Любимой жене Татьяне Алешкиной посвящается эта книга.
Автор
Лимитчики Эпизоды из жизни провинциалов в столице (Роман)
Пролог
I
Легкое, едва ощутимое, движение воздуха приносило в лагерь душный тревожный запах цветущего миндаля. Тревогой веяло и от тускло-синего неуютного неба, от слишком жгучего для апреля солнца, особенно от голых, каких-то унылых зеленовато-дымчатых гор. Роман Палубин почувствовал тревожную неуверенность и в излишне бодром голосе Кости Никифорова. Хрипотца в нем слышалась сильнее, когда Костя просил Ивана Егоркина принести гитару. И в том, что Егоркин с готовностью вскочил, оставив свой автомат на камне в тени палатки, и как-то суетливо побежал, громыхая ботинками по шуршащим камешкам, чувствовалось что-то неестественное, натянутое. Роман знал, что Иван не любит, когда им помыкают. Десантники сидели возле длинной палатки на прохладных, остывших за ночь камнях. Палубин смотрел, как рослый, худой Егоркин, гибко пригнувшись, нырнул в палатку, исчез в ней. Вспомнилось, что полгода назад, в первые дни службы в Чирчике, Иван Егоркин был нескладный, неуклюжий и какой-то хрупкий, как ветка зимой, чуть согни — сломается, а теперь хоть и длинный и худой по-прежнему, но гибкий, ловкий, уверенный. Появился Егоркин из палатки со старой гитарой с облупленной декой, появился, театрально откинув полог, брякнул пальцами по струнам и, дурачась, захрипел, подражая Косте Никифорову: — Где же ты, Маруся? С кем теперь гуляешь? Длинный, худой, он стоял у входа в палатку в мятой солдатской панаме, сдвинутой на затылок, щурился на ослепительном солнце и качал головой в такт ударам, глядя на Костю. Плохо настроенная гитара глухо и коротко бренькала. — Ох, Маруся! Стройная красуля! — бил по струнам Егоркин. — Ждешь ли ты, Маруся, Никифора-салагу? Десантники засмеялись недружно, как бы вынужденно. Только Роман Палубин не улыбнулся. Иван отметил, что сидел он бледный, прижимал обеими руками автомат к животу и напряженно думал о чем-то. Ждать вертолетов, ждать боя с душманами томительно и тоскливо даже таким бойцам, как Никифоров. В Афганистане он с того дня, когда ограниченный контингент советских войск введен в страну по просьбе ее правительств, имеет орден Красного Знамени и медаль «За отвагу». Никифоров роста маленького, и плечистым назвать его нельзя. Быстрый, легкий, юркий, две минуты в строю спокойно постоять не может. Поэтому он всегда в задних рядах, подальше от командиров. — Рядовой Егоркин, не вижу уважения к деду! — сердитым басом, подражая лейтенанту Желтову, командиру взвода, крикнул Никифоров. Он сидел на высоком камне, раскинув вытянутые ноги. На коленях небрежно лежал автомат. — Доложить о выполнении приказа! — Есть! — гаркнул Егоркин, брякнув по струнам, и, держа обеими руками гитару на груди, словно автомат, двинулся к Никифорову строевым шагом. Он резко выбрасывал длинные ноги вверх и грохал об землю ботинками так, что пыль поднималась и камешки летели в стороны. Подойдя вплотную к сидящему Никифорову, Иван пристукнул ботинками, выпучил глаза, набрал в грудь воздуха, приготовившись рявкнуть, но Никифоров опередил его. Томно отгоняя ладонью поднятую Иваном пыль от своего лица, он, капризно морщась, проговорил: — Ванька, не пыли! — и добавил: — Разрешаю доложить! Десантники снова засмеялись, на этот раз оживленнее, веселее. Егоркин шумно выдохнул и нежным голоском заговорил: — Дорогой Никифорчонок! Я бесконечно счастлив исполнить любой приказ, произнесенный твоими сладчайшими облезлыми губами, высушенными афганским солнцем и длительной неустанной болтовней. Прошу принять сей сладкоголосый инструмент и огласить окрестные горы меднонапевными звуками! Егоркин упал на одно колено, склонил голову и протянул гитару Косте Никифорову, держа ее обеими руками. Никифоров, прежде чем взять гитару, толкнул локтем своего соседа, веснушчатого десантника, и сказал: — Учись, студент, как к деду обращаться надо! Запиши, я отредактирую, и перед сном учи наизусть. Роман Палубин смотрел на все это с презрительной усмешкой. Нелепо, глупо, невпопад, как в дрянном провинциальном спектакле. Что смешного? Егоркин поднялся, отряхнул пыльную штанину, подхватил свой автомат и направился к Роману. Они вдвоем неделю назад прибыли в десантный батальон после обучения в Чирчике и еще ни разу не сталкивались с душманами. — Что ты мрачный такой? — Ломаться, что ли, как ты, перед этим шутом, — вяло кивнул Роман в сторону Никифорова, который отставил в сторону автомат и подтягивал струны. — Он хороший мужик. — Да ну вас… Душно… — Помните Васильева? — обратился к ним сидевший слева десантник, смуглый, с надвинутой на блестевшие глаза панамой. Он слышал разговор. — Того, что три дня назад погиб? Он тоже перед боем мрачный ходил, томился… Чуял, наверно… Егоркин и Палубин молча смотрели на соседа. В груди у Ивана снова заныло. И раньше было тоскливо. Он шутками пытался взбодрить себя, не показать десантникам своего состояния. Понимал, что от того, как он поведет себя в первом бою, зависит их отношение к нему. — Ну и язык у тебя, — буркнул Егоркин и отвернулся. — Только унитаз чистить. Никифоров, тихонько трогая пальцами струны, запел песню, которую Иван слышал однажды. От того, что Костя запел именно эту песню, Егоркин почувствовал к нему благодарность, показалось, что Никифоров понял его состояние и поет для него одного:В этой деревне огни не погашены,
Ты мне тоску не пророчь…
Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
II
Из ущелья донесся стрекот еле различимый, стал быстро нарастать, приближаться, и вскоре сбоку из-за горы, на пологом склоне которой пустынно желтел кишлак, вынырнули один за другим три вертолета. — Ого, аж три вертушки! Серьезненькое дельце предстоит, — пробормотал один из десантников. Бойцы зашевелились, стали проверять вещмешки, поправлять тяжелые подсумки. Десантники друг за другом, как были в строю, быстро разместились в вертолетах. Егоркин первым из своего отделения вскочил в десантный отсек. Из-за своего высокого роста он всегда был впереди. Иван уселся на сиденье и глянул в иллюминатор. Клубилась пыль, поднятая ветром от винтов. Роман Палубин устроился напротив Егоркина и тоже покосился в иллюминатор. Последним в вертолет вскочил Костя Никифоров. Он, наоборот, всегда замыкал строй. Егоркин вспомнил, как Никифоров, увидев его впервые, восхищенно воскликнул: — Ну и жердь! Сразу видно — земеля… Воронежский? Угадал? — Тамбовский, — невозмутимо ответил Егоркин. Он спокойно принимал шутки такие. Привык. — Чернозем один! Такое только на черноземе вымахать может… Теперь мы живем! Есть кому духов за штаны с гор стаскивать. Вертолет не нужен! Дверь за Никифоровым захлопнулась. Слышно было, как соседний вертолет взревел яростней. Егоркин видел, как колеса его оторвались от земли, и он косо, бочком полетел вдоль ущелья, поднимаясь выше и выше. В иллюминатор не видно было третьего вертолета. Он неожиданно вынырнул справа сверху, когда земля качнулась и стала уходить вниз. В ушах грохотало. Вертолет вздрагивал, словно не хотелось ему лететь под душманские пули. Временами что-то дребезжало, сильно пахло бензином. Сбоку проплыл безлюдный кишлак с ярко цветущими деревьями миндаля и гранатов. Отсюда запахи цветов доносило в лагерь. На пологих склонах то там, то здесь, то в одиночку, то кучками алели горные тюльпаны. — Духи! — вскрикнул кто-то, и тотчас же сквозь гул моторов послышался дробный стук, словно дятел простучал. Хлопнуло что-то резко, показалось — лопнул натянутый канат. Егоркин видел, как передний вертолет, начавший огибать гору, вдруг задрал хвост, клюнул отяжелевшим носом скалу и стал заваливаться вниз, в пропасть. Иван вцепился побелевшими пальцами в жесткое сиденье и неотрывно смотрел, как вертолет, ломая лопасти, неуклюже перевернулся и все быстрее и быстрее стал валиться за уступ скалы. Исчез — и тут же взметнулся вверх черный клубящийся шар огня. В пропасть летели из огня горящие обломки, ударяясь в скалу и отскакивая. Вверху треснул взрыв. Иван вскинул голову и увидел, как вместе с пылью взлетают в воздух камни, какие-то лохмотья и что-то похожее на большую тряпичную куклу. Егоркин понял, что стрелять оттуда больше не будут. Он окинул взглядом отсек вертолета. Лица у десантников были напряженные. Роман смотрел в пол, прикрыв веки. Он втянул голову в плечи и словно ждал удара сзади. Костя Никифоров нахмурил брови, всматривался в иллюминатор с таким видом, будто жизнь его и всех солдат в вертолете зависит от того, как бдительно он будет осматривать склоны гор. Вертолеты, выбрав площадку, высадили десантников. Егоркин, придерживая панаму, чтобы не смахнуло ветром от винта, стал прилаживать за спиной вещмешок. Он слышал, как лейтенант Желтов крикнул хрипло вертолетчику: — Обследуйте место падения!.. Вдруг!.. Вертолетчик хмуро, безнадежно махнул рукой. Вертолет тут же поднялся, взметая пыль, и вслед за другими пошел назад, а отряд двинулся по узкой тропе вдоль хребта, вытянулся в цепочку.III
Шли молча. Егоркин не чувствовал тяжести вещмешка, автомата. Он был потрясен, подавлен взрывом вертолета. Что-то подобное он видел в кино, но то было кино, трюки, а здесь, в вертолете, были его товарищи, молодые ребята, которые полчаса назад вместе с ним слушали песню…Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?
IV
Сержант Черничкин, командир отделения, в котором служил Егоркин, молчаливый человек, широкоплечий, крепкий, с белыми, выгоревшими на солнце бровями, отчего загорелое лицо его казалось безбровым, вытащил из вещмешка «кошку», оглядел скалу, примерился и резким броском закинул ее наверх. Глухо звякнуло железо о камень. Сержант потянул веревку, подергал рывками. «Кошка» зацепилась за камни намертво. Сержант пристроил автомат за спину, надел каску и, упираясь носками ботинок в трещины и выступы скалы, стал взбираться наверх. Взбирался он ловко, нога ни разу не сорвалась. Лазить по горам ему, видимо, приходилось часто. Вслед за сержантом вскарабкался на скалу веснушчатый десантник, которого Костя звал студентом. Они подняли веревку к себе и скрылись за уступом. Тем временем другую веревку сбросили вниз, в ущелье, и по ней спустились другой сержант с десантником. Они должны были справа обойти перевал, уничтожить или хотя бы обнаружить охрану перевала, а другая пара обходила слева. Егоркин сидел на камне, привалившись спиной к теплой скале, и слышал, как бьется сердце. Рядом с ним замер Роман Палубин. Все молчали. Лейтенант Желтов изредка взглядывал на часы и прислушивался. Было тихо. Только слабый ветерок шелестел на скале сухой прошлогодней травой. «Дома теперь сев начался! — подумал Егоркин. — Луга зеленеют. Завтра воскресенье… Если солнце будет, ребята на лугу соберутся, футбол погоняют! А мать, наверно, лук сажать будет. Иль нет, завтра праздник. Пасха! Она, наверное, сегодня сажает. Варюнька, может, с Колькой приехали. Если они приехали, с луком быстро управятся…» Иван вспомнил, как выгонял Кольку Хомякова из комнаты Варюньки, и усмехнулся. Опять почувствовал неловкость, стыд за свой поступок. Живут они вроде хорошо. Чудаки! Сразу им не женилось! Нет, надо с зигзагами. Послышался глухой шум, отдаленный стук камней о камни, зашумело, загрохотало где-то, посыпались камни. Десантники сжали в руках автоматы, напряглись, ожидая треск выстрелов. Но шум постепенно утих. — Осыпь! — проговорил лейтенант. Егоркин снова расслабился, привалился к скале. Взглянул вверх. «Сорвется камешек по башке — и привет милой! — Иван поежился. Вспомнил о письме Гале. — Вернемся, напишу, какой легкий воздух в горах, как горные тюльпаны пахнут, как цветет миндаль! Может, ей выслать в письме лепесток тюльпана? Будем возвращаться — сорву! А если ребята увидят, как он в письмо кладет? Десантник!» Иван фыркнул. — Ты чего усмехаешься? — шепотом спросил Роман. — Завтра Пасха… — Кто тебе сказал? — Мать писала!.. Теперь у нас яйца красят! — У вас деревня верующая? — Почему?.. Просто традиция такая. Бога давно забыли, но яйца красят на Пасху… — Зачем? — Для интереса… У вас никогда не красили? — У нас не красили… Старушки давали… но директор на Пасху запрещал нам из детдома выходить. Егоркин вспомнил рассказ Романа о детдоме, о том, как он сбежал оттуда однажды летом и жил две недели в лесу в брошенном доме, потом сам вернулся. Тоскливо стало от вольной жизни. Больше всего поразило Романа, когда он вернулся, что его никто не искал. Сказали, что были уверены, что он вернется, а Роман не поверил, решил, что он никому не нужен на земле. Умри он в лесу, и никто бы его не хватился, не заплакал о нем. — Вертолеты? — тихо спросил Роман, прислушиваясь. Да, слышался стрекот вертолетов. Они приближались. — Приготовиться! — скомандовал лейтенант.V
Десантники стали надевать каски, проверять автоматы, гранаты. Шум вертолетов нарастал. Шли слева, за скалой их не было видно. Егоркин почувствовал, как задрожали колени, и зашевелился, поправил каску, чтобы она не закрывала глаза, устроил поудобнее на поясе тяжелый подсумок с тремя рожками, набитыми патронами, с одной стороны, с другой — фляжку с плескавшейся в ней теплой водой, и пробрался ближе к лейтенанту. Тот глядел из-за выступа скалы на хребет. Четыре вертолета один за другим вынырнули из-за скалы и тут же исчезли за хребтом, но, судя по шуму, их было больше. Вероятно, другие заходили с противоположной стороны. Глухо ухнули первые взрывы, взметнулся за хребтом дым, и сразу затрещали, застучали торопливо выстрелы, автоматные очереди, словно сотня мальчишек стала колотить палками по доскам. И вдруг совсем близко треснули один за другим два взрыва. Егоркин вздрогнул, сжался. Коротко хлестнула автоматная очередь, за ней другая. Звуки очередей были знакомы по Чирчикскому стрельбищу. Так хлестать мог только автомат Калашникова. В ответ длинно и громко застучал пулемет. Резко хлестнул взрыв. «Гранатомет!» — Спокойнее! Без шума! Рассыпайтесь! И от камня к камню! — отрывисто приказал лейтенант. — Вперед! Он первый выскочил из-за скалы и полез, пригибаясь к вершине горы, нависшей над перевалом. Оттуда доносились выстрелы. До вершины было метров сто пятьдесят, и подъем не слишком крутой, усыпанный валунами, за которые удобно прятаться. Десантники рассыпались по склону и карабкались вверх. Ивану хотелось вжаться в камни, змеей ползти меж валунов. Метров через пятьдесят он стал задыхаться. Наверху стрельба продолжалась, но в сторону десантников пули пока не летели. А в ущелье за хребтом еще яростней громыхали взрывы, стучали пулеметные и автоматные очереди. И вдруг сзади совсем близко треснул разрыв гранаты и тут же другой, третий. Гранаты рвались одна за другой. Егоркин свалился за валун, гремя автоматом. Звякнул каской по камню. Она съехала на затылок. Он надвинул ее снова на лоб и, тяжело дыша, дрожа, то ли от возбуждения, то ли от страха, оглянулся. Над горой с другой стороны перевала поднималась пыль. Там быстро хлестнули одна за другой две очереди, и затихло. Пыль медленно оседала. Ее сносило в сторону ветерком. «И там засада! Мы у них — на ладони! Сейчас секанут из пулеметов в спину!» Но сзади была тишина. Зато спереди снова застучал пулемет. Пули засвистели, защелкали по камням, брызнули осколки. Впервые Егоркин слышал свист и жужжание таких шмелей и вжался в горячую пыльную землю. Пулемет умолк, Иван выглянул из-за камня. Десантники перебегали, переползали от валуна к валуну. Стыд приглушил страх. Егоркин оглянулся — не видел ли кто, как он вжимался в землю, и заставил себя вскочить и броситься вверх. В левой руке он держал автомат, а правой цеплялся за камни, отталкивался и рвался вперед. Краем глаза он видел, как обогнал одного, другого десантника. Пулемет застучал снова, но Егоркин продолжал согнувшись бежать. Откуда стреляли, он не видел. — Ложись! Куда прешь, дубина! — рявкнул кто-то. Иван понял, что это ему, упал и пополз за камень. Он задыхался, руки у него дрожали. — Очумел?! На пули прешь! — ругнулся Никифоров. Это он кричал. — Брать-то… надо… — тяжело дышал Егоркин, радуясь, что Костя не заметил его страха. — Так он тебя скорей возьмет за… Возьмем! Никуда не денется… — Никифоров выглянул из-за камня. — Гранату не докинуть… Где он засел, сука! — Костя подмигнул Егоркину. — Смотри, Иван, пчелки эти больно кусаются. Лишний раз поклониться не мешает… Так, ребята пошли. Пора и нам. Давай вон за тот камень, а я туда! И от камня к камню… Стоп! Сиди! Поздно, — ухватил Никифоров за ногу дернувшегося было Ивана. — Сейчас начнет! Застучал пулемет, резко лопнула граната, и во все стороны засвистели, зашлепали осколки. — Гранатомет у них… Ну, вперед! Костя выскочил из-за камня и метнулся к другому. Егоркин кинулся следом. Метра три они проскочили. Снова застучал пулемет. Вжикнули пули. — Молодец! — похвалил Маруся. — А теперь посмотрим, не видно ли их? Он высунул из-за камня ствол автомата и выглянул. Автомат дернулся, затрещал, поднимая пыль. Звякнули, запрыгали возле Егоркина пустые гильзы. В ответ совсем близко простучал пулемет, и возле камня, где лежал Никифоров, взметнулись быстрые фонтанчики, такие знакомые по фильмам. Маруся подмигнул Егоркину и крикнул: — Живем! Не робей! Иван осмелел, выглянул из-за камня. Под ним у самого края была щель. Вокруг трещало, свистело, хотелось зарыться в землю и лежать не шевелясь. Егоркин сунул в щель ствол автомата и стал осматривать камни возле вершины. Между двух валунов качнулось что-то черное. Иван не сразу понял, что это чалма на голове душмана. Пока не увидел блестящие глаза, смотревшие, казалось, прямо на него. Душман медленно водил торчащей из-за камня трубой с утолщением на конце. «Гранатомет!» Егоркин прицелился, зная, что не промахнется. Стрелял он хорошо, но палец задрожал на спусковом крючке. В человека стреляет! Иван резко нажал на крючок, но выстрела не услышал. «Фу, с предохранителя не снял!» Затрещал автомат Никифорова. Из трубы душмана вырвался огонь, и рядом оглушительно треснуло. Иван резко ткнулся лицом в щебень. В голове загудело. Егоркин поднял голову, оглянулся. Никифоров лежал за камнем и мотал головой. — Ранен?! — крикнул Иван. — Гадство, ничего не слышу! — матерился Костя, не обращая внимания на Егоркина, и по-прежнему мотал головой, словно старался стряхнуть с себя что-то, мешающее слышать. Иван опустил предохранитель, поймал на мушку черную чалму и, стараясь опередить душмана, выстрелил. Он видел, как голова с черной чалмой резко вскинулась вверх и медленно опустилась. Гранатомет стал подниматься, целясь в небо, и замер. Только теперь Егоркин снова услышал стук пулемета и щелканье пуль. Полыхнул взрыв гранаты наверху, дружно протрещали два автомата, и все смолкло. Только за хребтом все еще шел бой. Там ухало, гремело, трещало. — Выходи, ребята! Кончено! — крикнул кто-то наверху.VI
Егоркин поднялся, отряхнулся и подошел к Никифорову. Он по-прежнему крутил головой и что-то шептал. Иван помог ему подняться, усадил на камень. Костя морщился, матерился, повторял: — Ничего не слышу!.. В голове трактор!.. — Костя, ранен, что ли? — подошел к Никифорову десантник и взял его за плечо. Костя улыбнулся и развел руками: — Ничего не слышу! Егоркин оставил Никифорова с десантником, они лучше его знают, что делать, и пошел наверх, туда, где торчал в небо ствол гранатомета. Подходя, он услышал, как сержант с выгоревшими бровями говорил лейтенанту: — Семеро было! Пятерых мы уложили сразу, а эти успели опомниться! — Хорошо, на той стороне без нас управились! — взглянул лейтенант на гору за тропой. — Тяжеленько бы пришлось!.. Надо к ним одно отделение немедля послать… Рядом с гранатами лицом вниз лежал широкоплечий мужчина. Лежал он спокойно и, казалось, притворялся мертвым. Хотелось повернуть его, взглянуть в лицо, но Егоркин боялся прикоснуться, стоял рядом и смотрел на камешек на черной чалме душмана. Этот камешек больше всего убеждал, что широкоплечий человек в черной чалме уже никогда не шевельнется. — Ты? — спросил кто-то рядом. Егоркин обернулся, увидел безбровое лицо сержанта и кивнул. Сержант ногой повернул голову душмана, и на Егоркина взглянули черные пустые бессмысленные глаза. Рот у душмана был открыт, и виден толстый бурый язык. Меж бровей, чуть выше переносицы, чернела кровавая дырочка, из нее все еще бежала кровь. И в горячем воздухе, показалось Ивану, густо стоял тошнотворный запах крови. — Рожка три угнал? — спросил, улыбаясь, сержант. Егоркин поднял один палец и, икнув, ответил: — Патрон… — Молодец! Иван отвернулся, икая, шагнул в сторону, чувствуя, что ему не сдержать рвоты. Он прислонил автомат к камню и согнулся пополам. — Как выворачивает! — слышал он за спиной. — Отойдет! — голос сержанта. — Потери есть? — Троих ранило… одного, кажется, тяжело! В грудь… навылет, как бы кровью не захлебнулся! — Вертолет вызвали? — Вызвали… но он здесь не сядет. Нести нужно… к минному полю… Только там площадка есть… Егоркин вытирался платком, думая о Романе Палубине, во время боя его не видно было, и чувствуя стыд перед десантниками за свою слабость. Нос заложило, из глаз текли слезы. Иван вытерся, высморкался, поправил каску, съехавшую на лоб, взял автомат и двинулся к группе десантников, собравшихся на месте засады душманов, высматривая среди них Романа. Его не было видно. Десантники смотрели вниз, в ущелье. Там среди деревьев что-то горело. Половина ущелья была затянута дымом, пылью. То в одном, то в другом месте взлетали фонтаны земли и доносились взрывы, треск очередей. Бой не прекращался, но вертолетов не было видно. Вероятно, они, сделав свое дело, улетели. — Долго не смолкает… — Минут десять… Это недолго… Мы за пять минут управились… — А где раненые? — спросил Егоркин. — Там! Иван увидел в тени за большим валуном другую группу десантников, поменьше. Там были лейтенант Желтов и оба сержанта. Егоркин, пошатываясь и спотыкаясь, двинулся туда. Под ногами у десантников валялась окровавленная рваная тельняшка. Раздетый до пояса Роман полулежал возле камня. За плечи его поддерживал один десантник, а другой обматывал грудь бинтом. С правой стороны в двух местах бинт мгновенно пропитывался кровью. Кровь на белом бинте и на почти такой же, как бинт, белой коже была до содрогания ослепительно яркой. Голова Романа вяло склонилась набок и упиралась подбородком в ключицу. Из носа на плечо капала кровь. Тут же лежали носилки. Неподалеку сидел Никифоров и с закрытыми глазами пил воду из фляжки. Отопьет глоток, отставит, отопьет — отставит. Гимнастерка на плече у него была рассечена, вероятно, осколком, и виднелись полоски тельняшки. Когда Егоркин подошел, он открыл глаза, увидел Ивана, подмигнул ему и прошептал: — Живем! Рядом с Костей, широко распахнув глаза, наблюдал за перевязкой усатый десантник. Шея его замотана толстым слоем бинтов. Тельняшка на груди и гимнастерка в темных пятнах крови. Одна рука его лежала на автомате, а в другой он держал тюльпан, такого же цвета, как кровь на его бинте. Казалось, что цветок был в крови.VII
Палубина перевязали, уложили на носилки, накрыли грудь гимнастеркой. — Пятеро… — Лейтенант назвал фамилии, в том числе и Егоркина. — Палубина к вертолету! Вы тоже с ними! — взглянул он на раненного в шею десантника и на Костю. — Товарищ лейтенант, а мне зачем? — удивленно спросил Никифоров. — Я уже все слышу! Только шум небольшой… — Выполняйте приказ! — хмуро перебил лейтенант и отвернулся. Десантники взялись за ручки носилок. — Я впереди понесу, — сказал Иван. — Я повыше! Так вам удобнее! — Осторожнее только! Живым донесите! Егоркин шел, выбирая, куда ступить, чтобы не споткнуться, не потревожить Палубина. Роман пришел в себя, очнулся, когда его укладывали на носилки, шевельнул серыми губами, хотел что-то сказать, но сил не хватило. Теперь он постанывал тихонько. Егоркин слышал, как сзади лейтенант скомандовал: — Первое отделение остается здесь! Третье на правую сторону! Занять оборону! В ущелье бой затихал, но все еще изредка раздавались автоматные очереди. Вышли на тропку. По ней идти стало легче и быстрей. Торопливо прошли до того места, где поднимались вверх, когда обходили заминированный участок тропы, и стали спускаться вниз. Спуск был крутой. Шли осторожно, придерживались за камни, продирались меж валунов, то поднимая, то опуская носилки. Утром полчаса обходили мины, а теперь больше мучиться придется. Вертолет не дождется, улетит! — думал Егоркин, морщась. Он рассек об острый камень колено до крови и теперь прихрамывал, чувствуя, как намокают брюки. «Этого только не хватало!» — охал, постанывал он про себя. На пот и жару внимания не обращал. — Ребята, духи! — раздалось сзади. Десантники разом присели, опустили носилки. Роман застонал громче. Видимо, неловко опустили. — Где? — озирались десантники и увидели позади, внизу, торопливо выходящих из-за скалы душманов. Они выходили и выходили, их становилось все больше. — Обошли перевал!.. Где-то тайная тропа есть! — Сколько же их? — прошептал Егоркин. — Тише, я считаю! — просипел Никифоров. Он облизнул губы. — Кажется, все… Около сотни… Ну что, братва, повоюем? — спросил он, оглядывая десантников. — Ты остаешься с ним! — ткнул он пальцем в усатого десантника, раненного в шею, и указал на Палубина. — А мы туда! — махнул он рукой вниз. — Надо нам пошустрей! Опередить их!.. Ну, вперед, да молите Бога, чтобы раньше времени не заметили! Шестеро десантников пробирались вниз меж обломков скал. И странно, страха у Егоркина не было. Теперь он знал, что не все пули попадают. И не осознал еще, что двумя отделениями они атаковали двух душманов, а сейчас их, шестерых, ожидала встреча с сотней бандитов: уверенность Никифорова успокаивала. Костя не раз был в боях, знает, что нужно делать! — Все, братва! Занимай позицию!.. — задыхаясь, прилег за камнем Никифоров. — Без суеты… Очередями поливать… когда кучкой… Подпустим поближе… побольше уложить… врасплох… растянитесь немного… И осторожней… Егоркин, слушая, поглаживал разбитое колено. Кровь остановилась, но содранная кожа щипала. Сердце гулко колотилось в груди. Когда Маруся кончил, Иван отполз в сторону, выбрал место меж двух валунов, обзор был хороший, и стал ждать. Возле левой руки его у камня алел тюльпан, стоял притихший, словно прятался от душманов. Иван потрогал пальцем его бархатный лепесток и отодвинулся, чтобы нечаянно не сломать. Душманов пока не было видно. Камень острым углом упирался Егоркину в живот, мешал. Иван приподнялся на локтях, выковырнул его из-под себя и устроился поудобнее. Солнце светило в спину, грело и без того горячую каску. Показались душманы. Были они уже совсем близко, можно стрелять. Иван вытер рукавом пот со лба, чтобы глаза не заливал. Кровь стучала в виски. «Если не шевелиться, они пройдут мимо, не заметят!» — промелькнуло в голове. Егоркин прицелился и вспомнил, как он пытался стрелять, держа автомат на предохранителе, взглянул на рычажок. «Надо потом поставить на одиночные! — подумал он, целясь в самую гущу торопливо идущих душманов. — Почему не стреляют? Ведь близко!». Егоркин в любую секунду готов был стрелять, палец держал на крючке. Рука стала подрагивать. «Уже дыхание слышно!» — подумал Иван, и рядом с ним разорвалась тишина. Автомат запрыгал в руке, и палец сорвался со спуска. Автомат умолк, но Иван снова вдавил крючок и стал водить стволом по разбегающимся, падающим душманам. Он не снимал палец с крючка, пока не кончились патроны. Тогда он повернулся на бок, вытянул из подсумка полный рожок, заменил и глянул в щель. Несколько душманов, не меньше десяти, лежало на виду, остальные спрятались. Из-за камней слышались громкие голоса. Душманы переговаривались. «Решают: атаковать или отступать! Будут атаковать! Сзади — смерть! Спасение только впереди!.. Ничего, теперь наши услышат выстрелы… Придут, продержаться минут двадцать… И все!» Егоркин увидел, как несколько человек в чалмах метнулись из-за камней к ним. Затрещали, захлопали автоматы, и душманы исчезли. Но зато другие, в стороне, рванулись вверх. «Обходят!.. Окружат… и конец!» Иван заметил, за каким камнем укрылся душман, и навел мушку чуть правее камня, откуда, по его расчету, должен тот выскочить, чтобы перебежать дальше. И точно — душман появился, Иван выстрелил. Тот дернулся вперед, упал и остался лежать. Вдруг раздался крик, и все душманы выскочили из-за камней и бросились к ним. Затрещало, загремело вокруг. Автомат дергался в руке Егоркина. Бандиты снова исчезли за камнями. И снова несколько человек остались лежать на виду. Душманы прятались теперь совсем близко. Два-три броска — и ничего не сделаешь! Они медлили. И снова раздался крик! Выскочили все разом, поливая очередями впереди себя. Грохнули один за другим, сливаясь, две гранаты. Душманы залегли. Пыль от взрывов скрыла их. Взрывы напомнили Егоркину о гранатах. Он вытащил их и положил рядом. Примерился рукой, удобно ли будет перебрасывать через камень. Одну гранату он взял в руку и стал ждать. Вдруг что-то резко и сильно ударило его в правое плечо, оглушительно звякнуло по каске — камень возле взорвался, брызнул в щеку. Близко пророкотала очередь автомата. Егоркин перекинулся на спину и увидел сзади черное бородатое лицо, черную чалму, показалось, что это тот, с гранатометом, и почему-то у него были три яростных глаза: два блестящих и один тусклый, пустой, черный. Вспыхнул огонь в пустоте тусклого глаза, выпрыгнул, придавил, расплющил, разорвал живот Егоркина, словно каменная глыба свалилась на него с грохотом и звоном. Но после этого душман почему-то уронил автомат и обнял камень, свесив голову с чалмой вниз. Звон стремительно рос, наваливался тяжестью. Горы вдали, чалма душмана расплывались, зеленели. Голова Ивана безвольно упала на плечо. Прямо перед глазами стоял неподвижно зеленый бутон тюльпана. «Он же был красный», — прошептал Егоркин. Треск выстрелов удалялся, но и учащался, множился, стал похож на стук гороха, обильно падающего со стола на деревянный пол.Часть первая
Глава первая
I
Гудел, шевелился, ворочался сборочный цех — мягко светили пыльные лампы; блестели свежевыкрашенные бока передач, плавно выползавшие из сушилок на подвесном конвейере; щелкали сердито выключатели электрических моторов кран-балок, поднимая со скользких от масла железных плит пола угловатые корпуса и опуская их в гнезда сборочного конвейера; жужжали бодро пневматические машинки, шипели сжатым воздухом; звякали ключи; привычно пахло теплым железом и смазочным маслом. Ровно, неторопливо плыл конвейер с длинным рядом корпусов передач, и у каждого корпуса был сборщик — вставлял, забивал, закручивал валы, шестеренки, подшипники, болты, шайбы, гайки. Чугунные корпуса заполнялись, обрастая деталями, передачи становились изящными, чуткими — подключи к мотору, и оживут, залопочут, готовые без устали вращать колеса машины. Роман Палубин засунул обе руки внутрь корпуса передачи, вставлял вал с шестеренками в гнездо. В начале работы Роман мог не следить за своими руками. Они сами находили нужные детали, ставили их на место, наживляли болты, но к концу дня руки уставали. Рычаги, болты капризничали. Палубин нервничал, не хотелось, чтоб из-за него останавливался конвейер. А сегодня он особенно волновался, поглядывал на большие часы над проходом. Стрелка ни на мгновение не замирала, прыгала вперед, словно кто ее подталкивал, торопил. Смена заканчивалась, а Роман все не мог пригласить Раю на концерт. В столовой она и секунды одна не была. А как обрадовался Роман, когда узнал утром, что в комитете комсомола билеты появились на концерт с участием ансамбля «Земляне»! Как мчался к Гале Лазаревой, которая заведовала культсектором! Палубин слышал вчера в столовой, как Рая сказала подруге своей, что балдеет от солиста «Землян». Значит, не должна отказаться пойти сегодня с ним, Романом, в ДК. Боялся Палубин, что билетов мало и ему, новичку, не достанется. Но Галя Лазарева — подруга Ивана Егоркина, а с Иваном они вместе в армии трубили, вместе комиссовали их. Егоркин-то Романа и в Москву сманил. Галя не откажет… И действительно, билеты ему достались. Но как к Рае подойти? Была бы она как Лазарева, или как Катерина, контролерша с бортовой передачи. Они веселые, с ними шуткой, шуткой, и глядишь, дело слажено. А Рая серьезная слишком, строгая, идет по цеху, словно кувшин на голове несет. Это Егоркин так сказал. А Палубину нравится, как она держит себя, как ходит, как разговаривает, как улыбается. Она не захохочет на весь участок, как Катерина. Обратил на нее внимание Роман месяц назад, в кинотеатре. Был он там с Егоркиным и Галей. А она с подругой. Столкнулись у кассы, в очереди. Постояли, поговорили. Галя познакомила девчат с Романом. Он смутился, молчал, старался за Егоркина спрятаться, чтобы девчата на его брюки не смотрели. Стыдно было. Брюки и прочую одежонку он купил в Балашове, где работал полгода после армии, пока не приехал в Москву, к Ивану. Не до шику было, лишь бы что-нибудь купить, чтоб сменить солдатскую одежду. Брюки сшиты были не на двадцатилетнего парня. На парней наши фабрики шить, похоже, пока не научились. В Балашове Роману было все равно, как сидят на нем брюки, но здесь Борис, контролер с их участка, высмеял его однажды. И с тех пор Роман стал чувствовать себя неуютно, стал копить деньги на джинсы. Купить их можно было у того же Бориса. У него барахла импортного полно… Галя заметила, что Роман смутился, когда она познакомила его с девчатами, и догадалась, что Рая тому причиной. Рая была особенно хороша в голубоватом, умело сшитом платье: смуглая от загара, высокая, тонкая. В кино сидели вместе. Галя хотела незаметно усадить Романа рядом с Раей, но он забрался в самый угол, подальше от девушки. Пожалел потом, конечно, но дело сделано! По пять раз в смену бегал весь месяц Роман к автомату с газированной водой. Стоял он на участке узловой сборки. Пил Палубин неторопливо шипящую, колющую язык воду и украдкой наблюдал, как Рая, стоя у стола в белой косынке и синем халате с отороченным белыми кружевами воротничком, собирает фары для машины и складывает их в картонный ящик. Работала за столом она одна, работала, ни на что не отвлекалась. Был Роман у автомата не раз и сегодня. Решился уж было подойти, но снова представил, как он будет чувствовать себя в ДК рядом с ней в своих брюках и клетчатой простой сорочке с короткими рукавами, и отступил. Стрелка часов снова прыгнула вверх, качнулась и замерла. Еще сорок минут, и конец смене. Роман взглянул на Егоркина. Иван краном вытаскивал готовую передачу из гнезда конвейера, чтобы нести ее на обкатку. Контролер Борис записывал номер передачи в тетрадь. Записал, закрыл и посмотрел в сторону Романа. Они встретились взглядами. «Может, у него попросить джинсы на вечерок?» — подумал Палубин, увидев, что Борис двинулся к нему, повернулся к столу, взял три болта и снова склонился надпередачей. Борис остановился рядом, тронул за плечо, отвлекая от работы. — Роман, ты билеты на «Землян» взял? Палубин обернулся, кивнул. Руками он продолжал наживлять болты внутри передачи. — Сколько? — Два… Палубин выпрямился, подхватил лежавшую сзади него на столе пневматическую машинку, сунул ее носом внутрь корпуса передачи и стал закручивать болты, слушая Бориса. — Старичок, выручай! — кричал Борис сквозь жужжание машинки. — Горю! Без билета остался… Зачем тебе два? А я должен быть в ДК! Понимаешь, должен! Палубин закрутил болты, положил машинку на стол, засмеялся, глядя на Бориса: — Как же ты без билета остался? Ты, и без билета! Анекдот! — Лазарева устроила… Тянула — погоди, погоди! А сейчас заявила: кончились! — Она может… — снова наклонился Роман над передачей. Ему было приятно видеть Бориса в затруднительном положении. Палубин знал, что Галя Лазарева почему-то не любит Бориса. Не знал, что, когда Егоркин был в армии, Борис, придя в цех, стал настойчиво ухаживать за Галей, несмотря на то, что она сразу сказала ему, что встречается с парнем, ждет его из армии. А узнав, что с Иваном Борис знаком, поразилась его настойчивой наглости и стала презирать. А Роману нравилась раскованность и уверенность Бориса. Он иногда чувствовал, что завидует Борису, завидует умению держаться в любой компании. — Ну как, уступишь, а? — просил Борис, с нетерпением поглядывая в сторону Егоркина, который вернулся с обкатки и набивал номер на корпусе следующей передачи. — Зачем тебе два? — Ну ты даешь — зачем! — не оборачиваясь, усмехнулся Палубин. — А с кем тебе идти?.. — начал было Борис, но вдруг спросил об ином. — Ты, я слышал, джинсы хочешь иметь? У меня как раз есть… Фирма прекрасная! — Я еще денег не набрал, — ответил Роман. — Гони билет, я тебе в кредит уступлю! На «Землян» в новых джинсах двинешь! Роман обрадовался, но тут же вспомнил о Рае: джинсы будут, а пригласить нельзя! — Ну как? — теребил Борис, поглядывая на Егоркина, который брался за ручку крана, готовясь нести передачу на обкатку. — Через пять минут скажу! — Годится! Борис побежал к Егоркину. Палубин закончил свою операцию, увидел, что возле следующей передачи работает его напарник, скинул фартук, нырнул за щит, ограждающий конвейер главной передачи от прохода, и, волнуясь, направился к автомату с газированной водой, заправляя на ходу выбившуюся сорочку в брюки. Пить не хотелось, но Роман надеялся поговорить с Раей о сегодняшнем вечере. Он ополоснул стакан и окинул взглядом участок. Девчата работали каждая за своим столом. Рая была одна. Мастер Володя, приятель Егоркина, раньше они в одной комнате жили, стоял спиной к нему и, сцепив руки на пояснице, шевелил пальцами. Здесь было тише. Стук, шум доносились из-за щита. Роман суетливо сунул стакан под кран и ткнул в кнопку пальцем. Вода резко щелкнула в дно стакана, захрипела, зашипела воздухом. Роман отпил глоток, остальное вылил в автомат и двинулся к Рае. — Привет, — сказал он, стараясь говорить небрежно. — А мы в столовой виделись… — взглянула на него без улыбки девушка. — Ты сегодня на «Землян» идешь? — пересилил себя Роман. — Иду. — У меня лишний билет есть, — заторопился Палубин, увидев, что Володя, услышав разговор, повернулся и направился с улыбкой к ним. — Мне не надо… Я с Машей иду. — Вот, хмырь, а? — заговорил, подходя Володя. — Из-под носа увести хочет! Не успеешь отвернуться, как он уже арканом размахивает. Шустер! Рая улыбнулась. — У него просто лишний билет… Продать хочет! — Лишний билет?! — воскликнул Володя. — Гони! Гони! Я беру! — Пошел ты… — буркнул Роман и, расстроенный, двинулся назад. Было стыдно. Он вспотел, щеки горели… «Надо было, дураку, лезть! — с горечью думал Роман. — И она? Продать!.. Неужели она вправду решила, что он продать хочет. И он тоже ляпнул: лишний билет! Надо было по-иному!..» Палубин подскочил к конвейеру, накинул фартук и схватил вал со стола. — Ну как? Не решил? — снова рядом появился Борис. — Решил! Отдам… Только джинсы вместе с батничком в кредит! Борис, довольный, отвалил, подошел Егоркин. — Что это он перед тобой пляшет? — Билет на концерт просит… — Выпросил? — Разве он не выпросит? — Не давай, чудак! Он у Гали три билета вытянул! — Да-а? А мне сказал, что ему не досталось… Да ладно, черт с ним… Мне все равно один нужен! Егоркин поражен был, вернувшись из армии на завод, когда увидел аспиранта Бориса контролером на участке главной передачи. Борис объяснил, что бросил аспирантуру: толку-то от нее. Чтоб хорошо устроиться, мохнатая лапа требуется, а за сто сорок он пахать не собирается: ему кооперативная квартира нужна. Иван не поверил. Финтит. Не такой Борис дурак, чтоб из аспирантуры на завод простым контролером махнуть.II
