Первая проза [Константин Михайлович Симонов] (fb2) читать онлайн

Константин СИМОНОВ

ПЕРВАЯ ПРОЗА

Беседу вел В. КОСОЛАПОВ

— Не так давно в одном из интервью, отвечая на воп­рос, что из написанного вами в годы войны вы сами считае­те наиболее существенным, вы из прозаических вещей назва­ли «Дни и ночи». С тех пор как читатели впервые познако­мились с главами этой книги, опубликованными в «Красной звезде», прошло немало лет — почти три с половиной десяти­летия, а книга живет и сегод­ня. Это означает, что она, как. принято говорить в таких слу­чаях, «прошла проверку вре­менем». Время же, как извест­но, — судья самый строгий, са­мый бескомпромиссный и не­лицеприятный. Книгу читает и молодежь — те, кто родился и вырос уже после войны; ее чи­тают и перечитывают и люди старшего поколения. Она вы­держала десятки изданий у нас в стране и за рубежом. У всех, кто сам не был тогда в Ста­линграде, без ваших «Дней и ночей» представления о Ста­линградской битве, ставшей поворотным этапом в ходе ве­ликой войны, были бы ощути­мо беднее.

Сегодня я хочу просить вас, Константин Михайлович, поподробнее, насколько это возможно, вспомнить историю возникновения «Дней и ночей». Я, разумеется, понимаю, что первотолчком к ее созданию послужила ваша поездка осенью сорок второго года в Сталинград. Не будьэтой поездки, не было бы и книги. Но все-таки когда и как родился ее первоначальный замысел? Ведь появившийся в сентябре сорок второго года в «Красной звезде» ваш очерк «Дни и ночи» был еще мало похож на будущую книгу, хотя, конечно, что-то из очерка по­том и перешло на ее страницы.

— Тогда, под Сталинградом и в Сталинграде, я ни о какой кни­ге не думал. Просто, как говорится, не до того было. Момент был очень жесткий. Когда редактор «Красной звезды» Ортенберг пред­ложил мне лететь вместе с ним в Сталинград, я, откровенно говоря, лететь даже побаивался, у меня немножко поджилки тряслись.

Первые разговоры о Сталинграде произошли у нас, еще когда мы не добрались до самого города. Это были разговоры с людьми, ко­торые вышли из боев. Так появился очерк «Солдатская слава» — о разведчике Семене Школенко. Потом мы перебрались в Сталинград. Оттуда я передал два очерка. Один из них — «Бой на окраине». Это о боях в районе тракторного завода. Я там был, в тех местах. Был в батальоне старшего лейтенанта Ткаленко. Он-то и стал одним из центральных героев очерка. Вадим Яковлевич Ткаленко жив. Не так давно я опять встретил его здесь, в Москве, на моей читательской конференции.

Очерк «Дни и ночи» — это как бы попытка дать общую ха­рактеристику того, что происходило тогда в Сталинграде. Дело в том, что в газетах сообщалось о боях в районе Сталинграда, а о том, что бои шли уже в самом городе, газеты еще не писали. Очерк «Дни и ночи» должен был впервые сказать об этом и дать ощуще­ние общей картины героически сражавшегося города. В Москву очерк передавался прямо из военного узла связи по проводу. Часть его, насколько мне помнится, была написана, а отдельные куски я про­сто диктовал, сверяясь с заметками в блокноте. Время не ждало!..

Когда начались наши наступательные бои, меня в Сталинграде уже не было. В ноябре сорок второго я улетел на Север, потом был на Западном фронте. Зиму и начало весны сорок третьего провел на Кавказском, потом на Южном фронте. Вернулся в Москву и опять полетел на Южный фронт. Мысли написать повесть или роман о Сталинграде у меня и тогда еще не было.

Любопытно: эта мысль — написать о Сталинграде большую по объему вещь — раньше, чем у меня, созрела у другого человека. А именно у Юлия Чепурина. Он был участником обороны Сталинграда. На Южном фронте, когда я свалился с гнойной ангиной и лежал ка­кое-то время в медсанбате, потом в околотке, в штабе фронта, он ко мне заходил, показывал своих «Сталинградцев». Это был, пом­нится, первый, черновой вариант. Я прочел с интересом, дал ему некоторые, как он потом говорил, добрые советы.

С Южного фронта я вернулся в Москву в апреле. К концу ап­реля на всех фронтах установилось затишье — самое, пожалуй, длин­ное за войну затишье перед Курской битвой. И вот тут я почувст­вовал, что надо бы написать какую-то большую вещь. Впечатлений накопилось много, я был буквально набит ими. Представление о пе­реломе, наступившем в ходе войны, у меня лично сложилось на ос­новании разных материалов и наблюдений. То, как мы выстояли, как мы не отступили за Волгу,— это было связано со Сталинградом. А то, как мы начали наступать, начали ломить немцев, — это для меня уже было связано с Северным Кавказом, с наступлением на Ростов.

