Батый заплатит кровью! [Виктор Петрович Поротников] (fb2) читать онлайн

Батый заплатит кровью!

Часть первая

Глава первая ОФКА И ГОРДЁНА

Тою зимой на Русь пришла беда —

С востока ворвалась Батыева орда,

Творя бесчинства полной мерой зла,

Сжигая на пути деревни, города...

Но преподал татарам доблести урок

Новогородский малый град Торжок.

ак-то под вечер пришёл в гости к торговцу Труну Савельичу бондарь Кудим, живущий на соседней улице. Поначалу Кудим завёл речь о татарах, про которых ныне в Торжке шли повсюду тревожные разговоры. По слухам, орда татарская, взяв приступом Владимир и Суздаль, рассыпалась по всему Суздальскому Залесью. В Торжок сбежались беженцы из Переяславля-Залесского, Дмитрова и Твери, все эти города оказались на пути у Батыевых полчищ. Со слов беженцев выходило, что все эти грады стали добычей безжалостных мунгалов.

От Твери до Торжка было всего около тридцати вёрст.

— Многие здешние купцы с семьями и барахлишком в Новгород подались, кто-то в Смоленск уехал от беды подальше, — промолвил Кудим, сидя у стола и лузгая орехи, которыми угощал его хозяин. — А ты в путь не собираешься, друже?

— Нет, не собираюсь, — без раздумий ответил Трун Савельич, сидевший за столом напротив гостя. — Что мне в Новгороде делать? У меня там родни нету. И в Смоленске тоже нет ни родственников, ни знакомых. К тому же жена у меня на сносях, куда ей ехать в таком положении!

— Так ведь коль мунгалы Тверь разорили, они неминуемо и до Торжка доберутся по льду реки Тверцы, — заметил Кудим, сплюнув в ладонь ореховую скорлупу.

— Ну и что? — Трун Савельич беспечно пожал тощими плечами. — Слава богу, Торжок укреплён отменно! Здешние дубовые стены покоятся на основании из камней, угловые башни Нижнего града тоже из камня возведены. К тому же по приказу посадника Иванко стены и башни Торжка были водой облиты, дабы ледяная корка защитила их от огня и от камней из метательных машин. Иванко наверняка уже и гонцов в Новгород отправил за подмогой. Новгородцы нас в беде не бросят!

— Даже если и придёт рать из Новгорода к нам на выручку, по силам ли ей будет совладать с татарами, коих, говорят, великое множество? — тяжело вздохнул Кудим, отодвинув от себя глиняную тарелку с орехами.

— Не новгородцы, так суздальские князья придут к нам на помощь, — уверенно проговорил Трун Савельич. — Вот Ярослав Всеволодович вернётся с полками из Поднепровья, ужо задаст он жару безбожному Батыге! — Купец потряс поднятым над столом кулаком.

— Я давно хочу у тебя спросить, друже. — Кудим положил локти на стол, чуть придвинувшись к Труну Савельичу. При этом в голосе у него появились вкрадчивые нотки. — Терех кем тебе доводится? С какой стороны он тебе родня?

Трун Савельич слегка нахмурился и глянул на гостя исподлобья.

— Терех мне вовсе не родственник, — раздражённо обронил он. — Мы с ним просто вместе ведём торговые дела. А то, что Терех живёт вместе с моей семьёй, что тут удивительного, ведь он родом из Рязани, от которой татары оставили пепелище. Я и сам живу в доме своего тестя, поскольку мой собственный дом находится в Кснятине, а сей град нехристи огнём спалили.

— Да уж, немало ныне на Руси исковерканных судеб людских, немало людей осталось без кола и без двора, — озабоченно закивал головой Кудим. — Я к чему спросил-то об этом, друже. Вызнал я, что Терех вроде как не женат и с достатком молодец. Вот я и хочу сосватать за него свою дочь Купаву. Ей уже пятнадцать годков, пора бы и о приданом для неё подумать.

Кудим улыбнулся, пригладив свои густые усы. Однако улыбка мигом исчезла с его губ, когда он заметил сердитые огоньки в бледно-серых глазах Труна Савельича.

— Чего это ты, приятель, глаз положил на Тереха? — недовольно промолвил купец. — Да ровня ли ты ему? Отец Тереха был подъездным у рязанского князя, налоги со смердов собирал. Сам Терех был гриднем в княжеской дружине. Ныне Терех торговлей занимается на паях со мной. Коль на то пошло, то у меня у самого две дочери на выданье. Мне-то более пристало сватать Тереха, чем тебе. Ты же, Кудим, по сравнению со мной — голь перекатная! Что ты можешь дать за своей дочерью в качестве приданого? — Тощий долговязый Трун Савельич резко поднялся со скамьи. — Ступай-ка отсель, приятель. И на чужой каравай рот не разевай!

Кудим был по натуре человек покладистый, поэтому он живо облачился в свой овчинный тулупчик, нахлобучил на голову собачий треух, прихватил свои заячьи рукавицы. Пятясь к дверям в сени, Кудим примирительно проговорил:

— Не серчай, Трун Савельич, коль слова мои пришлись тебе не по душе. Я желаю тебе здоровья и благополучия! Прощай покуда!

Привыкший всегда и во всём советоваться со своей супругой, Трун Савельич сразу же поспешил на женскую половину дома, едва за бондарем Кудимом закрылась дверь. Будучи долговязым и нескладным, Трун Савельич второпях запинался о пороги и ударялся головой о низкие дверные косяки. Дом его тестя, Дедило Ивановича, был двухъярусным, женские покои находились на верхнем этаже.

В отличие от своего мужа, Евдокия Дедиловна была дородна телом и невысока ростом, а её беременность придавала ей и вовсе необъятные формы. Она сидела на широкой скамье у квадратного окна и сучила овечью шерсть, готовя из неё пряжу. Длинное широкое платье из отбелённого льна с красными узорами на рукавах и по вороту сидело несколько мешковато на беременной располневшей купчихе.

Круглая голова купчихи была покрыта белым чепцом поверх уложенной венцом косы, такой женский чепец в здешних краях назывался шамшура.

— Чего летишь, под ноги не глядишь! — ворчливо обронила Евдокия Дедиловна, увидев супруга, который едва не упал, споткнувшись о порог. — Чего это лица на тебе нету, а? Иль стряслось что-то?

Трун Савельич бухнулся на скамью рядом с женой и заговорил, понизив голос, в котором звучала явная обеспокоенность:

— Только что приходил бондарь Кудим, который расспрашивал меня про Тереха. Этот проныра сиволапый задумал сосватать Тереху свою дочь Купаву. Я, конечно, дал Кудиму от ворот поворот, сказав ему, что не пристало Тереху с ним родниться. Мол, Терех и среди купеческих дочерей себе невесту найти сможет. Убрался Кудим восвояси с извинениями, однако, чует моё сердце, не отступится он от задуманного, непременно попытается опутать Тереха своей дочкой. — Трун Савельич досадливо почесал свою куцую бородёнку. — Видел я Кудимову дочку, что и говорить — чистая пава! Такая глянет на молодца и вмиг его к себе присушит так, что не оторвёшь!

— Экий ловкач этот Кудим! проговорила Евдокия Дедиловна, отложив свою работу. — Ежели Терек на его дочке женится, тогда он свою долю из нашей торговой прибыли себе потребует. На сколько кун серебром потянет Терехова доля? — Купчиха взглянула на мужа, который продолжал нервно теребить свою бородку.

— Кун на двести, не меньше, — хмуро ответил тот.

— Этот Терех нам и самим в зятья сгодится, — негромко проговорила Евдокия Дедиловна, выразительно поведя своей изогнутой бровью. — Надо поскорее сосватать за Тереха нашу младшую дочь, Наталью.

— Почто же Натку-то? — удивлённо выдохнул Трун Савельич. — Ей всего-то тринадцать лет! Офку надоть выдать замуж за Тереха. Вот у неё-то срок уже подошёл, ей же скоро семнадцать стукнет!

Старшую дочь Труна Савельича звали Евфимией, но родные и знакомые называли её Офкой, сокращённым вариантом этого греческого имени.

— Ты что Офку не знаешь, не пойдёт она за Тереха, — нахмурилась Евдокия Дедиловна. — Ей с нами-то за одним столом трапезничать стыдно, а ты хочешь, чтобы эта гордячка пошла под венец с простаком Терехом. Не смеши ты меня, муженёк, ради бога! Офке подавай в женихи боярича иль княжича, да к тому же красавца писаного! Терех же незнатен и некрасавец.

— Ничего, не рассыплется наша недотрога! — проворчал Трун Савельич. — Для неё и Терех сгодится, а то просидит в девках до тридцати лет в ожидании боярича или княжича. Я растолкую Офке, что имовитые женихи на неё и не взглянут, ибо купеческие дочери — им не ровня. Сей же час и потолкую с Офкой. Дома ли она?

— Нету её дома, — ответила Евдокия Дедиловна, стряхивая с рукавов и подола волоски овечьей шерсти. — Ушла Офка к своей подружке Гордене, что в Суконном переулке живёт, нарядилась и укатила сразу после полудня.

— Почто ты отпускаешь Офку к этой вертихвостке Гордене? — зашипел на супругу Трун Савельич. — У этой Гордёны мозги набекрень, она пред всяким знатным молодцем готова хвостом крутить. Эта бестия и сбивает Офку с толку, теша её мечтами о знатных женихах!

* * *

Между тем Офка со смехом рассказывала своей новой подруге Гордене о том, какие отроки оказывали ей знаки внимания, когда она жила в городке Кснятине, расположенном на Волге-реке. Никто из этих юных ухажёров Офке не нравился, поэтому она с большой охотой высмеивала их, имея от природы острый и язвительный язык. Внезапно Офка поперхнулась и закашлялась.

— Не иначе кто-то помянул тебя не шибко ласковым словом, — заметила Офке Гордёна. — Может, это родители твои заждались тебя к ужину? Гляди-ка, за окном уже стемнело.

— Пусть без меня ужинают, — сказала Офка, небрежно махнув рукой. — Устала я от их опеки и нравоучений, сил нет! Отец за каждым шагом моим следит, за каждым словом: то я не так села, не так встала, не то сказала, не так посмотрела... Матушка с пузом ходит, так ей последнее время не до меня, а то ведь она тоже постоянно над душой у меня стояла! — Офка взглянула на Гордёну. — Ты-то ладишь ли с отцом-матерью?

— Какое там! — Гордёна усмехнулась. — Отец называет меня «отрезанный ломоть», хочет поскорее меня замуж выдать. Он и мать души не чают в моём брате Вышене. Оба носятся с ним как с писаной торбой! Матушка хотела было из меня златошвейку сделать, но я воспротивилась, вот она на меня рукой и махнула.

— Мой отец тоже ждёт не дождётся, когда матушка моя сына ему родит, — промолвила Офка. — Наследник ему нужен позарез, а мы с сестрой — для него лишь обуза. Как заходит речь о приданом для нас, так отец аж зеленеет, до того ему жаль с нажитым добром расставаться. Я с превеликой охотой пошла бы замуж, кабы жених подвернулся знатный да красивый. — Офка горделиво приподняла свой точёный подбородок. — Я хоть и не боярских кровей, но цену себе знаю, с кем попало под венец не пойду!

Такого же мнения о себе придерживалась и Гордёна. С младых лет она была неприступной задавакой и гордячкой, за что и получила такое имя. Отцом Гордёны был местный купец-суконщик Нелид Кузьмич. У него были торговые дела с Труном Савельичем, поэтому они частенько захаживали в гости друг к другу.

Гордёна и Офка с первой же встречи нашли общий язык, поскольку их взгляды на жизнь во многом совпадали. Обе страдали от того, что не родились боярышнями, что их родители не настолько богаты, чтобы иметь доступ в окружение какого-нибудь из суздальских князей. Гордёна была старше Офки на шесть месяцев, поэтому она пользовалась неким моральным превосходством над своей новой подругой. Впрочем, Гордёна нисколько не задавалась перед Офкой, относилась к ней как к равной, не утаивая от неё свои секреты. О многих запретных вещах Гордёна рассуждала исходя из собственного опыта или опираясь на мнение тех людей, которым она доверяла. По сравнению с Офкой, Гордёна пользовалась гораздо большей свободой, поскольку её родители давно смирились с её упрямством и капризами. Будучи людьми мягкими и добрыми от природы, отец и мать Гордёны не смели держать свою дочь в ежовых рукавицах, постепенно утрачивая всякую власть над ней.

Гордёна не блистала ослепительной красотой и телесной статью. Она была невысока ростом, имела довольно хрупкое сложение. Благодаря узким бёдрам, тонкой талии и еле заметной груди Гордёна в свои семнадцать лет смотрелась как пятнадцатилетняя отроковица. В тонких чертах лица Гордёны было достаточно очарования, когда она была в настроении и улыбалась. Едва красиво очерченные губы Гордёны складывались в радостную улыбку, в тот же миг задорные огоньки загорались и в её светло-карих глазах, которые были очень любознательны и замечали любую мелочь. Но стоило Гордёне нахмуриться, отчего у неё между бровей залегала тонкая морщинка, как утолки её губ сразу опускались книзу, а глаза суживались и темнели. Этот переход от весёлой приветливости к мрачной задумчивости и наоборот мог происходить в Гордёне по нескольку раз за день.

Свои тёмно-русые длинные волосы Гордёна заплетала в толстую косу, которая была её гордостью. Свой лоб Гордёна неизменно закрывала длинными, чуть растрёпанными локонами, дабы скрыть маленький шрам, оставшийся от рассечения, полученного ею в трёхлетнем возрасте.

Офка ни ростом, ни телосложением нисколько не отличалась от Гордёны, она была такая же тонкая и гибкая, как тростинка. Если для Гордёны главным украшением её лица являлись уста и очи, то Офка вполне могла гордиться своим прямым благородным носом и нежным, чуть заострённым подбородком. Светло-голубые глаза Офки взирали на мир с тем неизменным прищуром, который был присущ ей в любом настроении. Со стороны могло показаться, что в Офке течёт половецкая кровь, ведь у степняков такие же узкие глаза. Однако это впечатление было обманчивым, так как глаза Офки вовсе не были раскосыми, просто природа наделила Офку слишком короткими веками и очень длинными ресницами.

Офка обычно заплетала свои длинные волосы в две косы, оставляя также длинную чёлку до самых бровей. Офке казалось, что её лоб слишком высокий и выпуклый, поэтому она тщательно прикрывала его чёлкой. Ещё Офке не нравились два верхних передних зуба у себя во рту, которые выросли чуть-чуть криво. По этой причине Офка старалась реже смеяться. Вообще, Офке были присущи замкнутость и неразговорчивость. Офка никогда не делилась наболевшим ни с матерью, ни с отцом, она постоянно ссорилась со своей младшей сестрой, чувствуя, что родители лелеют Наталью больше, чем её. Открытой и непосредственной Офка становилась, лишь общаясь с Гордёной. Видя сходство их характеров, многие говорили про Офку и Гордёну, мол, они два сапога — пара.

Домой Офка пришла уже затемно. Её сразу насторожило то, что мать и отец разговаривают с нею слишком ласково, накрывая на стол и суетясь вокруг неё. Офка заподозрила недоброе и прежде, чем приступить к трапезе, напрямик обратилась к родителям, желая узнать, что они замышляют.

— Выкладывайте всё начистоту, — промолвила Офка, сидя за столом и помешивая деревянной ложкой горячие щи с квашеной капустой. — Нечего ходить вокруг да около.

Евдокия Дедиловна тяжело опустилась на стул, взглядом дав понять супругу, что, мол, она сейчас начнёт этот непростой разговор с Офкой, а ему нужно будет поддержать её без ругани и злобного крика. Трун Савельич сел напротив дочери, чинно сложив руки перед собой, с благодушным выражением лица. Он заметно волновался, хотя и пытался выглядеть невозмутимым.

— Дочка, мы с тятей подыскали тебе хорошего жениха, — мягким негромким голосом промолвила Евдокия Дедиловна, погладив Офку по плечу. — Это Терех, ты хорошо его знаешь. Он торговый пайщик твоего тяти, а в прошлом был дружинником у рязанского князя. Терех хоть и молод, но прошёл через многие опасности, в плену у татар побывал, сумел бежать из неволи. Родители Тереха из княжеской чади, сам он нрава незлобливого, на хмельное питьё не падкий и мошну с серебром имеет. Так что, дочка... — Евдокия Дедиловна хотела было погладить Офку по руке, но та сердито отдёрнула руку.

— Не нужен мне такой жених! — раздражённо произнесла Офка, швырнув ложку на стол и опрокинув при этом деревянную солонку в виде пасхального яйца. — У вашего Тереха голова, как репа, нос кочерыжкой, а ресницы белёсые, как у поросёнка. И сам он, как тесто. Не пойду я за него замуж, хоть режьте меня!

— Не кочевряжься, доченька, — просительным тоном проговорил Трун Савельич. — Подумай хорошенько! Внешне Терех, конечно, далеко не красавец, но ведь с лица воду не пить.

— И думать нечего, не люб мне Терех! — решительно отрезала Офка.

— Всё ждёшь, что какой-нибудь боярич или княжич на тебя облизнётся, — проворчал Труп Савельич, исподлобья глядя на дочь. — Эх ты, безмозглая! Погляди вокруг, где они — княжичи и бояричи? Торжок — это не Новгород, не Владимир и не Смоленск. Всех здешних бояричей по пальцам пересчитать можно, на каждого из них по две боярышни приходится. На таких, как ты, бояричи и не взглянут!

— Не забывай, милая, какая беда на Русь свалилась, — вставила Евдокия Дедиловна, осторожным движением поправив косы, свисающие на спину дочери. — Мунгалы дотла опустошили Рязанское княжество, разорили Суздаль, Владимир, Переяславль-Залесский и многие поволжские города. Из рязанских князей никого в живых не осталось, из бояр тамошних кто уцелел, тот оказался в неволе у татар. Терех своими глазами видел, что в обозах у нехристей тысячи мужей и жён рязанских горе мыкают. Чаша сия не минует и суздальских князей и бояр. Покуда иссякнет сила татарская, от русской знати в живых никого не останется. Скоро знатные невесты даже плохонького мужичка станут вырывать друг у дружки. Вот ведь к чему дело катится, дочка.

— Кумекай, дочь. Смекай! — Трун Савельич погрозил Офке пальцем. — Истину молвит тебе матушка. Коль проворонишь Тереха, его живо подберут местные молодухи. Будешь опосля локти себе кусать!

Видя, что никакие убеждения на Офку не действуют, Евдокия Дедиловна увела мужа в соседнюю светлицу. Там они довольно долго о чём-то шушукались, яростно споря и перебивая друг друга. В последующие дни ни мать, ни отец больше не заводили с Офкой разговоров об её помолвке с Терехом.

Впрочем, отступившись от старшей дочери, Евдокия Дедиловна и её суп рут завели ту же беседу с младшей дочерью, Натальей. Им без труда удалось убедить Наталью в том, что Терех просто ниспослан ей судьбой, что с ним она будет счастлива. Тринадцатилетняя Наталья была девицей зрелой не по годам. Лицом и статью она уродилась в мать. У Натальи были полные ядрёные бёдра и ягодицы, крепкие плечи, пышная грудь, пухлые руки с ямочками на локтях, белая, будто выточенная из мрамора, прекрасная шея. Ростом Наталья была заметно выше своей старшей сестры, а все её наряды для Офки были явно велики по размеру.

При своём крупном телосложении Наталья тем не менее оставалась по образу мыслей сущим ребёнком, не способным шагу ступить без маминого совета. По характеру Наталья была очень доброй и приветливой, непоседливой, но некапризной. Любая работа по дому спорилась в руках у деятельной Натальи, которая умела готовить, вязать, растапливать печь, шить одежду и многое другое. Все навыки и умения, которыми располагала её мать, Наталья к тринадцати годам впитала в себя как губка.

Трун Савельич души не чаял в своей младшей дочери, улыбка которой была, как весеннее солнышко, а смех звучал как звонкий ручеёк. Голосок Натальи всегда был полон доброжелательности, никто никогда не видел её с хмурым или замкнутым лицом. В Наталье не было ни раздражительности, ни холодной неприступности, как в её старшей сестре. Для Евдокии Дедиловны её младшая дочь была умелой помощницей в домашних делах и настоящей отрадой в жизни.

Глава вторая ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Всё пережитое за последние два месяца теперь казалось Тереху кошмарным сном. Лишь оказавшись в Торжке, Терех наконец-то уверовал в то, что судьба вознаградила его за перенесённые опасности и лишения, сведя с семьёй торговца Труна Савельича. Когда Евдокия Дедиловна и её супруг завели с Терехом разговор о том, что пора бы ему подумать о собственном семейном гнёздышке, то поначалу в сердце Тереха закралось опасение, не ищут ли повода его гостеприимцы, чтобы как-то отделаться от него. Но, дослушав Евдокию Дедиловну до конца, Терех успокоился и даже слегка возгордился в душе. Ему было лестно, что Трун Савельич и его супруга прочат ему в жёны свою любимую младшую дочь. Свою поспешность в этом деле Евдокия Дедиловна объяснила тем, что, хотя Наталье всего тринадцать лет, физически она уже вполне созрела для брака. Впрочем, Терех и сам это видел, ежедневно общаясь с Натальей. Её пышные формы, столь соблазнительно проступавшие под любым одеянием, порой зажигали в сластолюбивом Терехе искру сильнейшего вожделения. Оставаясь наедине с Натальей, что случалось нечасто, Терех позволял себе нашёптывать ей на ушко довольно бесстыдные комплименты и жадно тискать её в полумраке теремных переходов. Терех чувствовал, что Наталье приятны его знаки внимания, что она сама ищет возможности столкнуться с ним лицом к лицу где-нибудь на лестничном пролёте или во дворе. Однажды Терех даже запустил руку Наталье под платье, пощекотав кончиками пальцев нежную кожу на внутренней стороне её пышных бёдер. Наталья тогда вырвалась и убежала, с силой оттолкнув от себя Тереха, но тем не менее она ни словом не обмолвилась об его дерзкой выходке ни отцу, ни матери.

Терех не стал ломаться и брать время на раздумье, дабы его гостеприимцы не подумали, будто он набивает себе цену. Сильнейшее вожделение к Наталье, владевшее Терехом, сделало его покладистым и сговорчивым. Терех согласился взять Наталью в жёны с тем приданым, какое был готов дать за ней скуповатый Трун Савельич. Терех был готов подождать со свадьбой до весны, когда Евдокия Дедиловна разрешится от бремени родами.

Трун Савельич посвятил в свои семейные планы и своего тестя, Дедилу Ивановича, который выслушал своего зятя без особой радости, поскольку Терех ему не нравился. В свои семьдесят лет Дедило Иванович был кряжист и крепок, как дуб. Свою жену Дедило Иванович схоронил десять лет тому назад. С той поры он жил один в своём большом тереме, продолжая заниматься торговлей и ростовщичеством. Глаз у Дедило Ивановича был намётанный, он мог сразу распознать внутреннюю суть любого человека. Эта проницательность помогала Дедиле Ивановичу успешно вести торговые дела и совершать заёмные сделки. Нечистых на руку людей Дедило Иванович чуял за версту. Приглядываясь к Тереху дома и на торжище, Дедило Иванович составил о нём не самое лучшее мнение. Ко всякому делу Терех подходил с ленцой и небрежением, с лёгкостью идя на любой обман и на отлынивание от работы. Ещё Дедило Иванович прознал, что Терех падок на женщин и на игру в кости.

— Гляди, Трун, промотает Терех Наткино приданое, что тогда запоёшь? — выговаривал зятю Дедило Иванович. — Ты много ли знаешь о Терехе? Ну, приютил ты его у себя и взял пайщиком в свои торговые сделки, так это не повод, чтобы отдавать Натку в жёны этому хлыщу рязанскому! Чего вы с Евдокией облизнулись на этого Тереха, не возьму я в толк?! В Торжке и получше женихи найдутся для ваших дочерей.

Пришлось Евдокии Дедиловне провести с отцом отдельную беседу, дабы убедить его не расстраивать наметившуюся помолвку Тереха с Натальей.

— Людей без недостатков не бывает, — сказала отцу Евдокия Дедиловна. — Конечно, имеются в Торжке женихи и получше Тереха, но токмо никто из них не горит желанием свататься к нашим дочерям. А Терех все свои деньги вложил в торговый оборот наравне с моим мужем, он живёт с нами под одной крышей, питается с нами за одним столом. Терех стал для нас родным человеком. И Наталья тянется к нему, я вижу это.

— Ладно, Евдоха, поступай как знаешь, — вздохнул Дедило Иванович. — Ты и раньше-то не шибко к моим советам прислушивалась, а теперь и подавно. Ныне-то у тебя у самой ума полная сума!

Чувствуя скрытую неприязнь со стороны Дедило Ивановича, Терех старался всячески избегать его. Если Дедило Иванович принимался в чём-то наставлять Тереха, то тот всегда выслушивал его с почтением на лице и с угодливой улыбкой на устах. Терех робел перед могучим дедом Натальи, который в свои семьдесят лет не знал, что такое немочи и простуда. Тереху приходилось теперь вести себя гораздо осмотрительнее, дабы не расстроилась его помолвка с Натальей. Терех перестал играть в кости на деньги. Он больше не заглядывал по вечерам в гости к одной ветреной вдовушке, которая заняла у него немного серебра, отдавая ему долг горячими объятиями в постели.

Трун Савельич по-родственному предупредил Тереха, что у Дедило Ивановича всюду глаза и уши, поскольку по роду своей деятельности его тесть общается со многими горожанами.

— Потому-то Дедило Иванович всё про всех знает, — многозначительно заметил Тереху Трун Савельич. — Ведомо ему и про то, каким местом Аграфена Ворониха себе на жизнь зарабатывает. А посему, друже, обходи домишко Аграфены стороной.

Глава третья КУПАВА

Лавчонка, в которой торговал Терех, была забита различным скобяным товаром, а также самым разнообразным инструментом, годным для столярных и плотницких работ. Для привлечения покупателей Терех никогда особо не торговался, всегда был готов сбавить цену чуть ли не вдвое, хотя ему и доставалось за это от Труна Савельича. Зато скобяная лавка Тереха была широко известна на торгу, все знали, что только здесь можно купить задешево гвозди, сверла, пилы, стамески, клинья и прочие инструменты.

В последнее время в лабаз Тереха стал частенько захаживать бондарь Кудим, который, купив какую-нибудь мелочь, любил посудачить о том да о сём. Однажды Кудим пришёл в лавку не один, а со своей дочерью Купавой. Выбирая в углу обручи для бочек, Кудим намеренно тянул время, что-то бормоча себе под нос, а сам краем глаза подглядывал за Терехом, который таращился на красавицу Купаву, пытаясь завязать с ней непринуждённый разговор. Купава смеялась над шутками Тереха, прикрывая рот вязаной рукавицей. Терех же так и сыпал прибаутками, довольный благосклонным вниманием миловидной Кудимовой дочери.

На этот раз Кудим накупил много разного товару, попросив Тереха помочь ему донести все покупки до дому.

— Видишь, друже, у дочки моей и без того руки заняты, — сказал Кудим, кивнув на Купаву. Та вошла в лавку с двумя корзинами в руках, наполненными съестными припасами. — Я в долгу не останусь, угощу тебя мёдом хмельным. Моя жена, знаешь, какой славный мёд варит!

Поскольку день клонился к закату и людей на торжище было уже мало, Терех согласился подсобить Кудиму. Всё равно свою дневную выручку Терех уже получил, поэтому он мог с чистой совестью закрыть сегодня свой лабаз на замок чуть пораньше.

Дом бондаря Кудима по сравнению с хоромами Дедила Ивановича был совсем невелик. Центральное место в этом доме занимала большая печь, сложенная из речных валунов. Вокруг этой печи были устроены три небольшие комнаты, окна в которых были затянуты бычьим пузырём, пропускавшим в помещение солнечный свет. Однако рассмотреть сквозь бычий пузырь, какая погода стоит на улице и есть ли кто-нибудь во дворе, было совершенно невозможно.

В те времена оконное стекло стоило недёшево, такую роскошь могли себе позволить князья и бояре, а из купцов лишь самые богатые. Чаще всего в окна вставляли слюду или толстую промасленную бумагу. Простонародье затягивало окна бычьим пузырём или же в летнюю пору ставило на окна деревянные задвижки, таким образом закрывая их на ночь.

Супругу Кудима звали Евстолией. Это была красивая улыбчивая женщина, с дивными небесно-голубыми глазами, с ладной фигурой и длинной русой косой. Тереху уже доводилось видеть Евстолию на торгу, правда, только издали, но и тогда она произвела на него неизгладимое впечатление. Увидев Кудимову жену вблизи, принимая чарку хмельного мёда из её рук, Терех и вовсе преисполнился восхищением от внешней прелести Евстолии.

Пятнадцатилетняя Купава полностью уродилась в мать.

Кроме дочери в семье Кудима подрастал сын Лепко, которому было шестнадцать лет. Лепко был необычайно красив, за что и получил такое имя. «Лепый» на языке восточных славян означает «дивный, красивый».

Зайдя в гости к Кудиму на минутку, Терех засиделся у него допоздна. Сначала Кудим угощал Тереха мёдом и пирогами, потом он показал ему свою мастерскую, где повсюду на полках были разложены тонкие узкие дощечки из липы, дуба и берёзы — заготовки для бочек и кадушек.

Терех тут же узнал от Кудима, что эти дощечки у бондарей называются клёпками. Оказывается, клёпки лучше всего раскалывать из чурок на морозе. Наколотые заготовки клёпок сушат под навесом перед тем, как остругать и напилить по нужной длине.

Кудим не мог не похвастаться перед Терехом уже готовыми бочками самой разной вместимости, стоявшими в ряд под навесом. Со слов Кудима выходило, что все его предки были бондарями, поэтому он владеет своим мастерством в совершенстве. Терех, разглядывая и ощупывая новенькие бочки, пахнущие свежей древесиной, не удержался от восхищенных отзывов.

— Не зря о тебе слава по всему Торжку идёт! — глянул он на Кудима. — Недаром ты слывёшь лучшим средь здешних бондарей!

— Моя слава вместе со мной и помрёт, — невесело усмехнулся Кудим, сдвинув шапку набок. — Сын-то мой не хочет бочки клепать, ему бы на коня да в дружину княжескую! Вот, о чём его помыслы! Коль нету в нём стремления к бондарскому мастерству, то и толку от него в этом деле не будет.

Кудим по секрету поведал Тереху, что сын его собирается будущим летом поехать в Новгород, где княжит юный Александр, сын Ярослава Всеволодовича. Лепко хочет вступить в дружину князя Александра, для которого, по слухам, важна не знатность его гридней, а их воинское умение.

— Сын мой силён и хорош собой, нарядить его в дорогое платье, так он будет смотреться вылитым бояричем, — молвил Кудим. — Но беда в том, что оружием он никаким не владеет, окромя дубины. На кулаках драться он тоже может, но ведь против меча с голыми кулаками не выйдешь.

Повздыхав, Кудим вдруг заговорил с Терехом о том, что было бы неплохо, если бы он преподал Лепко несколько уроков по владению мечом, кинжалом и копьём.

— Ты же был дружинником у рязанского князя, — промолвил Кудим. — Ты и в сечах с мунгалами участвовал. Торговлей же ты недавно занялся, друже, до этого твоим ремеслом была война. Так?

Терех слегка приосанился, горделиво ухмыльнувшись краем рта.

— Что правда, то правда, — со значением произнёс он. — К коням и к оружию я более привычен, чем к торговым делам. Так и быть, Кудим Михеич, научу я твоего сына меч и копьё в руках держать.

— Вот и славно! — обрадовался бондарь. — За это надо опрокинуть ещё по чарке, друже. Идём в избу!

Побывав в гостях у бондаря Кудима, Терех ни словом не обмолвился об этом ни Труну Савельичу, ни его супруге. Терех сразу докумекал, что пронырливый Кудим наметил его к себе в зятья. Если раньше Терех мог судить о привлекательности Купавы лишь со слов Кудима, то теперь он воочию убедился в неотразимой красоте Кудимовой дочери. Страсть к Купаве вспыхнула в душе сластолюбивого Тереха как сухое сено. Мигом охладев к Наталье, Терех теперь днём и ночью думал о Купаве, мысленно представляя её своей женой. Терех понимал, что богатого приданого за Купавой не будет, однако он был готов махнуть на это рукой, считая, что внешняя прелесть Кудимовой дочери и есть настоящее сокровище. К тому же Терех знал, что на свои средства он вполне может построить небольшой домик в Торжке, завести хозяйство или продолжить торговые дела.

Кудим выстругал из дубовой доски два меча и два кинжала, смастерил два копья из берёзовых жердей. Терех стал закрывать свою лавку гораздо раньше обычного, чтобы ещё засветло успеть позаниматься фехтованием на мечах с Лепко. Причём Терех всякий раз добирался до дома бондаря Кудима не по широкой Соборной улице, а извилистыми узкими переулками в обход, чтобы меньше привлекать внимание любопытных соседей. Учебные поединки на мечах между Терехом и Лепко происходили во дворе Кудимова дома. При этом ворота неизменно закрывались на запор, как и задняя калитка, ведущая на огород. Терех осторожничал, понимая, что родственники Натальи не одобрят его частые визиты домой к бондарю Кудиму. Всему Спасскому околотку было ведомо, что Кудим подыскивает жениха для своей дочери.

Настораживало Тереха и поведение Купавы. Она хоть и была неизменно приветлива с ним, однако у неё не было блеска в глазах и волнения на лице, когда Терех как бы случайно касался её руки или шептал ей какой-нибудь комплимент. В отличие от Натальи, Купава тактично поддерживала определённую дистанцию при встречах с Терехом. Она вовсе не стремилась оказаться с ним наедине, ускользая от любых его попыток к сближению, делая вид, что не замечает знаков его внимания к ней. Подарки из рук Тереха Купава принимала только под давлением отца. Однако она не надевала на себя ни ожерелья, ни браслеты, подаренные ей Терехом.

Кудим говорил Тереху, мол, его дочь не привыкла ещё к серебряным украшениям, что она по молодости лет стесняется выказывать свои чувства и не знает, как себя вести, если взрослый мужчина вдруг проявляет к ней интерес. Тереху в его двадцать три года было приятно сознавать, что Кудим считает его взрослым мужчиной. И всё же Терех понимал, что он безразличен Купаве, что если она и станет его женой, то опять-таки под нажимом отца. Брак с холодной красавицей совсем не прельщал Тереха, ибо страстность его натуры не терпела холодности в интимных отношениях. Не встречая взаимности на свои ухаживания со стороны Купавы, Терех тем охотнее тянулся к Наталье, которая была рада каждой его улыбке, всякому его прикосновению, любому его подарку.

Глава четвёртая НЕДОБРЫЕ ВЕСТИ

Изначально град Торжок возник как поселение вокруг мужского Борисоглебского монастыря, основанного на реке Тверце ещё при Ярославе Мудром. От Новгорода к реке Волге кратчайший путь пролегал по реке Мете, верховья которой почти соприкасались с верховьями Тверцы. Там, где купцы перетаскивали свои лодьи из одной реки в другую, образовался волок. Со временем на этом месте новгородцы выстроили городок под названием Вышний Волочёк. Здесь купцы имели возможность передохнуть, починить свои суда, прикупить ествы на дорогу, нанять гребцов или кормчего.

Для новгородцев речной путь по Мете и Тверце приобрёл огромную важность с той поры, когда основными поставщиками хлеба в Новгород стали суздальские князья. Доставлять зерно с Южного Поднепровья было долго и накладно, поэтому новгородцы обратили свой взор к плодородному Суздальскому Ополью, до которого было гораздо ближе. Весь закупленный по осени хлеб новгородские купцы сначала свозили на подворье Борисоглебского монастыря, расположенного на реке Тверце. Оттуда хлебные караваны двигались к Новгороду в осеннюю пору на лодьях по рекам, а зимой санным путём на лошадях.

Поскольку спрос на хлеб рос год от года, то вокруг Борисоглебского монастыря образовался многолюдный посад с торжищем, амбарами и постоялыми дворами. Сюда рекой потекли разнообразные товары из Новгорода, Ладоги, Пскова, Торопца и Полоцка. Хваткие новгородские купцы и бояре развернули торговлю не только хлебом, но и льном, речным жемчугом, смоляной живицей, берёзовым дёгтем, пенькой, мехами, волжской рыбой... Немало новгородцев перебралось с берегов Волхова на берега Тверцы, обосновавшись здесь с семьями. Так возник город под названием Новый Торг, а жители его прозывались новоторами. Суздальцы стали называть этот самый южный из новгородских городков Торжком. Постепенно к этому названию привыкли и новгородцы, и новоторы. Слава о небольшом, но очень богатом Торжке шла по всей Северо-Восточной Руси.

Если у суздальских князей доходило до распри с Новгородом, то суздальцы первым делом старались захватить Торжок, чтобы оставить строптивых новгородцев без хлеба. Действуя таким образом, суздальские князья, начиная с Андрея Боголюбского, подчинили Новгород своему влиянию. Поначалу главенство в Торжке было за владычным посадником, назначаемым в Новгороде местным архиепископом. Это объяснялось тем, что в основании Торжка самое деятельное участие принимали монахи Борисоглебского монастыря. Поскольку новгородцы придерживались республиканского образа правления, здешние высшие церковные иерархи имели право наравне с боярами и купцами участвовать в судебных и государственных делах. При суздальском князе Всеволоде Большое Гнездо в Торжке обосновался также суздальский наместник, так называемый княжий посадник. Суздальцы не желали упускать своей выгоды в торговле хлебом, поэтому они навязали новгородцам договор, по которому Торжок был поделён на две части: суздальскую и новгородскую. Все споры между суздальскими купцами был обязан разбирать княжий посадник. Любые разлады среди новгородских купцов были в ведении владычного посадника. Оба посадника имели дружину и укреплённое подворье. Если случались разногласия между самими посадниками, тогда их спор должен был разбирать тот из суздальских князей, кто в данное время занимал новгородский стол.

В Новгород князья обычно приглашались местным боярством для военных дел, поскольку на северо-западе владения новгородцев граничили с весьма беспокойными соседями: свеями, данами и орденом меченосцев.

В последние семь-восемь лет Новгород чувствовал на себе тяжёлую руку грозного Ярослава Всеволодовича, который сильно поприжал здешних бояр, вынудив кое-кого из них бежать в Псков и Чернигов. Дело в том, что на Новгород также облизывался Михаил Всеволодович, глава черниговских Ольговичей. С этим князем суздальские Мономашичи вели долгую и упорную борьбу. Одолев сторонников Ольговичей в Новгороде, Ярослав Всеволодович двинулся в поход на Киев, выбив оттуда Михаила Всеволодовича и вынудив его бежать в Галич. Уходя с войском к Киеву, Ярослав Всеволодович забрал с собой и своего торжковского посадника с его дружиной. Новгород в этом году не прислал своего наместника в Торжок по причине своих внутренних неурядиц.

Таким образом, новоторы оказались без властей и при этом к ним доходили слухи вместе с беженцами о том, что Батыева орда двигается в их сторону. Собравшись на вече, жители Торжка избрали в посадники местного купца Иванко, который пользовался всеобщим уважением за волевой характер и сметливый ум. В помощники к Иванко были назначены бояре Яким Влункович, Глеб Борисович и Михайло Моисеевич. Бояре Микун и Жердята, приехавшие из Новгорода, тоже встали во главе рати, собираемой против татар из беженцев и местных жителей. Микун и Жердята когда-то враждовали с Ярославом Всеволодовичем, будучи на стороне Михаила Всеволодовича. Спасаясь от мести Ярослава Всеволодовича, они укрылись в Чернигове, но тот настиг их и там. Взятые в плен Микун и Жердята были отправлены князем Ярославом в Рязань в качестве заложников. Перед самым нападением татар на Рязанское княжество Микун и Жердята были отпущены на свободу. Рязанские князья отправили Микуна и Жердяту во Владимир с просьбой о подмоге. Князь Георгий собирался встретить татар под Коломной на границе своей земли, поэтому он остался глух к призывам о помощи со стороны рязанцев. Более того, по приказу князя Георгия Ми кун и Жердята были брошены в темницу как враги суздальцев. После разгрома татарами суздальских полков под Коломной князь Георгий осознал, что он явно недооценил мощь Батыевой орды. Освободив Микуна и Жердяту из поруба, Георгий Всеволодович направил их в Новгород для сбора войска против мунгалов. Сам князь Георгий, оставив свою столицу на попечение сыновей, ушёл в леса на реку Сить, чтобы собрать там новую рать.

Микун и Жердята, добравшись до Новгорода, не смогли сподвигнуть тамошних бояр и купцов на созыв ополчения. Новгородцы знали, что Ярослав Всеволодович уже спешит с полками из Поднепровья в Северо-Восточную Русь. Затевать войну с мунгалами без Ярослава Всеволодовича, весьма опытного в ратном деле, новгородцы не хотели. К тому же лучшие новгородские полки находились в войске князя Ярослава.

Не задерживаясь в Новгороде, Микун и Жердята собрали ватажку ратников, охочих до сечи с мунгалами, и прибыли в Торжок, намереваясь здесь встретить Батыеву орду.

Вступив в пределы Суздальского Залесья в первых числах февраля, татары за три недели разорили четырнадцать городов и множество деревень, встретив серьёзное сопротивление лишь во Владимире, Ярославле и Переяславле-Залесском.

* * *

— Что стряслось? Почто народ валом валит на вече? — вопрошал Трун Савельич, выйдя за ворота на узкую улицу, по которой чуть ли не бегом спешили торговцы и ремесленники со всего Спасского околотка.

Этот квартал Торжка получил такое название из-за каменного Спасо-Преображенского собора, возвышавшегося на холме в этой части города.

С утра было морозно и ветрено; по улицам и переулкам Торжка мела позёмка, напоминая белых извивающихся змей. Утоптанный снег громко скрипел под ногами людей, пробегавших мимо Трупа Савельича. У всех изо рта валил белый пар, оседая инеем на усах у мужчин, а у женщин образуя серебристую бахрому на плотно повязанных платках.

— Чего стоишь столбом, собирайся и дуй на вече! — воскликнул бондарь Кудим, задержавшись подле Труна Савельича. — Недобрые вести пришли к нам, друже. Татары сожгли сёла Лущиху и Галахово, тамошние смерды еле-еле ноги унесли от нехристей. Не сегодня-завтра мунгалы под стенами Торжка объявятся.

— Вот беда-то! — растерянно пробормотал Трун Савельич, кутаясь в овчинный тулуп. — Стало быть, никакой торговли сегодня не будет.

— Какая торговля, друже? О чём ты?! — Кудим тряхнул за плечо Труна Савельича. — Пришло время за топоры и рогатины браться!

Затворив ворота и вернувшись в дом, Трун Савельич передал своему тестю и Тереху всё, что услышал от бондаря Кудима.

— Делать нечего, надоть идти на вече, — сказал Дедило Иванович. — При такой беде в сторонке отсидеться не получится.

Мысли в голове у Тереха сбились в лихорадочный ком, ему хотелось выть волком от досады и злости. Куда бы Терех ни подался в поисках тихого и безопасного местечка, повсюду за ним по пятам идёт Батыева орда, уничтожая всё и вся на своём пути. Терех радовался, сбежав из татарской неволи и добравшись до Владимира, но радость его была недолгой. Уже через две недели татары по застывшему руслу реки Клязьмы подвалили к стольному граду князя Георгия. Терех сумел ускользнуть из Владимира буквально за день до того, как мунгалы взяли город в плотное кольцо. По стечению обстоятельств Терех очутился в укреплённой княжеской усадьбе — Боголюбове, в нескольких верстах от Владимира. Всего сутки Терех провёл в Боголюбове вместе с прочими беглецами и тамошними челядинцами. Посреди ночи татары перелезли через стену и ворвались в княжеское поместье. Каким-то чудом Тереху удалось вырваться из кольца врагов и уйти за реку Нерль в занесённые снегом леса. Вместе сТерехом спаслись тогда от неминуемой гибели две молодые челядинки и огнищанин Сулирад. Лесными дорогами и тропами Терех и его спутники голодными и обессиленными добрались до Переяславля-Залесского. Во время этих блужданий по лесам Терех едва не отморозил себе пальцы на руках и ногах. Не прошло и трёх дней пребывания Тереха в Переяславле, как татары взяли в осаду и этот град на берегу покрытого льдом Плещеева озера.

Тамошний князь Ярополк совершил ночную вылазку со своими дружинниками, чтобы сжечь осадные машины татар. Участвовал в этом опасном деле и Терех, зачисленный в дружину Ярополка. В ночной схватке с татарами Терех был оглушён ударом булавы по голове. Очнувшись, Терех обнаружил, что отстал от княжеских дружинников, которые хоть и с большими потерями, но смогли пробиться обратно в город. Тереху пришлось в одиночку где ползком, где перебежками красться к крепостной стене Переяславля. Когда Терех вышел на лёд реки Трубеж, залитый бледным лунным светом, его заметили двое мунгалов, которые пришпорили коней и кинулись за ним вдогонку. Один из татар пустил стрелу в Тереха, попав ему в спину. От серьёзной раны Тереха спасла кольчуга. Упав на лёд, он притворился мёртвым. Когда степняки спешились и приблизились к упавшему Тереху, то он бросился на них с ножом и зарезал обоих. Нарядившись в татарскую шубу и надев татарскую шапку-малахай, Терех сел на степную низкорослую лошадку и поскакал на север, к верховьям Волги. Вторую татарскую лошадь Терех тоже взял с собой, чтобы иметь возможность ехать без передышки днём и ночью, пересаживаясь с одного скакуна на другого.

Добравшись до города Кснятина, расположенного на берегу Волги, Терех свёл знакомство с тамошним купцом Труном Савельичем, которому он продал татарских лошадей. Трун Савельич и его супруга проявили участие к Тереху, перенёсшему столько опасностей. Уезжая из Кснятина в Торжок, они взяли Тереха с собой. Скорее всего, ими двигала также и алчность, поскольку Терех имел при себе немало серебра, найденного в походных сумах убитых им татар. Всё же Терех был благодарен Труну Савельичу и его жене за сострадание и помощь. Из чувства благодарности Терех откликнулся на просьбу Труна Савельича, вложив всё своё серебро в его торговые дела. Теперь, когда у Тереха дошло до помолвки с младшей дочерью Труна Савельича, его безмятежному житью-бытью опять пришёл конец по вине всё тех же проклятущих татар!

Такими мыслями терзался Терех, шагая по скрипучему снегу на торжище, г де гудела толпа горожан и сбежавшихся в Торжок смердов из окрестных деревень. На возвышение один за другим поднимались самые решительные из местных бояр и купцов, призывавшие новоторов не впадать в отчаяние, а собраться с мужеством и дать отпор татарам на стенах Торжка. Посадник Иванко объявил о созыве в ополчение всех мужчин от пятнадцати до шестидесяти лет. Каждому ратнику надлежало самому раздобыть себе копьё, щит, меч или топор. Каждый городской околоток должен был выставить свою пешую сотню во главе с воеводой. Всех смердов, бежавших от татар, было решено тоже зачислить в местное войско. Тут же на вече путём голосования были назначены десятники, сотники и тысяцкий. Всем оружейникам и бронникам было велено выдать посаднику Иванко всё имеющееся у них оружие, щиты, шлемы, брони и кольчуги. Расплатиться с оружейниками посадник Иванко собирался деньгами из казны княжьего наместника.

Пришёл на вече и тиун Гудимир, которому по должности надлежало приглядывать за домом и хозяйством княжьего посадника в его отсутствие. Не понравилось Гудимиру то, что посадник Иванко собирается запустить руку в мошну его господина. Выскочив на трибуну, Гудимир стал грозить Иванко и его сторонникам гневом Ярослава Всеволодовича, ибо деньги наместника по сути дела являются княжеским достоянием.

— Коль татары захватят Торжок, то они захапают и наше достояние, и княжеское, и твоё барахлишко, тиун, — заявил посадник Иванко. — Враг, идущий на нас, дюже сильный и безжалостный. Где князь Ярослав? Где его брат Георгий? Почто они не защищают нас от нехристей, коль поставлены правителями над нашей землёй? Молчишь, тиун. Иди, отпирай ларец с серебром, пусть князь твой раскошелится, ежели никакой иной помощи от него нету. Новоторам придётся самим промыслить, как спасти от татарской напасти свои дома и семьи.

Видя, что вече бурно поддерживает посадника Иванко, тиун Гудимир предпочёл не прекословить ему и отдать княжеские деньги на нужды местного ополчения.

* * *

«Воевать с мунгалами собрались, дурни набитые! — сердито думал Терех, шагая по пустынной улице, стиснутой с двух сторон частоколами и бревенчатыми стенами домов. — Вам ли, дурням безмозглым, тягаться с Батыевой ордой! Не видели вы, пустобрёхи, каковы татары в сече, потому и храбритесь, как отроки сопливые!»

Терех ушёл с шумного торжища, забитого людьми, не дожидаясь окончания вечевого схода. В нём сидело твёрдое стремление как можно скорее бежать из Торжка куда глаза глядят. Терех не собирался сражаться с татарами, поскольку он был уверен, что никакие укрепления, никакая доблесть не спасут жителей Торжка от этого страшного и неодолимого врага.

Ноги сами принесли Тереха к покосившейся избёнке Аграфены Воронихи. Войдя во двор, Терех запер ворота на засов.

Ещё в полутёмных сенях Терех почувствовал запах свежего теста и разделанной рыбы. Из-за двери до него долетел громкий возглас Аграфены, обращённый к шестилетнему сынишке:

— Пантиска, подбрось-ка дров в топку, а то у меня руки в муке!

«Стряпнёй занялась Ворониха, — сообразил Терех, — рыбные пироги печёт... на рыбьем жиру. И нету ей дела ни до крикунов на вече, ни до Батыевой орды!»

Толкнув скрипучую дверь, Терех вступил в жарко натопленную избу вместе с клубами холодного пара, окутавшего его высокие замшевые сапоги с меховой подкладкой.

Аграфена стояла у печи с ухватом в руках, на ней была льняная исподняя сорочица и юбка-понёва до колен из шерстяной ткани. Небрежно заплетённая тёмная коса была уложена на голове Аграфены в виде венца. Из-за своих чёрных как вороново крыло волос Аграфена и получила прозвище Ворониха. Жар печи обдавал её с головы до ног. Тонкая рубашка у неё на спине взмокла от пота, лицо было красное, тоже мокрое, распаренное.

— Доброго здоровья, хозяйка! — приветливо сказал Терех, снимая шапку. — Гостей принимаешь?

— Здрав будь, мил дружок! — улыбнулась Аграфена. — Тебе я всегда рада. Снимай шубу, проходи. Сейчас угощу тебя пирогами.

Терех плотнее притворил дверь, чтобы не было сквозняка, сбросил с плеч короткий тулупчик на волчьем меху, повесил шапку на прибитый к стене тонкий изогнутый рог косули.

Аграфена строгим шёпотом велела сынишке скрыться за пологом в комнатушке за печью.

— Присмотри там за Любашей, милый, — добавила Ворониха, ласково погладив сына по светло-русой головке.

Любашей звали годовалую дочь Аграфены.

— Слышала, сегодня спозаранку вечевой колокол гудел, — промолвил Терех, отогревая у печи свои замерзшие руки. — Весь этот сполох случился из-за смердов, которые прибежали в Торжок, спасаясь от мунгалов. По слухам, нехристи спалили Лущиху и Галахово.

— Пресвятая Богородица! — испуганно воскликнула Аграфена. — Это же в пяти верстах от Торжка.

— Вот-вот, — закивал головой Терех, — татары сюда идут в несметном множестве. Посадник Иванко призвал новоторов вооружаться, свозить в город сено для лошадей и коров на случай долгой осады. Вече избрало тысяцким Якима Влунковича, всех концевых старост назначили сотниками. В дружину зачисляют всех, кто имеет коня и тяжёлые доспехи. Всем прочим мужам и отрокам надлежит влиться в ряды околоточных сотен. С нынешнего утра будут усилены дозоры на стенах и башнях Торжка. Вот такие дела, красавица.

Терех тяжело вздохнул.

— Тебя тоже в дружину возьмут? — глянула на Тереха Аграфена. — Ты ведь в прошлом был гриднем.

— Все эти сборы и тревоги не для меня, — решительно проговорил Терех, подойдя к окну, залепленному бычьим пузырём. Ему не хотелось встречаться взглядом с Аграфеной. — Я куплю коня и сегодня же уеду из Торжка. Вот, собственно, почему я и пришёл к тебе, прелестница. Должок на тебе висит, как ты помнишь. — Подойдя сзади к Аграфене, Терех принялся мять пальцами обеих рук её пышные ягодицы сквозь мягкую ткань понёвы. — А долг платежом красен, как известно.

— Что ж, мил дружок, я долги плачу исправно, — промолвила Аграфена, собираясь доставать из печи готовые пироги. — Пусти меня, а то мои пышки и расстегаи подгорят.

— Ты сама, как пышка румяная! — прошептал Терех, содрогаясь от вожделения, а его руки продолжали жадно тискать полнотелую Аграфену. — Брось ты эти пироги, у нас мало времени!

— Нет уж, дружок, — воспротивилась Аграфена, — сначала стряпня, а постель потом. Пироги пекут, пока в печи жар пышет. Коль остынет печь, тогда уже не до пирогов будет.

Аграфене было двадцать шесть лет, она была высока ростом, широка в плечах и бёдрах, полногруда и белокожа, с густыми волнистыми волосами, чёрный цвет которых лишь оттенял нежную белизну её миловидного лица и шеи. Тёмные густые брови нависали длинными дугами над большими синими очами Аграфены, в которых частенько светилось то насмешливое кокетство, то хитрое лукавство. Полнота нисколько не портила Аграфену, поскольку на её теле нигде не было лишних жировых складок. Бёдра, икры, ягодицы и плечи Аграфены были белы и упруги, а её кожа была гладкая и нежная, как у ребёнка. В постели Аграфена была горяча и неутомима, её ласки и вся она, пышущая цветущим здоровьем, сводили с ума всякого любителя пышных женских форм.

Терех всегда был падок на крупных женщин, поэтому он щедро отсыпал Аграфене серебра, очарованный её телесным совершенством и её умением таять в мужских объятиях. Аграфена особо не заламывала цену за свои интимные услуги, она честно призналась Тереху, что он заплатил ей втрое больше положенного. Желая привязать к себе столь щедрого клиента, Аграфена попросила у Тереха в долг пять кун серебром сверх уже полученных денег, пообещав за эту долговую сумму отдаваться Тереху бесплатно. Сластолюбивый Терех без колебаний пошёл на эту сделку с Аграфеной, зачастив по вечерам к ней в гости. Потом Терех на три дня пропал из виду, Аграфена решила было что он приболел, не догадываясь о грядущих переменах в личной жизни Тереха, согласившегося на помолвку с младшей дочерью Труна Савельича.

И вот Терех пришёл к Аграфене, чтобы попрощаться с ней, и возможно, навсегда, а заодно напоследок насладиться её прелестями на мягком ложе.

Закончив печь пироги и накормив сына, Аграфена привела Тереха в свою тесную спаленку, где кроме застеленного ложа и сундука у окна больше не было никакой мебели.

Торопливо избавившись от одежд, Терех жадно накинулся на развалившуюся на постели нагую Аграфену, так голодный набрасывается на долгожданную еду. Аграфена покорно раздвинула свои полные белоснежные бёдра, согнув ноги в коленях и приняв в свою влажную детородную щель, покрытую густой вьющейся порослью, затвердевшее мужское естество Тереха. Лёжа на белой простыни в ореоле распущенных чёрных волос, с закинутыми за голову гибкими руками, сверкая жемчужно-белыми зубами меж сочными пунцовыми губами, Аграфена издавала томные стоны и вздохи. Её пышные белые груди колыхались вперед-назад, сотрясаемые сильными ритмичными телодвижениями Тереха, вошедшего в раж. Стоны Аграфены становились громче и протяжнее, когда Терех, наклоняясь, осторожно прихватывал зубами набухшие розовые соски этих больших грудей, пахнущие молоком и теплом женского тела.

Внезапно за стенкой раздался плач младенца. Синие глаза Аграфены озарились беспокойством, а её руки вцепились в края ложа, словно она приготовилась силой вырваться из объятий любовника. Терех торопливо закончил начатое, исторгнув своё семя на нежный трепетный живот Аграфены, которая была вся в нетерпении, порываясь бежать к своей проснувшейся дочери-малютке. Аграфена упорхнула из спальни, даже не накинув на себя исподнюю сорочицу. Несмотря на свои дородные формы, Аграфена тем не менее была ловка и стремительна в движениях, как непоседливая отроковица.

Терех хотел было встать с кровати и начать одеваться, но тут вернулась Аграфена с запелёнатой дочкой на руках, которая, чмокая крошечными розовыми губками, сосала её тяжёлую грудь.

— Не уходи, — негромко промолвила Аграфена, присев на постель рядом с Терехом, — сейчас она насытится и опять заснёт. А мы с тобой намилуемся всласть. Ты ворота запер?

Терех молча кивнул. Ему было приятно, что Аграфене не хочется с ним расставаться, что она всегда готова исполнять все его интимные прихоти. Осторожно обняв Аграфену за талию, Терех зарылся носом в её растрёпанные волосы, с наслаждением вдохнув их ни с чем не сравнимый тёплый аромат.

— Откуда ты родом? — после долгой паузы спросил Терех, приглаживая рукой спутанные волнистые локоны, обрамлявшие румяное лицо Аграфены со слегка удлинённым подбородком.

— Здешняя я, — ответила Аграфена. — Родилась я в деревне Гумнище, это в двух верстах от Торжка.

— Что толкнуло тебя к блуду? — вновь спросил Терех. И тут же поспешно добавил: — Коль не хочешь, не говори.