Вся стена, слева от пустых длинных рядов вешалок гардероба, была зеркальной. Возле нее толпились девчата, прихорашивались, приводили в порядок волосы, поправляли платья. Были и парни. Но они возле зеркала не задерживались, поднимались по мраморным ступеням лестницы в фойе, где были буфеты и вход в зал, или отходили в сторонку от зеркал, терпеливо ожидали подруг. Роман вытащил расческу из кармана и направился к зеркалу в дальний угол к самой стойке гардероба, к тому месту, где никого не было. Шел неторопливо, с удовольствием наблюдая в зеркало, как в ярком свете ламп надвигается на него худощавый парень в новых голубых джинсах, крепко стянувших бедра, в батнике, словно приклеенном к коже. Каждый изгиб мышц на плечах и груди был заметен. Роман покосился на девчат: нет ли среди них Раи. Хотелось, чтобы она была там, увидела его. Но ее не было. Палубин остановился у зеркала, поправил расческой волосы, растрепанные на улице ветром. Волосы у него густые, пышные. Потрогал пальцем красное пятнышко с правой стороны носа. Побаливает. Надо одеколоном прижечь, как бы чирьенок не вскочил. Еще раз окинул себя взглядом и пошел наверх. Двери в зал были открыты, но в фойе Дворца было многолюдно. Особенно возле буфета, вокруг высоких круглых столов. Роман огляделся. Увидел Андрея Царева, сборщика с конвейера бортовой передачи. Он наливал в стакан «Фанту» молодой полноватой женщине. Стояла она спиной к Роману. Андрей тоже заметил Романа, поднял со стола бутылку пива, показывая Палубину, и кивнул, к своему столу пригласил. Роман отрицательно качнул головой: они едва были знакомы, и вдруг похолодел. За соседним столом была Рая. Она держала надкушенный бутерброд в руке и смеялась, глядя на Володю, мастера. Подруга ее тоже была с ними и тоже смеялась. Володя что-то рассказывал, играл лицом: вскидывал брови, надувал щеки, замирал на мгновение, разведя руки над столом. Рая засмеялась сильнее. Плечи у нее затряслись. Она закашляла. Володя бесцеремонно похлопал ладонью по ее спине между лопаток, потом погладил. Рая не возмутилась, не скинула руку, а Володя, не снимая руки с плеча Раи, взглянул в сторону Романа, узнал его и подмигнул. Палубин круто повернулся и пошел к буфету, чувствуя, что Володя сейчас говорит о нем Рае, и, возможно, сейчас она глядит ему вослед. Спина стала горячей и влажной. В очереди Роман увидел Ивана Егоркина, Галю Лазареву. Обрадовался, направился к ним, но вспомнил, что все деньги отдал Борису, оставил столько, чтобы можно было кое-как дотянуть до получки, и остановился. Даже на мороженое тратиться не хотелось. А если он ничего не возьмет, Иван угощать станет, а при Гале это унизительно. Роман вместе со зрителями двинулся в зал. В двери не удержался, оглянулся, но не смог увидеть Раю в толкотне у столов. Хмуро пробирался по узкому проходу ряда, задевал колени сидевших, извинялся. Отыскал свое место, сел, думая, что Володя, вероятно, в цехе не шутил, вернее шутил, но что-то есть между ним и Раей. А зачем Володя подмигнул? Издевался? Ну и черт с ними!.. Роман вспомнил о проданном Борису билете на соседнее место и обернулся. На том месте, справа, сидела девушка. Была она несколько полновата. Роман стал украдкой разглядывать ее модное сейчас широкое платье из материала серого цвета с блестками, с широкими рукавами, ее массивные кольца на обеих руках с длинными блестевшими лаком ногтями, браслет-недельку — несколько тускло отсвечивающих серебром при ярком свете колец на запястье левой руки. Вот, значит, для кого Борис старался! Торговка, видать! Палубин отвернулся в другую сторону. И слева сидела девушка, но она была проще: в ситцевом сарафане с розовыми бретельками, завязанными бантиками на плечах, ровный густой поток волос раздваивался возле банта на два рукава. Один падал на грудь, скрывал половину щеки, а другой шевелился, перекатывался по спине, когда девушка поворачивала голову, осматривая зал. Короткая и такая же густая челка дугой выгибалась на лбу. Руку девушка держала на спинке свободного пока кресла впереди себя, и Роман видел, что украшений у нее на пальцах нет, а ногти коротко подстрижены. Девушка эта моложе была, нежней. Рядом с ней сидел парень с «дипломатом» на коленях. Вместе пришли! — предположил с сожалением Роман. Сцена была левее того места, где сидел Палубин, и во время концерта, глядя на певцов, он все время видел уголком глаза розовый бантик на плече и изредка наблюдал за девушкой. Она смотрела на сцену так, словно там выступали ее братья и она переживает за них. Солист был красив, строен, мужествен; не суетился, не дергался, не бегал по сцене, как это обычно делают теперь многие певцы. Вспомнились слова Раи, что она балдеет от этого солиста. Роман поставил себя рядом с ним. «Фраер задрипанный!» — подумал он с усмешкой о себе и взглянул на девушку слева, на ее розовые бантики. — Ей солист тоже, видно, нравится! — промелькнуло с неожиданной ревностью. А к парню с «дипломатом» она никакого отношения не имеет, — решил он. Объявили антракт. Парень поднялся, взял свой «дипломат» и стал пробираться к выходу из зала. Если бы они были знакомы, то он оставил бы «дипломат» на стуле, отметил Роман. Девушка сидела на месте. Глядела она прямо перед собой, думала о чем-то, чувствовалось, что ей приятно сидеть, думать, ни на чем особенно не сосредоточиваясь. Она отдыхала. Роману вдруг захотелось заговорить с ней, познакомиться. Он заволновался, представив, как повернется к ней, спросит о чем-то, быстро встал со стула и выскочил в фойе по освободившемуся ряду. Прошелся по паркету, обходя гуляющих людей, увидел очередь за мороженым и встал в нее. Он, почему-то волнуясь, перебирал в кармане монеты, отыскивая на ощупь две двадцатикопеечные. За Романом очередь сразу же заняли две девушки. — Ливень на улице! — проговорила одна из них. — Вымокнем! — Перестанет семь раз! — взглянула на часы другая. По широкому стеклу окна хлестали крупные капли дождя и текли потоки воды. Небо временами вспыхивало, озаряло размытые дождем очертания здания райсовета через площадь. Маслено блестели листья деревьев под окном. «Вымокну, если не перестанет!» — с сожалением взглянул Роман на свои новые джинсы. Очередь двигалась быстро, но была она длинной, и, когда Роман брал два стаканчика, загремел третий звонок. Роман побежал в зал мимо буфета, увидел возле прилавка Царева и повернул к нему. — «Фанты» мне возьми! Бутылочку! Отсчитал деньги, схватил прохладную запотевшую бутылку и два картонных стакана и ринулся в зал. Соседи Романа были на месте. Пробираясь мимо девушки с розовыми бретельками, Палубин молча протянул ей мороженое, чувствуя, что парень с «дипломатом» наблюдает за ними. Девушка взглянула на него снизу удивленно и растерянно, нерешительно взяла стаканчик и поблагодарила. Роман сел на свое место и, почувствовав уверенность, сказал девушке: — Сначала мы «Фанты» выпьем… Держите! — подал он один картонный стакан. Он сорвал бородкой ключа пробку с бутылки. Желтая жидкость зашипела, запенилась. Девушка испугалась, что «Фанта» выльется, быстро подставила свой стакан под горлышко бутылки. — А мне пить хотелось, — улыбнулась она смущенно Роману. — Но я очереди побоялась. Отсюда пока выйдешь… — Я это понял… Зовут вас как? — Ирой… — А меня Романом! — Роман… А не врешь? — взглянула не него Ира. — Зачем мне врать? — удивился Палубин. — Ну как же!.. Сейчас все Романы! На сцену гуськом вышли музыканты, и Роман заговорил тише, наклоняясь к Ире. Она тоже склонила к нему голову. — У меня деда Романом звали: Роман Андреевич! Я тоже Роман Андреевич, а отец и прадед Андреи Романовичи… — Он шутил. Он даже имени матери не знал. — Вы сына тоже Андреем назовете? — Непременно! — засмеялся Роман. Он держал пустую бутылку в руках, не зная, куда ее деть. Потом поставил на пол возле ножки кресла. Ансамбль гремел вовсю. Роман стал смотреть на сцену, искоса, с нежностью поглядывая на Иру.III
Зал провожал ансамбль бурно, благодарно. Роман хлопал и видел все время перед собой на плече Иры ярко-розовый бант при свете разом вспыхнувших ламп и дугу густой челки, чувствуя, как все беспокойнее колотится сердце. Как же дальше быть? Сейчас Ира пойдет к выходу. Что делать ему? Идти следом? Может, сказать ей сразу, предложить проводить? А если не согласится?.. Люди вставали, стучали сиденья. Поднялась и Ира. Роман суетливо вскочил. Они встретились взглядами. Он растерянно улыбнулся. Ира опустила глаза, повернулась к нему спиной и медленно пошла по ряду к выходу вслед за идущим впереди парнем с «дипломатом». Роман шагнул за ней и сбил ногой пустую бутылку из-под «Фанты». Она загремела по полу и упала в щель между спинкой и полом на нижний ряд. Роман похолодел, с ужасом глядя на Иру, но девушка не обернулась. Расстроенный своей неуклюжестью, Палубин пробирался в потоке людей следом за Ирой, стараясь, чтобы его не оттерли от девушки, и в то же время пытался удержать поток, чтобы Иру не толкали. Она шла, не оглядываясь, но Роман догадался, что Ира знает, что он идет следом. С улицы в распахнутую дверь тянуло свежестью, пахло травой, листьями. Дождь перестал. — Хорошо как! — сказал Роман, вдыхая всей грудью. Ира взглянула на него, улыбнулась. На площади, на асфальте под фонарями блестели лужи. Люди обходили их, перешагивали. Спокойно светилась вода в чаше фонтана. По дороге между ДК и райсоветом проходили машины, шипя шинами по мокрому асфальту. Огни горбатых фонарей и окна длинного девятиэтажного дома, вытянувшегося слева от райсовета вдоль дороги, мягко освещали влажно блестевшие листья застывших деревьев. — Ира! — услышал Роман неподалеку возглас Гали Лазаревой и оглянулся. Лазарева с Егоркиным подходили к ним. — Вы знакомы? — Галя с удивлением и интересом взглядывала то на Романа, то на Иру. — Познакомились… рядом сидели! — буркнул смущенно и радостно Роман и посмотрел на Иру, как она отнесется к его словам. Он обрадовался тому, что Ира знакома с Галей. Он понимал, что ниточка, связавшая его с Ирой, такая тонкая, что при любом неосторожном движении с его стороны лопнет. — Это же здорово! — воскликнула Галя. — Слушайте, ребята! — загорелась она. — Мы в субботу загорать на Истру собираемся? Хотели вдвоем… А вчетвером в сто раз лучше. Как вы, а? — Ну ты и скорая! — засмеялся Егоркин, нежно касаясь руки Гали. — Они же только познакомились… Видишь, еще глядеть друг на друга стесняются! — Ну и что! Познакомились… Ира меня всю жизнь знает, а ты его!.. Они вместе служили, — пояснила Галя Ире. — Ой, я вас и не познакомила!.. Ира, это Ваня Егоркин. Я тебе о нем говорила… — Я уж догадалась, — проговорила Ира и сунула руку в широкую ладонь Ивана. Они стояли на освещенной площадке. Мимо шли люди, растекались в разные стороны: кто к автобусной остановке, кто к трамвайной, а кто пешком по тротуару. — Мы с Ирой одноклассницы, — повернулась Галя к Роману. — А чего мы стоим? Пошли! Они двинулись по тротуару меж двух рядов мокрых деревьев. Большие капли изредка срывались с веток, щелкали по листьям, скатывались, шлепали в насыщенную водой землю. Листья вздрагивали, шуршали, шелестели, покачиваясь, и замирали. Роман смотрел на асфальт, выбирая, куда поставить ногу, чтобы не попасть в лужицу и не обрызгать Иру. Галя рассказывала, как она чуть не потеряла билет на сегодняшний концерт. Будь Роман поспокойней и повнимательней, он непременно заметил бы, что Галя необычно возбуждена. Говорила она быстро, словно боялась, что ее перебьют, не дадут высказаться. Егоркин, напротив, был сдержан, молчалив, сосредоточен на чем-то. Он ни разу не обратился ни к Роману, ни к Ире, бережно держал своими крепкими пальцами руку девушки выше локтя и смотрел на Галю так, будто опасался, как бы на нее кто не напал, не причинил обиды. Лазарева вдруг прервала рассказ о поисках билета и обратилась к Ире: — Ты не торопишься? Ира неопределенно пожала плечами. Роман решил, что Галя хочет их куда-то пригласить, но Лазарева спросила подругу, вероятно, о ее сестре: — А Соня как? — Нормально… — быстро ответила Ира и почему-то смутилась. Роман заметил, что до встречи с Галей и Иваном Ира держалась проще, спокойнее, но, увидев Лазареву, сразу преобразилась, стала горделивей, напряженней, словно приготовилась защищаться, и такой оставалась все время, хотя, вероятно, тоже чувствовала, что Галя искренне обрадовалась встрече с ними, искренне приглашая на Истру. — Ой, Ваня! — воскликнула вдруг Лазарева. — Нас теперь дома ждут!.. Простите, ребята! — И Галя потащила Егоркина к парку, чтобы идти домой напрямик. — Раньше она спокойней была, — сказала Ира с некоторым облегчением, но все же в голосе ее чувствовалась грусть. — Да, да! — подхватил Роман, обратив теперь внимание на возбужденные слова Гали. — Я тоже заметил… Это она сегодня что-то… А ты ее часто видишь? — Нет… Встретимся если случайно на заводе… Мы с ней разные. Она шум любит, а я тишину… — А ты в каком цехе работаешь? Ира, прежде чем ответить, взглянула на Романа, словно решая, стоит ли ему говорить, и потом сказала: — В прессовом… — и, в свою очередь, спросила, почему-то запинаясь. — А ты с Ваней… в одном общежитии? — В одной комнате… Ира снова опустила голову. Роману показалось, что ответ его почему-то разочаровал девушку, ей хотелось услышать иное, и он начал рассказывать, как они познакомились с Егоркиным в армии, подружились, как после первого же боя вместе попали в госпиталь, как решил он ехать к Ивану в Москву. Егоркин много хорошего рассказывал о заводе, о своей работе. Они свернули на проспект и пошли мимо освещенной витрины универмага. Голубой неоновый свет ярко отражался в лужах на тротуаре. Ира молча слушала Романа и глядела на витрины. И вдруг перебила: — Грустно смотреть на ночной магазин, правда? Манекены такие одинокие, печальные… Роман умолк, взглянул на улыбающуюся девушку за стеклом витрины. Его задело, что Ира не слушала его, и он сказал: — Почему?.. Видишь, улыбается… — Грустно улыбается… Они пересекли проспект и двинулись по переулку. Шли минут пять. Роман подумал: хорошо бы сейчас хулиганы появились, чем больше, тем лучше, и стали бы к Ире приставать! Ох и защитил бы он ее, показал бы все, чему его в армии научили. Но переулок был тихий, никто не выходил из кустов и темных подъездов. Свернули во двор и остановились около кирпичного пятиэтажного дома. — Здесь я живу! Дом был потемневший от времени. Роман окинул взглядом большой двор и подумал, глядя на детскую площадку, что в этой песочнице под густым кустом сирени маленькой девочкой играла Ира, качалась в этой качалке с мокрыми от дождя сиденьями, каталась на этих крепких и, вероятно, скрипучих качелях. Но он ошибался. Ира в этом доме жила недавно. — Я пойду… — сказала Ира. — Погоди… — Роман толкнул качели. Они мягко качнулись, зашуршали по воздуху. Несколько капель сорвалось с деревянного сиденья и шмякнулось в песок. — А я думал — скрипучие! — Их пенсионер один смазывает… чтоб спать не мешали! — Ира, поедем с Галей и Иваном в субботу на Истру? — предложил Роман, понимая, что Ира не согласится. — Мы не с ночевкой… так! — добавил он быстро. — Нет-нет! — так же быстро ответила Ира. — Я не смогу в субботу… Дел много! Палубин хотел предложить встретиться завтра вечером, но не решился, испугался услышать отказ, после которого вряд ли можно было когда рассчитывать на встречу с девушкой, и он спросил: — Ты обедаешь в своем цехе, в столовой? — Да… — Я прибегу завтра… Ладно? — Приходи… До свиданья! Он схватил ее руку и задержал немного, говоря срывающимся голосом: — Я рад, что тебя встретил! Она вырвала руку, повернулась и, ни слова не говоря, побежала к открытой двери освещенного подъезда. Роман смотрел ей вслед, а когда она скрылась, направился к выходу со двора, чувствуя во всех мышцах странное волнение. Хотелось действовать, тратить энергию. Он побежал, едва сдерживаясь, чтобы не заорать на всю улицу: «Я рад, что тебя встретил!». Стало трудно дышать от быстрого бега, прострелянное легкое немного заныло. Он приостановился, радостно оглядываясь, чтобы определить, где он находится. Из открытых окон, освещенных голубым светом телевизоров, доносился голос футбольного комментатора. Роман понял, что еще мало времени, и направился в общежитие пешком. Его обгоняли автобусы, а он быстро шагал и с восторгом кричал про себя запомнившиеся со школы слова: «В глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи». В красном уголке общежития работал телевизор. Ребята смотрели футбол. Роман прошел мимо, замедлил шаг возле зеркала, удовлетворенно окинул себя взглядом: ладный, подтянутый, и стал взлетать по лестнице пролет за пролетом на свой этаж. Проскочил мимо спускавшегося вниз Бориса. — Ты куда? — крикнул тот. — Туда! — радостно указал вверх Роман. Он толкнул дверь своей комнаты. Заперта. И с досадой вспомнил, что Егоркина нет дома. Он теперь с Галей. Открыл дверь, бухнулся на стул и, оглядывая самодельную полку с книгами, цветные фотографии из журналов на стене чуть выше коврика над своей кроватью, стал улыбаясь вспоминать, как угощал Иру «Фантой», как шел рядом с ней по улице, как сказал на прощание: «Я рад, что тебя встретил!» Это он здорово сказал! Хорошо получилось! Палубин с радостным возбуждением вскочил со стула и, поглаживая жесткую джинсовую ткань брюк, которые туго обтягивали ноги, подошел к зеркалу. «Хорош!» — радостно подумал он о себе, поправляя тонкий батник, провел рукой по груди и животу, с удовольствием ощущая твердые бугорки мышц, и вспомнил где-то прочитанные слова: «Хорош никогда не был, а молод был!». А я молод и хорош! Роман пригладил пальцем взъерошенную бровь и подмигнул киноактрисе Белохвостиковой на большой фотографии возле зеркала, подмигнул и ахнул. С журнальной страницы на него смотрела Ира. «Фу, ты! Как похожа! Копия!» — выдохнул Роман и засмеялся, снова чувствуя прилив энергии. «Разве можно радоваться, если не с кем поделиться!». Он вспомнил о ребятах в красном уголке, о Борисе, который зачем-то пришел в общежитие, — он теперь тоже у телевизора — запер комнату и побежал вниз. В красном уголке потихоньку, чтобы не привлекать внимания ребят, прошел к Борису и сел рядом. — Как концерт? — шепотом спросил Борис. — Блеск!.. А ты разве не был?.. Я там с девахой познакомился, чудо! — Роман смутился несколько, называя Иру девахой, но Борис по-иному не поймет. — Завтра встречаемся! Она в прессовом работает… Палубин выплеснул все, что распирало, и ему стало вдруг стыдно, будто бы он рассказал об Ире что-то тайное. «Нашел кому рассказывать!» — подумал горько Роман. — Какое я, оказывается, трепло! Борис посмотрел на Романа оценивающе, как скульптор на свою почти готовую работу, для полного завершения которой осталось несколько штрихов, и сказал: — Так… тебе еще нужны туфли человеческие и прическа нормальная!.. Туфли я тебе достану… Вот такие, — выставил он ногу… — «Саламандра». Семьдесят колов! — Ого! — Лучшая в мире фирма… Такие в магазине шестьдесят стоят… — Мне бы что-нибудь попроще… Это же почти получка моя, а жить на что? — Смотри сам, тебе жить…IV
Молча и торопливо шли к дому Лазаревой. Галя сильно сжимала пальцами руку Ивана выше локтя и смотрела вперед. Возле двери она неожиданно остановилась, растерянно взглянула на Егоркина, прижалась к его плечу и шепнула, глядя снизу вверх: — Я боюсь! Лицо девушки показалось Ивану бледным, осунувшимся, заострившимся. Свет лампочки над входом отражался в ее зрачках и почему-то колебался, как язычок свечи. Большие глаза казались еще больше, заполняли все такое милое до боли в груди лицо. Родинка на бледном подбородке стала темней, ярче. Егоркин прижал к себе девушку, услышал шаги в подъезде и проговорил хрипло: — Пошли! И подтолкнул Галю к двери. Навстречу им вышла женщина с большой овчаркой на поводке. Галя поздоровалась с ней. Егоркин видел ее впервые, но тоже поприветствовал. Возле двери своей квартиры Галя снова остановилась, снова растерянно взглянула на него: — А что скажем? — Так и скажем… Открылась дверь бесшумно, и они услышали голоса актеров, работал телевизор. На кухне было открыто окно, сквозняк вырвал дверь из рук Гали. Захлопнулась она резко, громко. Иван вздрогнул и застыл на мгновение. Галя тоже замерла. Потом она нагнулась, переставила тапки ближе к Ивану. Они в последнее время стали как бы его. Он часто бывал здесь, и все в квартире было для него привычным. — А как мы начнем? — шепнула Галя, снимая босоножки. — Прямо так и говори, — так же шепотом ответил Егоркин. — Почему я? Может, лучше ты? — Мне неудобно! — А мне удобно?.. Из комнаты выглянула Наташа и молча стала смотреть на них. — Исчезни! — сердито шепнула Галя. Наташа ухмыльнулась и спряталась в комнату, но вместо нее появилась мать и спросила: — Вы чего? Вслед за Зинаидой Дмитриевной снова выглянула Наташа и ехидно сказала: — Не знаешь, что ль, чего? Жениться хотят! После этих слов показался и Василий Гаврилович с очками в руках и тоже уставился на Галю с Иваном, которые все стояли у порога. — Наташка угадала, — заговорила Галя. — Мы пришли сказать… Василий Гаврилович быстро надел очки, а Зинаида Дмитриевна перебила: — Проходите в комнату… Галя и Иван осторожно двинулись к родителям. Василий Гаврилович освободил вход в комнату. Лысоватый, с седыми висками, выглядел он сейчас как-то растерянно. Зинаида Дмитриевна тоже, чувствовалось, заволновалась, не знала, как вести себя дальше. Только Наташа смотрела насмешливо, мол, допрыгались, доигрались. Егоркин, подойдя к отцу Гали, неловко сунул ему свою руку и сконфузился. Василий Гаврилович, видимо, не ожидал этого жеста и суетливо схватил руку Егоркина, встряхнул и тут же бросил. Галя села на диван. Иван примостился рядом. Василий Гаврилович выключил телевизор, постоял возле него мгновение и устроился в кресле. Зинаида Дмитриевна с Наташей присели к столу. Помолчали. — Ну, рассказывайте! — хрипло проговорила Зинаида Дмитриевна и прокашлялась. — А что рассказывать, — неестественно бодро сказала Галя. Иван чувствовал, как у него подрагивает нога. Сидели они близко друг к другу, словно старались подчеркнуть, что теперь они одно целое и разъединить их нельзя. — Наташа все сказала… Пожениться решили… — Все равно поженимся… Так чего тянуть? — подал голос и Егоркин. Василий Гаврилович придвинул к себе блюдце с чайной ложкой и взял ложку в руки. «Обязательно ему нужно что-то в руках вертеть!» — недовольно взглянула на мужа Зинаида Дмитриевна. — Тянуть нечего… Правильно! — заговорил Василий Гаврилович, разглядывая ложку. — Вы только жениться решили? Или все обдумали? Где жить, например, будете? — Комнату снимем… Мы ведь оба работаем! На очередь на квартиру встанем. Проживем! — постарался успокоить Василия Гавриловича Иван. — А насчет учебы что надумали? — Учиться пока не собираемся, — ответила Галя. — Ты за себя отвечаешь? — спросил Василий Гаврилович. — Или за мужа тоже? Когда отец назвал Егоркина ее мужем, у Гали дрогнуло сердце. Она как-то по-новому, с нежностью особенной взглянула на Ивана. А он смутился и опустил глаза. Взгляд Гали с ревностью отметила про себя мать. — И за мужа, — несколько вызывающе ответила Галя. Наташа фыркнула и шепнула себе под нос: — Жена выискалась! — Выучились, значит… Теперь детей рожать и нянчить! — недовольно проговорила Зинаида Дмитриевна. — А это разве не дело? — все так же вызывающе сказала Галя. — Ну, ладно, ладно! Дело! — сказал Василий Гаврилович. — Обед хоть сможешь мужу сготовить? — Пап, не волнуйся, еще неизвестно, зарабатывает ли жених на обед, — вмешалась с усмешкой Наташа, и все засмеялись. Василий Гаврилович поднялся, усмехнулся: — Давай, мать, дочь пропивать! Сваты приехали, — кивнул он в сторону Гали и Ивана. — Как там говорится в таких случаях: у нас телочка поспела, подросла, у них… кто у них-то? — Бычок! — подсказала Наташа. Мать хотела заворчать на Василия Гавриловича, что ему лишь бы повод выпить, но засмеялась, услышав подсказку Наташи. Улыбнулись и Галя с Иваном.V
— Меня качает немного, — сказал с улыбкой Егоркин Гале, когда они спускались утром по лестнице, направляясь на работу. — Я тоже… так и не уснула… Иван толкнул дверь подъезда. Она приоткрылась, но сквозняк снова захлопнул ее, оттолкнув Егоркина внутрь. — Если так пойдет, ветер будет носить нас, как листья! — засмеялся он, с силой распахнул дверь и подержал, пока не прошла Галя. На улице был ветер, облака. — Как бы дождь не собрался? — взглянул Егоркин на небо. — На речку не попадем! — До субботы еще два дня, — взяла его под руку Галя, взяла, как радостно отметил Иван, не как прежде, а по-хозяйски. «Так и надо! — подумал он. — Я теперь ее! Она — моя!» В автобусе они притиснулись к стене. Егоркин заслонил ее от людей, уперся руками в поручни и всю дорогу до завода сдерживал натиск пассажиров, чтобы не толкали Галю, милую его девочку, и всю дорогу с нежностью ощущал на своем плече ее теплую руку. Она стояла спиной к окну и держалась за Ивана. В цехе Егоркин расстался с Лазаревой. Она пошла в свою раздевалку, он в свою. Прыгая через две ступеньки, сбежал в подвал и прошел к своему шкафчику. — Привет! — кинул он радостно Роману Палубину, который надевал рабочую сорочку, стоя босиком на толстой фанерной дощечке. В раздевалке было многолюдно. Рабочие входили и выходили, разговаривали, смеялись. — Ты чего это? Дорогу домой забыл? — спросил Роман. Егоркин знал, что Палубин будет спрашивать его об этом, и засмеялся радостно: — Заблудился!.. А ты как? Нашел дорогу? — Егоркин уже домой не приходит? — спросил Маркин из-за шкафчика. Роман знал, что он у Ивана до армии был наставником, знал, что они конвейер бортовой передачи переделали, Маркин на том конвейере и сейчас работал. Палубин слышал, как недавно Маркин предлагал Егоркину вместе над приспособлением для сборки покумекать. Иван тогда спросил: — Разве у тех, кто собирает, головы нет? Пусть сами кумекают! — Головы у них есть… — с сожалением ответил Маркин. — Но с разных сторон затесаны! — Моя голова сейчас другим забита… — Я вижу… от Лазаревой на шаг не отходишь!.. Смотри, сам сделаю! Шкафчик Маркина был напротив с другой стороны, и Роман с Иваном его не видели, не знали, что он слышит их разговор. — Пропал человек, — снова засмеялся Егоркин. — Окрутили парня… — Помнишь, как мы в столовой сидели и ты в первый раз Лазареву увидел? Я посмотрел, как ты рот разинул: ну, думаю, все — пропал! — отозвался Маркин. — Что, уже сговорились? — улыбнулся Палубин Ивану. Он переоделся и ждал его. — Пора, пора! Палубин вспомнил, что Галя вчера вечером после концерта была необычно возбуждена, и решил, что, вероятно, во время концерта, а может, и до него, Егоркин сделал предложение Лазаревой. Роману стало немножко грустно: расходятся с Иваном дорожки. Грустно было, что женится не он, а Егоркин. И снова вспомнилась Ира, снова почувствовал он радость, что она знакома с Галей. «Ира милей Лазаревой, — подумал он. — Галя слишком уж угловатая, быстрая, как стриж. А Ира — синичка… Спокойная, кругленькая, безобидная синичка!» — А ты вчера с хорошей девчонкой познакомился, — одобрительно сказал Иван, почувствовав о чем думает Роман. — Галя ее хвалила! — приврал он. Вчера они с Галей были озабочены другим. — Ты как, договорился с ней? Поедете с нами загорать? — Нет. Она не хочет… — Понятно, боится… Приручать надо! Встретиться ты хоть с ней договорился? — Она здесь… в прессовом работает. — В прессовом? Это же рядом с нами… Вот тут, наискосок — чугунка, а рядом — прессовый!VI
До обеда Палубин не отходил от конвейера, перескакивал от передачи к передаче. Хотелось побольше поставить деталей, чтобы удрать пораньше в прессовый и не задержать конвейер. Детали, словно чувствовали, что сегодня не надо капризничать, легко вставали на места, болты затягивались беспрепятственно, и инструменты сами прыгали в руки. Работалось радостно, легко. Палубин улыбался, похваливал про себя послушные детали и поглядывал на круглые часы на стене, представляя встречу с Ирой. Как она отнесется к нему? Что теперь думает о нем? Взглянув в очередной раз на часы, Роман решил: пора! Окинул взглядом конвейер: нет, не должен встать из-за него, вон сколько передач впереди, схватил свежую паклю со стола и, вытирая на бегу масляные от болтов и гаек руки, побежал к выходу из цеха. Прессовый цех гремел, пыхтел; звякал, шипел, стучал, охал. Огромные прессы в беспорядке, как показалось Палубину, заполняли цех. Людей почти не было видно. Звенел, предупреждая, кран, легко переносивший по воздуху железный ящик. По узкому проходу меж прессами мимо Романа медленно полз электрокар с ящиком, доверху набитым металлическими стаканами. За рулем сидела женщина. Роман не знал, что это мать Гали, Зинаида Дмитриевна. Он вспомнил, что Ира говорила, что она штампует стаканы, и побежал за электрокаром. Догнал и крикнул Зинаиде Дмитриевне: — Вы не подскажете, где Ира работает? Зинаида Дмитриевна взглянула на него и развела руками: то ли не расслышала, то ли не знала где. — Какая Ира? Грачева? — услышал Палубин за спиной и обернулся. Спрашивал парень в красной клетчатой рубахе. Роман не знал фамилии Иры и понял, что найти ее будет непросто. Цех огромный. Попробуй разыщи! — Она стаканы штампует, — ответил он. Парень оказался всезнающим. Он, вероятно, работал здесь давно. — A-а! Это Нестерова, должно быть! Тихая такая, молодая! Вот туда топай! — указал парень. — Вон под тем лозунгом их участок! Роман увидел вверху на балке щит со словами: «Сегодня работать лучше, чем вчера. Завтра — лучше, чем сегодня!» — и направился в ту сторону. Он шел напрямик, настороженно оглядывался, лавировал между станками, окруженными железными ящиками с готовыми деталями и заготовками, пока не уперся в железный щит, за которым, вероятно, и был участок, где работала Ира. Палубин с бьющимся сердцем пошел вдоль щита. Вдруг у него икра на левой ноге до боли напряглась, окаменела, дыхание перехватило. Он жадно хватал воздух ртом, поднял голову, словно пытаясь остановить кровь из носа. Показалось, что наверху воздух чище, свежее. Нестерпимо захотелось вернуться. Роман почувствовал, что, поверни он сейчас назад, ему сразу станет легче, но он пересилил себя, мотнул головой, вошел и оглядел ровные ряды невысоких станков. Людей и здесь было мало. Большинство прессов молчало, и лишь некоторые шипели натужно, охали. Работали здесь одни женщины, но Иры среди них не было. А если Нестерова Ира не она, другая? — испугался Роман. Он пробирался вдоль щита ко второму ряду и сразу же узнал Иру, хотя она стояла у станка спиной к нему. Руками в рукавицах она поддерживала железную пластину, лежавшую под прессом. Пресс со злобным шипением ухнул сверху на пластину, стукнул, отрубил и довольный поднялся на свое место. Ира сбросила отштампованный стакан в ящик, передвинула пластину дальше под пресс и нажала ногой на педаль. Пресс снова яростно бросился на пластину. Палубин, волнуясь, двинулся к Ире и заметил, что женщина, работавшая за соседним прессом, взглянула с любопытством на него и на Иру. Роман обнаружил, что все держит в руке грязную паклю, которой вытирал руки, и глянул по сторонам, куда выбросить, но не нашел и оставил в руке. Ира обернулась, увидела его, смутилась: — Ты! И взглянула на любопытную соседку. — Обедать пора! — улыбнулся виновато Роман, думая, что надо бы ее в столовой подождать, и вновь начал тереть паклей ладонь. — Погоди у выхода… я сейчас… — Мне не надо было приходить… сюда? — Раз пришел… погоди… я закончу… Роман стал с облегчением пробираться назад меж ящиков. К выходу нужно идти мимо любопытных женщин. Остановился он на том месте, где чувствовал удушье, и вдохнул полной грудью. Выдохнул. Потом понюхал воздух. Но запахов особых не было. Пахло, как и в каждом цехе, металлом, маслом машинным. Что со мной было? — подумал Роман, трогая грудь, где был шрам от душманской пули. В Афганистане, когда пошли в атаку, с ним тоже было такое, но тогда было от усталости, как он считал, от быстрого бега на гору. И вдруг вспомнил Роман: было однажды с ним нечто подобное в детстве… Тогда он переплывал речку, узкую, неглубокую, он только что научился плавать! На другом берегу, на лугу, играли ребята, и ему страстно хотелось к ним, и он решился, поплыл. На середине реки у него неожиданно свело левую ногу. Он испугался, стал захлебываться. От страха не знал, что делать: то ли возвращаться назад, то ли плыть дальше. Кое-как выбрался на берег, упал на песок и долго лежал, плакал и никак не мог унять дрожь в руках и ногах. Роман швырнул паклю в урну, нашел место, где он никому не мешал, и стал ждать Иру, наблюдая за выходом.VII
