках должны ссылаться только на индивидуумов и их действия. На практике социологи часто оперируют такими надиндивидуальными общностями, как семья, фирма или нация, как безобидными условными обозначениями, либо если отсутствие данных или надежной теории вынуждают к этому. Эти два оправдания применимы также к использованию фактов в качестве экспланандума или эксплананса, к объяснению скорее вариантности, а не явлений «самих по себе» и к анализу негативного экспланандума (не-событий и не-фактов). Цель предшествующих рассуждений – не навязать социологам бессмысленные или трудновыдерживаемые стандарты, но доказать, что на уровне основных принципов подход, основанный на событиях, по природе своей превосходит остальные. Принимая это в расчет, ученые чаще смогут находить точные и продуктивные объяснения.

Иногда у нас может возникнуть желание объяснить событие (скорее паттерн событий) через его последствия, а не причины. Я имею в виду не объяснение через преднамеренные (intended) последствия, поскольку намерение предшествует выбору или действию, которые он объясняет, а скорее идею, что события могут объясняться их действительными (actual), чаще всего благоприятными для кого-либо или чего-либо последствиями. Так как причина должна предшествовать следствию, эта идея может показаться внутренне противоречивой, и все же каузальное объяснение может принять такую форму при наличии обратной связи между последствиями и причинами. Изначально слезы ребенка могут быть просто вызваны болью, но если они привлекли внимание родителей, ребенок начнет плакать сильнее, чем если бы этого не произошло. В главах XVI и XVII я утверждаю, что этот род объяснения занимает до некоторой степени маргинальное место в изучении человеческого поведения. В этой книге я буду заниматься преимущественно простой разновидностью каузального объяснения, где эксплананс, который может включать верования и обращенные в будущее намерения, предшествует появлению экспланандума^[10].

В дополнение к заслуживающему уважения функциональному объяснению, основанному на особых механизмах обратной связи, есть менее респектабельные формы, которые просто указывают на возникновение некоторых благоприятных последствий, а затем без каких-либо дополнительных доводов предполагают, что этого достаточно для объяснения поведения, которое их вызывает. Если экспланандум всего лишь экземпляр (token), такой как отдельный поступок или событие, то такой тип объяснения не срабатывает по чисто метафизическим причинам. Приведем пример из биологии: мы не можем объяснить появление нейтральной или вредной мутации, указав, что она была необходимым условием для дальнейшей, более благоприятной мутации. Когда экспланандум – это тип, как повторяющаяся модель поведения, он может быть действительным (valid) или недействительным. Но если он не поддерживается механизмом обратной связи, к нему следует относиться как к недействительному (invalid). Антропологи, например, утверждали, что мстительное поведение имеет множество благоприятных последствий – от контроля за численностью населения до децентрализованного принуждения к выполнению норм (в главе XII приведено много других примеров). Даже если допустить, что такие преимущества действительно обеспечиваются, их возникновение может оказаться случайным. Чтобы это опровергнуть, то есть показать, как некоторые преимущества поддерживают мстительное поведение, которое в свою очередь становится их причиной, необходимо продемонстрировать механизм обратной связи. И даже если такая демонстрация состоялась, изначальное появление такого экспланандума должно быть связано с чем-то еще.

Структура объяснений

Позвольте теперь перейти к более подробному рассмотрению темы объяснения в социальных науках (и, до некоторой степени, не только в них). Первый шаг легко пропускают: прежде чем попытаться объяснить факт или событие, мы должны установить, что факт является таковым, а событие действительно имело место. Монтень писал: «Я сознаю, что если попросить людей изложить факты, они гораздо больше времени потратят на то, чтобы объяснить их причины, а не на выяснение того, правда это или нет… Они пропускают факты, но старательно делают выводы. Как правило, они начинают так: Как же так случилось? Но правда ли что-то случилось? Вот что им следовало бы спрашивать».

Так, прежде чем объяснить, скажем, почему в одной стране происходит больше самоубийств, чем в другой, мы обязательно должны убедиться, что вторая страна не занижает количество самоубийств по, например, религиозным соображениям. Прежде чем пытаться объяснить, почему в Испании безработица выше, чем во Франции, нам придется удостовериться, что эти различия никак не связаны с расхождениями в определениях безработицы или со значительной долей «теневой» экономики в Испании. Если мы хотим объяснить, почему во Франции безработица среди молодежи выше, чем в Англии, нам нужно решить, что мы принимаем за экспланандум – уровень безработицы среди молодых людей, активно ищущих работу, или среди всей молодежи в целом, включая студентов. Если мы хотим сравнить безработицу в Европе и США, придется решить, берем мы в качестве экспланандума безработицу в широком понимании, то есть с учетом лиц, лишенных свободы, или же в техническом смысле, включая только тех, кто ищет работу^[11]. Прежде чем пытаться объяснить, почему месть происходит по принципу «око за око» («я буду убивать одного из ваших всякий раз, как вы будете убивать одного из моих»), нужно проверить, что мы наблюдаем именно это явление, а не, скажем, «два ока за одно» («я буду убивать двоих из ваших всякий раз, как вы будете убивать одного из моих»). Науки, в том числе социальные, часто пытаются объяснить общеизвестные вещи, но не менее ценным было бы установление того, что некоторые вещи, представляющиеся нам таковыми, ими не являются. В этом случае социальные науки могли бы помимо прочего попытаться объяснить, почему мы уверены, что знаем что-то, хотя это не так, добавив тем самым новый фрагмент знания взамен отброшенного^[12].

Теперь предположим, что мы имеем четко сформулированный экспланандум, для которого нет четко сформулированного объяснения, – головоломку (puzzle). Головоломкой может быть неожиданный или противоречащий здравому смыслу факт или просто необъяснимая корреляция. Один небольшой пример: почему из оксфордских библиотек чаще всего крадут книги по теологии, а не по каким-нибудь другим предметам? Еще один пример, на котором я вскоре остановлюсь подробнее: почему на бродвейских шоу теперь аплодируют стоя чаще, чем двадцать лет назад?

В идеале к объяснительной загадке нужно применять процедуру, состоящую из пяти шагов, которая будет изложена далее. Однако на практике шаги 1–3 не всегда идут по порядку. Мы можем «играть» с различными гипотезами до тех пор, пока одна из них не покажется нам наиболее убедительной, а потом начнем искать теорию, которая ее подтвердит. Если шаги 4–5 сделаны правильно, мы все еще можем полагаться на гипотезу, которой отдали предпочтение. Но по причинам, которые я буду обсуждать в конце следующей главы, у ученых может возникнуть желание ограничить свободу в выборе гипотез.

1. Выбрать теорию, набор взаимосвязанных каузальных положений, которая предоставляет самые большие перспективы успешного объяснения.

2. Подобрать гипотезу, которая согласует теорию с головоломкой, то есть чтобы экспланандум логически вытекал из гипотезы.

3. Установить или представить себе надежные основания, которые могут дать альтернативные объяснения, снова таким образом, чтобы экспланандум логически вытекал из каждого из них.

4. Опровергнуть все конкурирующие объяснения, указав для каждого на дополнительные, поддающиеся проверке следствия, которые в действительности не наблюдаются.

5. Усилить предложенную гипотезу, показав, что она имеет дополнительные, поддающиеся проверке следствия, желательно новые факты, которые находят свое подтверждение в действительности.

Эта процедура определяет то, что часто называют гипотетико-дедуктивным методом. В конкретном случае она может принимать форму, отраженную на рис. I.2. Я проиллюстрирую ее головоломкой о росте числа стоячих оваций на Бродвее. Данное наблюдение основывается не на систематических замерах или контролируемых экспериментах, а на моих случайных впечатлениях, нашедших подтверждение в сообщениях из газет. В данном случае шаткий статус экспланандума не имеет значения. Если на Бродвее сейчас действительно чаще аплодируют стоя, чем двадцать лет назад, то какое объяснение мы можем этому найти?

РИС. I.2

Я рассмотрю объяснение с точки зрения увеличения стоимости билетов на бродвейские спектакли. Журналист одной из газет сообщил, что драматург Артур Миллер якобы заявил: «Я думаю, что публика просто чувствует, что заплатила за то, чтобы сидеть, 75 долларов, и теперь пришло время постоять. Не хочу быть циничным, но положение изменилось, когда цена пошла вверх». Если люди заплатили 75 долларов или даже больше за билет, многие из них не могут себе признаться, что шоу было плохим или посредственным и что они потратили деньги зря. Чтобы убедить себя в том, что они отлично провели время, они бурно аплодируют.

Для более формального объяснения можно использовать гипотезу «Чем больше денег и усилий затратили люди на то, чтобы что-то получить, тем в большей мере они склонны (при прочих равных условиях) оценивать полученное выше, чем когда они потратили меньше»^[13]. Если рассматривать рост цен как исходную предпосылку, данное предположение выдерживает минимальные требования, которым должна удовлетворять любая объяснительная гипотеза: если она истинна, из нее можно вывести экспланандум. Но требования и в самом деле настолько малы, что слишком многие предположения способны их выдержать^[14]. Чтобы подкрепить нашу веру именно в это объяснение, мы должны показать, что оно поддерживается снизу, сверху и сбоку.

Объяснение поддерживается снизу (from below), если мы можем вывести и проверить поддающиеся наблюдению факты, исходя из гипотезы, превосходящей факт, который она призвана объяснить. Гипотеза должна обладать избыточной объяснительной способностью. В случае с бродвейским шоу мы будем ожидать меньшего числа стоячих оваций на представлениях, цены на которые по каким-то причинам не выросли^[15]. Следует, кроме того, ожидать, что стоячих оваций будет меньше, если билеты на шоу закуплены компаниями и распространены среди сотрудников. (Это будет считаться новым фактом.) Даже если эти билеты дороги, зрители заплатили за них не из своего кармана и, следовательно, не обязаны доказывать себе, что потратили деньги не зря.

Объяснение поддерживается сверху (from above), если объясняющая гипотеза может быть выведена из более общей теории^[16]. В данном случае объяснительное предположение является уточнением теории когнитивного диссонанса, предложенной Леоном Фестингером. Согласно этой теории, когда человек сталкивается с внутренним рассогласованием или расхождением между своими убеждениями и ценностями, можно ожидать своего рода ментальной перенастройки, которая устранит или смягчит этот диссонанс. Как правило, такая перенастройка идет по пути наименьшего сопротивления. Человеку, потратившему 75 долларов на неудачное, как оказалось, шоу, нелегко признаться себе в том, что деньги были пущены на ветер. Проще внушить себе, что представление на самом деле вполне удалось.

Хотя в ней есть свои недостатки, теория когнитивного диссонанса хорошо обоснована. Частично это обоснование опирается на примеры, существенно отличающиеся от тех, что мы здесь рассматриваем, как, допустим, в случае с покупателем автомобиля, который жадно ищет рекламу купленной марки, чтобы убедиться в правильности принятого решения. Иногда подтверждение предоставляют очень похожие ситуации, как например, болезненные и унизительные ритуалы инициации при вступлении в студенческие братства, воспитывающие в их членах глубокую преданность. Я не утверждаю, что люди сознательно говорят себе: «Я столько вынес, чтобы попасть в эту группу, значит, это хорошая группа». Механизмы формирования лояльности должны быть неосознаваемыми.

Объяснение может получить боковую опору (lateral support), если мы сможем придумать, а затем опровергнуть альтернативные объяснения, также удовлетворяющие минимальным требованиям. Возможно, стоячих оваций стало больше, потому что сегодняшняя публика, которую автобусы пачками привозят из Нью-Джерси, менее взыскательна, чем избалованные обитатели Нью-Йорка, или потому что шоу стали лучше, чем раньше. Для каждой из этих альтернатив мы должны найти, а затем опровергнуть дополнительные факты, которые позволили бы их верифицировать. Если стоячие овации участились оттого, что публика стала более впечатлительной, то следовало бы ожидать такой же частоты стоячих оваций и на выездных представлениях двадцатилетней давности. Если шоу стали лучше, чем двадцать лет назад, это должно отразиться и на рецензиях в прессе, и на том, как долго они остаются в репертуаре, прежде чем их закроют.

При такой процедуре защитнику начальной гипотезы приходится также выступать в роли адвоката дьявола. Он должен постоянно опровергать себя, максимально усложняя исследуемый вопрос. Нужно выбирать самые сильные и наиболее правдоподобные альтернативные объяснения, а не те, что можно легко опровергнуть. По сходным причинам, пытаясь продемонстрировать избыточность объяснительной силы гипотезы, мы должны вывести и подтвердить следствия, являющиеся новыми, непривычными, противоречащими здравому смыслу и максимально отличающимися от исходного экспланандума. Эти два критерия – опровергать наиболее правдоподобные альтернативы и порождать новые факты – являются решающими для достоверности объяснения. Поддержка сверху помогает, но не бывает решающей. В конечном счете, теорию поддерживают именно порождаемые ею успешные объяснения, а не наоборот. Эмилио Сегре, нобелевский лауреат в области физики, сказал, что некоторые победители делают честь премии, тогда как другим делает честь она. Последние, таким образом, паразитируют на первых. Подобным образом теория паразитирует на всех порожденных ею успешных объяснениях. Если она способна оказать поддержку конкретному объяснению, то только потому, что сама получила поддержку от других, более ранних объяснений.

Чем объяснение не является

Высказывания, имеющие своей целью объяснение события, следует отличать от семи других типов высказывания.

Во-первых, каузальные объяснения следует отличать от подлинных каузальных утверждений (true causal statements). Недостаточно привести причину: должен быть указан (или по крайней мере предложен) причинно-следственный механизм. В повседневном языке, хороших романах, исторических трудах и в многочисленных социологических исследованиях этот механизм не эксплицируется. Вместо этого его подсказывает способ описания причины. Каждое конкретное событие может быть описано самыми разными способами. В (хороших) нарративных объяснениях подразумевается, что для идентификации события используются его черты, которые релевантны с точки зрения причинности. Если сказано, что некто умер в результате употребления в пищу гнилых продуктов, мы понимаем, что таким механизмом было пищевое отравление. Если сказано, что он умер, съев пищу, на которую у него была аллергия, мы решаем, что в основе лежит аллергическая реакция. А теперь предположим, что он действительно умер из-за пищевого отравления, но кроме этого у него была аллергия на некоторые продукты, например на лобстера. Заявить, что он умер, потому что съел продукт, на который у него была аллергия, – значит сказать правду, но такое утверждение обманчиво. Утверждение, что он умер, потому что съел лобстера, также истинно, но неинформативно. Оно не содержит отсылки к причинно-следственному механизму и может подпадать под действие многих других; например, человек может быть убит кем-то, кто поклялся убить первого встреченного едока лобстера.

Во-вторых, каузальные объяснения следует отличать от высказываний о корреляциях (correlations). Иногда можно с полной уверенностью утверждать, что за событием одного типа всегда или как правило следует событие другого типа. Это не дает нам права говорить, что события первого типа вызывают события второго типа, потому что есть еще одна возможность: оба события могут быть общим следствием третьего. В «Жизни Сэмюэля Джонсона» Дж. Босуэлл описывает, как некий Маколей, хоть «и не имея никаких предрассудков против предрассудков», заявлял, что когда судно прибывает в Сент-Кильду на Гебридах, «у всех обитателей начинается насморк». В то время как некоторые предлагали каузальное объяснение этому (предполагаемому) факту, в одном из писем Босуэллу сообщили, что «учитывая географическое положение Сент-Кильды, для высадки чужеземцев на берег необходимо, чтобы дул северо-восточный ветер. Именно он, а не чужеземцы, вызывает эпидемию насморка». Или возьмем утверждение, что дети, дело об опеке над которыми рассматривалось в суде, чаще страдают от нервных расстройств, чем дети, чьи родители смогли достичь мирового соглашения в частном порядке. Возможно, различие объясняется самим фактом судебного процесса, причиняющим детям страдания и вызывающим у них чувство вины. Но может быть и так, что судебные разбирательства с большей вероятностью случаются там, где родители враждебно настроены друг к другу и именно их дети склонны к нервным расстройствам. Для различения этих двух интерпретаций нам пришлось бы замерить страдания до и после развода. Третьего варианта мы коснемся позднее.

Вот несколько более сложный, но любимый мною пример такого рода двусмысленности. В «Демократии в Америке» Алексис де Токвиль обсуждает предполагаемые каузальные связи между заключением брака по любви и несчастьем в браке. Он указывает на то, что эта связь может возникнуть только в обществах, где такого рода браки – исключение, а правилом является брак по расчету. Только упрямцы пойдут против течения, а двое упрямых людей вряд ли будут счастливы в браке^[17]. Кроме того, к людям, поступающим вразрез с общепринятой моралью, хуже относятся их собратья, склонные к конформизму, что вызывает разочарование и горечь. Первый из этих аргументов основывается на некаузальной, вызванной третьим фактором корреляции между любовью и отсутствием счастья. Второй указывает на истинно каузальную связь, но не на ту, о которой думают критики браков по любви, к которым Токвиль адресует свое возражение. Брак по любви вызывает несчастье только в той среде, где такая практика является исключением. Биологи часто называют этот эффект частотной зависимостью (frequency dependent)^[18].

Помимо проблемы третьего фактора корреляция может вызвать у нас сомнения относительно направления каузальности. Рассмотрим старый анекдот:

ПСИХОЛОГ: Вы должны быть мягче с Джонни. Он из разбитой семьи. УЧИТЕЛЬ: Ничего удивительного, Джонни сам какую хочешь семью разобьет.

Или, как говорил комик Сэм Левинсон, «Безумие – наследственная болезнь, его можно получить от собственных детей». Подразумевается, что психическое расстройство ребенка может разрушить брак, а не сам развод привести к такому расстройству. Аналогично негативная корреляция между тем, насколько родители осведомлены о том, чем занимаются их дети, и склонностью последних попадать в беду, не должна доказывать, что родительский присмотр эффективен; ведь подростки, намеренно ввязывающиеся в неприятности, вряд ли станут рассказывать, чем занимаются.

В-третьих, каузальное объяснение следует отличать от утверждений о необходимости (necessitation). Объяснить событие – значит показать, почему оно произошло именно так, как произошло. Тот факт, что обстоятельства могли сложиться иначе и сложились бы, не случись то, что случилось, не проясняет дела. Представим себе человека, больного раком поджелудочной железы в той стадии, которая через год скорее всего приведет к его смерти. Когда боль становится невыносимой, человек кончает жизнь самоубийством. В попытке объяснить, почему он умер в течение какого-то времени, бессмысленно указывать, что ему все равно пришлось бы умереть от рака^[19]. Всего, что нам известно об этом случае, – возникновения раковой опухоли, предела срока жизни человека с таким диагнозом и факта смерти, достаточно для того, чтобы прийти к достоверному выводу: человек умер от рака. У нас есть предшествующее событие и причинно-следственный механизм, позволяющий объяснить последующее событие. Но механизм не является необходимым, его может упредить действие другого механизма. (В этом примере упреждающая причина сама является следствием упрежденной причины, но и это необязательно, так как человек мог погибнуть в автомобильной аварии.) Чтобы выяснить, что в действительности произошло, нам нужны более точные сведения. Поискам не будет конца: до самой последней секунды какие-то другие факторы могут упредить рак^[20].

Высказывания о необходимости иногда называют структурными объяснениями (structural explanations). Примером может служить анализ Великой французской революции, предпринятый Токвилем. В своей работе он выделяет целый ряд событий и тенденций, начиная с XV столетия вплоть до 80-х годов XVIII века, и утверждает, что на их фоне революция была неизбежна. По-видимому, он имел в виду, что (1) любое количество мелких и средних событий спровоцировало бы революцию, и что (2) была зыбкая уверенность в том, что некоторые вызывающие ее события произойдут, хотя и необязательно они будут именно теми и тогда, которые и когда в действительности произошли. Он также утверждает, что (3) после 1750 или, возможно, 1770 года было уже невозможно ничего сделать, чтобы предотвратить революцию. Хотя после Токвиля остались заметки для второго тома, в котором он намеревался описать революцию так, как она в действительности происходила, можно возразить, что если он успешно установил (1), (2) и (3), то в дальнейших шагах нет необходимости. Проблема такого рода рассуждений в том, что в случае многих интересных для социальных наук вопросов (и в отличие от примера с раком) такие утверждения, как (1), (2) и (3), очень трудно обосновать непредвзятыми методами^[21]. Более сильный аргумент можно получить, если подобные события произошли в одно и то же время независимо друг от друга, что наводит на мысль, что они витали в воздухе. В качестве примера можно привести одновременные открытия в науке.

В-четвертых, каузальное объяснение следует отличать от рассказывания историй (storytelling). Подлинное объяснение передает то, что произошло в том виде, в каком оно произошло. Рассказать историю – значит объяснить то, что произошло, так, как оно могло произойти (и, возможно, произошло). Научные объяснения, как я ранее отмечал, отличаются от рассказов о том, что должно было произойти. Теперь же я заявляю, что они отличаются и от рассказов о том, что могло произойти. Это утверждение может показаться банальным или странным. Зачем кому-то выступать с чисто гипотетическим изложением событий? Уместны ли такие спекуляции в науке? Ответ: да, но не следует путать их с научным объяснением.

Рассказывание историй может подсказывать новые, то есть экономные, объяснения. Предположим, что кто-то утверждает, что самоотверженное поведение или стремление оказывать помощь являются решающими доказательствами того, что люди не всегда руководствуются эгоистическими побуждениями, а эмоциональные поступки – решающими свидетельствами того, что не все действия рациональны. Можно сделать вывод, что есть три не сводимые друг к другу формы поведения: рациональное и эгоистическое, рациональное и неэгоистическое и иррациональное. Характерное для серьезной науки стремление к экономии должно заставить нас усомниться в таком взгляде. Разве не бывает так, что люди помогают другим в расчете на вознаграждение, а приступы гнева, напротив, помогают им добиться своего? Рассказав историю о том, как рациональный эгоизм может порождать альтруистическое и эмоциональное поведение, можно перевести этот вопрос из области философии в область, доступную эмпирическому исследованию^[22]. История по принципу «просто так» (just-so) может стать первым шагом на пути к выработке удачного объяснения. На самом деле, многие ответы на головоломки, представленные во введении, которые я даю в Заключении, имеют сильный привкус именно таких историй.

В то же время рассказывание историй может ввести в заблуждение и нанести вред, будучи по ошибке принятым за настоящее объяснение. За исключением двух случаев, описываемых в этом абзаце, объяснения по модели «как если бы» (as-if) в действительности ничего не объясняют. Рассмотрим для примера распространенное утверждение, что мы можем использовать модель рационального выбора для объяснения поведения, даже если знаем, что люди не могут проделывать в уме сложные вычисления, воплощенные в этой модели (или в математических приложениях к статьям, в которых излагается эта модель). Пока модель позволяет делать предсказания, в которые хорошо вписывается наблюдаемое поведение, мы имеем право (как утверждается) говорить, что агенты действуют «как если бы» они были рациональны. Это операционалистский, или инструменталистский, взгляд, впервые предложенный физикой, а позднее использованный Милтоном Фридманом применительно к социальным наукам. Согласно этому взгляду, способом с большой точностью предсказывать и объяснять поведение искусного бильярдиста является предположение, что он знает законы физики и может совершать в голове сложные вычисления. Вопрос о том, верно ли такое допущение, к сути дела не относится.

Этот аргумент справедлив в отношении некоторых ситуаций, когда агенты учатся с течением времени методом проб и ошибок. Однако применим он именно потому, что мы можем указать на механизм, который неосознанно приводит к тому же результату, который сверхрациональный агент мог бы сознательно просчитать^[23]. При отсутствии такого механизма мы могли бы по-прежнему использовать инструменталистский подход, если бы это допущение позволяло предсказывать поведение с большой точностью. Закон всемирного тяготения долгое время казался таинственным, поскольку, как представлялось, основывался на непрозрачной идее действия на расстоянии. И все же, поскольку он давал возможность делать предсказания с точностью до десятых долей, теория Ньютона единогласно признавалась вплоть до появления общей теории относительности. Таинственные законы квантовой механики тоже принимаются, хотя и с некоторыми сомнениями, поскольку позволяют предсказывать с невероятной точностью.

Социальная наука, апеллирующая к рациональному выбору, не может полагаться ни на одно из этих двух оснований. Нет общего неинтенционального механизма, который мог бы симулировать или имитировать рациональность. В некоторых случаях этого можно добиться закреплением знаний (глава XVI), тогда как в других оно продуцирует систематические отклонения от рациональности. В иных обстоятельствах эту задачу в какой-то мере выполняет некий социальный аналог естественного отбора, если частота изменений среды превышает скорость адаптации к ним (глава XVII). Мне неизвестны механизмы, которые симулировали бы рациональность в единичных ситуациях или в быстро меняющейся среде. В то же время эмпирическое подтверждение анализа сложных явлений на основании теории рационального выбора, как правило, крайне слабо. Это, разумеется, огульное утверждение. Вместо того чтобы пояснить, что я понимаю под слабостью, позвольте просто указать на высокий уровень разногласий среди специалистов относительно объяснительной силы конкурирующих гипотез. Даже в экономике, в некотором смысле наиболее развитой общественной науке, существуют фундаментальные, устоявшиеся расхождения между школами. Нам никогда не достичь точности в несколько десятых, которая положила бы этим спорам конец.

В-пятых, каузальное объяснение следует отличать от статистических объяснений (statistical explanations). Хотя многие объяснения в социальных науках носят характер статистических, они неудовлетворительны, поскольку не могут объяснить конкретные события. Применение статистических обобщений к частным случаям является грубой ошибкой не только в науке, но и в повседневной жизни^[24].

Предположим, что мужчины действительно агрессивнее женщин. Сказать разгневанному мужчине, что его гнев вызван мужскими гормонами, вместо того чтобы заявить, что его гнев не оправдан в данной ситуации, означает впасть в интеллектуальное и моральное заблуждение (fallacy). Предполагать, что обобщение, справедливое для большинства случаев, верно в каждом отдельном случае, – это интеллектуальное заблуждение. Моральное заблуждение – считать, что собеседник находится во власти биологических факторов, а не открыт для доводов и убеждения.

Хотя статистические объяснения – это всегда объяснения «второго сорта», на практике может оказаться, что у нас нет ничего лучше. Однако важно отметить, что в таких объяснениях неизменно руководствуются наилучшим идеалом каузального объяснения. То, что в демократических странах продолжительность жизни больше, чем при недемократических режимах, представляется статистическим фактом. Прежде чем заключить, что продолжительность жизни предопределяется политическим режимом, мы должны проверить другие переменные, которые могут оказывать влияние на результат. Может выясниться, что демократические страны в большей мере, чем недемократические, обладают некоторым качеством Х и что на самом деле это качество Х определяет продолжительность жизни. Но таких свойств бесконечное множество. Как узнать, какое именно нужно проверять? Ответ очевиден: мы должны руководствоваться каузальной гипотезой. Вполне правдоподобно, например, что граждане в индустриальных обществах живут дольше, чем граждане в менее развитых странах. Тот факт, что индустриальные общества бывают более демократическими, чем неиндустриальные, может объяснить наблюдаемые явления. Чтобы убедиться, что именно демократия, а не индустриализация, является каузальным фактором, нам следует сравнить демократические и недемократические режимы с равным уровнем индустриализации и посмотреть, сохранится ли различие. Как только мы будем иметь обоснованную уверенность в том, что проверили другие вероятные причины, можем попробовать выяснить, как, то есть при помощи каких причинно-следственных цепочек или механизмов, тип политического режима влияет на продолжительность жизни. Я буду рассматривать этот второй шаг в следующей главе. Здесь я только хочу заметить, что наша уверенность неизбежно основывается на каузальных догадках о том, что является (и что не является) правдоподобными третьими факторами, которые нуждаются в проверке^[25].

В-шестых, объяснения следует отличать от ответов на вопрос «почему?» (answers to why questions). Предположим, мы читаем научную статью и, к своему изумлению, обнаруживаем, что автор не ссылается на важную и релевантную статью. У нас возникает вопрос: «Почему он ее не упомянул?» Наше любопытство может быть полностью удовлетворено, если мы узнаем, что на самом деле автор ничего не знал о более ранней работе (хотя нам, возможно, захочется выяснить, почему он не изучил литературу по теме с большей тщательностью). Но утверждение: «Он не упомянул статью, потому что не знал о ней», – это не объяснение. Использование его в качестве объяснения означает, что для объяснения одного несовершившегося события ссылаются на другое. Предположим, однако, что автор знал о статье, но решил ее не упоминать, поскольку сам не был в ней упомянут. В этом случае ответ на вопрос «почему?» даст, помимо прочего, объяснение. Имеется событие – решение не упоминать о статье, вызванное предшествующим событием – негодованием из-за отсутствия упоминания.

Наконец, каузальные объяснения следует отличать от предсказаний (predictions). Иногда мы можем дать объяснение, не имея возможности предсказать, а иногда предсказать, не имея возможности объяснить. Верно, что во многих случаях одна и та же теория позволяет нам делать и то и другое, но я полагаю, что в социальных науках это скорее исключение, чем правило.

Отложим основное рассмотрение того, почему мы можем обладать способностью к объяснению, не обладая при этом способностью к предсказанию, до следующей главы. Дело в том, что во многих случаях мы можем выявить причинно-следственный механизм постфактум, но не в состоянии заранее предсказать, какой из нескольких возможных механизмов сработает. От этого до некоторой степени отличается особый случай биологического объяснения. Как будет показано в главе XVI, эволюция работает на двойном механизме – случайных мутаций и (более или менее) детерминированного отбора. Зная некоторые особенности, или модель поведения, организма, мы можем объяснить его происхождение, ссылаясь на случайные изменения в генетическом материале и на их устойчивость (persistence) ввиду благотворного влияния на репродуктивную способность. Но никто не может предсказать мутацию, прежде чем она произойдет. Более того, поскольку одна мутация задает возможные последующие, мы можем оказаться не в состоянии сказать, произойдет ли она в принципе. Таким образом, в биологии структурные объяснения малопродуктивны. Некоторый оттенок структурности есть в явлении конвергенции, когда разные виды приспосабливаются сходным образом, поскольку находятся в близких условиях, но этот феномен не позволяет сказать, что адаптация была неизбежна.

И наоборот, мы можем обладать способностью к предсказанию, не обладая способностью к объяснению. Чтобы предсказать, что потребители станут покупать меньше товаров, когда их цена возрастет, нет необходимости изобретать объясняющие их поведение гипотезы. Каковы бы ни были мотивы индивидуального действия – рациональные, традиционные или просто случайные, мы можем спрогнозировать, что люди станут покупать меньше товаров просто потому, что меньше смогут себе позволить (глава IX). Здесь есть несколько механизмов, которые вынужденно приводят к одному и тому же результату, так что не придется выбирать между ними, чтобы сделать прогноз. Но для объяснения важен сам механизм. Он дает понимание, тогда как предсказание в лучшем случае обеспечивает контроль.

Чтобы делать предсказания, кроме того, нет необходимости проводить различие между корреляцией, необходимостью и объяснением. Если есть близкая к закономерности повторяемость событий одного и другого типа, для предсказания неважно, связана она с каузальными отношениями между ними или с тем, что они являются общим следствием третьей причины. В обоих случаях мы можем использовать факт первого события, чтобы предсказать второе. Никто не считает, что первые симптомы смертельной болезни в дальнейшем вызывают смерть, и все же они регулярно используются для такого предсказания. Точно так же если наши знания о состоянии здоровья человека позволяют сделать прогноз, что он не проживет и года, предсказание не становится ложным, если он погибнет в автокатастрофе или покончит с собой из-за невыносимых болей.

Библиографические примечания

Общие взгляды на объяснение и причинность, на которые я полагаюсь, более подробно изложены в: Эльстер Ю., Фёллесдал Д., Валлоэ Л. «Рациональная аргументация» (Elster J., Føllesdal D., Walløe L. Rationale Argumentation. Berlin: Gruyter, 1988) (английский перевод готовится). По вопросам применения этих взглядов к действиям человека отсылаю читателя к Д. Дэвидсон «Эссе о действиях и событиях» (Davidson D. Essays on Actions and Events. Oxford University Press, 1980). Мою критику функционального объяснения можно найти в различных работах, в частности в «Объясняя техническое изменение» (Explaining Technical Change. Cambridge University Press, 1983). Подробности по делу Китти Дженовезе можно найти в А. М. Розенталь «Тридцать восемь свидетелей» (Rosenthal A. M. Thirty-Eight Witnesses. Berkeley: University of California Press, 1999). Удачное изложение взглядов Фестингера приводится в «Раздвигая границы психологии: Избранные работы Леона Фестингера» под ред. Л. Фестингера, С. Шахтера и М. Гадзанига (Festinger L., Scha chter S., Gazzaniga M. (eds). Extending Psychological Frontiers: Selected Works of Leon Festinger. New York: Russell Sage, 1989). Примеры воздействия детей на родителей взяты из двух увлекательных книг Дж. Р. Харриса «Предположения о воспитании потомства: почему дети становятся такими, какими становятся» (Harris J. R. The Nurture Assumption: Why Children Turn Out the Way They Do. New York: Free Press, 1998) и «Двух одинаковых нет» (No Two Alike. New York: Norton, 2006). Взгляды Токвиля на причинность я обсуждаю в работе «Модели каузального анализа в „Демократии в Америке“ Токвиля» (Patterns of causal analysis in Tocqueville’s «Democracy in America» // Rationality and Society. 1991. No. 3. P. 277 – 97), а его взгляды на революцию в: «Токвиль о 1789 годе» (Tocqueville on 1789 // Welch C. (ed.). The Cambridge Companion to Tocqueville. Cambridge University Press, 2006). Защита Милтоном Фридманом рациональности по модели «как если бы» взята из «Методологии позитивной экономической науки» (Фридман М. Методология позитивной экономической науки // THESIS. 1994. No. 4. С. 20–52). Недавняя защита подхода «как если бы» в политических науках есть в работе Р. Мортона «Методы и модели: руководство по эмпирическому анализу формальных моделей в политологии» (Morton R. Methods and Models: A Guide to the Empirical Analysis of Formal Models // Political Science. Cambridge University Press, 1999). Как и большинство защитников этого подхода, она не указывает причину, по которой мы должны верить в вымысел «как если бы». Частичное объяснение есть в статье Д. Заца, Дж. Фереджона «Рациональный выбор и социальная теория» (Satz D., Ferejohn J. Ratio nal Choice and Social Theory // Journal of Philosophy. 1994. No. 91. P. 71–87). Обсуждение вопросов «почему?» основано на книге Б. Хансона «Объяснения почему» (Hansson B. Why explanations), готовящейся к выходу в Theoria. Независимость закона спроса от мотивационных допущений отмечалась в статье «Иррациона льное поведение в экономической теории» Г. Беккера (Becker G. Irrational behavior in economic theory // Journal of Political Economy. 1962. No. 70. P. 1 – 13).

II. Механизмы

Открывая черный ящик

Философы науки часто утверждают, что объяснение должно основываться на общем законе (general law). Объяснить событие – значит привести ряд начальных условий вместе с высказыванием, согласно которому, как только эти условия выполняются, происходит событие данного типа. В этой главе я выдвину два возражения против этой идеи, одно умеренное и относительно обтекаемое, второе – более радикальное и полемичное.

Первое возражение заключается в том, что даже если мы можем установить общий закон, из которого можем вывести экспланандум (второе возражение предполагает, что не всякий раз мы можем это сделать), эта процедура не всегда дает нам объяснение. Здесь мы снова можем сослаться на различие между объяснением, с одной стороны, и корреляцией и необходимостью – с другой. Общий закон, согласно которому за некоторыми симптомами болезни неизменно следует смерть, не объясняет, от чего умер человек. Общий закон, основывающийся на фундаментальной природе болезни, не объясняет смерть, если действие болезни упреждается самоубийством или автомобильной аварией.

Чтобы обойти эти проблемы, часто предлагают заменить идею общего закона идеей механизма (mechanism). Поскольку позднее я буду употреблять слово механизм как специальный термин, здесь я воспользуюсь выражением «причинно-следственная цепочка» (causal chain), чтобы передать, что я имею в виду^[26]. Вместо того чтобы объяснять событие Е утверждением «всегда, когда происходят события С1, С2, …, С_n, следует событие типа Е», можно попытаться установить причинно-следственную цепочку, которая ведет от причин С1, С2,…, С_n к Е. Такой шаг часто называют «открывание черного ящика» (opening the black box). Предположим, мы знаем, что вероятность заработать рак легких для заядлых курильщиков выше, чем для других. Этот факт вызван тем, что либо курение – причина рака легких, либо люди, предрасположенные к курению, предрасположены еще и к раку легких (возможно, гены, вызывающие предрасположенность к раку, связаны с генами, из-за которых у некоторых людей развивается никотиновая зависимость)^[27]. Чтобы обосновать первое объяснение, нам придется выявить цепочку физиологических причинно-следственных связей, которая начинается с заядлого курения и заканчивается раком легких. Окончательное объяснение будет более изящным, в нем будет больше каузальных звеньев, и оно будет более убедительным, чем непрозрачное утверждение «Курение вызывает рак».

Или предположим, что некто утверждает: высокий уровень безработицы ведет к агрессивным войнам, – и представляет доказательства напоминающей закон связи между этими двумя явлениями. И снова: откуда мы можем знать, что это причинная связь, а не простая корреляция? Возможно, высокий уровень рождаемости, вызывающий безработицу, помимо прочего, толкает политических лидеров на развязывание войн? Неудачные войны по крайней мере сократят численность населения, а успешные обеспечат новые территории для экспансии и миграции. Чтобы исключить такую возможность, мы должны прежде всего проанализировать рождаемость (и другие правдоподобные третьи факторы) и посмотреть, сохранится ли подобная связь. Если да, мы все равно не должны останавливаться на достигнутом до тех пор, пока нам не удастся заглянуть в черный ящик и сказать, каким образом высокая безработица провоцирует войны. Происходит ли это потому, что безработица побуждает политических лидеров завоевывать новые рынки? Или потому, что они считают, что она создает социальное напряжение, которое следует канализировать и направить на внешнего врага, чтобы предотвратить возникновение революций у себя дома? Или потому, что они думают, что безработицу может абсорбировать военная промышленность? Или же это происходит потому, что безработные склонны голосовать за популистских лидеров, которые избегают дипломатии и предпочитают военные методы разрешения конфликтов?

Рассмотрим подробнее последнее предположение. Почему безработные должны голосовать за безответственных популистских лидеров, а не за политиков из уважаемой партии? Можно опять-таки представить несколько способов вскрытия этого черного ящика. Возможно, электорат популистских политиков чаще ходит на выборы, когда у него нет работы, потому что это обходится ему дешевле (ниже стоимости его времени), чем когда у него есть работа. Или, возможно, потому, что политики-популисты чаще предлагают немедленные решения проблемы безработицы. Или же они предлагают политику, которая накажет тех, кто по мнению безработных виновен в их бедственном положении и извлекает из него выгоду, будь то капиталисты или экономически преуспевающие этнические меньшинства.

Рассмотрим более детально последнее предположение. Почему у безработных должно возникнуть желание наказать капиталистов или процветающие меньшинства? Не является ли это очередным утверждением из черного ящика? Его можно объяснить меркантильными интересами, которыми руководствуются безработные. Если бы государство конфисковало имущество элит, средства можно было бы перераспределить с выгодой для безработных. Возможно, они ведо́мы чувством мести, которое побуждает их наказывать элиты, даже если это не принесет им материальной выгоды. Если считается, что богатые безжалостно сокращают персонал для увеличения своих прибылей, потерявшие работу могут воспользоваться избирательной урной для того, чтобы с ними поквитаться. Или же безработные могут попросту испытывать зависть к ловким представителям меньшинств, добившимся успеха там, где они сами потерпели неудачу, и использовать выборы для того, чтобы поставить их на место.

Насколько мне известно, высокий уровень безработицы не вызывает войн. Это упражнение чисто гипотетическое. И все же я полагаю, что оно подтверждает идею о том, что правдоподобие объяснения растет по мере того, как общие законы истолковываются в категориях причинно-следственной цепочки. На уровне общих законов мы никогда не можем твердо знать, что проверили все третьи факторы, относящиеся к делу. Где-то на периферии всегда может притаиться факт, объясняющий экспланандум и его предполагаемую причину. Увеличивая число звеньев в цепочке, мы уменьшаем эту опасность.

Тем не менее опасность не может быть устранена полностью. Установить причинно-следственную цепочку – не значит совершенно отказаться от общих законов, но лишь перейти от их высокого абстрактного уровня к уровню более низкому. Мы, например, можем заменить универсальный закон «Высокий уровень безработицы вызывает войны» менее абстрактными – «Популистские лидеры склонны к войнам» или «Безработные голосуют за популистских лидеров». Последний в свою очередь может быть замещен соединением законов «Безработные испытывают зависть к богатым меньшинствам» и «Те, кто завидует богатым меньшинствам, голосуют за популистских лидеров». Как и в случае любого другого закона, все это может оказаться простой корреляцией. Если зависть к меньшинствам и отсутствие работы – следствия общей причины, успех на выборах агрессивных лидеров будет связан не с безработицей, а с фактором, каузально коррелирующим с ней. И все же на более глубоком уровне меньше факторов, нуждающихся в проверке. Чем лучше мы сформулируем каузальную задачу, тем легче будет удостовериться в том, что перед нами не просто корреляция.

Объяснения через (очень) общие законы неудовлетворительны еще и потому, что они слишком непрозрачны. Даже если нам предоставят неопровержимое доказательство универсальной связи между безработицей и агрессивными войнами и убедительное свидетельство того, что были проверены все сколько-нибудь правдоподобные третьи факторы, мы все равно захотим узнать, как именно безработица вызывает войны. Мы можем верить в то, что объяснение правильное, и все же считать его недостаточным. Как я отмечал в предыдущей главе, таков был статус объяснений, основанных на законах гравитации, до появления общей теории относительности. Действие на расстоянии было столь загадочным, что многие отказывались верить в научную решенность этого вопроса. Поскольку этот закон позволял делать предсказания с точностью до десятых, скептикам пришлось согласиться, что все происходит так, «как если бы» это была правда, хотя они и не принимали существование силы, действующей там, где ее нет.

Механизмы

Читатели могут указать, что приведенные в этом упражнении примеры якобы универсальных законов крайне неправдоподобны. Соглашусь. Частично это происходит из-за того, что мне не хватило воображения при подборе примеров, но я полагаю, что есть и более глубокие причины. В социальных науках попросту слишком мало твердо установленных (well-established) общих законов. Закон спроса – при росте цен покупательная способность падает – хорошо обоснован (well supported), но как закон довольно слаб^[28]. Закон всемирного тяготения, например, не только утверждает, что по мере увеличения расстояния между объектами сила притяжения между ними уменьшается; он позволяет сказать, насколько она уменьшается (обратно пропорционально квадрату расстояния между ними). В социальных науках ничего подобного нет^[29].

Закон спроса и закон Энгельса, согласно которому доля доходов, идущая на еду, уменьшается по мере их роста, являются тем, что можно назвать слабыми законами (weak law). Для любого изменения (увеличения или уменьшения) независимой переменной они позволяют предсказать направление, знак изменения (увеличения или уменьшения) в зависимой переменной, однако не позволяют предсказать величину этого изменения. Будучи слабыми, эти законы все же обладают некоторым содержанием, так как позволяют нам исключить целую область возможных значений зависимой переменной, но не позволяют нам выделить значение, которое будет реализовано в неисключенной области.

Закон спроса не только слаб, но и плохо приспособлен для целей объяснения. Как мы видели в главе I, он совместим с несколькими предположениями относительно того, как поведут себя потребители. Чтобы объяснить, почему потребители меньше покупают товар по мере роста его цены, нам пришлось бы применить и проверить специальное предположение, касающееся реакций индивидуального потребителя на ценовые колебания. Ключевое слово здесь индивидуальный. В социальных науках удовлетворительное объяснение должно быть привязано к гипотезам об индивидуальном поведении. Этот принцип, известный под названием «методологический индивидуализм», является исходным предположением этой книги. Он гласит, что психология и, возможно, биология имеют фундаментальную важность для объяснения социальных явлений. Если у меня есть сомнения насчет биологии, то не потому, что я считаю ее неспособной объяснять аспекты человеческого поведения в принципе, но потому, что я думаю, что во многом она недостаточно разработана для такой задачи.

Для объяснения индивидуального поведения мы должны, главным образом, полагаться на то, что я называю механизмами. Грубо говоря, механизмы – это часто повторяющиеся или легко узнаваемые каузальные модели (causal patterns), которые срабатывают при неизвестных в целом условиях или с неопределенными последствиями. Они позволяют объяснять, но не предсказывать. Например, утверждалось, что на каждого ребенка, вырастающего в среде алкоголиков и становящегося им, приходится один его сверстник, который избегает алкоголя в результате реакции на то же самое окружение. Обе реакции воплощают следующие механизмы: делать то же самое, что делали родители; действовать противоположным образом. Мы не можем определить заранее, что станет с ребенком алкоголика, но если он станет трезвенником либо алкоголиком, мы предположительно знаем, почему.

Я не утверждаю, что здесь работает какая-то объективная неопределенность. В действительности эта концепция не имеет особого смысла вне рамок квантовой механики. Я утверждаю, что часто мы можем объяснить поведение, показав, что оно является следствием общей каузальной модели, даже если не в состоянии объяснить, почему срабатывает эта модель. И механизм конформизма (например, делать то же, что делают ваши родители), и механизм нонконформизма (делать нечто противоположное тому, что делают они) являются очень общими. Если мы можем показать, что поведение ребенка родителя-алкоголика является проявлением того или иного механизма, значит, у нас уже есть объяснение поведения. Могут возразить, что если мы не показали, почему ребенок становится, скажем, алкоголиком, а не трезвенником, мы ничего не объяснили. Я, конечно, соглашусь, что объяснение, показывающее, почему результат был именно таким, а не иным, лучше, и не стану отрицать, что иногда мы в состоянии дать такое объяснение. Но подвести конкретный пример под более общую каузальную модель – тоже означает дать объяснение. Знать, что ребенок станет алкоголиком под действием конформизма, – значит до некоторой степени прояснить этот результат, хотя неясность сохранится до тех пор, пока мы не объясним, почему ребенок выбрал тот или иной путь.

Как я сказал, механизм – это часто повторяющаяся и легко узнаваемая каузальная модель. Народная мудрость в пословицах выявила много таких моделей^[30]. В моем любимом определении это звучит так: «Пословица передается от поколения к поколению. Она резюмирует в одной короткой фразе общий принцип или распространенную ситуацию, и когда вы ее произносите, все точно знают, что вы имеете в виду». Более того, пословицы часто устанавливают механизмы (в том смысле, в котором мы употребляем это слово), но не общие законы. Рассмотрим, в частности, поразительную склонность пословиц образовывать взаимоисключающие пары. С одной стороны, «В разлуке чувство крепнет», с другой – «С глаз долой, из сердца вон». С одной стороны, мы считаем, что «Запретный плод сладок», с другой – «Видит око, да зуб неймет». С одной стороны, «Подобное привлекает подобное», с другой – «Противоположности сходятся». С одной стороны, «Яблоко от яблони недалеко падает», с другой – «У отца-скряги сын – мот». С одной стороны, «Поспешишь – людей насмешишь», с другой – «Промедление смерти подобно». С одной стороны, «Помяни лихо, и оно тут как тут», с другой – «Воспоминания о прошлых опасностях приятны». (Как отмечалось выше, два последних высказывания не являются взаимоисключающими.) Можно привести множество других примеров.

Не все пары противоположных механизмов отражены в пословицах. Рассмотрим, например, так называемую, пару «избыток – компенсация» (spillover – compensation). Если человек, который очень много работает, отправляется в отпуск, будет он отдыхать в таком же лихорадочном темпе (эффект избытка) или же, напротив, совершенно расслабится (эффект компенсации)? Будут граждане в демократических странах тянуться к религии или, наоборот, питать к ней отвращение? Если их привычка принимать самостоятельные решения переносится из политической сферы в религиозную (избыток), можно ожидать, что религиозная вера будет слабой. Если нехватка верховной власти в политике толкает их на поиски власти где-нибудь еще (компенсация), демократический политический режим будет скорее благоприятствовать религии. Современный вопрос, на который до сих пор так и не найдено ответа: насилие на экране стимулирует насилие в реальной жизни (перелив) или же смягчает его (компенсация)?

Сходные механизмы применимы к отношениям между индивидуумами. Рассмотрим случай благотворительности. Кого-то может больше всего занимать эффективность пожертвования. Если другие жертвуют мало, его дар будет более весомым, поэтому он с большей вероятностью сделает взнос. Если же другие дают много, его пожертвование будет менее значимым, поэтому он может отказаться в этом участвовать. Другой даритель может быть озабочен равенством вкладов. Он не понимает, почему должен давать больше в сравнении с остальными. И наоборот, если другие делают крупные пожертвования, он может последовать их примеру. Та же самая пара механизмов может сработать в ситуациях коллективного действия. По мере роста популярного движения некоторые индивиды могут от него отойти, потому что полагают, что их участие уже ничего не изменит, тогда как другие, наоборот, присоединятся из чувства, что не могут оставаться в стороне от общего дела (глава XXIV).

Даже пословицы, не имеющие противоположной пары, зачастую отражают механизмы, а не законы. Пословица «Чаще тонут лучшие пловцы» абсурдна, если понимать ее как констатацию того, что вероятность утонуть пропорциональна уровню навыков пловца. Но может быть и так, что уверенность пловцов в своих навыках опережает в росте сами эти навыки, тем самым побуждая идти на неоправданный риск («Гордыня до добра не доведет»). Или рассмотрим пословицу, к которой я еще не раз вернусь в этой книге, – «Мы легче всего верим в то, на что надеемся, и в то, чего боимся»^[31]. Хотя эта пословица неправдоподобна, если толковать ее буквально, как универсальный закон, она является хорошим напоминанием о том, что в дополнение к общеизвестному феномену самообмана, когда желаемое принимается за действительное (wishful thinking), существует менее известная склонность к тому, что можно назвать контрмотивированным самообманом (countermotivated thinking)^[32]. Наконец, рассмотрим ставшее пословицей утверждение «У семи нянек дитя без глазу». Повторюсь: ценность пословиц не в установлении универсального закона, а в выявлении механизмов. Пословица может быть верна, если каждая из нянек полагает, что за ребенком присматривает кто-то другой (вспомним случай с Кити Дженовезе).

Давая определение механизмам, я также отметил, что они срабатывают при неизвестных в целом условиях или с неопределенными последствиями. Большинство механизмов пословиц, которые я перечислил, попадают в первую категорию. Мы не знаем, какие условия вызывают конформизм или нонконформизм, принятие желаемого или нежелаемого (контрмотивированного) за действительное, адаптивные («Видит око, да зуб неймет») или контрадаптивные предпочтения («У соседа трава зеленее»). Мы знаем, что будет реализована в лучшем случае одна часть пары, но не можем сказать, какая именно. Оговорка «в лучшем случае» связана с тем, что некоторые люди не подвержены воздействию ни одной из составляющих пару механизмов. Настоящая автономия предполагает, что человек не является ни конформистом, ни нонконформистом. Убеждения могут быть независимыми от желаний, а желания – независимыми от возможности их исполнения.

В других случаях пословицы предполагают одновременный запуск двух механизмов, которые оказывают разнонаправленное действие на результат. В этом случае неопределенность связана с определением результирующего эффекта механизмов, а не в выяснении, какой из них сработает (если сработает). Рассмотрим для примера пословицу «Голь на выдумку хитра» и «Быть бедным – дорого». Первая пословица постулирует наличие причинно-следственной связи между бедностью и стремлением к инновациям, вторая – между бедностью и недостаточными возможностями для инноваций. Так как поведение формируется как желаниями, так и возможностями (глава IX), мы не можем сказать, является результирующее влияние бедности на инновации негативным или позитивным. Или рассмотрим пару пословиц, упоминавшуюся ранее, – «Помяни лихо, и оно тут как тут» и «Воспоминания о прошлых опасностях приятны». Первая пословица опирается на то, что назвали эффектом вклада (endowment effect): память о неприятном опыте неприятна^[33]. Вторая основана на эффекте контраста (contrast effect): память о неприятном опыте повышает ценность настоящего^[34]. Мы не можем сказать, позитивным или негативным окажется результирующий эффект предшествующего неприятного опыта на будущем благополучии.

Оговоримся еще раз: мы не ограничиваемся пословицами. Рассмотрим, к примеру, два не упоминаемых в пословицах механизма, задействованных в так называемой психологии тирании. Если тиран усиливает давление на подданных, возможны две реакции. С одной стороны, ужесточение наказаний может отвратить подданных от сопротивления или бунта. С другой стороны, чем жестче тирания, тем сильнее ненависть подданных. Тиран, как любой уличный задира, может внушать как ненависть, так и страх. Если ненависть преодолеет страх, угнетение обернется против тирана. В странах, оккупированных Германией во время Второй мировой войны, члены движения Сопротивления иногда пользовались этим механизмом, когда убивали немецкого солдата, чтобы спровоцировать карательные акции, предполагая, что эффект тирании возьмет верх над эффектом устрашения^[35]. Рассмотрим также в чем-то похожий случай человека, который встречает препятствие на пути к достижению цели. Эта угроза свободе действий может вызвать то, что психологи называют реактивным сопротивлением (reactance), попыткой вернуть или восстановить свободу. Эффект препятствия и последующего реактивного сопротивления противоположны друг другу, и обычно мы не можем сказать, какой из них окажется сильнее^[36]. В качестве иллюстрации представьте, какой эффект может вызвать поведение родителей, прячущих от маленького мальчика барабан, чтобы он на нем не играл^[37].

Даже зная результирующий эффект, мы можем оказаться не в состоянии его объяснить. Предположим, мы получили возможность каким-то образом оценить и измерить нулевое результирующие воздействие эффекта вклада и эффекта контраста по отношению к приятному опыту в прошлом. Результат может быть двояким. Хотя обед в трехзвездочном французском ресторане в прошлом году может уменьшить мое удовольствие от последующих посещений более скромных французских заведений, это негативное впечатление заслоняется памятью о том, каким замечательным был обед. Однако наблюдаемый нулевой результирующий эффект совершенно не противоречит нулевым эффектам вклада и контраста, как и в случае, если оба эффекта окажутся одинаково сильными. Пока мы не знаем, с какой ситуацией имеем дело, мы не можем претендовать на объяснение результата. Чтобы оценить силу каждого эффекта, мы можем взглянуть на результат в ситуации, для которой известно, что другой эффект в ней действовать не может. Если на мое удовольствие от греческой кухни скорее всего никак не влияет обед в трехзвездочном французском ресторане, мы можем оценить силу эффекта вклада в чистом виде.

Связанная с этим неопределенность может возникнуть по отношению к первому типу механизмов, которые запускаются при обычно неизвестных условиях. Вернемся к случаю с родителем-алкоголиком. Если рассматривать общее число алкоголиков (или большой репрезентативный срез этой группы), то можно предположить, что их дети в среднем пьют не больше и не меньше, чем дети непьющих родителей. Если для простоты не учитывать влияние факторов наследственности, эти результаты могут толковаться двояко. С одной стороны, может быть так, что дети алкоголиков не являются ни конформистами, ни нонконформистами, то есть их поведение может определяться теми же причинами, что и поведение детей непьющих родителей. С другой стороны, возможно, половина детей алкоголиков – конформисты, а другая половина – нонконформисты, что дает результирующий эффект, равный нулю.

Сходным образом теории поведения избирателей выявили эффект «темной лошадки» (underdog mechanism) и эффект «стадности» (bandwagon mechanism). Те, кто подвержен воздействию первого механизма, склонны голосовать за кандидата, который отстает по результатам предвыборных опросов, тогда как подверженные воздействию второго голосуют за лидера гонки. Если два этих типа равномерно распределены, заметного результирующего эффекта может и не быть, так что опрос в этом случае позволит легко предсказать реальные результаты. Недостаток влияния опроса на исход голосования в свою очередь не смог бы показать, что индивиды не подвержены влиянию опросов. Слабое совокупное влияние телевизионного насилия на насилие в реальной жизни могло бы маскировать силу его воздействия на отдельные социальные группы. Во всех этих случаях нейтральная сумма отражала бы либо гомогенность общества, состоящего из индивидов, не подверженных влиянию вообще, либо в той же мере гетерогенное, сильно подверженное влиянию, но в противоположном направлении. Необходимость снять эту двусмысленность дает еще один аргумент в пользу методологического индивидуализма. Для объяснения поведения на уровне целого мы должны смотреть на поведение индивидуальных составляющих.

Молекулярные механизмы

Я рассматривал то, что может быть названо атомарными механизмами – элементарными психологическими реакциями, которые не могут быть редуцированы к другим механизмам на том же уровне. Может возникнуть вопрос: как далеко нас могут завести эти психологические механизмы при объяснении социальных явлений? Ответ: мы можем использовать атомарные механизмы как кирпичики в более сложных молекулярных механизмах. Попробуем снова начать с пословиц. Одна из них – «У страха глаза велики» – означает, с одной стороны, что страх часто превосходит опасность, с другой – он же ее преувеличивает. Пословица, таким образом, предполагает, что чрезмерный страх воспроизводит сам себя. Английская пословица гласит, что «В семье не без урода» (дословно: «В каждом стаде есть паршивая овца». – Примеч. пер.), французская – что «паршивая овца все стадо портит». Соединив их вместе, мы можем сделать вывод, что каждое стадо будет испорчено^[38].

Рассмотрим для примера самоуправляемый коллегиальный орган – факультет университета или рабочий кооператив. Есть довольно четкий и распространенный сценарий, который по праву можно отнести к молекулярным механизмам. Во-первых, по теории вероятности, в любой группе из двадцати и более человек может оказаться один болтливый и своевольный человек, «в каждой бочке затычка» (spoiler), определяемый словарями как «тот, кто портит шансы для победы оппонента, сам не являясь потенциальным победителем». Во-вторых, присутствие такого человека в группе затрудняет самоуправление. Дискуссии продолжаются до бесконечности, принятые решения постоянно оспариваются, неформальная коллегиальность подменяется духом формализма, возникает враждебность и так далее. В конце концов группа приветствует переход к управлению небольшим исполнительным комитетом или даже отдельным индивидом.

РИС. II.1

Оставив в стороне пословицы, обратимся к другому молекулярному механизму. Многие столетия или тысячелетия элиты с недоверием относились к демократии как к форме правления, считая, что она допускает всевозможные виды опасного поведения или распущенности. Однако возможности для опасного поведения сами по себе его не вызывают, должен быть какой-то мотив. Могут ли демократические режимы каким-то образом сдерживать желания граждан делать то, что позволяет им демократия? В этом заключалась претензия Токвиля. Он думал, что для того чтобы удовлетворить потребность в авторитете, не удовлетворенную политикой, демократические граждане обратятся к религии, имеющей предрасположенность ограничивать и сдерживать их желания. Он утверждал, что критики демократии ошибаются, потому что сосредоточиваются только на возможностях, игнорируя желания. Хотя он излагал этот аргумент в форме универсального закона, ему можно дать более достоверное объяснение в категориях механизмов. С одной стороны, если работает эффект избытка, а не эффект компенсации, недостаток политического авторитета будет скорее ослаблять, а не усиливать религию; с другой – даже если работает эффект избытка, мы не можем ничего сказать о результирующем воздействии. Если набор возможностей сильно расширен, а желания сдерживаются слабо, результирующий эффект демократии может привести к увеличению, а не к уменьшению распространения данного поведения.

Две пары механизмов суммарно представлены на рис. II.1. Если влияние демократии на религию опосредуется эффектом компенсации, а не эффектом избытка, то демократические общества будут религиозными. Если негативное воздействие демократии на желания (опосредованное религией) достаточно сильно, чтобы свести на нет позитивное воздействие демократии на возможности, то демократические граждане будут вести себя сдержанно^[39].

Механизмы и законы

Часто объяснение через механизмы – это все, что мы можем сделать, но иногда мы все же в состоянии добиться большего. Выявив механизм, запускающийся при неизвестных в целом условиях, мы можем определить сами эти условия. В таком случае механизм будет заменен законом, хотя и слабым в том смысле, который мы указывали выше.