— Да чего уж, — вздохнула Аграфена, отведя взор. — Вся жизнь моя наперекосяк, словно осенняя разбитая дорога. Как мужа схоронила, так и начала мужиков к себе водить. Жить на что-то надо, деток кормить.

— Расскажи, как ты жила до замужества, — попросил Терех, теснее прижавшись к обнажённой Аграфене, положив свою ладонь на её округлое колено.

— Слушай, коль интересно, — опять вздохнула Аграфена, поудобнее устраивая малютку Любашу у себя на руках. — Нас от отца осталось — полна изба. И все девки. Отец-то рано помер, надорвавшись на перетаскивании лодий у Вышнего Волочка. В сусеках у нас порой и горстки муки не было. Матенка наша день и ночь билась, за всякую работу бралась, а всё равно жили мы впроголодь, крапиву ели и лепёшки из льняных жмыхов.

Со временем рассовала нас мать по людям. Две мои сестры суконщицами стали на подворье у одного богатого боярина, две самые старшие из сестёр замуж вышли за парней из соседней деревни, ещё одна сестра уехала в Торопец к нашей дальней родне. А меня мать свела в здешний Борисоглебский монастырь, мне в ту пору тринадцать лет было. Шесть лет я на волосатых дьяволов стирала! — В голосе Аграфены зазвучали жёсткие нотки. — Разбудят меня, бывало, чуть свет да стой-ка у корыта до тьмы ночной. Под конец дня стираешь — ничего не видишь, перед глазами всё так и плывёт. Руки щёлоком разъедало до мяса. Но хуже всего было зимой бельё в проруби полоскать. Стужа — хозяин собаку из избы не выгонит, а ты идёшь на реку, как проклятая, и полощешь по двадцать корзин за день.

Аграфена помолчала, затем продолжила:

— Вот так меня в святом-то месте и мытарили. Порода во мне отцовская, с младых лет была я налитая, как ягода спелая. Бывало, идёшь где — мужики так глазами и пожирают. В монастыре каждый монах норовил меня за грудь ущипнуть. Я этого не терпела, лупила всякого хоть рукой, хоть тряпкой. Двинешь, бывало, в рожу-то бородатую — чернец на пол снопом валится. Ядрёная я была, не обидел Бог здоровьем-то! Ещё и сейчас силы-то во мне полным-полно! — Аграфена усмехнулась, взглянув на Тереха.

— За кого же ты замуж вышла? — поинтересовался Терех.

— Да за одного торжковского смолокура, — как-то нехотя ответила Аграфена. — Высмотрел он меня на монастырском подворье и увёз скрадом. Житьё в обители до того мне опостылело, что я была готова хоть за чёрта замуж пойти, лишь бы оттуда вырваться. Смолокур мой оказался выпивохой и бабником. Прожили мы с ним три года, сыночка Пантиску родили. Потом мужа моего медведь в лесу заломал. Вот я уже три года и вдовствую. А домик этот мне от мужа достался.

— От кого же ты дочь родила? — спросил Терех.

— Крутился вокруг меня один купчишка, подарки дарил, — с печальной улыбкой промолвила Аграфена. — Долго хвостом за мной ходил. Я думала, он с серьёзными намерениями за мной ухаживает, забрюхатела от него. Однако развеялась вся наша любовь, как дым по ветру. Прознав, что я непраздная и намерена рожать, купчик этот смылся и след его простыл.

Увидев, что её маленькая дочурка закрыла глазки и тихо посапывает, Аграфена уложила её в колыбель в соседней комнатушке. Наскоро ополоснувшись над ушатом с тёплой водой, Аграфена опять пришла к Тереху, полная желания отдаться ему. Терех с готовностью заключил Аграфену в свои объятия.

— Куда ты намерен податься? — спросила Аграфена, лёжа бок о бок с Терехом после бурного совокупления. В её голосе прозвучала грусть.

— Я передумал уезжать, — ответил Терех, глядя в потолок.

— Отчего же? — удивилась Аграфена, быстро приподнявшись на локте. — В чём причина?

— А кто защитит тебя и твоих детей от татар, коль я уеду? — проговорил Терех, запустив пальцы в поток чёрных волос Аграфены, свесившихся на смятую постель. — Мне доводилось сражаться с мунгалами в Рязани, под Владимиром и у Переяславля-Залесского, так что все ухватки нехристей я знаю. Со мной ты не пропадёшь, моя прелестница.

— Я безумно рада, что ты никуда не уезжаешь, милый, — прошептала Аграфена, обняв Тереха так сильно, что у того перехватило дыхание. — Мне приятно сознавать, что я не безразлична тебе!

Уже облачившись в шубу и собираясь уходить, Терех неловким движением протянул Аграфене кожаный мешочек с серебряными монетами.

— Возьми, — сказал он, смущённо кашлянув в кулак.

Аграфена, прибиравшая волосы, замерла с поднятыми к затылку руками. В её синих глубоких глазах промелькнули недоумение и растерянность.

— Это не в долг и не плата за постель, — пояснил Терех, встретившись взглядом с Аграфеной. — Просто я не хочу, чтобы ты и дальше занималась блудом.

Здесь десять гривен серебром, этого тебе хватит надолго. А потом... я ещё дам тебе денег.

Аграфена завязала свои распущенные волосы пышным хвостом и, шагнув к Тереху, взяла кошель с серебром.

— Тогда уж и ты заходи ко мне, не таясь, — сказала она. — И пусть весь околоток видит, что я сплю токмо с тобой.

Обняв Тереха за шею, Аграфена поцеловала его в уста долгим страстным поцелуем.

Глава пятая ВРАГ ПОД СТЕНАМИ

— Где ты пропадал? — накинулся на Тереха Трун Савельич, едва тот пришёл домой. — Тебя разыскивает тысяцкий Яким Влункович, он хочет сделать тебя десятником. А мой тесть назначен сотником, — горделиво добавил Трун Савельич.

«Токмо этого мне не хватало!» — подумал Терех, но вслух ничего не сказал.

Терех завёл разговор с Труном Савельичем о том, что ему нужны деньги для покупки воинской справы.

— Раз уж произвели меня в десятники, то и выглядеть я должен как военачальник, — заметил Терех.

Трун Савельич попыхтел, почесал в затылке и нехотя достал из сундука с мехами свой заветный ларец из красного дерева. Отомкнув ключиком хитроумный замок на ларце, Трун Савельич отсчитал из своих сбережений пятьдесят гривен серебром и вручил Тереху.

— Маловато будет, пожалуй, — обронил Терех, ссыпая серебро в кожаный мешочек, — ныне оружие и панцири подскочили в цене. Ни шлем, ни щит теперь задешево не купишь.

— А ты поторгуйся, сбей цену, зря, что ли, я тебя в торговое дело взял? — проворчал Трун Савельич. — Мне и самому гоже надо кольчугу и вооружение покушать.

— Вот вы вместе и ступайте к оружейникам, — промолвила Евдокия Дедиловна, спустившись из верхних покоев. Приблизившись к Тереху, она сунула ему в руку ещё один мешочек с монетами. — Это тебе из приданого Натальи, голубок, — шепнула купчиха. — Суженая твоя печётся о тебе, не хочется ей, чтобы ты пал от стрелы татарской. А посему ты уж купи панцирь и шелом попрочнее.

Терех взял деньги из рук Евдокии Дедиловны и невольно опустил глаза, поскольку в его сердце и в мыслях теперь царила пышнотелая страстная Аграфена Ворониха.

Продолжая ворчать, Трун Савельич убрал ларец с казной в сундук.

Наскоро перекусив, Терех и Трун Савельич отправились на торжище в ряды оружейников и кузнецов. Там уже было многолюдно, бородатые мужи и безусые юнцы, толкаясь среди лавок и лабазов, примеряли на себя брони и кольчуги, осматривали щиты и металлические наручи, выбирали кто меч, кто копьё, кто боевой топор на длинной рукоятке. Терех купил себе добротный пластинчатый панцирь, островерхий шлем с узкой железной стрелкой для защиты носа и кольчужной бармицей для предохранения шеи от ударов сзади. Ещё Терех приобрёл овальный заострённый книзу щит и два дротика. Меч и кинжал у Тереха уже имелись, это оружие ему вручил во Владимире тамошний воевода Пётр Ослядюкович. С этим мечом и кинжалом Терех бился с татарами в Боголюбовском замке и под Переяславлем-Залесским.

Трун Савельич, не желая раскошеливаться, купил себе самый дешёвый панцирь-киндяк, представлявший собой длинную стёганую рубашку из войлока и грубой ткани, с нашитыми на груди металлическими пластинками. Шлем-шишак, купленный Труном Савельичем, тоже был самый простой, без бармицы и без всякой лицевой защиты. Из всех щитов Трун Савельич выбрал себе самый лёгкий, круглой формы, обитый кожей, с металлическим умбоном посередине. Меч Трун Савельич покушать не стал, поскольку у него имелись две татарские сабли, проданные ему Терехом в Кснятине вместе с татарскими лошадьми.

Едва Трун Савельич и Терех пришли с торга домой и сели обедать, как прибежал их сосед — купец Ждан и, задыхаясь от волнения, выпалил:

— Мунгалы надвигаются, валят потоком с юга по Тверской дороге! Дозорные на башнях тревогу подняли! Слышите, бьют в била!..

Терех прислушался, переглянувшись с Трупом Савельичем и его тестем.

— И впрямь где-то гулко железо громыхает, — прошептала Евдокия Дедиловна, замерев с ложкой в руке.

Офка и Наталья перестали жевать, глядя то на изменившуюся в лице мать, то на отца, нервно теребившего свою бородку.

— Пора за оружие браться! — решительно произнёс Дедило Иванович, залпом допив медовую сыту и поднявшись из-за стола.

Терех метнулся в свою спальню, где прямо на постели им были разложены купленные на торгу доспехи. Наталья поспешила следом за ним. Помогая Тереху облачаться в боевой наряд, Наталья с беспокойством в голосе просила его беречь себя и не лезть на рожон. В военном облачении Терех преобразился, обретя мужественный вид и став выше ростом благодаря шлему. Наталья хотела было проводить Тереха до самых ворот, но он запретил ей выходить из терема на мороз и пронизывающий ветер. Повиснув на шее у Тереха, Наталья торопливо расцеловала его в обе щеки, а когда он шагнул за порог, толкнув дверь плечом, то она поспешно осенила его спину крестным знамением.

Эта привязанность к нему Натальи и её забота о нём всколыхнули в Терехе трепетные чувства к ней, задремавшие было после его недавней встречи с Аграфеной Воронихой. От девственно чистых поцелуев Натальи у Тереха слегка закружилась голова. Эта юная пышнотелая дева, похоже, по уши влюблена в него! Вожделение к Наталье забурлило в Терехе с новой силой!

* * *

Новоторы, напутанные сигналами тревоги, с оружием в руках бежали к восточной стене города, протянувшейся на добрую версту вдоль низкого берега Тверды. С этой стороны находились и единственные ворота, ведущие в Нижний град. Проезд к ним пролегал между рекой Твёрдой и высоким земляным валом, на котором возвышалась крепостная дубовая стена с башнями. Кроме сухопутных проездных ворот в восточной стене Торжка имелись ещё Лодейные ворота, выходившие на речную пристань. Там, возле занесённых снегом бревенчатых причалов, на пологом берегу стояли бортом к борту два десятка купеческих лодий с высокими звероголовыми носовыми штевнями. Суда были укрыты глубокими сугробами, напоминая сказочных чудовищ, задремавших в снежном плену.

Ратники поднимались на крепостную стену, укрытую двускатным навесом по всей её длине. Тут и там слышались громкие выкрики сотников и воевод, распределявших людей по боевым местам. Сотне, во главе которой был поставлен Дедило Иванович, был доверен для обороны участок стены от Нижних до Лодейных ворот. Во время переклички выяснилось, что на стену по тревоге прибежало чуть больше сорока человек. Остальные либо слишком замешкались при сборах, либо просто не пожелали покидать своих тёплых домов.

— Так не годится, брат Дедило, — выговаривал тестю Труна Савельича тысяцкий Яким Влункович. — Тебе придётся предупредить всех нерадивых ратников, что впредь их ждёт суровое наказание за нерасторопность и отлынивание от военной службы. С богатых будем брать пеню серебром, небогатых станем сечь розгами. Для трусов будет поставлена виселица на торгу.

Чувство гнетущего страха вновь овладело Терехом, когда он с высоты пятисаженной стены увидел белую ледяную ленту реки Тверды, по которой рассыпались многие тысячи татар на длинногривых низкорослых лошадях. Татары двигались к Торжку не только по льду реки, но и по прибрежным заснеженным полям и лугам, издали напоминая мириады муравьёв, устремившихся через снега на север. Среди конных татарских колонн виднелись громоздкие платформы на колёсах с поставленными на них круглыми юртами, в эти неповоротливые повозки были впряжены лохматые быки с большими рогами. Каждую из этих повозок тащили по двадцать-тридцать быков. В татарском обозе было также много обычных саней на полозьях, захваченных в русских городах и сёлах. В сани были запряжены лошади, тоже захваченные на русских землях, эти кони были гораздо крупнее степных татарских лошадок.

Помимо саней и повозок в татарском обозе было много двугорбых верблюдов и лошадей, навьюченных тюками с поклажей. Позади обозов татарские всадники гнали табуны неосёдланных коней, стада низкорослых рыжевато-серых коров и отары овец. Со стороны татарская орда напоминала племя кочевников, забравшееся из степного раздолья в заснеженные северные леса. Громкое ржание полудиких степных кобылиц, мычание коров, блеянье овец, натужный скрип тележных осей, щёлканье бичей, топот многих тысяч копыт по ледяному панцирю реки — всё это сливалось в зловещий протяжный шум, постепенно нараставший по мере того, как татарская орда разливалась по всей округе, охватывая Торжок со всех сторон.

Было 21 февраля 1238 года.

Глава шестая ТИУНОВ СЫН

В окрестностях Торжка кроме старинного Борисоглебского монастыря находились ещё две монашеские обители: Успенский женский монастырь и Воскресенский мужской. Во все три монастыря сбежались толпы смердов из деревень и выселков, оказавшихся на пути у Батыевой орды. Монахи и монахини давали кров и пищу всем беженцам, живя надеждой, что татары от верховьев Волги повернут на юг в степи. Когда стало ясно, что мунгалы двинулись по льду Тверцы на север, монахи и множество укрывшегося в монастырях сельского люда поспешили под защиту крепостных стен Торжка. Татарская конница уже была видна с торжковских башен и колоколен, запрудив тёмным потоком ледяное русло Тверцы, а беженцы, пешие и на санях, продолжали прибывать в Торжок из монашеских обителей и с восточного берега Тверцы из лесных деревенек и заимок.

Население Торжка не превышало полторы тысячи жителей, но из-за наплыва беженцев в городе собралось около девяти тысяч человек Многие беженцы приехали на лошадях, кто-то прихватил с собой корову или коз. Люди размещались в церквах, в крепостных башнях, в опустевших клетях и амбарах, на монастырских подворьях, в домах горожан, в банях и землянках. Все пустыри были заняты шалашами, шатрами и наспех сооружёнными лачугами. Лошади и коровы беженцев стояли на морозе под открытым небом, поскольку в конюшнях горожан для них просто не было места. Хозяева укрывали коней и скот накидками из холста и рогожи, дабы хоть как-то защитить свою живность от холода.

Тысяцкий Яким Влункович произвёл подсчёт всех имеющихся в Торжке ратников и объявил воеводам и сотникам о круглосуточном несении стражи на городских стенах. Поскольку дни стояли морозные, поэтому нахождение воинов в дозоре было сокращено до полутора часов. Сотникам и десятникам было велено лично следить за сменой караулов в дневное и ночное время.

Для ленивого Тереха это стало сущим наказанием. Поскольку Терех находился под началом у Дедила Ивановича и к тому же жил с ним под одной крышей, то ему волей-неволей приходилось радеть о службе, находясь под неустанным приглядом сурового Натальиного деда. В подчинении у Тереха оказались девять юных купеческих сынков и сын тиуна Гудимира — Важен. Самому старшему из этих юнцов было девятнадцать лет, а самому младшему четырнадцать. Если в дневное время купеческие сынки приходили в караул на стену без опозданий, то ночью многие из них вовсе не являлись в дозор, не в силах побороть свою лень и сонливость. Дабы на этих юных горе-вояк не обрушился гнев тысяцкого, вместо них в ночной караул являлись их матери, отцы и старшие сёстры.

— А коль татары на приступ пойдут, вы и тогда своих чад на стену не пустите? — молвил Терех стоящим в дозоре женщинам, закутанным в тёплые платки и накидки.

Матери уверяли Тереха, что коль дело дойдёт до сечи, то их сыновьям придётся проявить свою мужественность, а пока всё тихо, пусть они спят и сил набираются.

Слыша, как женщины, переговариваясь одна с другой в карауле, тешат себя чаяниями, что татары, быть может, постоят-помёрзнут под стенами Торжка и уберутся восвояси, Терех лишь горько усмехался в душе.

«Чтоб мунгалы отступили ни с чем от какого-либо града, никогда такого не бывало! — мрачно думал он. — Уж на что неприступны были Рязань, Коломна и Владимир, однако взяли их татары всего за несколько дней! И нас ждёт та же участь».

Вслух своими страхами и предчувствиями Терех ни с кем не делился, зная, что это мигом дойдёт до Якима Влунковича и до посадника Иванко, а те могут за это его сурово наказать.

Татары разбили свои становища на заснеженных лугах за рекой Тверцой, в поле между Борисоглебским монастырём и мощными валами Верхнего града и вдоль русла ручья Здоровца, впадающего в Тверцу. Таким образом, Батыева орда окружила Торжок с трёх сторон. Едва поставив свои юрты и загнав в сооружённые из жердей загоны скот и вьючных животных, татары принялись свозить из окрестных лесов свеженарубленные длинные толстые колья. Пленные русичи под присмотром конных татар сооружали частокол, обнося им Торжок с южной и западной сторон.

— Зачем нехристи это делают? — недоумевали торжковские воеводы.

Яким Влункович обратился за разъяснением к Тереху, зная, что тот побывал в плену у татар и неплохо изучил их военную тактику.

— Мунгалы ставят частокол вокруг осаждаемого града, дабы никто из осаждённых не смог ускользнуть и чтобы к ним никто не смог прорваться на помощь, — пояснил Терех тысяцкому.

Трудясь не покладая рук, пленные русичи в течение одного дня обнесли Торжок частоколом со всех сторон. Если кто-то из пленников падал от изнеможения или не мог работать из-за обморожения рук, тех татары рубили саблями, оставляя мёртвые тела этих несчастных лежать на снегу.

Закончив сооружение частокола вокруг Торжка, татары принялись мастерить огромные осадные машины из брёвен и толстых брусьев, перестук топоров и визг пил далеко разносился по округе. Новоторы, наблюдая со стен и башен за действиями татар, видели, что большие диковинные камнемёты растут на глазах во всех вражеских становищах. Это означало, что татары собираются вести обстрел города камнями сразу с трёх сторон.

В разгар этих приготовлений к Нижним воротам Торжка подъехали три татарских наездника, они были без оружия и размахивали руками, давая понять, что прибыли для переговоров. Один из татар неплохо говорил по-русски, двое других что-то выкрикивали на языке половцев. Посадник Иванко запретил открывать ворота, поэтому Яким Влункович и боярин Глеб Борисович переговаривались с татарскими послами, стоя на забороле стены и протиснувшись в узкие проёмы бойниц.

После этих переговоров посадник Иванко и Яким Влункович собрали воевод на совет. Из всех десятников на это совещание был приглашён лишь Терех как знаток татар.

— Татарские посланцы поведали, что к Торжку подошёл сам Батыга со своей лучшей ратью, — промолвил Яким Влункович. — Батыга предлагает нам сдаться на его милость и даёт нам время на раздумье до следующего утра. Как только со стороны татар будет выпущена в нашу сторону первая стрела, то всякие переговоры будут уже невозможны. Таков у нехристей обычай. Иными словами, братья, коль мы не сдадимся завтра утром, то всех укрывшихся в Торжке русичей ждёт гибель от татарских стрел и сабель. Батыга не пощадит никого!

Совет проходил в тереме посадника, в просторной трапезной, озарённой жёлтым светом масляных светильников, так как за небольшими квадратными окнами, покрытыми морозными узорами, уже сгустились вечерние сумерки.

Посадник Иванко предложил всем присутствующим проголосовать и высказать своё «за» или «против» на предложение Батыя о сдаче. Воеводы и сотники в большинстве своём изъявили желание биться с татарами насмерть.

Тиун Гудимир, проголосовавший за сдачу, взял слово.

— Братья, теперь, когда мы воочию узрели многочисленность Батыевой орды, нам нужно не упорствовать, а поступать разумно, — заговорил он. — На помощь из Новгорода нам рассчитывать не приходится, суздальские князья разбиты Батыем. Какого рожна нам хоробрствовать в одиночку, а? Татар тьма-тьмущая, а у нас в войске меньше тысячи человек. Не выстоять нам против нехристей, это же яснее ясного! Надо откупиться от Батыги, сложить оружие ради спасения наших жён и детей. Послушайте меня, други. Я дело говорю!

— Сядь, Гудимир, — сказал посадник Иванко, пригладив свои тёмно-русые усы. — Ты своё мнение высказал. Однако большинством голосов принято решение не сдаваться Батыю. Я предлагаю, не дожидаясь рассвета, выйти на вылазку и приласкать нехристей топорами и рогатинами. Уверен, татары не ожидают от нас такой прыти. Вот мы и покажем мунгалам кузькину мать!

— Да ты с ума спрыгнул, посадник! — изменился в лице Гудимир. — Это же верная погибель! На меня в этом безумном деле не рассчитывайте, воители хреновы.

— Без тебя обойдёмся, — проговорил Яким Влункович, махнув рукой на тиуна. — Ступай домой, приятель, у печки погрейся, с женой потрапезничай. Проваливай!

Ругнувшись себе под нос, Гудимир облачился в медвежий тулуп, нахлобучил на голову соболью шапку и затопал вниз по ступеням к выходу из терема.

Терех хоть и был согласен с Гудимиром, что ночная вылазка — это гиблое дело, но предпочёл держать своё мнение при себе. Ему не хотелось выглядеть трусом в глазах находившегося тут же Дедило Ивановича, который и без того недолюбливал его. Когда Дедило Иванович заявил посаднику, что он готов вести свою сотню на вылазку, Терех даже поддержал его в этом.

— А ты не робкого десятка, младень! — похлопал Тереха по плечу боярин Жердята, тоже поставленный сотником. — Пусть не одолеть нам татар числом, значит, победим их доблестью!

Из всего войска Яким Влункович отобрал шесть сотен ратников, в числе которых были не только самые зрелые и опытные воины, но и немало юных храбрецов, желавших показать свою удаль родителям и сверстникам.

Терех нисколько не удивился тому, что никто из купеческих сынков, находившихся у него под началом, не изъявил желания попытать счастья в ночной сече с татарами. Кто-то из них ссылался на недомогание, кто-то отговаривался тем, что отец-мать не пускают его на вылазку. Терех никого не принуждал идти на это рискованное дело, поскольку понимал, что проку в сече от этих неопытных юнцов всё равно будет мало. Зато Тереха изумил тиунов сын Важен, который без колебаний заявил, что пойдёт на вылазку. Внешне Важен смахивал на девицу своим довольно хрупким телосложением, своими прекрасными чертами лица, большими синими глазами, красивыми устами и золотистыми вьющимися волосами. При этом Важен никогда не отлынивал от караулов на стене и от ежедневных упражнений с оружием. В свои семнадцать лет Важен уже мастерски владел дротиком, мечом и ножом. Как выяснил Терех, Важен какое-то время служил гриднем в младшей дружине у Ярослава Всеволодовича, откуда его изгнали за какие-то грехи.

Гуди мир пристроил сына в дружину княжеского наместника в Торжке, которому он и сам служил тиуном, занимаясь сбором податей и разбирая тяжбы местных ремесленников и приезжих торговцев. Когда княжеский наместник отправился по зову Ярослава Всеволодовича в поход на Киев, то приглядывать за его теремом и достоянием был назначен Гудимир. В помощь тиуну был оставлен и юный непоседливый Важен, поскольку ему нельзя было попадаться на глаза мстительному Ярославу Всеволодовичу.

Зная отношение отца к ночной затее посадника Иванко, Важен удрал из дома, прихватив воинское снаряжение. Он пришёл домой к Тереху, чтобы вместе с ним отправиться к месту сбора отряда добровольцев, когда наступит полночь.

Поскольку супруга запретила Труну Савельичу участвовать в вылазке, то Дедило Иванович не преминул подтрунить над зятем и дочерью, ставя им в пример юного Бажена, готового сражаться с татарами вопреки запрету своего отца. Наталья пребывала в сильнейшем беспокойстве, сознавая, что её наречённый жених может сложить голову в ночной схватке с мунгалами. Она весь вечер ни на шаг не отходила от Тереха, а если садилась рядом с ним, то брала его за руку и склоняла голову ему на плечо. Терех млел и таял, сознавая, как он дорог Наталье, это ласковое девичье внимание отвлекало его от мыслей о предстоящих опасностях.

Офка же льнула к красавцу Бажену, который охотно беседовал с ней, благо, им никто не мешал пребывать в уединении. Евдокия Дедиловна удалилась в опочивальню, почувствовав недомогание. Трун Савельич и его тесть были заняты заточкой мечей и кинжалов. Терех шептался с Натальей, укрывшись в тёмном уголке.

Наконец пришло время облачаться в кольчуги и шлемы. Наталья помогла Тереху надеть панцирь, стальные наручи, тёплую войлочную шапочку под металлический шелом, широкий пояс с мечом.

Трун Савельич подсобил своему грузному тестю натянуть на себя защитную рубашку из плоских железных колец.

Топая сапогами по дубовым ступеням и громыхая вооружением, Дедило Иванович спустился из верхних покоев на нижний теремной этаж При этом он продолжал отдавать всевозможные распоряжения следовавшему за ним Труну Савельичу.

— Коль я сложу голову в сече с мунгалами, то всеми долговыми расписками придётся заниматься тебе, — молвил Дедило Иванович. — Где хранятся эти берестяные грамоты, я тебе показал. Да не ходи на поводу у моей дочери, зятёк! Своим умом привыкай жить. А то ведь...

Дедило Иванович осёкся на полуслове и остолбенел, увидев целующихся Бажена и Офку. Те были так увлечены своим сладостным занятием, что не сразу отреагировали на появление взрослых.

— Вы не шибко ли торопитесь с лобызаниями, пострелята! — сурово пробасил Дедило Иванович. — Токмо познакомились — и сразу обниматься! Не стыдно тебе, Офка? Отойди от неё, Важен!

— Нет, не стыдно! — дерзко взглянув на деда, бросила Офка. — Чай, Важен идёт не на пир, а в сечу. Увижу ли я его ещё?

— Увидишь, пострелица! — ворчливо произнёс Дедило Иванович. — Я велю Тереху приглядывать за твоим ненаглядным Баженом.

По лицу Офки было видно, как ей не хочется отпускать Бажена на эту ночную вылазку. Офка так сильно вцепилась в руку Бажена, что Трун Савельич с трудом заставил её разжать пальцы.

Подскочив к Тереху, Офка умоляющим голосом стала упрашивать его не отпускать от себя Бажена ни на шаг, не позволять ему вырываться наперёд всех. Мол, есть ратники и поопытнее Бажена, пусть они и наступают на врагов в передних рядах.

«Похоже, втюрилась по уши Офка в тиунова сыночка, — усмехнулся про себя Терех. — Ради ненаглядного Бажена забыла Офка про свою надменность и неприступность! Вот ведь как любовь преображает человека!»

Ласково погладив Офку по щеке, Терех тоном бывалого рубаки заверил её, что он не позволит Бажену действовать безоглядно в сече, а в случае крайней опасности прикроет его своим щитом.

Глава седьмая ТАТАРСКАЯ НЕВОЛЯ

Княгиня Анна Глебовна никогда не задумывалась о божьей каре, когда изменяла своему супругу, а после его безвременной смерти сойдясь в тайной греховной связи с Георгием Всеволодовичем, мужниным братом. Не останавливало Анну Глебовну и то, что женой князя Георгия была её двоюродная сестра Агафья, дочь черниговского князя Всеволода Чермного. С некоторых пор уже вся владимирская знать ведала, что князь Георгий при живой жене сожительствует со вдовой своего покойного брата Владимира Всеволодовича. Со временем это перестало быть тайной и для Агафьи, и для её старших сыновей, и для Ярополка, сына Анны Глебовны.

О каре господней Анна Глебовна задумалась лишь тогда, когда в сече с татарами пал её сын, защищавший от Батыевой орды Переяславль-Залесский. Князь Георгий намеренно спровадил Анну Глебовну и Ярополка из Владимира в Переяславль-Залесский, надеясь, что там они будут в безопасности. Князь Георгий полагал, что Батыева орда надолго увязнет под хорошо укреплённым Владимиром, а он с братом Святославом и племянниками Константиновичами за это время успеет собрать большое войско, с которым сможет разбить татар ещё до наступления весны. Этими своими замыслами князь Георгий поделился и с Анной Глебовной перед её отъездом в Переяславль-Залесский.

Однако, как говорится, неисповедимы пути господни. Татарам двух дней хватило, чтобы захватить град Владимир. От разорённого Владимира Батыева орда двинулась прямиком на Юрьев-Польский и Переяславль-Залесский. Юрьев-Польский татары взяли с ходу, а под Переяславлем головной отряд Батыя был разбит храбрым княжичем Ярополком. Ворваться в Переяславль-Залесский мунгалы смогли лишь на пятый день осады. Перед этим защитники города совершили ночную вылазку за стены и подожгли осадные машины татар. Во время этой вылазки княжич Ярополк получил смертельную рану.

Погребая любимого сына в белокаменном Спасо-Преображенском соборе в наскоро сооружённом склепе, Анна Глебовна, роняя слёзы, впервые в жизни попросила у Господа прощения за свои грехи тяжкие. Убитой горем Анне Глебовне казалось, что это татарское нашествие и гибель её сына есть наказание за её долгую греховную связь с князем Георгием.

Когда татары ворвались в Переяславль-Залесский, то Анна Глебовна испытала жуткое потрясение от того, что творили эти кривоногие степняки с тёмными раскосыми глазами и скуластыми лицами. Ворвавшись на княжеское подворье, мунгалы первым делом закололи копьями всех собак имужчин-челядинцев, пытавшихся оказать им сопротивление. Раненых русичей татары добивали, отсекая им голову саблей. Всех русских ратников, павших при защите городских стен, мунгалы тоже обезглавили. Из отрубленных голов воины Батыя сложили большую пирамиду возле княжеского терема прямо посреди широкого двора.

Анна Глебовна в эти страшные дни осады была неразлучна с двадцатилетней боярышней Славомирой, которой удалось вырваться под покровом ночи из осаждённого Владимира вместе с большой группой других женщин и двумя сотнями ратников под началом воеводы Миловата. Сознавая, что Переяславль вот-вот падёт под натиском мунгалов, Славомира спрятала в потайное подземелье своего двухлетнего сына. Там же укрыли своих детей и многие другие матери — как знатные, так и незнатные.

Татары, захватившие Анну Глебовну и Славомиру в княжеском тереме, посчитали их супругой и дочерью здешнего князя. К удивлению Анны Глебовны, татарские военачальники были осведомлены о том, что Переяславль-Залесский является вотчиной Ярослава Всеволодовича, а Владимир находится во владении его старшего брата — Георгия Всеволодовича. Славомире и Анне Глебовне довелось увидеть и самого Батыя, который пожаловал в княжеский терем в сопровождении многочисленной свиты, облачённой в меховые шубы и шапки необычного для русичей покроя.

Стоя на коленях, Анна Глебовна и Славомира отвечали на вопросы рыжеволосого толмача с обветренным загорелым лицом, который неплохо говорил по-русски. Батый, сидя на дубовом троне с серебряными подлокотниками, разглядывал своими узкими тёмными глазами обеих красивых пленниц. Через своего толмача Батый выспрашивал у них, где сейчас Ярослав Всеволодович и кем они доводятся ему. Батый не скрывал своего разочарования, узнав, что жена и сыновья Ярослава Всеволодовича пребывают в Новгороде, а он сам вместе с войском находится где-то в Поднепровье. Анна Глебовна намеренно солгала Батыю, сказав, что Славомира является её дочерью, надеясь таким образом облегчить ей существование в неволе. Узнав, что покойный муж Анны Глебовны доводился родным братом Георгию и Ярославу Всеволодовичам, а она сама происходит из рода черниговских Ольговичей, Батый распорядился, чтобы Анну Глебовну и Славомиру причислили к его рабыням.

— Кланяйтесь в ноги непобедимому Саин-хану! — прошипел рыжеволосый толмач, схватив Анну Глебовну за шею и силой пригнув её голову к деревянному полу гридницы. — Благодарите его за великую милость! А ты чего таращишься на грозного Саин-хана, рабыня! — Толмач сердито дёрнул Славомиру за длинную косу. — Склони голову перед повелителем монголов, иначе потеряешь её! Ну!

Согнув свою гибкую спину и опершись на ладони, Славомира нехотя коснулась лбом пола. Она хотела было тут же распрямиться, однако рыжеволосый толмач не позволил ей этого, положив древко короткого копья на её согнутые плечи. Замерев в раболепной позе, Славомира чуть повернула опущенную голову, встретившись взглядом с согнувшейся в таком же унизительном поклоне Анной Глебовной.

— Господи, какое жалкое зрелище мы с тобой представляем, княгиня! — прошептала Славомира с оттенком отчаяния и уязвлённой гордости. — Лучше умереть, чем выносить такое унижение!

— Терпи! И помни о своём сыне, — шепнула в ответ Анна Глебовна. — Умереть мы всегда успеем, милая.

* * *

Батыевы слуги позволили Анне Глебовне и Славомире надеть тёплые шубы и шапки, взять рукавицы и обуть на ноги замшевые сапожки с меховым подкладом. После чего обеих пленниц посадили верхом на коней и доставили в татарское становище, разбитое на берегу Плещеева озера. Туда же татары согнали и всех прочих жителей Переяславля, мужчин, женщин и детей, уцелевших после всех бесчинств и резни на улицах захваченного города. На заснеженном поле, продуваемом холодным ветром, татары деловито и расторопно произвели делёж между собой русских невольников, словно это было стадо коров. Юных дев, красивых женщин и крепких отроков разобрали себе татарские военачальники и приближённые Батыя. Все прочие пленники были согнаны в огороженные жердями и плетнями загоны, где их держали на холоде, как овец или вьючных животных. Этих невольников татары собирались использовать как рабочую силу или в качестве живого щита при штурме городов. Дабы пленники не замёрзли насмерть студёными ночами, татары позволяли им жечь костры, дрова для которых невольники должны были сами приносить из леса. На это дело татары обычно направляли пленников-мужчин или подростков, надевая на ногу каждому из них деревянную колодку. С колодкой на ноге пленники могли передвигаться только шагом, поэтому при попытке к бегству никто из них не мог уйти далеко. Тесная тяжёлая колодка при ходьбе очень быстро натирала щиколотку до кровавых ссадин, эти кровавые раны на ногах доставляли пленникам немало мучений.

Анна Глебовна и Славомира, очутившиеся в большой тёплой юрте, поначалу подумали было, что им ещё относительно повезло по сравнению с теми из невольников, которых татары оставили коротать зимнюю ночь под открытым небом у чадящих костров. Однако вскоре они поняли, что в этом тепле кочевнической юрты, пропитанном запахом дыма, овчин и кислой сыворотки из овечьего молока, им придётся испытать всю череду унижений как ханским невольницам. Немолодая монголка довольно отталкивающего вида с большим белым тюрбаном на голове, встретив Славомиру и Анну Глебовну, что-то затараторила на своём степном наречии. Подле страшной монголки в белом тюрбане находилась миловидная молодая женщина с длинными жёлтыми косами, в розовом платье и небольшой круглой шапочке. Она стала переводить всё сказанное монголкой на русский язык.

Оказалось, что монголка в тюрбане велит Анне Глебовне и Славомире раздеться донага.

Сняв с себя шубы, шапки и рукавицы, Славомира и Анна Глебовна небрежно побросали всё это к войлочной стенке юрты. Обнажаться полностью обе наотрез отказались.

Монголка в тюрбане что-то сердито выкрикнула, делая угрожающие жесты руками, а её скуластое низколобое лицо с плоским носом налилось злобой. Женщина с жёлтыми косами ещё раз настоятельно попросила пленниц раздеться догола и не навлекать на себя гнева Ибаха-беки, старшей смотрительницы Батыева гарема.

— Ты половчанка? — обратилась к переводчице Анна Глебовна, обратив внимание на её миндалевидные глаза, чуть выступающие скулы, небольшой прямой нос и волосы цвета соломы. — Давно в неволе у татар?

Оказалось, что переводчицу зовут Сарыгуль, что она из половецкого племени и в неволе у татар пребывает уже два с половиной года.

— Вам лучше подчиниться, иначе будет плохо, — тут же добавила Сарыгуль, переводя свой взгляд с Анны Глебовны на Славомиру. — Ибаха-беки обязана тщательно осмотреть вас и забрать всю вашу одежду, а взамен вы получите другую.

После некоторых колебаний Анна Глебовна стала раздеваться, сознавая, что у этой злобной монголки в тюрбане достаточно власти и возможностей, дабы принудить к покорности любую невольницу. Глядя на Анну Глебовну, принялась снимать с себя одёжку за одёжкой и Славомира, ворча себе под нос, мол, Георгий Всеволодович с братом Святославом бежали в заволжские леса, якобы войско собирать, а сами просто-напросто перетрусили и решили в лесной глуши отсидеться, покуда мунгалы на суздальских землях бесчинствуют.

— Князья наши храбры токмо перед смердами да холопами своими, — со злостью в голосе молвила Славомира, швырнув к своим ногам тёплое парчовое платье и тонкую исподнюю сорочицу. — Князь Георгий горазд лишь на чужих жён облизываться да непорочных девиц силком склонять к блуду с ним! Для таких-то дел князь Георгий — храбрец! Да и брат его Святослав — такой же прелюбодей! Всем ведомо, что Святослав живёт в греховной связи с родной дочерью! — Славомира резким движением сорвала с головы платок, тоже бросив его себе под ноги. — Видать, устал Господь взирать на неприглядные дела князей наших, потому и наслал на Русь татарскую орду.

У Славомиры были все основания ненавидеть Георгия Всеволодовича, который силой лишил её девственности после того, как Славомира отвергла все его домогательства. В своё время этот случай всколыхнул весь Владимир-град. Поскольку Славомира происходила из старинного боярского рода, поэтому князю Георгию пришлось держать ответ за свой некрасивый поступок перед владимирскими боярами. Георгия Всеволодовича выручил воевода Дорогомил, недавно овдовевший, который посватался к беременной от князя Славомире и взял её в жёны. Рождённого Славомирой сына воевода Дорогомил признал своим, таким образом скандал удалось замять. Хотя разговоры об этом ходили ещё долго.

— Наложница Любава доводится Святославу Всеволодовичу не дочерью, а племянницей, — промолвила Анна Глебовна, снимая с рук золотые перстни и браслеты, а с шеи — золотое ожерелье. Все свои украшения Анна Глебовна сложила в подставленные ладони узкоглазой монголки в тюрбане.

— Как будто это что-то меняет! — язвительно проговорила Славомира, снимая с себя шерстяные вязаные чулки-копытца. При этом она взглянула на Анну Глебовну снизу вверх. — Родная племянница и родная дочь — это почти одно и то же. Спать с родной племянницей — такой же тяжкий грех! Впрочем, тебе этого не понять, княгиня. — Распрямившись, Славомира тем же раздражённым жестом швырнула чулки на кучу одежд, сбросанных на пол юрты. — Ты же сама греховодничала с князем Георгием со дня смерти своего мужа и вплоть до этой злополучной зимы...

— Ну и что с того? Тебе-то какое дело до этого?! — рассердилась Анна Глебовна, подступив почти вплотную к обнажённой Славомире, поправляющей свою растрёпанную косу. — Я в кровном родстве с князем Георгием не состою и ложе с ним я делила по своей воле.

— Ты состоишь в свойстве с князем Георгием, ведь ты была замужем за его родным братом, а свойство по церковным канонам приравнивается к кровному родству, — смело возразила Славомира, глядя Анне Глебовне прямо в глаза. — К тому же, княгиня, ты соблазняла своими прелестями князя Георгия при его живой супруге, а это тоже тяжкий грех, как и кровосмесительство.

— Заткнись, праведница хренова! — Анна Глебовна, не удержавшись, толкнула Славомиру в грудь, так что та едва устояла на ногах. — Кто ты такая, чтобы стыдить меня? Разве ты равна мне по знатности?

— Твоя знатность, потаскуха, теперь не имеет никакого значения, ибо ты отныне ханская рабыня, как и я! — гневно выкрикнула Славомира, не оставшись в долгу и пихнув Анну Глебовну обеими руками. — Где же доблестный князь Георгий, почто он не выручает тебя из беды? Скоро твои белые ляжки, твои нежные груди, блудница, станет лапать Батыга, а князь Георгий небось и не догадывается об этом. Ха-ха!..

Охваченная яростью, Анна Глебовна влепила Славомире звонкую пощёчину, которая мигом прервала её злорадный смех.

Славомира бросилась на Анну Глебовну как пантера, вцепившись той в волосы. Две нагие знатные пленницы, топча свою одежду, принялись колошматить одна другую, визжа и ругаясь от боли.

Монголка в тюрбане и половчанка-переводчица изумлённо хлопали глазами, глядя на то, как две голые невольницы царапаются и таскают друг дружку за волосы, напоминая двух сцепившихся кошек. Переваливаясь на кривых коротких ногах, старая монголка выскочила из юрты, накинув поверх своего длинного тёплого халата шубу с песцовым воротником. Через минуту монголка в тюрбане вернулась обратно в сопровождении двух татарских воинов, которые силой растащили дерущихся невольниц в разные стороны.

Повинуясь властной Ибаха-беки, нукеры связали пленницам руки за спиной, усадив их на кошме в глубине юрты.

Удалив стражников из юрты, Ибаха-беки занялась осмотром пленниц.

Анна Глебовна, переполняемая отвращением и отчаянием от собственной беспомощности, покорно открывала рот, когда монголка в тюрбане пожелала взглянуть на её зубы, раздвигала ноги, лёжа на войлоке, чувствуя, как ловкие сильные пальцы Ибаха-беки глубоко проникают сначала в её влагалище, а затем и в анус. По морщинистому лицу Ибаха-беки было видно, что она осталась довольна осмотром. Дав молчаливый знак половчанке-переводчице, старая монголка принялась ощупывать и осматривать Славомиру, перед этим ополоснув свои руки в ведёрке с водой.

— Ты достойна для ложа славного Саин-хана, — негромко промолвила Сарыгуль, опустившись на колени рядом с сидящей на кошме Анной Глебовной и надев ей на шею кожаный ремешок с серебряным кольцом. — Этот ошейник есть знак, что ты ханская наложница и всякий монгол, осмелившийся дотронуться до тебя, может поплатиться головой. Отныне ты принадлежишь только хану Бату и больше никому.

«Вот радость-то привалила, ходить в ошейнике, как собака! — горько усмехнулась про себя Анна Глебовна. — Похоже, и впрямь Господь обрёк меня на эти унижения за грехи мои тяжкие!»

Вскоре пришла ещё одна скуластая узкоглазая монголка гораздо моложе Ибаха-беки, одетая в зелёный тёплый халат почти до пят, поверх которого был накинут овчинный балахон с отверстием для головы. На ногах у этой монголки, как и у Ибаха-беки, были башмаки из сыромятной кожи с загнутыми носками. Монголку в зелёном халате звали Уки, она доводилась родственницей Ибаха-беке. Длинные чёрные волосы Уки были заплетены в четыре косы.

Выслушав распоряжение Ибаха-беки, Уки унесла куда-то всю одежду, которую сняли с себя Анна Глебовна и Славомира. Вместо привычной славянской одежды Уки принесла для обеих знатных невольниц одеяние женщин-кочевниц.

— Ну и одёжка, смех да и только! — Славомира презрительно кривила свои красивые губы, разглядывая женские штаны-шальвары, длинный стёганый халат с рукавами в сборку и с длинными разрезами по бокам, островерхую шапку с опушкой из лисьего меха, носки из заячьих шкурок, кожаные башмаки с узкими загнутыми носками.

— Одевайся, нечего зубы скалить! — сердито бросила Славомире Анна Глебовна. — Наши платья и шубы нехристи нам уже не вернут. Придётся ходить в том, что нам дали.

Для высокой статной Славомиры принесённая степная одежда оказалась маловата по росту, шальвары оказались узковаты для её широких бёдер, а рукава халата были явно коротковаты для её рук. Татарские башмаки-ичиги Славомира с трудом натянула на свои ступни.

Анна Глебовна тоже кое-как влезла в татарские штаны, закрепив их верёвкой на талии. Маловат для неё оказался и халат-чапан. Однако сапожки из сыромятной кожи пришлись ей как раз по ноге.

— Огородное чучело — и то выглядит привлекательнее, — невольно обронила Анна Глебовна, оглядывая себя в татарской одежде.

— Не горюй, княгиня, — процедила сквозь зубы Славомира, — Батыю ты понравишься и в таком одеянии.

Анна Глебовна бросила на Славомиру холодный взгляд и отвернулась. Она была готова задушить Славомиру своими руками!

— Эта одежда дорожная, — сказала невольницам Сарыгуль, видя, с каким отвращением те облачились в татарское одеяние. — Во время стоянок и при посещении ханского шатра вы будете одеваться в другую, более нарядную одежду.

— А это и на ночь снимать нельзя? — поинтересовалась Славомира, указав половчанке на свой ошейник с серебряным кольцом.

— Это нужно носить днём и ночью, — сказала Сарыгуль. И, помолчав, со значением добавила: — Это залог вашей безопасности, поверьте мне. Даже если вы сбежите и будете настигнуты воинами из туменов Батыевых братьев, то вас не изнасилуют и не разденут донага, а доставят в ханскую ставку в целости и сохранности.

— Почто ты не носишь такой ошейник? — спросила у половчанки Анна Глебовна.

— Я не наложница, а ханская служанка, — пояснила Сарыгуль. — Служанки, в отличие от ханских наложниц, могут совокупляться с ханскими телохранителями и слугами-мужчинами. Служанки доступны не только хану, но и всем батырам в его окружении. Вы обе княжеских кровей, поэтому вас определили в наложницы к Саин-хану. Я же незнатного рода, поэтому не достойна ханского ложа.

Анна Глебовна незаметно смерила Славомиру надменным взглядом, как бы говоря ей: «Я-то действительно княжеских кровей, не то что ты, дерзкая девчонка! Так что будь со мной поучтивее, голубушка, не то окажешься среди ханских служанок! Твоя судьба в неволе зависит и от меня тоже!»

Славомира прекрасно поняла то, что хотела сказать ей взглядом Анна Глебовна. Сузив свои синие красивые очи, Славомира вперила в княгиню свой вызывающий взгляд, в котором можно было прочесть: «Ну, давай, скажи Батыевым слугам, что я не твоя дочь! Меня это нисколько не пугает, ибо я всё едино сбегу от мунгалов при первой же возможности!»

* * *

Не задерживаясь под опустошённым Переяславлем-Залесским, Батыева орда двинулась по руслам замерзших рек к верховьям Волги и после трёхдневного марша вышла к Твери. Здесь татары задержались ещё на четыре дня, поскольку тверичи, возглавляемые молодым княжичем Борисом Ярославичем отказались покориться Батыю. По сравнению с Переяславлем-Залесским и Суздалем, Тверь была в ту пору совсем небольшим городком, население которого даже с учётом беженцев из близлежащих сёл не превышало двух-трёх тысяч человек.

При осаде Твери татары не сооружали баллисты и катапульты, они действовали здесь другим способом, уже опробованным во время войны Чингисхана с чжурчженями и при вторжении в Хорезм. Изготовив множество лестниц, Батыевы воины изо дня в день шли на штурм деревянных стен и башен Твери, возвышавшихся на обрывистом волжском берегу. При этом татары гнали впереди себя пленных русичей, мужчин и женщин, прикрываясь этим живым щитом от стрел и камней, сыпавшихся с тверских укреплений.

Защитникам Твери приходилось волей-неволей стрелять из луков по своим и лить на голову своих же русичей кипящую смолу. Всякое сострадание к пленным соотечественникам оборачивалось для тверичей бедой и тяжёлыми потерями. Прекращая обстрел и позволяя русским невольникам вскарабкаться по лестницам на самый верх городской стены, тверичи тем самым беспрепятственно подпускали к себе на длину копья множество наступающих и дико орущих татар. Три дня татары волна за волной накатывались на валы и стены Твери, гоняя впереди себя пленных русичей и завалив их мёртвыми телами заснеженные городские рвы. На четвёртый день силы тверичей иссякли, а их боевые порядки настолько поредели, что очередной вал из идущих на приступ татар, перевалив через гребень стены, затопил обречённый город.

Все защитники Твери пали в неравной сече, а женщин и детей татары угнали в неволю.

Разбив стан под Тверью, Батый рассылал в разные стороны конные дозоры. От пленных русичей, взятых во Владимире, Батый узнал, что князь Георгий с братом Святославом и племянниками собирает сильную рать где-то в заволжских лесах. Батый прилагал все усилия, чтобы отыскать войско князя Георгия раньше своих двоюродных братьев, тумены которых в это самое время вышли к Ростову, Угличу и Ярославлю. Батый не хотел ни с кем делить славу победителя над князем Георгием. Рыская по окрестным лесам и долам, Батыевы дозорные находили брошенные деревни, обнаруживали следы местных жителей, бежавших пешком и на санях по узким лесным дорогам в непролазные северные дебри, спасаясь от страшных степных завоевателей. Однако становище князя Георгия Батыевы воины нигде не могли найти.

Среди Батыевых наложниц оказалась и Любава, племянница Святослава Всеволодовича. Анна Глебовна не сразу узнала Любаву, столкнувшись с ней в татарском стане, поскольку та была наряжена в татарскую одежду. Стоя на утоптанном снегу между изгородью загона для лошадей и войлочной стенкой юрты, две княгини-невольницы закидали друг дружку вопросами. Выяснилось, что Любаву воины Батыя пленили, ворвавшись в Юрьев-Польский. Мунгалы подвалили к городу рано на рассвете и сразу устремились на штурм со всех сторон. Защитников в Юрьеве-Польском было мало, поскольку дружина Святослава Всеволодовича ушла отсюда ещё в конце января, а к началу февраля город и вовсе наполовину обезлюдел, когда сюда дошли слухи о взятии татарами Суздаля и Владимира. Люди оставляли дома и скарб, спешно уходя в более укреплённый Переяславль-Залесский и в заволжские лесные деревни.

— Я назвалась женой местного князя, поэтому Батыга взял меня в свой гарем, — молвила Любава. Она тут же добавила с горькой усмешкой: — Сначала я ходила в наложницах у своего дяди Святослава, принимая на себя людскую хулу, а ныне и вовсе угодила на ложе к хану поганых мунгалов. Не иначе это мне кара господня за греховное любострастие с родным дядей.

Анна Глебовна обняла Любаву одной рукой, прижавшись своей заиндевевшей на морозе щекой к её лбу. Её саму терзали те же самые мысли.

— Где же наши храбрые князья? — чуть не плача, промолвила Любава. — Почто они не бьются с мунгалами насмерть? Почто позволяют нехристям разорять свои грады и сёла?

— Сыновья князя Георгия погибли во Владимире от татарских сабель, — с печалью в голосе произнесла Анна Глебовна. — Мой сын Ярополк пал в сече с мунгалами, защищая Переяславль-Залесский. Князь Георгий и брат его Святослав, по слухам, ожидают возвращения из Поднепровья брата Ярослава с полками, дабы объединёнными силами разбить татарскую орду.

— Мне думается, что Георгий и Святослав просто-напросто спрятались где-то в лесных дебрях, пережидая татарскую напасть, — злым голосом проговорила Любава. — Уж Святослава-то я хорошо знаю, душонка у него заячья! Ратоборствовать Святослав не любит, зато постельные утехи он обожает сверх всякой меры! У него и «дубина-то» срамная, как у жеребца!

Одолеваемая сильным любопытством, Анна Глебовна спросила у Любавы, каков в постели хан Батый по сравнению со Святославом Всеволодовичем и сколько раз ей пришлось дарить ласки Батыю на ложе.

— Батыга же ростом-то невелик, — промолвила Любава, отогревая дыханием свои закоченевшие пальцы, — у него и стручок между ног вот такусенький. — Любава показала пальцами примерную длину Батыева полового члена. — Возбуждается Батыга быстро, но и остывает так же скоро. Подрыгается он на мне несколько минут и уже стонет от удовольствия, а я и разогреться-то не успеваю. Трижды меня приводили на ложе к Батыю. Первый раз было очень страшно, а потом... — Любава небрежно махнула рукой. — Голый-то Батыга — такой же мужик, токмо на лицо страшный. Святослав в постели, конечно, ласковее и неутомимее, чем Батыга. Святослав порой в такой раж меня вводил, что у меня от наслаждения голова кружилась. Что и говорить, грешить с ним мне было сладостно. А тебе каково было в постели с князем Георгием? — Любава заглянула в глаза Анне Глебовне.

Поскольку ни в голосе, ни во взгляде Любавы не было ни осуждения, ни презрения к ней, то Анна Глебовна не стала таиться и честно призналась, что и ей доставляло удовольствие быть любовницей князя Георгия.

Любаве было двадцать три года, она была довольно высока ростом и крепка телом. У неё были приветливые серо-голубые глаза, довольно миловидное лицо. Когда Любава улыбалась, то у неё на щеках появлялись очаровательные ямочки. Свои тёмно-русые густые волосы Любава заплетала в две косы.

Во время пребывания татарского войска под разорённой Тверью Анна Глебовна неожиданно увидела среди пленённых тверичей боярина Судислава, который был родом из Переяславля-Залесского. Уходя в поход на Киев, Ярослав Всеволодович доверил заботам Судислава свою беременную жену и своего внебрачного сына Бориса. Когда стало ясно, что татары вот-вот подступят к Переяславлю-Залесскому, то Судислав живо спровадил в Новгород беременную княгиню Ростиславу Мстиславну, где княжил её шестнадцатилетний сын Александр. Судислав собирался отправить в Новгород и княжича Бориса, но этому помешала Анна Глебовна, прибывшая в Переяславль-Залесский вместе со своим сыном Ярополком и его дружиной. Анна Глебовна, узревшая в Борисе не робкого юнца, но сильного духом мужа, побеседовала с ним наедине. После чё го Борис отказался ехать в Новгород, выразив своё желание сражаться с мунгалами, как и подобает сыну грозного Ярослава Всеволодовича. Трусоватый Судислав кое-как уговорил княжича Бориса отправиться в Тверь, чтобы возглавить тамошних ратных людей. Мол, княжич Ярополк будет оборонять от татар Переяславль-Залесский, а Борису надлежит защищать Тверь, ведь этот град тоже входит в удел его отца. На самом деле Судислав хотел поскорее сам убраться из Переяславля и увезти отсюда Бориса, которого он был обязан опекать.

— Вот так встреча, боярин! — удивлённо вымолвила Анна Глебовна, увидев грузного Судислава, одетого в рваный заячий тулупчик явно с чужого плеча.

Судислав колол дрова возле юрты Берке, Батыева брата.

— Здравствуй, княгиня, — промолвил Судислав, опустив топор и поправив на голове войлочный колпак. — Вижу, и тебя не миновала злая доля.

— Где княжич Борис? Жив ли он? — поинтересовалась Анна Глебовна, подходя поближе к Судиславу.

— Пал в сече Бориска, — ответил Судислав, печально покачав бородой. — Не уберёг я сына Ярослава Всеволодовича. Сам вот теперь влачу рабскую долю.

Толком поговорить с Судиславом Анне Глебовне не дали. Нукеры Берке, надзиравшие за работающими пленниками, что-то сердито закричали на своём гортанном языке, жестами веля Анне Глебовне убираться прочь.

Судислав с видом покорного смирения опять принялся колоть дрова, натужно и сипло дыша при каждом замахе топором. Было видно, как непривычно ему заниматься этим делом. Силы у боярина было достаточно, однако большой живот мешал ему наклоняться за поленьями и наносить точные удары топором.

Кутаясь в длинную шерстяную накидку, наброшенную поверх тёплого стёганого халата, Анна Глебовна зашагала к юртам, в которых размещались слуги, жёны и наложницы хана Батыя. Анне Глебовне, как и прочим ханским наложницам, никто не запрещал гулять по татарскому становищу. Им было запрещено выходить за пределы стана.

* * *

В гареме хана Бату помимо семи законных жён было ещё около пятнадцати наложниц, из числа русской, булгарской и половецкой знати. Русские наложницы содержались отдельно от прочих наложниц по причине языкового барьера. Среди русских наложниц кроме Любавы, Анны Глебовны и Славомиры оказались также две рязанские княгини — Агриппина Давыдовна и Софья Глебовна. Последняя доводилась родной сестрой Анне Глебовне. В наложницы к Батыю угодила и Марина Владимировна, вдова Всеволода, старшего из сыновей князя Георгия, убитого татарами при штурме града Владимира.

Агриппине Давыдовне было около пятидесяти лет, поэтому Батый лишь однажды велел привести её к себе на ложе, восхищенный мужеством её супруга — Юрия Игоревича, павшего при обороне Рязани от татар. Для монгольской знати война была главным занятием. Храбрых врагов монголы уважали, давая своим сыновьям их имена и почитая для себя за честь познать на ложе жену или дочь отважного недруга.