Вечером, в десятом часу, Роман ждал Иру на узком пешеходном мосту неподалеку от озера. Мост был перекинут через глубокий овраг, по дну которого текла быстрая речушка. Она журчала, переливалась через камни, шевелились длинные зеленые водоросли. По обоим берегам росли деревья, а возле самой воды кусты ветел и осока. Палубин стоял, облокотившись на узкие железные перила, и следил за двумя мальчиками. Они привязали веревку к толстому суку старой березы, нависавшему над речкой, просунули в узел веревки короткую палку и, ухватившись за оба конца, отталкивались ногами от края оврага и по воздуху описывали дугу над рекой. Когда веревка возвращалась назад, соскакивали на землю. Вероятно, ребята забавлялись здесь часто. Земля вокруг ствола березы была сильно притоптана. Мальчики по очереди катались на веревке, а Роман глядел на них и представлял, как у мальчишек захватывает дух от восторга, когда они летят над водой. Мост, на котором ожидал Иру Палубин, был железный, гулкий. Он вздрагивал под ногами прохожих, и, когда кто-нибудь шел по нему, Роман искоса наблюдал за идущим со странным ощущением, опасался, как бы кто не ухватил его за ноги и не сбросил вниз, в речку. Роман понимал, что опасение глупое, но все-таки следил искоса за каждым идущим. Особенно напрягался, когда проходили мимо него. Начинало темнеть. Роман поглядывал на часы и недоумевал, почему Ира назначила свидание так поздно и именно здесь. Если у нее мало времени, можно было бы встретиться где-то поблизости от ее дома. Озеро было неподалеку от общежития, в котором жил Роман. Он часто приходил сюда купаться, загорать. Иногда прибегал и после работы. Ему было удобно идти сюда, а Ире нужно добираться на автобусе. Мальчики прекратили кататься на веревке и пошли к озеру. Роман сошел с моста и двинулся к березе. Веревка на суку висела над речкой. Рукой ее не достать. Палубин огляделся, должно же быть что-то, чем мальчишки достают веревку, и увидел внизу возле кустов длинную палку со сломанным сучком на конце. Он сбежал вниз, взял ее и, поднимаясь назад, услышал: — Ты что там делаешь? На мосту стояла Ира. — Прокатиться хочу! Он думал, что Ира возразит, веревка, мол, не выдержит, и хотел бросить палку вниз, но девушка засмеялась: — Давай, давай! Роман зацепил веревку сучком, притянул к себе, поймал палку и подергал, пробуя, не оборвется ли? Сучок березы вздрагивал, листья на дереве шелестели. Палубин примерился, представляя, как сейчас лопнет веревка или сучок обломится, и он полетит в овраг. Хорошо, если в кусты угодит, а если в ручей, на камни? Он взглянул на Иру. Она стояла на мосту, там, где он только что был сам, и улыбалась. Он сильно оттолкнулся от земли, намертво вцепившись обеими руками в палку. Его понесло над кустами, над водой. Он слышал, как тонко загудела туго натянутая веревка. Его понесло назад, и, когда мелькнула под ногами вытоптанная земля, он выпустил палку из рук, спрыгнул, но на ногах не устоял, шмякнулся оземь и охнул, сдерживаясь, чтобы не крикнуть. — Ушибся? — услышал он вскрик Иры. Гулко задрожал мост. Ира рванулась к нему. Он стал подниматься, сжимая зубы и чувствуя, как лоб сразу покрылся потом. Ира подскочила к нему, спрашивая испуганно: — Сильно ушибся? — Ничего… — пробормотал он, не решаясь шагнуть, чтобы не показать слабость Ире. — Зачем ты полез, а если б веревка оборвалась? — Ты же хотела… — пробормотал Роман с некоторой обидой, почему она не остановила его, а поддержала: «Давай, давай!» — Я же шутила! Ты что, маленький? — Ира держала его за руку и отряхивала ладонью пыль с брюк. Палубин чувствовал, как боль уходит, а щеки начинают гореть. «Хорошо — сумерки! А то был бы бледный, как поганка, перед ней!» — Больно? — озабоченно спрашивала Ира. — Приятно… Ира отпустила его руку. — Нет, больно, больно! — засмеялся он. — Обманщик!.. Пошли! — А куда мы пойдем?.. Пошли на озеро. Там еще купаются… Там до самой полуночи купаются. Я тоже купался… Ночью даже интересней… Вода парная… — Какая? — Парная… Как молоко после дойки! — А-а! — засмеялась Ира. — Помню! — прочитала: — Пили вкусное, парное и с тонкой пенкой молоко! — С легкой пеной молоко, — поправил Роман. — Пенка у кипяченого молока… Пошли на озеро! Может, искупаемся… — Нет, мы купаться не будем… И пойдем мы туда, по той тропинке, — указала Ира в глубь парка. — Дом наш там был! — Ты там жила? А я думаю, почему ты здесь встречу назначила! — воскликнул Роман. Он знал, что за речкой раньше были частные дома. Недавно собирали там с Егоркиным малину в заброшенном полузасохшем саду. — Погрустить захотелось… Детство вспомнить! Я на берегу этого озера выросла… Ира повернулась и пошла по тропинке среди кустов и высоких тополей с толстыми ровными стволами. — А почему вас переселили? — Здесь скоро новый микрорайон будет. — А ты с родителями живешь? — Нет… Мама уехала в Омск, а мне комнату дали… Старушка одна живет со мной… — Здесь, наверно, дорога была? — спросил Роман. — А потом кустами заросла… Тополя стояли слишком ровным рядом. — Да, а за тополями заборы шли… Наш дом во-он там был! Видишь, береза стоит, у соседей перед крыльцом росла. Их две было. Одну спилили… А чуть левее мы жили… — Это там, где большой куст сирени? — А ты откуда знаешь, что там сирень? Сумерки сгустились, издали видны были лишь силуэты кустов, поэтому Ира и удивилась. — Мы там с Егоркиным малину рвали… У вас малина была? — Была!.. Это наш сад! Прямо возле сирени калитка была… Там сейчас все бурьяном и крапивой заросло. Не проберешься! Они остановились напротив куста сирени и долго стояли молча. Роман не мешал девушке вспоминать, слушал вечернюю тишину, грустный скрип кузнечиков в темной траве, тоскливый зуд комара, отдаленный гул машин и смех, долетавший с озера. На западе, за чернеющими вдали кустами, сухо и грустно светила долгая летняя заря. Душно пахло крапивой и еще чем-то, чем всегда пахнет возле заброшенного и разрушенного временем жилья. Сзади, в кустах, что-то осторожно шуршало, и казалось, что там кто-то притаился, стоит и слушает. Шли назад они мимо озера, смотрели, как лениво разрушают масленые волны отражения шестнадцатиэтажных домов со светящимися окнами, огни на высокой трубе ТЭЦ, бледные звезды на светлом небе, медленно гаснувшую зарю; как качают они плоские листья кувшинок неподалеку от берега, чуть слышно шуршащие стебли камыша. С противоположного берега доносился разговор, смех, плеск воды. Пахло сыростью и водорослями. Сказочно блестели в сумерках темные глаза Иры, белели обнаженные до плеч руки. Ира позволила проводить ее только до автобусной остановки. — Завтра там же встретимся, — шепнула она, когда автобус заскрипел, остановился возле павильона. — Я купальник возьму! И нырнула в открывшуюся дверь. В автобусе обернулась, взглянула на него в широкое заднее окно, помахала рукой, пошла в глубь салона. Автобус тронулся, а Роман повернулся и побежал назад к озеру, расстегивая на бегу пуговицы батника. Перед глазами у него стояла улыбающаяся Ира с поднятой для прощания рукой. Скинув одежду, он с разбегу влетел в воду, радостно ощущая ступнями твердый песок на дне, поднял брызги, с шумом упал и поплыл, резко выбрасывая руки вперед. На другой день, когда он, немея от нестерпимого счастья видеть ее, прибежал в столовую, она сказала, что не сможет встретиться вечером, да и обедать им вместе не стоит, неудобно. На них и так уже обращают внимание. — Ну и что?! — воскликнул он ошеломленно. — Пусть обращают! — Тише! — оглянулась она на соседний стол. — Не надо!.. Так лучше! — А когда же мы встретимся? — померк он. — Или… — Ты страшно глупый! — быстро перебила она. — Завтра там же и встретимся! — Завтра суббота… Может, днем… — Нет-нет! — снова перебила она. — Только вечером, в девять! А сюда больше не приходи… ладно? В субботу, когда он, увидев ее на тропинке среди деревьев, помчался навстречу, она оглянулась, сказала сдержанно: — Не бегай так!.. Зачем?.. — А я хочу! Хочу! — воскликнул он. Она засмеялась и сказала уже по-иному, ласково: — Тебе остыть надо! Пошли купаться!.. Он, окаменевший от жгучего счастья, смотрел, как она тянула с себя через голову платье, белела в сумерках тонким телом и, подняв руки, обвязывала голову белой косынкой. Закончив, взглянула на него, блеснула глазами: — Я первая… Ты погоди! И пошла в воду. Он, чувствуя радостную дрожь в ногах, сел в теплый песок. Неподалеку от него на одеяле лежали рядом и о чем-то переговаривались парень с девушкой, но Роман не видел и не слышал их. Ира осторожно вошла в воду по пояс, присела, погрузилась так, что одна белая косынка осталась над водой и медленно поплыла. Потом обернулась: — Ты чего сидишь? Купайся! Он поднялся и тоже, как она, медленно вошел в воду и поплыл к ней. — Давай, я тебя покатаю! — А как? — Давай руки! Он нащупал ногами дно, взял ее руки в свои и побежал, упираясь в уползавший из-под пальцев песок, потянул за собой Иру. Она крепко сжала рот, надув щеки, чтобы не хлебнуть воды, и смешно улыбалась сжатым ртом, блестя глазами. В воде бежать тяжело. Он устал, задохнулся и остановился: — Хорошо? Она, не разжимая губ, кивнула. — А вот так лучше! — сказал он. — Ложись мне на руки! Роман подставил в воде руки под ее живот так, словно учил плавать, и, поддерживая ее, побежал назад, рассекая воду. — А это что? — прикоснулась Ира поочередно к двум круглым потемневшим в воде шрамам на груди возле правого плеча. — Смотри, у тебя и сзади! — заглянула она ему за спину. — Бандитская пуля! — улыбнулся Роман, вспомнив известный фильм с Никулиным «Старики-разбойники», и подумал, что в его случае не шутка: действительно следы бандитских пуль. — Ты же в Афганистане служил! — вспомнила Ира. — В тебя стреляли? — И я стрелял… — Ты убил кого-нибудь? — Нет, меня убивали, а я не успел… За меня Егоркин постарался! Потом они сидели на песке, слушали, как шуршат листья, как поют комары, как разговаривают парень с девушкой. Говорили они о спорте, к которому имели какое-то отношение. Роман вспомнил о билетах на соревнования на Кубок СССР по велогонке на шоссе в Крылатском, их он сегодня взял у Гали. Она распространяла билеты в цехе. Взял потому, что Иван говорил, в гонке примет участие брат Гали. Вспомнил и пригласил Иру, уточнив, что гонка через две недели. Она поблагодарила и сказала, поглядев вслед удаляющейся паре: — Вообще-то я к спорту равнодушна, не понимаю ажиотажа… Спорт, спорт, спорт! Бегают, прыгают в свое удовольствие, ну и пусть бегают-прыгают! Зачем шум такой вокруг этого… — Я тоже думал: в каждой газете пишут о спорте, как какой-нибудь Вася пробежал быстрее Вани километр. Шум вокруг этого Васи: квартиру Васе, какую пожелает и где пожелает, машину Васе, все блага для Васи, а через неделю Петя на секунду быстрее Васи пробежал, и забыли о Васе… Был такой футболист Колотов лет восемь назад, я в газете читал — он сразу в трех городах квартиры имел, кажется, в Казани, в Киеве и в Москве, а в это время писатель Шукшин прописаться в Москве десять лет не мог, конуры задрипанной получить не мог. А кто сейчас помнит Колотова, кроме его друзей-футболистов, а Шукшина вся страна знает и будет знать всегда… А ты хоть раз читала в газете, что, мол, такой-то режиссер снял новый фильм или такой-то писатель сдал в издательство новый роман? Нет такого! А для жизни страны разве соизмеримы секунды Васи или голы Колотова с книгами Шукшина… Ира хлопнула себя ладонью по плечу, убила комара. Роман обернулся; взглянул на ее белую спину, увидел темное пятнышко, прицелился, осторожно придавил пальцем и попытался смахнуть. — Родинка, а я думал, комар!.. На противоположном берегу озера появился огонек, заколебался, разрастаясь, осветил двух людей. Кто-то развел костер. Роман подумал о Егоркине с Лазаревой и произнес: — Иван теперь с Галей у костерка возле палатки сидят… Поедем с ними в следующий раз, а? — Поедем… Он не удержался от нахлынувшей радости. Клюнул губами в ее холодную руку чуть выше локтя и смутился, погладил рукой то место, куда поцеловал. Она засмеялась и поднялась: — Пошли, а то холодно становится… Да и пора уже… — Куда ты так торопишься? Родители за тобой не следят, ты же одна…Глава вторая
I
Проснулся Роман от жары, духоты. Солнце поднялось над деревьями, калило, освещало палатку сквозь брезент неестественным желтым светом. Слабый ветер шелестел листьями, покачивал ветки. Тени от них успокаивающе ползали по палатке. Ира лежала рядом, лежала лицом к Роману. Обнаженное плечо ее с зеленой бретелькой купальника робко выглядывало из-под простыни. Спала она тихо, дыхания не было слышно. Он с нежностью смотрел на ее лицо, на приоткрытые припухшие губы, на тоненькую полоску реденького темного пушка над верхней губой, на лежавшую на щеке темную прядь волос, на густую челку, он смотрел на это милое, ставшее таким родным лицо и чувствовал, как от избытка счастья набухают его глаза горячей влагой. Он лежал, вспоминал подробности прошедшей ночи, вспоминал напряженный шепот Иры, когда он терял голову: — Ты все испортишь!.. Ты обещал! — Да-да! — шептал он, приходя в себя. — Не бойся! Ему казалось, что стук его сердца слышат Егоркин с Лазаревой в своей палатке. — Ой, что теперь Галька обо мне думает! Зачем я поехала! — Ничего она не думает! — шептал Роман. — Зачем ты себя мучаешь? Мне больно, что ты так говоришь! Разве я тебя обижаю?.. Разве тебе плохо сейчас? Плохо? — Хорошо… — Ну и вот… Только и дела сейчас Гальке, как думать о тебе! Ей сейчас, может, в сорок раз лучше… — Ну-да? Ей-то что… Ой, дура, какая же я дура! Зачем я поехала! — Ира неожиданно заплакала ему в плечо. Он растерялся, зашептал: — Ты что? Что с тобой? Она успокоилась, вытерла щеки ладонью и уткнулась ему в грудь горящим лицом, говоря тихонько: — Это я так… Все хорошо… Хорошо… Ты тут ни при чем… Я знаю, ты меня не обидишь! И снова она была ласкова, и снова он терял голову, и снова напрягалась, шептала испуганно. Он приходил в себя, остывал, а потом повторялись сладкие мучения. Уснули они, когда стало светлеть на улице, лес зашевелился, зацвиркал, засвистел тонко птичьими голосами. Подробности этой ночи долго любил потом вспоминать Роман. Чудесная ночь! Богатая ласками ночь! Слышно было, как забубнил что-то вполголоса Егоркин в своей палатке, как ему сонно ответила Галя. Роман слышал, как Иван вылез из палатки и проговорил: — Эге, ну и спали мы! День в разгаре! — Одиннадцать часов, — вслед за ним вылезла и Галя. — Одиннадцать? — удивился Иван. — А тех не слышно! — Спят… — Эй, сони! Живые вы там? — заорал Егоркин. Ира открыла глаза. Роман улыбнулся ей, снял волосы со щеки и поцеловал в темную полоску на верхней губе. Она подняла палец, предупреждая, чтобы он не откликался, и легла на его руку. Они смеялись тихонько, слушая, как Иван разговаривает с Галей о них. — Не слыхать, — говорил Иван. — Может, они купаться убежали? — Посмотри, как палатка замурована! — Сколько можно дрыхнуть? — А ты думал, что ты один мастак? — Да, — засмеялся Иван. Галя вдруг пискнула тихо и послышался шепот Егоркина: — Полезли и мы в палатку? — Пусти, пусти! — запищала Лазарева. — У меня все косточки болят… Отдохнуть дай! Пусти! — Отпусти девку, нахал! — крикнул Роман. Ира легонько ткнула его в спину: молчи, мол! — Моя жена, что хочу, то и делаю! — откликнулся Иван. — А ну, вылазьте завтрак готовить. Баре! Разнежились… — И вдруг вскрикнул: — Ты куда?! Галя, видимо, вырвалась из его рук, воспользовавшись тем, что он отвлекся, и побежала мимо палатки Романа к реке. Егоркин за ней. Донесся всплеск воды, за ним другой, более сильный, и радостный визг Гали. Ира поднялась, села, наклонилась над Романом, посмотрела на него сверху, улыбаясь сомкнутыми губами. Распущенные волосы ее касались его груди, щекотали нежно и томительно. Она фыркнула вдруг носом, как ежик, когда сердится, и поцеловала тихонько в губы. Потом вскочила, взмахом головы откинула волосы за спину, присела на корточки перед входом, выставив ровный ряд позвонков, быстро расстегнула палатку, выскочила и побежала к реке, где барахтались Егоркин и Лазарева. Роман следил за ней, изнывая от нежности, и думал: «Все сделаю, чтобы ты была счастлива. Все, все прощать буду, что бы ни случилось! Нежить буду, лишь бы ты всегда улыбалась, всегда была ласковой, счастливой!» Роман на четвереньках выполз из палатки. Сел возле входа. Голова у него кружилась. Он с жадностью вдыхал свежий запах воды, нагретой солнцем травы, дыма. Неподалеку на берегу за деревьями расположились с палатками три семьи с маленькими детьми. Голоса их хорошо были слышны. Они жгли костер, готовили обед. Ветер доносил запах дыма, шевелил волосы Романа. А с другой стороны слышались с пляжа крики, смех отдыхающих. Где-то рядом вдруг громко и тревожно цвиркнула птичка. Палубин повернул голову на звук. Трясогузка пронеслась низко над землей, взлетела на сук дуба, к толстому морщинистому стволу которого была привязана за один угол палатка. Птичка устроилась на суку возле узла, наклонила голову с черной шапочкой и взглянула на стоявшую по колено в воде Иру. Она плескала на ноги воду, освещенная снизу отблеском прозрачной воды, а сверху синевой неба, трясогузка весело и одобрительно цвиркнула и дернула длинным хвостом, словно намереваясь взлететь, но осталась на суку. Егоркин, удирая по мелководью от Гали, плеснул на бегу водой на Иру. Та ойкнула и выскочила на берег. Птичка испуганно взмахнула хвостом, пискнула, сорвалась с дуба и, непрерывно цвиркая на лету, скрылась за деревьями. Роман, улыбаясь, поднялся, взял суковатый хлыст, прислоненный к стволу дуба, подтянул к себе веревку с короткой палкой крестом на конце. Вчера, когда они устроились под дубом, нависшим над водой, Палубин вспомнил, как он летал на веревке над оврагом возле железного моста, и привязал веревку к толстому суку. Роман ухватился за концы палки и оттолкнулся от берега. Мелькнули внизу Ира, Галя, Иван, который крикнул ему что-то веселое. Вчера, когда натянутая веревка выносила Романа или Ивана, как маятник, вверх и останавливалась в верхней точке, готовясь вернуться назад, они отпускали палку и летели в воду, но сейчас Палубин не отцепился и понесся назад к стволу дуба, подлетев к нему, оттолкнулся ногами и снова понесся над водой. Услышав неожиданный сигнал автомобиля, он оглянулся на лету, выпустил палку и ухнул в воду. Вынырнул, увидел, что Иван и девушки поднимаются к палаткам, возле которых остановились «Жигули» темно-вишневого цвета, и поплыл к берегу. «Жигули» поблескивали краской, ослепительными искрами отсвечивали никелированные полосы, пересекающие поперек дверцы. Возле автомобиля стоял Борис, улыбался, поджидая Егоркина с девчатами. С противоположной стороны вылезала из «жигуленка» загорелая девушка в длинном голубом сарафане. Егоркин, осматривая машину, подошел, пожал руку Борису. — Хороша! Где ты взял? Я бы к такой прикоснуться не дал! — Я тоже не дам! — засмеялся Борис. Глаза его радостно блестели. Он, видимо, ожидал такую реакцию и был доволен. — Первый выезд. Вчера только номера получил! — Твоя, что ль? — подняла удивленно брови Галя. — Моя! — радостно кивнул Борис, погладил рукой капот «жигуленка», заметил на нем тонкий слой пыли, провел указательным пальцем, взглянул на него озабоченно, но увидел подходившего к машине Романа с ошеломленным лицом, снова улыбнулся, протянул навстречу руку. — Ну, теперь ты человек! — воскликнул Роман. — Мало стать человеком, надо еще быть нужным человеком, — засмеялся Борис. — Настоящий мужчина! С конем! — смеялась Галя. — Не то, что некоторые! — взглянула она на Егоркина. — Да-а! — потер Иван затылок, скрывая усмешку. — За такую мне всю жизнь чесаться надо! — Зачем всю жизнь! Бестолковка для чего… — постучал Борис себе кулаком по лбу. Он видел восхищение ребят и был счастлив. Из-за этого сладостного мига Борис и искал на реке знакомых. Роман похвастался ему, что они собираются на выходные за город позагорать. Тогда-то Борис и решил, что найдет их на своей машине и ошарашит. Только смущал его неизбежный вопрос: откуда такие деньги взялись. Контролером-то на заводе он полгода работает, да и на зарплату контролера двести лет на машину не накопишь. Можно на родителей сослаться, но не хотелось этого, снижался эффект. Хотелось, чтобы все знали, что автомобиль дело только его рук и головы, его личная заслуга, его успех. Вспомнив о девушке, Борис спохватился и познакомил ребят с Риммой, которая, выбравшись из «жигуленка», молча стояла рядом, опираясь левой рукой о крыло машины.II
— Раздевайся, поплаваем малость! — обратился Борис к Римме. — Вы обедали? — повернулся он к ребятам. — Мы еще не завтракали! — засмеялся Роман. — Тогда поплаваем, и позавтракаем, и пообедаем, я винца хорошего захватил! — Тебе же нельзя… За рулем, — сказал Иван. — В наше время все можно. — Кому как! — усмехнулся Егоркин. — Кто хочет, тому и можно! — А если встретят? — Как встретимся, так и расстанемся, — засмеялся Борис и перевел разговор на другое, спросил, глядя на шрамы ребят. — Это вас так в Афгане распахали? — Ты что, в первый раз видишь, в душе не бывал? — спросил Иван. — У него же работа не пыльная, дома моется… У Егоркина на плече был круглый шрам, на животе длинный, дугой. — Как вспомню, мы здесь веселимся, гуляем, а там ребята, сверстники наши, гибнут… каждый день под пулями… тошно становится, стыдно, — вздохнул с горечью Иван. — Ну и что? — усмехнулся Борис, тряхнув кудрявой головой. — Война мужское занятие… — Ты там был?.. — глянул на него Егоркин и отвернулся. Римма скинула сарафан, и Роман невольно покосился на ее загорелое тело с тонкой талией и большими бедрами, на ее эффектный японский купальник. Девчата тоже окинули ее взглядом. Только Иван не обратил внимания, о другом думал. За завтраком снова зашел разговор о «Жигулях», и Егоркин сказал: — А я бы машину не стал покупать. Куда мне на ней ездить? — Хотя бы сюда! — откликнулся Борис. — Сюда можно и на электричке… А то на один бензин работать будешь. Зарплаты не хватит! — Вы как на Луне живете, — засмеялась Римма. — Кто сейчас на зарплату живет? — Я живу, — сказала Галя, радуясь возможности поддеть Римму, и указала на Ивана, потом на Палубина. — Он живет, и он… — Они еще не огляделись!.. Оглядятся, по-другому на мир смотреть будут… Обывателями не рождаются, обывателями становятся, — улыбнулся Борис. — В наше время личности не в почете! Вакантных мест нету. — Нам с обывателями не по пути, — произнес Иван, чувствуя, что слова его неубедительны. — Слова, слова! — усмехнулся Борис. — На слова и я мастак! Помнишь, как сбацал на профсоюзном собрании? Лозунги бросать, не задумываясь, да хаять обывателей умеем! Но здесь-то мы не на собрании… Ты вот, — взглянул на Егоркина Борис, — против обывателей. А ты задумался, что за этим словом стоит? Кого им называют? — Ну и что стоит?.. — Обыватель — это человек, который живет для себя и для своей семьи… Так словари это слово расшифровывают! И я хочу жить для себя и для своей семьи. Понимаешь, для себя! Ты сейчас, вижу, меня не поддержишь, настроен не так, но и ты живешь для себя! Скажешь, нет? А ты понаблюдай за собой, присмотрись, почему ты поступаешь так, а не иначе, и увидишь, что поступаешь, как тебе выгодно. Даже так называемые благородные поступки совершаешь с дальней целью, чтобы хорошее впечатление произвести. Таковы все люди! Я, ты, она… — взглянул Борис на Галю и обратился к ней: — Вы с Егоркиным, я знаю, скоро поженитесь, и как ты посмотришь на то, что он не будет жить для своей семьи? — Ловко ты поворачиваешь!.. Ты забыл сказать, что семья — ячейка общества, значит, обыватель, живя для семьи, живет для общества! — Верно, верно! — подхватил, смеясь, Борис. — Мне не пришло в голову. Это верно! Помните лозунг: крепка семья, крепка держава. Вывод верный: жить для семьи — значит жить для общества. И ничего нет зазорного в том, что человек хочет жить сейчас, а не в далеком будущем. Сейчас! Нам обещано было, что в восьмидесятом году мы будем все иметь, уже восемьдесят первый половинку отстучал, а что мы видим, что мы имеем?.. — Ты-то имеешь немало, — перебил Егоркин. — Ну это я! — засмеялся Борис. — А вы-то что имеете? Будете хотя бы крышу над головой иметь после свадьбы? Маленькую крышу!.. А ведь все мы люди. Все мы хотим сейчас получать удовольствия, наслаждения. Давно известно: цель жизни — наслаждение. — А я слышал иное, — возразил Иван. — Цель жизни — страдание. — Это достоевщина, прошлый век. Дурман религиозный. Дурили дуракам головы, кто страдает в земной жизни, тот будет царствовать в жизни небесной. Надо было чем-то народ успокаивать… А сейчас всем известно: Бога нет, нет загробной жизни. Уповать на наслаждения небесные нечего, и человеку ничего не остается, как стремиться получать удовольствия на земле. Нельзя страдать и быть счастливым, и нельзя быть счастливым, не получая удовольствий. — Значит, ты считаешь, что счастье в удовольствиях? — спросил Егоркин. Ребята с интересом слушали их спор. Роману доводы Бориса казались убедительней. — Да! И я могу доказать это на своем примере… Сегодня я счастлив, — объявил Борис. — Я это почувствовал, когда ехал сюда. Я получал удовольствие от моей машины, — подчеркнул он, — от солнца, от легкой дороги, от теплого ветра навстречу, от взгляда на милую девушку, — улыбнулся он Римме, — от предчувствия отдыха на речке. И я был счастлив. — Не верю! — воскликнул Иван. — Не верю, — повторил он тише. — Может, и было такое мимолетное ощущение. Но мимолетное. Неужели ты забываешь о своих рисковых заботах, забываешь, что кто-то из напарников может проколоться и потащить следом… Я не хочу углубляться, наверно, это запрещенный прием сейчас. — Егоркин не догадывался, что он попал в самое больное место Бориса. Вчера тот узнал, что при попытке продать кассету с порнофильмом попался один студент. Борис сплавил ему три кассеты и теперь мучился: расколется ли тот, назовет его или нет? Если назовет, как выкрутиться? Не хотелось много тратить на следователя, деньги сейчас нужны. Квартирка приближается: выкупать нужно скоро будет. Мучило и то, сколько кассет изъяли — одну или все три. Сейчас вспомнилось это, и сердце заныло. Егоркин, не догадываясь, продолжал: — Я не могу поверить, что счастье в удовольствиях. Кто так считает, рано или поздно придет к выводу, что счастья не существует… И не только потому, что нет человека, жизнь которого состояла бы из одних радостей. Нет! Удовольствия приедаются. Сегодня это тебе приносит удовольствие, в новинку еще, а завтра привык, и все — нужны новые удовольствия… Я думаю, что, чем больше человек получил удовольствий, тем меньше счастья он познал… Римма поглядывала на спорящих ребят с некоторой усмешкой. «Слова, слова! — читалось на ее лице. — Это все слова, а счастье в другом. Я это хорошо знаю. Но вам не понять!» Борис молчал, спросил Роман: — А что же ты тогда считаешь счастьем? — На свете счастья нет, а есть покой и воля, — подхватила Галя. — Счастье, как вода в бредне, тянешь — надулось, а вытянешь — пусто! — засмеялась Ира. — Счастье есть ловкость ума и рук. Все неловкие души за несчастных всегда известны, — поддержал их, смеясь и поглядывая на Бориса, Егоркин. — А если говорить серьезно, то того, кто радуется жизни, и радуется не без основания, можно назвать счастливым! Главное не то, что человек имеет, а то, что он чувствует при этом. Я посмотрю, о каком счастье ты заговоришь, — взглянул Иван на Бориса, — когда будешь вскакивать по ночам к окну: не угнали ли «жигуль»!.. — Не конфисковали ли его, — смеясь, закончила за Ивана Галя.III
— А машинка ничего — хороша! — взглянул снова Роман на «Жигули». — Блистает! И все повернулись к машине. — Эй, сопляк! — крикнул сердито Борис. Возле машины крутился мальчишка лет тринадцати в мокрых красных плавках с мокрыми волосами, сосульками слипшимися на голове. Он заглядывал внутрь машины, приплясывая на месте. Видно, мерз: накупался до синевы. — А ну отойди от машины! По шее накостыляю! Неподалеку от ребят тоже устроились вокруг скатерти с едой кружком три семьи с маленькими детьми. Они обернулись на крик Бориса и потом все время наблюдали за происходящим. Мальчишка оглянулся и побежал к Борису. Был он загорелый до черноты. Вероятно, все дни проводил на речке. Глаза у него были удивительно наглые. Подбежав к Борису, он нахально ткнул пальцем в его сторону: — Твоя?.. Покатай, а? Покатай! — Сгинь! — крикнул Борис. Все, кроме него, захохотали. Мальчишка радостно блеснул глазами, еще нахальнее заорал: — Дядь, прокати! Я так кататься хочу! — Я те прокачу сейчас! — схватил Борис обгоревший сучок. Но мальчишка не испугался, не отскочил, а, наоборот, еще ближе к Борису придвинулся, приплясывая: — Прокати! А то я матом капот разрисую!.. Вот такими буквами! Останешься на ночь, гвоздем разрисую! Вот увидишь, прокати!.. Ребята смеяться перестали, удивляясь наглости мальчишки. — Ну, наглец! — возмутился Иван. — Дуй отсюда! А то сейчас разрисую! Борис изловчился и, сидя, смачно щелкнул мальчишке ногой по мокрым плавкам. Мальчишка отскочил и закричал: — Так! Ага, так! Сейчас вас буду разрисовывать! Егоркин с сердитым лицом сделал вид, что вскакивает, и мальчишка помчался туда, где был пляж, откуда визги веселые доносились, скрылся за деревьями. — Ну как, чувствуешь ли теперь счастье обладания машиной, — смеялся Егоркин над Борисом. — Ночевать здесь уже нельзя оставаться, тревога замучает, а вдруг действительно исцарапает машину… Призрачно счастье наслаждений… От кружка отдыхающих с маленькими детьми отделилась женщина и торопливо подошла к ним. — Ребята! — сказала она, настороженно поглядывая в сторону пляжа. — Зря вы так с ним! Их тут целая шайка промышляет!.. Смотрите, сейчас приведет! — Ну что вы! — усмехнулся Иван. — Если мы таких сопляков бояться будем, как же дальше жить! — С ними не сопляки!.. Смотрите! Я вас предупредила!.. Вон, ведет, ведет! Смотрите, — взволнованно проговорила женщина и заторопилась назад. Ребята обернулись. Егоркин думал увидеть таких же юнцов, как мальчишка, но к ним уверенным шагом направлялись четыре рослых упитанных бугая лет по тридцати. Возле них приплясывал мальчишка. Роман вспомнил, как он, провожая Иру после концерта, хотел, чтобы их остановили хулиганы, вспомнил и напрягся, почувствовал, как наливаются энергией, твердеют мышцы, почувствовал волнение в крови. Егоркин смотрел на приближающихся парней с улыбкой. Девчата притихли, предчувствуя унижение. Борис побледнел и зашевелился, хотел встать, но Иван взглянул на него с прежней улыбкой и сказал: — Сиди спокойно! Борис опустился, Римма взглянула с интересом на Егоркина. Иван заметил, что не волновалась только она одна, сидела с видом зрителя, предвкушающего интересный спектакль. Видно, ситуация для нее была не нова, и она знала, что, что бы ни произошло, это ее лично не коснется. А Ира с Галей сидели бледные, напряженные. — Девочки! — с укоризной посмотрел на них Иван. — Мне стыдно! Почему к нам такое недоверие! Шаги за спиной Егоркина были уже слышны. Вот и голос раздался: — Шакалы, вы за что дитя обидели? — Он! — указал мальчишка на Бориса, и один из подошедших, видно, самый решительный, двинулся к нему. Иван оглянулся. Парни были налиты мышцами. Плечи круглые, крепкие, и все четверо синели татуировками. Руки, плечи, грудь, ноги — все было разрисовано и расписано. Губы молодецки в улыбке растянуты. — Ух ты! — восхищенно и громко воскликнул Егоркин. — Девочки, а вы говорили туземцев в этом лесу нет. Вот же они! Парень, самый решительный, который к Борису направился, остановился, обернулся к Егоркину, радостно вскинул брови. — Глядите! — продолжал кричать восхищенно Иван. — Как размалеваны… Орлы! — Теперь он к подошедшим обратился: — А где же ваши перышки! — Егоркин растопырил пальцы над головой. Парни, кажется, обрадовались словам Егоркина. — Ну, шакал! — воскликнул самый говорливый из них. — Ну, глиста сшитая, — взглянул он на живот Ивана. — Как ты мне нравишься. — Я всем нравлюсь, — хихикнул Иван насмешливо. — Я красивый! Два молчаливых бугая стояли за его спиной, решительный смотрел издали, был на полпути к Борису, а говорливый сбоку. — Краса-а-вчик! — протянул говорливый, склонив голову набок и разглядывая Егоркина. — Только нос большеват и чуть-чуть не в ту сторону смотрит! Но не мандражируй, айн момент, и поправим!.. Ух ты, винцо какое лакаете, — обратил он внимание на расстеленное одеяло. — У нас не каждый день такое… Говорливый присел на корточки рядом с Ирой и взял двумя пальцами бутылку за горло. Ира поспешно отодвинулась от него. — Не торопись, детка, — покосился на нее говорливый. — Потерпи. Ваша очередь впереди… Сейчас мы носик глисте поправим… Но сначала жажду утолим! А то носик большеватенький… Он налил вина в стакан. Иван заметил, что Роман напрягся, готовый в любой момент вскочить, и сказал ему: — Рома, я сам! Палубин хмуро и отрицательно мотнул головой. — Сделай подарок, — попросил Егоркин. — Я сделаю, не мандражируй! — усмехнулся говорливый. — Вы, ребятки, вижу, погреться хотите, — сказал Иван насмешливо. — Может, прогуляемся в лесочек? — Прогуляемся… Поправьте ему носик, — взглянул говорливый на молчаливых бугаев, — и канайте сюда. Нам не управиться, — обвел он рукой стол. Егоркин неторопливо поднялся, Галя рванулась к нему, но Роман поймал ее за руку, удержал. — Он вернется… — Сиди, детка, живым оставим, — улыбнулся говорливый. Иван двинулся в лесок. Двое бугаев за ним. Решительный все время поглядывал на Романа с Борисом, готовый в любую минуту действовать. Говорливый поднял стакан, хотел что-то сказать, но Борис опередил его, спросил дружелюбно, указывая на наколку на плече: — В Воркуте тянул? Говорливый опустил стакан, взглянул на Бориса. — Было дело… И ты оттуда? — Нет, — Борис приободрился. — О Барсуке не слышал? Леониде Семеновиче? — Барсук?! Ты знаешь Барсука? — насмешливость сразу исчезла с лица говорливого. — Видел вчера… и завтра увижу, — голос Бориса стал уверенным. — Поставь стакан. Не тебе пить! Говорливый послушно поставил стакан на одеяло и крикнул мальчишке: — Эй, прыщ! Гони в лес! Передай, я сказал — аргументы у ребят веские. Живо! Решительный расслабился, отошел в сторону. Мальчишка рванул к лесу, но навстречу ему из-за деревьев вышел Егоркин. Был он один, бугаев не видно. Шел спокойно, но быстро. Все притихли, ждали. Иван подошел к говорливому, по-прежнему сидевшему на одеяле, схватил его за ухо, поднял. Говорливый не сопротивлялся, морщился. Решительный отошел дальше. — Ваня, не надо! — вскрикнула Галя. — Брось, Иван! — остановил Борис. — Они осознали…IV