О том, что хотелось бы написать о Сталинграде, я сказал ре­дактору «Красной звезды». Мне дали двухмесячный отпуск, и я уе­хал в Алма-Ату, где жили тогда мои близкие. Отпуск был дан для того, чтобы я написал прозу — повесть или роман. До этого такой опыт у нас в «Красной звезде» уже был: Павленко написал «Рус­скую повесть», Гроссман — «Народ бессмертен». Но так как я до войны писал поэмы и уже давно не возвращался к этому жанру, то сначала у меня где-то были колебания между желанием сесть за прозу и желанием написать большую лирическую или лиро-эпиче­скую поэму. От редактора я не скрывал, что моя работа, может быть, выльется и в поэтическую форму, хотя от меня ждали про­заическую вещь, чтобы печатать ее в газете с продолжениями.

Мне кажется, что все решилось в дороге. Я ехал в Алма-Ату поездом. Это была очень тяжелая весна. Тяжелая во всех отношени­ях. Люди в тылу жили напряженно и трудно. В пути я всюду ощу­щал их беспокойство: почему на фронте затишье? Почему мы даль­ше не наступаем? Все окружающее было полно такой суровой реальности, что первоначальная мысль — а может быть, все-таки поэму? — уходила все дальше и дальше. На смену ей пришло ощу­щение, что то, что я видел и пережил в Сталинграде, в стихи, в поэ­му не лезет. Надо писать прозу.

И когда я приехал в Алма-Ату, у меня созрели некоторые планы.

Решил взять именно тот период, который я видел. Задумал кон­чить первым днем нашего наступления, а начать тем днем, когда я сам оказался в тех краях. Это было накануне критического момен­та, когда уже шли бои за Мамаев курган, когда в бой вступила ди­визия Родимцева.

Найдя в Алма-Ате стенографистку, я решился диктовать. Когда уезжал из Москвы, редактор «Красной звезды» сказал мне, что дает отпуск с таким уговором: как только кончится затишье и на фрон­те начнутся важные события, он меня вызовет. И бог его знает, сколько мне отведено времени для работы. А вдруг через две, че­рез три недели, в лучшем случае через месяц меня вызовут? Кто мо­жет поручиться! Значит, надо спешить. И я спешил.

Опыт диктовки стенографистке у меня был. Зимой сорок первого — сорок второго годов я уже диктовал пьесу «Русские люди». Весной сорок второго, в короткие паузы между командировками на фронты, я диктовал свои военные дневники, мобилизуя память и от­бирая все наиболее существенное из кратких записей во фронтовых блокнотах. Именно тогда были надиктованы страницы, составившие потом первый том «Разных дней войны». Рукопись лежала в сейфе у редактора «Красной звезды».

Куда же мне было в то время девать свои военные дневники?..

И вот в Алма-Ате я стал диктовать книгу о Сталинграде. Влез в эту работу как проклятый и в мае-июне надиктовал примерно три четверти чернового варианта романа. (Я не оговорился: эту вещь я поначалу считал романом; как роман она и была впервые опублико­вана. Потом я понял, что все-таки это повесть.) Роман у меня получался длинный: я надиктовал тогда листа двадцать два — два­дцать три, а конца еще не было. Я где-то чувствовал, каким он дол­жен быть, этот конец. Но на бумагу это пока не легло. Тем не ме­нее дело шло все ближе к концу. И все больше нарастала тревога, что меня вот-вот могут вызвать.

И меня вызвали. Я махнул в Москву. Спрашиваю: куда ехать? Редактор говорит, что никуда ехать не надо, ничего, мол, не проис­ходит. Просто два месяца отпуска уже прошли. Слишком затянулся отпуск. Пиши здесь, в Москве. Не кончил еще? Нет, не кончил. Не помню, давал ли я ему тогда читать что-то из написанного. Может быть, и давал. Все было тихо, и я работал со стенографисткой еще неделю, спешил. Но однажды ночью мне позвонили: через два часа за тобой придет машина. Немцы начали наступление на Курской ду­ге. Тебе надо ехать туда.

Я поехал на Курскую дугу. Был в 13-й армии генерала Пухова. Как и в Сталинграде, многое видел вблизи, так сказать, в упор. Не раз испытывал чувства опасности и страха, что, в общем-то, обыч­но на войне. Но к этому у меня прибавился страх, что я не кончу книгу о Сталинграде. Вы знаете, я боялся, что вот убьют и книга останется недописанной. А я уже увлекся ею, ведь это была первая моя проза, большая по объему. Мне она нравилась, пока я писал. В большом запале писал, и мне казалось, что это хорошо. Было ощу­щение, что пишу нужную, настоящую вещь, и мне было бы обидно ее не кончить. Конечно, я делал все, что положено было делать на войне корреспонденту, но душа уходила в пятки чаще, чем обычно.

Вернулся в Москву, отписался за поездку на Курскую дугу и лихорадочно взялся заканчивать книгу. Казалось, еще неделю пора­ботать и точка была бы поставлена. Но тут новая поездка на фронт. За ней вторая, третья, четвертая — помнится, было четыре поездки, которые рвали на куски заключительные главы книги. Последние че­тыре листа я написал, кажется, буквально за три дня в нервном ожидании очередной поездки. И вот интересно: эти четыре листа остались в дальнейшем почти такими же, какими они были написа­ны с самого начала.

А вообще-то я беспощадно продирал текст, сокращал, выкиды­вал целые куски. Из надиктованных почти тридцати листов оставил только шестнадцать.

— Эта большая, беспощадная, как вы сказали, работа по сокра­щению текста была связана с какими-то существенными измене­ниями первоначального замысла книги или нет?