Софья Глебовна была моложе Агриппины Давыдовны на семь лет. Она была очень привлекательна внешне, унаследовав в полной мере красоту своей матери-гречанки. Супруг Софьи Глебовны, Ингварь Игоревич, доводился родным братом Юрию Игоревичу. Ингварю Игоревичу не довелось сразиться с татарами, поскольку он находился со своей дружиной в Чернигове, когда Батыева орда подошла к Рязани. Батый весьма благоволил к Софье Глебовне, раза два-три в неделю сходясь с нею на ложе. Батыю было ведомо, как доблестно сражались с его воинами оба сына Софьи Глебовны сначала в битве у Чёрного леса, а затем в ожесточённой сече под Коломной, где пал хан Кюлькан, Батыев дядя.

Марине Владимировне было чуть больше двадцати лет, она была стройна и миловидна, с нежной белой кожей и упругой красивой грудью. У неё были большие, широко поставленные глаза, высокий открытый лоб, низкие брови, прямой, чуточку крупный нос, чувственные, несколько тонкие уста, мягко закруглённый подбородок. Батый сходился в постели с княгиней Мариной чаще, чем с прочими русскими наложницами, исключительно из-за её юной телесной прелести. Ни милостью Батыя, ни его уважением княгиня Марина не пользовалась. Это было связано с тем, что супруг Марины, Всеволод Георгиевич, в разгар битвы за град Владимир, когда татары уже захватили полгорода, пожелал сложить оружие и выпросить пощаду у Батыя. Для монголов такое поведение Всеволода Георгиевича считалось проявлением трусости. Батый приказал убить Всеволода Георгиевича прямо во время переговоров, а его жену он взял себе в наложницы. Княгиня Марина имела неосторожность последовать за мужем на эти переговоры.

Анна Глебовна, как и её сестра, тоже заслужила расположение к себе Батыя, когда тому стало известно, что её сын Ярополк умер от ран при обороне Переяславля-Залесского. Благодаря Батыевой благосклонности Анна Глебовна была избавлена от любых работ и обязанностей, в отличие от княгини Марины, которой приходилось заниматься уборкой в юрте, чистить котлы от копоти, чесать и прясть овечью шерсть, кормить и поить верблюдов, валять войлок, изготовлять нитки из воловьих жил... Бедная Марина к концу дня валилась с ног от усталости, но после ужина ей не всегда удавалось сразу лечь и заснуть. Бывало, что из Батыевой юрты приходил кривоногий бритоголовый слуга в мешкообразном чапане и на ломаном русском передавал уже сонной Марине, что Саин-хан желает обладать ею этой ночью. Марина торопливо одевалась в нарядное монгольское платье из тонкой парчи с яркими узорами по вороту и на рукавах, заплетала волосы в косы, покрывала голову круглой татарской шапочкой с опушкой из меха куницы, набрасывала на плечи шубу из рысьего меха и чуть ли не бегом спешила вместе со слугой в Батыев шатёр. После постельных утех с Батыем Марина порой приходила вся в слезах либо с синяками на теле, либо с искусанными в кровь губами. Прежде чем заснуть, она ещё какое-то время рыдала, укрывшись одеялом с головой.

И вот однажды молодой бритоголовый ханский слуга, придя в юрту к русским наложницам, объявил Анне Глебовне, что Саин-хан ждёт её.

У Анны Глебовны сжалось сердце, а в ногах появилась предательская слабость, словно она только что услышала свой смертный приговор.

— Делать нечего, милая, — шепнула Любава, обняв Анну Глебовну за плечи. — Надо идти и ублажать Батыгу, иначе тебя отдадут Батыевым нукерам, которые станут насиловать тебя скопом каждую ночь.

Помогая Анне Глебовне переодеться в красивый наряд, Любава наставляла её негромким доверительным голосом:

— В глаза Батыге не смотри, он этого не любит. Кланяйся ему очень низко и опускайся при этом на колени. Не прячь руки за спиной и, отдаваясь Батыге, не вздумай обнимать его. Коль Батыга велит тебе снять с него сапоги, делай это беспрекословно и с покорно опущенной головой. Ежели Батыга прикажет тебе обмыть водой его тело и срамное место, повинуйся ему, но прежде сама разденься догола. — Любава помолчала и добавила, ещё больше понизив голос: — Батыга непременно станет ощупывать тебя, когда ты обнажишься перед ним. Ему нравятся женщины с такими, как у тебя, пышными бёдрами и крупной грудью. Возможно, Батыга даже станет щипать и кусать тебя, милая. Тебе придётся вытерпеть это, делая вид, что ты млеешь от этих ласк Батыги. Коль Батыга начнёт дёргать тебя за волосы, терпи. Улыбайся и терпи! Не сможешь улыбаться, тогда лучше закрой глаза, дорогая моя. Запомни крепко-накрепко, коль Батыга заметит на твоём лице хотя бы тень неприязни или отвращения от близости с ним, он мигом придёт в ярость. А в ярости это чудовище может исхлестать тебя плетью или выколоть тебе глаз кинжалом.

Прежде чем расстаться с Анной Глебовной, Любава крепко прижала её к себе.

Софья Глебовна ничего не сказала сестре, лишь ободряюще кивнула ей и поцеловала в щёку. Последней к Анне Глебовне приблизилась Славомира и, обнимая её, она шёпотом попросила, чтобы та высмотрела, есть ли хоть какая-нибудь возможность заколоть Батыя прямо в его опочивальне. «У нас нет оружия, но сабли и кинжалы наверняка развешаны на стенах в Батыевой юрте, — прошептала Славомира, глядя в глаза Анне Глебовне. — Коль от наших князей нету проку, значит, придётся изловчиться нам, княгиня. Изловчиться и убить Батыгу в его же постели!»

Поражённая услышанным от Славомиры, Анна Глебовна тем не менее сделала чуть заметный кивок головой, давая ей знак, что она выполнит её просьбу.

* * *

На вид Батыю было чуть больше тридцати лет, он был довольно строен и невысок ростом. У него было холёное белое лицо с чёрными густыми бровями, тёмными раскосыми глазами, уголки которых были сильно вытянуты к вискам. Взгляд у Батыя был пристальный и настороженный, даже когда он улыбался. Голова Батыя была неправильной формы, низкий скошенный лоб и короткий широкий нос совсем не красили его. К тому же у Батыя были большие торчащие уши, узкий, низко опущенный подбородок; нижняя челюсть у него была заметно короче верхней, отчего его кривые верхние зубы сильно выступали вперёд, нависая над редкими нижними зубами.

До этого Анне Глебовне доводилось видеть Батыя с некоторого отдаления, облачённого в длинную соболью шубу и высокую монгольскую шапку с меховой опушкой. Со стороны восседающий на коне Батый казался Анне Глебовне высоким и статным. И вот, оказавшись лицом к лицу с Батыем в его огромной юрте, Анна Глебовна лишь сейчас смогла рассмотреть как следует грозного повелителя мунгалов.

Без шубы и шапки Батый показался Анне Глебовне маленьким и довольно щуплым. Во всяком случае, он был ниже её ростом почти на полголовы и совсем не широк в плечах. Одет Батый был в какое-то невообразимое одеяние из яркого разноцветного шёлка, представлявшего собой нижнюю рубашку с высоким стоячим воротником и длинными узкими рукавами, верхнюю рубашку с широкими рукавами до локтя, длинную широченную юбку со множеством складок, широкий кусок ткани с блестками, обёрнутый несколько раз вокруг талии и некое подобие длинного шарфа, завязанного узлом на груди. Длинные чёрные волосы Батыя были стянуты в виде хвоста на затылке, а с висков у него ниспадали две тонкие косички. Волосы надо лбом у Батыя были сбриты в виде двух залысин по краям головы, узкая полоска волос между этими залысинами была коротко подстрижена и торчала жёсткой щёткой.

Узкое скуластое лицо Батыя с такой необычной причёской показалось Анне Глебовне ещё более отвратительным. Вместе с Анной Глебовной в ханский шатёр пришла и половчанка Сарыгуль, которой предстояло переводить на русский всё сказанное Батыем. Сарыгуль также была обязана подсказывать Анне Глебовне, как вести себя на ложе с Батыем, чтобы доставить ему наибольшее наслаждение. Половчанке, уже не раз побывавшей в объятиях Батыя, были хорошо известны все его интимные пристрастия.

Батый велел Сарыгуль и Анне Глебовне удалиться за узорчатую ширму в глубине юрты, а сам продолжил беседу с двумя немолодыми татарскими вельможами, облачёнными в длинные тёплые халаты, опоясанные кожаными ремнями. Батый и его поздние гости сидели на белом войлоке возле пылающего очага и, беседуя, попивали кумыс из круглых серебряных чаш без ножек.

Ширма представляла собой раскладную загородку из сцепленных бамбуковых рам с натянутыми на них кусками плотной тёмно-красной материи. За ширмой была расстелена постель, тут же на небольшом табурете стоял медный масляный светильник в виде лотоса.

Сарыгуль шёпотом попросила Анну Глебовну раздеться донага и закутаться в полупрозрачную накидку. Анна Глебовна нехотя повиновалась, от волнения её руки тряслись. Сарыгуль, помогая Анне Глебовне раздеваться, тихим участливым голосом успокаивала её. Закутывая Анну Глебовну в тончайшее прозрачное покрывало, Сарыгуль несколько раз нежно коснулась пальцами её спины и плеч.

Войдя в юрту, Анна Глебовна первым делом оглядела её стены из установленных крест на крест толстых ивовых прутьев, укрытых снаружи толстым войлоком, отыскивая взглядом, где здесь развешано оружие. Оказалось, что оружие и доспехи Батыя прикреплены к стенке юрты справа от низкого входа. В закутке за ширмой никакого оружия не было, а стенка возле ложа была завешана красным ковром с жёлтыми узорами.

Батыевы гости вскоре удалились.

Сидя за ширмой, Анна Глебовна слышала, как слуги подкладывают поленья в огонь очага, как они помогают Батыю избавляться от одежд, как снимают с него сапоги. Батый бросал негромкие властные реплики, подгоняя слуг, у него был резкий и неприятный голос, чем-то напоминающий хрипловатое карканье ворона. Анне Глебовне язык мунгалов представлялся жуткой смесью из грубых, режущих слух звуков и словосочетаний. Это степное наречие звучало одинаково грубо как в мужских устах, так и в женских.

Наконец Батый предстал перед Анной Глебовной в тонком распахнутом халате, накинутом прямо на голое тело. Он жестами велел Анне Глебовне снять с себя тонкое покрывало и лечь на ложе лицом вверх. Поскольку Анна Глебовна не сразу повиновалась властным жестам Батыя, Сарыгуль подошла к ней сзади, сдёрнув с неё лёгкую накидку и легонько подтолкнув её к постели.

С замирающим сердцем Анна Глебовна легла на спину поверх толстого одеяла из верблюжьей шерсти, вытянув руки вдоль тела и закрыв глаза. Ей было не по себе от одного взгляда Батыя.

Анна Глебовна невольно вздрогнула, когда пальцы Батыя сначала коснулись её бёдер и живота, а затем начали мять пышные полушария её грудей. При этом из уст Батыя вырывались какие-то странные звуки, похожие то ли на сдавленный смех, то ли на восклицания восторга. Ощутив резкую боль, Анна Глебовна открыла глаза и увидела, что склонившийся над нею Батый вцепился зубами в сосок её левой груди. Волна негодования и отвращения захлестнула Анну Глебовну. Она схватила Батыя за волосы и отшвырнула от себя.

Батый, явно не ожидавший такой реакции от пышнотелой русской княгини, вскочил на ноги с перекошенным от злости лицом. При виде разгневанного Батыя половчанка Сарыгуль в страхе упала на колени, уткнувшись лбом в войлок, под которым была мёрзлая земля.

Анна Глебовна попыталась встать с ложа, но Батый не позволил ей этого. Он навалился на неё сверху, нанося ей пощёчины и стараясь силой раздвинуть её полные бёдра. Распалённая этой борьбой, Анна Глебовна расцарапала Батыю лицо и снова сбросила его с себя. Батый опять кинулся на пленницу, зло ощерив редкие зубы. Пнув Анну Глебовну ногой в живот, Батый схватил её за косу. Но когда Анна Глебовна до крови прокусила ему руку, Батый вскрикнул и отпрянул от неё, как ужаленный.

— Ну что, ублюдок косоглазый, это тебе не младенцев резать! — тяжело дыша, проговорила Анна Глебовна, глядя на Батыя с нескрываемой ненавистью. Она стояла на постели в полной готовности к защите.

Батый что-то резко и громко прокричал своим слугам. Через несколько мгновений три пары сильных мужских рук сломили сопротивление Анны Глебовны, повалив её на пол юрты. Связанную и обессиленную от неравной борьбы Анну Глебовну Батый долго насиловал, то и дело впиваясь зубами в её пышные груди и нежную белую шею.

Глава восьмая САРТАК

Кара за непокорность постигла Анну Глебовну уже на следующее утро. Батыевы слуги вывели её совершенно голую из тёплой юрты на февральский холод и поставили спиной к широкому дощатому щиту высотой чуть выше человеческого роста. На уровне плеч в щите были проделаны два круглых отверстия. Продев в эти отверстия узкий ремень, один из слуг затянул его на шее у Анны Глебовны, так что она не могла пошевелиться, оказавшись накрепко привязанной к этому грубо сколоченному щиту. Руки её были связаны за спиной. Другой слуга, видимо, из сострадания к пленнице, принёс охапку сена, чтобы она не стояла босыми ногами на холодном снегу.

С утра было безветренно и не было сильного мороза, и всё же всего за несколько минут Анна Глебовна продрогла так, что у неё зуб на зуб не попадал. Щит, к которому была привязана Анна Глебовна, был установлен между двумя двухколёсными повозками с высокими бортами как раз напротив огромного Батыева шатра с круглым красным верхом. Батыевы нукеры, стоящие на страже у входа в юрту, ухмыляясь, не сводили с обнажённой пленницы своих тёмных раскосых глаз. Стражников было двое, они были облачены в длинные халаты с разрезами на бёдрах, поверх которых были надеты кожаные панцири с прикреплёнными к ним узкими металлическими пластинками. Головы стражей были покрыты железными круглыми шлемами с широкими подвижными нащёчниками. Из-под шлемов виднелись нижние края меховых шапок. Руки стражников, сжимающие короткие копья, были защищены от холода замшевыми перчатками. На ногах у них были короткие тёплые сапоги с загнутыми носками и без каблуков. На поясе у обоих стражников висела кривая сабля и лук в кожаном саадаке, а за спиной находился колчан со стрелами.

Из юрт, окружавших Батыев шатёр, то и дело выходили женщины, спешившие куда-то по разным делам, это были рабыни из степных племён, такие же узкоглазые и черноволосые, как монголы. Все женщины были одеты одинаково — в длинные халаты без поясов, застегивающиеся на правом плече. Головы у них у всех были покрыты островерхими шапками с меховой опушкой. В такие же халаты до пят были облачены и мужчины-слуги с той лишь разницей, что у них у всех имелись пояса.

Рабыни, торопившиеся за водой и за дровами, замедляли шаг при взгляде на голую русскую пленницу, застывшую, как изваяние, возле деревянного щита.

Примерно через полчаса появились двое татарских воинов, которые грубо волокли обнажённого русича со связанными за спиной руками, покрытого кровавыми рубцами от ударов плетьми. В этом несчастном, который после жестоких побоев с трудом переставлял ноги, Анна Глебовна узнала огнищанина Сулирада, некогда входившего в ближайшую свиту Георгия Всеволодовича. Анна Глебовна была не просто знакома с Сулирадом, она была дружна с ним, поскольку огнищанин всячески способствовал её тайным встречам с князем Георгием.

Привязав Сулирада верёвкой за шею к дощатому щиту рядом с Анной Глебовной, татары удалились, о чём-то переговариваясь и переваливаясь на кривых ногах.

— За что тебя исхлестали плётками, Сулирад? — стуча зубами от холода, спросила Анна Глебовна. Она повернула голову, чтобы посмотреть в лицо огнищанину, при этом кожаный ремень больно впился ей в шею.

— А, это ты, княгиня, — Негромко промолвил Сулирад, разлепив разбитые в кровь губы. — Я не узнал тебя поначалу, богатой будешь. Говоря по чести, без одежды ты выглядишь гораздо моложе и привлекательнее.

— Я польщена твоим замечанием, друже, — мрачно усмехнулась Анна Глебовна, поджимая от холода то одну ногу, то другую. — Ныне красота моя мне токмо в тягость. Вчера ночью Батыга надругался надо мной, всю грудь мне искусал чёрт узкоглазый!

— Мою жену мунгалы тоже обесчестили, и не единожды, — с тяжёлым вздохомпроизнёс Сулирад. — Мы же с ней расстались в Суздале. Я не ведал, что сталось с Яромилой, покуда сам в неволю к нехристям не угодил. В Батыевом становище я случайно столкнулся с супругой своей, которая днём следит за коровами и овцами, а по ночам ублажает на ложе татарского нойона Боролдая. От жены я узнал, что нашу трёхлетнюю дочь Лелю какой-то татарин насадил на копьё, раздражённый её плачем. — Сулирад вновь тяжело вздохнул. — Ярость во мне взыграла от такого известия, схватил я оглоблю и давай лупить нехристей, кто под руку подвернётся. Кто-то из татар двинул меня сзади палкой по голове, я без чувств и свалился. Очнулся я от боли, когда мунгалы меня плетьми охаживать начали. Думал, забьют меня до смерти. — Сулирад помолчал и безрадостно добавил: — Полагаю, нехристи приготовили мне более мучительный конец. А тебя-то за что нагую на холод выставили, княгиня?

— Рожу я Батыю расцарапала, вот за что, — ответила Анна Глебовна, сотрясаемая крупной дрожью.

Неожиданно со стороны юрт Батыевых жён прибежали трое татарских мальчишек, одетых в длиннополые шубы мехом внутрь и меховые шапки с узким высоким верхом. У всех троих в руках были луки, а на спине колчаны со стрелами. Старшему из этих юных лучников было не более тринадцати лет, двум другим было и того меньше. Что-то тараторя на своём гортанном языке, мальчишки подошли совсем близко к двум обнажённым невольникам, посиневшим на стылом февральском воздухе. Их раскосые любопытные глаза были прикованы к прекрасной белокожей фигуре Анны Глебовны.

Сулирад и Анна Глебовна примолкли, наблюдая за тремя юнцами, в поведении которых чувствовалось, что их отцы — весьма влиятельные люди. Старший из мальчишек — пухлощёкий, как хомяк, с красиво очерченным маленьким ртом, с приплюснутым носом и глазами-щёлочками — шагнул вплотную к Анне Глебовне и, сняв перчатку с правой руки, с жадной нетерпеливостью ощупал её белые крупные груди, слегка сдавливая их кончиками пальцев. Анна Глебовна упёрлась затылком в грубо оструганную доску, прикрыв глаза своими длинными ресницами и сдерживая себя от сильного желания лягнуть ногой этого наглого узкоглазого отрока. Мальчишеская рука между тем, погладив живот Анны Глебовны, скользнула ниже к вьющимся волосам на лобке, а затем эти бесстыдные мальчишеские пальцы коснулись самого сокровенного места на теле княгини. Анна Глебовна стиснула зубы, удерживая в груди протестующий возглас, а лицо её залилось краской стыда.

Два других татарчонка принялись что-то со смехом говорить пухлощёкому мальчугану, указывая пальцами на обнажённых пленников и одновременно кивая куда-то назад.

— Дело наше — дрянь, княгиня, — трясясь от холода, пробормотал Сулирад, когда мальчишки в мохнатых шапках отбежали в сторону шагов на тридцать и приготовились стрелять из луков. — Сейчас эти сучьи дети продырявят нас стрелами!

— Тем лучше, — стуча зубами, обронила Анна Глебовна. — Лучше умереть, чем терпеть такой позор!

Увидев, как мальчишки, все трое, достав из колчанов по стреле, натянули луки, Анна Глебовна мысленно взмолилась к Богородице о даровании ей быстрой смерти.

Сорвавшиеся с тетив три стрелы, просвистели в воздухе и воткнулись в доски, не причинив вреда ни Сулираду, ни Анне Глебовне. Одна стрела вонзилась так близко от левого виска княгини, что у той от страха душа ушла в пятки.

Огнищанин сердито выругался, пережив несколько страшных мгновений, когда две стрелы впились в деревянный щит над самой его головой.

— Чертята косоглазые! — прошипел себе под нос Сулирад. — С такого небольшого расстояния в человека попасть не могут!

Однако Анне Глебовне и Сулираду очень скоро стало ясно, что юные стрелки намеренно пускаю! стрелы с таким расчётом, чтобы не поранить их. С коротким цепким звуком острые жала стрел вонзались то справа, то слева от шеи Анны Глебовны, то у неё над головой, приводя её в состояние нервного обмирания. Уже никакие молитвы не шли на ум княгине, которая просто зажмуривала глаза, едва юные узкоглазые лучники снова поднимали свои луки.

Сулирад успевал и ругаться, и восхищаться меткостью троих татарских отроков, которые не стояли на одном месте, а постепенно отходили всё дальше и дальше от деревянного щита, пока не упёрлись в войлочную стенку Батыева шатра. Последние стрелы мальчишки выпустили с расстояния в добрую сотню шагов, но и тогда ни один из них не промахнулся.

Когда колчаны опустели, то самый младший из мальчуганов подбежал к дощатому щиту и стал выдёргивать из него стрелы. При этом одна рука татарчонка то и дело поглаживала бёдра Анны Глебовны и её интимное лоно. Заметив это, старший из мальчишек сердито прикрикнул на своего младшего дружка, который подбежал к нему с покорностью собаки. Около десятка стрел воткнулись в щит слишком высоко и были недосягаемы для детских рук, поэтому пухлощёкий мальчуган остановил проходившую мимо ханскую служанку в круглой шапочке и длинной жёлтой шубейке из сурка, повелев ей принести ему эти стрелы. Этой служанкой оказалась половчанка Сарыгуль.

Выдёргивая стрелы из досок, воткнувшихся над головой Сулирада и Анны Глебовны, Сарыгуль шепнула им, что пухлощёкий мальчишка — не кто иной, как старший сын Батыя, и зовут его Сартак.

— Я попрошу Сартака, чтобы он замолвил слово за вас перед своим отцом, — тихо промолвила половчанка. — Если это не поможет, тогда я упаду в ноги к Беркачин-хатун, старшей жене Батыя.

— Обо мне не пекись, добрая женщина, — промолвил закоченевший Сулирад. — Мне всё едино не выжить, ибо у меня рёбра поломаны. Постарайся княгиню из этой беды вызволить.

Анна Глебовна видела, как Сарыгуль с униженным поклоном подала пучок стрел Батыеву сыну, как, стоя перед ним со склонённой головой, она что-то молвит ему, указывая рукой в её сторону. Выслушав Сарыгуль, Сартак вложил стрелы в колчан и удалился в отцовский шатёр. Сарыгуль осталась стоять снаружи у входа в юрту, завешанного плотным пологом.

Вскоре из юрты вышел Батый в лиловом чапане с золотыми узорами на груди, в наброшенной на плечи собольей шубе. Следом за ним из юрты вышел его сын Сартак. При виде Батыя стражники вытянулись в струнку, прижав копья к бедру. Сарыгуль упала на колени, склонив голову.

Батый посмотрел долгим взглядом на привязанную к дощатому щиту Анну Глебовну, голое тело которой от холода посинело и покрылось гусиной кожей. Продрогшую насквозь княгиню трясло как в лихорадке. Батый перевёл взгляд своих узких сумрачных глаз на сына, с улыбкой похлопав его по плечу и что-то промолвив ему.

Сартак живо подскочил к коленопреклонённой Сарыгуль и бросил ей властный приказ, протянув небольшой нож. Половчанка почтительно взяла нож обеими руками и торопливо засеменила к деревянному щиту, к которому были привязаны Сулирад и Анна Глебовна.

— Саин-хан готов помиловать тебя, если ты согласишься облобызать сапоги его сына, который сжалился над тобой, — быстро промолвила Сарыгуль, подойдя к Анне Глебовне и глядя ей в глаза. — Поверь мне, для мунгалов это величайшая милость, а не унижение.

— Соглашайся, княгиня! — прохрипел Сулирад. — Постарайся вырваться из неволи и отомстить нехристям за мою смерть, за смерть своего сына, за смерть моих дочерей... За гибель многих русских людей в Суздале, Твери и Переяславле-Залесском.

— Я согласна! — с трудом выдавила из себя Анна Глебовна посиневшими устами. От холода она уже не чувствовала ни рук, ни ног.

Ловко и быстро Сарыгуль освободила Анну Глебовну от пут и, взяв её под руку, повела к Батыю и его сыну. Одеревеневшие на холоде ноги плохо слушались Анну Глебовну, если бы не заботливая Сарыгуль, то она непременно свалилась бы на снег. Как ей велела половчанка, Анна Глебовна опустилась на колени, не доходя до Сартака несколько шагов, проползла это расстояние на четвереньках и поцеловала загнутые носки его кожаных сапог. Сын Батыя милостиво похлопал княгиню по голой спине, тем самым позволяя ей встать на ноги.

Батый велел Сарыгуль отвести Анну Глебовну в юрту к знатным русским наложницам и отогреть её. Шатаясь как пьяная, Анна Глебовна кое-как дошла до знакомой белой юрты с голубым верхом, опираясь на руку Сарыгуль. Но едва княгиня переступила через порог юрты, сознание покинуло её и она упала на пол, выстеленный мягкими бухарскими коврами.

Глава девятая СЛАВОМИРА

Сулирад умер, оставленный на ночь привязанным к дощатому щиту. Его нагое затвердевшее на морозе тело Батыевы слуги оттащили к мусорной куче, куда были брошены тела ещё нескольких русских невольников, убитых татарами за неповиновение. Анна Глебовна не смогла удержаться от слёз, увидев труп Сулирада со связанными за спиной руками и бессильно подогнутыми ногами. Её саму ожидала такая же участь, которой она сумела избежать благодаря половчанке Сарыгуль и Батыеву сыну.

После стояния в голом виде на холоде Анна Глебовна занемогла. Когда татарская орда двинулась по льду реки Тверды на север, Анна Глебовна лежала на мягких овчинах в крытом возке, поставленном на полозья. Вместе с ней в этом же возке ехала и Славомира. Возок влекли по занесённому снегом льду три рослые лошади, которыми управляла Сарыгуль, сидя на облучке.

Сознание Анны Глебовны постоянно мутилось, она то бредила, то проваливалась в неровный беспокойный сон. Лицо её горело огнём, во всём теле была ломота, от постоянной жажды её уста высохли и потрескались. Славомира поила Анну Глебовну целебным отваром, предварительно прошептав над ним молитву во здравие. Если Анна Глебовна начинала кричать во сне, то Славомира мягко брала её за руку или осторожно прижималась своей прохладной щекой к её горячему лбу.

Анне Глебовне снились кошмары. Во сне в неё вновь и вновь летели стрелы, вонзаясь в деревянную стену, к которой она была привязана за шею. Ударная мощь этих стрел была такова, что они пробивали доски насквозь. Анне Глебовне снилось, что ей удаётся разорвать верёвку на шее и убежать от этого ужасного деревянного щита, утыканного стрелами. Она бежит по сугробам совершенно нагая с развевающимися косами, а за ней гонятся татары, продолжая стрелять из луков. Свистящие стрелы, пролетая над плечами и возле самой головы Анны Глебовны, задевают её своим оперением. Анна Глебовна задыхается от быстрого бега, но мунгалы не отстают от неё. Споткнувшись, Анна Глебовна падает в сугроб и с ужасом видит, что она запнулась о мёртвое тело Сулирада. Рядом в разных позах лежат застывшие обнажённые трупы русичей, мужчин и женщин. Мертвецов так много, что куда бы ни метнулась Анна Глебовна, они повсюду у неё под ногами. Оглянувшись, Анна Глебовна увидела Батыя, который уже почти настиг её. Лицо Батыя перекошено от злобы, на нём видны кровавые царапины от ногтей Анны Глебовны. Кривые зубы Батыя свирепо оскалены, он намерен загрызть Анну Глебовну и тянет к ней свои руки, а полы его длинной меховой шубы развеваются на бегу.

Анна Глебовна закричала от страха и пробудилась. Она была вся в горячем поту, лёжа под одеялом из овечьих шкур, локоны распущенных растрёпанных волос прилипли к её вспотевшему лбу. Увидев над собой красивое озабоченное лицо Славомиры, Анна Глебовна немного успокоилась.

— Где я? — слабым голосом спросила Анна Глебовна, увидев, что она лежит не в возке, а в просторной юрте с высоким закруглённым верхом с отверстием для выхода дыма.

Посреди юрты пылал костёр, вокруг которого сидели несколько женщин в татарских одеждах, занятые разными делами: кто-то месил тесто в широком неглубоком блюде, кто-то резал мясо, кто-то помешивал половником какое-то варево в котле, подвешенном над очагом. Лиц этих женщин Анна Глебовна не могла различить из-за сильной рези в глазах, но она слышала, что они переговариваются на русском языке.

— Ты в Батыевом становище, княгиня, — промолвила Славомира, краем льняного полотенца утирая пот с лица больной. — Татары два дня шли к верховьям реки Тверцы, сжигая по пути все деревни. Возле града Торжка нехристи встали станом, поскольку новоторы отказались покориться Батыге. Мунгалы строят большие камнемёты, собираясь взять Торжок приступом.

«Господи, вот куда уже добрались нехристи! — промелькнуло в голове у Анны Глебовны. — От Торжка недалече Вышний Волочёк, а дальше по реке Мете лежит путь на Новгород. Где же рать Ярослава Всеволодовича? Где же князь Георгий? Неужто Батыга и Новгород огнём выжжет!»

На второй день стояния татар под Торжком от Батыя пришёл слуга, сообщивший Славомире, что пришёл её черёд ублажать на ложе Саин-хана. Славомира в душе была уже готова к этому неизбежному унижению, поэтому она безропотно последовала за бритоголовым слугой, переодевшись в длинное нарядное платье.

Любава, заключив Славомиру в прощальные объятия, шепнула ей ободряющие слова:

— Не вздумай сопротивляться Батыю, милая, — тихо добавила Любава. — Помни, чем это закончилось для Анны Глебовны. — Любава кивком головы указала Славомире на больную княгиню, укрытую овчинами и что-то бормотавшую во сне.

— Как получится, — негромко обронила Славомира, упрямо сдвинув на переносье свои длинные изогнутые брови.

«Ох, упрямая девица! — покачала головой Любава. — Чует моё сердце, неспроста она так спокойна и невозмутима. Не иначе что-то замыслила, пострелица!»

Предчувствие не подвело Любаву. Действительно, Славомира не собиралась покорно раздвигать ноги перед Батыем, она замыслила с помощью хитрой уловки избежать постылых Батыевых ласк. Для этой цели Славомира постоянно держала при себе маленькое куриное пёрышко, пряча его 0*своей косе. В русских деревнях татары захватили много кур, которых они держали в специальных деревянных клетках на колёсах. Нежное куриное мясо очень нравилось Батыю и его братьям. Занимаясь по утрам кормёжкой кур, Славомира подобрала возле одной из клеток маленькое пёрышко, продумав заранее, как она сможет его использовать с пользой для себя.

Когда Славомира сняла с себя все одежды и нагая улеглась на ложе, Батый с довольной похотливой улыбкой принялся гладить обеими руками её стройные белые бёдра, нежный живот и упругие груди с заострёнными розовыми сосками. Возбуждаясь всё сильнее, Батый стал кусать грудь и плечи Славомиры, издавая глухие стоны. Славомира терпеливо выносила всё это, зажав куриное пёрышко у себя между пальцами правой руки. Наконец Батый взгромоздился сверху на Славомиру, вогнав свой детородный жезл в её нежное лоно. Делая вид, что она собирается чихнуть, Славомира прикрыла рот ладонью, а сама ловко и незаметно прихватила языком куриное пёрышко, утолкав его к самому небу. Через несколько мгновений от щекотаний пёрышка у основания её горла Славомира ощутила рвотные позывы. Делая глубокие вдохи ртом, Славомира добилась того, что из неё хлынула горькая рвота. Она закашлялась, едва не захлебнувшись ею.

Батый, отпрянув от Славомиры, что-то сердито рявкнул на своём степном наречии. Брызги рвоты угодили ему на руки, поэтому Батый брезгливо тряс ими, как капризный ребёнок. Кто-то из слуг протянул Батыю чистое белое полотенце, чьи-то угодливые руки укрыли плечи хана шёлковым халатом.

Сарыгуль торопливо подняла Славомиру с ханской постели, подтащив её к кожаному ведру с водой.

— Умывайся и прополощи рот, — молвила половчанка, поставив Славомиру на колени перед ведром. — Если ты хвораешь или беременна, надо было предупредить меня об этом. Из-за тебя гнев Саин-хана падёт и на меня!

— Я не беременна и не больна, — сказала Славомира, прополоскав рот. — Это случается у меня от овечьего молока, к которому я не привыкла. Скажи Саин-хану, что русичи не пьют овечье молоко. Мы привычны к молоку коров и коз.

Продолжая плескаться возле ведра с водой, смывая рвоту с груди и шеи, Славомира краем уха слышала, как Сарыгуль дрожащим голосом что-то объясняет Батыю на грубом монгольском языке.

Батый, что-то недовольно пробубнив, махнул рукой на Славомиру, веля ей убираться отсюда.

— Одевайся и ступай в свою юрту! — бросила Сарыгуль Славомире, швырнув одежду к её ногам. — Сегодняшнюю ночь Саин-хан проведёт с одной из своих жён, а ты опять придёшь к нему завтра вечером. И не вздумай завтра пить овечье молоко! Уразумела?

— Уразумела, — кивнула Славомира, торопливо одеваясь.

Из Батыевой юрты Сарыгуль и Славомира вышли вместе. Видя, что половчанка направляется к юрте младшей жены Батыя, Славомира задержала её, спросив, как будет по-монгольски «я иду доить коров». Удивлённо взглянув на Славомиру, Сарыгуль произнесла эту фразу по-монгольски. Она тут же спросила, зачем это нужно Славомире.

— Ты же запретила мне пить айран, — с загадочной ухмылкой ответила Славомира. — Стало быть, завтра я буду пить коровье молоко.

Расставшись с Сарыгуль, Славомира уверенно зашагала по засыпающему татарскому стану, направляясь к загонам с коровами и верблюдами. Гуляя по становищу в дневное время, Славомира обратила внимание, что загоны с коровами и вьючными животными раскинуты недалеко от леса. Используя это обстоятельство, Славомира решила предпринять попытку к бегству. Этот замысел Славомира обдумывала с той поры, как татары разбили свои становища под Торжком.

Ночь уже опустилась. Было довольно темно, поскольку костры у татар жгли только караульные возле шатров военачальников и по периметру лагеря.

Славомира шла с пустым кожаным ведёрком в руке, ни от кого не таясь. Её дважды останавливали какие-то воины в блестящих доспехах и мохнатых плащах, пропахшие конским потом и дымом костров. Не понимая говор татарских стражей и смысл их вопросов, Славомира повторяла одно и то же, мол, она идёт доить коров. При этом Славомира указывала караульным на свой ошейник с серебряным кольцом. Видя, что перед ними наложница самого Саин-хана, как татары называли Батыя, стражники не смели задерживать красивую русскую невольницу, направлявшуюся к коровьим загонам. Видимо, караульные полагали, что Славомира выполняет поручение Батыя.

Возле изгороди загона Славомиру остановили третий раз. Трое мунгалов в длинных шубах и лохматых шапках с высоким верхом о чём-то принялись расспрашивать Славомиру грубыми гортанными голосами. Славомира спокойно сказала дозорным, что она идёт доить коров. Уверенным движением Славомира распахнула ворот своей заячьей шубейки, дабы узкоглазые стражи увидели ошейник на её шее.

Караульные сразу же почтительно расступились. Старший из них отдал команду двум другим, и те вынули из изгороди две жерди, чтобы Славомира могла без помех войти в просторный загон, где на взрыхлённом копытами снегу топтались, сбившись кучками, мохнатые низкорослые степные коровы и бычки.

Луна почти не светила, спрятавшись за пологом из туч.

Оказавшись в загоне, Славомира переходила от одной коровы к другой, согнув спину и делая вид, что она высматривает такую корову, вымя которой полным-полно молока. На самом деле Славомира просто хотела, чтобы трое дозорных у загона потеряли её из виду. Касаясь руками тёплых заиндевевших коровьих шей и боков, Славомира, не разгибая спины, пробралась в другой конец загона. Отсюда до леса было совсем близко. Однако неподалёку на пригорке ярко горел костёр, возле которого несли дозор ещё трое или четверо мунгалов. Понимая, что ей не удастся незаметно пересечь заснеженную луговину между загоном и лесом, Славомира пролезла между жердями и на четвереньках проползла вдоль изгороди до углового столба. Затем Славомира скатилась по откосу в неглубокую низину, заросшую ивами и камышом. Поднявшись на ноги и почти не чувствуя закоченевших пальцев рук, Славомира ринулась бегом по сугробам напролом через ивняк и густой камыш. Очень скоро она очутилась в тёмной лесной чаще, в изнеможении привалившись спиной к могучей сосне и с трудом переводя дыхание.

Опасаясь погони, Славомира решила забраться как можно дальше в лес и по возможности запутать свой след. Толком не отдышавшись, Славомира двинулась дальше по глубоким сугробам от дерева к дереву. Ни холодный мрак ночи, ни дикие звери, ни чужая местность не пугали Славомиру, в которой сидело сильное желание вырваться из татарской неволи. Не пройдя и двухсот шагов, Славомира споткнулась и упала лицом в снег. Падая, она успела заметить палку, которую чья-то невидимая рука сунула ей прямо под ноги. В следующий миг на Славомиру с двух сторон навалились какие-то люди, схватившие её за руки и зажавшие ей рот ладонью.

— Важен, давай верёвку! — раздался чей-то сиплый негромкий голос. — Надо связать нехристя покрепче. Терех, иди сюда! Надо бы допросить этого мунгала.

Услышав русскую речь, Славомира забилась в державших её руках, как птица в силке. Татарская шапка свалилась с её головы.

— Вот так диво! — изумился тот, кто держал Славомиру за шею, зажимая ей рот. — Это же девица, да к тому же русская! Откуда ты, голубица?

Ощутив полную свободу, Славомира глядела на окружавших её русских ратников в бронях и шлемах, со щитами и копьями, не веря своим глазам. Русичей было очень много, по сравнению с низкорослыми татарами они показались Славомире исполинами.

— Я сбежала из татарского стана, — чуть не плача от радости, промолвила Славомира. — Эту одёжку мне нехристи дали, когда полонили меня в Переяславле-Залесском. Родом я из града Владимира.

— Братцы, я же знаю эту красавицу! — вдруг воскликнул молодой воин в длинном сером плаще, под которым виднелся металлический пластинчатый панцирь. — Это же боярышня Славомира, жена владимирского воеводы Дорогомила. Видел я её в Переяславле-Залесском вместе с княгиней Анной Глебовной.

— Ну, Терех, везде-то ты побывал, всё-то ты повидал! — прозвучал чей-то насмешливый голос.

Среди ратников прокатился смех.

— Анна Глебовна тоже в неволе у мунгалов мыкается, — торопливо заговорила Славомира, шагнув к Тереху. — Выручать её надо. Из чьей вы рати, соколы мои? Неужто Ярослав Всеволодович подошёл с полками из Поднепровья? Иль князь Георгий пришёл отомстить Батыге за сожжённый град Владимир?

— Нет, красавица, мы сами по себе, — усмехнулся Терех. — Ни княжеских стягов, ни дружин за нами нету.

— Торжковские мы ратники, милая, — пробасил бородатый верзила, державший двуручную секиру в руках. — Хотим вот перья из Батыги повыщипать!

— Знаешь ли ты, красавица, где стоит Батыев шатёр? — К Славомире приблизился статный воин с тёмной короткой бородкой в островерхом шлеме, надвинутом на самые брови.

— Ведаю! — быстро ответила Славомира. — Могу показать самый короткий путь к Батыевой юрте.

— Веди, милая! — Темнобородый ратник протянул Славомире её шапку, поднятую им с истоптанного снега. — Нынче ночью Батыга получи! воздаяние за свои злодеяния на Русской земле!

Глава десятая СЕЧА В НОЧИ

Торжковские ратники, вышедшие на ночную вылазку, смогли незаметно подкрасться к Батыеву становищу, пройдя по льду Тверцы вдоль высокого обрывистого правого берега. Обойдя стороной Борисоглебский монастырь, занятый воинами Батыя, отряд новоторов во главе с тысяцким Якимом Влунковичем пробрался к лесу под самым носом у татарских дозорных, греющихся возле костров на высокой береговой круче. Русичи шли длинной вереницей, ступая след в след и стараясь не греметь оружием, а у них над головой звучали отрывистые голоса врагов. Слабый ветерок доносил до людей Якима Влунковича запах жареного мяса.

Наткнувшись в тёмном заснеженном лесу на русскую беглянку из татарского стана, которая могла указать, где стоит Батыев шатёр, Яким Влункович посчитал это большой удачей.

Выбежав из леса, торжковские ратники первым делом перебили всех татарских караульных, попавшихся у них на пути. Затем русичи, разломав загоны, распугали и разогнали гурты овец, коров и верблюдов. Крики татарских часовых, которых новоторы рубили топорами и закалывали копьями, внесли переполох в огромный Батыев стан. Добавляли смятения вьючные животные и скот, разбежавшиеся по всему лагерю.

Славомира находилась впереди, указывая дорогу к Батыеву шатру. Подле неё неотступно находились Терех и Важен, которым Яким Влункович приказал прикрывать храбрую боярышню щитами от татарских стрел. Тысяцкий запретил своим ратникам рассыпаться в разные стороны, поэтому его отряд продвигался по вражескому становищу в едином плотном строю, сметая и опрокидывая мечущихся татар. Русичи не совались в татарские юрты и не срывали украшения с убитых степняков, торопясь поскорее добраться до Батыевой ставки.

— Вон, шатёр Батыги! — крикнула Славомира, указав рукой на круглую пурпурную кровлю огромной юрты, возле которой развевалось белое девятихвостое знамя.

— За мной, други! — Яким Влункович взмахнул узким длинным мечом. — Пробил час расплаты, ляжем костьми, но до Батыги доберёмся!

Перестроившись в несколько шеренг и наклонив копья, новоторы ринулись к шатру с красным верхом. Однако пробиться к Батыевой юрте оказалось не так-то просто. Нукеры Батыя и гвардейцы-кешиктены, набежав во множестве отовсюду, встали стеной на пути у русичей. Яким Влункович, боярин Жердята и сотник Дедило Иванович шагали по трупам убитых ими татар, медленно и неуклонно продвигаясь к шатру с красным верхом. Тяжёлая секира в руках Дедило Ивановича окрасилась кровью по самую рукоятку. Каждый удар этой страшной секиры валил с ног кого-нибудь из татар. Набросившегося на него татарского военачальника Дедило Иванович разрубил надвое от плеча до пояса. Весь забрызганный кровью убитых им татар, отважный сотник первым пробился ко входу в Батыеву юрту.

Мужество покинуло кешиктенов, когда у них на глазах пали от русских мечей и топоров несколько Батыевых военачальников, в том числе Боролдай, начальник гвардии-кешикту. Отпрянув в разные стороны, нукеры и кешиктены стали обстреливать русичей из луков.

Славомира вбежала в Батыев шатёр вместе с Терехом и Баженом. Но первыми туда ворвались Яким Влункович, Жердята и Дедило Иванович.

— Кто из них Батый? — обратился к Славомире Яким Влункович, указав ей на окровавленные тела троих зарубленных мунгалов.

Славомира осмотрела убитых татар и раздражённо воскликнула:

— Здесь его нет! Куда же укрылся этот выродок?

Увидев две женские фигурки, спрятавшиеся за большие кожаные торбы, в которых татары перевозили свой нехитрый скарб, Славомира подбежала к ним. Она сразу узнала двух булгарок, в обязанность которых входило прибираться в Батыевом жилище. Эти две черноволосые женщины с миндалевидными карими глазами были знатного рода, их отцы и мужья входили в верхушку булгарской знати. После того как татары разгромили государство булгар на берегах Камы, две эти булгарки потеряли всех своих родственников и сами угодили в рабство к мунгалам.

— Где Саин-хан? — нетерпеливо спросила Славомира, встряхнув за плечо самую старшую из булгарок. — Куда он делся?

Булгарка на ломаном русском ответила Славомире, что Саин-хан ушёл к какой-то из своих жён, а к какой именно — ей неведомо.

— Вот ублюдок! — досадливо обронила Славомира и выругалась.

Взглянув на Якима Влунковича, Славомира сказала ему, что Батыя надо искать в юртах его жён. При этом Славомира указала жестом, где именно стоят шатры Батыева гарема.

Между тем в разных концах татарского становища протяжно гудели боевые трубы и дудки, подавая сигналы тревоги. К Батыеву шатру толпами бежали наспех вооружённые татарские воины, многие из которых не имели на себе ни кольчуг, ни панцирей. Сотники и нойоны громко кричали, сзывая под родовые стяги своих сородичей и слуг. Огромный стан, состоявший из нескольких сотен юрт и множества повозок, гудел как растревоженный улей.

Яким Влункович приказал своему отряду спешно уходить обратно к реке, понимая, что бесконечного везения на войне не бывает. Действуя слажен До и расторопно, русичи отступили в лес, успев по пути разломать загон из жердей, где сидели на снегу, прижавшись друг к другу, около трёхсот русских невольников, мужчин и женщин. Вся эта толпа измождённых продрогших людей в едином порыве присоединилась к своим спасителям. Многие из пленников хватали оружие из рук убитых татар, желая немедленно отомстить мунгалам за все свои мучения.

Славомира досадовала на то, что ей не удалось вызволить из татарской неволи Анну Глебовну, поскольку до юрт с Батыевыми наложницами торжковские ратники так и не добрались. Во время стремительного отступления Славомира вдруг увидела растерянную Марину Владимировну, которая с изумлением взирала на невесть откуда свалившееся русское войско, прижавшись спиной к большому колесу татарской повозки. У ног княгини Марины лежала вязанка хвороста, видимо, суровая Ибаха-беки посреди ночи отправила её за топливом для костра.

Подскочив к Марине Владимировне, Славомира схватила её за руку и решительно потянула за собой.

— Чего ты застыла как неживая? — воскликнула Славомира. — Уноси поскорее ноги из этого змеючего гнезда!

— Что происходит? Откуда здесь взялась русская рать? — следуя за Славомирой, на бегу вопрошала княгиня Марина.

Лишь оказавшись в тёмном лесу, Славомира коротко объяснила Марине, откуда пришли русские ратники, совершившие переполох в Батыевом стане.

Миновав сосняк и ельник, увеличившийся отряд Якима Влунковича по довольно крутому береговому откосу спустился на лёд реки Тверды. Двигаясь по своему старому следу, русичи старались держаться поближе к зарослям ольхи и ивы, над которыми вздымался высокий береговой обрыв. С этого обрыва по отступающим русичам стреляли из луков татары, прибежавшие сюда из Борисоглебского монастыря и из татарского лагеря, раскинутого между монастырём и лесом.

Славомира была постоянно рядом с княгиней Мариной, поддерживая её за руку и помогая встать, если та оступалась и падала в глубокий снег. Физически Марина была слабее Славомиры, хотя по возрасту она была старше её на год.

Когда впереди на прибрежной круче замаячили белые башни и стены Торжка, Славомира крепче стиснула ладошку Марины в своей руке, радостно воскликнув:

— Пособил-таки нам Господь вырваться из лап поганых мунгалов!

Славомира перешла с быстрого шага на бег, потянув Марину за собой, но та упала, не пробежав и трёх шагов.

Обернувшись на княгиню, Славомира увидела чёрную стрелу с длинным оперением, торчащую у неё в спине. Славомира кинулась к неподвижной Марине и усадила её на снегу, схватив за плечи.

— Крепись, милая! — задыхаясь, вымолвила Славомира. — Сейчас мы на руках донесём тебя до города. Эй, Терех, Важен, идите сюда! Помогите мне!

Мимо Славомиры и сидящей на снегу Марины спешили ратники, прикрываясь щитами от свистящих татарских стрел. Пробегали рядом бывшие татарские невольники, одетые в рваные платья и шубы, с жалкими обмотками на ногах, с посиневшими от холода руками и лицами.

Терех и Важен собрались было уложить Марину на перекрещённые копья, но подошедший Яким Влункович бросил им холодно и бесстрастно:

— Не донесёте вы её живой. Видите, она уже отходит. Оставьте её здесь!

— Нет, я не брошу её тут! — рассердилась Славомира, с негодованием взглянув на тысяцкого. — Марина из рода Ольговичей, её непременно нужно спасти! Иль сердца в тебе нету, воевода!

Яким Влункович раздражённым жестом повелел Тереху и Бажену уложить юную княгиню на перекрестье из двух копий.

— Не трогай, — бросил он Славомире, когда та попыталась вытащить стрелу из раны на спине у Марины, — сразу кровь хлынет, а вместе с ней уйдут и все жизненные силы. Лучше доверить это лекарям.

Как ни спешили Терех с Баженом, но донести живой Марину до ворот Торжка им не удалось. Согбенный годами лекарь вынул татарскую стрелу уже из мёртвого тела княгини.

На холодном февральском ветру два священника отпели усопшую Марину Владимировну, тело которой, облачённое в русское платье, было погребено в ограде белокаменного Спасо-Преображенского собора.

«Всего на две седмицы пережила своего мужа Марина Владимировна, — думала Славомира, глядя, как трое монахов в чёрных рясах засыпают мёрзлой землёй опущенный в могилу гроб с телом юной княгини. — И эти две седмицы, несомненно, стали самыми ужасными в её недолгой жизни».

В следующую минуту Славомира вспомнила про Анну Глебовну, которая по-прежнему пребывала во власти Батыя, и сердце её наполнилось тоской и неизбывной горечью.

Глава одиннадцатая ГНЕВ БАТЫЯ

Дерзкая ночная вылазка новоторов произвела на Бату-хана ошеломляющее впечатление. Жители Торжка выказали Батыю свою отчаянную смелость и находчивость, а также своё презрение ко многократ сильнейшему врагу. Если бы Батый не задержался в шатре у одной из своих жён, то его жизнь скорее всего оборвалась бы этой ветреной февральской ночью. Две рабыни-булгарки своими глазами видели русов, которые ворвались в Батыев шатёр, убив троих ханских слуг. Груды изрубленных нукеров и кешиктенов возле Батыева шатра свидетельствовали о том, что новоторы даже в меньшинстве сумели одолеть лучших монгольских батыров. Произведя сильный переполох в ставке Батыя, отряд русов не только не полёг в этой ночной сече, но и пробился обратно в Торжок, уведя с собой три сотни русских невольников. Потери новоторов в этой ночной вылазке составили всего около шестидесяти ратников, тогда как татар полегло больше четырёх сотен.

По Ясе Чингисхана, татарские военачальники, допустившие столь опасный прорыв вражеского отряда в ханскую ставку, подлежали казни. Однако казнить Батыю было некого, так как начальник охраны его стана, глава его нукеров и предводитель кешиктенов пали доблестной смертью в сече с русами. Тогда Бату-хан обрушил свой гнев на братьев, становища которых были расположены ближе к валам Торжка и дозорные которых, по сути дела, проворонили вышедших на вылазку русов.

В присутствии всех предводителей татарского войска Батый отругал в самых резких выражениях своего двоюродного брата Гуюк-хана и своих родных братьев — Берке и Тангута. Досталось от Батыя и нойону Б ад ал у, под началом у которого находились кебтеулы, отряд ночных дозорных. В обязанности кебтеулов входила разведка на ближних и дальних подступах к вражеским городам и становищам, в обычные караулы кебтеулов не назначали. Однако Батый ставил в вину Бадалу то, что его люди не устроили засаду вблизи от ворот Торжка, тем самым не отрезав вышедшим на вылазку новоторам пути отхода.

Батый приказал тангуту Сили Цяньбу как можно скорее завершить постройку катапульт и начать обстрел укреплений Торжка камнями и сосудами с зажигательной смесью. Сили Цяньбу был главным умельцем в войске Батыя по сооружению осадных машин. В ближайших помощниках у него ходил старик-китаец Ло Гань, тоже большой мастер по строительству различных камнемётов. Ло Гань к тому же был знатоком по изготовлению негасимого огня. Ло Гань состоял в свите Гуюк-хана, который не очень-то ладил с Батыем. Великий хан Угэдей, отец Гуюк-хана, стоял во главе всей державы Чингизидов, простиравшейся от Китая до приволжских равнин. Угэдей с детских лет недолюбливал своего старшего брата Джучи, Батыева отца. С этой неприязнью ко всем потомкам Джучи возмужали и сыновья Угэдея, Гуюк-хан и Урянх-Кадан.

Спустя всего несколько часов после того, как Батый распустил военный совет, татарские катапульты выпустили первые камни в сторону осаждённого Торжка, это была пробная пристрелка. Самые мощные баллисты татар метали большие камни, каждый из которых с трудом поднимали пять человек. Более лёгкие камнемёты швыряли на шестьсот шагов камни размером с ведро, зато такие баллисты могли стрелять с гораздо большей частотой. Крупную катапульту при стрельбе обслуживало до тридцати человек, с баллистой меньших размеров вполне могли управиться двое наводчиков и шестеро подручных. Все работы по сооружению катапульт, по их пристрелке и обслуживанию выполняли китайцы и тангуты, от которых монголы и получили это грозное оружие.

Завоевав царство тангутов Си Ся, монголы за один день истребили сто тысяч взрослых мужчин, взятых ими в плен на поле боя. Двадцать тысяч тангутов, обладающих навыками в различных ремёслах, были обращены монголами в рабство. Из этих пленённых тангутов были составлены специальные отряды для сооружения и обслуживания осадных машин. В войске Батыя тангуты занимались также изготовлением и починкой оружия и воинских доспехов.

Китайцев в рядах Батыева воинства было гораздо меньше, чем тангутов. Мастера-китайцы использовались Батыем для наведения переправ, для сооружения самых дальнобойных катапульт, для изготовления пороха и зажигательных снарядов. Китайцы состояли и в ближайшем окружении Батыя — как его советники, самым доверенным из которых был Елюй Чуцай.

Поскольку стены и башни Торжка были покрыты льдом и снегом, то татары назвали этот русский город Ак-Кермен, то есть Белая Крепость.

Закончив пристрелку, тангуты во главе с Сили Цяньбу обрушили на южную стену Торжка мощный град из камней самого разного размера. Одновременно китайцы из стана Гуюк-хана привели в действие гигантские катапульты, швырявшие каменные глыбы на расстояние в восемьсот шагов. Целью этих катапульт стали главные ворота Торжка и участок городской стены от угловой Симоновской башни до шестиугольной Водоводной башни, в подвале которой имелся колодец, соединённый подземными трубами с рекой Тверцой.

Торжковские ратники покинули обстреливаемые татарами башни и участки стен, отойдя от них на безопасное расстояние. Русские дозорные вели наблюдение за действиями мунгалов с церковных колоколен и с крыш высоких теремов.

После четырёх часов непрерывного обстрела на стенах и башнях Торжка не появилось ни единого разлома, ни одного серьёзного повреждения. Камни, даже самые огромные, просто отскакивали от городских укреплений, подобно мячам. Всё, что удалось тангутам и китайцам при этом обстреле, — это сбить снег с ледяного панциря, укрывающего стены и башни Торжка, и разломать тесовую крышу на угловой башне. Также была пробита во многих местах деревянная кровля, идущая по верху южной стены.

Сили Цяньбу самолично подъехал на коне к частоколу, окружавшему Торжок, чтобы с близкого расстояния рассмотреть толщину льда, покрывающего городские укрепления. После чего Сили Цяньбу сразу отправился к Батыю, поведав ему о том, что ни камни, ни выпущенные китайцами сосуды с зажигательной смесью не причинили стенам Ак-Кермена никакого серьёзного вреда.

«Лед невозможно поджечь даже негасимым огнём, жидкое пламя просто стекает по ледяной поверхности в ров, — молвил Батыю Сили Цяньбу, не смея поднять на него глаз. — Толстый лёд — также надёжная преграда и для камней. Ледяная масса гасит ударную силу каменных глыб, которые отлетают от неё, как горох. Поэтому я велел на время прекратить обстрел».

Батый пожелал узнать, что Сили Цяньбу намерен делать дальше, как долго он собирается бездействовать? Сили Цяньбу сказал Батыю, что его люди получили приказ разжечь большие костры и нагревать на них камни перед тем, как выпустить их по стенам и башням Ак-Кермена. Нагретые на огне камни, полагал Сили Цяньбу, должны впиваться в лёд, а не отскакивать от него. Батый отправил Сили Цяньбу руководить этими работами, повелев ему ещё до захода солнца пробить бреши в стене Торжка.

Раскалённые камни небольшого размера, действительно, чаще вонзались в ледяную поверхность, нежели отскакивали от неё. Однако с нагреванием камней было очень много хлопот, особенно с крупными глыбами, поэтому частота выстрелов из катапульт сократилась в три раза. К наступлению ночи ни тангуты, ни китайцы так и не добились никаких успехов, выпустив по укреплениям Торжка множество каменных ядер.

Рассерженный Батый распорядился не кормить Сили Цяньбу и его тангутов, пока те не разломают стены Ак-Кермена выстрелами из баллист, как это было во Владимире и Переяславле-Залесском. Батый хотел было подвергнуть такому же наказанию До Ганя и его китайцев, но этому воспротивился Гуюк-хан. Не желая ссориться с Гуюк-ханом под стенами непокорного Торжка, Батый оставил китайцев в покое.