Здравый смысл подсказывает, что получивший подарок должен испытывать благодарность. Если он ее не испытывает, он сам виноват. Классические моралисты – от Монтеня до Лабрюера – утверждали, что подарки вызывают у их получателей скорее обиду, нежели благодарность. Похоже, что моралисты что-то поняли, но не говорят нам, когда следует ожидать тот или иной результат. Классический древнеримский моралист Публий Сир установил условия, приводящие в действие такой механизм: небольшой дар создает обязательства, большой – врага^[40]. Апеллируя к размерам дара как запускающему механизм условию, мы (до некоторой степени) превращаем пару механизмов в высказывание, напоминающее закон^[41]. Приведу еще один пример. Мы можем быть в состоянии указать, когда напряжение между желанием и убеждением (когнитивный диссонанс) разрешается при помощи модификации убеждения, а когда – при модификации желания^[42]. Чисто фактические убеждения могут оказаться слишком устоявшимися, чтобы их можно было легко изменять (глава VII). Человек, заплативший 75 долларов за билет на бродвейское шоу, не может внушить себе, что заплатил всего 40. Но, как правило, он может найти в шоу привлекательные стороны и убедить себя, что они важнее его недостатков.

Ранее я упомянул контраст между механизмом «запретного плода» («forbidden fruit» mechanism) и механизмом «зеленого винограда» («sour grapes» mechanism). В некоторых случаях у нас есть возможность предсказать, какой механизм сработает. В эксперименте испытуемым в одном случае предлагали дать оценку четырем записям с точки зрения их привлекательности, сказав, что на следующий день им дадут одну выбранную наугад запись. В другом случае предлагали оценить записи, сказав, что на следующий день они смогут сами выбрать одну из них. На следующий день всем испытуемым сообщали, что запись, которую они поставили на третье место, отсутствует, и просили их заново оценить записи, пытаясь среди прочего посмотреть, как повторное прослушивание записи влияет на оценку. Как предсказывала теория реактивного сопротивления, в первом случае испытуемые продемонстрировали эффект «зеленого винограда», снизив оценку отсутствующей опции, тогда как во втором случае проявился эффект «запретного плода», повысивший оценку этой записи (контрольная группа, которой ничего не сказали об исключении одной из записей, не показала никаких изменений). Ключевое различие в том, что вторая группа испытала угрозу своей свободе, а первая – нет.

Однако давайте рассмотрим более сложный пример. Для пословиц «В разлуке чувство крепнет» и «С глаз долой – из сердца вон» есть третья, подсказывающая условие запуска механизма: «Короткая разлука любви порука». Ларошфуко предложил другое условие: «Отсутствие ослабляет умеренные страсти и усиливает более значительные, подобно ветру, задувающему свечу, но раздувающему пожар». Эти правдоподобные положения не являются сильными законами. Чтобы предсказать развитие страсти, нам пришлось бы установить, что считается короткой разлукой (три недели?) и сильной страстью (та, что не дает спать по ночам?). Кроме того, нам пришлось бы определить, как взаимодействуют длительность разлуки и сила страсти, усиливая или ослабляя последнюю. Попробуем разобраться в этом вопросе.

Взаимодействие причин друг с другом

Социальные науки, как правило, не слишком сильны в объяснении того, как причины взаимодействуют между собой, производя общее следствие. Чаще всего утверждается, что каждая причина влияет на следствие самостоятельно (аддитивная модель). Чтобы раскрыть доход, например, можно принять в расчет, что частично он определяется заработком родителей и частично их образованием, а затем использовать статистические методы, чтобы определить соответствующую долю этих двух причин. Для обсуждавшихся мною примеров эти методы могут оказаться непригодными. Продолжительность разлуки может сама по себе не оказывать воздействия на силу чувств после нее, ее действие может зависеть скорее от интенсивности изначальных эмоций. Этот эффект взаимодействия продемонстрирован на рис. II.2.

Некоторые ученые утверждают, что мир (или по крайней мере, та его часть, которую они изучают) демонстрирует не так уж много примеров подобных взаимодействий. Редко бывает, говорят они, чтобы зависимая переменная Z возрастала (падала) при низком уровне независимой переменной Х вместе с зависимой переменной Y, тогда как при высоком уровне Х возрастание Y вызывает падение (рост) Z.

Предположительное отношение, представленное на рис. II.2, было бы (если бы существовало) исключением. В лучшем случае, утверждают они, мы установим, что на низком уровне XY не оказывают на Z большого воз-действия, но отражается на нем при более высоком уровне Х. При объяснении дохода, например, можно предположить, что заработок родителей оказывает большее или меньшее влияние при разном уровне родительского образования. Такого рода взаимодействие можно уловить через категорию мультипликативного взаимодействия (multiplicative interaction); таким образом, Z является функцией Х, Y и XY. Обратное каузальное воздействие – Y на Z при высоком уровне Х – не может быть передано подобным способом. Однако если мы верим, что такие перемены направления происходят редко, нам не приходится слишком о них беспокоиться.

РИС. II.2

Существование эффекта взаимодействия может быть подвержено того же рода неопределенности, с которой мы обычно сталкиваемся в случае механизмов. Рассмотрим взаимодействие между возрастом и базовыми политическими взглядами как причинами экстремизма. Можно предположить, что молодежные организации будут в большей степени склоняться влево, чем партии, к которым они относятся. Таким образом, молодые консерваторы приобретут светлый оттенок синего, а молодые социалисты – более яркий оттенок розового. Оба предположения кажутся правдоподобными, в реальности наблюдались обе модели. Или рассмотрим взаимодействие между настроением перед приемом наркотиков и самим приемом наркотиков как причинами, определяющими настроение после употребления оных. Можно предположить, что такое вещество, как алкоголь или кокаин, поднимает настроение, смягчая депрессию и превращая удовлетворение в эйфорию. Но можно выдвинуть предположение, что сильнодействующие вещества интенсифицируют настроение, ухудшая плохое и улучшая хорошее. Опять-таки оба предположения правдоподобны, в реальности наблюдаются обе модели. В обоих случаях первый механизм совместим с аддитивной моделью, тогда как второй предполагает наличие обратного эффекта (reversal effect).

В случае устойчивых данных добавление члена, характеризующего взаимодействие, или подгонка кривой – не единственное возможное решение. Существует альтернативная стратегия – анализ данных (data mining). При начертании кривой зависимые и независимые переменные фиксируют и подыскивают математическую функцию, которая даст хорошее статистическое соответствие при таких показателях. При анализе данных фиксируют математическую функцию (обычно это простая аддитивная модель) и подыскивают независимые переменные, которые хорошо сочетаются с зависимой переменной. Предположим, что хорошим сочетанием мы полагаем корреляцию, для которой вероятность случайного совпадения составляет 5 %. В исследовании любого сложного социального явления, такого как доход, можно с легкостью перечислить дюжину переменных, которые могут оказывать свое влияние^[43]. Кроме того, есть, наверное, полдюжины способов концептуализировать доход. Крайне маловероятно, чтобы при каком-нибудь из определений дохода ни одна из независимых переменных не показала корреляцию на 5 %-м уровне^[44]. Теория вероятности гласит, что самым невероятным совпадением было бы полное отсутствие невероятных совпадений^[45].

Как только ученый подобрал подходящую математическую функцию или подходящий ряд зависимых или независимых переменных, он может подыскивать каузальную историю, которая подскажет, как обосновать результаты его изысканий. Когда он описывает результаты для научной публикации, зачастую он представляет все в обратном порядке. Он пишет, что начал с каузальной теории, затем стал искать наиболее достоверный путь ее трансформации в формальную гипотезу и нашел ей подтверждение в данных^[46]. Это все лженаука. В естественных науках нет необходимости в том, чтобы логика оправдания соответствовала логике открытия. Как только гипотеза сформулирована в окончательной форме, ее генезис уже не имеет значения. Значение имеют последствия гипотезы, а не истоки. Так происходит потому, что гипотеза может быть проверена на бесконечном числе наблюдений, далеко выходящих за рамки тех, что первоначально подсказали ученому саму эту гипотезу. В социальных (и в гуманитарных) науках для большинства объяснений используется конечный ряд данных. Поскольку процедура сбора данных зачастую не стандартизирована, ученые могут быть лишены возможности проверять гипотезы, используя новые данные^[47]. И даже если процедуры действительно стандартные, данные могут не отразить меняющуюся реальность. Невозможно, например, объяснить модели потребления, не принимая в расчет новые продукты и изменение цен на старые.

Без сомнения, практики такого рода имеют место. Я не знаю, насколько широко они распространены, но они встречаются довольно часто, чтобы обеспокоить представителей социальных наук. Главная причина этой проблемы, возможно, – наше неадекватное представление о каузальности со многими ее факторами. Если бы у нас было глубокое понимание того, как при производстве следствия могут взаимодействовать несколько причин, нам не пришлось бы полагаться на механическую процедуру добавления члена, характеризующего взаимодействие, когда не работают аддитивные модели. Но из-за слабости понимания мы в самом деле не знаем, что искать, и тогда возня с моделями кажется единственной альтернативой – по крайней мере пока мы сохраняем амбициозную цель дать объяснения, подобные законам. Учитывая опасности такой возни, нам, возможно, следует умерить амбиции.

Библиографические примечания

Многие идеи, излагаемые в этой главе, взяты из главы 1 моей книги «Алхимия разума» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999). Там я также ссылаюсь на работы Раймона Будона (Raymond Boudon), Нэнси Картрайт (Nancy Cartwright) и Поля Вена (Paul Veyne), защищающие сходные положения. Недавно эти проблемы поднимались в книге Питера Хедстрема «Вскрытие социального» (Hedström P. Dissecting the Social. Cambridge University Press, 2005). Полезные размышления о психологических механизмах есть в работах Ф. Хейдера «Психология межличностных отношений» (Heider F. The Psychology of Interpersonal Relations. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum, 1958) и Р. Абельсона «Статистика как научно-теоретический аргумент» (Abelson R. Statistics as Principled Argument. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum, 1995). В последней содержатся проницательные и остроумные замечания о подводных камнях статистического анализа. Стандартное краткое введение в идею о том, что наука дает объяснения через общие законы, можно найти у Карла Гемпеля в «Философии естествознания» (Hempel C. Philosophy of Natural Science. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1966). Принцип методологического индивидуализма подробно изложен в части 4 «Материалов по философии социальных наук» под редакцией М. Бродбека (Brodbeck M. (ed.). Readings in the Philosophy of the Social Sciences. London: Macmillan, 1969) и в части 6 «Материалов по философии социальных наук» под редакцией М. Мартина и Л. Макинтайра (Martin M., McIntyre L. (eds). Readings in the Philosophy of Social Science. Cambridge, MA: MIT Press, 1994). См. также К. Эрроу «Методологический индивидуализм и социальное знание» (Arrow K. Methodological individualism and social knowledge // American Economic Review: Papers and Proceedings. 1994. No. 84. P. 1–9). Я писал о пословицах более систематично в работе «Наука и мудрость: роль пословиц в познании человека и общества» («Science et sagesse: Le rôle des proverbes dans la connaissance de l’homme et de la société») и в книге «Агент и его мотивы: сборник Раймона Будона» под редакцией Ж. Бешлера (Baechler J. (ed.). L’acteur et ses raisons: Mélanges Raymond Boudon. Paris: Presses Universitaires de France, 2000). Идея психологии тирании взята из Дж. Ремера «Рационализируя революционную идеологию» (Roemer J. Rationalizing revolutionary ideology // Econometrica. 1985. No. 53. P. 85 – 108). Эксперимент, в котором участникам были обещаны музыкальные записи, описывается в Дж. Брем и др. «Привлекательность альтернативы с отсутствием выбора» (Brehm J. et al. The attractiveness of an eliminated choice alternative // Journal of Experimental Social Psychology. 1966. No. 2. P. 301–313). Общее введение в теорию реактивного сопротивления есть в работе Р. Уиклунд «Свобода и реактивное сопротивление» (Wicklund R. Freedom and Reactance. New York: Wiley, 1974). Скептические замечания по поводу взаимодействия, которое вызывает обратный эффект, можно найти в Р. Хейсти, Р. Доус «Рациональный выбор в неопределенном мире», глава 3 (Hastie R., Dawes R. Rational Choice in an Uncertain World. Thousand Oaks, CA: Sage, 2001). Приведенная в примечании история о 6 % значимых корреляций изложена в «Парадоксе родительского влияния» Р. Р. Маккрай и П. Т. Косты (McCrae R. R., Costa P. T. The paradox of parental influence // Perris C., Arrindell W. A., Eisemann M. (eds). Parenting and Psychopathology. New York: Wiley. P. 113 – 14). Еще один пример из примечаний – влияние плохой погоды на биржевых трейдеров – взят из статьи П. Кеннеди «О нет! Я поставил неверный знак! Что же мне делать?» (Kennedy P. Oh no! I got the wrong sign! What should I do? // Journal of Economic Education. 2005. No. 36. P. 77–92), в которой также содержатся полезные замечания более общего характера о затратах на анализ данных (и о его преимуществах).

III. Интерпретация

Интерпретация и объяснение

Во многих работах по гуманитарным наукам основное внимание уделяется интерпретации, а не объяснению. В немецкой традиции существует противопоставление гуманитарных наук (Geisteswissenschaften) естественным (Naturwissenschaften). Утверждается, что для первых соответствующая процедура – интерпретация, или понимание (Verstehen), а вторые говорят на языке объяснения (Erklären). Макс Вебер, например, писал, что естественные науки не ставят своей целью понимания поведения клеток.

В таком случае мы можем спросить: на чем основываются общественные науки – на понимании или на объяснении? Я полагаю, это неправильная постановка вопроса. По моему мнению, интерпретировать – значит объяснять. Интерпретация – это не что иное, как особый случай гипотетико-дедуктивного метода (глава I). Ученые-гуманитарии, например, не могут использовать эмпатию как удобный короткий путь к интерпретации поведения, поскольку она допускает разность толкований. Выбирая из противоречащих друг другу интерпретаций, они должны сопоставить эти интерпретативные догадки, или гипотезы (а именно этим они и являются), с опытом. Как я утверждал в главе I, опыт включает не только факты, которые мы пытаемся понять, но также новые факты, которые в противном случае нам не пришло бы в голову исследовать^[48].

Интерпретация направлена на деятельность человека и ее плоды, такие, например, как произведения искусства. В главе XIV я займусь проблемой интерпретации литературных произведений, а именно тех из них, в которых нам необходимо понимать действия персонажей, а также авторский выбор. При попытке понять другие литературные произведения, а также бессловесные искусства, такие как живопись, скульптура или инструментальная музыка, подобные двухзвенные проблемы не возникают. Однако и в этих видах искусства к авторскому выбору применим анализ, который я собираюсь предложить для авторских решений. Художники делают выбор в соответствии с некоторым критерием предпочтительности (betterness), который ни мы, ни они, вероятно, не сможем эксплицитно сформулировать, но который раскрывается в практике, когда они выбирают тот или иной набросок, эскиз или запись и отбраковывают другие. И все же отношения между критерием предпочтительности и человеческой психологией в бессловесных искусствах сложнее, чем в (классической) литературе. За них я браться не буду.

Рациональность и интеллигибельность

Остальная часть этой главы будет посвящена интерпретации действия. При этом мы должны объяснить действие с точки зрения предшествующих убеждений и желаний (мотиваций) агента. Более того, мы должны объяснить сами эти ментальные состояния так, чтобы они обрели осмысленность, полностью поместив их в рамки комплекса желание-убеждение (desire-belief complex). Изолированное желание или убеждение, которое не солидаризируется с другими ментальными состояниями, – это просто голый факт, который позволит нам объяснить поведение, но не понять его.

Парадигматический способ объяснения действия – продемонстрировать, что оно было совершено потому, что рационально (глава XI). Чтобы это сделать, недостаточно показать, что действие имело для агента благоприятные последствия; оно должно быть понято как оптимальное с его точки зрения. Известно, например, что если люди придают большую ценность последствиям их настоящего поведения, то есть имеют низкую степень скидки на время (time discounting) (глава VI), их жизнь складывается лучше. Кроме того, вполне вероятно, что подобные предпочтения может формировать высокий уровень образования. Однако эти две предпосылки недостаточны, чтобы считаться объяснением того, почему люди решают получить образование, в категориях рационального выбора. Чтобы дать объяснение, нужно показать, что люди обладают необходимым убеждением, что образование накладывает отпечаток на способность откладывать удовлетворение и что у них есть субъективная заинтересованность в приобретении этой способности^[49]. Попытка объяснить выбор его благотворными последствиями является формой функционализма рационального выбора (соединяющего в себе два подхода, против которых я предостерегал во Введении), никаким образом не проясняющего смысл поведения.

Если поведение рационально, оно в силу самого этого факта является интеллигибельным. Иррациональное поведение, однако, также может быть интеллигибельным. Я покажу различия трех разновидностей интеллигибельного, но иррационального поведения и сопоставлю их с некоторыми случаями неинтеллигибельного поведения.

Первая возникает, когда механизм принятия решения (рис. XI.1) тем или иным образом усекается (truncated). В силу своей особой настойчивости сильная эмоция может помешать агенту оглядеться (то есть собрать информацию), прежде чем действовать. Вместо того чтобы избрать выжидательную стратегию, подобно древнеримскому генералу Фабию Максиму Кунктатору (букв.: «медлителю»), агент бросается действовать, не остановившись, чтобы обдумать последствия. Другая форма усечения возникает из-за безволия, традиционно понимаемого как действие вопреки трезвому расчету (глава VI). У человека, решившего бросить курить и принимающего предложение выкурить сигарету, есть причина для действия, а именно желание курить. Но чтобы действие было рациональным, оно должно быть оптимальным с точки зрения всего комплекса причин, а не только одной из них. У меня еще будет случай поставить под вопрос такое понимание безволия.

Вторая разновидность возникает при «коротком замыкании» (shortcircuiting) механизма принятия решения, когда на формирование убеждений оказывают давление желания агента. Например, самообольщение, принимающее желаемое за действительное, иррационально, но полностью интеллигибельно. Более тонкая форма мотивированного формирования представлений возникает, когда агент перестает собирать информацию, а уже накопленной информации достаточно, чтобы поддержать убеждение, которое он хотел бы считать истинным^[50]. Эти формы мотивированного формирования убеждений (motivated belief formation) в свою очередь являются оптимизирующими процессами. Они максимизируют удовольствие, которое агент извлекает из своих представлений о мире, а не удовольствие, которое он ожидает от своих встреч с миром.

Третья разновидность – это то, что мы можем назвать «соединение проводов» (wire-crossing) в механизме принятия решений. Мы можем легко понять, почему разум может включиться в редукцию когнитивного диссонанса (одной из разновидностей которой является принятие желаемого за действительное). По почему он должен стремиться к производству диссонанса? Примером может послужить идея, упоминавшаяся в главе II, – страх заставляет легко поверить в то, чего боятся. Почему страх плохого конца заставляет нас считать его более вероятным, хотя это не явствует из имеющихся у нас свидетельств? Если представление не поддерживается ни свидетельствами, ни нашими желаниями, то почему мы его принимаем? Ясно, что в данном случае ничего не оптимизируется. В определенном смысле такое поведение труднее понять, чем усечение или «короткое замыкание», поскольку для агента в нем ничего нет. Нет ни частичной, ни краткосрочной цели, которую такое поведение удовлетворяло бы. И тем не менее оно интеллигибельно (в моем понимании этой идеи), потому что возникает из системы убеждений-желаний агента.

К ускользающим от интерпретации относятся также действия, вызванные навязчивыми влечениями и одержимостями, фобиями, самоистязаниями, анорексиями и тому подобным. Несомненно, такое поведение имеет определенный эффект, объясняющий, почему оно возникает, – оно ослабляет тревогу, которую испытывает агент, если не совершает подобных действий. И все же пятьдесят раз в день мыть руки или пройти пятьдесят этажей, чтобы не садиться в лифт, – это не прием транквилизаторов. Прием валиума может быть таким же рациональным и интеллигибельным, как прием аспирина, но навязчивые поступки и фобии неинтеллигибельны, потому что не являются частью взаимосвязанной системы убеждений и желаний. Или возьмем пример из Джона Ролза: нам трудно будет понять поведение человека, занятого подсчетом травинок, если оно не связано с какой-то целью, например пари.

Самообольщение, принимающее желаемое за действительное, интеллигибельно точно так же, как его противоположность – принятие нежелаемого за действительное (counterwishful thinking); вера психически нездорового индивида в то, что стоматолог из соседнего здания направляет на него рентген, чтобы разрушить его мозг, – нет. В политике же, наоборот, параноидальные убеждения интеллигибельны, поскольку укоренены в желаниях агента. Ярый антисемит заинтересован в том, чтобы поддерживать абсурдные представления о всемогуществе и злой природе евреев (см. главу VII). Дело не в том, что он хочет, чтобы у них были эти черты, а в том, что у него есть мотивация, чтобы в это верить, потому что такая вера может рационализировать его желание их уничтожать. Даже противоречивые представления могут быть интеллигибельными. Антисемит в одном случае может характеризовать евреев как паразитов, а в другом заявлять об их всемогуществе. Один и тот же человек, говорящий, что евреи всегда пытаются пробиться туда, где их не желают видеть, также полагает, что евреи склонны к клановости, всегда держатся друг за друга. Один и тот же мусульманин может заявлять, что за атаками на Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 года стояла израильская разведывательная служба «Моссад» и в то же время гордиться этим событием.

Понимание гражданских войн

Позвольте привести два пространных примера, в которых идеи интеллигибельных убеждений и желаний обрастают плотью. Оба примера взяты из исследований, посвященных гражданским войнам, прошлым и настоящим. Далее я буду использовать эти и некоторые другие исследования, обратившись к ключевому вопросу герменевтики – как мы можем вменять или создавать мотивации и убеждения.

Рассмотрим сначала веру в предопределение, которая была основным предметом разногласий между католиками и кальвинистами во время Религиозных войн. У истоков проблемы стоит сильная религиозная тревога, которую испытывали многие верующие в эпоху, предшествовавшую Реформации, из-за неопределенности перспективы личного спасения. Можно ли быть уверенным в том, что поступков человека будет достаточно для его достижения? Вспоминая о годах своей молодости, Кальвин писал в 1539 году, что даже выполняя требования Церкви признаваться в своих грехах и стирать их из Божественной памяти посредством добрых дел и покаяния, «я был далек от уверенности, и совесть моя не была спокойна. Ибо всякий раз, как я погружался в себя или в сердце своем возносился к Тебе, меня поражал такой ужас, что ни очищение, ни отпущение грехов не могли меня исцелить».

От тревоги его освободил переход от концепции бога, имманентного миру, грозного и гнетущего присутствия, к концепции бога, абсолютно трансцендентного. По сути эта идея была связана с доктриной двойного предопределения: поскольку бог уже давно сделал выбор, кто спасется, а кто будет проклят, для своего спасения ничего нельзя сделать, а следовательно, не стоит беспокоиться о том, что сделанного недостаточно. Ключевой для толкования вопрос касается связи между верой в предопределение и избавлением от тревоги. Априори такое действие доктрины кажется неинтеллигибельным. Согласно учению Кальвина, избранные были небольшим меньшинством, количество которых варьирует (в его высказываниях) от одного на сотню до одного из пятерых. Что, как не вера в то, что человек скорее всего окажется среди проклятых и нельзя ничего сделать, чтобы избежать вечных мучений в аду, может вызвать бо́льшую тревогу? Не попадает ли человек при обращении из католицизма в кальвинизм в буквальном смысле слова из огня в полымя?

Ответ, вероятно, нужно искать в строчках, которые впервые набросал Макс Вебер. Исходя из веры в предопределение, кальвинисты не могли утверждать, что рациональные и систематические усилия принесут им спасение, но они могли утверждать (и утверждали), что она даст им субъективную уверенность в спасении. Сам Кальвин писал, что «призвание избранных само как демонстрация и свидетельство их избранности». И обращение в кальвинизм, как кажется, действительно эффективно устранило неуверенность в спасении. Я вернусь к этой форме магического мышления в главе VII. Здесь я только хочу подчеркнуть, как двойной механизм – самообман и магическое мышление – делает интеллигибельной веру в предопределение.

Далее давайте рассмотрим интеллигибельность мотиваций. Почему юные палестинцы готовы отдать жизнь, выполняя самоубийственные задания? Их основной мотив – отвоевать или защитить свою родину – понять нетрудно^[51]. Их дело может быть таким же привлекательным, как в свое время защита демократии в борьбе против Гитлера. Что может поставить в тупик, так это сила этой мотивации. Чтобы сделать ее интеллигибельной, могут потребоваться дополнительные каузальные факторы. Я рассмотрю полдюжины таких факторов и сделаю заключение в пользу одного из них.

До 11 сентября существовало распространенное мнение, что типичный террорист-самоубийца с Ближнего Востока – это неженатый молодой безработный, возможно, испытывающий недостаток секса, для которого религиозное движение может заполнить пустоту, которая при иных обстоятельствах была бы заполнена семьей и работой. После атаки на Всемирный торговый центр за одну ночь эксперты по терроризму решили, что «книгу нужно переписать». Однако колеблющийся, но высокий даже до этого процент использования женщин-террористок должен был побудить ученых усомниться в данном стереотипе. Во время второй интифады участие террористок-смертниц, некоторые из которых имели детей или хорошее образование, было еще более поразительным фактом.

Часто упоминаемые факторы бедности и неграмотности тоже, как представляется, имеют ограниченную каузальную эффективность, по крайней мере в качестве характерных черт конкретных террористов-смертников. Доход и уровень образования среди палестинских террористов на самом деле выше, чем у обычного населения. Объяснения посредством указания на бедность также неудовлетворительны, оставляя без ответа вопрос, как бедность порождает подобную мотивацию. Есть распространенное мнение, что выгоды от самоубийства нужно сравнивать с ценой самоубийства – жизнью. Если жизнь ценится невысоко, цена самоубийства уменьшается. Согласно такому подходу, жизнь в нищете и убожестве так мало ценна для индивида, что цена самоубийства становится несущественной. Я скептически отношусь к этому аргументу, поскольку считаю, что для бедняка его жизнь не менее ценна, чем для любого другого человека. То, что люди приспосабливают свои амбиции к обстоятельствам так, чтобы поддерживать более или менее постоянный уровень удовлетворенности, – это почти точно установленный факт.

Более достоверный фактор, чем абсолютная депривация, – депривация относительная, то есть разрыв между ожиданиями и реальностью, с которым на собственном опыте сталкиваются многие образованные палестинцы, лишенные в настоящей момент перспективы найти приличную работу. Тот же самый эффект может иметь нисходящая социальная мобильность. Но все же наиболее релевантными чертами могут оказаться постоянно испытываемое чувство неполноценности и рессентимент^[52]. Первая из этих эмоций основана на сравнении себя с другими людьми, вторая – на взаимодействии с ними. По большому счету, эмоции, основанные на взаимодействии, сильнее эмоций, основанных на сравнении. Многие из пишущих о палестинских террористах-самоубийцах ставят акцент на остром чувстве обиды, вызываемом ежедневными унижениями, возникающими при взаимодействии с израильскими военными. Помимо унизительных проверок, которым подвергаются палестинцы, есть также осознание того, что многие израильтяне считают всех арабов ленивыми, трусливыми и жестокими, как двадцать лет назад сказал мне один иерусалимский водитель.

Если это объяснение правильное, сильный рессентимент в отношении тех, кто оккупировал их родную землю, позволяет понять готовность палестинских террористов-самоубийц умереть. Желание бороться с Израилем черпает силу из глубоко заложенного мотивационного комплекса. Есть, однако, и альтернативный взгляд. Покровители обычно держат палестинских террористов, что называется, на коротком поводке, будучи готовыми в любой момент усилить давление, если первичная мотивация не сработает в момент осуществления акции. Один из потенциальных террористов-смертников, которого задержали и разоружили, так как внешне он был слишком нервным, сказал, что за три дня до этого его заперли в комнате с муллой, который говорил о рае и кормил его «специальным супом, делавшим его сильнее». Ментальное состояние, в действительности провоцирующее взрыв бомбы, может, следовательно, оказаться эфемерным или быть чем-то вроде артефакта, а не постоянной чертой человека. Хотя такие выражения, как «гипноз» или «промывка мозгов», могут показаться слишком сильными, есть свидетельства того, что за минуты до своей гибели многие террористы были в состоянии транса. Когда, как в этом случае, интенция изолирована от системы желаний и убеждений, интерпретация невозможна. Поведение покровителей и, шире, организаторов террористических актов, конечно же, интерпретации поддается.

Герменевтическая дилемма

Разумеется, можно сколько угодно долго требовать объяснения поведению в категориях предшествующих ментальных состояний, желаний и убеждений, которые его породили. Но как мы установим эти исходные причины? Во избежание порочного круга мы не можем использовать как доказательство само поведение. Мы должны искать другие свидетельства, такие как высказывания агента о его мотивации, соответствие между его высказываниями и невербальным поведением, мотивы, приписываемые ему другими людьми, и соответствие между их заключением и его собственным невербальным поведением. Но как исключить возможность, что эти вербальные и невербальные формы поведения не были использованы намеренно, чтобы заставить аудиторию поверить в эти мотивы? Признания и приписывание мотиваций могут сами по себе быть мотивированными. Это центральный вопрос для коллективного принятия решений. Как я утверждаю в главе XXV, все методы консолидации индивидуальных предпочтений в социальное решение создают для участников процесса стимулы к представлению их предпочтений в ложном свете.

Рассмотрим в качестве примера мотивы лидеров гражданских войн и их последователей. Партии признавали, или же их оппоненты приписывали им один из трех мотивов: религия, власть и деньги. Тех, кто заявляет о религиозных мотивах, часто обвиняют в использовании религии для маскировки реальных интересов, будь они политическими или материальными. Во время французских религиозных войн (1562–1598) противоборствующие стороны постоянно обвиняли друг друга в использовании религии в политических или корыстных целях. Для такого обвинения были некоторые основания. Генрих Наваррский (будущий Генрих IV) за свою жизнь менял религию шесть раз, его последнее обращение в 1593 году давало серьезные основания подозревать его в оппортунизме. Его отец герцог Антуан де Бурбон дал понять, что его веру может купить тот, кто заплатит самую высокую цену. Он сопровождал королеву-регентшу к мессе, а свою жену-протестантку – к причастию. На смертном одре он искал утешения у обеих религий. Ведущий реформатор Оде де Колиньи кардинал де Шатийон, женился после перехода в протестантизм, но сохранил кардинальский титул и доходы от епископата. Еще один прелат, Антуан Карачиоло, епископ Труа, также хотел совместить протестантское пастырство и доход от епископата. Вождь католиков герцог де Гиз был готов заключить союз с кальвинистами против короля Генриха III.

В современном мире религия также используется как предлог для политики, а политика – как предлог для богатства. Цели чеченских сепаратистов и некоторых палестинских организаций, таких как ФАТХ, первоначально были чисто политическими. Когда они приобрели религиозную окраску, это было сделано в основном для привлечения большего числа последователей. В Палестине из-за соперничества с безусловно религиозной ХАМАС это стало необходимым условием выживания организации. На Филиппинах террористическая группа «Абу Сайяф» использовала требование создать независимое исламское государство как предлог для похищений людей и требований большого выкупа. В Колумбии уже трудно понять, революционные Вооруженные силы Колумбии (FARC) остались верны своей первоначальной цели борьбы с социальной несправедливостью или же превратились в мафию. Во всех этих случаях, как и в случае французских религиозных войн, приписывание мотивов часто довольно неопределенно. В частности, трудно узнать, согласуются ли между собой мотивы вождей и их последователей.

Существует множество причин, по которым у людей может возникнуть желание представить в ложном свете мотивы своих оппонентов и свои собственные. С одной стороны, каждое общество имеет нормативную иерархию мотиваций (глава IV), которая заставляет делать вид, что человеком движут благородные, а не низменные интересы, последние же приписывать оппоненту. Во французских религиозных войнах, так же как в гражданской войне в Англии, каждая сторона хотела показать, что ею движут истинно религиозные мотивы, тогда как противная сторона ведома лишь жаждой власти. С другой стороны, если человек может заставить других поверить своим заявлениям о той или иной мотивации, возможно, ему будет легче достичь своей цели. Поскольку образ террориста внушает больший страх, чем образ обычного преступника, похитители людей могут повысить свои шансы на получение выкупа, размахивая знаменем какого-либо движения. В Колумбии многие похищения совершают обычные преступники, которые, чтобы напугать семьи жертв, заявляют о принадлежности к партизанским группам. Похищения становятся страшнее, если считается, что террористы готовы пойти на крайние меры в случае ошибки и не склонны вести переговоры о сроках и деньгах. Если они не могут получить то, чего требуют, то по крайней мере могут «сделать заявление», убив свои жертвы.

Проблема своекорыстной предвзятости в высказываниях социальных агентов о своих намерениях является серьезной, но все-таки преодолимой. Можно выйти из положения простым путем, рассмотрев объективные интересы агента и заключив, что в отсутствие убедительных доказательств в пользу обратного они совпадают с его субъективной мотивацией, независимо от того, что он о них говорит. И наоборот, можно идентифицировать реальные последствия его действия и заключить, что в отсутствие убедительных доказательств в пользу обратного они соответствуют исходному намерению. (К обсуждавшемуся выше выбору в пользу более высокого уровня образования применимы обе идеи.) Однако тот факт, что существует две подобные процедуры для переноса бремени доказательства, подсказывает, что ни одна из них неприемлема. И объективные интересы, и реальные последствия могут подсказать полезные гипотезы, касающиеся субъективных мотивов, но ни одна из процедур не обладает презумпцией в свою пользу.

Историки и специалисты по социальным наукам разработали другие подходы к этой проблеме, которые (в особенности при совместном применении) позволяют делать надежные заключения. Один подход заключается в том, чтобы обойти заявления, сделанные на публике, и обратиться к заявлением, которые с меньшей вероятностью могут быть мотивированы желанием ввести в заблуждение. Письма, дневники, переданные разговоры, черновики могут в данном случае послужить бесценным источником. Из их писем женам мы знаем, что некоторые делегаты Национального учредительного собрания Франции в 1789 году голосовали против двухпалатной системы и королевского права вето, потому что полагали, что в противном случае их жизнь может оказаться в опасности. На самих заседаниях они оправдывали свой поступок, апеллируя к общественным интересам. Пытаясь выяснить мотивации, стоявшие за резней в Варфоломеевскую ночь 1572 года, историки сочли полезным отложить предвзятые отчеты о событиях, данные их участниками, и полагаться на сообщения иностранных дипломатов, которые были заинтересованы в достоверном изложении событий. В Англии XIX столетия заявления, сделанные на смертном одре, не подпадали под действие правил, касавшихся свидетельств, основанных на слухах. Первая редакция того или иного документа может рассказать об убеждениях и мотивах его автора больше, чем опубликованная позднее работа. Так, полезно сравнить черновики «Гражданской войны во Франции» Карла Маркса или его письмо Вере Засулич с официальными версиями.

Помимо этого может существовать разительный контраст между тем, что агенты говорят на публике, и тем, что они говорят за закрытыми дверями. Хотя опубликованные дебаты Национального собрания 1789–1791 годов совершенно очаровательны, но совместное действие двух факторов делает их не слишком надежным источником сведений о ментальных состояниях. С одной стороны, обстановка публичности вынуждала делегатов прибегать только к аргументам, связанным с общественными интересами; голые групповые интересы были недопустимы; с другой – их честолюбие распалялось выступлением перед тысячей делегатов и тысячей слушателей на галереях. В обоих отношениях американский Конституционный конвент в большей степени поощрял искренность. Поскольку число делегатов было небольшим (55; для сравнения: в Париже их было 1200) и Конвент проходил в обстановке секретности, могли произойти (и происходили) сделки, основанные на корыстном интересе. В то же время, как много лет спустя писал Джеймс Мэдисон, «если бы члены конгресса сначала взяли на себя обязательства публично, впоследствии из соображений последовательности в убеждениях им пришлось бы придерживаться той же позиции, тогда как при тайном обсуждении каждый считал себя обязанным придерживаться своих убеждений только до тех пор, пока считал их истинными и уместными, и оставался открытым воздействию убеждения». Дебаты не мог охладить даже страх последующих разоблачений, поскольку предполагалось, что режим секретности будет сохраняться до бесконечности. Действительно, он был нарушен, когда много лет спустя были опубликованы заметки Мэдисона. Стратегические причины для введения в заблуждение отходят на второй план, если за искренность не приходится расплачиваться.

Социологи могут добиться искренности, создав искусственную завесу неведения (veil of ignorance). Предположим, ученый хочет изучить отношения между сексуальной ориентацией и некоторыми переменными, представляющими интерес. Возможно, будет сложно побудить людей давать правдивые ответы на вопросы о том, вступали ли они когда-либо в связь с людьми одного с ними пола, даже если заверить их, что ответы останутся анонимными. Чтобы справиться с этой проблемой, исследователь может проинструктировать опрашиваемых отвечать честно в случае, если у них был такой опыт; если же его не было, то бросить монетку, чтобы решить, отвечать «да» или «нет». Если они согласятся (а у них нет причины не пойти на это) и выборка будет большой, данные будут ничуть не менее объективными, чем если бы все отвечали правдиво.

Еще один метод проверить, не противоречит ли невербальное поведение агентов декларируемым мотивам, – спросить, готовы ли они ответить за свои слова? Когда в 2003 году Администрация Буша с уверенностью ссылалась на наличие у Саддама Хусейна оружия массового поражения как на причину вторжения в Ирак, приняла ли она все необходимые меры для того, чтобы защитить американских солдат от этой угрозы? Некоторые поведенческие модели могут приоткрыть истинные мотивы похищения людей. В 1996 году в Коста-Рике похитители (главным образом, бывшие контрас из Никарагуа) потребовали выкуп 1 миллион долларов вместе с гарантиями занятости для рабочих, снижением цен на продовольствие, увеличением минимальной заработной платы и освобождением их товарищей из тюрем. Когда им предложили 200 тысяч долларов, они удовлетворились этой суммой и не стали настаивать на политических требованиях. Факт убедил власти в том, что их заявления в духе Робин Гуда были уловкой и что их целью всегда были только деньги. Или возьмем поведение французских аристократов, эмигрировавших во время Французской революции в Лондон. В этом очаге слухов о грядущей реставрации монархии и постоянного соревнования по роялизму было жизненно необходимо выразить свою готовность служить делу контрреволюции. Словесных заверений было недостаточно. На всякого, кто снимал квартиру более чем на месяц, смотрели с подозрением. Предпочтительнее было арендовать понедельно, дабы не оставлять сомнений в готовности в любую минуту вернуться во Францию по призыву роялистов.

Не только современники, но и историки регулярно используют эти поведенческие модели как индикатор искренности публичных заявлений о лояльности. Например, к концу Второй мировой войны в оккупированной Франции присутствовала значительная доля скептицизма относительно победы Германии. Выражать такую позицию было небезопасно, но она отражалась в поведении. Процент учащихся средней школы, выбравших в качестве иностранного языка немецкий (или тех, чьи родители выбрали его для них), удвоился с 1939 по 1942 год, а затем стремительно упал. Многие издатели, с готовностью купившие права на перевод немецких книг, так и не воспользовались ими.

Судьи и присяжные также нередко прибегают к этому методу. Иногда они спрашивают: «Был ли у обвиняемого мотив для совершения Х?» – в надежде, что ответ поможет им решить, действительно ли обвиняемый совершил Х. В этом случае наличие мотива является объективным свидетельством того, было ли обвиняемому выгодно совершение Х. В других, более характерных случаях установлено, что обвиняемый совершил Х, после чего встает вопрос, каков был его мотив. Чтобы установить, было убийство совершено в состоянии аффекта или было преднамеренным действием, судьи и присяжные смотрят не только на объективные выгоды, но стараются определить субъективное состояние обвиняемого. Если обвиняемый утверждает, что действовал под влиянием гнева или ревности, а позднее выясняется, что он заблаговременно приобрел орудие убийства и не сразу пустил его в ход^[53], доверие к нему снижается.

В отдельности эти подходы могут не сработать. Депутат может не захотеть признаться своей жене, что он боялся за свою жизнь, или может утверждать, что боялся, чтобы на самом деле скрыть мотив, недостойный уважения (например, взятку). В Индии XIX столетия заявления, сделанные на смертном одре, считались ненадежными, потому что люди иногда использовали этот момент для того, чтобы поквитаться со своими врагами. В примере с французскими эмигрантами и те, кто верил в реставрацию, и те, кто в нее не верил, имели основания, чтобы арендовать жилье по неделям: первые для того чтобы упростить свое возвращение во Францию, когда наступит время, вторые – во избежание обвинений в пораженчестве. Однако у способности людей плести паутину обмана, не раскрывая истинных мотивов, есть свои пределы. Лицемерие, как сказал Сомерсет Моэм, – это профессия, которая занимает все время. Даже Тартюф в конце поскользнулся. Чтобы доказать искренность религиозной веры Генриха IV, его биограф не только ссылается на положительные свидетельства «множества эпизодов, когда его религиозный дух проявлял себя без декларации своих намерений», но также утверждает: «Если здесь и было какое-то лицемерие, то оно бы проявилось по тому или иному подходящему поводу». В том же духе высказывался и Монтень:

Те, кто, вопреки моему мнению о себе, имеют обыкновение утверждать, будто то, что я в своей натуре называю искренностью, простотою и непосредственностью, на самом деле ловкость и тонкая хитрость и что мне свойственны скорее благоразумие, чем доброта, скорее притворство, чем естественность, скорее умение удачно рассчитывать, чем удачливость, не столько бесчестят меня, сколько оказывают мне честь. Но они, разумеется, считают меня чересчур уж изворотливым, и того, кто понаблюдал бы за мной вблизи, я охотно признаю победителем, если он не вынужден будет признать, что вся их мудрость не может предложить ни одного правила, которое научило бы воссоздавать такую же естественную походку и сохранять такую же непринужденность и беспечный облик – всегда одинаковый и невозмутимый – на дорогах столь разнообразных и извилистых; если он не признает также, что все их старания и уловки не сумеют научить их тому же^[54].

Хотя выгода от представления в ложном свете может быть значительной, его цена может оказаться слишком высокой. До некоторой степени сознательная декларация своих мотивов имеет пределы. Потому что каждый мотив оказывается включенным в широкую сеть других мотивов и представлений, и для того чтобы поддерживать лицемерие, необходимым станет согласование такого количества вещей, что это может оказать парализующее действие. Довольно одной фальшивой ноты, чтобы обрушилась вся конструкция. Есть множество пословиц, свидетельствующих о том, что разрушение доверия необратимо. И хотя утверждать вслед за народной мудростью: «Раз солгал, а навек лгуном стал», – можно только с серьезными оговорками (глава X), это непрофессиональное убеждение в действительности очень распространено и в какой-то степени является сдерживающим средством против лжи. Помимо прочего это одна из причин, по которой можно согласиться с Декартом, сказавшим, что «самая большая уловка из всех – не пользоваться никакими уловками».

Библиографические примечания

Споры по поводу понимания (Verstehen) и объяснения (Erklräen) излагаются в третьей части «Сборника по философии социальных наук» под ред. М. Мартина и Л. Макинтайра (Martin M., McIntyre L. (eds). Readings in the Philosophy of Social Science. Cambridge, MA: MIT Press, 1994). В этом издании глава, написанная Дагфином Фёллесдалом (Dagfinn Føllesdal), «Герменевтика и гипотетико-дедуктивный метод» защищает позицию, близкую моей собственной. Цитата из Вебера взята из его эссе «Интерпретативное понимание социального действия» (The interpretive understanding of social action // Brodbeck M. (ed.). Readings in the Philosophy of the Social Sciences. London: Macmillan, 1969, p. 33). Непоследовательность антисемитской позиции затрагивается в Дж. Телушкин «Еврейский юмор» (Telushkin J. Jewish Humor. New York: Morrow, 1992), который является источником других замечаний, сделанных о евреях и евреями о приписываемых им характерных чертах. Замечания об образовательном выборе являются косвенной полемикой с «Эндогенной детерминацией временных предпочтений» Г. Бекера и К. Маллигана (Becker G., Mulligan C. The endogenous determination of time preferences // Quarterly Journal of Economics. 1997. No. 112. P. 729 – 58). Свидетельская ценность предсмертных признаний обсуждается в Дж. Ф. Стифен «История английского уголовного права» (Стифен Д. Уголовное право Англии в кратком начертании. СПб., 1865). В работе Б. Н. Сасса «Преступления в состоянии аффекта» (Sass В. H. Affektdelikte // Nervenarzt. 1983. No. 54. S. 557–572) перечисляется тринадцать причин, почему заявление о том, что преступление совершено в состоянии аффекта, лишено достоверности. Выдающееся интерпретативное обсуждение французских религиозных войн содержится у Дени Крузе в «Воины Божьи» (Crouzet D. Les guerriers de Dieu. Paris: Champ Vallon, 1990). Интерпретативный анализ мотиваций и убеждений террористов-смертников можно найти в эссе, написанных мною и С. Холмсом, Л. Риколфи в «Объясняя самоубийственные задания» (Holmes S., Ricolfi L., Elster J. Making Sense of Suicide Missions / D. Gambetta (ed.). Oxford University Press, 2005). Замечания касательно религиозных верований Генриха IV содержатся в Ж.-П. Бабелон «Генрих IV» (Babelon J.-P. Henri IV. Paris: Fayard, 1982. P. 554). Чрезмерный скептицизм по отношению к мотивациям человека обсуждается в Дж. Макки «Все ли люди лжецы?» (Mackie G. Are all men liars? // Elster J. (ed.). Deliberative Democracy, Cambridge University Press, 1998).

Часть вторая. Разум

Эта книга построена вокруг принципа действия, основанного на модели убеждения-желания (belief-desire model). Чтобы понять, как действуют и взаимодействуют люди, мы должны сначала понять, как работает их разум. В основном это вопрос интроспекции и фолк-психологии, очищенной и откорректированной более систематическими исследованиями психологов и все чаще экономистов-бихевиористов. Модель играет важнейшую роль не только в объяснении поведения, но и в разграничении одобрения, вины или наказания. Вина обычно предполагает mens rea (лат. «виновная воля»), то есть намерения и убеждения. Объективное вменение (strict liability), то есть вина, признаваемая на основании одних только реальных последствий действия, встречается редко. На практике мы часто признаем людей виновными лишь на основании намерений, даже если никакие последствия не наступили. «Ведьмы, – заявлял Джон Донн, – иногда думают, что убивают, когда не убивают, и следовательно, так же виновны, как если бы убили». «Что касается ведьм, – писал Гоббс, – я полагаю, что их колдовство не есть реальная сила, и тем не менее я думаю, что их справедливо наказывают за их ложную уверенность, будто они способны причинять подобное зло, – уверенность, соединенную с намерением причинить это зло, будь они на то способны».

Хотя без модели убеждение-желание не обойтись, она очень хрупка. Методы, которыми мы пользуемся, приписывая людям разные ментальные состояния, не всегда дают стабильные результаты. Если необходимо измерить высоту здания, неважно, откуда начинать измерение – с крыши или от земли. При вычислении убеждений и желаний результат, напротив, может зависеть от не относящихся внешне к делу факторов. Рассмотрим, например, утверждение, что люди стремятся к максимизации предполагаемой выгоды (глава XI). Чтобы прояснить его, нам придется допустить, что у людей есть четкое и стабильное представление о ценности каждого возможного последствия поступка, а также о вероятности его наступления. Часто такое предположение оправданно, но иногда это не так.

Вначале разберем убеждения агента. Для выявления субъективных оценок вероятности, примеряемых индивидом к событию, как правило, применяется следующая стандартная процедура. Беря для начала число р, мы спрашиваем индивида, что он предпочтет – лотерею, в которой выиграет определенную сумму денег с вероятностью р, или лотерею, в которой получит денежный приз при наступлении некоего события^[55]. Если он выберет первое, мы предложим ему новый выбор – с более низкой вероятностью выигрыша; если он предпочтет второе, мы повысим вероятность. Действуя в таком ключе, мы в конце концов достигнем вероятности р*, при которой подопытному будет все равно, выиграет он деньги в лотерею с вероятностью р* или если произойдет определенное событие. В принципе, р* должно быть независимым от изначального р, то есть найденная вероятность должна быть независимой от процедуры ее выявления. На практике это не так: более высокая р влечет более высокую р*. Результаты показывают (по крайней мере в известных пределах), что объекта поиска, стабильного ментального состояния, которое выявила бы данная процедура^[56].

Другие процедуры еще менее надежны. Ученые часто предполагают в агентах наличие субъективных оценок вероятности; исходя из того, что если те мало знают о ситуации, они склонны оценивать как одинаковую вероятность достижения любого положения вещей. В обосновании этой процедуры лежит принцип недостаточного основания (principle of insuf cient reason): если у вас нет твердых оснований считать некоторое положение вещей более вероятным, чем другое, логика заставляет вас приписывать им одинаковую вероятность. Но абстрактное состояние дел может концептуализироваться и описываться разными способами. Предположим, вы преследуете вора и попадаете на развилку трех дорог, две из которых идут вверх и одна – вниз. Поскольку у вас нет оснований полагать, что вор предпочел одну дорогу другой, вероятность того, что он пошел вниз, должна, согласно этому принципу, быть один к трем. Но поскольку у вас также нет причины думать, что он пошел вверх, а не вниз, то та же самая вероятность должна быть один к двум. В этом случае принцип недостаточного основания слишком неопределен, чтобы как-то помочь в вычислении или определении вероятности.

Перейдем к рассмотрению проблемы предпочтений. В экспериментах испытуемых спрашивали, купят ли они товар (компьютерные аксессуары, вино и тому подобное) по цене, которая соответствует двум последним цифрам номера их полиса социального страхования. Затем их просили установить максимальную сумму, которую они готовы заплатить за этот товар. Выяснилось, что номер полиса существенным образом повлиял на их платежеспособность. К примеру, те, у кого номера полиса были в верхнем квинтиле, согласились заплатить в среднем 56 долларов за беспроводную компьютерную клавиатуру, тогда как те, чьи номера были в нижнем квинтиле, готовы были заплатить только 16. Хотя предполагалось, что процедура должна помочь уловить или выявить предварительные предпочтения, результаты показали, что выявлять нечего, объект исследования отсутствует. Цифры определялись привязкой к номерам полиса социального страхования, а не с какими-то реальными предпочтениями.

Существуют также свидетельства того, что баланс разных человеческих ценностей крайне нестабилен и может в равной степени быть обусловлен как процедурными особенностями, так и лежащей за ним психической реальностью. Такого рода баланс можно выявить через выбор (choice) или подбор соответствия (matching) в экспериментах. Участникам эксперимента могут предложить выбрать между спасением множества жизней при высокой цене за каждую спасенную жизнь (А) или спасением меньшего числа жизней при более низкой цене (Б). В противоположность этому испытуемых могут попросить назвать цену, при которой им будет все равно, выбрать спасение множества жизней по этой цене (опция В) или опцию Б. Предположим, что некий участник устанавливает значение ниже цены А. Поскольку этот человек одинаково относится к В и Б и, как предполагается, предпочитает вариант В варианту А (потому что В позволяет спасти то же самое число жизней по более низкой цене), он должен предпочесть и выбрать вариант Б, а не вариант А. Подавляющее большинство участников действительно выбрали цену для В ниже, чем для А, однако две трети заявили, что выберут А, а не Б. Более высокая ценность спасения жизни явственнее выделяется при выборе, а не при поиске баланса, хотя логически эти процедуры должны быть эквивалентными.

Есть и другие причины, почему мы не должны принимать утверждения об установках и других ментальных состояниях за чистую монету. Особую проблему в этом отношении составляют религиозные убеждения. В Англии начала XVII столетия такие деятели Церкви, как епископ Эндрюс, могли утверждать, что чума послана богом, чтобы покарать грешников, и в то же время бежать из Лондона в сельскую местность. Вера в то, что в силу их божественного происхождения французские короли могли своим прикосновением исцелять от золотухи, явно ослабела к концу XVIII столетия, когда традиционная формула «Король касается тебя, Господь тебя исцеляет» была заменена на условное наклонение – «Король тебя касается, да исцелит тебя Господь». Рвение, с которым королевский двор искал документальные свидетельства успешных исцелений, также указывает на недостаток веры.

В качестве современного примера можно указать, что поведение исламских террористов-самоубийц может быть отчасти объяснено их верой в загробную жизнь, к которой они получат привилегированный доступ благодаря своему мученичеству. Можно задаться вопросом: такая же это вера, как и наша вера в то, что солнце завтра снова взойдет, то есть используется ли она с равной уверенностью как предпосылка к действию? Это не вопрос уверенности и вероятности, а вопрос веры и ее отсутствия. Я могу обладать твердой уверенностью (и даже буду готов на этом основании держать пари) в вероятности, основанной на многочисленных событиях в прошлом. Но вера в загробную жизнь, разделяемая многими людьми, вероятно, совсем иного рода. Скорее это некая призрачная квазивера, разделяемая в силу ее потребительской ценности, а не как предпосылка к действию. Если бы все, кто декларирует веру в загробную жизнь, придерживались ее в полной мере, как достоверной возможности, то нам встречалось бы больше мучеников, чем мы наблюдаем сегодня. Хотя некоторые верующие относятся именно к такому типу и террористы-самоубийцы могут преимущественно рекрутироваться из их числа, я подозреваю, что для многих религия служит не побуждением к действию, а утешением, когда решение уже принято^[57].

Подобным образом люди склонны испытывать квазиэмоции, отличающиеся от настоящих тем, что не выражаются ни в каких действиях. Некоторые негодующие по поводу нищеты в странах третьего мира и никогда не берущиеся за бумажник, могут наслаждаться своим негодованием как потребительским товаром, потому что это позволяет им хорошо о себе думать. Точно так же очевидное наслаждение, с которым некоторые скорбели о смерти принцессы Дианы, не имело ничего общего с чувством настоящей скорби. Думаю, что подходящим определением этому была бы сентиментальность (немецкое Schwärmerei еще ближе подходит к сути). Оскар Уайльд определял сентиментального человека как «желающего наслаждаться роскошью испытывать эмоции, ничем за это не заплатив». Принимает такая расплата форму пожертвования в Оксфордский комитет помощи голодающим или форму страдания – их отсутствие позволит сделать вывод о том, что мы имеем дело с ненастоящей эмоцией^[58].

Сюда же относится проблема силы самовнушения. Как только мы узнаём, что Х – это предположительно Y, мы начинаем утверждать и верить, что это действительно Y. Величайшие эксперты по Вермееру поверили очевидным (как сейчас представляется) подделкам ван Меегерена. Пруст упоминает «способность, дающую возможность раскрыть содержание симфонического фрагмента после ознакомления с программкой и обнаружить внешнее сходство в ребенке, когда вы знаете, из какой он семьи». Один любитель джаза из Европы полностью изменил свое мнение о Джеке Тигардене, когда узнал, что тот не был черным. Если мы расположены к какому-то автору, мы можем приписывать глубокий смысл тому, что непредвзятому наблюдателю может показаться не более чем банальностью. Мы проецируем на мир наши ожидания, а потом заявляем, что мир подтверждает и оправдывает наши чаяния.

Смысл этих замечаний в том, что нам не следует рассматривать убеждения, желания, предпочтения, эмоции и тому подобные вещи как стабильные и устойчивые сущности наравне с яблоками и планетами. В последующих главах будет много примеров ускользающей, неустойчивой и зависимой от контекста природы ментальных состояний. Учитывая все сказанное, читатели смогут найти подтверждения псевдоточности или вымышленной строгости, от которой я предостерегаю. Чтобы пойти дальше констатаций, не имеющих определенных выводов (например, «Агенты придают большее значение благосостоянию в настоящем, чем в будущем»), нам придется сказать что-нибудь о том, насколько большее значение они придают настоящему. Сделав это, мы неминуемо придем к заключениям, проводящим более четкие различия, чем те, что мы наблюдаем в поведении агентов. Фокус (скорее искусство, чем наука) в том, чтобы знать, когда упрощение проясняет вопрос, а когда затемняет.

В этой книге я нередко ссылаюсь на бессознательную работу мозга. Редукция диссонанса (глава I), принятие желаемого за действительное (глава IV) и трансмутация мотивов (глава IV), например, связаны с работой бессознательных механизмов. Мы можем не до конца понимать, как они действуют, но их существование невозможно отрицать. Многие выступали в пользу существования бессознательных психических состояний. Самообман, в отличие от принятия желаемого за действительное, предполагает, что есть бессознательные установки. Фрейд считал, у всех нас есть бессознательные желания, в которых мы не можем признаться. Кроме того, могут быть бессознательные эмоции и предрассудки.

В той мере, в которой бессознательные психические состояния обладают каузальной силой, их можно идентифицировать по их воздействию. Если, например, высказывание «Эта женщина слишком щедра на уверенья» отрицают с непропорциональной силой, мы можем заключить, что именно в него верит указанный индивид, пусть и бессознательно^[59]. О Зигмунде Фрейде рассказывают историю (источник которой я не смог найти), что его пригласили познакомиться со знаменитым деятелем международного еврейского движения, доктором Х. Во время разговора доктор Х спросил: «Скажите, доктор Фрейд, кто, по-вашему, сегодня самый важный представитель еврейской нации в мире?» Фрейд вежливо ответил: «Я думаю, что это, должно быть, вы». А когда доктор Х ответил: «Нет, нет», Фрейд спросил: «А разве одного нет было недостаточно?» Двойное отрицание может быть равносильно утверждению.

Бессознательные предрассудки можно идентифицировать по их внешним проявлениям. В экспериментах участников просили быстро поделить (постучав себе по левому или по правому колену) все имена, приведенные в списке, на те, что считаются именами чернокожих (такие как Малик или Лашонда), и те, что чаще всего рассматриваются как имена белых (такие как Тиффани или Питер). Затем их попросили быстро классифицировать каждое из слов списка как приятное по значению (например, любовь и младенец) и неприятное (например, война или рвота). После этого они классифицировали наугад составленный список, включавший все имена чернокожих, белых, приятные и неприятные слова. Сначала испытуемых просили постучать по левому колену, когда они услышат любое имя чернокожего или неприятное слово, и по правому колену, если услышат приятное слово. Затем инструкции изменились. Их просили стучать по левому колену в случае имен белых людей и неприятных слов, и по правому колену – в случае имен чернокожих и приятных слов. Для выполнения второй задачи понадобилось в два раза больше времени, хотя объективно это были задачи одинаковой сложности.

Бессознательные эмоции часто могут быть идентифицированы наблюдателями, которые делают вывод об их существовании из характерных физиологических или поведенческих реакций. Многие из нас слышали и с раздражением произносили фразу «Я не раздражен». Зависть может проявляться в резкости тона и в презрительном взгляде, которые очевидны наблюдателю, но не самому субъекту. В «Красном и черном» мадам Реналь раскрывает свои чувства к Жюльену Сорелю, только когда у нее возникает подозрение, что у него роман с ее горничной; одна эмоция (ревность), таким образом, вскрывает наличие другой (любви).

Самообман (см. главу VII) в этом отношении более проблематичен. Предположим, у меня сложилось позже вытесненное представление, что у моей жены роман с моим лучшим другом. Хоть и неосознанно, но убеждение, что они любовники, может по-прежнему руководить моими действиями, например, заставляя избегать той части города, в которой живет мой друг и в которой я могу столкнуться с женой, посетившей его. Это может показаться правдоподобной историей, но насколько я знаю, нет доказательств того, что бессознательные установки имеют каузальное действие. Многие аргументы в пользу существования самообмана основываются на (1) столкновении человека с убедительными доказательствами того, во что он или она не желают верить, и (2) на факте, что агент проявляет себя и действует на основании иных, более позитивных побуждений. Чтобы добыть прямые улики сохранения в бессознательном негативных установок, необходимо показать (3), что оно способно руководить действиями, как в вышеприведенном гипотетическом примере. Повторюсь, я не знаю ни одного доказательства этого эффекта.

Мне представляется, что такого явления не существует. Приятный самообман – вообразить, будто мои бессознательные убеждения стоят на службе сознательных и ограждают меня от доказательств, которые могли бы подорвать эти сознательные убеждения, но это не более чем безосновательная история в духе «просто так». Рассуждая в этом же ключе, можно было бы вообразить, что бессознательное способно порождать непрямые стратегии (один шаг назад, два шага вперед), например, заставляя ребенка причинять себя боль, чтобы привлечь внимание родителей. Такие предположения делают бессознательное слишком похожим на сознательную психическую деятельность, приписывая ему представления о будущем (глава VI) и о действиях и намерениях других людей (глава XIX). Не осознаваемые нами психические состояния могут вызывать спонтанные реакции, такие как два «нет» вместо одного, но мне неизвестны свидетельства того, что они могут вызывать инструментально рациональное поведение.

