Дед Пыхто [Вячеслав Шугаев] (fb2) читать онлайн

Вячеслав Шугаев Дед Пыхто

СКУЧНАЯ ЖИЗНЬ

Дед Пыхто сидел без работы. От скуки отрастил бороду: рыжие, жесткие волосы выросли быстро, завились в мелкие колечки, превратив щеки в огромные, медные шары.

Дед Пыхто целыми днями и ночами сидел на крылечке, играл с бородой, заталкивая рыжие колечки в нос или наматывая их на пальцы. Но по-прежнему было скучно.

Тогда он стал отращивать ногти, каждый день измеряя их веревочным метром. Дед Пыхто блаженно жмурился и думал о времени, когда ногти совсем нарастут, окрепнут, и он сможет пойти работать монтером и будет лазить по столбам, а прохожие будут удивляться: «Ой, посмотрите, вы только посмотрите! Единственный в мире монтер, у которого костяные когти, а не железные! Свои, а не казенные!»

И ногти выросли замечательные: длинные, крепкие, широкие, словно лыжи, только носками вниз. Однажды дед Пыхто неловко повернулся на крылечке, и правая нога провалилась в щель. Дед Пыхто подергал ногой, но вытащить не смог. Тогда он закричал:

— Когти пропадают! Помогите! Не дайте сгубить такую красу!

Правда, под крыльцо забрались Семеро пыхтят и попытались освободить ногти своего деда, но силенок не хватило, зря только ладошки изрезали острыми заусеницами.

Дед Пыхто попыхтел, попыхтел и разозлился: остекленели глаза, пуговицы на рубашке отскочили, нос покраснел и раздулся, напоминая шишкастую картофелину, — с громким криком дед Пыхто вырвал ногу из щели и, конечно, обломал ногти.

Он стер пот со лба подолом рубахи, передохнул и обломал остальные ногти:

— Раз вы так, то и я так! — И велел Семерым пыхтятам собрать ногти в вязанку и сдать в лавку старьевщика, а на деньги, полученные в лавке, купить большую медную трубку.

— Курить теперь буду! Все равно делать нечего.

Когда Семеро пыхтят застонали, заохали под грузом ногтей, дед Пыхто повернулся лицом к двери и сказал в комнату:

— С таким братом разве проживешь! Видит, что в беду попал, и пальцем не шевельнет! Я ли тебя не растил, я ли тебя не кормил? Без матери, без отца выучил, к делу приставил! Колода ты, братец, пень, чурка осиновая!

А в комнате, оказывается, на холодной печке лежал брат деда Пыхто — Пыхт Пыхтович, лежал, грязными пальцами шевелил и молчал. Он и раньше, когда работы было невпроворот, тоже все время лежал на печи, молчал и шевелил грязными пальцами, но тогда почему-то его боялись, и дед Пыхто уважал брата, при случае благодарил: «Спасибо, братец. Побольше молчи, дорогой, видишь, как твоей молчанки все боятся».

Теперь же, при безработице, от молчания Пыхт Пыхтовича никакого толку не было, поэтому дед Пыхто всячески унижал брата и корил за беспросветную лень:

— Во рту-то у тебя, поди, мох вырос, дармоед проклятый! Вишь, печка просела, пролежал, кирпичи не выдержали. Мухи бы тебя засидели!

Но в грустные минуты, когда дед Пыхто вспоминал о золотой поре своей жизни, он разговаривал с братом миролюбиво.

Вот и сейчас, покричав на брата, постыдив его, дед Пыхто успокоился, взгрустнул и жалобным тоненьким голоском запричитал:

— Какие были времена, а, братец! Какие времена! С утра до вечера со смеху умирали! Животики надрывали. Манная каша рекой лилась! Брат мой милый! Пыхтоша дорогой! Как же дальше-то жить будем?

В это время Семеро пыхтят принесли из лавки старьевщика большую медную трубку. Дед Пыхто вытер слезы, трясущимися от нетерпения руками затолкал трубку в рот и крикнул:

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята бросились на колени и поползли от крыльца в разные стороны, отыскивая в траве мягонькие кругленькие подушечки грибов с дедушкиным табаком. Они набрали гору таких подушечек и свалили у ног деда Пыхто. Он набил трубку, нажимая на подушечки пальцем, закурил — изо рта, из носа потекли коричневые струйки дыма.

Первую трубку выкурил, все еще горюя о прежней жизни:

— Нет, я не переживу этих скучных серых дней! Нет, нет, нет! Сердце кровью обливается. Всем, всем нужен был дед Пыхто. Только и слышал: дед Пыхто, пожалуйста, к нам, дед Пыхто, возьмись за этого мальчика, за эту девочку, за этот детский сад. И какие люди просили! Матери-героини, отцы семейства, пожилые, молодые, старые родители! Я с выбором жил! Неграмотных ребятишек и видеть не хотел. Брал с образованием не ниже первого класса!

Семеро пыхтят, похожих одновременно на медвежат и на игрушечных чертенят, уселось на крыльце вокруг деда Пыхто и слушали во все уши. Пыхтята были мохнатенькие, черноглазые; славненькие и такие уж дружные — водой не разольешь. Один начинал плакать, плакали и другие шесть, одному соринка в глаз попала, за компанию, и другие шесть терли глаза маленькими, черненькими кулачками; один говорил: «Мороженого хочу», и остальные тоненько, хором пищали: «Мороженого хочу», а пищали они быстро и получалось непонятное слово: «Морчу, морчу!» — поэтому дед Пыхто никогда не мог их понять, и пыхтята ни разу в жизни не ели мороженого.

Больше всего пыхтята любили смирненько посидеть на крылечке, тараща грустные, влажные глазенки на белый свет, тихонечко поспать, сбившись в кучу, и сладенько, быстренько поесть манной каши.

Пыхтята нисколько не горевали, что у деда Пыхто кончилась работа, потому что очень устали и хотели отдохнуть. В былые дни дед Пыхто не давал им ни сна, ни отдыха и все заставлял щекотать, щекотать и щекотать, и от этого щекотливого дела на нежных пальчиках пыхтят появились большие розовые мозоли, а в ушах всегда стоял звон от смеха ребятишек.

Когда началась безработица, пыхтята очень обрадовались, как по команде подпрыгнули, крутнулись, поцеловались холодными курносыми носишками — обрадовались они очень тихо, потому что боялись деда Пыхто и никогда не шумели. Они боялись также кошек, мышей, лягушек, темноты, большой черной пречерной комнаты, среди которой стоит черный-пречерный стол, а на столе стоит черный-пречерный гроб, хотя никогда в жизни не видели ни этой комнаты, ни этого стола, ни этого гроба. Пыхтята закрывали глаза и шептали: «Ой, страшно, ужасно!» и несколько раз принимались лечиться от страха. Один прохожий посоветовал есть подгоревшие горбушки, от которых все становятся смелыми. Другой прохожий посоветовал есть для храбрости сажу — они вылизали шершавыми язычками каждый камень печной трубы — языки почернели, а смелости по-прежнему не было. Третий прохожий посоветовал есть глину, потому что к глине прилипает весь страх, который имеется внутри. Глина понравилась пыхтятам и больше подгоревших горбушек, и, уж конечно, больше сажи — такая сладкая, пресная и жуется долго, как сера.

Они сидели на крылечке вокруг деда Пыхто, слушали, как он жалуется на скучную жизнь, жевали глину и хотели быстрее попасть под крылечко, чтобы сбиться в кучу и тихонечко поспать.

Вдруг дед Пыхто выронил трубку, с радостно выпученными глазами привстал:

— Смотрите! Ура! Неужели конец безделью?! Неужели сюда?! — сиплым, восторженным шепотом спросил он.

Меж редких кустов шиповника, росших невдалеке от избушки, появились мальчик и девочка. Девочка ела мороженое, а мальчик время от времени дергал ее за косичку и требовал:

— Дай откушу! Моя же очередь!

Дед Пыхто замахал руками, закричал:

— Сюда, сюда! Куда же вы?

Мальчик и девочка, увидев страшную бороду деда Пыхто, испугались и убежали. Дед Пыхто в отчаянья хлопнулся на крыльцо и прокричал:

— Табаку мне быстрей, табаку!

Пыхтята опять поползли по траве искать дедушкин табак. Набрали его целую гору и спрятались под крылечко. А дед Пыхто окутался коричневым дымом, затих, почти заснул и несколько пауков стали плести паутину в его бороде.

ПРОЕЗЖИЙ ЗВЕРИНЕЦ

Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин, которые испугались деда Пыхто, шли на Конную площадь, где гостил проезжий зверинец. Чтобы посмотреть на проезжих львов, обезьян, лисиц, нужно было заплатить по десять копеек за вход. У девочки Алены в кармане фартучка бренчали десять новеньких блестящих монеток — копейка к копейке, а Сашка Деревяшкин зажимал в кулаке два тусклых, позеленевших пятака, которые дала ему бабушка.

По дороге им попалась тетенька в белом халате, с белым деревянным ящиком на груди, похожим на школьный ранец.

На крышке ящика лежало эскимо в новенькой, белой рубашке, с новенькой, деревянной ножкой. Сашка Деревяшкин толкнул девочку Алену в бок, облизнулся и сказал:

— Попробовать бы. Когда я вырасту, я буду съедать по три порции подряд, три раза в день.

Девочка Алена вздохнула и ответила:

— А я пять порций подряд и пять раз в день.

Сашка Деревяшкин спросил у тетеньки в белом халате:

— Почем мороженое?

— Всего девять копеек, мальчик. Уж такое сладкое, такое холодное — ни у кого такого нет.

Сашка Деревяшкин опять облизнулся и сказал девочке Алене:

— Может, купим? А зверей в книжке посмотрим.

— Да-а, а мама с папой узнают.

Сашка нахмурил соломенные брови, для чего-то потрогал кисточку на тюбетейке.

— Может, и не узнают. Как узнают, их же здесь нет?

— По глазам узнают. Мама всегда так узнает. Посмотрит и говорит: по глазам вижу, ты опять что-то натворила…

— А ты зажмурься, когда с мамой разговаривать будешь!

— Тогда по носу узнает. Скажет, по носу вижу, что-то не так…

— Да-а, — вздохнул Сашка Деревяшкин, — узнают. Вообще-то, зверей тоже интересно посмотреть.

Они прошли несколько шагов, изо всех сил стараясь не оглядываться на тетеньку в белом халате. Вдруг девочка Алена вскрикнула:

— Ой! А я придумала!

— Что придумала?

— Пополам съедим и пополам посмотрим.

— Как так пополам?

— Купим один, то есть, одно эскимо, и один билет. Эскимошку пополам съедим и билет пополам порвем. Ты одну половину зверинца посмотришь, я другую.

— Не пустят, а съесть можно.

— Почему не пустят?

— Потому что пополам. На карусель можно пополам? Нельзя? На качель можно? Нельзя! И в зверинец нельзя!

— Нет, можно, нет можно! Карусель нельзя пополам разделить, а зверей можно. Вот, например, ты на зайца посмотришь, а я на льва. Я от льва отвернусь, ты от зайца, я — от слона, ты — от тигра.

— А я на льва хочу смотреть.

— Ну, ты только будто бы не посмотришь. А по правде все увидишь. Он же большой. Отворачиваться будешь и посмотришь.

— Если так, конечно. Только, чур, эскимошку поровну кусать.

— Ага. Ты сверху откусишь, я снизу.

— Хитрая какая! Низ-то толще.

Они с трудом отсчитали деньги на мороженое, хоть и учились в первом классе.

Купили эскимо, долго снимали с него белую рубашечку, потому что сверху она легко отклеивалась, а снизу трудно. Сняли и задумались.

— А как же мы поровну откусим? — спросил Сашка Деревяшкин. — Вдруг у тебя рот больше, значит, ты больше откусишь.

— Да, а вдруг, у тебя? У тебя и зубы вон какие большие.

— Ну, давай враз кусать. По укусу смеряем. Раз, два, три! Они быстро стукнулись лбами, носы влипли в мороженое, по губам закапали мороженые капли, а в рот ничего не попало.

— Нет, давай по очереди, — сказал Сашка Деревяшкин, пытаясь долизнуть языком до носа.

— Давай. — Девочка Алена откусила и передала эскимо Сашке Деревяшкину. Он тоже откусил и замер, вытаращил глаза:

— Ой, Аленка! Воробей-то, воробей какой!

Девочка Алена закрутила головой:

— Где, где? — и в это время Сашка Деревяшкин откусил эскимо лишний раз:

— Так нечестно, нечестно! — закричала девочка Алена, заметив. Сашкино жульничество, и заплакала, затопала ногами.

Сашка Деревяшкин терпеть не мог девчоночьих слез, терялся при виде их и сильно краснел.

— Ну, не буду больше, ну, чего ты, Алена, не реви, не реви. А то дразнить буду. Плакса-вакса-королек-жарена капуста…

Девочка Алена не слушала его и ревела. Сашка Деревяшкин подумал и сказал:

— Хорошо, хорошо. Ешь одна, целиком. Только не реви. — Он еще подумал и добавил. — Все-таки я мальчик.

Девочка Алена сразу успокоилась, быстренько вытерла слезы и принялась за эскимо с верхушки, неторопливо, старательно обсасывая ее.

Сашка Деревяшкин загрустил, помрачнел, отстал от девочки Алены, пошел, печально шаркая подошвами и затолкав руки в карманы. Про себя считал, сколько уже раз откусила Алена, наконец, не вытерпел, махнул рукой на то, что он мальчик и должен уступать девочке, дернул Алену за косичку, потребовал:

— Дай откусить. Моя же очередь!

Девочка Алена снова хотела заплакать, но тут они услышали громкий крик:

— Сюда, сюда! Ребятишки!

Они повернулись на крик — на крылечке старой покосив шейся избушки размахивал руками страшный старичок; вместо головы у него была рыжая необъятная борода, тоненькие ножки, тоненькое туловище, тоненькие ручки. Сашка Деревяшкин схватил девочку Алену, и они помчались, полетели меж кустов шиповника.

Они долго и быстро бежали, пока не увидели Конную площадь, толпу ребятишек на ней и огромного слона, поднявшего хобот к небу.

— Думаешь, это кто? — отдышавшись спросила девочка Алёна.

— С бородой-то?

— Ага.

— Ясно кто…

Девочка Алёна приложила палец к губам. Сашка Деревяшкин тоже приложил, и они пошли к кассе и купили один на двоих билет в зверинец. Разорвали его пополам и молча протянули половинки тетеньке-билетерше.

Та удивленно и строго подняла брови:

— Это еще что за обрывки?

— Это не обрывки, тетенька, — вежливым, сладким голоском сказал Сашка Деревяшкин. — Это два полбилета.

— Да, тетенька, да, — подтвердила девочка Алена.

— Вы мне голову не морочьте! — сурово и громко заметила билетерша. — Обрывки подобрали и лезете тут!

— Тетенька, ну правда, это половинки нового билета. Правда, правда! — голос у девочки Алёны задрожал от сдерживаемых слез.

— Мы же не какие-нибудь… — мрачно пробубнил Сашка Деревяшкин, — Она в левую сторону пойдет, а я в правую. Каждый на свою…

Билетерша гнулась, зацепила девочку Алену и Сашку Деревяшкина мощной рукой, как крюком, и отодвинула в сторону, к веревочной изгороди. Девочка Алена заплакала, а Сашка Деревяшкин насупился, надулся и надолго замолчал.

Мимо проходили колонны детсадовцев. Мальчики и девочки, чинно взявшись за руки, пели:

Воспитательницы останавливались возле входа, отсчитывали пары и отдавали билетерше длинные полосы новеньких синих билетов. Затем догоняли свои группы, крича на ходу:

— Младшая, ждите у клетки льва! Средняя, соберитесь у жирафа! Старшая, смотрите бегемота!..

Девочка Алена заплакала еще горше, увидев счастливых детсадовцев. Она прямо-таки умывалась слезами и говорила:

— Да-а, Сашка! Из-за тебя все. Они все посмотрят не напополам. Без мороженого обошлись. И младшая группа посмотрит, и старшая. А мы, а мы-ы. Хоть и старше старшей и даже подготовительной старше, ничего не увидим…

Сашка Деревяшкин молчал, и девочка Алена удивилась сквозь слезы: почему он ее не жалеет и не уговаривает. Она по придержала слезы и оглянулась: за спиной Сашки не было, не было его также ни справа, ни слева — девочка Алена старательно протерла глаза, из-под ладошки оглядела всю Конную площадь — Сашка Деревяшкин исчез.

Вдруг она услышала совсем рядом громкий шепот:

— Алена! Стройся быстрее!..

«Ах вот что!» — хотела удивиться девочка Алена, но удивляться не было времени, и она быстренько встала в пару к Сашке Деревяшкину. Оказывается, перед тетенькой-билетершей выстроилась еще одна колонна, но уже бывших детсадовцев, которую Сашка собрал и организовал, пока девочка Алена ревела. Бывшие детсадовцы как один потратили свои гривенники на ириски, на красненьких леденцовых петухов, на палочки желтой серы, на кедровые орехи и, конечно, на мороженое. Колонна эта не пела, зато дружно чмокала, обсасывая леденцы и ириски, громко жевала серу и весело хлюпала носами, окуная их в остаточки мороженого. Сашке Деревяшкину, видимо, стало завидно — его-то эскимо успело полностью растаять в животе, вроде вовсе не ел, — и он скомандовал громким шепотом:

— Хватит жевать! Запевай!

Его послушались, и колонна бывших детсадовцев запела:

Запела так громко и весело, что тетенька-билетерша зажмурилась: заткнула уши, помотала головой и закричала:

— А ну, живей проходите! Всех зверей перепугаете! А воспитательница где?

Сашка Деревяшкин махнул рукой на какую-то тетеньку, идущую сзади, и будто бы позвал ее:

— Марья Антоновна! Марья Антоновна! Быстрее! А то не пустят нас!

Но билетерша устало вздохнула и устало приказала:

— Живо, живо. Никуда ваша Марья Антоновна не денется. Бывшие детсадовцы мгновенно разбежались, рассыпались по зверинцу. Лишь девочка Настя сказала грустным тихим голосом:

— Саша, мы очень нехорошо поступили. Надеюсь, ты пони маешь это? Давай больше так не делать. Я, например, обещаю: никогда, никогда в жизни не буду покупать ириски, даже если никуда никакого билета не надо.

Сашка Деревяшкин обиделся:

— Ну и выходи назад, раз стыдно. Чего же тогда пошла?

Девочка Настя возразила:

— Но ведь эго в первый и последний раз. Я же слово даю. Притом, важно понять, Саша, что так делать нельзя.

— Привет! — Сказал Сашка Деревяшкин. — Привет тебе! Мне стыдно, спасибо, иди смотри спокойно. Бежим, Алена!

И они побежали. Бежали, бежали и остановились у клетки льва. Долго молчали, разглядывая его. Наконец, девочка Алена вздохнула:

— Жалко его, правда? Худой такой, бедненький.

Лев, действительно, выглядел неважно. Он так отощал, что мослы чуть ли не прорывали шкуру, шерсть свалялась, посерела, желтые тусклые глаза ввалились и нет-нет да заволакивались слезой — видимо, лев в эти минуты вспоминал вольную жизнь или своих стареньких родителей, потерявших единственного сына, и старость которых не скрашивали заботы о львах — внучатах. Сашка Деревяшкин тоже вздохнул и, подражая отцовскому голосу, сказал солидным баском:

— Возить возят везде, деньги берут, а накормить толком не могут!

— Конечно! — тоже солидным, взрослым голоском заговорила девочка Алена. — В поезде едут, у них же столовой там я нет. Вот жалко, звериных самолетов нет. Там хоть завтрак дают. Я летала на самолете, так меня два раза кормили. Им бы так, правда, Сашка?

Девочка Алена прижалась к прутьям клетки и сказала льву:

— Бедненький, львушечка, тарапушечка. Я тебе хлеба принесу, масла, мама халвы купит. Хочешь?

Лев не ответил, а Сашка Деревяшкин продолжал рассуждать:

— Возят и возят. Оставили бы у нас, все равно зоопарка нет. Уж мы бы откормили. Мучное бы им давали с утра до вечера. Ну, там, пироги, коврижки, пирожное. Мама говорит, с него моментально толстеют.

— Конечно, — опять солидно, по-взрослому согласилась Алена. — Витаминок бы для аппетита давали, книжки бы им за едой читали. Чтобы лучше ели. Правда ведь?

— Нет, не оставят нам. Видишь надпись: передвижной зверинец. Передвигаться они должны. Уж не могут у нас зоопарк сделать. Вот бы здорово было, да?

— Ага.

… Пока девочка Алена Сашка Деревяшкин ели мороженое, проникали в зверинец, дед Пыхто девствовал. Очнулся от безделья, выскреб из бороды всех пауков я козявок, трубку спрятал под порог, вскочил и с хрустом потянулся:

— О-ха-ха! С этой ленью недолго до греха! Эй, Пыхтята! Подать плащ, накомарник и любимую клюку!

Семеро пыхтят бесшумно выскочили из-под крыльца и наперегонки бросились к сараю, где у деда Пыхто был гардероб: на плечиках висели плащи, телогрейки, кацавейки, душегрейки и дюжина разноцветных косовороток. Пыхтята нашли брезентовый дождевик, накомарник, с черной, густой сеткой, березовую палку, которой в обед стукнуло сто лет, и, обливаясь потом, высунув тоненькие, красные язычки, помогли деду Пыхто одеться.

Он завернулся, спрятался в плащ, в накомарник затолкал бороду и голову, поверх него нацепил соломенную шляпу и ткнул березовой клюкой в бок Пыхт Пыхтовича.

— Бра-а-тец! Пыхтоша! — сладенько, тоненько пропел дед Пыхто. — Дом на тебя оставляю! Смотри, чтоб ни крошки не пропало, ни капли не упало.

Пыхт Пыхтович как всегда промолчал, только быстрее зашевелил грязными пальцами: понял, мол.

— То-то. — Дед Пыхто еще раз ткнул брата клюкой в бок.

— А ну, Пыхтята! Смотреть в оба! — Дед Пыхто подбоченился на крыльце, картинно оперся на палку. — Как выгляжу? Хорошо? Или плохо?

— Хорошо, хорошо! Дальше некуда, — дружно запищали Пыхтята, зажмурившись.

— То-то. — Дед Пыхто спрыгнул с крыльца и, напевая: «Ехал на ярмарку Ванька-купец», бодро зашагал в город.

Он хотел разыскать девчонку и мальчишку, недавно пробежавших мимо его избушки. Дед Пыхто увидел их возле клетки льва. Алена и Сашка Деревяшкин мечтали о зоопарке, который бы раз и навсегда обосновался в их городе. Дед Пыхто подкрался к ним и подслушал разговор, приподняв сетку накомарника: «Так, так. так! Зоопарк захотели? Будет у вас зоопарк! Ох, помаетесь, ох, поплачете. — Дед Пыхто подпрыгнул от радости. — Ох, и шум будет, ох и гам! А тут уж без меня не обойтись!» — Он побежал на почту и сочинил телеграмму: «Африка. Срочно. День и ночь мечтаем о вас, дорогие звери. Приезжайте в Сибирь, милости просим. Ждем не дождемся. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин».

Телеграфистка спросила:

— Куда в Африку-то? Африка большая.

— Куда надо. Куда написано, туда и посылай.

— Дело хозяйское. Не мне бегать адресата искать.

— То-то и оно, что хозяйское, — дед Пыхто вспотел под на комарником и сдернул его.

— Ах! — вскрикнула телеграфистка, ослепленная его рыжей бородой. — Вы кто?

— Дед Пыхто.

Телеграфистка снова ахнула, сразу села за аппарат и отстучала телеграмму в Африку.

— Ой, дед! Ой, Пыхто! Ой, не узнала! — вскрикивала телеграфистка.

— Бывали у меня? — спросил дед Пыхто.

— Бывала, бывала. Во втором классе училась. На манную кашу до сих пор не гляжу, — телеграфистка нервно захихикала.

— А я только ее и могу. Зубов-то не осталось. — грустно вздохнул дед Пыхто, но тут же спохватился. — Но силы еще есть! Есть! Еще обо мне услышите! — Грозно закричал он и вышел вон.

ЗАМОРСКИЕ ГОСТИ

Вскоре телеграмма стала известна в Африке: всем слонам, слонявшимся без дела: всем бегемотам, лежавшим в болотах: всем жирафам и жирафшам, лениво и грустно жевавшим; прочему зверю помельче, убегавшему от ружейной картечи, — всему животному миру от озера Чад до Алжира.

На большую поляну, в центре Африки, вышел Главный слон, поднял хобот и протрубил:

— Все сюда! Все сюда!

Было жарко, скучно, аппетита никакого, поэтому звери со всех ног кинулись к большой поляне, надеясь развлечься.

Главный слон обратился к ним с речью:

— Друзья мои! Пришла телеграмма из далекой Сибири. Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин мечтают о зоопарке… Одну минуту, простите. Эй, ягуар! Оставь в покое антилопу. Как тебе не стыдно! Ты же сыт на три недели вперед. Друзья мои! Предлагаю пока не есть друг друга, не кусать, не царапать — нам предстоит принять серьезное решение.