В последующие два дня татарские катапульты со скрипом и грохотом продолжали обстреливать Торжок с разных дистанций, используя нагретые и ненагретые камни, железные ядра с шипами, огромные стрелы из толстых жердей с металлическими наконечниками. Всё было тщетно. Ледяной панцирь где-то кололся и осыпался, где-то трескался, но по-прежнему надёжно защищал бревенчатые стены и башни Торжка.

Видя, что голодные тангуты уже еле переставляют ноги, Батый дал им день отдыха и велел выдать вдоволь провианта. Сили Цяньбу и Ло Гань с утра до вечера ломали голову над тем, каким образом сокрушить ледяные стены Ак-Кермена. Наконец эти двое решили сосредоточить все катапульты в одном месте и бить камнями по узкому участку городской стены возле Симоновской башни. Весь следующий день тангуты и китайцы перетаскивали громоздкие камнемёты с левого берега Тверцы, устанавливая их напротив южного вала Торжка. Ночью, опасаясь вылазки новоторов, татары выставили множество караулов и до рассвета жгли костры возле своих осадных машин.

* * *

В эту ночь Батый засиделся допоздна со своим братом Тангутом, который пришёл к нему в гости неспроста. Тангут знал, что Батый в душе люто ненавидит Гуюк-хана, который, по воле великого хана Угэдея, приставлен к нему как предводитель «правого крыла». А по сути дела, Гуюк-хан и его брат Урянх-Кадан следят за каждым шагом Батыя. Оба подозревают Батыя в тайном намерении занять ханский трон в Каракоруме. Тангут постоянно наушничал перед Батыем, таким образом добиваясь его милости, поскольку военными способностями он не обладал.

Вот и на этот раз Тангут нашептал Батыю всё, что он услышал краем уха из разговора Тохучар-нойона и темника Сукегая. Тангут рано утром вышел из юрты, чтобы проверить караулы, и возле лошадиных загонов столкнулся с этими двумя, которые выбирали себе коней. Спрятавшись за повозкой с крытым верхом, Тангут подслушал, о чём толковали Сукегай и Тохучар-нойон, накануне побывавшие на пирушке в шатре Гуюк-хана.

— Сукегай-собака называл тебя бездарным воителем, брат, — молвил Тангут, сидя напротив Батыя на белой кошме, сложив ноги калачиком. — Со слов Сукегая выходит, что все победы на земле урусов одержаны не тобой, брат, а Гуюк-ханом, Урянх-Каданом, Бури и Менгу. Мол, ты способен только обнимать наложниц, пить кумыс и принимать подарки от своих приближённых. По мнению Сукегая, главенство над нашим войском должно принадлежать Гуюк-хану как старшему сыну Угэдея. Мол, Гуюк-хан разумнее тебя, брат.

— А какие речи вёл Тохучар-нойон? — спросил Батый, держа в руке чашу с кумысом и не спуская пристального взгляда с Тангута.

— Тохучар-нойон соглашался с Сукегаем, — ответил Тангут,угощаясь сладким инжиром. — Во всём соглашался, брат. Тохучар-нойон держит против тебя нож за пазухой! Он кланяется тебе, брат, а сам готов лизать сапоги Гуюк-хана.

Нахмурив брови, Батый поставил чашу с кумысом на низкий круглый стол и опёрся локтем на мягкие подушки.

«Темник Сукегай стоит во главе монгольского рода джуркин, который находится под покровительством племени кераитов, которые избрали своим вождём Гуюк-хана, — размышлял Батый, по привычке кусая нижнюю губу. — Воинов-кераитов в моём войске очень много, все они находятся под стягами Гуюк-хана. От кераитов зависят также мангуты и найманы, воины из этих племён тоже подчинены Гуюк-хану. Моей главной опорой всегда были унгираты и урянхаты, и ещё тайчжиуды. Из племени тайчжиудов происходит Тохучар-нойон. Пойдут ли воины-тайчжиуды в сечу по моему приказу, если Тохучар-нойон откажется мне повиноваться? На моих родных братьев мне полагаться не стоит, воинов у них мало и воители из них никудышные!»

Батый бросил на Тангута неприязненный взгляд. Тангут горстями загребал изюм, инжир и курагу, набивая свой рот. Он был падок на сладкое.

«Сейчас этот обжора станет просить у меня награду за свой донос», — подумал Батый.

Прожевав липко-сладкую смесь из сухофруктов, Тангут облизал свои пальцы и взглянул на Батыя своими тёмно-карими раскосыми глазами.

— Как видишь, брат, я предан тебе всем сердцем, — со льстивой улыбкой проговорил Тангут, прижав пухлую ладонь к своей груди. — Жду от тебя щедрости в обмен на мою верность. Обещаю и впредь быть твоими глазами и ушами. Твои недруги — мои недруги.

Батый изобразил на своих тонких устах милостивую улыбку.

— Конечно, братец, я вознагражу тебя, ведь твоя преданность стоит того, — сказал он. — Помнится, тебе приглянулась одна русская княгиня, оказавшаяся среди моих наложниц. Можешь взять её себе, братец. Правда, эта княгиня немного простудилась, но она уже идёт на поправку.

Тангут расплылся в довольной улыбке, отчего его глаза и вовсе стали похожи на тёмные щёлочки, а на пухлых щеках появились маленькие ямочки. Кроме сладкого Тангут был также падок на красивых женщин, с недавних пор особо выделяя русских красавиц.

Глава двенадцатая СВЕТЯЩИЕСЯ ШАРЫ

Среди русичей, вызволенных новоторами из татарской неволи во время ночной вылазки, оказалось немало рязанцев. Терех, который сам был родом из Рязани, принялся разыскивать среди земляков своих знакомых и родственников. С той поры как татары разорили Рязань, Терех не знал, что сталось с его отцом, матерью и двумя старшими братьями. Сам он, хоть и угодил в плен к мунгалам, однако сумел вырваться на волю при счастливом стечении обстоятельств. Никого из своей родни Терех не обнаружил среди бывших невольников, зато он столкнулся с четырнадцатилетней Варварой, дочерью плотника Петрилы. С её старшей сестрой у Тереха прошлой осенью были весьма близкие отношения. Фетинья, сестра Варвары, забеременела от Тереха, который повёл себя трусливо, не пожелав жениться на Фетинье. В результате добрая соседка соединила Фетинью узами брака с сапожником-вдовцом Ивором Бокшичем, который был на много лет старше Фетиньи. Когда татары осадили Рязань, то супруг Фетиньи пал в сече на стене во время вражеского приступа.

Варвара была девочкой неплаксивой и физически крепкой, поскольку её, как и старшую сестру, отец с матерью никогда не баловали, с малолетства приучая ко всякой работе. По внешнему виду Варвары было видно, что в неволе у татар ей пришлось очень тяжко. Её лицо было сильно обморожено, так что кожа на щеках и на носу облезла и покрылась розоватыми струпьями, губы её истрескались на холодном ветру и кровоточили. Тёмно-русые волосы Варвары, заплетённые в косу, были давно не мыты и не чесаны, в них застряли клочки овечьей шерсти и труха от соломы. Из одежды на Варваре было льняное платье с пятнами засохшей крови на подоле, рваный платок и овчинная шубейка, один рукав у которой был оторван. На ногах — обмотки из тряпок и лыковые лапти.

Терех обрадовался встрече с Варварой. Он крепко обнял её, как близкую родственницу, закидав вопросами о судьбе её родителей и сестры. Варвара поведала Тереху, что отец её был убит татарской стрелой на крепостной стене Рязани, а мать и сестру татары угнали в полон и что с ними сталось — ей неизвестно.

— Может, и живы Фетинья и матушка твоя, — ободряюще сказал Терех, отогревая закоченевшие руки Варвары в своих ладонях. — Скоро сюда нагрянут полки Ярослава Всеволодовича. Сей князь зело грозен в сече, посечёт он нехристей как пить дать. Многие русичи тогда из татарской неволи вырвутся, в том числе и твоя матушка с сестрой.

Терех привёл Варвару в дом Дедила Ивановича, с порога объявив Труну Савельичу и его супруге, что этой девочке нужны добротная одежда и крыша над головой. Евдокия Дедиловна хоть и угостила Варвару сытным обедом, протопила для неё баню и выделила одежду из дочерних нарядов, но всё же в её поведении чувствовалось, что не рада она появлению этой девочки в своём доме.

— Чего это твоя жена косо поглядывает на Варвару? — недовольно заметил Терех Труну Савельичу. — Иль она полагает, что Варька станет хлеб вкушать за троих? А может, ей тряпок Натальиных жаль? Так я могу на свои деньги Варвару одеть и обуть!

— Ты не кипятись, приятель! — зашипел на Тереха Трун Савельич. — Привёл ты к нам в дом землячку свою из сострадания к её нелёгкой доле. Но ты при этом не подумал, каково будет моей супруге глядеть на то, как ты заботишься о Варваре. Ты ведь нам почти зять, Терех. Наталья твоей невестой объявлена, она о свадебном наряде уже помышляет. А ты приводишь к нам какую-то свою давнюю знакомую и заявляешь, что она будет здесь жить, ни много ни мало! — Трун Савельич возмущённо фыркнул.

— Эта девочка из татарского рабства вырвалась, как можно отказать ей в крове?! — рассердился Терех. — Варвара вовсе не собирается вставать между мной и Натальей, так что опасения Евдокии Дедиловны совершенно напрасны. Кроме меня, у Варвары в Торжке никого нет. Она одна-одинёшенька на всём белом свете! Как я могу не приютить её?

— Разве Варвара тебе родня? Чего ты печёшься о ней? — Трун Савельич подозрительно прищурился, глядя на Тереха. — Обо всех вызволенных из татарского плена русичах проявляет заботу посадник Иванко. По его повелению, для них роют землянки и тёплую одежду собирают. Не осталась бы и Варвара без опеки посадника.

Терех отвёл глаза и глухо произнёс:

— В прошлом я был вхож в семью Варвары. Не могу я проявлять бездушие при её бедственном положении. Не имею права!

— Чувствую я, что ты чего-то недоговариваешь, голубок, — проворчал Трун Савельич. — Что было, то прошло. Незачем прошлое ворошить. Твоё сострадание тебе же боком выйдет. Не получится у тебя отмолчаться, коль невеста твоя захочет узнать, что тебя в прошлом связывало с семьёй Варвары.

Через два дня Варвара сама сказала Тереху, что неуютно и тягостно ей жить под одной крышей с семьёй Труна Савельича. Косые взгляды его жены и дочерей колют её, как иглы. Лишь Дедило Иванович добр и приветлив с нею.

Тогда Терех решил идти до конца в своём благородстве, чувствуя за собой вину перед Варварой за то, что некогда некрасиво поступил с её старшей сестрой. Терех потребовал у Труна Савельича свою долю серебра, вложенную им в торговое дело. При этом Терех заявил, что он и Варвара немедленно съезжают из хором Дедила Ивановича.

— И куда же ты подашься, соколик? — с сердитой язвительностью поинтересовался у Тереха Трун Савельич. — В Торжке яблоку негде упасть, всюду беженцы ютятся с жёнами и детками. Все церкви и постоялые дворы битком набиты людьми, в домах у горожан тоже теснота из-за набежавшей ближней и дальней родни. Иль землянку будешь рыть в мёрзлой земле?

— Сие не твоя забота, друже, — холодно отрезал Терех. — Найдётся в Торжке и для нас с Варварой тёплый уголок.

— Гляди, недотёпа, — Трун Савельич погрозил Тереху крючковатым пальцем, — коль уйдёшь ты сейчас от нас со своей землячкой, назад пути тебе уже не будет. Даже если на коленях приползёшь, всё едино мы тебя обратно не впустим. Так что лучше призадумайся, младень. Стоит ли тебе жизнь свою ломать? И ради кого, ради чего?..

Видя, что Терех продолжает стоять на своём, Трун Савельич достал из сундука с мехами свою заветную шкатулку из красного дерева. Поставив шкатулку на стол, Трун Савельич отомкнул ключом замочек и принялся отсчитывать серебряные монеты и тонкие серебряные пластинки, вынимая их из шкатулки и раскладывая на белой скатерти. В те времена на Руси имели хождение серебряные монеты в основном арабской и европейской чеканки. Собственные деньги русичи отливали из очищенного серебра в виде тонких ромбовидных или прямоугольных пластинок, которые назывались гривнами. Одна такая гривна состояла из четырёх кун серебром, а каждая куна равнялась пяти ногатам. Гривны, куны и ногаты принимались по весу при купле-продаже. Какие-то из гривен сразу после отливки разрубали на четыре части, таким образом эти рубленые гривны выполняли роль мелкой разменной монеты.

— Не маловато ли серебра ты мне отсыпал, приятель? — проворчал Терех, пересчитав деньги. Он мрачно взглянул на Труна Савельича. — Не забыл ли ты про мою долю в торговой прибыли?

— Это ты забыл, что я недавно вручил тебе пятьдесят гривен серебром на покупку доспехов и оружия, — ответил Трун Савельич, захлопнув крышку шкатулки. Он старался не смотреть Тереху в глаза. — К тому же жена моя выделила тебе из Натальиного приданого десять гривен. Да сейчас я вручил тебе ещё десять гривен. Это вся твоя доля, дружок.

— Что ж, благодарю и за это, — сказал Терех, ссыпая серебро в кошель. — Желаю сему дому благоденствия!

— И я желаю тебе, Терех, не замёрзнуть со своей землячкой где-нибудь под забором, — с нескрываемой неприязнью бросил Трун Савельич, закрывая шкатулку на ключ.

Наталья не смогла удержаться от слёз, видя, что её жених уходит от неё с какой-то приблудной отроковицей неизвестно куда. Наталья попыталась было уговорить мать, чтобы та удержала Тереха. Мол, лучше дать денег Варваре, пусть она сама о себе промышляет, а Терех пусть с ними останется. Однако Евдокия Дедиловна проявила твёрдость, веля Наталье забыть Тереха поскорее, ибо он сам пренебрёг ею. Евдокия Дедиловна не позволила Наталье даже выйти из своей светлицы, чтобы попрощаться с Терехом.

— Куда же мы теперь подадимся? — обратилась к Тереху Варвара, оказавшись с ним на заснеженной улице, продуваемой холодным ветром.

— Не беспокойся, милая. — Терех ободряюще подмигнул Варваре. — Мы с тобой поселимся там, где нас не станут съеденным куском попрекать.

Терех вместе с Варварой пришли к Аграфене Воронихе, которая без раздумий приняла их к себе. Черноволосая красавица Аграфена понравилась Варваре с первого взгляда. В небольшой избушке Аграфены Варвара сразу почувствовала себя как дома, поскольку она и в отчем доме жила в тесноте. В лице Варвары Аграфена обрела умелую и расторопную помощницу, которая не чуралась никакой работы. К радости Тереха, Аграфена и Варвара быстро подружились, несмотря на большую разницу в их возрасте.

* * *

Боярышня Славомира, вырвавшись из татарской неволи, обратилась к тысяцкому Якиму Влунковичу с просьбой принять её в ряды торжковских ратников. Примеру Славомиры последовали и многие другие женщины, вырвавшиеся из рук мунгалов во время ночной вылазки новоторов. Эти женщины оказались в загоне из жердей на зимнем ветру и холоде в наказание за свою непокорность. Всех строптивых рабов, мужчин и женщин татары наказывают таким жестоким способом. Во время ночёвок под открытым небом на снегу возле еле тлеющих костров многие из невольников замерзали насмерть или обмораживали себе пальцы на руках и ногах. Самые слабые из рабов умирали очень быстро, как правило, это были старики и дети. Выживали лишь самые крепкие и стойкие духом.

Женщин, сопротивляющихся насилию, татары всячески уродовали, нанося им раны ножом или остриём копья прямо на лице или на груди. Чаще всего строптивой невольнице отрезали нос, либо выкалывали один глаз, либо отрезали нижнюю губу. Также всем непокорным рабыням, как правило, остригали волосы примерно до уровня плеч.

Яким Влункович поначалу ни в какую не желал принимать женщин в ряды боевых сотен, опасаясь, что это приведёт к упадку дисциплины. Однако посадник Иванко сумел разубедить тысяцкого:

— Ты погляди на этих вчерашних невольниц, друже, — сказал он. — Все они натерпелись такого от нехристей, что ныне ими движет одно-единственное желание мстить мунгалам за свои страдания и унижения, за гибель мужей, сыновей, отцов и братьев. Я думаю, эти вчерашние невольницы не убоятся в сече ни вида врагов, ни крови, ни боли, ни ран. В них нету страха перед мунгалами, ибо его испепелила лютая ненависть к ним!

По распоряжению Якима Влунковича всем женщинам, вступившим в войско, выдавалась мужская одежда, кольчуга, шлем, щит и оружие. Деньги на покупку воинской справы тысяцкому выдавал посадник Иванко, который распоряжался сокровищами из казны княжеского наместника.

На одном из вечерних построений Терех вдруг увидел в рядах своей сотни больше десятка молодых женщин и совсем юных девушек в полном боевом облачении. Сотник Дедило Иванович строгим голосом объявил воинам-мужчинам, что женское пополнение прибыло к ним для ратной службы, а посему всяческие ухмылки и усмешки здесь неуместны.

По жребию Тереху выпало после полуночи заступать в караул на крепостную стену. В напарники к нему Дедило Иванович назначил статную девицу с большими серыми глазами и красиво очерченными устами. На том месте, где у девицы должен быть нос, была наложена белая повязка из плотной ткани. То, что у этой девушки не было носа, говорило о том, что она побывала в неволе у татар.

— Познакомься, Терех, — сказал Дедило Иванович, — это Беляна. Отдаю её под твоё начало, дабы ты с усердием преподал ей навыки по владению мечом, копьём и луком. От этого будет зависеть, выживет ли она в первой же сече с мунгалами или нет.

Услышав имя девушки, Терех невольно вздрогнул. Сердце его от волнения забилось, когда он вгляделся в прекрасные девичьи очи, в столь знакомый ему изгиб светлых бровей.

— Здравствуй, Терех! — промолвила Беляна, когда Дедило Иванович удалился по своим делам. — Сошлись-таки опять наши дороженьки! А я уже и не чаяла живым тебя увидеть.

Укрывшись от любопытных глаз в полутёмном бревенчатом чреве крепостной башни, Терех и Беляна крепко обнялись и поцеловались. Обоим казалось чудом то, что судьба вновь свела их вместе после стольких опасностей и невзгод, перенесённых ими.

Впервые Терех и Беляна увидели друг друга в Боголюбовском княжеском замке, куда Терех приехал вместе с огнищанином Сулирадом, собираясь вывезти из княжеских амбаров овёс и пшеницу. Беляна состояла в числе челядинок, которые постоянно жили в Боголюбовском княжеском дворце. Вышло так, что Терех сразу положил глаз на Беляну во время ночёвки в Боголюбовском замке. Та февральская ночь не просто сблизила Тереха и Беляну, она стала переломной в их жизни. В ту ночь подошедшие со стороны Владимира татары сожгли Покровский монастырь на берегу речки Нерли в двух верстах от Боголюбова. А уже утром в осаде оказался и Боголюбовский замок. Терех и Сулирад, вооружив всю дворцовую челядь, пытались защищать Боголюбово от татар. Но все их усилия оказались напрасными, сутки спустя татары всё же ворвались в княжеский замок, защитники которого полегли почти все поголовно. Тереху, Сулираду и ещё двум челядинкам, одной из которых была Беляна, удалось ускользнуть из захваченного татарами Боголюбова.

Лесными дорогами этим четверым счастливцам удалось добраться до Переяславля-Залесского, где они надеялись переждать Батыево нашествие. Разорив Владимир и Суздаль, татары взяли в осаду и Переяславль, оборону которого возглавлял княжич Ярополк Владимирович, родной племянник Георгия Всеволодовича. Во время ночной вылазки за городскую стену дружинникам Ярополка удалось поджечь осадные машины татар. Участвовал в той вылазке и Терех.

Сидя на бочке с песком, Беляна поведала Тереху о том, сколько слёз она пролила, полагая, что его сразила татарская сабля в той ночной битве.

— Из трёхсот Ярополковых дружинников обратно в город той злополучной ночью вернулись всего тридцать человек, — скорбным голосом молвила Беляна. Разговаривая с Терехом, она сняла с головы островерхий металлический шлем, положив его к себе на колени. Овал её миловидного лица, обрамленный плотно повязанным белым платом, белел в стылом полумраке башни совсем близко от Тереха, присевшего на корзину с камнями. — Самого Ярополка гридни принесли на щите всего израненного. От тех ран княжич и умер, не дожив до рассвета. — Помолчав, Беляна с тяжёлым вздохом добавила: — А через три дня мунгалы ворвались в Переяславль через бреши в стенах, пробитых огромными камнями. Эти камни швыряли татарские катапульты с очень большого расстояния.

Слушая рассказ Беляны о том, что творилось во взятом татарами Переяславле-Залесском, Терех мысленно благодарил Бога, что ему посчастливилось избежать этого кровавого ужаса.

Угодившую в неволю Беляну взял себе татарский сотник по имени Аракча. Этот плосконосый узкоглазый кривоногий степняк не имел ни капли сострадания в душе. Он убивал пленников так же легко, как резал баранов себе на обед. Кроме Беляны Аракче досталась красивая боярыня с двумя малолетними дочерьми. Сначала Аракча изнасиловал мать на глазах у её плачущих дочерей. Потом Аракча стал насиловать девочек, старшей из которых было не более десяти лет.

— Когда несчастная женщина попыталась защитить своих дочерей от позора, то Аракча с невозмутимым лицом отрезал ей кисти рук, — тяжёлым голосом продолжила Беляна. — Обе изнасилованные девочки тронулись рассудком. Аракча отдал бедняжек своим воинам, которые замучили их до смерти. А их мать скончалась от большой потери крови. Умирая, эта боярыня успела прошептать мне напутствие. Она заклинала меня всеми святыми, чтобы я непременно выжила и отомстила нехристям за смерть её дочерей.

Чувствуя, что Беляна вот-вот расплачется от нахлынувших жутких воспоминаний, Терех встал и мягко обнял её за плечи.

— Я ползала на коленях и пресмыкалась перед этим косоглазым ублюдком, а самой хотелось вцепиться зубами ему в горло, — дрожащим от сдерживаемых слёз голосом молвила Беляна. — Мне приходилось делить постель с этим чудовищем в человеческом обличье. Однажды татарка, жена Аракчи, стала избивать меня плетью. Я не выдержала, бросилась на неё и прокусила ей руку до крови. За это Аракча отрезал мне нос.

Беляна разрыдалась, но её слёзы быстро схлынули. Крепко стиснув руками рукоять своего меча, Беляна проговорила с ненавистью в голосе:

— Я буду убивать мунгалов, покуда жизнь теплится во мне. Этих тварей кривоногих нужно истреблять как бешеных собак! Я молю Бога, чтобы мне довелось встретиться в сече лицом к лицу с мерзавцем Аракчой. Тогда я с превеликим удовольствием изрублю его на куски!

— Чтобы на равных биться с нехристями в сражении, надо обрести навык во владении мечом, — сказал Терех. Он похлопал Беляну по плечу и бодро добавил: — Идём-ка, милая, я покажу тебе, как нужно рубить и колоть, как отражать удары противника. Сотник велел мне из тебя воина сделать, и я выполню его приказание.

Покрыв голову блестящим шлемом и прихватив свой овальный красный щит, Беляна безропотно последовала за Терехом.

Обычно обучение новобранцев ратному мастерству происходило вблизи от крепостных валов, поскольку там имелось много места и для учебных поединков в паре, и для столкновения ратников стенка на стенку. В любой русской крепости между земляным валом и городскими строениями оставлялось свободное пространство шириной в полсотни шагов. Это делалось для того, чтобы в случае вражеской осады защитники города могли быстро добежать до любого участка городской стены.

Беляна оказалась очень усердной ученицей, она старательно выполняла все наставления Тереха, повторяя за ним все движения с мечом в руке сначала медленно, потом убыстряя темп. Силы в руках у Беляны было немного, зато упорства в ней было с избытком.

Время от времени Терех и Беляна прерывали своё занятие, опустив мечи, они с тревогой на лице вслушивались в шум и треск, доносившийся со стороны южной стены Торжка. На этот участок городской стены вот уже третий день подряд сыпались камни из татарских катапульт, установленных на заснеженном поле позади деревянного частокола. От ударов каменных глыб ледяной защитный панцирь почти весь осыпался, обнажив бревенчатую стену, которая рушилась на глазах под мощным градом из камней.

С наступлением темноты татары прекратили обстрел, оттащив свои камнемёты подальше от валов Торжка и поближе к своим становищам, где горели тысячи костров, похожих издали на мигающих рыжих светляков.

В густых вечерних сумерках Терех проводил Беляну до терема посадника, где той был предоставлен кров вместе с несколькими другими женщинами, вырвавшимися из татарской неволи. Прощаясь с Терехом, Беляна сама подставила ему губы для поцелуя.

Шагая по узким улицам засыпающего города, над которым раскинулось холодное звёздное небо, Терех пребывал одновременно и в радости, и в растерянности. Ему было радостно, что Беляна сумела выжить среди стольких опасностей, что её чувства к нему не изменились. Вместе с тем Терех сознавал, что и Аграфена Ворониха далеко не равнодушна к нему, а в их отношениях всё идёт к тому, что люди называют брачными узами. Оставшись без носа по воле злого рока, Беляна сильно подурнела лицом. Однако в её телесной стати ничего не изменилось. Терех чувствовал, что Беляна надеется на продолжение их близких отношений, завязавшихся в Боголюбов© столь неожиданно и прервавшихся столь же внезапно в Переяславле-Залесском, осаждённом татарами. Терех понимал, что он не сможет оттолкнуть от себя Беляну, не сможет сказать ей, что он близок с другой женщиной, живя с ней под одной крышей. Разрывать отношения с Аграфеной Тереху вовсе не хотелось, ибо именно в ней он вдруг узрел женщину своей мечты: прекрасную лицом и телом, не избалованную роскошью, страстную в постели, с мягким отзывчивым нравом. Понимая, что разрываться между двумя женщинами, одинаково ему дорогими, у него вряд ли получится в сложившихся трудных обстоятельствах, Терех не видел никакого выхода из этого жизненного тупика. Он мысленно решил положиться на волю судьбы, ибо его собственная жизнь, как и жизнь всех русичей, укрывшихся за стенами Торжка, ныне висела на волоске.

* * *

Вздремнув до полуночи на тёплой печи, Терех в положенное время пришёл к угловой Симоновской башне для смены караула. На верхней площадке башни находились порядком продрогшие Славомира и Лепко, сын бондаря Кудима. Оба состояли в сотне боярина Жердяты. Назвав пароль, Терех по-приятельски поздоровался с Лепко и слегка поклонился Славомире, отдавая дань её знатному происхождению.

— Ступайте по домам, закончился ваш дозор, — сказал Терех, прислонив к бревенчатой стенке лук и колчан со стрелами. — Теперь мой черёд в карауле стоять.

— Ты что же один будешь в дозоре? — спросила Славомира, слегка притопывая ногами, обутыми в красные сафьяновые сапожки. Холод пробирал её ступни сквозь тонкие подошвы сапог, которые более годились для весенне-осенней поры, нежели для зимы.

— Не беспокойся, боярышня, одиночество в дозоре мне не грозит. — Терех слегка усмехнулся, подняв воротник своего полушубка на волчьем меху. — Мне тоже назначили в напарницы девицу ладную и пригожую, дабы меня тут скука не донимала и было с кем поворковать по душам. — Терех подмигнул смутившемуся Лепко и со вздохом добавил: — Правда, моя-то напарница вовсе не боярских кровей. Ну да ладно! Я человек негордый.

— Мы с Лепко здесь не ворковали, а караул несли, — строгим голосом произнесла Славомира, которая заметила усмешку Тереха и то, как он подмигнул Лепко. — А посему, Терех, оставь свои глупые намёки и усмешки! Страшный враг стоит под стенами Торжка, сейчас не до любовных объятий и томных вздохов.

— Не серчай, красавица, — примирительным тоном проговорил Терех. — Слова твои верные. И я сие разумею, как никто другой, ибо уже сталкивался с мунгалами в сече.

Проглянувшая из-за облаков луна пролила свой холодный белёсый свет сквозь узкие бойницы, озарив тесное внутреннее помещение башни с шатрообразной тесовой кровлей, в которой зияли большие дыры от камней, выпущенных из татарских катапульт.

Славомира шагнула было к квадратному люку в дощатом полу, собираясь спуститься вниз по деревянным ступеням лестницы, как вдруг глядевший в бойницу Лепко издал изумлённый возглас.

— Глядите, огненный шар! — воскликнул он.

Терех и Славомира разом приникли к узкому отверстию для стрельбы из луков. Они увидели круглый светящийся шар, бесшумно взмывший над татарским станом на довольно большую высоту. Этот шар, излучавший яркий свет, ветром несло в сторону валов и стен Торжка.

— Терех, что это за летучий светильник? — тревожно спросила Славомира. — Для чего он надобен?

— А леший его знает! — ответил Терех. — У мунгалов полно всяких умельцев, кои на всякие хитрости горазды. Есть у Батыги один китаец, который...

Терех осёкся на полуслове, поскольку над становищем татар взмыли в ночное тёмное небо ещё несколько светящихся шаров. Налетавший порывами юго-восточный ветер гнал эти необычные светящиеся шары прямо к спящему Торжку.

В глубине башни на лестничных переходах раздались торопливые шаги. Кто-то спешил наверх, топая сапогами. Вскоре из люка показалась голова Беляны в островерхом шлеме.

— Что вы там увидели? — быстро спросила Беляна, переводя дыхание после стремительного подъёма. — Я не опоздала?

Терех подал руку Беляне и помог ей выбраться из люка.

— Ой, что это? — изумилась Беляна, увидев в тёмном небе медленно плывущие оранжево-жёлтые шары. — Что за диво дивное?

— Коль это задумка мунгалов, значит, явно не к добру, — резонно заметила Славомира, переглянувшись с Беляной. — Полагаю, надо известить об этих летучих огнях посадника и тысяцкого.

Терех задержал свой взгляд на Славомире и Беляне. Обе были одеты в мужские порты и длинные тёплые рубахи, поверх которых были надеты кольчуги и наброшены подбитые мехом плащи. Головы обеих венчали блестящие шлемы-шишаки с ниспадающей на затылок и плечи кольчужной сеткой. На поясе у Славомиры висел кинжал, а в правой руке у неё было короткое копьё. Беляна была подпоясана мечом, её левая рука держала щит. Повязка на лице у Беляны от её горячего дыхания покрылась на холоде серебристой изморосью.

— Бегите, голубицы! — сказал Терех. — Одна прямиком к посаднику, другая — к тысяцкому. Мы с Лепко тут останемся, будем и дальше дозор нести.

— Но ведь Лепко пришла пора идти отдыхать, пусть он будет гонцом, — возразила Беляна, — а я останусь здесь в карауле.

Терех пожал плечами, всем своим ведом показывая, что он совсем не против этого. Видя это, Беляна радостно улыбнулась.

Однако суровая Славомира решительно взяла Беляну за руку, промолвив непреклонным голосом:

— Нет уж, голубушка, беги-ка к дому посадника, а я к тысяцкому наведаюсь. Мужам более пристало в дозоре стоять, чем нам, девицам.

Терех не посмел спорить со Славомирой, зная, что даже тысяцкий порой потакает её упрямству. Покорилась воле Славомиры и Беляна, ведавшая про её боярское происхождение.

Плывущие по небу облака заслонили бледный лик луны, из-за этого мрак ночи стал гуще и плотнее. Лишь под висящими в воздухе светящимися шарами было светло, почти как днём. Заснеженная равнина, облитая жёлтым, чуть мерцающим светом, льющимся сверху из летучих шарообразных светильников, вдруг покрылась многими тысячами пеших татар, которые без боевого клича и лишнего шума устремились тёмным потоком к крепостной стене Торжка. Кроме оружия татары волокли на себе длинные лестницы, а также множество жердей и вязанок с хворостом.

При виде вражеской орды, идущей в молчании на приступ, трусоватого Тереха пробил холодный пот.

— Беги к сигнальному колоколу! — бросил он Лепко. — Бей тревогу! Да пошевеливайся, увалень!

Лепко нырнул в люк в полу, оставив на широкой скамье у стены свой топор, топот его ног, стремительно удаляясь, затих где-то в глубине огромной башни. Лепко ещё не добежал до сигнального колокола, а на соседних башнях дозорные уже ударили в дребезжащие железные била, подавая сигнал тревоги. Спустя несколько минут загудел и заухал большой сигнальный колокол, подвешенный к массивной дубовой балке, опиравшейся на два толстых столба, установленных возле деревянной часовенки под тесовым двускатным навесом. Возле этой часовенки обычно собирались торжковские ратники перед всяким дальним походом.

Спящий город пробудился, заскрипели, загрохотали ворота и двери, улицы и переулки наполнились гулом людских голосов и топотом ног, тут и там замелькали рыжие языки факелов, в свете которых поблескивали железные наконечники копий, стальные брони и шлемы ратников, спешащих к местам сбора своих сотен. На дворе посадника протяжно завыла боевая труба, призывая дружинников браться за оружие.

«Ну, Господи, спаси и сохрани! — подумал Терех, закинув за спину колчан со стрелами и натянув тугую тетиву на луке. — Эх, моя бедовая головушка, та же страшная напасть опять свалилась на тебя!»

Переходя от бойницы к бойнице, Терех чувствовал, как холодный страх всё сильнее и сильнее сжимает его сердце по мере того, как густые толпы татар, словно бесчисленная саранча, заполняют обширную белую равнину от дальнего леса до обрывистого берега Тверцы. Такую же картину Терех уже имел возможность видеть три месяца тому назад, находясь в осаждённой Рязани, первой принявшей на себя удар Батыевой орды. От Рязанского княжества остались лишь головешки да пепелища, впусте лежит и Суздальская земля, а Батый со своими полчищами уже вступил во владения Новгорода Великого.

Один из светящихся шаров, запущенный татарами раньше всех остальных, подгоняемый ветром, повис почти над самой городской стеной. Поднявшиеся на стену ратники принялись пускать стрелы, норовя попасть в этот диковинный парящий в воздухе светильник. Стрелы сносило порывами ветра, ни одна из них не поразила эту светящуюся цель.

Это разозлило Тереха. Он прицелился из лука и спустил тетиву, дождавшись, когда утихнет ветер. Выпущенная Терехом стрела, пробив светящийся шар навылет, упала в ров перед городской стеной. Меткий выстрел Тереха был встречен громким радостным криком толпившихся на стене ратников. Кто-то выстрелил из лука с другой башни и тоже попал в светящийся шар, но и эта меткая стрела не причинила никакого вреда этой странной светящейся сфере.

Разглядывая светящийся шар, Терех обратил внимание на небольшой круглый предмет, свисающий на верёвке из его круглого сверкающего чрева. Тереху вспомнилось, что при осаде Рязани татары с помощью катапульт забрасывали в город круглые и продолговатые сосуды с негасимым огнём и каким-то ужасным взрывчатым веществом. Взрываясь, эти сосуды убивали и калечили рязанцев во множестве, а негасимый огонь в мгновение ока охватывал любые деревянные строения.

К Тереху на башню поднялись ещё пятеро воинов, с ними же пришёл и Лепко.

Татары между тем стали швырять в ров жерди, срубленные тонкие деревца и вязанки с хворостом. Степняков было так много, что не прошло и часа, как глубокий семисаженный ров оказался завален деревьями и рубленым кустарником более чем на половину.

Ратники на Симоновской башне беспокойно переговаривались между собой:

— Ого-го, други! Мунгалов-то видимо-невидимо!

— Велика силища у Батыги, что и говорить.

— Худо наше дело, братья.

— Лучше смерть принять, чем идти на поклон к нехристям!

Вскоре на Симоновскую башню поднялся посадник Иванко в полном боевом облачении, в красном плаще и красных кожаных перчатках. Вместе с ним на верхнюю площадку башни поднялась и Беляна, которая заметно запыхалась, стараясь не отставать от крепкого и быстроногого посадника.

Иванко Пленковичу было чуть больше тридцати лет. Почти всю свою жизнь он провёл на службе у разных князей, бывал во многих походах, прошёл через многие сражения. Женившись на купеческой дочери, Иванко забросил ратную службу и занялся торговлей вкупе со своим тестем и его роднёй. Зная его ратное умение и твёрдый нрав, новоторы в прошлом не раз доверяли Иванко главенство над своей ратью, когда им приходилось силой оружия решать споры со своими соседями.

Иванко был невысок, но кряжист, с могучими руками и бычьей шеей. Ударом кулака он мог свалить с ног кого угодно. В рождественских потасовках Иванко выходил один на стенку и побивал всех. В речах Иванко был не искусен, зато всякую тяжбу и ссору он разбирал по справедливости, за что и был любим в народе.

— Это и есть летучий фонарь? — Иванко приник к бойнице, рассматривая большой светящийся шар, зависший невдалеке от башни. — Нужно сбить эту летучую хреновину и посмотреть, как она устроена и почто может висеть в воздухе. Дайте-ка мне сулицу!

Кто-то из ратников подал посаднику короткое копьё.

Понимая, что через узкую бойницу ему не метнуть дротик с нужной силой, Иванко выбрался через дверной проём на крепостную стену, сложенную из дубовых брёвен. Находившиеся там воины потеснились, уступая место посаднику, который прошёлся по верхнему заборолу туда-сюда, примеряясь для броска. Наконец Иванко замер на месте, вытянув левую руку чуть вперёд и отведя назад правую, сжимающую копьё. С коротким сильным выдохом Иванко метнул дротик, который, описав в воздухе дугу, с треском пробил оболочку светящегося шара, застряв в нём. Огонёк, мерцающий внутри шара, вдруг погас.

Ратники на стене и в башне оживлённо загалдели, восхищаясь точным броском Иванко.

— Эй, други, ловите этот басурманский летучий фонарь! — крикнул Иванко ратникам, собравшимся на широкой площадке между крепостным валом и деревянной часовней.

Круглая потухшая сфера стала быстро снижаться, словно какая-то неведомая сила магнитом тянула её к земле. Несколько молодых ратников подбежали к тому месту, куда должен был опуститься круглый шар, утративший свечение. Они уже тянули к нему руки, когда раздался сильный хлопок. Из небольшого круглого сосуда, прикреплённого верёвкой к шару и ударившегося о землю раньше него, во все стороны брызнули ослепительные голубоватые искры вперемежку с острыми шипами и черепками от разлетевшихся стенок глиняного горшка. Все ратники, подбежавшие к опускающемуся шару, были сражены наповал. Доспехи и шлемы не спасли никого из них от множества тонких металлических колючек и от раскалённых искр, прожигавших человека в кольчуге насквозь.

Многие из воинов, находившихся в отдалении, получили ожоги и раны от долетевших до них шипов и искр. Там, где разлетелся на куски глиняный горшок, снег почернел от мельчайшей пыли, похожей на копоть. Над тем местом стлался чёрный едкий дым, окутавший тела четверых убитых воинов и дубовые столбы, на которых висел сигнальный колокол.

Матерно ругаясь, Иванко спустился со стены. Растолкав толпу любопытных, посадник осмотрел четверых мертвецов, почерневшие лица и руки которых были утыканы множеством длинных стальных колючек. У одного из убитых в груди зияла сквозная дыра, через которую прошла огненная искра. Другому убитому такая же искра вошла в глаз и вышла из затылка, пробив стальной шлем.

— Это что за хрень, твою мать?! — В полнейшем потрясении от увиденного Иванко отыскал взглядом Тереха в толпе. — Эй, рязанец, ты можешь мне растолковать, что это за чертовщина? Неужели мунгалы могут сами изготовлять разящие молнии?

— Это гремучее убийственное зелье изготовляют не мунгалы, а порабощённые ими китайцы и тангуты, — с мрачным видом ответил Терех. — При штурме Рязани татары закидывали нас такими же дьявольскими горшками, начиненными колючками и жидким негасимым огнём. Токмо тогда нехристи не использовали летающие светящиеся шары. Эти шары мне самому в диковинку.

— Ладно, други, с этими чёртовыми шарами всё ясно, — сдвинув соболиные брови, промолвил Иванко, обращаясь к сотникам и десятникам. — Теперь живо все на стену, нужно сдержать нехристей, коль они полезут на приступ.

Без устали трудясь, татары к рассвету закидали доверху ветками и дрекольем ров перед южным крепостным валом Торжка. После чего полчища Батыя отошли в свои становища, так и не предприняв попытку штурма.

— Почто нехристи отступили, ведь ров уже засыпан? — недоумевал Иванко, глядя с Симоновской башни на тёмные колонны удаляющихся татар. — Что остановило мунгалов?

Взгляд Иванко опять метнулся к Тереху. Мол, что ты скажешь на это, приятель?

— Видишь, несколько светящихся шаров висят прямо над южной стеной. — Терех кивком головы указал посаднику на парящие в воздухе круглые фонари. — К каждому из этих шаров привязан горшок с гремучей смесью. Восточный ветер гнал эти шары на город, но с рассветом ветер утих и шары зависли на одном месте. Татары не пошли на штурм Торжка, опасаясь, что эти дьявольские сосуды начнут падать им же на голову.

— Так вот в чём дело. — Иванко понимающе покачал головой в островерхом шлеме. Затем, он с хмурой ухмылкой добавил: — Как говорится, нет худа без добра.

Над кромкой тёмного дальнего бора всходило холодное солнце. В небесах на востоке уже разлилась розовато-лиловая заря.

Наступило 1 марта 1238 года.

Часть вторая

Глава первая ОГОНЬ НЕГАСИМЫЙ

а военном совете в тереме посадника Терех объяснял собравшимся воеводам принцип действия летающих светящихся шаров. Разобраться в этой хитрости татар Тереху удалось не сразу. Он почти полдня разглядывал и изучал бумажный шар, сбитый дротиком посадника Иванко. И только найдя верное истолкование всему поначалу необъяснимому, Терех пришёл на совет военачальников, чтобы отчитаться о проделанной им работе.

Расстелив на столе лист плотной бумаги, Терех принялся рисовать на нём углём схему летающего шара. При этом он рассказывал столпившимся вокруг стола воеводам, какая сила поднимает эти шары высоко в воздух и в чём заключается их главная опасность.

— Шар склеен из бумаги, внутри у него на тонкой рейке подвешивается горящий масляный светильник, который нагревает воздух в шаре, — молвил Терех, тыча пальцем в свою схему. — Поскольку тёплый воздух легче холодного, то шар со светильником внутри взмывает вверх и летит туда, куда его погонит ветер. В нижней части бумажного шара имеется круглое отверстие, через него продёргивается верёвка, которая тоже крепится к рейке внутри шара. К этой верёвке снизу привязывается сосуд с гремучим зельем. Когда масло в светильнике полностью сгорает, огонёк гаснет и воздух внутри шара быстро остывает. Это приводит к падению шара на землю. При ударе оземь горшок со смертоносной смесью взрывается, поражая искрами и колючками всё живое вокруг. — Терех почесал голову и добавил: — Вот и вся хитрость.

Воеводы загалдели, оживлённо переговариваясь между собой. С таким хитроумным способом поражения противника доселе никто из них не сталкивался. Никому из сотников и десятников не доводилось прежде видеть столь сильное поражающее действие диковинного взрывчатого вещества.

Задувший с утра южный ветер пригнал и несколько светящихся бумажных шаров, которые к середине дня погасли и упали в разных концах города. В четырёх горшках, разбившихся при падении шаров, была взрывоопасная смесь, а в трёх других сосудах оказалось негасимое огненное зелье. Сильнейший пожар заполыхал сразу в трёх местах. Новоторы боролись с огнём всеми средствами, однако полностью победить столь сильное пламя им никак не удавалось.

— Значит так, други-соратники, — промолвил Иванко, стоя у окна и глядя на клубы сизо-чёрного дыма, расползавшиеся над заснеженными городскими крышами, — велите своим ратникам не стрелять из луков по светящимся шарам, не кидать в них дротики. Покуда эти чёртовы шары висят в вышине, они нам не опасны. Беда случается, когда эти шары падают наземь. Будем уповать на ветер, братья. Ветром эти дьявольские шары приносит к нашему граду, ветер же может и отнести их далеко в сторону от домов наших.

— Верно, — поддержал посадника Яким Влункович, — три шара, пролетев над нашими крышами, упали за городской стеной на лёд реки Тверды. Там же взорвались и горшки с дьявольским зельем. На льду до сих пор видны чёрные круги от разорвавшейся смертоносной смеси.

— С пожарами-то что делать? — подал голос боярин Жердята. — Ведь уже несколько часов полыхают в трёх местах дома, клети и изгороди. Это дьявольское пламя невозможно ни водой залить, ни снегом забросать. Лишь песком его одолеть можно, но где же взять столько песку! Женщины и дети в страхе мечутся по улицам.

— Эдак полгорода может за день выгореть, — мрачно вставил Дедило Иванович. — Коль дома сгорят, где тогда людям от стужи спасаться. Надо что-то делать, посадник.

— Не знаю я, что тут можно сделать! — раздражённо воскликнул Иванко, отойдя от окна. — Я не Господь, и с напастью такой доселе не сталкивался! Молви, Терех, ты с таким огнём уже встречался.

Взоры воевод устремились на Тереха, который смущённо просморкался и вымолвил:

— Жердята прав, пламя негасимое лишь песком загасить можно, а иначе никак. От воды это огненное зелье токмо сильнее разгорается.

Иванко сел на стул, положив на стол свои пудовые кулаки.

— Нужно повсюду разослать гонцов, дабы известить население Торжка и беженцев, чтобы никто из них не пытался заливать водой негасимое пламя, — после краткого раздумья сказал посадник. — Сей же час выслать людей с кирками и заступами, с санями и лошадьми в те места, где горожане добывают песок на свои нужды. Изъять все бочки и ушаты у местных бондарей, расставить их возле нетронутых огнём домов и доверху наполнить песком. Можно просто насыпать песок кучами близ теремов и заборов, коль бочек не станет хватать. Погорельцев отправлять на мой двор и на подворье княжеского наместника, там многих приютить можно.

— Тиун Гудимир и так возмущается, что терем наместника битком набит беженцами, которые расхищают припасы его господина, — негромко заметил посаднику Яким Влункович.

— Плевать мне на его возмущения! — сердито отрезал Иванко. — С Гудимиром у меня особый разговор будет. Дошло до меня, что этот сучий сын в ночные караулы заступать отказывается. Пора ему показать, кто ныне в Торжке хозяин!

Иванко в сердцахгрохнул по столу тяжёлым кулаком.

Совет ещё не закончился, когда в светлицу вбежал запыхавшийся воин, сообщивший о потухшем бумажном фонаре, упавшем в Бондарном переулке.

— Что там, пожар иль кого-то убило стальными колючками? — обратился к гонцу Яким Влункович.

— В том-то и дело, что ничего не вспыхнуло и никого не убило, — ответил молодой ратник, комкая в руках тёплые рукавицы. — Горшок, привязанный к бумажному шару, не взорвался. Лежит сей горшок в переулке возле дома бондаря Кудима, и шар бумажный там же валяется. Кудим велел мне доложить об этом посаднику. Вот я и прибежал сюда со всех ног.

— Молодец! — промолвил Иванко, подходя к гонцу. — Правильно сделал. Вот, тебе за это награда. — Посадник протянул воину серебряную монету. — Сейчас с тобой пойдёт вот этот десятник, ты укажешь ему, где упал горшок басурманский. — Иванко указал гонцу на Тереха. — Все приказания этого десятника исполняй беспрекословно и будь всё время с ним. Уразумел?

Гонец молча кивнул.

— А ты, друже, будь там поосторожнее с этим дьявольским сосудом, — повернулся к Тереху Иванко. — Тебе надлежит выяснить, почто эта хреновина не взорвалась и вообще, что там у неё внутри напихано. Может, и нам удастся такое же смертоносное зелье сварганить.

— Вот было бы здорово! — невольно вырвалось у боярина Жердяты.

Терех облачился в полушубок, нахлобучил на голову собачий треух. Он двинулся к двери, коротко бросив гонцу: «Ну, пошли!»

Воеводы почтительно расступились, уступая дорогу Тереху. В их глазах Терех обрёл некий ореол знатока многих татарских хитростей. От него все ждали чуть ли не чуда, ведь не разорвавшийся при падении горшок таил в себе смертоносный заряд, состав которого наверняка находится у татар под величайшим секретом. Открытие этого секрета могло дать русичам возможность использовать взрывоопасное зелье с таким же успехом и против Батыевой орды.

Бодро шагая по хрустящему мартовскому снегу, Терех терзался невесёлыми мыслями. Ему совсем было не по душе возиться с летающими бумажными фонарями, тем более с сосудами, внутри которых содержится такая гремучая смесь, которая может изжарить его заживо или изрешетить раскалёнными искрами. Тереху казалось, что Иванко отправил его на заведомо гиблое дело.

«Вскрыть этот басурманский горшок — это не яблоко разрезать! — мысленно негодовал Терех. — Почто я должен этим заниматься?! Я же ни черта в сих проклятых горшках не кумекаю!»

Сказать такое в глаза Иванко, да ещё в присутствии почти всех военачальников, Терех не осмелился, опасаясь прослыть трусом и утратить доверие к себе посадника и тысяцкого.

До Бондарного переулка Терех и его попутчик добрались довольно быстро. В пути Терех то и дело глядел в небо, где на фоне белых облаков маячили светящиеся шары с привязанными к ним снизу небольшими сосудами. Южный ветер гнал эти шары к Торжку со стороны татарских становищ.

На месте падения бумажного фонаря кучкой стояли любопытные, несколько мужчин и женщин.

— Эй, люди добрые, расходитесь отсель! — крикнул Терех. — Стоять вблизи от басурманского сосуда опасно! Где этот чёртов горшок?

Горожане раздались в стороны, отступив к частоколу и стенам домов. На истоптанном снегу лежал лишь бумажный шар, а никакого сосуда не было и в помине. Кто-то сказал, что круглый горшок, привязанный верёвкой к потухшему летучему фонарю, унёс в свою мастерскую бондарь Кудим. «Ему не терпится посмотреть, что спрятано внутри сего басурманского сосуда, — раздался чей-то насмешливый голос. — Кудим до чужих секретов всегда был ба-альшой охотник!»

— Вот, дурень! — воскликнул Терех, метнувшись со всех ног к воротам Кудимова дома.

В первую очередь Терех испугался за жизнь жены и детей Кудима, но, к счастью, оказалось, что тех нет дома.

— Разве стал бы я копаться в этом горшке, зная, что при худшем раскладе моя семья может сгореть заживо? — промолвил Кудим, показывая Тереху то, что ему удалось достать из смертоносного басурманского сосуда. — Сын мой в дозоре на городской стене стоит, а супруга с дочерью в гости к родне ушли. Один я дома, поэтому что хочу, то ворочу.

Терех с любопытством стал рассматривать содержимое взрывоопасного горшка, аккуратно разложенное Кудимом на старом верстаке. Тут же стоял и сам горшок, изготовленный из красной глины. К летающему шару этот горшок крепился с помощью верёвочной петли, затянутой на его горловине со слегка загнутыми краями.

— Сначала я извлёк восковую пробку, в которую была вставлена вот эта стеклянная трубочка, — молвил Кудим, не без бахвальства в голосе рассказывая и показывая Тереху всё по порядку. — В трубочке был какой-то чёрный порошок без запаха. Поскольку трубочка треснула по всей длине, то почти весь чёрный порошок из неё высыпался. Нижний конец стеклянной трубочки упирался в маленькую медную коробочку, вот она. Коробочка запаяна со всех сторон, в ней имеется лишь маленькое круглое отверстие для стеклянной трубочки. От самого донышка сосуда к этой коробочке подходит промасленный жгут из тонких льняных волокон. Жгут также опутывал вот этот свёрток, в котором тоже находится чёрный порошок.

Терех взял в руки довольно увесистый свёрток, надрезанный с одного края, из него через надрез и впрямь посыпался какой-то тёмный мелкозернистый порошок. Терех поспешно положил свёрток обратно на верстак.

— Ещё в горшке оказались вот эти два мешочка, а в них какое-то непонятное крошево тёмно-зелёного цвета. — Кудим протянул один из мешочков Тереху. Поскольку мешочек был надрезан, Терех высыпал себе на ладонь немного из его содержимого, которое по внешнему виду напоминало сухие отруби. Это странное вещество не имело никакого запаха.

— Вот эта груда стальных колючек тоже была в горшке вместе вот с этими двумя пластинами, — продолжил Кудим. Он подал Тереху горсть колючек и одну из пластин.

Стальные колючки Терех удостоил лишь мимолётным взглядом, зато пластина сильно его заинтересовала.

— Что это, из чего она изготовлена? — Пластина в руках Тереха легко сгибалась пополам и вновь разгибалась, при надавливании на ней оставались следы пальцев. Она была холодная и слегка липкая.

— Шут его знает! — Кудим пожал плечами. — Одно ясно, это не дерево, не кожа и не металл. Коль две такие штуковины находились в басурманском горшке, значит, они нужны для взрыва всей этой адской смеси.

— Но взрыва-то не последовало, — задумчиво проговорил Терех, продолжая вертеть в руках пластину из необычного мягкого материала. — Почему? Что помешало этому?

— Я думаю, причина кроется в треснувшей стеклянной трубке, — высказал предположение Кудим. — Видимо, её разорвало ещё задолго до столкновения горшка с землёй. Потому-то горшок и не разнесло взрывом на куски.

— Нам бы сюда того китайского мастера, который снаряжал этот горшок в полёт на светящемся шаре, — с тем же задумчивым лицом произнёс Терех. — Нашим мозгам эту головоломку не разгадать. Нет, не разгадать!

То же самое Терех сказал и посаднику Иванко, когда принёс к нему в дом красный татарский сосуд и всё его содержимое.

— И всё же, друже, тебе придётся поразмыслить над этими загадками басурманскими, — промолвил Иванко. — Пусть всё это барахло у меня в доме лежит. Лишь ты один будешь иметь доступ ко всему этому. Выпадет свободный часок-другой, приходи сюда, гридни мои всегда тебя пропустят. Я им такое повеление дам.

— Дело это зряшное, посадник. — Терех досадливо махнул рукой. — Всё равно что слепому рыбу удить. Тут знающий человек нужен, изготовитель этого смертоносного зелья. Лишь сей знаток может толково объяснить, что к чему и зачем в этом чёртовом горшке крепится.

— Где же взять такого умельца? — усмехнулся Иванко. — Такие мастера токмо у Батыя в стане имеются.

— Вот там и нужно изловить такого кудесника, — проговорил Терех, бросив на посадника прямой серьёзный взгляд. — На вылазку надо идти.

— Нельзя нам из города соваться, — с хмурым видом вымолвил Иванко. — Татары повсюду двойные дозоры выставили, наученные горьким опытом. Мышь нигде не проскочит, не то что отряд ратников. К тому же нехристи вот-вот на штурм двинутся, поэтому нам нужно беречь свои силы.

Разговор Тереха с посадником был прерван тревожным известием о том, что ещё два летучих фонаря упали на городские кварталы. Это вызвало два новых очага возгорания.

— Где именно вспыхнули пожары? — спросил Иванко у своего гридня, принёсшего эту невесёлую весть.

— Загорелся двор боярина Плещея близ торжища, — ответил воин, — и также горят дома на углу Вербной и Коробейной улиц.

У Тереха замерло сердце: на Коробейной улице стояла избушка Аграфены Воронихи.

К Коробейной улице Терех не бежал, а летел, не разбирая дороги, спотыкаясь на ухабах и налетая на прохожих. Большие столбы дыма были для Тереха страшным ориентиром. Спускаясь по крутой Вербной улице, идущей по склону холма, Терех с бега перешёл на шаг. Он увидел, что спешить ему уже нет смысла. Домик Аграфены полыхал как свечка. Рядом горели ещё два дома на той же стороне улицы.

На подгибающихся ногах Терех добрался до перекрёстка и остановился, ощутив на лице обжигающий жар поднявшегося столбом пламени, выбрасывающего кверху снопы искр и чёрные кусочки пепла. Люди бежали к пожарищу с вёдрами, полными воды, но их останавливали челядинцы и гридни посадника Иванко. Здесь же крутился глашатай верхом на кауром коне, зычным голосом запрещая горожанам поливать пожар водой и призывая их использовать при тушении только песок. Песку под рукой ни у кого не было.

Огонь стремительно распространялся по изгородям и крышам домов. От сильного жара снег таял на глазах, образуя большие лужи, в которых плавали обрывки полусгоревшей материи и пепел. Из ближних к пожару домов выскакивали женщины и дети с узлами и мешками в руках, торопясь уйти в безопасное место. Мужчины выгоняли из конюшен лошадей. Под ногами у испуганных людей метались чьи-то куры, выпущенные из курятника.

Терех искал глазами в этой людской толчее Аграфену, но той нигде не было видно. Терех подступал с расспросами к соседям, но никто не знал, где Аграфена и её дети. Все были объяты отчаянием и страхом при виде буйства огненной стихии, перед которой была бессильна даже вода. «Изжарят нас мунгалы, как цыплят в праздничном пироге! — вопил какой-то взлохмаченный старикашка в длинной белой рубахе. — Ратуйте, люди добрые! Страшная погибель к нам пришла!»

Терех бродил как потерянный вокруг горящего дома Аграфены, глядя, как рушатся крыша и балки перекрытий. Его лицо горело, опалённое дыханием пожарища. Вдруг Терех увидел Варвару, которая шла к нему с каким-то виновато-расстроенным видом. По её заплаканным глазам Терех догадался, что Варваре нечем порадовать его, что ей очень тяжело произнести то, что она должна ему сказать.

Подбежав к Варваре, Терех с такой силой встряхнул её за плечи, что та еле устояла на ногах.

— Где Аграфена? Где она? — выкрикнул Терех в лицо Варваре. — Ты видела её? Отвечай!