В понедельник Роман выспался. Ира, когда вернулись в Москву, сразу ушла домой, а Егоркин снова остался у Гали. Роман, усталый, с горящими от солнца плечами, бухнулся в постель. Хотелось полежать, повспоминать прошедшие радостные дни, Иру, бессонные ночи в палатке, приключение с хулиганами, загадочного Бориса. Уснул мгновенно, проснулся от топота ног в коридоре. Напротив его комнаты был умывальник. Проснулся бодрый, выспавшийся, с удовольствием вымылся по пояс, осторожно прикасаясь к плечам. Разглядывал в зеркало свои покрасневшие плечи, гладил кожу, крепкие бугры мышц на груди и руках, вспомнил, как Ира вчера сказала, трогая его плечи: «Какие они у тебя крепкие!» — и улыбнулся, думая, что непременно выгадает минутку, сбегает к ней в цех. И работалось хорошо. Деталей хватало. Конвейер почти не останавливался, минутки не выпало сбегать к Ире. После смены по дороге в душевую Роман увидел идущего впереди Бориса и догнал его. — Боря, ты не можешь купальник достать, как у Риммы? — Точно такой же? — Не обязательно такой… что-нибудь подобное… — Попробую… Ирочке хочешь подарить? — Ей, — радостно кивнул Роман, говорить об Ире ему было приятно. — Ты с ней, что ли, на концерте тогда познакомился? Помню, хвастался… — С ней, — улыбнулся Роман. — Ничего бабенка, — снисходительно сказал Борис. — Только испохабила себя, дура! — Как испохабила? — споткнулся, похолодел Роман. Борис не сбавил шага, ушел вперед, и Палубин догнал его. — Как испохабила? — повторил он. — Таскаться слишком рано начала… У этих баб всегда так, чуть смазливенькая, так обязательно потасканная! — Пого… ди! — ухватил Роман Бориса за плечо. Ему трудно стало дышать, и ноги деревенели, подрагивали. — Ты… о ком? — Ты что, не знал? — выдернул Борис плечо из руки Романа — У нее ребенок! — Ребенок, — машинально воскликнул Роман и, прихрамывая, быстро пошел к двери душевой, словно стараясь убежать от Бориса, забыть разговор с ним. — Да, ребенок! Девочка! — не отставал от него Борис. — Два годика уже… Это ей Генка Малышев соорудил. Ты знаешь его, красномордый такой! Вечно по общежитиям пьяный таскается… Хипарь с перебитым носом! Роман, все убыстряя шаг и не глядя на Бориса, вошел в душевую, но вдруг резко остановился, ухватил его за грудки и придавил к стене: — Ты понимаешь… если ты соврал… я тебя убью! Ты понимаешь! — Отпусти! — рванулся из его рук Борис, но Палубин держал его крепко судорожно сжатыми руками. — Отпусти! — взмолился Борис. — Вы что, стенку ровняете? Она вроде ровная! — воскликнул вошедший следом за ними Маркин. Роман разжал руки и, не оглядываясь, молча ушел в раздевалку. Он прихрамывал, в груди ныло, а в голове шумело и постукивало равномерно, словно колеса на стыках рельс: «Что делать? Что делать?» Он поверил Борису. Врать он не мог. Зачем? Стали всплывать и рваться воспоминания: то видел он, как вечером торопливо уходила от него Ира, едва стемнеет, то слышал, как шептала она в палатке: «Ой, что теперь Галька обо мне думает!» Актриса! Ах, актриса! Недотрога! И все, что было между ними в палатке, все то, что с такой нежностью и трепетом вспоминал вчера вечером, представилось ему в ином свете. Актриса! — повторял он про себя. — Что Галька скажет?.. Да, Галя, кажется, спрашивала у Иры, когда они в первый раз встретились после концерта, как себя девочка чувствует. И имя называла ее. Он подумал тогда, что это сестра. Как же она ее назвала? Роман машинально стянул с себя рабочую рубаху, скинул брюки и пошел в душевую, не замечая никого. Сначала он старательно намыливался под шум воды и говор, смех сборщиков в клубящемся тумане пара, потом заторопился: нужно успеть встретить Иру у проходной — ведь мог этот гад наврать, мог… Но возле проходной Роман передумал, решил не встречать Иру, сделать по-иному — явиться к ней домой. Там без лишних вопросов станет ясно, но нужно выждать часа полтора, пока Ира возьмет девочку из детского сада, и тогда идти к ней. Он направился в парк, в противоположную от общежития сторону. Роман шел быстро по асфальтированной дорожке, по длинной кленовой аллее, обгонял людей. Пот тек по его лбу и щекам. Он вытирал его ладонью, стряхивал. Над тем, куда идет, Палубин не задумывался. Шел, и все. Опомнился, когда уперся в ограду детского сада. Навстречу из ворот выходили женщины с детьми. Палубин остановился и стал смотреть поверх низкой решетчатой ограды и аккуратно подрезанных кустов во двор детского сада. На женщин он внимания не обращал, глядел на детей, бессознательно выискивал взглядом девочек, тех, которым, как ему казалось, было два годика. Вдруг он встрепенулся, подумав, что, может быть, и Ирина девочка в этом саду. Роман огляделся, соображая, в каком районе он находится. Ира жила неподалеку. Палубин торопливо перебежал наискось дорогу, оглядываясь, не видно ли где поблизости Иры, не дай Бог встретиться с ней здесь. Он направился мимо пятиэтажного дома напрямик через двор, думая лишь о том, как бы поскорее выбраться из этого района.V
Шел Роман долго, пока не оказался в совершенно незнакомом ему районе города. Увидев вывеску «Вино — воды» и толпящихся возле входа мужиков, сунул руку в карман, определил, что денег достаточно, и направился к магазину. Он решил взять сухое вино. Водку Ира пить не станет, да и дороговато. Подумав, Роман купил и шоколадку. Для девочки. Выходил Палубин из магазина повеселевший, настроенный по-боевому. Он вдруг почувствовал себя бывалым и, заметив в сторонке двух мужиков с отекшими скучающими лицами — беседа между ними явно не ладилась, — подмигнул им и спросил: — Третьего ищем? — А гроши имеются? — скептически оценил Романа один из мужиков. В руках у Палубина была бутылка сухого, не очень почитавшегося в их кругах. — Пары рваных хватит? — сунул Роман руку в карман. — Достаточно. Гони! — обрадовался мужик. Роман протянул ему деньги. Когда два мятых рубля исчезли в темной морщинистой руке мужчины, тут же пожалел: два рубля так вот запросто выбросил. Мужчина метнулся в магазин, а Роман со вторым пайщиком двинулись за угол за высокую стопу ящиков из-под вина. Мужчина по пути пытался рассказать Палубину, пожаловаться на какого-то Ваньку Махрютина, но говорил бессвязно, после каждого слова повторял: «Эт-та!.. Он, эт-та, грит мне, эт-та, где, эт-та, ты вчера был?» Мужчина был уже хорошо выпившим. Сорочка и брюки мятые, грязные. Роман делал вид, что внимательно слушает, чтобы не обидеть собеседника, и в том месте рассказа, где ему казалось уместным, восклицал: — Ух ты! Мужчина после каждого Романова «Ух ты!» воодушевлялся и по нескольку раз повторял: «Эт-та!» Наконец появился гонец. Палубин, давясь, с отвращением выцедил из стакана свою порцию теплой водки, сунул в рот кусок кислого соленого огурца, который протянул ему разговорчивый мужчина, и начал торопливо жевать, думая, что вот сейчас появится из-за угла милиционер и придется всю ночь слушать в вытрезвителе рассказы красноречивого собеседника. Пожевав огурец, Роман выплюнул его за ящик и сказал: — Я, эт-та, исчезаю! — и пошел прочь. — Э, э, э! — пытался что-то крикнуть ему вслед мужчина. — Поговорим потом! — обернулся и помахал ему рукой Роман. В первый раз он был в такой компании. В другое время Роман, видимо, был бы доволен приключением, может быть, только жалел о двух рублях. Но сейчас лишь удалось несколько приглушить тоску. Пот продолжал лить с него. Сорочка прилипла к спине. Палубин, оглядевшись, сообразил, где он находится, и направился к озеру. По пути он купил в киоске газету и завернул в нее бутылку. На пляже было много людей. Солнце еще припекало, и можно было загорать. Там, где берег полого уходил в воду, где совсем недавно купался он с Ирой, плескались ребятишки. Взбаламученная ими вода была желтой от песка. Роман остановился, вспоминая с тоской, как носил он Иру на руках по мелководью, как бурлила вокруг них упругая вода. Возле самого берега он заметил голого малыша, который, видимо, едва научился ходить. Ножки нетвердо держали его. Малыш стоял по колени в воде, стоял, низко нагнувшись, и ловил рукой плавающую перед ним небольшую надувную утку. Игрушка была мокрой, скользкой, переворачивалась в воде и выскальзывала из рук. Но малыш продолжал усердно и терпеливо ее ловить. Утку относило волной, малыш выпрямлялся, делал два шага к ней и снова тянул ручонку к воде. Возле малыша никого не было. «Где эта мамаша глупая! — подумал Роман с раздражением. — Сейчас он клюнет носом в воду и хлебнет песку!» Палубин оглянулся и увидел напротив, неподалеку, парня приблизительно его, Романа, возраста. Парень сидел на песке, подставив голую грудь солнцу, и разговаривал с приятелем, но в то же время не сводил внимательных глаз с малыша, готовый в любую минуту сорваться с места. Он походил на наседку, которая вроде бы занимается своим делом, но попробуй-ка тронь отставшего цыпленка: она тут же окажется перед тобой.VI
Роман отошел в сторону, туда, где возле берега было глубоко, разделся и нырнул. Поплавал немного по озеру и, решив — пора, отправился к Ире. Нажимая кнопку звонка, он слышал, как колотится его сердце, и думал, что стук его можно услышать за дверью. Открыла Ира. Открыла и растерялась: — Ты! — Я, — улыбнулся Роман, бледнея. — Я… я не могу сейчас, — стояла в двери Ира. — Ничего, я ненадолго. — Роман решительно переступил порог. Девушка отстранилась, пропустила его в коридор. Из кухни на неуклюжих ногах, раскачиваясь, вышла старушка посмотреть, кто пришел. У нее были больные ноги. По рассказам Иры, Палубин такой ее и представлял. Ира говорила, что старушка добрая. Они никогда не ссорятся, Ира носит старушке продукты из магазина. Роман улыбнулся старательно, делая лицо приветливым, чтобы старушка не заметила, что он хмельной. — Здравствуй, здравствуй, сынок! — быстро закивала она. Роман с обостренным вниманием подмечал каждое изменение в лице Иры. Первым желанием девушки при виде его, вероятно, было извиниться, попросить подождать ее внизу, мол, переодеться надо, собраться, но, когда он шагнул через порог, она съежилась, лицо неожиданно заострилось, глаза потемнели, сузились, как от боли. В этот момент Роману стало жалко ее, и промелькнула мысль: не напрасно ли он отбирает у нее тайну, пусть бы шло так, как было. При появлении старушки глаза Иры потеплели, лицо смягчилось, на нем появилась решимость, и Ира проговорила: — Пошли! Роман теперь был убежден, что увидит в комнате девочку. Шагнув к двери, на которую ему указала Ира, он заметил под вешалкой, рядом с босоножками Иры, крошечные белые туфельки, и сердце у него вновь заныло. Роман понял, что до самого последнего мгновения он сомневался в словах Бориса, надеялся, что тот наврал. Палубин сам открыл дверь в комнату и пропустил Иру вперед. Вошел и замер. Нанего из-за стола смотрела девочка с большим белым бантом на голове. Она сидела перед тарелкой с манной кашей и маленькой ложечкой в руке. Щеки у нее были в каше. — Ой, что же ты так испачкалась! — сказала Ира и вытерла ей щеки белой салфеткой. Вытирала она старательно, и Роман догадался, что Ира рада этому занятию, оттягивающему неприятное объяснение. — Я — ем! — громко воскликнула девочка на упрек матери, но смотрела она на Палубина. — Ты ешь, ешь! — сказал Роман девочке, ища глазами, куда положить бутылку. — Я подожду! Девочка заметила его ищущий взгляд и сказала, картавя, выговаривая, как часто это делают дети, вместо «р» букву «л»: — Только иглушки не бели! — Ой, не беспокойся ты! Не возьмет он ничего! — нервно проговорила Ира. — Нет, нет! — заверил девочку Роман серьезным тоном и взглянул на фотокарточку, стоявшую за стеклом в книжной полке. Картавый голосок девочки тронул его. — Я только фотокарточку посмотрю! — Смотли, — разрешила девочка. Палубин сдвинул в сторону стекло полки и взял в руки большую цветную фотокарточку. Сделана она была, вероятно, совсем недавно. Девочка ничуть не изменилась. Была она с таким же бантом, который сейчас у нее на голове. — Кто же это? — задумчиво, словно сам с собой, проговорил Роман, разглядывая снимок, но краем глаза он видел, что девочка смотрит на него. Ира в это время поднесла ложку с кашей ко рту дочери. Услышав слова Романа, девочка стала энергично тыкать пальцем себе в грудь, так как рот ее был набит кашей, показывая, что это она. Потом быстро проглотила кашу, соскользнула со стула и подбежала к Роману, громко крича: — Я это! Я! — Ну все! Наелась! — сердито произнесла Ира. — Она, должно быть, действительно наелась, — сказал Роман, взглянув на тарелку. Каши осталось совсем немного. — Разве ей много надо? — Раньше она все доедала… — Тогда мы ее еще угостим… — Роман поставил на место фотографию и вытащил из газеты шоколадку. Она растаяла и переломилась в нескольких местах. Шоколадку он отдал девочке. Она сразу зашелестела фольгой, а бутылку Роман, не вынимая из газеты, протянул Ире. — Что это? — Бери… Ира взяла и спросила: — Зачем? — Я же в гости шел, — ответил Роман, сдвигая стекло книжной полки на место. Оба они, говоря о постороннем, чувствовали, что впереди неприятные объяснения, после которых, по всей видимости, невозможны будут их прежние отношения. Оба понимали это и старались оттянуть неприятный момент. Ира приняла серьезный, даже несколько хмуроватый вид. Роман старался не смотреть на нее. Присев на корточки, Палубин поманил к себе девочку. Она сморщила личико в смущенной улыбке, подняла правое плечо вверх и склонила к нему голову, продолжала улыбаться, но с места не сдвинулась. — Не пойдешь? А я хотел тебя на руках подержать… — Я большая… — Ну раз так, тогда, конечно… тогда давай знакомиться. Меня зовут дядя Рома, а тебя? Палубин протянул правую руку. Девочка в ответ сунула ему левую. Правая у нее была занята шоколадкой, сунула и проговорила: — Соня! — Кто же левую руку подает, а? — строго спросила Ира, собирая со стола посуду. Девочка взглянула на мать, но Роман успокоил ее: — Ничего, девочкам можно… Особенно, когда рука занята… Кто же тебя так красиво назвал, а? — Мама… — Ты, наверно, спишь много, поэтому она тебя так и назвала? — Да! — Спать-то она любит, — сказала Ира. Она вытерла стол и подошла к девочке. — Ну, откуси еще разочек! Вот так! Теперь давай спрячем шоколадку до завтра… Пойдем умоемся и баиньки! Пошли! Ира взяла девочку за руку, прихватила с собой посуду и вышла, кивнув Роману: — Погоди немного… Палубин остался один, сел к столу и начал с грустью в сердце рассматривать бедноватую обстановку комнаты. Диван, стол, маленький телевизор, коврик над диваном, старенький шкаф, книжная полка, детская кроватка, два стула. Вот и все! Но вся площадь девятиметровки была заполнена. Оставался узкий проход между диваном и кроваткой со столом. Диван, видимо, размещался только с поднятой спинкой. Раскладывать его было некуда… Хмель от выпитой водки еще не вышел, и через некоторое время глаза у Романа стали слипаться. Тут как раз вернулась Ира с девочкой. Щеки у Сони после умывания были умилительно свежими. Роман улыбнулся ей. — Я спать, — сообщила девочка. — Давай, давай! — кивнул Роман. Ира молча уложила девочку в кровать, сунула под подушку книгу. Заметив удивленный взгляд Романа, пояснила: — Без книги не засыпает… — Читай! — вдруг капризно пискнула Соня. — Некогда мне читать, — строго ответила Ира. — У меня котлеты жарятся. Подгорят! — Не подгорят! Читай! — Спи. Книжка ведь с тобой. Спи. — Давай я почитаю, — поднялся Роман. Ира взглянула на него и пожала плечами: — Читай… И вышла. Роман перенес стул к кроватке, вынул книгу из-под подушки, открыл и начал читать: — Ласточки пропали, а вчера, зарей, все грачи летали, да, как сеть, мелькали вон над той горой… Девочка задумчиво смотрела на него. Роман не знал, что Ира два раза подходила к двери и слушала. Когда она подошла второй раз, голос Палубина звучал глуше. «Засыпает!» — подумала Ира о дочери и неожиданно мелькнуло у нее, что, может быть, не все потеряно, что, может быть, обойдется. Но она прогнала пустую надежду. Будь Роману лет двадцать семь, а не двадцать, тогда еще можно было надеяться. Она зашла в ванную, плеснула в глаза холодной водой и тщательно вытерла лицо. Надо было думать раньше, раньше… Она внесла тарелки с рисом и котлетами в комнату. Соня спала. Роман сидел на прежнем месте у стола. — Заждался? — Ничего… Голоса обоих звучали сухо.VII
— Что же ты от меня такую девочку скрывала? — спросил Роман. Спросил, с обидой, глядя на Иру. Она правильно поняла, что обида в голосе Романа не от того, что она скрывала, что у нее такая дочь, а от того, что не говорила ему, что у нее есть дочь. — А разве ты только сейчас об этом узнал? — пролепетала Ира. — Откуда же мне было знать? — Разве мало… разве Галя не говорила? Роман вспомнил отношение Иры к Гале и понял: почему Ира всегда терялась при ней. — Нет, она мне ничего не говорила! — Я всегда считала, что ты знаешь, — прошептала девушка. Она не поднимала глаз на Палубина, понимая, что он не верит ей. — Ну, ладно… об этом… — хмуро проговорил Роман. Они оба не прикасались к еде. «Зачем я ее мучаю? — подумал между тем Палубин, не спуская глаз с девушки. Он быстро хмелел. — Обидно? Конечно, обидно! Так провести! А хороша же она! Обидно…» — Ну ладно, Ирочка! — улыбнулся он натянуто, взяв в руки стакан. — Хватит хмуриться… Давай еще выпьем… За что же мы выпьем теперь, а? — неестественно засмеялся Роман. — Ирочка, бери, бери стакан! — говорил он ободряющим тоном. Девушка взглянула на него и осторожно придвинула к себе стакан. — За что же мы выпьем?.. Мы ведь, Ирочка, ни разу с тобой вот так не сидели. Друг против друга… Все рядышком, рядышком, да? Хорошо ведь нам было, да? Давай выпьем за прошлое? У нас уж с тобой есть прошлое… А ничто ведь не связывает людей так, как прошлое. Давай за прошлое. Хороший тост! — Он осторожно коснулся стаканом ее стакана: — Давай, давай! Ира на этот раз пригубила чуточку, а он снова выпил до дна и стал есть. Она тоже взяла вилку. Он ел и глядел на ее лицо, руки. — Со стороны может показаться, что не я у тебя в гостях, а ты… — говорил Роман, бодрясь, стараясь подавить боль и обиду. Он вдруг прекратил есть и спросил полушепотом, наклоняясь к ней через стол: — Ирочка, тебе хорошо было со мной, а? Девушка тихо ответила: — Хорошо… — Зачем же ты так надо мной надсмеялась? — Я над тобой не смеялась… — Ну-да, а там… в палатке… — Я над тобой не смеялась… — Правда? — Он передвинулся к ней вместе со стулом и взял ее руку в свою. — А мне так хорошо было с тобой… И ловко же ты меня провела! Ох, как ловко!.. Роман не знал, что сделать, чтоб приглушить боль в душе. — Все не так… не так… — качала головой Ира. — Ты сам знаешь, что не так! — Так, так, Ирочка! Именно так! — убежденно проговорил Палубин. — Ну, ладно, ладно, об этом… — Он помолчал, не выпуская напряженной руки девушки, потом выговорил: — А кто… кто отец Сони? — У нее нет отца… — Это… я знаю… А кто все-таки у нее отец? — У нее не было отца! — твердо повторила Ира. Роман усмехнулся и положил левую руку на стул за спиной девушки, а потом опустил ладонь на ее плечо, чувствуя сильное волнение. Лица их теперь почти касались. Ира сидела, сгорбившись, и смотрела на стол. Виноватый вид ее сильнее раздражал Палубина. — Ирочка, почему мне нельзя, а другим можно? — проговорил он тихо, вздрагивающим голосом. — Что можно? — переспросила девушка, отстраняясь от него. В этих объятиях Романа она почувствовала гадкое. — Ну… то, что другим можно… — почти насильно прижал он ее к себе. — Кому? — выдохнула Ира. — И губы, и подбородок ее вдруг затряслись, но она сдержалась, не заплакала. — Ну, например… Генке Малышеву… — Пусти! — Девушка попыталась вырваться, но Роман крепко держал, глядя ей в лицо. Руки у него вздрагивали, и скулы от сжатых зубов обозначились резче. Не зная, что делать дальше, он стал искать ее губы своими губами, повторяя: — Мне, значит, нельзя… мне нельзя… Ира крутила головой, билась в его руках. Наконец высвободилась, отскочила к дивану и шепотом закричала: — Уходи! Уходи! — Ошеломленная, она, видимо, сама не замечала слез, лившихся по ее щекам: — Уходи! Я тебя видеть не могу! Уходи! И такое отвращение было в ее глазах, что Роман, ни слова не говоря, выскочил из комнаты. Сбегая вниз по лестнице, он ударил кулаком в стену, разбил руку. По улице шел быстро, чувствуя лихорадку, озноб во всем теле. Он задыхался, но не сбавлял шагу, будто старался поскорей убежать подальше от дома Иры, словно бы, чем дальше он будет от него, тем легче станет. Шел он долго, не замечал ни стучащих мимо трамваев, ни встречных прохожих, вспоминал то растерянное, испуганное лицо Иры, то умиленно свежие щеки девочки, то бедноватую обстановку комнаты. «Я ничего не знал о ней! Ничего! — ужаснулся Роман. — Как она жила? Кто мать? Отец? Есть ли он? Ничего! Как же так? А я ведь любил ее! — Он остановился, будто важное вспомнил, что забыл сделать. Тряхнул головой. — Да, любил! Клялся себе, что все прощать буду! А что я хотел простить?.. И простил?.. Негодяй!.. Какое зло сделал! Как же так, а? Что же это я?» Шум впереди отвлек его. Возле трамвая, стоявшего напротив тополя, суетилась кучка людей. Они не садились в трамвай, хотя двери его были открыты. Да и не было здесь остановки. От этой кучки людей навстречу Роману бежал пьяный мужик в мятом, бывшем когда-то черном пиджаке. Брюки его такого же грязно-серого цвета были в пыли. Должно быть, он только что валялся на земле. Мужик бежал согнувшись, и руки со сцепленными пальцами держал на затылке, словно ожидая каждую секунду, что его будут бить по голове, и защищал ее руками. Бежал он тяжело, едва удерживаясь, чтобы не упасть. Лица его не было видно, смотрел он в землю. За ним никто не бежал, да и внимания на него никто не обращал, кроме Романа. Несколько человек неподалеку от трамвая на проезжей части улицы бросались к проходящим машинам с поднятыми руками, но они проносились мимо. Роман остановился, хмуря лоб и встряхивая головой, не понимая, что происходит, не галлюцинация ли? Тяжело пробухал мимо него ногами по асфальту пьяный мужик. Роман растерянно и недоуменно проводил его взглядом и снова обернулся к трамваю, возле которого наконец остановили такси. Толпа у трамвая качнулась, шевельнулась и поползла к машине. Что-то несли. От толпы доносились жужжание голосов и чей-то дикий непонятный и повторяющийся крик: А-ы-х! А-ы-х! Роман, вздрагивая от предчувствия чего-то страшного, двинулся к толпе, перешагивая через рельсы, и узнал Галю Лазареву. Ее вели под руки, почти несли на руках двое незнакомых мужчин. И это она кричала непонятно и страшно. То, что несли, затолкали в машину на заднее сиденье, и стали помогать Гале сесть возле водителя. И в тот момент, когда Роман приблизился к толпе, бородатый мужчина, который, видимо, командовал непонятным делом, закричал на людей тоже непонятно и страшно: — Туфель! Принесите туфель! Парень в белой майке метнулся к трамваю, поднял что-то лежавшее возле рельса и побежал назад. Роман увидел, что в руке у него был туфель, окровавленный, страшный, но знакомый. Такие туфли всегда стояли возле кровати Егоркина, когда Иван был дома. Роман понял, кого понесли, очнулся, закричал: «Иван!» — и бросился к машине. Но бородатый мужчина исчез внутри нее. Хлопнули двери, машина рванулась. — Иван! Ваня! — прошептал Роман и, дрожа, бросился назад по той самой дорожке, по которой пришел сюда. И как-то быстро он оказался возле дома Иры, вскарабкался по лестнице к ее двери, вдавил кнопку звонка, привалился спиной к стене, задыхаясь, и не отпускал кнопку, пока не открылась дверь. Открыла Ира, но за ее спиной виднелась старуха. — Ира!.. Ваня… — выпалил Роман. — Егоркину ногу отрезало! Еще по беспрерывному пугающему звонку Ира поняла, что случилось что-то страшное, и, увидев Романа, сжалась, но смысла слов его не поняла, ожидала чего-то иного. — Ногу… трамваем… Ивану… Я видел… — Зубы начали стучать у Романа. Ира за руку втянула его в квартиру. Рука у Палубина дрожала, и дрожь передалась Ире. — Валерьяночки ему! — воскликнула старуха и заковыляла на неслушающихся ногах в свою комнату. А Ира повела Романа, у которого продолжали стучать зубы, в свою комнату.Глава третья
I
Боль после укола стала змеей выползать из ноги под одеяло, затихать там, засыпать, а боль в груди просыпаться, мучить сильнее, напоминать о Гале, о несостоявшейся теперь свадьбе, мучить горечью, ненавистью к тому пьяному мужику, выхватив которого из-под колес трамвая, Егоркин не успел отскочить сам. Сегодня врачи должны решить: оперировать ступню или отнять. И боль от того, что он останется калекой, была сильней физической боли. Он знал боль пострашней. Сейчас горит, взрывается нога, а в госпитале он весь состоял из глыбы боли: ни шевельнуться, ни повернуться. Но от той боли остались только шрамы, а теперь как бы не остаться одноногим навсегда, на всю жизнь. Лучше бы уж там, в Афгане, а то из-за пьяного дурака! И Галя, Галя… как же теперь? В груди становится тесней и тесней!.. Он сжимает зубы, чтобы не хлюпнуть носом, косится на соседа, который читает книгу в постели. Сосед спокоен. У него аппендицит вырезали. Он уже встает… Соседу хорошо говорить — не грусти! Хорошо о Маресьеве напоминать! Иван представил, как он прыгает на одной ноге, и жалко себя стало, и снова теснит грудь! Эх, Галя, Галя!.. Но вдруг ему становится стыдно, стыдно так, будто бы напрасно обвинил в краже близкого человека, и знает сам, что оклеветал, а близкий человек не знает о его подлости. Егоркин понимает, что ничего ему не нужно сызнова начинать. Все будет! И свадьба будет, и любовь не угаснет! Разве что учиться ходить на протезе придется… Иван вздыхает и видит в открытой двери палаты Галю. Как она там появилась? Непонятно! Халат на ней больничный. Егоркин глядел растерянно, как она подходит к нему. Лицо у нее бледное, глаза смотрят на него страдальчески. — Ты разве не на работе? — ляпнул вдруг Иван. Галя покачала головой. — Я тут… — Садись… — тронул рукой Егоркин край постели, и Галя присела. — Меня тоже оставили в больнице, в неврологическом… Нервное потрясение, говорят… — Галя, — взял Иван теплую руку девушки в свою и покосился в сторону соседа, который поднялся с постели и надевал больничную куртку, собираясь уходить. Вероятно, решил оставить их одних. Иван подождал, пока он выйдет, и продолжал: — Галя, раз такое дело… — Иван взглянул на свои ноги, накрытые одеялом, — раз такое случилось… Ты не виновата… Я, может, виноват, не надо того дурака было вытаскивать… Но ты ни при чем… Ну и теперь… Ну, там, свадьба… планы наши… Галя прикрыла его рот ладонью. — Эх ты, дурачок! — засмеялась нежно она, наклонилась и поцеловала его в лоб. — Долго думал?.. — Ночь не спал… — Грудь Егоркина снова сдавило, и на глазах появились слезы. — А жалеть не будешь? — Дурачок, дурачок! — вздохнула Галя. — Поспи давай, а я посижу, — похлопала она ладонью по его руке. — А тебя не будут врачи искать? — Обход у нас был уже… Прошли, и я сюда… Тебе больно? Ты осунулся… Нос заострился… Это от боли… — Я о тебе думал… Вспомнил, как ты в госпиталь приезжала… Я тебя люблю… и любить буду всегда… Возле двери шаги раздались, и дверь открылась. «Не вовремя! — пожалел Егоркин. — Ох, не вовремя!» — Здесь он! Заходите! — проговорила медсестра. Вошла Варюнька, беременная, большим животом вперед, в слезах вошла. Понял Егоркин, что сейчас она в плач кинется, и крикнул радостно: — Во, сеструха!.. Вовремя ты, а мы гадаем, кому билет в Крылатское на велогонку сплавить! В воскресенье идти надо, а я не могу. Съездишь с Галей в Крылатское? Варюнька открыла рот растерянно, оглянулась на вошедшего следом мужа Кольку Хомякова, потом на брата уставилась: — А нам… сказали… позвонили… Ничего не случилось? — покачала она головой с надеждой, глядя на белое лицо улыбающегося брата. — А что должно случиться? — Нога… — посмотрела Варюнька на ноги брата. — A-а! Ты про ногу! — перебил Иван. — Пока не отсобачили! А если отсобачат… Говорят, сейчас такие протезы, что получше ног служат… И мозоль не натрешь! — Ох, дурак! Ну, дурак! — Одна твердит — дурачок! Другая — дурак! Совсем задурачили, — качнул головой Иван и протянул левую руку зятю. Правой тянуться нужно, шевелиться. — Здорово, Коль! Бери стул, усаживай жену… Да не ори ты! — прикрикнул Иван на сестру, которая завсхлипывала. — Его не тревожь! — указал на живот. Потом сменил тон: — При больном надо бодриться, чтоб успокоить его. Мол, все хорошо! А ты?.. Приличий не знаешь! — Егоркин почувствовал усталость, видно, крови много потерял. Он секунду передохнул, пока Варюнька с мужем на стулья усаживались, и продолжил: — Со мной в госпитале столько ребят без ног лежало… Там, в Афгане, как… Мин всюду полно: наступил, — если живой, то обеих ног нет… А тут ступня всего лишь! Переживем, правда, Галя? — Всех бы ты жалел! — с ласковой укоризной покачала головой Галя. — Как это случилось? — спросила у Гали Варюнька, решив, что только у нее можно правду узнать. Брат снова ерничать начнет. — Шли по улице… Пьяный под трамвай свалился! Ваня его вытащил, а сам вот… — Ну, дурак! — скорбно взглянула Варюнька на Ивана. — Сдался он тебе… пьяницей меньше… — Ты думаешь, я смог бы спокойно жить, если бы у меня на глазах человека зарезало, а я мог помочь и не помог? Прощаясь, Иван не выдержал, пошутил снова: — Не грусти, сеструха! Помнишь, как в деревне пели: хорошо тому живется, у кого одна нога! Тому пенсия дается и не надо сапога! Варюнька только вздохнула и покачала головой. — Погодите! — вспомнил Иван про билет в Крылатское. — У меня действительно билет пропадает! На гонку, в Крылатское. Возьмите? — Куда нам, — улыбнулся Колька и указал на живот Варюньки. Видишь… Не нынче-завтра! — Ты прости мне… шутки… — взял за руку Галю Иван, когда сестра с мужем ушли. — Тяжело мне… — Я вижу, — сказала Галя, поднимаясь, но не выпуская руки его. — Ты отдохни, поспи и не переживай… Я с тобой…II