Итак, девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин мечтают о постоянном зоопарке в их городе. Я подумал, подумал и вот что придумал: нас рано или поздно всех перебьют, переловят, увезут в разные концы света. Мы все равно покинем Африку. Не лучше ли, друзья мои, самим устроить свою судьбу, а не дожидаться горькой невольнической участи? Давайте соберем пожитки, погрузим их на плот и поплывем в Сибирь. Там о нас мечтают, а значит, жизнь будет сытая и спокойная…

Так говорил Главный слон. Слушая его, звери сначала помрачнели: было ужасно представить, как их ловят сетями, ставят на них капканы, прячут в железные клетки и везут бог знает куда, на край света; но потом оживились и повеселели: в самом деле, как заманчиво сесть на плот и уплыть в неведомую Сибирь, по собственной воле, подобру-поздорову.

И когда Главный слон умолк, раздался дружный крик:

— В Сибирь, в Сибирь! В серебряную ширь!

Начали строить плот: слоны таскали громадные толстые бревна, обезьяны перевязывали их лианами, дикообразы шили парус из пальмовых листьев.

И вот плот потихоньку закачался у берега. На него спрыгнули два самых тяжелых бегемота и стали кататься по бревнам, прыгать, топать — проверяли плот на прочность. Бревна выдержали, лианы не порвались — можно плыть.

По старинному обычаю звери присели на дорожку — кто на пенек, кто просто на траву, обезьяны замеряй на ветвях деревьев. Помолчали. Первым встал Главный слон и сказал:

— С богом! Тронулись!

Быстро погрузились на плот, специальными петлями укрепи ли парус между шеями двух молодых, сильных жирафов, и тотчас же подул попутный ветерок. Он высушил прощальные слезы на звериных мордах и погнал плот в открытый океан.

— Прощай, Африка! Прощай, родная земля! — кричали звери и махали белыми платочками пустому, желтому берегу.

Не уехал один лишь ленивец, потому что спал на дереве и не видел, как плот отчаливал.

Главный слон, набрав в легкие побольше воздуха, протрубил прощальную речь:

— Все! Точка! Баста! Поплыли мы. По морям, по волнам — нынче здесь, завтра — там. Будь здорова, Африка!

В это время проснулся ленивец, протер глаза и заплакал: он остался один одинешенек на все джунгли.

Много дней и ночей плыл звериный корабль. Плавание протекало спокойно, при резвом попутном ветерке, при обильном радостном солнце. Днем звери играли в чехарду, ловили рыбу, ночами пели песни и рассказывали друг другу истории, одну интереснее другой. Настроение у всех было превосходное.

Иногда плот обгоняли океанские корабли, а иногда попадались навстречу. Пассажиры на палубах и матросы обычно курили папиросы, но увидев зверей посреди океана, немедленно выбрасывали окурки за борт и протирали глаза, не снится ли им этот плавучий зоопарк?

— Эй, звери добрые! Далеко ли собрались? — кричали с кораблей.

— В Сибирь. Куда же еще, — с достоинством отвечал Главный слон.

— Что делать там собираетесь?

— Жить — поживать, да добра наживать.

— Там же холодно! Замерзнете, околеете. Опомнитесь, звери!

— Ничего, перезимуем! — сердито отвечал Главный слон. — Все! Прием окончен. Счастливого плавания!

Встречи в океане дурно действовали на некоторых впечатлительных зверей, например, на антилоп, на коз, на зебр. Они принимались нервничать, паниковать, носились по плоту, сломя голову и рискуя свалиться в воду, потели со страху и безудержно икали. Главный слон не знал, куда деваться от их назойливых расспросов:

— Как это замерзнем?

— Как это околеем?

— Что такое «холодно»?

Главный слон чесал хоботом в затылке и устало говорил:

— А я откуда знаю? Вот пристали тоже! Будто я там был!

Лев, измученный морской болезнью, не евший и не пивший ровно десять дней, мрачно заметил:

— Возможно, «околеете» — какое-нибудь сибирское чудовище. Но я готов сражаться с сотней «околеете» — только бы ступить на твердую землю.

Весело и оглушительно запричитали попугаи:

— Околеем, околеем, а потом повеселеем!

Главный слон цыкнул на них и посадил на спину мартышку, которая давно уже порывалась что-то сказать, но ей все не давали. Она с трудом отвернула слоновье ухо и, пронзительно пища, зашептала:

— Я вспомнила, вспомнила! Моя мама была путешественница, она посетила все зоопарки мира! Но у нее был очень неуживчивый характер, попросту говоря, моя мама была очень вредная мартышка, и даже мы, ее дети, понимали это. Она всех директоров зоопарка кусала за нос, и ее тотчас же отправляли на родину. И нас она все время кусала и била плетками из лиан. Но дело прошлое, как говорим мы, мартышки. Кто старое помянет, тому глаз вон.

Главный слон неожиданно визгливо рассмеялся, ухватил хоботом мартышку за шиворот и потыкал ею в огромное волосатое ухо.

— Все ухо исщекотала своим писком. Потише верещи, это тебе не джунгли, — он снова посадил мартышку на спину. Мартышка огладилась, оправилась от испуга. Пальчиком погрозила слоновьему затылку и, как ни в чем не бывало, пронзительно пища, зашептала:

— Так вот. Моя мама, когда была в хорошем настроении, рассказывала, где что видела. Ну, и конечно, где что слышала. Как сейчас помню, она говорила однажды: «околеем» на чело веческом языке значит — «умрем», люди этим словом называют звериную смерть. Моя мама добавляла при этом, что своими глазами видела…

Главный слон сбросил мартышку со спины.

— Болтунья, балаболка зловредная! — гневно затрубил слон. — Не слушайте ее, звери добрые! Я хорошо знал ее мать, ни одному слову нельзя было верить.

Тут подал голос старый, облезлый, грустный павиан.

— Из-з-вините, что я з-заикаюсь. Я м-много жил и м-много видел. С-смею уверить в-вас, что в чужой стране — чужая г-гра-мота. Г-главное, з-знать г-грамоту. К сожалению, я з-знаю только несколько букв из-з нескольких языков. А в С-сибири нам может пригодиться буква «Мэ». С-с вашего позволения, дорогой Слон, я покажу ее.

Главный слон понятия не имел, что такое «язык» или «буква» — он вырос без отца и без матери, работать пошел с двух лет и потому никогда и ничему не учился. Но у него был трезвый практический ум, который не противился новому, если это новое не угрожало интересам Главного слона. Поэтому он разрешил павиану:

— Валяй.

Павиан показал и продолжил:

— С буквы «Мэ» н-начинается три з-замечательных слова? «МЯСО», «МОЛОКО», «МОРОЖЕНОЕ». Что такое «мясо» и «молоко», прекрасно знают все здесь плывущие. М-мороженое же — у-удивительная, восхитительная вещь, хотя я ее никогда не ел. Но по древним преданиям нашего рода, лучше м-мороже-ного нет ничего на свете. С-смею надеяться, что буква «Мэ» пригодится нам в Сибири, вы уже будете знать, что просить и с какой буквы. М-может, м-мы, мы пробуем мороженого. Извините, забыл сказать: в Сибири слово «п-попробуем» говорят как «мы-пробуем», павиан поклонился и замер в ожидании: что-то скажет Главный слон?

— Толково, старина, толково. Хвалю. — Главный слон в задумчивости покачал хоботом. — Котелок у тебя варит, ничего не скажешь. Да —…Мне бы грамотешки побольше, горы бы свернул… Но, Павиаша, все одно — не забывайся, — Главный слон хлопнул павиана хоботом по плечу, тот сморщился от боли, но тут же взял себя в руки и грустно улыбнулся.

Главный слон прищурился, напряг в раздумье мощный лоб, подумал, подумал и приказал:

— Всем запомнить букву «Мэ». Сам проверять буду. — Тяжело вздохнул, особо обращаясь к своему сыну, слоненку Пуа:

— Учись, мой сын. Наука избавляет от глупостей быстроте кущей жизни.

Так и плыли: запоминали букву «Мэ», изредка играли в чехарду, заучивали песни, залетевшие на плот со встречных кораблей:

За время путешествия на плоту появились два новых пассажира, два жирафленка, увидевшие свет недалеко от берегов Сибири. Они очень походили на свою маму жирафиху и на папу жирафа — такие же длинношеие, такие же пятнистые, с такими же черными, грустными глазищами. На зверином совете под председательством Главного слона жирафлят окрестили и дали им имена. Одного назвали крошкой Сиб, другого — крошкой Ирь. Мама жирафиха часто теряла их и бегала по плоту, испуганно звала:

— Ау, крошка Сиб! Ау, крошка Ирь! Куда же вы пропали? Ау, Сиб, Ирь! Немедленно домой!

Однажды мама жирафиха вот так же искала жирафлят, звала их: «Сиб, Ирь, Сиб, Ирь», а на горизонте появился зеленый холмистый берег. Мама жирафиха первой увидела его и, забыв о жирафлятах, закричала:

— Вижу Сибирь! Вижу Сибирь!

ВСТРЕЧА

На сибирском берегу к встрече чужестранцев готовились загодя. Главный медведь вызвал барсука и сказал:

— Вот что, Петя. Ты у нас художник, талант. Давай-ка, со чини какой-нибудь плакат, чтоб душевно гостей поприветствовать. Ну, не мне тебя учить.

Барсук достал пенсне из кармана кожаного фартука, подышал на стеклышки, протер их, но пенсне нацеплять раздумал. Чего доброго, упадет в траву, потом век не сыщешь, — и важно сказал:

— Сообразим.

Соображал барсук долго — три дня и три ночи — но ничего умного в голову не приходило. Кстати, голова у него так разболелась. что от маленького треска или шороха раскалывала^ на части. Барсук, тяжело сопя, собирал осколки головы, склеивал их смолой, а сверху присыпал порошком аспирина. Мучился барсук, мучился, и, наконец, сочинил плакат:

Барсук принес его к Главному медведю. Тот долго — три часа и три минуты — рассматривал плакат. Затем строго спросил: — Как понимать прикажешь?

— Тут и понимать нечего — все ясно.

— Объясни, будь ласков, слово «гавриков».

— Ну, это такие смышленые, неунывающие экземпляры.

— Экземпляры чего?

— Зверей, конечно. Не людей же.

— Выходит, я экземпляр?

— Не нравится — поищите другого. Плакаты не моя специальность. Моя — предупреждения. Например: «Асторожно: звериная узкая тропа», «Не хадите в лес — вас там никто не ждет», или «Жиру накапил — в капкан угодил».

— Не акай тут, не акай — на-да-ел! Пошел вон!

Главный медведь обхватил голову лапами и, постанывая, по кряхтывая, опустился на пенек. «Ой, тяжко мне, ой, тошно мне! Не хочу быть главным, позарез не хочу! За всех думай, за всех отвечай — даже вот плакаты сочиняй! Когда это кончится? О, господи, как хорошо быть простым, рядовым медведем, малину собирать, медком баловаться, пораньше в берлогу забраться! Есть же счастливые медведи!» Главный медведь потряс головой, прогоняя горькие думы, уставился на плакат, оставленный барсуком. Потом достал из-за уха огрызок химического карандаша и, старательно прикусив язык, написал новый плакат: «Гостям из далекой Африки — привет от тайги и ее обитателей!» Написал, утер пот со лба, высморкался и только собрался выкурить в холодке трубку, появилась сорока, летавшая на разведку в океан.

— Михал Ваныч, а Михал Ваныч! — заторопилась она. — Их там тьма тьмущая! И кого только нет: крокодилы, обезьяны, попугаи, львы, носороги — сущий цирк да и только! Каждой твари по паре. Чем кормить будем, чем поить?! И все страшненькие, черные — ни одного знакомого лица! Сразу чувствуешь: не наши звери, и дух у них не наш — тяжелый!

— Будет, будет, Маня, не тараторь. — Медведь тяжело вздохнул. — Главным-то у них кто? Лев, поди?

— А вот и нет, Михал Ваныч, вот и не угадали. За главного у них слон. Уж такая туша, такая дылда — ужас смотреть. И все-то он покрикивает, все-то он командует и — надо же! — все его слушаются. Даже лев хвост поджимает.

— С характером, видно, мужик, — медведь опять тяжело вздохнул. — Эго я вас тут распустил: каждого слушаю да с каждым совет держу. Ты вот что, Маня, скажи: комплекция-то у него посолидней моей?

— Ой, Михал Ваныч, сравнили тоже! Воробья с пальцем! Ой, ой, что это я говорю, заговариваюсь! — сорока, опасаясь вспыльчивого нрава медведя, перелетела на ветку повыше. — Даже если на задние лапы встанете, Михал Ваныч, — только до подмышки ему дотянетесь. Уж не серчайте, Михал Ваныч.

— Ладно, не до этого мне. Хоть воробьем, хоть пальцем готов быть, лишь бы от суеты от этой сбежать. Ладно, Маня, Лети. Смотри, язык-то особенно не распускай. Без твоих сплетен тошно мне.

Через час Главный медведь собрал свою многочисленную родню и произнес перед нею речь.

— Дорогие родственники! Дорогие братья и сестры! Дорогие свояки, шуряки и кумовья! Приближается час ответственной встречи. Как мне стало известно, в атаманах на плоту ходит слон. Этот слон, по описаниям, детина необыкновенный. Косая сажень в плечах и на три головы выше меня. Что же получается, ребята? Хлеб-соль подносить стану, а он меня и не заметит. Буду в ногах у него путаться. Я долго ломал голову и вроде доломал-придумал, как выйти с честью из этого бесчестья. Вся надежда на вас, ребята. За ночь вы должны скатать из толстых бревен помост, прямо на берегу. Чтобы я встал на этот помост, а слон у меня в ногах путался. Уж вы, ребята, постарайтесь! Не посрамите медвежий род. Ну, давайте с богом!

Медведи разделились на пары, засучили рукава, поплевали на ладони и хотели было уже выворачивать деревья, но Главный медведь снова заговорил:

— А где Потапыч из пятой берлоги? Для него что, мое слово не указ? Или он опять того… Закуролесил? Понятно. Так я и думал. Вот что, ребята. Вы его завтра с утра замкните в берлоге и на встречу не выпускайте. А то, право слово, все торжество испортит. Греха не оберешься. Вот ведь как бывает. Одна паршивая овца все стадо портит. Да-а… Так не забудьте, ребята. Свяжите его, заприте и караульных у берлоги поставьте. А теперь — за дело!

Застонала, завыла, заохала тайга, и в воздухе запахло медвежьим потом. С гулом и треском бухались на землю толстенные кедры, лиственницы, сосны и пихты, трещал молодой ельничек и березнячок, вздымались к небу желтые, черные, белые корни, и сыпалась с них черная, влажная земля.

Медведи работали без пил и топоров, да и не нужны они были им. За лето столько накопили силы и так соскучились по работе, что любое дерево выдергивали из земли, как былинку, только обхватят покрепче да дружно крикнут при этом:

— Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!

Затем медведи обломали у поваленных деревьев ветви и корни, бревна стаскали на берег и быстренько построили там помост, украсили цветами и разноцветными лентами и вернулись на поляну, пустую и черную после трудов. Медведи, опять же быстренько, собрали все сучья и корни, сожгли их, ямы засыпали, заровняли, подмели поляну березовыми вениками и засеяли ее семенами сосны — каждый медведь носил на груди мешочек с такими семенами. Когда дело было сделано, один пожилой мечтательный медведь воскликнул:

— Нет, только подумать! Каких-то пятьдесят лет, и здесь будет сосновый бор! Очень люблю встречать утро в сосновом бору!

В это время Потапыч из пятой берлоги был уже сильно навеселе: он принимался то плясать барыню, то стращать самого себя: «Вот я тебе, Потапыч, сейчас дам! Ох, и дам! Ты меня уважаешь, Потапыч? Уважаешь? Смотри! В бараний рог скручу!», то начинал безудержно хохотать, хватаясь за живот: «Ой, умора! Ой. смехота! Ой, ой, вы посмотрите, смех то вокруг какой, смех-то!»

Наконец, Потапыч утомился, залез в берлогу, поудобнее устроился на словом лапнике и, чтобы убаюкать себя, запел потихоньку песню:

И вот Потапыч блаженно улыбнулся, с хрустом потянулся, затем захрапел, засвистел, зачмокал — заснул.

Пока Потапыч спит, следует сказать, что он еще в детстве, когда мама звала его Потапуней, пристрастился разорять муравейники. Подойдет к рыжему, колючему бугорку, запустит туда передние лапы и ждет, пока муравьи не обленит их. Потом аккуратненько оближет лапы, набьет полную пасть муравьями и стоит, жмурится от удовольствия: муравьи вкусные кисленькие — приятно, приятно пощипывает язык муравьиным спиртом. Один муравейник разорит, второй, третий, и, глядишь, уже в голове зашумело, петь охота, плясать. А к зрелым годам Потапычу, чтобы развеселиться, хватало одного муравейника, потому что стал Потапыч горьким муравьяницей, всегда ходил навеселе и сильно озорничал: прятался за дерево и караулил прохожих зверей, подкараулив, выскакивал со страшным криком: «Жизнь или кошелек!» — одна лосиха упала от этого крика в обморок и не могла прийти в себя три дня и три ночи, пока Главный медведь не распорядился сделать из смолы скипидар и поскипидарить лосихин нос — только тогда она очнулась и побежала к проголодавшимся лосятам. Также любил Потапыч забраться в чащу и оттуда кричать тонким, жалобным голоском: <Ой, спасите, ой, помираю! ОЙ, ой, ой! Аппендицит у меня, ангина, животик болит. Помогите бедной одинокой белочке! ОЙ, скорую помощь мне!» — Прибегали дюжие волки из скорой помощи с носилками, по, увидев медведя, поджимали хвосты, а он басом приказывал:

— А ну, серые, да белые, да эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… — Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге и от обиды дружно подвывали:

Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:

— Осторожней, вы, черти серые. Забыли кого несете? Несите меня ласково, а не то…

В общем Потапыч позорил весь медвежий род, многочисленная родня и не признавала его за медведя, а считала его белой вороной, паршивой овцой, ложкой дегтя в бочке меда.

Пока Потапыч спал, берлогу его окружали родственники, те что поздоровее и покрепче. Окружали молча, осторожно, — ни одна ветка не хрустнула, ни один куст не качнулся. Медведи объяснялись жестами и время от времени перемигивались: две лапы вверх — значит стоп, остановиться; две лапы в сторону — значит ползи по-пластунски, — сороке, которая подглядывала за медведями, показалось даже, что они делают физзарядку. Кроме того, медведи перемигивались; правым глазом подмигнут — значит окружай справа, левым — слева. Наконец они окружили пятую берлогу так тесно, что стукнулись лбами, потихоньку цыкнули друг на друга и замерли, прислушиваясь: как там Потапыч? Спит или газетки читает? В это мгновение Потапыч захрапел гак сладко, так безмятежно, что один жалостливый медведь прошептал:

— Это просто бесчеловечно нарушать такой сон! — но его шепот никто не услышал, медведи переглянулись, перемигнулись и — раз! — раскидали крышу берлоги, скатанную из бревен и камней. Раскидали, раскатали, дружно вскрикнули:

— Навались! — и мигом скрутили Потапычу лапы свежими тальниковыми прутьями.

Потапыч открыл мутно-желтые глаза, хотел протереть их и понял, что связан.

— Братцы, за что? — хрипло спросил он.

— Не наша воля, Потапыч. Зла-то уж не держи. Понимать должен, — виновато ответили робкие медведи.

А радостные и кипучие закричали:

— За то! И за это! Не жди Лизавету!

— Какую Лизавету? — изумился Потапыч.

— Да это так, к слову пришлось, — объяснил рассудительный медведь. — Главный велел связать тебя и караулить. Боится он. Чужестранцы едут, а ты безобразничать будешь.

— Да он что, с умасошел? — зарычал Потапыч. — Из-за каких-то африканцев родную кровь обижать? Да я, да я, яй, яй, яй! Знаешь, что я сделаю? — неожиданным шепотом спросил Потапыч. — Благим матом на всю тайгу орать буду.

— А мы тебе пасть репейником заткнем, — рассудительно заметил рассудительный медведь.

— Наклонись-ка, по секрету что-то скажу, — попросил его Потапыч.

Рассудительный медведь наклонился, Потапыч изловчился и укусил его за ухо.

— Вот тебе за репейник!

Рассудительный медведь хотел поколотить Потапыча, но тот закричал:

— Чур, лежачего не бить!

— Ладно, не буду! Но запомню-ю… Лучше не попадайся в темном месте, в темный час! — Рассудительный медведь пошел от берлоги, за ним пошли и другие, лишь Мишка и Мишаня, назначенные караульщиками, остались у берлоги, уселись на пеньки, достали карты и стали играть в подкидного дурака. Потапыч спросил:

— Кормить хоть будете?

— Не велено.

— А поить?

— Обойдешься.

— Да вы что, ребята? Поимейте совесть! Не чужой ведь я вам! Хоть лапу одну развяжите — ее сосать буду.

— Лапу? Развяжем. Кто в дураках останется тот и развяжет.

— Ребята, меня бы в игру взяли, а? Страсть люблю в дураки играть!

— Ага, как бы не так! Тебя возьми играть, а ты убежишь! Мы в дураках и будем.

Ранним утром при восходящем солнце на горизонте показался плот.

— Едут, едут! Вон они! Показалися вдали! — закричали, зарычали, захрюкали, защебетали встречающие и полезли, полетели на деревья, чтобы получше все разглядеть и запомнить.

Главный медведь поспешил на помост с хлебом-солью на льняном полотенце. Он очень волновался, хотя плот был еще далеко, и от волнения Главный медведь сжевал весь каравай и вылизал всю соль и принялся было жевать полотенце, но туг опомнился, смутился, выплюнул полотенце и крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Принесите новый каравай и новую соль! Эти никуда не годились — хлеб сырой и соль сладкая. Ладно, догадался попробовать!

За помостом, на зеленом пригорке расселся сводный оркестр: в первом ряду солисты — толстые, сытые волки, которые могли выть не только на луну, но и на солнце: сзади них — пятьсот бурундуков, сразу же начавших посвистывать на разные лады; дальше расположились двести зайцев с барабанами, а уж за ними стояли четыре медведя с медными тарелками в лапах.

Правее оркестра, на прибрежной луговине были накрыты столы, которые, конечно же, ломились от яств: бочонки с малосольным омулем, горы кедровых орехов, корчаги со свежей брусникой, кувшины с брусничным квасом, колоды с медом, берестяные лагушки с соленой черемшой и на особицу, для любителей острого, туески с маринованной заячьей капустой. Столы охраняли два старых лося, о неподкупной честности которых сочинялись песни, легенды и баллады. Кроме того, лоси были диетиками и могли есть только молодую осиновую кору.

Работы Лосям хватало: стаи прожорливых бессовестных кедровок кружились над столом, норовя растащить все орехи, и приходилось беспрерывно палить в них из двустволки солью; вокруг стола отиралась также компания рыжих лисиц, за которыми нужен был глаз да глаз, иначе, ни меду, ни рыбы на столе не найдешь.

Плот покачивался уже недалеко от берега. В воду бросилась тысяча бобров, они облепили плот, чтобы отбуксировать его к самому помосту.

По берегу в это время ходил, волнуясь, Уссурийский тигр по имени Вася. Он взглядывал на плот и бормотал: «Нет, нет! Не может быть! Неужели все-таки он? Мать честная, сколько лет прошло!»

Его окликнул старый Ворон:

— Васька, гляди! На плоту-то братан вроде твой, Кешка-африканец.

— Глядел я уже. Вроде он. Да боюсь, не признает. Ведь столько лет прошло, как он стал африканским. Поди, загордился за границей-то своей.

— Небось, признает. Не велик барин: тигр он и есть тигр.

— Ты у меня покаркай, покаркай тут! Разговорился! Много ты в тиграх понимаешь!

Главный слон ступил на берег, грянул оркестр! Главный медведь поднес хлеб-соль, а полотенцем перевязал слону хобот, сделав пышный бант, а затем заревел с помоста, возвышаясь над слоном:

— Добро пожаловать, гости, дорогие! С приездом! Со свиданьицем, значит! — неожиданно все заранее приготовленные слова пропали из медвежьей головы, он в ужасе обхватил ее лапами, затоптался, зашатался на помосте, потом плюнул на забытые слова и произнес первые подвернувшиеся:

— В общем, рад тебя видеть, Петя!

Слон удивленно поднял хобот:

— Что это значит — ПЕТЬЯ?

— Да понимаешь, я кого уважаю, всех зову Петя. Или Маня. Тебя я уважаю.

— И я тебя уважаю. Спасибо на добром слове, Петья, — слон поклонился.

— В общем, милости прошу к столу. В дороге, поди, проголодались. На пустой живот какой разговор может быть. Прошу, прошу подкрепиться.

— С удовольствием… Тьфу ты, язык уже заплетается. С удовольствием, уважаемый Петья.

— Ничего, бывает. Я порой тоже двух слов связать не могу.

— Позволь, дорогой Петья, я подвезу тебя к столу, — предложил Главный слон.

— Что ты, что ты, бог с тобой! Я еще пока сам в силе. Если уж так охота прокатить кого-нибудь, вон ребятню нашу подвезя — ни разу в жизни на слоне не катались.

— Можно и так, — согласился Главный слон.

— Раз, два — живо! — скомандовал Главный медведь! Медвежата, рысята, волчата, барсучата и остальные дьяволята с восторженным визгом попрыгали на спину к Главному слону. Он осторожно зашагал, добродушно ворча:

— Ишь, пострелята! Совсем как в Африке! — Рядом шагал сын, слоненок Пуа, подсаживая на спину к отцу опоздавших зверят.