— Я ходила за водой к колодцу, когда к нам на крышу упал круглый шар, — не сдерживая слёз, промолвила Варвара. — Подбежав к дому, я увидела, что тут всё в огне. Соседи видели, как падал белый шар и как вспыхнуло сильное пламя. Аграфена и её дети были в доме, они не успели выскочить на улицу.

Не желая верить услышанному, Терех попятился от Варвары, бормоча одно и то же:

— Нет, этого не может быть! Не может! Нет! Нет!..

Словно безумный, Терех ринулся в толпу, громко зовя Аграфену и её сына. Какие-то люди, окружив Тереха, что-то говорили и успокаивали его, как маленького. Терех продолжал кричать и звать Аграфену, вырываясь из державших его рук Успокаивающие голоса, звучавшие над его ухом, лишь выводили Тереха из себя. Почему все эти люди говорят, что Аграфены больше нет? Терех не желал в это верить. Он был уверен, что отыщет Аграфену. Если все эти люди не будут ему мешать, Терех обязательно разыщет её.

К концу дня пламя погасло, уничтожив четыре дома со всеми пристройками на Коробейной улице. Уже в сумерках, когда пепелище остыло, люди откопали среди золы и головешек обгоревшие до черноты тела Аграфены Воронихи и двух её детей.

Глава вторая ШТУРМ

Тереха и Варвару, оставшихся без крова, приютил в своём доме бондарь Кудим. Оружие и доспехи Тереха не пострадали от огня, поскольку были оставлены им в тереме посадника. У Варвары остались лишь одежда и сапожки, что были на ней, а также коромысло и два ведра, с которыми она ходила за водой. Благодаря этой отлучке из дому Варвара и осталась жива в тот злополучный день.

Тела Аграфены и её детей были погребены в одной могиле, наскоро выдолбленной монахами в ограде Богородицкой церкви, где и прежде погребали умерших простолюдинов. Тереху удалось отыскать на пепелище свои деньги. От сильнейшего жара серебряные гривны спеклись в один ком. Расплачиваясь со священниками за все погребальные хлопоты, Терех отдал им этот бесформенный кусок серебра. По весу это оплывшее серебро тянуло на десять гривен, немалую сумму. Дьякон сказал Тереху, мол, их услуги стоят в двадцать раз меньше, предлагая ему отпилить от слипшихся в ком гривен кусочек серебра в две куны весом. Терех лишь отмахнулся.

— Бери, отче, — сказал он с полнейшим безразличием на лице, — это тебе и на мои похороны тоже. Об одном прошу, погреби меня рядом с Аграфеной.

Дьякон взял серебро и ушёл, осыпав Тереха словами благодарности.

Ночью Тереху не спалось. Стоило ему сомкнуть веки, как во сне ему являлась Аграфена, милая и улыбчивая. Её полные нежные руки обнимали Тереха, её густые чёрные волосы щекотали ему лицо, её прекрасные глаза с длинными ресницами глядели на него с любовью... Терех тянулся к Аграфене, пытался прижать её к себе, но руки его встречали пустоту. Терех стонал и ворочался на жёсткой лежанке возле печи. К нему в темноте подходила Варвара, бесшумно ступая по полу босыми ногами, гладила его по голове, давала испить какого-то травяного настоя из липового ковша. Терех пил терпко-душистое целебное зелье и проваливался в забытье, где пред ним вновь представала та, которую он боготворил в душе и которая навсегда ушла от него в мир иной.

Утром Терех пробудился от шума и суеты, царящих в доме бондаря Кудима.

— Подымайся, друже! — промолвил Кудим, торопливо облачаясь в длинную кольчугу. — Слышишь, сполошный колокол гудит! Стало быть, татары на приступ лезут, пора за топоры браться!

Подле Кудима суетился его сын Лепко, тоже собиравшийся на сечу с татарами.

Жена и дочь Кудима метались туда-сюда в белых исподних сорочицах, с неприбранными волосами, с испуганными заспанными лицами.

— Бегите на стену, — сказал Терех Кудиму и его сыну, — а я побегу в терем посадника, там осталась моя воинская справа.

В тяжёлой голове Тереха засела одна-единственная мысль о мести татарам за смерть Аграфены. Объятый сильнейшим желанием убивать татар собственными руками Терех выскочил из тёплого Кудимового дома в холод раннего мартовского утра. По узким извилистым улицам бежали ратники, бородатые мужи и безусые юнцы, от их горячего дыхания в стылом воздухе поднимался белый пар. Тревожный набат будоражил чуткую рассветную тишину, подстёгивая новоторов, выбегающих из домов с оружием в руках.

На посадничьем дворе яблоку было негде упасть от собравшихся здесь воинов в кольчугах и шлемах, со щитами и копьями в руках. Увидев тысяцкого Якима Влунковича, Терех спросил у него, с какой стороны татары лезут на штурм.

— Нехристи карабкаются на южный вал, ибо стена на нём сильно разрушена после вчерашнего обстрела из камнемётов, — ответил Яким Влункович. — Живее облачайся в панцирь, друже. Чувствую, жаркая сегодня будет сеча!

Отыскав в полутёмных сенях свои доспехи и оружие, Терех стал звать кого-нибудь из челядинцев, поскольку ему одному было несподручно облачаться в тяжёлый панцирь. Поскольку челядинцы тоже вооружались, спеша присоединиться к дружине посадника, никто из них не обращал внимания на раздражённые выкрики Тереха. Ругаясь сквозь зубы, Терех принялся сам надевать на себя воинскую справу. Неожиданно подле него очутилась Беляна, уже облачённая в кольчугу и шлем с бармицей. Она помогла Тереху потуже затянуть завязки на панцире с правой стороны и сзади, так что эта стальная защитная рубашка плотно и ладно облегла его торс.

— Тебе лучше не ходить на стену, — сказал Терех, надевая шлем на голову и не глядя на стоящую рядом Беляну. — Незачем тебе жизнью рисковать, ведь ты ещё меч толком держать не научилась. Лучше оставайся при тысяцком посыльной.

— Не стану я в стороне отсиживаться, — непреклонным тоном произнесла Беляна. — Не для того мне оружие в руки дано самим посадником. К тому же я хочу поквитаться с мунгалами за свои мучения в неволе.

Увидев в глазах Беляны ту же непреклонную решимость биться с татарами, Терех не осмелился настаивать на своём. В конце концов, у Беляны было не меньше поводов люто ненавидеть мунгалов, чем у него.

— Ладно, пострелица, — обронил Терех, надевая пояс с мечом, — будь рядом со мной и вперёд не зарывайся. Где твой щит? Возьми его непременно!

* * *

Глядя с высоты угловой Симоновской башни на тёмные полчища татар, растекавшиеся по льду реки Тверцы и по заснеженным лугам, Терех уже в который раз мысленно задавался вопросом, чья злая воля собрала воедино все эти степные племена и забросила их в русские снега за многие тысячи вёрст от родных кочевий? Иссякнет ли когда-нибудь ратная сила Батыевой орды? Будет ли положен предел татарскому нашествию? Не докатится ли татарская орда до стен Новгорода?

Терех перебегал от одной бойницы к другой, следя за действиями татар, которые скопом лезли по лестницам на полуразрушенную южную стену Торжка и одновременно долбили тараном Нижние ворота. Звон оружия и крики сражающихся на южной стене не могли заглушить мощные удары тарана, от которых сотрясалась восточная стена города от Нижних ворот до Симоновской башни. Тереху не терпелось скрестить меч с татарами, поэтому он оставил тиунова сына Бажена за старшего на верхней площадке башни, а сам спустился по внутренней лестнице на ярус пониже и через дверной проём выбрался на заборол южной стены.

Татары, как муравьи, лезли в проломы и огромные дыры, пробитые камнями в бревенчатой стене. Пытались степняки вскарабкаться и на верхнюю площадку южной стены, вернее, на то, что от неё осталось, дабы по ней добраться до угловой Симоновской башни и до южного прясла стены, окружавшей детинец. Вал из наступающих татар был поистине всесокрушающим. Терех остервенело рубил мечом степняков, которые, закрываясь круглыми щитами, поднимались по лестницам друг за другом к гребню южной стены. То же самое делали прочие русские ратники, сражавшиеся бок о бок с Терехом. Напрягая все свои силы, они орудовали кто мечом, кто топором, кто копьём, поражая татар и сталкивая их вниз. Несмотря на потери, натиск татар не ослабевал ни на минуту. Чёрная масса дико завывающих врагов, скопившаяся у подножия южного вала, была похожа на людской муравейник. Свистящие татарские стрелы сыпались дождём, сражая защитников Торжка одного за другим.

Не прошло и получаса, как рядом с Терехом никого не осталось. Кого-то из его соратников скосили вражеские стрелы, кто-то пал от татарских сабель. Верхний заборол южной стены стал быстро заполняться врагами в мохнатых шапках с узким высоким верхом. Терех заскочил в Симоновскую башню и запер дверь на запор. Лишь теперь он почувствовал, что буквально взмок от пота, а его правая рука, державшая меч, одеревенела от усталости.

Не успел Терех перевести дух, как пред ним предстала Беляна.

— Нехристи выбили тараном Нижние ворота, — сказала она. — Много татар также лезет по лестницам на восточную стену. — Беляна кивнула на запертую дверь, на которую снаружи сыпались удары топора, негромко спросив: — Там всё кончено?

Терех молча кивнул, тяжело переводя дух.

Поднявшись на верхнюю площадку башни, Терех через боковую бойницу увидел, что, оказывается, ещё не все русичи пали под натиском татар на забороле южной стены. Там ещё сражался сотник Дедило Иванович, весь покрытый ранами и утыканный стрелами. Тяжёлая рогатина в руках у Дедила Ивановича обломилась, поэтому он орудовал её обломком, как дубиной. Бросаясь то в одну сторону, то в другую, Дедило Иванович мощными ударами своей обломившейся рогатины крушил врагов, сбрасывая их вниз со стены. Могучий сотник был на две головы выше любого из татар, а физически он был так силён, что от ударов его дубины степняки валились, как скошенный тростник.

— Спасать надо Дедилу Ивановича! — услышал Терех голос Бажена позади себя.

Оглянувшись, Терех увидел рядом с Баженом прочих юных ратников из своего десятка. Он даже удивился, что никто из этих купеческих сынков в сей грозный час не предпочёл отсидеться дома. Эти лентяи, бывало, в ночные караулы не приходили, а тут вдруг все прибежали во всеоружии, едва загудел сполошный колокол. Тереху вдруг стало понятно, что ему сейчас необходимо совершить доблестный поступок ради спасения Дедило Ивановича и дабы возвыситься в глазах этих юнцов, коих он сам обучал владению мечом и копьём. Даже если ради этого ему придётся умереть в бою.

— Верно молвишь, Важен, — твёрдо произнёс Терех, собрав в кулак всю свою волю. — Идём на выручку к Дедиле Ивановичу! Смелее, все за мной! Посечём нехристей!

Ринувшись вниз по дубовым ступеням лестницы, Терех слышал, как Важен и купеческие сыновья гурьбой валят за ним следом, на ходу с лязгом вынимая мечи из ножен. Вот и дверь, запертая на засов, за которой целое сонмище безжалостных врагов с кривыми саблями, занявших значительный участок южной городской стены. Татары уже рубят эту дверь топорами, норовя ворваться в угловую Симоновскую башню, чтобы через неё пройти на восточную стену Торжка. Чувство страха зашевелилось в груди Тереха, растекаясь холодными струйками по спине и плечам. Хоробрствовать Тереху совсем не хотелось, тем более ему не хотелось умирать. Тяга к самопожертвованию была до такой степени чужда Тереху, что всё его существо было объято мукой, страшной и грозной, от осознания той опасности, что ожидает его за этой дверью.

Прежде чем снять запор с двери и оказаться лицом к лицу с врагами, Терех в мыслях торопливо прочёл молитву: «Господи, пособи мне, грешному, преодолеть робость свою в схватке с нехристями. Пребудь со мной незримо в сече кровавой, Господи. Спаси и сохрани меня от стрел и сабель татарских, Отец Небесный!»

Разыгрывая из себя храбреца перед теми, кто следовал за ним, сжимая оружие в неопытных руках, Терех с диким воплем выскочил из полутёмного чрева башни на верхнюю площадку крепостной стены. Ударом щита Терех сбил с ног какого-то степняка в круглом блестящем шлеме, а затем с ходу вонзил меч в горло татарину в кожаном панцире, который замахнулся на него топором. Прикрываясь щитом, Терех не рубил, а наносил быстрые колющие удары мечом, наседая на ошеломлённых татар, которые подались назад, устрашённые его свирепым напором и яростным криком. Внезапно, споткнувшись о мёртвое тело, Терех потерял равновесие и свалился на бок. Над ним тут же взвилась кривая татарская сабля. Леденящий ужас сдавил сердце Тереху: вот он, последний миг его жизни! Однако вовремя подоспевший Важен выбил саблю из руки врага, заслонив Тереха своим щитом.

Вскочив на ноги, Терех вдруг ощутил в себе не просто сильнейший прилив ярости, а полнейшее презрение к смерти. С перекошенным от злобы лицом Терех действовал мечом как бывалый мясник, рубя и кромсая врагов, так что брызги крови летели во все стороны. Переполняемый ненавистью к татарам, Терех после каждого удачного удара мечом приговаривал с мстительным торжеством:

— Сдохни, тварь узкоглазая!.. Умри, нечисть!..

Горстка юных храбрецов, возглавляемая Терехом, спасла от неминуемой гибели сотника Дедилу Ивановича и заодно очистила от врагов верхнюю площадку южной стены. Используя специальные жерди с рогатками на конце, Терех и его воины оттолкнули от стены все вражеские лестницы, сбросив их к подножию вала.

— Победа! — радостно выкрикнул Терех, вскинув меч над головой.

Его крик подхватили Важен и прочие отроки, выказавшие немало доблести в этой скоротечной кровавой схватке.

— Ну, Терех, ты — хват! — устало промолвил Делило Иванович, присев на тела убитых татар. — Вовремя ты подоспел со своими удальцами, выручил меня от смерти неминучей.

Пересчитав своих юных воинов, Терех обнаружил, что не хватает двоих. Оказалось, что их сразили татарские стрелы.

— А Беляна где? — встревожился Терех. — Она-то жива ли?

— В башне она, — ответил Важен, кивнув через плечо. — Худо ей.

Полагая, что Беляна ранена, Терех торопливо заскочил в башню. Он обнаружил Беляну под лестницей, она стояла на коленях, одной рукой опираясь в бревенчатую стену. От сильной рвоты её перегибало пополам.

Увидев Тереха, Беляна простонала:

— Что со мной? Я заколола мечом одного мунгала, и у меня вдруг всё поплыло перед глазами, ноги подкосились, руки затряслись... Меня изводит сильная тошнота.

— Не привычна ты к убийствам людей, милая, — промолвил Терех, прислонившись плечом к лестничному пролёту. — Такое бывает с теми, кто впервые человеческую кровь пролил в сече. Не пугайся, это скоро пройдёт. Вон, у моих юнцов тоже лица белые и руки трясутся после сегодняшнего кровавого крещения. Ныне они, как и ты, переступив через свой страх, обагрили своё оружие кровью мунгалов.

Татарам хоть и удалось выбить тараном Нижние ворота Торжка, но использовать в полной мере свой успех воины Батыя не смогли. Посадник Иванко во главе трёх сотен ратников вышел из города через Речные ворота и ударил на врагов, продвигаясь вдоль восточного крепостного вала. Для татар это стало полнейшей неожиданностью. Наступая на узком пространстве между крепостным валом и берегом реки, отряд русичей во главе с посадником Иванко сминал и теснил толпы степняков, которые кучами скатывались по высокому береговому откосу на заснеженный лёд Тверцы. Очутившиеся на речном льду татары не могли вскарабкаться на крутизну берегового обрыва, им оставалось лишь пускать стрелы в русичей, стоя на ледяной поверхности реки. Под градом татарских стрел отряд Иванко дошёл вдоль восточного вала до угловой Симоновской башни, следуя по пятам за отступающими степняками. Затем ратники Иванко повернули назад и поднялись на восточную стену по лестницам, установленным здесь татарами. Оказавшись в безопасности, Иванко и его люди втянули на стену и все вражеские лестницы.

Таран, установленный татарами напротив Нижних ворот, русичи столкнули вниз с берегового обрыва. Разломанные тараном ворота защитники Торжка укрепили изнутри камнями и брёвнами.

Потерпев неудачу при первой попытке штурма, отряды татар потянулись к своим становищам. Отступая, степняки несли на плечах уцелевшие лестницы, волокли по снегу своих убитых. Татары также собирали камни, валявшиеся близ южного вала после обстрелов укреплений Торжка. Для перевозки камней татары использовали сани с запряжёнными в них лошадьми.

Русичи сбрасывали убитых татар с заборола южной стены прямо в ров, глядя на то, как их соплеменники в мохнатых шапках с высоким верхом с помощью верёвок вытаскивают трупы наверх.

Глава третья НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

— Извини, брат, что выспаться тебе не дал, — такими словами встретил Тереха посадник Иванко в своём доме. — Присаживайся, где тебе удобно.

Терех опустился на скамью, вопросительно поглядывая на крепыша-посадника.

— Дело, стало быть, такое, друг мой, — продолжил Иванко, поджигая фитиль масляного светильника от зажжённой свечи. В квадратные окна просторной горницы глядели вечерние сумерки. — После сегодняшней сечи с нехристями шибко занемог Дедило Иванович. В него же вонзились семь стрел татарских, да к тому же копьё вражье бедро ему пронзило. Много крови потерял Дедило Иванович. Лекари говорят, что в ближайшие несколько дней не встать ему с постели. А посему, друг Терех, придётся тебе возглавить сотню Дедила Ивановича.

— Мне?! — Терех даже слегка вздрогнул от неожиданности.

— А кому ещё, как не тебе, — невозмутимо промолвил Иванко. — Ты рубака хоть куда! Вон как сегодня покромсал мунгалов на южной стене, одно слово — удалец!

— Не я один, — смущённо пробормотал Терех. — Рядом со мной Беляна и Важен бились, а также прочие воины из моего десятка.

— Они тоже удальцы, спору нет, — сказал Иванко, усевшись на стул. — Токмо главенствовал над ними всё же ты, друже. Вот и Дедило Иванович слово за тебя замолвил через зятя своего. Дедило Иванович полагает, Терех, что именно ты должен стать сотником. И я с ним согласен в этом.

— Что ж, воля твоя, посадник, — с тяжёлым вздохом проронил Терех, сознавая, какая ответственность ложится на его плечи в связи с этим назначением.

Посадник Иванко подвёл Тереха к схеме городских укреплений, нарисованной киноварью на листе пергамента, указав ему участок стены, который отныне предстояло охранять его поредевшей сотне.

— Понимаю, что ратников у тебя мало, — молвил Иванко Тереху, — после сегодняшней сечи едва ли полсотни в строю наберётся, поэтому и даю тебе для обороны участок стены, куда мунгалы вряд ли сунутся.

— А ежели татары полезут именно с этой стороны, мне ведь тогда будет их не сдержать, — сказал Терех, склонившись над пергаментом, расстеленным на столе. — От Дмитровской башни до Супоневской расстояние втрое больше, чем между детинцем и Симоновской башней. Тут хоть разорвись, а с полсотней воинов врагов не остановить!

— Не суетись раньше времени, друже. — Иванко легонько хлопнул Тереха по плечу. — Коль попрут нехристи на западную стену, само собой, я пришлю к тебе подмогу. Токмо вряд ли такое случится. Южную стену татары основательно повредили камнями из катапульт, в ближайшие дни нехристи непременно попытаются доломать её окончательно, тогда дорога в Торжок для них будет открыта. Западная стена города не имеет никаких повреждений, ведь её татары пока ещё не обстреливали.

Иванко предложил Тереху самому назначить начальника над тем десятком ратников, над которыми он верховодил, пока не стал сотником. Терех без раздумий определил в десятники тиунова сына Бажена.

— Годится ли Важен в десятские? — Иванко глянул в глаза Тереху. — Ему же всего семнадцать лет. Он и выглядит-то как девица!

— Всякая внешность обманчива, посадник, — вступился Терех за тиунова сына. — Важен меня от смерти спас в сече на стене, этот младень не промах. На него в любой опасности положиться можно.

— Пусть будет по-твоему, — пожал плечами Иванко.

Едва Терех пришёл в дом бондаря Кудима, где он обрёл вместе с землячкой Варварой временный приют, как сюда же заявился Трун Савельич.

Скинув с себя шубу с подкладом из лисьего меха, сняв с головы бобровую шапку, Трун Савельич заговорил с Терехом как ни в чём не бывало:

— Забыл ты нас совсем, мил друг. В гости к нам не заходишь, шапку пред нами не ломаешь. Неужто зазнался, а? — Трун Савельич захихикал, сев на скамью рядом с Терехом и легонько ткнув его локтем в бок.

— Угадал, кум, — усмехнулся Терех. — Со мной теперь посадник и тысяцкий за руку здороваются, советам моим внимают. Я же теперь сотник.

— Так ведь мой тесть слово за тебя замолвил перед посадником, — со значением вставил Трун Савельич, — имей это в виду, дружок.

— Так ведь я жизнь спас Дедиле Ивановичу в сегодняшней сече, — в тон собеседнику промолвил Терех. — Неудивительно, что он вспомнил про меня, когда занемог.

— В общем, я пришёл сказать тебе, Терех, что мы с супругой зла на тебя не держим, — с некой торжественностью в голосе произнёс Трун Савельич. — Ты и Варвара можете хоть сейчас в наш дом вернуться, все вам рады будут.

— С чего это вдруг? — Терех в упор взглянул на Труна Савельича.

Трун Савельич часто заморгал под тяжёлым взглядом Тереха. Он встал, не зная, как подавить своё смущение, стал облачаться в шубу.

— Может, отужинаешь с нами, друже, — обратился к Труну Савельичу бондарь Кудим. — Моя жена овсяный кисель приготовила, пирогов с морковью напекла.

— Рад бы, да не могу, — пропыхтел Трун Савельич, укутав в шубу своё тщедушное тело, — поелику у меня сегодня дел много.

— Какие дела, темно уже на улице! — хмыкнул Кудим.

— Домашние дела меня и ждут, — глядя в пол, пробормотал Трун Савельич. Он комкал в руках шапку, словно хотел ещё что-то сказать, но никак не решался.

Терех, решив, что Труну Савельичу нужен его немедленный ответ, промолвил, встав со скамьи:

— Передай от меня поклон своей супруге, Трун Савельич. Сам прими от меня благодарность за всё добро, которое ты мне сделал. Но в дом ваш мы с Варварой больше не вернёмся, уж не обессудь.

— Тесть мой словом с тобой перемолвиться хочет, — выдавил из себя Трун Савельич, глядя на Тереха. — Прояви к нему уважение, навести его, недужного от ран.

— Сегодня уже поздно, завтра я к вам наведаюсь, — сказал Терех.

Трун Савельич удалился, явно недовольный ответом Тереха.

За ужином Терех ловил на себе взоры Кудима, его жены Евстолии, их детей Лепко и Купавы. И только Варвара была целиком сосредоточена на еде. Терех думал о том, что благодаря причудам судьбы-злодейки он вдруг возвысился в сотники, и теперь Кудим и его домочадцы взирают на него с почтением, как на боярского сына. Спесивый Трун Савельич возжелал опять подружиться с Терехом, прознав, что тот на хорошем счету у посадника Иванко. Будь жива Аграфена, Терех наверняка обрадовался бы такому своему возвышению, поскольку делиться с ней любым своим успехом ему было вдвойне приятно. Но злой рок навсегда разлучил Тереха с Аграфеной. Поэтому в мыслях и в груди Тереха образовалась гнетущая пустота, а все его чувства были притуплены болью этой невосполнимой утраты.

Терех поел совсем мало и первым удалился из-за стола, не желая внимать болтовне Кудима и его жены. Терех сказал, что сильно хочет спать. И это было правдой. Завалившись на свою лежанку у печи, он укрылся одеялом с головой, чтобы огонёк горящей лучины не пробивался в его затуманенное сознание сквозь смежённые веки.

Некоторое время Терех лежал на боку, с головой укрытый одеялом, пытаясь отвлечься от тяжёлых мыслей и заснуть. Его уставшее тело с благодарностью воспринимало состояние покоя. Тереху стало хорошо уже только от того, что он лежит и не двигается. Но вдруг в сонные мысли Тереха проникла тоска по Аграфене, по её белым рукам, по дивным синим очам, по алым губам... Тереху почудилось, что Аграфена склонилась над ним и нежно коснулась устами его щеки, при этом её тяжёлая коса упала ему на спину. Терех рванулся, чтобы обнять Аграфену, и... пробудился. От резкой боли у него заломило в висках.

Терех сел на постели, свесив ноги на пол и прижавшись спиной к тёплой печи. Ему хотелось разрыдаться от отчаяния и охватившего его одиночества.

В доме все спали. Из соседней комнаты доносился храп Кудима. За печью стрекотал сверчок. Лунный свет, проливаясь в небольшие окна, лежал квадратными пятнами на тёмном полу.

Стараясь не шуметь, Терех оделся потеплее и вышел на заснеженный двор. Холодный ночной воздух взбодрил Тереха, мигом забравшись к нему за ворот и в рукава его полушубка. Терех отворил ворота и направился к пепелищу, на месте которого некогда стояла избушка Аграфены Воронихи. Терех довольно быстро добрался до Коробейной улицы. Слёзы хлынули у него из глаз при виде груды обугленных брёвен и почерневшего остова печи с длинной кирпичной трубой, при бледном лунном свете от руин пожарища веяло какой-то зловещей безысходностью. «Нету больше красавицы Аграфены, — сквозь рыдания шептали губы Тереха. — Почто такое случилось? Почто именно с ней такое случилось?»

Вдруг до слуха Тереха долетел знакомый тревожный гул сполошного колокола. Обернувшись в сторону набатных раскатов, Терех увидел рыжее зарево над заснеженными крышами домов и храмов.

«Матерь Божья! — подумал Терех, срываясь с места. — Похоже, мунгалы запалили южную стену Торжка!»

* * *

Воеводы собрались на совещанье в тереме посадника. Терех прибежал туда в числе последних, поскольку" перед этим он сам проверил дозоры на западной стене города. В эту ночь в карауле на южной стене стояли ратники из сотни боярина Жердяты. Никто из них не сомкнул глаз, и всё же татарам удалось незаметно подкрасться к южному валу и забросить сосуды с негасимым огнём в тёмное чрево бревенчатой стены через пробоины, оставшиеся после обстрела из катапульт.

Военачальники скопом поднялись на боярина Жердяту, виня его в недогляде и в преступной лени. Особенно непримиримо был настроен против Жердяты тиун Гудимир.

— Такое прощать нельзя, братья! — выкрикивал Гудимир. — Как только южная стена догорит и обвалится, так сразу мунгалы ринутся на приступ! Всех нас ждёт смерть по вине Жердяты, который проморгал татарских лазутчиков. Жердяту надо гнать в шею из сотников! Его нужно в поруб заточить!

Посадник Иванко вступился за Жердяту, кое-как утихомирив собравшихся.

— Токмо грызни меж нами не хватало, воеводы! — молвил Иванко с грозным блеском в глазах. — Легко валить всю вину на сотника, хотя по сути дела виноваты в недогляде караульные. Татары хитры, что им стоит подползти по снегу к нашим стенам, укрывшись кусками белой ткани. Рано или поздно такое должно было случиться. Не одолев нас мечами и копьями, мунгалы уповают на неукротимую силу своего огненного зелья. Не спорить нужно, а действовать, братья. Покуда полыхает южная стена, нам надлежит спешно возвести двойную линию частоколов от ворот детинца до восточной стены, дабы не допустить мунгалов на городские улицы.

— Зряшное это дело! — в отчаянии махнул рукой тиун Гудимир. — Татар же тьма-тьмущая, эту лавину не сдержать никакими частоколами!

— А ты что предлагаешь? — повернулся к нему Иванко.

— Я предлагаю оставить Нижний град и запереться в детинце на горе, — ответил Гудимир. — Стены детинца мощнее стен Нижнего града, а валы выше.

— Детинец невелик по сравнению с Нижним градом, все жители Торжка и тем более беженцы укрыться там не смогут, — сказал на это Иванко. — Я не собираюсь без боя уступать нехристям Нижний град. А вы что скажете, воеводы?

Посадник оглядел всех предводителей местного воинства.

Воеводы единодушно поддержали Иванко, поскольку их дома и семьи находились в Нижнем граде. Яким Влункович даже заявил, что участок сгоревшей стены можно будет быстро восстановить, благо, брёвен и досок в городе хватает, а рабочих рук в избытке.

— Но сначала надо будет как-то остановить татар, которые во множестве устремятся в Торжок через выгоревшую часть стены, — вставил тиун Гудимир, мрачно взглянув на тысяцкого.

Терех сидел в сторонке, не влезая в споры и не требуя наказания для боярина Жердяты. Он глядел на происходящее с каким-то тупым безразличием. Всё это им уже было пережито в начале зимы при обороне Рязани от Батыевой орды. Рязанцы тоже впервые столкнулись с негасимым огнём, с помощью которого татары сожгли стены и башни Рязани, после чего учинили на улицах города кровавое побоище.

Неожиданно сидевший рядом с Терехом боярин Микун обратился к нему, попросив высказать своё мнение.

Очнувшись от своих невесёлых раздумий, Терех медленно встал и произнёс равнодушным голосом:

— Бояре, любые ваши действия есть напрасная тщета, ибо скоро вы все умрёте. И я умру вместе с вами. Рязань стояла крепко, покуда мунгалы не спалили её стены негасимым огнём. После этого Рязань пала. То же самое случится и с Торжком.

Эти слова Тереха прозвучали среди полнейшей тишины. Воеводы, остолбенев, взирали на Тереха кто с недовольством, кто с недоумением.

Наконец гнетущую тишину нарушил голос тиуна Гудимира с нотками зловещего торжества:

— Ну вот, хотя бы один среди нас говорит правдиво и по делу, исходя из своего жизненного опыта и нашей нынешней безнадёжной ситуации. Не пора ли нам исповедаться, бояре?

Посадник Иванко громко и властно отдал распоряжения тысяцкому и каждому из воевод, повелев им изготовить ратников к сече. Гудимир получил от посадника приказ спешно собрать всех плотников и начать возводить защитный частокол, дабы не допустить татар в Ситный околоток Торжка, примыкавший к южному валу.

— Совет окончен, братья! — молвил Иванко, снимая со стены свою кольчугу, шлем и оружие. — Собирайте воинов, позовите священников, пусть они укрепят их молитвой. Битва ныне предстоит тяжёлая! Коль я паду в сече, место моё займёт Яким Влункович.

Топая сапогами по дубовому полу и негромко переговариваясь, воеводы разбирали шубы и шапки, сваленные кучей на скамье. Они выходили через низкую дверь в соседнюю светлицу, посреди которой стояла большая печь, потом попадали в неотапливаемые сени, а затем по ступеням крыльца спускались на широкий двор.

Терех последовал было за всеми остальными, но Иванко задержал его, схватив за рукав полушубка.

— Ты бы поменьше каркал, пророк хренов! — сердито сказал посадник. — Коль ты с утра не с той ноги встал, так заткнись и помалкивай! У нас и без твоего нытья забот полон рот. Я тебя сотником назначил в надежде на твою стойкость. Ещё раз услышу твою болтовню про тщету и смерть, угощу вот этим. Уразумел? — Иванко поднёс к самому носу Тереха свой могучий кулачище.

— Уразумел, — кивнул Терех.

— Веди всех своих ратников на западную стену, — как ни в чём не бывало продолжил Иванко, расправляя на столе кольчугу перед тем, как одеть её на себя. — Держи ухо востро, приятель. Вполне может статься, что мунгалы, встретив наше яростное сопротивление на южном валу, попытаются с западной стороны в Торжок прорваться.

Выбежав со двора посадника, Терех добежал до Пятницкой церкви по узкому Льняному переулку и взобрался на деревянную колокольню. Ему хотелось получше рассмотреть размеры пожарища, охватившего южную стену Торжка. На верхней площадке колокольни уже толпились женщины и дети, это были беженцы из окрестных сёл, нашедшие временный приют в стенах Пятницкой церкви.

С чувством щемящего страха Терех увидел с высокой звонницы, как огромные языки рыжего пламени с гулом и треском пожирают длинное прясло южной стены между детинцем и угловой Симоновской башней. Огонь уже лизал и Симоновскую башню, полз по её бревенчатой стене, поднимаясь к полуразрушенной крыше. На стене детинца и в бойницах Симоновской башни мелькали люди в шлемах и латах, которые пытались остановить огонь, засыпая его песком и накрывая сырыми кожами.

Солнце ещё не выглянуло на востоке. Однако зарево пожара, поднявшееся над южной стеной, подняло жителей Торжка и беженцев с постелей, выгнав их на улицыгорода. Пробираясь к месту сбора своей сотни, Терех повсюду слышал обеспокоенные пересуды женщин и стариков, вышедших за ворота в наспех накинутых тулупах и душегреях. Мужчины, не тратя времени на разговоры, спешили с оружием в руках, с топорами и вёдрами, к месту пожара.

Рассредоточив всех своих людей на западной стене Торжка, Терех дважды прошёл по этой стене из конца в конец, чтобы получше запомнить, кто где стоит, а также осмотрев все башни и лестничные переходы внутри них. Западная стена Торжка оказалась не столь широка по сравнению с южной стеной, перед ней не было глубокого рва, поскольку его заменял длинный неглубокий овраг, по дну которого протекал ручей Здоровец. Местами этот овраг имел высокие обрывистые склоны, преодолеть которые было непросто. Однако кое-где склоны оврага осыпались и не представляли серьёзного препятствия, как и покрытый льдом ручей.

За оврагом расстилались заснеженные поля, там виднелись также избы деревни Ожогино, вокруг которой татары разбили свои становища. Оттуда в предрассветной тишине долетало конское ржание, рёв верблюдов и блеянье овец. Задувший с юго-запада ветер принёс с собой запах дыма от множества вражеских костров.

Наконец солнце взошло над горизонтом, озарив радостным светом заснеженные луга, леса, скованную льдом Тверцу и деревянный городок в кольце бревенчатых стен с маковками церквей и теремов, далеко видимых с высоких холмов. Под сиплые звуки рожков, под громыхание больших кожаных барабанов от войлочных татарских юрт к стенам Торжка потянулись длинные колонны конных и пеших степняков. Используя тягловую силу лошадей и невольников, татары принялись оттаскивать свои катапульты от южного вала Торжка и устанавливать их за оврагом напротив западной городской стены.

На гребне южного вала среди пепелища и раскалённых головней, оставшихся от сгоревшего участка стены, новоторы под началом тысяцкого и посадника спешно возводили частокол, вгрызаясь заступами в разогретую пожаром землю. Идущие на приступ татары выпускали тучи стрел, которые с дробным стуком сыпались на красные щиты ратников. Покуда одни из горожан трудились над возведением частокола, другие в это время прикрывали их собой от вражеских стрел. Набросав множество лестниц на крутой внешний склон южного вала, татары густым потоком карабкались по ним наверх. Плотная шеренга русских ратников, встав живой стеной на валу, встречала наступающих врагов ударами копий, мечей и топоров. Русские лучники почти в упор поражали татар стрелами. Цепляя баграми и копьями раскалённые обломки полусгоревших брёвен, новоторы швыряли их сверху на головы татар.

Среди русичей особенно заметны были двое — Жердята и Михайло Моисеевич. Оба были облачены в прочные блестящие доспехи, неуязвимые для стрел, у обоих в руках были тяжёлые смертоносные секиры, которые безжалостно кромсали врагов. Наткнувшись на упорное сопротивление и понеся ощутимые потери в первые же минуты боя, татары ослабили свой натиск. Татарские лучники начали пускать стрелы с таким расчётом, чтобы они падали сверху вниз прямо на головы русичей, занятых установкой частокола. Среди плотников и смердов появилось много раненых. Посадник Иванко повелел всем работникам уйти с линии обстрела.

— Будем стоять насмерть на валу до сумерек, — сказал он своим воеводам, — а частокол достроим уже в темноте.

Подгоняемые плётками своих нойонов, полчища степняков с новой силой ринулись на штурм. Татарам казалось, что путь в Торжок для них свободен, осталось лишь смять небольшой отряд русов, закрепившийся на валу на месте сгоревшей стены. Используя свою многочисленность, татары скопом лезли на вал, попирая ногами своих убитых и раненых. Холодный воздух сотрясался от громового боевого клича Батыевой орды. Самые храбрые из татар один за другим взбирались на вершину вала, мастерски прикрываясь щитом и умело действуя саблей. Но и эти храбрецы-батыры не могли ни на шаг продвинуться дальше, натыкаясь на стену из красных русских щитов, на острия склонённых русских копий. Обливаясь кровью и скрежеща зубами от бессильной ярости, Батыевы батыры падали с гребня вала вниз в орущее и громыхающее оружием скопище степных воинов, словно пена от разбившейся о прибрежные скалы волны.

Видя, что защитники Торжка стоят неколебимо на гребне вала, татары применили свой испытанный приём. Степняки согнали из своих становищ русских невольников и пустили их впереди себя. Ни у кого из новоторов не хватило духу поднять оружие на полураздетых, посиневших от холода пленников, которые гурьбой взбирались по лестницам на вал. Наоборот, торжковские ратники помогали несчастным невольникам, одетым в лохмотья, взойти на вершину вала, пропуская их через свои ряды. Однако это милосердие дорого обошлось защитникам Торжка.

Следом за русскими пленниками сплошным потоком наступали татары, натиск которых на этот раз оказался неудержим. Сбросив новоторов с гребня вала, толпы степняков с громким воем стали прорываться внутрь городских стен. В узких переулках и во дворах домов между восточной стеной и городской цитаделью закипели ожесточённые схватки между татарами, которые всё прибывали через участок выгоревшей стены, и русичами, сбегавшимися отовсюду к месту битвы. Бывшие русские невольники тоже вооружались кто колом, кто топором, кто вражеской саблей. Все они сражались с неистовым остервенением, разя ненавистных татар без пощады.

Терех привёл всех своих ратников в Ситный околоток, подчиняясь приказу посадника Иванко. На западной стене Терех оставил лишь шестерых дозорных, в том числе Труна Савельича, понимая, что в сече от него проку не будет никакого.

Увидев множество татар, рассыпавшихся по всему Ситному околотку, Терех подумал, что это будет его последняя битва. Терех был уверен, что выбить из города такое скопище врагов новоторам не удастся, что через несколько часов Торжок будет взят Батыем. С отчаянием обречённого Терех бросился в гущу степняков, желая дорого продать свою жизнь. Заодно Тереху хотелось поквитаться с мунгалами за смерть Аграфены. Впервые в жизни Терех рубился с врагами, не чувствуя ни малейшего страха и совершенно не трясясь за свою жизнь. Он рычал, как дикий зверь, разрубая пополам голову врага или проламывая мечом чью-то грудную клетку. Вражеское копьё рассекло ему висок, едва не выбив правый глаз, но Терех даже не почувствовал боли, объятый яростным стремлением рубить и убивать ненавистных мунгалов. Рядом падали на снег воины из его сотни, раненые и умирающие, но Терех не замечал этого, видя перед собой скуластые узкоглазые лица татар в мохнатых шапках и круглых шлемах.

Сражение разворачивалось беспорядочно и хаотично, поскольку в Ситном околотке не было ни площадей, ни широких улиц. Русичи и татары не могли применить здесь плотный боевой строй, действуя в тесноте дворов и закоулков. Татары, полагая, что город уже пал, стремились приступить к грабежу домов и храмов. Однако в каждом дворе, на каждой улице татары сталкивались с неистовым сопротивлением горожан, мужчин и женщин. Э го сопротивление росло по мере того, как в Ситный околоток сбегались жители со всего города.

Терех сначала не поверил своим глазам, увидев, что татары, истомлённые долгой кровавой сечей, бросились наутёк. С громким победным криком русичи преследовали убегающих степняков по пятам, выгнав их из города через пролом в стене. Не теряя ни минуты, новоторы соорудили на южном валу наклонный частокол, укрепив его камнями, заброшенными в город вражескими катапультами.

Вместе с прочими ратниками в этом деле участвовал и Терех, помогавший втаскивать жерди и брёвна на почерневший от пожара гребень вала. Собираясь взвалить на плечо очередную толстую жердь, Терех вдруг услышал рядом знакомый говорок. Кто-то окликнул его, назвав по имени.

Бросив жердь наземь, Терех распрямился. К нему приблизился мужчина лет сорока с измождённым обмороженным лицом, с длинной всклокоченной бородой, в заячьей шапке, надвинутой на самые брови. Его сутулые плечи были укрыты овчинным полушубком, из-под которого виднелись грязные заплатные порты, заправленные в татарские сапоги-гутулы.

— Неужто не узнаешь? — с усмешкой обратился к Тереху измождённый бородач. — Одно время мы с тобой мыкались в рабстве у татар, а под Коломной нам удалось сбежать от нехристей. До Москвы мы добирались вместе, а потом пути наши разошлись, но ненадолго. Мы снова встретились в Переяславле-Залесском, обороняли сей град от мунгалов...

— Яков?! — изумлённо выдохнул Терех. — Прости, не признал тебя сразу.

— Немудрено! — невесело хмыкнул Яков. — От меня остались кожа да кости, рожа вся в струпьях, борода, как у монаха.

— Но гы жив, а это главное! — Терех радостно обнял Якова. — Ты второй раз вырвался из лап нехристей. Не иначе Бог тебя хранит!

Закончив работу по сооружению частокола на южном валу, Терех подступил к посаднику Иванко с просьбой, чтобы тот зачислил Якова в его сотню. При этом Терех поведал посаднику, где и когда он сдружился с Яковом, что готов предоставить ему кров и стол.

Узнав от Тереха, что Яков довольно долго пробыл в плену у мунгалов и неплохо изучил их язык, Иванко пожелал самолично побеседовать с бывшим невольником.

Терех привёл Якова в терем посадника.

— Ну, какой из него воин, он же еле на ногах стоит! — проговорил Иванко, оглядев тощего Якова с головы до ног. — Его сначала откормить нужно, а уж опосля меч в руки давать. Садись, друже. — Посадник усадил Якова к столу, налил ему квасу в липовый ковш. — Отведай.

Яков поднёс ковш с квасом ко рту.

— Ну и ты присядь, нечего маячить у дверей, — бросил Иванко Тереху.

Тереху показалось, что посадник неспроста заинтересовался Яковом, что судя по всему тот ему нужен для какого-то дела. Присев на стул, Терех настороженно вслушивался в беседу между Иванко и Яковом.

Сначала Иванко поинтересовался у Якова, откуда он родом, когда и при каких обстоятельствах угодил в неволю к татарам. Яков спокойно отвечал на все вопросы посадника, попивая квас маленькими глотками.

Узнав, что Яков родом из Костромы и всю жизнь занимается торговлей, Иванко оживился.

— Бывал я в Костроме, — с широкой улыбкой заметил посадник, — ходил туда по Волге-реке вместе с новгородскими купцами. Было это три зимы тому назад. Отменных осётров я, помнится, привёз из Костромы!

Потом Иванко стал расспрашивать Якова про жизненный уклад мунгалов, про их обычаи.

Яков рассказал об этом то, что сам узнал от татар.

— Терех говорит, что ты и по-татарски разумеешь? — тут же спросил Иванко, не спуская глаз с Якова.

— Разумею, — невозмутимо ответил Яков.

— Как будет по-татарски, скажем, хлеб? — вновь спросил Иванко, задумчиво почесав свою короткую бородку.

— Нету такого слова у мунгалов, — промолвил Яков, — ибо хлебом сей кочевой народ не питается.

— Чем же питаются мунгалы? — Иванко удивлённо приподнял брови.

— Мясом эти нехристи насыщаются, — сказал Яков, кашлянув в кулак. — Ну и молоком тоже, творогом, сыром... Скота и овец у татар великое множество.

— Тогда скажи, друже, как звучит на языке мунгалов слово «мясо»?

— Магх, — ответил Яков.

— А как будет по-татарски «молоко»?

— Таракх, — тут же прозвучал ответ Якова.

— А как будет «творог»?

— Хурут, — отозвался Яков.

— Гм! — Иванко покачал головой, дивясь звучанию слов из языка степного народа, неведомо каким ветром занесённого на Русь из необъятных глубин Азии.

Более не ходя вокруг да около, Иванко поведал Якову, что во время бегства мунгалов из Торжка гридням посадника удалось пленить татарского военачальника.

— Вот я и хочу, друже, чтобы ты потолковал с этим чёртом узкоглазым, выведал у него что-либо важное про Батыеву орду, про негасимый огонь, про камнемёты... — Иванко заглянул в глаза Якову. — Смекаешь?

Яков молча кивнул.

— Вот и славно! — Иванко хлопнул в ладоши, поднявшись из-за стола. — Сейчас мы перекусим, чем бог послал, а потом устроим дознание для пленного мунгала.

Глава четвёртая БЕЛЯНА

Полуденная трапеза в доме посадника как-то незаметно превратилась в военный совет. Яства уже стояли на столе, когда пришёл Яким Влункович, дабы сообщить посаднику о повреждениях, нанесённых огнём Симоновской башне и деревянным укреплениям детинца, в которые упиралась сгоревшая дотла южная стена. Затем пожаловал боярин Михайло Моисеевич с сообщением о числе убитых и раненых среди новоторов после недавней успешной сечи с татарами. Обоих своих помощников посадник Иванко пригласил к столу, за которым уже сидели кроме него самого Терех и Яков, уплетавшие гречневую кашу с мясом.

Яким Влункович и Михайло Моисеевич уселись трапезничать, не снимая с себя кольчуг и стальных налокотников, понимая, что татары в любой момент могут опять ринуться на штурм Торжка. Оба сняли с себя лишь тёплые плащи и островерхие шлемы. Иванко и Терех тоже обедали облачёнными в тяжёлые панцири. И только Яков выглядел эдаким оборванцем в своей грязной мешковатой рубахе и рваных портах.

— Ешь досыта, друже, — сказал Иванко Якову. — Тем временем банька протопится, я уже отдал распоряжение челядинцам. Отмоешься горячей водой, пропаришься, бороду подстрижёшь и снова на человека походить станешь!

Тысяцкий между тем завёл разговор о том, что для более надёжного укрепления южного вала нужно непременно возвести позади наскоро установленного частокола деревянную стену в виде бревенчатых срубов, установленных встык друг к другу.

— Внутрь этих срубов можно насыпать мёрзлой земли, снегу и камней, дабы предотвратить новое возгорание, — молвил Яким Влункович, жуя кашу и поглядывая на посадника.

Иванко согласно покивал головой.

— Я велю через глашатая известить горожан, чтобы те, у кого имеются в запасе брёвна, свозили их к южному валу, — промолвил он, отрезая ножом ломоть хлеба от ржаного каравая. — Я и сам могу выделить на это дело дюжину сосновых стволов и столько же дубовых досок.

— Копий и стрел не хватает, — заметил Михайло Моисеевич, пригубив из кружки брусничного киселя, — шлемов и кольчуг тоже маловато. Надо бы всех кузнецов и оружейников от ратного дела отстранить, загрузить их работой. В помощники им дать старцев и отроков, не годных для боя.

— Верно молвишь, — одобрил Иванко сказанное Михайлом Моисеевичем, — оружейников надо бы поберечь. Пусть они своим делом занимаются, куют мечи, брони, наконечники для копий и стрел. Всё лишнее железо нужно в дело пустить!

— Я снова настаиваю на том, что необходимо послать гонца в Новгород, — сказал Яким Влункович, встретившись взглядом с Иванко. По досадливой гримасе посадника было видно, что у него уже был разговор с тысяцким на эту тему. — Сил у нас мало, а нехристи всё едино прорвутся в Торжок с помощью негасимого огня. Без подмоги из Новгорода нам долго не выстоять.

— Кого послать-то? У нас каждый ратник на счету! — хмуро обронил Иванко, отодвигая тарелку с недоеденной кашей. — К тому же татары плотно Торжок обложили, ни одной лазейки не оставили. Вокруг нашего града частокол стоит и конные дозоры нехристей повсюду.

— Со стороны Тверцы частокола нет, — промолвил Яким Влункович. — Однажды ночью мы этим воспользовались и прорвались к самому Батыеву стану. Вот и гонец наш может проскользнуть ночью мимо татарских караулов по льду Тверцы.

Иванко с сомнением покачал головой, взглянув на Михайла Моисеевича. Тот не замедлил высказать своё мнение:

— Коль Ярослав Всеволодович уже пришёл с полками из Поднепровья, он и так на мунгалов выступит. Но ежели ещё не добрался до Новгорода князь Ярослав, то без него новгородцев на рать не поднять. Даже десяток наших гонцов сделать это не смогут.

— И всё же я настаиваю на своём! — упрямо произнёс Яким Влункович. — Враг, осадивший Торжок, слишком силён. Сегодня нашим ратникам удалось выбить мунгалов из города и кое-как залатать пролом на южном валу, а что будет завтра? Новые проломы могут появиться на любом другом участке городской стены, татары хлынут в эти бреши, как муравьи, и просто задавят нас числом!

— Ты прав, конечно, — вздохнул Иванко, обращаясь к тысяцкому. — Имея камнемёты и негасимый огонь, татары рано или поздно сокрушат наши деревянные стены. И ледяной покров их не спасёт. Гонца за подмогой слать необходимо, но кого послать? Дело это крайне опасное.

— Да вот хотя бы Тереха, — предложил Яким Влункович. — Терех уже выказал нам свою ловкость и храбрость. Думаю, он годится для такого дела.

Услышав такое из уст тысяцкого, Терех аж поперхнулся медовой сытой. Закашлявшись, он протестующе замахал руками, давая понять всем присутствующим, что такое ему не по плечу.

Глядя на Тереха, на его растерянно-возмущённое лицо, Иванко и Михайло Моисеевич дружно рассмеялись. Не удержался от улыбки и Яким Влункович.

Неожиданно дверь распахнулась и в трапезную вбежала Беляна, облачённая в мужскую одежду, в кольчуге, шлеме, с мечом на поясе и со щитом на левой руке.

— Беда, посадник! — с порога выпалила Беляна. — Татары закидали камнями западную стену, пробив в ней несколько брешей. В один из проломов нехристи забросили сосуд с огненной смесью, так что в том месте вспыхнул сильный пожар.

Яким Влункович вполголоса выругался, бросив быстрый взгляд на посадника, как бы говоря тому: «Ну вот, сбываются мои опасения!»

Терех налил в кубок квасу и дал Беляне напиться, видя, что она тяжело дышит после стремительного бега.

Осушив кубок, Беляна бессильно опустилась на скамью, прислонив к стене тяжёлый щит.

— Это ещё не всё, — промолвила она, снимая с рук перчатки. — Камнями из катапульт убило Труна Савельича и рыжего Трифона. Их тела лежат в Супоневской башне на нижнем ярусе.

Терех внутренне вздрогнул, услышав о смерти Труна Савельича. Желая спасти своего благодетеля от неминуемой гибели в сече с татарами, Терех доверил Труну Савельичу охрану западной стены. Однако смерть настигла-таки кснятинского торговца и там.

— Вот, нехристи проклятые, и пожрать спокойно не дадут! — сердито обронил Иванко.

Отправив Якима Влунковича тушить пожар на западной стене и собирать ратников для отражения возможного натиска татар со стороны оврага, Иванко велел своим гридням привести из подвала пленного татарского военачальника.

— Сейчас мы выведаем у этого нехристя всё о расположении татарских становищ и о размещении ночных дозоров, — сказал Иванко, поставив два стула посреди трапезной.

На один из этих стульев посадник сел сам, на другой уселся Яков, успевший переодеться в чистую льняную рубаху и белые полотняные порты.

Михайло Моисеевич сел на скамью у окна. Терех и Беляна сидели за столом за спиной у Иванко и Якова. Сняв с себя шлем и плащ, Беляна с жадностью набросилась на еду, поскольку была голодной с самого утра. Терех же в мрачной задумчивости грыз тонкую куриную косточку. Его снедало опасение, что в конце концов именно он окажется тем гонцом, на которого посадник и тысяцкий возложат невыполнимую задачу ночной порой ужом пробраться между татарскими дозорами и как можно скорее достичь Новгорода.

Двое плечистых дружинников в кольчугах и шлемах приволокли в трапезную низкорослого татарина со связанными за спиной руками. Пленник был ранен в левое бедро, поэтому заметно хромал и морщился от боли. Его рана была замотана тонкими льняными лоскутами прямо поверх штанов. Повинуясь жесту посадника, гридни усадили пленника на табурет и отошли к дверям.

Иванко с нескрываемой неприязнью разглядывал связанного степняка, облачённого в длинный стёганый халат с разрезами вдоль бедра, с поясом и застёжкой на правом плече. На ногах у пленника были замшевые короткие сапоги без каблуков с загнутыми носками. Шлем и доспехи были сняты с татарина слугами посадника, их же заботливые руки наложили повязку на его рану.

Лицо пленника было тёмное от загара, с низким скошенным лбом, широким приплюснутым носом, с глазами-щёлочками, над которыми нависали густые чёрные брови. Волосы пленного степняка были черны как вороново крыло. С висков у него свешивались две тонкие длинные косы, вся остальная грива была стянута на затылке бечёвкой, образуя густой хвост. Пленник был уже немолод, на лбу, на щеках и в уголках глаз у него залегли глубокие морщины. В редких усах и еле заметной бородке были видны седые волоски. Внешний вид этого степняка говорил о том, что он всю жизнь провёл в походах, багровые рубцы от затянувшихся ран виднелись у него на жилистой шее, на угловатых скулах, на носу и над верхней губой.

Узкие тёмные глаза пленника взирали на находившихся в трапезной русичей с настороженным любопытством и без малейшей робости. Было видно, что этот степняк привык повелевать и не страдает недостатком мужества.

— Спроси у этого нехристя, как его зовут и сколько воинов было под его началом, — глянув на Якова, проговорил Иванко. При этом он брезгливо поморщился, поскольку от пленника сильно пахло лошадиным потом, дымом костров и грязными овчинами.

Яков обратился к пленнику по-татарски, старательно выговаривая слова.

Выслушав Якова, связанный степняк тряхнул своими косами и, засмеявшись, что-то гортанно промолвил.

Поскольку Яков, сдерживая в себе закипающий гнев, опять заговорил с пленником, не переведя на русский его уже прозвучавшие слова, Иванко пожелал узнать, что же тот ответил ему.

— Что развеселило этого ублюдка узкоглазого? — допытывался посадник.

— Он сказал, что ничего нам не скажет, — кивнув на пленника, проговорил Яков. — А развеселило его то, что я знаю язык мунгалов. По его словам, русичи отныне являются рабами татар, а рабам полагается знать язык своих господ.

— Ах ты, тварь вонючая! — процедил сквозь зубы Иванко. — Скажи ему, Яков, что ежели он не станет отвечать на мои вопросы, то мои гридни посадят его голым задом на заострённый кол.

Яков стал переводить сказанное посадником на монгольское наречие, намеренно повысив голос, дабы пленник всё хорошо расслышал.

В этот момент Беляна, резавшая сало, вдруг привстала за столом с ножом в руке. Её глаза, устремлённые на пленника, потемнели от ненависти. Опрокинув стул, Беляна стремительно выскочила из-за стола и, подбежав к связанному степняку, схватила его левой рукой за волосы, а правую руку, в которой был нож, занеся для удара.

— Узнаёшь меня, ублюдок? Узнаёшь?! — с неистовой яростью закричала Беляна, нависая над пленником, который покраснел от натуги, силясь разорвать верёвку на своих руках. В его раскосых глазах появилось выражение животного страха. — Господь услыхал-таки мои молитвы! Ты угодил в мои руки, кривоногий мерзавец! Получай же, вонючий пёс, заслуженную расплату за все свои зверства!.. Получай!.. Получай!..

Продолжая держать пленника за волосы и оттягивая его голову назад, Беляна несколькими ударами ножа выколола ему глаза, проколола щёки, вспорола горло. Силясь вырваться, степняк попытался вскочить на ноги, но, потеряв равновесие, свалился на пол. С хрипеньем корчась и обливаясь кровью, которая хлестала из рассечённых шейных артерий, пленник пытался что-то выкрикивать, но кровавая пена забивала ему рот, и, кроме булькающих звуков, ничего нельзя было разобрать.

Беляна продолжала вонзать нож в беззащитное тело пленника, распростёртое на полу в луже крови, покуда в нём не погасла последняя искра жизни. Лишь после этого Беляна распрямилась, обведя долгим взглядом всех присутствующих в трапезной, остолбеневших от такого проявления ярости с её стороны. Грудь Беляны высоко вздымалась, вся она с головы до ног была забрызгана кровью. В крови по самую рукоятку был и нож в её правой руке.

— М-да! — произнёс Иванко, прервав долгую гнетущую паузу. — Вот и допросили пленника! — Посадник с укором взглянул на Беляну: — Какой бес в тебя вселился, голубушка? Ты словно с цепи сорвалась!

— Это сотник Аракча, я узнала его, — тяжело дыша, промолвила Беляна. Она сердито пнула сапогом мёртвого степняка. — Это он отрезал мне нос. Это от его рук приняли мучительную смерть многие русские невольники. Слава богу, ублюдок не ушёл от возмездия!

— Выкиньте отсюда эту падаль! — Иванко указал своим гридням на бездыханного пленника. — Да кликните сюда служанок, пусть они наведут порядок в трапезной.

Дружинники схватили мертвеца за ноги и уволокли во двор.

— А ты, голубушка, ступай в баню, смой с себя кровь, — с этими словами Иванко осторожно взял окровавленный нож из руки Беляны. — Потом можешь продолжить трапезу, я велю челяди не убирать яства со стола.