Эту операцию Борис обдумывал давно. Несколько раз ездил в магазин «Березка», прохаживался, делал вид, что товары рассматривает, а сам приглядывался к посетителям. Публика была богатая здесь, модная. Активнее были женщины. Мужчины стояли в сторонке, зорко и настороженно наблюдали за женами. Знали, мошенников в этом магазине много. Или скромно прогуливались, спрашивая изредка вполголоса у молодых покупателей: чеки есть? Спросили несколько раз и у Бориса. И вот он решил, пора! Приехал в магазин на такси. «Жигуль» его не должен мелькать. Походил, посмотрел на людей, вошел в отдел верхней одежды, осмотрел дубленки, помял. Особенно хороши были итальянские за девятьсот шестьдесят. Мягкие, легкие, шоколадного цвета с рыжеватым воротником. Отошел Борис к костюмам, сделал вид, что внимательно осматривает пиджак, покрутил его и вышел из отдела. Встал к прилавку, где свитера продавались, и, рассматривая их, изредка бросал взгляд на людей возле дубленок. Но все пока были не те, привлек внимание мужчина с черными кучерявыми волосами. Одет богато, явно не москвич, но он попросил продавца выписать дубленку, и Борис потерял к нему интерес, стал следить за мужчиной и женщиной. Подошел ближе к отделу. Мужчина худощав, сутуловат, черные волосы его сильно поредели ото лба до затылка. Большой горбатый нос навис над густыми широкими усами. Сорочка на нем темно-коричневая, джинсы, туфли «Саламандра», самые наимоднейшие. Женщина жгуче черноволосая. Платье на ней явно не из обычного магазина. Обоим лет за тридцать, и оба холеные, лоснящиеся… Это то, что надо! Крутят дубленку алчно. Женщина говорит что-то быстро. Нравится дубленочка! Мужчина немногословен. Кивает. Бросает отдельные слова. И главное, женщина дубленку не примеряет. Если бы были чеки и они покупали себе, то она тысячу раз бы примерила, покрутилась перед зеркалом… И хорошо, что они вдвоем! Не так подозрительно будет… Дубленка вернулась на свое место, на вешалку. Женщина сказала что-то. Мужчина коротко буркнул. И они потихоньку направились к выходу из отдела. Вышли, остановились, обсуждая что-то вполголоса. Борис подождал, когда оживление у них угаснет, подошел и тихо спросил: — Дубленку купить не хотите? Супруги смотрели на него с недоверием. — Итальянскую, за девятьсот шестьдесят? — добавил Борис спокойно. — Чеков нет! — сказал мужчина с сильным акцентом. Борис заметил, что у женщины ярче загорелись глаза и смотрела она теперь на него с надеждой. — Можно без чеков… Давайте отойдем в сторонку! Борис двинулся туда, где было поменьше людей. Пауза нужна была ему для того, чтобы сильней разжечь желание иметь дубленку. — Вы не бойтесь! — сказал он снисходительно. — Платить в кассу! Сами выберете в подсобке… Но у нас партия! Десять дубленок… Сотня сверху за каждую! Идет? — Полста, — быстро сказал мужчина, и женщина взглянула на него. — Я не один! — снова усмехнулся Борис. — Мне и полста за все не достанется!.. Ставка не моя… Да или до свиданья! Охотников без вас много! — Борис отвернулся от них со скучающим видом. Женщина сказала что-то мужчине быстро и сердито. Он шевельнул усами, прикинул в уме. — Денег таких с собой нет… — Понятно… Завтра будут? — Будут! — Хорошо. Я вас жду здесь… — Борис посмотрел на часы, прикинул, сколько ему нужно времени, чтобы дело сделать, к Егоркину в больницу успеть и на работу не опоздать. Он был на второй смене. — Ровно в двенадцать часов. Не опаздывайте. Деньги чтоб были пятидесятирублевыми купюрами. Ясно? Я жду вас. Он в последний раз окинул взглядом сутулую фигуру мужчины, его лысеющую смуглую голову, широкие черные усы под большим носом, чтоб запомнить. У него была более характерная внешность. Женщину выделял только темный пушок на верхней губе. Возле прилавка обувного отдела никого не было. Видимо, ничего хорошего из обуви сегодня не выбрасывали. И продавец, розовощекая, откровенно вульгарного вида девица с самодовольными глазами, скучала. Борис подошел к ней неторопливо, улыбнулся многообещающе и спросил тихонько, чтобы мужчина и женщина не слышали: — Девушка, а женских украшений в вашем магазине нет? — Это на улице Горького! — ответила девица медленно. — Я вижу у вас прелестные сережки! Вы их не там покупали? Они так идут вам! — улыбнулся Борис. На этот раз девушка улыбнулась: — Это наши. В Столешниковом брала. — Давно? Сейчас там нет, не знаете? — Ну что вы! Очередища была! Сразу размели. Борис покосился на то место, где оставил супругов. Там их не было. Они выходили из магазина. Борис проследил за ними в окно. Видел, как они сели в освободившееся такси. Они подкатывали сюда часто, и, выйдя из магазина, сам стал ловить мотор. Фундамент заложен. Завтра можно строить здание! Дома он стал готовить материал: достал два серых конверта, чуть побольше размером обычных, почтовых, расписался на одном крупно и неразборчиво, приготовил две пятидесятирублевки и стал резать газеты по формату пятидесятирублевок, резал, не торопясь, аккуратно, подравнивал листки с любовью. Нарезал пачку, пересчитал. Нужно, чтобы было двести листков. Чтоб на ощупь была ни тоньше, ни толще. Положил сверху и снизу по пятидесятирублевке, перетянул резинкой. Осмотрел внимательно «куклу», ощупал и сунул в конверт с подписью. Конверт положил на дно своего японского «дипломата», сверху накрыл книгой «Русские народные сказки» — эта книга была большого формата и сероватого цвета, как раз под цвет конверта. Сверху на книгу положил пустой конверт. Ручку, которой расписывался, сунул в боковой карман пиджака и стал тренироваться, делать все то, что должен сделать завтра в магазине перед супругами. Тренировался долго, пока не стало получаться легко и ловко. Утром тоже потренировался, сел в «жигуль» свой и направился в «Березку». Нужно приехать раньше покупателей. Машину он поставил возле проходного подъезда жилого дома с противоположной стороны от магазина. Он не волновался. Риска совершенно не было. Если супруги заметят, шум не поднимут. Им ни к чему внимание милиции. Скромно и тихо разойдутся. Мужчина с женщиной появились чуть раньше двенадцати. Борис чувствовал легкое напряжение в груди, уверенность. Ждал он на том же самом месте, где договаривались. Навстречу им не двинулся. Здесь самое удобное место для него. — Готово? — спросил он, улыбаясь, когда супруги подошли. Мужчина кивнул. Усы у него сегодня обвисли сильнее, и смуглая кожа на голове сквозь редкие волосы блестела ярче. Видимо, волновался. — У нас тоже! — Борис поднял «дипломат», откинул крышку, вытащил левой рукой сказки с обоими конвертами: пустой сверху, с «куклой» внизу, так, чтобы супругам он не был виден. Защелкнул «дипломат», и поставил его на пол между ног. Пустой конверт протянул мужчине: — Положите деньги, я распишусь, и пойдете платить! Мужчина с женщиной переглянулись, но опасности от того, что они сами положат деньги в конверт, не почувствовали. Мужчина передал женщине конверт. Она открыла сумочку, оглянувшись вокруг, вытащила пачку пятидесятирублевок и торопливо засунула в конверт. Борис вынул ручку из кармана и щелкнул ею. — Давайте, я распишусь на конверте! Женщина взглянула на мужчину и настороженно протянула конверт с деньгами Борису. Мужчина в напряжении следил за уверенными движениями Бориса, который положил конверт на книгу и, придерживая его левой рукой, быстро и размашисто расписался. Женщина тоже не отрывала от конверта глаз. — Сейчас с деньгами пойдете во-он к тому кассиру, — указал Борис рукой в сторону кассы отдела верхней одежды, где продавались дубленки. Супруги взглянули в ту сторону, куда указал Борис, а он в это время мгновенно перевернул в руке книгу так, что конверт с «куклой» оказался вверху, а с деньгами под книгой. Супруги взглянули на кассу и тут же снова впились глазами в конверт, но подмены не заметили, а Борис продолжал: — Скажете кассиру, что вы от Володи. Она выбьет чеки на десять дубленок и отведет в подсобку. Там выберете и расплатитесь. По сотне за каждую сверху! — строго предупредил Борис, протягивая конверт с «куклой» мужчине. Супруги направились к кассе, возле которой толпились люди, а Борис неторопливо вышел из магазина и быстро двинулся к проходному подъезду жилого дома. Подъезд он проскочил бегом. Обман, наверно, уже раскрылся. Сейчас супруги начнут искать его. Он вскочил в свой «жигуленок» и стал петлять по дорожкам меж домами, выбираясь на шоссе подальше от улицы, на которой был магазин. Борис все время посматривал в зеркало, не видно ли суеты сзади… Вроде было спокойно. Он, не останавливаясь, стянул с себя пиджак, выехал на шоссе и помчался на окружную автомобильную дорогу, проскочил по ней до поворота на Ленинградское шоссе и покатил из Москвы, поглядывая в зеркало на идущие следом машины. И вдруг свернул в Химки. Поездил по тихим улицам города, поглядывая назад, выпил два стакана воды из автомата, посмотрел на часы, прикинул: за сорок пять минут заработал десять тысяч шестьсот — недурно! Он, посвистывая, покатил в Москву. В том, что дело это останется известным лишь трем его участникам, он был уверен. Не побегут же супруги в милицию, где у них спросят, для чего им нужно было десять дубленок, и наверняка поинтересуются происхождением десяти тысяч. Трудовые деньги так не бросают! Операцию эту можно считать завершенной успешно. Надо начинать новую. Гали Лазаревой брат, велогонщик, в воскресенье будет в Крылатском участвовать в гонке на Кубок СССР. Там и познакомиться можно с ним. Давненько хотел Борис сойтись с человеком, часто бывающим за границей.III
Роман с Ирой спускались под горку в Крылатское. Гребной канал поблескивал внизу рябью воды. День был солнечный, ветреный. По ярко-синему небу густо рассыпались большие толстые клочья облаков, серебристые сверху и грязно-серые снизу, словно ими смахивали пыль, спереди и сзади по тротуарам тянулись люди, переговаривались. В Крылатском сегодня можно было посмотреть академическую греблю. Здание велотрека бабочкой приникло к земле вдали. Чуть ближе зеленело поле лучников с временными, после Олимпиады ставшими постоянными, трибунами, а с боку на берегу поднимались трибуны гребного канала. На площади виднелись люди; оранжевые, желтые, синие и светло-коричневые ларьки с сувенирами, мороженым, «Фантой», бутербродами; белые столики, окруженные людьми. Роман с огорчением вспомнил, что до получки еще далеко, а у него осталось всего пятнадцать рублей. Деньги уплывали неудержимо! Стыдно было перед Ирой. И то хотелось купить ей, и это, но приходилось жаться. Сегодня Роман поколебался, поперебирал рубли и трешки и взял с собой вначале только шесть рублей. Надо ведь на что-то жить остальные дни, потом помялся еще и сунул в другой карман еще одну трешку. Про запас. Вдруг неудобно будет не тратиться. Алеша, Галин брат, с женой будет. У него денег до черта: задумает что-то жене купить вкусненькое, а он Ире не сможет. Потом моргай! Если не дотянет до получки, а не дотянет он точно, у Егоркина занять можно. Его в больнице и накормят, и напоят!.. И как всегда при мыслях о деньгах, вернее, об отсутствии их, испортилось настроение. Роман нахмурился, помрачнел, и солнце как раз за облако скрылось, и яркий день потускнел. Но когда Палубин вспомнил о Егоркине, мысли о безденежье отошли на задний план. Не повезло Ивану, страшно! А они с Галей ведут себя, будто он пальчик обрезал. Легкомысленные страшно. Хорошо, хоть не отрезали ступню… Он бы, Роман, наверное, стену грыз, если бы с ним такое! А как бы Ира отнеслась, если бы это с ним случилось? Да так же, вероятно, как и Галя. Они обе настоящие. Шли Роман с Ирой под руку, и при этих мыслях Палубин с нежностью прижал к себе руку девушки и посмотрел на нее. Она повернула к нему голову вопросительно. — Хорошая ты у меня! — улыбнулся он. — Я вспоминал, как ты меня таблетками отпаивала, когда я об Иване сказать прибежал. Я ведь обидел тебя как, оскорбил, а ты все забыла, все простила… — Тогда я тебя не простила еще, мне тебя жалко было! Ты так дрожал! — Задрожишь! Увидела бы ты такое! Солнце выглянуло из-за облака, и снова заиграла, заискрилась вода канала. — А Галя молодец! — сказал Роман, когда они вышли на площадь возле трибун гребного канала. И неторопливо двинулись к ларькам. До начала соревнований было полчаса, и можно было еще съесть по мороженому или выпить «Фанты». — Не побоялась. Ведь он на всю жизнь может остаться хромым. Он взял Иру за руку, с нежностью ощущал в своей руке ее тонкие пальцы. — Как же иначе? — удивилась Ира. — Она же любит его и знает, что он ее любит… Быть по-иному не могло! — Знала бы ты, как я мучился, когда ты меня выгнала! Как клял себя! Как выть хотелось! Что же я за зверь такой, думал, ведь я люблю ее, люблю, а мучаю. Ира замедлила шаг и остановилась. Он тоже, остановился, не выпуская ее руки, и вопросительно обернулся. Их обгоняли, слышалось гудение голосов на площади. Ира посмотрела на него широко распахнутыми глазами. Солнце светило ей в лицо, ветер шевелил волосы на щеках. И щеки, видно, от солнца, горели, светились тонкой кожей, а глаза быстро влажнели, но Ира не опускала их, не прятала под ресницы, а смотрела на него. И такой показалась она ему ослепительно красивой, нежной, милой и родной, что сердце взбухло в груди и залило его нежностью. — Ты что? — спросил он нежно, перебирая ее пальцы тихонько в своей руке. Он не понял, почему она остановилась и смотрит на него влажнеющими глазами. — Ты что сказал? — все глядела она на него. — Когда? — растерялся он. — Ты сказал, что меня любишь… Он почувствовал, как повлажнели и у него глаза, и ответил: — Я правду сказал… Вокруг были люди: суетились, разговаривали, даже толкали их, но они были вдвоем. — И я… — Ира задохнулась, шагнула к нему, уперлась лбом в плечо. — Дороже тебя и Сонечки у меня никого нет… Он клюнул ее сверху в мягкие, шевелящиеся на ветру волосы. Вдохнул их чистый свежий запах. Они не слышали, как Борис звал их от столика, заставленного желтыми бутылками «Фанты».IV
Они двинулись дальше, натыкаясь на людей, улыбались. Роман испытывал нежность ко всем идущим мимо. — Роман! Ира! — слышал он крик и думал, что это душа его кричит: «Роман! Ира! Роман и Ира! Роман плюс Ира!» — Смотри, Борис! — воскликнула Ира. — Он зовет нас! Роман увидел Бориса и засмеялся, радостно помахал ему рукой. Палубин забыл, что всего неделю назад он ненавидел Бориса, даже вчера на работе старался не замечать. А теперь шел к нему с таким чувством, будто дорогого человека встретил. — Здорово! — радостно хлопнул он по руке Бориса. — Ты тоже здесь? — Давно уж! — смеялся Борис. — Встал в очередь за бутылочкой, — указал он на несколько бутылок «Фанты» на столе, — полчаса отстоял и взял семь. Все равно, думаю, кого-то из знакомых встречу. В цехе сюда много билетов было… — Молодец! — радостно вскричал Роман. — Нам в очереди не стоять! Пару бутылочек возьмем, — подмигнул он Ире и вытащил рубль. — Сколько за пару бутылок? Рубль хватит? — Да брось ты! — отодвинул рубль Борис, — Спрячь!.. Не занимайся ерундой!.. Мне Ванек говорил, что вы с Галей и женой Алеши будете, где же они? — Ты был у Егоркина? — спросил Роман, пряча рубль в карман. Он взял открытую бутылку и стал наливать в бумажный стакан Ире. — Вчера… Перед работой… Вы только что ушли, я подъехал. А где же Галя со Светой? — У нас места рядом, но мы не договаривались встречаться, — ответила Ира. Она с улыбкой глядела, как шипит, пенится в стакане желтая жидкость. Выпила и сказала: — Я покину вас на минуту… Роман кивнул, посмотрел ей вслед, повернулся к Борису и засмеялся: — Мне иногда зарезать тебя хочется в темном месте! — Хочется посмотреть, какого цвета моя кровь? — поддержал шутку Борис. — Нужна мне твоя кровь, мне деньги твои нужны… Где ты их столько берешь, а? Зарплата у тебя в два раза меньше моей, на бензин «Жигулям» только, а живешь как! И кооператив, говорят, получить вот-вот должен… — А калган этот на что? — постучал себе по лбу Борис. — Шевельнул мозгой, вот и деньги! — Шевельнул! — серьезно и огорченно вздохнул Роман, добавляя в стакан «Фанты». — Тянешь копейку от зарплаты до зарплаты! Неужели всю жизнь так? А где они-то деньги берут? — оглянулся Роман на шумящих людей вокруг. — И разодеты как, и копейку не считают! — Одни у государства тянут, другие у тех, кто у государства. Всегда так было. Со времен Римской империи. И у нас к тому пришло. Все вернулось на круги своя! И дальше так будет идти… Для умной головы тысячи способов разбогатеть существуют. — Хоть один бы подсказал, — усмехнулся Роман, но глядел он на Бориса серьезно. — Я-то подсказать могу, но сможешь ли… — Банк ограбить? — Зачем? — Борис вспомнил об одном рискованном, но не шибко прибыльном деле, на которое его подбивал в последнее время школьный приятель Венька Шульгин, Веник. С ним он года три назад провел несколько мелких операций. Но за эти три года Борис заматерел и перестал размениваться на мелочи. А Веник годы эти вынужден был провести под бдительной охраной. Вернулся недавно, огляделся и за прежние мелкие дела взялся. Отшивать его Борису не хотелось, вдруг в будущем пригодится. Кто знает, как жизнь повернется. Может, пофартит скоро, мечта исполнится — фирму свою откроет, а фирме работники нужны. Веник был первым потенциальным работником. Вот и второй! Романа повязать можно. Сам напрашивается. Подключить его к операции Веника статистом. И оба довольны будут. Выгорит дело — хорошо! Благодарны ему будут. Не выгорит — сами виноваты, не могли на высокой ноте удержаться. Дело хоть и рискованное, но милицией вроде не пахнет!.. Все это мгновенно пронеслось в голове Бориса, и он, увидев возвращающуюся Иру, торопливо сказал, что познакомит его с человеком, который поможет ему за полчаса рублей двести заработать. Они захватили с собой оставшиеся четыре бутылки «Фанты» и направились к трибунам, где будет стартовать шоссейная гонка, отыскали Галю со Светой. Была с ними и Наташа. Велогонка Роману не понравилась. Смотришь, как мимо тебя мелькают гонщики, мелькнут, и жди полчаса, пока снова появятся. Что происходит на шоссе, совершенно непонятно. Хорошо, хоть Борис веселил. Он объявил, что выиграл по облигации сто рублей, показал газету с подчеркнутым номером в таблице. Девчата хохотали: — Силен! С тобой дружить стоит! Просмеялись четыре часа. Алеша в гонке был незаметен. Ни разу не назвал его имени радиокомментатор. Пришел он в первой группе, но в призеры не попал. Нашли его около машины Куйбышевской команды. Он, мокрый весь, пил сок, запрокинув голову, из пластмассовой фляжки. Его окружили, познакомили с Борисом, рассказали, что он сто рублей выиграл и предлагает по такому случаю посидеть в кафе. Алеша почему-то пристально посмотрел на Бориса, будто что припоминал, и согласился, направился переодеваться. Галя с Наташей ждать его не стали, уехали к Егоркину. В кафе Алеша был весел, называл Бориса волшебником. — Я тебя уже видел где-то, — говорил он, наливая «Фанты», — может, с Галей когда в одной компании были? — И вдруг запнулся, держа бутылку над столом: — Вспомнил! Бизнесмен! — Алеша захохотал. — А я тебя сразу узнал… еще там, в Крылатском, — смеялся Борис. Света и Роман с Ирой смотрели на них, улыбались, ждали, когда они объяснят, чему смеются. — Бизнесмен! — тыкал, хохоча, пальцем в плечо Бориса Алеша, потом стал, смеясь, рассказывать Свете: — Он в прошлом году на водных велосипедах соревнования устроил!.. Пять велосипедов, трешка с экипажа в шапку, кто первым придет, тот все деньги забирает… Очередь к нему дураков была! А они раз за разом выигрывали! Десять заездов — сто пятьдесят в кармане… — Сто двадцать! — улыбнулся Борис. — Тридцать-то наши… Да и поработать за них надо было. Выигрывали-то по-честному… — По-честному? — А что же удрали, когда мы вас пять раз подряд обдули? — Кому охота деньги выкидывать! — засмеялся Борис. — Мы сразу поняли, что вы гонщики. Со мной-то тоже гонщик был, трековик! — Ох, специалисты!.. Больше не пытались? — Нет… трудоемко… и прибыль не гарантирована! Когда вышли из кафе, Борис отозвал Алешу в сторону и спросил: — Ты часто за границей бываешь? — Приходится… — Знаешь, наверное, как там икра наша ценится? — Слышал. — Я тебя могу снабдить, когда поедешь… А оттуда японские магнитные браслеты привезешь, трубки-телефоны. Они там по два доллара, а я здесь по пятьдесят рэ возьму. Идет? — Нет, не идет! Я от тебя этого не слышал. Ты мне не говорил, если хочешь, чтоб я тебя на улице узнавал. Идет? — Идет, — засмеялся Борис, обнимая и похлопывая Алешу по спине. — Приятель магнитный браслет… вот я и… Заметано…V
На костылях, на одной ноге Егоркин прыгал по коридорам больницы, гулял по двору с Галей, когда она навещала его и не было дождя. Две сложнейшие операции перенес он. Первый раз врачи несколько часов собирали его раздробленную ступню. И перевязки проходили мучительно, но нога заживала потихоньку. Врач после первой операции сказал, что, скорее всего, пальцы и сама ступня шевелиться не будут. Срастется все намертво. Но после второй уточнили, что это от самого Ивана зависеть будет: захочет — разработает. В августе задождило, похолодало, стало грустней проходить время. Галя напомнила Ивану, что до армии он пытался поступить в институт. Теперь ему ничто не мешает, на подготовительное отделение завод даст ему направление. И Викентьев, секретарь комитета комсомола цеха, когда заглянул к нему, сказал: вопросов нет, направление будет! Галя принесла ему школьные учебники, и он вначале неохотно — отвык — стал заглядывать в них, потом втянулся, взялся решать задачи, заучивать полузабытые формулы. Явился однажды в больницу Маркин. Иван вспомнил, что Маркин мучился по доброй воле над изменением конструкции приспособления, на котором собирали «головку», и предлагал ему подумать вместе и спросил: — Ну как дела с «головкой»? Не придумал ничего? — Есть кое-какие мысли, но чего-то душа не загорается, видно, упустил что-то, недодумал… Там, видишь, какая штука… — Маркин стал объяснять, как собирают «головку» сейчас и как, по его мнению, будет лучше. Егоркин, слушая, пытался вспомнить приспособление. Он видел этот станок, но сам собирать на нем не пробовал. Поэтому не все понимал в объяснениях Маркина. А что тот пытался изменить, вообще представить не мог. — Нужно своимируками пощупать, — сказал он Маркину. — Так я ничего не вижу. Галя навещала его часто, были изредка Роман с Ирой. Иван одобрил их решение пожениться. Раньше, до травмы, приходила все-таки мысль иногда к Егоркину: не правы ли те приятели, что говорили, что слишком рано он семейный хомут надевает. При встречах с Галей сомнений не было, но, когда грустно было в одиночестве и думалось о жизни, изредка появлялись сомнения. Тогда вспоминал жизнь знакомых парней, которым под тридцать, а они холостяковали, и видел, что радостей они от своей вольной жизни особых не знают. Андрея Царева все реже можно было трезвым увидеть: прямо из цеха он направлялся в пивнушку. Выходные дни тоже начинал с нее. Изменился за этот год Царев сильно, погрузнел. Щеки опускаться стали… Перспектива такой вольной жизни не грела. Подражать не хотелось. Андрей на работе подсмеивался, шутил над Иваном, как и многие молодые сборщики, когда узнали, что Иван с Галей подали заявление в загс, мол, одумайся, куда ты лезешь в двадцать лет — пропадешь! Сядет на шею жена, и прощай молодая жизнь, вздохнуть без ее подозрительного взгляда нельзя будет. Иван смеялся, говорил, мол, все, он понял, куда лезет, сегодня же в загс побежит, порвет заявление. Но в общежитии Царев однажды с грустью признался, что и он с радостью бы женился, да где взять сейчас хорошую жену: молодые девки на молодых смотрят, а потасканные даром не нужны. Догадался тогда Иван, что не сладости вольной жизни ведут Царева в пивнушку. Алеша Лазарев женился и не тужит, а ведь у него цель есть яркая в жизни. Вершина, карабкаться на которую без семьи значительно легче. Но он женился. И женился, как Галя рассказала, без сомнений, мгновенно, и не тужит. Света от него на шаг не отходит. Поэтому и одобрил горячо Иван решение Романа и Иры пожениться, радовался за них, когда они пришли к нему всей семьей, и Соня, дочка Иры, вилась больше возле Романа, чем матери. Роман рассказал, что он чуть не заплакал, когда Соня впервые назвала его папой. Они ехали из детского сада в автобусе. Роман теперь почти каждый день забирал девочку из сада после первой смены, а Ира ходила по магазинам. Соня в тот день, как обычно, сидела у него на коленях. Сидела и шептала, Ира ей запрещала громко говорить в автобусе, рассказывала, что Елена Ивановна, воспитательница, ругала Славика. Он Вовку в песок головой сунул. Роман слушал, склонив голову, отдыхал, усталый, с нежностью ощущал легкую тяжесть, теплоту тельца девочки на коленях. Шепот убаюкивал. Он улыбался, кивал, когда девочка что-то спрашивала, и вдруг замер, услышав: — Папа, а Елена Ивановна говорит, что ты долго был в командировке! — Роману показалось сначала, что он ослышался. — А мама говорит, что ты солдатом был… Где ты был, а? Пап? Роман прижал к себе девочку. В глазах защекотало, и он стал быстро шептать на ухо девочке: — В армии я был! Солдатом! Мама правильно говорит, а Елена Ивановна не знает… Мама ей не говорила, поэтому она и думает, что я в командировке был… — Я скажу ей, ладно? — спросила Соня. — Скажи, скажи! Непременно, скажи! Вскоре Егоркина выписали из больницы. Но на ногу наступать было еще больно. Шел в общежитие с костылем, но твердо решил сделать все, разработать ногу так, чтобы ходить не хромая. По утрам, еще в постели, начинал мять, массировать ногу, давить на пальцы, ступню. С каждым днем, по мере того, как покидала его боль, мучил ногу все сильней и сильней… Сколько радости было, когда большой палец чуточку, еле заметно, шевельнулся! А на другой день, окрыленный, смог стронуть с места и ступню. По вечерам, когда темнело, он стал бегать. Сильно хромал, подпрыгивал, как ворона, но бегал, упорно наступал, давил на больную ногу. После таких пробежек она ныла почти до самого утра, но не щадил себя Иван, свадьба надвигалась, не хотелось на ней хромать. Ходил пока с тростью. Бывал у Гали часто. Зинаида Дмитриевна была с ним неестественно ласкова. Он догадывался, что не хотела она свадьбы, не хотела, чтобы дочь выходила за хромого. Поступать он решил на подготовительное отделение МВТУ. Собрал документы, отвез. Собеседование через месяц.VI
На свадьбу из деревни приехала одна мать. Крестный отец Егоркина на пятнадцать суток угодил. Был в Уварове и по пьянке подрался возле пивной. Без очереди лезли за пивом два ухаря, а ему не понравилось, справедливость хотел установить. За невестой с женихом поехали Роман, он был свидетелем, и Варюнька с Колей Хомяковым. У них полтора месяца назад родился сын. С ним осталась бабушка, мать Егоркина. Колька ехал за крестного, должен был главную роль играть в свадебном спектакле, в покупке невесты, должен был быть говорливым, разбитным, шутками сыпать. Но Колька, наоборот, задумчивым был, неразговорчивым по характеру, и теперь в такси, по дороге к невесте, мучился, припоминая свою первую свадьбу. Женился-то он тогда тоже на москвичке. Но его свадьба была молодежной, студенческой, непохожей на деревенские, где поезд жениха то и дело останавливали, перекрывали путь веревочкой, требовали выкуп за проезд, с шутками торговались и не пропускали до тех пор, пока «дружок» жениха не подносил каждому по чарке, по стаканчику самогона. Роль «дружка» жениха всегда поручали самому болтливому и бесцеремонному из родни жениха. Колька понимал, что он никак не подходит на эту роль, и мучился, то и дело выспрашивая у Ивана, не будут ли требовать выкуп у подъезда, на этаже, у входа в квартиру? Егоркин тоже волновался. Знал он только, что ему какие-то испытания приготовили Катерина и Алеша со Светой. Галя об этом говорила, но какие испытания, от нее скрывали. И Катерина дня три назад, когда он заглянул в цех, сказала ему, смеясь, что ночи не спит, экзамены ему придумывает. — Ох и поиздеваюсь я над тобой! — смеялась она. Катерина была свидетельницей невесты. Парень ее все еще служил в армии. И она по-прежнему ждала его. — Что-то задерживается он, а? Видеть тебя, наверное, не хочет, — шутил Иван. — Ты только один такой шустрый: все успел! Из деревни чуть прискакал, увидел девку, сграбастал, вскружил голову. И армию отслужил, и зажениться успел. Во как! — Я же тамбовский волк! У нас там все шустрые! — смеялся Иван. А в такси ему не до смеху было: и волнение, и нежность к Гале, и желание поскорей пережить беспокойные дни свадьбы — все перемешалось. Беспокоила и нога. Покалывала чуточку с утра. Может, от волнения, или вчера перетрудил. Ходил Иван дней пять без трости. Бегал по вечерам трусцой. Чувствовал себя уверенно. Очень хотелось Галю из загса на руках вынести. Колька Хомяков вытирал лоб платком, вспоминая, какие слова говорили «дружки», когда жениху дорогу к невесте перекрывали. Вздыхал: знал бы, какая ему роль на свадьбе выпадет, заранее подготовился. Перечислял в голове, что у него есть для выкупа невесты: денег — рублями-трешками была у него пачка, водки три бутылки, две — шампанского, бутылка лимонада. — Варя, а стаканчики мы забыли! — испугался Колька, поворачиваясь к жене. — И открывать бутылки нечем! — А куда же ты смотрел, — сердито спросила Варюнька, и Колька отвернулся, переживая. — Бутылку отдашь! — сказал Иван, взглянув на часы. Опаздывали всего на десять минут. — Пять раз остановят… Где их брать, пять бутылок? — буркнул Колька. Подкатили к дому. Возле подъезда на скамейке под кустом жасмина сидели три старушки. Они смотрели с любопытством на подъехавшие машины в разноцветных лентах, на жениха, вылезавшего из машины. Колька с подозрением и напряжением взглянул на них. Но они сидели спокойно, молча наблюдали и не намеревались преграждать путь. Варюнька осмотрела брата, тронула расческой его чуб, поправила галстук. — Ой, пиджак-то как измял! — огорчилась она и стала рукой растягивать, разглаживать складки на полах пиджака сзади. Колька вытащил тяжелую сумку с бутылками. Они неприятно, глухо звякнули. — Все готовы? Пошли! — сказала Варюнька и первой двинулась мимо молчаливых старушек в подъезд. Она несла большой букет крупных алых роз. За Варюнькой шел Колька с сумкой, а за ним уж взволнованный жених со свидетелем. Роман был спокоен, снисходительно поглядывал на Ивана. Понимал, что происходит в его душе, и немного завидовал ему. Расписался он с Ирой одиннадцать дней назад. Свадьбы не было, не было фаты на невесте. Собрались друзья, близкие, поздравили, пожелали счастья. Сплясали под магнитофон и разошлись. Были и Иван с Галей. На лестнице Колька догнал жену и пошел рядом, потом обогнал. Никто пока их не встречал. Может, так и в квартиру ворвемся, думал он, но на четвертом этаже вход на площадку, где нужная дверь в квартиру была, перекрыт куском фанеры. За ним стояли два парня и три девушки. Никого из знакомых Егоркина среди них не было. После Иван узнал, что это были одноклассники Гали, жившие в этом доме. — Что такое?! — удивленно воскликнул Колька, начиная игру. — Что здесь произошло? Мы опаздываем! — Таможня! — Хода нет! — Выкуп! Выкуп! — Таможенный досмотр! — Проход только с выкупом! — загалдели ребята. — Что за выкуп? — продолжил громко удивляться Колька. — Говорят, торопимся! Дверь в квартиру Лазаревых открылась на шум, выглянула Катерина, взглянула на Егоркина, засмеялась и захлопнула дверь. — Ничего не знаем! Выкуп! А ну показывайте, что за товар у вас? — Какой товар? — закричала Варюнька, перекрывая шум. — Мы за товаром торопимся! Будем с товаром возвращаться и покажем! А сейчас пустите! — Она попыталась отодвинуть фанеру. — Э-э! Нет! — засмеялись, загалдели ребята. — Хотите товар, гоните выкуп! — Может, мы не сюда попали? — повернулся Колька к Ивану. — Может, не тот подъезд? Ты погляди хорошенько! А то двинули в другой подъезд — там ни таможни, ни выкупа! Егоркин сделал вид, что осматривает двери квартиры, и сказал дрожащим голосом: — Вроде бы… здесь! — Ну раз здесь, надо пробиваться! — проговорил Колька. — Что за выкуп вам нужен? Называйте цену! — Эх, что же взять! — почесал затылок парень в белой сорочке. — Бери бутылку, и пусть проваливают! — громким шепотом подсказал ему на ухо другой. — Эх, была не была! Гоните бутылку! — Бутылку?! Это не вопрос, — говорил Колька, расстегивая сумку. — Так бы и сказали, а то шуму сколько! — Он вытащил бутылку лимонада, сунул в руку парню и ухватился за фанеру. — Вперед, ребята! Путь свободен! — Э-э! Нет! Нет! — загалдели и удержали его парни. Дверь квартиры снова открылась. На этот раз выглянули улыбающиеся Наташа со Светой. Они смеялись, смотрели на шуточную перепалку возле них. — Что такое! — громко возмущался Колька. — Выкуп дали? В чем дело? — В бутылке вода желтая, а нам прозрачная нужна! Парень сунул лимонад назад. Колька взял ее. — Ах, какие капризные! Прозрачной в кране — хоть залейся! Где свидетель? — оглянулся Колька назад. — Гони в квартиру, набери им прозрачной в бутылку! А ну, пустите! — Не пройдет! Гони выкуп! — смеялись, шумели ребята. — Ты в сумку загляни! Может, там прозрачная есть? — А ну, посмотрим? Эта, что ли? — вытянул Колька бутылку водки. — Она! Она! — закричали ребята. — Ну, так берите! — сунул Колька им бутылку. Фанера отлетела в сторону. Ребята хотели отойти, пропустить жениха, а вход в квартиру тут же перекрыли Катерина, Наташа и Света. Но все они смешались в кучу. Колька решил, что эти же ребята перекрывают вход в квартиру. Это было не по правилам. Он навалился на ребят, случайно оказавшихся в двери, крикнул: — Вперед! Наше дело правое! На него надавили Роман, Егоркин, Варюнька. Все смешалось, потонуло в криках, хохоте, визге. Пробка в двери образовалась, Егоркин надавил сзади, и все ввалились, влетели в квартиру. Колька Хомяков проскочил мимо девчат, отлетевших к зеркалу, и оказался у двери в комнату, за которой, вероятно, и была невеста. По деревенским обычаям, если кто-то из родственников жениха захватывал место за столом рядом с невестой, невеста считалась купленной. Колька хотел ринуться в комнату, но дорогу ему перегородила смеющаяся Зинаида Дмитриевна. Она была в бордовом платье с красной шелковой розой на левой груди. Колька догадался, что это мать невесты. — Сюда нельзя! — Тут шум-гам! — морщась, покачал головой Колька. — Голова болит. А там тихо. Я туда! — сделал он попытку проникнуть в комнату. — Нельзя! — снова засмеялась Зинаида Дмитриевна. Из кухни вышел, улыбаясь, Василий Гаврилович и тоже стал у двери. «Это родители! Тут и обе бутылки отдать можно!» — повеселел Колька. Жениха, Романа и Варюньку окружили в коридоре Катерина, Света с Алешей, Наташа, окружили возле зеркала, на одном углу которого висели разноцветные воздушные шарики. — Сейчас мы посмотрим! — громко говорила Катерина. — Наш ли это жених? А то, может, мы не этого ждем! Ну-ка, ответь-ка! Какое важное событие произошло в жизни невесты в этом году? — Катерина показала лист бумаги, на котором крупно было написано: год 1961-й. — В этом году невеста родилась! — ответил, запинаясь от волнения, Иван, словно он отвечал урок. — Правильно, а в этом? — показала Катерина: год 1968-й. — Пошла в школу… — Гляди-ка, знает? — притворно удивилась Катерина и показала 1979 год. — А в этом? — Школу окончила, — уверенно ответил Иван. — Нет! Нет! Нет! — запрыгала Наташа. — В этом году она с тобой познакомилась! — Гони штраф! Егоркин, красный от смущения, сунул руку в карман пиджака и вытянул горсть шоколадных конфет. — Не совсем точно знает жених биографию своей невесты, — важно объявила Катерина. — Пусть ответит тогда еще на один вопрос! — Катерина взяла большой лист бумаги и показала Егоркину. Колька Хомяков потянулся через плечо смеющегося Алеши, взглянул на лист. Он был весь в отпечатках накрашенных женских губ разной формы и величины. — Посмотрим, узнает ли жених губы своей невесты! — Иван, не промахнись! — крикнул Колька. — Передадут невесте, всю жизнь выспрашивать будет, на чьи ты губы указал! Егоркин держал лист в руках, разглядывал отпечатки губ. Большие, толстые и слишком маленькие, бантиком, он сразу отмел. Явно не Гали! Но три были схожи, хотя цвет помады был разный. Иван вспомнил, что он недавно покупал Гале тюбик французской помады модного коричневого цвета, и уверенно ткнул пальцем в отпечаток губ с коричневой помадой. Девчата захлопали в ладоши, закричали: — Верно! Наш жених! — Катерина подала Ивану булавку. — Проколи один из шариков! — указала она на воздушные шары, висевшие на зеркале. — Узнаем мы сейчас, сколько детей у вас будет! Иван ткнул булавкой в зеленый шар. Хлопнул он резко, и на пол скатились две бумажки. — Прочти-ка нам, как ты их назовешь! — подняла бумажку Катерина и протянула Егоркину. Иван развернул и прочитал смущенно: — Фекла! — Ну и имечко! — захохотали все. — А второго как? — Ферапонт… Снова хохот. Пока смеялись, Катерина прошмыгнула в комнату. За ней все потянулись. Вход в комнату, к радости Кольки, никто не заслонял. Он, возбужденный препирательствами на лестнице, готов был и дальше прорываться, но, пока Егоркин отвечал на вопросы, остыл, пыл его угас, поэтому он растерялся, когда к двери повернулись. Если бы возникло препятствие, он не знал бы, что говорить. Посреди комнаты стоял стол с хрустальными рюмками и букетом красных роз. За ним сидела смущенная Галя в фате, а рядом с ней справа пристроилась Катерина. — Вот наш товар! — выскочила вперед Наташа. — Выбирайте! — Справа бери! — громким