Ветряные мельницы надежды [Кэтрин Райан Хайд] (fb2) читать постранично, страница - 2

посмотреть на нее, но я так и не рискнул.

А потом я проснулся. Странно: я не собирался спать и даже сам не заметил, как уснул. Вагон был пуст, она исчезла. Я посмотрел на часы: начало четвертого утра.

Мне страшно хотелось рассказать Делайле о том, что произошло. Вот только… что произошло? О чем рассказывать-то? Ну, увидел я в подземке женщину, и она посмотрела на меня. Вроде ничего особенного. Но дело в том, что за время нашего знакомства с Делайлой — а мы всего несколько недель знакомы — всякий раз, когда я рассказывал ей о своих чувствах, она всегда меня понимала. Благодаря Делайле я чувствовал себя почти… нормальным.

* * *

Когда я вернулся домой, в квартире было темно и тихо — отец, конечно, спал. Я прошел через гостиную на цыпочках, хотя отца даже при большом желании трудно разбудить — он снотворное пьет. Но мало ли… Осторожность не помешает.

У себя в ванной я остановился перед зеркалом. Хотел представить, каким меня другие видят. Каким меня увидела она.

И знаете, что получилось? Едва заглянув в собственные глаза, я отвел взгляд. Оказывается, мне трудно на себя смотреть. Не то чтобы неприятно, нет. Я не красавец, но и вовсе не урод. По-моему, парень как парень, даже симпатичный. Но я как будто прежде ни разу не смотрел себе прямо в глаза. И это оказалось не проще, чем встретиться взглядом с другим человеком. Как вы думаете, что это значит? Может, я вроде пса, который даже самому себе не может бросить вызов?

* * *

Утром, когда я вышел к завтраку, отец вонзил в меня взгляд. Он так часто делает. Лично я называю это «измерением моей эмоциональной температуры». Потом он демонстративно глянул на часы. Показывал, что я заспался. Если б он только знал…

Он снова принялся меня изучать. Ненавижу, когда он так делает. Чувствую себя червяком, которого вот-вот насадят на крючок. Убежал бы, да нет никакой возможности. Вот и корчишься. Толку, понятно, никакого, но все равно корчишься.

— Доброе утро, Себастьян.

— Доброе утро, отец.

Сам знаю, звучит странно, но именно так мне положено к нему обращаться. Никаких там «папа», «па», «папуля». Я всегда — Себастьян, и только так, никаких сокращений, а он — «отец». И это не обсуждается. Как и очень многое другое в нашем доме.

Он был в своих смешных очках — с круглыми такими маленькими стеклышками и с оправой из тонкой проволоки. Держу пари, чтобы получше меня разглядеть. Несколько прядей волос ему на лоб упали. У отца волосы кудрявые и непослушные, как и у меня, только с сединой. Причем седины, по-моему, каждое утро все больше.

Он упорно не сводил с меня глаз. Будто присматривался — что ж это во мне такое изменилось. Если честно, меня жуть взяла.

— Что? — не выдержал я наконец. Ну сил уже больше не было терпеть.

— Какой-то ты другой.

— Да обычный, как всегда, — соврал я.

— А выглядишь другим.

— Каким — другим?

— Точно не могу сказать. Счастливым. Или взволнованным.

Ага. Вон оно что. Счастье и вообще любые сильные чувства — это грех. Отец вечно предупреждает меня насчет этого. Говорит, подобные эмоции сродни танцам на нашем подоконнике, — а мы, между прочим, на пятом этаже живем. Запросто свалиться можно.

— Ничего подобного, — сказал я в надежде, что тема будет закрыта.

Не вышло.

— Я считаю, ты слишком много спишь, Себастьян.

— Сон полезен. Видишь, каким я стал здоровым. Почти совсем перестал болеть. Лично я считаю — это потому, что я бегаю и много сплю.

— Я сказал — слишком много.

Надо быстренько сменить тактику.

— Вчера долго не мог уснуть. До трех часов. Потому и проснулся позже обычного.

Он молчал, но я точно знал, что это всего лишь передышка. Что-то он такое себе соображал, у него это всегда на лице написано. Однако какое-то время он лишь возил и возил ложкой в хлопьях с молоком. Я даже подумал, что они совсем размокнут и невозможно есть будет.

— И что ты делаешь? — наконец спросил он. — Когда не можешь уснуть — что ты делаешь?

— Не знаю… Просто лежу.

— Лежишь — и что делаешь?

— Не знаю. Наверное, думаю.

— И о чем ты думаешь?

Я чуть не накинулся на него. В такие минуты мне всегда хочется накинуться на него. Не в смысле — ударить, нет, я не такой. Наорать на него хочется. Меня жутко бесит, когда он пытается залезть в мои мысли. Мысли — единственное, что у меня осталось. Единственное, что принадлежит только мне. Но возражать ему, спорить с ним — никакого в этом нет смысла. Я пробовал, и всегда напрасно.

— Не помню, — ответил я.

Перед глазами появилось лицо женщины из подземки. Такое четкое, будто живое. Интересно, встретимся ли мы с ней снова? Тогда я и представить не мог, что еще когда-нибудь увижу ее.

* * *

К часу дня я закончил уроки и собрался на пробежку. Отец нахмурился — он всегда хмурится, когда я выхожу из квартиры, — но ничего не сказал. Хотя бы пробежки я себе отвоевал.

Пока я бегал — в основном по парку, — то мечтал об одном: чтобы Делайла оказалась дома. Пусть Делайла будет