— Вы знаете, когда пишешь какую-то первую вещь, непривыч­ную для тебя, — не будем при этом забывать, что книга о Сталин­граде писалась по горячим следам, среди войны и о войне, — хочет­ся впихнуть в нее все, что ты видел, что помнил, что думал, что сам пережил.

Так было у меня, например, с «Русскими людьми». В пер­вом варианте эта пьеса была страниц двести с лишним. Потом мы с Николаем Михайловичем Горчаковым, опытным режиссером, беско­нечно сокращали. Также и с «Днями и ночами» получилось. Я на­писал много того, что потом не вошло в окончательный текст. К со­жалению, у меня сейчас нет под руками чернового варианта этой книги — он хранится в ЦГАЛИ.

В черновом варианте была, например, целая глава, посвященная биографии Сабурова. В опубликованном тексте «Дней и ночей» эту главу заменили всего несколько абзацев. Не вошедшая в повесть глава была в известной мере ответом на вопрос: что думал я, че­ловек своего поколения, тогда, в мае-июне сорок третьего года, о некоторых проблемах, связанных с предвоенным временем.

Будучи человеком не только из интеллигентной семьи, а из семьи военной интеллигенции, из офицерской семьи, я, например, понял на войне, что часть нашей интеллигенции в 30-е годы непра­вильно относилась к армейской службе, да и с ней, с интеллиген­цией, в этом отношении часто поступали неправильно. Как много интеллигентов «откручивалось» от армии, проходило мимо одного­дичной службы, отказывалось оставаться сверхсрочниками. И с ка­кой легкостью им это удавалось! А ведь к концу войны оказалось, это я уже забегаю вперед, что около половины командиров стрелко­вых полков не были до войны профессионалами. Вот эта тема тоже проходила. Она частично где-то осталась в повести, но в черно­вом варианте она была более подробно разработана.

— Почему же эта глава не вошла в окончательный текст «Дней и ночей»?

— Дело, пожалуй, в том, что тогда, в сорок третьем году, у ме­ня не всегда хватало решимости додумать до конца на бумаге те трудные вопросы, которые поставило перед нашим поколением вре­мя и над которыми я, как и многие другие люди, мучительно раз­мышлял.

Все в этой главе было для меня тогда важно, в основе лежало верное, очевидно, чувство, но написано все это было наспех, в чем-то умозрительно и схематично. И когда я, понимая, что стено­грамма есть стенограмма, стал по первому разу править повесть, то без чьих-либо нажимов и настояний снял этот кусок.

Не знаю, удалось ли бы мне тогда его напечатать, если бы я этот кусок сохранил. Но я вынул его сам, потому что понял, что он не получился. Важный для меня по мыслям, он не стал прозой, не стал органичным куском книги, рвал повествование. Поэтому-то из первоначального текста «Дней и ночей» он я выбился, так сказать, сам собой. При этом в повести остались весьма острые для того вре­мени разговоры. Не предыстория Сабурова, а именно то, о чем дей­ствительно говорили на фронте, пытаясь постичь причины наших неудач в начале войны. К примеру, слова «драп», «драпанули», их ведь не потом придумали, они бытовали тогда на фронте.

Главу о биографии Сабурова, как своего рода литературный до­кумент, относящийся к истории создания «Дней и ночей», я позднее, уже в шестьдесят шестом году, снабдив соответствующими поясне­ниями, целиком напечатал в 78-м томе «Литературного наследства», посвященном советским писателям в годы Великой Отечественной войны. Вы об этом знаете.

В связи с разговором о значительном сокращении первоначаль­ного текста «Дней и ночей» я хотел бы еще сказать следующее. Браться диктовать стенографистке или пользоваться, вот как сей­час мы с вами, диктофоном можно только при твердой решимости в дальнейшем сокращать надиктованное. При твердом сознании, что это только первый черновик. Иначе человек, который работает со стенографисткой или пользуется диктофоном, становится графома­ном. Я это понял еще в самом начале работы и не держался потом за куски и кусочки.

Мне, как я уже говорил, нравилась книга. Мне казалось, что я создал в ней сразу нечто более значительное, чем выяснилось впо­следствии. Может, это было ощущение молодости и войны, опасно­сти, трудности обстоятельств, в которых делалась книга,— все это сказывалось, конечно. Но, в общем, я несколько обольщался. Но я никогда не обольщался насчет того, что пишу набело.

Работал я над книгой много. Всю осень сорок третьего года. Ра­ботал до изнурения. До такого изнурения, что зимой сорок четвер­того у меня было нервное истощение и я среди зимы две недели, как ни стыдно признаться, провел в санатории. Видимо, накопилась усталость, а было мне тогда всего двадцать девять лет.

Печатались «Дни и ночи» кусками в «Красной звезде»; помнит­ся, было опубликовано кусков десять. Полностью книга была напе­чатана журналом «Знамя».

В книге у меня была одна линия — история со шпионом, преда­телем, сыном попа. Причем поп был не на стороне своего сына. Из-за предателя чуть не погибал Сабуров. Вот так была сплетена эта история, полудетективная, в общем, дешевая и плохо написанная. Но она мне нравилась, мне казалось, что без нее роман не стоит на ногах, нет сюжета. И хотя меня Вера Васильевна Смирнова, бывшая моим редактором в «Знамени», слезно уговаривала выкинуть эту историю, показывая, как она легко вынимается, я уперся и ее не вынул. «Знаменем» так и была напечатана эта история, занимавшая два или три, может, листа.