А на берегу кипели знакомства и встречи: медведь обнимал льва, ягуар целовал лосиху. Дикий кабан клялся в вечной дружбе бегемоту, по прозвищу Онже. Прозвище это пристало к нему еще в Африке, потому что бегемот представлялся незнакомым зверям всегда так: «Честь имею представиться: бегемот — он же гиппопотам».

Уссурийский тигр обнимал африканского и, всхлипывая от счастья, приговаривал:

— Кешка, братан, наконец-то свиделись! Сколько лет, сколько зим!

Тот ревел в голос:

— Васька, миленький! Не забыл, значит, Кешку! А я как чувствовал, что встретимся — щемит сердце и щемит! Пошли на радостях по стопочке хватим!

— Кешка, брат мой! Об этом молчи! У нас сухой закон. Правда, я кое-что припас. Но! Тихо!

Главный медведь и Главный слон прошли во главу стола. Медведь с поклоном пригласил гостей:

— Уж не побрезгуйте, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады. Не обессудьте, но стол у нас, считай, вегетарианский. Мяса не держим. Лето, хранить негде, холодильников еще не завели.

Затем между Главными началась неторопливая беседа.

— Зачем пожаловали в Сибирь? — спросил медведь.

— Так вот, решили в добровольном зоопарке жить. Все равно всех нас переловят.

— Да-а… Серьезное дело. Не страшно?

— А чего бояться? Сыты будем, крыша над головой — что еще зверю надо?

— А воля?

— Волей сыт не будешь. На этой воле ходи и дрожи: то ли в капкан попадешь, то ли под пулю.

— Так-то оно так. А все ж таки воля.

— Тоже, с нами в город подадитесь?

— Повременим. Ты уж — черкни мне пару слов, как устроитель. А мы тут подумаем.

— Договорились. Провожатого нам не дашь? А то места незнакомые.

— Какой разговор. Будет провожатый.

— А, чуть не забыл. Что такое «холодно»?

— Да черт его знает. Сам-то я никогда не мерзну. Однако вечером узнаешь. Говорят, вечером это «холодно» и бывает.

Неожиданно у стола появился Потапыч. Он-таки уговорил своих караульщиков, соблазнил их праздничным угощением, они и не устояли: развязали Потапыча, взяли с него слово, что он не покажется у стола, и отпустили на все четыре стороны.

А Потапыч примостился к ближайшему муравейнику. Повеселел, море ему по колено стало и вот заявился к столу, к ужасу всех сибирских зверей. Потапыч заулыбался, лапы раскинул, вроде всех обнять захотел.

— А! Гости у нас! Из Африки! — Он вдруг рявкнул: — Африка — страна рабов! Темнота! Люди нагишом ходят! На сибирские харчи, значит, перебрались?! — Тут Потапыча подхватили под лапы, мешок на голову накинули и уволокли в кусты.

Главный медведь вздохнул:

— Вот наш хулиган! Один на всю тайгу. У вас-то водятся хулиганы?

— Сколько хочешь. Замаялся с ними. Особенно среди обезьян много. Ну, что ж, спасибо за угощение. Пора нам в путь.

Уссурийский тигр Вася между тем расспрашивал брата:

— Кеш, ну как там жизнь-то?

— Да ничего, жить можно. Жара только сильная. Язык высунешь и вставать неохота.

— Кеш, ты не ходи в зоопарк. Ну его. Поживи у меня, к родне съездим. Погуляем вволю.

— Не могу, Васек, честное слово, не могу. Меня же Главный за шиворот — и утащит. Ох, и строг зверь. Не смотри, что ласковый. Нет, Васек, пойду. Может, ты со мной?

— Не-е, я зверь вольный. Не тянет в клетку. Может, когда надумаю, а сейчас — нет, не хочу.

— Жалко, Вася. Сколько не виделись, и опять расстаемся.

— Конечно, жалко…

Главный слон протрубил сбор. Звери построились парами — впереди Главный слон и медвежонок Мишук, назначенный провожатым. Главный медведь сказал ему:

— Ты уж, Петя, постарайся. Доверяю тебе: ты резвый, расторопный и умишко толково соображает. Ласковый ты, послушный. И пора уж специальность какую-нибудь иметь- Вот проводником станешь. Потом геологов, охотников будешь водить.

Главный слон скомандовал:

— Шагом арш! Запевай!

Звери зашагали в город и запели старинный африканский марш:

Ночью звери вдруг почувствовали себя плохо: кожа покрывалась мурашками, мышцы свело, носы онемели и все враз начали ежиться, зевать, чихать:

— В чем дело? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Ночь. Холодно. А вы не привычные.

— Что делать?

— Бегать, скакать и играть.

— Показывай.

Медвежонок разбежался и плечом поддел слоновью ногу, слон и не почувствовал толчка, но понял, в чем суть. Передал по цепочке приказание:

— Всем толкаться, да посильнее. И при этом бежать. Медвежонок тут же научил всех такой песенке:

С этой песенкой и пошли. И действительно, от толкотни стало теплее. Главный слон еще спросил у медвежонка:

— Что такое «даже»?

— А? Это халат такой стеганый. А может, что-нибудь другое.

В ГОРОДЕ

Зверей в городе не ждали, сном-духом не слыхали про их мореплавание, поэтому горожане при виде звериной толпы побледнели, онемели, с перепугу начисто забыли знаменитое сибирское гостеприимство. Вместо того, чтобы встретить хлебом-солью, повести с дороги в баньку дорогих гостей — пусть бы попарились, похлестались березовыми веничками, а после кваску холодного попили, да и за стол — к самовару для душевной и долгой беседы — вместо этого горожане попрятались на чердаки, в подвалы, за толстые, каменные стены домов. У одного окна стояла старушка, вздыхала, крестилась, жалостливо приговаривала:

— Охти мне, горюшко какое! Пожар в тайге все зверье выгнал. Куда же они подеваются, погорельцы лесные! Вышла бы, милостыньку подала, да ведь боязно. Ишь, страшные какие!

Муж ее, Пантелеймон Иваныч, торопливо протер очки:

— Да ты что, старая? Вовсе глаза потеряла? Это где ж ты в тайге слона видела? Или этого, пятнистого-то черта? Тьфу, из головы вылетело! Леп, лип, лэп… Ну, вроде партыто! А! Леопарта! Нет, Фоминишна, тут не пожар. Тут, считай, мировое событие. Тут, крестись, не крестись, а звери иноземные. Должно, от войны сбежали. А может, ученым неймется: опыт какой проводят. Переселяют из одного места в другое. Сейчас такие опыты сплошь да рядом: то зайцев привезут, на волю отпустят, то рыбу из реки в озеро. Чтоб, значит, везде было густо, а пусто — нигде. А, может, просто по свету бродят, счастья ищут. Надо посмотреть, Фоминишна, радио послушать, газетки почитать, потом уж на улицу-то показываться. А то выйдем, а вдруг не положено.

Дед Пыхто в прежнем дождевике, в накомарнике залез на дерево и вопил изо всей мочи, разжигая панику, подливая масла в огонь.

— Дожили! Слоны и львы по улицам ходят! Мало им собак и кошек, теперь — львы. Чем ты возьмешь этого льва? Не пнешь, палкой не стукнешь, кипятком не ошпаришь! Он тебя первый ошпарит. Разжует и выплюнет. Нет, куда смотрит милиция?! Безобразие!

Он спрыгнул с дерева, вскочил в будку телефона-автомата и, не закрывая дверь, позвонил в милицию.

— Алло! Милиция! Вы куда смотрите?

— На улицу.

— Так звери же там, звери!

— Видим.

— То есть, как видим! Вам за что деньги платят?! За видим, да? Перекусают же всех, съедят, косточки обгложут. Сделайте что-нибудь! Оштрафуйте, задержите — нельзя же так?

— Кого? Зверей? На сколько оштрафовать?

— Вы мне бросьте эти шуточки! Милиция вы, а не я, Я ведь и на вас управу найду.

— Выходите, посмотрим.

— Безобразие! Еще милицией называются! Даже со зверями справиться не могут! — Дед Пыхто бросил трубку, довольно улыбнулся под накомарником, но тут запнулся о порожек будки и упал. Мгновенно рассвирепел, зарычал, как сто львов. На лбу у него засияла шишка. Дед Пыхто вскочил и, не сходя с места, при свете шишки начал писать жалобу на милицию.

Еще у одного окна сидели две приятельницы. На одной был розовый сарафан, на другой — зеленый. Приятельницы восхищались, хлипали в ладоши, перебивали друг друга:

— Ой, Маня!

— Ой, Таня!

— Ой, прелесть!

— Ой, чудо!

— Смотри, смотри, какая миленькая обезьянка. Так бы и погладила, гак бы и прижала!

— А зеброчка-то, зеброчка какая полосатенькая! Пижамка, халатик, тельняшечка, миленькая!

— Ах, я так люблю зверушек! Обожаю, боготворю! Но квартиры такие тесные — никого же нельзя держать. Всю жизнь мечтаю вырастить какую-нибудь животинку. Чтоб как друг была.

— И я! Ах, боже! Ведь они наши маленькие братья! Их можно только гладить. Ни в коем случае не бить. Особенно по го лове. Такие трогательные, беззащитные. Мне до слез их жаль. Я даже погладить их не решаюсь. Чтобы случайно не обидеть.

Старый павиан, проходивший мимо, услышал эти слова. Он остановился под окном, приподнял бескозырку (случайно нашел в океане) и с вежливой улыбкой сказал:

— Прошу прощения, прекрасная сибирская незнакомка. Погладьте меня, я не обижусь. Меня много били в этой жизни, но ни разу не гладили.

Приятельницы завизжали, замахали руками, опомнились захлопнули окно:

— Какой ужасный нахал!

— Как не стыдно приставать к незнакомым!

— Фи!

— Фу!

— Обезьяна!

Старый павиан натянул бескозырку, вздохнул и побрел дальше. «Вот так всегда, — грустно думал он. — Ах, миленький, ах, смешной, забавный, презабавный. Только поверишь в это, а тебя как обухом по голове: обезьяна!»

Зато младшие горожане долго не рассуждали. Они выбежали, высыпали, вырвались на улицу и кинулись к разношерстным, пропыленным, дорогим — на шеи. Сашка Деревяшкин расцеловался со львом, с антилопой и зеброй и с удивлением обнаружил, что у них холодные, мокрые носы, точь-в-точь как у соседского Шарика. Серьезная девочка Настя, круглая отличница, ни разу в жизни не наказанная ни мамой, ни папой, очень хотела обнять жирафа, но не знала, как дотянуться до его шеи. Он достал из-за уха маленькую подзорную трубу, рассмотрел в нее из-под небес девочку Настю, почтительно нагнулся, и Настя аккуратно, троекратно расцеловалась с Жирафом, затем чинно поклонилась:

— Очень рада вас видеть. Я слышала, что жирафы самые добрые и серьезные звери.

— Да, это так, девочка, — высоко, под облаками раздался голос Жирафа. — Мы не переносим грубых слов, ненавидим сплетни, наговоры, не можем видеть ссоры, драки, звериную грызню. Вот почему мы так возвышаемся над всеми.

Девочка Катя, которую все, кроме папы, мамы и учителей, звали Мулей-выбражулей, показывала присмиревшим от восхищения обезьянам свое новое платье. Вертелась перед ними, приседала и тоненьким, выбражулистым голоском объясняла:

— Ни у кого в классе нет такого платья. Все мне ужасно завидуют, на переменах просят снять фасон.

— Ах, фасон! — хорош, — вздыхали обезьяны. — Кто будет он?

— Не кто, а что, глупые. Фасон — это складочки, бантики, фантики, тапочки, пояски, колоски, туески, трэбэдэт.-. т… тэм… — затараторила в упоении Муля-выбражуля.

— Ах, трэбэдэт-тэм! — опять хором вздохнули обезьяны.

Что было, что было! Над поцелуями и объятиями, над криком, смехом, гамом вились разноцветные шары, мыльные пузыри, сыпались с неба конфетти, гремели хлопушки, сверкали бенгальские огни — даже Главный слон растрогался, смущенно всхлипнул и смахнул хоботом слезу умиления.

Лишь толстый румяный мальчик Вова Митрин не веселился и не ликовал. Он еле сдерживал слезы, кривил, морщил толстые, румяные щеки, будто у него болел зуб. Вову Митрина обидел, расстроил, чуть до слез не довел медвежонок Мишук, служивший проводником у африканских гостей. Когда Вова распахнул объятья и хотел облобызать Мишука, тот отстранился, загородился лапой и холодно сказал:

— Без нежностей, приятель. Я — не мед, а ты — не медведь. Нечего лизаться.

— Но я же рад тебе! Я очень люблю медведей! — растерялся Вова Митрин.

— Люби на здоровье. Но я — не маменькин сынок. Я — проводник. Можно сказать, следопыт. Ты видел, чтоб следопыты целовались?

— Не видел.

— И не увидишь. Бывай здоров. Вон Главный слон на совет зовет.

Мальчик Вова чуть не заплакал: теперь никому-никому, никогда в жизни он не сможет сказать, что целовался с медведем.

Сашка Деревяшкин, поостыв от встречи, вспомнил, что не видел сегодня Алены. «Неужели не знает, неужели не слышала?! — от затылка до пяток прохватило Сашку Деревяшкина нетерпение — первым рассказать Алене удивительные новости. — Конечно! Девчонка! Сидит в куклы играет. В лоскутки разные. Знаю я их!»

Он помчался к Алениному дому, подниматься на второй этаж не было времени, поэтому Сашка с разбегу, с прискока ухватился за водосточную трубу, вскарабкался по ней, перелез на балкон и заглянул в комнату. Алена стояла в углу с закрытыми глазами и что-то шептала — губы у нее шевелились. «Стихотворение какое-нибудь учит», — подумал Сашка и крикнул:

— Ты что делаешь?

— Стою в углу.

— Вижу. А почему?

— Мама поставила.

— За что?

— За разговорчики.

— За обедом разговаривала?

— Что ты! — За обедом обошлось. Это потом. Мама мне одно слово — я ей десять. Она мне два, я ей — двадцать. Она мне десять, я ей — сто. И встала.

— Кто слова-то считал?

— Мама, конечно.

— А если бы девяносто девять было? Тогда что?

— Не знаю. Может, тоже бы обошлось.

Сашка вздохнул.

И снова спросил:

— А почему не ревешь?

— Некогда, сказку сочиняю. Я уже давно заметила: в углу очень интересно стоять, если про что-нибудь сочинять.

— Подумаешь, сказка! — перебил ее Сашка Деревяшкин. — Тут целый слон по улице ходит, а ты — «сказка, сказка!»

— Как слон ходит?!

— А так — ногами. А ноги как столбы. И, вообще, толпа зверей в городе, а ты в углу стоишь. Я, например, обнимался со львом, антилопой и зеброй. Обещали покатать. А лев даже песенку спел: «Ойся, ойся, я тебя не укушу, ты меня не бойся».

Когда Алена узнала, что происходило в городе, она заплакала. Скривились, сморщились губы, затем растянулись уголками вниз, быстро опух нос, распаренный крупными быстрыми слезами.

— Вон их у тебя сколько накопилось! — удивился Сашка. — А теперь-то почему ревешь?

— Да! Обидно! Ты-то льва обнимал, а мне бы хоть маленького, маленького мышонка погладить!

— Ну, мышонка! Бежим. На слоне покатаемся, льва за ушами почешем. Не плачь, девчонка! Пройдут дожди.

— Какие дожди?

— Да, песня такая есть, я еще в садике учил.

— Не могу я бежать. Мне еще двадцать минут стоять.

— Так кто узнает, Алена!?

— Мама.

— Да а… А ты сознаешься. Скажешь, двадцать минут не до стояла. Осознала, мол, свою вину и не достояла.

— Мама обязательно спросит, как осознала?

— Скажешь: глубоко!

— Да?! — Слезы мгновенно начали испаряться. — Ведь не каждый раз глубоко осознаешь, правда?

— О чем разговор. Бежим.

— Бежим, — Алена похлопала ладошками по щекам — будто и не ревела. Взяла карандаш, на клочке бумаги написала: «Ушла гулять, скоро буду. К. в 45-й», т. е. ключ у соседей! в 45-й квартире. Закрыла дверь и вставила записку в замочную скважину.

— Побежали!

Звери подходили к Главной площади города. Главный слон спросил медвежонка:

— А где же люди?

— А это кто вам, звери, что ли? — Медвежонок кивнул на орущих, хохочущих, бегущих ребятишек.

— Вот уж, действительно, слона-то я и не приметил.

Главный слон покряхтел, покашлял, почесал хоботом в затылке:

— Что-то я не так сказал? Или, как у вас говорят, сморозил.! Ты, п…и…и… — трудные у вас, все-таки слова!

— Петя? — подсказал медвежонок.

— Нет, «Петю» я помню- Это когда хочешь быть очень вежливым, тогда говоришь «Петя». Другое «п» забыли

— Парень?

— Вот-вот! Ты. парень, не обижайся. Не привык я пока. Все такие обидчивые здесь — слова не скажи. Я и так стараюсь молчать. В Африке, там проще: как скажу, так и будет. Меня там уважа-а-ли, — вздохнул Главный слон. — Я хотел спросить, где большие люди? Эти малявки (у нас в Африке ребятишек так ласково называют), конечно, тоже люди, и очень приветливые, но пойми, парень, их радостью сыт не будешь. А у меня уж давно в животе от голода бурчит. Что есть будем, где жить будем — вот что меня волнует, парень!

— Это верно. Так недолго и ноги протянуть.

Откуда-то взявшаяся мартышка запрыгала вокруг медвежонка, захлопала в ладоши:

— Остроумно! Очень! А-ха-ха-ха! Недолго ноги протянуть! Браво! Ура! Я так и вижу себя протянувшей ноги — я так устала, так устала! Уважаемый Мишук! Значит, ты считаешь, нам недолго ждать заслуженного отдыха?

Медвежонок замялся:

— Ну, как тебе сказать. Я другой отдых имел в виду.

Вмешался Главный слон:

— Понял я твои «протянутые ноги». Я теперь многое понимаю. Раньше, веришь, времени думать не было. Жара африканская, духота, крокодилы зеленые в глазах так и прыгают. А тут прошелся по… как же, как же?., хо-ло-дочку, голова ясная стала, и все думает, думает. Ты мне, парень, вот что скажи: тебя грамоте учили?

— Слегка. Чтоб не сильно утомлялся. А что, заметно?

— Еще как. Ты очень ученый медвежонок. Ты много знаешь.

Медвежонок застеснялся, морда прямо-таки пламенем вспыхнула:

— A-а… Все знания из книг. Вернее, из одной книги. У нас в тайге медведь такой есть. Потапыч, в пятой берлоге живет — вот он и учил меня. И других медвежат. Соберет нас на полянке и читает книжку. Называется «ЖЗМ» — «Жизнь замечательного медведя». Из нее я и нахватался.

— Понятно. Жаль, у меня в детстве не было такого Потапыча. Сейчас до всего сам дохожу. Но где же все-таки большие люди?

— Кто где. Кто работает, кто веселится.

— И как веселятся большие люди?

— На гармошке играют, песни поют, кренделя откалывают.

— Очень интересно. И долго веселятся?

— До упаду.

— Веселятся на сытый желудок?

— Как правило. Но бывают исключения. Вот если вы начнете веселиться, это будет исключение.

— Я не начну, — в который уже раз вздохнул Главный слон.

— Все. Пришли, — медвежонок остановился под балконом розового двухэтажного дома. — Вот здесь находится Главный человек. Подсадите меня.

Главный слон аккуратно обхватил его хоботом и аккуратно перенес на балкон. Медвежонок запел приятным баском и стал подыгрывать себе на гитаре, которую чудом где-то раздобыл-

— О, выйди, любезный, скорей на балкон!

Главный человек вышел, поклонился:

— Приветствую честную компанию.

Главный слон вежливо протрубил:

— Здравствуй: Петя!

— Вы, между прочим, ошиблись, уважаемый. Меня зовут Иван Иваныч.

— Что ж… Если вам не хватает «Пети», я с удовольствием исправлюсь. Здравствуйте, Иван Иваныч.

— Мое почтение.

— Вот мы пришли, Иван Иваныч.

— Вижу. Зачем пожаловали?

— Хотим навеки поселиться в вашем прекрасном городе.

— И что собираетесь делать?

— Работать и веселиться.

— Похвальное желание. Но без проволочек скажу: мы вас, между прочим, не ждали и принять не сможем.

Протяжный жалобный стон повис над площадью — последние силы вкладывали звери в этот стон.

— Понятно. — Главный слон задумчиво покачал хоботом и вдруг жалобно затрубил. — Горе нам! — он втянул в хобот побольше пыли и посыпал ею уши — есть такой обычай в Африке: посыпать уши пылью, и когда какому-нибудь зверю хотят напомнить о несчастья, о неприятности, случившейся с ним, тогда ему говорят: «Стряхни пыль с ушей».

Но Главный слон мгновенно взял себя в руки, особенно горевать не стал, сообразив, что не слоновье это дело хныкать да жаловаться.

— Но как же так, Иван Иваныч! Нехорошо получается. Сами пригласили, а теперь от ворот поворот, как говорит наш замечательный проводник. Через океан проплыли, через тайгу прошли. Нет к прошлому возврата, И в сердце нет огня. Или ноги протянем здесь, или вы нас накормите, напоите и спать уложите.

— Заявляю вам совершенно ответственно: никакого приглашения мы не посылали. Поэтому повторяю: ничем не могу вам помочь. Устраивайтесь, между прочим, сами.

— Но, но, но… — Главный слон от волнения и обиды начал заикаться. — К-как же сами? Было приглашение, Иван Иваныч, было! Клянусь зелеными холмами Африки!

— Где это приглашение? Покажите! Телеграмму, письмо, вообще, бумагу. В которой черным по белому написано: приглашаются африканские звери в таком-то количестве, для постоянного места жительства. Покажите, и дело о концом.

Главный слон величественно отпрянул и величественно протянул известную телеграмму.

— Вот и бумага. Хотя приглашения я ношу в своем сердце, — Но это же частная, личная телеграмма! Мало ли о чем мечтают девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин. А сердце, между прочим, к делу не пришьешь.

— Но поймите, Иван Иваныч. Что за жизнь, в которой звери сами по себе, а дети — сами по себе? Когда при невиданном размахе строительства нет следов невиданных зверей?

Главный человек приказал:

— Эй, поскорей! Приведите сюда Алену и Сашку Деревяшку… Прошу извинить, Деревяшкина. Это я его после работы Деревяшкой зову.

Девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин появились на балконе.

Главный человек строго и жестко взял Алену и Сашку за плечи, подтолкнул к балконной решетке.

— Вот, уважаемые звери. Они приглашали, с них все и спрашивайте.

— Мы же просто мечтали, — тихо сказал Сашка, — чтоб зверинец не ездил, а всегда у нас стоял.

— Мечты никого не интересуют. Мало ли о чем я мечтаю. На рыбалку, между прочим, второй год не соберусь. Молчу же. А может, тоже мечтаю, чтоб под этим балконом пруд с карасями появился. Да что тут говорить! Алена, отвечай, чем кормить будете, где селить? Отвечайте. А я ума не приложу.

— Пироженок куплю, газировки. У меня копилка есть, — шепотом ответила девочка Алена, и у нее задергались, закривились губы, потому что вдруг захотелось заплакать.

— Родители помогут, — солидно, серьезно ответил Сашка Деревяшкин, — И они сейчас в ответе. — Затем быстро нагнулся к Алениному уху и прошептал: — Не плачь, Аленка! Чуть подожди!

— Интересно! — прогремел над площадью голос Главного человека. — Такую ораву пирожным накормить?! Да вот этому гражданину нужно тысячу штук! — Главный человек кивнул на Главного слона. — Извините, уважаемые звери, за ораву. Ничего обидного в ней нет.

— А я все равно обиделся! — заревел бегемот по прозвищу «Онже», потому что любил повторять: «бегемот — он же гиппопотам». — Я очень обидчивый! Иногда сам удивляюсь: ничего обидного нет, а мне все равно обидно. О-хо-хо! — бегемот залился горючими слезами.

— Напрасно обижаетесь, уважаемый. Лучше бы подумали, что или кого есть будете? На голодный желудок вредно обижаться — печень заболит.

Главный человек вспотел, устал, за спиной в комнате звонили десять телефонов, и секретарша Марья Ивановна испуганно отвечала, что у Ивана Ивановича очень важное, очень срочное совещание и освободится он не скоро…

— Говорю последнее слово: вот этот мальчик и эта девочка пригласили вас сюда. Они надеются на помощь родителей. И, между прочим, зря. Не знаю, как у вас, в Африке, а у нас дети чересчур рассчитывают на родителей. Чуть что — мама! кричат, чуть что — папа! А пора уж самим поумнеть. Как приглашать, так сами, как отвечать, так к маме. Извините, что складно говорю. С этой минуты дети отвечают за себя сами. И за свои приглашения — тоже. Пригласили — устраивайте, кормите, угощайте. И не трогайте взрослых: у них есть дела поважнее. Не буду перечислять все их дела, скажу об одном. Они, между прочим, должны воспитывать, кормить, учить и одевать вот таких девочек и таких мальчиков. Я запрещаю отрывать их от этого серьезного дела. Все. Своими гостями занимайтесь сами. Пока, до лучших времен, или, как говорят в Сибири: поживем — увидим.

Главный человек ушел с балкона и со звоном захлопнул дверь.