Беляна попросила Тереха, чтобы он помог ей снять кольчугу. Вспышка дикой ярости сменилась в Беляне состоянием расслабленного бессилия, её руки тряслись, а движения её стали неуверенными и замедленными.

— Побывала девица в неволе у мунгалов, до сих пор по ночам с криком просыпается, — с тяжёлым вздохом проговорил Иванко, обращаясь к Якову. Посадник кивнул на дверь, за которой скрылась Беляна, ушедшая в баню. — Чудо дважды случилось в судьбе Беляны. Сначала ей повезло, что наши ратники вызволили её из неволи во время ночной вылазки. Теперь вот случай дал ей возможность сполна расквитаться с мучителем, который лишил её носа и творил жестокости у неё на глазах.

— Теперь я припоминаю, где прежде видел эту девушку, — задумчиво промолвил Яков. — Я видел её в княжеском тереме в Переяславле-Залесском. Она была в услужении у княгини Анны Глебовны. Помнится, Терех в ту пору встречался с Беляной украдкой. Он-то состоял гриднем в дружине у Ярополка Владимировича, сына Анны Глебовны.

— Вот оно что! — Иванко хитро подмигнул Тереху. — А я-то думаю, чего это Беляна к нему тянется? У них, выходит, давняя любовь-морковь!

— Ты, брат, уж не бросай Беляну, — сказал Яков Тереху. — Имей сострадание к её нелёгкой судьбе, ведь Беляна через такие муки и унижения прошла. Ты для неё надежда и опора! Не обращай внимания на то, что у Беляны нету носа, у всех ваших детей нос непременно будет.

— Нос — далеко не самое главное в женской внешности, — вставил Иванко. — Коль у женщины нет ладной фигуры, красивых глаз и роскошных волос, то и самый распрекрасный нос привлекательности ей не прибавит. У Беляны, слава богу, с фигурой, с глазами и волосами всё в порядке! Так что, друг Терех, тебе несказанно повезло!

— Предлагаю выпить за это хмельного мёда, — заявил Яков, потянувшись к кувшину с хмельным питьём. — Пусть у Тереха и Беляны сложится крепкая семья, родятся дети. Пусть они заживут счастливо здесь, в Торжке, или в Рязани, или ещё где-нибудь на Руси. Беда придёт и уйдёт, а любовь и жизнь пребудут на земле вечно.

Подняв чаши с хмельным мёдом, Иванко, Яков и Терех столкнули их чеканными краями над столом и осушили до дна.

Глава пятая СОН И ЯВЬ

Перед тем как сбросить трупы убитых татар с городской стены в ров, посадник Иванко созвал всех жителей Торжка, всех укрывшихся здесь беженцев, чтобы люди своими глазами увидели сражённых в сече врагов и впредь не испытывали страха перед мунгалами. Полсотни порубленных татар были сложены рядком на истоптанном окровавленном снегу у внутреннего склона южного вала. Взглянуть на убитых степняков пришли в основном старики, женщины и дети — те, что постарше. Мужчины и отроки в это самое время были заняты тушением пожара на западной городской стене, а также доставкой брёвен к южному валу для сооружения на его гребне прочной срубной стены. Брёвна волокли по улицам на конной тяге, лошадей для этого дела дали местные бояре.

Посадник Иванко прохаживался взад-вперёд вдоль уложенных в ряд мертвецов, громко обращаясь к народу:

— Глядите, люди добрые! Глядите на этих нехристей, которые пожелали надеть на нас ярмо рабства, ворвавшись в Торжок с оружием в руках. Вот они, эти страшные мунгалы, так много о себе возомнившие, лежат бездыханные, сражённые мечами ваших отцов, сыновей и братьев. Татар очень много подвалило к Торжку, но все они смертны и вполне одолимы. Даже горстке русичей по силам обратить в бегство множество мунгалов, ибо с нами Бог и сила крестная!

В толпе горожан, пришедших взглянуть на убитых врагов, оказались и две неразлучные подружки — Офка и Гордёна. Внешний вид мёртвых степняков, их чёрные длинные косы, плосконосые лица с раскосыми глазами, необычная длиннополая одежда произвели на подруг отталкивающее впечатление. Офка брезгливо кривила свои тонкие губы и морщила нос, разглядывая желтовато-смуглые скуластые лица мунгалов, на которых застыла печать предсмертной муки. У некоторых трупов были отрублены либо рука, либо голова, эти отсечённые части тел лежали тут же — каждая на своём месте.

— Фу! Какие мерзкие уроды эти мунгалы! — невольно вырвалось у Офки. Она схватила Гордёну за руку, указав ей пальцем на мёртвого степняка с выбитым правым глазом и ощеренными кривыми зубами. — Особенно вот этот нехристь! Бр-р! — Чувствительную Офку передёрнуло от нахлынувшей на неё гадливой неприязни. — Эдакое страшилище приснится ночью, так можно проснуться в холодном поту!

— Взгляни-ка, — Гордёна потянула Офку за рукав её беличьей шубейки, — этому мунгалу на вид лёг пятнадцать, не больше, а вот этот уже совсем старик. Гляди, у него и зубов-то почти не осталось, бородёнка вся седая, сам весь как гриб высушенный. А туда же полез в сечу наравне с молодыми! У, старый хрыч!

Офка кинула мимолётный взгляд на окровавленное тело юного степняка и на мёртвого старика-монгола. Ей вдруг стало нехорошо.

— Идём отсюда! — Офка потянула Гордёну прочь от пропахших кровью трупов. — Идём скорее, а то меня сейчас вырвет!

Выбравшись из толпы, подружки направились к Берестяной улице, ведущей от южного вала в Спасский околоток. Офка шагала, глядя себе под ноги и стараясь не ступать в кровавые пятна, алевшие тут и там на рыхлом снегу. Гордёна шла рядом с Офкой, то и дело оглядываясь назад. Она любовалась посадником Иванко, его статной фигурой в блестящем панцире и красном плаще, его мужественным лицом с синими глазами и густыми бровями, над которыми нависал металлический обод островерхого шлема.

— Нечего таращиться на Иванко, глупая, — сказала Офка, дёрнув Гордёну за руку. — Посадник уже женат и детей имеет. Да и староват Иванко для тебя.

— Ничуть Иванко не староват для меня, — возразила Гордёна. — Не забывай, милая, я старше тебя на один год.

— Старше, но вряд ли мудрее, — усмехнулась Офка.

Она хотела вымолвить что-то ещё, но в этот миг подруг догнал запыхавшийся Терех, также облачённый в шлем и панцирь, в длинном плаще на плечах.

Произнеся приветствие, Терех заговорил с Офкой. При этом он старался не смотреть ей в глаза. Терех попросил Офку отойти с ним в сторонку, мол, ему необходимо поведать ей нечто важное и печальное.

— Что-то стряслось с Баженом? — испугалась Офка. — Он ранен?

— Бажен жив-здоров, — успокоил Офку Терех, перейдя с ней на другую сторону улицы. Терех глубоко вздохнул, собираясь с духом, затем произнёс: — Отец твой погиб сегодня на крепостной стене, его убило камнем, выпущенным из татарской катапульты. Я уже перевёз его тело к месту погребения возле Скорбященской часовни. Матушка твоя беременна, думаю, ей об этом лучше не говорить до поры до времени. Сестрице твоей Натке тоже лучше покуда не знать об этом. — Терех вновь тяжело вздохнул. — Прими моё сочувствие, Офка.

— Могу я взглянуть на тело отца? — каменным голосом спросила Офка. Её лицо покрылось мертвенной бледностью. Она пошатнулась и оперлась рукой о высокий тын, за которым возвышались двухъярусные боярские хоромы.

— Конечно, можешь, — ответил Терех. — Идём, я провожу тебя.

О своём горе Офка сразу же рассказала Гордёне, взяв с неё слово держать это в тайне.

— Матушке моей рожать скоро, нельзя её сейчас расстраивать, — пояснила Офка подруге.

Гордёна отправилась вместе с Офкой и Терехом к Скорбященской часовне, желая поддержать лучшую подругу в столь тяжком горе.

Скорбященская часовня находилась в Полотняном околотке Торжка, где проживали в основном ткачи и сукновальщики. Возле этой часовни было расположено небольшое кладбище, где уже давно никого не хоронили, так как расширяться этому скорбному погосту было некуда. С одной стороны возвышалась бревенчатая стена подворья женского монастыря, с других сторон теснились дворы и огороды горожан. Поскольку убитых и умерших от ран среди защитников Торжка с каждым днём осады становилось всё больше, по этой причине посадник Иванко распорядился свозить тела погибших ратников на все городские кладбища, в том числе и на заброшенный погост близ Скорбященской часовни.

Монахи и монахини, погребавшие убитых русичей, сначала жгли костры, чтобы отогреть мёрзлую землю и сделать грунт податливым для кирок и заступов. Прах знатных людей погребали отдельно от покойников из незнатного сословия. Для тех, кто вносил плату за погребение погибшего родственника, священники творили над могилой заупокойную литургию. Монахи также изготовляли гробы на заказ. Однако свободных рук для сколачивания гробов остро не хватало, поэтому большинство павших ратников погребали завёрнутыми в грубый холст.

Остывшее тело Труна Савельича было опущено в наскоро вырытую могилу также запелёнатым в холстяную ткань. Сотворив над прахом купца заупокойную молитву, два пожилых бородатых монаха и две молодые монахини в длинных чёрных мантиях привычными расторопными движениями стали засыпать могильную яму комьями стылой земли и глины.

С белым скорбным лицом Офка смотрела, как жёлто-коричневая земля, падая с лопат, постепенно укрывает труп её родителя, похожий на огромный кокон в плотной оболочке из неотбелённого холста. Офка не плакала, выказав свою душевную стойкость. Гордёна стояла рядом с подругой, обняв её за плечи. Терех стоял позади девушек, то и дело поднимая голову и оглядываясь на густые клубы дыма, расползавшиеся над городскими крышами и голыми верхушками лип со стороны объятой сильным пожаром западной стены Торжка.

Рядом с уже выкопанными могилами несколько монахов в длинных рясах и меховых безрукавках вгрызались заступами в мёрзлую землю, выдалбливая две новые могильные ямы. Чуть в стороне ещё трое священников разгребали сугроб деревянными лопатами, подготавливая место для новых захоронений. Расширяя погост, монахи разобрали изгородь и вторглись в пределы чьего-то огорода.

* * *

С похорон Труна Савельича Терех устремился бегом к полыхающей западной стене. Здесь уже собралось несколько сотен ратников, пытавшихся всеми средствами остановить распространение огня, не дать огненной стихии перекинуться на городские строения. Среди воинов тут и там мелькал блестящий ребристый шлем Якима Влунковича, который руководил тушением пожара.

Терех вместе со всеми вёдрами подносил песок, оттаскивал багром от домов и частоколов горящие брёвна, скатившиеся по крутому склону вала с разваливающейся в пламени крепостной стены. Ледяная корка, защищавшая городскую стену с внешней стороны, с громким треском лопалась под воздействием сильнейшего жара и большими кусками осыпалась в овраг. Гул пламени, пожирающего брёвна и тесовую кровлю, оглушительный треск ледяных глыб, крики людей, бегающих с баграми и вёдрами вдоль огненной стены — всё это наполнило Тереха глубоким отчаянием. Ему было очевидно бессилие новоторов перед огненным зельем мунгалов.

«Видать, Господь окончательно от нас отвернулся!» — подумал Терех, в сердцах швырнув себе под ноги длинный багор с железным остриём и крюком на конце.

Терех устало побрёл по какому-то переулку, снегом стирая с разгорячённого лица копоть и сажу. Неожиданно перед Терехом возник Яков, на котором была новая добротная одежда, яловые сапоги и шапка с меховой опушкой. Борода Якова была коротко подстрижена, а его впалые щёки полыхали горячим румянцем, оставленным банной парилкой. Яков мчался бегом, поэтому едва не сбил Тереха с ног.

— Куда несёшься как угорелый? — недовольно воскликнул Терех.

— Пожар тушить, куда же ещё, — ответил Яков, тяжело переводя дух. — Не могу я без дела сидеть, когда другие трудятся, не покладая рук.

— Угомонись и не спеши, друже. — Терех сплюнул на снег горький привкус пепла, развеявшегося в воздухе. — Вся западная стена от Дмитровской башни до Супоневской полыхает так, что не подступиться. Дрянь дело, приятель. Как догорит западная стена, нехристи сразу на штурм пойдут, тогда всем нам конец. Брешь, которая образуется после пожара в западной стене, втрое длиннее пролома на южном валу. Через эту брешь татары повалят в Торжок в таком множестве, что нам их будет никак не сдержать.

Терех внимательно посмотрел на Якова, на лице у которого не было ни малейшего уныния или огорчения после всего услышанного. Казалось, Яков пропустил мимо ушей всё сказанное Терехом, увлечённый какой-то мыслью, не позволяющей ему унывать.

— Ты чего такой бодрый? — насторожился Терех. — Во хмелю, что ли?

— Я ведь боярышню Славомиру здесь встретил, — не скрывая своей радости, ответил Яков. — Оказывается, Славомира тоже из татарской неволи недавно вырвалась. Посадник Иванко приютил её в своём тереме, как и Беляну.

— Ну и что с того? — проворчал Терех. — Какое тебе дело до Славомиры? Она тебе, чай, не родня.

— Не родня, это верно, — сказал Яков. — Однако я поручился перед одним человеком, что уберегу Славомиру от гибели и татарской неволи, что выведу её в безопасное место. Славомира и я находились в отряде воеводы Миловата, скрытно ушедшего ночью по льду Клязьмы из осаждённого татарами владимирского детинца. Добравшись до Переяславля-Залесского, я полагал, что избавил Славомиру и её маленького сына от татарской опасности. Но Батыева орда вскоре взяла приступом и Переяславль. Славомира угодила-таки в неволю к мунгалам. — У Якова вырвался досадливый жест. — Я и сам-то оказался в плену у нехристей. Однако Господь услыхал мои молитвы и помог мне вырваться на волю да ещё и вновь свёл меня со Славомирой, которая тоже сбежала от нехристей. Это просто диво дивное, не иначе! — Яков коротко рассмеялся, хлопнув Тереха по плечу. — Что скажешь на это, приятель?

— А где же сыночек Славомиры? — поинтересовался Терех. — Ты же сказал, что Славомира ушла из Владимира с маленьким сыном на руках.

— Славомира поведала мне, что она успела спрятать своего сына в потайное подземелье, когда ей стало ясно, что татары вот-вот ворвутся в Переяславль-Залесский, — тем же радостным голосом проговорил Яков. — В том тайнике многие переяславские женщины укрыли своих детей. Славомира хочет вернуться за сыном в Переяславль после того, как схлынет Батыево нашествие.

— Я думаю, Славомире уже не видать своего сына, да и ей самой не спастись от свирепых мунгалов, которые совсем скоро ворвутся в Торжок, — мрачно промолвил Терех, глянув исподлобья на Якова. Он сделал небрежный кивок головой в ту сторону, откуда доносился треск пожарища, а в небо валил густой дым. — Слышишь, как гудит пламя, это догорает городская стена, и вместе с ней сгорают надежды новоторов на лучший исход в этой борьбе с Батыевой ордой.

— Не может быть, чтобы татары ворвались в Торжок! — воскликнул Яков с непреклонными нотками в голосе. — Пусть сгорит стена, но останутся земляные валы, оборону можно держать и на них. В конце концов, из всякого затруднения можно найти выход! Рано отчаиваться, Терех!

— Ну, конечно, неразрешимых затруднений не бывает! — нервно рассмеялся Терех. — Выход есть и в нашем случае, друже. Вернее, их два. Во-первых, можно сложить голову в неравной сече с татарами. Во-вторых, можно смастерить крылья и упорхнуть отсюда, подобно легендарному Икару. Выбирай, что хочешь, приятель.

Не прибавив больше ни слова, Терех зашагал прочь по переулку, пошатываясь от усталости и придерживая рукой висящий на поясе меч. Яков посмотрел ему вслед, затем рванулся туда, где бушевало пожарище, источая клубы едкого дыма.

* * *

Придя домой, Офка сказала матери, будто она встречалась с отцом, который занят тушением пожара и потому не может домой наведаться.

— Он же весь день ходит голодный, — забеспокоилась о супруге Евдокия Дедиловна. — Надо бы отнести ему что-нибудь поесть.

Сложив в небольшой глиняный горшочек свежеиспечённые пирожки с мясом и капустой, сушёного леща, ломоть от пшеничного каравая и кусочки тонко порезанного свиного сала, Евдокия Дедиловна отправила Офку с этими яствами к отцу.

— Где бы ни находился твой тятя, в дозоре или на пожаре, проследи, чтобы он всё съел, после чего принеси пустой горшок обратно, — строго наказала старшей дочери Евдокия Дедиловна.

Офка взяла горшочек с едой и отправилась к уцелевшему участку западной стены, где возвышалась каменная Дмитровская башня. Офка знала, что на этой башне стоит в дозоре её ненаглядный Важен. Офка виделась с Баженом каждый день. Она то прибегала к вечернему построению его сотни, то поднималась на городскую стену, если Важен стоял в карауле. Бывало, что Офка приводила Бажена к себе домой, кормила его обедом, давала ему возможность вздремнуть часок-другой. Все домашние называли Бажена и Офку женихом и невестой, видя, что эти двое души друг в друге не чают.

...Стоя возле узкой бойницы, Офка глядела с высоты семисаженной Дмитровской башни на дымящееся чёрное пепелище, оставшееся на гребне вала от сгоревшей дотла западной стены Торжка. Это пепелище протянулось от каменной Дмитровской башни до маячившей в отдалении Супоневской башни, два нижних яруса которой тоже были сложены из камня. Жар пожара растопил снег на склонах вала. Мутные талые потоки стекли в овраг, обнажив жёлтую пожухлую траву.

— Что теперь будет? — спросила Офка, продолжая смотреть в узкий проём бойницы на обгорелые руины городской стены. Её вопрос был обращён к Бажену, который, сидя на скамье, уплетал пирожки.

Прекрасно понимая, что имеет в виду Офка, Важен помолчал, дожёвывая пирожок с мясом, потом бодро ответил:

— Сгоревшую стену, конечно, уже не восстановить. Ну, да это не беда! Оборону можно держать и на валу, ведь он почти пять саженей высотой, а перед ним овраг пролегает. Завтра с утра смерды и плотники укрепят западный вал частоколом, так что татарам подступиться будет непросто.

— А если всё же татары ворвутся в Торжок, что тогда? — Офка повернулась к Бажену. — Где искать спасения мне, моей сестре и матери?

— Вот ваше спасение, лада моя. — Важен кивком головы указал Офке на свой меч, прислонённый к стене. — Иного спасения от мунгалов нет!

Офка перешла к другой бойнице, устремив свой взор за овраг на заснеженные луга и редкие берёзовые рощи. В сгущающихся сумерках на белой снежной равнине явственно виднелся длинный частокол, установленный татарами на расстоянииполёта стрелы от валов Торжка, за которым чернели остовы больших камнемётных машин. Ещё дальше, за приземистыми избами деревни Ожогино, на заснеженных полях темнели татарские юрты и повозки, среди которых мерцали рыжими точками горящие костры. Целое море огней разлилось в ночи вокруг Торжка!

Вернувшись домой, Офка сразу легла спать. Она условилась с Баженом, что тот рано поутру придёт к ней в гости. Офка собиралась встать пораньше, чтобы приготовить Бажену поесть и протопить для него баню.

Ночью Офку донимали кошмарные сновидения. Ей снилось, будто она отправилась навестить свою подругу Гордёну и по пути наткнулась на толпу горожан, которые собрались на Спасской улице, чтобы поглазеть на убитых степняков, разложенных рядком на истоптанном снегу. В этой толпе Офка увидела и Гордёну, которая почему-то пришла сюда босая, в одной исподней сорочице, с распущенными волосами. Изумлённая Офка метнулась к Гордёне, желая спросить, почему та вышла из дому в таком виде. Гордёна стояла спиной к Офке. Услышав голос подружки, Гордёна обернулась к ней. Офка, уже протянувшая руку к Гордёне, замерла в ужасе, увидев, что лицо той залито свежей кровью.

В следующий миг Офку охватил ещё больший страх. У неё на глазах мёртвые мунгалы вдруг вскочили на ноги и с дикими воплями набросились на толпу горожан. У мунгалов не было оружия, поэтому они, как волки, вцеплялись зубами в тех, кого настигали и сбивали с ног. Женщины и дети с визгом и криками стали разбегаться в разные стороны. В этой неразберихе Офка потеряла Гордёну из виду. Какой-то кривоногий желтолицый мунгал с оскаленными кривыми зубами погнался за Офкой, которая, убегая от него, то и дело падала, спотыкаясь об окровавленные тела женщин и детей. Офка сворачивала в узкие переулки, заскакивала в чужие дворы, ища спасения. Однако страшные мунгалы были повсюду, некоторые из них гонялись за русичами, не имея ни рук, ни головы. Вопли степняков сливались в какой-то звериный рык.

Офка с криком пробудилась и, сидя на постели, старалась прийти в себя. Она была вся в поту, сердце бешено колотилось у неё в груди.

Из соседней светлицы прибежала Наталья в тонкой исподней рубашке, вся окутанная длинными распущенными волосами, как русалка.

— На соседней улице что-то горит, из моего окна хорошо видно, — торопливо выпалила Наталья. — Очень сильно полыхает!

Соскочив с кровати, Офка последовала за младшей сестрой в её комнату. Там горел на столе небольшой масляный светильник. Наталья боялась спать в полной темноте.

Глянув в окно, Офка увидела невдалеке над заснеженными крышами теремов, облитыми голубоватым лунным сиянием, яркое зарево пожара.

— Матерь Божья! — встревожилась Офка. — Это же в Суконном переулке чей-то дом вспыхнул. Вот беда-то!

Офка метнулась обратно в свою спаленку и стала торопливо одеваться, хватая со скамьи одну одёжку за другой. Неожиданно Офку озарил красноватый свет масляной лампы, это пришла Евдокия Дедиловна, услышав топот босых ног в покоях дочерей.

— Куда ты, на ночь глядя? — сонным голосом обратилась купчиха к старшей дочери.

— Пожар случился в Суконном переулке, — ответила Офка, спешно заплетая волосы в косу. — Пойду гляну, чей дом горит.

Евдокия Дедиловна заохала, но удерживать Офку не стала, зная, что в Суконном переулке живёт её лучшая подруга.

— Можно, я приведу Гордёну к нам, коль выяснится, что это их дом горит. — Офка взглянула на мать, перебросив на спину свою длинную косу. — Чай, Гордёна нас не стеснит.

— Конечно, приводи, — кивнула Евдокия Дедиловна, — можешь и брата её привести. Токмо само-то в огонь не лезь!

Выйдя из ворот на улицу, Офка едва не угодила под ноги ратников в кольчугах и шлемах, со щитами и копьями в руках. Воины гурьбой бежали по Спасской улице в сторону Суконного переулка. Офка прижалась спиной к воротам, пропуская этот лязгающий доспехами поток людей. И тут до слуха Офки долетел раскатистый гул сполошного колокола.

Офка кинулась бежать вслед за ратниками, объятая тревогой за Гордёну. Длинное платье и полы её беличьей душегреи не позволяли Офке мчаться резво, к тому же её сафьяновые сапожки скользили на рыхлом истоптанном снегу. Добежав до Суконного переулка, Офка увидела жуткую картину. Пожар охватил два дома и дворовые постройки, один из этих домов принадлежал родителям Гордёны. Разносимое ветром пламя уже перекинулось на кровли соседних теремов. По переулку метались испуганные женщины и дети, кое-как одетые, с растрёпанными волосами. Тут же возле горящих домов шла яростная сеча русичей с татарами, гортанные выкрики которых сливались со звоном сталкивающихся клинков.

Внезапно остолбеневшая Офка увидела Гордёну, отчаянно вырывавшуюся из рук кривоногого татарина в мохнатой шапке с высоким верхом. Из одежды на Гордёне была лишь белая исподняя сорочица, её волосы были распущены. Повалив Гордёну наземь, степняк в мохнатой шапке достал из-за пазухи верёвку^, собираясь связать ей руки. Кровь бросилась в лицо Офке. Не раздумывая ни секунды, она рванулась на выручку к подруге. Подлетев к татарину, Офка с силой толкнула его в грудь обеими руками. Татарин пошатнулся, но всё же устоял на ногах. Офка же, поскользнувшись, шмякнулась на спину рядом с полураздетой рыдающей Гордёной.

Увидев Офку, степняк оскалил в улыбке широкие редкие зубы и что-то обронил на своём непонятном наречии. Нагнувшись, он крепко схватил Офку за кисть левой руки. В следующий миг в воздухе что-то сверкнуло, словно молния. Татарин, вновь открыв рот, так и не успел ничего произнести, поскольку его голова вдруг упала на снег. Безголовое тело в длинном тёмном халате с саблей на поясе рухнуло прямо на Гордёну, окатив её струёй крови, бьющей из рассечённой шейной артерии. Закричав от ужаса, Гордёна через мгновение лишилась чувств.

Перед Офкой предстал Важен в полном воинском снаряжении со щитом, утыканном стрелами, и с мечом, окрашенным кровью по самую рукоятку. Одним пинком Важен сбросил безголовый труп татарина с обомлевшей Гордёны, затем живо привёл её в чувство.

— А ну-ка, милые, дуйте во всю прыть отсель! — воскликнул Важен, подняв на ноги обеих подруг. — Бегите отсель без оглядки! Ну, живее!

Ошеломлённая всем происходящим, Офка схватила Гордёну за руку и потащила её за собой. Забрызганную кровью Гордёну мутило так сильно, что, пройдя лишь несколько шагов, она упала на колени и исторгла из себя обильную рвоту. У Офки у самой ноги подгибались от сильнейшего страха, а руки ходили ходуном.

Беспокоясь за Бажена, Офка обернулась назад и увидела, что татар в Суконном переулке заметно прибавилось. На фоне пожарища тёмные силуэты степняков в длиннополых халатах, в высоких шапках с меховой опушкой, с колчанами за спиной, с кривыми саблями в руках показались Офке злобными призраками, выскочившими из преисподней. Лязг и грохот оружия, стоны и вопли раненых, боевой клич татар и свирепые возгласы русичей — всё это сливалось в леденящий кровь шум. Офка так и не смогла разглядеть Бажена в скопище сражающихся бойцов.

Подхватив Гордёну под руку, Офка поспешила к своему дому.

Из последних сил втащив рыдающую Гордёну в свой двор, Офка заперла ворота на засов. К ней подскочили челядинцы её деда, спрашивая, что случилось?

— Татары в городе! — выдохнула Офка.

Гордёна опять потеряла сознание. Челядинцы подхватили её на руки и внесли в терем.

Вид бесчувственной Гордёны, лежащей на широкой скамье в одной ночной рубашке, с залитым кровью лицом, привёл Евдокию Дедиловну в состояние смятения и страха.

— Неужели она умирает? — чуть не плача, простонала Евдокия Дедиловна. — Кто её так изранил?

Офка скинула с себя шубейку, шапку и платок. Затем она выпроводила мать в верхние покои терема и принялась хлопотать над Гордёной, смывая с неё тряпкой, смоченной в воде, чужую кровь и следы рвоты.

Когда Гордёна очнулась и открыла глаза, то Офка погладила её по щеке, обронив с беззлобной усмешкой:

— Ну, милая, ты и сама ублевалась, и меня всю ублевала.

Глава шестая КРОВЬ И ПЕПЕЛ

Пламя пожара, разорвавшее мрак мартовской ночи, плясало по крышам теремов, разливаясь по Спасскому околотку, подобно огненной реке. Огонь пожирал с гулом и треском дома, изгороди, амбары, бани и пристройки. Смятение и хаос царили на Спасской улице и в прилегающих к ней переулках. Из горящих подворий выбегали люди с детьми на руках, их сбивали с ног обезумевшие от страха лошади, вырвавшиеся из конюшен, под ногами у хозяев метались испуганные собаки. Однако сбегающимся отовсюду горожанам было не до пожара, ибо со стороны западного вала густой чёрной массой надвигались татары, в их завывающем боевом кличе слышались торжество и предвкушение близкой победы.

Терех прибежал в числе первых к месту пожара, едва над спящим городом зазвучал тревожный колокольный набат. Сердце Тереха невольно сжалось от отчаяния и горькой безысходности, когда он увидел снующих повсюду татар, коих было великое множество. Степняки рубили саблями мужчин и пытались ловить перепуганных женщин и детей. Это зрелище напомнило Тереху кровавые предрассветные часы, предрешившие горестную участь Рязани, в один из роковых дней минувшего декабря.

— Всё кончено, други мои! — безвольно опустив щит и меч, промолвил Терех. — Мунгалов слишком много, нам не одолеть их! Пора подумать о собственном спасении.

Подле Тереха в этот момент находились несколько ратников из его сотни, в том числе бондарь Кудим и его сын Лепко.

Услышав такое из уст упавшего духом Тереха, Кудим растерянно произнёс:

— А куда бежать, ведь Торжок окружён татарскими становищами?

— Значит, нужно укрыться за стенами детинца! — рявкнул Терех прямо в лицо Кудиму. — Нижний град уже обречён на гибель! За мной, живо!

Терех рванулся вверх по Спасской улице, намереваясь добежать до городской крепости, прежде чем туда доберутся татары. Он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто из воинов последовал за ним.

Неожиданно из боковой Монастырской улицы выбежала целая толпа ратников в боевом облачении, с обнажёнными мечами и поднятыми кверху копьями. Громыхая доспехами, пешая рать заполнила Спасскую улицу во всю ширь. Впереди мчался посадник Иванко в блестящем пластинчатом панцире, с двуручной секирой в руках.

— Ты куда это спешишь, соколик? — воскликнул Иванко, преградив путь Тереку. — Враги-то у тебя за спиной!

— Мунгалов слишком много, — глядя себе под Ноги, проговорил Терех, — они прут потоком в город через западный вал. Нижний град уже не спасти. Нужно отступать в детинец.

— Замолчь! — прорычал Иванко, так тряхнув Тереха за край плаща, что тот еле устоял на ногах. — Я вижу, у тебя от страха разум помутился! Ни о каком отступлении не может быть и речи! Вперёд, в сечу! Сотник ты или девица на сносях?

Подняв голову, Терех увидел позади Иванко в рядах его дружинников бояр Микуна, Жердяту и Михайлу Моисеевича, а также тиуна Гудимира и Беляну с Яковом.

— Ладно, посадник, — выдавил из себя Терех, — веди меня на смерть неминучую.

— Не на смерть, а за победой, дурень! — сказал Иванко, хлопнув Тереха по плечу.

Отряд Иванко, ворвавшись в Спасский околоток, вступил в сражение с татарами, оттесняя их обратно к западному валу. В это же время два других отряда новоторов во главе с Якимом Влунковичем и Глебом Борисовичем ударили на татар со стороны детинца и от Супоневской башни. Двигаясь навстречу друг другу по гребню западного вала, ратники Якима Влунковича и Глеба Борисовича сбросили множество татар с кручи в овраг, отрезав от основных сил несколько сотен степняков, рассыпавшихся по всему Спасскому околотку, объятому пожарами.

Размахивая своей страшной секирой, Иванко крушил татар направо и налево. Враги шарахались от него, идущего напролом, подобно всесокрушающему тарану. С таким же неудержимым напором наседали на врагов дружинники посадника и прочие ратники из околоточных сотен, сбегавшиеся отовсюду.

Страх вдруг улетучился из сердца Тереха, когда он увидел в боевых порядках новоторов рядом с мужчинами и подростками сражающихся женщин с топорами и дубинами в руках. На одной из улиц Терех узрел совершенно поразительную картину. Возле горящих домов толпа рассвирепевших горожан, окружив пятерых низкорослых мунгалов, остервенело гвоздила их рогатинами и дрекольем. В толпе были бабы, девки, старухи, отроки и мужики-смерды, выскочившие, наспех одетые, из загоревшихся изб и клетей. Сбитые с ног степняки корчились на снегу и испуганно вопили, заслоняясь щитами и руками от сыпавшихся на них ударов. Одного из татар толпа подняла на вилы и швырнула через изгородь прямо в бушующее пламя.

Еле переводя дух, Терех рубил татар мечом и отражал щитом вражеские удары, он то гнался за удирающими степняками по пятам, то сталкивался с ними лицом к лицу в тесноте дворов и переулков, стиснутых высокими частоколами и бревенчатыми стенами домов. Вокруг Тереха всё было в движении, русичи и татары сплетались в хрипящие, лязгающие оружием тёмные клубки, которые быстро распадались и сцеплялись вновь. Отовсюду неслись крики и стоны. Под ногами ползали раненые и умирающие, поливая снег свежей кровью, мёртвые, свои и чужие, лежали на каждом шагу.

Поскользнувшись в луже крови, Терех бухнулся на бок, больно ударившись локтем о панцирь сражённого ратника. Оказавшийся подле Тереха степняк ударил его коротким копьём, целя ему в лицо. Терех увернулся, откатившись к тыну. Татарин нанёс новый удар. Терех вновь увернулся. Остриё вражеского копья, лязгнув по краю его шлема, вонзилось в берёзовый тын. Одним рывком вскочив на ноги, Терех рубанул татарина мечом. Удар меча пришёлся по плечевому щитку панциря, не причинив татарину никакого вреда. Выдернув копьё из забора, степняк двинул Тереха тупым концом древка в лицо. Перед глазами Тереха поплыли красные круги, ноги его подломились, он повалился спиной на частокол, чувствуя, как из разбитого носа струится кровь на губы и подбородок.

Со злобным выкриком ловкий татарин поднял копьё, собираясь пригвоздить Тереха к забору. Терех заслонился щитом. В следующий миг рука татарина, сжимающая копьё, отлетела в сторону, срубленная ловким ударом меча. Степняк взвыл от боли, а ещё через мгновение его голова в круглом металлическом шлеме отскочила от плеч, скатившись наземь. Безголовое тело рухнуло прямо к ногам Тереха, забрызгав его кровью, бьющей струёй из разрубленной шеи.

Опустив щит, Терех увидел перед собой Бажена и облегчённо перевёл дух.

— Кажись, я подоспел вовремя, сотник! — воскликнул Важен.

В следующую секунду храбрый тиунов сын метнулся в сторону и затерялся среди русичей, обступивших кучку татар на перекрёстке двух улиц. Оттуда доносился сквозь звон мечей зычный голос боярина Михайлы Моисеевича, призывающего новоторов сечь нехристей без милости и никого не брать в плен.

Все попытки татар взобраться на западный вал, чтобы прорваться к своим соплеменникам, окружённым русичами на улицах Торжка, завершились ничем. Ни многочисленность татар, ни град их смертоносных стрел не смогли сломить яростного сопротивления новоторов, вставших непреодолимым заслоном на валу среди чёрных руин сгоревшей крепостной стены. Когда холодное мартовское солнце взошло над мглистым горизонтом, татары, окончательно утратив наступательный пыл, отошли в свои становища.

Эта победа новоторов показалась Тереху неким чудом, свершившимся у него на глазах и при его непосредственном участии. Оглядывая при свете дня улицы и переулки Спасского околотка, где возле обугленных дымящихся руин во множестве лежали тела убитых татар и защитников города, Терех понимал, что новоторы дорого заплатили за эту победу. Но всё же жители Торжка выстояли в безнадёжной, казалось бы, ситуации, сломив и обратив вспять полчища татар! Повсюду, куда бы ни ступала нога Тереха, снег был окрашен кровью павших воинов и усыпан чёрными хлопьями пепла. В морозном утреннем воздухе висел тяжёлый запах человеческой крови, а свежий юго-западный ветер разносил повсюду едкий дым вперемежку с лёгкими клочьями пепла.

Глава седьмая ЧУЛУУН

Среди раненых татар, пленённых новоторами во время ночной сечи в Спасском околотке, оказалась женщина-воин. Она имела такое могучее телосложение и была так увешана кожаными доспехами, что русичи поначалу приняли её за мужчину. Лишь когда татарская богатырша застонала от боли, гридни посадника, наткнувшиеся на неё, сообразили, что перед ними женщина. Уложив раненую татарку на сани, дружинники привезли её на двор к посаднику. Туда же были доставлены и все прочие пленённые в сражении татары. Пленников набралось больше двадцати человек.

Иванко распорядился, чтобы всем пленникам оказали лечебную помощь. После чего Иванко повелел Якову допросить всех пленённых степняков и выяснить, имеются ли среди них военачальники или знатные нойоны.

Оказалось, что пленённая татарка — весьма важная птица.

— Эту мунгалку зовут Чулуун, — поведал посаднику Яков. — Она доводится родной сестрой темнику Сукегаю, который происходит из рода джуркин. Джуркинские князья принадлежат к старшей ветви ханского дома мунгалов.

— Ну и что? — пожал плечами Иванко. — Какой нам прок от этой имовитой степной бабёнки? Разве она входила в ближайшее окружение Батыя? Разве ей ведомы замыслы Батыя?

— К ближним советникам Батыги Чулуун, конечно, не относится, — ответил Яков, — но мунгалы непременно попытаются вызволить её из плена, коль узнают, что она жива и находится в наших руках. Я уверен, мунгалы согласятся выдать нам кого-нибудь из знатных русских пленных в обмен на Чулуун.

Этот разговор происходил в трапезной за столом с яствами, где кроме Иванко и Якова сидели также пятеро воевод и Славомира с Беляной. Время близилось к полудню, поэтому челядинцы посадника накрыли обеденный стол. За обедом, как обычно, обсуждались и все насущные дела.

— Стало быть, знатнее этой мунгалки среди пленников никого не оказалось? — Иванко взглянул на Якова, отрезающего кусок от рыбного пирога.

— К сожалению, никого, — со вздохом обронил Яков. — Все прочие пленники — простые воины. Ради них нехристи даже не почешутся, уж я-то их знаю!

— Коль это дело верное, значит, надо вызнать, есть ли в плену у татар кто-нибудь из русских князей, — промолвил Яким Влункович, зачерпнув деревянной ложкой сочной мочёной брусники из глубокой глиняной ендовы.

— Я предлагаю вызволить из неволи княгиню Анну Глебовну, — сказала Славомира и тут же негромко добавила: — Ежели она жива, конечно.

— Какой нам прок от Анны Глебовны? — возразил Яким Влункович. — У нас баб и так полным-полно, а ратников мало. Вызволять из татарского плена надо князя или боярина, ибо нам мужские руки нужны для сечи с татарами. Иль я не прав? — Яким Влункович взглянул на посадника, за которым было решающее слово.

Иванко не успел открыть рта, чтобы ответить тысяцкому. Его опередила пылкая Славомира:

— Чем это женские руки ненадёжнее мужских? — уязвлённо воскликнула юная боярышня, сердито швырнув ложку на стол. — Иль в недавней сече с нехристями женщины вели себя трусливее мужчин? Я сражалась с татарами бок о бок с тобой, тысяцкий, а Беляна в битве ни на шаг не отставала от посадника. Я получила одну рану, а Беляна — две, но ни она, ни я не покинули поле сражения до полной победы.

— Не все женщины такие, как вы с Беляной, — проговорил Яким Влункович, вступив в спор со Славомирой. — Большинство женщин трясутся от страха при виде мунгалов и теряют сознание от одного вида крови. Вы с Беляной просто натерпелись унижений, побывав в неволе у татар, поэтому и рвётесь отомстить нехристям за свои страдания. О вас и речи нет, вы обе — отменные воительницы!

— Анна Глебовна тоже не робкого десятка, она тоже хлебнула лиха в плену у татар, — настаивала на своём Славомира, забыв про еду и питьё. — Сын Анны Глебовны, княжич Ярополк, пал доблестной смертью, защищая Переяславль-Залесский от Батыевой орды. Токмо за это Анна Глебовна должна быть вызволена нами из лап поганых мунгалов! Не все наши князья вели себя так отважно, как княжич Ярополк, поэтому недопустимо, чтобы его мать терпела лишения и унижения в неволе у татар. Слышите, недопустимо! — Славомира, разгорячившись, ударила кулаком по столу, опрокинув чашу с медовой сытой.

— Ладно, угомонись, красавица! — строгим голосом произнёс Иванко. — Сядь. Будь по-твоему, коль жива ещё Анна Глебовна, обменяем её на имовитую мунгалку.

Иванко вызвал своих гридней, повелев им привести пленную татарку в трапезную.

Дружинники расторопно исполнили повеление посадника.

Поскольку Чулуун была ранена в бок копьём, гридни усадили её на стул, а сами встали у неё за спиной на всякий случай. Лекари наложили повязку на рану Чулуун, было видно, что любые резкие движения доставляют пленной богатырше сильную боль.

Иванко и все его сотрапезники с нескрываемым любопытством воззрились на могучую пленницу, одетую в распашной, прилегающий в талии суконный халат тёмно-лилового цвета, имеющий с правой стороны разрез от талии до нижнего края подола. Широкие в проймах рукава этого чапана заметно сужались к запястьям. Халат был плотно запахнут на пленнице слева направо и стянут узким поясом. На левом боку чуть выше талии на халате темнело большое пятно засохшей крови и виднелась дыра от удара копьём. Длиной халат был чуть ниже колен, по бокам на нём имелись разрезы для езды верхом. На ногах у пленной богатырши были штаны из толстой ткани, заправленные в короткие сапоги, сшитые из волчьих шкур мехом наружу.

На вид раненой монголке было чуть больше двадцати лет. Она была довольно высока ростом и очень широка в плечах. Ширина её бёдер была заметно меньше ширины её плеч. Смуглое лицо пленницы имело форму заострённого книзу овала, у неё были довольно пухлые щёки и красиво очерченные алые уста, над которыми нависал несколько удлинённый тяжеловатый нос с широкими ноздрями. Нижняя часть носа выглядела слегка приплюснутой, из-за этого и тонкие крылья ноздрей выглядели чуть-чуть вдавленными. Узкие раскосые глаза пленницы были заметно вытянуты к вискам, а её тёмно-карие зрачки казались чёрными из-за густых, опущенных книзу ресниц. Иссиня-чёрные волосы монголки были заплетены в две косы, свисавшие ей на грудь. На лбу у неё была оставлена длинная густая чёлка, закрывавшая брови и почти достигавшая верхних век.

В глазах пленницы не было заметно страха или робости, она с невозмутимым видом разглядывала обширную трапезную и сидящих за столом людей, переводя свой настороженный взгляд с одного лица на другое.

Когда Яков заговорил по-монгольски, то пленница не сводила с него глаз, пока он не перестал говорить.

— Что ты ей наговорил? — Иванко взглянул на Якова.

— Сказал, что мы согласны обменять её на княгиню Анну Глебовну, пребывающую в стане Батыя, — ответил Яков, жуя лист квашеной капусты. — Мол, ей самой нужно выбрать посланца из числа пленников, который отправится к Батыю, чтобы обговорить с ним условия обмена.

— Чего же она молчит? — Иванко нетерпеливо кивнул на пленницу.

Яков пожал плечами.

В этот момент пленница что-то негромко произнесла, обращаясь к Якову.

— Она согласна на обмен, но сомневается, что Батый пойдёт на это, — перевёл Яков сказанное монголкой на русский язык.

— Попытка — не пытка, — проговорил Иванко. — Скажи этой басурманке, что ей придётся как-то разжалобить Батыя через своего посланца.

Яков вновь заговорил с пленницей, помогая себе жестикуляцией рук. Выслушав Якова, монголка согласно закивала головой.

— Спроси у неё, почто она взяла в руки оружие? Ведь это неженское дело, — обратилась к Якову Славомира, не спускавшая с пленницы своих пристальных глаз.

— Чулуун говорит, что в роду джуркин издавна существует такой обычай: когда мальчиков рождается мало, то за оружие берутся самые сильные и храбрые из девушек, дабы восполнить убыль в воинах, — пояснил Яков, выслушав ответ пленницы.

— Выведай у неё, много ли войска под стягами Батыя? — промолвил Яким Влункович, переглянувшись с Иванко.

— Под Торжком стоят пять туменов, а вся прочая татарская рать разыскивает полки князя Георгия, разделившись на три отряда, — сказал Яков, переводя на русский язык ответ монголки. — После всех понесённых потерь число воинов в туменах сильно сократилось, так что Батый имеет под Торжком чуть больше тридцати тысяч всадников.

— Что ж, скоро Батый не досчитается ещё многих воинов, — зловеще обронил Иванко, — ибо новоторов можно истребить, но покорить нельзя.

Глава восьмая АННА ГЛЕБОВНА

Когда догорела и обрушилась западная стена Торжка, то Батый преисполнился уверенностью в том, что следующий штурм этого непокорного городка завершится полной победой. Отправляя своих воинов на приступ за три часа до рассвета, Батый полагал, что Торжок будет взят с ходу и с малыми потерями, ведь на быстрый отпор у русов не хватит ни времени, ни сил. Дабы увеличить панику среди новоторов, Батый приказал своим военачальникам устроить в Торжке пожары, применив для этого сосуды с зажигательной смесью.

В ожидании гонцов с известиями о взятии города и о числе убитых и пленённых русов Батый нетерпеливо расхаживал по своей огромной юрте, наполненной ароматом от курящихся на угольях тонких сандаловых палочек. Этот обычай обкуривать жилище благовонным дымком от сжигаемых ароматических растений монголы переняли от китайцев и тангутов, покорив тех и других ещё во времена Чингисхана.

Едва в холодных небесах занялся багрово-розовый рассвет, а ожидаемые гонцы с победными известиями так и не прибыли, нетерпение Батыя переросло в усиливающееся раздражение. Батый то и дело выходил из юрты и вглядывался в клубы дыма, разносимые ветром над сосновым лесом, за которым находился взятый в осаду Торжок Батыю было ясно, что город объят пожарами, это означало, что его воины всё-таки ворвались на улицы Торжка. При этом Батый никак не мог взять в толк, почему так долго идут уличные стычки, почему этот жалкий городишко до сих пор не взят? Ведь подавляющий численный перевес был на стороне татарских отрядов!

Наконец примчался гонец на взмыленном коне, который, спрыгнув с седла и склонившись перед Саин-ханом, запинающимся от страха голосом сообщил ему, что доблестное татарское войско отступает от валов Торжка, понеся большой урон.

Спустя ещё какое-то время в ставке Батыя появились его братья — Орду-ичен, Берке и Тангут. Объятый злобой Батый выбежал из юрты, едва нукеры доложили ему о возвращении его братьев с поля битвы. Глядя на то, с каким виноватым видом эти трое спешиваются с коней, как они бредут к белому ханскому шатру, не смея поднять глаз, Батый нервно хлестал двухвостой плетью по голенищу своего сапога.

— О, великий Тэнгри, взгляни с небесных высот на этих храбрецов, которые не посрамили своё оружие и свои знамёна в сегодняшней битве с урусами! — с нескрываемой язвительностью воскликнул Батый, подняв руки к небу. — Эти доблестные витязи считают позором для себя отступать перед любым врагом, тем более перед защитниками Ак-Кермена, коих ничтожно мало! О небесный Отец, сейчас эти храбрецы поведают мне, как был взят ими Ак-Кермен, а его защитники вырезаны до последнего человека!

Опустив руки, Батый повернулся к своим братьям, которые стояли перед ним, глядя себе под ноги. Коренастый Орду-ичен то сжимал, то разжимал кулаки, он всегда так делал, когда чувствовал за собой вину и не знал, как оправдаться. Берке шумно вздыхал, топчась на месте. Тангут кусал нижнюю губу, то и дело поправляя на голове бронзовый бухарский шлем с пучком чёрной конской гривы на макушке.

— Ну, доблестные витязи, я жду, что вы скажете мне, — медленно и грозно произнёс Батый. — Этого же ждёт и бог Тэнгри.

Позади Батыя стояли его нукеры, слуги и старый шаман Судуй в длинном заплатном чапане, в башмаках с загнутыми носками, в высокой войлочной шапке, к которой было прикреплено множество длинных разноцветных верёвочек и лент, свисающих ниже пояса. В руках у старика Судуя был большой священный бубен.

Долгую молчаливую паузу наконец решился нарушить Орду-ичен, который проговорил, не глядя на Батыя:

— Брат, нам нечем порадовать тебя и бога Тэнгри. Наши воины ворвались в Ак-Кермен, запалив много домов, однако сломить сопротивление Урусов им не удалось.

— Брат, урусы дрались не на жизнь, а на смерть! — вставил Берке, подняв несмелый взор на Батыя. — Урусы вышли на сечу с нами все поголовно: мужчины, старики, женщины и дети.

— Да, брат, никто из урусов не отступал ни на шаг, — торопливо добавил Тангут. — Урусы нападали на наших воинов как разъярённые тигры! Много моих нукеров пало!

Замахнувшись плетью, Батый рванулся сначала к Тангуту, потом так же с занесённой плетью он подскочил вплотную к Берке. Тангут и Берке зажмурились, втянув голову в плечи.

— Урусы всегда дерутся как разъярённые тигры! Так было везде и всюду! — орал Батый на своих испуганных братьев, яростно потрясая плетью. — Так было в граде Резан и в граде Мушкаф, и в граде Кулом-Улуг, и в граде Кыркла... Однако все эти грады урусов были взяты приступом за пять-шесть дней. Огромный град Ульдемир был захвачен после двухдневного штурма! А под ничтожным Ак-Керменом мои тумены застряли уже на тринадцать дней! Это ли не позор!

Продолжая изливать на братьев свою злобу, Батый называл их трусами и никчёмными вояками.

— Китайцы и тангуты стрельбой из катапульт пробили и сожгли стены Ак-Кермена с двух сторон, сделав всё для того, чтобы этот городишко можно было взять голыми руками! — негодовал Батый, стуча рукоятью плети по металлическому шлему согнувшегося в поклоне Орду-ичена. — Но моим бездарным братьям не по силам даже это. Они позорно бежали, не выдержав сечи со стариками и женщинами! Какие вы чингизиды после этого! Ваш дед Чингисхан не доверил бы вам даже охрану обозных водоносов! — Батый толкнул в грудь Берке и огрел плетью Тангута. — Я презираю вас!

Резко развернувшись, Батый ушёл в свою юрту. Свита поспешно расступилась перед ним, согнувшись в поклоне.

Усевшись на парчовые подушки возле обложенного камнями очага, Батый стал смотреть на рыжие языки пламени, с треском пожиравшие берёзовые поленья. Слуги и служанки бесшумными тенями скользили по огромной юрте, занимаясь своими обычными повседневными делами, стараясь при этом не разговаривать и не приближаться слишком близко к погруженному в мрачные мысли Батыю.

Не прошло и часа, как начальник стражи Бадал, плечистый и кривоногий, вошёл в шатёр и сообщил Батыю, что с ним хотят говорить его двоюродные братья Менгу и Гуюк-хан.

— Пусть войдут, — не поворачиваясь к Бадалу, угрюмо обронил Батый. — Я готов выслушать их.

Бадал с поклоном удалился. По его молчаливому знаку из юрты также удалились и все слуги.

Менгу и Гуюк-хан вошли в Батыеву юрту в сопровождении темников Сукегая и Тохучар-нойона. Все четверо были в доспехах и шлемах, с саблями и кинжалами на поясе.

Усевшись на свёрнутый белый войлок в глубине юрты, Батый жестом руки позволил вошедшим военачальникам сесть на мягкие подушки возле очага. Покуда военачальники снимали тяжёлые шлемы, складывая их возле входа, и рассаживались вокруг очага лицом к Батыю, в ханскую юрту тем временем пожаловали ещё два гостя. Это были Батыев дядя Тэмугэ-отчигин и предводитель кешиктенов Субудай-багатур, старый и одноглазый. Эти двое, пользуясь особой милостью Батыя, уселись на почётные места справа от него.

Первым заговорил Гуюк-хан, как всегда, нервный и не сдержанный в словах.

— Мои воины, ворвавшись в Ак-Кермен, были в одном шаге от победы, но твои родные братья, о великий, всё испортили своей трусостью! — промолвил Гуюк-хан, взирая на Батыя своими раскосыми сердитыми глазами. — Сначала бросился удирать Тангут, не выдержав сечи с урусами, за ним последовали Берке и Орду-ичен. Когда натиск наших батыров ослаб из-за этих жалких трусов, то урусы смогли сплотиться и сбросить с крепостного вала отряды Менгу и Тохучар-нойона. Я сам с трудом смог вырваться из пекла сражения. Но несколько сотен воинов из тумена Сукегая погибли, окружённые злобными урусами в Ак-Кермене.

— О светлейший, ты должен наказать своих братьев за недостойное поведение в битве, — вставил Менгу, обменявшись взглядом с Гуюк-ханом. — По Ясе Чингисхана, надлежит...

— Я сам знаю, что говорится в Ясе о наказании для трусов! — раздражённо воскликнул Батый. — Не нужно мне лишний раз напоминать об этом!

Менгу почтительно опустил глаза, прижав к груди ладонь правой руки. Он был гораздо моложе Батыя и часто внимал его советам и наставлениям, Батый благоволил к Менгу, у которого в недалёком прошлом были трения с сыновьями великого хана Угэдея. После смерти отца Менгу к его матери посватался Гуюк-хан, старший сын Угэдея. Однако красивая и гордая Соркуктани-беки отказалась стать женой Гуюк-хана, несмотря на гнев великого хана Угэдея. От опалы Менгу и его брата Бучена спас Батый, приблизив их к себе. Под покровительством Батыя пребывала и Соркуктани-беки, мать Менгу и Бучена.

— Но это ещё не всё, о великолепный, — продолжил Гуюк-хан тем же недовольным тоном. — Из-за трусости твоих младших братьев в плену у русов оказалась сестра темника Сукегая. Урусы изъявили готовность выдать нам отважную Чулуун в обмен на русскую княгиню, подаренную тобой, о великий, твоему брату Тангуту. Я считаю, что Чулуун необходимо вызволить из плена, ибо она доблестно сражалась с врагами, в отличие от некоторых наших предводителей.

С Гуюк-ханом согласились Тохучар-нойон и Сукегай, воздав хвалу смелой Чулуун. Поддержал Гуюк-хана и Менгу, но лишь после того, как тот сердито зыркнул на него, принуждая тем самым высказать своё мнение.

— По той же Ясе Чингисхана ни о каком обмене пленными не может быть и речи после того, как враг проявил непокорность, отказавшись добровольно сложить оружие, — каменным голосом произнёс Батый. — Наше войско уже проявило слабость сегодня, бесславно отступив от Ак-Кермена. Если мы пойдём на обмен пленными, то урусы возгордятся ещё сильнее. Для меня это станет тяжким унижением!

— К этому унижению, о могучий, тебя подтолкнули не я, не Менгу, не темник Сукегай и не Тохучар-нойон, — сказал Гуюк-хан, дерзко взирая на Батыя. — В этом бесславии повинны Орду-ичен, Берке и Тангут. Коль доблестной Чулуун суждено умереть во вражеском плену, тогда и эти трое трусов должны поплатиться головой, как велит Яса Чингисхана.

— Я должен всё обдумать, — нахмурился Батый. Он указал на дверь небрежным жестом тонких белых пальцев. — Ступайте! Скоро вы узнаете моё решение.

Гуюк-хан стремительно поднялся с ворсистого цветастого ковра и, не отвесив полагающегося поклона, вышел из юрты, прихватив свой блестящий металлический шлем. За ним так же стремительно последовали Тохучар-нойон и Сукегай, тоже не поклонившись Батыю. Лишь Менгу, пятясь к дверям, почтительно склонил голову перед Батыем.

— Ну, что скажете? — с мрачной усмешкой обратился Батый к Субудаю и Тэмутэ-отчигину, едва тяжёлый войлочный полог закрылся за ушедшими четырьмя военачальниками. — Гуюк-хан наглеет просто на глазах! Глядя на него, задирают нос передо мной Тохучар-нойон и Сукегай. Менгу, которому я всегда доверял, похоже, тоже спелся с Гуюк-ханом!

— В чём-то Гуюк-хан прав, о светлейший, — мягким вкрадчивым голосом промолвил Тэмугэ-отчигин, поглаживая толстыми пальцами свою жидкую седую бородку. При этом он озабоченно покачивал своей круглой головой с двумя выбритыми залысинами и двумя тонкими косичками, ниспадавшими на плечи. — Если строго следовать Ясе, то сегодня должны покатиться по снегу головы многих трусов. В том числе и головы твоих братьев, о великий. — Заметив, как вздрогнул Батый, Тэмугэ-отчигин поспешно добавил: — Но Гуюк-хан намекает тебе, о прославленный, что если Чулуун будет вызволена из плена, тогда и трусы могут избежать секиры палача.

— Если я сейчас уступлю Гуюк-хану, то он возомнит, будто я страшусь его, — сердито проговорил Батый. — Гуюк-хан и так позволяет себе слишком много, полагая, что могущество его отца, Угэдея, служит ему надёжной защитой от моего гнева. Однако Угэдей доверил мне, а не кому-то из своих сыновей совершить завоевание булгар, кипчаков и страны урусов. Я должен поставить на место зарвавшегося Гуюк-хана!

Тэмугэ-отчигин печально вздохнул, видя нежелание Батыя уступать Гуюк-хану.

И тут заговорил Субудай-багатур своим хрипловатым приглушённым голосом:

— Можно и уступками добиться преобладания над своими недоброжелателями, о неподражаемый. Упрямство — не самый лучший советник. Гуюк-хан может возмутить против тебя, о великий, половину войска, а это очень опасно и некстати, ведь война с урусами ещё не закончена. Урусы в Ак-Кермене только будут рады нашим раздорам. К тому же нет вестей от Бурундая, Бури и Урянх-Кадана, которые заняты поисками рати коназа Гюрги. Возможно, что самые тяжёлые битвы с урусами ещё впереди, поэтому сейчас нам как никогда необходимо единство. Урусов можно победить лишь сплочёнными усилиями всех чингизидов!