Библиографические примечания

Свидетельства укорененности оценок вероятности приводятся в «Принятии решений в неопределенности: Правила и предубеждения» Д. Канемана и др. (Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности: Правила и предубеждения. М.: Генезис, 2005). Свидетельства укорененности предпочтений можно найти в статье «Последовательная произвольность» Д. Ариэли, Дж. Лёвенштейна и Д. Прелека (Ariely D., Loewenstein G., Prelec D. Coherent arbitrariness // Quarterly Journal of Economics. 2003. No. 118. P. 73 – 105). Сведения о епископе Эндрюсе взяты из книги «Секретари бога» А. Николсона (Nicolson A. God’s Secretaries. New York: HarperCollins, 2003), а информация об исцеляющем прикосновении у М. Блока в «Королях-чудотворцах» (Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М.: Языки русской культуры, 1998). Хорошее обсуждение сентиментальности есть в статье «Сентиментальность» М. Таннера (Tanner M. Sentimentality // Proceedings of the Aristotelian Society. 1976–1977. No. 77. P. 127 – 47). О масштабном (Интернет) эксперименте рассказывается в «Сборе сведений об имплицитных групповых отношениях и убеждениях на демонстрационном вебсайте» Б. Нозека, М. Банаджи и А. Гринвальда (Nosek B., Banaji M., Greenwald A. Harvesting implicit group attitudes and beliefs from a demonstration website // Group Dynamics. 2002. No. 6. P. 101–115). Что касается аргумента о том, что Фрейд сделал бессознательное слишком похожим на сознание, см.: «Новое бессознательное» Л. Наккаша (Naccache L. Le nouvel inconscient. Paris: Odile Jacob, 2006).

IV. Мотивации

Эта и две последующие главы будут посвящены разновидностям мотиваций. В настоящей главе представлены довольно общие замечания по теме. В дальнейшем я сосредоточусь на двух специфических вопросах: эгоизм против альтруизма и временна́я близорукость против прозорливости. Эти вопросы дополняют друг друга, последний является вневременны́м вариантом первого, внеличностной оппозицией. Как мы увидим, они по сути связаны друг с другом в том смысле, что прозорливость может имитировать альтруизм.

Набор мотиваций человека – пирог, который можно нареза́ть по-разному. Хотя ни один из них не может претендовать на статус канонического, существует четыре подхода, которые представляются мне важными. Первый предполагает континуум мотиваций, второй и третий – трихотомию, четвертый – дихотомию. Классификации одновременно в чем-то сходные и любопытным образом различающиеся, что позволяет нам рассмотреть одно и то же поведение под разным углом зрения.

От интуитивного к рациональному

11 сентября 2001 года люди бросались из окон Всемирного торгового центра из-за непереносимой температуры. «Это вряд ли можно счесть добровольным выбором, – сказал Луис Гарсия, начальник пожарной охраны Нью-Йорка. – Если подвести человека к окну и создать такую температуру, есть веские основания полагать, что большинство людей будут вынуждены прыгнуть». Реальной альтернативы не было. Субъективно это можно сравнить с опытом тех, кто в отсутствие пресной пьет морскую воду. Они могут знать, что даже если морской воды выпить немного, все равно вступаешь на опасный путь: чем больше пьешь, тем сильнее жажда. И все-таки некоторые не могут устоять перед соблазном. Тяга к веществам, вызывающим привыкание, может рассматриваться в этом же ключе. Писатель XVIII века Бенджамин Раш предложил драматический пример. «Когда друзья стали уговаривать горького пьяницу бросить пить, он ответил: Если бы в одном конце комнаты стоял бочонок рома, а из другого постоянно стреляла бы пушка, я все-таки бы прошел прямо перед пушкой, чтобы заполучить ром». Сексуальное желание также может быть настолько сильным, чтобы заглушить соображения осторожности.

Интенсивность некоторых эмоций может быть такой, что они вытесняют остальные соображения. Например, чувство стыда может быть совершенно непереносимым, как это показывает пример американского морского адмирала, в 1996 году совершившего самоубийство накануне дня, когда должны были предать огласке, что он незаслуженно носил некоторые свои медали. Или же шесть случаев самоубийства среди французов после того, как было сообщено, что они потребляют порнографию для педофилов. Гнев тоже может стать непреодолимо сильной эмоцией, как это случалось 9 июля 2006 года, когда Зинедин Зидан на последних минутах финального матча ЧМ по футболу боднул своего итальянского оппонента головой в живот в ответ на провокацию на глазах 70 тысяч человек, присутствовавших на стадионе, и приблизительно миллиарда телезрителей по всему миру. Если бы перед этим он остановился и хотя бы на секунду задумался, то понял, что такое действие может стоить его команде победы и навредить личной репутации.

За исключением, возможно, только потребности прыгнуть из горящего здания Всемирного торгового центра, сомнительно, чтобы все эти желания были в буквальном смысле неодолимы, подобно тому как невозможно остановить камень, катящийся со склона. (Позыв ко сну может быть неодолимым, но засыпание не является действием, вот почему все попытки заставить себя заснуть обречены на неуспех.) Люди с продуктовой зависимостью иногда восприимчивы к ценам: когда те вырастают, они снижают потребление продукта^[60]. Люди в спасательных лодках иногда могут помешать друг другу пить соленую воду. Сексуальный соблазн и позыв к убийству безусловно можно преодолеть. Из-за своей интенсивности эти инстинктивные стремления, тем не менее, занимают крайнюю часть спектра человеческих мотиваций. У них есть потенциал (пусть даже не всегда реализуемый) блокировать сознательные установки, компромиссы и даже выбор.

В другой части спектра мы видим эталон (или скорее карикатуру) рационального агента, который не подвержен воздействию инстинктивных факторов, включая эмоции. Он действует только после того как тщательно (но не тщательнее, чем того требуют обстоятельства) взвесит последствия каждой имеющейся альтернативы. Рациональный генерал, менеджер высшего звена или врач обеспокоены исключительно тем, чтобы найти наилучшие средства для достижения объективной цели, такой как победа в войне, максимизация прибыли или спасение жизни. Субъективные желания или составляющие их основу инстинкты не включаются в это уравнение. Хотя в главе XI мы увидим, что концепция рациональности гораздо шире, чем эта бледная идея, она все же может послужить нам ориентиром.

Примером расхождения между инстинктивной (visceral) и рациональной мотивациями может послужить различие между инстинктивным и благоразумным страхом. Хотя страх часто называют эмоцией, его можно считать только комплексом убеждений и желаний. Когда я говорю: «Боюсь, что сейчас пойдет дождь», – я всего лишь делюсь предположением, что будет дождь, и своим нежеланием, чтобы он пошел. Если страх побуждает действовать, как в случае, когда я беру с собой зонт, он является примером рационального поведения (глава XI), в нем нет ни одной из характерных черт эмоции (глава VII). В свою очередь инстинктивный страх может побудить к действию, которое не является инструментально рациональным. Например, было подсчитано, что 350 американцев, которые в противном случае остались бы живы, погибли в автомобильных авариях, потому что боялись летать на самолетах после 11 сентября 2001 года. Испанцы же, похоже, напротив, не продемонстрировали роста смертности, пересев с поезда на автомобиль после теракта на железной дороге в Мадриде 11 марта 2004 года. Возможно, что из-за продолжительности террористических атак баскской организации ЭТА население стало испытывать к ним благоразумный, а не инстинктивный страх. Для них риск террористического акта стал одним из многих, подобным, хотя и якобы более опасным, риску того, что пойдет дождь.

Между крайностями инстинктивного-рационального континуума мы находим поведение, которое частично мотивировано инстинктивными факторами и в то же время восприимчиво к экономическим соображениям. Человек может стремиться отомстить (инстинктивное желание) и при этом тянуть время до тех пор, пока не застанет врага врасплох (соображения благоразумия). Если он вызывает своего врага на дуэль (как того требует кодекс чести), он может тайно брать уроки фехтования (нечестная, но полезная практика). Если человеку сделали предложение одновременно нечестное и выгодное в том смысле, что если он его примет, ему будет лучше, чем если не примет, то он может принять или отвергнуть его в зависимости от силы эгоизма или энергии протеста^[61]. В более сложных случаях один инстинктивный фактор может противодействовать другому. Желание адюльтера может быть нейтрализовано чувством вины. Вызванное страхом желание спастись бегством может уравновешиваться или замещаться желанием сражаться, спровоцированным гневом.

Интерес, разум и страсть

В своем анализе человеческих мотиваций французские моралисты XVII века ввели плодотворное различение интереса, разума и страсти. Интерес – это погоня за личной выгодой, будь то деньги, слава, власть или спасение души. Любое действие, направленное на то, чтобы помочь нашим детям, преследует личный интерес, поскольку наша судьба тесно связана с их судьбами. Родитель, отправляющий детей учиться в дорогую частную школу, не жертвует своими интересами, а действует им во благо. Можно сказать, что страсти включают эмоции так же, как другие инстинктивные побуждения, например голод, жажду, сексуальные и другие влечения. Древние включали в эту общую категорию душевное расстройство, потому что оно, подобно эмоциям, непроизвольно, неконтролируемо и подрывает рациональные соображения. В некоторых случаях мы можем относить к страстям состояние интоксикации. С точки зрения закона гнев, алкогольное опьянение и безумие часто рассматривались почти на равных.

Разум – более сложная идея. Моралисты часто использовали его (как я буду его здесь использовать) в связи с желанием поддерживать общий, а не частный интерес. Изредка они пользовались им, ссылаясь на долгосрочные (благоразумные) мотивации, в противоположность краткосрочным (близоруким) соображениям. Обе идеи можно подвести под категорию беспристрастности. При разработке общественной политики к индивидам нужно относиться беспристрастно, а не защищать интересы одних групп и индивидов в ущерб другим.

Индивиды также могут действовать, исходя из подобной мотивации. Родители могут жертвовать своими интересами, послав детей в государственную школу, потому что исповедуют равенство возможностей. В то же время политики, как и частные лица, должны в равной мере беспристрастно оценивать долгосрочные последствия, придавая им одинаковый с краткосрочными результатами вес в процессе принятия решения. Действительно, некоторые моралисты утверждали, что озабоченность долгосрочным интересом способствует общественному благу. На Филадельфийском конституционном конвенте Джордж Мейсон, в частности, заявил:

Мы должны заботиться о правах людей каждого класса. Равнодушие высших классов общества к этому велению гуманизма и политики поразительно, учитывая, что, какими бы зажиточными они сейчас ни были или какое бы высокое положение ни занимали, возможно (более того, наверняка), их потомки в течение нескольких лет распространятся среди самых низших классов общества. Таким образом, каждый эгоистический мотив, каждая семейная привязанность должны отстаивать такую политическую систему, которая заботилась бы о правах и благополучии нижних слоев граждан с неменьшим тщанием, чем о верхних слоях.

Каждая форма беспристрастности имеет свою градацию. Сила беспокойства за других имеет тенденцию варьировать обратно пропорционально не только генеалогической, но географической удаленности. Сходным образом даже благоразумные индивиды до некоторой степени придают больше значения ближайшему будущему, чем более отдаленному, – факт, который только частично можно объяснить их знанием о том, что они могут и не дожить до этого отдаленного будущего.

В качестве примера того, как понимать поведение в категориях любой из этих трех мотиваций, мы можем процитировать письмо канцлера Нью-Йорка Роберта Ливингстона Александру Гамильтону, датированное 1783 годом, в котором он комментирует преследования тех, кто выступал в войне за независимость на стороне британцев.

Я хочу серьезно пожаловаться вам на дух жестоких преследований, который преобладает здесь и последствий которого для благосостояния, торговли и будущего я так страшусь. Он особенно причиняет мне боль, потому что почти лишен каких бы то ни было более чистых патриотических мотивов. У немногих это слепой дух мести и негодования, но у большинства он представляет собой самый низменный интерес.

Фразы, выделенные мною курсивом, соответствуют разуму, эмоциям и интересу. Эпитеты говорят сами за себя: разум – чистый, страсть – слепая, интерес – низменный. Я вернусь к некоторым следствиям таких оценок.

Оно, я, сверх-я

В анализе человеческих мотиваций Фрейд подсказал три базовые формы, каждая из которых связана с отдельной психической подсистемой. Эти три системы – «Оно», «Я» и «сверх-Я», соответствующие принципу удовольствия, принципу реальности и совести. «Оно» и «сверх-Я» заключают в себе импульсы и контроль над ними, тогда как «Я», «беспомощное в обоих отношениях… тщетно защищает себя как от подстрекательств смертоносного Ид, так и от упреков наказывающей совести». В еще более показательном высказывании из того же эссе («Я и Оно») Фрейд писал, что «Я» – «несчастное существо, исполняющее три рода службы и вследствие этого страдающее от угроз со стороны трех опасностей – внешнего мира, либидо Оно и суровости сверх-Я». Но даже эта формулировка не полностью передает то, что, по моему мнению, является сутью фрейдовской идеи. Это предположение о том, что в процессе существования «Я» во внешнем мире (принцип реальности) ему также приходится вести борьбу на два фронта – против импульсов, исходящих от «Оно» (принцип удовольствия), и с предположительно строгим контролем за этими импульсами, осуществляемым «сверх-Я» (совесть)^[62].

Это оригинальное, глубокое и верное предположение. Единственное, чего ему не хватает, так это механизма. Почему «Я» само не может осуществлять необходимое управление всевозможными импульсами? Почему мораль и совесть так часто принимают форму жестких правил? Следует нам постулировать существование отдельных или квазиавтономных психических функций? Чтобы получить удовлетворительные ответы на эти вопросы, потребовались новаторские работы Джорджа Эйнсли (George Ainslie). Я обсуждаю его взгляды в главе XIII. Здесь я только хочу привлечь внимание к тому факту, что многие импульсы необходимо держать в узде по причине совокупного ущерба, который они могут нанести, если их не сдерживать^[63]. В отдельно взятом случае чрезмерное потребление алкоголя или переедание, мотовство или прокрастинации (откладывание выполнения домашнего задания, например) совсем необязательно влекут значительный ущерб для агента. Ущерб возникает после повторяющихся злоупотреблений (или повторяющихся неудач). Таким образом, управление импульсами не должно фокусироваться на индивидуальных случаях, так как человек всегда может сказать себе, что с завтрашнего дня он начнет новую, более правильную жизнь. Управление импульсами должно учитывать то, что они предсказуемо возникают в неопределенном количестве случаев. Решение можно найти, если переформулировать проблему так, что неспособность контролировать импульс в данном конкретном случае становится индикатором неспособности справиться с ним в дальнейшем. «Да, я могу отложить сдерживание этого импульса до завтра, но чем завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего? Если у меня ничего не получится сегодня, то и завтра ничего не получится». Запустив эффект внутреннего домино и повысив ставки, агент может получить мотивацию побороть импульсы, которая у него отсутствовала бы, если бы он рассматривал каждый день в отдельности. Обратной стороной медали может стать неослабность контроля. Как говорили викторианские моралисты, «никогда не знает исключений».

Учитывая последствия

Наконец, мотивации могут быть консеквенциалистскими (consequentialist) или неконсеквенциалистскими (nonconsequentialist), то есть ориентированными на результат действия или на само действие. Экономическое поведение по большей части ориентировано на результат. Когда люди откладывают деньги на старость, а брокеры покупают и продают акции, они не придают какой-либо существенной – позитивной или негативной – ценности самим этим действиям; их интересует только результат. Безусловный пацифист, отказывающийся идти на военную службу даже для борьбы с самыми злыми врагами, не принимает в расчет последствий своего поведения. Самое главное для него то, что некоторые действия, такие как убийство человека, подлежат безусловному запрету. Дело не в том, что он не осознает последствия, как в случае эмоционального действия; просто последствия не имеют значения для того, что он делает.

В публичной политике также действует два вида мотиваций. Тот, кто разрабатывает политику, может применить принцип «Находка принадлежит нашедшему» (как в патентном законодательстве), предположив, что если человек, открывший ценный ресурс, получит право собственности на него, то будет открываться больше ценных ресурсов. Это консеквенциалистский аргумент. Неконсеквенциалистским аргументом в пользу такой политики будет утверждение, что человек, открывший ресурс, будь то кусок земли или лекарство от рака, обладает естественным правом собственности на него. В качестве другого примера мы можем рассмотреть речь (XXXI) Диона Хризостома против практики Родеана использовать старые бронзовые статуи для почитания благотворителей города, что, как он утверждал, одновременно нарушало права тех, в честь кого эти статуи были первоначально воздвигнуты, и отвращало новых благотворителей, которые понимали, что статуи, воздвигнутые в их честь, вскоре снова будут использованы для кого-нибудь другого. Консеквенциалистские аргументы могут (как кажется) оправдывать жесткие меры против террористов, даже если предпринятые шаги нарушают неконсеквенциалистские ценности, связанные с правами человека и гражданскими свободами^[64].

Особым случаем неконсеквенциолистской мотивации является принцип, который будет фигурировать у меня под разными именами – бытовое кантианство, категорический императив или магическое мышление, – «Делай то, что для общего блага следовало бы делать всем». В определенном смысле этот принцип связан с последствиями, так как агент делает то, что даст наилучший результат, если бы все остальные делали то же самое. Однако это последствия не его действия, а гипотетической серии действий агента и других людей. В некотором конкретном случае действие согласно этому принципу может иметь катастрофические последствия, если остальные ему не последуют. На международной арене примером может служить одностороннее разоружение.

Другим случаем является следующий принцип еврейской этики. Предположим, враг у ворот и он заявляет: «Отдайте мне одного из вас, он будет убит, и мы пощадим всех остальных. Если откажетесь, мы убьем вас всех». Талмуд предписывает евреям погибнуть, но не выдавать жертву во имя спасения остальных. Однако если в тех же обстоятельствах враг говорит: «Отдайте мне Петра», то это требование приемлемо. Это не запрет на то, чтобы пожертвовать кем-то ради спасения остальных, а запрет на выбор того, кем пожертвовать. Роман «Выбор Софи» представляет ту же самую дилемму.

Социальные нормы (глава XXII) представляют еще один специфический случай неконсеквенциалистского поведения с важным неожиданным поворотом. Они предписывают людям, что надо делать (например, отомстить за обиду или воздерживаться от того, чтобы есть детеныша, сваренного в молоке его матери), не потому что это даст какой-то желаемый результат, но потому, что это действие само по себе обязательно^[65]. Хотя эти действия совершаются не ради какого-то результата, их можно рассматривать как действия, призванные предотвратить какой-то другой результат, а именно обвинения в том, что они были допущены. Но следом мы можем спросить: не выдвигаются ли эти обвинения по сходным консеквенциалистским причинам? Более того, если люди уязвлены действиями других людей, они отвечают тем же самым даже при одноразовом взаимодействии в условиях полной анонимности, которая может быть достигнута при проведении эксперимента. Так как интеракция одноразовая, испытуемые ничего не получат от столкновений в будущем, а так как она анонимная, они не боятся обвинений со стороны третьих лиц. Я еще вернусь к этим экспериментам в следующих главах.

Даже для ярого приверженца неконсеквенциализма последствия могут иметь значение, если они важны. Рассмотрим принцип, который многие считают безусловным, – запрет на пытку детей. Представим, что в сценарии тикающей бомбы необходимым и достаточным условием для предотвращения ядерного взрыва в центре Манхэттена является пытка маленького ребенка террористки у нее на глазах. Если можно было бы сделать этот сценарий достоверным, многие неконсеквенциалисты согласились бы с пытками. Другие сказали бы, что поскольку условия этого сценария не достижимы на практике, абсолютный запрет остается в силе. Еще кто-то сохранил бы запрет, даже если такой сценарий возможен. Моя задача здесь не ратовать за один из этих выводов, а сделать эмпирическое наблюдение, согласно которому в реальных жизненных ситуациях ставки редко бывают такими высокими, чтобы можно было заставить неконсеквенциалиста рассматривать последствия своего поведения. Возможно, что если бы на карту было поставлено нечто большее, он отказался бы от своих принципов, но так как до этого дело никогда не доходит, мы не можем сказать наверняка, имеем мы дело с чрезвычайной сговорчивостью или же с полным отказом идти на компромисс.

Эти четыре подхода к мотивации позволяют уловить некоторые из вышеупомянутых феноменов. Инстинктивные факторы, страсти и принцип удовольствия явно имеют много общего. Последний применяется к более широкому ряду случаев, поскольку включает не только стремление избежать боли, но и влечение к удовольствию. Когда студенты затягивают выполнение домашней работы, это происходит не потому, что есть что-то еще, чем они страстно желают заняться. Очень часто они просто идут по пути наименьшего сопротивления.

Суперэго, разум и неконсеквенциалистские мотивации тоже имеют много общего. Хотя не все формы морали являются жесткими и неумолимыми, некоторые действительно таковы. Общеизвестным примером является теория морали Канта. (На самом деле его философия морали происходит из частных правил, которые навязывал себе для контроля над собственными импульсами, например максиму не выкуривать больше одной трубки после завтрака.) В то же время в индивидах, не испытывающих отвращения к неопределенности, мораль может преодолеть упертость. Действительно, терпимое отношение к неопределенности часто считается отличительной чертой здорового эго. Между рациональностью, личным интересом, эго и консеквенциализмом существуют более тонкие отношения. Абсурдно было бы утверждать, что отличительной чертой здорового эго является рациональное следование личному интересу.

Потребности и желания

Часто мы понимаем мотивации как потребность установить некое положение дел. Они также могут принимать форму желания добиться какого-то положения дел. Это различение между потребностями и желаниями важно, если мы обратимся к мотивационному компоненту эмоции (глава VII). Эмоции действительно часто могут сопровождаться либо потребностью что-то сделать, либо желанием, чтобы ситуация сложилась определенным образом. В гневе или ярости (wrath) потребность А в том, чтобы отомстить Б, не может быть удовлетворена тем, что В сделал с Б то, что с ним хотел сделать А, или тем, что с Б произошел несчастный случай. Важен не результат, не страдания Б, а то, что причиной этих страданий стали действия А. В садизме также важно именно заставить другого страдать, а не только сам факт его страданий. В случае ненависти, наоборот, важно то, чтобы ненавистный человек или группа людей исчезли с лица земли, и неважно, произойдет это благодаря моим или чьим-то другим действиям. В случае злобы (malice) значение также имеет страдание другого, а не то, чтобы именно я был причиной этого. И действительно, злоумышленник может даже отступить прежде, чем предпринять активные действия по нанесению вреда другому человеку, не просто из страха разоблачения, но потому, что это было бы несовместимо с его представлением о себе. Еще четче это демонстрирует зависть. Многие люди, которые хотели бы, чтобы их недруг потерял все свое имущество, и которые пальцем не пошевелили бы, чтобы это предотвратить, никогда не предпримут активных действий для его уничтожения, даже если им этого ничего не стоит и они при этом ничем не рискуют^[66]. Человек, который не станет поджигать соседний дом, возможно, не станет вызывать пожарных, если увидит, что тот загорелся.

Принятие желаемого за действительное (глава VII) основывается на желаниях, а не на потребностях. В некоторых случаях агент может отказаться от тяжелой работы по приведению мира в соответствие с его желаниями и вместо этого пойти по более легкому пути принятия присущих этому миру установок. Если я желаю получить повышение, но неохотно прилагаю к этому усилия, я могу довольствоваться незначительными знаками, чтобы убедить себя в том, что неминуемо его получу. В других случаях мы лишены возможности воздействовать на мир. Я могу быть не в состоянии заставить другого человека ответить мне взаимностью в любви или сделать так, чтобы мой больной ребенок выздоровел. В таких случаях я могу либо предаваться фантазиям, либо смотреть фактам в лицо. Дальнейшее различение может быть проведено между случаями, в которых фантазии не имеют последствий и в которых они становятся предпосылкой к действию. Я могу обманывать себя, полагая, что моя знакомая питает ко мне тайную страсть, и не делать никаких авансов либо потому, что меня принуждает к этому мораль (или эгоизм), либо потому, что самообольщению придаются исключительно ради него самого, его потребительской ценности^[67]. Человек также может открыто поделиться с объектом питаемыми на его счет подозрениями, как это случилось с секретаршей Джона Мейнарда Кейнса, которая сказала ему, что видит его пылкую страсть к ней, но ничем не может помочь. После этого ее жизнь была разрушена.

Состояния, являющиеся по существу побочными продуктами

Фактор, затрудняющий различение желания-потребности, состоит в том, что в некоторых случаях я могу получить Х, сделав А, но только если я сделаю А ради того, чтобы получить Х. Если я много работаю для того, чтобы объяснить нейрофизиологическую основу эмоций, и добиваюсь успеха, я могу заработать хорошую репутацию. Если я уйду в работу ради политических целей, то под конец могу обнаружить, что у меня сформировался характер. Если я хорошо играю на фортепьяно, то могу произвести впечатление на окружающих. Эти косвенные выгоды паразитируют на основной цели деятельности. Если у меня буквальная мотивация, такая как желание заработать репутацию, у меня меньше шансов действительно ее заработать. Если кто-то присоединяется к политическому движения только ради развития своего сознания или формирования характера, он обречен на неудачу или же может добиться успеха только случайно. Как заметил Пруст, музыкант «может иногда предать [свое истинное призвание] ради славы, но ища славы таким образом, он только отдаляется от нее, а находит, только от нее отвернувшись».

Самосознание выражается в исполнении. Как он также писал, хотя «самый лучший способ сделать так, чтобы вас искали – сделаться недоступным», он никому не дал бы подобного совета, поскольку «этот метод достижения социального успеха работает, только если его не применяют сознательно».

Музыкальная слава или социальное преуспевание попадают в категорию состояний, которые по сути являются побочными продуктами, – состояний, которых нельзя добиться действиями, мотивированными исключительно желанием их достичь. Эти состояния могут возникнуть, но их нельзя вызвать намеренно простым решением. Они включают желание забыть, желание верить, желание желать (например, желание преодолеть сексуальную импотенцию), желание заснуть, желание смеяться (невозможно щекотать себя самого) и желание преодолеть заикание. Попытки реализовать эти желания скорее всего окажутся малоэффективными и могут ухудшить положение. Общим местом у моралистов и романистов стало представление о том, что намеренный гедонизм обречен на провал^[68] и что ничто так не запечатлевает в памяти какой-либо опыт, как попытка его забыть. Хотя мы можем желать, чтобы эти состояния реализовались, нам следует избегать намерения их реализовать.

Многие люди озабочены спасением (в загробной жизни) и искуплением (зла, которое они совершили). Они также могут полагать, что в состоянии достичь этих целей своими поступками. Мученическая смерть в битве с неверными может стать пропуском в рай (по крайней мере некоторые так считают). Борьба с нацистами после сотрудничества с ними на предшествующей стадии может искупить совершенное зло. Однако если эти действия совершаются ради достижения спасения или искупления, они могут закончиться неудачей. В католической теологии намерение купить место в раю ценой добровольного мученичества будет примером греха симонии. Некоторые специалисты по исламу подвергают сходной критике террористов-самоубийц, движимых верой в то, что таким способом они получат привилегированное место в раю. Монтень пишет: «Когда спартанцы, эти отличные судьи в делах добродетели, стали решать, в свою очередь, кому из них принадлежит честь свершения в этот день наиболее выдающегося деяния, они пришли к выводу, что храбрее всех сражался Аристодем; и все же они не дали ему этой почетной награды, потому что его доблесть воспламенялась желанием смыть пятно, которое лежало на нем со времени Фермопил»^[69]. Французский газетный магнат Жан Пруво (Jean Prouvost), сотрудничавший во время оккупации с нацистами, попытался искупить свою вину, выписав для членов Сопротивления чек на большую сумму в тот момент, когда стало ясно, что немцы проиграют войну. После освобождения ему было присуждено non-lieu (решение суда, по которому дело приостанавливается или прекращается, не дойдя до суда), чего спартанцы, по всей видимости, не сделали бы^[70].

Толкать или тянуть

Почему люди переезжают из одной страны в другую? Почему ученые переходят из одного университета в другой? Часто эти проблемы характеризуют в словах тянуть (pull) и толкать (push). Человек может эмигрировать, потому что ситуация дома непереносима или ситуация за границей представляется более предпочтительной; по крайней мере, таков распространенный подход к этому вопросу. Но во многих ситуациях он может вводить в заблуждение. Как правило, люди уезжают, сравнив ситуацию дома и за границей и сочтя, что различие настолько велико, что оправдывает переезд даже с учетом затрат на него^[71]. И все же имеет смысл различать мотивы побуждения (толчка – «push motives») и мотивы стремления (рывка – «pull motives»): первые находятся в инстинктивной части континуума, а вторые – ближе к его рациональной части. Люди, охваченные страхом, часто бегут от опасности, но не в спасительном направлении. Единственная их мысль – бежать; они не задумываются, что могут попасть из огня да в полымя. В зависимости от вида вещества наркомана может мотивировать или стремление к эйфории (кокаин), или побуждение, вызванное состоянием депрессии (героин). Суицидальное поведение тоже связано скорее с побуждением, чем со стремлением. Это попытка спастись от отчаяния, а не порыв к чему-то.

Действие социальных норм (глава XXII) также может рассматриваться в категориях побуждения и стремления. Многие индивиды испытывают сильную потребность выделиться при помощи различных форм социального поощрения, будь то слава (желание быть лучшим) или почести (победа в состязании или в поединке). Другие индивиды больше озабочены тем, чтобы избежать позора, связанного с нарушением социальных норм. В одних обществах есть социальная норма «Не высовывайся!». Отличиться – значит отклониться в сторону, а отклонения – объект универсального осуждения: «За кого он себя принимает?» Относительная сила этих двух мотиваций варьирует в разных обществах. Классические Афины могут служить иллюстрацией стремления отличиться^[72]. В современных малых городах зачастую царит враждебность по отношению к желающим выделиться. Если рискнуть и сделать обобщение, в целом толчок, задаваемый стыдом, кажется более важной мотивацией, чем рывок к славе, что не исключает силы последнего.

Конфликт мотиваций

Существование конкурирующих мотиваций – это общее место.

Мне так нужна эта книга, что я готов украсть ее из библиотеки, но при этом я хочу вести себя морально.

Перед лицом хулигана я одновременно испуган и разгневан, мне хочется убежать и в то же время ударить его.

Я хочу, чтобы все дети получали государственное образование, но вместе с тем хочу, чтобы мой ребенок ходил в частную школу и получил самое лучшее образование.

Мне нужен кандидат, выступающий в поддержку абортов, но одновременно поддерживающий снижение налогов.

Я хочу курить и при этом сохранить здоровье.

Если мне делают выгодное, но нечестное предложение, мне хочется одновременно отклонить его по второй причине и принять – по первой.

Я хочу жертвовать на благотворительность, но в то же время соблюдать собственные интересы.

Я испытываю соблазн изменить жене, но также хочу сохранить брак.

Как разрешается конфликт этих мотиваций? Общий ответ должен быть таким. Когда речь идет о ситуации, в которой «победитель забирает все», так что никакой (физический) компромисс невозможен, побеждает более сильная мотивация^[73]. Если забота о ребенке для меня важнее, чем озабоченность образованием детей вообще, я пошлю его в частную школу. Если моя неприязнь к абортам сильнее, чем озабоченность налогами, а кандидат, предлагающий обе опции, отсутствует, я буду голосовать за того, кто против абортов и за повышение налогов. Если кто-то предложит мне три доллара из общего фонда десять долларов, намереваясь оставить все остальное себе, я приму это предложение. Если мне предложат всего два доллара, я отвергну это предложение^[74]. Когда компромисс возможен, более сильная мотивация оказывает большее воздействие, чем слабая. Курильщик может снизить потребление сигарет с тридцати до десяти в день. Демонстрируя широту своего альтруизма, я могу тратить 5 % моего дохода на благотворительность^[75].

Это не совсем неверный, но слишком простой ответ, так как идея сильной мотивации сложнее, чем предполагают эти подобранные на скорую руку примеры. Мотивация может быть обязана своей силой чисто психическому потенциалу; вот почему, например, инстинктивные мотивы зачастую гораздо сильнее того, что Мэдисон называл слабым голосом разума. Но сильной может оказаться мотивация, которую агент активно одобряет, в силу того, что она высоко оценивается обществом. По сути культура имеет свою нормативную иерархию мотиваций. При прочих равных условиях человек скорее совершит данное действие, руководствуясь мотивом А, чем мотивом Б, поскольку А выше стоит в иерархии. Это метамотивации, желания, запускаемые желаниями определенного рода^[76]. Даже будучи более слабыми с точки зрения инстинктивности, они в конце концов могут возобладать над другими мотивациями.

Эгоистический интерес, особенно страсть, часто демонстрирует определенное преклонение перед разумом^[77]. Сенека говорил: «Разум желает, чтобы решение, которое он принимает, было справедливым, гнев желает, чтобы решение, которое он принимает, казалось справедливым». Поскольку существует огромное множество внешне достоверных концепций разума, справедливости и честности, вполне возможно представить решение, принятое в гневе, как разумное. Суды над коллаборационистами в странах, оккупированных нацистской Германией во время Второй мировой войны, зачастую были ведомы жаждой мести. Но из-за преклонения перед разумом в сочетании с желанием отмежеваться от беззаконной практики оккупационных режимов новые лидеры представляли жесткие меры как основанные на справедливости, а не на эмоциях. Человек может иметь первоочередной заинтересованность в том, чтобы не жертвовать на благотворительность, и во вторую очередь хотеть, чтобы его не считали побуждаемым исключительно личным интересом. Из преклонения перед разумом он может принять философию благотворительности (глава II), которая оправдывает небольшие пожертвования. Если другие жертвуют много, он займет утилитаристскую позицию, делая небольшие взносы, а если другие жертвуют мало, он будет действовать так же, руководствуясь соображениями честности.

В этом случае разум не играет независимой роли. Он лишь постфактум оправдывает действия, которые совершались на совсем иных основаниях. Конфликт не разрешается, а загоняется под ковер. В других случаях поиск оправданий, отсылающих к разуму, может изменить поведение. Если я применяю к благотворительности подход, основанный на честности, когда другие делают небольшие взносы, то мне придется следовать за ними, если они начинают жертвовать больше. Та же самая потребность в самоуважении, заставившая меня оправдывать эгоистическое поведение соображениями беспристрастности, мешает мне изменить концепцию беспристрастности теперь, когда она больше не действует в мою пользу. Мы можем вообразить, что в «Короле Лире» Бургундия и Франция влюбились в Корделию из-за ее перспектив, но только Бургундия была так мало озабочена своим имиджем, чтобы смочь отбросить эмоции, когда они стали противоречить ее интересам. Это тот случай, когда интерес отступает перед страстью, а не перед рассудком, принимая по внимание, что страсть (скорее эта конкретная страсть) стоит выше, чем эгоизм в нормативной иерархии. Другие чувства, как, скажем, зависть, вполне могут расположиться на более низкой ступени в сравнении с эгоизмом. Часто при этом мы можем наблюдать попытки совершать такие основанные на зависти поступки, которые могут быть убедительно представлены в качестве эгоистических. Действия, которые нельзя выставить в этом свете, совершаться не будут.

Согласно теории когнитивного диссонанса, когда одна мотивация немного сильнее другой, она пытается привлечь к себе союзников так, чтобы мотивы на одной стороне приобрели решающее значение. Ум неосознанно ищет дополнительные аргументы в пользу предварительного вывода, к которому он пришел сознательно^[78]. В таких случаях сила мотивации не может приниматься как данность, но должна рассматриваться скорее как продукт самого процесса принятия решения. Когда я покупаю автомобиль, я придаю ценность неравнозначным параметрам (скорости, цене, комфорту, внешнему виду) каждой из альтернатив и прихожу к общему заключению, сравнивая результаты оценки каждой ценности. Я, например, могу дать бренду А оценку 50, а бренду Б – оценку 48. Поскольку сравниваемые величины оказались близки, я могу бессознательно модифицировать значения таким образом, чтобы А стал очевидным победителем, например, поставив 60 против 45. Прежде чем сделать покупку, я сталкиваюсь с брендом В, который по старой шкале оценок получил бы у меня 55, но по новой получает 50. Если бы я рассматривал альтернативы в порядке В-А-Б, я выбрал бы В. Но так как они попались мне в порядке А-Б-В, я выбрал А. Такая зависимость от траектории подрывает простую идею, что конфликт мотиваций разрешается в соответствии с их силой.

Согласно тому, что я назвал упрощенным взглядом, решение, красть ли книгу из библиотеки, может быть представлено следующим образом. На одной чаше весов выгода от использования книги, на другой – цена, которую придется заплатить в форме чувства вины. Что я в итоге сделаю, будет зависеть от того, превысит цена выгоду или наоборот. Но результат может измениться, если, предположим, кто-то предложит мне пилюлю от вины, снимающую любое болезненное чувство, вызванное кражей. Если бы вина входила в мои решения только как психическая затрата, было бы рационально проглотить пилюлю, подобно тому как целесообразно принять таблетку от похмелья перед планируемым возлиянием. Я утверждаю, что большинство людей будут испытывать одинаковое чувство вины как из-за кражи книги, так и из-за принятия таблетки^[79]. Я не отрицаю, что может быть достигнут компромисс между моралью и эгоистическим интересом, только он не может быть представлен в упрощенном виде.

Вот более сложный случай. Я хотел бы не хотеть есть торт. Я хочу есть торт, потому что люблю его. Я хотел бы его не любить, потому что, будучи до некоторой степени тщеславным человеком, полагаю, что важно сохранять стройность фигуры. При этом я хотел бы быть менее тщеславным. Но не активируется ли это желание только в момент возникновения желания съесть торт? В конфликте между моей тягой к торту, желанием сохранить стройность и желанием не быть таким тщеславным первое и последнее могут объединиться и вытеснить второе. Они могут добиться успеха, застав меня врасплох, но если я понимаю, что мое сопротивление тщеславию вызвано тягой к торту, я смогу им противостоять. В другой раз мое желание краткосрочного удовлетворения и долгосрочное стремление к спонтанности могут объединиться против среднесрочного желания самоконтроля. Когда при выборе между двумя опциями действует более двух мотивов, идея силы мотивации может оставаться неопределенной до тех пор, пока мы не узнаем, какой союз был заключен.

Французский моралист XVII века Лабрюер резюмировал две формы мотивационного конфликта: «Для страсти нет ничего легче, чем победить разум, но величайшая ее победа – завоевать эгоистический интерес». Мы видели, что даже когда страсть побеждает разум, она может захотеть сделать его своим союзником. Хотя апостол Павел сказал: «Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю», – более распространенной реакцией было бы стремление убедить себя в справедливости сделанного под воздействием страсти. Когда страсть завоевывает интерес, она может добиться этого двумя способами. Из-за типичной для этой эмоции настойчивости (глава VIII) агент может не располагать временем на раздумья о том, в чем его интерес. И наоборот, сила эмоции может быть столь велика, что агент будет намеренно действовать вопреки своему интересу. Такое поведение может стать проявлением слабости воли (глава VI).

Библиографические примечания

Теория инстинктивных мотиваций представлена в Дж. Лёвенштейн «Без контроля: инстинктивные влияния на поведение» (Loewenstein G. Out of control: Visceral inf uences on behavior // Organizational Behavior and Human Decision Processes. 1996. No. 65. P. 272 – 92). Оценка прироста автомобильных аварий после 11 сентября 2001 года взята из Дж. Джиджерензер «Чудовищный риск, 11 сентября и автомобильные аварии со смертельным исходом» (Gigerenzer G. Dread risk, September 11, and fatal traf c accidents // Psychological Science. 2004. No. 15. P. 286–287. Отсутствие роста таких аварий в Испании отмечает А. Лопес-Руссо «Избегая смертельного риска избежать чудовищного риска: последствия 11 марта в Испании» (Lopez-Rousseau A. Avoiding the death risk of avoiding a dread risk: T e af ermath of March 11 in Spain // Psychological Science. 2005. No. 16. P. 426–428). Трихотомия «интерес – разум – страсть» анализируется А. Хиршманом в работе «Страсти и интересы» (Hirschman A. T e Passions and the Interests. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1977); М. Уайтом в «Философия, федералист и конституция» (White M. Philosophy, T e Federalist, and the Constitution. Oxford University Press, 1987) и в моей книге «Алхимия разума» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999). «Пикоэкономика» Джорджа Эйнсли (Ainslie G. Picoeconomics. Cambridge University Press, 1992) предлагает механизм, которого не хватает фрейдовской теории. Классическое исследование побуждения и стремления есть у Д. Гамбетта в «Они сами прыгнули или их подтолкнули?» (Gambetta D. Did T ey Jump or Were T ey Pushed? Cambridge University Press, 1983). Аргументы Диона Хризостома взяты мной из П. Вейн «Греко-римская империя» (Veyne P. L’empire gréco-romain. Paris: Seuil, 2005. P. 217). Приведенный мной принцип еврейской этики разбирается в Д. Доб «Сотрудничество с тиранией в раввинистическом законе» (Daube D. Collaboration with Tyranny in Rabbinic Law. Oxford University Press, 1965) и в Д. Доб «Смирение или сопротивление» (Daube D. Appeasement or Resistance. Berkeley: University of California Press, 1987). Идею состояний, являющихся побочными продуктами, я разрабатываю в главе 2 книги «Зелен виноград» (Sour Grapes. Cambridge University Press, 1983) и применяю ее в статье «Искупление греха» (Redemption for wrongdoing // Journal of Confict Resolution. 2006. No. 50. P. 324 – 38), а к вопросу спасения – в статье «Мотивации и убеждения в самоубийственных террористических актах» (Motivations and beliefs in suicide missions / Gambetta D. (ed.). Making Sense of Suicide Missions. Oxford University Press, 2005). См. также Л. Росс и Р. Нисбетт «Человек и ситуация» (Ross L., Nisbett R. T e Person and the Situation. Philadelphia: Temple University Press, 1991. P. 230–232). Преклонение перед разумом во время судов над коллаборационистами я обсуждаю в главе 8 книги «Подведение итогов» (Closing the Books. Cambridge University Press, 2004). Свидетельства изменения важности различных элементов процесса выбора можно найти в А. Браунштейн «Тенденциозный процесс принятия предварительных решений» (Brownstein A. Biased predecision processing // Psychological Bulletin. 2003. No. 129. P. 545 – 68) и в Дж. Брем «Изменения оценки привлекательности альтернатив после принятия решения» (Brehm J. Postdecision changes in the desirability of alternatives // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1956. No. 52. P. 384–389).

V. Эгоизм и альтруизм

Мотивация и поведение

Сравнение эгоистической и альтруистической мотиваций может выглядеть обманчиво простым. Для начала давайте проясним, что под альтруистической мотивацией мы понимаем желание способствовать благополучию (welfare) других даже в ущерб своему собственному, а под альтруистическим действием – такое, для которого альтруистическая мотивация является достаточным основанием. Если я вижу, как вы подаете нищему на улице, я называю это актом альтруизма, поскольку такой поступок может быть проявлением альтруистической мотивации вне зависимости от того, так ли это.

В качестве более сложного примера рассмотрим результат экспериментов по «альтруистическому наказанию», к которым мы еще будем возвращаться. В этих исследованиях участнику А предоставляется возможность наказать участника Б за отказ от сотрудничества, заплатив за это некоторую сумму. Между участниками нет непосредственного контакта, они никогда больше не встретятся. Несмотря на это многие участники пользуются опцией наказания, принуждая Б быть сговорчивым при будущем взаимодействии с третьей стороной, В. Наказание может быть вызвано альтруистической мотивацией, если А предвосхищает и мотивирован выгодой, которую наказание Б принесет В. В действительности он мотивирован скорее жаждой мести.

Существуют примеры такого поведения вне лабораторных условий. Во Франции XVIII века крестьяне обычно удовлетворяли просьбы бродяг и нищих, давая им пищу и кров. Если кто-то отказывался, его деревья могли быть вырублены, скот покалечен, а дом сожжен. Такие акты разрушения не приносили выгоды нищим и подвергали их риску быть пойманными с поличным. Хотя нет оснований полагать, что мотивацией нищих действительно было желание заставить крестьян принимать других нищих в будущем, такой мотивации было бы достаточно, чтобы объяснить эти поступки. Крестьянские бунты в доиндустриальной Англии с их непосредственными целями были обычно малоуспешными, а их лидеры жестко наказывались. Но в долгосрочной перспективе в силу неудобств, которые они причиняли, эти бунты имели успех, заставив имущие классы вести себя более сдержанно, чего в противном случае те не стали бы делать.

Определение альтруистических мотиваций в категориях жертвования собственным благополучием, а не в категориях материальных благ, позволяет исключить случаи, подобные следующему. Если я плачу 100 тысяч долларов за пребывание ребенка в колледже, причина, возможно, в том, что благосостояние моего сына так тесно переплетено с моим собственным, что жертва идет на пользу нам обоим^[80]. Такая мотивация хотя и обращена на другого, не является альтруистической^[81]. Проявлением истинного альтруизма был бы факт определения ребенка в государственную школу, тогда как я могу позволить себе частную и считаю, что в ней ребенку было бы лучше. В этом случае я пожертвовал бы благополучием не только своего единственного ребенка, но и собственным. Точно так же донорство для банка крови (а не для своего близкого родственника) с большей вероятностью вызвано альтруистическими мотивами. Впрочем, на практике иногда невозможно понять, является мотивация альтруистической или только направленной на других (other-regarding).

Дальнейшие осложнения возникают в связи с тем, что одни и те же люди любят отдавать, потому что от этого они лучше себя чувствуют («эффект теплого свечения» – «the warm glow ef ect»). Если это «теплое свечение» раскрывает причину, по которой они помогают другим, мы вряд ли захотим назвать их альтруистами. Они отдают, потому что в конечном счете от этого им становится лучше. Это не значит, что альтруист не испытывает этого «теплого свечения», но только оно не включено в (бессознательные) мотивы, по которым он помогает другим. И снова нужно отметить, что это различие почти невозможно провести на практике. Я подробнее вернусь к этому в главе XV.

С какими бы проблемами ни сталкивалась идентификация альтруистических мотиваций, примеры такого поведения встречаются в изобилии. Фонд Карнеги регулярно награждает медалями тех, кто подвергался большому риску ради спасения жизни других. Многие люди сдают кровь совершенно безвозмездно^[82]. В Норвегии органы для пересадки в большинстве случаев предоставляют родственники реципиента. Удаление почки влечет медицинские риски, но никакого материального вознаграждения за это нет^[83]. Многие индивиды, особенно женщины, ухаживают за престарелыми родителями помимо того, что ходят на работу и заботятся о своих семьях. Во многих странах более половины взрослого населения регулярно жертвует деньги на благотворительность. После цунами 2004 года в развитых странах наблюдался пик количества и размера пожертвований. Во время войны многие люди скрывали свои физические недостатки, чтобы им позволили воевать. Многие солдаты добровольно отправлялись на выполнение опасных (и даже самоубийственных) заданий. Когда люди голосуют на общенациональных выборах и тем самым вносят свой вклад в демократию, они несут некоторые расходы и не получают практически никаких личных выгод. Этот перечень можно было бы продолжать.

Причина того, почему мы не можем вывести альтруистические мотивации из альтруистического поведения, заключается в том, что другие мотивации могут имитировать альтруизм. В категориях, предложенных в главе IV, мы можем рассматривать альтруизм как своего рода разум, симулируемый интересом или страстью. (Слова подражать или имитировать могут, но не должны вызывать ассоциаций с сознательными усилиями, направленными на то, чтобы скрыть от других истинные мотивы.) Многие люди, не слишком озабоченные тем, чтобы быть бескорыстными, стремятся к тому, чтобы их считали таковыми. Таким образом, Юм был не прав, когда утверждал: «Любовь к славе в вознаграждение за добродетельные дела является верным доказательством любви к добродетели» (курсив мой. – Ю. Э.). Монтень же утверждал: «И чем больше шума поднимают вокруг того или иного хорошего дела, тем меньшего оно стоит в моих глазах, так как во мне рождается подозрение, что оно совершено скорее ради того, чтобы вокруг него поднялся шум, чем из-за того, что оно хорошее: выставленное напоказ, оно уже наполовину оплачено». В пределе единственными добродетельными поступками являются те, что никогда не становятся достоянием гласности. Бабушка прустовского рассказчика с ее ангельской добротой настолько впитала этот принцип, что приписывала всем своим хорошим поступкам эгоистические мотивы. В той степени, в какой добродетель склонна держаться в тени, за ней может стоять нечто большее, чем то, что привлекает взгляд. По другим причинам за ней наверняка может быть и нечто меньшее.

Стремление к одобрению и стыдливость

Монтень признавал, что добродетель встречается редко, когда проводил различие между настоящей и фальшивой мотивационной «монетой» – действием во имя блага и действием ради того, что скажут другие. Поскольку первая мотивация встречается редко, политики предпочитают пользоваться второй.

…Это заблуждение человеческого ума имеет заслуги перед обществом… Это оно побуждает людей быть верными своему долгу… Так пусть же это заблуждение укореняется все глубже и глубже; и пусть его насаждают в нас, насколько это возможно. Поскольку люди в силу несовершенства своей природы не могут довольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается и фальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями, и нет ни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудь напыщенной чепухи или лжи, необходимых для того, чтобы налагать узду на народ и держать его в подчинении^[84].

Наполеон откликнулся на эту идею, когда сказал, защищая создание в 1802 году ордена Почетного легиона: «Вот такие побрякушки ведут людей вперед» (ветераны из его республиканской армии горячо протестовали против этого нововведения). Стремление к одобрению (approbativeness), желание, чтобы другие думали о вас хорошо, – это фальшивка, которая может заменить настоящую «монету» альтруизма и морали. В то же время стыдливость (shamefulness) – желание, чтобы другие не думали о вас плохо, – может служить в качестве фальшивки. Социальные нормы могут удерживать людей от поступков, которые они совершили бы в противном случае. Однако чтобы другие думали о вас хорошо, недостаточно простого соблюдения норм. Одобрением пользуется то, что является излишним (supererogatory), то есть идет дальше нормативного. То, что в одних обществах обязательно, может быть излишним в других. В Норвегии и в США существует (мягкая) социальная норма, согласно которой родственник должен отдать почку для трансплантации, если это требуется (и если есть совместимость)^[85], тогда как во Франции такое проявление альтруизма будет считаться чрезмерным. В некоторых социальных кругах благотворительные пожертвования считаются обязательными.

Эти мотивации можно проиллюстрировать примерами из политики XVIII века. На первом Национальном собрании Франции (1789–1791) депутаты несколько раз поступались своими интересами, начиная от отказа от феодальных привилегий до признания себя непригодными для избрания в законодательный орган. Хотя их мотивы были сложными, важным компонентом было желание продемонстрировать бескорыстие. По словам биографа одного из них, они «упивались бескорыстием». Примерно в то же самое время в Соединенных Штатах Джордж Вашингтон постоянно заявлял о том, что боится, что другие люди подумают, что им движет личный интерес. (В то же время он понимал, что слишком большая озабоченность собственной добродетельностью может выглядеть недобродетельно.) В качестве другой пары примеров рассмотрим две концепции чести. Согласно одной честь должна приобретаться через доблестные поступки. Согласно другой честь принимается за базовую линию, но может быть потеряна из-за постыдных поступков.

Могут ли стремление к одобрению или стыдливость имитировать альтруизм, зависит от существенного критерия, которым пользуются при оценке поведения. Некоторые общества могут придавать большую ценность, а значит, стимулировать проявление добродетелей, которые не стремятся выдать себя за проявления альтруизма. Жажда славы может повлечь все виды социально разрушительного поведения. Наполеоновские «побрякушки» были рассчитаны на то, чтобы побудить солдат жертвовать жизнью во славу Франции, а не для того, чтобы способствовать благосостоянию французов. Некоторые люди выбирают путь самоотречения, потому что общество превозносит религиозных виртуозов, но монахи и отшельники больше думают о служении Богу, а не о своих собратьях. Насколько я знаю, сообщества, в которых высоко ценится образование и знания, не придают альтруизму большей ценности, чем другие сообщества. Культ красоты в современных западных обществах стимулирует эгоистическое поведение, которое представляется не совместимым с заботой о других людях. В обществах, в которых распространена так называемая аморальная семейственность (в качестве примера можно привести юг Италии), есть социальные нормы, запрещающие помогать иностранцам, попавшим в беду, или соблюдать закон. Таким образом, трудно сказать, что имитирует альтруизм – жажда одобрения или стремление избежать вины.

Трансмутации

В предыдущей главе мы упоминали о том, что первоначальная мотивация агента может трансмутировать из интереса в разум. За этим процессом стоит механизм самолюбия (self-love), стремление к уважению и самоуважению. Если стремление к одобрению и стыдливость, возникающие из потребности в уважении, влияют только на внешнее поведение, стремление к самоуважению может воздействовать на внутренние мотивации. Многие не желают выглядеть эгоистичными в глазах окружающих. Даже действуя в целях удовлетворения собственных интересов, они стремятся придать своим поступкам оттенок бескорыстия. За несколько десятилетий до Войны Севера и Юга (1861–1865) рабство перестало быть вопросом чистой корысти и стало делом, за которое боролись на принципиальной основе. Это очень распространенный тип политической идеологии. Маркс заметил: «Не следует только впадать в то ограниченное представление, будто мелкая буржуазия принципиально стремится осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит, напротив, что специальные условия ее освобождения суть в то же время те общие условия, при которых только и может быть спасено современное общество и устранена классовая борьба».

Хотя трудно сказать, является такой оттенок бескорыстия искренним или лицемерным; было бы ошибкой всегда предполагать второе. В действительности у людей в их усилиях оправдать поведение перед самими собой есть две степени свободы. С одной стороны, существует множество внешне правдоподобных каузальных теорий, отстаивающих тезис о том, что то, что выгодно для тебя самого, выгодно и остальным. Теории «просачивающегося богатства» («trickle-down theories») предполагают, что бедные тоже получают выгоду от снижения налогов на богатых. С другой стороны, существует множество внешне правдоподобных нормативных концепций справедливости, честности или общего блага, что человеку просто не повезло или ему не хватает компетенции, если он не может найти концепцию (согласно какой-нибудь внешне правдоподобной каузальной теории), которая совпадала бы с его личным интересом. В главе IV я отмечал, что для оправдания небольших взносов на благотворительность люди могут выбирать в качестве основы благотворительности честность или полезность^[86]. В таких случаях люди инстинктивно тяготеют к соединению каузальной теории и нормативной концепции, которое может оправдать поведение, определяемое эгоистическим интересом. Хотя нам неизвестно, как, мы знаем, что это действительно происходит.

Имитация альтруизма необязательно проистекает из лицемерия или трансмутации. Эгоистические расчеты могут порождать альтруистическое поведение при помощи совершенно открытых механизмов, таких как выбор под завесой неведения (behind the veil of ignorance) или взаимность. В этой главе я приводил пример первого механизма, цитируя аргумент Джорджа Мейсона, что долгосрочные интересы семей должны стимулировать озабоченность благоденствием всех классов общества^[87]. Подобные аргументы применимы и к жизни индивида. В обществах с низким уровнем безработицы, переживающих период быстрых структурных изменений, большинство может голосовать за партию, предлагающую большие льготы для безработных, потому что считает увольнение вероятным. То, что внешне кажется солидарностью, может на самом деле оказаться формой подстраховки.

Взаимный обмен

Взаимность (reciprocity) может быть простым отношением, состоящим из двух элементов, как в случае, когда каждая сторона отношений должна выбрать – сотрудничать или не сотрудничать. Одни фермер приступит к уборке урожая в августе, другой – в сентябре; они в состоянии помочь друг другу. Если фермер, чей урожай созревает раньше, попросит у другого помощи, а сам откажется отплатить тем же в сентябре, он вряд ли впредь сможет рассчитывать на поддержку. Стабильные отношения взаимопомощи с большей вероятностью возникнут в случае, когда, не будучи основанными на товариществе, они благоприятствуют его возникновению. Во время Первой мировой войны между некоторыми немецкими и британскими полками существовала молчаливая договоренность о временных перемириях по принципу «Живи и жить давай другим», обстреливая противника с меньшей интенсивностью, чем можно было бы^[88]. В этом случае дружественное отношение к противной стороне также складывается со временем, но как результат сотрудничества, а не как его причина.

Декарт описывал более сложную форму многосторонней или косвенной взаимности.

Основания, заставляющие меня считать, что люди, делающие все исключительно в своих личных интересах, должны не меньше остальных трудиться в пользу другого человека и стараться, насколько это в их силах, всем доставлять удовольствие, если только они хотят сохранить благоразумие, состоят в том, что мы видим обычно, как лица, считающиеся всегда готовыми доставить другим удовольствие, получают взамен множество добрых услуг даже от тех, которых они ни к чему не обязывали, причем они не получали бы этих услуг, если бы люди думали, что они настроены по-иному и что тяготы, несомые ими ради того, чтобы доставлять другим удовольствие, вовсе не столь велики, сколь преимущества, извлекаемые ими из дружбы с теми, кто их знает. Ведь от нас ожидают лишь тех услуг, которые мы способны оказать с удобством для себя, и от других мы ожидаем небольшего; однако часто случается, что немного сто́ящая кому-то услуга приносит нам немалую пользу и может даже иметь для нас жизненно важное значение. Правда, иногда бывает, что, оказывая благодеяние, мы утрачиваем свою скорбь и, наоборот, что-то выигрываем от причиненного зла; но это никак не меняет правила благоразумия, относящегося к самым частым случаям.

При прямой взаимности А помогает Б тогда, и только тогда, когда Б помог А. При косвенной – А помогает Б, если Б помог В. Как мы увидим в последующих главах, это разделение применимо и к негативной взаимности: А может ударить Б, если Б ударил А, но также если Б ударил В. Существование косвенной взаимности показывает, что люди могут вести себя как альтруисты для того, чтобы завоевать репутацию людей с альтруистическими мотивами. Тогда другим придется решать, отражает их поведение истинный альтруизм или всего лишь стратегическое желание иметь соответствующую репутацию (глава XX). В этом случае репутация будет оцениваться инструменталистски, а не эссенциалистски. Если стремление снискать одобрение заставляет агента искать уважения ради него самого, то репутации добиваются ради материальных выгод, которые она может принести.

Люди могут отвечать друг другу взаимностью в ситуациях одноразового взаимодействия, которые не предоставляют возможности для последующего вознаграждения. Если А совершает альтруистический поступок по отношению к Б, последний может ответить первому тем же, даже если оба знают, что дальнейших взаимодействий между ними не будет. Фермер, собирающий урожай в августе, может помочь тому, кто собирает урожай в сентябре, даже зная, что он собирается уехать к началу следующего сезона. Конечно же, можно найти своекорыстные мотивы такого взаимообмена. Возможно, фермер, собирающий урожай раньше, боится, что второй фермер каким-то образом его накажет, если он не ответит взаимностью, или же его могут подвергнуть остракизму третьи лица, от которых он зависит. В условиях эксперимента, однако, такие эффекты можно исключить. В экспериментальных играх, которые будут обсуждаться позднее (главы XV и XX), подопытные взаимодействуют анонимно через компьютерные терминалы, тем самым исключаются эффекты непосредственного взаимодействия, такие как стыд или неловкость. Кроме того, эти игры часто задуманы так, чтобы один человек взаимодействовал с конкретным партнером только один раз.

Даже в таких жестких условиях наблюдается феномен взаимности. В игре «Доверительное управление» один игрок, «инвестор», имеет возможность перевести от 0 до 10 единиц своего вклада из 10 денежных единиц другому игроку, «доверительному собственнику». Затем любая переведенная сумма утраивается; таким образом, если инвестор посылает 10, доверительный собственник получает 30. Последний может решить, какую сумму от 0 до 30 (то есть втрое больше того, что перевел инвестор) перевести назад. В одном эксперименте инвесторы переводили в среднем две трети своего вклада и получали обратно в среднем чуть бо́льшие переводы. Чем больше был форвардный перевод, тем больше был обратный. Такие результаты согласуются с целым рядом предположений о мотивациях, кроме гипотезы о том, что оба агента мотивированы материальным интересом и осознают это применительно друг к другу. Следуя этой гипотезе, инвестор, ожидая нулевую отдачу, сделает нулевой форвардный перевод. Такого результата не наблюдается, следовательно, работают социальные предпочтения, или мотивации, направленные на других. Возможно, отсутствует альтруизм или честность, поскольку в некоторых экспериментах доверительные собственники отдавали обратно столько же, сколько получали, но даже эта сумма превосходила ту, что могла быть продиктована своекорыстием.

Моральные, социальные и квазиморальные нормы

В следующих главах я вернусь к следствиям этого и других подобных экспериментов. Здесь я только хочу разграничить три вида мотиваций, направленных на других. Моральные нормы включают правило помогать другим людям в беде, правило равенства долей и норму бытового кантианства («делать то, что было наилучшим, если бы все это делали»). Социальные нормы (глава XXI) включают правила этикета, правила мести и нормы денежного обращения. То, что я называю квазиморальными нормами, включает правило взаимности («помогай тем, кто помог тебе, и причиняй вред тем, кто причинил вред тебе») и правило условного сотрудничества («сотрудничай, если другие тоже сотрудничают, но не наоборот»). Социальные и квазиморальные нормы являются условными в том смысле, что их применение обусловлено присутствием или поведением других людей. Социальные нормы, как я утверждаю, работают, когда другие могут наблюдать за действиями агента, а квазиморальные нормы – когда сам агент наблюдает за действиями других людей^[89]. Моральные нормы являются безусловными. Конечно, то, что они предписывают, может зависеть от поведения других людей. Если моя философия благотворительности основана на пользе, то мера сделанного мною добра (и следовательно, отданного) зависит от вклада других. Однако сама норма никак не отсылает к другим дарителям, но только к получателям.