Главный слон поднял хобот к девочке Алене и Сашке Деревяшкину, мрачным, усталым голосом спросил:

— Что скажут наши гостеприимные хозяева?

Сашка Деревяшкин ответил:

— Спокойно! Есть мысль!

Главный слон тотчас же протрубил:

— Молчать! Есть мысль!

Звери мгновенно утихли, ощетинились, оскалили клыки, поджались, напряглись, готовые жевать, терзать, глотать эту странную еду под названием «мысль».

— Кстати, Александр, что такое «мысль»?

— Соображение. Оно невидимое и находится в моей голове.

Главный слон кивнул:

— Понятно, — и приказал. — Слушай невидимое соображение. Мальчик Сашка Деревяшкин скрестил на груди руки, затем обхватил одной лоб и погрузился в глубокое раздумье. Пробормотал что-то себе под нос — только девочка Алена и разобрала:

— Легко сказать, придумать трудно.

И вдруг Сашка вскинул руки, потряс ими и, насупившись, принялся чесать в затылке.

— Что он делает? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Мысль добывает. Я знаю, в «ЖЗМ» так написано. Замечательный медведь всю жизнь любил повторять; два великих огня возникают от трения — огонь, чтобы согревать тело, и огонь, чтобы согревать голову. Вот мальчишка этот огонь и до бывает. Простое дело — затылок потереть, а сейчас скажет, так скажет.

УГОЩЕНИЕ

Сашка Деревяшкин оставил, наконец, в покое затылок — сразу вздыбились соломенными языками накрученные, наверченные волосы. Сашка оперся о балконную решетку.

— Ребята! Разбегайтесь все по домам и тащите, кто что может. Хлеб, колбасу, сыр, молоко, сахар — пусть хоть червячка заморят. А я пока буду думать. Алена вон мне поможет.

— Сашка! — возмутилась Аленка- Я тоже принесу какую-нибудь еду. У меня суп дома, каша. Я обязательно хочу принести.

— А кто думать будет? Ты что, забыла, да? Одна голова — хорошо, две — лучше. Моя и так еле держится. Уж и не знаю, что придумывать.

— Ну, ладно, ладно, — согласилась Алена. — Я тогда тоже буду думать.

Она подумала секунду, другую.

— Очень трудно. Ничего не придумывается.

— А ты смотри в одну точку и пальцем по затылку круги черти. Время есть, что-нибудь само придет.

Они замерли и начали искать точку, в которую бы уставиться.

А тут раздался веселый крик Вовы Митрина: — Мы уж заморяем! Скоро заморим червячка! — Вова сбегал домой и принес большую банку черничного варенья и большой мешок с печеньем и сухарями. — Смотрите! Смотрите все! Мы скоро его уморим! — Вова горстями доставал печенье и сухари и всыпал в открытую пасть бегемота — на каждый зуб умещалось по Вовиной горсти. Бегемот Онже захлопывал пасть — раздавался вкусный, рассыпчатый хруст. Бегемот щурился от удовольствия и говорил с полным ртом:

— Авай, Вова! Аеньем залей! Стоб не першило!

Вова, краснея от натуги, поднимал банку и наклеивал на розовый бегемотий язык черно-красный язык варенья.

— Ум-ч-м-х! — восторженно сопел бегемот. — Даже ушам — сладко.

Главный слон удивился:

— Но где же червячок?! Я его не вижу! Неужели за путешествие у меня разболелись глаза? Раньше я мог разглядеть любую козявку, любого червячка! Может, его уже уморили? Уморенного, конечно, трудно заметить. Скажи, Мишук?

Медвежонок, облизываясь, не отрывая глаз от варенья, исчезающего в пасти бегемота, небрежно объяснил:

— И не увидите. Слова, одни слова. Когда в живою пусто, вот и кажется, что червячок там копошится, щекочет. Красенький, противный — аж выть охота, палку грызть. Хоть камни глотай — лишь бы пустоты этой щекотной не было, червяка этого лишь бы задавить. Ну, и пошли разговорчики: червячка заморить. Не досыта поесть, а слегка, чтоб терпеть можно было.

— Ах, вон как! — уныло воскликнул Главный слон. — Если так, то у меня в животе червячище, похожий на взрослого крокодила. Как его уморишь?

— Вот уж не знаю. — Медвежонок сглотнул слюнки, а бегемот счавкал остатки варенья и сыто проурчал:

— Вова, голубчик, румяный мальчик мой. В Африке не принято говорить «спасибо». Вместо этого говорят: почеши мне за ухом. Почеши, а? Я малость подремлю.

Возвратились мальчики и девочки. Кто чем разжился, тот чем и угощал. Девочка Настя кормила тигра по имени Кеша зелено поджаристыми голубцами. Муля-выбражуля, оттопырив мизинцы, чинно подобрав губки, повязала крокодилу салфетку и маленькой серебряной ложечкой наполняла его пасть гречневой кашей, недоеденной ее младшим братом Петюлем. Его тоже прозвали выбражулем, потому что он не спал по ночам, кричал на весь дом и голой пяткой выбивал из рук мамы тарелки с гречневой кашей.

Один мальчик, который жил у бабушки и все лето не вылезал из бабушкиного огорода, принес огромную охапку гороха и бобов вместе с листьями и стеблями. Он привязывал пучки к длинному шесту и подавал жирафам. Они аккуратно и тихо хрумкали стручками и вежливо склоняли головы, благодаря. Жираф несколько раз останавливал мальчика:

— Сначала даме, молодой человек, затем — малышам. И учтите: ни один жираф в мире не нарушил этого порядка. Иначе бы я не смог так высоко носить голову.

Жирафлята, окрещенные при рождении крошкой Сиб и крошкой Ирь, были очень любопытны и вскоре перестали жевать, потихоньку расспрашивая мальчика:

— Мальчик, что это у вас в зубах?!

— Свисток.

— Скажите, и вы можете свистнуть?

— Всегда пожалуйста, — мальчик дребезжаще, басовито свистнул, нет, скорее продудел.

— Ах, какой прекрасный свисток! — вздохнули жирафлята, — у нас никогда не будет такого.

— Почему? — удивился мальчик.

— Наш папа говорит, что свистеть неприлично. Можно просвистать удачу и, вообще, всю жизнь.

— Ну, уж. Разок-то можно. Свистеть очень интересно.

— Еще бы! Правда, мы ни разу не свистели, но, должно быть, это так весело, так замечательно. Лучше всего на свете!

— Так попробуйте!

— Неужели вы отдадите свой свисток?

— Могу и свой. Но сделать свисток проще простого. Надкусывайте стручок. Так-ак. Убирайте горошины. Пра-а-авильно. Берите в зубы, чтобы надкусанный конец чуть чуть выставлялся. Дуйте.

Жирафлята дунули — словно два мощных пароходных гудка встретились посредине реки. Жираф вздрогнул и, несколько отпрянув шеей, глянул вниз:

— Сиб, Ирь! Наверное, вам не нужно больше есть гороха. Фошейм, как писал мне приятель из английского зоопарка. То есть стыдно.

Жирафлята от испуга проглотили свистки, быстро вытерли губы о шеи друг друга и покорно прошептали:

— Да, папа.

А про себя подумали: «Как замечательно, что мы умеем теперь делать свистки».

Другой мальчик принес две пачки овсяных хлопьев и угощал, ими зебру.

— Ешь, зебруня, не стесняйся! Не овес, конечно, но из овса. Как тебе, нравится?

— Ничего, есть можно. Не саванна, конечно, но и на том спасибо. Дареному коню в зубы не смотрят.

— Ты не особенно разговаривай. Они же мелкие. Вздохнешь не так, и хлопья не в то горло влетят. Осторожнее.

— У меня одно горло, дружок. И, подозреваю, луженое. Сколько я тины озерной проглотил, сколько колючек разных, сколько ржал, хохотал и — ничего. Ничего никуда не пропало. Уж с хлопьями-то справлюсь. Открой, будь другом, еще пачку.

— Молодец! Аппетит у тебя — будь, будь! А вот скажи, хлопья вкуснее саванны?

— Во-первых, саванна — не еда. Саванна — это пространство, простор, вроде вашей песни: степь да степь кругом. Во-вторых, на ней растут такие травы — тебе не снилось, дружок.

— Ну, травы и у нас завались. Хочешь, хоть сейчас поедем. Тут трава прямо за городом в пояс стоит.

— Любопытно. Но на чем поедем?

— Как?! На тебе. Ты же лошадь. — И мальчик запел:

— «Оседлаю я горячего коня…»

— Дружок, я не лошадь, я — зебра. И мне неприятно слышать это жестокое «оседлаю».

— Да брось ты! Какая разница. Лошадь, зебра, Неужели покатать жалко?

— Жалко у пчелки, а пчелка на елке. Кстати, покажи мне елку.

— А прокатишь?

— Сначала покажи.

— Нет, сначала прокати.

Мальчик и зебра заспорили и спорили так горячо, что мальчик мог выговаривать только два слова: «нет, ты! нет ты!», а у зебры белые полосы стали красными, а черные — белыми.

Третий мальчик принес чугунок картошки и пакетик с солью. Он раздавал картошины обезьянам и приговаривал:

— Кушайте на здоровье! Поди, в глаза не видели картошку-то?

Обезьяны быстро научились обмакивать ее в соль и вскоре восторженно верещали:

— Чудесно! Восхитительно! Вкуснее бананов, вкуснее тюльпанов! Несравнимая! Второй хлеб. — И хором запели: — Ах, картошка-тошка-тошка!

Мальчик добродушно улыбался:

— Эх, вы! Вкуснее бананов! Вы бы попробовали с подсолнечным маслом, с селедкой — вот тогда бы и кричали: не едали никогда!

— Да?! — удивились обезьяны. — Да?! Мы без тошки, ах, картошки никуда!

Сразу три девочки кормили Главного слона. Хобот он погрузил в ведерко с компотом, а на отвисшую треугольную губу девочки накладывали бутерброды с маслом и мармеладки. Главный слон во время еды говорить не мог и только покручивал хвостиком, то влево, то вправо, то ненадолго выправлял его, серый, морщинистый, маленький.

Девочки в это время разговаривали:

— Когда он машет хвостиком вправо, тогда ему очень нравится мармелад.

— А влево — он в восторге от хлеба с маслом.

— А прямо — нет ничего лучше компота из сухих груш и чернослива…

Главный слон доел, допил, обмахнул, обдул крошки хоботом и сказал:

— Век бы ел хлеб с маслом, мармелад и запивал компотом. Благодарствую, девочки. Извините, если что не так.

Еще один мальчик угощал Старого павиана. Мальчик был бледный, худенький, в стареньком лыжном костюме. Он с виновато опущенными глазами достал из-за пазухи черствую краюху хлеба и желтый, окаменевший кусок сыра.

— Извините, я ничего больше не нашел. У мамы зарплата только через неделю. Вы приходите к нам после зарплаты. Мама у меня очень добрая и специально для вас состряпает пельмени. Она уже пообещала.

— О, вы напрасно извиняетесь, мой юный друг! Мечта каждого старого павиана: корочка хлеба, кусочек сыра и глоток холодной воды. Сердечно благодарю вас! — У Старого павиана не было ни одного зуба, и он решил, как только мальчик уйдет, перебраться к фонтану и размочить в воде горбушку и сыр. — Мой юный друг! У вашей мамы поистине золотое сердце. Она готова поделиться последним куском хлеба со старым, никому не нужным павианом. И вдобавок приглашает его в гости. О, я бесконечно тронут. — Павиан утер ленточкой бескозырки навернувшуюся слезу, — Передайте ей, пожалуйста, мое восхищение ее добрым сердцем. До конца дней, которых, увы, осталось мало, я буду с благодарностью вспоминать вашу маму.

— Спасибо! — Мальчик пожал старому павиану руку. — Спасибо за маму! Еще раз позвольте напомнить: милости просим к нам. Мы будем очень рады.

Старый павиан снял бескозырку, поднес ее к сердцу и молча поклонился.

Меж жующих и пьющих зверей сновал дед Пыхто, в черном, плотном накомарнике. Что-то высматривал, что-то выискивал, что-то замышлял.

За угощением все забыли о медвежонке. Он подождал, подумал, что его угостят последним, на правах местного, на правах хозяина. Нет, никто не вспомнил об усталом и голодном проводнике. Медвежонок еще подождал, пососал лапу, попил воды — вокруг жевали, хрумкали, чавкали, чмокали. «Вокруг меня черная неблагодарность, — подумал медвежонок. — Ну, звери забыли. Это я еще понимаю. Но люди-то, люди! Где ваша отзывчивость и чуткость? Где? Нигде не вижу!» Медвежонок рассердился, быстро вскарабкался на балкон, открыл дверь и встал перед столом Главного человека.

— Послушайте, Иван Иваныч! Вы меня кормить собираетесь? Я согласен: гостей надо покормить в первую очередь. Но ведь я-то ваш, сибирский. Неужели своего голодом уморите?

Главный человек отложил ручку, снял очки и задумчиво посмотрел на медвежонка:

— Потрудись объяснить, как ты сюда попал?

— Через дверь. Извините, что без доклада.

— Вот ты говоришь: наш, сибирский. Не стыдно сибиряку попрошайничать?

— А что делать? Жить-то надо.

— Разумно, разумно, — Главный человек задумчиво посмотрел на огромную картину, где медведица на утренней поляне любовалась своими крепенькими озорными медвежатами. — Как это тебя мать-то отпустила? Сердце-то, наверное, все изболелось.

— Я — сирота. Отца с матерью убил иностранный турист, Убил, сфотографировался и уехал, а я чудом спасся.

— Сочувствую, парень, сочувствую. — Главный человек достал из шкафа тарелку с бутербродами, бутылку минеральной воды. — Давай поешь. И некому присмотреть за тобой?

— Нет, у меня тетка. Материна сестра. Но живет далеко, на Камчатке. Я даже не знаю, как добираться туда.

— Да… — Главный человек циркулем измерил расстояние на карте до Камчатки. — Порядочно. Если пешком. Ты как решил? С приезжими останешься или назад подашься?

— He знаю, еще не думал.

— Слушай, а хочешь я тебя самолетом на Камчатку отправлю?

— Боюсь я их. В небе гудит, и то страшно, всегда под колодину лезу. Нет, я пока подожду.

— Смотри сам. Неволить я тебя не хочу. Как решишь, так и поступай.

— Спасибо на добром слове. И за угощение спасибо, Будьте здоровы, пока.

— Пока, пока. Ты дверь-то не закрывай, накурено тут у меня. — Главный человек, повернулся вместе с креслом, провожая медвежонка взглядом. — Не было печали! Теперь еще и о зверье думай!

Тем временем на балконе о зверье думали девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин. Думали долго, уставившись в одну точку и чертя пальцем круги на затылке. Наконец, Алена воскликнула:

— Ой, придумала! Надо взять их вквартиры. Ну, каждый мальчишка, каждая девчонка возьмут по зверю и приведут его домой. Одного-то легко прокормить.

— Не разрешат. Родители не разрешают. Еще не известно, как ответим за это угощение- Вовка Митрин наверняка без спросу варенье взял. Да и другие. А тут еще явишься допустим с крокодилом. Что ты! На порог не пустят. Нет, их надо подготовить, поныть, поклянчить. Разве тогда согласятся.

— Вообще-то, да. Надо готовить. — Алена вновь замерла и уставилась в одну точку.

Тут вскрикнул Сашка:

— Есть, и у меня блеснуло! — и не советуясь с Аленой, сразу обратился к площади.

— Дорогие звери! Выход найден! Хотя бы на сегодня! А там еще что-нибудь придумаем.

— Слушаем тебя, Александр! — радостно взревел Главный слон.

— Кто не работает, тот не ест! — провозгласил Сашка — И мы будем работать! Мы сейчас же идем на базар, а там мы заработаем на обед!

— На базар, на базар! Посмотреть на товар! — закричали звери.

— Сашка, ты с ума сошел! — громким шепотом возмутилась Алена. — Почему на базар? Можно же колоски собирать, макулатуру, металлолом!

— Думал я об этом. Ни одной железки, ни одного клочка бумаги не найдем. Раз двадцать только наша школа собирала. А другие, думаешь, сложа руки сидели? Нет, в городе шаром покати. А до колосков сколько идти? Не обедавши-то. А до базара — рукой подать. Кто тяжести поможет таскать, кто фокусы покажет, кто еще какой номер выкинет. Базар же, базар!

— Теперь понятно. Пошли.

Зверей и ребят построили парами, впереди поставили барабанщика, и все зашагали на базар.

— Запевай! — приказал Сашка.

Запевала, Африканский петух, голосисто затянул:

В городе все уже знали о появлении зверей, поэтому на базаре ничуть не удивились, когда они пришли зарабатывать на пропитание.

Крокодил устроился у базарных ворот и разгрызал грецкие орехи всем желающим. Щелк — копейка. Щелк — копейка. Одной бабушке он нагрыз на целый рубль.

— Ох, сынок, не знаю, как тебя отблагодарить. Мне бы старой за день не управиться. А ты — чистый пулемет. На вот тебе горсточку, полакомься.

Длинная очередь выстроилась к тигру Кеше, который развалился на прилавке и, тихонько мурлыча, изображал из себя кошку. Позволял гладить, чесать за ушами — все это удовольствие стоило три копейки. Какой-то рыжий парень, гулко хохоча от избытка хорошего настроения, похлопал Кешу по спине. Тот быстро, лапой, ухватил парня за воротник, подтянул к самым усам:

— Это что за шуточки, рыжий хохотун?! Забыл, с кем дело имеешь? Хочешь, нос твой конопатый откушу? По спине он еще хлопать будет! Не хочешь? Плати полтинник.

— Нету полтинника, паря. Ей богу. Все на весы истратил. Гривенник остался.

— На какие весы?

— А хожу, понимаешь, по городу и взвешиваюсь. Сколько, значит, во мне кило. И, понимаешь, какая удивительная штука: все меньше и меньше вешу, худею, значит, на ходу. Прямо диву даюсь.

— Давай гривенник. И еще раз взвесься. Что-то на глазах худеешь, — и Кеша оттолкнул рыжего парня. Тот заспотыкался, забормотал:

— Похудеешь тут! Образина желтоглазая!

Обезьяны висели на хвостах под крышей базара и корчили рожи базарному люду, а старый павиан, стоя с протянутой бескозыркой, напоминал:

— Уважаемые граждане, как говорил мой дед: за погляд тоже деньги платят. Открывайте кошельки, доставайте пятачки.

— Ну, беда с вами! — хохотала одна толстая, краснощекая гражданка. — Обезьяны, истинные обезьяны!

— Да, мадам, — грустно кивая, соглашался старый павиан. — Мы истинные обезьяны. Мерси. Мерси. Пожалуйста, пятачок сдачи.

Бегемот помогал асфальтировать рыночную площадь — его огромный, тяжелый живот укатывал асфальт лучше всякого катка. Медвежонок со слоненком пели частушки и играли на балалайке и рожке:

В общем, кто как мог, так и добывал себе на хлеб насущный.

А жирафам не нашлось никакого подходящего дела, и они молчаливо и гордо стояли в сторонке. Люди, задрав головы, обходили их, восхищенно вздыхали: «Вот это вымахали!» и бросали медяки к черным лакированным копытам. Жираф искоса поглядывал на толпу и думал горькую думу: «Боже мой! До чего я дожил! Мне, как нищему, бросают медяки. Не могу же я каждому объяснять, что я еще здоровый, сильный жираф, и просто мне не нашлось дела. Да и гордость не позволит что-либо объяснять».

Он негромко спросил жирафлят:

— Сиб! Ирь! Что-то я слышал краем уха о свистках?

— Да, папа, — жирафлята покраснели. — Мы не удержались. Вот они, — жирафлята достали из-за щек гороховые свистки.

— Всю жизнь я был убежденным противником свиста. Но пусть никто не говорит, что жирафы даром едят хлеб. Свистите, дети мои, — Жирафиха подала ему аккуратные ватные шарики. Жираф заткнул уши и гордо, неприступно выпрямился.

Главный слон помогал смуглым людям с Кавказа перетаскивать корзины и ящики с кавказскими фруктами.

— Ах, дорогой! — Воскликнул один черноусый, черноглазый кавказец. — Смотрю на тебя и думаю: сколько силы даром пропадает.

— Почему даром? — насторожился Главный слон и отпустил корзину. — Мы же твердо договорились: ящик — рубль, корзина — полтора.

— Вай, дорогой! Ты меня не понял. Что деньги!? Мираж, вода в горной речке! Я хотел сказать: слоны должны жить на Кавказе. Там есть все, не хватает только слонов. Приглашаю, дорогой. Приезжай.

— С меня хватит приглашений. Устал.

— Отдохнешь! Какая здесь жизнь? Все хмурые, сердитые, все ругаются. Разве я виноват, что у нас растут фрукты, а здесь нет?

— Ты много говоришь, Меня это утомляет.

— Беседа украшает жизнь. Я — южанин, ты южанин, почему ты сердишься, дорогой?

— Настроение скверное. И чихнуть охота.

— Будь здоров, дорогой. Чихай на здоровье.

— Буду. — И Главный слон чихнул. Фонтаном взметнулись прилавка груши, яблоки, сливы, абрикосы, и посыпался фруктовый дождь на головы людей и зверей, Засияли синяки и шиш ки, завизжали радостно обезьяны под потолком, попугаи закричали караул, а черноусый кавказец схватился за голову:

— Бай, вай, пай! Что ты наделал!? Чтоб ты сдох! Мой драгоценный фрукт, мой драгоценный фрукт.

— Что ты так кричишь? — виновато спросил Главный слон. — Ты же сам говорил: это стоит копейки.

— Что ты понимаешь в финансах? Ты чихнул на сто рублей! Кто так чихает, жуткий ты зверь!

— Слоны. Все слоны так чихают, Но почему я жуткий? — обиделся Главный слон. — Я еще раз чихну и прямо тебе в ухо.

— Нет, нет! Извини, дорогой. Вот твой заработок. Ты можешь идти и отдыхать, Кушать шашлык, пить вино.

— Не надо мне твоих денег. Вообще ничего не надо. Ни богатства, ни царства. Устал я. На ходу сплю. Никак не могу привыкнуть, что здесь день, а в Африке ночь. — Главный слон прислонился к бетонному столбу и ненадолго уснул. Ему снились кавказские горы, сложенные из драгоценных фруктов.

Средь базарных рядов то тут, то там мелькал черный накомарник деда Пыхто. Что-то он затевал. Что-то соображал. Что-то очень недоброе.

Через два часа девочка Алена и мальчик Сашка Деревяшкин собрали деньги в большой холщевый мешок. Наполненный монетами, он стал, пузатый, тяжелый — с места не сдвинешь.

— Неужели все эти деньги надо считать? — ужаснулась Алена. — Мы сосчитаем их к третьему классу!

— Вот еще! — отмахнулся Сашка. — Зачем считать, если денег целый мешок. Неужели мешка не хватит, чтобы пообедать? Идем, я знаю одну столовую, ходил туда с братом, там за двадцать копеек дают суп с мясом.

Сашка подозвал Главного слона, тот взвалил мешок с деньгами на спину, и звери отправились обедать в студенческую столовую. Студенты были на каникулах, и столовая третий месяц подряд не выполняла план — некому было скармливать щи, каши, винегреты.

Поэтому, когда Главный слон подал в окошко мешок, заведующая столовой, пожилая тетка в белом халате, пришла в восторг:

— Сейчас мы вас попотчуем. Аппетит-то, наверное, как у студентов. Ненасытные вы мои! Сейчас, сейчас, милые! Уж стосковались без дела-то. Девушки! Быстренько по местам!

— Вы только посчитайте, сколько тут. — Сашка Деревяшкин небрежно пнул мешок. — А то нам все недосуг было.

— Посчитаем, миленький, посчитаем! Вот сюда, клиент, поставьте на весы! — обратилась она к Главному слону. Он переставил мешок.

— Только я не клиент. Я — слон. И настаиваю на этом.

— Хорошо, хорошо. Слон так слон. Вас как величать-то?

— Петя — мое любимое имя.

— Вот и славно. Не сердись, Петруша, за клиента. Любя, любя так называю. — Заведующая, прищурившись, взвешивала мешок, пальцем подбивала гирьку противовес.

— Сколько? — спросил Сашка Деревяшкин.

— Очень много.

— На все? — вскрикнула заведующая и схватилась за сердце. Оно готово было выпрыгнуть or радости: столовая досрочно, с небывалым опережением выполнила годовой план. — Девушки! Растапливайте еще одну плиту! Несите со склада все продукты. Сегодня поработаем в поте лица, а с завтрашнего дня уходим в отпуск, до нового года!

Заведующая была так растрогана, ошеломлена привалившей удачей, что после обеда вручила Главному слону «Благодарность», напечатанную золотом на белой бумаге.

«КОЛЛЕКТИВ СТОЛОВОЙ № 13 ВЫНОСИТ СЕРДЕЧНУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ КОЛЛЕКТИВУ ЗВЕРЕЙ ЗА ОТЛИЧНЫЙ АППЕТИТ И ЖЕЛАЕТ БОЛЬШОГО НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЧАСТЬЯ. ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!»

А на базаре в это время орудовал дед Пыхто. Он переоделся, был в красной косоворотке, в жилете из чертовой кожи, на голове — кубанка с хромовым верхом, на ногах — смазанные дегтем ичиги. Бороду, чтоб не топорщилась, дед Пыхто окунул в подсолнечное масло и пригладил. Он принес для отвода глаз несколько бумажных пакетиков с семенами, разложил пакетики на прилавке и закричал:

— А вот семена капусты! Самой сочной и вкусной! Чтоб было мне пусто! Имеются семена редьки — гривенник за пакетик!