шепотом шутливо указал Колька на Катерину. — Она побольше… Остановились в двух шагах от стола, смотрели на невесту. Смущенная, с порозовевшими щеками, с милым темным пятнышком родинки на подбородке, в белом платье, в фате — Галя была хороша необыкновенно! Так хороша, что Иван, взглянув на нее, растерялся, сильнее жар почувствовал на щеках своих, помолчал и, снова запинаясь, сказал: — Сейчас левый товар… в ходу! Левый больше ценится… Слева берем! — Платить за товар надо… — пропела Катерина. Колька молчал, не знал, надо ли говорить ему что или ждать, что дальше будет? — И какая же цена ваша? — подхватила Варюнька. — Цена наша на первый взгляд невысокая, — говорила Катерина. — А если вдуматься — немалая! Пусть платит жених сто копеечек, — пододвинула она блюдце по столу ближе к жениху. — И с каждой копеечкой слово ласковое, нежное говорит невесте… Послушать нам хочется, как станет он звать-величать свою женушку, хватит ли у него нежных слов разнообразных, чтоб не наскучило ей слушать одно и то же… Мы слушаем! Егоркин растерянно сунул руку в карман. У него было много медных монет, но слов-то где найти столько? Он вытащил горсть монет и стал бросать по одной, приговаривая: — Желанная, милая, нежная, ласковая моя залеточка, чудесная, дролечка… — и замолчал. — Золотце! — Сердечная! — Березка! — сыпались со всех сторон подсказки. — Не подсказывать! Не подсказывать! Егоркин не хотел повторять то, что ему подсказывали, и стал называть другие слова: — Ягодка! Вишенка! Брусничка моя желанная!. — Яблочко! Апельсинчик! — подсказывали хохоча. — Лебедушка! Рыбка! Котик! — звякали монеты. — Козочка! — хохотали. — Нет! — кричала Катерина. — Домашних животных не принимаем! А то козочка, потом коровушка, а там и свинья рядом! — Дорогая! Ненаглядная! — бросал монеты Иван. — Родная! Бесценная! — Девяносто восемь! — закричал Колька. — Еще два — и хорош! — Самая лучшая! — говорил Иван. — Все! Все! Сто! — кричал Колька. — Нет еще! Нет! — отзывалась Катерина. — А ты повтори! Посчитай! А Егоркин бросал и бросал монеты: — Драгоценная! Милая сердцу моему! Сердечная! Березка моя стройная! Светлое солнышко! Любимая! — Это слово он берег напоследок. — Достаточно! Теперь мы видим, есть слова у жениха нежные! — поднялась Катерина, уступая Егорову место рядом с невестой. Открыли шампанское. Шумели, смеялись. В загсе их развели в разные комнаты. Егоркин стоял в комнате жениха, казался себе большим, неуклюжим. О больной ноге в суете он забыл. Даже не прихрамывал. Варюнька оглаживала его пиджак сзади, осматривала. Рядом, в этой же комнате, группа молодых парней окружила другого жениха, ожидающего своей очереди. И в коридоре толпились люди, разговаривали возбужденно. Изредка доносился женский голос: «Пройдите, пожалуйста, в комнаты жениха и невесты!» Но мало кто слушалася. Наконец раздалось долгожданное: — Егоркин! Егоркин здесь! — Сбежал! — пошутил кто-то. Хохот раздался, выкрики: — Вовремя успел! Молодец! Егоркин торопливо вышел в коридор, будто действительно испугался, что подумают, что он сбежал, увидел Галю, появившуюся из комнаты невесты, и двинулся к ней. Что говорила им молодая женщина, стоявшая за столом, как расписывались, как кольца надевали друг другу на пальцы, как поздравляли их — все слилось в памяти в один миг быстролетный и вспоминалось смутно. Когда выходили из зала в коридор, Иван с гордостью слышал восхищенные слова о красоте его невесты и косил глаза на пол, боялся наступить на длинное платье Гали, из-под которого при ходьбе мило выныривали и прятались белые носы ее туфель. Алеша с фотоаппаратом выбежал на улицу. Иван на пороге подхватил на руки Галю и, осторожно ступая, стал спускаться вниз по ступенькам. Она обнимала его за шею и шептала: — Дурачок! Тебе же больно! Он молчал, улыбался, стиснув зубы. Опуская Галю на сиденье машины, услышал, как кто-то в толпе около загса сказал: — Такую всю жизнь на руках носить можно! Иван посадил жену в машину, распрямился гордо, радуясь и за Галю, и за себя: все-таки донес жену на руках. И дальше все сливалось в памяти: суета, шум, веселье гостей, крики «горько», робкие губы Гали. Гуляли в кафе. Был вокально-инструментальный ансамбль. Когда спеты были гостями не очень стройно две-три песни, когда шум за столом стал слитный, музыканты расположились у инструментов, и солист объявил в микрофон: — Дорогие жених и невеста! Вокально-инструментальный ансамбль «Водолей» поздравляет вас с замечательным событием в вашей жизни и начинает свою программу с вальса жениха и невесты. Просим вас в круг. Ударили гитары, бухнул барабан. Иван и Галя поднялись и стали выбираться из-за стола. Егоркин дрожал, сердце его колотилось. Он выпил чуточку шампанского, но хмель чувствовался не от вина, а от волнения. Музыка вдруг оборвалась, умолкла. Егоркин увидел, что возле музыкантов стоит один из гостей. Иван узнал брата Василия Гавриловича. Он говорил что-то солисту, который растерянно смотрел на него. Егоркин понял, что дядя Гали сказал музыкантам, что жених хромой. Солист шагнул к микрофону и пробубнил: — Мы приносим извинения жениху и невесте и… продолжаем нашу программу! Иван слишком торопливо вывел Галю на середину площадки. Краем глаза он видел, что все гости смотрят на них. Он, чувствуя себя словно в сильном хмелю, крикнул музыкантам: — Мы ждем вальс! Солист помедлил растерянно и вновь объявил вальс жениха и невесты. Егоркин видел, как замерли гости. Танцевать он умел, и с Галей не раз приходилось ему танцевать. Вчера, запершись в комнате, они кружились под пластинку. Гордо откинувшись назад, вел он Галю, кружа по залу. Фата вздымалась от ветра, поднятого быстрым движением, и опадала. Пусть смотрят все, что не за калеку вышла замуж Галя! Танцевали и потом, вместе со всеми. А когда ансамбль умолк передохнуть и гости за столы поползли, Катерина остановила Ивана с Галей посреди зала. — Гости дорогие! — кричала она. Шумно было. — Нам хочется узнать, как распределят семейные обязанности наши молодые! Пусть они сделают это на наших глазах! Наташа вышла из-за стола, вынесла, высоко держа над головой, глиняный кувшин, из которого в разные стороны свисали алые ленточки. — Просим вытащить по одной ленточке, — обратилась Катерина к молодым. Иван вытянул из кувшина за ленточку маленькую деревянную ложку под хохот гостей, а Галя — кошелек. — Видите, теперь мы знаем, что кормильцем в семье будет муж, и в то же время он будет помогать жене мыть посуду, но семейные финансы будут в руках у жены! Это хорошее распределение обязанностей!.. Давайте еще по одной! Галя под хохот и крики вытянула маленькую голышку, а Иван — дом, сделанный из спичек. — Теперь все ясно! Воспитывать детей будет жена, но хозяином дома будет муж! Гости смеялись, аплодировали. Иван был доволен, что так удачно потянул за ленточки. Он не догадывался, что, что бы он ни вытянул, Катерина нашла бы что сказать. И снова была музыка, снова шутили. Варюнька зачитала и вручила молодым шуточные дипломы по ведению домашнего хозяйства. У Егоркина кружилась голова от шума, от поздравлений, от счастья…VII
В Масловку приехали вместе с матерью. На три денька всего приехали. День теплый был, солнечный. Сердце дрогнуло у Егоркина, когда автобус выехал на Киселевский бугор и внизу вдали зазолотились пышно желтые листья ветел. — Галя, смотри! — не выдержал он радости и указал в окно автобуса. — Масловка! Иван старался смотреть на родную деревню глазами Гали. Извилистая река Алабушка, сады желтеющие, ветлы осенние под огородами, избы — здорово, что день солнечный! Гале должна деревня понравиться. Вышли из автобуса на бугре у пчельника, не поехали к мельнице, возле которой по-прежнему стоял сруб избы дяди Петьки Чистякова. Оттуда чуть дальше, да и по деревне идти: расспросы, разговоры. Не скоро до своей избы дойдешь. Спустились к реке, перешли по железному мостику через речушку, прошли три двора — и дома. Деревня тиха осенью. Не видно детей, внуки по городам разъехались. Школьная пора. Только куры роются в навозе неспешно, да пробежит лениво собака. В избе разобрали вещи, которые привезли с собой, и присели на минутку передохнуть. Мать думала, что собрать на стол. Проголодались в дороге. — Идет кто-то! — сказала Галя. Она сидела на сундуке у окна. — Дядя Ванька! — глянул Иван в окно. Шел дядя Ванька нетвердо. У крыльца сразу взялся за столб, помогать стал себе рукой подниматься по ступеням, и Егоркин добавил: — Выпивши, видать! — Нет, у него ноги болят, — сказала мать, — Он помногу не пьет… Из-за ног, да наказнился на сына. У Мишки его сердце больное, а от бутылки не оторвешь! Напьется — «скорую помощь» зовут! Дверь в сенях громыхнула, закрылась, и дядя Ванька, кряхтя, перешагнул порог комнаты. Он крепкий еще восьмидесятилетний старик. Лицо, сколько помнил себя Иван, всегда покрыто у него одинаковой седоватой щетиной. Дядя Ванька единственный брат матери. Было еще трое между ним и матерью, но все они погибли на фронте. С тех пор, как отец Ивана погиб, пьяный свалился с трактором под кручу, дядя Ванька не оставлял семью сестры без помощи, делал всю мужскую работу. И Егоркин поэтому всегда чувствовал к нему уважение и благодарность. Дядя Ванька перешагнул порог, глядя на племянника, но обратился к сестре: — Сказали мне, что ты сына с бабой привезла, — проговорил своим хрипловатым голосом дядя Ванька, закрывая дверь. Иван взглянул на Галю, поднимаясь навстречу дяде, не обиделась ли она, что ее бабой назвали, но Галя улыбалась приветливо. — Как же ты так, а? — Шагнул дядя Ванька к Ивану. Лицо его сморщилось, глаза повлажнели. Егоркин обнял его, наклонился, поцеловал в колючую щеку. Дядя Ванька тоже поцеловал его мокрыми губами и повторил горестно: — Как же ты так, а? — Женился, что ль? — спросил Иван и подмигнул Гале. Она улыбалась еще шире. — Женился, это хорошо! Ногу-то, а? — А что ногу? — притворно удивился Иван. — А это что? Э-эх! Тра-та-а-т-та-та-та, трата-ата-а-та-та! — запел он, заприплясывал, застучал каблуками, пятясь к кровати и ничуть не прихрамывая. — Ему все нипочем! — засмеялась мать. — Голову потеряет, скажет — новая вырастет!.. Садись, кум, к столу, посиди! — начала собирать на стол мать. — А у меня, Ванек, ноги отказывают, — дядя Ванька опустился на табуретку у двери к столу. — Ползком полозею! Галя поднялась помогать матери. Дядя Ванька поглядел, как она носит посуду от судника к столу, и сказал: — Ладную ты девку отхватил, Ванек! Ладную! Я специально смотрел — встанет она помогать матери, ай нет? Встала… Хорошая хозяйка будет… Ивану похвала его жены, с одной стороны, была приятна, а с другой — неудобно было, не обидится ли Галя такой деревенской непосредственности. Он не знал, что у Гали радость и покой были на душе с тех пор, как она вошла в избу, так отличающуюся от московской квартиры, услышала голос дяди Ваньки. Слова его о себе она принимала естественно, как единственно правильные. Так и нужно жить, открыто, ничего не скрывая, не тая от людей. Что думаешь, то и говори! И ничего не дрогнуло, когда дядя Ванька заговорил о бывшей девчонке Ивана, только сочувствие появилось, сожаление, что она так себя повела. — …хорошая хозяйка! — говорил дядя Ванька. — Молодец, Ванек! Так и надо! А тутошняя твоя невеста (Иван нахмурился: зачем, мол, вспоминать о ней при Гале) Валька Пискарева — черт! Пьеть! — Как?! — удивился Егоркин. — Страсть как! Мать-то ее самогон гонить… Каждый день на столе… Зятек, друг твой Петька, нахлещется, и она подрядок с ним… Слышь, кума, — повернулся дядя Ванька к сестре, смеясь. — Вчерась иду я с коровника. Темно уж, а они нажрались и песняка на крыльце режут!.. — Дядя Ванька снова повернулся к Ивану. — Из доярок Вальку поперли… Напилась, коровы орут недоеные… А у Петьки права отобрали и машину тоже… Теперь празник у них. Каждый день празник… А Петькина мать-то совсем спилась. Все. Пропала!.. Зимой Васька (отец Петьки) выкинул ее голую в снег, пусть замерзает!.. — Голую! — воскликнул удивленно Иван. — Без ничего!.. И замерзла б, да бабы увидали, сжалились, в шубу завернули да на печку к Катьке, соседке, унесли. А то б тама была, — дядя Ванька указал в пол. — А в субботу, вот в эту, прошла которая, дочь Федьки Чекмарева из интерната приехала, пузырек привезла. А Федька думал — дикалон, выхлестал и поехал на тракторе, а из него пена полезла, шампунь был. Высунулся он из кабины, трактор идет, гусеница вся в пене. Не приведи Господь! — А дядя Вася Чекмарев, брат его, отчего умер? Он вроде был здоровый, молодой… Опился, что ль? — А то чего же?.. Кажный Божий день пил… Нахлестался, как всегда, и дома на печку, а утром жена глянула — у него лапша из носу торчит. Захлебнулся! Отправили на Киселевский бугор (там было кладбище). Страсть, что творится! Двора нет, где б от этого горя не плакали, — указал дядя Ванька на бутылку водки, которую мать поставила на стол. — Нашествие какое-то! Нашествие на Русь! Сроду такого не бывало… Говорят, испокон века на Руси пьют, но на моем веку такого не было. Нет, упаси Бог, не было! — Врут, дядь Ваньк, не было пьянства на Руси! — сказал Иван. — Я читал, водка у нас в шестнадцатом веке появилась, при Иване Грозном! А до этого шестнадцать веков ее не видели у нас! Вино только князьям привозили! Дорогое для народа было. Медовуху пили да брагу, да и то по праздникам… В будни работать надо было!.. — Медовуху я пил, — одобрительно кивнул дядя Ванька. — С медовухи дураком не станешь!.. А счас все пьют: дикалон, эт конфетка! Зубную пасту пьют, сапожный крем, даже хлорофос наловчились жрать… А за водку все пропивают! Напрочь! Пшеницу в уборочную машинами спускали! Кому надо, с головой зерном огрузились… И никому дела нет! В войну за горсть зерна в тюрьму сажали, а счас… — Верка Антошкина горстку ржи с тока взяла, после войны уже… А к ней с обыском! Отец ружье взял — не пущу! Ну минцанер его и застрелил!.. а счас — бери не хочу! — вмешалась мать и пригласила за стол. — Ну, давайте поближе к столу! Разливай, кум! Дядя Ванька стал ножом распечатывать бутылку, продолжая рассказывать: — Я надысь хотел у председателя два центнера зерна курям выписать, а он спрашивает: «У тебя сын на машине работает, ай не наворовал?» Вот так! Он и сам Кандей (Кандеев — фамилия председателя) прет что попало! Говорят, у него сберкнижки от денег трещат… Он говорит: я внуку до Москвы дорогу деньгами выстелю!.. А сыну он у всех на виду «Волгу» на колхозный «газик», «козельчик», выменял! Страсть что творится! Ревизор был, спрашивает: куда сто голов овец делись, а он говорит: волки съели! Списали на волков. А в округе волков с пятидесятых годов не было. Слух сразу б вышел… — А что же вы молчите? — возмутился Егоркин. — Кому скажешь? — Писать надо! — Писали… И в Москву писали, а они оттуда писульки в Тамбов спустили, а из Тамбова в Уварово… А Кандей давно весь Тамбов купил! Про Уварово я уж не говорю! Он машину мясом набьет и в Тамбов едет, да денег сколь везет, а уваровским мясца надо, сами к нему едут… Мы пишем, а он ходит, смеется: пишите, пишите, говорит, пока чернила есть! Ну, народ рукой и махнул! Не пробьешь! И пить сильней зачал. Один хрен, правды нету! — Ну, хватит, кум! Давай чуток выпьем за молодых наших! Порадуемся на них! Дядя Ванька отпил немного из стаканчика, потянулся за моченым помидором. — Что ж мало так? — спросил Иван. — А ну ее!.. Вы меня, старика, послушайте!.. Живитя, ни на кого не глядитя! Народ счас с ума сошел: пьют, разводятся, мечутся по земле, как тараканы по полу у грязной бабы… Все пьют, а вы не пейте; разводятся, а вы живитя! Пусть на вас люди радуются! Кому-то и пример показать надо! Жизнь-то не все под гору катиться будет и на горку полезет… Схватится тогда народ за голову, да для многих поздно будет… Живитя мирнея, дружнея! Детей побольше рожайте, и сами будете друг на друга радоваться, а люди на вас! Иван с Галей слушали, кивали, улыбались, но не вникали глубоко в слова дяди: а как же иначе, для того они и поженились, чтоб друг на друга радоваться, не видно было им камней, о которых разбилось столько семейных лодок, непонятно им было пока обилие обломков вокруг. — Не, дядь Ваньк, мы хорошо жить будем! — сказал Иван уверенно. — Вы ешьте — закусывайте! — говорила мать. — С дороги хорошо естся! Ешьте! Когда мать за чайником пошла, Иван спросил: — Дядь Ваньк, а когда лучше жили, тогда или сейчас? — А когда тогда-то, до войны, что ль? — Нет, до колхозов еще? — Ну, сравнил! Счас, конечно! Тада земля у кажного своя, дядя не придет за тебя делать… Солнышко не проглянуло еще, а ты уж в поле! И ложишься, когда стемнеет. День — год! Ухрястаешься — ноги не держат!.. От чего я счас еле полозею, от энтого самого… — Да ты и в колхозе не больно сидел! — вставила мать, подходя к столу с чайником. — А счас что? Уборочная, солнце утром на два дуба поднялось, а Мишка (сын) все спит! Я бужу — глянь, солнце-то где? Рано, грит, комбайны стоят еще… Выспются и работают, и то, две недели — и поля чистые. Техника! А тогда до сентября уборочная, до сентября в поле жили: пока скосишь все косой, пока свяжешь. А молотить только в эту пору… Счас — рай. Живи только. Деньгу-то за уборочную получают — страсть!.. Только работать никто не хочет… Да и некому! В Масловке раньше сто дворов было: недавно, прям, при Хрущеве… Бывало, на праздник народ высыпет на луг — как муравьи! Там игры! Там пляски! Гармони три разливаются. А счас тишина, хоть вой!.. Не платили ведь ничего в колхозе, за так работали. А ведь одежонку на что-то покупать надо! Домашняя скотинка только и выручала… Выкормишь поросенка или телка, гусей там — продашь да фуфайку и купишь. И мясцо было. А как Хрущев всю скотину вывел, ни денег, жрать нечего, и попер народ в города… Счас в Масловке и пятидесяти дворов не насчитаешь, да и то одни старухи в избах, вот, как мать ваша… — Дядь Ваньк, а кто у нас колхоз организовывал, не помнишь? — А как жа! Помню… Андрюшка Шавлухин! Был такой… Мы с ним вместе росли, вместе на гулянки бегали… Шутоломный мужик… Но грамотный! Секлетарем в сельсовете сидел… Потом, в тридцатом, слух про колхозы пошел. Его в район вызвали, а оттуда он с револьвером вернулся. Собрал всех и грит: все в колхоз, а кто не пойдет, тому фаламейская ночь будет… — Варфоломеевская ночь, — поправила Галя. — Во-во, правильно, дочк! Фаламейская! Так и объявил… — Слух прошел, что под Паску ночь эта будет, — сказала мать. — Как стемнело, папаня собрал нас и в ветлы под огороды. Холодно. Половодка только прошла. Грязь… Всю ночь дрожали… Я еще маленькая была… но все помню… — А я уж отдельно жил. Жанатый. Я в колхоз сразу пошел. Не побоялся… А был тогда Иван Игнатич, тож однолеток наш, Верку Антошкину ты знаешь, сын у нее, Петька, в Москве журналистом… Вот он, отец Веркин, Иван Игнатич, горячий был… Я, грит, этому Андрюшке фаламейскую утру покажу, если он мне ночь устроит. И не пошел в колхоз. Заартачился и не пошел!.. Андрюшка тогда его в Казахстан вместе с семьей… — Иван Игнатич с сестрой Шавлухина гулял, а взять не взял, — вставила мать. — Вот он и мстил! — С сестрой? Нет, не помню я этого, — покачал головой дядя Ванька и продолжал: — А после войны Верка с тока зерна в платке взяла… Мать дайча говорила про это, а Андрюшка узнал и с минцанером к Ивану Игнатичу. Иван Игнатич Андрюшку из ружья — раз! А потом уж минцанер его! — повернулся, уточняя, к матери дядя Ванька. — И оба насмерть? — Ни капнулись… Да! — вспомнил дядя Ванька. — Верка Антошкина в тот день и родила, Петьку-то, журналиста… — Кстати, он тут сейчас, в деревне. К матери из командировки заехал…Глава четвертая
I
Егоркин радостный возвращался домой из института. Хотелось, как мальчишке, бежать вприпрыжку, петь. Казалось все вокруг ярким, многоцветным, хотя было пасмурно. Деревья стояли голые, серые. Асфальт сырой, дома унылые. Морозцы по утрам прихватывали землю, выбеливали инеем пожелтевшую траву. Утром, когда Егоркин ехал в институт, было морозно, а сейчас малость отпустило. Сыро стало. Иван ездил узнавать, есть ли он в списках принятых на подготовительное отделение. Нашел свое имя, узнал, что нужно для оформления, и радостный мчался домой обрадовать Галю. Она была на второй смене. Подготовительное отделение было дневным, заботило Ивана то, что стипендия невысокая, но радости пока не умаляло. Потом разберется. Звонил нетерпеливо, представлял, как Галя сейчас рванется к двери, как бросится его целовать, поздравлять. Но дверь открылась не сразу. — Галочка, целуй! — кинулся к ней Иван. Галя улыбнулась, клюнула в щеку холодно. Была у нее в глазах печаль. — Ты расстроена? Что случилось? — То, что и должно случиться! — громко ответила Галя, и Иван понял, что ответ в основном не ему предназначался. Дома теща была, Зинаида Дмитриевна, но она не появилась в коридоре, не вышла поздравить. В комнате было тихо, словно там никого не было. — Пошли в комнату! — добавила Галя тише. «Поругалась с матерью! — понял Иван. — И поругалась из-за меня». Вспомнилось, как вчера он, придя домой, застал Зинаиду Дмитриевну на кухне за чисткой картошки и предложил помочь, но теща от помощи отказалась, мол, две только очистить осталось. Егоркин остановился рядом с ней, смотрел, как она работает ножом. Ему показалось, что она слишком неэкономно чистит. У матери из-под ножа кожура вилась тонкая, и он простодушно, без всякой задней мысли, сказал: — А нас мать учила тонко кожуру снимать! Зинаида Дмитриевна взглянула на него и, помолчав, ответила: — В деревне картошка не такая, наверно… Здесь половину выбрасывать приходится, гнилая! — Это да! — согласился Егоркин. — А вы, чтоб побыстрей, когда чистить начинаете, кастрюлю с водой на газ ставьте… Пока очистите, и вода закипит. Засыпать можно. На этот раз Зинаида Дмитриевна взглянула на него раздраженно, ехидно: — Ты сначала вилку в руках держать научись, а потом уж… Яйца курицу учить начали! Иван смутился, извинился и ушел в свою комнату. За ужином он посмотрел, как вилку держит Галя, и тоже взял так. Раньше он и ложку, и вилку держал одинаково. Зинаида Дмитриевна не удержалась за столом, шуткой вроде, со смешком, но высказалась ехидновато: — Зятек-то уж учить начал глупую тещу… как картошку чистить, как варить! Егоркин попытался шутку поддержать, объявил: — Мы взаимное обучение проходим. Я уже вилку держать научился, — поднял он вверх руку и засмеялся. Гале шутка не понравилась. Она недовольно отвела от него взгляд. А перед этим, дня через три после того, как он перебрался в комнату к Гале, вытеснив к родителям Наташу, он слышал, как на кухне Зинаида Дмитриевна сказала Гале раздраженно: — Что это он смеется так громко. Ты скажи ему — здесь не конюшня! — говорила она довольно громко, вероятно, с расчетом, чтобы он услышал. Иван ждал: скажет ему Галя это или нет? Галя ничего не сказала. Но смеяться он стал тише и реже. Чувствовал и раньше, что не шибко довольна Зинаида Дмитриевна выбором дочери. Роман говорил ему, когда он еще был в больнице, что Галя пожаловалась Ире, что Зинаида Дмитриевна уговаривает ее отказаться от свадьбы с Иваном, со слезами отговаривает… И сегодня опять, видно, какой-то нелегкий разговор был. А может, и ссора. Радость угасла. Иван скинул туфли и расстегнул куртку. — Погоди! — остановила его хмуро Галя. — Не раздевайся! Подожди меня в комнате, я оденусь. Егоркин, недоумевая, ушел в комнату. Подождал минуты три, пока Галя не позвала его. В комнате матери по-прежнему было тихо. За дверью Егоркин снова спросил тревожно: — Что случилось? — Мы на квартиру уходим… Едем квартиру искать в Банный переулок… Там, говорят, можно найти. — Галя старалась спускаться по лестнице впереди Ивана, не глядела на него. — Что случилось-то? — Ничего не случилось. Я здесь дышать не могу!.. — ответила Галя. — В одном улье две семьи пчел ужиться не могут, и люди… Если хотим жить хорошо, надо, чтоб с самого начала никто не мешал… А там и нам мешают, и мы мешаем… Было б хоть три комнаты в квартире. Мать с отцом тоже не старые, и Наташка… — Ну вот, — сказал Иван. — Я же тебе до свадьбы говорил: давай квартиру искать, не будем родителям мешать… — Говорил! — ласково усмехнулась Галя и взяла Ивана под руку. Они вышли из подъезда. — Мы, бабы, существа бестолковые… пока на себе не испытаем, никому не верим: ни книгам, ни мужьям. Галя не стала рассказывать Ивану о ссоре с матерью. Началась она с того, что Галя сказала матери, что Егоркина, если приняли в институт, из заводского общежития выпишут, надо прописывать здесь. Зинаида Дмитриевна ответила, что и в институте общежитие есть — пусть там прописывается, а в своей квартире она пока не собирается, поживут года два, там видно будет. Жить — живите, но прописывать — нет! Потом в который раз с раздражением попыталась выяснить, что думают они с Иваном своими пустыми головами делать, когда он начнет получать ничтожную стипендию, на какие шиши жить, на Галину зарплату? Что же это, Иван будет у них на шее шесть лет сидеть? А если ребенок появится, то они всей семьей усядутся? Галя отвечала дерзко, говорила, что у них самих шеи крепкие, выдюжат. Слово за слово, и поссорились. Обе расплакались. Галя в своей комнате выплакалась и решила, что если сначала мира нет, то и дальше не будет, надо вдвоем жизнь начинать. Банный переулок поразил их. Вдоль тротуара с обеих сторон на весь переулок дощатый зеленый забор обклеен объявлениями: меняю, меняю, меняю! Стали искать объявления, начинающиеся со слова «сдаю». Такие на глаза не попадались. В основном начинались или «сниму», или «меняю». С полчаса медленно двигались вдоль забора, вперившись в него глазами. Их обгоняли, так же двигались рядом люди, видно, тоже хотели снять, а не сдать. Погрустнели Иван с Галей, сомнение пришло: Не найти! Егоркин, глядя на забор, прочитал вслух: — «Сниму! Норковую шапку, кожаное пальто. Обращаться в Банный переулок после двадцати четырех ночи. Спросить Федьку Косого!» — Где? — засмеялась Галя, отыскивая это объявление. Егоркин тоже засмеялся. Такого объявления не было. Они не видели, как мимо неторопливо раза два прошла женщина, присматриваясь к ним оценивающе, потом обратилась: — Молодые люди, вы квартиру ищете? Они разом обернулись, ответили в один голос: — Да! — Вы, видно, поженились только! Галя с Иваном снова дружно ответили. Женщине было лет тридцать пять. Она была полновата, одета не очень модно: коричневое осеннее пальто, осенниесапоги нашего производства на толстых каблуках, соломенные волосы завиты. Косметики на озабоченном лице самая малость. Вид ее располагал. — Комната вас не устроит? Иван взглянул на Галю. — Можно посмотреть!.. — Мы с мужем в Монголию на два года уезжаем, — пояснила женщина. — Дома свекровь пожилая остается! Чтоб ей не скучно было, комнату одну решили сдать молодоженам… Переехали Егоркины на квартиру на другой же день. Зинаида Дмитриевна плакала, Василий Гаврилович отговаривал, стучал злобно кулаком на жену: это все ты! Ты выжила дочь родную! Наташа грустно молчала, но в душе радовалась. Наконец-то у нее будет своя комната!II
В августе и сентябре Роман с Ирой каждое воскресенье водили Соню в парк Сокольники. Ей там нравилось: много аттракционов для детей, мороженое, листья желтые под ногами. Нравилось там гулять и Роману с Ирой. Потом дожди пошли, слякотно стало, облетели-вымокли деревья. Неуютно на улице. И в парк ездить перестали, гуляли, когда дождя не было, по своей улице по тротуару. В это воскресенье солнце проглянуло. Небо утром очистилось, и Соня стала тянуть Романа погулять. — Пап, пойдем! Пап, пойдем! — прыгала она возле него. — Погоди, «Утреннюю почту» посмотрим и пойдем! — отвечал серьезно Роман. — Я пойду маме скажу! — обрадовалась Соня и побежала на кухню к Ире. Девочку Роман любил, с ней приятно было возиться и разговаривать. Соня тоже любила с ним играть. Ира однажды ночью с некоторой обидой проговорила: — Вы с Сонькой от меня отгородились, вы играете, а я одна… — Палас бы надо купить… Соня на полу любит играть, а зимой пол холодный, — заговорил о другом Роман. — Где его купишь-то! Надо месяц по магазинам гоняться… Да и дорожают они с каждым днем… — Надо мне, наверно, с завода уходить… Другую работу искать, пусть потяжелей, но поденежней… А так мы из нищеты никогда не выберемся… Ира только вздохнула. Роман был уже прописан постоянно в ее комнате и не первый раз говорил о том, что пора ему менять работу. Они замолчали. Роман помрачнел, как всегда, когда начинал думать о деньгах, вернее о том, где взять их, вспомнил, как ходили они с Веней на дело. После соревнований в Крылатском, когда Борис затащил Романа с Ирой и Алешу со Светой в кафе, где они сидели часа два, хохотали, то Алешу слушали, то Бориса. Роман помалкивал: неудобно было за чужой счет сидеть. Борису можно веселиться, он угощает. И страшное желание заиметь деньги охватывало Романа, слово дал себе — хоть на Север завербоваться, но найти деньги, чтобы жить по-человечески, не жаться с копейкой, не чувствовать себя ущербным, когда вокруг хуже тебя люди, глупее, живут по-барски. Поэтому после кафе Роман сам напомнил Борису, что он подсказать хотел, как деньги добыть, и Борис познакомил его с Веней. Веня худощавый сутуловатый парень двадцати семи лет с быстрыми наглыми глазами, вертлявый болтун. Только увидел он Романа, как стал вести себя с ним, разговаривать так, будто они с детского сада не расставались, за одной партой в школе сидели. И называл Романа то Ромиком, то Романовским, то Ромашишкой — как взбредет в голову. У него была манера коверкать имена приятелей. Борис оставил их одних, они заговорили о деле. Веня еще больше развеселился, хлопнул по плечу Романа, хохотнул: — Слушай, Романок, я те по порядку изложу! Скажешь, гений я иль не гений! — и стал рассказывать, подхохатывать, размахивая руками, откидываясь на спинку стула. Лицо его играло, двигалось: казалось, что даже нос на месте не был, то вверх вздергивался, то вниз вытягивался. — Надыбал я, значить, Борю и говорю: Боровский, те бабки нужны. А он: кому они не нужны? Правильно, всем нужны! Будут, грю, у нас бабки, Боря, будут! Эврика!.. А он: ты что, в бане был? Архимед?.. Не-е, в бане не был я; я в Фирсановке был, вдоль дач прошвырнулся. Иду, смотрю, экскаватор землю роет… Борюся в хохот: экскаватор, мол, свиснуть решил и дачникам загнать!.. Не-е, грю, Борисюха! Рядом с экскаватором за заборчиком домик хорошенький такой, в старинном стиле. Я за заборчик заглянул, а там парнички, цветочки; клубничка — много парничков, даже стеклянный один, с поднятой крышей. Куркуль живет! Дотумкал теперь, грю? А он дундук: домик куркуля своротить решил?.. Ну тупой же ты, грю, Борисон! Фантазия у тебя, как у мамонта — тяпнуть да своротить! Что бы ты без меня делал? Экскаватор роет яму под фундамент подстанции. Усек? А рядом с подстанцией еще что-то построить можно на месте садика куркуля, а? Скажи, Борун, грю, архитектор я иль нет? Архитектор иль нет? А он: если ты архитектор, то я солист Большого театра!.. Не-е, грю, ты, Бор, геодезист! Ты, грю, можешь теодолит достать, прибор такой на трех ножках, землю мерить? Не можешь? А у меня знакомый геодезист есть. Бухарин! Он мне его за бутылку на денек одолжит. Сам-то он не хочет! Дрожит! И Борисек в штаны наклал. Ну, и потрясем же мы куркуля, Ромишевский? Ну скажи, гений я или не гений? Роман решил подыграть, сказал: — Ты не гений, ты архитектор! Веня заржал: — Прально! А ты геодезист! — ткнул он пальцем в плечо Романа. — Ты будешь только с планкой ходить, помалкивать, а я все сам состряпаю… У меня уж и чертежик непонятный есть! В субботу они с теодолитом и рейкой, расчерченной жирно на сантиметры, отправились на электричке с Ленинградского вокзала в Фирсановку. Дача куркуля была на самом краю поселка. Роман волновался, да и Веня приумолк. Он посвистывал деловито и с улыбкой посматривал по сторонам. Ножки теодолита висели у него на сутулом плече, в руках три колышка. Роман нес теодолит в футляре и рейку. Забор у дачи был не очень высокий, в рост человека. За ним виднелся добротный кирпичный дом с высокой крышей, с мансардой. Построен он был со вкусом. Метрах в двадцати от забора неподалеку от леса молча стоял экскаватор около ямы и горы вынутой из нее желтой глины. Веня громко постучал в дверь с табличкой: «Осторожно, злая собака!» За забором раздался хриплый злобный лай собаки. Веня снова постучал и подмигнул Роману. — Эй, хозяин! — крикнул он. — Кого несет? — откликнулся сердито женский голос. — Открывай, бабуля! Из райисполкома. Архитектор!.. И собачку убери! Дверь открылась. Женщина лет сорока пяти выглянула, осмотрела их недоверчиво и сердито. Была она в теплом халате, в тапках. Волосы на голове кульком. Вид у нее раздраженный, чувствовалось, чуть затронь ее, обольет тебя с ног до головы словесными помоями. Роман заробел, а Вене вид ее придал уверенности: куда было бы хуже, если открыла дверь женщина спокойная и вида интеллигентного. Тогда можно было бы спрашивать водички напиться и удаляться. Женщина отступила от двери на асфальтовую дорожку, ведущую к дому, и буркнула: — Какая я вам бабуля! — Извини, мамаша! Зови хозяина! — весело сказал Веня. — Я хозяйка! — Это хорошо!.. Ух, садик у вас хорош! — восхитился Веня. Он снял с плеча ножки теодолита и бросил колья на землю. Серый кобель неподалеку лаял, подпрыгивал, звенел цепью. — Парнички!.. Жалко ломать!.. А придется… — Как ломать? Что ломать? Вы о чем?.. Кто вам позволит! — Не шуми, мамаша! Есть решение райисполкома… Я архитектор, Вениамин Аркадьевич! А это геодезист Федор Феоктистович!.. Видели экскаватор? — Веня указал за забор. — Знаете, что там будет? — Подстанция… — Правильно!.. А склад ей нужен? — А мне какое дело?.. Сказали, нас трогать не будут… Там пустырь большой! — По уточненному плану… — Веня полез в карман легкой куртки, взглянул на молча стоявшего рядом Романа и проговорил сердито: — Романовский… Федюньчик, ты что стоишь? Готовь теодолит! — Роман стал поспешно вытаскивать из футляра теодолит, устанавливать треножник, а Веня вытянул из кармана желтый потрепанный лист, свернутый многократно, распахнул его на всю длину: — Гляди, мамаша! — ткнул он в чертеж карандашом, в непонятный квадрат, испещренный цифрами и указателями. — Вот подстанция! А вот коммуникации от нее… Они как раз здесь пройдут, — указал он на забор карандашом. — А вот здесь, где парнички и угол дома, склад поставим. Видите? Женщина, конечно, ничего не поняла, как не понимал ничего в чертеже Веня, но слушала она внимательно и недоверчиво. Собака лаять перестала, лишь урчала глухо. — Кто вам позволит! — громко сказала женщина. Собака тут же гавкнула. Прежней уверенности в голосе женщины не было, появилась растерянность. Это даже Роман почувствовал и приободрился. Он раздвинул ножки треножника прямо возле дорожки и прикручивал теодолит. — Вы не беспокойтесь! — уверенно