— А в первом книжном издании?

— Выкинул я это. В первом же книжном издании, по-моему, я ее выкинул.

— Вносили ли вы изменения в позднейшие редакции «Дней и ночей»? Если вносили, то какие именно? Чем были вызваны эти из­менения?

— В позднейшие редакции? Нет, кроме мелких деталей, мелких подробностей, изменений, пожалуй, не вносил. А стилистически во­зился много. Много раз правил. Да, я чуть не позабыл об одном из­менении. В первых изданиях «Дней и ночей» московский корреспон­дент, побывавший в Сталинграде в батальоне Сабурова, носил фами­лию, кажется, Авдеев. В более поздних изданиях я дал ему фами­лию Лопатин.

Изменение было внесено уже после того, как у меня оконча­тельно прорезался образ Лопатина, этого военного корреспондента старшего поколения. Он, этот образ, складывался постепенно, шел где-то от одного, другого, третьего моих старших по годам товари­щей. От людей сорокалетних, которые были тогда у нас в редакции «Красной звезды». Платонов, Павленко, Тихонов (хотя он и не си­дел в Москве, но постоянно писал в «Красную звезду»), Алексей Сурков, Лев Славин. Могу вспомнить и других, но эти пять писате­лей, которые были людьми, подходившими к пятидесяти годам, людьми, родившимися в XIX веке, должны быть названы в первую очередь. Вот такой немолодой человек был мной изображен. А потом, когда уже были написаны несколько повестей о Лопатине, я пово­зился с соответствующим куском в «Днях и ночах», и там оказался Лопатин. Как видите, он появился задним числом. Вот такая забавная история.

— Теперь позвольте задать вам вопрос, который — и отнюдь не ради праздного любопытства — неизменно интересует и критиков, и читателей. Какую роль в вашей работе над «Днями и ночами» сы­грала память, ваше писательское воображение, документ? Как соотнеслось в этой книге лично вами пережитое и узнанное от других, со слов друтих? На протяжении всей войны вы вели записи во фронтовых блокнотах. В какой мере отразились в «Днях и ночах» эти записи, так сказать, впрямую, в какой опосредованно? Что при­шло в повесть из памяти, а что домыслено?

— Видимо, это на каких-то конкретных примерах проще прона­блюдать. Вот, скажем, Проценко, командир дивизии. Что он украи­нец, что он вспоминает родной Киев, характер его речи, характер обращения с людьми — это все взято по воспоминаниям и отчасти по записям разговоров с Утвенко, командиром 33-й дивизии, которо­го я встречал тогда не в Сталинграде, а за Волгой. Дивизия только что вышла из боев и переформировывалась. От нее осталось чело­век двести или что-то около этого. Утвенко обо всем этом рассказы­вал, и у меня в блокнотах сохранились довольно подробные записи. Потом, когда Утвенко уже командовал корпусом, я снова был у не­го, близко его узнал. Уже задним числом узнал, не там, не в Сталин­граде. Многое узнал именно в последующем, — там-то, вначале, я видел его накоротке. Все это вошло в книгу.

Или, скажем, солдат Конюхов проходит через «Дни и ночи». Я не раз видел, конечно, старых солдат. Но такого именно солдата встретил на Южном фронте весной. Я и фамилию ему оставил Конюков.

— Одну букву только в фамилии изменили.

— Да, одну букву. Он даже обнаружился потом, я с ним пере­писку после этого имел. Для книги я его с Южного фронта, так сказать, притащил в Сталинград. Или лейтенант Масленников. От­части прототип какой-то у него есть. В Сталинграде я встретил очень славного мальчика, лейтенанта Семашко, племянника первого советского наркома здравоохранения. Он был начальником штаба в батальоне Ткаленко, занимавшем оборону в районе тракторного за­вода. Я написал его отношения с командиром батальона так, как их почувствовал, увидел. Командир батальона был достоин любви и уважения. Это был очень боевой человек. И душевно сильный. А Семашко был совсем юный лейтенант, мальчик. И он привязан был к Ткаленко, влюблен в него, такой благородный, храбрый, хороший. Прекрасный был начальник штаба батальона. Но я его погубил в «Днях и ночах». На самом же деле он там, в Сталинграде, остался жив. А погиб под Смоленском в сорок третьем году.

Что касается любовной линии Аня — Сабуров, то начало ее связано с какими-то записями, которые потом пропали. Такое начало было реально в реальной жизни. В Эльтоне, где мы высаживались, я встретил женщину,— с этого начинаются «Дни и ночи»,— которая рассказывала о том, как горел Сталинград. «Может быть, вы увидите там мою дочь,— говорила она мне.— Вот моя фамилия (уж не пом­ню, как была ее фамилия). В самом деле, может, вы увидите, тогда скажите, что я жива. Мы жили вот на такой-то улице. Правда, там все сгорело, но, может быть, вы ее там увидите. Вы, наверное, увидите!» Была у этой женщины какая-то зацепка в жизни, надежда на то, что дочь не погибла и что ее увидят. На меня это сильное впечатление произвело. И видимо, от этого потянуло вывести в по­вести и дочь.