Но кто же будет покупать семена в середине августа? Никто и не глянул в сторону деда Пыхто. А он и не собирался торговать. Достал из-за пазухи мешочек с «дедушкиным табаком», набрал полные горсти коричневых подушечек и, крадучись, обсыпал коричневой мукой все ягоды, все фрукты и овощи. Затем неторопливо и важно стал приценяться к испорченному товару.

— Эй, любезный! Сколько просишь за яблоки? — спросил он у смуглого кавказца. — Такие деньги за такую труху?!

— Где, где труха?! Ты с ума сошел, такой старый и уважаемый человек!

— А это что? — Дед Пыхто показал на коричневую пыль. — Опыление? Удобрение? Грязь?

— Вай, вай! — посинел кавказец. — Совсем был свежий яблок! Прямо с дерева! Неужели эти проклятые звери оставили такую коричневую пыль? Боже, боже! Они разорили меня!

Дед Пыхто возмутился и тонко, пронзительно, противно заверещал:

— Это ты с ума сошел! Санитарного врача сюда! Зверье начихало на все фрукты. Их нельзя продавать! Отрава! Отрава-а! — и дед Пыхто схватился за живот. — Грипп, чума, холера! Люди добрые, берегитесь! Коричневая пыль — отрава-а!

На базаре поднялась паника. В ужасе закричали покупатели навзрыд заревели продавцы. Затем началась перепалка. Какой-то покупатель бросил помидор в продавца и угодил ему в лоб. Продавец, недолго думая, схватил кочан капусты и швырнул в покупателя. Скоро все овощи и фрукты замелькали в воздухе. Никто уже не вспоминал зверей, коричневую пыль, а только успевал увертываться от яблок, груш, бананов, абрикосов. Некоторые до того вошли в азарт, что ловили фрукты зубами и сразу проглатывали.

Дед Пыхто, довольно похихикивая, потирая руки, выбрался из клокочущей толпы и не спеша зашагал к дому. «Зверей теперь на пушечный выстрел к базару не подпустят. А зверью есть, пить надо. Где заработают? Нигде. Девчонки и мальчишки примутся выручать их, а я уж буду смотреть в оба. Я их, голубчиков, знаю. Ничего для зверей не пожалеют. Посмотрим, подождем», — дед Пыхто в приливе хорошего настроения попрыгал по асфальту на одной ноге, сам с собой поиграл в «классы».

Удлинились тени деревьев, придорожная трава стала зеленей и прохладней, на клумбах устало жмурились анютины глазки. Приближался вечер.

Алена и Сашка Деревяшкин собрали зверей вокруг себя.

— Сейчас мы отведем вас в Березовую рощу, — сказал Сашка. — Там заночуете. Ну, а утром видно будет. Утро вечера мудренее.

— Вы не бойтесь, — добавила Алена. — В роще вовсе не страшно. И трава там высокая, густая, спать как на перине будете. Вас же много, и в темноте вместе не страшно. Другое дело, если одна.

— Ведите. Справимся. Отоспимся, — сказал Главный слон. — В рощу так в рощу.

Громко вздохнул старый павиан:

— Мой дедушка говорил: бог даст день, бог даст пищу. Хорошо, если случится так, как говорил мой дедушка.

— Мы вас ни за что не бросим! — звонким, дрожащим голосом воскликнула Алена.

Медвежонок отозвал слоненка для секретного разговора.

— Ты вроде ничего паренек. Нравишься мне. И на рожке у тебя здорово получается.

Слоненок скромно потупился:

— Извини, медведь на ухо мне не наступал. Вот и получается.

— Ладно, извиню. Я люблю музыкальных ребят. Не соскучишься. То споют, то спляшут, глядишь, и день прошел. Послушай, ты что думаешь об этой роще, о завтрашнем дне? Опять по базару шастать?

— А там хорошо. Весело, шумно. Бубликами угощают.

— Я и не говорю, что плохо. Но как подумаю, что опять надо в эту столовую идти, опять строем, опять в рот заглядывать этим мальчишкам и девчонкам — жить неохота! Скажи, ты как относишься к личной свободе?

— Никак. Что это такое?

— Когда никому не подчиняешься и живешь сам по себе.

— Никому, никому?!

— Никому.

— Здорово! Значит, с утра до вечера ничего не делать? Только играть и балалаить?

— Конечно. Все будем делать в охотку. Поспим в охотку, по-играем в охотку, отдохнем в охотку. Никто над душой стоять не будет. А то я знаю: сегодня по базару заставили ходить, завтра цирк устроят, послезавтра — учиться заставят. А мы с тобой звери вольные.

— Вольные-то вольные. А ты разве забыл: не поработаешь — не поешь. Как с этим-то быть?

— Подставляй ухо, объясню. Я предлагаю стать попрошайками.

— Ну, уж. — Поморщился слоненок. — Я думал разбойниками или пиратами. Попрошайничать — очень нехорошо.

— Откуда ты знаешь? Пробовал, что ли?

— Нет, все так говорят. Я только на свет появился, мама сразу же сказала: «Не попрошайничай. Время придет, накормлю».

— Говорят, говорят! Мы же не обыкновенными попрошайками будем. Веселыми. Петь будем, плясать, кувыркаться, на балалайке, на рожке играть. В стогу жить будем. Попрошайничать по пути будем. За веселье неужто никто куска хлеба не даст? Зато — воля, солнышко, в ручье рыбы наловим, ухи наварим. Надоело мне и проводником и медведем быть. Хочу быть вольным, веселым, другим!

— Я, вообще-то, музыкантом хотел стать. Или переплетчиком. А то мама говорила: пропадешь без профессии.

— Мы, считай, музыкантами и будем. Какая разница, как называться? Музыкантами или попрошайками веселыми. Дело, парень не в названии. Ох, совсем забыл. Есть одна книга, «ЖЗМ» называется. Я отцу твоему рассказывал про нее. Значит «Жизнь замечательного медведя». Так этот замечательный медведь тоже начинал с попрошайничества. «Мир посмотрел, — пишет замечательный медведь, — и себя показал». Три года он попрошайничал. Зато, говорит, я понял великую истину: самые добрые существа на свете — маленькие дети. И я, говорит, знаю теперь, — куда идти в горький час: в ближайший дом, где живет маленький человечек. Он напоит, накормит, к сердцу прижмет, слезы оботрет. А такой оравой ходить — кто тебя к сердцу прижмет? Скажи, кто?

— Папа с мамой.

— Да им сейчас не до тебя. Тут с жизнью неясно, а ты «папа с мамой». Маменькин сынок, что ли? Только и умеешь за подол держаться.

— Ты не обзывайся. А то живо-два синяк поставлю. Тоже мне «за подол»!

— Вот это уже настоящий разговор! Молодец! Я тоже медведь резкий, чуть что — в драку. Ну, согласен ты?

— Согласен. С чего начнем.

— С клятвы и с имен. Замечательный медведь сочинил клятву веселых попрошаек. Поклянемся, а потом имена выберем.

— А имена зачем?

— Так водится. Мы же теперь не просто медвежонок и слоненок. Тебя, кстати, как звать?

— Пуа, а по-русски Ваня.

— Ну, а я — Мишук. Нам же надо исчезнуть, скрыться под другими именами, чтоб везде нам и все удавалось. Только, чур, никаких братцев. Итак оскомину набили. Что ни сказка, то братец Лис или братец Кролик. Давай, по-нашему, по-сибирски назовемся?

— Разве есть сибирский язык?

— Нет. Язык-то русский, но мы кое-какие слова ловчее говорим. Допустим, везде говорят: парень, паренек, парнишечка. А у нас коротко: па′ря. Давай, я буду па′ря Михей, а ты — па′ря… Какое же тебе имя-то дать?

— Ваней.

— А что? Складно. Паря Михей и паря Ваней. Давай быстренько поклянемся, а то смотри: скоро ночь на дворе. Повторяй: «Никогда нигде не стану я реветь, даже если я не замечательный медведь…»

— Уж это точно!

— Что точно?

— Что я не замечательный и не медведь.

— Ты давай повторяй, паря Ваней.

— Хорошо, паря Михей.

— «Буду петь, плясать и веселиться, чтоб на этом месте провалиться. Быть надежным другом обещаю и на этом клятву я кончаю». А теперь бежим, паря Ваней, к стогу. Завтра посошки вырежим, холщевые котомки смастерим, балалайки на плечо и — с богом!

Девочки и мальчики, проводив зверей в рощу, возвращались теперь по домам, понурые, мрачные, молчаливые.

— Ох, и достанется мне! — Сашка Деревяшкин глаза зажмурил и головой потряс, представив, как ему достанется. — В магазин не сходил, сестренку из садика не взял, пол не вымыл! Ой-о ой! Горе мне! — Он вырвал из макушки несколько волосков, чтобы привыкать к боли постепенно — что дома будет больно, он не сомневался.

— Вовка! Снимай ремень, — обратился он к Вове Митрину. — И пару раз мне врежь. Уж привыкать так привыкать.

Вова Митрин быстренько снял ремень, и, надо сказать, сделал это с удовольствием: характер у него был мягкий, робкий, расплывчатый, и все-таки он завидовал, что верховодит среди ребят Сашка Деревяшкин. «Сейчас узнает, как выделяться!» — подумал Вова Митрин и взмахнул ремнем.

— Да сильней ты! Гладишь, а не бьешь! — крикнул Сашка. — У отца рука тяжелая. Разве он так будет? Бей, не жалей, Вовка!

Вовка Митрин из всех сил стегнул. И раз, и другой, и третий, и четвертый.

— Стой, стой! Ты чего разошелся! Я два раза просил. Давай сюда ремень! Поворачивайся. Остальное тебе верну: мне чужих не надо.

— Нет, я решительно против. — Вова Митрин отдышался, гордо выпрямился. — Меня никогда не наказывают ремнем.

— А что? Прямо ладонью?

— Нет. Папа берет меня сначала за правое ухо и говорит: «А вот мы тебя за ушко да на солнышко!», потом за левое: «Вот мы тебя выведем на чистую воду!» и отправляет в угол.

— Больно берет?

— Уши огнем пылают и кажутся крыльями. Вот-вот взлечу.

— Ревешь?

— Конечно, нет! Две-три слезинки и то потому, что жалко папу. Он очень раскаивается. Прямо-таки мучится, что надрал мне уши. Пыхтит, краснеет, хватается за сердце, таблетки глотает. И бормочет про себя: «Лучше бы этот мальчишка был сыном более спокойного человека».

— Сегодня надерет?

— Должен. Он черничное варенье очень любит. Сам ягоды собирал. А я последнюю банку унес, — Вова Митрин побледнел, вздохнул, впервые за день поняв, какой он ужасный мальчик. — Без спросу. — И опять характер у него стал робким, мягким, расплывчатым.

— Все ясно, Вовка. Давай должок верну. Сначала дерну за правое, потом за левое.

— Давай, — согласился Вова Митрин. Уши у него побледнели, напряглись, развесились чуть в стороны, чтобы удобнее было дергать.

Девочка Алена отвернулась — жалко, очень жалко Вовины уши и самого Вову очень жалко.

— Вот потрогайте, потрогайте! — с некоторой гордостью предложил Вова Митрин, когда Сашка Деревяшкин надрал ему уши.

К ним, действительно, невозможно было прикоснуться — обжигали, как угли.

Алена сказала:

— Не расстраивайтесь, мальчики. Не переживайте. Меня тоже наказывают. Вот сегодня Сашка нашел меня в углу. Мама под горячую руку иногда может и всыпать. Рукой, конечно, а не ремнем. Если же у папы рука горячеет, он прячет ее в карманы, потому что считает: девочку и пальцем трогать нельзя. — Так утешала Алена Вову Митрина и Сашку Деревяшкина, а про себя радовалась: уж сегодня-то ее не накажут, не за что. Утром от стояла свое, а к вечеру не накопила еще никаких проделок.

— И меня только в угол ставят, — сказала Муля-выбражуля. — И сегодня поставят. Петюля не накормила, молока не купила кашу не сварила — вот такая ужасная нянька!

— Да, — вздохнул Вова Митрин. — Скучно в углу стоять очень. Неужели нельзя в углу какой ни будь интерес найти?

— Можно, — ответила Алена. — Придумывай сказки и не заметишь, как время пролетит.

— А про что сказки то?

— Я, например, про зверей придумываю. Ты можешь про птиц или про насекомых.

— А про людей можно?

— Наверно, можно. Только неинтересно. Ну, какие с ними сказки случаются? В любых сказках все звери делают, а человек остается человеком.

— Договорились, ребята! — крикнул Сашка Деревяшкин. — Нас накажут, а мы — сказки сочинять. Не ныть, не хныкать, прощения раньше времени не просить. Знаю я их. Быстро начнут жалеть и раскаиваться.

— Кто начнет жалеть?

— Родители, конечно. Если наказание переносишь молча и послушно, они вскоре начинают раскаиваться: нехорошо, мол, нам, взрослым и большим, так мучить детей.

— Извини, Саша, — перебила его девочка Настя. — Но я ее смогу сочинить сказку. Меня никогда не наказывают.

— Как?! — хором закричали ребята и замерли, остолбенели на месте.

— Очень просто. Меня не за что наказывать. Я никогда не поступаю плохо, я поступаю только хорошо. Сама не знаю, как это у меня получается,

— Не может быть!!! — чуть не задохнулись от удивления ребята. — Ни разу плохо?!

— Да, ни разу. Я — отличница, очень послушная, по дому помогаю, никогда не грублю и не лгу, всегда опрятна и аккуратна, умею шить, гладить, стирать, варить обед, я — староста класса, и у меня еще двадцать других нагрузок. Кроме того, я помогаю Васе рыжему подтянуться по физкультуре. Он — отстающий, и после уроков мы прыгаем с ним в длину. Не подумайте, пожалуйста, что я хвастаюсь. Я в самом деле такая.

— Откуда ты, прелестное дитя? — опомнившись от удивления, деловито поинтересовался Вова Митрин.

— Такая уродилась.

Сашка Деревяшкин поднял руку.

— Внимание! Я не договорил. Так вот. Когда родители раскаются, надо нам всем к ним подлизаться.

— Как?

— Подходить и лизать щеку языком.

— А если мой папа будет бриться и будет намыленный?

— Ладошкой мыло сотри и лизни. Когда мы подлижемся, их сердца растают как воск. Тогда можно просить о чем угодно. И мы попросим разрешения разобрать зверей по домам. Ясно?

— Ура! Ясно! — закричали ребята.

ПОДЛИЗЫ

Напрасно Алена радовалась, что ее сегодня не за что наказывать. Она забыла о записке, которую воткнула в замочную скважину, убегая утром из дома. В записке Алена объясняла, где оставила ключ, но можно было и не объяснять, потому что только один человек в подъезде сиднем сидел и никуда не вы ходил — пенсионерка Василиса Филипповна, в квартире напротив.

Мама и папа вернулись с работы вместе, взяли ключ у Василисы Филипповны, подошли к своей двери. Через минуту мама возмутилась:

— Вечно в этом подъезде, как в погребе! Куда лампочки деваются — темень кромешная!

— Спокойно, — сказал папа. — Ты устала и нервничаешь. Позволь я. — Папа отобрал ключ у мамы — спокойно, неторопливо зазвякало железо о железо, прошла минута, другая, папа уже орудовал ключом как штыком, истыкал всю дверь, но она не открывалась. Папа отшвырнул ключ, утер рукавом вспотевшее лицо и, закрыв глаза, пальцами шарил по косяку, по дверной ручке.

— Успокойся, пожалуйста, и ты, — строго сказала мама, разыскивая ключ на полу. — Вот теперь еще и ключ не найдем. А-а-ай! — закричала мама, наткнувшись в темноте на соседскую кошку Муську, дремавшую в углу. Муська от испуга тоже мяукнула. А папа в эту минуту зарычал:

— Хулиганье! Забили скважину щепкой! Вот хулиганьё! — Папа не подозревал, что «хулиганьё» — его собственная дочь.

— Так что же ты возишься?! Скажи на милость?! Вместо того, чтобы возмущаться, мог бы уже сбегать за дежурным слесарем.

Папа превратился в самого вежливого человека на свете:

— Будь добра, говори таким тоном с кошкой. И потом, извини за напоминание, я тебе не мальчик, сломя голову бежать за слесарем. А муж!

— Объелся груш!

— Ты очень любезна.

— Ну, не стой бесполезно!

Пришлось искать дежурного слесаря. Слесаря папа нашел, но тот сказал, что он — обыкновенный, нормальный слесарь, ему и в голову не приходило быть дежурным, сегодня футбол, и, вообще, он с места не сдвинется и, если гражданин не торопится, они могут вместе посмотреть футбол.

Гражданин, то есть папа, извинился за беспокойство и, не торопясь, вернулся к маме.

— Футбол, массовое зрелище, — развел руками папа. — Ни кого не найдешь.

— Что же, мы будем стоять здесь весь матч? — голос у мамы задрожал и губы запрыгали, как у Алены.

— Может быть, и до утра. Я же не взломщик, у меня другая профессия. Надеюсь, это ты не забыла?

— Ты хуже взломщика! Ни один взломщик не относится так к родной жене! Ну, придумай что-нибудь? В милицию позвони!

— Хорошо, хорошо. Успокойся. Слава богу, не в чистом поле стоишь.

Папа позвонил в милицию:

— Алло! У вас какого-нибудь взломщика, медвежатника на примете нет?

— А вам зачем?

— Квартиру взломать.

— Очень интересно. Вы что, решили добровольно отдаться в руки закона?

— Я просто хочу попасть в квартиру.

— В чью? Адрес?

— В свою! Собственную!

— Приятель, нам не до шуток! Вы будете взламывать или не будете?

— Но чем, чем? Подскажите!

— Вот когда мы вас заберем, тогда объясним. Всего хорошего.

Папа повесил трубку, из телефонной будки выходить не хотелось. Он долго изучал правила пользования телефоном-автоматом, а в это время дворник дядя Федя ломом и топором открыл дверь и, не слушая маминых «спасибо», пробурчал:

— Пустяки. И не такие открывали.

Мама, включив в коридорчике свет, конечно же, сразу обнаружила Аленину записку и новыми глазами посмотрела на изуродованную дверь. «Ох, несчастная! — думала мама. — Кто ее учил вставлять записки в замочные скважины? Только не я!»

Вошел папа, и мама молча вставила записку в замок, а потом подала ему.

«Да, Алене не позавидуешь, — подумал папа. — Но что я скажу? Надо вразумительно и толково объяснить, убедить, что так безответственно поступать нельзя. Ведь ей уже восемь лет!«

И тут в комнату влетела сияющая Алена, и вдруг она увидела пасмурные лица родителей и сломанную дверь. Сердчишко у Алены екнуло, потому что непостижимым образом она догадалась: случилась крупная неприятность.

— Ой, кто это? Ты, папа? — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Нет, ты! — ответила мама. — Ты сломала дверь, испортила мне настроение и еще носишься где-то, как саврас без узды.

— Я не ломала, не ломала! Да! Не портила! — плаксиво запричитала Алена, но тут же вспомнила Сашкин приказ: не артачиться, быть молчаливой и послушной.

— Алена! Я тебе сколько раз говорила: к нашему приходу быть дома! Устанешь, света белого не видишь, а тут придешь и не знаешь: где ты, что с тобой? Неужели тебе не жалко меня? Потом, что за манера оставлять записочки, что за шутки?

Алена изо всех сил сжала губы, чтобы не ответить маме. Она подсчитала, сколько раз ей было говорено, наказано, запрещено — получать очень много, никаких пальцев не хватало, никаких знаний.

Мама продолжала ругать Алену, а папа, засунув руки в карманы, ходил вокруг да около, молчал и все время уговаривал себя не вмешиваться. «Это непедагогично — ругать вдвоем. На до иметь выдержку. Но и она могла бы остановиться, — думал он о маме. — Девчонка голодная, одни глаза остались и, вообще, еще маленькая. Но опять же непедагогично делать замечание при ребенке. Не полагается». Так молча и проходил, пока мама не поставила Алену в угол.

Алена сразу же начала сочинять сказку. «Бежал по лесу заяц. Вдруг видит, на пеньке сидит чертенок с желтенькими рожками. Заяц удивился:

— Неужели на свете остались черти?

— Как видишь. Я последний из чертенят.

— Побежали вместе, лес покажу, — предложил заяц.

— С удовольствием. Я только что из-под земли и ничего не видел.

Заяц и чертенок побежали вместе. Вдруг на них напали волки, лисицы, куницы, связали и потащили к яме.

— Звери добрые, за что?! — спросил заяц.

— А! За все, — ответили звери…»

Сашка Деревяшкин тоже стоял в углу и, придерживая ладонями место, отведавшее ремня, тоже сочинял сказку. «В зоопарке шел тихий час. Маленький тигренок лежал в кровати и скучал. Как хорошо бы сейчас путешествовать. Или наняться верблюдом в караван, идущий в страну говорящих деревьев.

Вдруг зазвонил будильник и прервал мечты тигренка. В комнату вбежала мама-тигрица.

— Подъем! — закричала она.

Тигренок вскочил и оделся.

— Сынок, сынок, сынок! — пела мама, танцуя вокруг сына. — Сынок, иди на кухню и съешь там кое-что…»

«Вот бы это «кое-что» оказалось мороженым, пирожным и лимонадом, — подумал Сашка. — И если бы меня позвали на кухню, а не этого тигренка, — Сашка хотел было пробраться на кухню, и раздобыть кусок хлеба с солью, но передумал:, опять попадешься, и тогда отец ни за что не раскается.»

Лишь Муля-выбражуля начисто забыла об уговоре, и когда мама показала ей на угол с зеркалом, Муля топнула, дернулась, сжала кулачки:

*** далее часть текста утеряна ***

— Срочное дело, дедушка.

— Какой я тебе дедушка?

— Ну, извините. По телефону не видно. А кто со мной говорит?

— Как кто? Я.

— А вы кто?

— Дед Пыхто.

— Вас-то мне и надо, дедушка.

— Не называй меня дедушкой, — завизжал дед Пыхто. — Я еще не на пенсии!

— Извините, но как вас теперь называть?

— У меня, чай, отчество есть. Варфоломеич.

— Пыхто Варфоломеич, помогите. Дочь от рук отбилась, Может, возьмете на воспитание? Недельки на две?

— Рад бы, милая, да все запасы вышли. И щекоталки запылились. Девчонка, говоришь? Одна? В общем, так договоримся. Ты пока ее припугни, а я контору в порядок приведу. Почистим, побелим, пыль вытрем. Денька через два веди. Слышишь?! Але! Але! Чего молчишь? Жалко девчонку стало? Эй, Катина мамаша! — дед Пыхто кричал в трубку до тех пор, пока телефонистка пригородной станции не сказала:

— Папаша, охрипнете. Связь кончена. На том конце короткие гудки.

Дед Пыхто, не глядя, положил трубку — серединкой она улеглась на переносицу Пыхт Пыхтовича, а мембранами прикрыла ему глаза.

— Что, чумазые, слыхали? — Дед Пыхто, подбоченясь, прошелся, точно «барыню» собирался плясать. — Такие звонки очень мне нравятся! Чую перемены! А ну-ка, марш с лавки! Скоблить, чистить, мыть! Живо! Что молчите, шантрапа? А? Так и быть. Нате вот гривенник, сбегайте газировки попейте, и чтоб все горело в руках.

Семеро пыхтят спрыгнули с лавки, сбились в кучу и заблестели сизыми, грустными, умненькими глазенками. Они никогда ни о чем не спрашивали деда Пыхто, жили себе за печкой, ели печеную картошку и крепко дружили между собой. Куда один — туда все остальные. Они радовались, что дед Пыхто перестал мучить ребятишек, и, когда он спал, потихоньку плясали за печкой и шепотом напевали:

А после нынешнего звонка, судя по всему, опять польются ребячьи слезы, опять вместо печеных картошек будет противная манная каша, опять уши будут болеть от ребячьего хохота и визга. И хоть пыхтята очень любили газированную воду — глоток в горло не пошел, как только они подумали о щекотливой своей работе.

Когда они ушли покупать газированную воду, дед Пыхто, уже не сдерживаясь, пустился вприсядку:

И, наплясавшись, подскочил к печке, на животе Пыхт Пыхтовича выбил ладонями гулкую, веселую дробь:

— Чую, чую, брат, перемены!

На самом деле Катина мама не бросала трубку» и ей было очень неловко, что ни «до свидания», ни «извините за беспокойство» не успела сказать деду Пыхто. Муля-выбражуля, то есть девочка Катя, услышав, кому звонит мама, подбежала к телефону, нажала рычажок и быстро проскакала в угол.

— Значит, не хочешь на перевоспитание? — спросила мама»

— Нет, нет. Лучше в углу постою.

— Смотри. А то он согласен заняться тобой.

— Мамочка, мне удобнее здесь. Лучше я обдумаю глупости, которые успела наговорить.

— Что ж, не буду тебе мешать.