Два случая индивидуальных реакций на нехватку воды может проиллюстрировать различие между социальными и квазиморальными нормами. Когда мэром Боготы был изобретательный Антанас Мокус, при сокращении потребления воды люди следовали квазиморальной норме. Хотя индивидуальный мониторинг был невозможен, суммарное потребление воды в городе показывали по телевизору, чтобы люди могли знать, выполняют другие эту норму или нет. Как оказалось, так поступали многие люди, чтобы происходило условное взаимодействие. Люди говорили себе: «Так как другие урезают свое потребление, будет честно, если я поступлю так же». Когда же нехватка воды наблюдалась в Калифорнии, при ограничении ее потребления в действие вступили, как представляется, социальные нормы. За наружным потреблением воды (например, для полива лужайки) могли следить соседи или даже муниципальные службы. Внутреннее потребление могли отслеживать гости, которые выражали неудовольствие, если унитаз был чистый^[90]. В действительности в Боготе тоже имело место отслеживание индивидуального поведения, поскольку дети зачастую «давали прикурить» родителям, если те не экономили воду^[91].

Квазиморальные нормы могут обладать большой побудительной силой к альтруистическому поведению. Имитируют они альтруизм или являются истинными альтруистическими мотивациями? Причина того, что я называют их квазиморальными, а не моральными, заключается кроме прочего в том, что я склоняюсь ко второму ответу. Норма о взаимности позволяет не помогать попавшим в беду людям, если ранее они не помогли нам. Типичная моральная норма – помогать людям, попавшим в беду безо всяких условий, даже если предшествующая история помощи отсутствует. Правило условного сотрудничества позволяет потреблять обычное количество воды, если никто больше не сократил потребление, тогда как утилитарный подход и бытовое кантианство предписывают его одностороннее сокращение. Можно сказать, что моральные нормы носят упреждающий (проактивный) характер, тогда как квазиморальные нормы выполняют функцию реагирования (реактивную). Еще один способ выразить ту же мысль: представляется, что чувство несправедливости обладает большей мотивационной силой, чем чувство справедливости. Как мы увидим в дальнейшем (глава XX), предложения, которые респонденты в экспериментах обычно отклоняют как нечестные, в результате чего ни они, ни те, кто делал предложение, ничего не получают, как правило, одного и того же объема, что и предложения, которые делаются, если предлагающий не испытывает страха быть отвергнутым.

Представляется, что мы можем выявить работу истинно альтруистических мотивов, если соблюдаются два условия. Во-первых, действие, приносящее благо другим, должно быть проактивным, а не реактивным. Во-вторых, оно анонимно, то есть личность благодетеля неизвестна ни бенефициару, ни третьим лицам^[92]. Мы можем представить себе человека, анонимно посылающего деньги в благотворительный фонд «Оксфам» или бросающего деньги в ящик для сбора пожертвований в пустой церкви. Второй пример не настолько чистый, как хотелось бы, так как человека может мотивировать вера в то, за ним наблюдает Господь, который потом его вознаградит. Вера может быть нелогичной (пример побочного заблуждения) и в то же время очень распространенной. Первый пример может показаться более однозначным. Однако даже акты самого чистого альтруизма, такие как анонимные пожертвования незнакомым людям, могут таить в себе сомнительные мотивы. Согласно Канту, на самом деле совершенно невозможно из опыта привести с полной достоверностью хотя бы один случай, где максима вообще-то сообразного с долгом поступка покоилась на исключительно моральных основаниях и на представлении о своем долге. Правда, иногда может случиться, что при самом жестоком испытании самих себя мы не находим ничего, что помимо морального основания долга могло бы оказаться достаточно сильным, чтобы побудить к тому или иному хорошему поступку и столь большой самоотверженности; однако отсюда никак нельзя с уверенностью заключить, что действительно никакое тайное побуждение себялюба – только под обманным видом той идеи – не было настоящей, определяющей причиной воли; мы же вместо нее охотно льстим себя ложно присвоенными, более благородными побудительными мотивами, а на самом деле даже самым тщательным исследованием никогда не можем полностью раскрыть тайные мотивы, тогда как речь идет о моральной ценности, то суть дела не в поступках, которые мы видим, а во внутренних принципах их, которые мы не видим.

Кант говорит здесь о том, что даже в момент, когда мы не предстаем перед публикой внешней, мы никогда не можем быть уверены в том, что не играем перед публикой внутренней. Акт сокрытия своих добрых дел, который Монтень находил столь добродетельным, не может быть скрыт от самого себя. Как говорил Ларошфуко, «гордость всегда возмещает свои убытки и ничего не теряет, даже когда отказывается от тщеславия». Также он заметил: «Чиста и свободна от влияния других страстей только та любовь, которая таится в глубине нашего сердца и неведома нам самим». В лучшем случае, говорил Пруст, мы можем узнать о наших истинных мотивах от других: «нам ведомы только чужие страсти, и то, что мы знаем о собственных, мы смогли узнать только от них. На нас они действуют только косвенно, посредством воображения, которое заменяет наши первоначальные мотивы альтернативными, более приемлемыми».

Вменение мотиваций

Помимо собственных мотиваций агента объяснения его поведения должны апеллировать к его представлениям о мотивациях других людей. При формировании этих представлений он сталкивается с той же герменевтической дилеммой, что историк или социолог. Поскольку он не может принимать заявления о мотивациях за чистую монету, он может использовать триангуляции общего типа, которые я обсуждал в главе III. Кроме того, он может воспользоваться техникой, применяемой при непосредственном взаимодействии. Окружающие могут идентифицировать лжеца-дилетанта по языку его тела (или по его отсутствию), поскольку, сосредоточившись на том, что он должен сказать, он упускает из виду жесты, которыми обычно сопровождается спонтанная речь. Помимо этого, чтобы проверить заявленные мотивы, можно устроить для агента ловушку. Если историки не имеют возможности подстроить ловушку тем, кого они изучают, а социологам мешают это сделать этические соображения, то работодатель, супруг или родитель может быть не столь ограничен в средствах.

Вменение мотивов другим людям часто окрашено злобой. Если нужно выбрать между тем, была у альтруистического поступка соответствующая мотивация или он был основан на своекорыстии, мы часто выбираем последнее, даже если для этого нет серьезных оснований. Хотя подобное недоверие имеет смысл с точки зрения благоразумия (глава XXVI), во многих случаях подобное оправдание отсутствует. Сплетни, например, часто мотивированы тем, что французские моралисты вслед за блаженным Августином называли зловредностью или слабостью человеческой природы^[93]. Согласно Ларошфуко, «если бы у нас не было недостатков, мы бы не испытывали такого удовольствия, видя недостатки в других». Еще он отмечал, что наше желание находить недостатки в других так сильно, что порой оно помогает их находить. «Наши враги в своем мнении о нас ближе к истине, чем мы сами». Но даже если наши враги ближе к истине, только с другого конца, они все равно заблуждаются, хотя и в меньшей степени. По шкале от 0 до 10, даже если у меня 6, я буду полагать, что у меня 9, враги же будут приписывать мне 4.

Для анализа такого отношения, часто называемого герменевтикой подозрения, я могу только процитировать Иеремию Бентама (в переводе с его неуклюжего французского).

Какую бы позицию ни занял король [Людовик XVI], чем бы он ни пожертвовал, ему никогда не удастся заставить замолчать этих клеветников: они – паразиты, которые неизменно питаются дурным настроением и тщеславием здорового политического организма. Первым и главным источником этой несправедливости является тщеславие. Человеку ко всему хочется найти искусный подход… и он предпочтет самые хитроумные домыслы позорному предположению, что у общественного деятеля могут быть похвальные мотивы. Если Вашингтон отошел от политики, то только затем, чтобы через анархию проложить дорогу к деспотизму. Если Некер, вместо того чтобы как все принять плату за свои услуги, платит из своих средств за то, чтобы ему позволили их оказывать, это лишь изощренный способ утолить свою алчность. Если Людовик XVI отрекается от законодательной власти в пользу народа, это может быть только результатом хитроумного плана, рассчитанного на то, чтобы в благоприятный момент вернуть себе все обратно и даже получить больше.

Ирония в том, что последнее из этих показных обвинений, процитированных в тексте (написанном в 1789 году), возможно, оправдалось к осени 1790 года. Один из ближайших советников короля, Сен-При, писал, что к этому времени он перестал сопротивляться покушениям на законодательную власть, потому что «убедил себя в том, что Собрание дискредитирует самого себя своими ошибками». Теории заговора могут быть точны, потому что заговоры существуют. Однако склонность находить их связана не столько с опытом, сколько с болезненным нежеланием признавать, что общественные деятели могут действовать из добрых побуждений.

Библиографические примечания

Многое в этой главе позаимствовано из моей статьи «Альтруистические мотивации и альтруистическое поведение» (Altruistic motivations and altruistic behavior) в сборнике «Учебник по экономии дарения, взаимному обмену и альтруизму» (KolmS. C., Ythier J. M. (eds). Handbook on the Economics of Giving, Reciprocity and Altruism. Amsterdam: Elsevier, 2006). Другие главы этой книги, в частности вводный очерк Колма, дают богатые эмпирические данные и теоретический анализ. Пример с французскими нищими взят из книги Ж. Лефевра «Великий страх 1789 года» (Lefebvre G. La grande peur. Paris: Armand Colin, 1988. P. 40), а пример с английскими крестьянскими бунтами – из Э. П. Томпсон «Моральная экономия английской толпы в XVIII столетии» (Thompson E. P. T e moral economy of the English crowd in the 18th century // Past and Present. 1971. No. 80. P. 76 – 136). Анализ «теплого свечения» альтруизма представлен в статье Дж. Андреони «Нечистый альтруизм и пожертвования на общественное благо: теория дарения с эффектом теплого свечения» (Andreoni J. Impure altruism and donations to public goods: A heory of warm-glow giving // Economic Journal. 1990. No. 100. P. 464 – 77). Об отношения к донорству почек см. Х. Лоренцен и Ф. Патерсон «Донорство живых: являются ли французы и норвежцы альтруистами?» (Lorenzen H., Paterson F. Donations from the living: Are the French and Norwegians altruistic? // Elster J., Herpin N. (eds). T e Ethics of Medical Choice. London: Pinter, 1994). Идею и слово approbativeness (стремление к одобрению) я взял из А. О. Лавджой «Размышления о человеческой природе» (Lovejoy A. O. Ref ections on Human Nature. Baltimore: Johns Hopkins Press, 1961). Роль бескорыстия во Французской революции обсуждается в Б. М. Шапиро «Самопожертвование, своекорыстие или самозащита? Конституционное собрание и „самоотверженное распоряжение“ мая 1791» (Shapiro B. M. Self-sacrif ce, self-interest, or self-defense? T e constituent assembly and the «selfdenying ordinance» of May 1791 // French Historical Studies. 2002. No. 25. P. 625–656). Касательно американской параллели см.: Дж. Вуд «Корысть и бескорыстие при создании конституции» (Wood G. Interest and disinterestedness in the making of the constitution // Beeman R., Botein S., Carter E. II (eds). Beyond Confederation: Origins of the Constitution and American National Identity. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1987). Касательно механизмов трансмутации см. мою книгу «Алхимия разума» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999. Ch. 5). Пример взаимного обмена времен Второй мировой войны я взял из книги Р. Аксельрод «Эволюция сотрудничества» (Axelrod R. T e Evolution of Cooperation. New York: Basic Books, 1984). Касательно игры «Доверительное управление» см.: С. Камерер «Поведенческая теория игр» (Camerer C. Behavioral Game T eory. New York: Russell Sage, 2004. Ch. 2.7). Относительно выявления лжи см.: П. Экман «Психология лжи» (Экман П. Психология лжи. СПб.: Питер, 2007). Отрывок из Бентама взят из его труда «Права, представительство и реформа» (Rights, Representation, and Reform. Oxford University Press, 2002. P. 17–18).

VI. Близорукость и прозорливость

За рамками постепенного восхождения

Фрейдовский принцип удовольствия (глава IV) – стремление к немедленному удовлетворению желаний. Одним из его проявлений является склонность к убеждениям, которые хочется считать правдой, а не к тем, которые подтверждаются действительностью. Принятие желаемого за действительное в этом случае позволяет чувствовать себя комфортно здесь и сейчас, даже если в дальнейшем это приведет к неудаче. Еще одно его проявление возникает при выборе между двумя действиями, порождающими разнонаправленные потоки временно́й выгоды. Принцип удовольствия диктует выбор потока, предлагающего максимальную выгоду на первом этапе независимо от того, какую форму он примет на последующих.

Говоря более обобщенно, тот, кто принимает решения, будь то земляной червь или фирма, занят постепенным восхождением (gradient climbing). В каждый отдельный момент времени он изучает ближайшие возможности, чтобы увидеть, не принесет ли какая-то из них бо́льшие непосредственные дивиденды, чем нынешний статус-кво. Ограниченность ближайшими возможностями – это форма пространственной близорукости (spatial myopia): с глаз долой, из сердца вон. Ограниченность немедленными выгодами – форма темпоральной близорукости, принцип удовольствия. Земляной червь изучает окрестности, чтобы посмотреть, нет ли поблизости более влажного места, чем то, в котором он находится; обнаружив его, он переползает туда. Фирма изучает «пространство» рутинных процедур, близких к тому, чем она в настоящий момент занимается, чтобы найти нечто, что обеспечит основу для лучших краткосрочных показателей, и если находит, внедряет данные процедуры. Через некоторое время фирма или земляной червь может остановиться в месте, превосходящем (в краткосрочной перспективе) все остальные близлежащие позиции. Они достигли локального максимума.

Люди поступают умнее. Интенциональность, то есть способность представлять отсутствующее, дает нам возможность выйти за рамки принципа удовольствия и принять в расчет отдаленные по времени последствия нынешнего выбора. Планирование позволяет нам делать выбор, результат которого будет лучшим в сравнении с тем, что могут дать сиюминутные и сиюсекундные решения. В некоторых случаях дальновидные поступки могут совершаться для лучшего удовлетворения текущих потребностей, подобно тому как алкоголик воздерживается от посещения соседнего ресторана, чтобы купить в отдаленном магазине целую бутылку по той же цене. В других случаях действия направлены на удовлетворение будущих нужд, как в случае когда я откладываю на старость. Если прозорливость первого типа наблюдается и у животных, то поведение второго типа, как принято считать, выходит за рамки их способностей. Некоторые недавние данные, однако, позволяют предположить, что приматы, возможно, способны к планированию на основе не актуальных, а ожидаемых потребностей. Но как бы то ни было, очевидно, что действия на основе спроецированных потребностей являются более сложной операцией.

Позвольте привести четыре примера действий, основывающихся на удаленных во времени последствиях. Первые три примера также обсуждаются в последующих главах.

Отступить, чтобы дальше прыгнуть (reculer pour mieux sauter). Это французское выражение, приблизительным аналогом которого является «Шаг назад, два шага вперед», иллюстрируется фундаментальным фактом экономической жизни: чтобы достичь более высокого уровня потребления в будущем, нужно меньше потреблять в настоящем. Агент занимает положение, уступающее статусу-кво, потому что таково условие реализации более привлекательной альтернативы впоследствии. Излишне говорить, что это имеет смысл, если (1) более низкое положение позволяет ему выжить и (2) выигрыш от более высокого положения настолько велик, что оправдывает потери, связанные с переходом в более низкий статус.

Ожидание. Многие вина, хотя они уже неплохи, когда их разливают по бутылкам, со временем становятся еще лучше. Чтобы извлечь выгоду из этого факта, агент должен отказаться от опции (выпить вино сразу), которая превосходит статус-кво, поскольку отказ является условием достижения лучшего результата в будущем. В другой стороны, отложенное потребление не всегда имеет смысл, если, предположим, агент не уверен, что проживет долго, чтобы насладиться выдержанным вином. В качестве более веского примера можно привести выбор супруга. Вместо того чтобы делать или принимать предложение, как только подвернется приемлемый кандидат, можно подождать, пока не появится кто-то более подходящий. Риск, богато отраженный в мировой литературе, заключается в том, что никого лучше может и не появиться.

РИС. VI.1

Стрельба с опережением. Чтобы попасть в движущуюся мишень, нужно целиться не туда, где она находится, а туда, где она будет в момент соударения. Аналогичным образом, преследуя движущуюся мишень, нужно целиться по прямой туда, где мишень окажется, а не следовать по кривой, которая возникает при прицеливании в ее текущее положение.

На рис. VI.1 охотник, даже если он движется чуть медленнее, чем животное, может его нагнать, пойдя по прямой по направлению к точке, в которой оно окажется в некий заранее просчитанный момент. Если же он будет двигаться в направлении текущей позиции животного, следуя по кривой на графике, он никогда его не догонит. Как мы увидим (глава XVI), естественный отбор в меняющейся среде тоже может рассматриваться в этой перспективе.

Прямой путь не всегда самый быстрый. При попытке достичь стационарной цели прямая не всегда является самым эффективным маршрутом. На рис. VI.2 спасатель может импульсивно броситься к тонущему пловцу, прежде чем тот достигнет берега, а затем проплыть оставшееся расстояние. Если он остановился (но не надолго!), чтобы подумать, он сообразит, что может бежать быстрее, чем плыть, и что он быстрее доберется до пловца, пойдя по обходному пути, который хотя и окажется длиннее в целом, предполагает проведение меньшего времени в воде.

Так мы ведем себя, когда едем по платной автомагистрали, а не по дороге, которая на карте выглядит короче. В экономике планирование магистрального поведения часто является оптимальным.

РИС. VI.2

Дисконтирование во времени

Способность к долгосрочному планированию не предполагает, что обязательно будет востребована. Чтобы ожидаемые долгосрочные последствия имели значение для настоящего поведения, агенты должны быть мотивированы их учитывать. На языке психологов, они должны быть готовы отложить удовлетворение желания. На языке экономистов, они не должны подвергаться чрезмерному дисконтированию во времени (time discounting)^[94]. Необходимы и когнитивный, и мотивационный элементы. Если будущие результаты окутаны неизвестностью, они не могут мотивировать поведение в настоящем. Если они предполагают риск, то их мотивационная сила тоже уменьшается. Способность будущих результатов формировать поведение в настоящем зависит как от времени, так и от вероятности их достижения. Механизмы, через которые они влияют на выбор, – это дисконтирование во времени и отношение к риску.

Как видно из этого выражения, дисконтирование во времени (или близорукость) – это склонность придавать вознаграждению в отдаленном будущем меньшее значение, чем вознаграждению в ближайшей перспективе и в настоящем^[95]. Если надо выбрать между 100 долларами сегодня и 110 долларами через год, большинство людей предпочтут первое. Однако у такого предпочтения может быть несколько источников.

Некоторые могут предпочесть скорейшее вознаграждение, так как смогут инвестировать эти средства и получить через год больше, чем 110 долларов.

Другие могут взять 100 долларов сейчас, потому что нуждаются в них, чтобы выжить. Получение большей суммы в будущем для них бессмысленно, потому что к тому времени они уже могут умереть. Предположим, что у меня есть выбор: поймать рыбу в реке сейчас руками или сделать сеть и наловить гораздо больше рыбы потом. Поскольку я не могу ловить рыбу, пока плету сеть, цена изготовления сети может быть так высока, что я не смогу себе ее позволить.

Еще кто-то может выбрать меньшее вознаграждение потому, что болен болезнью, при которой с 10 %-й вероятностью через год он умрет. Планируя на будущее, нам приходится учитывать тот факт, что мы знаем, что умрем, но не знаем, когда.

Если ожидаемая в будущем сумма предполагает 50 %-ю вероятность получения 130 долларов и 90 долларов, то из нежелания рисковать можно предпочесть верные 100 долларов сегодня.

Наконец, некоторые люди могут предпочесть скорейшее вознаграждение просто потому, что оно более быстрое. Это чистое дисконтирование во времени. Подобно тому как большой дом с дальнего расстояния кажется меньше, чем маленький дом вблизи, бо́льшая сумма в будущем может субъективно казаться меньшей, чем маленькая сумма в настоящем. В дальнейшем я буду рассматривать только этот случай.

Иррационально ли чистое дисконтирование во времени? Предположим, молодой человек делает очень большой дисконт с будущих вознаграждений. Вместо того чтобы отправиться в колледж, для чего придется временно пожертвовать доходом, чтобы получать более высокий заработок позднее, он сразу после школы поступает на малопрестижную работу с минимальными возможностями для карьерного продвижения. Поскольку он пренебрегает долгосрочным воздействием курения и еды с высоким содержанием холестерина, у него небольшой предположительный срок жизни^[96]. Если он не уважает закон по моральным основаниям, соображения благоразумия не удержат его от нарушения этого закона. Другими словами, вполне вероятно, что его жизнь будет короткой и несчастной. Если это не иррациональное поведение, то что это?

По моему мнению, чистое дисконтирование во времени само по себе не является иррациональным. Оно может стать причиной того, что жизнь агента будут хуже, чем если бы он больше заботился о своем будущем, но это касается и эгоистических мотиваций. Тот, кто думает только о себе, может в результате прожить печальную и обедненную жизнь, но мы не должны из-за этого говорить, что эгоизм иррационален. Я обсуждаю эти вопросы в главе XI. В ней я сосредоточусь на том, как следует подходить к концептуализации дисконтирования во времени. Имеется несколько подходов с радикально расходящимися следствиями.

При моделировании дисконтирования во времени специалисты по теории принятия решений традиционно предполагают, что люди дисконтируют будущую прибыль экспоненциально (exponentially). Одна единица прибыли t периодов в будущем имеет настоящую ценность k_t, где k < 1 является коэффициентом дисконта на этот период. Экспоненциальное дисконтирование привлекательно, с нормативной точки зрения, тем, что позволяет осуществлять последовательное планирование (consistent planning). Если один поток вознаграждений имеет в данный момент времени бо́льшую ценность, чем другой, он будет иметь бо́льшую настоящую ценность во всех временных точках. Следовательно, у агента никогда не происходит инверсия предпочтений (preference reversal), которая обычно (в отсутствие причин для пересмотра решения) рассматривается как знак иррациональности.

Однако эмпирически понятие последовательного планирования не имеет особого смысла. Случайное наблюдение показывает, а систематическое подтверждает, что у большинства из нас часто возникает инверсия предпочтений. Очень часто мы не в состоянии последовать намерениям экономить, делать зарядку по утрам, заниматься на фортепьяно, не опаздывать на встречи и так далее. Я могу позвонить дантисту 1 марта и записаться к нему на 1 апреля только затем, чтобы потом отменить запись 30 марта, сказав (солгав), что должен идти на похороны. Чтобы объяснить эти разновидности повседневной иррациональности (а также многие другие явления), мы можем заменить предположение об экспоненциальном дисконтировании гиперболическим дисконтированием (hyperbolic discounting).

Предположим, что дисконтированная настоящая ценность 1 единицы прибыли t периодов в будущем равна 1 / (1 + k_t) (в приведенном ниже примере я принимаю k = 1, но в более общем случае k может быть любым положительным числом: чем оно больше, тем меньше агента заботит будущее). Более того, предположим, что агент при t = 0 сталкивается с выбором: вознаграждение 10 при t = 5 и вознаграждение 30 при t = 10. При t = 0 настоящая ценность первого составляет 1,67, а у послед-него она равна 2,73. У агента, который максимизирует настоящую ценность, сформируется намерение выбрать отложенное вознаграждение. При t = 1 настоящая ценность более быстрой награды равняется 2, более поздней – 3. При t = 2 эти значения составляют соответственно 2,5 и 3,3; при t = 3 они составляют 3,3 и 3,75; и при t = 4 они равняются 5 и 4,29. В какой-то момент между t = 3 и t = 4 скорейшее вознаграждение перестает быть крайней опцией и становится более предпочтительной только в результате того, что идет время. Действительно, легко увидеть, что переключение происходит при t = 3,5; именно тогда я звоню своему дантисту, чтобы отменить встречу.

Еще лучше эта модель видна на графике. На рис. VI.3 агент может выбрать или небольшое вознаграждение Б при t1 или дождаться t2 и получить большее вознаграждение А. Гиперболические кривые I и II представляют то, как оцениваются значения этих вознаграждений в разные предшествующие моменты. По сути они являются кривыми безразличия (глава IX), которые представляют компромиссы между временем получения вознаграждения и размером этого вознаграждения. К примеру, в момент t агенту все равно, получить вознаграждение PQ немедленно или получить небольшое вознаграждение на t1, а также ему все равно, получить PR немедленно или получить большую награду в момент t2. Поскольку во момент t настоящая ценность у А больше, чем у Б, она сформирует намерение выбрать А. Однако поскольку гиперболические кривые пересекаются в t*, в этот момент возникает инверсия предпочтений и агент выбирает Б вместо этого^[97].

РИС. VI.3

Пари Паскаля

Мы можем использовать паскалевское пари, чтобы проиллюстрировать отношения между экспоненциальным и гиперболическим дисконтированием во времени. Паскаль хотел убедить своих друзей, свободомыслящих игроков, в том, что они должны поставить на Бога, поскольку даже самая малая вероятность вечного блаженства компенсирует величайшие земные удовольствия. В аргументе Паскаля заключено много сложностей, некоторые из которых мы рассмотрим в следующей главе. Здесь я хочу привлечь внимание к вопросу, который Паскаль не упоминает: имеет настоящая (дисконтированная) ценность вечного блаженства конечную или бесконечную ценность? Если она конечна, игрок может предпочесть получить свои удовольствия на земле, вместо того чтобы ждать загробной жизни.

Предположим для простоты, что каждый период загробной жизни дает 1 единицу прибыли; что человек, по его предположениям, умрет через n число лет от настоящего момента; и наконец, что он дисконтирует будущее благосостояние по экспоненте с множителем k (0 < k < 1). Если Бог дарует человеку спасение по вере его, настоящая ценность блаженства в первый год после его смерти составит kⁿ единиц прибыли, во второй год k^{n + 1} и так далее. Если следовать элементарной алгебре, эта бесконечная сумма (kⁿ + kⁿ + 1 + k^{n +2} …) складывается с конечной суммой k^{n/1 – k}. Можно представить по крайней мере, что эта сумма может быть меньше настоящей ценности n лет гедонистической жизни на земле. Наоборот, если агент подвержен гиперболическому дисконтированию, бесконечная сумма 1 / (n + 1) + 1 / (n + 2) + 1 / (n + 3) … увеличивается, выходя за пределы любой данной конечной ценности, предполагая, что если мы сравним настоящие ценности, любые земные удовольствия будут в конечном счете заслонены блаженством спасения. Даже если последнее будет умножено на сколь угодно малую вероятность того, что Бог существует, результат по-прежнему будет перерастать пределы любого конечного числа.

Предположим, однако, что собеседник Паскаля имеет возможность регулярно играть в азартные игры. Предварительно рассмотрев ситуацию, он предпочитает пойти к мессе, а не поиграть, потому что первая заставит его поверить и обещает ему вечное блаженство. Однако, по логике гиперболического дисконтирования, имманентная возможность играть в азартные игры вызывает инверсию предпочтений. У него появится намерение сыграть еще один раз, а затем начать ходить к мессе. Вслед за блаженным Августином он скажет: «Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас». Однако на следующей неделе он рассудит таким же образом. Так сама структура дисконтирования во времени, обеспечивающая более высокую настоящую ценность вечного блаженства, помешает игроку предпринять шаги для его достижения.

Слабость воли

Как показывает этот пример, гиперболическое дисконтирование может прояснить классическую проблему слабости воли. Слабовольный (или акратический) человек характеризуется следующим образом:

1. Он имеет основание сделать Х.

2. Он имеет основание сделать Y.

3. Согласно его собственному суждению, у него есть более веское основание сделать Х, чем Y.

4. Он делает Y.

Часто именно эмоции считаются способными предопределять действия агента, противоречащие его здравому суждению. Когда Медея в пьесе Еврипида собирается убить своих детей, она говорит: «Я ведаю, какое зло я совершаю. Но ярость моя сильнее последующих раздумий». По версии Овидия, она говорит: «Неведомая сила влечет меня вниз вопреки воле. Понукаемая то в одну, то в другую сторону… я вижу добро, но следую по пути зла».

Эти признания, подобно четырем высказываниям, использованным для характеристики слабоволия, являются двусмысленными и неопределенными, поскольку в них отсутствует упоминание того, когда, как предполагается, они должны быть истинными. Давайте дадим строгое определение слабоволия следующим образом:

1. Человек имеет основание сделать Х.

2. Человек имеет основание сделать Y.

3. Человек делает Y, полагая в момент совершения действия, что основания для совершения Х более веские, чем основания для совершения Y.

Представим человека, который принял решение бросить курить и идет на вечеринку, где ему предложат сигарету. Он примет предложение, хотя знает, что ему не следует этого делать. Человек, сидящий на диете, может угоститься десертом, сознавая, что это лучшая идея. Хотя такая концепция слабости воли вполне возможна, она наталкивается на две эмпирические проблемы. Проще предположить, что здравое рассуждение изменилось за доли секунды до совершения действия, чем считать, что действие и здравое суждение сосуществует в одно и то же время. Кроме того, насколько я знаю, никто не установил причинно-следственный механизм, при помощи которого желание сделать Y приобретает бо́льшую побудительную силу, чем желание сделать Х.

Чтобы обойти эти проблемы, мы можем дать широкое определение слабоволию, которое позволит развести во времени суждение агента о том, что ему нужно сделать Х, и выбор Y:

1. Человек имеет основание сделать Х.

2. Человек имеет основание сделать Y.

3. По спокойному и здравому рассуждению, основания для совершения Х является более веским, чем основание для совершения Y.

4. Человек делает Y.

Сократ отрицал, что слабоволие в строгом смысле возможно. Аристотель тоже близко подошел к подобному утверждению. Он допускал слабоволие в более широком смысле, приводя пример человека, чья способность к суждению в момент совершения поступка находится под действием алкоголя. Предположим, я иду на вечеринку в офисе, слишком много пью, оскорбляю своего начальника и пристаю с домогательствами к его жене. В тот момент эти действия кажутся совершенно естественными. Но если бы кто-нибудь предположил до этого, что я способен на такое, я отверг бы подобные мысли как не совместимые с моим спокойным, здравым рассуждением. Если бы меня убедили в том, что мое здравое суждение может раствориться в алкоголе, я остался бы дома. После произошедшего я могу горько сожалеть о своем поведении.

Пример, представленный на рис. VI.4, иллюстрирует случай временного обращения предпочтений (temporary preference reversal), а не слабоволия в строгом смысле. Есть как минимум три механизма, которые производят подобные изменения. Один – это близость по времени (temporal proximity), как это объяснялось при обсуждении гиперболического дисконтирования. Другой механизм – пространственная близость (spatial proximity), которую можно проиллюстрировать феноменом зависимости от сигнала (cue dependence). Этот механизм объясняет, например, многие случаи рецидива у наркоманов. Даже после многих лет воздержания поданный окружением сигнал, ассоциирующийся с употреблением наркотиков, может вызвать рецидив. Иногда для этого достаточно увидеть по телевизору наркоманские принадлежности. Решимость сесть на диету может быть подорвана видом провозимой мимо тележки с десертами. В этих случаях агент делает выбор того, что он предпочитает с учетом всех возможностей в момент непосредственного выбора. Наконец, страсти способны спровоцировать временное изменение предпочтений в силу своей быстротечности (глава VIII). Они также могут вызвать инверсию предпочтений, заставив агента меньше задумываться об отдаленном будущем^[98].

РИС. VI.4

Мы можем расширить эту идею, приняв в расчет временные (и мотивированные) изменения в убеждениях агента. В этой гораздо более широкой концепции слабоволие может быть также порождено самообманом (или принятием желаемого за действительное). Заранее решив, что на вечеринке он выпьет всего два бокала, чтобы не подвергать себя риску возвращаясь домой на машине, человек, побуждаемый желанием выпить третий бокал, может сказать себе, несмотря на веские контраргументы, что это никак не отразится на его водительских навыках^[99]. Его предпочтения (безопасное вождение) остается неизменным, но изменились его представления об условиях, при которых вождение является безопасным. В то же время он может испытать временное изменение предпочтений, если решит, что хорошо провести время на вечеринке настолько важно, что это компенсирует (адекватно воспринимаемые) риски пьяного вождения.

Библиографические примечания

Касательно свидетельств способности приматов к планированию будущих (а не испытываемых в настоящий момент) потребностей см.: Н. Малкахи и Дж. Колл «Обезьяны сохраняют орудия для использования в будущем» (Mulcahy N., Call J. Apes save tools for future use // Science. 2006. No. 312. P. 1038–1040). Два источника по дисконтированию во времени и другим аспектам межвременного выбора – Дж. Левенстайн и Дж. Эльстер «Выбор во времени» (Loewenstein G., Elster J. (eds). Choice over Time. New York: Russell Sage Foundation, 1992) и Дж. Левенстайн, Д. Рид и Р. Баумейстер «Время и решение» (Loewenstein G., Read D., Baumeister R. (eds). Time and Decision. New York: Russell Sage Foundation, 2003). Паскалевское пари я подробнее обсуждаю в работе «Паскаль и теория принятия решений» (Pascal and decision theory // Hammond N. (ed.). T e Cambridge Companion to Pascal, Cambridge University Press, 2004). Нейрофизиологические данные о квазигиперболическом дисконтировании во времени приводятся в С. Макклюр и др. «Раздельные нейросистемы оценивают непосредственное и отложенное временное вознаграждение» (McClure S. et al. Separate neural systems evaluate immediate and delayed monetary rewards // Science. 2004. No. 306. P. 503–507). Современное обсуждение слабоволия восходит к работе Д. Дэвидсона «Как слабоволие возможно?» (Davidson D. How is weakness of the will possible? // Essays on Action and Events. Oxford University Press, 1980). Я комментирую его идеи в статье «Дэвидсон о слабоволии и самообмане» (Davidson on weakness of will and self-deception // Hahn L. (ed.). T e Philosophy of Donald Davidson. Chicago: Open Court, 1999). Мотивированное формирование убеждений обсуждается в книге Д. Пирса «Мотивированная иррациональность» (Pears D. Motivated Irrationality. Oxford University Press, 1984). Я более подробно обсуждаю связь между слабоволием и инверсией предпочтений в статье «Слабость воли и обращение предпочтений» (Weakness of will and preference reversal // Elster J. et al. (eds). Understanding Choice, Explaining Behavior: Essays in Honour of Ole-Jørgen Skog. Oslo Academic Press, 2006).

VII. Верования

Что значит верить во что-то?

Чтобы понимать роль верования (belief) в порождении действия, мы должны понимать его природу, причины и последствия. Как я отмечал во вступительных заметках ко второй части, не всегда ясно, что значит верить в то, что есть загробная жизнь. Многие великие религиозные деятели писали о постоянной борьбе с сомнением. Была ли их вера в те моменты, когда они действительно верили, такой же простой и безусловной, как вера того, кто никогда не знал сомнений? Действительно ли последователи коммунизма, верившие в то, что партия всегда права, верили в это?^[100] Как мы можем различить прирожденного пессимиста, склонного верить в худшее, и благоразумного руководителя, который лишь действует так, как если бы был верен наихудший сценарий?

Кроме того, в повседневном языке понятие «верование» подразумевает нечто меньшее, чем полную поддержку. Я верю, что завтра пойдет дождь, но я также знаю, что могу ошибаться. Я не просто верю в то, что женат, я это знаю. При философском анализе знание обычно определяется как оправданное истинное верование, которое находится в особых отношениях как с миром (оно истинное), так и с корпусом информации, имеющимся у агента (оно оправданно). И все же ни одна из этих сторон знания не передает субъективной определенности, которая часто лежит за фразой «Я знаю» в повседневной речи. Эта определенность – не просто предел, то есть 97, 98, 99, 99,9 %-я вероятность и так далее. Она качественно отличается от чего-то, в чем нет определенности^[101].

Эффект определенности продемонстрирован в следующем эксперименте. Одну группу испытуемых попросили выразить свое предпочтение одному из предложенных вариантов (цифры в скобках указывают пропорцию участников, которые предпочли данный вариант):

• 50 %-я вероятность выиграть трехнедельную поездку по Англии, Франции и Италии (22 %).

• Гарантированный недельный тур по Англии (78 %).

Другой группе были предложены следующие варианты:

• 5 %-й шанс выиграть трехнедельную поездку по Англии, Франции и Италии (67 %).

• 10 %-й шанс выиграть шестидневный тур по Англии (33 %).

Члены первой группы склоняются к тому, чтобы предпочесть вариант «только Англия», потому что он гарантирован. Как только его ценность падает из-за такой же вероятности, как у его альтернативы, последняя начинает выглядеть более привлекательно. Солдаты, которых спрашивают, пойдут ли они добровольцами на очень опасное задание, могут иметь гораздо меньше сомнений, чем те, кого просят добровольно вызваться выполнять самоубийственное задание. Конечно, первые тоже могут пасть жертвой принятия желаемого за действительное («Со мной это не случится»), которое для вторых, однако, не действует.

Четыре когнитивных отношения

Даже если оставить в стороне эти проблемы, идея верования (убеждения) сохранит неопределенность. Мы можем различить четыре когнитивных отношения к миру в порядке убывания их силы. Первое – модус уверенности (определенности); второе – модус риска, в котором агенты определяют вероятность – будь она основана на частотности события в прошлом или на субъективном мнении – каждого из возможных взаимоисключающих и вместе с тем исчерпывающих исходов. Третье отношение – модус неуверенности (неопределенности), в котором люди знают все возможные взаимоисключающие и исчерпывающие исходы, но считают, что они не в состоянии определить их (решающие) вероятности^[102]. Наконец, модус незнания, в котором и диапазон возможных исходов, и вероятность их возникновения неопределенны или известны не полностью. Говоря памятными словами бывшего министра обороны Дональда Рамсфелда, мы сталкиваемся не только с известными и неизвестными величинами, но и с «неизвестными неизвестными»^[103].

Я сосредоточусь на уверенности и риске не из-за того, что они всегда являются собственно когнитивными отношениями, но потому, что они самые распространенные. Даже когда у людей нет оснований для формирования какого бы то ни было отношения к вопросу, они все равно чувствуют непреодолимое желание сформировать собственное мнение, причем не определенное мнение (как в случае принятия желаемого за действительное), но то или иное мнение. Эта склонность до некоторой степени предопределена культурными факторами. Альберт Хиршман сказал, что большинство латиноамериканских культур «придают большую ценность изначально твердым мнениям фактически по всем вопросам». В таких обществах расписаться в незнании равносильно тому, чтобы признать поражение. Но на самом деле это явление распространено повсеместно. Монтень говорил: «Многие, или, говоря смелее, все злоупотребления в этом мире возникают оттого, что нас приучают бояться открыто признавать свое невежество и что мы якобы должны принимать все, что не в состоянии опровергнуть». Нетерпимость по отношению к неуверенности и незнанию происходит не от гордыни, а из универсального человеческого желания находить во всем логику и смысл. Разум страшится пустоты.

Особой разновидностью стремления искать смысл в окружающей действительности является присваивание статуса инстанции (agency) событиям, которые с той же или даже большей достоверностью могли произойти совершенно случайно. При старом режиме во Франции народ никогда не мог смириться с тем, что обязан своей нищетой только природе. При дороговизне зерна существовало всеобщее мнение, что спекулянты вздувают цены, даже если реальной причиной был неурожай. Иногда нехватку зерна объясняли желанием элиты уморить народ с голоду в рамках классовой борьбы. Согласно статье 22 Хартии ХАМАС, евреи «стоят за Французской революцией, коммунистической революцией и большинством революций, о которых мы слышали и слышим, здесь и там. С помощью денег они организовывали тайные общества, «Ротари клуб», «Лайонс клуб» и другие в разных частях мира в целях подрыва общества и во благо сионистских интересов. С помощью денег они могли контролировать империалистические страны и подстрекать их к колонизации новых стран, чтобы дать им возможность эксплуатировать их ресурсы и распространять в них коррупцию». Такой параноидальный или склонный к теории заговора тип сознания в целом не восприимчив к опровержениям, ибо его носители воспринимают недостаток фактов или даже их опровержение в качестве подтверждения, которое становится еще одним доказательством дьявольского хитроумия заговорщиков.

Эти порождающие ошибки механизмы тем или иным образом полагаются на мотивацию. Но ошибка может возникнуть и из-за незнания. Это утверждение кажется очевидным, но оно не лишено проницательности. Дарвин заметил, например, что невежество чаще, чем знание, порождает уверенность. Невежество вкупе с уверенностью – хороший рецепт для ошибки. И наоборот, по мере расширения круга света растет и окружающая его зона темноты, что внушает бо́льшую сдержанность. Эксперименты показывают, что некомпетентность не только становится причиной низких когнитивных показателей, но и вызывает неспособность признать нехватку компетенции. Некомпетентные люди – вдвойне инвалиды.

Но есть и другая, возможно, еще более опасная вещь – не столько невежество, сколько малое знание. Монтень писал: «Есть детское невежество, которое предшествует знанию, и другое – ученое невежество, которое за ним следует». Паскаль говорил то же самое, только гораздо пространнее. С получением большего количества информации уверенность человека сначала растет, но в конечном счете падает. Я предполагаю, что гипотеза Монтеня – Паскаля более достоверна, чем гипотеза Дарвина. Это не наш вросший уровень знаний, а просто наш выросший уровень заставляет разум обгонять самого себя и производить больше уверенности, чем позволяют факты.

Субъективная оценка вероятности

Вероятностные суждения могут исходить из наблюдения за объективной частотностью или же быть чисто субъективными оценками^[104]. Когда агент может черпать данные из значительного числа наблюдений за сходными ситуациями, частотный метод может дать хорошие результаты. Если я планирую в следующем месяце устроить пикник на день рождения и должен сформировать мнение о том, какая будет погода, лучшее, что я могу сделать, – это посмотреть статистику за этот день в прошлые годы. Но если я хочу понять, какая погода будет завтра, лучшим индикатором может послужить сегодняшняя погода. Однако это не единственный индикатор. Статистика прошлых лет может сказать мне, является солнечная погода в этот день редким или нормальным явлением. Если это редкое явление, то сегодняшняя солнечная погода теряет часть своей значимости в качестве указателя. Я могу посмотреть на барометр, чтобы узнать, поднимается или падает атмосферное давление, или взглянуть на вечернее небо, полет воробьев и так далее.

Интегрировать всю эту информацию в общее вероятностное суждение о завтрашней погоде – непростая задача. Большинству из нас это не слишком удается. Зачастую проблема не в недостатке информации, а в ее избытке, в отсутствии формальной процедуры, позволившей сформировать на ее основе интегральное мнение. Однако некоторые люди умеют лучше других обобщать в виде комплексной оценки обширную и разрозненную информацию с разной степенью релевантности. Они обладают неуловимым, но фундаментальным качеством суждения (judgment). Оно бывает у успешных генералов, бизнесменов, политиков; потому они и успешны. Им должен обладать глава центрального банка, но для экономистов оно необязательно^[105]. Максимум, на что способны все остальные, – это признать, что у нас его нет, и научиться не доверять интуиции. Например, я могу понять, что зачастую не доверяю людям по причинам, которые при близком знакомстве оказываются нерелевантными («Он похож на того хулигана, которого я знал в пятом классе»). То есть я могу научиться не доверять собственному недоверию^[106].

Мы, однако, склонны думать, что способностью к суждению обладают не только успешные генералы, политики и бизнесмены, но и специально обученные эксперты. В сложных случаях диагноза или прогноза, когда надо выявить психически больного индивида или предсказать, совершит ли новое преступление тот, кто подал прошение о досрочном освобождении, мы доверяем экспертам. Благодаря своему опыту эксперты восприимчивы к знакам, которые люди, не имеющие специальной подготовки, могут упустить или чье значение они могут не понять. Более того, когда показания расходятся, эксперты могут воспользоваться своим опытом, чтобы решить, на что именно в данном случае следует полагаться. Так мы по крайней мере представляем себе экспертов. Поскольку большинство из нас считают себя экспертами в той или иной области (хотя бы в предсказании поведения нашего босса, супруга или ребенка), мы сделали большие вложения в создание образа эксперта с превосходными когнитивными навыками.

К сожалению, это абсолютно ложный образ. Во многих исследованиях диагностические и прогностические способности экспертов сравнивали с результатами простой механической формулы, основанной на нескольких переменных. В сущности все сводится к сравнению объективных (частотных) и субъективных методов. Значения, присваиваемые той или иной переменной, выводятся при помощи статистических методов, позволяющих предсказать наиболее правдоподобный результат. Почти без исключений формула работает ничуть не хуже, а чаще даже лучше, чем эксперт^[107]. В исследовании прогрессирующей дисфункции мозга, основанном на тестировании интеллектуальных способностей, формула, полученная на основании ряда историй болезни, а затем перенесенная на новый образец, правильно идентифицировала 83 % новых случаев заболевания. Группы опытных и неопытных клиницистов идентифицировали соответственно 63 и 58 %. Более того, эксперты часто расходились во мнениях. В другом исследовании психиатры с большим опытом работы, посмотрев одну и ту же беседу с пациентом, не могли прийти к единому мнению относительно диагноза, мотиваций или чувств пациента. Некоторые психотерапевты используют для постановки диагноза сомнительные чернильные пятна. Но похоже, что пациенты для них не меньшая загадка, чем эти чернильные пятна для самих пациентов.

Некоторые ошибки статистических выводов

Эксперты ошибаются не меньше, чем простые люди, потому что игнорируют очевидные и не столь очевидные принципы статистического анализа. В одном исследовании участникам дали описание молодого человека с длинными волосами, любителя читать стихи, после чего их спросили, кем он, по их мнению, является – скрипачом или водителем грузовика. Большинство высказались скорее за скрипача, то есть проигнорировали ключевой параметр двух групп, а именно абсолютное количество индивидов в каждой из них. Водителей грузовиков в стране настолько больше, чем скрипачей (и водители грузовиков такие разные), что в действительности больше вероятность найти молодого любителя поэзии именно среди водителей грузовиков.

Еще один источник ошибок при формировании убеждений – отклонение выборки (selection bias). Пациенты в центрах диализа на удивление неохотно встают в очередь на пересадку почки. Одна из причин такой реакции в том, что все попадающиеся им пациенты с пересаженными почками – это те, кому операция не помогла, из-за чего им снова пришлось вернуться к диализу. На такого рода отклонение указывал Монтень, когда ссылался на Диагора, к которому «…показав в храме многочисленные дарственные приношения с изображением людей, спасшихся при кораблекрушении, обратились с вопросом: Ну вот, ты, который считаешь, что богам глубоко безразличны людские дела, что ты скажешь о стольких людях, спасенных милосердием? Пусть так, – ответил Диагор. – Но ведь тут нет изображений утонувших, а их несравненно больше». Точно так же психиатр, утверждающий, что ни один педофил не остановится по собственной воле, игнорирует тот факт, что он просто не сталкивался с теми, кто это сделал.

Израильские ВВС совершили менее очевидную ошибку при оценке относительной эффективности поощрения и наказания при подготовке пилотов. Заметив, что показатели летчиков улучшаются, когда их наказывают за плохие показатели, а не когда поощряют за хорошие, они пришли к выводу, что наказание более эффективно. При этом они не приняли во внимание феномен, известный как возврат в среднее состояние (regression to the mean). В любой серии событий, полностью или частично определяемых случаем, есть тенденция к тому, чтобы за крайним значением в один момент следовало менее крайнее в следующий момент. У высоких отцов рождаются дети более низкого роста, а у пилотов за плохими показателями следуют не такие плохие, независимо от поощрений и наказаний. Когда атлеты очень хорошо выступают в течение одного сезона и хуже – во время следующего, поклонники и тренеры часто говорят, что их испортил успех, тогда как на самом деле мы, возможно, наблюдаем всего лишь возврат в среднее состояние.

Ошибка игрока (gambler’s fallacy) и ее (безымянная) противоположность дают еще один пример. Приобретение страховок от землетрясения резко повышается после землетрясения, а потом стабильно падает по мере того, как память о происшествии стирается. Как и игроки, совершающие ошибку, когда верят, что красное выпадет снова, если оно выпадало несколько раз подряд, покупатели формируют свои убеждения, пользуясь эвристикой наличности (availability heuristic). Их суждение о вероятности события определяется легкостью, с которой его можно вспомнить, а недавние события вспоминаются с большей готовностью, чем более ранние события. Исчезновение эмоций с течением времени (глава VIII) также может играть свою роль. И наоборот, люди, живущие в областях, где часто бывают наводнения, считают, что вероятность наводнения в год (n+1) меньше, если оно уже произошло в год n. Как игроки, совершающие ошибку, полагая, что если красное выпадало несколько раз подряд, вероятность того, что оно выпадет снова, мала, они формируют свои убеждения, полагаясь на эвристику представленности (representativeness heuristic). Они считают (или действуют так, будто считают), что короткая последовательность событий может характеризовать более длинную, частью которой является.

Люди зачастую не могут уловить связь между случайными процессами и распределением исходов. Во время Второй мировой войны многие лондонцы были убеждены, что немцы систематически бомбили только определенные зоны города, потому что бомбы падали группами (кластерами). Они не понимали базовый статистический принцип, согласно которому кластерность генерируют случайные процессы и что бомбы, падающие кучно, в большей степени указывает на умышленный выбор цели. Факт, неизменно поражающий тех, кто с ним раньше не сталкивался, – в группе, насчитывающей по крайней мере 23 человека, вероятность совпадения двух дней рождения (день и месяц) составляет более 50 %.

Магическое мышление

Далее мы рассмотрим различные формы магического мышления (magical thinking), то есть склонности верить в возможность оказания причинного воздействия на результаты, которые человеку неподвластны. Например, люди склонны возлагать большие надежды на монету, которую еще не бросали, чем на ту, которую уже бросали, однако не разглашали результат броска. У Пруста друг рассказчика Робер де Сен-Лу был подвержен «своего рода суеверной вере в то, что верность его любовницы может зависеть от его собственной верности ей». Кроме того, люди могут не улавливать различия между диагностическим и причинным значениями. В одном эксперименте участники, которым сказали, что то, как долго они смогут продержать руки в холодной воде, служит наилучшим индикатором их продолжительности жизни, продержали руки в холодной воде дольше, чем те, кто не получил этой (ложной) информации^[108]. Точно так же, используя собственное поведение для предсказания поведения других, люди могут выбрать в «дилемме заключенного» кооперативную стратегию, как будто они каким-то образом могут заставить других сотрудничать. В одном эксперименте, когда сотрудничающих участников попросили предсказать выбор их партнера по интеракциям, а также того, кто не является их партнером и связан с другим человеком, они были склонны ожидать (и в большей степени были уверены в своих предсказаниях) сотрудничество со стороны скорее своего партнера по интеракциям, чем того, кто им не был^[109].

Пример такого рода магического мышления дает кальвинизм (глава III). Учитывая его веру в предопределение, может показаться, что у кальвиниста нет причин воздерживаться от всевозможных земных наслаждений, которые предположительно не могут оказать влияния на его судьбу после смерти. Макс Вебер утверждал, что кальвинизм заставлял своих последователей вести аскетический образ жизни не для того, чтобы заслужить спасение, но чтобы иметь субъективную уверенность в пребывании среди избранных. Мы можем истолковать его высказывание как указание на то, что кальвинисты путали причинное и диагностическое значения их поведения. Это хорошо видно в письме, которое распространяли английские баптисты в 1770 году: «Любая душа, приходящая к Христу… должна поощряться… Пришедшая душа не должна страшиться, что она не является избранной, ибо только избранные души захотят прийти». Если Бог избрал меня, он также заставит меня стремиться к определенному образу поведения.

Эти ошибки (и многие другие, которые подтверждаются многочисленными свидетельствами) являются по большей части «холодными», или немотивированными, ошибками, в некотором отношении сходными с оптическими иллюзиями. Другие, «горячие», ошибки возникают, потому что убеждения агента мотивированы, то есть подвержены влиянию желаний. Как мы увидим в главе XI, каузальное влияние желаний на убеждения по своей природе не является иррациональным. Желание может дать основание для того, чтобы вкладывать определенное количество ресурсов в получение информации. Полученная информация может послужить основанием для того, чтобы воспринять определенные убеждения. Хотя желание не дает оснований для того, чтобы придерживаться убеждений, оно входит в рациональный комплекс их формирования. Клин между первоначальным желанием и финальным убеждением вбивает тот факт, что исход поиска информации по определению неизвестен в тот момент, когда принимается решение о его начале.

Мотивированное формирование убеждений

Влияние желаний на убеждения, о котором я только что говорил, непротиворечивым образом согласуется с рациональностью. Более смелую идею предложил Паскаль в своем пари. Паскаль, как я показал в предыдущей главе, утверждал, что агент, верящий в то, что вероятность существования Бога не равна нулю, сколь бы мала она ни была, по чисто инструментальным причинам максимизации ожидаемого выигрыша должен попытаться приобрести твердую (в модусе уверенности) веру в то, что Бог существует, поскольку если это так, то она обеспечит ему вечное блаженство. У этого аргумента следующие предпосылки: (1) твердая вера наверняка ведет к спасению и (2) инструментальное происхождение этой веры не лишает ее эффективности в деле спасения. Хотя обе предпосылки могут показаться сомнительными с теологической точки зрения, нас это не должно смущать. Вопрос в том, является ли это решение верить рациональным проектом. В некотором смысле нет: я не могу принять волевое решение верить, подобно тому как я могу решить поднять руку. Можно, однако, использовать обходную стратегию. По утверждению Паскаля, действуя так, как будто он верит, человек в конце концов действительно приобретает веру. Однако механизм этого превращения сложно представить^[110].

Есть и другие случаи, в которых у человека может возникнуть желание поверить в то, что он полагает ложным, ввиду благотворных последствий такой веры. Если я хочу сократить потребление алкоголя, но считаю, что риск стать алкоголиком не дает мне достаточной мотивации, у меня может возникнуть желание поверить в то, что риск больше, чем мне представляется. В общем и целом, однако, надежной технологии, обеспечивающей такую веру, не существует. Если только в этом процессе не задействован самостирающийся компонент, при помощи которого из сознания устраняется происхождение веры из желания верить, такое желание скорее всего лишь им и останется.

В непротиворечивом случае желание агента приводит к сбору определенного рода информации, которая в свою очередь вызовет то или иное убеждение; в противоречивом – желание вызывает специфическое поведение, порождающее в свою очередь специфическое убеждение, которое хочет приобрести агент. Обе стратегии являются обходными. Теперь я хочу обратиться к убеждениям, напрямую формируемым мотивацией. Это происходит одним из двух способов, соответствующих основным чертам мотиваций, – возбуждению и удовлетворению. Подобно тому как мы говорим, что камень разбивает лед благодаря своему весу, а не цвету, мы можем сказать, что мотивация влияет на убеждения не своим содержанием, а благодаря уровню возбуждения, который ее сопровождает. Умеренное физиологическое возбуждение может улучшить качество формирования убеждений через фокусирование внимания и стимулирование воображения. «Когда человек знает, что его через две недели повесят, – говорил доктор Джонсон, – он может прекрасно сосредоточиться». Однако за пределами определенного уровня возбуждения умственные способности ухудшаются. В состояниях крайнего истощения, стресса, страха или желания, связанного с аддикцией, трудно правильно думать, потому что возбуждение мешает держать в уме предыдущие ходы рассуждений. Предположительно умственная концентрация притупляется за день до повешения. В школьных тестах очень сильная мотивация получить высокий результат может привести к низкому результату так же, как у стрелка́, который очень хочет попасть в цель, может дрогнуть рука, и он промахнется^[111]. В следующей главе я постараюсь доказать, что давление многочисленных эмоций может привести к тому, что формирование рациональных убеждений у агента пойдет в обход нормального механизма. Таким образом, убеждения могут быть сформированы мотивацией и при этом не быть мотивированными, потому что у агента нет желания верить в то, что они истинные. Возбуждение затуманивает разум, но не склоняет его в пользу какого-то определенного убеждения.

Рационализация

Убеждения, вызванные содержанием, бывают двух основных разновидностей. Как я отмечал ранее, агент может быть мотивирован придерживаться того или иного убеждения по данному вопросу из-за потребности в завершенности или нежелания признавать свое невежество. И наоборот, он может быть мотивирован придерживаться определенного убеждения, например верить в то, что жена ему верна^[112]. Самые важные механизмы, порождающие эту разновидность, – рационализация, принятие желаемого за действительное и самообман. Различие между первым и двумя последними механизмами лежит в отношении к поведению. При рационализации сначала возникает поведение, а убеждение следует за ним. (Это не значит, что после того как убеждения возникли, они не могут порождать поведение.) При принятии желаемого за действительное и самообмане мы наблюдаем обратную последовательность.

В качестве примера рационализации рассмотрим стандартный эксперимент с когнитивным диссонансом. Две группы испытуемых получили задание написать сочинение, предлагающее аргументы для позиций в споре о запрете абортов, которые они не поддерживают. Члены одной группы получают значительную сумму денег за участие, тогда как в другой группе участников просят сделать это только ради эксперимента. Написав сочинение, члены второй группы (но не члены первой) проявляют более благосклонное отношение к позиции, которую они защищали. Объяснение, возможно, заключается в том, что все участники хотят иметь основание для тех или иных действий. Члены первой группы могут просто сослаться на деньги как на основание^[113]. Члены второй могут указать на (адаптированные) убеждения как основание своих утверждений^[114].

Французская пословица гласит: «Тот, кто обидел, никогда не простит». Если я несправедливо нанес вред другому человеку, то, возможно, не смогу признаться себе в том, что это моя вина. Вместо этого я буду искать недостатки в другом человеке, которые могли бы оправдать или по крайней мере извинить мое поведение. Насильники скажут: «Она была в провоцирующей одежде», – отговорка, иногда принимаемая судом. Участвующие в антисемитском насилии расскажут такую историю: поскольку евреи добились успеха аморальными или незаконными средствами, они заслуживают наказания. То, что именно поведение формирует убеждение, а не наоборот, очевидно из поразительной гибкости рационализации. Как отмечалось в главе III, риторика антисемитизма включает характеристику евреев как хищников и неполноценных людей и утверждения об их всемогуществе в истории.

Принятие желаемого за действительного

Позвольте обратиться к принятию желаемого за действительное (wishful thinking) и к самообману. Эти два до конца непонятых феномена объединяет то, что желание, чтобы Р стало реально, рождает веру в то, что Р действительно реально. При принятии желаемого за действительное это простой одношаговый процесс; желание – мать мысли. Факты не столько отрицаются, сколько игнорируются. Сформированное в результате этого убеждение может оказаться тем же самым, которое может быть подтверждено фактами, если бы с ними сверялись^[115]. Самообман в том виде, как его обычно представляют, включает четыре шага: рассматриваются свидетельства; во-вторых, формируется убеждение; в-третьих, это убеждение вытесняется или отвергается, потому что оно несовместимо с нашим желанием; и наконец, наше желание формирует на его месте другое, более приемлемое убеждение. Самообман – парадоксальное явление, существование или даже сама возможность которого ставилась под вопрос, поэтому позвольте начать с более простого случая – с принятия желаемого за действительное.

Прежде чем предложить описание механизма, который порождает принятие желаемого за действительное, позвольте отметить, что, в отличие от самообмана, существование этого явления невозможно отрицать. Можно оспаривать, что оно возникает в ситуации высокого риска или что оно влияет на сложные формы взаимодействия, например поведение на биржах или во время выборов, но не факт существования явления, свидетельствами которого полнится мировая литература. Более того, многие убеждения, образовавшиеся в результате принятия желаемого за действительное, становятся предпосылкой к действию и, следовательно, представляют собой нечто большее, чем просто квазиубеждения. Многие курильщики, которым удалось убедить себя, что курение не опасно в целом и, в частности, для них, бросили или попытались бы бросить, будь их убеждения более рациональными^[116]. Слишком самоуверенные индивиды, которые в своем самообольщении считают себя более способными, чем в действительности, могут совершать поступки, которых они в противном случае избегали бы. Люди, которые убедили себя в том, что они так же успешны, как и все остальные, могут потерять желание совершенствоваться дальше.