сказал Веня, складывая чертеж. — Вам все оплатят… По десятке за дерево, по пятерке за куст… Думаю, за парнички четвертак кинут, и за дом не беспокойтесь… Эх, хорош он у вас! — качнул головой Веня и посочувствовал: — Ломать жалко! Вы не беспокойтесь… На неделе госкомиссия приедет, оценит! Тысячи на три уверенно потянет!.. — На три! — задохнулась женщина. — Мне двадцать предлагали, я посмеялась только… А ну пошли отсюда! — закричала она, видимо, от отчаяния. — Собаку спущу! Тарзан! Кобель захрипел, заметался на цепи. — Не хулиганьте, мамаша! — прикрикнул Веня. — Мусора… милиционера позову! Мы при исполнении служебных обязанностей!.. Не мешайте работать!.. Федор Феоктистович, готово?.. Раскладывайте рейку и туда! — указал Веня карандашом за парник, а сам стал к теодолиту. — Мамаша, отойдите в сторонку! Роман взял рейку, разложил ее и пошел по широкой асфальтированной дорожке к дому, потом вдоль стены к парникам. — Чего ты обходишь? — крикнул Веня — Иди напрямик! Все равно через две недели все перекопаем! Роман двинулся прямо по цветам, ломая стебли. — Куда ты! — закричала женщина и кинулась за Романом. — Цветочки не топчи, не топчи, гад! Я их срежу! Ох! Роман остановился за новеньким стеклянным парником. Крыша у него была поднята, и внутри что-то густо зеленело. Рейку он поставил перед собой. — Левее, левее чуть-чуть! — кричал Веня. — Вот так! Повыше!.. Ничего не видно за этим парником проклятым!.. Да разбей ты эту раму поганую! Крышу, крышу, я имею в виду!.. Торчит, сволочь, метр не видно! — Только попробуй! Я те разобью! — кричала и женщина на Романа, чуть не плача. Кобель неподалеку, там, где были яблони, рвался на цепи. Роман не знал, что делать, действительно крышу разгрохать, как требовал Веня, или тот в роль вошел, просто для понта орет. Женщина заметила, что Роман растерялся, подошла к нему и просительно заговорила: — Федор Филимонович… — Феоктистович, — поправил Рома. — Федор Феоктистович, как же так, а? Как же мне теперь… — Я-то чего, — смутился Роман и понял, что хорошо, что смутился, нужно играть доброго простачка, которого архитектор шпыняет, как хочет. — Это тот дурак! — кивнул он в сторону Вени, понизив голос, а Веня, увидев, что Роман разговаривает с женщиной, примолк. — На место не выехал, а чертеж сделал. Можно было и склад, и коммуникации на пустыре возводить!.. Но чертеж утвердили: смету составили! Теперь исполнять надо, — вздохнул Роман. — Может, что сделать можно, а? — с надеждой просила женщина. — Я не постою! — Наверное, можно! Но ему выговор вкатят, если переделывать… Вы же видите, он дурак, горлопан, упрется… Вы поговорите с ним… От него зависит… — Замри, гад! — донесся крик Вени на собаку. — Пришью! — А он насчет того… — Женщина потерла большим пальцем по плотно соединенным указательному и среднему. — Строг? — Кто сейчас… — безнадежно махнул рукой Роман и отвернулся. Женщина торопливо двинулась к Вене, цыкнув по пути на кобеля: — Сядь, Тарзан! Сядь!.. Вениамин Антоныч… — услышал Роман ее голос со сладкими нотками. — Аркадьич! — недовольно перебил Веня. — Не мешайте работать! — Вениамин Аркадьич, можно на минутку вас? — Чего вам? — Вениамин Аксеныч… — Аркадьич, грю! — рявкнул Веня. — Простите, Вениамин Аркадьич, планчик нельзя ли изменить чуток, а? — С какой стати нам его менять? — спросил насмешливо Веня. — Ну как же… Сами говорите, дом… — Да, дом хороший, а нам-то что? — Вы обижены не будете, — торопливо заговорила женщина. — Выговор пустяк! Забудут! Я не постою… — За чем это вы не постоите? — Ну, я понимаю… План утвержден… Средства нужны… — Да, средства нужны! — солидно подтвердил Веня. — Сколько? — тихо спросила женщина. Веня растопырил на одной руке всю пятерню, а на другой выставил три пальца. Он решил взять себе шестьсот, а Роману дать двести. Хватит тому и четвертой части. — …десять, — выдохнула с надеждой женщина. — …сот! — Ой! — Федюньчик! — крикнул Веня. — Ломай крышу, чего встал? — Не надо! — вскрикнула женщина. — Я согласна! — она дышала горестно. — Но у меня наличными столько нет! Я к брату сбегаю. Он рядом!.. Женщина ушла. Веня с Романом стояли у теодолита, ждали. Веня курил, посмеивался: — Видал, а? Восемь стольников! Заживем мы с тобой, Романчук! Ну не гений я, а? Не гений? — Гений, гений! — буркнул Роман. Ему хотелось поскорей получить деньги и удрать. Кобель зорко следил за ними, непрерывно и злобно урча. Послышался разговор за забором. Замерли, прислушиваясь. — Не мельтеши! — говорил мужской голос. — Наверстаем. Лучше восемьсот потерять, чем все! Веня подмигнул Роману. Палубин приободрился. — Здравствуйте! — быстро вошел в дверь полноватый мужчина. Взгляд у него был уверенный, цепкий. Он энергично пожал руку Вене, сразу определил, что он главный, и без предисловий бросил: — Пятьсот хватит, и дело крыто! — Восемьсот! — покачал головой Веня. Если бы он не слышал слов мужчины, согласился бы на пятьсот, но теперь знал, что тот торгуется. Мужчина, кажется, знакомый был, где-то они общались. Это смутило, и Веня решил, что сильно торговаться не следует. — У нас только шестьсот на руках имеется… — Хорошо… гоните шестьсот! Мужчина вдруг взял в кулак свой подбородок и чуть приоткрыл рот, всматриваясь в Веню и что-то припоминая. — Архитектор? — быстро ткнул он пальцем в Веню, отпустив подбородок. — Архитектор! — ответил Веня. — Архитектор?! — снова ткнул пальцем мужчина. — Архитектор… — проговорил Веня не столь уверенно. Он узнал. Это был официант. Он однажды Веню пьяного из ресторана выбрасывал. — Зови милицию! — крикнул мужчина своей сестре. Женщина испуганно кинулась к калитке. Веня схватил в охапку теодолит, но мужчина врезал ему по шее. Веня чуть не кувыркнулся на землю, удержался, но теодолит выронил и бросился вслед за женщиной, столкнул ее сзади с дорожки и выскочил на улицу. Роману путь к калитке преградил мужчина, и Палубин с рейкой помчался по участку, по цветам к забору. Кобель прыгал, рвался, исходил слюной от ярости. Хорошо, хоть цепь не доставала до забора в том месте, куда бежал Роман. Он перекинул рейку через забор, ухватился за него руками. Ладонь обожгло. Поверху по доскам была прибита колючая проволока. Палубин взлетел на забор, перекинул ноги и повис по другую сторону вниз головой. Зацепился джинсами за проволоку. От страха он резко дернулся. Брюки затрещали. Роман соскользнул, ударился об землю плечом, вскочил, схватил рейку и помчался в лес вслед за Веней. За деревьями оглянулся. Погони не было. Джинсы были порваны, за теодолит пришлось платить. Борис нахохотался, потом дал взаймы. Опять Роман в кабале у него оказался. Нужно было где-то брать деньги, чтобы с ним расплачиваться. Борис обещал им найти более безопасное и выгодное дело. Подработают и расплатятся. Но месяц целый молчал об этом, хоть и виделись на работе каждый день. И вот в это воскресенье вечером предложил встретиться… Соня прибежала из кухни и закричала: — Мама говорит, она обед готовит! Пообедаем и гулять пойдем! — Ну вот, видишь. Посмотрим «Утреннюю почту», пообедаем, а потом гулять. — Да-а! А солнышко уйдет… — разочарованно протянула Соня. — Куда же оно уйдет? Видишь, небо какое голубое, спрятаться некуда! — подвел девочку к окну Роман. — А летом небо голубое было, да? — спросила Соня. — Голубое-голубое! — Голубое-голубое! — взял девочку на руки Роман. — Как море, голубое. И бантик твой, — дунул он на голубой бантик на голове девочки. После обеда гуляли по улице втроем. Соня шла между ними, держалась за руки, подпрыгивала, вертелась, повисала у них на руках, поднимала ноги. — Ты знаешь, Ром! — сказала Ира смущенно, не глядя на мужа. — Я, наверно, того… — Чего? — не понял Роман. — Беременна… Ты как… — но Роман перебил ее, выпустил руку девочки, обхватил Иру руками, прижал к себе, чмокнул в щеку, в другую, закричал: — Точно! Точно это? — И меня поцелуй! — кричала, прыгала возле них Соня. Роман подхватил ее, поцеловал, спрашивая возбужденно: — Сонечка, ты хочешь братика? Хочешь, чтоб мы тебе купили братика? Маленького-маленького! — Маленького-маленького, — повторила Соня и кивнула: — Хочу! — И я хочу! — вскричал Роман. — И я хочу! — Ну, успокойся, — смеялась Ира, глядя на них. Она, когда почувствовала, что ребенок будет, волновалась страшно, как отнесется Роман. А ей хотелось родить ему сына. — Мы сейчас купим? — спросила Соня радостно. — Пошли в магазин! Я играть буду с ним! — Нет, Сонечка, сейчас не надо. Мы весны дождемся. Чтоб травка была зеленая, тепло было и небо голубое, голубое. И ты тогда подрастешь. Они смеялись, спрашивали, как Соня назовет братика, будет ли она с ним сидеть, когда мама с папой в кино уйдут. Возбуждение постепенно улеглось. Подумалось Роману, что, как Ира в декрет пойдет, придется на одну зарплату сидеть. С деньгами еще хуже будет. Надо думать, думать, думать! Навстречу им шла молодая женщина в элегантном черном кожаном пальто, в таких же элегантных сапогах, статная в импортной одежде, вела она девочку за руку, наверно, по возрасту чуть постарше Сони. На девочке были настоящие маленькие джинсы, крошечные кроссовки, курточка красивая и шапочка. Маленькая женщина. Когда они прошли мимо, Роман кивнул Ире: — Видала? Ира оглянулась, посмотрела им вслед. На джинсиках у девочки была крошечная фирменная нашлепка. Точно, как у взрослых. — Почему она может свою дочь так одевать, а мы какие-то поганые колготки дочери днями по магазинам ищем? — заговорил Роман. — Почему она так может одеваться, а ты в этом поганеньком пальтишке? Почему? Чем она лучше? Чем? Скажи? — Брось ты! — сказала Ира. — Плюнь! Может, у нее муж за границей. — Муж за границей, — передразнил Роман. — Я тоже был за границей. Только я под пулями. Нет, нужно искать выход, выход. Где-то он есть.III
Суббота у Егоркиных прошла в суете. Они взяли пятьсот рублей из тех, что гости положили им на свадьбу, купили софу, шкаф небольшой, стол кухонный, четыре табуретки. Привезли, расставили в небольшой комнатке. Оглядели, радостные, свое первое гнездышко. — Хорошо! — сказала Галя. — Хорошо! — обрадовался Иван. — Устала? — Ага, а ты? — И я… Иди сюда, — хлопнул он по софе рядом с собой. Она села. Он обнял ее, и они стали, целоваться. Потом она, сидя, устроилась у него под мышкой и стала блестящими глазами снова осматривать комнату. — Шторы нужны… — Зачем?.. Мы же на седьмом этаже… — Верно! — засмеялась она. — На седьмом этаже, как на седьмом небе… А со шторами уютней! — подумала она вслух. — Если б наша была комната, тогда… — Когда мы свою получим? Когда? — вздохнула Галя. — На заводе нужно пять лет отработать, чтоб на очередь поставили, да лет восемь — десять ждать… Значит, в лучшем случае через двенадцать лет… Я к тому времени старухой стану! Тридцать один год будет! Представляешь? — Представляю! — засмеялся Егоркин. — Горбатенькая будешь, седая! — А что? Может, и поседею! Рожу тебе пятерых и поседею с ними… — Во, идея — как можно быстро квартиру получить! Три года — и трехкомнатная!.. Рожать будешь каждый год, и все в ажуре! А лучше всего — сразу тройняшек роди! Из роддома в трехкомнатную перевезут… — Что я — крольчиха? Сразу троих? — засмеялась Галя. — Это глупости! Вот придумай, как нам действительно можно выкрутиться! — А я думал, — сказал Иван серьезно. — И придумал! Отрабатываю эти последние две недели на заводе, начинаю учиться и устраиваюсь дворником! Комнату там сразу дают: и прописка будет, и денег к стипендии хорошая добавка!.. А работать по утрам: встал, подмел и в институт. — Долго думал? Эх ты, дворник… Никуда ты не пойдешь. Учись. — Не, я пойду! Это точно! В воскресенье они решили съездить к Роману с Ирой, пригласить их в гости, показать, как устроились. Приехали, но их дома не оказалось. Старушка соседка объяснила, что гулять пошли всей семьей, а когда вернутся, неизвестно. Иван написал записку, пригласил в гости вечером, телефон оставил. И они с сожалением, что не застали друзей, назад отправились. Вышли из автобуса и Маркина увидели. Иван окликнул его: — Николай Сергеевич, привет! Ты куда направляешься? Маркин обрадовался. Был он с мальчиком лет десяти. Иван догадался, что это сын его. — Мы-то домой! А вы куда? — в свою очередь спросил Маркин. — И мы домой! — Как? — не понял Маркин. — А мы теперь живем здесь! Квартиру сняли, вон в том, — указал Иван на белый двенадцатиэтажный дом, через три дома от остановки. — А я вот в этом! — радостно указал Маркин на дом возле остановки. — Идемте ко мне. Нет, отказываться не надо! Галя, я не слышу. У меня, может, к мужу твоему особые чувства! Я, может, благодаря ему на себя по-иному посмотрел? Идемте, идемте!.. Вовка, сынок, бери за руку Галю. И крепче держи, чтоб не сбежала! — Галя сама взяла мальчика за руку. — Сын у тебя — копия, Маркин-второй, — улыбнулась Галя. — А как же. Для себя старались, по заказу. Портрет мой, а характер мамин. Ишь, молчит — слушает. А я бы уж на его месте за эти три минуты сто слов сказал… Люся увидела гостей, захлопотала. Галя к ней на кухню ушла, а Маркин квартирой стал хвастаться, комнаты показывать, ванную. Ничего особенного у него не было, обычная квартира человека среднего достатка. Но Николай Сергеевич радовался, Егоркин понял его радость: ведь с нуля, с нуля начинали с Люсей. — Коля! — позвала жена. — Ты в гастроном спустись, а то ведь ничего нету. — Это я враз. Это я мигом! — сказал Маркин. — Гастроном прямо в нашем доме, — пояснил он Егоркину. — Знаем уже. Мы приходили сюда. Иван пошел в комнату к Вовке. — Ну, Вовка, хвастайся теперь ты! Как учишься? — Одни! — Мальчик растопырил пятерню. — Да ну! — удивился Иван. — Врешь, наверно? — Нет, смотри, — Мальчик подал дневник. — В четвертом классе, значит… Ух, ты! Молодец! Это здорово. — Егоркин вернул дневник. — А за верстаком этим ты работаешь? — указал он на невысокий стол в углу, к которому привинчены были небольшие тиски, стоял маленький ручной сверлильный станок, крошечная наковальня. Под столом виднелся ящик с инструментами, аккуратно уложенными в ячейки. — Мы с папой, — ответил мальчик. — А инструментов у тебя сколько. Ого, и каких только нет!.. И что же вы с папой делаете? — Сейчас корабль радиоуправляемый. А весной приемник сделали. Вот! — Вовка взял со стола радиоприемник величиной с толстую книгу, включил и стал крутить. Запищало, засвистело в комнате, потом прорезалась музыка и довольно чистая. — Что хочешь ловит! — похвастался Вовка. — А где же корабль? — Мы его только начали… Пошли, я покажу что, — понизил голос Вовка. — Только маме не говори! Мальчик вывел Ивана на балкон, который был в большой комнате. Там с одной стороны стоял самодельный шкаф, а с другой — от пола до потолка ступенями деревянные ящики с цветами. В самом верхнем ящике рос вьюнок. Он опутал весь потолок и спускался по ниткам к перилам балкона. Егоркин вспомнил, как вчера Галя, когда они шли мимо этого дома от автобусной остановки, увидела зеленый балкон и сказала: — В нашей квартире на балконе я тоже такие цветы посажу. Видишь, как красиво! Они тогда не подозревали, что балкон этот Маркина. — Смотри! — указал Вовка на длинные белые трубы, лежащие у стены. — Мы с папой дельтаплан делать будем… Приготовим все и будем делать! А мама ругается… — Вот вы где? — услышал Иван голос Маркина. Он уже вернулся. — Что же ты главным не похвастался? — упрекнул его Иван. — У тебя, оказывается, тут целая мастерская. — Ковыряемся потихоньку, — улыбнулся довольный Маркин. — Я еще забыл сказать, стенка эта, — указал он на мебельный гарнитур «Спутник», — на гонорар за наше приспособление куплена. Когда делали, я и не думал, что нам заплатят… Кстати, приспособление для сборки «головки» мы с технологом дотянули!.. Сейчас опытный образец делают. — Я знаю, ты говорил… Слушай, я заходил во второй сборочный к твоему знакомому. Помнишь, ты говорил, что они вдесятером мучаются над одной деталью?.. Смотрел, там действительно что-то не то. Надо вдвоем сходить, покумекать!.. Пошли завтра? — А тебе сколько осталось в цехе быть? — Я буду наведываться непременно… Родной цех забывать не собираюсь. За столом Люся спросила с улыбкой у мужа: — Ну как, нахвастался квартирой? Видно, ей тоже был приятен разговор о том, что у них хорошо все устроено. Была она в розовом в полоску ситцевом платье. Волосы распущенные вились до плеч. Маленькая челка, закрывающая половину лба, спокойное доброе лицо. — А вы от завода получали ее? — спросила Галя. — Девять лет в очереди выстояли… Четвертый год живем… — ответил Маркин. — Да-а! — удивился Иван. — А сколько же ты на заводе работаешь? — Семнадцать лет отбухал… Я на нем, как и ты, с восемнадцати! — Тридцать пять лет вам, значит, — сказала Галя и обратилась к Люсе. — Простите, а вам сколько? — Тридцать три… Иван с Галей переглянулись и засмеялись. Иван объяснил: — Галя сегодня говорила, что мы квартиру лет через двенадцать получим, по тридцать одному году нам будет… Она уже старухой станет… Я счастлив буду видеть ее такой старушкой в тридцать три! — улыбнулся Иван, глядя на Люсю. — Он у меня в дворники собрался, квартиру зарабатывать! — кивнула Галя, смеясь, на Ивана. — И пойду! — упрямо заявил Егоркин. — А ты у Гали прописан? — спросила Люся. — Нет… В общежитии… — Сначала надо постоянную прописку получить, а потом в жэк идти… А так вас и в комнату временно пропишут обоих, по лимиту. Если идти в жэк, то лучше Гале, техником-смотрителем… Квартиру быстро заработаете… Она москвичка! — Техником? — спросила Галя. — А что они делают? — Наряды рабочим раз в месяц закрывают да квартиры принимают, когда кто переезжает… Болтаются без дела да лясы точат! — А квартиры им сразу дают? — Вроде бы сразу… Да вы узнайте сами! Зайдите в любой жэк… Иван вспомнил, что Таня, жена Пети Антошкина, работает техником в жэке. У них служебная квартира. Антошкин говорил об этом, когда они встретились в деревне. Петя грустный был, подавленный, сказал, что страшный материал везет в газету. Не думал раньше, что в наше время может быть такое. Средневековье! Всплыли в памяти слова Антошкина: «Мы говорим, человек рожден для счастья, но не догадываемся, что жизнь наша — блуждание в зарослях в поисках дороги к счастью. Никто не знает, в какой стороне эта дорога. И кружимся мы в зарослях, блуждаем, ветки хлещут по лицу, падаем, набиваем синяки да шишки… Выбрались на тропинку, широкая, много людей протопало по ней. Радуемся — на верном пути, вот-вот выберемся на дорогу, большую дорогу к счастью. Торопимся, бежим, спотыкаемся, а тропинка все уже, все неприметней, глядишь, и исчезла. И опять вокруг одни заросли. И снова кружим, кружим, кружим».IV
Борис, Роман и Веня сидели в кафе второй час. Посреди стола много уже пустых бутылок из-под пива скопилось. Говорил Борис, говорил страстно, яростно. Роман с Веней слушали, чувствовали правду его, видели рядом с ним себя неуклюжими щенками. Завел Бориса Веня. Он предложил план ограбления кассира небольшого строительного управления. Она изредка ездила в кассу треста получать зарплату без сопровождающих. Подстеречь в безлюдном месте и ограбить. Роман выслушал нового приятеля без энтузиазма, мрачно: грабить кассиров он еще не созрел. А Борис взвился: — Ну, Веник! Был ты Веником, Веником и умрешь! И три года тебя не научили!.. Сколько раз я тебе твердил: забудь свои бандитские замашки! Забудь! Оглянись, время-то какое на дворе. Дебилы одни кастетом да ножом по углам размахивают… Деньги вокруг лежат: оглянись да по карманам рассовывай. Кассира грабить! — возмущенно передразнил Борис. — Если мысли такие не оставишь, обо мне забудь… Мы, по крайней мере такие, как я, сейчас самые нужные люди в стране, самые главные фигуры, самые важные. Без нас общество не может нормально жить и развиваться… Не понятно?.. Поясняю! Общество наше вступило в такой период, когда хлебом народ обеспечен, хлеба народ не требует, он у него есть. Требует зрелищ, наслаждений, красивой жизни. А атрибуты красивой жизни во все века и у всех народов неизменны: одежда, комфорт, вино, женщины!.. Общество наше всем этим обеспечить народ не может. Смогло бы, если бы было справедливое распределение материальных благ… Но достичь этого на земле невозможно. Человек несовершенен. И вот наиболее умные люди поняли, в какой период мы вступили, поняли, что требует народ, и быстро сосредоточили в своих руках все, что дает красивую жизнь… Вы видели хоть раз, чтобы в магазине продавались дубленки, американские джинсы, кожаные пальто? Видели? А оглянитесь вокруг, найдите хоть одного человека в этом кафе не в джинсах… Видите. И больше половины — в американских! Пол-Москвы в американских джинсах да в кожаных пальто и в дубленках, а в магазине их никогда не было. Откуда же они взялись?.. Не было, а склады от них ломятся. Дипломаты везут партиями. Икра на складах зеленеет, плесневеет, потому что нас мало, посредников между потребителями и держателями дефицита. Не пойдет же дипломат на толчок продавать привезенные из-за границы дубленки и джинсы. Так он быстро станет зэком. И завскладом не пойдет на толчок… Мы нужны, мы! Энергичные, деловые, изворотливые! Мы! Бизнесмены! Без нас и те, и другие существовать не могут… Мы должны чувствовать себя фигурами. Главными фигурами в игре под названием жизнь! И доказывать это на деле ежедневно, ежечасно!.. Выпячиваться? Нет! Ни в коем случае! Хозяева жизни не выпячиваются… Пусть чувствуют себя хозяевами держатели дефицита. Пусть тешатся. Будем снисходительны к их слабостям. Но достоинства, достоинства терять никогда не надо. К этому я вас зову, такими я хочу вас видеть! И возможности все в ваших руках. Будете вы и при деньгах, и уважаемыми людьми, и неподсудны. Ваша задача: перераспределение материальных благ между, скажем так, нечестными людьми. А такое перераспределение высоко оплачивается. Пока существует дефицит, будем существовать и мы! И неплохо существовать. А дефицит будет вечно. Всегда будут люди, умеющие создать дефицит… Там, где хозяева все и никто ни за что не отвечает, порядка никогда не будет… А ты грабить! Эх, Веник! Дебил!.. Жаль, морда у тебя не интеллигентная, — пожалел Борис. — Все твои инстинкты на ней читаются… Доверия у клиентов не вызываешь, а то бы я тебя на многотысячном деле попробовал… Совершенствуйся ты! Книжки читай, бодрее будь, улыбайся почаще. И с наглостью твоей, ох как жить можно будет… У Романа видок подходящий, но молод, и опыта нет. Не поверят. Надо начинать с малого. Давайте так… Если вы мне доверяете, а вы доверяете мне, иль как? — спросил Борис. — Работать будем только на полном согласии и полном доверии. Иначе нельзя! — Доверяем, Боря, не тяни. Руки чешутся… Праздника хочется! — Праздник будет потом. А сейчас за работу! Тебя, Веня, я командирую в Удмуртию на неделю. Будешь расторопным, заработаешь рублей двести… И никакого риска, Веня. Никакого! Выедешь в следующее воскресенье, а в субботу с Романом можете мелким бизнесом заняться, потренироваться в общении с людьми! Поезжайте в ЦУМ утречком пораньше, там всегда какой-никакой дефицит выбрасывают, занимайте очередь несколько раз, где товар подефицитней, и, когда очередь подходить будет, продавайте ее за пять-десять рублей, дефицит покажет, тем, кто сзади и надежду не имеет достояться… Колов по сорок возьмете — не меньше. Каждый день промышлять в магазине нельзя, примелькаетесь! — Ага, без риска. А мусора. Там их много, — сказал Веня. — Друг мой, все продается и все покупается! Красная цена милиционера в магазине — пятерка. Вляпаешься, пятерку ему в зубы и работай спокойно… И работать вежливо, с улыбкой. Притирайся, Ромашка, — похлопал по плечу Палубина Борис. — Спасибо скажешь потом… Я вот что думаю о тебе. Это все мелочи, с очередями-то… Тебе нужно школу хорошую пройти. Лицо у тебя добродушное, глаза доверчивые… Глаза, конечно, измениться могут… С твоими данными большие дела делать можно. Жить по-королевски! На черта тебе завод… Прописка у тебя теперь есть… Хочешь, я тебя официантом устрою в хороший кабачок? Заживешь… Бабки всегда будут… Работа с людьми. Через день. Для бизнеса время есть. Год-другой, и «жигуленок» твой! Обмозгуй! Правда, в кабачок тот нужен взнос солидный. Кусок. Тысяча рублей… Но я тебя по дружбе выручу. Расплатишься! — Боря, устроишь — я твой! — Роман захмелел от выпитого пива, смотрел на Бориса, как на волшебника, который одним движением руки вытаскивает его из грязи. Опасался одного, как бы все его слова так словами и не остались. — Мой дом — твой дом! — Моя жена — твоя жена! — подхватил Веня. — Э, Веник! Это ты брось. Дружба дружбой, а жены врозь! — Роман хлопнул Веню по плечу и потрепал, но тот грубо сбросил его руку со своего плеча. — Романчук, ты такой же веник, как и я! — И Веня пропел: — Мы с тобой два веника и в одной руке… А зачем мне в Удмуртию, Боря? Ты не сказал! — Культуру в массы нести будешь, Веник. Работа не пыльная. Приедешь в глухой поселок, подальше от цивилизаций, и будешь ходить по домам, показывать портрет, увеличенный с фотографии — вручу позже, — и спрашивать: не желаете ли, бедные родители, увеличить изображение чад своих, удравших в города, чтоб лучше видеть их слепнущими от старости глазами. Желаете? Давайте фото вашего чада, и адресок ваш записывайте на обратной стороне, и двенадцать рэ готовьте к прибытию портрета. Вот и все!.. Фото сдашь мне… За каждое я плачу тебе семьдесят пять коп. Сто штук — семьдесят пять рэ, двести — сто пятьдесят. Я однажды за час пятнадцать фото взял, усек! Будешь расторопным, за неделю триста привезешь… А дальше пусть тебя не волнует! Твое дело собрать, сдать и бабки на карман! Борис поручил свою работу батрака Вене. Он изредка батрачил у опытного дельца, которому сильно завидовал и мечтал сам организовать какую-либо подобную фирму. Делец, его по правилам игры звали хозяином, ничего не делал, только работу распределял. Он посылал батраков в глухие уголки страны с таким же заданием, какое дал Борис Вене. За каждую привезенную фотографию платил рубль. Борис решил присвоить четвертую часть, поэтому и предложил только семьдесят пять копеек. Борис считал, что вырос из штанов батрака, но не хотел порывать с хозяином. На всякий случай! И решил перепоручать своим батракам. Фотографии хозяин отдавал фотомастерам увеличивать и платил им по четыре рубля за портрет, потом наиболее проверенный батрак набивал портретами чемоданы и развозил по адресам, раздавал, собирал по двенадцать рублей. Деньги сдавал хозяину, а сам получал с портрета два рубля. Таким образом хозяин, занимаясь только распределением работы, с каждого портрета присваивал по пять рублей. И фирма его процветала.V
Морозец на улице чувствовался, когда выходили из кафе, где было накурено. Туман стоял от дыма. Поэтому воздух на улице показался необычно легким, свежим. Дышать хотелось. — Поздняя осень! Здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит, — пропел Борис. — Бывайте, мужики! Я тачку ловлю. Любовные дела впереди!.. — И я отчаливаю. Ромишевский, будь. Домой Палубин приехал в начале двенадцатого. Никогда он еще так поздно не возвращался, да еще выпивши. Но Ира поймет. Он обрадует ее. Давно пора уходить с завода. Там ловить больше нечего… Хватит! Теперь я москвич. Пора в люди выбиваться… Ира его ждала. Он снимал куртку, она смотрела с упреком. — Ира, я с Борисом был, — говорил Роман виноватым шепотом. — Выпили пивка… — Ты подальше от Бориса держись… — грустно произнесла Ира. — Довыпиваешься! — Ира, ты что? Борис — мировой мужик. Он меня столько раз выручал! — Мировой, золотой… Чугунный скорее… — Ты его плохо знаешь! Поближе познакомишься, поймешь… — Нет у меня желания знакомиться с ним ближе… Ты есть будешь? — Не надо, Ирочка! Мы там ели… — Они вошли в комнату. Палубин подошел к спящей девочке, чмокнул ее в щеку и обернулся к жене, обнял ее, ласково провел рукой по животу. — Наследник там… Заживем мы с тобой скоро, Ирочка!.. Я тебя обрадовать хочу. Завтра я пишу заявление на расчет. Ухожу из цеха. — Куда? — Пойду официантом… в ресторан! — Роман произнес это гордо, глядя на Иру, ожидая от нее пусть не восторга, но радости. — Ты серьезно? — спросила она нахмурившись. — Ну да! — Ты на заводе зарплатой недоволен был, а знаешь, какова ставка у официанта? — У бармена ставка еще меньше, а ты знаешь хоть одного бармена без машины? — Я ни с одним барменом не знакома — ни с машиной, ни без машины и знакомиться не хочу, — сердито сказала Ира и дальше говорила, повышая голос. — Если бы тебе нравилась работа официанта, я бы слова не сказала — иди, работай! А ты заранее надеешься народ грабить! Ты думаешь вообще-то, куда тебя дорожка эта приведет?.. Житию бармена он позавидовал… Да пусть они хоть на трех машинах катаются! Лучше на хлебе и воде сидеть, чем такой жизнью жить. — Тише ты! Соню разбудишь! — шепотом остановил ее Роман. — Честный народ по ресторанам не ходит… Ты часто по ресторанам разгуливаешь? — Бывала. И я бывала! — Раз в год, если не реже. Таких за версту видно… А ворюгу и облегчить не грех! Тем более я иду в такой ресторан, где вся нечисть собирается… Туда простому не попасть. — Тебе не стыдно слова такие говорить, а? Или в тебе хмель высказывается? Море сейчас по колено, да? — Ирочка. Милая! — обнял Роман жену, прижал ее голову к своей груди, гладил по волосам. — Жизнь сейчас такая, или лежи в грязи, или… И надо принимать ее такой, как она есть, и жить по ее законам… Я одену тебя, как куколку… Соня у нас красавица. Приоденем ее, как ту, помнишь, сегодня, в джинсиках? Любоваться все встречные будут… А ты какая красавица будешь в фирменной одежде… — Дурачок!.. Официант! — смеялась Ира. — Завтра прохмелеешь, стыдно будет.VI
У Гали не выходил из головы разговор за столом у Маркиных. И в понедельник после работы, когда Егоркин с Маркиным отправились во второй сборочный к знакомому посмотреть — нельзя ли что придумать, чтобы облегчить там работу, Галя пошла в жэк того района, где они жили на квартире. Ей повезло: техник там был нужен. Галя сидела с главным инженером Ниной Михайловной минут двадцать, выспрашивали друг у друга, пытались понять — одна, что за работа ее ожидает, другая, что за человек приходит к ним? Нина Михайловна понравилась Гале. Чувствовалось, что главный инженер женщина с хваткой, деловая. Поверилось, что обещания ее не пустые слова, а обещала она квартиру служебную в течение года, если у мужа будет постоянная прописка. А если он будет прописан в Москве по лимиту, то жилплощадь будут давать только на одну Галю, поэтому рассчитывать она может только на комнату. И все это будет, конечно, если Галя покажет себя хорошим работником. Вечером у Гали с Егоркиным долгий разговор был. Егоркин не хотел, чтобы она уходила с завода, не хотел, чтобы жертвовала собой ради него, но Галя убедила, сказав, что работа в жэке будет интеллигентная, что техниками там люди с высшим образованием, а ее со средним берут. Таня Антошкина пятый год работает и не собирается уходить. Начальник цеха выслушал Галю и подписал заявление на расчет без отработки, она получила обходной лист. Вместе с ней собирал подписи Роман Палубин. Он уходил в официанты. Егоркин торопился домой. Шел снег. Крупные мокрые хлопья падали на асфальт, таяли, образовывали жидкую кашицу, которую перемешивали сотни ног рабочих. В автобусы входили, как в церковь, снимали шапки, отряхивали снег. Иван на снег внимание не обращал, думал о Гале. Хотелось поскорей узнать, как ей работалось в первый день? — Ну как? — ворвался он в комнату. — Ой, расскажу все… Я тебя ждала! Не раздевайся. Поедем к нашим… Мама звонила — зовет. Тоже, наверно, хочет подробней узнать… — А ужинать? — Там и поужинаем. Все не готовить, — засмеялась Галя. — Надо нам подольститься к ним… Мама вроде готова прописать тебя, а то ведь так нам квартиру не дадут! А папа всегда был готов!.. Его что-то в школу вызвали… Наташка вроде натворила что. Сейчас узнаем… Мать говорит, она марксизмом увлекалась в последнее время… Маркса, Ленина читает днем и ночью… — Да! — удивился Иван. Галя, рассказывая, одевалась, а Егоркин стоял, ожидая ее. Она натянула куртку, сапоги, зонтик взяла, и они вышли на лестничную площадку, лифт вызвали. — Я уж давно Маркса у нее на столе видела, думала, на урок задали, а у них в классе, оказывается, целая группа марксистов. Новыми интеллигентами себя называют… Целью жизни своей поставили построение коммунизма по Марксу — Ленину, очищение нашей страны от скверны новой буржуазии! Говорят, что власть реальная на местах в руках новой буржуазии. Так они называют торгашей, спекулянтов, взяточников, занимающих высокие посты… — Ну дают! — Они даже собираться стали, вместе читать Ленина и Маркса, обсуждать их слова и выводы, и все к нашей жизни применяют! Мать боится — не дообсуждаются ли они? Не из-за этого ли отца в школу вызвали? Потом Галя стала рассказывать, как у нее прошел первый день на новом месте. — Привела меня Нина Михайловна в технический кабинет, а там народу полно, шум, крик… Две бабы ругаются, матом друг друга кроют. Как попало кроют!.. Ну, думаю, влипла, как же тут работать? Ой-ей-ей! — А тыговорила — интеллигентные люди, — напомнил растроенно Егоркин. Подошел лифт, распахнул двери. Они вошли. — Ты погоди… Я о техниках говорила… А по понедельникам в жэке дворники, рабочие по дому собираются. Дворниками люди разные: и старики, и девчонки, такие, как я, и даже художник один, молодой парень, а рабочие по дому одни женщины. Все, видно, неустроенные, с судьбами изломанными, и пьяницы, вижу, среди них есть! Две такие и ругались, когда я вошла. У одной муж когда-то повесился, так на нее другая кричит: ты его в петлю загнала, такая ты и сякая, и мать-перемать, и страшно слушать! Но Нину Михайловну увидели и сразу примолкли. Ее там, видать, боятся… Девчонки говорят, она всем в жэке заправляет! А начальник — отставник, бывший майор, больной, кашляет, ему все до фени! Все руководство отдал главному инженеру, и она довольна… Они вышли на улицу и направились к автобусной остановке. Ждали недолго. Автобусы в это время ходили часто. — А дела-то ты приняла? Чем ты заниматься будешь? — спросил Иван. — Принимаю… Дел там до черта! Участок у меня шесть домов. И участок, как поняла я, самый запущенный… В двух пятиэтажках все квартиры с подселением, коммунальные. За квартплату жильцов я полностью отвечаю, премия от этого зависит, а в этих домах, в коммуналках, полно пьяниц. Там один полтора года за квартиру не платит, а несколько человек по году, а уж по пять-шесть месяцев страшно сколько. Нигде не работают, а как заставить заплатить, никто не знает… — Выселили бы, да и все! — Я тоже так сказала, а мне говорят: нельзя, закона такого нет. Уговаривай!.. За чистоту на своем участке тоже отвечаю. Следить надо за дворниками, рабочими — иначе премия долой. Зарплата их тоже на мне… А самое страшное, говорят, обход квартир. Ходить по квартирам я должна в своих домах, проверять, не залили ли их соседи, не течет ли кран, нет ли жалоб каких? Девчонка, Шура, которая мне дела сдает, ее, оказывается, в дворники перевели за плохую работу, говорит, взъелась Нина Михайловна, плохо работаю: то не то, это не так! И техники подзуживали… Не сумела ужиться…VII