Муля-выбражуля отвернулась от зеркала, уткнулась носом в известку и запоздало вспомнила Аленкин совет — сочинять, сказки. «Быть верблюдом очень интересно и трудно. Каждый день надо таскать бананы, апельсины, мандарины, кокосовые орехи. А интересно потому…. потому… потому…» — Муля-выбражуля вздохнула: она не могла придумать, почему интересно быть верблюдом. Мамин разговор с этим Варфоломеичем очень испугал Мулю-выбражулю — какие уж тут сказки! «Если бы я попала к нему, меня бы сразу стали щекотать кисточками, щеточками. Бока, подмышки, подбородок — ой, ой, ой! — поежилась Муля-выбражуля и чуть не вскрикнула.

Так или иначе, все дети в городе сочиняли сказки, и, конечно же, про зверей. Кроме Вовы Митрина. Он стоял в углу, обмахивая горевшие уши веером, и придумывал сказку «Десятая дочь пахаря». «Жил-был на окраине города бедный пахарь. Было у него девять сыновей, а жены не было. Как-то раз женился он на бедной вдове. Вскоре родилась у них дочь,_да такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Радовались бедный пахарь и его жена. Но решило украсть дочку одно диво. Летающее. Протиснулось оно в форточку и утащило красавицу. Восемь братьев ходили спасать сестренку и возвращались ни с чем. А младший, девятый, спас, принес домой и положил в колыбельку. И мать начала баюкать дочь…»

Лишь девочка Настя не сочиняла никакой сказки. Как ни упрашивала она маму и папу поставить ее в угол, они наотрез отказались.

— За что? — спрашивали они.

— Все стоят, и я хочу.

— А если все на головах будут ходить?

— Не будут. Поймите, ребята стоят из-за зверей. Неужели нельзя и мне за них постоять?

— Нет, нет. Настя. Ты ни в чем не виновата. Пожалуйста угощай своих зверей, привечай — мы не против. Ведь ты у нас все успеваешь, нарадоваться на тебя не можем!

— Ну, пожалуйста! Хочу быть хорошим товарищем! Хочу делить чужое горе, чужую беду! Ну, пожалуйста, поставьте меня в угол!

— Нет, нет, Настя! У меня сердце кровью обольется, — говорила мама.

— Я не хочу быть несправедливым, — говорил папа.

Девочка Настя впервые в жизни разревелась и, пока ревела, думала: «Может, мне тоже надо набедокурить? Разбить окно или получить двойку? Босиком прийти в школу? Тогда меня придется наказать, и я смогу сочинить сказку…»

О, как был мудр и дальновиден Сашка Деревяшкин! Не отстояли ребята и по часу в своих углах, как родители начали раскаиваться. Мамы и папы, смущенно переглядываясь, зашагали по комнатам, умоляющими, виноватыми глазами лаская затылки своих детей. «Все-таки мы чересчур строги и жестоки, — думали мамы и папы. — Ведь эти маленькие человечки, в сущности, покорны, послушны и беззащитны. Так естественно в их возрасте пошалить, увлечься игрой и за игрой забыть обо всем на свете! Мы почему-то не поощряем их любопытства, доброты, бесхитростности, мы требуем только послушания. Слушайтесь — и все тут! Ах, дети, дети! Поседеешь с вами, пока вырастишь»!

Папы и мамы шагали по комнатам, придумывая, чем же, чем загладить, искупить свою черствость и строгость, и уже сыпался воображаемый дождь ирисок, батончиков, эскимошек, матрешек, мелькали спицы воображаемых велосипедов, блестели лаковые гривы деревянных коней, красные бока надувных матрацев и серебристые спиннинговые катушки.

Но папы и мамы даже предположить не могли, что от всех этих подарков их удивительные, несравненные дети откажутся. Утром, собираясь на работу, Аленкина мама сказала:

— Будь умницей, дочка. Мы с лапой решили купить подростковый велосипед. До школы вволю накатаешься.

Алена только-только просыпалась, дневные заботы еще ходили вокруг кровати на цыпочках, не мешая ей нежиться и сладко, сладко зевать. Поэтому Алена отнеслась к маминым словам с утренней, розовой ленцой и слабо, сонно взмахнула рукой, послала маме воздушный поцелуй. Прикрыла глаза и увидела себя на велосипеде, в окружении мальчишек и девчонок, которых она выстраивает в очередь к своему велосипеду и говорит при этом: «Ты, Дима, пугал меня вчера лягушкой, ты будешь последним кататься, а ты, Верка, самая маленькая. Давай начинай».

Аленка села в кровати:

— Велосипед — это замечательно! Спасибо, спасибо, мамочка! Так и быть вас покатаю: маму на раму, папу — на багажник… Ой, мама — рама! Ура!

Но тут она вспомнила, что в городе звери, что они уже проснулись и, голодные, бродят по березовой роще. Алена вскочила, подбежала к маме и два раза лизнула ее подбородок, потянулась к папе и три раза лизнула его ухо.

— Что с тобой?!

— Подлизываюсь.

Мама и папа рассмеялись.

— Пожалуйста, не покупайте велосипед. Машины возле дома часто ездят, еще, чего доброго, попаду.

Мама побледнела.

— На велосипеде в парке можно досыта накататься. Напрокат. Можно я приглашу жирафов в гости? И больше мне ничего, ничего не надо!

— Даже не знаю… Жирафы в доме — очень странно, — пожал плечами папа.

— Ничего странного, — сказала мама. — Ребенок и так ничего не видит. Как трава растет. И детства не запомнит. Пусть приглашает. Кстати, что ты имеешь против жирафов?

— Звери все-таки. Укусить могут, обидеть…

— Что ты, папочка! — звонко воскликнула Алена. — Они такие славные, ласковые!

— Пусть приглашает, — проворчал папа. — Если бы у нее был брат, она не мечтала бы о жирафах. Давно говорю.

— Ах, ах, ах! — сказала мама. — На одну-то времени не хватает. — Повернула папу к двери, подтолкнула. — Пошли, пошли, брат. На работу опоздаем.

В это время почти в каждой квартире девочки и мальчики облизывали своих родителей. Мама Мули-выбражули рассердилась:

— Только напудрилась! Екатерина, нельзя же пудру слизывать! Приглашай своих обезьян, но смотри, чтоб у Петюли кашу не съели!

Сашка Деревяшкин уколол язык о папину щетину:

— Как мама уехала, ты и бриться перестал! Вернется — не поздоровится! Даже подлизываться больно.

— Кроме языка, тебе ничего не больно? — спросил папа, намекая на вчерашний ремень.

— Все быльем поросло. Приглашу слона во двор?

— Хоть двух. Мне бы твои заботы. Тут побриться не успеваешь, а ты заладил свое: слон, слон. А на моем участке план, план горит. Ясно?

— Не сгорит.

Вова Митрин, аккуратно полизав мамины и папины щеки, получил разрешение пригласить бегемота. А девочка Настя не подлизывалась. Ей без лишних слов разрешили привести тигра Кешу. Настя осталась одна у раскрытого окна. Она смотрела на улицу и думала: «Никому не расскажу про свою печаль. Как приятно, наверное, лизнуть папу или маму в нос. Но ведь подлизываться очень нехорошо. Я это понимаю. Должна понимать. Просто-таки обязана?»

ПОСТОЯЛЬЦЫ

Проснулись и веселые попрошайки от утреннего ветерка, сквозившего по-над поляной, где сметан был стог — теперешнее, жилье медвежонка и слоненка. Медвежонок проснулся и удивился: лежат в стогу, а видно, как по голубому небу плывут белые облака. Ах, вон что: слоненок спал на спине и хоботом проткнул стог почти до самой вершины, разворошив сено.

— Эй, паря Ваней! Нос-то не отморозил?

— А куда я его дену, паря Михей?

— По-моему, у меня уже насморк. — Слоненок чихнул — на ближней березке зашелестели листы. — Ой, нет! Эта сонная труха набилась — изщекотала весь хобот!

— На боку надо спать, паря Ваней. На правом. Сны хорошие будут сниться, и тепло будет.

— Я очень беспокойный во сне. Все Африка снится, родные лианы над озером Чад. Я и ворочаюсь.

— Скучаешь, стало быть, во сне?

— Скучаю. А вроде ничего хорошего в этой Африке не видел: джунгли, болота, голодное детство. А все равно — родные места.

— Да, паря Ваней. Разжалобил ты меня. К Потапычу потянуло, в родную берлогу. У меня там брусничник рядом был. На животе ляжешь и веришь, целый день, не сходя с места, ешь… Но прочь тоска! Замечательный медведь говорил: скучает тот, кто ничего не делает. Подъем, паря Ваней!

Они отряхнулись от сена и побежали к ручью. Вода на вид казалась очень холодной, слоненок поежился, поежился и предложил:

— Может, разогреемся, паря Михей. Зарядочку сделаем?

— Лучшая зарядка — хорошо потянуться, чтоб в пояснице захрустело, и как следует зевнуть, чтоб челюсти скрипнули. Вот организм и расправится.

— Я, пожалуй, не буду сегодня умываться, паря Михей. На то мы и вольные: хочешь умываешься, хочешь — нет.

— Твоя правда, паря Ваней. И мне что-то расхотелось. Давай умываться через день. А то так и грязь скапливаться не успевает.

Собрали хворост, развели костерок, подвесили на колышках консервную банку с водой и в ожидании чая принялись шить холщовые котомки. Медвежонок поучал:

— Сейчас мы пойдем попрошайничать в первый раз. Все равно что в первый класс. Одеты мы ничего себе, справно: котомочки, палочки, балалаечки — любому будет приятно посмотреть. Но не вздумай, паря Ваней, веселиться с первых шагов…

— Подожди, я не пойму: а зачем нам палочки? Что мы старики?

— Собак гонять. Мосек разных еще не хватало, чтобы на слона лаять, а тем более — на медведя.

— Я собак не боюсь. Но пуще смерти — мышей. Увижу, сразу умру.

— Да ну?

— Точно. Как огня. Мама мне в детстве говорила: мыши — наши враги. Нам, слонам, никогда не понять, как природа терпит эти серые, отвратительные, крошечные существа. А всего непонятного, говорила мама, бойся, как огня, сынок.

— На улице мышей теперь не встретишь. Они терпеть не могут суету, толчею эту городскую, бензинный запах — все по подвалам сидят, в сырой земле копаются.

— Ну, и пусть сидят. Ты не врешь, паря Михей? Может, утешаешь?

— Когда я врал-то? Даже слышать обидно! И вообще, что это мы о мышах да о мышах! Пора о деле. Повторяю: не вздумай веселиться с первых шагов. Сначала владельца надо разжалобить и только потом — развеселить. Замечательный медведь учил: от слез до смеха — один шаг.

— Какого владельца?

— То есть мальчишку или девчонку, которые владеют хлебом, колбасой, конфетками, пирожками с ливером, тушеной капустой, омлетом повара Эскофье. Ясно?

— Ну, ты даешь! Эскофье. Откуда что берется. Ясно, чего же не ясно. Так бы и говорил: разжалобить едовладельца.

Девочка Алена отправилась было за жирафами, но на пороге в растерянности остановилась: как же закрыть сломанную дверь? Постояла, постояла и придумала: написала записку «Замка нет. Без хозяев не входить», приколола ее кнопкой и побежала. Выскочила из подъезда, хотела и дальше бежать, но вдруг услышала грустную, грустную песенку:

По улице брели медвежонок со слоненком, устало и грустно пощипывая струны балалаек. Увидев Алену, перемигнулись:

У Алены слезы навернулись: бедненькие, голодные, усталые и такие одинокие, одинокие!

— Мишуля! Слоник! Миленькие! Идите сюда. Я вас накормлю и напою. Откуда вы узнали, что мама пироги с яблоками пекла?

Медвежонка чуть не передернуло: он не переносил, когда к нему обращались умильно-уменьшительно. «Тоже мне. Мишуля. Прямо сахарный сироп, а не медведь!» Но он сдержался, недовольства не выказал, а печально и тихо сказал:

— Называй нас, пожалуйста, паря Михей и паря Ваней. Мы теперь веселые попрошайки. Но пока нам грустно. Маковой росинки во рту не было. А у пари Ванея всю ночь зуб болел. Может, найдешь ему ириску на больной зуб? Очень помогает.

— Миленькие вы мои! Пойдемте быстрее. Еще и чай, наверное, не остыл. Ириски есть, пироги есть. Вообще, все, что есть, то и съесть.

В квартире медвежонок и слоненок положили котомки, палки, балалайку с рожком в уголочек, за обувной ящик, и прошли на кухню. Медвежонок на цыпочках, осторожно раскачиваясь, вытянул нос, приблизился к плите:

— А что у тебя в кастрюле, Алена? Можно я посмотрю?

— Можно, можно. Суп там.

— А в холодильник можно заглянуть? Интересно, как вы живете?

— Можно, можно.

— Пробовать все можно?

— Все, все.

Вскоре они разрумянились, повеселели.

— Спасибо, Алена. Мы к тебе еще придем. Если, конечно, не возражаешь.

— Хоть каждый день. А знаете что? Оставайтесь у меня жить. — Алена вдруг вытаращила глаза, лицо вытянулось и окаменело. — Ой!

— Что с тобой?

Алена стала колотить себя кулачками по лбу и реветь:

— Противная я, противная! Уже пригласила жить жирафов. Я же не знала, что вы вот так ходите! А мама не разрешит и вас и их держать!

— Нас не удержишь. Ты не плачь. Деньги будут, купи калач. Мы — деятели вольные. Мы ходить должны, попрошайничать. Мы в стогу живем, на полянке. Судьба у нас такая, а с судьбой не поспоришь.

Алена не слушала их и все плакала, плакала.

Медвежонок наклонил голову:

— Кувырк, паря Ваней?

— Кувырк, паря Михей.

Они кувыркнулись десять раз подряд.

Алена не заметила, как высохли слезы:

— И я! И я! Можно?

— Давай!

Вместе они перекувыркнулись еще десять раз подряд.

Потом медвежонок дернул плечиком:

— Попл, паря Ваней?

— Попл, паря Михей.

— И я попл! И я попл! — закричала Алена. — А что это такое?

— А вот что! — Медвежонок схватил балалайку, а слоненок рожок, и они ударились в пляс:

Алена взмахнула платочком, и-и-и! — пошла, пошла, пошла!

Плясали до упаду. Когда упали, пришли соседи с первого этажа.

— У вас что, полы перестилают?

— Нет! У нас пляшут!

— А если у нас потолок обвалится?

— Будете по потолку ходить. Ой, извините! Совсем заплясалась!

Медвежонок и слоненок стали прощаться:

— Так мы еще придем, Алена?

— Обязательно!

— Ну, пока. Кувырк-попл!

— Кувырк-попл! Не забывайте, а!

— Живы будем, не забудем.

Березовая роща тем временем опустела — звери разошлись по домам. И жирафы, устав ждать Алену, потихоньку двинулись ей навстречу.

Девочка Настя привела тигра Кешу…

— Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Чувствуйте себя как дома.

Кеша вытер лапы о половичок, мягонько, неслышно скользнул в комнату.

— Постараюсь.

— Простите, Иннокентий… Не знаю вашего отчества?

Кеша смущенно, растроганно замурлыкал.

— Пустяки. Зови просто Кешей. Я привык.

— Нет, я не могу. Уж, пожалуйста, скажите. Вы старше меня, а старших надо звать по имени-отчеству. Во всяком случае, я всегда так зову. Даже маму с папой.

Кеша замурлыкал еще смущеннее:

— Степаныч я, Иннокентий Степаныч. Уважила ты меня, девка, сильно уважила. Никто и никогда не величал меня. Да я теперь лоб за тебя расшибу, с любого, кто обидит, семь шкур спущу! Давай, паря-девка, дружить!

— С удовольствием, Иннокентий Степаныч. А сейчас я вас чаем напою. Вы как любите: с вареньем, с медом, с сахаром?

— С мясом. Я всегда пью чай с мясом. С молодых лет, понимаешь, привычка у меня такая.

— Удивительно! И вкусно?

— Пальчики оближешь!

Девочка Настя достала из холодильника большую баранью кость и положила рядом с самоваром. Они пили чай и беседовали.

— Пейте еще, Иннокентий Степаныч. В Сибири чай любят. Много пьют. Так что привыкайте.

— А я ведь, девка, земляк твой. Тоже сибиряк. Почти сибиряк. Уссурийский тигр. Батя у меня шебутной был. На одном месте подолгу не сидел. Все счастье искал. Ну, и махнули мы в Африку всей семьей. За каким лешим, спрашивается? Хорошо там, где нас нет. Жара, холодильников нет, вода стоячая, желтая. Разве со здешней сравнишь. Ну, да, слава богу, снова в родных краях. Плесни-ка мне еще каплю. Косточка что-то в горле застряла.

— Тайгу, наверное, во сне видели?

— Не говори. Чуть задремлешь, и кедры снятся. И на каждой ветке сороки ругаются. Да все по-нашему, по-сибирски. Веришь, во сне ревел. Да, тайга зовет. Еще как! Вроде уже старый, а все охота куда-то запрыгнуть, обо что-то клыки поточить, пореветь в охотку, чтобы рык по всем распадкам прокатился. Слаще музыки. Ну, девка, спасибо тебе превеликое. Сыт, пьян и нос в табаке.

— Может, яблоко еще съедите?

— Хватит. Не в коня корм. Может, лучше сыграем?

— Как?

— В картишки. На носики. Я проиграю, ты мне по носу бьешь, ты проиграешь — я.

— Я в азартные игры не играю. Это нехорошо. Мне стыдно за вас, Иннокентий Степаныч. Мне и за папу стыдно, когда он играет в преферанс. И ему стыдно, а не может преодолеть эту слабость. А вам не стыдно?

— Ни в одном глазу. Да не обижайся, девка, не обижайся. Губы-то не дуй. Я старый тигр, меня переделывать поздно, может, еще как сыграем?

— Давайте в шахматы.

— Нет, у меня с них голова болит и в сон клонит. Ох, накормила ты меня, совсем разомлел. Признаюсь тебе, девка. Когда сыт, просыпается во мне что-то кошачье. Помурлыкать охота, потереться, спину повыгибать. Или попрыгать, порезвиться в свое удовольствие.

— Пожалуйста, Иннокентий Степаныч. Резвитесь на здоровье, а я почитаю.

Тигр Кеша подошел к буфету и потерся боком, сладко зажмурившись. Буфет закачался — посыпались, зазвенели рюмки, тарелки, чашки, старинный фарфоровый сервиз. «Теперь-то уж накажут, — радостно подумала девочка Настя, отрываясь от книги. — Пусть, пусть еще что-нибудь натворит!»

Кеша напружинил лапы и прыгнул на ковер, висевший на стене — ковер упал, и Кеша разорвал его в клочки — поточил когти. Потом поиграл немного на рояле — только клавиши в стороны летели, почесал о диван зубы — диван превратился в деревянную скамейку. Кеша натешился, замурлыкал и улегся поспать на куче тряпья.

Вова Митрин ублажал бегемота Онже. Усадил его в папино кресло, накормил тертой редькой со сметаной, суточными щами, на десерт влил в него банку вишневого варенья, за едой рассказывал сказки и показал диафильм про Африку. Бегемот был не в духе и потому капризничал. Редьку ел, зажмурившись от удовольствия, но, съев, сказал:

— Ну и горечь. Хуже хины. Наверное, никто ее не ест, вот ты мне и скормил: зверь, мол, много он понимает. Смотри, мальчик. Я тебя насквозь вижу.

Щами упивался, до крошечки вылизал кастрюлю и все-таки сморщился:

— Бурда какая-то. Учти, я не поросенок, а бегемот. Он же гиппопотам. Люблю изысканную кухню. И чтоб сервировка была по первому разряду: фарфор, хрусталь, крахмальные салфетки. А ты меня из какой-то бадьи кормил. Очень невкусно.

Охаял и вишневое варенье.

— Чересчур сладко. Ни разу в жизни, ни в одних гостях не ел такой сладкой гадости.

Про Вовины сказки заметил:

— Вранье.

А над диафильмом долго и презрительно хохотал:

— Лакировка! Ни на грани поэзии. И какой натурализм! Голый мальчик прыгает по деревьям! Что, нельзя было его одеть в трусики, в майку? Да в Африке, если хочешь знать, все мальчики ходят в тулупах, в варежках и в непромокаемых валенках. Вообще, в Африке все наоборот. А не как в этом фильме. Кстати, что-то душно стало. Освежи-ка меня вон теми духами. «Южная ночь» называются? Вот, вот. Освежи «Южной ночью»,

Вова Митрин, наконец, возмутился:

— Может, губы помадой покрасить? Вон той, сиреневой? Расселся туг, и все ему неладно да не так! Из болота вылез и еще распоряжается. Ругать да хаять мы без гостей умеем!

Бегемот помолчал, посопел:

— Ах, мальчик, мальчик! Разве ты забыл: желание гостя — закон для хозяина. Разве не ты мне говорил: бегемоша (он же — гиппопоша), приходи ко мне и ты не пожалеешь? Ты хочешь, чтобы я пожалел? Ах, зачем я не выбрал другого мальчика!

— Ну, ладно, ладно. Я погорячился. Не жалей. Я тебе рад.

— Забыл. У тебя в ванне поплескаться нельзя? Что-то вспотел.

— Не поместишься. Теперь же не ванны делают, а корыта.

— Ничего. Я как в тазике посижу. А ты душ включишь.

В ванне бегемот закряхтел, заохал от удовольствия.

— Хоть и не болото, а приятно. Мальчик, потри-ка мне спину.

Пока Вова тер ему спину, ванна переполнилась, а тут еще бегемот заворочался, захлюпался — ванна лопнула.

— Ой, что будет, что будет! — запричитал Вова. — Два дня вытирай — не вытрешь.

Потоки побежали по квартире, а Вова, бессильно присев на корточки, пускал бумажные кораблики — больше ничего не оставалось делать.

— Мальчик, не огорчайся. Лучше пожелай мне легкого пара. Где пьют, там и льют. Не грусти.

— Кто пьет?! Что льют?! — закричал Вова.

— Разве ты не напоишь меня чаем? После баньки — первое дело.

— Напою, — устало сказал Вова. — Чего уж теперь.

— И прихвати там отцовскую пижаму. По-моему, она мне впору. Ужасно боюсь сквозняков!

В доме Мули-выбражули обезьяны примеряли платья. Примеряли с восторженным похрюкиванием, вприпрыжку, у зеркала устроили кучу-малу — Муля-выбражуля смеялась как никогда. «Милые, смешные, забавные-презабавные обезьянки!»

Но вскоре они подрались. Мулино любимое, белое с красными зигзагами, платье понравилось каждой обезьянке. Конечно же, через секунду от него остались клочья. Обезьяны, все до одной, разозлились друг на друга, заорали благим матом — через три секунды от всех платьев остались клочья. Обезьяны еще сильнее разозлились. Полетели пудреницы, флакончики, пузырьки, пробочки — любимые мамины вещи. Заорал благим матом и Петюль. Одна обезьяна отняла у него соску, уселась на Спинку-кровати и, вытянув фиолетовые губы с соской, дразнила Петюля. Он тоже разозлился и неожиданно заговорил — это в восемь-то месяцев! До чего человека могут довести обезьяны!

— Отдай соску, мартышка! А то как дам! Мэ-мэ-му! Думаешь, я кривляться не могу?!

И Муля-выбражуля заплакала. Преждевременно заговоривший Петюль доконал ее окончательно. «Платьев нет, Петюль теперь замучает разговорами, только и будет ябедничать. Нет, Так невозможно жить!» Она пошла на кухню и, чтобы успокоиться, съела килограмм ирисок. Вернулась: обезьяны по винти — кам разобрали телевизор — тоже, видимо, хотели успокоиться. Взяла на руки Петюля-выбражуля, а он сказал маминым голосом:

— Ох, Екатерина! Дождешься ты у меня, — а потом тоненько пропищал. — О-о-ой, какая ты сладкоежка!

— Помолчи уж. Тебе тоже достанется. Прямо сейчас, от меня.

— Маме скажу.

— Да знаю, знаю, пугай. Мама и без тебя все увидит и услышит.

Главный слон — и тот! — оконфузился. Поначалу он расположил к себе всех жильцов Сашкиного дома, даже древних бабушек, вечно вредных, недовольных, памятливых на чужие грехи, Добродушный, спокойный, Главный слон стоял во дворе, съедал все, чем угощали, вежливо благодарил. Древние бабушки одобрительно шептались на скамейках:

— Воспитание сразу видно. Не хулиганит, не кричит, а уж вежливый! Без «спасибо» шагу не ступит. Вот оно, африканское воспитание. Климат, говорят, там для вежливости самый подходящий. Считай, круглый год тепло, фрукты всякие бесплатно — с чего там грубым станешь?

К полудню Главного слона разморило, и он направился к большой железной бочке, оставленной на прошлой неделе малярами. Но Главный слон думал, что в ней вода, а не известка. Уже задремывая, он втянул в себя побольше жидкости и слегка! плеснул на спину, но желаемого холодка не почувствовал. Удивленно обернулся: мать честная, вся спина белым бела. «Как ужасно я перегрелся! — подумал Главный слон. — В хоботе вода закипела. Жара почище африканской будет!» — и с перепугу он полил известкой древних бабушек, ребятишек и домоуправа Тихона Пантелеича, шедшего куда-то по делам.

Тихон Пантелеич, размазывая известку по лысине, закричал:

— Опять ты, Деревяшкин!? Опять за свои шуточки! Один раз простоквашей облил, теперь решил известью? Ах, ты!

— Я-то при чем? — забормотал Сашка. — Вы же видите, где я стою. И сам в известке.