Распространен следующий механизм. Сначала человек мотивирован поверить в то, что он успешен. Затем он находит в своей жизни области, в которых дела у него действительно идут хорошо. Третьим шагом он преувеличивает важность этих областей, чтобы доказать себе, что успешен в целом. Наконец, он ослабляет свои усилия по достижению успеха в других областях жизни.

Чтобы двигаться по жизни, необходимо иметь адекватные убеждения. В то же время убеждения могут быть внутренне приятными или неприятными, то есть вызывать положительные или отрицательные эмоции. Если мне скажут, что у меня рак, я могу собраться к врачам, но вера заставит меня ужасно себя чувствовать. На языке Фрейда, те, кто руководствуется принципом реальности, стремятся к адекватным убеждениям, тогда как те, кем движет принцип удовольствия, будут стремиться исключительно к приятным. Это разделение применимо только к убеждениям в их строгом смысле, но не к квазиубеждениям. Люди, у которых возникает нереалистичная вера в то, что они получат большой денежный приз за свои достижения, но которые, тем не менее, воздерживаются от трат до его получения, пребывают во власти безвредной версии принципа удовольствия. При более опасной его разновидности убеждения заставили бы их по-настоящему влезть в долги.

Формирование убеждений тоже может иметь свою цену. Если убеждения формируются на основе действительных выгод, то это может происходить ценой отказа от инструментальных выгод. Эта цена зависит как от сравнения исхода, который будет получен, если мотивированное убеждение было ложным, с тем, который имел бы место, будь оно истинным, так и от вероятности ошибочного убеждения. Я буду называть это составляющей исхода (outcome component) и составляющей вероятности (probability component) в цене. И наоборот, за убеждения, принятые для достижения инструментальных выгод, возможно, придется расплачиваться отказом от действительных выгод. Я буду обсуждать случаи, в которых формирование рациональных убеждений будет иметь краткосрочные действительные издержки и долгосрочные инструментальные выгоды, тогда как мотивированная вера имеет краткосрочные действительные выгоды и долгосрочные инструментальные издержки. Тем самым я сравню объяснения формирования мотивированной веры экономистами и психологами, чтобы доказать, что мы должны использовать и те и другие.

Экономисты сосредоточили свое внимание на издержках. Некоторые, например, утверждали, что у рабочих формируется мотивированная вера в технику безопасности в зависимости от того, превышает ли выгода от этой веры издержки ее поддержания. Если психологические выгоды от подавления страха, вызываемого каким-то видом деятельности, превышают потери, связанные с возросшей вероятностью несчастного случая, рабочий будет верить, что этот вид деятельности безопасен. Как следствие агент будет бессознательно изучать факты, чтобы понять, может ли он позволить себе веру, поддерживающую такую мотивацию. Далее предполагается, что в формировании веры нет никаких ограничений, рабочий может верить во все что угодно, независимо от имеющейся у него информации. Я думаю, это неправильная модель, потому что в ней не только нет места ограничениям, но и неверно фиксируются издержки. Выгоду от мотивированной веры получают немедленно, а возможные издержки возникают позднее. Чтобы этот аргумент был принят, нам придется предположить, что человек способен достигать такого межвременного баланса бессознательно. Как я утверждал в начале этой главы, свидетельств в пользу этого нет.

Более правдоподобная идея, по моему мнению, заключается в том, что принятие желаемого за действительное порождается знанием об итоговом коэффициенте издержек. Когда ставки невысоки, агент может сформировать веру без учета вероятностной составляющей издержек, то есть без учета данных. Нет компромиссов, есть только двухшаговый процесс. Во-первых, агент рассматривает ставки. Если ставки низкие, то он принимает более приятное убеждение; если высокие, то изучает факты и при необходимости собирает дополнительные сведения. Понятие низких ставок будет, естественно, варьировать от человека к человеку. Можно будет только сказать, что для данного индивида при прочих равных условиях принятие желаемого за действительное более вероятно, когда ставки низкие.

Психологи фокусируются на ограничениях. У агента, начавшего курить, может сложиться убеждение, что курение неопасно, по крайней мере для него. При этом он, однако, может оказаться ограничен своими прежними представлениями о вреде курения. Первый раз провалившись на экзамене, человек может себе сказать, что ему не повезло, однако когда это происходит четыре раза подряд, такая отговорка сработает с меньшей вероятностью, если он провалится и в шестой раз. Или возьмем пример с дорогими билетами на бродвейское шоу, который я приводил в главе I. Если я заплатил за билет 75 долларов, а шоу оказалось так себе, мои воспоминания о заплаченных деньгах еще слишком свежи, чтобы я мог легко себя обмануть и занизить цену. Учитывая неосязаемую и многомерную природу эстетического восприятия, мне проще завысить свою оценку шоу. Точно так же, хотя есть свидетельство того, что более вероятные события считаются более желательными и что более желательные события воспринимаются как более вероятные, последний эффект ограничен в большей степени, чем первый.

В наглядном эксперименте испытуемые должны были участвовать в игре на знание истории с определенным человеком в качестве либо партнера, либо противника. Увидев, что этот человек показал отличный результат, те, для кого он должен был стать партнером по игре (и кто хотел, чтобы он играл лучше), оценили его знание истории выше, чем те, для кого он должен был стать противником по игре (и кто хотел, чтобы он играл хуже). В то же время участники были ограничены характером информации, которую они получили, поскольку даже те, кто ждал, что он станет его противником, оценивали его выше, чем в среднем. Ограниченность эксперимента в том, что он не предлагал участникам возможность действовать согласно своим убеждениям с потенциально дорогостоящими последствиями, которые может иметь недооценка противника. Исходя из того, что мы знаем, это просто квазиубеждения.

В приведенном примере принятие желаемого за действительное ограничено предшествующими фактуальными убеждениями. В других случаях оно может быть ограничено правдоподобными каузальными убеждениями. Принятие желаемого за действительное часто влечет рассказывание историй, при этом идея истории тесно связана с идеей механизма, которую я обсуждал в главе II.

Множество механизмов упрощают подбор той или иной истории, оправдывающей убеждение, которое хочется считать правдой. Я могу отмахнуться от неприятного слуха пословицей «Слухи всегда врут» и радостно принять приятный мне слух пословицей «Слухи редко лгут». Или, например, устраиваясь на место социального работника, я могу узнать, что для этой работы желательна эмоциональная стабильность. Если моя мать бросила работу, чтобы сидеть со мной, я могу подогревать веру в мою эмоциональную стабильность, говоря себе, что постоянное присутствие родителей дома хорошо сказывается на детях. Если же она осталась на работе и отправила меня в детский сад, я, наоборот, буду говорить себе, что на детях хорошо отражается пребывание рядом с другими детьми и что их родители самореализовались за пределами семьи^[117]. В случае поражения моей любимой футбольной команды я могу поддерживать веру в ее превосходство, если другая команда выиграла благодаря пустячному событию (если оно может быть так истолковано). «Если бы судья не отклонил мяч, боковой игрок получил бы пас в положении, из которого он мог бы забить». Если моя лошадь приходит второй, я могу поддерживать веру в мое умение делать ставки, говоря, что она почти выиграла. В еще более иррациональном примере принятия желаемого за действительное, если я поставил на 32, а вышло 33, я тоже могу сказать, что почти выиграл, хотя эти два номера далеко друг от друга на рулетке^[118].

Иногда, однако, под рукой не оказывается подходящей и правдоподобной истории. Предположим, человек ставит деньги на 24. Выпал номер 15, который лежит недалеко от 24 на колесе рулетки; таким образом, вера человека в свой талант игрока нашла подтверждение. Вероятно, он рассматривал бы как подтверждение и другие результаты, такие как 5, 10 и 33, потому что на колесе все они рядом. Кроме того, результаты 22, 23, 25 и 26 он тоже счел бы подтверждениями, потому что они ближе по числовому значению, а 20, 21, 26 и 27 – потому что они рядом на игровом столе. То есть 13 из 37 его результатов могут рассматриваются как подтверждение его таланта к игре. Но это также означает, что для 24 результатов нет подходящей истории. Если выпадет такой результат, даже человек, предрасположенный к принятию желаемого за действительное и сильно мотивированный принять определенное убеждение, будет вынужден посмотреть фактам в лицо.

Самообман

Затронем теперь скользкую тему самообмана. В повседневной жизни люди обманываются по поводу таких вещей, как вес, здоровье, привычка к выпивке, привычка тянуть время или верность собственных жен. В одном типичном сценарии они получают информацию, что что-то не так, и отказываются идти дальше и делать более определенный вывод. Глядя на себя в зеркало, я вижу, что у меня лишний вес, но не могу точно сказать, каков он. Отказываясь вставать на весы, я говорю себе, что это, возможно, всего несколько фунтов, которые я могу сбросить в любое время, когда захочу. Женщина чувствует уплотнение в груди, но отказывается пойти к врачу, чтобы выяснить, злокачественная опухоль или доброкачественная. В таких случаях самообман облегчается недостатком точного знания. Женщина не просто сначала приходит к выводу, что у нее рак, а потом подавляет эту веру. Она скорее подозревает, что у нее может быть рак.

Случай, который я буду рассматривать как парадигматический, характеризуется следующими особенностями:

1. Первоначальное подозрение о раке принимает форму веры с низкой вероятностью.

2. Ее сопровождает твердая уверенность в том, что если у нее действительно рак и она ничего не будет с этим делать, исход почти наверняка будет фатальным.

3. Ее также сопровождает твердая уверенность в том, что если у нее рак и она предпримет какие-нибудь меры, исход все равно может оказаться фатальным; и даже если он таковым не будет, лечение будет крайне неприятным.

4. Женщина никогда не задает себе вопрос, компенсирует ли боль, которую может принести лечение (в сравнении с болью от запущенной болезни), дифференциальный риск смерти.

5. Вместо этого она просто не идет к врачу, чтобы выяснить, есть ли у нее рак.

В этом примере ключевые черты (1) и (3). Поскольку начальная вера имеет небольшую вероятность, цена за ее изменение невелика. Женщина может легко переключиться на многочисленные истории о безвредных утолщениях и ненужных страхах. И все же в отсутствие черты (3) у нее нет мотивации изменять свои убеждения. Если бы она знала, что существует безболезненное и дешевое лечение, которое ее исцелит, у нее не было бы мотивации избегать врачей. Неизвестна ни одна форма иррациональности, которая поощряла бы тенденцию к блокированию беззатратного избавления от маловероятных бедствий, например, с помощью перевода низкой субъективной вероятности в нулевую.

Понимаемый таким образом самообман не включает одновременное присутствие двух взаимоисключающих убеждений, одно из которых сознательное, другое – бессознательное. Когда первоначальная оценка вероятности замещается следующей, она исчезает насовсем, а не перемещается в бессознательное. Многие авторы считают это противоречие главной чертой самообмана. Но дело так обстоит далеко не всегда. Обманывающий себя человек не похож (или необязательно похож) на того, кто ненавидит, когда ему на глаза попадаются кошки, но понимает, что, чтобы их игнорировать, он должен сначала их заметить. Его можно сравнить с тем, кто видит в темноте тень, которая может быть кошкой, но может оказаться и чем-то еще. Его отвращение к кошкам может быть удовлетворено тем, что он истолкует эту тень именно так и не станет подходить ближе, чтобы проверить свою правоту.

Я сомневаюсь, что психология или философия может сравниться с литературой в демонстрации самообмана. В романе «По направлению к Свану» Пруст описывает, как Сван размышляет о том «времени, когда люди описывали ему Одетту [его возлюбленную] как содержанку» и каким нелепым казалось это описание применительно к той, которую он знал. Следуя по цепочке ассоциаций, он подумал о своем банкире и напомнил себе, что нужно снять немного денег, чтобы помочь ей справиться с материальными трудностями.

И тут он вдруг задал себе вопрос: а не входит ли все это в понятие содержать женщину <…> и не может ли все-таки быть применимо к Одетте <…> совершенно, на его взгляд, не подходящее к ней слово содержанка? Он не смог углубиться в эту мысль: приступ умственной лени, которая была у него врожденной, перемежающейся и роковой, погасил в его сознании свет с такой быстротой, с какой в наше время, когда всюду проведено электрическое освещение, можно выключить электричество во всем доме. Несколько секунд мысль Свана шла ощупью, потом он снял очки, протер стекла, провел рукой по глазам и наконец увидел свет только после того, как наткнулся на совсем другую мысль, а именно – что ему в следующем месяце нужно будет послать Одетте не пять, а шесть или даже семь тысяч франков – чтобы сделать ей сюрприз и чтобы порадовать ее.

Библиографические примечания

Сведения о многих открытиях, о которых здесь сообщается, можно найти в следующих книгах: сборник «Принятие решений в неопределенности: Правила и предубеждения» под ред. Д. Канемана, П. Словика и А. Тверски (Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности: Правила и предубеждения. М.: Генезис, 2005); «Принятие решений» под ред. Д. Белла, Г. Райфа и А. Тверски (Bell D., Raif a H., Tversky A. (eds). Decision Making. Cambridge University Press, 1988), «Суждение и принятие решений» под ред. Т. Коннолли, Х. Аркса и К. Р. Хаммонда (Connolly T., Arkes H., Hammond K. R. (eds). Judgment and Decision Making. Cambridge University Press, 2000), «Рациональный выбор, ценности и фреймы» под ред. Д. Канемана и А. Тверски (Канеман Д., Тверски А. Рациональный выбор ценности и фреймы // Психологический журнал. Т. 24. 2003. № 4. Июль-август), «Эвристика и предвзятость: психология интуитивного суждения» под ред. Т. Гиловича, Д. Гриффина и Д. Канемана (Gilovich T., Grif n D., Kahneman D. (eds). Heuristics and Biases: T e Psychology of Intuitive Judgment. Cambridge University Press, 2002), «Новое в поведенческой экономике» под ред. К. Камерера, Дж. Лёвенштейна и М. Рабина (Camerer C., Loewenstein G., Rabin M. (eds). Advances in Behavioral Economics. New York: Russell Sage, 2004), «Психология экономических решений» под ред. И. Брокас и Х. Карилло (Brocas I., Carillo J. (eds). T e Psychology of Economic Decisions. Vols. 1, 2. Oxford University Press, 2003, 2004). Преобладающее стремление приписывать партнерам кооперацию засвидетельствована в статье Л. Мессе и Дж. Сивачека «Предсказания ответов других в играх со смешанными мотивами: самооправдание или ложный консенсус?» (Messé L., Sivacek J. «Predictions of others» responses in a mixed-motive game: Self-justif cation or false consensus? // Journal of Personality and Social Psychology. 1979. No. 37. P. 602–607). Факты двойной некомпетентности невежд приводятся в статье Дж. Кругера и Д. Даннинга «Неквалифицированные и не подозревающие об этом» (Kruger J., Dunning D. Unskilled and unaware of it // Journal of Personality and Social Psychology. 1999. No. 77. P. 1121–1134). Тонкий анализ ненадежности суждений некоторых экспертов («ежей») и более надежных суждений остальных («лисиц») приводятся в книге Ф. Тетлока «Экспертные политические суждения» (Tetlock P. Expert Political Judgment. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2005). Данные по землетрясениям и наводнениям можно найти у П. Словича в «Восприятии риска» (Slovic P. T e Perception of Risk. Sterling, VA: Earthscan, 2000). Касательно (не) логичности теорий заговора см. статью Б. Кили «О теориях заговора» (Keeley B. Of conspiracy theories // Journal of Philosophy. 1999. No. 96. P. 109–126). О теориях голода см. работу С. Каплана «Представления о заговоре как причине голода во Франции 18-го века» (Kaplan S. T e famine plot persuasion in eighteenth-century France // Transactions of the American Philosophical Society. 1982. No. 72.) и Ф. Плу «Из уст в уста: Рождение и распространение слухов во Франции 19-го века» (Transactions of the American Philosophical Society. 1982. No. 72; Ploux F. De bouche à oreille: Naissance et propagation des rumeurs dans la France du XIXe siecle. Paris: Aubier, 2003). Исследование мышления, склонного верить в теорию заговора, приводится в книге Р. Хофстадтера «Параноидальный стиль в американской политике» (Hofstadter R. T e Paranoid Style in American Politics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1964). Его роль на Ближнем Востоке является темой книги Д. Пайпса «Скрытая рука: Ближневосточный страх заговоров» (Pipes D. T e Hidden Hand: Middle East Fears of Conspiracy. New York: St. Martin’s Press, 1998). Мои комментарии, касающиеся того, как два экономиста (Джордж Акерлоф и Мэттью Рабин) и один психолог (Зива Кунда) рассматривают мотивированное формирование убеждений, получили дальнейшее развитие в работе «Цены и ограничения в экономике разума» (Costs and constraints in the economy of the mind // Brocas I., Carillo J. (eds). T e Psychology of Economic Decisions. Vol. 2. Oxford University Press, 2004). Лучшее изложение проблемы самообмана можно найти в специальном выпуске журнала «Бихевиористские науки и науки о мозге» (Behavioral and Brain Sciences. 1997. No. 20, организованном вокруг статьи А. Меле «Настоящий самообман» (A. Mele. Real self-deception).

VIII. Эмоции

Роль эмоций

Эмоции входят в человеческую жизнь тремя способами. На пике интенсивности они являются самыми важными источниками счастья и несчастья, значительно превосходящими гедонистические удовольствия или физическую боль. Светлая любовь Энн Эллиот в «Доводах рассудка» – необыкновенное счастье. На другом полюсе – эмоция стыда, которая может быть чрезвычайно разрушительной. Вольтер писал: «Быть объектом презрения для тех, с кем живешь рядом, – этого никто не мог и не сможет вынести».

Стыд также иллюстрирует второй путь, которым эмоции на нас влияют, а именно их влияние на поведение. В главе IV я упоминал несколько случаев, когда люди кончали с собой из-за того, что не могли справиться с чувством стыда. В этой главе я буду преимущественно рассматривать тенденции к действию (action tendencies), которые ассоциируются с эмоциями. То, в какой степени эти побуждения отражаются в поведении, будет интересовать нас в следующих главах.

Наконец, эмоции имеют значение благодаря их влиянию на другие ментальные состояния, а именно на убеждения. Когда желание добиться какого-то состояния поддерживается сильной эмоцией, стремление поверить в то, что оно действительно достигнуто, может оказаться непреодолимым. Стендаль в книге «О любви» писал: «С той минуты, как он влюбляется, даже самый мудрый человек больше ничего не видит в его настоящем свете… Он больше не допускает элемент случайности и теряет чувство вероятности, судя обо всем по тому влиянию, какое оно оказывает на его счастье, все, что он воображает, становится реальностью». В прустовском цикле «В поисках утраченного времени» эта тема развита на сотнях страниц, с бо́льшим количеством вариаций и сюжетных поворотов, чем можно себе вообразить.

Что такое эмоции?

Прежде чем рассмотреть каждый затронутый аспект более подробно, я должен сказать что-нибудь о том, что такое эмоции и какими они бывают.

Общепризнанного определения того, что считать эмоцией как некоего согласованного списка необходимых и достаточных условий, не существует. Хотя я коснусь большого количества общих черт тех состояний, которые мы в предварительном анализе считаем эмоциями, для каждой из них найдется контрпример. К любой такой черте можно подобрать эмоциональные состояния, в которых она отсутствует. Мы можем полагать, что тенденция к действию имеет ключевое значение для эмоции, но в качестве опровержения можно сослаться на эстетическую эмоцию. Нам может казаться, что существенной чертой эмоции является короткая жизнь, то есть свойство быстро распадаться, но в некоторых случаях безответная романтическая любовь (как у Сирано де Бержерака) или страстное желание отомстить может сохраняться годами. Уместно предположить, что эмоции вызываются убеждениями, но тогда как объяснить, что люди испытывают волнение, читая книги и просматривая фильмы, вымышленность которых очевидна? Можно привести много других якобы универсальных черт, которые в некоторых случаях оказываются отсутствующими^[119].

В свете этих вопросов естественным ответом становится отрицание научной продуктивности самой категории «эмоция». Говоря языком философов, эмоции, кажется, не образуют естественный вид (natural kind). Несмотря на различия, киты и летучие мыши, будучи млекопитающими, принадлежат к одному и тому же естественному виду. Киты и акулы, вопреки их сходству, к нему не относятся, так же как летучие мыши и птицы. Гнев и любовь объединяет способность затуманивать и искажать сознание, но это сходство не делает их естественным видом. Чтобы показать, как такие аналогии могут сбивать с толку, можно заметить, что прием амфетаминов и романтическая любовь производят много сходных эффектов: обостренное сознание, прилив энергии, снижение потребностей во сне и в еде, чувство эйфории. Насколько я понимаю, никто не возьмется утверждать, что они принадлежат к одному естественному виду^[120].

В рамках социальных наук эту головоломку можно оставить без разгадки. Мы можем сосредоточиться на эмоциональных состояниях, у которых есть ряд регулярно наблюдаемых черт, и задаться вопросом: как это может помочь нам объяснить поведение или другие ментальные состояния? Тот факт, что в других состояниях, которые интуитивно относят к эмоциям, некоторые из этих черт отсутствуют, интересен с концептуальной точки зрения, но не лишает эту идею ее объяснительной способности там, где эти черты обнаруживаются. Я хотел бы обратить внимание следующие из них:

• Когнитивные антецеденты. Эмоции провоцируются (часто вновь приобретенными) убеждениями агента. Эмоции могут иметь и другие каузальные условия (мы легко раздражаемся, когда устали), но их наличие само по себе вызвает появление эмоции не в большей мере, чем скользкая дорога порождает аварию.

• Физиологическое возбуждение. Эмоции сопровождаются изменением сердцебиения, электропроводности кожи, температуры тела, кровяного давления, дыхания и многих других параметров.

• Физиологическое выражение. Эмоции сопровождаются характерными знаками, такими как поза, тембр голоса, приливы крови к лицу (от смущения), улыбка или обнажение зубов, смех и насупленность, плач и рыдания, бледность или краснота в приступе гнева.

• Тенденции к действию. Эмоции сопровождаются тенденциями или побуждениями к выполнению специфических действий. Хотя такие тенденции могут и не вызывать реальное поведение, они нечто большее, чем просто возможность; это формы зарождающегося поведения, а не просто их потенция.

• Интенциональные объекты. В отличие от других внутренних ощущений, таких как боль или голод, эмоции всегда испытываются по отношению к чему-то. У них могут быть пропозициональные объекты («Меня огорчает, что нечто…») или непропозициональные объекты («Меня огорчает нечто»).

• Валентность (valence). Это технический термин для характеристики испытываемых нами эмоций по шкале боль – удовольствие. Как уже отмечалось, валентность может варьировать от сияющего счастья Энн Эллиот до невыносимого стыда, который испытывали те, кто был публично уличен в потреблении детской порнографии.

Нет ли у эмоций, подобно цветам, присущих им характерных чувств? Стыд и вина, например, вызывают разные чувства, различие между которыми не сводится к большей остроте дискомфорта, вызываемого стыдом. Есть свидетельства того, что в мой мозг можно вживить электрод и заставить испытывать печаль, смущение или страх, даже если я буду не в состоянии идентифицировать причину или объект этих чувств. Каким бы важным ни оказался этот аспект для нашего понимания эмоций, он еще недостаточно понятен, чтобы выдвинуть конкретные каузальные гипотезы.

Какие существуют эмоции?

Я перечислю и дам краткое описание примерно двух десятков эмоций, не претендуя на то, что эта классификация превосходит многочисленные другие классификации. Моя цель – дать некоторое понимание эмоций, которые имеют непосредственное или каузальное значение для социальной жизни, а не удовлетворить (законную) обеспокоенность теоретиков эмоций. В частности, мне нечего будет сказать по поводу того, какие эмоции являются базовыми, а какие небазовыми.

Одна из важных групп эмоций – оценочные (evaluative emotions). Они дают положительную или отрицательную оценку своего или чужого поведения или характера^[121]. Если эмоция вызывается поведением другого человека, это поведение может быть обращено на агента либо на третьих лиц. Эти различия дают нам десять (или одиннадцать) эмоций:

• Стыд порождается негативным представлением о собственном характере.

• Презрение и ненависть вызываются негативными представлениями о характере другого человека. Презрение вытекает из представления, что другой человек хуже тебя; ненависть – убеждением в его злонамеренности.

• Вина вызывается негативным представлением о своем поведении.

• Гнев порождается негативным представлением о действиях других в отношении агента.

• Картезианское негодование^[122] вызывается негативным представлением о поступке другого человека в отношении третьих лиц.

• Высокомерие порождается положительным представлением о собственном характере.

• Симпатия следует из положительного представления о характере другого человека.

• Гордость вызывается положительным представлением о своем действии.

• Благодарность порождается положительным представлением о действии другого человека в отношении агента.

• Восхищение вызывается положительным представлением о действии другого человека по отношению к третьей стороне.

Вторая группа эмоций связана с представлениями о том, что кто-то заслуженно или незаслуженно владеет чем-то хорошим или плохим^[123]. Объект этих эмоций – не индивидуальное действие или индивидуальный характер, но положение дел. Пойдя по стопам Аристотеля и его «Риторики», мы можем выделить шесть (или семь) случаев:

• Зависть вызывается заслуженным благом другого.

• Аристотелевское негодование вызывается незаслуженным благом другого^[124]. Тесно связанная с ним эмоция обиды (resentment) вызывается инверсией иерархии престижа, когда группы или индивиды, ранее занимавшие более низкое положение, добиваются господства.

• Сопереживание вызывается заслуженным благом, которым обладает другой человек.

• Жалость вызывается незаслуженным злом, причиненным другому.

• Злоба вызывается незаслуженным злом, причиненным другому.

• Злорадство вызывается заслуженным злом, причиненным другому.

Третья группа позитивных и негативных эмоций связана с мыслями о хороших или плохих вещах, которые случились или случатся с человеком, – радость (joy) и печаль (grief), с их несколькими разновидностями и родственниками. Как многие неоднократно отмечали, плохие события в прошлом также могут порождать положительные эмоции в настоящем, а хорошие события – негативные эмоции. Так, в основном корпусе пословиц античного мира, «Сентенциях» Публия Сира, мы можем найти как «Воспоминания о прошлых опасностях приятны», так и «Прошлое счастье преумножает настоящее несчастье».

Все до сих пор обсуждавшиеся эмоции вызываются убеждениями, которые существуют (или возможно существуют) в модусе уверенности. Но есть также эмоции – надежда, страх, любовь или ревность, которые по сути своей связаны с убеждениями, существующими в модусе вероятности, или потенциальности. Эти эмоции порождаются мыслями о хороших и плохих вещах, которые могут случиться или не случиться в будущем; о хороших или плохих ситуациях, которые могут сложиться или не сложиться в настоящем^[125]. В общем и целом эти эмоции требуют того, чтобы соответствующее событие (или ситуация) рассматривалось как более чем представимое, то есть должен быть серьезный шанс или нисходящая каузальная теория (downhill causal theory), что он действительно может произойти. Мысль о выигрыше большого приза в лотерею может породить надежду, но не восходящую (uphill) мысль о получении значительного дара от неизвестного миллионера. Эти эмоции, как представляется, требуют, чтобы событие (или ситуация) не дотягивало до того, чтобы считаться чем-то, что должно произойти наверняка. Если я знаю, что меня скоро казнят, я могу испытывать отчаяние, а не страх. Согласно Стендалю, любовь в равной степени вянет, когда человек уверен в том, что его чувство взаимно, и когда он уверен, что никогда не добьется взаимности. Согласно Ларошфуко, ревность может исчезнуть в тот момент, когда человек узнает, что человек, которого он любит, влюблен в кого-то другого.

Некоторые эмоции порождаются контрфактическими (counterfactual) мыслями о том, что могло случиться или что человек мог сделать. Разочарование – это эмоция, возникающая, когда положительное событие, на которое возлагали надежду, не реализуется^[126]. Сожаление – это эмоция, проистекающая из осознания, что желаемое событие могло бы произойти, если бы мы сделали иной выбор. Позитивные противоположности этих эмоций (вызываемые тем, что не произошло отрицательное событие) иногда называют соответственно восторгом (elation) или ликованием (rejoicing) (в повседневном языке они обычно сливаются воедино под именем облегчения (relief)). Если разочарование и восторг предполагают сравнивание разных исходов данного выбора, вызванных разными ситуациями, сожаление и ликование предполагают сравнение разных выборов в рамках одной ситуации. В некоторых случаях негативные события могут приписываться обоим источникам. Если я промок по пути на работу, я могу отнести это на счет случайного метеорологического события или того факта, что я не взял зонт. Хотя я могу предпочесть первый фрейминг, этот пример принятия желаемого за действительное может подвергнуться ограничениям со стороны реальности (глава VII), если, выходя из дома, я слышал прогноз о том, что будет дождь.

Эмоции и счастье

Роль эмоций в порождении счастья (или несчастья) предполагает идею валового национального счастья (gross national happiness product). Обычные методы измерения экономических процессов, конечно, более объективны. Но, в конце концов, нас не так уж беспокоит объективность в смысле физической измеримости. Причина того, почему мы хотим знать об экономических результатах, заключается в том, что они вносят вклад в субъективное чувство благополучия или счастья. Более того, счастье может исходить из источников, которые не поддаются объективному количественному измерению. В 1994 году, когда Норвегия принимала у себя зимние Олимпийские игры, стране пришлось с существенными затратами построить новые спортивные сооружения и здания для размещения участников. Доходная часть может включать деньги, потраченные в стране туристами и посетителями спортивных соревнований, а также выручку, генерируемую возведенными сооружениями в дальнейшем. Экономисты, проводившие эти расчеты, не были уверены в том, что доходы и расходы на Игры могут сравняться. Но я совершенно уверен (но, конечно, не могу этого доказать), что если мы включим сюда эмоциональные выгоды для населения Норвегии, то Игры, возможно, принесли даже бо́льшую прибыль. Неожиданно большое число золотых медалей у норвежской сборной создало в стране атмосферу коллективной эйфории, которая была тем сильнее, чем неожиданнее была победа. Объективное число побед в значительной степени было обязано своим резонансом элементу субъективного удивления^[127]. Более близкий по времени пример: победа французской футбольной сборной на ЧМ в 1998 году, а также ее поражение в 2002 году породили чувства эйфории и уныния, интенсивность которых во многом была связана с эффектом неожиданности.

Обычно трудно сравнивать эмоциональный компонент благополучия с другими его составляющими. То, что положительные эмоции на пике интенсивности больше влияют на счастье, чем простое гедонистическое благополучие, ничего не доказывает, пока мы не выясним, как часто случаются эти пики интенсивности. К тому же мы не понимаем, сопровождается ли (и если да, то в какой степени) предрасположенность к эмоциональным подъемам склонностью к эмоциональным спадам. Если ответ положительный, то не является ли жизнь в устойчивом довольстве в целом более счастливой, чем жизнь, в которой эйфория и дисфория сменяют друг друга? Как заметил Монтень, ответ зависит от обстоятельств, которые создает среда: «Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженную чувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, что сопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей и наслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, что нам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, как лучше радоваться»^[128]. Идеал притупления всех эмоций, который мы находим у многих древних философов, особенно в стоицизме и буддизме, возник в обществах, дававших больше поводов для эмоций с негативной валентностью. Монтень, писавший во времена Религиозных войн, опустошавших Францию, возможно, был в сходной ситуации.

Эмоция и действие

Опосредованная связь между эмоцией и действием – это тенденция (готовность) к действию. Последнюю можно также рассматривать как временное предпочтение. Как представляется, с каждой из основных эмоций ассоциируется одна (или несколько) таких тенденций.

Хотя гнев и картезианское негодование вызывают одну и ту же тенденцию к действию, стремление, связанное с гневом, сильнее. Эксперименты показывают, что подопытные готовы нести бо́льшие расходы, чтобы причинить вред тем, кто причинил вред им самим, чем тем, кто причинил вред третьим лицам. По окончании Второй мировой войны американцы с большей страстью желали наказать нацистов, которые плохо обращались с американскими военнопленными, а не тех, кто нес ответственность за холокост. Исключение, подтверждающее правило, составляли евреи – члены Администрации Рузвельта.

Эмоции гнева, вины, презрения и стыда тесно связаны с моральными и социальными нормами. Нарушители норм могут испытывать чувство вины или стыда, а те, кто стал свидетелем нарушения, – гнев или презрение. Эти отношения различаются по своей структуре, как показано на рис. VIII.1.

ТАБЛИЦА VIII.1

Социальные нормы, которые будут обсуждаться в главе XXII, опосредуются разоблачением перед другими. Вот почему самоубийства, упомянутые в начале этой главы, имели место только тогда, когда постыдные действия были преданы огласке. Как я утверждал в главе V, моральные нормы в этом отношении различаются^[129].

Некоторые тенденции представляются направленными на восстановление морального равновесия в мире. Причинить вред тем, кто нанес его тебе, и помогать тем, кто содействовал тебе, похоже, является способом сведения счетов. Для некоторых случаев это может быть справедливо. Но теория перспектив (глава XII) предполагает, что модель «два ока за одно» может стать лучшим описанием тенденции к действию, свойственной гневу, чем «око за око»^[130]. Хотя многие акты благодарности могут совершаться лишь ради того, чтобы отдать долг, некоторые могут возникать из подлинного чувства доброй воли по отношению к своему благодетелю. Моральное равновесие обладает большей принудительной силой в случае вины, когда тенденция к действию по заглаживанию вины носит ярко выраженный восстановительный характер. Более того, когда агент не может исправить нанесенный им ущерб, он может восстановить равновесие, нанеся такой же ущерб себе самому. Если я мошенничал с подоходным налогом и выяснил, что налоговая служба не принимает анонимный перевод денег на сумму, которую я ей задолжал, я могу восстановить равновесие, если вместо этого сожгу деньги.

РИС. VIII.1

Эмоциональные тенденции к действию не просто порождают желание действовать – они склоняют действовать рано, а не поздно. Чтобы ввести эту идею в контекст, позвольте разграничить нетерпение (impatience) и безотлагательность (urgency). Нетерпение я определяю как предпочтение более быстрого вознаграждения более медленному, то есть некоторую степень дисконтирования во времени. Как я отмечал в главе VI, эмоции могут заставить агента придавать меньшее значение отдаленным по времени последствиям действия в настоящем. Безотлагательность, еще один эффект эмоций, я определяю как предпочтение более раннего действия более позднему. Различие показано в табл. VIII.2.

ТАБЛИЦА VIII.2

В каждом случае агент может совершить одно, и только одно из двух действий, А или Б. В случае 1 эти опции имеются в одно и то же время, в случаях 2 и 3 в последовательные моменты времени. В случае 2 вознаграждения (размеры которых указаны в числах) появляются в одно и то же более позднее время, в случаях 1 и 3 – последовательно в более поздние моменты времени. Предположим, что в неэмоциональном состоянии агент во всех случаях выбирает Б, но в эмоциональном состоянии он выбирает А. В случае 1 выбор А связан с вызванным эмоциями нетерпением. В случае 2 он определяется вызванной эмоциями безотлагательностью. В случае 3 он вызван обоими факторами или их взаимодействием.

Нетерпение, часто обсуждавшийся вопрос, было центральной темой главы VI. Хотя безотлагательность обсуждается гораздо реже, я полагаю, что она может быть очень важной. В частности, безотлагательность эмоций может обусловливать один из тех механизмов, через который они влияют на формирование убеждений. Как мы увидим в главе XI, формирование рациональных убеждений требует оптимального сбора информации. Вместо того чтобы воспользоваться имеющимися под рукой сведениями, прежде чем начать действовать, рациональный агент соберет дополнительную информацию, если решение, которое следует принять, довольно важное, а цена ожидания невелика. Безотлагательные эмоции часто возникают в ситуациях, в которых стоимость ожидания высока, то есть перед лицом крайней физической опасности. В таких случаях быстрое действие без промедления на сбор дополнительной информации имеет первостепенное значение. Но когда откладывание важного решения может его улучшить, вызванное эмоциями желание немедленного действия может нанести вред. Сенека говорил: «Разум выслушивает обе стороны, потом старается отложить действие, даже свое собственное, чтобы выиграть время для тщательного анализа истины; но гнев поспешен». Пословица «Поспешишь жениться, век будешь каяться» указывает как на эмоциональный порыв, так и на неблагоприятные последствия неспособности справиться с ним^[131].

Я говорил, что не все эмоции имеют короткую жизнь. Тем не менее, как правило, эмоции быстро распадаются с течением времени. В некоторых случаях это связано с тем, что вызвавшая их ситуация прекратила свое существование. Когда мне удалось счастливо спастись от угрожавшего мне медведя, страх больше ничем не поддерживается, хотя чаще эмоция приглушается по мере того, как с прошествием времени стираются воспоминания. Гнев, стыд, вина и любовь редко сохраняют ту же интенсивность, какой они отличались при зарождении. После 11 сентября 2001 года, например, количество молодых людей, выразивших интерес к службе в армии, возросло, но во время призыва прироста не последовало. Эти факты соответствуют гипотезе о том, что начальный всплеск интереса был связан с эмоциями, которые остыли в течение нескольких месяцев, которые занимает процесс призыва на военную службу. Роста интереса к службе в армии среди молодых женщин почти не наблюдалось – факт, не имеющий очевидного объяснения.

Люди, как правило, не способны предчувствовать спад своих эмоций. Захваченные сильной эмоцией, они могут ошибочно полагать, что это будет длиться вечно, и даже утратить чувство будущего. Если бы упоминавшиеся мною самоубийцы знали, что стыд (и презрение со стороны наблюдателей) пойдет на спад, они, возможно, не покончили бы с собой. Если бы молодые пары знали, что их любовь не продлится вечно, они не стремились бы принимать на себя тяжелые обязательства, в частности заключать брачные договоры, которые потом сложно расторгнуть.

Позвольте мне завершить эту тему указанием на взаимодействие двух явлений, вызванных эмоциями, – инверсию предпочтений и туманное формирование убеждений (clouded belief formation). В розовом свете они могут вообще отменять друг друга: при инверсии предпочтений человек может захотеть действовать вопреки своему спокойному и здравому рассуждению, но из-за туманных убеждений он не способен выполнить это намерение. Чаще, как я полагаю, эти явления будут усиливать друг друга. Примером может служить месть. Если я не буду мстить за нанесенную обиду, риск минимален; он увеличится, если я стану мстить, но буду ждать благоприятного момента; и он будет максимальным, если я буду мстить сразу же, не задумываясь о рисках. Похожее наблюдение сделал Монтень: «Философия хочет, чтобы, собираясь ответить за понесенные нами обиды, мы предварительно побороли свой гнев, и не для того, чтобы наша месть была мягче, а напротив, для того, чтобы она была лучше нами обдумана и стала тем чувствительней для обидчика; а этому, как представляется философии, неудержимость наших порывов только препятствует». И все же это игнорирование парадокса, что если мы не чувствуем эмоции, мы можем не захотеть мстить, а если чувствуем, то можем оказаться не в состоянии реализовать нашу месть эффективно.

Эмоция и убеждение

Эмоция может влиять на формирование убеждений как прямо, так и косвенно. Прямое воздействие производит предвзятые убеждения, непрямое – неполные. Одна из форм предвзятости иллюстрируется теорией кристаллизации Стендаля. Происхождение этого термина следующее: «В соляных копях Зальцбурга, в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, которые не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать».

Аналогия с любовью очевидна: «С того момента, когда вы начинаете по-настоящему интересоваться женщиной, вы больше не видите ее такой, какая она есть, но такой, какой хотите ее видеть. Вы сравниваете лестные иллюзии, создаваемые этим рождающимся интересом, с прекрасными алмазами, скрывающими безжизненную ветку – и которые видны, заметьте, только глазам влюбленного молодого человека».

Во французской пословице, которую я цитировал раньше и процитирую еще раз, мы легко верим в то, чего боимся. Это форма предвзятости. В дополнение к тому факту, что мы естественным образом (даже в неэмоциональных состояниях) склонны придавать чрезмерную важность рискам с низкой вероятностью (глава XII), чувство инстинктивного страха тоже может заставить нас поверить в то, что опасности больше, чем на самом деле. Когда мы ночью идем по лесу, малейший звук или движение могут пробудить в нас страх, который заставит нас воспринимать как зловещие другие звуки и движения, которые мы прежде игнорировали. Страх питает сам себя. Мы также можем рассматривать это как «эффект Отелло». Я остановлюсь на этом подробнее в главе XXIII.

Безотлагательность эмоции влияет не на само убеждение, а на сбор информации, предшествующий его формированию. В результате получается неполное убеждение, основанное на меньшем количестве информации, чем следовало бы, но непредвзятое, склоняющееся за или против конкретного вывода, который агент хочет считать истинным. На практике, однако, оба механизма идут рука об руку и усиливают друг друга. Сначала агент формирует вызванную эмоциями предвзятость, а потом безотлагательность эмоции мешает ему собрать информацию, которая могла бы скорректировать пристрастность. Как мы видели в предыдущей главе, реальность до некоторой степени ограничивает принятие желаемого за действительное. Противоположный ему феномен также подвержен этим ограничениям. Следовательно, если бы агент собрал больше информации, ему было бы труднее упорствовать в предвзятом убеждении.

Тем не менее я должен повторить, что сбор большого количества информации может оказаться нерациональным. Если вы потратите слишком много времени на то, чтобы решить, похож предмет на дороге на палку или на змею, вы рискуете погибнуть. Следует также заметить, что в неэмоциональных состояниях существует тенденция упускать из виду затраты упущенных возможностей и обращать больше внимания на наличные расходы (глава XII). Столкнувшись с возможным риском, агент может не захотеть принимать серьезные меры предосторожности из-за прямых издержек от них, не придавая значения тому факту, что бездействие тоже может обойтись дорого. Таким образом, в некоторых случаях безотлагательность эмоции может обеспечить полезную корректировку этой иррациональной тенденции. В то же время, повторим, безотлагательность и неполные убеждения могут скорее создать проблемы, чем решить их.

Эмоции и трансмутация

Из-за нормативной иерархии мотиваций (глава IV) люди могут стыдиться своих эмоций. Например, в зависти признаются немногие. Когда Яго говорит: «Пусть этого не будет. А у Кассио жизнь так красива, что я сам себе кажусь уродом», – он необычно, возможно даже, недопустимо откровенен. Самая распространенная реакция на осознание испытываемой зависти – мысленное пожимание плечами. Человек осознает болезненное чувство неполноценности, у него появляется мимолетная деструктивная интенция, но затем он переступает через это и идет дальше. Иногда, тем не менее, эмоция может оказаться насколько сильной, что ее нельзя игнорировать. В то же время она не может быть признана. Решением конфликта может стать трансмутация зависти в праведное негодование посредством соответствующего переписывания сценария. Я могу рассказать себе историю, согласно которой другой получил предмет моей зависти незаконными или аморальными средствами и, возможно, за мой счет; таким образом, зависть преобразована в аристотелевское негодование или гнев.

РИС. VIII.2

В главе VII я обсуждал мотивированное формирование убеждений. Как показано на рис. VIII.2, этот феномен может быть встроен в процесс мотивированной мотивации, которую я рассматривал в главе IV. Для того чтобы агент мог принять мотивацию, которой он стыдится, может потребоваться когнитивное переписывание сценария.

Преобразование зависти в праведное негодование может также происходить более прямым образом. Зависть не только постыдна, она причиняет боль. Вера в то, что другой добился успеха там, где мог бы я, приложи я больше усилий, может быть очень неприятна. Чтобы облегчить боль, я могу принять ту же самую историю о недостойных корнях успеха другого человека.

Вина тоже переносится с трудом, особенно если человек горд. Гордые индивиды легко могу сочинить историю, в которой переложат всю вину на других людей: «Тех, кому они причиняют вред, они еще и ненавидят» (Сенека). Эта модель роднит, например, властителей эпохи Возрождения, древних тиранов и других владетельных особ. Озабоченность своим образом может также вызвать стремление избегать раскаяния. Некоторым индивидам так трудно признать свою ошибку, что они продолжают убыточную деятельность, вместо того чтобы прекратить ее, следуя требованиям рациональности. Это ошибка необратимых затрат, которую также иногда называют ошибкой Вьетнама, ошибкой Конкорда. Я подробнее остановлюсь на этом в главе XII.

Культура и эмоции

Универсальны ли эмоции? Если нет, есть ли универсальные эмоции? Я скажу твердое «да» в ответ на второй вопрос и осторожное «да» – на первый.

То, что эмоции универсальны, кажется ясным. Есть полтора десятка эмоций – счастье, удивление, страх, печаль, отвращение и гнев, проявление которых на лице человека узнается независимо от культуры. Если кто-то, подобно мне, считает, что социальные нормы существуют во всех обществах, то эмоции, на которые они опираются, должны быть универсальными. Можно было бы представить общество, в котором люди чувствуют гнев, когда обижены, но не испытывают (картезианского) негодования, когда кто-то причиняет вред третьей стороне. Мне трудно поверить в то, что такое общество существует; возможно, я ошибаюсь. Если любовь универсальна (см. дальнейшее обсуждение), то не является ли такой же и ревность?

Говорят, что у японцев есть эмоция амаэ (грубо говоря, беспомощность и стремление быть любимым), которая не существует в других обществах. Кроме того, утверждалось, что древняя Греция была культурой стыда, в отличие от современных культур вины, что романтическая любовь – современное изобретение, что чувство скуки (если это вообще эмоция) возникло недавно. Однако нельзя исключать, что эти якобы отсутствующие эмоции могли существовать, но не быть концептуализированными членами этого общества. Эмоция как таковая может быть распознана сторонним наблюдателем, но не быть признана самим обществом. На Таити мужчина, которого оставила женщина, будет проявлять поведенческие симптомы печали, заявляя при этом, что всего лишь устал. На Западе концепция романтической любви появилась относительно недавно – во времена трубадуров. До этого была только веселая чувственность или безумие. Но возможно и, по моему мнению, очень вероятно, что опыт романтической любви встречался, даже когда у общества не было концепции для него. Люди могут любить друг друга, сами того не замечая, в то время как эмоции будут бросаться в глаза посторонним наблюдателям из собственного или другого общества. Древние греки демонстрировали набор эмоций, связанных с чувством вины, – гнев, прощение или возмещение ущерба, что указывает на ее наличие, даже если у них отсутствовало для этого название. То, как люди осмысляют эмоции, может зависеть от конкретной культуры, хотя сами эмоции могут от культуры не зависеть.

Следует при этом отметить, что если какая-то эмоция эксплицитно не концептуализирована, она может в меньшей степени проявляться в поведении человека. Ларошфуко писал: «Некоторые люди никогда бы не влюбились, если бы ничего не слыхали о любви». Чувство вины также в большей степени распространено в обществах, в которых людям с раннего возраста внушают необходимость испытывать вину в той или иной ситуации.

Библиографические примечания

Лучшая книга об эмоциях – «Эмоции» Н. Фрижды (Frijda N. T e emotions. Cambridge University Press, 1986). Многое из этой работы я почерпнул для моей «Алхимии разума», которая носит подзаголовок «Рациональность и эмоции» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999), в которой читатель может найти дальнейшие отсылки к обсуждаемым здесь концепциям. Идея безотлагательности, отличной от нетерпения, является дополнением к концептуальной рамке этой книги. Серьезные обсуждения роли эмоций в поведении содержатся в «Понимая этническое насилие: страх, ненависть и рессентимент в Восточной Европе двадцатого века» П. Петерсена (Petersen P. Understanding Ethnic Violence: Fear, Hatred and Resentment in Twentieth-Century Eastern Europe. Cambridge University Press, 2002) и в главе 8 моей книги «Подводя итоги: Переходная справедливость в исторической перспективе» (Closing the Books: Transitional Justice in Historical Perspective. Cambridge University Press, 2004).

Часть третья. Действие

Хотя я часто использую термины «действие», «поведение», «решение» и «выбор» как синонимические, иногда полезно их различать. Самая широкая категория – поведение (behavior), понимаемое как любое телесное движение, исходящее изнутри, а не извне (как в случае, когда его уносит лавина) агента. Действие (action) – это интенциональное поведение, вызываемое желаниями и убеждениями агента. Таким образом, рефлекторные поступки не являются действиями; эрекция – это не действие (но она может быть спровоцирована каким-то действием, например приемом виагры); засыпание – это не действие (но оно может быть вызвано приемом снотворного). Действию может предшествовать (или не предшествовать) сознательное решение (decision). Когда я еду на работу привычным маршрутом, я не принимаю сознательного решения повернуть здесь направо, а там – налево, хотя каждое действие является интенциональным, или ориентированным на достижение цели. Однако когда я ехал на работу в первый раз, всем действиям предшествовало эксплицитное решение. Действительно, им предшествовал эксплицитный выбор (choice) из альтернативных маршрутов. Хотя любой выбор есть решение, обратное не является верным. Когда я решаю взять книгу, которую начал читать, у меня в голове нет никакой эксплицитной альтернативы. Я вижу на столе книгу, ее вид напоминает мне о том, что мне нравится ее читать, и я решаю ее взять. Выбор здесь не задействован.

Самая важная черта этого концептуального пейзажа, возможно, заключается в том, что не все решения ведут к действиям. Человек может решить чего-то не делать, например не спасать тонущего человека, если действие подвергает некоторому риску его самого. Если человек тонет и в этом не замешаны третьи лица, у меня нет каузальной ответственности за исход этого события. Я могу нести моральную (а в некоторых странах и юридическую) ответственность, но это другой вопрос^[132]. Но предположим, что присутствует третье лицо или, как в случае Китти Дженовезе, много третьих лиц. Если кто-то из них замечает, что я в состоянии помочь тонущему, но не делаю этого, он может справедливо заключить, что ситуация менее серьезная, чем она показалась бы в противном случае, и в результате тоже не оказать помощь. В этом случае мое решение ничего не делать заставит другого человека поступить так же. Таким образом, решения могут иметь каузальную силу, даже когда не порождают никаких действий.

Многое в третьей части вращается вокруг теории рационального выбора. Как я объяснял во Введении, со временем я стал более скептически, чем раньше, относиться к объяснениям при помощи этой теории. Хотя поведение так или иначе является иррациональным, в определенном смысле рациональность имеет первичное значение. Человеческие существа хотят быть рациональными. Мы не испытываем гордости за отступления от рациональности. Мы стремимся скорее избежать или исправить их, если только гордыня не мешает нам их признать.

IX. Желания и возможности

Делая все возможное

Характеризуя поведение, мы иногда говорим: «Он сделал все, что мог». Если разобрать это предложение, то оно будет содержать два элемента: желания и возможности, то есть желания определяют то, что для агента считается «всем»; возможности – это варианты или средства, из которых агент «может» выбирать. Эта характеристика может также служить рудиментарным объяснением поведения через рациональный выбор. Если мы спрашиваем: «Зачем он это сделал?», ответ: «Это все, что было в его силах», – может полностью нас удовлетворить. Во многих случаях требуется нечто большее, чтобы дать удовлетворительное объяснение с позиций рационального выбора. В частности, нам придется апеллировать к убеждениям агента, а не только к его желаниям и возможностям. Мы коснемся этих вопросов в главе XI. Здесь я собираюсь проанализировать, как далеко может завести нас простая рамка желания-возможности^[133]. Я также продемонстрирую, что эта рамка порой не такая простая, какой может показаться, поскольку желания и возможности не всегда (как порой считается) независимы друг от друга.

Есть другой, сходный взгляд на эту проблему. Анализируя поведение, мы можем начать со всех гипотетически возможных действий, которые мог предпринять индивид. Действие, которое мы наблюдаем, может рассматриваться как результат двух успешных процедур фильтрации. Первый фильтр учитывает все ограничения – физические, экономические, юридические и другие, с которыми сталкивается агент. Действия, согласующиеся со всеми существующими ограничениями, образуют набор допустимых решений (opportunity set)^[134]. Второй фильтр – это механизм, который определяет, какое именно действие из набора будет реализовано. Я предполагаю здесь, что агент выбирает действие с наилучшими последствиями с точки зрения своих желаний (или предпочтений). В последующих главах мы будем рассматривать механизмы, связанные со вторым фильтром.

Фильтрационный подход подводит к следующему вопросу: что, если ограничения столь велики, что второму фильтру не с чем работать? Может случиться так, что ограничения предложат одно, и только одно действие, которое учитывает все из них? Богатые и бедные в равной мере имеют возможность спать в Париже под мостом, но у бедных может не быть никаких других возможностей^[135]. Для неимущего потребителя ограниченность в средствах и ограничение в потреблении калорий могут совместно определить уникальный набор благ^[136]. Можно сказать, что те, кто защищает структурализм в социальных науках, утверждают, что ограничения столь велики, что совсем (или почти совсем) не оставляют места выбору^[137]. Почему мы должны так считать, остается загадкой. Невозможно, например, утверждать, что богатые и власть имущие не оставляют бедным и угнетенным иного выбора, кроме как работать на них, потому что такое утверждение предполагает, что у первых по крайней мере есть выбор.

В некоторых случаях подход с точки зрения желаний-возможностей неполон. У меня может быть возможность совершить действие, которое лучше всего реализует мое желание, например выбрать правильный ответ в тесте или попасть в мишень в соревнованиях по стрельбе, но не способность определить это действие. В некоторых случаях неимение этой способности восходит к более ранним этапам, когда у агента не было возможностей либо желания ее приобрести. В других случаях ее отсутствие связано с глубокими психологическими ограничениями. У меня могут быть и желание, и возможность выбрать действие, которое максимально увеличит мое долгосрочное благополучие, но не способность определить прямо на месте, какое это действие. Когда экономисты и ориентированные на математику политологи пытаются определить, какое поведение является оптимальным в некоторой ситуации, им зачастую нужны многостраничные математические выкладки, чтобы все расписать. Некоторые индивиды никогда не смогут провести такие расчеты, независимо от пройденной подготовки, или же потратят на это больше сил, чем заслуживает задача, или больше времени, чем имеется в их распоряжении.

Объяснения возможностей

Даже когда поведение является совокупным результатом действия желаний и возможностей, дисперсия (variance) с течением времени может быть в значительной степени предопределена возможностями. Потребление алкоголя обычно объясняется как силой желания выпить (в сравнении с другими желаниями), так и тем, что люди могут себе позволить. Когда цены на алкоголь стремительно растут, например, в военное время, потребление спиртного резко падет.

Для объяснения можно было бы использовать кривые безразличия (см. рис. IX.1). Предположим, что потребитель должен разделить свой доход между затратами на алкоголь и на корзину потребительских товаров. Относительные цены и его доход первоначально таковы, что он имеет возможность находиться внутри треугольника ОАА'. Предположив, что он распоряжается всем своим доходом, мы можем ограничиться бюджетной линией АА'^[138]. Сила его желания купить алкоголь в сравнении с потребительской корзиной представлена в форме кривых безразличия I, I' и I". Определение отражает ту идею, что потребителю безразличны комбинации алкоголя и набора благ, которые лежат на любой из данных кривых, при этом он предпочтет любое сочетание, лежащее на верхней кривой, сочетанию, лежащему на нижней^[139]. Чтобы выбрать наилучшую из имеющихся у него возможностей, потребитель должен взять на бюджетной линии точку, лежащую на касательной к кривой безразличия, потому что это будет самая высокая среди кривых, включающих комбинацию, которую он может себе позволить. На рис. IX.1 это дает потребление алкоголя OX.

РИС. IX.1

Представим теперь, что цена алкоголя растет, так что потребитель теперь сталкивается с бюджетной линией АВ. Так как точка касания сдвигается влево, он будет теперь потреблять на OY. Мы могли бы провести те же рассуждения, если бы дальнейший рост цен переместил бюджетную линию на АС. Но даже ничего не зная о кривых безразличия, мы можем предположить, что в этой ситуации потребитель не станет потреблять больше, чем на ОС, как это произошло бы, если бы он тратил весь свой доход на алкоголь. Сам по себе набор возможностей может объяснить многое в дисперсии с течением времени. Второй фильтр на самом деле может быть чем угодно – оптимизирующим поведением, непреодолимой тягой к алкоголю, привычкой или чем-то еще, но потребитель в любом случае будет жестко ограничен первым фильтром.

Я выбрал этот пример, чтобы обсудить вопрос о якобы непреодолимых желаниях, таких как тяга наркоманов, заядлых курильщиков или алкоголиков к веществам, от которых у них есть зависимость. На что больше похожи наркотики – на инсулин, который диабетики будут покупать по любой цене, или на сахар, потребление которого сокращается по мере роста цен? В подтверждение того, что наркотики больше похожи на сахар, часто приводят факт, что их потребление снижается при увеличении цены. И все-таки, как мы видели, это может быть связано только с неспособностью человека, испытывающего зависимость, выйти за пределы своего бюджета (диабетик может потерять возможность покупать инсулин, если цены на него вырастут). Таким образом, падение потребления алкоголя в военное время часто вызвано его отсутствием, оставляя вопрос о преодолимых и непреодолимых желаниях открытым. Благодаря другим фактам нам, тем не менее, известно, что потребление алкоголя зависит от цены. Даже когда потребители могут поддерживать прежний уровень потребления при более высоких ценах, они этого не делают.

Чтобы показать, что возможности имеют бо́льшую объяснительную силу, чем желания, иногда приводят другой аргумент. Экономисты утверждают, что все потребители имеют одинаковые желания и предпочтения, а различаются только возможности. Хотя может показаться, что у людей разные пристрастия в классической музыке, наблюдаемые различия в потреблении вызваны (как утверждается) лишь тем обстоятельством, что у некоторых индивидов больше «капитал на потребление музыки»; следовательно, они получают от нее больше удовольствия, чем остальные. Подготовленное ухо ближе скорее к способности, чем к возможности, это верно, но именно способность зависит от возможности ее приобрести. Считается, что желание приобрести способность у всех одинаково. Последнее утверждение, однако, приоткрывает слабость этого аргумента. Сегодня доступ к классической музыке по беспроводному радио практически ничего не стоит, даже с учетом альтернативных издержек (можно слушать музыку, занимаясь другими вещами). Поскольку все хотят иметь натренированный слух, объяснение может быть найдено в субъективной склонности к его приобретению, которая является производной (помимо прочего) от того, как классическая музыка влияет на неподготовленное ухо.

Другие примеры того, почему возможности важнее желаний

Возможности имеют фундаментальное значение в еще одном ключевом аспекте: их легче наблюдать не только социологам, но и другим членам общества. В военной стратегии основное правило состоит в том, что нужно строить планы, исходя из (верифицируемых) возможностей противника, а не из его (нераскрытых) намерений^[140]. Если у нас есть основание полагать, что противник мог иметь враждебные намерения, это правило может привести к наихудшему допущению: противник нанесет нам удар, если сможет^[141]. Ситуация осложняется тем, что наша вера во враждебные намерения противника может основываться на ощущении, что он полагает, что у нас есть средства и, возможно, намерение напасть на него. В этой трясине субъективности объективные возможности могут показаться единственным твердым фундаментом для планирования.

Другая причина того, почему возможности представляются важнее желаний, имеет отношение к средствам влияния на поведение. Обычно проще изменить обстоятельства и возможности людей, чем их мысли^[142]. Это аргумент с точки зрения сравнения затрат и результата, связанный с долларовой эффективностью альтернативной политики, а не довод об относительной объясняющей силе. Даже если у правительства есть теория, которая позволяет давать объяснения и делать прогнозы, она может не обеспечивать приемлемый уровень контроля, если элементы, на которые она воздействует, лишены достаточной важности с точки зрения каузальности.

Предположим, что слабые экономические показатели могут быть связаны с нежеланием предпринимателей рисковать или с сильным влиянием профсоюзов. Правительство может пребывать в полной уверенности, что первостепенную важность имеет настрой менеджеров, и при этом не иметь возможности на него повлиять. Профсоюзы же, как показали годы правления Рейгана и Тэтчер, могут быть сломлены действиями правительства.

В качестве важного примера рассмотрим суицидальное поведение. Чтобы совершить самоубийство, одного желания лишить себя жизни недостаточно, нужны средства это сделать. Высокий процент самоубийств среди врачей, например, может быть отчасти вызван их легким доступом к смертельно опасным лекарствам, которые являются любимым средством покончить с жизнью в этой группе^[143]. Хотя правительство может попытаться ограничить намерения самоубийц, создавая «горячие линии» помощи и убедив прессу меньше сообщать о таких случаях, чтобы не провоцировать их эпидемию, самые эффективные результаты дает затруднение доступа к средствам самоубийства^[144]. Такая политика может включать установку барьеров и ограждений, затрудняющих прыжки с мостов или с крыш высотных зданий, усиление контроля за некоторыми лекарствами, выдаваемыми по рецепту, ограничение продажи огнестрельного оружия, замену в кухонных плитах смертельно опасного угарного газа на натуральный и установку на автомобилях каталитических конвертеров, которые уменьшают выхлопы углекислого газа. В будущем мы можем стать свидетелями запрета интернет-сайтов, помогающих самоубийцам. Даже простой переход с бутылочек на блистеры способствовал снижению процента самоубийств путем отравления парацетамолом. Сокращение количества таблеток, которые выписывает врач или готовит фармацевт для отдельного больного, тоже может уменьшить вероятность серьезного отравления. Во Франции, в отличие от Англии, содержимое каждой упаковки парацетамола официально ограничено восьмью граммами. Это считается причиной того, что во Франции поражение печени и смерть от сильного отравления парацетамолом случаются реже, чем в Англии.