Ну, а потом эта ниточка связалась с реальной переправой через Волгу, когда мы встретили военфельдшера Викторию Щепетю. Она оказалась землячкой Ортенберга и с удивительной искренностью сначала ему и потом мне (я был моложе, может, внимательнее слушал) рассказывала о своих ощущениях,— рассказ этот почти дословно перешел из моих дневниковых записей и из памяти в кни­гу. Я не помню, сейчас мне трудно сказать, как сложился этот ку­сок. У меня вообще погибли почти все сталинградские блокноты. Но я как-то этим не очень и расстраивался. Казалось, что все на слуху, на памяти. И может быть, это как-то помогло написать книгу.

Многое приходило в нее так же, как и в пьесу «Русские люди». С разных участков фронта, из разных моментов войны стекалось сюда вот, в эту точку, в этот батальон. Когда писал, скажем, старо­го служаку, такого офицера, как Ремизов, или как в «Русских людях» Васина, то вспоминал своего отчима, который меня воспи­тывал и которого я считаю отцом, участника японской, германской и гражданской войн. Мне казалось, что, будь он помоложе, — ему же очень много лет было, его не брали на войну, и он преподавал военное дело в военных институтах,— он вел бы себя, как Ремизов в «Днях и ночах» и как Васин в «Русских людях». Так образовывал­ся иногда характер.

— Расскажите, пожалуйста, о зарубежных изданиях «Дней и ночей». Может быть, о самом первом. Ну и хотя бы об одном-двух последних по времени.

— Впервые за рубежом «Дни и ночи» выпустило американское издательство «Саймой энд Шустер». Это так получилось. В войну в Москве был Уиллки, тогдашний неудачный кандидат в президенты США от республиканской партии. Он приехал посмотреть, что происходит в Советском Союзе, насколько есть расчет оказывать нам помощь. Мне показался он человеком с душой и с темперамен­том.

Что же касается его политических взглядов, то они, естествен­но, сильно не сходились с нашими. Я тогда только что вернулся из Сталинграда, и мы встретились с Уиллки. Переводчиком на этой встрече был его спутник Джо Барнс, тогда один нз редакторов «Нью-Йорк геральд трибюн», прекрасно владевший русским языком. Шел разговор о втором фронте. Основную роль в этом разговоре играл Эренбург, который вел его со свойственным ему блеском и умом. Но вот речь зашла о Сталинграде, и, поскольку я только что оттуда вернулся, разговор достиг наиболее резких нот, когда в не­го включился я. Я пытался дать понять — что это для нас такое? Уиллки это запомнилось. Написав потом книгу, он вспоминал это. Запомнилось и мне, потому что, повторяю, Уиллки показался мне человеком с душой, человеком, стремящимся разобраться в том, что происходит, человеком, с которым был смысл говорить и спорить. Джо Барнсу, видимо, это тоже запомнилось, и когда появились «Дни и ночи», то он именно их и перевел для «Саймон энд Шустер». В со­рок пятом году, уже после войны, книга вышла. И вышла большим тиражом, в несколько сот тысяч экземпляров.

Когда я приехал в сорок шестом году в США, там это был один из бестселлеров. Так что мое имя как писателя стало известно за океаном по этой книге. Мне пришлось все-таки упрекнуть Барнса — он не захотел расставаться со шпионской историей и оставил ее в первозданном виде по журналу. Она, конечно, не украшала книгу. Потом, к счастью, обычно печатали уже по книжному варианту, где этой шпионской истории нет. Но в первом американском издании она была.

Книга много раз выходила. Из европейских не знаю практиче­ски языка, на котором она не издавалась. Да и на основных азиат­ских языках тоже вышла. А на европейских на всех.

— Есть ли экземпляры «Дней и ночей», наши или зарубежные, которые вам особенно дороги, с судьбой которых связан какой-то памятный эпизод в вашей жизни?

— Есть несколько экземпляров. В сорок четвертом или в сорок пятом году я получил, например, книгу моих стихов и «Дни в но­чи», изданные в Магадане, на Колыме. Стихи были переплетены в линкруст. Видимо, вместо того чтобы отделать линкрустом какой-то кабинет, кто-то пожертвовал этот линкруст для переплета книги стихов. Причем и эта книга, и «Дни и ночи» изданы были очень хорошо с точки зрения технической редактуры. В то время в типогра­фии в Магадане были великолепные мастера своего дела. Дороги мне, конечно, экземпляры «Дней и ночей», вышедшие на вьетнам­ском языке. Во время войны во Вьетнаме это была одна из книг, ко­торая рекомендовалась в качестве своего рода пособия для команд­ного состава. Сейчас об этом странно вспоминать, но в известной мере такую же роль «Дни и ночи» играли и в Китае. Это потом уже меня там прорабатывали. Я стал «ревизионистом». Сабуров стал «ревизионистом». Все мы стали «пацифистами». Но раньше, когда китайская народная революционная армия воевала с Гоминьданом, книга моя где-то тоже была нужна. Так я слышал, когда был в со­рок девятом году в Китае военным корреспондентом «Правды».