— При том, при том! Кто эту обормотину сюда привел? Я? Нет, ты! Нарочно его подговорил — я тебя знаю. Все смешки, шуточки! Вот я посмотрю, как ты с отцом шутить будешь!

— Какие мешки? — бубнил Сашка. — Нет никаких мешков.

— А! — Отмахнулся Тихон Пантелеич. — С тобой говорить, пуд соли съесть надо.

Девочка Алена стояла на балконе, жираф на земле, но все равно Алена разговаривала с ним, запрокинув голову. Жираф извинялся:

— Не будьте слишком строги к этим сорванцам! Я и не подозревал, что у вас такие низкие потолки. Я бы ни за что не позволил им зайти в квартиру.

Жирафлята, любопытствуя, как живет Алена, сшибли головами лампочки во всех комнатах, а она не успела помешать им, потому что угощала в это время из окна жирафа и жирафлиху.

— Поверьте, мне очень неприятно! Что подумают ваши родители?

— Да уж, — вздохнула Алена.

— Я не переживу, если они подумают, что жирафы — дикие, необузданные, невежественные существа. На старости лет и такой позор!

— И я не знаю, как переживу.

— Разумеется, мои сыновья будут наказаны. Но, боже мой, какой стыд, какой стыд!

— Пожалуйста, не наказывайте. Наказание ожесточает детское сердце. По себе знаю. И не переживайте. Я попереживаю за всех. Я умею переживать. Очень сильно. Давайте лучше споем. Вашу любимую.

И они запели:

Только старый павиан ничего не натворил. Он был в гостях у бледного, худенького мальчика, который приносил ему вчера черствую краюшку хлеба и кусок желтого окаменевшего сыра. Мама мальчика заняла несколько рублей — до зарплаты — у соседей, купила мяса, яиц, муки и состряпала пельмени. Она работала на швейной фабрике во вторую смену и угощала старого павиана сама.

— Мадам. Я прожил жизнь, полную лишений и горя. Редко я чувствовал себя счастливым. Но день, когда я попробовал ваши пельмени, стал лучшим днем моей жизни. Да, мадам. Я не преувеличиваю.

— Полно вам. Пельмени как пельмени. А вы хвалите так, что мне даже неловко, — женщина тем не менее улыбнулась довольно. — Ешьте, ешьте, не стесняйтесь. Вот я вам еще с пылу, с жару.

— Ах, мадам. Старая поговорка гласит: хлеб, испеченный женщиной, скажет о ее сердце все. У вас доброе сердце, мадам. Хоть вы и не печете хлеба. — И старый павиан, обжигая беззубые десны, с наслаждением глотал сочные, духовитые, аппетитно набухшие пельмени.

Затем они долго беседовали о жизни.

Вернулись с работы папы и мамы, и дикий, нечеловеческий вопль взвился над городом, покружил, покружил и пронесся по окрестностям. Вздрогнул даже Пыхт Пыхтович, всю жизнь пролежавший на печке равнодушно и молчаливо. А дед Пыхто вышел на крыльцо и понюхал воздух. Воздух пах душераздирающим воплем.

— Допрыгались, голуби, — пробормотал дед Пыхто. — Все, созрели. Ждать теперь недолго. — Он вернулся в избу, весело напевая популярный в дни его молодости романс: «Ой, да бирюзовы, да золоты колечки…»

Девочка Настя в это время торжествующе спрашивала:

— Ну, теперь накажете, накажете?! Меня просто необходимо наказать. В доме полный разгром. Папа! Федор Иваныч! Теперь справедливо меня наказать?

— Нет, дочка. Во всем городе сейчас разгром. Виновата не ты, виноваты обстоятельства. А зверь пусть уходит. Тигр есть тигр. Нет, ну надо же вытворить такое!

— Иннокентий Степаныч! Голубчик! Простите! Вы видите, меня даже не наказали. Неужели у моих родители нет сердца? Ведь наказывают только в сердцах! Иннокентий Степаныч, не обижайтесь! О, как я несчастна!

— Ну уж, ну уж, Настя, — сказал тигр Кеша. — Не будь дурочкой. Все будет хорошо. Если, конечно, не будет плохо. Пока. — Кеша скрылся в ночной тьме.

Изо всех окон вырывались отчаянные крики родителей:

— Долой зверей! Пусть идут, куда хотят! Или уйдем мы. Куда глаза глядят!

Звери вновь ночевали в Березовой роще.

Утром Сашка Деревяшкин в окружении ребят рассуждал:

— На базар их больше не поведешь. Объявление повесили. Никаких, мол, зверей не пускать, какая-то африканская болезнь. У нее и названия-то нету. Но все боятся. В гости тоже не пригласишь. Сами понимаете. Позавчера не надо было все деньги проедать. Полмешка на черный день бы оставить. Вот он, черный день-то, на дворе. Проснулись уже, голодные, могут все березы в роще сглодать… Да, что я вспомнил-то! Кто-то тут про деньги заикался?

— Я заикалась, — ответила Алена. — Девяносто девять копеек копейками.

— У кого еще есть деньги? Поднимите руки!

Сто мальчиков и девочек подняли руки.

— Живем! — обрадовался Сашка. — Позавтракать им хватит.

— Но их почти нет! — закричали владельцы денег.

— Почему?

— Мама на молоко перед зарплатой брала. А вернуть забыла.

— А у меня — папа. На футбол сходить не хватало. Тоже еще не вернул.

— А у меня папа с мамой вместе. Гости пришли, а в доме мышь угостить нечем!

— Вот так номер! — Сашка потянулся к затылку. Почесал, покрутил пальцем — придумал.

— Тащите, сколько есть. Хоть пирожками накормим. Но, сами понимаете, это не выход. Сегодня накормим, а завтра? И, самое главное, где им жить? Нужны деньги. Много денег… Батя у меня строитель. Я его спрашивал, сколько копеек надо, чтобы построить дом. Он говорит: несколько миллионов. Гору мелочи высотой с пятиэтажный дом.

— А как мы их сосчитаем?!

— Да, как? — удивленно переспросил Сашка. — Понятия не имею!

— А если на палочках попробовать? — подсказала Алена. — Вон Вова Митрин на палочках хорошо считает. У всех первоклассников счетные палочки собрать и, кто копейку принесет, сразу палочку класть. А Вова уж их будет пересчитывать.

— Принято, заметано! Все несите палочки! — объявил Сашка. — Но считать-то пока нечего. Денег-то ни копейки. Надо экономить. В магазин идем, покупаем не двести граммов масла, а сто восемьдесят. И так далее. Само собой, отказываемся от кино, от мороженок, от ирисок. Отказываемся, конечно, на улице, но не дома. Дома надо клянчить, канючить: «Хочу-у мороженого», «хочу у в кино», — и быстренько тащить копейки в общую кучу.

— Попадет же, Сашка! Мало вчерашнего?

— Будто нам не попадало! Переживем. Ради такого дела не страшно.

— Пусть попадет. Может, хоть за это мне попадет! — горячо воскликнула девочка Настя.

Сказано — сделано. Мальчики и девочки отправились экономить и выгадывать. Вдруг все запросились в кино, вдруг все захотели мороженого, вдруг все изъявили готовность сбегать в булочную, гастроном. Даже те, кого раньше палкой туда не погонишь.

Вова Митрин вначале скучал, лениво прохаживался по пустырю, где решили складывать общую кучу денег. «Какой я главный бухгалтер? — думал с горечью Вова. — Никакой. Самый настоящий бездельник. Ребята там рискуют, деньги утаивают, а я хожу как фон-барон. Лучше бы в Березовую рощу пошел. Утешил бы как-нибудь, развеселил… Как там мой бегемоша? Он же гиппопоша? За ушами даже некому почесать…»

Но тут появились первые вкладчики. Зажав в кулачках потные, горячие пятаки и гривенники, они подбежали к Вове, крикнули:

— Считай и помни: копейка рубль бережет. Не имей сто рублей, а имей сто друзей! Да здравствуют наши милые звери!

Первые вкладчики расписались в почетной книге Основателей звериного приюта и убежали добывать копейки, пока светло.

Вова Митрин сразу же пересчитал деньги и выложил на тропинку тридцать девять палочек, коричневых, пластмассовых, прочных, похожих на шпалы игрушечной железной дороги.

Через час Вова уже бегал по дороге, высунув язык — коричневая лента палочек растянулась, наверное, на добрую верст У Вовы пропал румянец, он сразу похудел, загнанно дышал и, к тому же, сбился со счета. Он бегал вдоль палочек и, как заведенный, повторял: «Палочка плюс палочка — равняется двум палочкам, да еще палочка…»

На пустыре уже заметно блестела кучка сэкономленных родительских денег.

Девочка Алена пошла в молочный магазин. Молока еще не привезли, и она растерялась: как же можно утаить сколько-нибудь копеек, если в руке не разменянный, не порванный на кусочки рубль? Подумала, подумала и купила сыру. Сбегала на пустырь, бросила двадцать копеек в общую копилку, а вечером сказала маме:

— Ой, мамочка! В молочном такой вкусный томатный сок! Я выпила два стакана. Ты ведь не будешь ругаться?

— Да, на здоровье, ласточка. Если хочешь, еще сбегай выпей.

— Нет, больше не хочу. Вдруг живот заболит. Я второй-то еле допила.

— Ну, как хочешь, — рассеянно ответила мама,

— Можно я погуляю?

— Да, конечно. Только далеко не убегай.

Алена вприпрыжку выскочила на улицу, радуясь, что все обошлось так удачно и гладко.

Немного погодя, мама обнаружила, что молока в доме нег. «Вот забываха, сыр зачем-то купила, а молока нет. Ну, ладно. Пусть играет. Сама схожу».

В магазине мама вспомнила, как Алена расхваливала томатный сок, и решила: «Попробуй-ка и я. Тысячу лет не пила томатный сок». Подошла к стойке — большие, стеклянные воронки, из которых обычно наливали сок, были пусты и слегка запылились. Ужасное подозрение закралось в мамину голову и в мамино сердце.

— Скажите, — дрожаще-спокойным голосом спросила мама продавца. — Сегодня у вас был томатный сок?

— Что вы! Уже второй месяц не привозят.

У мамы потемнело в глазах, она, пошатываясь, вышла из магазина. «Боже мой! — чуть не вслух страдала мама. — С этих лет и так хладнокровно, расчетливо лгать! Кто же из нее вырастет? Где взять сил, чтобы пережить этот ужас?!»

Алена вернулась с улицы румяная, веселая, голодная:

— Хочу пить, хочу есть. Ох, и устала!

Мама без нее успела нареветься, и голос у нее теперь был Сольной, вроде как простуженный:

— Ты точно помнишь, Что пила томатный сок в молочном? Алена быстро взглянула на маму, все поняла и нестерпимо покраснела — нет, запылала, запламенела, так растерялась и сникла, что смотреть было жалко. Потом разревелась:

— Да! Я эти деньги отдала на зверей… Мы, мы… им, им… дом построим!

— При чем тут звери, Алена?! При чем копейки?! Весь ужас в том, что ты в глаза мне врала и еще улыбалась при этом! Кто тебя научил, откуда в тебе эта лживость? — маме сделалось дурно.

— Мамочка, мамочка! — испугалась Алена. — Я сама не знаю откуда! Я больше не буду так! Мамочка!

Мама очнулась, молча отстранила Алену, пошла, выпила таблетку от головной боли.

Алена ревела взахлеб, с тоненьким, противным подвывом. Затем мама позвонила папе и, всхлипывая, пересказала историю с томатным соком. Папа долго гудел, бубнил в трубку, утешая маму. И еще что-то говорил. Наконец, мама, уже совершенно спокойно, переспросила:

— Отдать на перевоспитание?

— К нему?!

— Именно к нему?!! Что ж, ты — отец, тебе виднее.

Она положила трубку, приказала:

— Одевайся. Поедем за город.

Так, или примерно так, разоблачили своих детей остальные папы и мамы и, ужаснувшись их порочным наклонностям, тоже решили: пора перевоспитывать, пока не поздно.

Только девочка Настя осталась в городе. Она не нуждалась в перевоспитании. Еще утром мама дала ей рубль и сказала:

— Учись тратить деньги. Расходуй рубль, как хочешь, а потом я тебе скажу: разумно ты потратила или нет. Ты ведь у нас умница! Сама справедливость, честное слово!

Девочка Настя отдала рубль на строительство звериного приюта. Мама похвалила ее.

— Очень хорошо, что ты не себялюбка, что думаешь о несчастных и обездоленных. Только так и поступают серьезные, умные девочки. Хотя некоторым кажется, что поступать всегда правильно — очень скучно. Ничего. Поскучаешь, зато вырастешь хорошим безупречным человеком.

ДЕД ПЫХТО ЗА РАБОТОЙ

В парикмахерскую на окраине города вошел плюгавый, рыжий старичок. Лицо его заросло густым, жестким волосом, будто кто-то опутал медной проволокой. Сияли маленькие, голубенькие глаза, весело выставлялся из бороды остренький, красный нос.

— Здорово, голубь! — сказал рыжий старичок.

Толстый, рыхлый, плешивый парикмахер в испуге попятился: сорок лет он стрижет и бреет, но впервые за сорок лет видит такую бороду, «Я затуплю все машинки, поломаю все бритвы. Эту бороду нужно подстричь садовыми ножницами». Парикмахер решил прикинуться глухим, — может, тогда старичок уйдет в другую мастерскую.

— Да, да! — закричал он. — Чудесная погода стоит!

— Вот глухая тетеря! — рыжий старичок наклонился к уху парикмахера и рявкнул. — А ну, быстро за работу! Некогда мне!

— За какую заботу?! — еще громче закричал парикмахер. Рыжий старичок сел в кресло и рукой обвел бороду и голову: побрить, мол, и постричь.

— Бритвы в заточке, машинки в ремонте. А сам я в отпуске.

Старичок пощелкал средним и указательными пальцами: ножницами, мол, поработай.

— Санитарный день у меня. Комиссию жду!

— Да что ты врешь-то! — Старичок гневно подскочил в кресле. — А это что? — на столике лежали и бритвы, и машинки, и ножницы.

— Металлолом! В металлолом хочу сдать.

Старичок слез с кресла, внимательно осмотрел инструменты, подпрыгнул, подскочил к парикмахеру, большими пальцами поддел его за бока.

— Ы-хи-хи! — испуганно всхохотнул парикмахер, ужасно боявшийся щекотки. — Не хулигань! Дурак старый, дурак рыжий!

— Кто я? — весело спросил старичок.

— Дурак.

Большими пальцами старичок прошелся вверх, вниз по бокам.

— И-ха-ха! — зашелся в хохоте парикмахер. — Ой, спасите! Ой, щекотно!

— Так кто я?

— Миленький, хорошенький, рыженький старичок, — и парикмахер поцеловал старичка в лоб.

— И слышишь теперь хорошо?

— Замечательно!

— Тогда так. Бороду клинышком сделаешь, усы колечками кверху. Прическу… Прическу изобразишь «под горшок».

— Но у меня нет горшков!

— А это что? Чем тебе не горшок, — старичок схватил мусорную корзину и надел на голову. — Какие волосья выставляются, обстригай! Да смотри, уши не задень! А то я тебе — ух! — Старичок подцепил воздух большими пальцами.

Парикмахер хихикнул: «Ясно, ясно», — и принялся за работу.

— А вы, извиняюсь, кто? — осторожно спросил он через некоторое время.

— Дед Пыхто.

— Ах, вон кто!

— Да, вот он я! Вот и возьми меня за рупь, за двадцать.

— Значит, опять работа появилась? — Парикмахер: опять хихикнул. — Ох, помню, в детстве вы и помучили меня! Страсть! А вы сильно… того… постарели. Не признал.

— Плешь-то зато ты нажил. У меня еще ни одного волоска не упало. Разве что вот, в парикмахерской.

— А «под горшок» вам идет. Прямо на глазах молодеете.

— Плохо я тебя учил. Говоришь много. Тебе как, платить? Или по старой памяти даром отпустишь?

— Что вы, что вы! Задаром нельзя. Тут ревизии постоянные. Вдруг вы по совместительству еще и ревизор? По пути проверяете меня?

— Ну, хват ты. Ну, жулик. Теперь, главное, и не перевоспитать тебя. Держи. — Дед Пыхто протянул деньги, но тут же убрал их в кулак и большим пальцем ткнул парикмахера в живот.

— Ий-хи-хи! Ий-хи-хи! — визгливо захохотал тот. А дед Пыхто надел соломенную шляпу и вышел, изменившись до неузнаваемости: аккуратная бородка клинышком, лихо подкрученные усы, и глаза вроде побольше стали, поинтереснее, и нос на бритых щеках уже не казался остреньким и красным, а вполне нормальным. Ни дать, ни взять пенсионер-дачник вышел из парикмахерской, а уж никак не дед Пыхто.

В автомобильной конторе он нанял грузовое такси, проехал по городу, скупая манную крупу. Когда вернулся домой, на поляне перед крыльцом уже ждали его Алена, Сашка Деревяшкин, Муля-выбражуля, Вова Митрин — почему-то всех привели мамы. Только Сашка Деревяшкин пришел один, с доверенностью от отца. В доверенности было написано: «Доверяю своего сына А. Деревяшкина на перевоспитание. Делайте с ним, что хотите, не обижусь. Мать в отъезде, я — на работе. Воспитывать некогда. Деньги за перевоспитание внесу с зарплаты. К сему — Деревяшкин-отец».

— Ждать да догонять — самое последнее дело! — весело закричал дед Пыхто. — Здорово, мамаши! Что, дорастили деток? Без деда Пыхто все-таки не управиться?

Мамы грустно молчали. А что сказать? Дорастили.

— Ну, нечего вздыхать. Дальние проводы — лишние слезы.

Мамы вскоре ушли, дед Пыхто хлопнул в ладоши. Прибежали Семеро пыхтят.

— Я пойду переоденусь, а вы давайте, рассортируйте их по грехам. Кого за что привели.

Пыхтята жалобно посмотрели друг на друга: теперь бы в кучу сбиться да за печкой тихонько посидеть — нет же, придется разлучиться. И кто выдумал только эту работу?!

Взяв крохотные грифельные доски и разноцветные мелки, Пыхтята начали обходить ребят и спрашивать тоненькими, комариными голосками:

— Мальчик, в чем вас обвиняют?

— Врун я, — басом ответил Вова Митрин. — Хотя на чужое вранье ни разу в жизни не позарился. Всегда сам придумываю, как соврать.

— А ты, девочка?

— И я сама придумываю, — Алена, нахохлившись, сидела на пенечке. — Но, оказывается, не придумываю, а лгу.

Врунов пыхтята отметили белым крестиком, упрямцев — синим ноликом, лентяев — сразу крестиком и ноликом, красным мелком. Затем протягивали ребятам розовые, прохладные ладошки и за руку отводили в места, не столь отдаленные: врунов — к сарайчику, упрямцев — к крыльцу, лентяев — к старой березе.

Пока пыхтята сортировали и опрашивали ребят, в громадном котле, вмазанном в печку, поспела манная каша. Пыхт Пыхтович, лежавший на печке, высунул язык и молча собирал им манные запахи. Пыхтята притащили из кладовой белые ведерки, разукрашенные разноцветными надписями: «Сухая ложка рог дерет», «Сам бы ел, да дети просят», «Кашу маслом не испортишь», «Семеро с сошкой, один — с ложкой». Последняя пословица особенно понравилась Семерым пыхтятам. По вечерам за печкой они часто повторяли ее и беззвучно радовались: «Хоть раз в жизни кто-то его просмеял. Мы работаем, работаем, а с ложкой-то он один. У нас и ложек-то нет. Рожки, да ножки, да языки».

Ведерки, доверху наполненные кашей, пыхтята поставили возле девочек и мальчиков — на каждого приходилось по ведерку и по пословице.

И тут стих ветерок, умолкли сороки, гулко вздохнул-прогрубил Пыхт Пыхтович — на крыльце появился дед Пыхто. В желтой шелковой косоворотке, подпоясанной черным шелковым шнурочком, в ладных козловых сапожках, в новенькой кубанке, с хромовым верхом. В пояс поклонился девочкам и мальчикам.

— Не обессудьте, ребятки, если что не так. Наказание — дело суровое.

Нахмурился, закрыл глаза и сплясал вальс-чечетку, чтобы воспрянуть духом и сосредоточиться. Затем надел длинные черные перчатки из овечьей шерсти. На кончиках перчаточных пальцев были пришиты кисточки, срезанные в свое время с рысьих ушей.

— Ой, вы, гой еси, слуги верные! — высоким, дребезжащим голосом обратился он к пыхтятам. И подмигнул, сначала правым глазом, потом — левым.

Пыхтята принесли толстую книгу с медными застежками на тяжелой дубовой подставке. Дед Пыхто сунулся в один карман, другой, суетливо, быстро охлопал себя, пробормотал: «Куда они запропастились?» — потом сел, снял сапог, — да, очки были там, потому что карман в штанах давно продырявился, и очки проскользнули в сапог. Нацепил их, потрескавшиеся, в веревочной оправе, и скороговоркой прочитал:

— Пункт первый — для укрепления детских нервов. Вралей, врунов, врунишек — щекотать, начиная с подмышек. Пункт второй — для детей с вредной головой. Упрямцев и упрямиц рассмешит шерстяной палец. Пункт третий — от несусветной лени. Бездельников и ленивцев — щекотать крылом птицы. Точка, точка, запятая, выйдет рожица кривая. Все! — У деда Пыхто горло пересохло, он закашлялся — глаза покраснели, выпучились так, что слетели очки. Дед Пыхто на лету подхватил их, сунул в карман — они опять провалились в сапог.

Затем дед Пыхто подкрутил усы, сдвинул на затылок шапку-ушанку с хромовым верхом и опять пропел высоким дребезжащим голосом:

— Итак, мы начинаем.

Растопырил руки — закачались рысьи кисточки на перчатках, ноги согнул колесом и, приседая, попрыгивая, двинулся к сараю, где в одних маечках стояли вруны и вруши. Дед Пыхто попрыгал, попрыгал вокруг них, выкрикивая непонятные слова:

— Кух, куг, кук! — и подпрыгнул к Вове Митрину. — Пошто врешь? Пошто мамку за нос водишь?! — пронзительно тонко закричал дед Пыхто.

— Я не вру, я выдумываю, — съежился Вова Митрин. — Выдумка — не вранье. Виноват я, да? Если выдумки никто не понимает?

— Обратно врешь! — еще пуще закричал дед Пыхто. — Подымай руки! Живо!

Вова поднял. Дед Пыхто быстро пощекотал Вовины подмышки рысьими кисточками. И хоть Вове было вовсе не весело, он прыснул, ойкнул, гоготнул.

— Щекотно?

— Ага-га-га… — залился Вова.

— Не гогочи, не гусь. Отвечай: щекотно?

— О-о-очень-мих, мих, мих!

— Вот всегда так правдиво отвечай! Будешь врать?

— Уе-ей-ей, — приплясывал Вова — отвечать он не мог.

Дед Пыхто подскочил к Алене и даже пальцем не дотронулся, а в горлышке у нее забулькал, зазвенел смех.

— Боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— А врать не боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь!

— Боишься и врешь — вдвойне поревешь.

Дед Пыхто легонько погладил рысьими кисточками — Алена завизжала, задрыгала ногами.

— Подрыгайся, подрыгайся! — Он переметнулся к Муле-выбражуле:

— Упрямая?

— Упрямая! — Муля-выбражуля подбоченилась.

— Не засмеешься?

— Ни за что!

— Сейчас узнаешь дедушку Пыхто! — Он прошелся по Мулиным ребрышкам шерстяными пальцами. Муля-выбражуля на дулась от смеха, побагровела, но не захохотала.

Дед Пыхто выхватил из-за пояса маленькую щекоталку — деревянную рукоять с заячьим хвостом на конце. Причесал хвост, подул на него и, высунув язык от старания, бережно пощекотал Мули-выбражулины ребрышки.

Она фыркнула, из носа вдруг выскочил зеленый пузырь.

— Не-е-хе-хе-от! Не-е… ахха-ха!

— То-то же! — Дед Пыхто довольно подкрутил усы, поддернул штаны и, уже потный, запыхавшийся, подошел к лентяям.

— Я здесь случайно! — Сказал Сашка Деревяшкин. — Я хоть кто, только не лентяй. Вот посмотрите: у меня руки в мозолях. И вообще, руки у меня золотые: хоть рогатку, хоть скворечник — для меня раз плюнуть.

— А на языке у тебя мозолей нет?

— Нет.

— Покажи.

Сашка высунул язык.

— Ах, ты еще и дразнишь меня!? Старому человеку язык показываешь?

— Вы же сами велели!

— Ах, ты еще пререкаться! Зубатиться? Забыл, где находишься?

— Да не боюсь я вашей щекотки!

— Врешь!

— Хоть пятки щекотайте. Приятно и сразу дремать охота. Я часто сам себе пятки щекочу.

— Экой хвастун! Напущу-ка главный щекотун. — Дед Пыхто хлопнул в ладоши. — Подать главную щекоталку!

Пыхтята притащили обыкновенную скалку, обклеенную гусиными перьями. Дед Пыхто раскрутил ее меж ладоней, весело заверещал:

— А мы тебя по пузичку, по пузичку? — Гусиные перья легонько коснулись Сашкиного живота — живот вздрогнул и покрылся гусиной кожей.

— A-а! Прохватило! — Дед Пыхто еще сильнее раскрутил скалку — перья только посвистывали. Сашкин живот затрясся, и из Сашкиного горла вырвалось ленивое:

— Хо-хо-хо!