Наверняка полный решимости индивид найдет способ покончить с собой. Когда люди лишаются привычных средств сведения счетов с жизнью, следующий за этим спад в количестве самоубийств может быть временным. И все же в некоторых случаях удается добиться долгосрочного эффекта, как можно было ожидать. Если порыв убить себя скорее мимолетен, чем твердо обоснован, он может пройти к тому времени, как человек найдет подходящее средство^[145]. Таким образом, простое откладывание (а не блокирование) доступа к средствам будет эффективным для предотвращения импульсивного самоубийства. Введение периода ожидания перед приобретением огнестрельного оружия помогло бы сократить количество как самоубийств, так и убийств^[146].

Разновидности взаимодействия желаний и возможностей

Более сложный пример взаимодействия желаний и возможностей можно найти в анализе фракций, сделанном Мэдисоном в «Федералисте». Он утверждает, что в условиях прямой демократии (которая неизбежно будет ограниченной в размерах) или в небольшой представительской республике фракции будут иметь и мотивы, и средства для ослабления друг друга. С одной стороны, «общее увлечение или интерес почти во всех случаях будут владеть большинством»; с другой – малая численность граждан позволит большинству угнетать меньшинство, так как в рамках небольшого государства это легче сделать технически. В большой республике, наоборот, «значительно уменьшится вероятность того, что у большинства возникнет общий повод покушаться на права остальных граждан, а если таковой наличествует, всем, кто его признает, будет труднее объединить свои силы и действовать заодно». При таком переносе рассуждения о желаниях и возможностях с индивидуального уровня на коллективный оно приобретает несколько иную форму. Хотя, по мысли Мэдисона, институциональной модели недостаточно, чтобы изменить мотивацию индивидов, она может повлиять на вероятность появления у большинства общего мотива. Хотя институциональное устройство, строго говоря, не может влиять на возможности членов фракционного большинства (если таковое существует) действовать сообща, оно может ограничить их способность сделать это, так как им будет труднее узнать о существовании друг друга. До эпохи соцопросов, должно быть, нередкими были случаи, когда молчаливое большинство было просто не в состоянии опознать себя в качестве такового.

У Мэдисона двунаправленный аргумент: большая республика не только мешает формироваться фракционному большинству, но она затрудняет совместные действия. В «Демократии в Америке» Токвиля мы найдем много аргументов типа «не только, но и». Рассмотрим, например, его рассуждения о влиянии рабства на рабовладельцев. Во-первых, рабство убыточно в сравнении со свободным трудом. «Свободный работник получает жалование, тогда как раб получает воспитание, пищу, лечение и одежду, хозяин тратит свои деньги на содержание раба понемногу, небольшими сумами, едва это замечая. Жалование рабочего выплачивается сразу и, как кажется, только обогащает того, кто его получает, но на самом деле раб обошелся дороже, чем свободный человек, и его труд менее продуктивен»^[147]. Но «влияние рабства распространяется еще шире, проникая в душу хозяина и придавая особый оттенок его идеям и вкусам». Поскольку труд ассоциируется с рабством, белые с Юга презирают «не только сам труд, но и те предприятия, для которых он является необходимым условием успеха». У них нет ни возможностей, ни желания богатеть: «Рабство… не только мешает белым людям зарабатывать состояние, но даже отвращает их от этого желания». Если Токвиль прав, классический спор об экономическом застое в рабовладельческих странах является мнимым. Нет нужды спрашивать, что именно дает правильное объяснение – отсутствие желания инвестировать или отсутствие возможностей инвестировать; обе стороны могут оказаться правыми.

РИС. IX.2

Аргументы, приведенные Мэдисоном и Токвилем, имеют одну и ту же структуру: одна и та же третья переменная влияет и на желания, и на возможности, которые совместно влияют на действие (или в некоторых случаях мешают ему совершиться). Если говорить абстрактно, есть четыре возможности (знаки «плюс» и «минус» указывают на положительные и отрицательные каузальные эффекты) (см. рис. IX.2).

Случай А иллюстрирует мэдисоновский анализ прямой демократии или маленьких республик. Случай В иллюстрируется его аргументом в пользу больших республик и анализом воздействия рабства на рабовладельца Токвиля.

Случай С часто наблюдается там, где нехватка ресурсов имеет двойной эффект увеличения стимула для улучшения собственной ситуации и уменьшения возможностей это сделать. Хотя и говорится, что «нужда – мать изобретательности», это верно, пока трудности усиливают мотивацию на внедрение инноваций. Но поскольку инновации часто требуют ресурсов (которые соответственно могут быть названы «отцами» изобретательности), мотивация сама по себе может ни к чему не привести. Инновации часто требуют затратных инвестиций с долгосрочными и неопределенными перспективами окупаемости, а именно этого не могут позволить себе фирмы, находящиеся на грани банкротства. Процветающие фирмы могут осуществлять инвестиции, но их это часто не интересует. Экономист Джон Хикс сказал: «Самая большая монопольная выгода – это тихая жизнь».

Сходным образом желание эмигрировать может быть подкреплено нищетой на родине, но та же самая нищета может ограничивать возможности эмиграции из-за стоимости переезда. До начала XIX века те, кто эмигрировал в Соединенные Штаты, могли использовать в качестве залога свое тело. Их будущие работодатели оплачивали их переезд в обмен на период службы по договору сервитута. Сегодня те, кто нелегально занимается переправкой эмигрантов, могут использовать страх перед службой иммиграции и натурализации, чтобы заставить нелегальных иммигрантов выполнять свои обязательства по оплате затрат на переезд с доходов, полученных в принимающей стране. Но когда ирландцы в 1840-х годах бежали от голода, самые бедные остались умирать дома.

Еще один пример случая С можно найти в исследовании крестьянских бунтов. Хотя самый большой стимул к восстанию был у самых нищих крестьян, у них могло не быть к этому средств. Участие в коллективных действиях требует возможности на время отойти от производственной деятельности, а именно этого бедные крестьяне себе позволить не могли. Середняки, имевшие небольшие запасы, могли присоединиться к восстанию, но их мотивация была слабее. Маркс утверждал, что цивилизация зародилась в умеренных зонах, потому что именно там желания улучшений совпали с их возможностями. В местах со слишком богатой природой нет желания, а там, где природа слишком бедна, нет возможностей. Как показывает этот пример, существует широкий разброс возможностей, в рамках которых желания и возможности развиваются настолько, чтобы порождать действие, но априори ничего нельзя сказать о том, насколько он широк или узок, даже существует ли он.

Пример случая D мы видели в главе II. Верхняя часть рис. II.1 показывает то, как, согласно рассуждениям Токвиля, демократия (при посредничестве религии) сдерживает желание вести себя распущенно, какое поведение становится возможным благодаря таким демократическим институтам, как свобода печати и собраний. Более тривиальное наблюдение Токвиля основывается на соединении С и D с молодежью как третьей переменной. «В Америке большинство богачей были в молодости бедны, большинство праздных людей трудились в юности, в результате в том возрасте, когда есть тяга к знаниям, на них нет времени, а когда есть время, исчезла тяга»^[148].

РИС. IX.3

Желания и возможности также могут влиять друг на друга напрямую. Рассмотрим первым случай Е на рис. IX.3. В главе II я коснулся того, как возможности могут влиять на желания: люди могут начать желать то, что они могут получить, или предпочитать то, что у них есть, тому, чего нет. Мы можем снова процитировать определение рабства Токвиля: «Это дар Господа или последнее проклятье, такое состояние души человека, которое внушает ему своего рода порочное влечение к причине его страданий». Данный механизм подсказывает еще одну причину, по которой можно считать возможности более фундаментальными, чем предпочтения. Возможности и желания вместе являются непосредственными причинами действия, но на большем отдалении значение имеют только возможности, поскольку они воздействуют и на желания тоже. Механизм адаптивного формирования предпочтений (форма редукции диссонанса) гарантирует выбор наиболее предпочтительной опции внутри набора возможностей, а не за его пределами.

Можно задаться вопросом: имеет ли значение этот механизм для поведения, так как опции, которых нет внутри набора возможностей, не выбираются^[149]? Предположим, что агент первоначально располагает варианты в таком порядке: А, В, С, D, а потом узнает, что А отсутствует. В результате адаптивного формирования предпочтений он теперь располагает их в последовательности В, А, С, D. Он выберет В, так как предпочтения у него остались теми же. Предположим, однако, что новая иерархия – C, B, A, D, включая выбор С, которая могла сложиться в результате сверхадаптации к ограниченным возможностям. Токвиль утверждает, что таковым было особое качество француза: «Он выходит за пределы духа рабства, как только в них попадает». Скорее всего здесь мы имеем дело с общей тенденцией, наблюдаемой в статусных обществах. Кроме того, новая последовательность предпочтений может быть В, С, D, А. Если меня отвергают красивые женщины, я могу утешиться мыслью о том, что в силу их нарциссизма они наименее желанные партнеры.

Рассмотрим, наконец, случай F, в котором набор возможностей задается желанием агента. Это может происходить как посредством намеренного выбора, который я рассматриваю в главе XIII, так и через неинтенциональный причинно-следственный механизм. Как я заметил в главе IV, желание, направленное на состояния, являющиеся по преимуществу побочными, могут помешать вызвать их к жизни. Механизм может быть интрапсихическим, как в случае обреченного на провал желания заснуть, или интерперсональным, как в следующем примере. На университетском факультете, где я преподавал, было негласное правило: член факультета, который демонстрировал свое желание занять кафедру, тем самым лишал себя возможности получить эту должность. Карьера Токвиля может служить примером обеих частей этого утверждения. На ранних стадиях его политические амбиции были отвергнуты по причине их чрезмерной зримости (как в пословице «Кто идет на конклав папой, выходит кардиналом»). Позднее, комментируя свой успех на выборах в Национальное собрание в 1848 году, он писал: «Ничто так не приносит успех, как не слишком горячее желание его добиться».

Библиографические примечания

Теория непреодолимых желаний успешно развенчана Г. Уотсоном в «Расстройстве аппетитов: пристрастия, компульсии и зависимость» (Watson G. Disordered appetites: Addiction, compulsion, and dependence // Elster J. (ed.). Addiction: Entries and Exits. New York: Russell Sage, 1999). Утверждение, что у индивидов одни и те же предпочтения, различающиеся только наличными возможностями, с которыми они имеют дело, в частности, ассоциируется со статьей Дж. Стиглера и Г. Бекера «О вкусах не спорят» (Стиглер Дж., Беккер Г. О вкусах не спорят // США: экономика, политика, идеология. 1994. № 2). Идеей адаптивных предпочтений и, в частности, сверхадаптации к ограничениям я обязан П. Вену и его работе «Хлеб и зрелища» (Veyne P. Le pain et le cirque. Paris: Seuil, 1976). Документальные свидетельства спада в (общем) количестве самоубийств после перехода с угольного газа на натуральный в Британии приводятся в статье Н. Креймана «История угольного газа» (Kreiman N. T e coal gas story // British Journal of Social and Preventive Medicine. 1976. No. 30. P. 86–93). Степень, с которой сокращение доступа к одним средствам самоубийства вызывает увеличение использования других, обсуждается в статье К. Кантора и П. Баума «Доступ к средствам самоубийства: Какое воздействие?» (Cantor C., Baume P. Access to methods of suicide: What impact? // Australian and New Zealand Journal of Psychiatry. 1998. No. 32. P. 8 – 14). Использование Мэдисоном различения возможности-желания анализируется в книге М. Уайта «Философия, федералист и Конституция» (White M. Philosophy, T e Federalist, and the Constitution. New York: Oxford University Press, 1987. Я обсуждаю использование этого различия у Токвиля в главе 4 «Политической психологии» (Political Psychology. Cambridge University Press, 1993).

X. Люди и ситуации

Стыд и вина или презрение и гнев различаются, поскольку первая эмоция в каждой паре направлена на характер человека, а вторая – на действие, совершаемое этим человеком (глава VIII). Похожим образом гордыня основывается на убежденности в собственном превосходстве, а гордость – на вере в совершении какого-то выдающегося поступка. Но когда мы порицаем или хвалим какое-то действие, то не потому ли, что оно отражает характер человека? Действию каких других факторов можно это приписать?

В чем ошибка фолк-психологии?

Эта книга не панегирик и не обличение, но объяснение человеческого поведения. В таком контексте проблема состоит в том, насколько характер может в этом помочь. Считается, что у людей есть индивидуальные особенности (интроверсия, робость и т. д.), а также добродетели (честность, мужество и т. д.) или пороки (семь смертных грехов и т. д.). Предположение фолк-психологии заключается в том, что эти черты стабильны: не меняются со временем и в зависимости от ситуации. Это допущение подтверждают пословицы, существующие во всех языках мира: «Раз солгал, а навек лгуном стал», «Кто лжет, тот и крадет», «Кто крадет яйцо, украдет и быка», «Верный в малом и во многом верен», «Пойманному с поличным доверия нет». Если бы фолк-психология была права, предсказание и объяснение поведения было бы легким делом. Одно действие раскрывало бы лежащую за ним черту характера или склонность и позволяло бы нам прогнозировать поведение в бесконечном количестве случаев, в которых эта склонность может проявиться. Это не тавтологическая процедура, какой она была бы, если бы мы сочли жульничество при сдаче экзамена свидетельством нечестности, а в дальнейшем использовали бы ее для объяснения обмана. На самом деле последний используется как подтверждение черты характера (нечестности), которая также может толкнуть человека на то, чтобы обманывать супруга. Если принять более радикальную фолк-теорию о сочетании добродетелей, обман можно использовать для предсказания трусости в бою или чрезмерного пристрастия к алкоголю.

Люди часто делают далеко идущие выводы на основании сдержанного поведения других. Один из членов Французской академии, как говорят, голосовал за де Голля из-за его достойной личной жизни, опираясь на молчаливое допущение, что тот, кто изменяет жене, может изменить Родине. Во Вьетнаме коммунистические лидеры смогли завоевать сердца и умы народа благодаря своему неподкупному поведению, которое разительно отличалось от значительно меньшей жертвенности представителей других политических сил. В среде мафиози романы считаются признаком слабости и распущенности.

В некотором смысле фолк-психология работает как самоисполняющееся пророчество. Если люди верят, что другие будут предсказывать их поведение в ситуации типа А на основе поведения в ситуации типа В, они будут действовать в ситуации В с учетом ситуации А. Если вера в связь между частной и общественной моралью широко распространена (и это известно), это создает для политиков стимулы порядочно вести себя в личной жизни, предполагая, что любой недостойный поступок станет известен электорату. Предположим, что существует распространенное убеждение, что у людей одинаковый коэффициент дисконтирования во времени во всех ситуациях. Если они не настолько озабочены своим будущем, чтобы заботиться о собственном теле, они также могут (согласно фолк-психологии) нарушить договоренность, связанную с большой краткосрочной выгодой. Следовательно, чтобы давать достоверные обещания относительно долгосрочного взаимовыгодного сотрудничества, человек должен стремиться к стройному и здоровому внешнему виду.

В более широком смысле, однако, фолк-психология очевидно ошибочна^[150]. Если бы можно было устранить эффекты самой фолк-психологии с тем, чтобы не было стимула соответствовать ожиданиям кросс-ситуационной согласованности, такое последовательное поведение встречалось бы реже. Родители, наблюдающие за детьми дома, обычно удивляются, когда узнают, что те гораздо лучше ведут себя в школе или когда бывают в гостях у своих товарищей. Более того, меры по коррекции домашнего поведения не приводят к его улучшению в школе в сравнении с контрольными группами, не испытывающими никакого вмешательства^[151]. В лабораторных экспериментах большинство людей (около двух третей испытуемых) можно склонить к безжалостному поведению, вплоть до того, что они подвергнут (как они думаю) своих товарищей по эксперименту электрошоку сильным разрядом (около 450 Вольт). И все же нет оснований полагать, что в основе их поведения лежит садизм, жесткость или безразличие к страданиям других людей. На самом деле многие из тех, кто так себя вел, были огорчены и расстроены тем, что делали. Дети с большей охотой ждут отложенного большего вознаграждения, так же как и меньшего, если оно скрыто. Любой академический ученый сразу поймет, что другие ученые добросовестны в своих исследованиях, но с определением добросовестности в преподавании или при выполнении административных задач дело обстоит сложнее. Разговорчивость за обедом, как оказывается, особенно не коррелирует с разговорчивостью в других ситуациях. Человек может тянуть время с уборкой дома, но никогда не откладывает дела на работе^[152].

В эссе «О непостоянстве наших поступков» Монтень противопоставляет поведение Катона Младшего поведению обычных людей, таких как он. «Взять, к примеру, Катона Младшего: тут тронь одну клавишу – и уже знаешь весь инструмент; тут гармония согласованных звуков, которая никогда не изменяет себе. А что до нас самих, тут все наоборот: сколько поступков, столько же требуется и суждений о каждом из них. На мой взгляд, вернее всего было бы объяснять наши поступки окружающей средой, не вдаваясь в тщательное расследование причин и не выводя отсюда других умозаключений». Он замечает: «Когда человек, падающий духом от оскорбления, в то же время стойко переносит бедность или боящийся бритвы цирюльника обнаруживает твердость перед мечом врага, то достойно похвалы деяние, а не сам человек».

Позвольте привести несколько примеров из области искусства и жизни отдельных творцов. В «Обретенном времени» Пруст писал, что «можно было подумать», что юноши, которым клиенты борделя Жюпьена платили за причинение боли, должны были «по сути своей быть плохими, но они не только были прекрасными солдатами во время войны, настоящими героями, они также зачастую были добры и благородны в мирной жизни». Комментируя очевидное противоречие между тем, как Сван тонко скрывает приглашение в Букингемский дворец, и его похвальбу тем, что жена мелкого чиновника нанесла визит мадам Сван, Пруст писал:

Главной причиной была та (и она действительна для всего человечества), что даже наши добродетели не являются сугубо внешними, свободно парящими сущностями, которые всегда находятся в нашем распоряжении; на самом деле они так тесно связаны в наших умах с теми ситуациями, в которых возникала нужда ими воспользоваться, что необходимость заняться чем-то другим может застать нас врасплох, так что нам даже в голову не придет применить здесь наши добродетели.

Знакомый врач характеризовал джазового музыканта Чарли Паркера как человека, который живет текущим моментом, человека, движимого принципом удовольствия, музыкой, едой, сексом, наркотиками, возбуждением. Развитие его личности [sic!] остановилась на инфантильном уровне. У еще одного великого джазового музыканта, Джанго Рейнхарда, была еще более экстремальная сосредоточенность на настоящем в повседневной жизни. Он никогда не откладывал свои заработки, но тратил их на прихоти и дорогие автомобили, которые вскоре разбивал. В некотором отношении он был воплощением стереотипа цыгана. Однако вы не сможете стать музыкантом класса Паркера и Рейнхарда, живя лишь во всех отношениях настоящим моментом. Профессионализм требует долгих лет упорного труда и концентрации. Жизнь Рейнхарда изменилась драматическим образом, когда в пожаре он серьезно повредил левую руку, но в конце концов научился играть двумя пальцами лучше, чем многие играют четырьмя. Будь эти два музыканта вечно беззаботными и импульсивными – если бы их личности сводилась исключительно к инфантильности, они никогда бы не добились такого совершенства в музыке.

После 1945 года норвежский писатель Кнут Гамсун, сотрудничавший во время войны с нацистами, проходил психиатрическое обследование для того, чтобы определить, может ли он предстать перед судом (в тот момент ему было 86 лет). Когда профессор психиатрии попросил его описать свои самые характерные черты, Гамсун ответил следующее:

В период так называемого натурализма Золя и компания писали о людях с характерными чертами. Психологические нюансы были им ни к чему. У людей была одна доминирующая способность, которая управляла их действиями. Достоевский и другие научили нас несколько иному. Я с самого начала думал, что в моих произведениях нет ни одного персонажа с одной преобладающей способностью. Все они без так называемого характера – они противоречивы и фрагментированы, не плохие и не хорошие, одновременно и те и другие. Они полны нюансов, их сознание и поступки изменчивы. И, без сомнения, я сам такой же. Очень возможно, что я агрессивен и что у меня есть некоторые черты из тех, что указал профессор, – ранимость, подозрительность, эгоизм, благородство, ревность, праведность, логика, чувствительность, холодность. Это все черты, свойственные человеку, и я не могу сказать, что какая-то из них во мне преобладает.

В главе XIV я коснусь темы характера или его отсутствия в художественной литературе. Здесь я замечу, что Гамсун не ссылается на возможность, что он, например, может быть последовательно благородным в одной ситуации и последовательно эгоистичным в другой. Перейдем теперь к этому вопросу.

Сила обстоятельств

Безрассудное отношение к деньгам и преданность музыке, общительность за обедом или исследовательская добросовестность, конечно, являются чертами характера. Но это ситуативные и локальные черты (local traits), а не существенные личностные особенности, проявляющиеся всегда и в любых обстоятельствах. В противоположность фолк-психологии, систематические исследования показывают, что уровень кроссситуационного постоянства для черт характера очень низок. Хотя корреляции существуют, обычно они столь незначительны, что их нельзя различить «невооруженным глазом». Психопаты могут регулярно демонстрировать безрассудное поведение^[153], а Катон Младший мог неизменно вести себя героически, но от большинства индивидов, которые не относятся к этим крайностям, трудно ожидать такого постоянства. Более радикальное представление фолк-психологии о сочетании всех добродетелей не было тщательно обосновано, возможно, в силу очевидного неправдоподобия. И все же оно оказывает некоторое воздействие на умы, что проявляется в доверии, с которым мы относимся к докторам, обладающим большим врачебным тактом. В классической Античности широкого распространения достигла идея о том, что мастерство в одной области было безошибочным признаком или индикатором превосходства в других. Психологи называют это эффектом ореола (гало-эффектом).

Таким образом, причины поведения часто усматривают в ситуации, а не в человеке. Рассмотрим факт, что некоторые немцы шли на риск, чтобы спасти евреев от нацистского режима. Сторонники теории характера предположили бы, что оказывавшие помощь обладали альтруистическим типом характера, к которому не принадлежали те, кто евреев не спасал. Однако, как выясняется, наибольшей объясняющей силой обладает ситуационный факт обращения или необращения с просьбой о спасении кого-либо. Каузальная связь возникает двумя путями. С одной стороны, лишь благодаря обращению человек может получить информацию о том, что он должен выступить в роли спасителя; с другой – ситуация личного вопрошания может побудить человека согласиться только потому, что он будет испытывать стыд при отказе^[154]. Первое объяснение предполагает альтруизм, но отрицает, что его достаточно для объяснения поведения; второе отрицает альтруизм и замещает социальные нормы моральными обязательствами. В обоих случаях тех, кто спасал, от тех, кто этого не делал, отличает ситуация, в которой они оказались, а не их индивидуальные черты.

Дело Китти Дженовезе – еще один пример из реальной жизни, подтверждающий власть обстоятельств. Бездействие не должно подводить нас к выводу о том, что все свидетели убийства были бессердечны и безучастны к человеческим страданиям. Возможно, многие из них думали, что кто-то другой вызовет полицию, или что, если никто не вызывает, дело не столь серьезное, как кажется («Вероятно, всего лишь домашняя ссора»), или что бездействие остальных свидетельствует о небезопасности вмешательства^[155]. Такого рода рассуждение тем достовернее, чем больше число случайных свидетелей. Так, в одном эксперименте подсадное лицо симулировало по домофону эпилептический припадок. Когда испытуемые полагали, что это слышат только они одни, то 85 % оказывали помощь. Если они считали, что есть еще один свидетель, то вмешивались 62 %. Если полагали, что слышали еще 4 человека, то 31 %. В другом эксперименте вмешивались 70 % одиноких свидетелей и только 7 % из тех, кто находился рядом с безучастным подставным лицом. При двух наивных участниках жертва получала помощь только в 40 % случаев. Таким образом, с возрастанием количества свидетелей снижается вероятность не только вмешательства любого из них, но и того, что вмешаются хотя бы некоторые^[156]. Другими словами, размывание ответственности, вызванное присутствием других, происходило так быстро, что оно компенсировалось увеличением количества людей, которые могли потенциально вмешаться.

В другом эксперименте студентам, изучающим теологию, предлагали самостоятельно подготовиться, чтобы провести короткую беседу в соседнем здании. Половине предложили обсудить притчу о добром самаритянине, остальным дали более нейтральную тему. Одной группе велели поторопиться, так как люди в другом здании их уже ждут, а другой сказали, что у них много времени. По пути в другое здание испытуемым попадался человек, колотивший в дверь и явно находившийся в бедственном положении. Среди студентов, которым велели торопиться, только 10 % предложили помощь; в другой группе это сделали 63 %. Группа, которой велели подготовить беседу о добром самаритянине, не проявила большей склонности поступать по примеру этого самого самаритянина. Точно так же поведение студентов не коррелировало с ответами в анкете, целью которой было выяснить, в какой мере их интерес к религии связан с желанием обрести спасение души или помочь другим^[157]. Ситуационный фактор – спешка или ее отсутствие – обладает гораздо большей объяснительной силой, чем любой диспозиционный фактор.

Было бы неверно привести этот анализ в соответствие с тем, что обсуждалось в предыдущей главе, сказав, что студенты в торопящейся категории вели себя так из-за ограничения во времени. Это ограничение не было объективным или жестким; в частности, 10 % студентов из этой группы нашли возможность оказать помощь. Поведение определяла скорее ситуация, влиявшая на отчетливость конкурирующих желаний. Просьба, высказанная при личной встрече, усиливает действие мотивов, связанных с другими людьми, тогда как требование торопиться его уменьшает. Возможность увидеть вознаграждение, которое можно получить сразу, делает его более привлекательным, чем отложенное вознаграждение, подобно тому как встреча с нищим на улице скорее вызовет щедрость, чем абстрактное знание о бедности. Случай с Китти Дженовезе меняет восприятие как издержек, так и выгод, которые может принести помощь. Желание следовать инструкциям бесстрастного экспериментатора, требующего продолжать подавать явно болезненные и, возможно, даже фатальные разряды тока, побеждает желание без необходимости не причинять другим людям боль.

Нет основного или общего механизма, посредством которого ситуация предопределяет поведение. Ситуации варьируют от непосредственных просьб спасти евреев до самых тривиальных событий, например когда человек находит 25 центов в отверстии для сдачи платного телефона, что поднимает ему настроение и побуждает помочь незнакомому (а на самом деле подсадному) человеку собрать бумаги, рассыпавшиеся по земле. Важный урок, который нужно вынести из этих наблюдений в реальной жизни и в лаборатории, заключается в том, что поведение не более стабильно, чем ситуации, которые его формируют. Человек может быть разговорчив за обедом, когда может расслабиться со своими старыми коллегами, но с незнакомыми людьми может быть замкнут. Человек может постоянно подавать нищим, но больше никогда не задумываться о бедняках. Человек может неизменно оказывать помощь в ситуациях, когда никто больше не может помочь, и вести себя пассивно в присутствии других потенциальных помощников. Мужчина может быть устойчиво агрессивен, делать едкие замечания в адрес жены и при этом быть спокойным и великодушным с другими людьми. Его жена может демонстрировать такую же двойственность. Агрессивность одного вызывает встречную, и наоборот^[158]. Если они редко видят, как супруг общается с другими людьми (например, на работе), они могут полагать, что он или она агрессивны по своей природе, а не только в ситуациях, определяемых их собственным присутствием.

Спонтанное обращение к диспозитивности

В продолжение последнего примера. Специалисты по семейной терапии пытаются заставить обращающихся к ним за помощью супругов переключиться с языка характера на язык действия. Вместо того чтобы говорить: «Ты плохой человек», тем самым не оставляя возможностей для надежды или изменения, они должны сказать: «Ты плохо поступил». Последняя формулировка оставляет открытой возможность, что указанное действие было вызвано специфическими ситуационными факторами, такими как провоцирующие замечания со стороны супруга или супруги. Одна из причин (среди многих), почему психологам редко удается преодолеть конфликты, состоит в том, что люди спонтанно отдают предпочтение объяснениям поведения, основанным на характере, а не на ситуации. Если мы узнаем, что кто-то подписался под обращением в защиту прав гомосексуалистов, мы склонны заключить, что это человек – гомосексуалист или либерал, а не что его попросили так, что трудно было отказать.

Проводя собеседование при приеме на работу, мы склонны объяснять то, что говорит или делает человек в свете той или иной предрасположенности, которую мы (слишком самоуверенно) ему или ей приписываем, а не в свете специфики ситуации собеседования. Сам язык отражает диспозиционный уклон. Определения, которые применяются к действию (враждебное, эгоистичное или агрессивное), обычно приложимы и к агенту, тогда как характеристик, которые также применимы к ситуации (трудный – это исключение), совсем немного.

Психологи называют неадекватное использование диспозиционного объяснения фундаментальной ошибкой атрибуции, то есть объяснением поведения, вызванного ситуацией, устойчивыми чертами характера агента. Когда подопытных попросили предсказать поведение студентов-теологов, столкнувшихся с человеком, попавшим в беду, они (ошибочно) подумали, что люди, чья религия основывается на желании помогать другим, с большей вероятностью будут действовать как добрые самаритяне, предположив (снова ошибочно), что бо́льшая или меньшая спешка здесь никакой роли не играют. Участники другого эксперимента прогнозировали более частое применение электрошока в отсутствие специфических ситуационных факторов в первоначальном эксперименте, тем самым показывая веру в диспозиционное объяснение. Когда преподаватель дал студенту задание написать эссе в защиту Кастро, другие, зная о том, как было сформулировано задание, все равно истолковали негативное по содержанию сочинение как положительную характеристику Кастро. Когда студентов попросили добровольно выполнить задания с высоким либо с низким вознаграждением и в результате было получено некое число добровольцев для каждого типа задания, то наблюдатели, зная о разнице в оплате, предсказали, что все добровольцы с большей вероятностью, чем недобровольцы, вызовутся выполнять неприбыльные задания. Иными словами, наблюдатели приписывали волонтерский поступок предрасположенности к волонтерству, а не структуре вознаграждений, которой характеризовалась ситуация.

Одни нации в меньшей степени, чем другие, склонны к фундаментальной ошибке атрибуции. Эксперименты показывают, что по сравнению с американцами азиаты при объяснении поведения придают меньшее значение характеру человека. Это различие проявляется и в реальных жизненных ситуациях. Так, в 1991 году потерпевший неудачу китайский студент-физик застрелил своего научного руководителя, нескольких соучеников, а потом застрелился сам. В том же году американский почтовый служащий, потерявший работу, застрелил своего начальника, нескольких коллег и случайных прохожих, а потом выстрелил в себя. Оба события получили широкий отклик в американской и китайской прессе: американская объясняла их в диспозиционных категориях («психически нездоровый», «психически неустойчивый», «тяжелый характер»), а китайская – с ситуационной точки зрения («доступность оружия», «потерял работу», «жертва навязанного стремления к успеху»). Другие данные подтверждают это различие. Это, однако, может быть связано с тем, что ситуационные факторы действительно имеют большее значение в детерминировании поведения азиатов. Они не столько более успешны в преодолении диспозиционного соблазна, сколько он в меньшей степени им свойственен, или же действуют оба фактора.

Преодоление фундаментальной ошибки атрибуции может принести раскрепощение. Студенты-первокурсники, которым сказали, что на первом курсе обычно учатся плохо, но потом оценки повышаются, и в самом деле лучше учатся на последующих курсах, чем те, кому этого не сообщили. Последние в большей степени склонны связывать плохие оценки со своими низкими способностями, чем с незнакомой и отвлекающей внимание обстановкой колледжа. Будучи уверены, что они не могут учиться лучше, они теряют мотивацию для улучшения результатов. Когда угнетенные группы отбрасывают веру в эссенциализм своих угнетателей, то есть идею того, что женщины, темнокожие или евреи по природе своей ниже остальных, им легче сбросить оковы.

Является фундаментальная ошибка атрибуции горячей или холодной, то есть это мотивированная ошибка или скорее нечто подобное оптической иллюзии? В той степени, в какой мотивация входит в процесс атрибуции, нет причины, по которой она должна постоянно приводить к переоценке значения характера. В своекорыстных интересах нам следовало бы приписывать успех устойчивым чертам нашего характера, а неудачи – трагическому стечению обстоятельств^[159]. Если верить французским моралистам, мы должны относить успех других на счет их удачливости, а неудачи – на счет характера^[160]. С когнитивной точки зрения тенденция отдавать предпочтение человеку перед ситуацией может быть частным случаем того, что человек обращает больше внимания на движущийся передний план, чем на статический задний. Отсюда следует, что данная ошибка должна реже встречаться в культурах, где внимание более равномерно распределяется между планами (это, похоже, происходит в азиатских культурах).

Реабилитация личности

Результаты исследований, которые я описал, подрывают то, что можно назвать грубым эссенциализмом в изучении личности. Неверно, что люди все время являются агрессивными, нетерпеливыми, экстравертами или разговорчивыми. В то же время эти результаты не означают, что понятие ситуации всемогуще в объяснении поведения. Мы должны разложить характер на ряд случайных реактивных тенденций. Вместо того чтобы описывать человека как альтруиста, мы можем сказать о ней или о нем: «помогает, когда об этом просят, но сам помочь не вызывается» или: «помогает при отсутствии стресса, в стрессовой ситуации становится невнимательным». Каждая из этих фраз может характеризовать один аспект человека и тем самым поддерживать более тонкую форму эссенцинализма. Можно отчитывать супруга за то, что он никогда не убирает («Лентяй!»), или за то, что он занимается уборкой только когда попросят («Безответственный!»). В последнем случае супруг может быть проактивным скорее, чем реактивным, в других вопросах, например, он может следить за здоровьем детей в семье. Здесь не будет наблюдаться постоянная черта реактивности.

В такой перспективе объяснение основывается на отдельной ситуации, а также на специфическом для данного человека отношении между ситуацией и поведенческими наклонностями. Один человек может быть агрессивен с людьми, над которыми у него есть власть, и при этом исключительно дружелюбен с теми, кто имеет власть над ним, тогда как другой может демонстрировать противоположную модель поведения. Если мы наблюдаем, как оба ведут себя дружелюбно, мы можем заключить, что они имеют дружелюбный нрав. Но, как уже стало понятно, сходство поведения может быть вызвано различием в ситуации и в случайностях реакции, которые могут в точности взаимоаннулироваться.

Библиографические примечания

Тенденция к переоценке единства личности была четко описана в статье Г. Ичхайзера «Недоразумения в человеческих отношениях: Исследование ложного социального восприятия» (Ichheiser G. Misunderstandings in human relations: A study in false social perception // American Journal of Sociology. 1949. No. 55. Supplement). Последние работы, переносящие акцент с «характера», ведут свою родословную от книги У. Мишеля «Личность и ее оценка» (Mischel W. Personality and Assessment. New York: Wiley, 1968). Многое из изложенного выше основывают Л. Росс и Р. Нисбетт в работе «Человек и ситуация» (Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии. М.: Аспект-Пресс, 2000) и Дж. Дорис «Бесхарактерность» (Doris J. Lack of Character. Cambridge University Press, 2002). Примеры с коммунистическими лидерами и мафиози взяты соответственно из книги С. Попкина «Рациональный крестьянин» (Popkin S. T e Rational Peasant, Berkeley: University of California Press, 1979) и работы Д. Гамбетты «Неисповедимые пути доверия» (Gambetta D. Trust’s odd ways // Elster J. et al. (eds). Understanding Choice, Explaining Behavior: Essays in Honour of Ole-Jørgen Skog. Oslo: Academic Press, 2006). Отсылка к эффектам вмешательства взята из Дж. Р. Харрис «Все разные» (Harris J. R. No Two Alike. New York: Norton, 2006). Готовность подвергнуть других людей электрошоку описана в классическом исследовании С. Милграма «Подчинение власти» (Milgram S. Obedience to Authority. New York: Harper, 1983). Информация о двух музыкантах почерпнута из книг «Жизнь птахи. Веселая жизнь и тяжелые времена Чарльза Паркера» Р. Рассела (Russell R. Bird Lives: T e High Life and Hard Times of Charlie (Yardbird) Parker. New York: Charterhouse, 1973) и «Джанго: жизнь и музыка цыганской легенды» М. Дрегни (Dregni M. Django: T e Life and Music of a Gypsy Legend. Oxford University Press, 2004). Заявление Гамсуна переведено из книги Г. Лангфельдт и О. Одегард «Судебно-психиатрическое заявление Кнута Гамсуна» (Langfeldt G., Ødegård Ø. Den rettspsykiatriske erkloeringen om Knut Hamsun. Oslo: Gyldendal, 1978. P. 82). Использование поведения в качестве индикатора в Античности обсуждается в книге П. Вена «Хлеб и зрелища» (Veyne P. Le pain et le cirque. Paris: Seuil, 1976. P. 114, 773). См. также статью П. Вейна «Почему хотят, чтобы у государя были частные добродетели?» (Veyne P. Pourquoi veut-on qu’un prince ait des vertus privees? // Social Science Information. 1998. No. 37. P. 407 – 15). «Характерологическое» объяснение готовности спасать евреев приводится в статье «Альтруизм и теория рационального действия. Спасители евреев в нацистской Европе» К. Монро, М. К. Бартона и У. Клингеманна (Monroe K., Barton M. C., Klingemann U. Altruism and the theory of rational action: Rescuers of Jews in Nazi Europe // Ethics. 1990. No. 101. P. 103–122). Ситуационное объяснение обосновывается в статье «Важно, чтобы тебя спросили. Спасение евреев в нацистской Европе» Ф. Варезе и М. Яйша (Varese F., Yaish M. T e importance of being asked: T e rescue of Jews in Nazi Europe // Rationality and Society. 2000. No. 12. P. 307–324). В анализе случая с Китти Дженовезе, с точки зрения теории игр, А. Диксит и С. Скет, авторы «Стратегических игр» (Dixit A., Skeath S. Games of Strategy. 2nd ed. New York: Norton, 2004. P. 414–418), утверждают, что когда количество потенциальных участников растет, шансы того, что кто-нибудь из них действительно вмешается, падают. Скептическое замечание о склонности делать выводы о чертах характера на основании поведения прозвучало в «Подозрении и диспозиционных выводах» Дж. Л. Хилтона, С. Фейна и Д. Миллера (Hilton J. L., Fein S., Miller D. Suspicion and dispositional inference // Personality and Social Psychology Bulletin. 1993. No. 19. P. 501 – 12). Различие американцев и азиатов описано в «Географии мысли» Р. Нисбетта (Nisbett R. T e Geography of T ought. New York: Free Press, 2004). То, что я называю «реабилитация личности», описывается в работе «К интегративной науке о личности» У. Мишеля (Mischel W. Towards an integrative science of the person. Annual Review of Psychology. 2004. No. 55. P. 1 – 22).

XI. Рациональный выбор

Структура рационального действия

Теоретики рационального выбора в качестве базового допущения при объяснении поведения выдвигают рациональность агентов. Это допущение включает гипотезу, что агенты формируют рациональные убеждения, включая представление о имеющихся у них вариантах выбора. Следовательно, нет необходимости различать субъективные (желания) и объективные (возможности) детерминанты поведения. Теория рационального выбора субъективна от начала до конца.

Структура объяснения при помощи рационального выбора представлена на рис. XI.1. Действие рационально, если оно отвечает трем требованиям оптимальности. Действие должно быть оптимальным, учитывая убеждения; убеждения должны быть как можно лучше обоснованны с опорой на факты; факты должны быть добыты в результате оптимальных вложений в сбор информации. Стрелки имеют двойное толкование с точки зрения как каузальности, так и оптимальности. Действие, например, должно быть вызвано желаниями и убеждениями, которые делают его рациональным; недостаточно совершить правильный поступок только благодаря счастливому стечению обстоятельств. Подобным образом убеждение не является рациональным, если оно является результатом двух противоположно направленных процессов, которые отменяют друг друга.

РИС. XI.1

Приведем пример: курильщики и те, кто не курит, обрабатывают информацию об опасностях курения таким образом, что полагают, что эти опасности выше, чем на самом деле. В то же время курильщики склонны к своекорыстной тенденциозности, заставляющей их дисконтировать риски. Если в результате у них сформируется такое же убеждение, как у непредвзятого наблюдателя^[161], это не доказывает, что они рациональны. В одном из самых влиятельных обсуждений рациональности в социальных науках Макс Вебер ошибочно выводил процессуальную рациональность из результирующей оптимальности, когда писал:

Для типологического научного исследования все иррациональные, эмоционально обусловленные смысловые связи, определяющие отношение индивида к окружающему и влияющие на его поведение, наиболее обозримы, если изучать и изображать их в качестве отклонений от чисто целерационально сконструированного действия. Так, для объяснения «биржевой паники» целесообразно сначала установить, каким было бы рассматриваемое поведение без влияния иррациональных аффектов, а затем ввести эти иррациональные компоненты в качестве «помех». Равным образом и при исследовании какой-либо политической или военной акции целесообразно установить, каким было бы поведение участников события при знании ими всех обстоятельств дела, всех намерений и при строго целерационально (в соответствии со значимым для нас опытом) ориентированном выборе средств. Лишь в этом случае возможно свести отклонения от данной конструкции к обусловившим их иррациональным фактора.

Хотя Вебер был прав, когда полагал, что отклонение от рационального хода событий – достаточное условие для того, чтобы заработала иррациональность, он ошибался, утверждая (в фразе, которую я процитировал), что оно является необходимым. Похожую ошибку совершают те, кто утверждает, что реакции инстинктивного страха рациональны, тогда как можно только сказать, что они являются адаптивными. Когда я вижу на тропинке нечто похожее на змею или на палку, следует сразу убежать, а не заниматься сбором дополнительной информации. Кажется, что люди жестко запрограммированы на такие действия. Такой побег не является в строгом смысле слова рациональным, поскольку он не вызван механизмом рационального принятия решений, и все же он имитирует рациональность в том смысле, что, будь названный механизм задействован в данной ситуации, он привел бы к такому же действию. Когда издержки, связанные со сбором информации (глава XII), велики, рациональный агент не будет собирать ее в большом количестве. Однако тенденция убежать зачастую вызвана не этими расчетами, но предшествует им^[162].

Предпочтения и порядковая полезность

При тщательном анализе становится ясно, что первое требование оптимальности заключается в том, что действие должно быть наилучшим средством удовлетворения желаний агента с учетом его представлений об имеющихся вариантах выбора и их последствиях. Что такое «наилучшее», определяется в категориях предпочтительности или предпочтения: наилучшее – то, лучше чего нет с точки зрения агента. Из этого не следует, что желания эгоистичны. Грубая ошибка – путать рациональность с эгоизмом, хотя этому способствует практика некоторых теоретиков рационального выбора. Точно так же нет необходимости в стабильности желаний, даже в минимальном смысле исключения изменений предпочтения во времени. Агент, который под влиянием эмоций или наркотиков выбирает А вместо В, действует рационально, выбрав А, даже если при других обстоятельствах он выберет В, а не А. Подобный случай (см. главу VI) происходит, когда значение, которое агент придает будущим последствиям настоящего выбора, в результате указанных влияний уменьшается.

Для начала следует дать хорошее определение «наилучшему». Его обеспечивают два условия^[163]. Во-первых, предпочтения должны быть транзитивными (transitive). Предположим, что есть опции А, В и С. Если человек полагает, что А по меньшей мере не хуже, чем В, а В по меньшей мере не хуже, чем С, то он также должен полагать, что А не хуже, чем С. Если транзитивность не работает, например, если человек предпочитает строго А, но не В; В, но не С; С, но не А, у него может и не быть наилучшего выбора. Более того, другой человек может воспользоваться этим фактом, предложив агенту перейти от менее предпочтительного к более предпочтительному выбору в обмен на деньги. Поскольку предпочтения цикличны, эта операция может повторяться бесконечно, приведя человека к катастрофе путем пошаговых улучшений^[164].

Такая ситуация может возникнуть, если агент ранжирует варианты путем подсчета параметров (counting aspects). Предположим, я предпочитаю одно яблоко другому, если оно лучше по крайней мере по двум из трех параметров, а именно цене, вкусу и склонности к порче. Если яблоко А превосходит В по цене и вкусу, яблоко В превосходит С по цене и склонности к порче, а яблоко С превосходит А по вкусу и склонности к порче, транзитивность нарушается. Хотя такая вероятность относительно неважна при индивидуальном выборе, где она отражает лишь несовершенство практического способа оценки, мы увидим (глава XXV), что она более значима при коллективном выборе.

Иная проблема возникает, когда безразличие не может стать транзитивным. Мне может быть безразлично, предпочесть А или В либо В или С, потому что различия в каждой паре слишком незаметны, но я могу остановить выбор на С, а не на А, так как разница между ними существенна. Есть вариант, который является наилучшим, а именно С, но агента все еще можно склонить к худшему выбору, сделав ему серию предложений (обменять С на В и В на А), от которых у него нет причин отказываться и которые он, соответственно, может принять. Применение к агенту с нетранзитивными предпочтениями определения иррациональный оправдывает не столько отсутствие наилучшего варианта, сколько тот факт, что он может принять предложения, которые ухудшат его положение.

Чтобы удостовериться в неизменной осмысленности идеи наилучшего выбора, можно также потребовать, чтобы предпочтения были полными (complete): для любых двух результатов агент должен иметь возможность определиться, предпочитает он первый или второй вариант, второй или первый либо они оба ему безразличны. Если он не в состоянии ответить ни на один из этих вопросов, он, возможно, не в состоянии определить, какой вариант является наилучшим. Я подробнее остановлюсь на неполноте в конце главы. Здесь я хочу отметить, что, в отличие от отсутствия транзитивности, отсутствие полноты не означает неудачу. Предположим, я хочу дать мороженое одному из двух детей, который получит от него наибольшее удовольствие. Чтобы сформировать мое предпочтение, мне нужно иметь возможность сравнить их уровни удовлетворенности, когда они получат мороженое. Однако часто это невыполнимая задача. Моя неспособность сделать это не является неудачей в том смысле, что я мог бы поступить правильнее, но просто отражает житейский факт.

Во многих случаях транзитивность и полнота предпочтений – это все, что нам требуется, чтобы определить рациональный выбор. Однако иногда удобно представить предпочтения численно, что часто называют значениями полезности (utility values), присваиваемыми вариантам выбора. Чтобы обеспечить такую возможность, мы налагаем на предпочтение еще одно условие – непрерывность (continuity). Если каждый вариант в последовательности А1, А2, А3, … предпочтительнее, чем В, а последовательность стремится к А, тогда А предпочтительнее, чем В. Если В предпочтительнее, чем любой вариант в последовательности, В предпочтительнее, чем А. Контрпримером может послужить лексико-графическое предпочтение: набор из благ А и В в количествах (А1, В1) предпочтительнее другого набора (А2, В2), тогда, и только тогда, когда либо A1 > A2 либо (A1 = A2 и B1 > B2). В таком ранжировании предпочтений наборы (1,1; 1), (1,01; 1), (1,001; 1) …, предпочтительнее (1; 2), который предпочтительнее (1; 1). Можно сказать, что первый компонент набора благ несравнимо важнее второго, потому что никакое дополнительное количество блага В не может компенсировать малейшую потерю блага А^[165]. Проще говоря, компромисс невозможен. Таким образом, эти предпочтения не могут быть представлены кривыми безразличия. Если лексико-графические предпочтения редко применимы к обычным потребительским благам, они могут иметь значение при политическом выборе. Избиратель может предпочесть кандидата А кандидату В, потому что у первого более четкая позиция по вопросу о запрете абортов либо если у них одинаковая позиция по этому вопросу и А предлагает более низкие налоги, чем В. Для таких избирателей мирская ценность денег ничто в сравнении со священным даром жизни.

Если предпочтения агента полные, транзитивные и последовательные, мы можем представить их функцией непрерывной полезности u, которая присваивает число u (А) каждому варианту (А). Вме с то того что бы говорить, что рациональный агент выбирает наилучший осуществимый вариант, мы можем сказать, что агент максимизирует полезность. В данной фразе полезность – всего лишь условное обозначение для предпочтений с определенными свойствами. Чтобы это понять, можно отметить, что единственное требование для функции u, чтобы она могла представить порядок предпочтений, заключается в том, что А предпочтительнее В тогда, и только тогда, когда u (А) > u (B). Если u всегда положительно е, v = u2 также может представить тот же порядок предпочтений, хотя v присваивает бо́льшие или (для < 1) меньшие значения, чем u. Абсолютные числа значения не имеют, только их относительные или порядковые (ordinal) величины. Таким образом, идея максимизации полезности не предполагает, что агент занят добычей максимально возможного количества некоего психического вещества. Она, однако, исключает такие иерархии ценностей, которые воплощены в лексико-графических предпочтениях. Они не могут быть представлены функцией полезности.

Количественная полезность и отношение к риску

Часто агенты сталкиваются с рискованными альтернативами, то есть с выбором, который при известных вероятностях может иметь более одного возможного варианта исхода. Может показаться, что рациональный агент выберет вариант с наибольшей ожидаемой полезностью, включающей как выигрыш от каждого исхода, так и вероятность его выпадения. Сначала для каждого варианта агент проведет оценку полезности каждого следствия с точки зрения его вероятности, суммирует все результаты, а затем выберет вариант с максимальной суммой.

Однако порядковая полезность не позволяет нам разъяснить эту идею. Предположим, есть два варианта – А и В. А может произвести результат О1 или О2 с вероятностью ½ и ½, тогда как В может дать результат О3 или О4 с вероятностями ½ и ½. Возьмем теперь функцию полезности u, которая присваивает значения 3, 4, 1 и 5 для соответственно О1, О2, О3, О4. Ожидаемая порядковая полезность для А составляет 3,5, а для В – 3. Если мы вместо этого будем использовать функцию v = u², значения будут составлять 12,5 и 13. И та и другая функции представляют предпочтения, но они выделяют в качестве наилучших разные варианты. Ясно, что такой подход бесполезен.

Можно добиться лучшего результата, но с некоторыми концептуальными издержками. Подход, который связывают с именами Джона фон Неймана (John von Neumann) и Оскара Моргенштерна (Oskar Morgenstern), показывает, что вариантам можно присваивать значения полезности, которые имеют количественное (или кардинальное), а не только порядковое (или ординальное) значение. Примером присваивания количественных значений может служить температура. Меряем мы температуру в градусах по Цельсию или по Фаренгейту, это не влияет на истинность высказывания «Средняя температура в Париже выше, чем средняя температура в Нью-Йорке» (если бы температура измерялась порядковым образом, высказывание не имело бы смысла). Истинность же высказывания «В Париже в два раза жарче, чем в Нью-Йорке», напротив, зависит от выбора шкалы измерения. Однако хотя истинность конкретных высказываний об интенсивностях зависит от шкалы измерения, для других высказываний это не так. Истинность высказывания «Разница температур между Нью-Йорком и Парижем больше, чем между Парижем и Осло», например, не зависит от выборы системы измерения. Сходным образом мы можем сконструировать количественные меры полезности, которые отражают (помимо прочего, как мы увидим) интенсивность предпочтений, а не только порядковое ранжирование вариантов. Они дают нам возможность сравнить выигрыш (или проигрыш) в полезности при переходе от х к (х+1) и от (х+1) к (х+2), то есть позволяют говорить о возрастающей или снижающейся предельной полезности (marginal utility), лишенных смысла при измерении порядковой полезности.

Технические детали такого конструирования нас касаться не должны, поскольку для настоящих целей достаточно простой базовой идеи. Мы начнем с допущения, что у агентов есть предпочтения по отношению не только к вариантам выбора, но к лотереям (lotteries) вариантов, включая выродившуюся лотерею (degenerate lottery), состоящую в безусловном получении базового выигрыша. Для любого конкретного набора вариантов или призов лотерея определяет вероятность получения каждого из них с суммарной вероятностью, равной 1. Предполагается, что агенты в таких лотереях имеют полные и транзитивные предпочтения. Кроме того, считается, что для предпочтений действует аксиома независимости: на предпочтения, оказываемые лотереям p и q, не влияет их комбинирование одним и тем же образом с третьей лотереей r. Эффект определенности, о котором говорилось в главе VII и который будет еще обсуждаться в главе XII, нарушает эту аксиому.

Наконец, предполагается, что предпочтения демонстрируют форму непрерывности, определяемую следующим образом. Предположим, базовые варианты включают лучший элемент А и худший элемент В. Мы произвольно присваиваем им значения полезности 1 и 0. Непрерывность означает, что для любого промежуточного варианта С есть вероятность р (С), которая делает агента безразличным к тому, получить С наверняка или поучаствовать в лотерее, которая даст ему А с вероятностью р (С) и В с вероятностью 1 – р (С)^[166]. Затем мы принимаем кардинальную полезность u (С) равной р (С). Это число является, конечно, произвольным, потому что такими же являются конечные полезности. Предположим, мы присвоим значения М и N соответственно элементам А и В (M > N). Определяем полезность С как ожидаемую полезность лотереи pM + (1 – p) N = Mp – N – N p = (M – N) p + N.

Полученный класс функций полезности гораздо меньше, чем класс функций порядковой полезности^[167]. Легко видеть, что если вариант Х имеет бо́льшую ожидаемую полезность, чем Y, в соответствии с одной функцией, то это же он будет иметь и в соответствии с другой. Так, мы можем с уверенностью утверждать, что рациональный агент максимизирует ожидаемую полезность.

Функции количественной полезности имеют важное свойство линейности по вероятности. Давайте введем обозначение XpY, означающее лотерею, в которой предлагается вероятность р получения Х и (1 – р) получения Y. При использовании шкалы с конечной точкой 1–0 полезность u (X) равна вероятности q, при которой агент у безразлично, выбрать Х или лотерею A q B. Точно так же полезность u (Y) равна вероятности r, при которой агенту безразлично, выбрать Y или лотерею ArB. XpY, таким образом, предлагает полезность, эквивалентную шансу р на получение А с вероятностью q и шансу (1 – р) на получение А с вероятностью r. Таким образом, полезность XpY составляет pq + r (1 – p), то есть p раз полезность Х плюс (1 – р) раз полезность Y. Например, полезность вероятностной комбинации 3 шансов из 5 получить Х и 2 из 5 получить Y равна 3⁄5 q + 2⁄5 r.

Здесь возможны следующие возражения. Предположим, у фермера есть выбор между двумя культурами: традиционной разновидностью, которая с равной вероятностью может дать хороший или средний урожай в зависимости от погоды, и современной, которая с равной вероятностью может дать отличный или плохой урожай. Предположим, количественная полезность 3 и 2 для более старой культуры, 5 и 1 для более новой. Поскольку ожидаемая полезность новой культуры больше, то фермер должен выбрать ее. Но – и в этом суть возражения – разве при этом не упускается из виду то, что фермер может не иметь склонности к риску и неохотно примет любой вариант, допускающий настолько низкий уровень полезности, как 1? Возражение, однако, включает двойной счет, так как нежелание рисковать уже инкорпорировано в построение количественных полезностей. При допущении, что А, В и С получают значения 100, 0 и 60, u (C) вполне может составить 0,75 для человека, не склонного к риску, предполагая, что ему безразлично, получить 60 наверняка или участвовать в лотерее, в которой у него 25 %-й шанс ничего не получить и 75 %-й – получить 100. Подобный аргумент применим к присваиванию значений количественной полезности физическим объемам урожая.

В качестве еще одного примера рассмотрим получения разрешения опеки над ребенком (см. рис. XI.2). Горизонтальная ось может быть понята двояко – как предполагающая физическое разделение опеки (процент времени, проведенного с ребенком) либо вероятностное разделение (шансы получить по суду полную опеку). Количественная полезность равного разделения времени – AE, что больше, чем полезность AC 50 %-й вероятности полной опеки. (Здесь мы апеллируем к тому факту, что количественная полезность линейна по вероятности.) Причина в том, что большинство людей в подобной ситуации демонстрируют нежелание рисковать. Они соглашаются на совместную опеку, потому что 50 %-й риск не иметь возможности видеть ребенка слишком не приемлем. Только если родитель полагает, что его или ее шансы получить полную опеку выше, чем q процентов, судебное разбирательство становится предпочтительнее совместной опеки. Значительное число разбирательств об опеке в судах свидетельствует не о склонности родителей к риску, а о принятии ими желаемого за действительное, выражающемся в переоценке своих шансов на получение полной опеки над ребенком.

РИС. XI.2

Неприятие риска и убывающая предельная полезность

Несмотря на верность общего хода рассуждений, предшествующее изложение может направить по неверному пути. Некоторые работы на эти темы склонны стирать различие между неприятием риска и уменьшающейся предельной полезностью. Для развития этой идеи мне потребуется ввести концепцию, которая, как подсказывает интуиция, имеет смысл, хотя ее (до сих пор) было нелегко измерить. Это идея внутренней полезности (intrinsic utility) некоего блага, отражающая интенсивность предпочтений агента. Интроспекция со всей очевидностью показывает, что некоторые блага или навыки дают огромное наслаждение, другие – простое удовлетворение, еще одни вызывают легкое раздражение, а какие-то просто ужасны. Очевидно, что представлять различия между ними в категориях количественных предпочтений («Я предпочитаю рай аду точно так же, как я предпочитаю четыре яблока трем») – значит пользоваться крайне обедненным представлением о благополучии или пользе. Тот факт, что у нас нет надежного способа присваивания числовых значений внутренним уровням удовлетворенности или неудовлетворенности, не свидетельствует о безнадежности самой идеи. В равной мере наша неспособность квантифицировать и сравнивать уровни удовлетворенности разных индивидов не доказывает, что идея сравнения межличностного благополучия лишена смысла.

РИС. XI.3

В этой перспективе может быть понята идея убывающей предельной полезности многих благ. Для бедного человека первые доллары имеют бо́льшую полезность, но каждый следующий доллар становится менее ценным с субъективной точки зрения. Каждый курильщик знает, что самая лучшая сигарета – первая, утренняя, что от курения получаешь больше удовольствия, если сдерживаешь себя и не куришь слишком часто. По сути выкуривание сигареты имеет два эффекта: производство удовольствия в настоящем и уменьшение удовольствия от сигарет, которые будут выкурены в будущем.

Второй эффект, однако, необязательно должен быть негативным. Обратимся еще раз к случаю с опекой над ребенком. Полдня, проведенные с ребенком один раз в две недели, могут принести родителю не столько радость, сколько фрустрацию. Полдня каждые выходные приносят в два раза большее удовольствие, потому что укрепление эмоциональной связи, благодаря более частым встречам, делает их ценными для обеих сторон. На другом конце временно́го спектра сверхудовлетворение от пребывания с ребенком в течение семи дней в неделю превосходит соответствующее субъективное восприятие пребывания с ним шесть дней и т. д. за счет преимущества неограниченного планирования, которую обеспечивает полная опека. Фактически общение с ребенком имеет возрастающую предельную (действительную) полезность, как показано на рис. XI.3.

Горизонтальная ось интерпретируется как процент времени, проведенного с ребенком. По указанной выше причине каждый дополнительный час более ценен, чем предшествующий. Это утверждение прекрасно совместимо с анализом, на котором основан рис. XI.2. Предельная полезность времени, проведенного с ребенком, может снижаться, если понимается как количественная полезность, но возрастать – если понимается как действительная. Из факта, что только первая часть этого утверждения может быть измерена, не следует, что вторая его часть лишена смысла.

Хотя функции количественной полезности всегда порождаются двумя лежащими в их основе психологическими факторами – отношением к риску и действительной полезностью, их нельзя измерять раздельно. Строго говоря, мы не можем знать, является кривая OED на рис. XI.2 производной от нейтральности риска в сочетании со снижающейся предельной действительной полезностью времени, проведенного с ребенком, или от неприятия риска в сочетании с возрастающей предельной внутренней полезностью этого времени. В конкретном случае интуиция может подсказать нам, насколько та или иная интерпретация более правдоподобна. Некоторые родители относятся ко времени, проведенному с детьми, так же, как бабушки и дедушки, – небольшими дозами неплохо, но в больших количествах утомляет. В то же время такие родители могут не слишком беспокоиться о риске полного отсутствия общения с ребенком (нейтральное отношение к риску). Другие родители могут отличаться в обоих отношениях, порождая такие же функции количественной полезности. Повторю снова и снова: такие утверждения не могут быть строгими (пока), но очевидно, что они имеют смысл^[168].