Скрепя сердце, Батый был вынужден согласиться с верным Субудаем. Вражда с Гуюк-ханом может лишить Батыя победы над урусами, ведь на их обширной земле стоит ещё много непокорённых татарами городов. Батый пока ещё не добрался до Новгорода, самого богатого из городов урусов.

Отправив своих слуг к Гуюк-хану и к Менгу, Батый известил их о своей готовности вызволить из плена Чулуун, сестру темника Сукегая.

Бадал, начальник Батыевых телохранителей, пришёл в юрту Тангута, объявив тому, что он намерен забрать одну из его наложниц, а именно русскую княгиню Анну Глебовну. «Таково распоряжение Саин-хана», — добавил при этом Бадал.

Тангута затрясло от негодования и нестерпимой обиды. Он накричал на невозмутимого Бадала, обозвав его «собачьим отродьем» и «ослиным помётом».

— Убирайся вон, негодяй! — брызгая слюнями, выкрикивал Тангут, наскакивая на рослого Бадала, как драчливый петух. — Передай Саин-хану, что княгиня Анна ему уже не принадлежит. Эта русская невольница — моя собственность! Эту наложницу я никому не отдам и не продам ни за какие деньги!

Не отвечая на оскорбления Тангута, Бадал вышел из его юрты и повелел воинам-тургаудам, которые пришли вместе с ним, обыскать соседние шатры в поисках русской княгини. Свита и слуги Тангута, как повелось у степняков, все юрты его куреня поставили полукругом вокруг главного войлочного шатра, где разместился сам Тангут. Тургауды живо отыскали юрту с Тангутовыми наложницами и выволокли из неё единственную женщину-славянку, которая сразу бросилась им в глаза, разительно отличаясь от смуглых узкоглазых черноволосых булгарок и татарок.

Анна Глебовна была напугана и растеряна, не понимая, что происходит и кто эти воины в кожаных панцирях, схватившие её. Она едва успела надеть тёплые сапожки и набросить на плечи длинный лисий шушун. Анна Глебовна лишь недавно оправилась от сильной простуды, поднявшись с постели. Тангут, её новый господин, подарил Анне Глебовне много разных красивых одеяний явно восточного покроя, много золотых и серебряных украшений, зеркала, гребни и чудесные благовонные мази. Те несколько дней, что Анна Глебовна провела в стане Тангута среди его наложниц, запомнились ей участливым уходом и уважительным обхождением, какими она была окружена. Анна Глебовна сразу поняла, что она является любимой наложницей Тангута, поскольку все прочие наложницы-азиатки прислуживали ей одной. Тангут не тащил Анну Глебовну в свою постель, видя, что она ещё недомогает. Лишь однажды Тангут повелел Анне Глебовне раздеться донага и сесть в медный чан, наполненный тёплой водой. Тангут сам омыл Анну Глебовну, используя жидкое бухарское мыло. При этом Тангут уделил особое внимание роскошной белой груди княгини, её округлым ягодицам и интимному лону. Но больше всего Анну Глебовну поразило то, что, вытирая её мокрое тело полотенцем, Тангут покрыл жадными трепетными поцелуями её всю от шеи до колен. Впрочем, то, что Тангут пылает к ней сильной страстью, Анна Глебовна почувствовала при первой же встрече с ним. Анна Глебовна была благодарна Тангуту за доброту и вежливое обращение, это сладкое рабство её совсем не тяготило.

И вдруг всё закончилось так внезапно и столь грубым образом.

Тургауды-телохранители посадили Анну Глебовну на низкорослую пегую лошадку с косматой гривой и повезли её куда-то прочь из татарского становища. Сопровождавшие Анну Глебовну мунгалы тоже ехали верхом. Их было семеро.

Миновав сосновый бор, татары выехали на заснеженную равнину, двигаясь вдоль высокого речного берега в сторону маячивших вдалеке валов и крепостных стен Торжка, над которыми виднелись блестящие кресты и купола храмов. Недоумевающая Анна Глебовна озиралась по сторонам, вглядывалась в невозмутимые скуластые лица татар, едущих бок о бок с ней. Татары явно направлялись к Торжку. Не зная языка мунгалов, Анна Глебовна не смела заговорить с ними.

Наконец татары остановили коней в каких-то ста шагах от южного вала Торжка, перед которым зиял глубокий ров, почти доверху заполненный срубленными молодыми деревцами и вязанками хвороста. В этом месте в крепостной стене Торжка виднелся широкий пролом после бушевавшего здесь пожара. Между двумя обгорелыми крепостными башнями новоторы поставили частокол на гребне вала, таким образом закрыв доступ в город со стороны поля.

Один из степняков поднял лук и пустил в небо стрелу, которая с протяжным зловещим гудением взмыла высоко вверх, а затем с тем же переливчатым гудящим звуком устремилась вниз и вонзилась точно в бревенчатый частокол. Над частоколом показались трое русичей в островерхих шлемах, со щитами и копьями в руках.

Стрелявший из лука татарин спрыгнул с седла, сложил на снег своё оружие и, размахивая руками, заковылял на кривых ногах к городскому валу. Довольно быстро преодолев засыпанный хворостом ров, степняк с явным трудом вскарабкался по обледенелому склону вала к свежеотёсанным брёвнам частокола.

Сидя в седле, Анна Глебовна видела, как взобравшийся на вал татарин о чём-то беседует с русскими дозорными, то и дело указывая на неё рукой. Шестеро других татар отъехали немного назад, расположившись полукругом у неё за спиной.

Спустившийся с вала татарин, добравшись до своих соратников, сидящих верхом, что-то затараторил на гортанном степном наречии. По лицам остальных шестерых мунгалов Анна Глебовна поняла, что они довольны результатом переговоров с русичами. Повернув своих резвых коней, татары поскакали к городским воротам, обогнув пузатую угловую башню и оказавшись на укатанной санями снежной дороге. От быстройскачки сердце Анны Глебовны сильно забилось в груди, чтобы не свалиться с идущей галопом лошади, она сильнее вцепилась руками в поводья.

Татары остановились в десятке шагов от запертых ворот, двое из них помогли Анне Глебовне слезть с лошади. Дул пронизывающий ветер, трепля хвосты чёрно-бурых лисиц на шапках татар. Анна Глебовна плотнее укутала голову платком, надвинув круглую шапочку с меховой опушкой на самые брови. У неё не было рукавиц, поэтому она спрятала замерзшие кисти рук в рукава лисьего шушуна.

Прошло не менее получаса, прежде чем высокие створы дубовых ворот со скрипом приоткрылись. В образовавшийся неширокий проём проскользнули два русских ратника в кольчугах и шлемах, с мечами на поясе. Они вывели из города молодую монголку с чёрными длинными косами, одетую в плотно запахнутый тёмно-лиловый халат с длинными разрезами на бёдрах. Монголка заметно прихрамывала, держась рукой за свой левый бок. На её скуластом узкоглазом лице была гримаса с трудом переносимой боли.

Один из татар подтолкнул в спину Анну Глебовну, что-то проговорив по-своему и указав ей плетью на проём в приоткрывшихся городских воротах.

В это же время двое других степняков подхватили под руки молодую монголку и усадили её на пегую лошадку, на которой Анна Глебовна проделала путь от татарского стана до ворот Торжка.

Объятая сильнейшим волнением, Анна Глебовна метнулась к воротам, угодив в объятия юного безусого воина с ангельски прекрасным лицом.

— Здравствуй, княгиня! — девичьим голосом радостно промолвил юный воин, поцеловав Анну Глебовну в уста. — Вот и кончились твои мучения в неволе у нехристей!

Слегка отстранившись от юного дружинника, Анна Глебовна подняла на него глаза и только в этот миг узнала боярышню Славомиру, стройный стан которой был обтянут кольчужной рубашкой, а голову которой венчал блестящий шлем с кольчужной сеткой, ниспадавшей ей на плечи. Прекрасный прямой нос Славомиры был защищён стальной узкой стрелкой, прикреплённой к передней части шлема.

Горячие слёзы хлынули из глаз Анны Глебовны. Поддерживаемая за руку Славомирой, она шагнула в тёмный проём приоткрытых ворот и тут же упала без сознания.

Глава девятая ПРОРЫВ

Очнувшись, Анна Глебовна оторвала голову от подушки и, сев на постели, обвела долгим взглядом незнакомое помещение с бревенчатыми стенами, каменной печью и массивными балками потолочных перекрытий. На бронзовой переносной подставке стоял масляный светильник, освещая жёлтым ровным светом большую часть комнаты от окна до кровати. Неожиданно скрипнула дверь, скрытая от Анны Глебовны углом печи, в светлицу вбежала Славомира в мужской одежде, в кольчуге, в красных сапогах, с мечом на поясе, но без шлема.

— Как ты себя чувствуешь, княгиня? — Славомира села на кровать рядом с Анной Глебовной. — Ты здорова ли?

Рука Славомиры коснулась лба Анны Глебовны.

— Здорова, но ещё чуть-чуть недомогаю. — Анна Глебовна обняла Славомиру, крепко прижавшись к ней. — Почто мунгалы выпустили меня из неволи? Где я?

— Ты в тереме здешнего посадника Иванко, — ответила Славомира. — Сейчас его жена принесёт тебе русское платье, и ты сможешь снять с себя эти татарские тряпки.

Вскоре раздался осторожный стук в дверь, это пришла супруга посадника, миловидная голубоглазая Евфросинья. На ней было чуть приталенное льняное платье сиреневого цвета, с широким подолом и длинными рукавами. Её тёмно-русые волосы были заплетены в длинную толстую косу. На шее у неё было ожерелье из речного жемчуга, а голова была покрыта узорным очельем с подвешенными у висков серебряными круглыми колтами.

— Я принесла два платья, княгиня, — поздоровавшись, промолвила Евфросинья. — Не знаю, какое из них будет тебе впору. Здесь же и исподняя рубашка, и плат, и тёплые чулки.

Положив всю принесённую одежду на скамью, Евфросинья удалилась, сказав, что сейчас накроет стол для гостьи.

Покуда Анна Глебовна переодевалась из татарского одеяния в славянское, Славомира, сидя на скамье, рассказывала ей, что побудило мунгалов отпустить её на волю. Заодно Славомира поведала княгине, каким образом ей самой посчастливилось вырваться из татарского рабства.

— Отчаянная ты девица! — восхищённо проговорила Анна Глебовна. — Низкий поклон тебе за то, что ты убедила посадника обменять пленную мунгалку именно на меня. Вовек этого не забуду! — Княгиня, уже одетая в светлое льняное платье до пят, поклонилась в пояс Славомире.

— Полно, милая. — Славомира прильнула к Анне Глебовне. — Ты сделала бы то же самое на моём месте. Идём, поужинаем! Заодно выпьем хмельного мёда за то, что ты живой-здоровой вырвалась от нехристей! А вот княгине Марине Владимировне не повезло. — Славомира тяжело вздохнула. — Умерла она от поразившей её в спину татарской стрелы почти у самых ворот Торжка. Она ведь вместе со мной бежала из Батыева стана в ту памятную ночь, когда новоторы на вылазку ходили.

Едва Славомира и Анна Глебовна сели за стол и осушили по кубку медовухи, как в трапезную вбежал посадник Иванко.

— Нехристи валом валят к городу с южной и западной сторон, — выпалил Иванко, снимая со стены шлем и панцирь. — Татары волокут много лестниц. Похоже, Батыга взгрел холки своим нойонам за неудачный ночной штурм.

— Ты на рожон-то не лезь! — с тревогой в голосе промолвила Евфросинья, помогая мужу облачаться в бронь. — Помни, у тебя двое деток, и я третьим беременна.

— Не беспокойся, милая, — усмехнулся Иванко, надевая шлем поверх войлочной круглой шапочки. — Меня сама Смерть боится!

— Извини, княгиня, — сказала Славомира, встав из-за стола, — моё место среди ратников. Мы с тобой ещё выпьем и наговоримся всласть, но сперва нужно отразить очередной приступ мунгалов.

В душу Анны Глебовны закрался леденящий страх. Она порывисто прижала к себе Славомиру, вдруг с какой-то особой остротой ощутив, что ближе и дороже её у неё никого нет. Уговаривать Славомиру, чтобы та осталась с ней и не рисковала головой в сече, Анна Глебовна не решилась, сознавая, что это бесполезно.

* * *

Бондарю Кудиму татарское копьё сломало два ребра и пробило лёгкое, это случилось во время ночной сечи на западном валу. Ратники из Тереховой сотни принесли Кудима домой на щите и оставили его на попечение жены и дочери. После того как было покончено с татарами, окружёнными в Спасском околотке, прибежал домой и Лепко. Ему сообщили, что отец его получил смертельную рану.

Понимая, что умирает, Кудим пожелал поговорить с сыном по душам.

— Я был лучшим бондарем в Торжке, сынок, — тяжело дыша, молвил Кудим. Он уже так ослабел от потери крови, что не мог поднять голову с подушки. — За моими бочками и ушатами люди приезжали из Твери, Торопца и даже из Новгорода. Сработанным мною бочонкам износу нет. Люди это ценят, потому и едут ко мне отовсюду. Вернее, ездили, ибо жизнь моя срублена нехристями под корень, — с тяжёлым вздохом добавил Кудим, положив свою слабую ладонь на руку сына. — Понимаю, что слова мои падут как вода на песок. И всё же передаю тебе, сыне, свой последний наказ стать преемником моего дела, ведь и я перенял бондарное ремесло от своего родителя, а тот — от моего деда, а дед от прадеда. Я тебя многому успел научить, Лепко. Прошу тебя, не тянись к оружию, лучше познай все тонкости бондарного дела и стань знаменитым мастером, каким был я и все твои предки. Теперь от тебя зависит, сынок, будут ли ещё бондари в нашем роду или же угаснет сей огонёк вместе со мной.

С трудом сдерживая слёзы, Лепко дал обещание умирающему отцу, что он обязательно выполнит его наказ. И добавил при этом: «Коль не сложу голову в сече с мунгалами».

Терех припозднился, помогая монахам и монахиням перетаскивать павших в сече русичей к местам захоронений, на этот раз убитых было особенно много. Когда Терех наконец пришёл в Кудимово жилище, чтобы отдохнуть и перекусить, бондарь уже скончался от внутреннего кровотечения. Над телом умершего хлопотали соседки. Овдовевшая Евстолия рыдала, затворившись в своей спаленке. Лепко и его сестра Купава уединились в отцовской мастерской, где были разложены на верстаке различные столярные инструменты и повсюду стояли уже готовые бочки и ушаты различных размеров.

Варвара, потчуя Тереха овсяной кашей с маслом и хлебом, негромко промолвила, заглянув ему в глаза:

— Тебе нужно сделать всё, чтобы Лепко не пал в сече с мунгалами. Иначе последняя воля Кудима не будет выполнена. Ты уж постарайся, Терёша.

Жуя кашу, Терех невесело хмыкнул про себя: «Сколько уже жизней и наказов оборвалось в Торжке за дни вражеской осады! И сколько ещё оборвётся в самое ближайшее время! Разве может от меня что-то зависеть в столь огромной беде? Я и сам трепыхаюсь, как листок осенний на ветру, сегодня жив, а завтра мёртв!»

Быстро доев кашу, Терех вместе с Лепко отправился к западному валу, на котором новоторы уже возводили защитный частокол среди обугленных остатков сгоревшей крепостной стены. Эти работы так и не были завершены, поскольку после полудня татары опять двинулись на приступ.

* * *

На этот раз Батыевы полчища шли на штурм Торжка не скопом, а разделившись на отряды, которые чередовались друг с другом, изматывая защитников города, сражающихся с врагами бессменно.

Мглистое мартовское небо, затянутое пологом из грязно-молочных туч, нависало холодным куполом над заснеженными полями, на которых беспрестанно перемещались многие тысячи конных и пеших татар под трепещущими на ветру разноцветными треугольными и прямоугольными стягами. Бледное солнце, изредка пробиваясь сквозь облачную завесу, озаряло неярким светом неглубокий овраг, поросший кустарником, через который перебирались нестройные толпы спешенных степняков, увязая в рыхлом снегу. Крутой склон замерзшего земляного вала со стороны напоминал людской копошащийся муравейник, так много татар карабкалось на него по длинным лестницам, прикрываясь круглыми щитами.

Суровая дисциплина и упорная решимость, спаянные вместе, раз за разом толкали отряды степняков на вознесённый над оврагом крепостной вал, на котором живой стеной стояли защитники Торжка, разя врагов дубинами, мечами и топорами. Изнемогая от ран и усталости, новоторы отразили подряд три сильнейших натиска татар. Однако степняки продолжали лезть на штурм, оттаскивая в сторону своих убитых и покалеченных, коих становилось всё больше.

Свист стрел и вой татар пронзали серые сумерки, которые окутали всё вокруг, едва багровый солнечный диск скатился за кромку дальнего леса.

В Тереховой сотне осталось чуть больше двадцати воинов, все они были изранены. Сам Терех выдернул из себя три татарских стрелы, от сильной усталости его шатало из стороны в сторону. На глазах у Тереха ударом татарской сабли был убит тиун Гудимир. Боярин Глеб Борисович был сражён наповал вражеской стрелой, угодившей ему прямо в глаз. Могучий Михайло Моисеевич был пронзён четырьмя вражескими копьями, но продолжал сражаться, пока не истёк кровью.

Оттаскивая тяжёлое бездыханное тело боярина Михаилы с вершины вала к почерневшей бревенчатой стене полусгоревшей церквушки, Терех ненароком уронил взгляд на его полуоткрытые неподвижные глаза. Эти угасшие глаза, объятые холодным спокойствием смерти, глядели из-под век куда-то в вечерние небеса. Терех поразился и ужаснулся в душе, глядя на этот взгляд мертвеца, словно на растоптанный чудесный цветок Страх смерти пронзил его с новой силой, приведя в смятение мысли и чувства. Дрожащими пальцами Терех закрыл веки убитого боярина.

...Этот день стал для Гордёны сущим кошмаром. Незадолго до рассвета ей удалось выскочить из горящего терема в одной исподней сорочице. Затем Гордёна угодила в руки страшного узкоглазого мунгала, которого у неё на глазах обезглавил невесть откуда взявшийся Важен. Трясущуюся от холода и страха Гордёну, забрызганную кровью убитого мунгала, вовремя подоспевшая Офка притащила к себе домой.

Едва придя в себя, отмывшись и приодевшись, Гордёна узнала от соседей, что её мать сгорела в огне, а отец и брат погибли в сече с мунгалами. Враз осиротевшая Гордёна полдня никого не хотела видеть, уединившись в спальне Офки и заливаясь слезами.

Не успела Гордёна выплакать своё горе, как над Торжком вновь поплыли тревожные звуки набата. Это означало, что татары опять устремились на штурм города.

Офка, тревожась за Бажена, несколько раз убегала из дома к западному городскому валу, откуда доносился несмолкающий вот уже несколько часов шум сражения.

— Лезут нехристи во множестве на вал, наши ратники едва их сдерживают, — одно и то же твердила Офка, отвечая на вопросы матери и младшей сестры. — Важен живой, става богу, лишь поранен в руку и ногу. Впрочем, ратники наши все изранены, иные от ран еле на ногах стоят.

Наталья расспрашивала Офку про Тереха, просила, чтобы та привела его к ним в дом.

— Я бы раны ему перевязала, — сказала Наталья, по-прежнему считая Тереха своим женихом.

— Не может Терех отлучиться с крепостного вала, и никто из прочих ратников тоже, ибо татары идут и идут на приступ безо всякого передыха. Валом валят проклятые! — молвила на это Офка в сильнейшем беспокойстве. — Рать наша на глазах редеет, а замены павшим воинам нету.

Неожиданно Гордёна заявила, что пойдёт на вал и будет сражаться с татарами. Мол, она хочет отомстить нехристям за смерть своих родных.

— Хотя бы одного мунгала да прикончу своими руками! — промолвила Гордёна, мстительно сузив свои заплаканные глаза.

— Я тоже с тобой пойду! — воскликнула Офка с решимостью в глазах. Она негромко добавила, так, чтобы не услышали мать и сестра: — Мне ведь тоже есть за кого мстить поганым мунгалам!

Подруги оделись потеплее и, не слушая протестов Офкиной матери, выскочили из терема на укрытую густыми сумерками Спасскую улицу. Они бегом добежали до западного вала мимо обгорелых развалин домов, мимо почерневших пузатых печей с длинными кирпичными трубами, мимо уцелевших кое-где изгородей и тесовых ворот.

Между тем сражение на валу затихло, татары отступили за овраг, расположившись на отдых прямо посреди заснеженной равнины. С гребня вала и с верхней площадки Дмитровской башни отряды татар, рассыпавшиеся на добрую версту по ту сторону оврага, напоминали неясную тёмную массу в сгущающемся мраке наступающей ночи. С той стороны долетали смутные выкрики на непонятном языке, протяжные сигналы боевых труб и ржание коней.

— Чует моё сердце, скоро мунгалы вновь на приступ полезут, — промолвил посадник Иванко, заматывая длинной тряпкой свою пораненную правую руку. — Нехристи понимают, что силы наши не беспредельны. Роздыха они нам не дадут, будут наседать и наседать, покуда не прорвутся в город.

Сказанное Иванко предназначалось Якиму Влунковичу, который стоял рядом с ним на валу, устало опираясь на копьё. Правая щека тысяцкого была рассечена остриём сабли и залита кровью.

— Ратников осталось совсем немного, и те изнемогли вконец, — хмуро проговорил Яким Влункович. — Ещё один натиск мунгалов нам не выдержать.

— На этом рубеже и впрямь нам не устоять, брат. — Иванко взглянул на тысяцкого и указал рукой на мощные стены и башни детинца. — Зато вон там можно ещё долго держаться. Отдай приказ ратникам оставить Нижний град и укрыться на горе в детинце.

— Как же с прочим людом быть, с женщинами, детьми и стариками? — Яким Влункович понизил голос. — Детинец невелик, такое скопище народа там не поместится, ты же сам знаешь.

— Знаю! — сердито прошипел Иванко, сверкнув глазами. — Всех спасти мы не сможем, так укроем в детинце лишь тех, кому оружие в руках держать под силу. — Видя угрюмо-недовольную мину на лице тысяцкого, Иванко раздражённо спросил: — А ты что можешь предложить?

— Я предлагаю выпустить из города весь народ через Речные ворота, — после краткого раздумья ответил Яким Влункович. — Дадим людям сани, лошадей, пусть они уходят на север по льду Тверды. Татары всем скопом собрались в поле к югу и к западу от Торжка, напротив восточной городской стены Батыева войска нет. К тому же скоро совсем стемнеет, а за ночь беженцы далеко уйти смогут.

— Да, для татар такой прорыв станет полной неожиданностью, — задумчиво произнёс Иванко. — На том берегу Тверды наверняка расставлены дозоры мунгалов, но ежели женщин и детей будут сопровождать хотя бы полсотни ратников, то караулы нехристей задержать их не смогут. Что ж, это какой-никакой, но выход из нашего безвыходного положения! — бодрым голосом добавил Иванко. — Токмо действовать надо быстро, покуда татары не собрались с силами для очередного штурма!

Ударив в вечевой колокол, посадник и тысяцкий собрали на вече ратников и народ.

Выступив с краткой речью, Иванко дал понять людям, что Торжок обречён на разорение татарами. Укрыться на горе в детинце смогут всего около двух тысяч человек, всем остальным придётся прорываться на север по льду Тверды этой же ночью.

— Татары не смогут быстро выслать погоню, этому помешает ночь, к тому же мунгалы увязнут в сече с теми ратниками, которые будут оборонять Нижний град и детинец, — молвил Иванко. — Всем идущим на прорыв женщинам, старикам и отрокам придётся вооружиться. Вместе с беженцами на прорыв пойдут самые молодые и резвые из ратников, их возглавят бояре Микун и Жердята. Коль мунгалы всё же настигнут беженцев, то ратным людям придётся лечь костьми, но избавить женщин и детей от смерти и татарской неволи.

Здесь же, на вече, посадник и тысяцкий разделили всех оставшихся ратников на два отряда. В первый отряд вошли те воины, кому предстояло продолжить оборону Торжка, таких набралось около четырёх сотен. Второй отряд составили ратники, пожелавшие идти с беженцами на прорыв, их набралось чуть больше двух сотен. Среди этих воинов оказались Терех, Яков-купец, тиунов сын Важен, Лепко, сын бондаря Кудима, боярышня Славомира и бывшая татарская невольница Беляна.

Беженцев, согласившихся на ночной прорыв из осаждённого Торжка, набралось около трёх тысяч человек. Среди них оказались княгиня Анна Глебовна, жена посадника Евфросинья с детьми, беременная купчиха Евдокия Дедиловна с дочерьми Офкой и Натальей, осиротевшая Гордёна, подруга Офки, Кудимова вдова Евстолия с дочерью Купавой и четырнадцатилетняя Варвара, землячка Тереха.

Около пяти тысяч человек, среди которых было немало немощных стариков, раненых ратников, совсем маленьких детей и их матерей, решили остаться в Торжке, уповая на храбрость его защитников и на скорую подмогу из Новгорода.

По приказу посадника идущим на прорыв людям были предоставлены все имеющиеся в городе сани и лошади. Едва вереница саней и большая толпа народа подвалили к высоким створам Речных ворот, с которых стражники снимали тяжёлые запоры, как прозвучал сигнал тревоги с городских башен. Татары снова двинулись на приступ через овраг к западному валу и с южной стороны.

Посадник и тысяцкий, разделив своё небольшое войско на два отряда, заняли оборону на западном и южном валах Торжка. Дабы восполнить убыль в ратниках, ушедших на прорыв, Иванко велел раздать оружие всем отрокам старше десяти лет и тем из женщин, которые были готовы сражаться с врагами плечом к плечу с мужчинами.

Завывания идущих на штурм татар смутно доносились до длинной колонны людей, в полном молчании выходивших из городских ворот на низкий речной берег, где стояли в ряд два десятка занесённых снегом ладей с высокими звероголовыми носовыми штевнями. Тишину опустившейся ночи нарушали лишь испуганные всхрапывания коней, которые вязли в глубоком снегу при спуске с пологого берегового откоса на лёд реки Тверцы. Женщины и дети поспешно выскакивали из возков, налегали на них с двух сторон, помогая впряжённым в сани лошадям выбираться из сугробов. Если женщинам не хватало сил протолкнуть сани через снежный затор, им на помощь приходили ратники, которые двигались, растянувшись длинной цепочкой вдоль колонны беженцев.

Когда последняя группа замыкающих ратников вышла из города, стражи с негромким протяжным скрипом затворили высокие мощные створы ворот, заперев их изнутри на дубовые засовы.

* * *

Посадник Иванко отпустил на волю лишь знатную монголку Чулуун. Всех прочих пленных татар Иванко повелел посадить в поруб, земляную темницу, отняв у них всю верхнюю тёплую одежду. В шубы и мохнатые шапки, снятые с пленников, смекалистый Иванко велел облачиться ратникам из головного отряда на случай неожиданной встречи с татарскими дозорными. Русичи, изображавшие татар, должны были сблизиться с вражеским дозором и уничтожить его без лишнего шума. Среди этих ратников находился Яков, способный изъясняться по-татарски. Этот головной отряд двигался верхом на конях, прокладывая путь по заснеженному льду Тверцы для идущей за ним колонны беженцев.

Терех и несколько ратников из его сотни оказались в замыкающем отряде воинов, над которым главенствовал боярин Микун.

Терех был ранен стрелой в левую ногу, поэтому он заметно прихрамывал, опираясь на копьё. Тащась в самом хвосте и всё больше отставая, Терех стискивал зубы, чтобы не застонать от боли. Рядом с Терехом шагала Беляна, облачённая в мужскую одежду и воинскую справу. Чуть впереди бок о бок вышагивали Важен и Лепко, закинув щиты на спину и положив дротики на плечо.

Беляна то и дело оглядывалась на постепенно тающие во мраке ночи далёкие очертания крепостной стены и башен Торжка, чуть слышно благодаря Господа за то, что им удалось незаметно ускользнуть из-под самого носа мунгалов. «Благодарю тебя за спасение, Господи!» — шептала Беляна.

Терех подумал, что о спасении говорить, пожалуй, ещё рано. Ведь утром татарская конница может настичь колонну беженцев, многие из которых идут пешком, поскольку в санях уместились лишь дети, старики, пожилые и беременные женщины. Однако вслух Терех ничего не сказал, не желая омрачать радость Беляны.

Пройдя по льду Тверцы около версты, идущие в авангарде конные русичи, одетые в татарские шубы и шапки, наткнулись на вражеский дозор, состоявший из пяти всадников. Мунгалы были слишком беспечны, поэтому поздно распознали опасность. Русичи закололи их копьями почти без шума. По совету Якова, ратники забрали с собой татарских лошадей, взвалив на них умерщвлённых вражеских дозорных.

На левом берегу Тверцы среди берёзовых рощ мерцали рыжие огни татарского становища. Там раздавался рёв верблюдов и ржание коней, нарушая чуткую ночную тишину. Пятеро конных татар выехали в ночной дозор из этого стана.

«Пропавших дозорных нехристи станут искать, когда рассветёт, — размышлял Яков, поглядывая на вражеские огни вдалеке, пока они не скрылись за изгибом речного берега. — Выехав на лёд Тверцы, мунгалы догадаются по следам, что ночью из Торжка ускользнуло много русичей. И тогда погони не миновать!»

Глава десятая ГУЮК-ХАН

К полуночи татарам наконец-то удалось с двух сторон прорваться в Торжок. Обозлённые упорным сопротивлением русичей и понесёнными потерями, татары учинили кровавое побоище на улицах Торжка. Было убито больше двух тысяч горожан и укрывшихся здесь смердов, в основном стариков, женщин и детей. Около тысячи русичей татары угнали в полон.

На рассвете предводители татарского войска обнаружили, что никакой крупной добычи в виде мехов, золота и серебра в Торжке не оказалось. Много разного добра сгорело при пожарах, немало ценных вещей новоторы успели спрятать или уничтожили сами. Во время уличных стычек в Нижнем городе кое-кто из русичей предпочёл запереться в доме и сгореть в огне, не желая сдаваться татарам. Многие матери сначала убили своих детей, а затем покончили с собой, дабы избежать унизительного рабства.

Победу татар нельзя было назвать полной, так как много русичей укрылось на горе в неприступном детинце. Утром же выяснилось, что огромный отряд горожан под покровом ночи вышел из Торжка и по льду Тверды ушёл на север. Татарские следопыты выяснили по следам, что бежавших из города русичей было не меньше трёх тысяч, многие из беженцев ушли пешком, но немало уехало на лошадях.

Батый, собравший в своей юрте всех военачальников, призвал к ответу своего брата, Шейбана, становище которого было разбито на левом берегу Тверды, напротив восточной стены Торжка. Воины Шейбана не принимали участия в штурме города, им было поручено следить за тем, чтобы к осаждённым новоторам не подошла подмога с севера, а также вовремя пресечь всякую попытку осаждённых выйти на вылазку через ворота в восточной стене.

— Ты не справился с моим поручением, брат, — сердито выговаривал Батый Шейбану, который сидел на кошме с виноватым видом. Его пухлое одутловатое лицо с маленьким ртом, узкими чёрными глазами и толстыми щеками покраснело и слегка подрагивало, словно студень. Двадцатилетний Шейбан всегда сильно робел перед Батыем. — Ты прозевал большую толпу Урусов, которые ночью ушли из Ак-Кермена, бесшумно перебив твоих дозорных. Ты не поднял тревогу посреди ночи, хотя тебе сообщили об исчезновении пятерых твоих нукеров.

— О великий, я подумал, что мои дозорные не удержались и приняли участие в разграблении Ак-Кермена, увидев, что этот городок наконец-то взят, — оправдывался Шейбан, пыхтя и вздыхая. — Дозволь мне отправиться в погоню за урусами, которые удрали ночью из Ак-Кермена. Урусы не могли уйти далеко, мои всадники догонят их по следам.

— Тебе придётся постараться, братец, чтобы загладить свою вину, — жёстко промолвил Батый. — Ты должен захватить всех урусов, ночью проскользнувших мимо твоего носа, и привести их в мой стан. Мужчин можешь перебить, но женщин и детей оставишь в живых. Если ты с этим не справишься, то всех твоих воинов и тебя вместе с ними я причислю к отрядам-куроласы.

Отряды-куроласы имелись во всех монгольских туменах, они состояли из трусов, посмевших бежать от врага, из преступников, запятнавших себя воровством среди своих же соратников, из воинов тех кочевых племён, оказавших некогда наиболее упорное сопротивление монголам.

Отряды-куроласы всегда направлялись в самое пекло сражения, а при штурме крепостей — на самые неприступные участки стен. В случае победы воины из этих отрядов не получали никаких наград, их просто досыта кормили и давали им хорошенько отдохнуть. При поражении воинов-кершу, то есть «проклятых», подвергали порке и различным унижениям, а десятникам и сотникам из их числа отрубали голову.

Услышав такое из уст Батыя, трусоватый, изнеженный Шейбан затрясся как осиновый лист. Низко и часто кланяясь, Шейбан попятился к выходу из юрты, заверяя Батыя, что его кони уже осёдланы, а колчаны набиты стрелами, что он сам поведёт своих нукеров в эту погоню. «Мои воины будут мчаться как ветер!» — с этими словами Шейбан скрылся за дверным пологом.

— Скачи, скачи, сонливый лежебока! Растряси свой жирок! — проворчал Батый, с хрустом разминая свои тонкие белые пальцы с ногтями, окрашенными перламутровым китайским лаком. — Это послужит тебе неплохим уроком, братец. Пусть твоя толстая задница пооботрётся о жёсткое седло!

— О прославленный, позволь мне тоже выступить в погоню вместе с Шейбаном, — подал голос Тангут. — У меня резвые лошади и воинов больше, чем у Шейбана. Если Шейбан вдруг замешкается в пути или устанет от погони, то моя плеть подстегнёт его.

Батый взглянул на Тангута и сделал кивок головой, не произнеся ни слова. Он понимал, что Тангут хочет вернуть красавицу-княгиню, которую у него отняли при вызволении из русского плена сестры темника Сукегая. Среди русских пленниц, взятых татарами в Ак-Кермене, той княгини не оказалось. Не было её и среди убитых женщин.

— Благодарю, о светлейший! — Тангут поклонился Батыю, прижав ладонь к груди. — Мои всадники выступят немедленно!

Тангут торопливо удалился из шатра.

Обведя долгим взглядом оставшихся военачальников, Батый завёл речь о том, что все дома в Ак-Кермене нужно сжечь дотла и сегодня же взять приступом крепость на горе, где засели самые упорные из урусов.

Но тут слово взял Гуюк-хан.

— Я не понимаю, зачем нам и дальше губить наших воинов, осаждая горстку урусов на горе, — раздражённо сказал он. — Ак-Кермен взят, половина его жителей истреблена или пленена. Тех урусов, что ушли на север по льду реки, не сегодня-завтра настигнут Шейбан и Тангут. Можно передохнуть и отпраздновать победу. И самое главное, нам нужно сберечь силы для удара по Нову-Ургу, самому богатому граду урусов. Именно там нас ждёт самая большая добыча!

Батый с удивлением и недовольством взглянул на лица темников и нойонов, по их глазам и переглядываниям было видно, что они согласны с Гуюк-ханом.

Нахмурив брови, Батый произнёс:

— Пройдя по землям урусов от Оки до Тверцы, я не оставил позади себя ни одного непокорённого города. Яса Чингисхана запрещает монголам оставлять у себя в тылу даже одну маленькую крепость, не открывшую ворота, даже горстку врагов, не сложивших оружие.

Гуюк-хан продолжал настаивать на своём, видя, что темники и нойоны хоть и помалкивают, но в душе целиком на его стороне. Желая подогреть их алчность и пробудить в них неповиновение Батыю, Гуюк-хан стал рассказывать о несметных сокровищах Новгорода, который богатеет на торговле с Западом и Востоком. По его словам, добыча, взятая татарами во Владимире и Суздале, ни в коей мере не может сравниться с богатствами Новгорода!

— Взять Нову-Ургу будет непросто, ибо население его весьма велико, — молвил Гуюк-хан. — К тому же этот город будет защищать коназ Уруслай, брат коназа Гюрги и самый воинственный из здешних властителей. Ни к чему растрачивать силы на осаду небольших городков, где всё равно нечем поживиться. Гораздо разумнее идти прямиком на Нову-Ургу, пока коназ Уруслай не подошёл с ратью с юга.

Неизвестно, чем завершился бы этот спор Батыя с Гуюк-ханом, если бы Саин-хана не поддержали Менгу и Субудай-багатур. Менгу, несмотря на молодость, слыл самым бесстрашным среди чингизидов, все молодые нойоны преклонялись перед ним. Субудай как соратник самого Чингисхана пользовался среди монгольской знати безграничным уважением.

Под давлением Субудая и Менгу на совете было принято решение ещё до захода солнца истребить всех урусов, укрывшихся в цитадели Ак-Кермена.

Из Батыева шатра Гуюк-хан вышел мрачнее тучи. Он хлестнул плетью своего слугу-конюха за то, что тот зазевался и не слишком расторопно подвёл к нему коня. Желтолицый узкоглазый конюх в длинном сером чапане и в войлочной шапке с узким верхом торопливо встал на четвереньки перед Гуюк-ханом.

Поставив ногу в сафьяновом жёлтом сапоге на спину конюха, Гуюк-хан неспешно сел в седло. Глядя на него, вскочили на коней и его вооружённые нукеры в круглых металлических шлемах. Один из нукеров держал в руке длинное древко с жёлтым треугольным стягом, на котором был изображён летящий чёрный кречет.

«Поглядим, как ты возьмёшь Нову-Ургу со своим измотанным войском, ряженая в шелка обезьяна! — со злостью подумал о Батые Гуюк-хан. — Твоя спесь и гордыня когда-нибудь тебя погубят, сморчок с лошадиными зубами! Ты лучше заботился бы о своих воинах так же, как о своих ногтях, любитель китайских благовоний!»

Глава одиннадцатая МЁРТВАЯ ДЕРЕВНЯ

Бояре Ми кун и Жердята, возглавившие русичей, устремившихся из Торжка на прорыв, оба были родом из Новгорода. В прошлом эти двое не раз воевали против суздальских князей на стороне черниговских Ольговичей, которые безуспешно пытались утвердиться в Новгороде и Торжке. Лесистый край, где протекает река Тверда и пролегают пути-дороги до Новгорода, был знаком не понаслышке Микуну и Жердяте.

Понимая, что застывшее русло Тверды — самая удобная дорога для татарской конницы, которая непременно устремится в погоню за колонной беженцев, Микун и Жердята приняли решение свернуть в лесные дебри, чтобы узкими лесными дорогами добраться до озера Селигер. Оттуда, опять же по руслам замерзших рек, можно было без труда добраться до Новгорода и до затерянных в лесах Дубровны и Морева. Пройдя по льду Тверды около десяти вёрст, колонна беженцев повернула на северо-запад, углубившись в густую чащу по извилистой, еле приметной среди снегов дороге.

Микун и Жердята гнали людей безо всяких передышек, поэтому к рассвету колонна беженцев сильно растянулась. Конные ратники и люди, едущие в санях, ушли далеко вперёд. Пешая колонна, разбившись на несколько групп, тащилась по лесу, всё более растягиваясь и отставая от головного отряда. Выбиваясь из сил, люди садились прямо на снег, многие сразу засыпали, лёжа на снегу. Ратники из замыкающего отряда были вынуждены остановиться на привал в деревушке Осняки, в которой было всего пять дворов. Деревушка была пуста, все жители бежали отсюда в сторону Новгорода, едва татары осадили Торжок. От Осняков до Торжка было не более двадцати вёрст.

Около семидесяти наиболее слабых беженцев, набившись в избы, вповалку лежали на полу и на скамьях, не имея сил двинуться дальше.

Ратники разожгли огонь в печах, чтобы отогреть измученных людей, благо, во дворах под навесами было много сухих дров.

Покуда беженцы двигались по льду Тверцы, боярин Микун находился в замыкающем отряде ратников. Но едва колонна усталых людей свернула на лесную дорогу, Микун перешёл в головной отряд, забрав с собой и своих вооружённых слуг. Микун и его слуги сели на татарских лошадей, доставшихся русичам от перебитых ими вражеских дозорных. Трупы этих степняков Жердята приказал бросить возле дороги в лесу. «Пусть волки угостятся мясом мунгалов, авось не отравятся!» — сказал при этом Жердята.

Главенство над замыкающим отрядом ратников после ухода Микуна перешло к бояричу Самохе. Это был рыжеволосый конопатый верзила с небесно-голубыми глазами и бычьей шеей. На вид ему было лет двадцать пять. Самоха заметно трусил, сознавая, что если нагрянут татары, то будет их очень много, а ратников в арьергарде не наберётся и полусотни. Недолго думая, Самоха заявил Тереху, что передаёт начальство ему, а сам выступает в путь, поскольку ему нужно позаботиться о матери и сестре, которые едут в возках где-то далеко впереди. Это произошло в сельце Осняки, где Самоха не пожелал задерживаться ни минуты.

Вместе с Самохой поспешили уйти вперёд ещё десяток воинов, все они были из числа боярских и купеческих сыновей.

После мучительных раздумий, видя, что утро разгорается, а беженцы, расположившиеся в избах, не торопятся двинуться в путь, Терех объявил ратникам, что они уходят одни.

— Коль сюда нагрянут мунгалы, то нам будет не спасти ни этих измученных беженцев, ни спастись самим, — сказал Терех. — Самое разумное для нас — это догнать основную колонну и пристроиться в её хвосте. Наши мечи и копья нужнее для тех женщин и детей, которые продолжают путь, несмотря на усталость.

Всего один ратник осмелился возразить Тереху, обвинив его в бессердечии и трусости. Это был молодой и горячий Семак, сын кузнеца. Он был седьмым ребёнком в семье, поэтому и получил такое имя.

— Я не пойду с вами, — бросил Тереху Семак. — Нельзя бросать этих совершенно беззащитных женщин и стариков. — Семак кивнул на заснеженные приземистые избы, где спали вымотавшиеся беженцы.

— Ну да, — желчно усмехнулся Терех, — ты будешь для этих обессиленных людей надёжной защитой в случае появления татар. Удачи тебе, храбрец!

Терех хоть и рвался поскорее догнать ушедшую вперёд колонну беженцев, но раненая нога не позволяла ему идти быстро. К полудню Терех и идущие вместе с ним ратники смогли настичь лишь две маленькие кучки еле шагающих женщин, которые очень обрадовались появлению ратного отряда. Женщины прибавили шагу, собрав последние силы и не желая отставать от вооружённых ратников. Всем этим женщинам было уже далеко за пятьдесят, все они страдали кто одышкой, кто излишней полнотой, кто болезнью ног... Все они отважились на этот нелёгкий путь ради своих детей и внуков, которым нашлось место в санях.

На узкой заснеженной дороге, укатанной санями и утоптанной множеством ног, изредка попадались кем-то брошенные или оброненные вещи: то берестяной туесок, то чья-то рукавица, то бронзовое зеркало на тонкой ручке, то детская игрушка...

Наконец впереди на косогоре замаячила довольно большая группа беженцев, которые расположились на отдых возле поваленных ветром сосен. Две сосны, лежащие поперёк дороги, были распилены ручными двуручными пилами. Видимо, здесь потрудились ратники из головного отряда, освобождавшие путь для саней и возков.

Отряд Тереха тоже остановился на привал у поваленных деревьев.

В группе женщин, к которым присоединились Терех и его люди, было не меньше полусотни человек. Это были жёны и сёстры смердов, искавшие спасения от татар за стенами Торжка и потерявшие за дни осады кто мужа, кто сына, кто брата... Среди этих крестьянок тоже не было молодых, все они были уже в тех летах, когда нет смысла создавать новую семью и стремиться к каким-то новым отношениям. Батыево нашествие сильно поломало их судьбы, оставив многим из них либо горечь утрат, либо осколки былого счастья.

Одна из пожилых крестьянок хорошо знала эту дорогу, она сказала Тереху, что впереди, примерно через пять вёрст, лежит село Гущино.

— Я оттуда родом, — усталым голосом добавила женщина. — Как вышла замуж, с той поры там и не бывала. Теперь у меня нету ни мужа, ни детей — все в Торжке погибли. Останусь я в Гущино у своей родни, чай, примут, не прогонят. Мне всё едино идти более некуда.

«Мне тоже некуда, — мрачно подумал Терех. — Земля Рязанская лежит впусте. Иду я, куда ноги несут, лишь бы подальше от мунгалов!»

В Гущино было больше десятка дворов. Многие здешние селяне ушли отсюда кто куда, опасаясь татар, но кое-кто остался, надеясь, что в эти дебри степняки не сунутся.

Беженцы разбрелись по избам; кто-то хотел передохнуть и двинуться дальше, но многие из женщин собирались заночевать здесь. Терех и его ратники расположились на подворье у здешнего ратайного старосты. Это был ещё крепкий старик, хотя и согбенный годами и седой, как лунь.

— Оба моих сына с жёнами и детками утекли отсель ещё седьмицы две тому назад, — молвил староста Тереху, угощая его и Беляну медовой сытой. — В городок Хотшин подались сыны мои, это верстах в сорока от нашего села. Прямой дороги туда нету, по руслам замерзших речек надо ехать туда. Вы-то не в Хотшин направляетесь?

Старичок взглянул на Тереха из-под седых косматых бровей.

— Нет, дедуня, — Терех замотал головой, — наш путь дальше лежит, до самого Новгорода.

— Много народу сегодня прошло через нашу деревню — и пеших, и конных, и на санях, — удивляясь, молвил староста. — И весь этот люд из Торжка путь держит, спасаясь от татар. Вы-то тоже из Торжка будете?

— Оттуда, дедушка, — ответила Беляна, сидевшая за столом рядом с Терехом. Свой островерхий шлем Беляна положила к себе на колени. Её голова была повязана белым повоем, а лицо на месте срезанного носа было закрыто белой повязкой.

— Лошади в селе есть? — обратился к старосте Терех, допив медовую сыту в своей кружке.

— Нету, — печально вздохнул старик, — единственную старую кобылу увели с собой сбеги из Торжка, кои проходили тут раньше вас. Соседка моя, бабка Меланья, теперь слёзы льёт, ибо та кобыла вместе с ней состарилась.

— Почто ты отсель не уходишь, дедушка? — поинтересовалась Беляна. — Иль мунгалов ты не страшишься?

— Что плохого могут сделать мне мунгалы? — проговорил старик, отдирая бересту от высушенных на печи берёзовых поленьев. — Убить меня? Так мне уже почти девяносто годов. Всякое я повидал, многое испытал. Жизнь моя унылая уже порядком мне наскучила, милая девица. А посему смерти я не страшусь.

— Ну, а нам жизнь ещё не наскучила, поэтому мы продолжим наш долгий путь, — сказал Терех, вставая из-за стола. — Благодарю за угощение, дедуня.

Торопливо осушив свою глиняную чашу, Беляна тоже встала со скамьи и привычным движением покрыла голову шлемом.

Терех сначала натянул на голову замшевую шапочку, напоминавшую верхнюю часть капюшона, и лишь потом надел шлем, выровняв опущенную книзу стальную стрелку точно по линии носа.

Накинув на плечи подбитые мехом плащи, Терех и Беляна опоясались мечами, засунули за пояс кинжалы, взяли свои щиты, прислонённые к печи.

Внезапно в избу вбежал Лепко, стукнувшись шлемом о низкий дверной проём.

— Татары! — взволнованно вымолвил он. — Всадников пятнадцать стоят у околицы! В деревню покуда не входят!

— Передовой дозор! — живо смекнул Терех и рванулся в тёмные сени.

Беляна и Лепко, гремя оружием, устремились за ним.

Выбежав на заснеженный двор, Терех увидел там шестерых ратников, по лицам которых было видно, что они готовы сражаться с ненавистными татарами.

— Где остальные? — спросил Терех.

— По другим дворам разошлись, — ответил Лепко. — Важен побежал по избам, дабы оповестить всех об опасности.

— Значит, так, — приказным тоном произнёс Терех, — будем уносить ноги, пока не поздно.

— Но ведь мунгалов немного, мы сможем одолеть их, — проговорил Лепко, сжимая древко дротика.

— Этих одолеем и что? — рявкнул Терех. — Следом за ними сюда скоро подвалит тысяча нехристей, а может, и больше!

Лепко растерянно прикусил губу. Прочие ратники молча переглядывались между собой, не смея возразить Тереху. Они сознавали его правоту, и всё же им очень хотелось истребить передовой татарский дозор.

— Выбирайтесь через огород к лесу, — быстро проговорил Терех. — Лепко, ты будешь за старшего. Беляна, пойдёшь вместе с ними. Не спорь! — Терех повысил голос, дабы прервать возглас возражения, готовый сорваться с губ девушки. — Я разыщу Бажена и остальных ратников. Так же через огороды мы уйдём в лес. Там и соберёмся все вместе.

Ратники нехотя повиновались Тереху. Направляясь к воротцам в глубине огороженного двора, ведущим в покрытый сугробами огород, они тянули за собой Беляну, отняв у неё щит и копьё. Страшась за Терека, Беляна не хотела уходить в лес без него. Тереху пришлось ещё раз прикрикнуть на Беляну, чтобы погасить упрямый протест, вспыхнувший в её душе. Шестнадцатилетний Лепко был самый молодой среди этих семерых ратников, хотя остальные были не намного старше его. Терех, насмотревшийся смертей при обороне Торжка от татар, очень хотел хотя бы этих безусых отроков вывести живыми в безопасное место.

То, чего Терех опасался сильнее всего, всё же случилось. Он не мог понять, кто первым начал пускать стрелы, татары, вошедшие в деревню, или русичи, выскочившие на них из-за изб и частоколов. В этой беспорядочной стремительной схватке численный перевес был на стороне русичей, которые сумели окружить вражескихдозорных и перебить половину из них. Уцелевшим татарам, проявившим прыть, удалось ускакать из деревни на своих низкорослых резвых лошадках.

Радость ратников, одержавших быструю и лёгкую победу над немногочисленными степняками, была недолгой. Не прошло и получаса, как в село ворвались, словно вихрь, несколько сотен завывающих татар на разномастных лошадях. Думая только о собственном спасении, Терех умчался в лес, припадая на раненую ногу. Ему повезло, никто из татар его не заметил.

Плутая по заснеженному ельнику, Терех до сумерек кружил вокруг деревни, где бесчинствовали татары. Он разыскивал Беляну и семерых юных ратников, считая своим долгом вызволить их из этой напасти. Жуткие вопли насилуемых и терзаемых женщин, долетая до Тереха, вызывали у него нервную дрожь и неприятную слабость в ногах. Суда по всему, татары были сильно озлоблены, вымещая свою ярость на женщинах и стариках, угодивших в их руки.

Неожиданно откуда-то потянуло дымом. Терех, принюхиваясь, как собака, устремился в глубь леса и вскоре заметил в неглубоком овраге ярко полыхающий костерок. Вокруг огня притулились плечом к плечу несколько скорченных фигурок в длинных плащах и островерхих шлемах, поблескивающих в отблесках рыжего пламени. Рядом торчали воткнутые в снег копья.

Терех кубарем скатился в овраг. Подбежав к тем, кого он так долго разыскивал в чаще леса, Терех принялся забрасывать костёр снегом.

— Вы спятили, что ли? — негодовал Терех. — Развели огонь в двух шагах от села, где полно мунгалов! У нехристей нюх, как у волков. Уж коль я учуял дым вашего костра, то мунгалы и подавно смогут вас учуять.

— Мы просто хотели погреться, — пробормотал Лепко. — Нам казалось, склоны оврага надёжно укрывают наш костёр от чужих глаз.

— Идём отсюда! — решительно сказал Терех, загасив огонь. — Нужно найти укромное место в лесу, откуда можно наблюдать за деревней и за дорогой.

Терех и его спутники, блуждая по ночному лесу, случайно наткнулись на двоих ратников, прятавшихся среди молодых елей. Один из этих воинов был сильно изранен и уже испустил дух. Второй тоже был ранен, но неопасно. Им оказался Важен.

Обрадованный Терех заключил Бажена в объятия. Он знал, как бесконечно дорог тиунов сын своенравной Офке, которая наверняка беспокоится о нём, находясь где-то вдали от него. При выступлении из Торжка Тереху удалось посадить Офку, её младшую сестру и их беременную мать в один из лёгких возков на полозьях, запряжённый гривастым жеребцом. Садясь в возок, Офка незаметно дёрнула Тереха за край плаща и негромким требовательным голоском наказала ему беречь Бажена от татарских стрел и сабель. О том же самом попросила Тереха и Варвара, проявляя заботу о красавце Лепко. Чувствуя на себе ответственность за жизнь двух этих юношей, Терех был настроен на то, чтобы не вступать в столкновения с татарами.

* * *

Сквозь вязкую сладкую дремоту Терех вдруг услышал какой-то смутный монотонный шум, усилием воли он заставил себя открыть глаза. Над ним нависали колючие еловые лапы, остро пахнущие хвоей. Ночь растаяла. Было светло и морозно. Между косматыми вершинами елей виднелись чистые голубые небеса, пронизанные солнечными лучами.

Рядом с Терехом прямо на снегу спали, закутавшись в плащи и подложив под голову щиты, его юные соратники. Не было только Беляны. «Где же эта пострелица?» — встревожился Терех, поднимаясь на одеревеневшие ноги.

За спиной у Тереха раздались торопливые шаги по снегу, треск раздвигаемых еловых веток. Терех схватился за кинжал на поясе. В следующий миг он увидел Беляну в заиндевевшем шлеме, разрумянившуюся от быстрой ходьбы. Она была с копьём в руке, с мечом при бедре, но без щита.

— Татарская конница идёт по дороге, — прошептала Беляна, подойдя вплотную к Тереху. — Слышишь?

Терех прислушался. Это был тот самый смутный шум, пробудивший его от дрёмы. Теперь Терех явственно расслышал топот копыт по утоптанному снегу, всхрапывания лошадей, бряцанье оружия... Выбравшись на вершину холма, где росли вперемежку молодые сосны и ели, Терех и Беляна увидели в просветах между деревьями в низине протянувшуюся по лесу дорогу, по которой шла на рысях татарская конница. Над мохнатыми шапками всадников, облачённых в длинные толстые халаты и кожаные доспехи, трепетали бунчуки из конских хвостов, поблескивали острия копий в лучах солнца. Татары скакали со стороны села Гущино, где они провели ночь, направляясь на северо-запад.

— По следам беженцев идут нехристи, — мрачно обронил Терех. — От этой стремительной погони уйти будет непросто!

— Нам-то что теперь делать? — обеспокоенно спросила Беляна. — Татары теперь впереди нас продвигаться будут, они не дадут нам до своих добраться. Другой дороги до озера Селигер нету.

— Делать нечего, — хмуро произнёс Терех, — придётся нам поспешать вслед за татарами. Авось нехристи вымотаются и отстанут от наших беженцев, а может, ратники наши заманят их в ловушку.

Прежде чем выступить в путь к озеру Селигер, Терех решил наведаться в село Гущино в надежде, что кто-нибудь из уцелевших русичей, успевших спрятаться в лесу, тоже придёт туда. Вместе с Терехом отправились Важен и Беляна.

Зрелище застывших на ночном холоде нагих обезображенных женских тел, раскиданных по всему селу, потрясло Тереха до глубины души. Ему, уже имевшему возможность в недалёком прошлом видеть проявления жестокости татар, всё увиденное в Гущино в это стылое мартовское утро показалось неким сатанинским злодейством. Тереху было даже как-то дико сознавать, что такие зверства сотворены людьми.

Охваченный мукой сострадания, Терех бродил между избами и невысокими изгородями, натыкаясь на каждом шагу на отрубленные женские головы, на отрезанные груди, на отсечённые руки... Некоторые из отрубленных голов были насажены на колья частоколов. Повсюду на снегу алели пятна крови, кое-где можно было видеть кровавые лужи, прихваченные тонким ледком. Попадались женские тела без головы, без руте и ног. Немало женских трупов было со вспоротыми животами и вывороченными внутренностями.

Возле избы ратайного старосты Терех узрел и вовсе жуткое зрелище. Он увидел мёртвые голые тела двух девочек лет тринадцати-четырнадцати, насаженные на длинные колья. Смерть этих девочек была ужасной. Заострённые, гладко оструганные колья татары просунули им в задний проход, всаживая их через брюшную полость, желудок и лёгкие всё глубже и глубже, пока окровавленные острия этих кольев через дыхательное горло не вышли изо рта этих юных мучениц. Колья с пронзёнными насквозь трупами двух отроковиц, похожих на мясо, насаженное на вертел, были привязаны к забору лыковыми верёвками.

«Что за нелюди, эти татары? — думал Терех, чувствуя, как его заполняет приступ праведного гнева. — Откуда они взялись на горе нашему народу? Кто создал это сатанинское племя и для чего? Есть ли на свете сила, способная сокрушить татар?»

Беляна не смогла удержаться от слёз при виде двух девичьих трупов, распятых столь ужасным способом. Она убедила Тереха и Бажена снять застывшие тела девочек с кольев и предать их погребению. Терех и Важен сложили большой костёр на окраине деревни, чтобы отогреть замерзший верхний слой почвы. Потом на месте догоревшего кострища они выдолбили заступами неглубокую могилу, куда положили прах замученных татарами отроковиц. Насыпав на месте захоронения небольшой земляной холмик, Терех и Важен установили на нём деревянный крест, украсив его венцом из колючего боярышника, как знак мученичества.

В углу двора Терех наткнулся на труп ратайного старосты, изрубленный саблями. Рядом лежала убитая собака с оскаленными клыками.

Войдя в избу старосты, Терех обнаружил там мёртвую молодую женщину, раздетую донага, руки которой, раскинутые в стороны, были прибиты гвоздями к полу. У женщины были выколоты глаза и перерезано горло. Судя по багровым распухшим гениталиям, татары долго насиловали эту несчастную, прежде чем зарезать её.