— Вот она, лень-то, смехом проступила! — закричал дед Пыхто. — Смеяться лень — и ночь, и день, живешь, как пень! За-ще-кочу, кочу-кочу!

Сашка стал вскрикивать:

— О-хо-хо! О-хо-хо! О-хо-хо-хо-хо-хо!

Дед Пыхто вернулся на крыльцо и, краснея от натуги, закричал:

— А, ну, давай, давай! Сильней перевоспитывай!

Замелькали задумчивые, грустные мордочки Семерых пыхтят, розовые их ладошки, желтенькие рожки — пыхтята жалели и врунов, и лентяев, и упрямцев, и если бы дед Пыхто не присматривал за ними, они бы щекотали, спустя рукава своих полосатеньких рубашек. Но дед Пыхто присматривал, покрякивал, притопывал, покрикивал, и пыхтята работали в поте лица. Засучив рукава, щекотали и щекотали.

— И-хи-хи! — заливались врунишки.

— Кех-кех-кех! — захлебывались упрямцы.

— О-хо-хо-хо! — грохотали лентяи.

Дед Пыхто отдохнул, остыл, выкурил трубочку и тут заметил, что у многих девчонок и мальчишек на глазах выступили слезы. Раньше он не собирал детские слезы, но пока сидел без работы, придумал впредь собирать их в бутылочки и копить в подполье. Для чего он собирался копить слезы, дед Пыхто не ответил бы, но смутными своими, дремучими мозгами рассудил: пригодятся, ой, пригодятся слезы. Никто ими не дорожит, льют понапрасну, а, может, потом кто-то и спохватится, пожалеет. Да не вернуть горячих, не вернуть соленых. Глядь, а у деда Пыхто полный подпол слез.

Бутылочки у него уже были приготовлены, стояли под крыльцом, теперь он их достал, обмахнул пыль и пошел собирать слезы. Почему-то у мальчишек и девчонок они скапливались на верхней губе — дед Пыхто приставлял к губам горлышки и очень быстро наполнил бутылочки. Сразу же наклеивал бумажки: «Слезы девочки Алены, 8 лет, чистые, как стеклышко», «Слезы Вовы Митрина, 9 лет, с запахом ванили», «Сашка Деревяшкин, 8 лет. слез кот наплакал», «Девочка Катя, по прозвищу Муля-выбражуля, 9 лет, запах духов. Щеки она, что ли, ими мажет?»

Собрав слезы, запечатав в бутылочки и спрятав их в подпол, дед Пыхто обошел ребят. Время от времени грозно спрашивал:

— Щекотно или манно?

— Ы! Ы! Ы… А-а-ем! — отвечали ребята, то есть они хотели ответить: «Не понимаем», но мешал смех.

— Выбирайте: дальше вас щекотать или манную кашу будете есть?

— A-а! Анну! Ю!

— Кушайте на здоровье! Но кто ложку опустит, тому снова — щекотун! — Дед Пыхто зевнул. — Пойду прилягу малость. Смотрите мне, не жульничать! Жевать без передыха! А то еще хуже будет! — дед Пыхто кивнул на отпертую дверь: в проем видна была печка и на печке Пыхт Пыхтович. Он молча лежал и шевелил грязными пальцами босых ног. Вроде ничего особенного не делал, а смотреть на него было страшно.

Косясь на печку с Пыхт Пыхтовичем, мальчики и девочки принялись уплетать манную кашу за обе щеки: сначала — за левую, потом — за правую. В ведерках не убывало: пыхтятки подкладывали и подкладывали. Вова Митрин шепнул Алене:

— Не могу больше. Скоро из ушей полезет.

— И я смотреть не могу. А ведь я любила манную кашу и всегда удивлялась, почему мама с папой морщатся, когда я ее ем. Наверное, когда они были маленькими, объелись вот здесь же и с тех пор ненавидят.

Вова Митрин зажал уши и закричал:

— Щекотайте меня! Умоляю! От каши совсем умираю!

Остальные ребята как по команде бросили ложки. Их опять щекотали, от смеха каша в животе утряслась, и снова ребята брались за ложки. Наконец, на крыльцо вышел заспанный дед Пыхто.

— Сеанс окончен. Разойдись до следующего! Врунам прописываю три сеанса, упрямцам — тоже три, лентяям — пять. Потом скатертью дорога! На все четыре стороны. Вы будете лучшими ребятишками в мире. Лучше девочки Насти. А теперь — спать.

Мальчики и девочки бросились в сарай, улеглись на сене и мгновенно уснули. Во сне вздрагивали, взвизгивали, жевали губами. Пыхтятки ползали между ними, прикладывали розовые, прохладные ладошки к горячим щекам, и ребята успокаивались.

ДОБРОВОЛЬНЫЙ ЗООПАРК

— Паря Михей, ты мороженое едал?

— Не приходилось, паря Ваней.

— А видал?

— И не видал. А с чем его едят?

— С хлебом, наверное. Я ведь тоже не едал. Когда на плоту плыли, старый павиан показал букву «М» и сказал: самые вкусные вещи начинаются с этой буквы. Молоко, мясо, мороженое. Неужели Замечательный медведь ни словечка не говорил про мороженое?

— Не припомню. Вообще, Замечательный медведь на дух нажимал, на образование. Про еду он не любил говорить. Была бы пища для ума, учил он, для желудка найдется.

В жаркий августовский полдень по улице шли медвежонок и слоненок, обливались потом и так вот вяло переговаривались.

— Стой, паря Ваней. Мороженое — значит от мороза. В самый раз для нас. Ты эту «М» помнишь?

— Спрашиваешь. Я запоминаю один раз и на всю жизнь. На углу стояла лотошница и торговала папиросами, спичками, мылом.

— Вот, вот, паря Михей! Вот буква «М», — ткнул хоботом слоненок в кусок мыла.

Они отошли в сторону, развязали холщовые котомки: под горбушками выпрошенного хлеба, под ломтями сыра и колбасы нашли монетки, которыми разжились кое у каких щедрых горожан.

— Считать-то не умеем, паря Михей.

— Зачем считать эти копейки? Замечательный медведь говорил — сто рублей не деньги, сто верст — не расстояние, а тут — копейки и два шага, — медвежонок сделал два шага к лотку, протянул горсть монет!

— На все, вот этого, — показал на мыло.

— Вот молодцы какие! Запасливые. — Лотошница протянула шесть кусков мыла. — Теперь надолго хватит. Вот же чудеса: звери, а чистоплотные!

«Ну, уж, надолго! — подумал медвежонок. — Враз съедим», — а вслух сказал:

— Премного благодарствуем!

В первом же попутном скверике они разлеглись на траве, взяли по куску хлеба и по куску мыла. Откуда им было знать, что многие звери во многих сказках совершали эту ошибку. '

— Ну, паря Ваней! Поедим самую вкусную вещь на свете!. Странно, что эта вещь — голубая.

— Изо льда же, наверное, делают.

Они откусили понемногу хлеба и — во всю пасть! — мыла. Не спеша, смакуя, пожевали.

— Ну как, паря Михей?

— У-ум, ничего вкуснее не ел. Только почему оно не холодное?

— Жара, видишь, какая. Нагрелось. Да, паря Михей объеденье, да и только.

Они съели по два с половиной куска. Один кусок оставили на ужин, Через несколько шагов слоненок схватился за живот:

— Зря, паря Михей, навалились так. Наверное, понемногу его едят. Бурчит что-то.

— Лишку, лишку хватанули. И у меня там что-то ворчит.

Слоненок икнул:

— Ой! — из хобота вылетел громадный, сверкающий мыльный пузырь.

— Ой! — икнул и медвежонок и тоже выпустил к небу радужно-маслянистый шар.

— Ой, ой, ой! — дружно и быстро заикали они — мыльные пузыри выскакивали из ноздрей, из ушей и даже из-под хвостиков. Тысяча, а может, больше шариков летало над их головами.

Собралась толпа.

— Уважаемые, ой! Скажите, ой! Что с нами, ой! — обратился к толпе медвежонок.

— Похоже, мыла наелись.

— Не мы-ой а мо-ой-онного. В-ой! — медвежонок показал оставшийся кусок мыла.

— Это мы ха-ха! — рассмеялась толпа. — Умы-ха-ха! По утрам и вечерам. Воды, попейте, все пройдет.

Медвежонок и слоненок побежали к фонтану, напились, заодно искупались. Пока обсыхали, решили, что надо попробовать настоящего мороженого.

— А куда все мальчики девались, паря Михей? Спросить не у кого.

*** далее часть текста утрачена ***

— Здравствуй, Настя! Ты любишь сласти?

— Только леденцы. А почему вы спрашиваете?

— Деятель тут один головы нам заморочил. Золотуха, золотуха, а сам мороженое наше уплел…

— Извините. Я забыла поздороваться с вами. Здравствуйте.

— Извиняем. Так и быть. Здорово, здорово. А куда все ребята делись?

Девочка Настя рассказала.

— И Алена там?! — закричали медвежонок и слоненок.

— И Алена.

— И ее щекотает этот тип?!

— Да. Только говорите, пожалуйста, правильно. Ее щекочет.

— Но он быстренько расхочет, — задумчиво проговорил медвежонок, по привычке посасывая лапу. — Да! Именно так. Придумал. Недаром Замечательный медведь говорил: решительность — вот черта, достойная подражания. Паря Ваней, едем в логово этого рыжего-пыжего.

— Едем! Спасем Алену от конопатого. И за бабушку отомстим, которую он стукнул лопатою.

— Я с вами! Пожалуйста! Не бросайте меня! — попросила девочка Настя. — У меня рубль есть, можем на такси доехать.

— Рубль? Поехали.

Они запрыгнули в такси. Медвежонок хлопнул шофера по плечу.

— Давай, рулевой, потихонечку трогай. Да песню в пути не забудь.

— Желание пассажира — закон для водителя! — ответил шофер и запел:

Опять пригодились балалайки:

За песнями не заметили, как и доехали. Дед Пыхто стоял на крыльце, как будто нарочно встречать их вышел.

Слоненок за шиворот подвел к нему медвежонка:

— Вот принимай. Всю душу вымотал. У родителей и у меня.

— Хулиган?

— Хуже. А хулиган — само собой.

— Врет, упрямится, ленится?

— Хуже. Но и этим всем занимается.

Дед Пыхто понизил голос:

— Что, неужели деньги ворует и дома не ночует?

— И это случается.

— А ведь посмотришь, не подумаешь. Неисправимый, значит. Так, так! — Дед Пыхто подозвал пыхтят. — Готовьте струмент. Помогать будете. Одному не справиться — редкий зверь попался. — Он натянул перчатки с рысьими кисточками на пальцах.

— А ты что тут потеряла? — спросил он девочку Настю.

— Пожалуйста, пощекочите меня. Я не хочу быть белой вороной. Товарищи в беде, и я хочу быть с ними.

— Доверенность есть? От родителей?

— Нет.

— Не могу. Противозаконно.

— Ну, пожалуйста.

— Учишься как?

— Отличница.

— Ну-у, девка, чего захотела. Отличников пальцем не трогаю. Может, недостатки какие есть?

— Есть, один, и самый большой. Я чересчур правильная.

— Переживешь. С таким недостатком не умирают. В люди выходят. Ладно, отойди от греха подальше. Не до тебя.

Девочка Настя, рыдая и ломая в отчаянии руки, уселась на крылечко.

Дед Пыхто принялся за медвежонка: щекотал под мышками рысьими кисточками, играл, на ребрах, как на гармошке, скреб живот главной щекоталкой, прошелся перышком по пяткам. Семеро пыхтят в четырнадцать лапок, чесали, щипали медвежонка — он только сонно, довольно урчал, разнежившись, забыв о мщении. Наконец-то, его как следует почесали, а то все тело зудело. Дед Пыхто вспотел, устал, отбросил главную щекоталку, снял перчатки — перекур, заслуженный перекур.

— Сейчас, сейчас. Дай отдышусь, — бормотал дед Пыхто. — Уж я тебя скручу! Сомну, сокрушу, а ты у меня захохочешь!

Разомлевший медвежонок сказал:

— Бока мне недочесали. Ты, дедок, уж больно нежно на ребрах играешь. Еще пуще чешутся. Надо сильнее, палец-то под ребро, под ребро запускай! Вот так! — Медвежонок ткнул лапой в бок деда Пыхто.

— Йа-ха-ха! — взвизгнул, закашлялся дед Пыхто и выронил трубку.

К медвежонку вернулась обычная живость соображения: «Неужели?» — не поверил он. И еще раз ткнул деда Пыхто.

— Ухи-ха-ха! — подпрыгнул, извиваясь, дед.

Все сразу поняли и мальчишки и девчонки. Бросились помогать медвежонку.

— Ой, миленькие! Ой, не надо! Ой, пожалейте вы старика.

Да, дед Пыхто сам безумно боялся щекотки.

— Щекотно или манно? — закричали ребята.

— Манно, манно! — дед Пыхто, обжигаясь, захлебываясь, полчаса без передыху глотал манную кашу. Взмолился:

— В горле встала. Не могу больше. У меня изжога, гастрит. Кишка тонка у меня, ребятки!

Вдруг раздался, как гром среди ясного неба, оглушительный мрачный бас:

— Свершилось! Попался, старый мучитель! — это заговорил Пыхт Пыхтович.

От его мощного баса задрожала и рассыпалась печка. — Пыхт Пыхтович окунулся в котел с манной кашей — вылез из него весь такой манный и радостный. Бросился к медвежонку:

— Твою лапу, приятель! Сто лет пролежал я на этой печке и боялся пошевелиться. Он из меня пугало сделал, чучело, страшилище. А у меня, между прочим, профессия есть, и почетная. Я рыболов-любитель. — Пыхт Пыхтович смущенно гмыкнул. — Но тоже боюсь щекотки. У нас вся родня щекотливая. Еще мой прадед, Пыхтор-оглы, защекотал сам себя до смерти. Братец мой запугал меня, застращал, уложил на эту печку и велел лежать молча, под страхом смертного смеха. Час расплаты пробил! — Пыхт Пыхтович отер с рук манную кашу. — Сейчас я из него душу вытрясу! А где же он?

Деда Пыхто не было. Пока Пыхт Пыхтович гремел, он ползком, ползком добрался до огорода, прячась за подсолнухами, пересек его и скрылся в темном лесу, до которого было рукой подать.

— Что ж, — развел руками Пыхт Пыхтович. — Не судьба посчитаться сегодня. Пойду-ка я лучше в баню. Считай, сто лет не мылся. Ох, попарюсь, ох попарюсь — всем чертям тошно станет!

Пыхт Пыхтович, рассадив пыхтяток по карманам, ушел.

И тут ребята всполошились.

— Звери! Милые звери! За кого они нас считают? За предателей и обманщиков! К ним, к ним! К африканским, дорогим!

— Золотые мои, бегемошие! — всхлипнул Вова Митрин и рысцой побежал по тропинке, ведущей к березовой роще. За ним побежали остальные мальчики и девочки. Прибежали, закричали:

— Ну, как вы тут живете?

— Потихоньку траву жуем, — ответил Главный слон и приглашающе — смотрите, мол, — повел по сторонам хоботом, звери с тоскующими глазами, с опущенными шеями бродили по Березовой роще и щипали траву, как коровы. — Вот вся наша жизнь, — вздохнул Главный слон. — У меня от этой травы в глазах позеленело. Вот Александр, например, кажется с ног до головы зеленым.

Главный слон за плечи обнял Сашку Деревяшкина.

— Как я соскучился по тебе, Александр.

— Думаешь, я нет? Как вспомню тебя — в глазах щиплет. Ребята грустно и нежно обнимали зверей. Листва Березовой рощи зашелестела от общего, продолжительного вздоха:

— Не сбудем разлучаться никогда!

— Да!

Сашка Деревяшкин залез на березу:

— Внимание! Мы теперь наказанные-перенаказанные. Нам терять больше нечего.

— Кроме зверей!

— Да, кроме зверей… Никуда не уйдем из Березовой рощи. Травы и на нашу долю хватит. Пусть Березовая роща станет общим домом для зверей и детей!

— Пусть!

Песню услыхали папы и мамы. Опустели фабрики и заводы, конторы и канцелярии — папы и мамы со всех ног бросились на Главную площадь.

Позвонили Главному человеку.

— Слышал, слышал, — ответил он. — Я, между прочим, только об этом и думаю. Дайте сосредоточиться, и выход найдем.

Главный человек задумался и отключил телефоны. От нелегкой думы вздулись на лбу вены, от сосредоточенного взгляда задымились обои на стене. Главный человек вдруг грустно, грустно улыбнулся, и глаза его увлажнились. Он испуганно оглянулся и торопливо утер их ладонью, — не дай бог кто-нибудь увидит. Главному человеку плакать не положено.

Он достал из ящика грампластинку с записью колокольного звона на башне вечевой, поставил пластинку на проигрыватель и на полную мощность включил репродукторы, выходящие на Главную площадь. И ясные, серебряные звуки колокола на башне вечевой собрали всех ч родителей перед балконом Главного человека.

— Друзья! — обратился он к папам и мамам, — Сограждане! Я долго размышлял и, между прочим, вспоминал свое детство. Почему-то вспомнился такой случай. Однажды, на зимних каникулах, я подобрал на дороге замерзающего воробья. Спрятал за пазуху, принес домой. Воробей отогрелся, ожил, почистился — зачирикал и зачирикал, словно летнее солнышко встретил. Сел ко мне на плечо и зачирикал:

— Спасибо, мальчик! Я не волшебный, я обыкновенный, серый воробей. Но даю тебе слово: если в грустную или трудную минуту ты вспомнишь этот зимний день, на сердце у тебя повеселеет.

Между прочим, воробей этот жил у меня до весенних каникул и потом много раз прилетал в гости. До тех пор, пока я не вырос.

Сегодня я его вспомнил. В самом деле, сердце сразу повеселело. Призываю вас, сограждане! Вспомните и вы своего воробья. Оттают ваши сердца, и тогда мы быстро обо всем договоримся. Между прочим, редко мы этих воробьев вспоминаем.

— Да, да! Очень редко! — взволнованно откликнулась Аленина мама. — Я тоже вспомнила, как выходила облезлую, голодную, больную кошку. Выросла новая шерстка — серенькая, веселенькая, пушистая. Господи! Я до сих пор с нежностью вспоминаю, как мурлыкала эта кошка. Какие она мне истории рассказывала! В общем, от имени присутствующих мам мне поручено заявить: дети наши и звери наши. В память о детстве не будем их разлучать.

— Что ж, — сказал папа Вовы Митрина, толстый, румяный мужчина, — а я имею честь заявить от имени пап: поможем зверью. Техника у нас есть, денег из зарплаты выкроим на такое дело. Город добавит. Я, с вашего позволения, тоже коротко вспомню детство. Дворняга у меня была. Заберусь к ней в конуру, она в нос лизнет. «Привет», — говорит. — «Доброе утро!» — и ухо у нее забавно так встопорщится. До того, бывало, разыграемся, из конуры вылезать неохота. Славная собаченция. Шариком звали, — и Вовин папа, растрогавшись воспоминанием, полез за носовым платком.

— Так чего ж мы стоим? — удивился Главный человек. — Там же наши дети. И наши звери. Между прочим, траву едят.

Зоопарк выстроили в Березовой роще. Выстроили быстро, за три дня и три ночи. Работали, не покладая рук. Главный слон даже похудел, и на хоботе у него появилась мозоль — столько бревен и камней он перетаскал. Запыленные цементом, заляпанные раствором, с желтыми стружками в шерсти, звери и перекуров не устраивали — торопились под крышу, к очагу, погреться у живого огня, чайку попить, в лото сыграть. Бегемот надсадил живот, и Вова Митрин с утра до вечера ходил за ним с мешком таблеток. С остальными зверями ничего не случилось. Все были живы-здоровы.

В день новоселья по дорожке зоопарка ходил Пыхт Пыхтович, нанятый сторожем, и посыпал их желтым песком. Пыхт Пыхтович отмылся, отпарился, купил новую, ситцевую, цветастую косоворотку и два свистка: милицейский и футбольный, судейский, — ему нравилось изображать то милиционера, то судью. Он подавал тревожную трель и козырял первому встречному кусту или дереву: «Не сорите, гражданин. Мало ли что осень? С вас — штраф», дудел в плоский, футбольный и останавливал первого встречного зверя: «Повернись. Номер запишу. Делаю вам замечание за грубую игру». Вообще, Пыхт Пыхтович так намолчался на печке, что теперь безу′молку разговаривал, в основном, сам с собой.

Семеро пыхтят устроились поварятами. Надели белые колпачки, белые фартучки и с утра до вечера варили манную кашу — звери ее очень любили, потому что не боялись щекотки.

На новоселье прибыли гости из тайги: Главный медведь и сорока Майя. Просился еще Потапыч из пятой берлоги, но Главный медведь наотрез отказал.

— Нет, Петя. Там мировое торжество, а ты опять намуравьянишься, и один конфуз выйдет.

Пировали, конечно, всю ночь напролет. Пили, ели, с усов слизывали, чтоб ни капли не пропало. Крошки собирали в ладони и относили Пыхт Пыхтовичу, который завел куриц.

Одна Заздравная чаша сменялась другой. Главный человек говорил:

— Я рад, между прочим, что так славно у нас обошлось. Начали за упокой, кончили — за здравие. Чтоб и дальше дружить без сучка, без задоринки! Ура!

— Ура-а-а!

Пока Главный человек произносил тост, у западного въезда в город и у восточного установили мраморные доски, на которых было начертано: «Первый в мире добровольный зоопарк».

Отвечал Главному человеку Главный слон:

— Иван Иваныч! И ты, Петя! — Главный медведь чинно поклонился. — Я никогда в жизни не произносил тостов вот так, можно сказать, в семейном кругу. Все замечательно! Все мне родные! Сбылась моя пламенная, африканская мечта! Нет львов или зебр, тигров или обезьян — есть просто дружные звери. За дружбу!

— Ура-а а!

Откашлялся Главный медведь и, пробуя горло, легонько взревел:

— Конечно! Так! Каждый кулик свое болото хвалит… То есть каждый зверь свой зоопарк… Да нет, не то я! Что-то вывертываются слова. Мы пока вот без зоопарка обходимся… Опять я не то! Да ну вас, черти африканские, растрогали вы меня совсем! — Главный медведь плюхнулся на место. Успокоившись, нагнулся к уху Главного слона:

— Тут, Петя, предложение у меня есть. Не знаю, как ты посмотришь… — дальше Главный медведь говорил совсем тихо, все слышала только сорока, сидевшая на его плече. Она восхищенно затараторила:

— Ой, Михал Ваныч, Михал Ваныч! Как интересно, как неожиданно! Ведь придумать такое…

— Молчи, Маня! Еще слово, и полетишь из-за этого стола: И запомни: слова мои — великая тайна есть.

Так появилась первая великая тайна.

В щелку забора глядели на новосельный пир медвежонок и слоненок.

— Что-то грустно, паря Михей. Вон они все вместе. Дружно. А мы? Жалкие бродяги.

_ Вспомни клятву, паря Ваней. Дружить так дружить. Неужто можешь променять наш Стожок, наш ручей, нашу вольную жизнь на эти заборы?

— Не знаю, паря Михей. Очень грустно. Мне все кажется, что папа на меня смотрит. Все-таки старенький он. Жалко.

— Эх, ты! Разнылся. Замечательный медведь учил: ничто так не ослабляет душу, как грусть. Поэтому: веселись, не ленись.

— Да, легко ему было говорить. Постоял бы он здесь. Надоело мне, паря Михей, быть попрошайкой. Все-таки стыдно.

— Ну давай, по-другому назовемся. Веселыми гостями. Будем только по гостям ходить, попрошайничать не будем. Паря Ваней, неужто бросишь меня?!

— Нет, конечно. Бросить друга еще стыдней.

— Во-от! Молодец. А я одну штуку придумал. В тыщу раз интереснее у нас жизнь пойдет. Не то что за этим забором. — Медвежонок шепотом долго что-то рассказывал слоненку. Тот обрадованно воскликнул:

— Дело, паря Михей! Очень интересно! Сразу возвращаться расхотелось.

— Но только это великая тайна! Запомни, паря Ваней.

Так появилась вторая великая тайна.

До утра шумел пир на весь мир, но с первыми лучами затих. Звери пошли спать-почивать. Пора и сказку кончать. О великих же тайнах, о пропавших без вести Пыхто и Лимохале — в другой раз. После, после! Как говаривал Замечательный медведь, после дождичка в четверг, когда рак на горе свистнет.

Вячеслав Максимович Шугаев

ДЕД ПЫХТО, СКАЗКА ДЛЯ АЛЕНЫ

Детям младшего школьного возраст

Художник Николай Домашенко

Редактор Н И. Есипенок

Худож. редактор Е. Г. Касьянов

Техн, редактор С. Н. Лахотская

Корректор Г. А. Суслова

Сдано в набор 23 июля 1973 г. Подписано в печать 8 октября 1973 г. Бумага тип. № 2. Формат 60X70V1». Печ. л. 8,75. (усл. л. 6,83). Уч, — изд. л. 6,38. Заказ 3654. Тираж 100 000. Цена 35 коп.

Восточно-Сибирское книжное издательство Государственного комитета Совета Министров РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Иркутск, ул. Горького, 36.

Типография «Восточно-Сибирская правда», Иркутск, ул. Советская, 109.