Рациональные убеждения

Мы заканчиваем обсуждение первого компонента рационального выбора – выбор наилучших средств для осуществления своих желаний с учетом убеждений. Ясно, что это только необходимое, но недостаточное условие для рациональности. Если я хочу убить соседа и считаю, что лучший способ кого-то убить – сделать его куклу и воткнуть в нее булавку, я буду действовать рационально (в том, что касается первого компонента), если сделаю куклу соседа и воткну в нее булавку. Но, за исключением особых обстоятельств, такое убеждение вряд ли рационально^[169].

Рациональные убеждения формируются посредством обработки имеющихся данных с использованием процедур, которые в среднем должны с наибольшей вероятностью формировать истинные убеждения. Предположим, мы хотим получить представление о вероятности дождя 29 ноября, то есть ровно через неделю. Возможно, нам придется всего лишь просмотреть статистику выпадения осадков в предшествующие годы и предположить, что (ожидаемое) будущее будет похоже на прошлое. Но по мере приближения 29 ноября настоящая ситуация с осадками может заставить нас изменить ожидания. Если в ноябре часто идет дождь, а небо день за днем остается безоблачным, мы можем сделать вывод, что существует фронт высокого давления, который делает дождь 29 ноября менее вероятным.

Процесс пересмотра убеждений часто называют обучением Байесовым методом (названным так по имени священника XVIII века Томаса Байеса). Предположим, что мы имеем первоначальное (предварительное) субъективное распределение вероятностей, касающихся различных положений вещей. В приведенном примере предварительное распределение было выведено из частотности в прошлом. В других случаях это может быть просто догадка. На основании своей интуиции я, например, могу присвоить 60 %-ю вероятность тому, что премьер-министр компетентен. Мы можем наблюдать за действиями, которые он предпринимает на должности, и за их результатами, например коэффициентом роста экономики. Предположим, мы можем сформировать оценку вероятности этих наблюдений с учетом компетентности премьер-министра. При компетентном премьер-министре у нас 80 %-е ожидание хорошего результата, при некомпетентном – 20 %. Байес показал, как скорректировать наши первоначальные вероятности, касающиеся компетентности премьер-министра, с учетом наблюдений.

Предположим, что есть только два возможных исхода – хороший и плохой, и что мы наблюдаем хороший. Если мы присваиваем р (а) вероятности, что будет получено а, и р (а|b) условной вероятности (conditional probability) получения а, если будет получено b, мы предположили, что р (премьер-министр компетентен) = 60 %, р (премьер-министр некомпетентен) = 40 %, р (хороший исход | премьер-министр компетентен) = 80 % и р (плохой исход | премьер-министр некомпетентен) = 20 %. Мы пытаемся вычислить р (премьер-министр компетентен | хороший результат). Для обозначения мы используем буквы а и b, соответственно для компетентности и хорошего исхода. Тогда в начале мы можем отметить p (а|b) = p (a&b) / p (b) (*)

Условная вероятность p (а|b) равна вероятности получения а и b, поделенной на вероятность b. Это вытекает из интуитивного предположения, что p (a&b) равна p (b), у множенной на p (а|b). Разделив обе части этого уравнения на р (b), мы получаем уравнение (*).

Снова используя уравнение (*), поменяв местами a и b, мы имеем p (b|a) = p (a&b) / p (a), что равнозначно p (a&b) = p (b|a) p (a).

Подставляя последнее выражение в (*), мы получаем p (a|b) = p (b|a) p (a) / p (b). (**)

Есть два способа, которым может произойти b (хороший исход) с компетентным или некомпетентным премьер-министром. Вероятность того, что случится одно из двух взаимоисключающих событий, является суммой вероятностей каждого события. Мы, таким образом, можем записать p (b) = p (b&a) + p (b&не-а), которое, согласно рассуждению в абзаце, следующим за (*), равнозначно p (b|a) p (a) + p (b|не-а) p (не-а).

Если мы подставим это выражение для p (b) в (**), получим теорему Байеса p (a|b) = p (b|a) p (a) / [p (b|a) p (a) + p (b|не-а) p (не-а)].

Замещение числовых вероятностей в правой части этого уравнения показывает, что p (a|b) = 80 %, то есть наблюдение успешного исхода повышает вероятность того, что премьер-министр компетентен, с 60 до 80 %. Наблюдение второго и третьего положительного исхода поднимут его до 91 и 97 %^[170]. Если, по первоначальным оценкам другого человека, р (а) = 0,3, а не 0,6, три последующих позитивных наблюдения поднимут его оценку сначала до 0,53, потом до 0,75 и, наконец, до 0,89. Таким образом, возможно, что не имеет значения, надежными или ненадежными были первоначальные предположения, поскольку по мере поступления новой информации откорректированные убеждения становятся все более достоверными. Со временем первоначальная разница во мнениях может быть нивелирована новыми данными^[171]. Заметим (глава XXIII), что каждый новый фрагмент информации оказывает меньшее воздействие, чем предыдущий.

Оптимальное инвестирование в сбор информации

Третий компонент рационального действия – оптимальное инвестирование ресурсов (таких как время или деньги) в добывание новой информации. Как показано на рис. XI.1, есть несколько детерминант этого оптимума. Во-первых, какое количество информации рационально получить, зависит от желаний агента^[172]. Например, агент, который не слишком заботится о наградах в отдаленном будущем, не будет много вкладывать в определение срока службы товара длительного пользования. Очевидно, что имеет смысл собирать больше информации при принятии важного решения, например при покупке дома, чем при выборе между двумя бутылками одинаково дорогого вина. В последнем случае можно просто подбросить монету, если предполагаемые издержки на определение того, что лучше, превосходят ожидаемую выгоду (основанную на предварительном знании качественного диапазона для вина в данной ценовой категории) от употребления вина более высокого качества.

Желания и предварительные представления совместно определяют выгоды, ожидаемые от новой информации. Иногда можно с высокой точностью сказать, сколько дополнительных человеческих жизней будет спасено благодаря определенному анализу на рак или, переводя все на уровень агента, насколько вероятно, что будет спасена его жизнь. Ценность жизни зависит от того, как ее обменивают на другие желаемые цели. Согласно одному расчету, для того чтобы подвигнуть человека, занятого на опасной работе (например, при добыче угля), принять один шанс гибели от несчастного случая из тысячи на протяжении года, потребуется премия около 200 долларов в год. Таким образом, в тот момент, когда был проведен этот расчет, ценность жизни составляла около 200 тысяч долларов^[173]. Предполагаемые издержки на получение новой информации, определяемые предшествующими убеждениями, также иногда могут быть определены. Для того чтобы диагностировать рак прямой кишки, принято проводить шесть недорогих анализов кала. Выгоды от первых двух анализов велики. Однако для каждого из четырех последних анализов издержки на определение (даже не на лечение) дополнительных случаев рака, как выяснилось, составляют соответственно 49 150, 469 534, 4 724 695 и 47 107 214 долларов.

Оптимальный поиск информации может зависеть от результатов самого поиска (на рис. XI.1 на это указывает петля). Когда тестируется новый медицинский препарат, принимается предварительное решение давать его лишь одной из двух групп пациентов. Однако когда препарат за короткое время показывает хорошие результаты, становится неэтичным скрывать его от контрольной группы. Этот аргумент применим и к отдельному рациональному агенту. Представим: я в лесу собираю ягоды. Ягоды растут группами, поэтому я готов потратить некоторое время на поиски прежде, чем начать сбор. Если мне повезет и я сразу найду ягодное место, то с моей стороны будет глупо продолжать поиск.

Мы можем рассматривать сбор информации как теневое действие (shadow action), сопровождающее основное. Прежде чем что-то делать, мы должны решить, сколько информации нужно собрать. Иногда теневое и основное действия могут совпадать, по крайней мере частично. Предположим, лидеры государства оценивают целесообразность начала войны против другого государства. В качестве примера можно взять вторжение Германии во Францию в 1940 году. Информация имела ключевое значение при принятии окончательного решения. Руководители страны должны были знать объективные возможности предполагаемого противника, а также «организацию, обычаи и привычки вражеской армии» (из немецкой инструкции «Обязанности сотрудников Генерального штаба»). Большая часть такой информации может быть собрана традиционным методами, включая шпионаж. Однако чтобы определить моральное состояние врага, его боевой дух, единственное средство – сразиться с ним.

Неопределенность

Два последних примера – сбор ягод и подготовка к войне – также помогают нам обнаружить ограничения теории рационального выбора, а точнее, одно из двух ее ограничений. В качестве инструмента объяснения эта теория может потерпеть неудачу одним из двух способов. С одной стороны, она может не суметь предсказать, что будут делать люди в конкретной ситуации. С другой стороны, люди могут не оправдать эти прогнозы, вне зависимости от того, насколько четко они были сформулированы. Второй тип неудачи, иррациональность, станет темой следующей главы. Первый – неопределенность – является предметом следующих замечаний.

Агент может не суметь определить наилучший элемент в наборе осуществимых возможностей по одной из двух причин. Потребителю может быть безразличен выбор между двумя вариантами, которые в равной и наибольшей степени хороши. В обыденных ситуациях это происходит, когда потребитель сталкивается с выбором между двумя идентичными банками супа в супермаркете. В нетривиальных случаях варианты могут различаться по нескольким параметрам, так что эти различия в точности взаимно уравновешивают друг друга. Нетривиальные случаи редки, но все же существуют. Если мне предложено выбрать между двумя автомобилями, различающимися ценой, уровнем комфорта, внешним видом, скоростью и так далее, я, возможно, предпочту один, а не другой, будучи в действительности к ним безразличен. Если бы я не был безразличен, то 5 %-я скидка на одну машину должна была бы склонить в пользу этого варианта. Интуиция подсказывает, что такое вряд ли случится.

РИС. XI.4

Предпочтения потребителя могут быть неполными. Предположим, я осмотрел пять моделей автомобилей – А, В, С, D, E, расставив их, как показано на рис. XI.4 (стрелки обозначают отношения предпочтений). Моя неспособность сравнить С и D не имеет значения, потому что я ни один из них не выберу.

Невозможность сравнить А и В, напротив, ставит меня в затруднительное положение. Да, я могу попытаться собрать дополнительную информацию, но как я определю, что игра стоит свеч? Вскоре я вернусь к этой проблеме, однако прежде позвольте указать на другой и, может быть, более важный источник неполных предпочтений. Как правило, выбор того или иного варианта задан предпочтением определенного результата. Я склоняюсь к некоему варианту, потому что его итог, то есть его ожидаемая полезность в сравнении с другими вариантами, для меня предпочтителен. Если же это скорее неопределенная или неизвестная, а не рискованная ситуация (глава VII), я не имею возможности сравнить результаты^[174]. Говоря бессмертными словами доктора Джонсона, «жизнь коротка, и не следует тратить слишком большую ее часть на размышления о том, как ее следует потратить: размышления, которые те, кто начинает их из благоразумия и продолжает с искусностью, должны после долгих затрат мысли закончить наугад. Чтобы предпочесть один будущий образ жизни другому на справедливых основаниях, требуются способности, которым Господь не соблаговолил нас наградить»^[175].

Дальнейшая неопределенность возникает из-за сложности определения оптимальных затрат на сбор информации. Когда я собираю ягоды на незнакомой территории, сколько времени я должен искать самое ягодное место и когда именно должен начать их собирать? Если только я сразу не напал на ягодное место, имеет смысл какое-то время продолжать поиски. При этом я не хочу заниматься поисками до ночи, потому что тогда наверняка уйду домой с пустой корзиной. Между нижним и верхним пределом во времени, которое нужно потратить на поиски, лежит обширный интервал неопределенности.

Иная проблема возникает в случае подготовки к войне. Если основное и теневое решения совпадают, то сторона, занятая подготовкой, все равно обречена (по крайней мере частично) оставаться в состоянии неопределенности. Теория рационального выбора не может служить верным ориентиром в таких случаях, будучи эффективной в четко очерченных ситуациях, в которых многое известно (таких как анализы на рак, например), но гораздо менее полезна в незнакомой обстановке.

Тратить меньше времени, определенного нижней границей, и больше, чем допускает верхняя, было бы иррационально. Ни один акт выбора, который агент совершает внутри этого интервала, не может быть охарактеризован как иррациональный. Можно подумать о том, чтобы отказаться от идеи рациональности в пользу идеи не-иррациональности. Эта откорректированная версия данной теории позволила бы нам объяснять больший диапазон вариантов поведения при более скромных возможностях прогнозирования. Большинство сторонников этой теории, думаю, не захотели бы пересматривать ее в таком ключе. То, что их прежде всего привлекает к этой теории, – это именно открываемая ею перспектива получения однозначных предсказаний. Ей это удается благодаря элементарному математическому факту: любая удобная для анализа (well-behaved) функция полезности, определенная на удобном для анализа достижимом множестве, дает максимальное значение для единственного члена этого множества. Взаимодействие между достижимым множеством и кривыми безразличия на рис. IX.1 дает хорошее представление о простоте этой идеи, демонстрирующей все, на что она способна.

Самый важный источник неопределенности убеждений возникает при стратегическом взаимодействии, когда каждый агент формирует свои убеждения о том, что с наибольшей вероятностью будут делать другие на основании их убеждений, зная при этом, что аналогичным образом они рассуждают в отношении него самого. В некоторых случаях, рассматриваемых в главе XIX, структура вознаграждения не позволяет агентам сойтись на общем наборе убеждений.

Рациональность насквозь субъективна

Позвольте завершить обсуждение теории рационального выбора, снова подчеркнув ее радикально субъективную природу. Наверняка кто-то понимает слово рациональный в объективном смысле, подразумевая, что рациональный агент тот, кто принимает решения, которые делают его жизнь лучше в соответствии с объективными критериями, такими как долгая продолжительность жизни, здоровье и доход. Однако при таком понимании эта идея не будет иметь никакой объясняющей способности. Как я подчеркивал, последствия решения не могут его объяснить. Только ментальные состояния, которые предшествуют решению, позволяют нам объяснить действия как оптимальные с точки зрения агента, а не характеризовать их как полезные или благотворные с точки зрения постороннего наблюдателя (или того же агента в следующий момент времени).

Предположим, я страдаю от глубокой неспособности откладывать удовлетворение, то есть не в состоянии принимать в расчет будущие последствия настоящего поведения. Допустим также, что ученые изобрели таблетку дисконтирования, которая усилит вес будущих вознаграждений в настоящих решениях. Если я приму таблетку, моя жизнь улучшится. Мои родители будут рады, если я ее приму. Оглядываясь назад, я сам буду доволен тем, что принял ее. Но если у меня есть выбор – принимать таблетку или не принимать, я откажусь от нее, если я рационален. Любое поведение, которое может вызвать таблетка, уже находится для меня в зоне достижимости. Я мог бы бросить курить, начать заниматься зарядкой или откладывать деньги прямо сейчас, но я этого не делаю. Поскольку я не хочу это делать, я не захочу принять таблетку, которая заставит меня это делать. Точно так же эгоистичный человек откажется от «таблетки альтруизма», а альтруист откажется от «таблетки эгоизма». Если я люблю свою семью и отчасти готов пожертвовать ради нее своим гедонистическим образом жизни, я отказался бы от таблетки с двухступенчатым эффектом понижения их благополучия, как отказался бы от любого варианта (например, дорогого обеда для себя), который произвел бы тот же эффект в один этап.

Чтобы усилить этот аргумент, предположим, что человек потребляет х сегодня и y завтра и что его коэффициент дисконтирования за один период составляет 0,5 (ему безразлично, получить одну единицу полезности завтра или пол-единицы сегодня). Примем для простоты, что u (x) = x и u (y) = y. Дискон тированная настоящая ценность его потребительского потока составляет x + 0,5y. Предположим, человек узнает, что завтра он будет испытывать боль, которая снизит полезность его потребления на 0,5. Теперь дисконтированная настоящая ценность его потребления x + 0,25y. Если рациональному агенту предложат бесплатный аспирин, который снимет боль, он его, естественно, примет, тем самым восстановив первоначальную настоящую ценность. Если бы он принял таблетку, которая индуцирует коэффициент дисконтирования, равный 1 (но не принял бы аспирин), исход был бы тем же в том смысле, что агенту был бы безразличен выбор между двухвременным потоком и одновременной полезностью x + 0,5y. Если бы агент принял аспирин и если эффект был бы таким же, как от таблетки дисконтирования, то почему бы ему не принять эту таблетку? Причина в том, что выбор такого варианта сдерживается потребностью в том, чтобы потребление, обусловленное приемом таблетки, превосходило таковое без нее, оцененное с точки зрения первоначальных предпочтений. Для выбора аспирина такого ограничения не существует, потому что нет разницы между предпочтениями до его приема и после. Даже без аспирина я предпочитаю иметь завтра возможность избавиться от боли. Когда это положение войдет в мой поведенческий репертуар, я решу его реализовать. Между тем поток полезности, вызванный таблеткой дисконтирования, уже присутствует в репертуаре, но я решаю им не пользоваться^[176].

Другими словами, на выбор нужно смотреть глазами агента. Близорукому человеку, потерявшему свои очки, близорукость может помешать их найти. Он попал в ловушку^[177]. Похожим образом рациональный агент может оказаться в ловушке убеждений, в которой он застрянет с ложной верой в то, что предполагаемые издержи на проверку убеждения слишком высоки. Таким образом, женщины, практикующие обрезание, могут находиться в ловушке убеждений. Бамбара из Мали верят, что клитор убьет мужчину, если вступит в контакт с пенисом во время совокупления. В Нигерии некоторые племена считают, что если головка ребенка во время родов коснется клитора, ребенок умрет. В Польше существовало распространенное убеждение, что если кто-то, кому под кожу вшит дисульфирам, выпьет, он умрет. На самом деле дисульфирам фармакологически инертен. Ложное убеждение, тем не менее, удерживает людей от его проверки.

Рациональность верований и их истинность – это совершенно разные вещи. Если истина – это отношение между убеждением и миром, рациональность – это особенность отношения между убеждением и фактами, которыми обладает агент. Хотя рациональность требует от агента вложений в информацию, этот вклад всегда ограничен ожидаемыми (и предполагаемыми) затратами и прибылями. Если считается, что сбор дополнительной информации имеет слишком высокие альтернативные издержки (opportunity costs), как это бывает перед лицом неминуемой опасности, возможно, рациональнее воздержаться от такого инвестирования. Если считается, что это влечет высокие прямые издержки (direct costs), как в случае с проверкой веры в то, что с имплантированным дисульфирамом пить смертельно опасно, только иррациональный человек будет делать подобные вложения. Обобщенно говоря, многие убеждения следует принимать за чистую монету из вторых рук, поскольку если мы возьмемся их проверять, то нам будет некогда заниматься собственной жизнью.

Любое объяснение поведения, основанное на выборе, субъективно. Хотя не все субъективные объяснения предполагают прозрачность агентов для самих себя и неустанные поиски оптимальности, составляющие отличительную особенность объяснений посредством рационального выбора. В следующей главе я буду рассматривать некоторые объяснения, которые отступают от теории рационального выбора в том или ином аспекте.

Библиографические примечания

Отношения между разумом (в том смысле, в каком это слово употребляется в главе IV) и рациональностью я развиваю в моей инаугурационной лекции в «Коллеж де Франс» «Разум и доводы» (Raison et raisons. Paris: Fayard, 2006). Подробнее о Вебере и рациональности можно прочесть в моей статье «Рациональность, экономика и общество» (Rationality, economy, and society // Turner S. (ed.). T e Cambridge Companion to Weber. Cambridge University Press, 2000). Классическое изложение теории полезности можно найти в «Играх и решениях» Р. Д. Льюса и Х. Райффы (Льюс Р., Райффа Х. Игры и решения. М.: Иностранная литература, 1962). Стоит посмотреть и оригинальную работу Дж. фон Неймана и О. Могенштерна «Теория игр и экономическое поведение» (Нейман Дж. фон, Могенштерн О. Теория игр и экономическое поведение. М.: Наука, 1970). Выдающееся изложение теории рационального выбора (и ее проблем) есть в книге «Рациональный выбор в неопределенном мире» Р. Хести и Р. Доуза (Hastie R., Dawes R. Rational Choice in an Uncertain World. T ousand Oaks, CA: Sage, 2001). Я подробно обсуждаю опеку над детьми в главе 3 «Соломоновых решений» (Solomonic Judgments. Cambridge University Press, 1989). Отличное введение в теорию Байеса можно найти во «Введении в байесовский вывод и Байесово решение» Р. Винклера (Winkler R. An Introduction to Bayesian Inference and Decision. Gainesville, FL: Probabilistic Publishing, 2003). На мой аргумент о том, что рациональный человек не станет принимать таблетку дисконтирования, повлиял обмен мнениями с Гэри Бекером (Gary Becker) и Питером Даймондом (Peter Diamond); см. также «Рассуждения о формировании терпения. Необходимость концептуальных различений» О. Дж. Скога (Skog O. J. T eorizing about patience formation: T e necessity of conceptual distinctions // Economics and Philosophy. 2001. No. 17. P. 207–219). Идею убеждений как ловушки я взял из Дж. Макки «Пеленание ног и инфибуляция» (Mackie G. Ending footbinding and infibulation: A convention account // American Sociological Review. 1996. No. 61. P. 999 – 1017). Полезное исследование о важности шпионажа в подготовки к войне – книга «Странная победа. Завоевание Гитлером Франции» Э. Мея (Мэй Э. Странная победа. М.: АСТ, 2009). Информацию об имплантации дисульфирама в Польше я почерпнул из книги В. Осетински «Алкоголизм: грех или болезнь?» (Osiatynski W. Alcoholism: Sin or Disease? Warsaw: Stefan Batory Foundation, 1997), а данные о ее неэффективности из Дж. Йонсен и Дж. Мерленд «Препарат дисульфирама замедленного действия: экспериментальные и клинические результаты» (Johnsen J., Mørland J. Depot preparations of disulf ram: Experimental and clinical results // Acta Psychiatrica Scandinavica. 1992. No. 86. P. 27–30).

XII. Рациональность и поведение

Игнорирование издержек на принятие решений

Идея рациональности обладает сильной нормативной привлекательностью. Для того, что мы делаем, мы хотим иметь основания – желания и убеждения, в свете которых наши действия выглядели бы рациональными. В действительности наше желание действовать с каким-то основанием, то есть наше преклонение перед рациональностью, может быть таким сильным, что приведет к иррациональному поведению^[178]. Мы можем определить гиперрациональность как склонность к поиску абстрактно оптимального решения, то есть решения, которое было бы оптимальным, если бы мы игнорировали издержки на сам процесс принятия решения. Это издержки троякого рода: (1) стоимость средств принятия решения, (2) стоимость побочных эффектов принятия решения, (3) альтернативные издержки принятия решения, то есть стоимость других вещей, которые могли бы быть сделаны, вместо того чтобы заниматься принятием решения. Позвольте кратко проиллюстрировать эти разновидности.

Гиперрациональность, возникающая из игнорирования издержек (1), может иметь место при сравнительном шопинге, когда (предполагаемая) экономия от того, что товар найден по самой низкой цене, меньше суммы, затраченной на поездку из одного магазина в другой. Туристы на юге Франции пересекают границу с Испанией, чтобы купить дешевые сигареты, как будто бензин ничего не стоит. Игнорирование издержек (2) может порождать гиперрациональность в случаях оспаривания опеки над ребенком. Суд может защищать интересы ребенка, определяя, кто из родителей больше подходит для опеки^[179]. Как только этот вопрос решен, у суда есть веские основания присудить опеку одному из родителей. Однако в юридически-психологическом процессе оценки относительной пригодности к опеке ребенку может быть нанесен непредвиденный ущерб. С учетом поставленной цели более рациональной процедурой могло бы быть подбрасывание монетки или сохранение традиционной презумпции материнской опеки.

Игнорирование альтернативных издержек можно проиллюстрировать замечанием доктора Джонсона в разговоре с Босуэллом о том, чему необходимо учить детей прежде всего. «Сэр, то, чему вы их прежде всего научите, имеет не больше значения, чем то, какую ногу вы первой вдеваете в брюки. Пока, сэр, вы стоите и обсуждаете, с какой ноги лучше начать, брюки так и остаются ненадетыми. Пока вы обдумываете, сэр, какой из двух вещей следует научить ребенка, другой мальчик уже выучит обе»^[180]. Опять-таки подбросить монету, возможно, было бы рациональнее.

Или возьмем врача, который прибывает на место происшествия и решает, какие меры следует принять в первую очередь. Хотя сначала он должен осмотреть пациента, его поведение будет ошибочным, если он потратит на это столько времени, что пациент умрет у него на руках («Операция прошла успешно, но больной умер»). Некоторые сталкивались с таким опытом, собирая ягоды. Можно так долго искать ягодное место получше, что наступит ночь. Даже если экономия от сравнительного шопинга превышает расходы на транспорт, это поведение может оказаться иррациональным из-за стоимости потерянного времени.

Некоторые канонические принципы рациональности

Под головоломкой я буду понимать наблюдаемое поведение, которое, как кажется, не поддается объяснению с позиции рационального выбора. Хотя некоторые головоломки при ближайшем рассмотрении могут потерять свой головоломный характер, с другими этого, однако, не происходит. Эксперименты и поведение в реальной жизни демонстрируют многочисленные примеры поведенческих моделей, которые нарушают каноны рациональности. В приведенном ниже выборочном списке канонических принципов я начну с фундаментальных, а потом перейду к более специфичным. Я ограничусь индивидуальным выбором; отклонения при интерактивном выборе обсуждаются в пятой части. Этот список может быть дополнен когнитивными аномалиями, которых я касался в главе VII.

1. При выборе между действием и бездействием рациональный агент не будет действовать, если предполагаемые затраты на полезность действия превышают ожидаемые выгоды от этой полезности.

2. Выбирая из двух зол, рациональный агент выберет меньшее.

3. Рациональный агент придает одинаковый вес альтернативным (opportunity) и прямым (direct) издержкам.

4. Рациональный агент никогда не отдаст предпочтения подмножеству множества возможностей, если можно получить полное множество.

5. Если рациональный агент предпочитает Х стакану, описываемому как наполовину полный, он также должен предпочитать Х стакану, описываемому как наполовину пустой.

6. В чисто азартной игре рациональный игрок, делая ставки, не будет обращать внимания на исходы, выпавшие предыдущим игрокам.

7. Решая вопрос о том, продолжать проект или закрыть его, рациональный инвестор будет обращать внимание только на настоящее значение будущих потоков полезности от двух опций.

8. Если в момент 1 агент будет планировать совершить действие Х в момент 2, он выполнит это действие в момент 2, если только к тому времени не изменятся его желания или убеждения.

9. При рискованном выборе рациональный агент будет выбирать средства в соответствии с ожидаемым исходом, а не с наихудшим (или наилучшим) сценарием.

10. На рынке, на котором играют рациональные агенты, окупаемость по всем активам должна быть (приблизительно) одинаковой^[181].

11. Если рациональный агент выбирает А из множества (А, В, С), он также выберет А из множества (А, В).

12. Рациональный агент не будет воздействовать на следствие, чтобы искоренить причину (при лечении пневмонии он будет принимать антибиотики, а не аспирин).

13. Если рациональный агент предпочитает верное получение вознаграждения Х получению вознаграждения Y с вероятностью q, он также предпочтет получение Х с вероятностью р получению Y с вероятностью pq (аксиома независимости теории количественной полезности).

14. Если рациональный агент делает Х, когда знает, что будет иметь место обстоятельство С (или намеривается делать Х, когда предполагается, что будет иметь место обстоятельство С), и делает Х, когда обстоятельство С не будет иметь места (или намеривается делать Х, когда не предполагается, что обстоятельство Х будет иметь место), он будет делать или намериваться сделать Х в условиях отсутствия информации об обстоятельствах.

15. Рациональный агент никогда не сделает предложение о сделке, если ее принятие раскроет информацию, в результате которой ожидаемая стоимость сделки станет отрицательной.

16. Если проступок вызывает желание отомстить, пострадавший, если он рационален, выдерживает время и наносит ответный удар при максимальной вероятности успеха или при минимальном риске для себя^[182].

17. При вызове на дуэль на шпагах рациональный агент будет брать уроки фехтования, если собирается принять вызов.

18. Прежде чем просить у кого-то руки, рациональный агент соберет информацию о поведенческих и эмоциональных склонностях избранницы.

Нарушения канона

Эти нормативно-принудительные принципы, как выясняется, повсеместно нарушаются. Ниже приведены примеры (с номерами, соответствующими номерам принципов, которые в них нарушены)^[183].

1. Парадокс голосования. Поскольку итоги ни одного общенационального голосования не зависели от одного поданного голоса, индивидуальный выбор никак не влияет на результаты, тогда как поход на избирательный участок может доставить значительные неудобства. И все же большое число людей голосуют^[184].

2. «Бо́льшую боль предпочитают меньшей». Участников эксперимента заставили прослушать две последовательности крайне неприятного шума. Обе включали 35-секундный очень громкий шум. В первом случае за этим следовало 15 секунд постепенно уменьшающегося (но по-прежнему крайне неприятного) шума. Когда их спросили, какую последовательность они готовы прослушать снова, участники выбрали последовательность, которая при всей очевидности была более неприятной.

3. «Парадокс выкошенной лужайки». В небольшом пригородном сообществе мистер Х косит траву на своей лужайке. Сын его соседа мог бы скосить ее за 12 долларов. Мистер Х не стал бы косить траву на лужайке своего соседа за 20 долларов.

4. «Головоломка рождественского клуба». Клиенты ежемесячно вносят сумму с низким процентом годовых или вообще без процента, которую они могут снять только в Рождество. В то же время у них имеются варианты с получением нормальных процентов или беспрепятственного снятия денег со счета.

5. «Парадокс кредитной карточки». Когда появились кредитные карточки, поддерживающее их лобби предпочитало, чтобы разница между наличными и карточкой была представлена как скидка за наличный расчет, а не как доплата за использование кредитной карты. Хотя эти описания логически эквивалентны, потребители с большей охотой пользовались карточками, если разница описывалась как скидка за оплату наличными.

6. Два заблуждения игроков. Если пять раз подряд выпадало красное, примерно половина игроков полагают, что есть вероятность более 50 %, что оно выпадет снова. Другая половина полагают, что есть вероятность менее 50 %, что выпадет черное.

7. Ошибка необратимых затрат. «Завершение проекта, в который было вложено 1,1 миллиарда долларов, представляет собой бессовестное разбазаривание денег налогоплательщиков» (сенатор Дентон, 4 ноября 1981 года). Эту ситуацию иногда называют ошибкой Конкорда – по названию дорогостоящего англо-французского авиалайнера, или ошибкой Вьетнама – по ассоциации с нежеланием США выводить свои войска из этой страны. Если вы купили билеты на какое-то мероприятие и сильный снегопад затрудняет вам дорогу, вы все равно можете на него поехать, хотя и отказались бы, если бы вам предложили билеты бесплатно.

8. «Головоломка дантиста». 1 марта я записываюсь к зубному врачу на 1 апреля. 30 марта я звоню ему, чтобы сказать, что не смогу прийти из-за (выдуманных) похорон кого-то из родственников. За этот период не произошло никаких изменений, просто прошло время. В частности, зуб по-прежнему болит.

9. Наилучший и наихудший сценарии. Пациенты, страдающие от рака, на поздних стадиях заболевания часто переоценивают шанс на выживание. Вместо паллиативной терапии, облегчающей боль, они выбирают агрессивную и болезненную химиотерапию, не приносящую особой пользы. Когда людей спрашивают, сколько они готовы заплатить, чтобы уменьшить вероятность маловероятного несчастья, они готовы заплатить одинаковую сумму за снижение вероятности как до одного шанса на миллион, так и до одного шанса на 10 миллионов.

10. Головоломка премии по акциям (the equity premium puzzle). Исторически прибыль по акциям гораздо выше, чем прибыль по облигациям. Человек, инвестировавший 1 доллар в акции 1 января 1928 года, получил бы 1 января 1998 года инвестиционный портфель стоимостью 1800 долларов. Тот, кто вложил доллар в облигации, получил бы портфель стоимостью 15 долларов. Загадка, почему такое расхождение не привело к росту стоимости акций, который сблизил бы доходность по акциям по отношению к доходности по облигациям.

11. Эффект нерелевантных альтернатив. Если каждая из опций А и В превосходит друг друга по одному или двум релевантным параметрам, у людей может возникнуть затруднение с выбором; они могут принять решение собрать дополнительную информацию о вариантах. Если в этом случае вводится третья опция С, которая (1) хуже А по обоим параметрам и (2) хуже В по одному параметру и лучше по другому, наблюдается тенденция выбирать А без дальнейших поисков.

12. «Головоломка холодной воды». В эксперименте участники, которых заставили поверить, что время, которое они могут продержать руки в очень холодной воде, является наилучшим показателем их продолжительности жизни, держали руки в воде дольше, чем те, кто не получил эту (ложную) информацию.

13. Эффект уверенности (глава VII). В проведенных экспериментах большинство участников предпочитали получить шестидневную поездку по Англии наверняка, нежели иметь 50 %-ю вероятность выиграть трехнедельный тур по Англии, Франции и Италии, но большинство также предпочитает 5 %-й шанс второго варианта 10 %-му первого.

14. Эффект дизъюнкции. Участники эксперимента, предполагающие, что выиграют в следующем раунде, на вопрос о том, будут ли они принимать в нем участие, склонны отвечать «да». Предполагая, что их ждет проигрыш, они склонны выражать такое же намерение. Если же они не знают, проиграют или выиграют, их намерения теряют определенность. Такой же эффект наблюдается в одноразовых «дилеммах заключенного»: человек в большей степени готов к сотрудничеству, если знает, что другой человек сотрудничал, чем когда ему известно, что тот отказался от сотрудничества, и (в этом и заключается эффект дизъюнкции) его готовность к сотрудничеству будет еще больше, если он не знает о выборе другого человека.

15. «Проклятие победителя». В этом эксперименте участникам предлагается выставить на торгах свою цену за участок земли, точную стоимость которого знает продавец, тогда как участникам торгов известно только то, что эта стоимость лежит в рамках определенного диапазона, в котором все значения одинаково вероятны. Кроме того, покупателям сказано, что если они приобретут участок земли, для них он будет на 50 % ценнее, чем для продавца, потому что они смогут более эффективно его эксплуатировать. Если предложение принимается, рациональные покупатели должны суметь сделать из этого вывод, что предполагаемая стоимость земли меньше той, которую они предложили. Если значения варьируют от 0 до 1000 и принимается предложение (например) 600, покупатель может из этого заключить, что реальная стоимость для продавца лежит где-то между 0 и 600 с предполагаемой стоимостью 300. Таким образом, для покупателя эта предполагаемая стоимость была бы 450, что меньше предложенной им цены. Поскольку так можно рассуждать о любом принятом предложении на торгах, рациональные покупатели никогда не должны в них участвовать. Однако в экспериментах (основанных на реальных случаях) все неизменно делают свои ставки.

16. «Поспешная месть». Одна пословица гласит: «Месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным». Еще одна утверждает: «Чем дольше месть откладывают, тем сильнее удар». Предположительно обе пословицы возникли как реакция на скоропалительную месть, тем самым подтверждая существование подобного феномена.

17. Пренебрежение эффективностью. Монтень писал: «Честь сражения заключается в соперничестве сердца, а не умения; вот почему я видел, как некоторые мои друзья, мастера в данной дисциплине, выбирали для дуэлей оружие, которое лишало их возможности пользоваться своими преимуществами и которое полностью зависело от удачи и прямоты, чтобы никто не смог приписать их победу фехтовальному мастерству, а не их достоинству».

18. «Жениться впопыхах, каяться не спеша». Эта пословица применима не только к браку в прямом смысле слова. Когда люди влюбляются в дом, они иногда так торопятся подписать контракт, что не замечают скрытые недостатки.

Альтернативы теории рационального выбора

Для объяснения этих головоломок существует широкий диапазон альтернатив объяснению с позиций рационального выбора. Прежде чем обсуждать каждую из них, позвольте мне привести список ключевых механизмов для альтернативных объяснений, которые я буду рассматривать (в скобках указывается номер головоломки). Некоторые головоломки фигурируют более одного раза, потому что могут быть объяснены несколькими способами.

• Неприятие потерь (3, 5, 7, 10)

• Не согласующееся с теорией вероятности взвешивание исходов (13)

• Гиперболическое дисконтирование (4, 8)

• Эвристика (2, 6)

• Принятие желаемого за действительное (9, 12)

• Неспособность к проецированию (15)

• Желание действовать с основанием (11, 14)

• Магическое мышление (1, 12, 14)

• Категорический императив (1)

• Эмоции (3, 7, 14, 18)

• Социальные нормы (1, 3, 16, 17)

В обыденном мышлении, возможно, в наибольшей степени выделяются механизмы неприятия потерь и гиперболического дисконтирования. По моему мнению, эмоции являются еще более важным источником иррационального поведения, независимо от того, действуют они напрямую или при посредничестве социальных норм. Хотя эмоции могут нарушать рациональность многими способами, вероятно, самый важный из них – порождение безотлагательности (urgency).

НЕПРИЯТИЕ ПОТЕРЬ определяется в соответствии с точкой отсчета с тем допущением, что люди оценивают изменения относительно этой базовой линии, а не с точки зрения конечных состояний, полученных после изменения. Как правило, за точку отсчета берется статус-кво, хотя субъектов могут заставить использовать и другие ориентиры. Неприятие потерь – это склонность придавать большее значение (в абсолютных категориях) потерям по отношению к базовому уровню, чем приобретениям того же размера^[185]. Эмпирически считается, что коэффициент составляет 2,5 к 1. Этим коэффициентом я буду пользоваться в дальнейшем. Еще одно важное свойство функции ценности в том, что она вогнутая для выигрышей и выпуклая для потерь, что означает, что каждая дополнительная единица выигрыша ценится меньше, чем предыдущая, а каждая дополнительная единица потерь болезненнее предыдущей.

Две из головоломок могут быть объяснены тем, что потери кажутся более важными, чем выигрыши. Для решения «парадокса выкошенной лужайки» нам лишь следует отметить, что неприятие потерь предсказывает, что альтернативные издержки и расходы наличными оцениваются совершенно по-разному. Поскольку для домовладельца стоимость выигрыша 20 долларов равносильна стоимости потери 8 долларов, он полагает, что лучше отказаться от выигрыша, чем заплатить 12 долларов из своего кармана. Этим же рассуждением можно объяснить «парадокс кредитной карточки».

Головоломка премии по акциям требует дополнительного допущения, согласно которому люди выбирают свой набор акций и облигаций внутри краткосрочного горизонта. Поскольку доходность по акциям волатильна, тогда как облигации приносят устойчивый доход из года в год, мы можем рассматривать владение акциями в качестве принятия рискованной ставки. Допустим, мы предлагаем человеку ставку на акции, которая дает ему 50 %-й шанс выиграть 200 долларов и 50 %-й шанс потерять 100 долларов с фиксированной доходностью по облигациям в качестве точки отсчета. Если мы предполагаем неприятие потерь, то это отражается в высказывании, что стоимость денег равна х для х > 0 и равна 2,5х для x < 0, Поскольку стоимость потери 100 долларов равна (в абсолютном выражении) выигрышу 250 долларов, перспектива выиграть 200 долларов не может компенсировать вероятную перспективу потерять 100. Следовательно, человек отвергнет предложение. Допустим, что человеку предложили пакет из двух таких ставок, которые делаются последовательно. Эта смешанная игра предполагает 25 %-й шанс выиграть 400 долларов, 50 %-й шанс выиграть 100 долларов и 25 %-й шанс проиграть 200 долларов. Если мы умножим проигрыш на коэффициент 2,5, чтобы сделать его сопоставимым с выигрышами и подсчитать ожидаемую прибыль^[186], легко показать, что он составит 25. По этой причине человек примет смешанную игру. Эмпирические исследования показывают, что у инвесторов имеется склонность слишком часто проводить переоценку инвестиционного портфеля. Это близорукая политика, заставляющая их слишком мало вкладывать в акции и слишком много в облигации^[187].

Ошибка необратимых затрат отсылает только к форме (вогнутой или выпуклой) функции ценности. Давайте рассмотрим следующий пример. Семья платит р долларов за билеты на матч, который будет проходить в 60 милях от их дома. В день матча начинается снежная буря. Они решают ехать, заметив между делом, что если бы билеты им достались даром, они остались бы дома. Записав v для функции ценности для выигрышей, получаем, что ценность похода на матч составляет v (g). Определив v* для функции ценности выгоды, ценность потери p долларов является отрицательным числом v* (—p). Стоимость поездки во время снежной бури составляет с. Допустим, что v (g) = —v* (—c), что предполагает, что если бы семья получила билеты бесплатно, ей было бы безразлично, оставаться дома или ехать на матч в снежную бурю. Но поскольку они уже заплатили р долларов, они предпочитают ехать. Чтобы это понять, отметим, что из-за выпуклости v* v* (—(c + p)) > v* (—c) + v* (—p)^[188]. Это может быть переписано как v* (—(c + p)) – v* (—c) > v*v* (—p), что при только что указанном допущении равно сильно v* (—(c + p)) + v (g) > v* (—p). Поскольку левосторонний член в последнем неравенстве есть чистый выигрыш или потеря от поездки на игру, а правосторонний член – потеря от отказа от такой поездки, они предпочитают поехать.

НЕ СОГЛАСУЮЩЕЕСЯ С ТЕОРИЕЙ ВЕРОЯТНОСТИ ВЗВЕШИВАНИЕ ИСХОДОВ. Неприятие потери следует из влиятельной альтернативы теории рационального выбора, называемой теорией перспективы. Другое следствие этой теории заключается в том, что люди склонны взвешивать исходы иначе, чем активы теории ожидаемой полезности. Согласно этой теории полезность линейна по вероятности (глава XI). Теория перспективы, наоборот, утверждает, что люди наиболее чувствительны к изменениям вероятности вблизи естественных границ 0 (невозможный исход) и 1 (гарантированный исход). Эффект уверенности демонстрирует нелинейность вокруг 1. Создатели теории перспективы Даниэль Канеман и Амос Тверски приводят следующий пример нелинейности вокруг 0, (который они приписывают Ричарду Цекхаузеру (Richard Zeckhauser).

Предположим, вас заставляют сыграть в русскую рулетку, но вам дана возможность купить право вынуть одну пулю из заряженного пистолета. Вы бы заплатили за то, чтобы сократить число пуль с четырех до трех, столько же, сколько за то, чтобы сократить это число с единицы до нуля? Большинство людей ощущают, что гораздо больше заплатили бы за то, чтобы сократить шанс гибели с 1⁄6 до нуля, чем за его уменьшение с 4⁄6 до 3⁄6. Экономические соображения [то есть теория ожидаемой полезности] заставили бы заплатить больше в последнем случае, в котором ценность денег предположительно уменьшается значительной вероятностью того, что человек не доживет до того, чтобы ими насладиться.

ГИПЕРБОЛИЧЕСКОЕ ДИСКОНТИРОВАНИЕ обсуждалось в главе 6. Здесь отметим лишь тесную связь между головоломками (8) и (4). Причина того, почему люди все-таки вступают в рождественский клуб, предположительно в том, что они знают, что, положив сбережения на обычный счет и намериваясь продержать их там до Рождества, они изменят решение и снимут деньги.

ЭВРИСТИКА. Эвристика (эмпирические правила) может сбить людей с толку. Вера игрока в то, что у колеса рулетки есть память, может возникнуть из эвристики как репрезентативности («Пора выпасть красному»), так и доступности («Сейчас работает красное»). Предпочтение более неприятного шума возникает из-за применения эвристики «пик – конец», согласно которой прошлые опыты оцениваются с точки зрения того, что они собой представляли на максимуме (положительном или отрицательном) и в конце, а не по их общей шкале приятности или неприятности. Такая эвристика может заставить людей предпочесть опыт, который объективно является худшим, поскольку у него лучше конец и точно такой же пик.

ПРИНЯТИЕ ЖЕЛАЕМОГО ЗА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ. Феномен принятия желаемого за действительное обсуждался в главе VII. Оно может быть спровоцировано простым желанием, как когда люди с хорошо оплачиваемыми рискованными профессиями преуменьшают риски, которым подвергаются. Еще больше вероятность его возникновения, когда у истоков желания лежит сильная эмоция, например, когда раковые больные выбирают лечение, единственный эффект которого – причинение им лишних страданий. Принятие желаемого за действительное, вызванное желанием подольше жить, также может действовать в «головоломке холодной воды».

НЕСПОСОБНОСТЬ К ПРОЕЦИРОВАНИЮ. В целом ряде ситуаций люди принимают неудачные решения из-за неспособности проецировать себя в будущее. Я имею в виду отсутствие способности вообразить, какие у самого человека или других людей будут основания для убеждений или стимулы к действию. «Проклятие победителя» может быть объяснено этой неспособностью. В качестве другого примера можно вспомнить объявление президентом Шираком досрочных выборов в июне 1997 года. Возможная причина поражения его коалиции в том, что избиратели понимали, что если Ширак захотел провести досрочные выборы, значит, он знал что-то, чего они не знали, но что давало ему основания опасаться поражения, если он будет тянуть время. Объявив досрочные выборы, он раскрыл то, что знал, или по меньшей мере раскрыл, что знает нечто неблаговидное, и тем самым дал им повод голосовать против себя. Опросы отдавали победу Шираку, но опросы – это не выборы, поскольку проведение опроса не раскрывает перед респондентами убеждения лица, заказавшего опрос^[189].

ЖЕЛАНИЕ ДЕЙСТВОВАТЬ С ОСНОВАНИЕМ. Я приводил несколько примеров этого механизма в начале главы. В эффекте 11 это желание заставляет агента менять свое поведение при появлении варианта, который, без сомнений, хуже одного из вариантов, которые были в его распоряжении^[190]. В других случаях добавление вариантов может помешать агенту принять решение. Поведение, подобное поведению буриданова осла, который умер с голоду, потому что не мог решить, какой из двух идентичных стогов сена начать есть, находило подтверждение в реальных жизненных условиях. Психолог, поставивший на Бродвее прилавок для торговли джемом, выяснил, что если на прилавке было большое разнообразие марок, прохожие больше их рассматривали, но меньше покупали, в сравнении с прилавками, где был представлен меньший выбор марок. При большем числе вариантов сложнее с уверенностью сказать себе: «Этот лучший». Те, кто нуждается в том, чтобы иметь достаточные основания для выбора, от него воздержатся.

Как подсказывает эффект (14), для того чтобы действовать с основанием, нужно иметь это основание, а не просто знать, что оно есть. Таким образом, представим, что я достоверно знаю, что обстоятельства р или q действительны, но не знаю, какое из них действует. Если действительно обстоятельство р, я делаю Х. Если q, то у меня тоже есть основание сделать Х. Соответственно в любом случае у меня есть основание делать Х, но поскольку я не знаю, какое именно основание действительно, я воздерживаюсь от совершения Х. Эффект (14) предлагает пример такой аномалии^[191]. В качестве еще одного примера можно привести тот факт, что в старом английском законодательстве с обвиняемого снимали обвинения, если улики не указывали, что именно он совершил кражу или растрату, хотя, будь одно из этих обвинений доказано, ему вынесли бы приговор. Чтобы это сделать, необходимо признать его виновным либо в р, либо в q. То, что его признают виновным в р или q, будет недостаточно. Еще один возможный выход из подобного затруднения – отложение вынесения решения. Предположим, что американское правительство обсуждает вопрос об установлении торговых отношений со страной, в которой скоро пройдут президентские выборы. Если выиграет проамериканский кандидат, у США будет причина для установления отношений. Если выиграет антиамериканский кандидат, будет набор достаточных оснований, чтобы продолжать ту же политику. Но США могут подождать до выборов, прежде чем определяться со своей политикой. В некоторых обстоятельствах это может оказаться дорогостоящей и бесполезной отсрочкой.

МАГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ. Механизм магического мышления (глава VII) может объяснить «головоломку холодной воды» и некоторые случаи эффект дизъюнкции. Тот факт, что люди в большей степени склонны к взаимодействию в «дилемме заключенного», если не знают, как повел себя другой человек, возможно, связан со сверхъестественной верой в то, что своей готовностью сотрудничать они могут подвигнуть партнера действовать так же. «Он такой же, как я, значит, он и действует, как я.» Сходным образом могут складываться намерения избирателя. Если я иррационально полагаю, что мой выбор служит не только индикатором предпочтений других, но некоторым образом влияет на вероятность того или иного исхода, повышенная эффективность моих действий заставляет участие в голосовании казаться рациональным.

КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ. Есть тесная связь между этим последним примером магического мышления и кантовским категорическим императивом (в повседневной версии), согласно которому до́лжно делать А, а не Б, если известно, что всем будет лучше, если все будут делать А, а не Б^[192]. Тем не менее действие, согласно категорическому императиву, иррационально. Рациональность велит мне делать выбор в зависимости от того, что случится, если я сделаю А, а не В^[193]. Категорический императив заставляет меня делать выбор в зависимости от того, что случится, если все сделают А, а не В. На общенациональных выборах даже те, кому не свойственно магическое мышление, могут воздержаться от воздерживания, подумав: «А что если все это сделают?»

РИС. XII.1

ЭМОЦИИ. Для сравнения поведения, основанного на эмоциях, с рациональным поведением мы можем модифицировать рис. 11.1, включив в него (выделенное жирными линиями) воздействие эмоций на каждый элемент схемы (рис. XII.1).

Утверждалось, что эмоции могут влиять на действие напрямую в случаях слабоволия (глава VI). Медея, убивая детей, чтобы отомстить Ясону, знает, что, совершая это, поступает вопреки здравому суждению. Я отмечал, что у меня есть некоторые сомнения на сей счет, но этого нельзя исключать. Эмоции воздействуют на желания двояко. Во-первых, посредством связанной с ними тенденции к действию, которая может вызвать временное изменение предпочтений. Если ситуация предполагает задержку между временем принятия решения и непосредственным действием, последнее может так и остаться несовершённым. Приведенный в главе VIII пример показывал, как возросший интерес к службе в армии после 11 сентября 2001 года не привел к увеличению количества призывников. Если действие может быть совершено незамедлительно, то позднее, когда эмоции стихают, оно иногда меняется на про тивоположное. Так, из 200 тысяч человек, дезертировавших из армии Конфедерации во время Гражданской войны в США предположительно из-за страха, 10 % добровольно вернулись обратно. В некоторых случаях, однако, действие, предпринятое на основании порожденных эмоциями предпочтений, является необратимым (ситуация «ловушка для лобстера»^[194]). Когда молодые мужчины и женщины на пике энтузиазма вступают в партизанское движение, а потом хотят из него выйти, эта возможность может оказаться для них закрытой. Во-вторых, эмоции могут вызвать временный рост коэффициента дисконтирования во времени, в результате чего ранее не столь привлекательные варианты с плохими долгосрочными последствиями могут показаться предпочтительными.

Эмоции могут воздействовать на убеждения напрямую, через механизмы принятия желаемого за действительное, и через обратное явление. Эмоция гордыни, основанная на представлении о собственном превосходстве, будет сопротивляться признанию совершенной ошибки^[195]. Этим в некоторых случаях можно объяснить предрасположенность к ошибке необратимых затрат. Кроме того, гордыня позволяет понять, почему люди склонны перекладывать вину на своих жертв^[196]. Так как их представление о себе не позволяет им признать вину, они находят в другом недостаток, который не только оправдывает то, что было сделано в его отношении, но и мотивируют дальнейшее причинение вреда. Как и в случае с необратимыми затратами, неготовность признать прошлые ошибки приводит к худшим последствиям, чем сами ошибки. Как и для эмоций и принятия желаемого за действительное, мы рассмотрим несколько примеров паники, вызванной страхом, в главе XXIII.

Наконец, в силу безотлагательности (глава VIII) эмоции могут мешать оптимальному сбору информации и тем самым косвенно воздействовать на убеждения. Гнев (головоломка 16) и любовь (18) заставляют нас совершать вещи, которые мы не совершили бы, будь наша политика сбора информации более рациональной. Сенека сформулировал это следующим образом: «Гнев совершенно не уравновешен, он то заходит слишком далеко, то останавливается скорее, чем нужно». Часто безотлагательность вызывает пренебрежение долгосрочными последствиями выбора в силу того, что само их вычисление требует много времени. Таким образом, отсечение временного горизонта иногда порождается не более высоким дисконтированием известных последствий, но тем, что некоторые их них даже не возникают на ментальном экране агента.

СОЦИАЛЬНЫЕ НОРМЫ. Эмоции презрения и стыда играют важную роль в поддержании социальных норм (глава XXI). «Поспешная месть» может быть следствием безотлагательности гнева, но может быть связана с социальной нормой, признающей трусом всякого, кто ее откладывает. Нежелание дуэлянтов выбрать оружие, которым они лучше владеют, также основано на опасениях, что их сочтут озабоченными выживанием, а не вопросом чести. Наконец, «парадокс выкошенной лужайки» может быть объяснен не действием социальных норм, а феноменом неприятия потерь. Постоянному жителю даже в голову не придет косить лужайку соседа, потому что в пригородных сообществах существует социальная норма, запрещающая взрослым заниматься этим за деньги. Так просто не делается. Голосование тоже может отражать действие социальных норм, если другие наблюдают за самим актом голосования и осуждают тех, кто в нем не участвует. Участие в больших анонимных выборах можно с большей достоверностью считать результатом действия моральных норм, которые сами по себе могут иметь иррациональные аспекты (см. предшествующее обсуждение).

Библиографические примечания

Критическую оценку теории рационального выбора с точки зрения, несколько отличной от приведенной выше, можно найти в книге Д. Грина и И. Шапиро «Патологии теории рационального выбора» (Green D., Shapiro I. Pathologies of Rational Choice T eory. New Haven, CT: Yale University Press, 1994), полезным образом дополненной «Спором вокруг рационального выбора» (Friedman J. (ed.). T e Rational Choice Controversy. New Haven, CT: Yale University Press, 1996). Касательно идеи рациональности как нормы см.: Д. Фёллесдал «Статус допущения рациональности в интерпретации и объяснении действия» (Føllesdal D. T e status of rationality assumptions in interpretation and in the explanation of action // Martin M., McIntyre L. (eds). Readings in the Philosophy of the Social Sciences. Cambridge, MA: MIT Press, 1994). Я указываю на гиперрациональность принципа «Действий в интересах ребенка» в главе 3 «Соломонова решения» (Solomonic Judgments. Cambridge University Press, 1989). Полезное обсуждение некоторых смежных вопросов можно найти в работе Дж. Уинера «Управление ятрогенными рисками риск-менеджмента» (Wiener J. Managing the iatrogenic risks of risk management // Risk: Health. Safety and Environment. 1998. No. 9. P. 39–82). Большинство последующих головоломок обсуждается в статьях, перепечатанных в источниках, указанных в библиографическом примечании к главе VII. Исключение составляет парадокс (1), касательно которого см.: А. Блэйс «Голосовать или не голосовать. Заслуги и ограничения теории рационального выбора» (Blais A. To Vote or Not to Vote: T e Merits and Limits of Rational Choice Teory. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2000), а также головоломка (2), о которой см.: Д. Канеман «Объективное счастье» (Kahneman D. Objective happiness // Kahneman D., Diener E., Schwartz N. (eds).Well-Being: T e Foundations of Hedonic Psychology. New York: Russell Sage, 1999); головоломки (16) и (17), по поводу которых см. главу 3 моей книги «Алхимия разума» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999), и головоломка (16), которая обсуждается в главе VIII. Большинство альтернатив отражено в тех же источниках, за исключением «принятия желаемого за действительное» (глава VII), «эмоций» (глава VIII) и «социальных норм» (глава XXII). Нужно заметить, что эффект определенности тесно связан с самой первой головоломкой, представленной (в 1953 году) в качестве вызова теории рационального выбора, – «парадоксом Алле». «Головоломка Ширака» вместе со многими другими подобными примерами обсуждается в книге А. Смита «Назначение даты выборов» (Smith A. Election Timing. Cambridge University Press, 2004). Утверждение о том, что животные не совершают ошибку необратимых затрат, защищается в статье Х. Аркса и П. Эйтона «Необратимые затраты и эффект Конкорда. Правда ли, что животные рациональнее людей?» (Arkes H., Ayton P. The sunk cost and Concorde efects: Are humans less rational than lower animals? // Psychological Bulletin. 1999. No. 125. P. 591–600). Пример с продажей джема на Бродвее взят из С. Йенгар и М. Леппер «Когда выбор лишает мотивации. Может ли хорошего быть слишком много?» (Iyengar S., Lepper M. When choice is demotivating: Can one desire too much of a good thing? // Journal of Personality and Social Psychology. 2000. No. 79. P. 995 – 1006). Ссылка на растрату и кражу в старом английском законодательстве взята из книги Дж. Ф. Стифена «Уголовное право Англии» (Стифен Д. Уголовное право Англии в кратком начертании. СПб., 1865). Данные о вступлении в армию Конфедерации взяты из работы Д. Косты и М. Кана «Дезертиры, социальные нормы и миграция» (Costa D., Kahn M. Deserters, social norms and migration), которая готовится к печати в Journal of Law and Economics. Свидетельства о вызванном эмоцией росте дисконтирования во времени приводятся в работе Д. Тайса, Е. Браславски и Р. Баумайстера «Регулирование эмоциональных расстройств одерживает верх над контролем импульсов» (Tice D., Braslasvky E., Baumeister R. Emotional distress regulation takes precedence over impulse control // Journal of Personality and Social Psychology. 2001. No. 80. P. 53–67).

XIII. Отвечая на рациональность

Рациональность «второго сорта»

В двух предшествующих главах я рассматривал идеал рационального поведения и частые отклонения от него. Такие отклонения, сколь бы широко они ни были распространены, не являются неизбежными. Если мы понимаем свою предрасположенность к совершению ошибок, мы можем принять меры предосторожности, чтобы уменьшить вероятность их совершения или снизить наносимый ими ущерб. Как я уже не раз отмечал, мы хотим быть рациональными, тогда как стратегии предосторожности могут показаться нам формой несовершенной, или «второсортной», рациональности. Их следует отличать от простого обучения, которое происходит, когда предрасположенность просто исчезает в результате улучшения понимания. Известно, например, что когда люди осознают бессмысленность голосования, они менее активно участвуют в выборах^[197]. Когнитивные заблуждения, напоминающие оптические иллюзии, также могут быть преодолены обучением. Точно так же, как мы учимся игнорировать вид палки, которая в воде кажется сломанной, некоторые игроки на собственном тяжелом опыте приходят к пониманию того, что игральные кости не имеют памяти. Здесь, однако, меня интересуют склонности, которые не исчезают с течением времени.

Для того чтобы справиться с нашей склонностью вести себя иррационально, мы можем использовать либо интрапсихические, либо экстрапсихические приемы (предварительное связывание себя обязательствами, precommitment). Сначала я покажу, как эти технологии используются для борьбы с гиперболическим дисконтированием и порождаемым им противоречивым поведением, а затем коснусь темы их применения в контроле над эмоциональным и аддиктивным поведением. Эти разнообразные стратегии необязательно рациональны, хотя многие из них таковыми являются.

Будущие «я» как союзники

Агент, осуществляющий гиперболическое дисконтирование и знающий об этом, – искушенный агент. В отличие от наивного агента, который снова и снова меняет свое решение, не понимая стоящего за этим механизма, искушенный агент одновременно и осознает свою склонность, и сожалеет о ней. Предвосхищая будущие ситуации выбора между получением небольшой награды сразу и большим вознаграждением позднее, он предпочтет последнее вопреки склонности выбрать первое. В некоторых случаях он может рассматривать свои будущие «Я» как союзников в совместной попытке преодолеть искушение. В других случаях он может видеть в них врагов и пытаться ограничить урон, который они могут нанести его теперешнему «Я». Этот язык, разумеется, является метафорическим, но эта метафоричность будет в дальнейшем устранена.

Рассмотрим сначала случай, когда выбор между более быстрым небольшим вознаграждением и отложенным большим возникает снова и снова. Агент может выбрать отложенное вознаграждение, сгруппировав («связав в пучок») различные варианты.

Позволю себе привести пример из тех времен, когда я жил на холме поблизости от университета, в котором преподавал. Каждый год я брал велосипед, чтобы добираться до кампуса. На обратном пути приходилось преодолевать небольшой отрезок, идущий в гору, так что каждый день я боролся с соблазном слезть с велосипеда и пойти пешком, вместо того чтобы заставлять себя крутить педали. При выезде из кампуса у меня было твердое намерение всю дорогу не слезать с велосипеда, но в разгар подъема меня посещала соблазнительная мысль: «Не пройтись ли сегодня пешком, а на велосипеде можно будет и завтра поехать». Затем, к счастью, появляется следующая: «Что такого особенного произойдет завтра? Если я поддамся искушению сегодня, не значит ли это, что я поддамся ему и завтра, и послезавтра, и в дальнейшем?» Последняя мысль позволяла мне не слезать с велосипеда.