— Я вспоминаю сейчас ваш рассказ «Полковник Сабуров», опубликованный, если меня не подводит память, в начале сорок ше­стого года, уже после войны. Рассказ, в котором вы показали, как сложились после Сталинграда судьбы героев «Дней и ночей», где встретили нашу победу генерал Проценко, Алексей Иванович Сабу­ров, ставшая его женой Аня — Анна Николаевна Клименко. Скажи­те, что привело вас к мысли написать этот рассказ? Не сыграли ли в этом свою роль письма читателей автору «Дней и ночей»?

— Сыграли, и весьма капитальную роль. Меня бесконечно спра­шивали: жива ли Аня, увидится ли она с Сабуровым. Я отвечал, что не знаю. Ну кто же может знать судьбу людей, когда война еще продолжается! В том-то и горе войны, что никогда не знаешь, что будет с человеком завтра. Отвечал по-разному, а меня все спраши­вали и спрашивали. Не помню сейчас, на каком письме, на тысяч­ном, что ли, я дал себе слово ответить все-таки на эти вопросы. И в конце концов написал этот рассказ. Написал после войны и, в об­щем, не связывал его так уж впрямую с «Днями и ночами», то есть его можно читать отдельно, не читая «Дни и ночи», а «Дни и ночи» можно читать без этого рассказа. Кстати, его первоначальное назва­ние было «Вместо эпилога».

Есть в рассказе и то, что мне нравится, есть и то, что не нра­вится. Есть там нота усталости от войны, усталости, которая дейст­вительно была. Есть и желание вернуться домой из этой послевоен­ной Германии. И острое чувство понесенных потерь, воспоминания о людях очень острые. И даже счастье встречи, хотя это и счастье, но не такое уж полное, потому что что-то мешает. Мешает многое пе­режитое. Мешает то, что у других это не получилось. Мешает ду­шевная усталость. Все это есть в рассказе. В то же время мне хо­телось как-то продолжить судьбы людей, ответить на вопросы. Я несколько раз печатал этот рассказ, но, как вы, может быть, заметили, никогда его не приплюсовывал к «Дням и ночам».

Я не раскаиваюсь в том, что написал рассказ. Но эта было не обязательно. Все то важное для меня как для писателя, что как-то накопилось к концу войны, я, наверное, лучше бы выразил, если бы писал рассказ, не привязанный к «Дням и ночам». Думаю, что ка­кие-то вещи, существенные в этом рассказе, с большей силой сказа­ны были мной в «Дыме отечества», в каких-то его сценах. Это не­ровная вещь. Не все там получилось, как хотелось, но многое там сказано с большей силой, чем в рассказе, потому что «Дым отечест­ва» я писал наново. Все-таки, знаете, пришивать хвост уже к чему-то давно написанному и оборванному на полуслове, наверное, не на­добно бы.

Хотя сам по себе рассказ, повторяю, не вызывает у меня чувст­ва раскаяния в написании его. Но он вошел в некоторое противоре­чие с какими-то важными для меня вещами. Может быть, так жизнь научила, война научила, но я люблю ставить в конце вещи многото­чие. Война не кончилась, вещь кончается среди войны, и я действи­тельно ставлю внутренне самого себя в положение человека, кото­рый не знает, что еще будет с героями завтра. Если посмотреть — все мои вещи кончаются этим. Даже внутри трилогии «Живые и мертвые» все части тоже трижды кончаются на многоточии. И «Жи­вые и мертвые», первый роман, кончается на многоточии — тем, что Синцов идет к следующей деревне, наступая в составе сильно по­редевшего в боях батальона, и впереди у него еще целая война. И «Солдатами не рождаются» кончается, в сущности, многоточием — тем, что Серпилин, навестив Синцова, уходит вперед в какие-то но­вые бои. И «Последнее лето» кончается многоточием, неизвестно­стью, как сложатся дальше личные судьбы. Так, собственно, проис­ходит и с «записками Лопатина», которые сейчас превратились в своего рода роман в трех повестях.

— Поскольку, отвечая на предыдущий вопрос, вы коснулись по­лучаемых вами писем, расскажите, пожалуйста, как складываются ваши отношения с читателями. Обширна ли ваша переписка? Часто ли вам приходится выступать на читательских конференциях и встречах с читателями? Какие читательские отклики вы получаете, их характер? Что все это дает вам как писателю?

— Читательские конференции очень важный момент в жизни писателя, но и испытание для него. Испытание крепости его нервов и твердости взглядов. Испытание еще и в тех случаях, когда тебя больше хвалят, чем ругают, — испытание на прочность трезвого от­ношения к себе, испытание на самокритику. И вообще читательские конференции — хорошая вещь, но я лично всегда боялся слишком часто участвовать в них. Вы спросите: почему? Да потому, что всё-таки десятки раз участвовать в читательских конференциях, как иногда бывает с нашим братом-автором, в восторге от того, что его зовут, и выступает чуть ли не каждый день, особенно когда вещь получает общественное признание,— мне кажется, все-таки это на­прасно. Многое повторяется. Много слышишь похвального в свой адрес. Много отвечать приходится на те же самые упреки. Человек заштамповывается от этих разговоров. И иногда его тянет все боль­ше и больше проводить читательских конференций, хотя ему уже давно пора писать новую вещь. Вот эту меру почувствовать, когда хватит, — очень важно! Почувствовать, что пора уже писать новое,— очень важно нашему брату. Думаю, что я эту меру, в общем, стре­мился соблюдать.