Среди женских трупов тут и там лежали бездыханные тела русских ратников, тоже раздетые и обезображенные. Терех опознал их всех, воинов из замыкающего отряда, кто не пожелал или не успел спрятаться от татар в лесу.

Не обнаружив в деревне ни одного живого человека, Терех, Важен и Беляна покинули это страшное место, усеянное мёртвыми изуродованными телами и залитое кровью.

Терех повёл свой маленький отряд дальше на северо-запад по заснеженной лесной дороге, взрыхлённой копытами многих сотен степных лошадей. Татары продолжили погоню за беженцами, прорвавшимися из осаждённого Торжка. А Тереху и его спутникам оставалось лишь следовать позади татар в том же направлении, поскольку иного пути к спасению у них не было.

Глава двенадцатая «УСЛЫШЬ ГОЛОС МОЙ, ГОСПОДИ!»

Растеряв в дороге около пятисот человек, колонна беженцев на третий день пути вышла в окрестности озера Селигер. В городке Жабачеве беженцы остановились на продолжительный отдых. Однако вскоре сюда докатился слух о приближающихся татарах. Объятые страхом беженцы и жители Жабачева кинулись спасаться бегством. Многие подались в городок Хотшин, расположенный в лесах южнее Жабачева. Кто-то устремился на запад в Торопец и Дубровну. Большинство же людей двинулись на север к городку Мореву, откуда вела прямая дорога до Новгорода.

Среди беженцев, устремившихся к Мореву, оказалась и Офка вместе со своей беременной матерью и младшей сестрой. Гордёна тоже была неразлучна с Офкой, поскольку ехала в одном возке с ней.

Нагрянувшие в Жабачев татары обнаружили город пустым, там не было ни одного человека. На заснеженных дорогах, ведущих из Жабачева, виднелись следы поспешного бегства всего здешнего населения. Поскольку больше всего следов было оставлено беженцами на дороге, ведущей к Мореву, то татары поскакали туда же.

Настигая разрозненные группы пеших беженцев, татары убивали всех, кроме отроков, девиц и молодых женщин. Там, где проходили конные татарские отряды, повсюду лежали на снегу тела убитых русичей. Врываясь в деревни, степняки первым делом захватывали скот и лошадей, а также вязали верёвками девушек и юношей. Всех прочих селян татары безжалостно вырезали.

Ужас и смятение охватили обширную лесистую округу между озером Селигер и рекой Полой, впадающей в озеро Ильмень. Местные смерды толпами бежали в сторону Новгорода.

...Гнетущее предчувствие чего-то страшного и неотвратимого не покидало Офку с того самого момента, когда вереница саней, забитых женщинами и детьми, выехала из Жабачева в этот хмурый мартовский день. Ощущение господства ужасных неизбежных событий терзало мнительную Офку, пробуждая в ней мрачную задумчивость. С того мгновения, когда откуда-то сзади раздался чей-то истошный крик: «Татары!», в Офке словно распрямилась некая сжатая пружина, понуждавшая её к действию. Оглянувшись назад и увидев на дороге летящих галопом наездников в мохнатых шапках с высоким верхом, на низкорослых лошадях, Офка крикнула вознице, чтобы тот остановил возок у самой обочины. Не слушая Офку, возница продолжал хлестать вожжами коня, норовя обогнать сани, в которых ехали боярышня Славомира и княгиня Анна Глебовна.

Неожиданно в шею вознице чуть ниже затылка вонзилась длинная стрела с пёстрым оперением.

Возница с хрипеньем стал валиться в сторону, не выпуская вожжи из рук. Офка хотела поддержать его, видя, что он вот-вот рухнет прямо в мчащиеся бок о бок с ними сани княгини Анны Глебовны. Однако в следующий миг двое саней столкнулись и съехали с дороги в сугроб. Кони встали, увязнув в глубоком снегу. Возок княгини опрокинулся набок.

Растянувшийся на дороге санный поезд утратил упорядоченное движение; какие-то из саней с наиболее резвыми лошадьми умчались вперёд, какие-то заметно отстали, какие-то опрокинулись или съехали к обочине.

Не теряя ни секунды, Офка выскочила из возка, крикнув Гордене, чтобы та следовала за ней. Объятая страхом Офка ринулась по сугробам к лесу, стоявшему стеной в нескольких шагах от дороги. Офка напрягала все свои силы, слыша громкие возгласы приближающихся татар и храп их коней. Краем глаза Офка заметила, что Славомира и Анна Глебовна, вывалившиеся из своих саней, тоже бегут к лесу.

Офка совсем не позаботилась ни о матери, ни о младшей сестре. Страх перед татарами гнал её, как косулю, учуявшую надвигающийся лесной пожар. Запнувшись и упав в снег, Офка продолжала ползти к лесу на четвереньках, объятая единственным стремлением не даться в руки к злобным мунгалам. Догнавшая Офку Гордёна помогла ей встать на ноги. Держась за руки, подруги вбежали под сень медноствольных сосен, укрытых белыми снежными шапками.

Славомира, облачённая в воинский наряд, со стороны смахивала на юношу-воина, поэтому кто-то из татар пустил в неё стрелу, которая, пролетев над самым плечом боярышни, воткнулась в дерево, за которым успела спрятаться Анна Глебовна. Быстроногая Славомира укрылась за соснами, благополучно избежав опасности.

Возница из саней Анны Глебовны тоже попытался добежать до леса, но был сражён наповал татарскими стрелами.

Около тридцати конных татар умчались вдогонку за вереницей саней с беженцами, скрывшимися за поворотом дороги. Четверо степняков спешились возле двух возков, съехавших в сугроб. Один из них стал осматривать впряжённых в возки коней, а трое других, что-то тараторя на своём языке, окружили Евдокию Дедиловну и её дочь Наталью. Крепкая и рослая Наталья помогла матери выбраться из возка, намереваясь вместе с ней бежать к лесу, по примеру Офки и Гордёны. Однако мать и дочь не успели сделать и шагу с дороги, как оказались в окружении врагов.

Степняки сдёрнули шубы и меховые шапки с обеих женщин, расторопно поделив всё это между собой. Затем смуглый степняк со шрамом через всё лицо, скаля зубы в довольной улыбке, принялся бесцеремонно ощупывать пухлую грудь испуганной Натальи и задирать подол её длинного парчового платья. Побледневшая от страха Наталья не сопротивлялась, объятая тревогой за мать, которую степняки с грубыми окриками и смехом раздевали донага.

Парализованная бессилием воли и леденящим страхом, Евдокия Дедиловна покорно позволяла степнякам срывать с себя верхнее и нижнее платье, она сама сняла тёплые сапожки и длинные вязаные чулки, оставшись совершенно голой на пронизывающем ветру. До родов оставалось совсем немного времени, поэтому огромный живот Евдокии Дедиловны являлся для неё сейчас и сущим наказанием, и объектом неустанной заботы. Растерянная и не сознающая, чем может ей грозить столь бесстыдное внимание узкоглазых кривоногих степняков, Евдокия Дедиловна повернулась спиной к ветру, желая хоть как-то укрыть свой раздутый живот от его ледяного дыхания.

Грубые мужские руки хватали Евдокию Дедиловну за полные белые бёдра и ягодицы, хлопали её по спине, дёргали за косу, щипали за грудь... Над её ухом звучала непонятная гортанная речь, схожая с клёкотом орла. Раздавался резкий, неприятный смех.

Сотрясаемая сильным ознобом, Евдокия Дедиловна принялась шептать молитву дрожащими губами.

— «Возоплю в скорби моей к Господу моему, и услышит меня Отец Небесный, — шептала купчиха, обняв руками свой живот. — Из чрева адова вопль мой. Услышь голос мой, Господи! Ввергнет меня страдание в глубины сердца морского, и все реки обнимут меня. Все высоты Твои и волны Твои на меня падут...»

Внезапно Евдокия Дедиловна увидела прямо перед собой тёмное скуластое лицо, с жёсткими чёрными усами, с глазами-щелями. Это чужое грубое лицо, обрамленное двумя лисьими хвостами, свисающими с мохнатой шапки, вдруг исказила недобрая ухмылка. В этот же миг Евдокия Дедиловна почувствовала, как что-то острое пронзило ей живот ниже пупка и сразу же раздался звук разрезаемой плоти. От сильной боли у купчихи потемнело в глазах, тёплая кровь быстрыми потоками заструилась из её вспоротого чрева. В уши Евдокии Дедиловны ударил отчаянно-пронзительный крик Натальи, в котором смешались слёзы, отчаяние и ужас.

Упав на снег, Евдокия Дедиловна продолжала шептать молитву, в то время как острый нож в руке степняка продолжал кромсать её живот.

— «Возольётся вода до души моей, бездна обнимет меня последняя... — бормотала купчиха, чувствуя себя свиньёй, которую разделывают заживо. — Остынет глава моя в расселинах гор, сойду в землю под вечные вереи, и да уйдёт от тления жизнь моя к Тебе, Господи!..»

Слыша душераздирающие крики Натальи, Евдокия Дедиловна постаралась приподняться, желая увидеть, что эти нехристи вытворяют с её любимой дочерью. И тут две безжалостные окровавленные руки вырвали из её распоротого чрева крошечного младенца, опутанного длинной пуповиной. Младенец шевелит ручками и беззвучно разевал розовый маленький ротик.

Евдокия Дедиловна попыталась выхватить младенца из грязных рук мунгала, желая спасти своё выношенное чадо. Однако от нестерпимой боли у неё опять потемнело в глазах, а в ушах появился какой-то странный усиливающийся шум. Потеряв сознание от болевого шока, Евдокия Дедиловна не испытала мужи, когда уверенная рука степняка отрезала ей голову тем же ножом, которым за несколько секунд до этого был умерщвлён её младенец.

* * *

Офка и Гордёна, услышав полные горестного отчаяния вопли Натальи, в испуге ринулись вглубь леса. Наслышанные о зверствах татар, они метались между деревьями, торопливо выискивая место поукромнее. Эти метания привели к тому, что подруги наткнулись на Анну Глебовну и Славомиру, которые тоже спешили уйти подальше от дороги.

Четыре беглянки устало брели по глубокому снегу меж стройных сосен и величественных слей, обходя поваленные ветром древние деревья и торчащие из-под снега коряги. Они держались северного направления, ориентиром им было солнце, проглядывавшее в просветы между густыми сосновыми кронами.

Глава тринадцатая СОВЕТ СУБУДАЯ

Несмотря на обстрелы из катапульт и на яростные приступы татарских отрядов, русичи, оборонявшие детинец Торжка, продержались ещё два дня.

Наконец татары ворвались в крепость на горе, перебив всех её защитников и множество прочего люда, укрывшегося в цитадели.

Воины темника Сукегая привезли в ставку Батыя бездыханное тело посадника Иванко, выказавшего беспримерную храбрость при защите детинца. Прибыл в Батыев стан и сам Сукегай, желая похвастаться тем, что именно его батыры умертвили самого отважного из урусов.

Батый с задумчиво-надменным лицом оглядел убитого Иванко, с которого были сняты доспехи и шлем. Окровавленное тело посадника было доставлено к Батыеву шатру на лёгкой двухколёсной повозке, запряжённой парой лошадей.

— Я же велел привести ко мне живым самого храброго из урусов, — недовольно проговорил Батый, повернувшись к Сукегаю. — Почему ты не сделал этого?

— Этот урус дрался как раненый леопард! — Сукегай кивнул на мёртвое тело. — Даже оставшись совсем один, он продолжал сражаться. От его меча пало трое моих батыров и четверо были ранены. — Сукегай скривил рот в небрежной усмешке. — Я подумал, что будет проще заколоть этого безумца, нежели пытаться опутать его верёвками.

Тонкие чёрные брови Батыя сомкнулись на переносье, в уголках его губ залегли морщинки, что говорило о сдерживаемом гневе.

— Здесь думаю я, Сукегай, — холодно произнёс Батый. — Твоё дело — не думать, а в точности выполнять мои повеления. За то, что ты нарушил мой приказ, я лишаю тебя награды за взятие Ак-Кермена.

Сукегай почтительно поклонился Батыю, опустив глаза, в которых вспыхнули искры ненависти.

Батый распорядился отобрать из пленных русичей четверых мужчин, отдать им прах Иванко, чтобы они похоронили его по своему обычаю.

Когда Берке, брат Батыя, завёл речь о том, что взятие Ак-Кермена было бы неплохо отметить победным пиром, то это вывело Саин-хана из себя.

— О какой победе ты мне талдычишь, брат? — орал Батый на Берке. — Моё войско потратило пятнадцать дней на взятие ничтожного городка! Под стенами Ак-Кермена полегло две тысячи моих воинов! Около трёх тысяч урусов, в основном женщин и детей, под покровом ночи вырвались из Ак-Кермена и ушли в леса. Шейбан и Тангут до сих пор где-то гоняются за этими беженцами. Войско моё тает, а сопротивление урусов всё усиливается!

На военном совете все военачальники, в том числе Субудай и Менгу, высказались за то, что поход на Нову-Ургу необходимо приостановить до возвращения отрядов Тангута и Шейбана, а также пока не будет получено известие о разгроме рати коназа Гюрги.

Вскоре прискакали гонцы от темника Бурундая, которые принесли Батыю радостную весть. Бурундай разбил суздальскую рать на берегах лесной речки Сити, в этой битве пал и коназ Гюрга.

Спустя четыре дня к Торжку подошёл тумен Бурундая.

Первым делом Бурундай преподнёс Батыю отрубленную голову князя Георгия, которую он хранил в кожаном мешке, притороченном к седлу.

Батый расспросил Бурундая о том, как разворачивалось сражение на Сити, после чего он похвалил его за расторопность и полководческую смекалку. Бурундай вывел свою конницу к реке Сити с той стороны, откуда русичи его не ждали. Не дав князю Георгию собрать все полки воедино, Бурундай разбил русское войско по частям.

Батый был рад, что именно Бурундай отыскал и разгромил войско князя Георгия. В отличие от Бури и Урянх-Кадана, происходивших из «золотого рода» Чингизидов, Бурундай не блистал знатностью.

Своим возвышением Бурундай был обязан Батыю, который заприметил его во время похода в Китай. Бурундай был умелым военачальником, поэтому Батый приблизил его к себе. Бурундаю было всего двадцать шесть лет, тем не менее Батый поручал ему важнейшие военные задачи.

Если бы рать князя Георгия уничтожил Бури или Урянх-Кадан, то любой из них поставил бы это себе в заслугу. Бурундай, многим обязанный Батыю, совсем не кичится своей победой. Бурундай без колебаний готов отдать славу этой победы Батыю.

* * *

Тангут и Шейбан целую неделю шли по следам беженцев, ушедших из Торжка. Добравшись до реки Щеберихи, впадающей в озеро Селигер, Тангут и Шейбан прекратили погоню, так и не настигнув добрую половину беженцев, которые оказались под защитой русского войска, стоявшего станом близ Игнач-креста. Это были остатки суздальской рати, уцелевшие после битвы на Сити, сюда же подошло войско новгородцев, не желавших пропускать татар на свои коренные земли. Каменный Игнач-крест был установлен новгородцами на правом берегу Щеберихи, возле устья речки Циновли. впадающей в Щебериху, служа обозначением близости волока. В этом месте в летнюю пору купцы, идущие речным путём с юга на север и обратно, перетаскивают по суше свои суда из одной реки в другую.

Тангут пребывал в сильном раздражении, поскольку ему так и не удалось отыскать среди настигнутых беженцев княгиню Анну Глебовну. Нукеры Тангута, желая сделать приятное своему повелителю, привели к нему совсем юную и девственную пленницу, заметив в её лице и фигуре некоторое сходство с Анной Глебовной. Юную невольницу звали Натальей, ей было всего тринадцать лет.

Невольница понравилась Тангуту, который сразу сообразил, что со временем из этой развившейся не по годам отроковицы вырастет красивая женщина с пышными формами и белоснежной кожей. «Пожалуй, — подумал сластолюбивый Тангут, — эта рабыня превзойдёт своей прелестью Анну Глебовну лет через пять-шесть». Тангут окружил свою новую любимицу заботой и вниманием. Дабы не утомлять Наталью долгой верховой ездой, Тангут на обратном пути в Торжок раздобыл для неё удобный крытый возок на полозьях. Тангут одел Наталью в тёплую нарядную одежду, его слуги кормили её вкусными яствами.

Несмотря на всё это, Наталья была постоянно замкнута и печальна. Она часто плакала, а по ночам просыпалась с перекошенным от ужаса лицом. Тангут обратил внимание, что в густой тёмно-русой шевелюре Натальи очень много седых волос, причём их с каждым днём становится всё больше. Нежные пухлые щёки Натальи обвисли, кожа у неё на лице поблёкла и покрылась морщинами. Юная прекрасная невольница старела и дурнела буквально на глазах!

Конные отряды Шейбана и Тангута вернулись к Торжку в середине марта.

Оправдываясь перед Батыем в том, что многим ушедшим из Торжка беженцам всё-таки удалось спастись, Тангут поведал ему о русской рати, на которую он наткнулся у реки Щеберихи.

— Урусов было очень много в том становище, а у нас с Шейбаном имелось всего полторы тысячи всадников, — молвил Тангут. — Я бы настиг всех беженцев и за рекой Щеберихой, если бы не эта вражеская рать. Я думаю, это войско коназа Уруслая, подошедшее с юга.

Шейбан подтверждал сказанное Тангутом, уверяя Батыя, что в стане урусов близ Игнач-креста не меньше тридцати тысяч войска.

— Если на Щеберихе и впрямь стоит коназ Уруслай, то почему он не наступает на нас? — недоумевал Батый. — Чего он ждёт?

— Наверняка Уруслай стянул в свой стан ещё не все силы, — высказал предположение Тангут. — Уруслай ждёт, когда к нему подойдут полки из дальних городов.

— А может, Уруслай затевает какую-нибудь хитрость, — вставил Шейбан.

Призвав к себе верного Субудая, Батый стал совещаться с ним относительно того, выступать ли ему на Новгород, если существует вероятность столкнуться в битве с ратью Ярослава Всеволодовича. Субудай, прекрасно сознававший, на чём основаны сомнения Батыя, не стал ходить вокруг да около. Долгая осада Торжка показала, что татарские тумены сильно измотаны трудностями этой войны, а татарские военачальники, удручённые невосполнимыми потерями, в значительной мере утратили боевой дух. На Новгород выступать нельзя, заявил Субудай, ибо любая неудача в этом походе может привести к развалу нашего войска.

— Твои двоюродные братья, в особенности Гуюк-хан, будут только рады любой твоей неудаче, — заметил Субудай Батыю. — Покуда ты, о великий, уверенно побеждал урусов, твои двоюродные братья были покорны тебе. Но стоило тебе увязнуть под Ак-Керменом, как возросла строптивость твоих двоюродных братьев. Нельзя сражаться с коназом Уруслаем, о светлейший, если твои близкие соратники уже устали от этой войны.

Выслушав мнение Субудая, Батый собрал своих военачальников и братьев, объявив им, что от Торжка татарское войско двинется на юг, в родные привольные степи.

* * *

В эти дни уходящего марта во время сборов Батыевой орды для выступления на юг Тангут встретился с шаманом Судуем. Тангут рассказал Судую о странной хвори, поразившей его юную русскую невольницу.

— Она стареет на глазах, хотя ей всего тринадцать лет! — сетовал Тангут. — Прошу тебя, о мудрейший, излечи мою рабыню от этого ужасного недуга. Я щедро вознагражу тебя за это!

Судуй пожелал взглянуть на невольницу Тангута.

В юрте, куда Тангут привёл Судуя, на мягкой войлочной постели лежала крупная девочка в широком восточном халате из узорчатого шёлка. У девочки были совершенно седые волосы и увядшее морщинистое лицо, хотя тело её не выглядело старым, сохраняя присущие юности округлости и нежную белизну кожи.

Судуй попросил девочку раздеться донага. Невольница повиновалась ему с холодным безразличием на лице, она уже кое-что понимала из языка монголов.

Внимательно осмотрев и ощупав девочку, Судуй разрешил ей вновь накинуть на себя халат.

— Что скажешь, почтенный? — нетерпеливо спросил Тангут.

Храня таинственное молчание, Судуй вышел из юрты на свежий воздух и сел на вязанку хвороста у костра, на котором служанки Тангута варили баранину в большом бронзовом котле. Последовавший за шаманом Тангут уселся на другую вязанку дров рядом с ним.

— Поскольку у твоей рабыни стареет лишь лицо, а тело не стареет, значит, это не болезнь, а некое злое заклятье, наложенное на неё колдуном или колдуньей, — вынес свой вердикт Судуй, глядя на Тангута. — С колдунами урусутов мне не доводилось сталкиваться, поэтому я не знаю ни силу их заклятий, ни способы их снятия. Тебе, друг мой, нужно найти какого-нибудь местного знахаря и показать ему твою невольницу.

— Где же я найду местного колдуна? — растерялся Тангут. — Все деревни вокруг Ак-Кермена сожжены нашими воинами. Здесь во всей округе нет живых урусов, одни только мертвецы.

— Я сказал тебе, что нужно делать, а дальше ты сам думай. — Судуй пожал сутулыми плечами. Он вновь взглянул на Тангута, предостерегающе подняв кривой указательный палец, и тихо добавил: — Знай, друг мой, с заклятьями шутки плохи! Заклятья порой могут передаваться от человека к человеку, как заразная болезнь. Твоя рабыня, о которой ты так печёшься, видимо, просто не знает страшную силу наложенного на неё заклятья. Я думаю, тебе лучше отпустить её на все четыре стороны, дружок. Ведь эта невольница понемногу сама прекращается в колдунью. Со временем дойдёт до того, что она одним лишь взглядом сможет умертвить или превратить в старика любого человека. Убивать её нельзя, поскольку мёртвая колдунья ещё опаснее, чем живая.

У Тангута, внимавшего Судую, от страха вдруг вытянулось лицо.

— Ты прав, о мудрейший, — пробормотал он. — От злых заклятий лучше держаться подальше! Я сегодня же дарую свободу этой урусутке с постаревшим лицом, дам ей одежду, пищу, коня... Пусть идёт, куда хочет!

Глава четырнадцатая СУХМАН КРИВЕЦ

Стража, стоявшая у всех ворот Смоленска, останавливала путников, идущих в город, и расспрашивала их о татарах, бесчинствующих на суздальских землях. Всякого, кто хоть что-то мог поведать о татарах или видел их воочию, стражники без промедления доставляли к местному воеводе Твердиславу.

Как-то в конце марта в широкий проём Крылошевских ворот Смоленска рано поутру вступили девять молодых ратников и девушка в воинском облачении с повязкой на лице.

Четверо стражей, опустив копья, преградили им путь. Пятый стражник, выступив вперёд, строго спросил:

— Кто такие? Куда и откуда путь держите?

Один из незнакомцев, прихрамывая, подошёл к начальнику караула.

— Из Торжка мы идём, друже, — сиплым простуженным голосом сказал он. — Батыева орда к Торжку подвалила. Две недели мы бились с нехристями нещадно. Когда совсем обессилели защитники города, то посадник Иванко велел всему торжковскому люду прорываться на север. Немало народу ушло из Торжка посреди ночи, перебив татарские дозоры на реке Тверце. Устремясь в погоню за беженцами, мунгалы много людей истребили. Лесная дорога от реки Тверцы до озера Селигер вся усеяна телами убитых русичей. — Рассказчик тяжело вздохнул. — Нам вот Господь пособил спастись от злобных мунгалов. Поначалу-то мы хотели в Новгород податься, но потом передумали и повернули к Смоленску. Чай, мунгалы сюда не доберутся.

— Дай-то Бог! — выдохнул бородатый десятник и перекрестился. — Смоляне денно и нощно об этом Господа просят! Как кличут тебя, воин?

— Терехом меня кличут, — ответил хромоногий, опираясь на древко короткого копья. — Где тут у вас постоялый двор?

— Я вас к воеводе Твердиславу отведу, у него в хоромах места много, — участливым голосом заговорил бородач, с уважением в глазах оглядывая Тереха и его спутников, внешний вид которых говорил о том, что им пришлось пройти через многие опасности, холод, голод и недосыпание. — Ступайте за мной, соколики. Терем Твердислава стоит недалече отсель, на Зелёном ручье.

Жестом руки в толстой перчатке бородатый десятник велел своим стражам поднять копья и пропустить в город юных измученных ратников.

Тереху прежде никогда не доводилось бывать в Смоленске, но он был наслышан о немалых размерах, богатстве и великолепии этого города на Днепре, издавна принадлежавшего князьям из рода Южных Мономашичей. Высокие бревенчатые стены и башни Смоленска, вознесённые на мощные земляные валы, своей неприступностью напомнили Тереху укрепления града Владимира. Кварталы Смоленска, плотно застроенные деревянными домами с высокими маковками и двускатными кровлями, располагались на обширных холмах, раскинувшихся на левобережье Днепра. На самом крутом холме стоял белокаменный пятиглавый Успенский собор с блестящими куполами и золочёными крестами. Рядом возвышался каменный княжеский дворец и белокаменные владычные палаты. Эта возвышенность в центре Смоленска называлась Соборная гора, туда вела Крылошевская улица, начинавшаяся от Крылошевской крепостной башни.

Бородатый десятник, которого звали Корепаном, привёл Тереха и его спутников на улицу под названием Зелёный ручей, протянувшуюся по склону невысокого холма. На вершине этого холма красовалась однокупольная белокаменная церковь. На склоне почти напротив церкви стоял бревенчатый двухъярусный терем с примыкающими к нему дворовыми постройками, обнесёнными тыном.

— Вот и Твердиславовы хоромы! — сказал Корепан, уверенным шагом подходя к теремным воротам.

Воевода Твердислав очень обрадовался, узнав от десятника Корепана, кого именно тот привёл к нему. Велев Корепану вернуться к стражникам у Крылошевских ворот, Твердислав с радушной улыбкой пригласил в трапезную этих нежданных, но столь желанных гостей. Пока челядинцы, суетясь, накрывали на стол, Твердислав тем временем ударился в расспросы. Воеводе хотелось знать, до каких мест добрались татары, преследуя беженцев, ушедших из Торжка. Также Твердислав был озабочен тем, куда двинется Батыева орда после взятия Торжка, к Смоленску или на Новгород? Велико ли войско у Батыя? И долго ли выстоит Торжок?

На вопросы Твердислава отвечал Терех, поскольку все его спутники, едва оказавшись в тёплом помещении и сняв с себя доспехи, заснули как убитые.

— Полагаю, Торжок уже давно сожжён Батыем, — мрачно молвил Терех, сидя на скамье и оглядывая свой шлем, повреждённый ударами татарских сабель. Тут же на скамье лежало оружие Тереха и его панцирь. — А воинство Батыево несметно и неисчислимо, течёт оно как река, заливая землю нашу. Куда двинет дальше Батыга, не ведаю, но на одном месте он долго стоять не будет. Мне думается, от Торжка Батый пойдёт на Новгород по Селигерской дороге или по реке Мете.

— Почто ты так мыслишь? — поинтересовался Твердислав, внимая Тереху с серьёзным и встревоженным лицом.

— Я воюю с татарами с самого начала зимы, воевода, — сказал Терех, отложив шлем. — Сначала я Рязань от нехристей защищал, потом в Переяславле-Залесском с ними бился. Наконец в Торжок меня судьба забросила. На суздальских и рязанских землях татары все города взяли, поэтому у Батыя один путь — на север, к Новгороду. Батый и его братья наслышаны о богатствах Новгорода, эти злодеи узкоглазые не успокоятся, покуда не доберутся до него! Знаю я этих чертей кривоногих! — Терех выругался и добавил: — Я же в плену у татар побывать успел. Насилу от них вырвался!

— Это хорошо, коль татары Смоленск стороной обойдут, — промолвил Твердислав, подсев поближе к Тереху. Он по-заговорщически понизил голос: — Семь лет тому назад от чумы пол-Смоленска вымерло. С той поры население в городе невелико, поскольку люди поразъехались кто куда и обратно вернулись немногие. Ратных людей у меня мало. Коль татары к нам подвалят, то вся надежда на стены городские.

— Слыхал я о вашей беде, воевода, — закивал головой Терех. — Сказывают, Новгород тоже от чумы пострадал. И во Пскове много людей умерло лет шесть тому назад. Однако, поверь мне, татары хуже чумы! Эти нехристи сёла и города дотла сжигают, а людей не просто убивают, но зверски мучают.

— Священники говорят, что это Господь наслал мунгалов на Русь за грехи наши, — печально вздохнул Твердислав. — Вот и князь наш о том же постоянно толкует.

— Кто же ныне княжит в Смоленске? — спросил Терех.

— Святослав Мстиславич, сын Мстислава Старого, — ответил Твердислав с оттенком лёгкой неприязни в голосе.

— Это не тот ли Мстислав Старый, павший на Калке в сече с татарами? — вновь спросил Терех.

— Тот самый, — кивнул Твердислав. — Токмо он не в сече пал, а был задушен татарами в плену. Никчёмно правил Мстислав Старый, будучи киевским князем. Никчёмно он и умер, сложив оружие перед татарами.

— А-а, — негромко обронил Терех, слегка покачав головой.

— В пору княжения Мстислава Старого в Киеве в Смоленске княжил его двоюродный брат — Владимир Рюрикович, пройдоха, каких поискать! — пустился в разъяснения словоохотливый Твердислав, желая посвятить Тереха в подробности княжеских свар и заодно разъяснить ему, каким образом сын Мстислава Старого утвердился в Смоленске. — Владимир Рюрикович тоже ходил с полками на Калку, но сумел выбраться живым из сечи с татарами. Тогда же он перебрался из Смоленска на киевское княжение, узнав, что Мстислав Старый убит татарами. В Смоленске же утвердился другой двоюродный брат Владимира Рюриковича — Мстислав Давыдович. Этот самый Мстислав умер от чумы, которая свирепствовала в Смоленске целый год.

По рассказу Тверди слава выходило, что из-за чумы никто из князей долго не хотел садиться на смоленский стол. В обезлюдевший Смоленск наконец приехал Святослав Мстиславич, поскольку его отовсюду прогнали, как неумелого правителя и никчёмного полководца. Святослав Мстиславич имел слабое здоровье и был трусоват, поэтому даже родные братья сторонились его, а родной отец никогда не брал его с собой в походы.

— Почто же дальняя и ближняя родня не изгоняет Святослава Мстиславича из Смоленска? — спросил Терех. — Ведь среди родичей Святослава Мстиславича имеются дерзкие и храбрые воители. Взять хотя бы его двоюродного брата Ростислава Мстиславича.

— Ты прав, приятель. Ростислав Мстиславич — не чета рохле Святославу Мстиславичу! — согласился с Терехом Твердислав. — Однако закавыка в том, что суздальские князья, Георгий и Ярослав Всеволодовичи, поддерживают Святослава Мстиславича. С суздальскими князьями никто связываться не хочет. Ярослав Всеволодович уже при мучил черниговских Ольговичей, отнял у них Киев.

— Ну, теперь-то от мощи суздальских князей ничего не осталось! — проговорил Терех, изо всех сил борясь с зевотой. Его сильно клонило в сон. — Все города в Суздальском княжестве татары обратили в дым и пепел! По слухам, князь Георгий сложил голову в сече с мунгалами. Все его сыновья тоже убиты.

— Вот радости-то будет у черниговских Ольговичей, когда они узнают об этом, — проворчал Твердислав.

* * *

Вечером этого же дня воевода Твердислав свёл Тереха с человеком, который тоже в полной мере хлебнул лиха в сражениях с татарами и в трудных скитаниях по заснеженным лесам. Этим человеком оказался владимирский боярин Сухман Кривец. Ещё в молодости лишившись в битве глаза, Сухман и получил такое прозвище.

Угодив в плен к татарам при обороне града Владимира, Сухман сумел бежать из неволи, несмотря на своё ранение. В Смоленске у Сухмана имелась родня со стороны жены, поэтому он прибыл сюда, чтобы залечить рану. Но прежде всего Сухман имел намерение убедить смоленского князя, чтобы тот выступил на помощь суздальским князьям.

Во внешности Сухмана гармонично сочетались ум и мужественность. Он был велик ростом, статен и могуч телом. Густые волосы его имели оттенок выгоревшей на солнце ржи, такого же цвета были усы и борода Сухмана. Чёрная повязка, закрывавшая Сухману правый глаз, лишь добавляла ему мужественности. В свои сорок лет Сухман, по суди дела, должен был начинать жить заново. Оба его сына пали в сече с татарами на улицах Владимира, его жену и дочь татары угнали в неволю. Терем Сухмана сгорел, все его достояние разграбили враги. От татарских сабель погибли братья Сухмана и многие его друзья.

— Ко всем моим призывам выступить на мунгалов Святослав Мстиславич остался глух, — молвил Сухман в беседе с Терехом. — Более никчёмного князя, чем Святослав Мстиславич, я ещё не видел. Одолеваемый телесными недугами, он проводит дни в молитвах, а ночи в бдениях, вымаливая у Бога исцеление от хворей. Батыево нашествие Святослав Мстиславич считает карой, ниспосланной Богом на русских князей, погрязших в грехах и распрях. По его мнению, татар нельзя победить мечом, их можно одолеть токмо молитвой и покаянием перед Господом. — Сухман скривился, как от зубной боли. — Покуда Святослав-дурень вымаливает всепрощение у Бога для всех русских князей, татары в это время жгут русские города и истребляют людей наших!

Несмотря на то что Тереху было всего двадцать три года и он был не из боярского сословия, Сухман тем не менее разговаривал с ним как с равным. Терех прошёл через многие сечи с татарами, был не единожды ранен, владел любым оружием — это возвышало его в глазах Сухмана, который на собственном опыте знал, сколь опасны мунгалы в битве.

Рана на теле Сухмана ещё не затянулась, поэтому он не мог сидеть в седле. Лишь это обстоятельство удерживало Сухмана в Смоленске, где он жил в доме у родственников своей жены. Сухман с нетерпением ожидал, когда мимо Смоленска будет проходить с полками Ярослав Всеволодович, возвращаясь из Киева в Новгород. Сухман собирался примкнуть к войску Ярослава Всеволодовича, чтобы под его стягами продолжить борьбу с ненавистными татарами.

Сухман выразил надежду, что Терех и его спутники тоже вступят в войско князя Ярослава, ведь им есть за что мстить мунгалам.

Терех нисколько не сомневался в том, что юноши, которых он привёл в Смоленск, без колебаний выступят на войну с татарами. Терех так и сказал об этом Сухману. Однако сам Терех совсем не рвался сражаться с мунгалами. Терех не признался в этом Сухману, дабы не упасть в его глазах. Тереху хотелось покоя и семейного уюта, всё это он надеялся обрести на пару с Беляной здесь, в Смоленске.

Терех заявил воеводе Твердиславу, что Беляна — его жена. Поэтому, когда челядинцы Твердислава протопили баню, Терех и Беляна отправились мыться и париться вместе.

Глядя на голую Беляну, на её подрагивающие упругие груди с розовыми сосками, на её гибкую талию, на её крепкие бёдра и нежно-белые округлые ягодицы, Терех улыбнулся и пропел:

Беляна, укладывая косу на голове так, чтобы та не мешала ей мыться, удивлённо и чуть смущённо повернулась к Тереху. На её румяном лице блестела испарина, белки её глаз таинственно сверкали в неярком свете масляного светильника, стоявшего на полке возле низкой двери.

Прочитав недоумевающий вопрос в очах Беляны, Терех ласково провёл рукой по её влажному от пота гладкому бедру и простодушно пояснил:

— Припевка такая есть в Рязани.

Глава пятнадцатая ХАБАЛ

Ночь в мартовском заснеженном лесу показалась Анне Глебовне бесконечной. Костёр, разведённый Славомирой, быстро догорел, языкипламени угасли, затем потухли раскалённые уголья, превратившись в чёрный пепел. Сидя на еловых ветках и прислонившись спиной к сосне, Анна Глебовна пыталась заснуть. Однако сна не было, как и не было спокойствия в душе княгини. Её терзал страх и недобрые предчувствия. К тому же княгиню всё сильнее донимал ночной холод, забираясь в рукава её длиннополой шубы с меховым подкладом.

Анна Глебовна с завистью поглядывала на спящую Славомиру и на двух подружек-отроковиц, которые шумно сопели во сне. Все трое спали на лежанке из еловых лап, устроенной на утоптанном снегу в двух шагах от потухшего костра. Блуждания по лесу их сильно вымотали. Анна Глебовна устала не меньше, и всё же она никак не могла уснуть, вновь и вновь мысленно перебирая события прошедшего дня.

Едва бледный рассвет коснулся заснеженных верхушек деревьев, четыре беглянки были уже на ногах.

Ведомые Славомирой, самой смелой и ловкой из них, они продолжили путь по лесной чаще, укрывшей их от татар. Около полудня беглянки наткнулись на лесную дорогу, на которой виднелись следы полозьев и лошадиных копыт. Вчера они в страхе бежали от дороги, поскольку на ней появилась татарская конница. Сегодня они обрадовались, ступив на проторённый путь, так как он мог привести их к жилью.

Шагая по дороге, беглянки вскоре наткнулись на голый труп мужчины с отрубленной головой, лежащий в луже застывшей крови. Головы рядом не было. Зато было много звериных следов, волчьих и лисьих. Славомира заметила, что, скорее всего, голову утащили в лес дикие звери.

Анну Глебовну с новой силой обуял страх перед татарами. Теперь ей было ясно, что они выбрались на дорогу, ведущую к Мореву. На этой дороге вчера свалившиеся как снег на голову татары убивали беженцев, настигая их. Где же теперь татары? Не наткнутся ли они на них вон за тем поворотом?

За поворотом оказался спуск в низину, а дальше был подъём на холм и новый спуск... Солнце светило ярко, по-весеннему. Снег искрился так, что было больно глазам. Дул тёплый ветер. Небеса сияли чистой синевой.

Однако пробуждение природы от зимней спячки, эти ласковые потоки солнечных лучей совсем не радовали Анну Глебовну, поскольку её взор то и дело натыкался на голые или полураздетые трупы мужчин, женщин и детей, на пятна крови, далеко заметные на заснеженной дороге. На многие вёрсты дорога была усеяна мертвецами.

К концу дня беглянки вышли к застывшему руслу какой-то реки, заросшему камышами. Справа от дороги на небольшом взгорье возвышался большой крест из потемневшего от времени известняка.

— Наверное, это и есть Игнач-крест, о котором нам рассказывал боярин Микун, — сказала Славомира. Она прикрыла глаза ладонью от слепящих солнечных лучей, разглядывая деревню на другом берегу реки. — А там лежит село Игнашовка, не иначе.

— Там, похоже, ещё и воинский стан расположен, — пробормотала Анна Глебовна, тоже глядя за реку. — Видишь, шатры стоят и костры дымятся. Что это за войско?

— Это же русская рать! — радостно воскликнула Офка. — Вон, видите, всадники в русских шлемах и бронях! Стяги христианские видите!..

— Матерь Божья! — разрыдалась Гордёна. — Неужели мы спасены!

Возле деревни Игнашовки стояли станом суздальские ратники, уцелевшие после побоища на реке Сити. Чуть в стороне, на берегу речки Циновли, у села Кочево, был разбит лагерь новгородского войска.

Над всеми этими полками верховодил Святослав Всеволодович, бежавший с поля битвы на Сити в числе первых.

К нему-то и привели суздальские дозорные четверых беглянок, заметив их на дороге близ Игнач-креста.

Святослав Всеволодович занимал со своими молодшими гриднями самую большую избу в Игнашовке. Все смерды ушли отсюда, опасаясь татар, поэтому в пустых избах расположились суздальские ратники.

Представ перед Святославом Всеволодовичем и едва обменявшись с ним приветствиями, Анна Глебовна попросила его, чтобы её поскорее отвели к Георгию Всеволодовичу. При этом в голосе Анны Глебовны прозвучали нотки нетерпения и плохо скрытого раздражения, словно Святослав Всеволодович был тем человеком, которого она в данный момент меньше всего хотела видеть.

Уязвлённый таким поведением Анны Глебовны, Святослав Всеволодович сухим тоном сообщил ей, что его старшего брата здесь нет. И скорее всего, Георгия Всеволодовича вообще нет в живых.

— Неделю тому назад наша рать была разбита мунгалами в битве на реке Сити, — хмуро добавил Святослав Всеволодович. — Полегла половина нашего воинства. Здесь, на реке Щеберихе, собрались остатки наших полков.

Оглушённая этим известием, Анна Глебовна какое-то время хранила молчание, бессильно опустившись на скамью и уронив руки себе на колени.

— Кто-нибудь видел Георгия Всеволодовича убитым? — спросила Славомира, снимая с себя воинское облачение. Офка и Гордёна помогали ей в этом.

— Я не видел и никто из моих дружинников тоже, — ответил Святослав Всеволодович, стараясь не смотреть на Славомиру. — Ратники из Ростова, Углича и Ярославля, коих тут много, также не видели моего брата мёртвым.

— Так, может, Георгий Всеволодович живой! — воскликнула Славомира. — Может, он заплутал где-нибудь в лесу.

— Брат мой не из тех, кто может в лесу заплутать, — возразил Святослав Всеволодович. — Был бы он живой, так непременно объявился бы где-нибудь.

— Нужно послать людей на Сить, чтобы они осмотрели место сражения, — сказала Анна Глебовна, подняв голову. Было видно, что ей не хочется верить в смерть князя Георгия.

— В той стороне полно татар рыскает, дело это опасное, — проговорил Святослав Всеволодович, глядя в окно на двор.

— Война всегда была опасным делом, — сердито бросила Анна Глебовна. — Почто ты бездействуешь, Святослав? Почто не выступишь на мунгалов?

— Я ожидаю, когда из Поднепровья придёт с полками Ярослав, — ответил Святослав Всеволодович. — С моим войском Батыя не одолеть.

Анна Глебовна вновь погрузилась в молчание.

Славомира принялась расспрашивать Святослава Всеволодовича про своего супруга боярина Дорогомила, который ушёл из града Владимира вместе с дружиной князя Георгия. Это случилось за день до того, как Батыева орда подвалила к столице суздальских земель.

Святослав Всеволодович ничего не мог сказать о судьбе Дорогомила, ему лишь было ведомо, что тот находился в полку князя Георгия, когда татарская конница неожиданно обрушилась на русский стан на Сити.

* * *

Немало беженцев, прорвавшихся из Торжка, смогли добраться до становища русской рати на реке Щеберихе. Многие из них, не задерживаясь здесь, двинулись дальше на север к Мореву, к Новгороду и к деревням, лежащим у озера Ильмень. В стане Святослава Всеволодовича остались лишь мужчины, способные держать оружие.

Бездействие Святослава Всеволодовича выводило из себя Анну Глебовну. Она была полна негодования и презрения к нему, узнав, что Святослав не решился вступить в сражение даже с небольшим отрядом татар, вышедшим к Игнач-кресту, преследуя торжковских беженцев.

«Он же трусливое ничтожество! У него токмо вид мужественный, а в душе-то он — заяц! — так отзывалась Анна Глебовна о Святославе в присутствии Славомиры. — Мунгалы топчут его землю, разорили его удел и уделы его братьев, а этот горе-воитель забился в глухомань и ищет утешения в объятиях своей очередной наложницы!»

О прекрасной чернокудрой и темнобровой иудейке Саломее, находящейся в этом же становище, Анна Глебовна прознала от Славомиры, которая пожелала сменить мужскую одежду на женскую, попросив Святослава Всеволодовича посодействовать ей в этом. Тот привёл Славомиру к Саломее, занимавшей избушку в самом центре села. Рядом с этой избушкой был разбит шатёр Святослава Всеволодовича. Саломея, изнывающая от скуки, не только поделилась со Славомирой своими платьями и накидками, но и стала пригладить её к себе на посиделки. Славомира зачастила в избушку к Саломее, узнав от неё немало интересного о Святославе Всеволодовиче и о битве на Сити. Оказалось, что Саломея прибыла на Сить в обозе Святослава Всеволодовича, став невольной свидетельницей неудачной для русичей битвы с татарами.

Со слов Саломеи выходило, что Святослав Всеволодович даже не пытался как-то исправить положение, когда татары, смяв передовую русскую дружину, мощным валом обрушились на прочие русские полки, не успевшие выстроиться для битвы. Святослав Всеволодович позаботился о себе и о Саломее, бежав вместе с нею в лес. Глядя на Святослава, ударилась в бегство и его дружина.

«Теперь этот негодяй похваляется перед нами тем, как он стойко бился с татарами, хотя истинные храбрецы лежат мёртвыми на берегах Сити!» — возмущалась Анна Глебовна, метаясь по избе, где она разместилась вместе со Славомирой и с двумя подружками-отроковицами.

Святослав Всеволодович ещё больше упал в глазах Анны Глебовны, когда он стал недвусмысленно намекать ей на возможность интимной связи с ним. Выставляя себя в роли доброго покровителя и родственника, Святослав Всеволодович старался уверить Анну Глебовну, что ничего предосудительного в этом нет. «Ты же делила ложе с моим братом Георгием, вбивая клин между ним и его женой, — молвил Святослав с кривой ухмылкой. — Причём это тянулось у вас с Георгием много лет. Поскольку мой старший брат ушёл в мир иной, тебе теперь нужен новый покровитель, моя красавица».

Приглашая Анну Глебовну на обед или на ужин в свой шатёр, Святослав Всеволодович неизменно затевал с нею один и тот же непристойный разговор, склоняя её стать его наложницей.

Так же было и в этот тёплый мартовский вечер. Презирая в душе Святослава Всеволодовича, Анна Глебовна тем не менее в очередной раз пришла к нему в шатёр, поскольку была очень голодна, а у неё в избе не было ничего, кроме сухарей и кислого кваса.

Сидя за небольшим столом, Анна Глебовна с жадностью налегала на жареную лосятину, разрывая пальцами горячие лоскуты жирной дичины. Её не беспокоило то, что нет соли и хлеба. В последнее время она привыкла ко многим лишениям и неудобствам.

Сидевший напротив Святослав Всеволодович пригубил из чаши хмельного мёда и негромко спросил:

— Вкусна ли моя трапеза, княгиня?

— Очень вкусна, княже. Очень! — ответила Анна Глебовна, жуя мясо и не глядя на Святослава Всеволодовича. — Ничего вкуснее я не едала!

Солнце уже клонилось к кромке дальнего леса. На землю опускался вечер.

Светильники не горели, поэтому в шатре было довольно сумрачно.

Увлечённая поеданием горячей лосятины, Анна Глебовна не заметила, как Святослав Всеволодович встал со стула и подошёл к ней сзади. Ощутив на своих плечах его пальцы, Анна Глебовна слегка вздрогнула и оторвалась от мяса. Она сидела, не шевелясь, продолжая жевать хрустящие хрящи.

— Полно ломаться, краса моя, — тихим, чуть дрогнувшим голосом произнёс Святослав Всеволодович. — Сердце моё тянется к тебе. Душа моя поёт, когда ты рядом со мной! Ты чудесная, дивная... Поверь, нам будет хорошо вместе!

Анна Глебовна хранила молчание, двигая челюстями и вытирая тряпкой свои жирные пальцы.

Осмелевший Святослав Всеволодович стянул белый плат с головы княгини и стал покрывать жадными поцелуями её шею, одновременно тиская ладонями её грудь сквозь плотную ткань платья.

— Покоя я лишился, лада моя, с того дня, как ты появилась здесь, — зашептал Святослав Всеволодович в самое ухо княгине. — Ты даже по ночам мне снишься. Вот и в прошлую ночь тоже приснилась... Проснулся я и было мне так хорошо, что не передать словами! А тебе что снится, краса моя?

— Вчера мне снились мертвецы и кровь на снегу, много крови, — ледяным голосом ответила Анна Глебовна. — Позавчера тоже снились отрубленные головы, мертвецы и кровь. И ещё, мне приснились мунгалы, страшные и кривоногие. Они хватали женщин — обнажённых, прекрасных, плачущих — тащили за волосы по окровавленному снегу. Вот такие мне снятся сны, княже.

Анна Глебовна подняла голову и вгляделась в глаза Святослава Всеволодовича, в его лицо, склонённое к ней, на котором появилось выражение досадливого недовольства. Этот холодный неприязненный взгляд княгини заставил Святослава Всеволодовича выпрямиться и убрать от неё свои руки.

— Со временем этот ужас забудется, краса моя, — смущённо кашлянув, проговорил Святослав Всеволодович, вновь садясь на своё место. — Давай лучше выпьем с тобой хмельного мёда. — Князь потянулся к сосуду с хмельным питьём.

Неожиданно дверной полог колыхнулся и в шатёр вбежал княжеский гридень в красном плаще, красных сапогах, в парчовой шапке с меховой опушкой, с мечом на поясе.

— Чего тебе? — сердито рявкнул Святослав Всеволодович, замерев над столом с серебряным сосудом в руке.

— Гонец к тебе, княже. С недоброй вестью! — промолвил воин, слегка поклонившись. — Вернее, два гонца.

Анна Глебовна стремительно поднялась со стула, взволнованно обратившись к дружиннику:

— Откуда прибыли гонцы? С реки Сити?

— Из Торжка, княгиня, — ответил гридень, с любопытством разглядывая позднюю гостью своего князя.

— Где гонцы? Веди их сюда! — властно произнёс Святослав Всеволодович, жестом повелев дружиннику удалиться.

Княжеские слуги зажгли медные масляные светильники, отодвинули стол с яствами в дальний угол шатра, поставили в центре стул с высокой спинкой и резными подлокотниками. На этот стул опустился Святослав Всеволодович в длинной багряной свитке, с золотой цепью на груди, в княжеской шапке с собольей опушкой.

Рядом с князем слуги поставили другой стул с низкой спинкой и без подлокотников — для Анны Глебовны.

Прежде чем занять своё место, Анна Глебовна торопливо повязала голову белым платом, набросив на плечи длинную накидку вишнёвого цвета. Поверх платка она водрузила небольшую диадему с серебряными подвесками у висков. Эту диадему ей подарила Евфросинья, жена торжковского посадника Иванко. С этой диадемой на голове Анна Глебовна проделала весь трудный и опасный путь от Торжка до Игнач-креста.

В ожидании гонцов Святослав Всеволодович заметно нервничал.

Наконец в шатёр вошли четверо старших дружинников, сивоусых и бородатых, а за ними следом появились ещё два человека: мужчина и женщина. Это и были гонцы.

— Я тебя знаю, — сказал Святослав Всеволодович, впившись глазами в гонца. — Ты из дружины моего племянника — Всеволода Георгиевича и кличут тебя Хабалом. Ты привёз моему брату Георгию горестную весть о взятии татарами града Владимира. Это было ещё в феврале. Потом мой брат отправил тебя с реки Сити в Стародуб, к нашему младшему брату — Иоанну Всеволодовичу.

— Всё верно, княже, — усталым голосом промолвил Хабал. На нём были стоптанные яловые сапоги, короткая овчинная шуба и круглая шапка с меховой оторочкой. На поясе у него висел меч, за плечами были лук и стрелы. В руках гонец держал холщовый мешок, перетянутый верёвкой.

— С чем прибыл, друже? Выкладывай! — повелел Святослав Всеволодович, откинувшись на спинку стула.

С печально-скорбным лицом Хабал развязал мешок и достал из него отрубленную мужскую голову.

Взглянув на восковое мёртвое лицо с закрытыми глазами, с тёмно-русой бородой, испачканной в крови, Святослав Всеволодович побледнел: это была голова Георгия Всеволодовича.

Старшие дружинники, теснившиеся позади князя, подались вперёд все четверо, желая получше рассмотреть мёртвую голову. Расталкивая их, Анна Глебовна подскочила к Хабалу с неистовым выкриком: «Нет, это не князь Георгий! Нет!.. Нет!..»

Однако страшная очевидная истина, запечатлённая в этих застывших неживых чертах, подавила неистовый протест, прорвавшийся из глубины души Анны Глебовны. Сомнений больше не оставалось, перед ней была голова того, с кем она сошлась в греховной связи сразу после смерти своего мужа, кого она любила всем сердцем, кто был для неё надеждой и опорой.

Сотрясаемая горестными рыданиями, Анна Глебовна выбежала из шатра и устремилась по деревенской улице, но не к своему дому, а в сторону леса. Ей хотелось остаться совсем одной, чтобы никто не видел её слёз. У неё подгибались и дрожали ноги, кровь била в виски. Она шаталась на ходу.

Между тем Святослав Всеволодович подступил к Хабалу, желая узнать, где он взял голову князя Георгия, и где находится тело его старшего брата.

Хабал указал князю на свою спутницу, которую звали Натальей. Мол, это она случайно наткнулась на эту отрубленную голову там, где стояло Батыево становище.

Святослав Всеволодович вгляделся в старое морщинистое лицо женщины, обрамленное совершенно седыми вьющимися локонами. Князь стал расспрашивать Наталью, кто она и откуда родом. Его несказанно удивило, что у старой на вид женщины такой юный девический голосок. Изумление князя только возросло, когда Наталья сказала ему, что ей всего тринадцать лет. А лицо её постарело и волосы поседели после того, как татары у неё на глазах зарезали её беременную мать, вспоров несчастной живот.

— Я мыкалась в неволе у одного из Батыевых братьев, он был добрый человек, поэтому отпустил меня на волю, дав мне коня и всё необходимое, — рассказывала князю Наталья. — Я жила в Торжке в полусгоревшем доме. Потом там появился Хабал, который держал путь к Селигерской дороге. Хабал уговорил меня поехать с ним. Я показала Хабалу отрубленную голову, он положил её в мешок, сказав, что знает, к кому её нужно доставить.

— А татары? Где татары? — спросил Святослав Всеволодович. — Батыева орда так и стоит под Торжком?

— Татары свернули шатры и ушли на юг, — ответила Наталья, стыдясь своего морщинистого лица и не смея поднять взор на князя.

— Да, я своими глазами видел вдалеке конные отряды и обозы татар, переходившие через Волгу возле Твери, — подтвердил Хабал сказанное Натальей. — Батыева орда ушла на юг. Это совершенно точно, княже.

Повернувшись к иконе Богородицы, установленной на подставке в глубине шатра, Святослав Всеволодович трижды перекрестился, прошептав благодарственную молитву. При этом лицо его озарилось такой бурной радостью, словно вдруг разом осуществились все его заветные помыслы.

— Да ты, брат, не скорбную весть мне привёз, а снял тяжкое бремя с плеч моих! — Святослав Всеволодович с довольной улыбкой хлопнул Хабала по плечу. — Как ты в Торжке-то очутился?

Хабал поведал Святославу Всеволодовичу, что, добравшись от реки Сити до Стародуба, он обнаружил на месте города лишь обгорелые развалины. И все сёла вокруг Стародуба были сожжены татарами.

— Я повернул коня обратно на Сить, но на всех дорогах, ведущих в ту сторону, было полно татар. — Хабал тяжело вздохнул. — Тогда я добрался до Переяславля-Залесского, но и там увидел пепелище. Помотавшись по окрестным весям и не найдя нигде живых людей, я устремился в Тверь, а оттуда — в Торжок.

Где находится тело Георгия Всеволодовича, Хабал не знал, но он высказал предположение, что, скорее всего, останки князя следует искать на реке Сити, где произошла битва с татарами.

Святослав Всеволодович повелел своим слугам положить голову его старшего брата в большой берестяной туес, засыпать колотым льдом и плотно закрыть крышкой.

— Отыщем тело Георгия Всеволодовича и погребём его вместе с головой честь по чести, — сказал Святослав Всеволодович своим старшим дружинникам. — Мой брат доблестно сражался с татарами и заслужил достойное погребение.

Хабал удостоился вознаграждения от Святослава Всеволодовича, который взял его в свою дружину.

Наталья поселилась в Игнашовке, куда вскоре вернулись местные жители, прознавшие о том, что Батыева орда ушла обратно в Степь.

Офка, случайно столкнувшись с Натальей на деревенской улице, не узнала в ней свою младшую сестру. Наталья же не решилась окликнуть Офку, стыдясь своего внешнего вида и не желая становиться той обузой.

Убитая горем Анна Глебовна уехала в Новгород, взяв с собой Славомиру, Офку и Гордёну.

* * *

Судьба героев этого повествования будет продолжена в следующей книге, где им вновь предстоит пережить ужас нового вторжения татар.

Оглавление

Часть первая

  Глава первая ОФКА И ГОРДЁНА

  Глава вторая ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

  Глава третья КУПАВА

  Глава четвёртая НЕДОБРЫЕ ВЕСТИ

  Глава пятая ВРАГ ПОД СТЕНАМИ

  Глава шестая ТИУНОВ СЫН

  Глава седьмая ТАТАРСКАЯ НЕВОЛЯ

  Глава восьмая САРТАК

  Глава девятая СЛАВОМИРА

  Глава десятая СЕЧА В НОЧИ

  Глава одиннадцатая ГНЕВ БАТЫЯ

  Глава двенадцатая СВЕТЯЩИЕСЯ ШАРЫ

Часть вторая

  Глава первая ОГОНЬ НЕГАСИМЫЙ

  Глава вторая ШТУРМ

  Глава третья НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

  Глава четвёртая БЕЛЯНА

  Глава пятая СОН И ЯВЬ

  Глава шестая КРОВЬ И ПЕПЕЛ

  Глава седьмая ЧУЛУУН

  Глава восьмая АННА ГЛЕБОВНА

  Глава девятая ПРОРЫВ

  Глава десятая ГУЮК-ХАН

  Глава одиннадцатая МЁРТВАЯ ДЕРЕВНЯ

  Глава двенадцатая «УСЛЫШЬ ГОЛОС МОЙ, ГОСПОДИ!»

  Глава тринадцатая СОВЕТ СУБУДАЯ

  Глава четырнадцатая СУХМАН КРИВЕЦ

  Глава пятнадцатая ХАБАЛ