Этот интрапсихический прием предполагает рефрейминг ситуации. Вместо того чтобы рассматривать поездки домой как серию выборов, я начинаю видеть их как выбор между двумя сериями: всегда подниматься на холм на велосипеде или всегда идти с велосипедом пешком. Сказав себе, что мое поведение в один из дней идеально предсказывает поведение в другие дни, я запускаю внутренний эффект домино, который поднимает ставки и заставляет меня выбрать отложенную награду улучшения здоровья вместо более быстрой награды устранения дискомфорта. Обратившись к рис. VI.1, можно показать, что если мы разместим множество пар вознаграждений, идентичных А и В, на горизонтальной оси, а потом прочертим две кривые, одну для суммы кривых настоящей стоимости всех небольших вознаграждений, другую, аналогичную – для больших вознаграждений, последняя кривая окажется выше первой в момент совершения первого выбора, при условии что количество последующих выборов велико^[198]. Другими словами, в результате группирования вариант постоянного выбора большей награды может оказаться предпочтительнее варианта постоянного выбора меньшей награды. Разумеется, выбор меньшей награды сегодня и больших наград во всех будущих случаях еще лучше, но считается, что агенту не дан этот вариант в его множестве допустимых решений^[199].

Оправдано ли такое допущение? Является ли мое сегодняшнее поведение индикатором завтрашнего? В случаях, предполагающих реальный каузальный эффект, это может быть верно. Езда на велосипеде сегодня укрепит мои мускулы, так что я смогу и завтра поехать на велосипеде^[200]. Однако в моем случае я полагался скорее на магическое мышление, чем на каузальную эффективность. Подобно тому как мысль «кто, если не я?» заставляет многих людей голосовать или жертвовать на благотворительность, меня удерживала на велосипеде мысль «когда, если не сейчас?», точнее, если привести ее в более развернутом виде «В сегодняшнем дне нет ничего особенного. Если я слезу с велосипеда, то причины, заставившие меня это сделать, будут действовать и завтра и вызовут то же самое поведение. Если я сейчас не сделаю усилия, я не сделаю его никогда». При отсутствии реального каузального эффекта, однако, такого вывода не последует. Если я могу сегодня не слезать с велосипеда, но решаю все-таки слезть, я могу не слезать с него и завтра. Хотя это ложное рассуждение, оно убедительно и, как я полагаю, очень широко распространено. Оно показывает, что мы можем призвать одну форму иррациональности (магическое мышление), чтобы бороться с другой (гиперболическое дисконтирование)^[201].

Чтобы хорошо работать, такие стратегии должны быть оформлены как бинарные оппозиции: всегда делать это или никогда не делать этого. Многим людям полное воздержание дается легче, чем умеренность. Босуэлл замечал: «Джонсон, хотя и мог практиковать строгое воздержание, не выказывал умеренности ни в еде, ни в питии. Он мог полностью от них воздерживаться, но не мог потреблять умеренно». Такая же проблема возникает, когда вместо того чтобы просто ограничить потребление в каждом отдельном случае, пытаются ограничить количество случаев, когда представляется возможность себе потакать. Стратегия, заранее намечающая законный повод, легко размывается. Когда люди решают не пить вина до обеда, может получиться, что они начнут сдвигать обед на все более ранний час. Если человек взял себе за правило пить вино только в ресторане и не пить дома, он может начать чаще посещать ресторан. Кантовское правило выкуривать после завтрака только одну трубку (глава IV) не было настолько недвусмысленным, чтобы обеспечивать ему полную защиту; с течением времени он стал покупать трубки все бо́льших размеров. Когда это осуществимо, правило «Никогда этого не делать!» может оказаться единственным твердо соблюдаемым. Поскольку к еде такая политика неприменима, ожирение оказывается более устойчивым феноменом, чем приверженность к любым частным правилам.

При этом рамка с бинарной оппозицией может вызвать крайне негибкое поведение. Предположим, я сказал себе, что никогда не буду делать никаких исключений из правила ежедневно чистить зубы. В какой-то момент я остаюсь без зубной щетки и решаю пройти пять миль в метель, чтобы ее купить. Чтобы поддержать это решение, я говорю себе, что если я нарушу правило в этот раз, то вступлю на скользкую дорожку, которая приведет меня к его нарушению и по более мелким поводам, в конце концов никакого правила не останется и зубы у меня выпадут. Некоторые люди конструируют весьма изощренные системы такого рода, в которых нарушение одного правила предсказывает нарушение других, тем самым все больше поднимая ставки^[202]. Поскольку частные правила могут иметь подобный эффект, сводящий на нет их действенность, иногда даваемое ими лекарство хуже самой болезни. На языке Фрейда (глава IV), жесткий контроль импульсов, осуществляемый «сверх-Я», может нанести больший урон, чем сами исходящие от «Оно» импульсы.

Будущие «я» как противники

Рассмотрим теперь случай, в котором агент сталкивается с выбором между наградами (наказаниями) в один из нескольких дней в будущем. (В отличие от предыдущего случая, предполагается, что выбор проводится разово.) Он может воспользоваться интрапсихическим приемом стратегической реакции на известную склонность будущих «Я» гиперболически дисконтировать будущее. Предположим, я – гиперболический откладыватель, который всегда переносит поступки на завтра, а затем, когда завтра наступает, продлевает отсрочку до послезавтра. Как только я понимаю, что у меня есть такая склонность, мое оптимальное поведение меняется. Предположим, я могу выполнить данную неприятную задачу в любой из трех периодов времени и издержки на ее выполнение со временем возрастают. Если я наивен, я могу сказать себе, что выполню эту задачу завтра; если искушен, я знаю, что завтра я снова отложу ее до последнего момента. Понимание того, что если я не сделаю это прямо сейчас, за это, возможно, придется заплатить очень высокую цену, может заставить меня действовать^[203].

Искушенность в данном случае помогает. В других случаях, наоборот, полезной может оказаться наивность. Предположим, что вы можете получить награду в любой из трех последующих периодов времени и что награды с течением времени растут. Возьмем человека, которому в награду обещано вино, в течение трех лет улучшающее, а потом ухудшающее свои качества. У наивного человека может возникнуть намерение подождать до третьего периода, а затем он меняет решение и выпивает вино во второй период. Искушенный человек будет знать, что он никогда не дождется третьего периода, так что фактически он имеет дело с выбором между наградой первого периода и наградой второго. При таком выборе более быстрая награда может победить^[204]. По словам некоторых алкоголиков, они тоже склонны иногда так рассуждать: «Я знаю, что все равно поддамся искушению, так почему бы не сделать это прямо сейчас?» Точно так же наивные курильщики, первый раз бросающие курить, могут добиться большего успеха в сравнении с более опытными и искушенными курильщиками, которые знают, как мало у них шансов на успех. Хотя соскальзывание обратно в зависимость необязательно предполагает гиперболическое дисконтирование. Общее положение таково: если вы можете предсказать, что отклонитесь от наилучшего плана, вы можете отклониться от него даже в большей степени или раньше, чем если бы не осознавали возможность неудачи.

Экстрапсихические приемы

На практике изощренное планирование против своих будущих «Я», вероятно, менее важно, чем стратегии группирования и приемы предварительного связывания себя обязательствами, к которым я сейчас перейду. Они предполагают такое воздействие на внешний мир, которое не может быть сразу или безболезненно устранено, тем самым снижая вероятность того, что человек в будущем выберет более быструю небольшую награду. Здесь выделяются пять стратегий: устранение выбора более быстрой награды из множества допустимых решений, введение штрафа за выбор более быстрой награды, добавление премии за выбор отложенной награды, введение отсрочки между выбором и фактическим получением награды и уклонение от сигналов, которые могут вызвать переворачивание предпочтений. В качестве примера действия первых четырех вариантов можно привести откладывание денег. Если я начну их откладывать на Рождество, но потом окажется, что я снимаю деньги с накопительного счета, вместо того чтобы их там хранить, я могу присоединиться к рождественскому сберегательному клубу, который не допускает досрочный отзыв вклада (глава XII). Или же я могу поместить свои сбережения на счет с высоким процентом годовых, который предполагает санкции за досрочное закрытие, тем самым объединяя в себе премию и штраф. Если я хочу откладывать деньги на старость, я могу установить отсрочку между решением воспользоваться сбережениями и тем моментом, когда деньги будут в наличии, например, вложив их в неликвидные активы, а не в акции и облигации. Пятый вариант можно проиллюстрировать случаем, когда тяга к десерту провоцируется у человека визуальными сигналами. Трюк состоит в том, чтобы пойти в ресторан, в котором не возят между столами тележку с десертами, а нужно заказывать десерт по меню. Противоположную позицию занимает человек, испытывающий проблемы с десертами из-за гиперболического дисконтирования. Для него наилучшее решение – пойти в ресторан, где десерт нужно заказывать в начале обеда или ужина.

Люди, записывающиеся на еженедельный фитнес, обычно бросают его через неделю-две. Чтобы это предотвратить, они могут (по крайней мере теоретически) подписать с фитнес-центром договор, чтобы заплатить вдвое больше положенного и получать переплаченную сумму по частям каждый раз, когда они приходят на занятия. Люди, записывающие на программы для похудения, должны оставлять залог, который они смогут получить только тогда, когда сбросят указанное количество килограммов, иногда с оговоркой, что если им не удастся этого сделать, деньги пойдут на поддержку самой ненавистной им политической силы. Когда я начал читать лекции, положенные в основу этой книги, я заранее ограничил себя обязательством, сказав студентам, что в конце каждой недели буду давать им тезисы главы. Если бы не смог сдержать этого обещания, я страдал бы из-за их насмешек. Если я опасаюсь, что отменю поход к стоматологу, я могу попросить его взять с меня денег в два раза больше обычного в случае, если я не явлюсь в назначенный день. В ситуации с вином, которое улучшается со временем, вы можете попросить продавца подержать его у себя, тем самым предохраняя себя от преждевременного получения удовольствия. Если вы боитесь, что прочтете последний роман вашего любимого автора детективов слишком быстро, пропуская какие-то места, чтобы быстрее добраться до развязки, вам нужно купить аудиоверсию (и плеер, в котором нет функции промотки вперед), который не оставляет вам другого выбора, кроме как слушать каждое слово.

Примеры в двух последних абзацах предполагают предварительное самоограничение в отношении двух видов искушения. С одной стороны, это прокрастинация (откладывание на потом), включая неспособность экономить, проходить болезненные лечебные процедуры, делать физические упражнения или писать книгу; с другой стороны – преждевременное удовлетворение, когда слишком рано выпивают вино или пропускают страницы в книге. Эти искушения напрямую происходят от гиперболического дисконтирования. Все происходит исключительно из-за того, что проходит время. В следующей категории случаев, неумеренном поведении, гиперболическое дисконтирование может взаимодействовать с инстинктивными мотивациями. Сюда входит избыточная реакция, пристрастие к азартным играм и аддиктивное поведение. В таких случаях иногда трудно понять, вызвана инверсия предпочтений структурой дисконтирования или другими факторами. Решение поститься, принятое на сытый желудок, может развеяться, как только человек почувствует голод. Намерение бросить курить может пошатнуться при виде другого человека, зажигающего сигарету. Это феномен зависимости от сигналов – потребности, провоцируемые визуальными образами, ассоциирующимися с потреблением вызывающих привыкание веществ. Намерение бросить азартные игры, вызванное чувством вины игрока перед своей семьей, может ослабнуть, как только эмоция начнет терять силу (глава VIII). Кроме того, иногда трудно определить, имеем мы дело с откладыванием на потом или с инстинктивными факторами. Решение регулярно принимать лекарства может быть подорвано спадом сильных эмоций, которые прежде заставили обратиться к врачу.

Как только агент понимает, что находится под воздействием этих механизмов, он может связать себя предварительным обязательством, чтобы предупредить их действие. Чтобы помешать голоду подорвать решимость сесть на диету, он может принять таблетку, приглушающую потребность в еде. Еще более радикальным стало бы решение перевязать челюсть так, чтобы можно было потреблять только жидкую пищу. Если агент знает, что его потребность в десерте зависит от сигналов, он не пойдет в ресторан, где есть тележка с десертами^[205]. Бывшие наркоманы с героиновой зависимостью будут воздерживаться от посещения мест, где они в свое время принимали наркотики. Бывшие игроки учатся не ходить в казино, «чтобы только взглянуть на то, как играют другие». Если агент может предсказать, что его гнев утихнет и он не захочет наказывать обидчика, он может исполнить наказание немедленно. Такое поведение можно было наблюдать в Бельгии после войны. На основании опыта времен Первой мировой многие бельгийцы считали, что через какое-то время всеобщее желание вынести суровый приговор тем, кто сотрудничал с врагом, уступит место безразличию, поэтому они хотели, чтобы суды прошли как можно быстрее, до того как эмоции утихнут.

При борьбе с зависимостями очень распространена стратегия принятия на себя издержек. Когда генерал де Голль хотел бросить курить, он рассказал об этом своим друзьям, чтобы увеличить цену возврата к этой привычке. В центре по лечению кокаиновой зависимости в Денвере врачам предоставляется возможность написать письмо с саморазоблачениями, адресованное Национальному совету медицинских экзаменаторов, в котором они сознаются, что принимают наркотики, и просят отозвать у них лицензию. Письмо посылается автоматически, после положительного анализа на наркотики. Некоторые бывшие алкоголики пытаются сохранять трезвость, принимая дисульфирам – лекарство, которое при принятии алкоголя вызывает болезненные ощущения^[206].

Добровольные отсрочки также могут быть эффективными в борьбе с чрезмерными желаниями. Чтобы помешать импульсивному пьянству, я могу запереть алкоголь в сейф, оборудованный таймером, или же могу не держать алкоголь дома, с тем чтобы мне пришлось идти за ним в магазин. Технология дисульфирама фактически сочетает принятие издержек с установлением отсрочки, поскольку после принятия таблетки должно пройти два дня, прежде чем вы сможете выпить и не заболеть. В лечении от кокаиновой зависимости издержки сочетались с отсрочками. Такой метод позволял людям разорвать контракт, подав нотариально заверенное заявление. Существует двухнедельная отсрочка. Всякий, кто подает заявление, через две недели может отозвать компрометирующее письмо. Но если в течение этих двух недель он решает вернуться обратно, то выдача письма откладывается еще на две недели. Хотя многие пациенты заявляли о выходе из договора, все они в течение двух недель отзывали свое заявление.

Озабоченность предварительным самоограничением в борьбе с временной непоследовательностью и неуравновешенностью – сравнительно новое явление. Писавшие на эту тему классики сосредоточивались на самоограничении страстей, понимаемых широко, с включением в них опьянения и психотических состояний^[207]. В «Одиссее» Гомера приводится пример предварительного связывания себя обязательствами, ставший классическим: Одиссей заставляет привязать себя к мачте корабля так, чтобы он не смог ответить на зов сирен. В работе «О гневе» Сенека писал: «Пока мы здоровы, пока в своем уме, давайте попросим спасения от мощного зла, которому часто сами потакаем. Те, кому вино ударяет в голову, так что они боятся, что после станут грубыми и дерзкими, пусть попросят друзей увести их с пира. Те, кто понял, что теряет разум, будучи болен, пусть отдадут приказ, чтобы их не слушались во время их болезни». В романе мадам де Лафайет «Принцесса Клевская» героиня оставляет двор, чтобы избежать искушения поддаться ухаживаниям герцога Немурского; даже позднее, когда ее муж умер и она может снова выйти замуж, она не возвращается ко двору. «Зная, как обстоятельства влияют на самые мудрые решения, она не хотела подвергать себя риску изменить свое или вернуться туда, где живет человек, которого она любила». В романе Стендаля «Люсьен Левен» госпожа де Шастеле из предосторожности встречается с Люсьеном только в присутствии компаньонки, чтобы ей пришлось слишком дорого заплатить, если она все-таки уступит любовному порыву.

Эти стратегии широко распространены. Иногда люди сжигают за собой мосты в стратегических целях (глава XIX), но иногда они делают это, чтобы не дать себе возможности уступить страху. Я могу сторониться вечеринок в офисе, потому что знаю по прошлому опыту, что скорее всего выпью и раскрепощающий эффект алкоголя подтолкнет меня к агрессивному поведению или ухаживаниям, о которых я позднее пожалею. В качестве альтернативы я могу взять с собой жену, чтобы повысить издержки такого поведения. Простое решение не пить (или сдерживать эмоции, если пью) менее эффективно, учитывая силу обстоятельств (глава X). Точно так же управление гневом при помощи интрапсихического приема, предписывающего сосчитать до десяти, прежде чем ответить, предполагает такую отстраненность, которая, как правило, отсутствует в запале. Общий совет, который подсказывает практика самосовершенствования, – «как можно раньше разорвать цепь», а не полагаться на самообладание перед лицом искушения или провокации. Марк Твен говорил: «Легче не попадать в беду, чем пытаться потом из нее выбраться». В качестве последнего примера хочу привести заголовок в «Нью-Йорк Таймс» (5 апреля 1996 года): «Техас согласился на проведение хирургической операции для растлителя: мужчина, готовящийся выйти на свободу, хочет кастрации, чтобы умерить свои сексуальные порывы».

Стратегии откладывания могут показаться самыми многообещающими в борьбе с иррациональностью, основанной на эмоциях. Поскольку эмоции недолговечны, эффективным лекарством могло бы стать любое препятствование немедленной реализации побуждения к действию. Как я отмечаю далее, власти действительно полагаются на эту особенность эмоций, когда требуют от людей подождать какое-то время, прежде чем принимать важное решение. Однако случаи, когда люди сами для себя устанавливают отсрочки, чтобы противодействовать страсти, наблюдаются редко. Они могут попросту не владеть соответствующей технологией. В качестве примера можно привести институт договорного брака, который существует в трех американских штатах (Арканзасе, Аризоне и Луизиане) как опциональная форма, которую труднее заключить и расторгнуть, чем обычный брак. Как правило, пара, вступившая в договорный брак, может получить развод лишь через два года после того, как она разошлась; для сравнения: срок ожидания развода для обычного брака – полгода. Немногочисленное меньшинство (менее 1 %) брачующихся, пользующихся этим вариантом, предположительно делает это, чтобы продемонстрировать друг другу свою решимость и защититься от мимолетных страстей и искушений.

Предварительное связывание себя обязательствами предполагает помощь со стороны других лиц, организаций или властей. Они же в свою очередь должны сохранять независимость от инструкций агента, так как в противном случае он может их отменить. Чтобы побороть пристрастие к опиуму, Сэмюэль Кольридж нанял человека, который мешал бы ему заходить в аптеку. Когда этот человек попытался его удержать, Кольридж сказал: «Ерунда! Возникло чрезвычайное, непредвиденное обстоятельство. Неважно, что я говорил вам раньше. Сейчас я говорю вам, что если вы не уберете руку с дверного косяка этого почтенного аптекаря, я получу основания для того, чтобы подать на вас в суд за нападение и избиение». Похожим образом Мао Цзэдун распоряжался игнорировать все приказы, которые он может отдать после приема снотворного. Когда, приняв снотворное, он приказал помощнику послать приглашение американской команде по настольному теннису посетить Китай (начало американо-китайских отношений), а его помощник спросил: «Ваши слова имеют значение?», он ответил: «Да, имеют. Давай побыстрее, а то не будет времени».

Организации являются более надежным инструментом для связывания себя обязательствами. Денверский наркологический центр или рождественские клубы, специально созданные для того, чтобы помочь людям справиться с этой проблемой^[208], предлагают варианты добровольного взятия на себя обязательств, которые индивиды не могут принять самостоятельно, и препятствуют отмене данных инструкции. В Норвегии есть Закон о защите психического здоровья, позволяющий индивидам по собственной воле, но без права пересмотра решения проходить трехнедельное лечение в психиатрической лечебнице. Но эта система, кажется, не работает, потому что врачи имеют право (но не обязанность) удерживать таких лиц в клинике. Чтобы закон стал действенным, следует предоставить пациентам право подавать на клинику в суд, если она по их требованию отпустила их раньше положенного срока.

С 1996 года в штате Миссури практикуется программа самоисключения для игроков в азартные игры: человеку пожизненно запрещается входить в любое казино, расположенное на теплоходе. Если он попытается обойти этот запрет и сыграть на одном из таких теплоходов, его должны будут оттуда удалить, «держатель лицензии будет сотрудничать с агентом комиссии, сообщив о происшествии соответствующей карательной инстанции и требуя предъявления обвинений… в уголовном правонарушении, проступке класса В». Исключенным игрокам следует отказывать в получении выигрышей, если им удалось каким-то образом проникнуть на борт теплохода, сделать ставки и выиграть. Государство может играть еще более активную роль, вводя отсрочки на аборты, покупку оружия или развод (и оформление брака!) и предоставляя потребителям трехдневный или недельный период ожидания, в течение которого они могут отменить покупки, сделанные в приступе энтузиазма. Это, однако, примеры государственного патернализма, а не самопатернализма при поддержке государства.

Иногда конституции понимаются в качестве таких механизмов по предварительному связыванию себя обязательствами или как форма коллективного самопатернализма. Джон Поттер Стоктон писал в 1871 году: «Конституции – это цепи, которыми люди приковывают себя, будучи в здравом уме, чтобы спастись от собственного самоубийственного порыва в дни безумия». Еще одна распространенная метафора: конституция – это обязательства, которые трезвый Питер налагает на пьяного Питера. Часто в качестве примера предварительного связывания себя обязательствами приводят двухпалатную структуру парламента: когда закон проходит через обсуждение в двух палатах, это позволяет выиграть время на то, чтобы страсти улеглись и возобладал разум (или интерес!). Этот же аргумент приводился в оправдание отсрочек при вступлении конституционных поправок в силу. Однако если предварительное связывание себя обязательствами понимается как самоограничение, его распространение с индивида на коллектив и с членов одного поколения на разные поколения довольно сомнительно. Получается тогда, что это не сообщества связывают себя обязательствами, а большинство налагает обязательства на меньшинства или настоящее поколение – на будущие. Более того, поскольку конституции обычно пишут в беспокойные времена, основатели и сами часто находятся в пылу страсти. Будучи сами «в опьянении», они могут проглядеть необходимость принятия мер против «пьянства». Так, 7 сентября 1789 года, когда в Национальном учредительном собрании Франции обсуждали вопрос о том, каким должен быть парламент – однопалатным или двухпалатным, депутат Адриан Дюкнуа сделал следующую запись в своем дневнике: «Если бы можно было оценить вероятность, ясно, что большинство собрания никогда не проголосовало бы за двухпалатную систему. Подобный исход мог бы иметь большие недостатки, но ситуация такова, и все умы так взбудоражены, что иначе и быть не могло; возможно, через несколько лет это можно будет изменить. Тогда мы придем к пониманию, что единая ассамблея для народа, столь пылкого, как мы, может иметь самые ужасные последствия».

Библиографические примечания

Интрапсихический прием группирования широко обсуждался в работах Дж. Эйнсли (Ainslie G.), в частности в «Пикоэкономике» (Picoeconomics. Cambridge University Press, 1992). Попытка дать рациональные объяснения таким «частным правилам» предпринимается в статье Р. Бенабу и Дж. Тироля «Сила воли и личные правила» (Bénabou R., Tirole J. Willpower and personal rules // Journal of Political Economy. 2004. No. 112. P. 848–886). Обсуждение близорукости при принятии решений основывается на работе О.-Дж. Скога «Гиперболическое дисконтирование, сила воли и зависимость» (Skog O.-J. Hyperbolic discounting, willpower, and addiction // Elster J. (ed.). Addiction: Entries and Exits. New York: Russell Sage Foundation, 1999). Стратегические реакции искушенных индивидов, которые осознают свою склонность к гиперболическому дисконтированию, обсуждаются в работе Т. О’Донохью и М. Рабина «Сделать сейчас или потом» (O’Donoghue T., Rabin M. Doing it now or later // American Economic Review. 1999. No. 89. P. 103–124). Идея предварительного и добровольного связывания себя обязательствами для борьбы с иррациональными склонностями обсуждается в работе Т. Шеллинга «Эгономика, или Искусство управления собой» (Schelling T. Egonomics, or the art of self-management // American Economic Review: Papers and Proceedings. 1978. No. 68. P. 290–294) и в некоторых более поздних публикациях этого автора. Я касался этого в «Одиссее и сиренах» (Ulysses and the Sirens. Rev. ed. Cambridge University Press, 1984), в «Освобожденном Одиссее» (Ulysses Unbound. Cambridge University Press, 2000) и в «Не сжигайте ваш мост, пока по нему не пройдете. Сложности и неясности предварительного связывания себя обязательствами» (Don’t burn your bridge before you come to it: Ambiguities and complexities of precommitment // Texas Law Review. 2003. No. 81. P. 1751–1788). Существует книга, целиком посвященная проблеме приема лекарств, – Ж. Риш «Зачем лечиться» (Reach G. Pourquoi se soigne-ton. Paris: Editions de Bord de l’Eau, 2005). Историю о Кольридже я нашел у Томаса де Квинси в «Исповеди английского морфиниста» (Quincy T. de. Confessions of an Opium Eater. London: Penguin Books, 1968. P. 145). История о Мао Цзэдуне взята из книги «Мао: неизвестная история» Дж. Чана и Дж. Халлидея (Chang J., Halliday J. Mao: T e Unknown Story. New York: Knopf, 2005. P. 580–581). Если в «Одиссее и сиренах» я полон энтузиазма по отношению к идее конституции как механизма предварительного связывания себя обязательствами, то в «Освобожденном Одиссее» я отрекаюсь от этой точки зрения.

XIV. Некоторые следствия для интерпретации текстов

По общему признанию науки делятся на три различные части: гуманитарные, социальные и естественные. Для одних целей это разделение научного поля полезно, но для других жесткое разделение может помешать взаимообогащению. В четвертой части я обосновываю возможность извлечения социальными науками пользы из биологических исследований человека и животных. В этой главе я отстаиваю гораздо бо́льшую, чем принято считать, общность гуманитарных и социальных наук. В частности, я попытаюсь показать, что интерпретация произведения искусства и объяснение – это тесно взаимосвязанные операции. Понять произведение искусства – значит объяснить его с точки зрения предшествующих ментальных состояний ее создателя. Успешное произведение искусства то, которому может быть дано объяснение с точки зрения рационального выбора. Но я собираюсь оспорить то, что называется интерпретацией с точки зрения последствий и позднее получит объяснение. Объяснение, которое я собираюсь предложить, охватывает не все виды искусства. Даже внутри литературы, которой я хочу ограничиться, оно имеет смысл только для классических (созданных до 1850 года) романов и пьес, в которых действует негласная конвенция, что описываемые персонажи могли быть реальными^[209].

Сначала рассмотрим рациональность как мотив героев беллетристики и драматургии. Классическая проблема в литературоведении – почему Гамлет откладывает месть за смерть отца. Предлагалось множество объяснений. Некоторые из них апеллировали к иррациональности, будучи даны с точки зрения слабости воли или клинической депрессии. Однако есть простое объяснение с точки зрения рационального выбора. Хотя Гамлет поначалу верит, что тень его отца сказала ему правду о Клавдии, позднее он решает собрать дополнительную информацию, разыграв пьесу, чтобы «обнажить нечистую совесть короля». Когда реакция Клавдия подтверждает его предположения, он лишен возможности осуществить свое желание и обречь врага на вечные адовы муки. Ему представляется случай убить короля, когда тот молится. Если бы он это сделал, то, согласно положениям современной ему теологии, он обеспечил бы королю скорее спасение, а не проклятие. Позднее он убивает Полония за занавесом, ошибочно, но не иррационально полагая, что это король. Учитывая информацию, которая у него была, его вера в то, что за пологом прятался король, была рациональной. Более того, у него не было причин собирать большее количество информации, поскольку он мог сделать вполне разумный вывод, что если некто прячется за пологом в присутствии королевы, то это король.

Я не утверждаю, что это правильная интерпретация (я еще не сказал, что следует понимать под правильностью интерпретации). Я просто хочу сказать, что три упомянутых мною эпизода, на первый взгляд, не противоречат той идее, что Гамлет рационально движется к цели отмщения за убийство отца. Другой вопрос – совместима ли эта идея с его постоянными самообвинениями в отсутствии решимости отомстить? Многие комментаторы истолковывают эти знаменитые монологи как знак слабоволия и считают, что в основе двух первых эпизодов лежат обманчивые оправдания для бездействия (четвертый эпизод труднее подогнать под эту теорию). Но хотя слабоволие и самообман нарушают каноны рациональности, они совершенно интеллигибельны (см. третью часть). Что касается внутреннего развития произведения искусства, для интерпретации гораздо полезнее идея интеллегибельности, чем идея рациональности.

В противовес внутренней точке зрения, мы можем занять внешнюю позицию автора. Тогда на вопрос: «Почему Гамлет откладывает свою месть до пятого акта?» – мы можем ответить: «Смерть короля должна произойти в пятом акте»^[210]. Это вопрос драматургии, а не психологии. Сам по себе такой ответ был бы неудовлетворительным. Если бы Шекспир ввел месть через серию произвольных событий или совпадений только ради того, чтобы она произошла в конце пьесы, мы сочли бы это его драматургическим провалом. Точнее, это был бы случай авторской иррациональности.

Авторская рациональность подобна Божественной. Автор запускает процесс, в котором каждое событие может быть объяснено дважды – сначала каузально, а потом телеологически. Я взял эту идею у Лейбница, который писал:

Это как бы два царства: одно – причин действующих, другое – конечных. Но с точки зрения их общего происхождения одного из них недостаточно без другого, ибо они вытекают из одного источника, в котором соединены сила, производящая причины действующие, и мудрость, управляющая причинами конечными^[211].

Цель бога – создать лучший из возможных миров. Если конкретизировать эту идею, включив в нее временно́е измерение, ее можно истолковать как идею создания лучшей из возможных последовательностей. Хотя переход из одного состояния универсума в другое происходит посредством обычной физической каузальности, изначальное состояние и сами законы каузальности были избраны таким образом, чтобы максимизировать общее совершенство последовательности.

В классической драме или романе задача автора в том, чтобы развивать сюжет посредством диалогов и поступков героев, зачастую реагирующих друг на друга, чтобы при этом максимально повышалась эстетическая ценность. Каждое действие или заявление того или иного героя может быть объяснено дважды – одновременно как реакция на предшествующие действия и высказывания (или внешние события) и как генератор удивления, напряжения и, наконец, разрешения этого напряжения в читателе. Первое объяснение покоится на интеллигибельности героев, второе – на рациональности автора, понятой в том смысле, который я сейчас попытаюсь разъяснить.

Тот факт, что авторы часто создают множество черновых вариантов, пока не будут полностью удовлетворены или прежде чем не положат перо, является неоспоримым доказательством того, что они вовлечены в процесс выбора и что у них есть эксплицитный или имплицитный критерий лучшего. Тот факт, что черновики обычно содержат небольшие вариации, подсказывает, что они нацелены на локальный максимум формы лучшего, к которому они стремятся. Однако различие между автором и тем, кто просто взбирается на один градус вверх, в том, что у автора творческий процесс выходит за рамки простого выбора^[212]. Литературное произведение не может быть сведено к рациональному выбору, потому что количество осмысленных последовательностей слов слишком велико, чтобы один человек мог их все изучить и выбрать наилучшее. Хотя рациональный творец может упростить задачу, намеренно исключив некоторые последовательности (в этом одна из функций метра и рифмы в стихе); все равно останется слишком много вариантов для того, чтобы выбор мог стать действующим механизмом отбора. Вместо этого автору придется полагаться на ассоциативный механизм своего бессознательного.

Рациональное творчество, таким образом, состоит в том, чтобы получить право на вторую цифру после запятой или, если воспользоваться другой метафорой, взобраться на вершину ближайшего холма. Если продолжать говорить метафорами, то это задача левого полушария. Задача правого, состоящая в том, чтобы правильно определить первую цифру после запятой или найти холм, возвышающийся над другими, находится вне сферы рациональности. И все же даже будучи редуцирована до тонкой настройки, авторская рациональность имеет значение. Как явствует из фразы «маленький шедевр», иногда лучше найти вершину небольшого холма, чем застрять на склонах холма повыше. Я не хочу проводить сравнений, но «Хроника объявленной смерти»^[213] и «Взгляни на дом свой, ангел»^[214] служат для иллюстрации этих двух возможностей.

Позвольте мне перечислить некоторые требования, которые рациональность предъявляет к автору. Во-первых, поступки и слова героев должны быть интеллигибельны. Во-вторых, автор должен соблюдать требования полноты и экономии. В-третьих, произведение должно течь ровным потоком, то есть должно быть минимизировано обращение к случайностям и совпадениям. В-четвертых, оно должно предлагать психологически удовлетворительную модель создания и разрешения напряжения.

Интеллигибельность может быть абсолютной или относительной, а во втором случае еще и глобальной или локальной. Вопрос абсолютной интеллигибельности: может ли хоть одно человеческое существо вести себя подобным образом? Вопрос относительной глобальной интеллигибельности: не противоречит ли поведение вымышленного персонажа его (или ее) общему характеру, как он был ранее изображен в произведении? Если требования абсолютной или относительной локальной интеллигибельности являются ключевыми ограничениями для авторской рациональности, требование относительной глобальной интеллигибельности не является таковым. Несоблюдение этого последнего требования может рассматриваться как серьезный эстетический недостаток.

В некоторых случаях абсолютная интеллигибельность может нарушаться избытком рациональности. Обратимся к Медее Еврипида или к Федре Расина. Обе прекрасно осознают разрушительный характер своих страстей. Обе изображаются как жертвы слабости воли в строгом смысле этого слова, понимающие: то, что они делают, противоречит здравому суждению, которое они выносят в момент действия. Хотя страсть приводит к отклонениям от этого суждения, оно не подвержено его воздействию. Гермиона Расина – более правдоподобный персонаж. Поскольку ее суждение затуманено эмоциями, она жертва скорее самообмана, чем слабоволия. Я предполагаю (и это не более чем предположение), что одновременное присутствие сильной эмоции и полной когнитивной ясности противоречит человеческой природе.

Если чрезмерная рациональность может быть неинтеллигибельной, иррациональность в свою очередь может оказаться совершенно интеллигибельной. Что может быть понятнее, чем реакция господина де Реналя в «Красном и черном» Стендаля, который, получив недвусмысленные указания на то, что у его жены роман с Жюльеном Сорелем, предпочитает оставаться в неведении? Есть более парадоксальные случаи, когда желание, чтобы жена была верна, вызывает веру в ее неверность вопреки фактам. В «Отелло»: «Ведь для ревнивца вздор – / Такой же сильный довод, как святое / Писание»^[215]. Первый случай – это короткое замыкание, второй – касание проводов (глава III).

Относительная интеллигибельность, нарушаемая персонажем пьесы или романа, который действует вопреки своему характеру, поднимает разные проблемы. Во-первых мы должны учесть аргументы психологов, согласно которым черты характера скорее локальны, чем глобальны (глава X). Хотя многие писатели (Гамсун упоминает Золя) соглашаются с фолк-психологией, предполагающей кросс-ситуационное постоянство; хорошие писатели (Гамсун приводит в пример Достоевского) так не поступают. Они могут разочаровать читателей, ожидающих, что персонажи будут вести себя согласно своему образу, но их произведения предназначены для другой аудитории. Как мы вскоре увидим, даже на хороших авторов могут действовать ограничения, вызванные психологией их читателей, но им не следует поддерживать веру в глобальные черты характера. Читатели, тем не менее, вправе ожидать локальной непротиворечивости. Если автор загоняет себя в угол, так что единственный способ развития сюжета по намеченному пути – позволить персонажу совершить локально противоречивое действие, он нарушает негласный договор с читателями. Сюжет должен развиваться подобно тому, как вода стекает вниз, а не форсироваться автором, чтобы течь вверх.

Позвольте мне проиллюстрировать эту идею замечаниями, сделанными Стендалем на полях рукописи его незаконченного романа «Люсьен Левен», опубликованного посмертно. Герой, чьим именем назван роман, влюбляется в молодую вдову госпожу де Шастеле. Она отвечает ему взаимностью, но он не решается принять ее любовь. Утонченность его натуры, дававшая ему превосходство над «самым удачливым Дон Жуаном» и тем самым способная внушить любовь, ставила его ниже любого «не столь хорошо воспитанного парижанина», который сразу сообразил бы, как нужно вести себя в такой ситуации. Чтобы двигать сюжет вперед, Стендаль должен как-то свести героев, но он не знает, как. Он записывает на полях: «После чего хроникер говорит: невозможно ожидать от добродетельной женщины, что она сама отдастся, ее нужно взять. Лучшая охотничья собака может только принести подстреленную дичь. Если охотник не стреляет, собака бесполезна. Романист для его героя, как эта собака». Этот комментарий прекрасно иллюстрирует потребность в том, чтобы поведение персонажей в романе оставалось в рамках образа.

Стендалю все-таки удается создать ситуацию, в которой любовь Люсьена и госпоже де Шастеле может быть показана, а не декларирована. Но на этом его проблемы не заканчиваются. Стендалевский план романа следовал диалектическому голливудскому рецепту: мальчик встречает девочку, мальчик и девочка расходятся, мальчик и девочка сходятся снова. Как мы только что видели, у него возникли проблемы с воплощением этого тезиса. Чтобы предложить антитезис, Стендаль использует смешной и явно телеологический прием, заставив Люсьена поверить, что мадам де Шастеле, которую он каждый день видел вблизи, произвела на свет ребенка. Но по-настоящему он споткнулся на синтезе. Хотя мы не знаем, почему он так и не написал третью часть романа, в которой герои должны были снова сойтись, есть предположение, что их союз был бы неправдоподобен. Во второй части романа после разрыва Люсьен становится в некоторой степени циником, человеком порядочным с точки зрения не слишком строгих норм Июльской монархии, но все-таки очень далеким от того застенчивого и утонченного молодого человека, которого полюбила мадам де Шастеле. Стендаль мог решить, что если он заставит ее полюбить преобразившегося Люсьена, он нарушит относительную интеллигибельность.

Аристотель писал: «Сказание [mûthos] […] должно быть [подражанием действию] единому и целому, а части событий должны быть так сложены, чтобы с перестановкой или изъятием одной из частей менялось бы и расстраивалось целое, ибо то, присутствие или отсутствие чего незаметно, не есть часть целого»^[216]. Мы можем прочесть этот пассаж как выражение эстетических идеалов полноты и экономии. Читатель имеет право считать, что автор дал ему всю информацию, необходимую, чтобы понимать развитие сюжета^[217]. И наоборот, читатель имеет право предполагать, что если автор сообщает о дожде, который шел в момент выхода героя из дому, то этот факт понадобится ему позднее; также он вправе рассчитывать, что произносимые героем речи должны что-нибудь говорить о самом персонаже или служить предпосылкой к действию других^[218].

Ранее я упоминал о том, что любой хороший сюжет обладает текучестью, используя в качестве примера поведение, вписывающееся в образ. Говоря более обобщенно, в хороших сюжетах не должно быть невероятных событий, случайностей и совпадений. В «Миддлмарч»^[219] встреча между Раффлзом и господином Балстродом (ключевой момент в развитии сюжета) настолько притянута за уши, что отвлекает от в остальном идеально-плавного течения романа. Разумеется, в книге должно быть место случайностям. Случайная смерть родственника может послужить отправной точкой или повлиять на развитие сюжета, равно как и гибель обоих родителей в одном несчастном случае. Но если сюжет требует, чтобы они погибли в разных несчастных случаях, достоверность снижается. Пришедшаяся кстати смерть супруга, позволяющая герою или героине вступить в брак с любимым человеком, тоже является признаком предосудительной авторской лени.

Но психология читателей не так легко согласуется с теорией вероятности. Предположим, перед автором стоит выбор – добраться из сюжетного пункта А в сюжетный пункт В за два шага или за шесть. Чтобы сузить задачу, предположим, что два шага потребуют введения событий, вероятность которых соответственно 0,9 и 0,2, тогда как каждое из шести событий может произойти с вероятностью 0,75. Если допустить, что события в каждой последовательности не зависят друг от друга, последовательность из двух шагов обладает большей вероятностью (0,18 против 0,178), но при этом последовательность из шести шагов будет обладать ценным качеством плавного течения. Общая убедительность сценария гораздо больше зависит от достоверности самых слабых звеньев, чем от их количества. Я полагаю, что автор должен уважать капризы читателей, поскольку это помешает ему воспользоваться легкими, но маловероятными совпадениями.

Однако даже у текущего вниз водного потока могут быть свои повороты и изгибы, прежде чем он спокойно доберется до моря. Если он лишен этого, наблюдение за его течением мало что дает. Следовательно, автор обязан заготовить необходимые сюрпризы для своих читателей и зрителей, а также препятствия для персонажей, чтобы поддерживать интерес публики. Набор таких стратегий слишком широк, чтобы его можно было анализировать или даже классифицировать. Некоторые из них тесно связаны с жанром. В театре (комедии, драме или трагедии) в распоряжении автора имеются разные средства. Если комедия, чтобы создать напряжение, часто полагается на недоразумения, драма, а еще больше трагедия могут полагаться на неведение. Как только недоразумение проясняется, наступает счастье. Когда же снимается покров неведения, происходит катастрофа. Романисты могут присоединять свой голос к голосам героев для усиления неопределенности, если только они умышленно не вводят читателей в заблуждение.

Теперь я могу определить, что я подразумеваю под правильной интерпретацией текста. Как я сказал в самом начале, это вопрос объяснения. Поскольку все объяснения каузальны (включая те, которые в качестве причин называют намерения) и причина должна предшествовать следствию, непосредственное восприятие произведения читательской аудиторией отношения к делу не имеет. В свою очередь сознательные восприятия могут быть частью объяснения. Авторский замысел – неединственное, что имеет значение среди причин, предшествующих произведению. На него могут оказать влияние бессознательные авторские установки. Так, на Жюля Верна, автора «Таинственного острова», могли повлиять как его антирасистский замысел, так и его расистские предубеждения. Однако для краткости ограничусь только сознательными намерениями.

Итак, работа по интерпретации литературного произведения утверждает соотносимость важных его особенностей с решениями, принятыми автором с целью увеличения эстетической ценности опыта, который некоторая специфическая читательская аудитория должна вынести из произведения. Отстаивая этот тезис, литературоведы должны действовать так же, как ученые из других областей. Они могут обращаться к черновикам, если таковые существуют, и к высказываниям автора по поводу своего творчества, например к стендалевским заметкам на полях. Они могут обращаться к другим произведениям того же автора, чтобы посмотреть, возникает ли там такая же модель авторских решений. Они могут ссылаться на современные автору произведения, чтобы выявить конвенции, которые позволяют отличить рамки, в которых делается выбор, от самого выбора. Они могут обращаться и к современным источникам, чтобы выявить читательские предпочтения, которые могли повлиять на автора.

В данном случае их подход ничем не отличается от метода других историков. Как и представители исторической науки, литературоведы и критики сталкиваются с проблемой конечности объема информации, поскольку эксперименты над прошлым невозможны. Как и другие историки, они могут минимизировать соблазн добычи данных, ограничившись треугольником старых источников, поиском новых и выяснением того, какие новые следствия можно извлечь при проверке интерпретаций фактами. Они могут отличаться от других историков тем, что их интерпретация часто (хотя и не всегда) идет рука об руку с оценочным суждением. Добился ли автор успеха в создании локального максимума эстетической ценности? Разумеется, есть авторы, которые не ставят перед собой такой цели. Их главной заботой могут быть только деньги или пропаганда – цели, к которым предъявляются иные требования с точки зрения рациональности. Но если достоверна гипотеза, что у автора были преимущественно эстетические претензии, имеет смысл спросить, как в случае с любой другой целью, насколько успешно он их оправдал.

Я отмечал, что авторские неудачи могут быть интеллигибельны. Я утверждал, что на авторов оказывается двойное давление: они должны продвигать сюжет вперед и пользоваться для этого интеллигибельными высказываниями и поступками персонажей. Мы можем их упрекнуть, если они пожертвовали последней целью ради первой, то есть пожертвовали каузальностью ради телеологии, но мы все же можем понять, зачем они это сделали. Даже будучи недостоверным с точки зрения каузальности, тот факт, что Гамлет тянет время, может показаться телеологически интеллигибельным, учитывая потребность Шекспира отложить его месть до конца пьесы.

Это тоже пример интерпретации. Хотя очевидно, что такая интерпретация отличается от интерпретации задержки с точки зрения психологии и обстоятельств Гамлета, она все-таки отвечает на вопрос: почему происходит задержка? Хотя в хорошем литературном произведении все должно быть объяснено дважды, у несовершенных произведений может быть только одна интерпретация. Позвольте закончить примером того, как интерпретация может нарушать или игнорировать объяснение. Некоторые современные исследователи утверждают, что Фанни Прайс в «Мэнсфилд-парке»^[220] плетет интриги и что ее напускная скромность – только способ заполучить Эдмунда Бентрама. Более того, они подчеркивают, что само ее имя означает «секс за деньги». Эти утверждения не проходят две проверки интенциональностью. Во-первых, в романе нет свидетельств того, что Фанни Прайс плела интриги. Хотя ее скромность действительно вознаграждена, это следствие ее поведения не может объяснить само поведение^[221]. Во-вторых, нет свидетельств того, что, по замыслу Джейн Остин, читатели должны считать Фанни Прайс наполовину проституткой. Хотя текст может вызвать подобные ассоциации у части современной аудитории, указанные исследователи не приводят доказательств намерений Остин натолкнуть читателей на параллель между Фанни и героиней порнографического романа Фанни Хилл или фамилией «Прайс» (то есть «цена») и платой за секс. Такие интерпретации с точки зрения последствий имеют много общего с функциональными объяснениями в социальных науках. Они полагаются на произвольные методы, ограничивающиеся не фактами, но только пределами изобретательности исследователей. В четвертой части мы рассмотрим некоторые более респектабельные разновидности объяснения с точки зрения последствий.

Библиографические примечания

Общий подход, которым я пользуюсь в данной главе, часто обвиняют в интенциональности. Я согласен с ответами на эту критику, данными Н. Кэрролом, в частности, в его работах «Искусство, намерение и разговор» (Carroll N. Art, intention and conversation // Iseminger G. (ed.). Intention and Interpretation. Philadelphia: Temple University Press, 1992) и «Заблуждение интенциональности: в защиту моих взглядов» (T e intentional fallacy: Defending myself // Journal of Aesthetics and Art Criticism. 1997. No. 55. P. 305–309). В «Герменевтике и гипотетико-дедуктивном методе» (Hermeneutics and the hypothetico-deductive method // Mart M., McIntyre L. (eds). Readings in the Philosophy of the Social Sciences. Cambridge, MA: MIT Press, 1994) Д. Фёллесдал (Føllesdal D.) предложена похожая интерпретация «Пер Гюнта», за исключением того, что эта пьеса, возможно, не подпадает под действие условия, согласно которому все события и герои могли быть реальными. Замечанием о том, что промедление Гамлета может быть вызвано озабоченностью Шекспира построением пьесы, я обязан статье Э. Вагенкнехта «Идеальная месть – промедление Гамлета. Новое прочтение» (Wagenknecht E. T e perfect revenge – Hamlet’s delay: A reconsideration // College English. 1949. No. 10. P. 188–195). Идею произведений искусства как локальных максимумов я обсуждаю в главе 3 «Освобожденного Улисса» (Ulysses Unbound. Cambridge University Press, 2000). Эта глава также включает более подробное обсуждение «Люсьена Левена». Источником сравнения сюжетов как потоков, текущих вниз или вверх, стала работа Канемана и Тверского «Эвристика симуляции» (Канеман Д., Тверски А. Эвристика симуляции // Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности. Правила и предубеждения. М.: Генезис, 2005). Толкования «Мэнсфилд-парка», которые я критикую, можно найти в статье Дж. Хейдт-Стивенсон «Доходит до смешного. Непристойный юмор и политика тела в романах Джейн Остин» (Heydt-Stevenson J. «Slipping into the ha-ha»: Bawdy humor and body politics in Jane Austen’s novels // Nineteenth-Century Literature. 2000. No. 55. P. 309–339) и в книге Дж. Дэвидсона «Лицемерие и политики вежливости» (Davidson J. Hypocrisy and the Politics of Politeness. Cambridge University Press, 2004).

Часть четвертая. Уроки естественных наук

Разные научные дисциплины могут находиться друг с другом в одном из двух видов отношений – редукции или аналогии. Редукция принимает форму объяснения феноменов одного уровня в иерархии наук в терминах феноменов более низкого уровня (см. рисунок).

Редукционистская программа часто бывает противоречивой. В течение долгого времени многие биологи со страстью утверждали, что редукция биологии к химии не работает, но в действительности это не так. Со времен Эмиля Дюркгейма многие оспаривали редукцию социальных наук к психологии. Центральная идея данной работы состоит в том, что она возможна.

Между двумя этими редукциями есть редукция психологии к биологии. Релевантные биологические дисциплины в данном случае – генетика, физиология, биология развития и эволюционная биология. Две первые дисциплины изучают непосредственные причины изменений в строении и поведении организмов, две последние – косвенные причины, влиявшие на историю развития индивидуальных организмов или видов. Изучение структуры и изучение поведения связаны друг с другом, поскольку структура создает возможности для поведения и накладывает на него ограничения. Тот факт, что у нас две почки, а нужна только одна, дает нам возможность стать донором почки для своего потомства и делает возможными социальные нормы, санкционирующие (или запрещающие) возникающую в этой связи практику. Но две почки у нас не для того, чтобы обеспечить возможность трансплантации от живого донора. Многие структуры существуют только ради того, чтобы мы могли что-то делать, но это не тот случай. Как бы то ни было, зачастую трудно сказать, являются следствия какой-то структуры, создающие возможности, случайными или объясняющими.

Значимость биологии для социальных наук должна быть очевидной, так как области их изучения пересекаются. Но все же многие ученые противятся биологическим объяснениям, потому что считают их редукционистскими. Это странное обвинение для тех, кто, как я, полагает, что редукционизм – двигатель прогресса в науке. Но если редукционизм сопровождается такими эпитетами, как поспешный, грубый и спекулятивный, это возражение может иметь основания.

Поспешный редукционизм наблюдается, когда ученые, убежденные в необходимости перехода от объяснения более высокого уровня к более низкому уровню, пытаются делать это, когда у них еще отсутствуют необходимые средства измерения, концепции и теории. Классический пример – механистическая физиология Декарта, которую Паскаль комментировал следующим образом: «Декарт. Мы должны кратко выразиться так: Это образовано фигурой и движением, ибо это верно. Но сказать это и создать машину – это смешно. Ибо бесполезно, неопределенно и болезненно». Сегодня в похожей ситуации находятся те, кто предлагает алгоритмы для распознавания образов и автоматического перевода. Задачи по узнаванию человеческих лиц и распознаванию имеющих смысл предложений, которые мы выполняем безо всяких усилий, до сих пор недоступны искусственному интеллекту.

Грубый редукционизм наблюдается, когда ученые пытаются объяснить специфическое поведение в биологических категориях, вместо того чтобы объяснять способность или тенденцию к такому поведению, которая в конкретном случае может реализоваться или не реализоваться. Примером могут служить попытки объяснить политическое поведение в категориях территориального императива, встречающегося у низших животных. Еще один пример – идея, что тяжелая атлетика может быть объяснена как результат сексуального отбора, то есть по аналогии с павлиньими перьями или большими рогами у оленей. Можно привести другие примеры.

Спекулятивный редукционизм наблюдается, когда ученые производят истории в духе «просто так», которые дают объяснение того, как могло возникнуть данное поведение, не показывая, что оно действительно возникло именно таким образом. Подобными примерами изобилует социобиология и тесно с нею связанная эволюционная психология. Например, ученые этих направлений утверждают, что самообман развился в силу эволюционных преимуществ или что послеродовая депрессия у женщин возникла как инструмент торговли (глава XVII).

Сказать, что плохой редукционизм плох, – значит ничего не объяснить. Желание редуцировать сложные явления к более простым может принимать форму упрощения, но то же самое может произойти с любой стратегией в науке. Подавляющее большинство примеров из истории науки показывает, что редукционизм прогрессивен, а антиредукционизм является сдерживающей силой. История также показывает, что использование аналогий между разными научными дисциплинами для производства гипотез может оказаться рискованным делом. Само по себе использование аналогий безобидно: о научных гипотезах судят по их потомкам (экспериментально верифицируемым результатам), а не по их предкам. Но когда мышление аналогиями приводит к тому, что ученые отдают предпочтение одним гипотезам в ущерб другим, результат обычно попадает в кунсткамеру научной мысли. Например, аналогия между обществом и биологическими организмами использовалась для поддержания идеи о том, что общества, подобно организмам, являются саморегулирующимися структурами со встроенными механизмами гомеостатической коррекции (например, революции). В XIX веке ученые обсуждали, какой элемент общества соответствует клетке организма, не задаваясь вопросом о том, есть ли какие-либо основания для такой аналогии. Другие исследователи использовали физические (а не органические) аналогии и искали социальные эквиваленты законов Ньютона или силы тяготения. Ученые, утверждающие, что социальные науки могут воздействовать на свой объект, привычно цитируют принцип неопределенности Гейзенберга, как будто глубина этого принципа может превратить их банальность в нечто, столь же глубокое.

В главе XV я рассматриваю некоторые результаты физиологии и науки о мозге, которые обещают дать редукционистское объяснение таких явлений, как страх, доверие и поспешность с выводами. В главах XVI и XVII я обращаюсь к теории естественного отбора, которая использовалась как для редукции, так и для аналогии. Я попытаюсь доказать, что хотя некоторые попытки редукционизма состоятельны, другие – поспешны, грубы или спекулятивны. Использование естественного отбора в качестве аналогии для социальных явлений имеет более чем сомнительную ценность. Одна и причин того, почему в главе XVI я описываю естественный отбор настолько подробно, что это может показаться излишним для книги о социальных науках (при этом слишком поверхностно для полного раскрытия предмета), заключается в стремлении показать, что в социальном мире нет ничего, хотя бы отдаленно сопоставимого с этим феноменом. Полным энтузиазма разговорам социологов о социальном отборе и социальной эволюции не хватает точности и оптической резкости, чтобы их можно было воспринимать всерьез.

Библиографические примечания

По поводу критики спекулятивной социобиологии и эволюционной психологии см. работу Ф. Китчера «Перепрыгивая амбиции» (Kitcher P. Vaulting Ambition. Cambridge, MA: MIT Press, 1987), а также Д. Баллера «Приспосабливающийся мозг» (Buller D. Adapting Minds. Cambridge, MA: MIT Press, 2005). О неоправданной поспешности нейронаук в объяснении поведения и об открытой защите теории «черного ящика» см.: Дж. Р. Ст эддон «Адаптивная динамика: теоретическое объяснение поведения» (Staddon J. R. Adaptive Dynamics: The Theoretical Explanation of Behavior. Cambridge, MA: MIT Press, 2001). Исследование роли биологических метафор в изучении общества можно найти в книге Ж. Шлангер «Метафоры организма» (Schlanger J. Les métaphores de l’organisme. Paris: Vrin, 1971).

XV. Физиология и нейронаука

Поиски физиологических (часто нейрофизиологических) оснований сложного человеческого поведения в последние годы достигли нового пика, главным образом благодаря появлению новых технологий измерения и наблюдения. Без сомнения, у этой линии исследований большое будущее, даже если ее применение иногда может оказаться поспешным, грубым или спекулятивным. Я укажу на три вида открытий, которые, как представляется, имеют непосредственное отношение к целям этой книги.

Страх

В главе VIII я утверждал, что эмоции, как правило, порождаются убеждениями или когнитивными антецедентами. Например, я рассержусь, если сочту, что вы столкнулись со мной намеренно, из-за неосторожности или невнимательности, но не буду сердиться, если посчитаю, что это произошло случайно в результате толчка третьего лица или резкого движения поезда. В «Пленнице» Пруста чувство ревности у рассказчика растет, но утихает вместе с его предположениями о том, чем могла заниматься Альбертина в его отсутствие. Однако могут спросить: не вызываются ли подчас эмоции ощущениями, которые, в отличие от убеждений, не имеют причин? Декарт полагал, что удивление или изумление «могут возникнуть еще до того, как мы узнаем, подходит нам эта вещь или нет».

Нейрофизиологические исследования страха (у крыс) это подтверждают. Есть два разных маршрута, ведущих от сенсорного аппарата в таламусе к миндалевидному телу (часть мозга, вызывающая как инстинктивные, так и эмоциональные реакции). Подтверждая традиционное представление о том, что интеллектуальная деятельность всегда предшествует эмоциям и вызывает их, один путь лежит от таламуса к неокортексу (мыслящей части мозга) и от неокортекса к миндалевидному телу. Организм получает сигнал, формирует представление о том, что он означает, и реагирует эмоционально. Однако есть и прямой путь от таламуса к миндалевидному телу, который полностью обходит мыслящую часть мозга. По сравнению с первым, второй путь «простой и грязный». С одной стороны, он быстрее: у крысы акустический стимул достигает миндалевидного тела через таламус всего за 12 миллисекунд, через кору головного мозга он идет в два раза дольше. С другой стороны, второй путь не так хорошо дифференцирует поступающие сигналы. Если кора головного мозга может понять, что тонкий изогнутый предмет на лесной тропинке скорее палка, чем змея, миндалевидное тело не может их различить. Хотя, с точки зрения выживания, лучше принять палку за змею, чем наоборот.

Неизвестно, можно ли экстраполировать эти открытия в исследовании страха на другие эмоции. Гипотетически это может быть отчасти верно для гнева. При столкновении с чем-то, что может быть истолковано как нападение, альтернативные издержки выяснения, действительно ли это так, могут оказаться слишком высокими. Возможно, естественный отбор заложил реакцию «сначала стрелять, потом задавать вопросы». Если я поспешу с выводами, а потом выяснится, что я не был жертвой нападения, я, тем не менее, смогу придумать историю, оправдывающую мое поведение. Этот тонкий механизм, связанный с нашей потребностью в самоуважении и резюмируемый пословицей «Обидевший простить не может», по-видимому, взаимодействует с нейрофизиологическим механизмом, который есть и у нас, и у лишенных самоуважения животных. Это похоже на некий паттерн, воспроизводящийся во многих открытиях физиологии и нейронауки. Почти автоматические реакции, которые объединяют нас с другими видами, становятся предметом тенденциозных толкований и построений, доказывающих исключительную принадлежность их человеку. Подобные рационализации нетривиальны, поскольку могут заставить нас упорствовать в агрессивном поведении, вместо того чтобы признать свою вину.

Еще одно открытие, сделанное в рамках той же исследовательской программы, предлагает альтернативу теории Фрейда о вытеснении воспоминаний. Часто у жертв изнасилования или у прошедших войну солдат в сознательной памяти не остается пережитого опыта. Является не-вспоминание (необходимость этого нейтрального термина будет прояснена ниже) мотивированным процессом, как думал Фрейд, или же мотивация не играет в нем роли? Для поиска ответа можно обратиться к связи между стрессом и формированием (или отсутствием) воспоминания. Небольшой стресс обостряет память о стрессовом событии, но сильный и продолжительный стресс может так поднять уровень стероидов в надпочечниках, что на гиппокамп (часть мозга, в которой образуются сознательные воспоминания) будет оказываться обратное воздействие. Воспоминания о травматическом событии будут не просто вытесняться, они даже не возникнут. Из этого вывода, если он верен, не следует, что травматические события не оставляют следов в психике. Предположим, что вы попали в аварию и сработал автомобильный гудок. Позднее автомобильный гудок станет стимулом, сразу поступающим в миндалевидное тело и вызывающим телесную реакцию, обычно возникающую в ситуации опасности. Снова получается, что панику вызывает восприятие, а не убеждение.

Доверие

Предвосхищая обсуждение доверия в главе XXI, я хотел бы указать на три экспериментальных открытия, заставляющих о многом задуматься. Все они основываются на игре «Доверительное управление», в которой участвуют два игрока – «инвестор» и «доверительный собственник». Первый получает определенный вклад, который он полностью или частично может перевести второму. Затем устроители эксперимента увеличивают размер перевода, так что сумма, которую получает «доверительный собственник», в несколько раз превышает ту, что была переведена первоначально. Теперь «собственник» должно решить, делать ли обратный перевод «инвестору» и каков будет его размер. В некоторых экспериментах «инвесторы» получали право на