По «Дням и ночам» у меня читательских конференций было очень мало, потому что «Дни и ночи» вышли в сорок четвертом, а я после войны год провел в зарубежных командировках — в Японии, в Америке. Вернулся через год, когда книгу прочли, и она как-то от­стоялась. Писем было много, а читательских конференций мало. А вот по «Живым и мертвым» было много читательских конференций, много интересных. У меня было немало споров, причем споров не по сюжету романа, не по изображению героев, а по затронутым в ро­мане проблемам. И это — самое интересное в читательских конфе­ренциях для меня.

Конечно, те или другие соображения, критические замечания, иногда очень правильные, очень точные, замечания фактические, ког­да подмечают огрехи, тоже очень важны. Хотя я, в общем, стара­юсь свести к минимуму замечания такого рода — заранее показываю рукопись людям, которые в затронутых в ней сферах хорошо пони­мают. И не считаю это зазорным, наоборот, считаю необходимым. Но все-таки самое интересное — это рассуждения о жизни, о раз­витии общества, его истории, о морально-этических, общественных проблемах — рассуждения, которые возникают у людей в связи с чтением твоей книги. Тогда ты чувствуешь себя не просто автором, хвалимым или ругаемым, а участником нужного сегодня для людей разговора. И это самое важное.

И если говорить о читательской почте, то эта часть почты са­мая важная для меня. Можно оставить без ответа письмо о том, встретятся Аня и Сабуров или не встретятся. В конце концов, я не обязан на это отвечать, пусть сам решает! Или: встретится Синцов с Таней или с Машей и как все у них будет. Ну и пусть сам дума­ет! Не случайно поставлено многоточие, очевидно, для того, чтобы читатель сам думал, решал, выбирал. Можно и не ответить на такое письмо или ответить очень коротко. Другое дело, когда письмо ка­сается какого-то нравственного вопроса, когда, скажем, вдруг полу­чаю письмо, автор которого осуждает нравственное поведение Тани Овсянниковой в «Живых и мертвых». Или то же самое с «Днями и ночам». (Замечу в скобках, что таких писем было очень мало.) Как же так: они сошлись на фронте, Сабуров и Аня, так сказать, необвенчанные или, как это,— необзагсенные! За этим стоит какое-то свое, чуждое мне понимание нравственных проблем. Или, скажем: почему у Серпилина такая биография, а не другая? Почему вы та­кую биографию ему дали? Имели ли вы право? Типично это или не типично?

Бывают и такие читательские письма и выступления на читатель­ских конференциях, которые подталкивают писателя на активные действия. Заставляют его поразмыслить. Поершиться сначала, может быть, но потом поразмыслить над сутью сказанного. Меня, например, в ряде случаев упрекали на читательских конференциях и в письмах в том, что я больше пишу офицеров, чем солдат. Подчас выражали это даже в более резкой форме, иногда и в статьях, что я, дескать, офицерский писатель и так далее. Проанализировав, посмотрев, что я написал, в общем, можно найти долю истины в этих упреках. Правда, армия у нас не делится на белую и черную кость. Были и есть представители всех слоев общества на всех командных должно­стях, так же как и среди рядовых. Были в войну и высокоинтелли­гентные рядовые солдаты. Были выходцы из самой глубинки, из ма­лообразованных семей, с несколькими классами школы, но благода­ря таланту, упорству, характеру вышедшие в большие командиры, ставшие выдающимися полководцами. Всяко бывало на войне. Но тем не менее, если в корень посмотреть, действительно, я не написал с той подробностью жизнь солдатскую, как жизнь офицера, полит­работника на войне.

Я где-то затаил это недовольство собой, и отчасти именно оно меня подтолкнуло: что я не сделал в прозе, сделать в кино. Сде­лать фильм «Шел солдат...» Сделать целую серию телевизионных фильмов «Солдатские мемуары». Вот сейчас, если мне кто-нибудь скажет, что я офицерский писатель, я отвечу, что мы можем поспо­рить! Тем более, что эта работа показала: никаких непреодолимых граней тут нет. Просто для меня как-то еще глубже раскрылась война. После нескольких лет работы над этими фильмами я знаю войну сейчас лучше, чем знал ее в день окончания. На фронте про­исходил обычно скоропалительный разговор; впечатление сильное, но разговор по необходимости короткий —где-нибудь в окопе, на поле боя, вблизи него, на передовой. Это же не сидишь часами и разго­вариваешь, не выковыривает человек душу, не рассказывает всю свою жизнь. А тут в течение нескольких лет мне солдаты — много людей, человек семьдесят, — рассказывали свою жизнь на войне. Подробно, по нескольку дней рассказывали. В порядке подготови­тельной работы над фильмом и в ходе самих фильмов (то, что они говорили перед аппаратами, тоже записывалось).

Так влияют иногда письма читателей, критика читателей. Мне кажется, в данном случае благотворно, потому что на эти фильмы я получил очень много солдатских писем. Причем среди этих писем необыкновенно интересны те, в которых рассказывается о собствен­ных судьбах. И даже не о собственных, а чаще всего о судьбах сво­их фронтовых товарищей. Они отнюдь не менее впечатляющи, чем судьбы тех людей, о которых мы сделали фильмы. А вот у нас был такой! А у нас был такой!.. Реже пишут о себе. Вспоминают боевые эпизоды...

Я сейчас располагаю таким огромным материалом о войне на базе вот этих семидесяти рассказов и нескольких тысяч писем, что даже не знаю, что с этим делать, как к этому материалу подсту­питься. Видимо, в конце концов я буду делать какую-то докумен­тальную книгу, которая будет так и называться «Шел солдат...». Это будут выжимки, очень строгие, из материала, составляющего сейчас уже примерно, боюсь точно сказать, но с письмами, вероятно, шесть или семь тысяч страниц.

— Только что сказанным вы в какой-то мере предвосхитили мой последний, традиционный вопрос: над чем вы сейчас работаете? И все же кое о чем хочу спросить вас. Вышел в свет ваш роман в повестях «Так называемая личная жизнь», центральным героем ко­торого является Лопатин. Но не возникает ли у вас порой мысль продолжить судьбу Лопатина? Помню, как один из рецензентов ва­шей повести «Мы не увидимся с тобой...» писал, что автор поставил в конце многообещающее многоточие и надо полагать, что в неда­леком будущем нас ждут новые повести из того же цикла. И зна­чит, с самим-то Лопатиным мы еще увидимся. Вероятно, где-нибудь в Берлине либо на Эльбе. И еще: в «Разных днях войны» вы упомя­нули, что работаете над книгой «Послевоенные встречи». Как подви­гается эта работа? И как вы предполагаете, скоро ли читатели смо­гут познакомиться с этой книгой?

— Сначала о романе «Так называемая личная жизнь». Это ро­ман о жизни военного корреспондента в трех повестях. Первая по­весть «Четыре шага» включает все повести о сорок первом го­де — их четыре — о Лопатине. Вторая — «Двадцать дней без войны». Третья — «Мы не увидимся с тобой...». Все это сложилось в роман, действие которого происходит между сорок первым и сорок четвер­тым годом. Собственно говоря, форма эта открытая — можно и даль­ше писать. Впереди еще окончание этой войны. Лопатин некогда был на Халхин-Голе (в романе «Товарищи по оружию»), так что он мог бы оказаться в сорок пятом году в тех местах, где он когда-то впервые был на войне. Сюжетно к этому есть возможно ста. Но по­ка для меня это оконченный роман. Все, что мне хотелось сказать, все, чем я был полон, все, о чем думалось в связи с войной и с этим человеком, как-то сказалось. Может быть, и появятся новые мыс­ли, новые ощущения, желание продлить повествование. Не знаю, по­ка кончил его на многоточии. Для меня сейчас роман закончен, я не берусь ответить на этот вопрос. Не дипломатически, а действительно так. Не знаю. Пока мне кажется, что все, что хотел сказать об этом человеке, я сказал.

Работа над книгой «Послевоенные встречи», о которой я мель­ком упомянул в дневниках, когда вспоминал об очень короткой встрече на фронте с Иваном Степановичем Коневым, с которым я потом часто встречался,— это работа длительная. Я не знаю, какую форму она окончательно приобретет. Я написал около пяти листов, связанных со встречами с Георгием Константиновичем Жуковым, с разговорами с ним. Напечатал кусок из этого в «Халхин-Гольской странице», остальное лежит у меня еще неготовое для печати. Про­сто сделал это, чтобы не ушло из памяти. Я довольно много встре­чался с Александром Михайловичем Василевским. Думаю написать некоторые впечатления, связанные с этим человеком, с моими пред­ставлениями о нем, о его жизни, о его книге, замечательной во мно­гих отношениях. Есть материал для такой же работы, скажем, о Ко­неве — большое количество записей встреч с ним и стенограмм. С адмиралом Иваном Степановичем Исаковым я тоже часто встречал­ся, много интересного записано.

И вообще много записей. Вот эти два ящика — послевоенные записи, послевоенные беседы. Это кроме солдатских. Это генераль­ские и офицерские беседы. С другой стороны, мне хочется продол­жить работу над солдатскими беседами. А иногда появляется дерз­кая мысль: может быть, соединить маршалов и солдат в одной кни­ге? Как вспоминают войну маршалы, генералы, как вспоминают ее солдаты. В чем они сходятся, в чем расходятся, где точки соприкос­новения, где различия. Ведь многое в оценке войны, в представле­ниях о ней зависит от того пункта, с которого наблюдает человек. Может быть, и такую форму приобретет эта книга...

Что я делаю еще? Сейчас занялся своим литературным архивом. Хочу написать и, очевидно, напишу в дополнение к тому, что у меня уже написано, книгу воспоминаний. Причем особенность этой книги будет заключаться в том, что в большинстве случаев — не всегда — она будет опираться на переписку с литераторами, о которых я бу­ду писать. Там, в переписке, присутствует время со своей иногда отделенной от нас многими годами подлинностью. Последнее самое, что я сделал, это три вещи: воспоминания о Константине Федине, воспоминания о Михаиле Луконине и воспоминания о Борисе Горбатове. Причем два первых основаны главным образом на пе­реписке и широкой ее цитации. Может, я в этом духе и продолжу.

Я даже когда-то первоначально для такой книги придумал название «Пачка писем». А потом мне почудилось, что в этом немножко что-то дамское есть, и отказался. Но названия другого, кроме «Книга воспоминаний», пока не придумал.

Вот, пожалуй, и все, что я мог сказать в ответ на ваш послед­ний вопрос