Василий Гаврилович из школы еще не вернулся. Зинаида Дмитриевна была расстроена, рассказала, из-за чего его вызвали. Наташа сидела здесь же и изредка поправляла мать. В школу сегодня одна девчонка пришла в сережках с бриллиантиками, хвастаться стала. И ценник с собой принесла, показала. Больше тысячи стоили сережки. Девчонка та, со слов Наташи, всегда ходила расфуфыренная, вся одежда фирменная. Школьную форму она уж забыла, когда надевала. Мать у нее продавец в универмаге, без отца растит… Наташа сказала девчонке, что такие сережки на честные деньги купить нельзя, только на ворованные. И ребята стали смеяться над девчонкой. Она заплакала, убежала домой, матери пожаловалась. Мать в школу примчалась. Наташу к директору требовать стали, чтобы извинилась. А Наташа возьми и ляпни и при матери, что такие сережки можно купить только на ворованные деньги. И не извинилась, как ее ни стыдили, ни уламывали. А вот теперь отца вызвали… — Нет, дуре, извиниться! — взглянула сердито Зинаида Дмитриевна на Наташу. — Язык бы не отсох. Все б миром и кончилось! — Иди сама и извиняйся! — обиделась Наташа. — А зачем Наташе извиняться! — не выдержал Егоркин. История эта его задела. Особенно позиция учителей. — Она же правду сказала!.. Вы, мам, верите, что сережки за тысячу рублей можно купить дочери-школьнице на зарплату продавца? — И этот туда! — взглянула недовольно Зинаида Дмитриевна на зятя. — Мало ли во что я верю. А делать нужно только то, что люди делают. Если мы все друг другу говорить начнем, что думаем, что тогда будет? — Честнее тогда все жить станут! — сказал Егоркин. — Будут остерегаться пакости делать, потому что знать будут, что осудят их непременно! — Верно! Верно! — закричала Наташа. — Я тоже это говорила!.. Я знала, что ты нас поддержишь! — Глаза Наташи горели. Она с восторгом глядела на Ивана, и казалось, готова была вскочить и расцеловать его. — И Юра говорит, что лучшие из тех, кто был в Афганистане, поддержат нас, непременно будут с нами! Они тоже не будут равнодушно смотреть, как душат Родину торгаши и взяточники! — Ух ты, Родину! — фыркнула, передразнила сестру Галя. — Какие высокие слова! — Да — высокие! Мы забыли эти высокие слова, а сами стали низкими! — горячо воскликнула Наташа. — А кто такой Юра? — спросил у нее Иван. — Вождь новой интеллигенции, — усмехнулась Галя. — Десятиклассник. Она в него влюблена. — Сама ты влюблена! — вспыхнула Наташа. — Надо сначала жизнь чистой сделать, а потом уж любить. Из коридора донесся стук двери, в комнату заглянул Василий Гаврилович. Наташа вскочила, с нетерпением глядя на него. — О чем шумите? — весело спросил отец. — Рассказывай иди. Не томи душу, — попросила Зинаида Дмитриевна. — Как там? — В порядке! — отвечал Василий Гаврилович, раздеваясь. — Ты что, извинился?! — возмущенно вскрикнула Наташа. — А почему я должен извиняться? — Василий Гаврилович вошел в комнату, пожал руку Ивану, подмигнул Гале. — Ты же нахулиганила! — Что ты там сказал? — нетерпеливо спросила Зинаида Дмитриевна. — Я ничего не говорил, я спрашивал… Я спросил у директора, как она считает, можно ли на зарплату продавца купить сережки за тысячу рублей? — А она? — чуть ли не хором воскликнули все. — Мало ли, что я считаю, говорит. Если каждый каждому будет в глаза говорить то, что о нем думает… А я спрашиваю: как же вы с такими взглядами учите детей быть честными, принципиальными? Теперь, я говорю ей, я понимаю, почему вокруг нас столько лицемеров, беспринципных, бесчестных, безнравственных людей. Вы их воспитываете… И не будет моя дочь извиняться перед ворами, не будет топтать правду, потому что я хочу, чтобы моя дочь выросла честной, принципиальной!.. — Ох, не видать теперь Наташе золотой медали!.. — горестно воскликнула Зинаида Дмитриевна. А Наташа подскочила к отцу, обхватила его за шею обеими руками, чмокнула в щеку и уселась на диван рядом. А отец продолжал: — Потому что я верю, что недолго безнравственность торжествовать будет, недолго будет терпеть безобразия народ, развращения всего и вся… Читали вчерашнюю «Комсомолку»? — обратился вдруг Василий Гаврилович к Гале и Ивану. — Это статью «Любовь без любви?»? — спросил Иван. — Да! — Я читала! — Глаза у Наташи снова заблестели. — О чем там? — спросила Галя. — О половой жизни таких вот, как она, — указал Василий Гаврилович на Наташу. — О Господи! — воскликнула Зинаида Дмитриевна. — О чем только не пишут. — Писать надо! Надо писать! — энергично повернулся к ней Василий Гаврилович. — Но только не так. Ни в коем случае не так. Не созрел еще для такой темы корреспондент!.. — Василий Гаврилович повернулся к Гале и пояснил ей: — В статье о девчонках-девятиклассницах, которые от нечего делать стали с ребятами жить. Сегодня с этим, завтра с третьим, у них кружок такой образовался! Разврат формой времяпрепровождения от скуки избрали… И корреспондент оказался робким, беспомощным перед развратом, не нашел слов, чтобы показать лицо мерзости, грязи, ничтожества, бездуховности! Одни не знают, где время найти, чтобы успеть задуманное исполнить, сутки растянуть стараются, а этим время некуда деть… Егоркина снова охватило возмущение, такое же, какое было, когда он читал статью. Вместе с тем он радовался, что не только у него было это возмущение. Но и люди пожившие, как тесть его, также возмущены. И только Василий Гаврилович приостановился, как Иван подхватил с нетерпением и страстью: — Самое главное, что в статье разврат показан привлекательным, и этим, вольно или невольно, разврат проповедуется. Там страшные слова есть: почему можно в восемнадцать с мальчиками баловаться, а в шестнадцать нельзя? Нельзя! И после восемнадцати нельзя! Разврат и после восемнадцати разврат. А статьей разврат после восемнадцати узаконивается в сердцах школьников… — Верно! — снова подхватил Василий Гаврилович. — Журналисты не должны быть инфантильными, должны четко понимать, где добро, где зло! Каждый журналист должен чувствовать личную ответственность за состояние нравственности своего народа! — Лучше, если мы все будем чувствовать эту ответственность! — вмешалась Наташа. Иван улыбнулся ей одобрительно. — Думал он об ответственности, корреспондент ваш, — усмехнулась Зинаида Дмитриевна. — Он черкнул, денежки получил, а там и травушка не расти. Все мы люди, все мы человеки! — Не нужно допускать к печати людей-человеков! — яростно возразил Василий Гаврилович. — Только личностей, одних личностей! — Откуда им, личностям, взяться! — сказала Галя. Наташа переводила горящие глаза с одного на другого. — Сам только видел, как в школе с юных лет пресмыкаться перед ничтожествами заставляют! Газеты кричали в свое время: джинсы, джинсы, не гоняйтесь за джинсами! А те, кто эти статейки кропал, все в джинсах бегали. Верят-то не словам, делам. Прежде, чем призывать, нужно самому делать то, к чему призываешь… Или сейчас кричат: вещизм, вещизм. Обыватели жизнь на беготню за вещами убивают… Нет, погонять тех, кто не выпускает эти самые вещи, дефицит создает. Если в магазине будут нужные вещи, то вещизма не будет. Пришел, купил да дома поставил или повесил, и никакого культа вещей. Иди да покупай. Слепые, как котята! Кричат о следствии, а причину не видят. — Да, да! — вздохнул Василий Гаврилович. — Сейчас пропаганда существует сама по себе, а жизнь сама по себе… Не соприкасаются нигде… Что творится? Куда катимся!.. Был я весной в Ленинграде, попал на спектакль «Роман и Юлька» по повести какой-то. Там просто открытый призыв школьников к разврату, оправдание его. Из него и вышла «Любовь без любви?». Если бы я сам четырнадцатилетним посмотрел, все оковы с меня были бы сняты! Понял бы, что разврат — это хорошее дело, и погнал бы девок шерстить! Слава Богу, тогда понимали, где добро, где зло!.. И кому это нужно? Зачем? — Борьба идеологическая! Совратить нужно молодежь!.. — сказал Егоркин. — Занявшийся развратом уже ни к чему не способен… Все творческие силы, энергия уходят в песок, разлагаются… — Идейная борьба с Западом, это понятно! — Василий Гаврилович говорил теперь задумчиво. — А это же у нас! — И у нас, видно, много заинтересованных в разложении общества… — проговорил Егоркин. — Не то! — воскликнула Наташа. — Не верно! Читайте Маркса! Ленина! У них уже все это написано!.. Плевать хотели те, кто ставил этот спектакль, на общество: на становление его, на разложение. Правда, я не смотрела тот спектакль, не знаю, так ли, как папа говорит, но если так, то постановщиков интересовали только деньги, одни деньги! Они знают, что эта тема нас, молодых, интересовала и всегда интересовать будет, во все века! Значит, спектакль будет пользоваться популярностью долгие годы. Тем более в нем не мораль читают, а говорят, что это не запретно, а хорошо. А мы всегда готовы поддержать такое и побежим смотреть сами и друзьям посоветуем… Значит, постановщикам будут капать денежки… Деньги, чистоган всему причиной… Большинство творческих работников продались денежному мешку, а тех, у кого душа болит за состояние общества, третируют демагогией, не допускают к печати, не дают говорить правду, сразу обвиняют в очернении нашей страны… — Гляди-ка, начиталась Маркса! — усмехнулся отец. — Соплячка, а туда же, в политику лезет… Уроками бы побольше занималась, к институту сейчас надо начинать готовиться, сейчас учить побольше, а не перед экзаменами… Успеешь Марксом заняться в институте. Начитаешься… — Но в словах ее много верного… должно быть… — задумчиво произнес Егоркин. — Расфилософствовались! — поднялась Зинаида Дмитриевна. — Болтай, не болтай, от болтовни нашей ничего не изменится… — Вот приедет барин! Барин нас рассудит! — пропела Наташа. Все засмеялись. Улыбнулась и Зинаида Дмитриевна. Она не поняла. — Стол пойду накрывать, — двинулась она из комнаты. — Болтовней сыт не будешь! Галя вышла следом за матерью, помогать. — Как дела-то у вас? — спросил Василий Гаврилович. — Я последние дни на заводе, а Галя сегодня первый день в жэке отработала… Возбужденная пришла. Говорит, интересней, чем на заводе. — Денег там маловато платят… — Я без дела сидеть не буду… Осмотрюсь в институте и куда-нибудь пристроюсь. Работы много, были бы руки! — А нога как? Не беспокоит? — Я уж забыл о ней! — засмеялся Иван. — Мы с матерью прописку тебе сделаем… Это не вопрос! Жалейте только друг друга. Теперь сам, наверно, видишь, ты для нее, и она для тебя родней отца-матери. Вы не пожалеете друг друга, другие вас жалеть не будут…Часть вторая
Глава первая
I
Утром было морозно. Небо серое, туманное, и намека не было на солнце, но к обеду вдруг очистилось, и в цехе стало светлее, веселее, хотя солнечный свет с трудом пробивался сквозь слой пыли на стеклах окон под потолком. Солнечные дни в Москве редки. Небо почти всегда пустое, однообразное, грустное. Зимние дни, словно долгие сумерки: тягостно, грустно. Солнце радовало, веселило. Ира привычно нажимала кнопки. Пресс, шипя, обрушивался на стальную пластину, замирал на мгновение, тужился, выдавливая крышку с пристуком, отрубал и поднимался, посапывая, довольный, что удачно сделал дело. Наверху затихал и, услышав, как звякнула готовая крышка, упав в железный ящик, снова с шипением рьяно бросался на подставленную пластину. Шипение, стук, звяканье готовой крышки — бесконечный ритм этот сегодня бодрит, и мысли веселее, и кажутся напрасными переживания из-за ухода Романа в официанты. У каждого свой путь, и, может быть, Роман найдет себя в этом деле, а если разочаруется, на завод вернуться несложно. Были эти мысли и по пути в детский сад. Широкая дорожка в парке извивалась меж деревьев по сероватому снегу. Верхушки деревьев алели. Край солнца еще блестел над сборочным цехом, над крышей с тонким розоватым слоем снега. В детском саду, как всегда, было многолюдно. Слышался смех, плач, возгласы детей, сердитые и ласковые голоса родителей. Много мужчин. Одни вели к выходу детей, другие еще одевали. Воспитательница, худощавая девушка со впалыми щеками и сильно выпирающими от этого скулами, повернулась к Ире, вскинула длинные густые ресницы и сказала, что Соню взял Роман. Ира удивилась. Он должен был сегодня работать допоздна. Солнце скрылось за заводскими корпусами. Небо насупилось, стало сумрачно и на душе Иры. Почувствовалась усталость. Тревожно опять от неизвестности. Из комнаты вышел Роман, услышав, как она открыла дверь, взял сумку, поставил на табуретку и начал помогать снимать пальто. — Отпустили, — говорил он. — Шишка какая-то из Моссовета ресторан на вечер закупила. Его свои официанты обслуживают, а меня домой отпустили, чтоб под ногами не путался… Роман старался говорить бодро, но за напускной бодростью ощущалась какая-то неуверенность, словно он чувствовал вину перед ней и пытался скрыть ее за суетливыми словами. Он быстро и ловко снял с нее пальто и повесил на крючок. «Как он жалок!» — мелькнуло вдруг в голове Иры, и то, что он так ловко снял с нее пальто, вызвало у нее раздражение. «Манеры слуги появляются!» — Соня что делает? — спросила Ира, стараясь скрыть раздражение. — Мы кушаем. Ира направилась в комнату, оставив сумку на табуретке. Соня сидела за столом и ела бутерброд с осетриной. Три еще таких же бутерброда лежали перед ней на тарелке. На осетрину раньше Роман денег не тратил, считал такую еду роскошью. Соня увидела мать, улыбнулась ей навстречу своими живыми зеленоватыми глазами и ткнула пальцем в бутерброд на тарелке: — Пирог… — Папа принес? — спросила Ира, целуя в мягкую прохладную щеку, и, несмотря на то, что хотелось подавить раздражение, не выдержала, произнесла, не глядя на Романа: — Считаешь, пора пришла осетрину… Хватит ли до получки? Она скинула его руки и резко повернулась, уже не сдерживаясь: — Как так? — Остались… Я взял… Все берут… Виноватый тон говорил ей только одно: он виноват. — Объедки, значит! — выкрикнула Ира истерично, чувствуя дрожь в руках, и, не владея собой, подскочила к столу, вырвала из руки Сони бутерброд, схватила с тарелки нетронутые, смяла их и выскочила из комнаты. На кухне швырнула куски в ведро и, сжимая горло, чтобы удержать рыдания, упала на табуретку возле стола. Из комнаты донесся плач дочери, и слезы сами брызнули из глаз.II
День был солнечный, и морозец вечером здоровый, крепкий. Дышалось легко. Егоркин бежал по тропинке к лесопарку, слушал, как бодро взрывается скрипом снег под ногами, поглядывал в сторону двадцатидвухэтажного дома слева от парка, не видно ли там бегущей ему наперерез фигурки Наташи. Егоркины жили от лесопарка в двух километрах, а Наташа с родителями чуть подальше, с другой стороны. Бежала она сюда напрямик, петляя меж домами. Иван потихоньку трусил по аллее мимо стадиончика. Снег под фонарями блестел, искорками отсвечивал иней на железных прутьях ограды. За ней — каток. Там всегда малолюдно, тихо. Несколько девочек-подростков да два-три паренька перекатываются из угла в угол. Иван помнил, как в детстве, в деревне, мечтал попасть хоть разочек на городской каток, когда видел в кино бурлящую толпу на льду: музыка, смех, полумрак, луч прожектора, выхватывающий то одно счастливое лицо, то другое. Но этот каток был ярко и равнодушно освещен и пуст, хотя парк был со всех сторон окружен многоэтажками. Иван любил кататься на коньках. Осенью, когда первые морозы прихватывали речку, покрывали прозрачным и гладким льдом, Ванек с ребятами гонял на коньках по потрескивающему ледку. Но на этот тихий каток не хотелось. Смех и веселые крики сюда долетали издали, оттуда, где была горка. С нее катались по льду на фанерках и на скользких пластмассовых листах. За стадионом, не добегая до горки, Иван и Наташа сворачивали в глубь парка возле засыпанной снегом скамейки под деревом и метрах в десяти от аллеи останавливались на небольшой полянке, начинали разминку. Вечера Большой Тренировки, как называл их Иван, были два раза в неделю. Тренировался он, чтоб не забыть те приемы борьбы, которым научился в армии. В эти дни Галя работала с двенадцати дня и до девяти часов вечера, а в остальные дни — с девяти утра до шести. Бегал в лесопарк Иван и по утрам. Каждый день. Несмотря на любую погоду. Галя не пускала его, когда на улице мело, но он все равно бежал. По утрам он делал обычную пробежку для бодрости, с небольшой разминкой. Наташа узнала о его вечерних тренировках, выследила и прибежала к нему. Когда она в первый раз появилась на освещенной аллее, в темном костюме, в шапочке с помпончиком, пляшущем при беге на ее спине, Иван прекратил тренировку и, тяжело дыша, молча стал ждать ее. Наташа свернула с аллеи к нему, пригибаясь под ветками деревьев, налетела на него с криком: «Защищайся!» — и приемом, который он показал ей летом, кинула Егоркина в снег. Он не ожидал. Сразу понял, что прием отработан. Нельзя им так ловко воспользоваться просто так. Иван вскочил и сделал выпад, будто намереваясь нанести удар. Делал он это медленно, проверял, работала ли она над другим приемом, который показал недавно. Наташа мгновенно уклонилась и снова напала на него. Он легко ушел от удара и засмеялся. С тех пор они тренировались вместе. Иван показывал ей новые приемы и удивлялся тому, как быстро она их осваивает. Он думал, что она их вместе с ним отрабатывает, и не догадывался, что она занимается с группой ребят из Клуба новых интеллигентов. Назад возвращались вместе, бежали рядом по тротуару, обгоняли редких прохожих. Егоркин всегда делал круг, чтобы пробежаться побольше. — Не надумал еще? — спросила Наташа на бегу. Она давно уже заманивала Ивана на заседание Клуба новых интеллигентов. — Что? — Заглянуть к нам. — А-а! — вспомнил Иван и снова начал отнекиваться. — Вы слишком рано начинаете, я не успеваю… Да и вы все свои… из одной школы. Неудобно… — Между прочим, к нам давно ребята из ПТУ ходят и два раза три студента были. — Наташа замолчала, потом добавила, почувствовав, что Егоркин отказывается потому, что думает, что будет среди них стариком: — Один из них армию отслужил, постарше тебя будет… Бежали некоторое время молча, слушали скрип снега. Иван обдумывал слова Наташи. Согласиться или нет? Любопытно, о чем у них речь идет. Но ведь и самому что-то говорить надо… Пропустили «Москвич», вынырнувший из-за угла дома. — Откуда студенты? — спросил Иван, задерживая дыхание и морщась от резкого в морозном воздухе запаха выхлопных газов. — Двое из политехнического и один из МГУ. Журналист… — А о чем речь пойдет? — Учение Ленина о революционной ситуации и современность. — Мне тоже что-то говорить надо? — Если захочешь… Егоркин смеялся, когда узнал о Клубе новых интеллигентов, думал, собрались чудаки-отличники, вроде Наташи, окрестили себя высоким именем и стали работы Маркса и Ленина изучать, в Институты готовиться. Но Наташа так возбужденно, с таким восторгом рассказывала о спорах на заседаниях Клуба, что он заинтересовался, а потом с некоторой завистью стал думать о ребятах, жалеть, что в его школе не было кружков, где можно было бы так поспорить. Хотя бы говорить толково научился, и то польза. До своей женитьбы Иван почти не разговаривал с Наташей, привет и до свиданья, но после свадьбы, пообщавшись с ней несколько раз, он, как говорится, зауважал ее. Несмотря на то, что Наташа была моложе на четыре года, она была, без всякого сомнения, начитанней его, да и Гали тоже. И так верно судила о жизни и людях, окружающих ее, что Иван удивлялся, откуда это в шестнадцатилетней девочке. Он вначале решил, что умненькая Наташа бесстрастна, но увидел однажды такую вспышку в ее глазах и понял, что не бесстрастна она, просто сдержанна. И из-за этой сдержанности она казалась иногда старше Гали, которая свои эмоции не пыталась скрывать. Перекресток, на котором обычно расставались Иван с Наташей, тихий. Светофоры на углах одиноко помаргивали. — Теще поклон передать? — спросила шутливо Наташа. — Непременно. И в ноги. Наташа побежала прямо, а Иван налево свернул, миновал перекресток, оглянулся, увидел, что Наташа перебежала улицу, и двинулся дальше, думая: молодец, Наташка, после тренировки и пробежки по морозцу бодростью на три дня заряжаешься. Зря Галя не бегает. Может быть, ей легче было бы на обходе квартир, а то сегодня снова еле притащилась с работы, выжатая, с пылающими от усталости ногами. Ночью метаться будет, не зная, куда ноги деть, чтоб они успокоились. Надо предложить ей сегодня перед сном попарить, и, может, легче станет. Участок в жэке Гале достался самый плохой. Пять шестиподъездных пятиэтажек и одна девятиэтажка. В двух пятиэтажных домах — коммуналки, и как раз оба этих дома, построенных одновременно двадцать пять лет назад, срочно ставили на капитальный ремонт, и нужно было Гале быстро обойти квартиры, выслушать и записать жалобы жильцов и составить дефектную ведомость. Гале приходилось по нескольку раз бегать по этажам в одни и те же квартиры. Одиноких застать до девяти вечера не просто, а они чаще всего проживали в комнатах. Кроме составления дефектной ведомости, нужно было делать повседневную работу. И кружилась, кружилась весь день Галя: обходы квартир и территории, наряды, жалобы, проверки, отчеты, сведения, квартплата, прием квартир за выездом — все нужно делать добросовестно, быстро, иначе не только квартиры не дождешься, но и работу можно потерять. Первый месяц Галя особенно мучилась с отчетами, сведениями, с заполнением различных бланков. Все было внове, приходилось многократно переписывать, портить бланки. Иван на лекциях вспоминал Галю, представлял, чем занимается она, и ему стыдно становилось от мысли, каким трудом приходится Гале зарабатывать квартиру, да еще не государственную, а служебную. Уйдет из жэка, и попросят из квартиры. Галя рассказывала, как недавно выселяли женщину с ребенком. Она не хотела выходить из комнаты, но ее посадили на диван вместе с плачущим ребенком и вынесли на улицу. Лишь после десяти лет работы в жэке можно было закреплять за собой квартиру, она становилась государственной. Но иного выхода для Егоркиных не было. Можно, правда, купить кооперативную квартиру. Говорят, лет пятнадцать назад квартиры стоили дешево, а сейчас бешеные деньги нужно платить. А где их взять? Роман, вон, не выдержал, потянулся за деньгами. На его-то месте Иван спокойно подал бы заявление в райисполком, встал бы на очередь на получение жилья, да и дожидался потихоньку. В своей комнате ждать можно. Поднимаясь в лифте, думал, что нужно к приходу Гали пюре картофельное приготовить с сосисками и салат капустный. Хорошо бы тетя Шура с ребятами поужинали к этому времени. Когда он направлялся в лесопарк, тетя Шура была в кухне. Может, успели. Неудобно было стряпню начинать, когда люди ужинают. И им неприятно есть, когда человек возле них крутится. В кухне — никого. Иван переоделся быстро, глянул на часы — восемь. За час нужно ужин сварганить. Времени достаточно. Он налил в две кастрюли холодной воды. Одну на плиту поставил. В этом районе Москвы были электрические плиты. Вытащил из пакета несколько картофелин, бросил их под кран в мойку и начал чистить. Редко попадались непорченые картофелины, большинство с почерневшими боками, с язвами. Иван чистил и думал о Гале, вспомнилось, как она жаловалась, что у нее на участке много задолжников по квартплате. Самый высокий процент неплательщиков в жэке, особенно в тех домах, где коммуналки. Там много одиноких пьяниц. Они нигде не работали, копейку, попавшую в руки, с радостным нетерпением старались пропить. Один такой хмырь сумел задолжать государству около двухсот рублей. Больше трех лет не платил. А таких, кто больше года уклонялся, несколько. Если бы они работали, можно было бы написать в бухгалтерию, чтобы взяли из зарплаты. Но таких работников долго нигде не держали. Только узнаешь, что он устроился, напишешь, а его уже выгнали. Егоркин вспомнил об этом и подумал, что нужно вместе с Галей пройтись по задолжникам, попробовать уговорить заплатить. Технику премию не платили, если на участке было много задолжников. Вода в кастрюле на плите зашумела, и Иван как раз взялся чистить последнюю картофелину. Пока дочистил, вода закипела. Он стал резать картофель и бросать в воду. Слегка желтоватые кусочки булькали в кастрюле, вода успокаивалась, затихала. И когда дно кастрюли было закрыто картофелем, усмирилась совсем. Иван прикрыл крышкой кастрюлю и полез в холодильник, одна полка в котором была отдана им с Галей, вытащил сосиски, начатый кочан капусты. Четыре сосиски — в миску с водой и на плиту, а кочан — шинковать. Вода в кастрюле вновь зашумела, забулькала, капельки ее выпрыгивали из-под крышки, шипели неприятно на раскаленной плите. Иван переключил плиту, пригасил и начал перемешивать в миске нашинкованную капусту с морковью и майонезом. — Куховаришь? — услышал он за спиной голос тети Шуры. — Куховарю, — обернулся с улыбкой. Тете Шуре далеко за шестьдесят. Она седая, белая, медлительная, крупная. Ноги сдают, оттого и медлительная. Левый глаз у нее полуоткрыт. Было воспаление тройничного нерва. С тех пор так и осталось. Полуприкрытый глаз делает выражение ее лица таким, что Ивану казалось вначале, что она его в чем-то подозревает. Теперь он знает, что старуха человек добрый, но взгляды на семейные отношения у нее патриархальные. Считает, что кухня создана для женщины, а не для мужчины. Немножко недовольна из-за этого своей невесткой, которая, по ее мнению, слишком запрягла сына в женскую работу. И Гале она, наверное, что-то в этом роде сказала однажды. Иван это понял потому, что Галя как-то спросила у него — удобно ли ему готовить ужин при тете Шуре. Он удивился: неудобно, когда люди ужинают, а ты пред ними крутишься, мешаешь есть, это — да, а почему должно быть неудобно мыть посуду или есть готовить. И сейчас тетя Шура произнесла «Куховаришь?»… с некоторой иронией. Иван улыбнулся. Он понял, что тете Шуре, поговорить захотелось. Весь день с внуками, с мальчишками. Один учился в пятом, другой в третьем классе. Она следила за их учебой, поругивалась, но поговорить ей было не с кем. Жила она раньше в области, все знакомые остались там. Здесь пока ни с кем из соседей познакомиться не успела, а поговорить хотелось. На квартиру их брали, чтобы повеселей было старухе. Галя из-за этих разговоров старалась в кухне бывать пореже. Она не могла прерывать разговор, если нужно зачем-то срочно идти в комнату, стояла, слушала, поддакивала и мучилась. Потом удивлялась, говорила Ивану: — Как ты так ухитряешься прерывать разговор, уходишь, что она не обижается? — Если мне надо, ухожу, и все. — А я не могу… Думаю, уйдешь — обидится! Но, несмотря на то, что Галя старалась подстраиваться под тетю Шуру, чувствовалось, что к Ивану она относится лучше. Галя это понимала и обижалась. Тетя Шура села на табуретку, облокотилась о стол, глядя, как он мешает салат. Иван знал, что она любит читать газеты, и спросил, читала ли она речь Брежнева. Леонид Ильич в эти дни был в Ташкенте. — А чего там читать? — ответила тетя Шура небрежно. — Одно и то же, одно и то же долдонят… Газета заполнена, а читать нечего. Вот вчера я читала страшную статью… — Где? — В «Комсомольской правде»… Два грабителя белым днем в квартиру забрались и дочь с матерью убили. Страшно так все описано… Соседи слыхали шум, затаились и ни гугу… Я уж своим, — кивнула тетя Шура в сторону комнаты, откуда шум телевизора доносился, — устала приказывать: смотрите, никому без меня дверь не откройте… — Они послушные, смирные, — похвалил Егоркин внучат. — Это да, но все-таки… А надыся я читала… — И тетя Шура начала рассказывать историю, которую обычно печатают под рубрикой «Из зала суда». Такого рода статей в последнее время было много, Иван с тетей Шурой посетовали на всевозрастающее лихоимство, потом стали обсуждать польские события, которые сейчас бурно развивались. Тетя Шура считала, что из-за лихоимства начальства и поднялся там шум. Надоело терпеть людям. Пока разговаривали, картошка сварилась. Иван начал ее мять, добавив молока и сливочного масла. Мял долго и энергично, так, что кастрюля подпрыгивала. Пюре прилипало к толкушке. — Хватит толочь, — заглянула в кастрюлю тетя Шура, — а то тюлень получится. — Ничего, — засмеялся Иван. — Вкуснее будет. Попробуйте, — подал он ложку. Тетя Шура попробовала, пожевала. — Да-а, вкусно, — согласилась она. — А у меня терпения не хватает долго толочь… Иван услышал, как остановился на их этаже лифт, стукнули, распахнулись двери. Он радостно замер, глянул на часы. Десять минут десятого. Егоркин вытер руки о фартук и перебил тетю Шуру, улыбаясь извинительно: — Галя! И направился к двери, не ожидая звонка. Услышав шаги, распахнул дверь, выглянул и увидел жену. Шла она устало. Вошла, сунула ему сумку. Щеки у Гали холодные. Он погрел их губами и стал помогать расстегивать пальто. — Устала, — выдохнула Галя. — Ноги гудят… — Он тебя чует, когда ты еще к дому подходишь, — произнесла тетя Шура с улыбкой, подходя к двери кухни. — Ой, здравствуйте, тетя Шура, я не заметила. В глазах — туман… Галя сняла сапоги, прошла в кухню, упала на табуретку, положила руки на колени и оглядела стол. Чайник на плите шумел. — Иди руки мой, а то стынет все, — сказал Иван. — Теть Шур, посидите, поужинайте с нами. — Спасибо, спасибо! Мы уже поужинали… Пойду укладывать. Спать пора, а они у телевизора, не оторвешь… Галя поднялась и побрела в ванную. Иван принес из комнаты большую чашку, набрал в нее горячей воды, пробуя пальцем, чтоб не была чересчур горяча, и поставил под стол рядом с Галиной табуреткой. Галя вышла из ванной, увидела. — Зачем? — Садись, садись, — ворчливо сказал Иван. Он присел на корточки рядом с женой и стал снимать с ее ног носки. — Тетя Шура увидит, — вяло сопротивлялась Галя. — Увидит — не укусит, сиди, — все так же ворчливо говорил Иван. Он стянул носки. Пальцы ног у Гали были холодные, сплющенные тесными сапогами. Егоркин нежно помял их, погрел в руках, пододвинул чашку, чтоб удобнее было Гале держать ноги в воде. — Опускай… Вот так. Увидишь, легче будет. Иван ополоснул руки и сел за стол, улыбаясь Гале. — Хорошо, — проговорила она, потирая ногу об ногу в чашке. Слышен был плеск воды. — Хорошо! Чайник закипел, и Егоркин снял с плиты. — У нас начальник уходит, — сказала Галя. — Да-а. А кто будет? — Женщина какая-то. Она прорабом в РСУ работала… Нина Михайловна не в себе. При Иване Ивановиче она полной хозяйкой в жэке была… А теперь две бабы в одной клетке. Кто знает, как повернется…III
Роман Палубин, окидывая взглядом зал ресторана, увидел себя в большом зеркале, увидел, как он ловко лавирует между столами, гибкий, в ладно сидящем на нем черном костюме, белой сорочке с черным галстуком-бабочкой. Роману нравилось смотреть на свое отражение, особенно в такое время, когда вечер в разгаре, легкий голубоватый туман от дыма сигарет наполняет гудящий зал, веселое возбуждение окутывает гостей, передается и ему, но он сдерживает себя, скользит гибко по залу, бесстрастный, но приветливый, улыбчивый, предупредительный для всех. За три месяца, которые он был стажером, Роман научился мгновенно определять, кому из гостей он может понадобиться через минуту, и, не дожидаясь зова, приближался к столу, чтобы в нужный момент быть на месте. Натаскал Палубина Костя Ореховский. У него Роман стажировался. Косте под тридцать, но седина уже тронула его виски, высветила малость смуглое худощавое лицо с быстрыми поблескивающими остро глазами. Когда Костя слушает клиента, большие глаза его потухают, блеск их приобретает оттенок услужливости. Приятный малый! К стажеру своему он отнесся вначале без всякого интереса, сказал: «Смотри. Наблюдай… Глаза есть, голова есть, увидишь — поймешь!» И первый месяц лишь изредка обращался к Роману: «Принеси то, закажи это». А когда Роман просил объяснить что-то, отвечал односложно: «Наблюдай, тренируйся». Но вскоре перелом произошел… В тот вечер Палубин заметил, что блеска обычного нет в глазах Ореховского, беспокойство в них, тоска. И сам Костя вялый какой-то, задумчивый. В коридоре Костя остановил Романа, вечер к концу шел, и буркнул: — Стольника с собой нет? Роман машинально сунул руку в карман, хрустнул двумя червонцами, вытащил. Костя взял, повертел и, вздохнув, вернул: — Не спасет… Стольника не хватает… И после работы Костя был задумчив, медлителен, не торопился домой сначала, но вдруг засуетился и обратился к Роману впервые за месяц совместной работы: — Махнем домой вместе? Я тачку возьму… Роман поспешно согласился, понимая, что Ореховский чего-то опасается, не хочется ему быть одному. Ресторан занимал первый этаж громадного жилого дома. Стоял он в глубине сквера. Летом здесь ночью хорошо. Прохладно, тихо. Приятно выйти из прокуренного ресторана, вдохнуть полной грудью запах листьев, постоять под деревьями с дружками, оттягивая прощание. От двери ресторана три аллеи лучами в разные стороны ведут. Одевались возле гардероба неторопливо, но Костя чересчур внимательно и настороженно вглядывался в ночной полумрак сквозь стеклянную дверь. Спокойно было в сквере при тусклом свете фонарей. — Налево сейчас, — буркнул Костя, надавливая рукой на дверь. На улице он быстро двинулся по левой аллее, хотя нужно было идти прямо, чтобы выйти на площадь. — Не спеши, Костик! — услышали они мужской голос, и Ореховский резко остановился. Роман от неожиданности ткнулся ему в спину. — Ладно, ступай, — буркнул Костя вяло и тускло. — Верно, малыш, ступай, ступай. — Рослый мужчина, подходя к ним, махнул рукой в сторону площади. — Я не малыш! — вырвалось вдруг у Романа. — А кто же ты? — насмешливо спросил мужчина. Роман промолчал. Он отметил, что мужчина крепок на вид, усат. Усы густые, широкие. Роман в последнее время не брил под носом, но усишки у него росли реденькие, нежные. На голове у мужчины пыжиковая шапка, на плечах — финская куртка. — Монах, — повернул он голову к ресторану и чуть повысил голос: — Проводите малыша к остановке. От темной стены отделились две фигуры и стали быстро приближаться. Снег решительно хрупал у них под ногами. Было тихо среди темных стволов и белого снега. Сквозь деревья сквера были видны огоньки машин, проносившихся по площади. Доносились шуршание шин и скоротечный гул. Две фигуры торопливо приближались к Роману. Он почувствовал возбуждение и раздражение от их уверенности. Парни подошли к Роману, и один без остановки ткнулся в сугроб, а другой тут же полетел под дерево в противоположную сторону. Они не торопились выбираться, ковырялись в снегу, словно что-то искали в нем в полутьме. — Ну, малыш! — выдохнул мужчина и шагнул к Роману. Костя вдруг взвизгнул тонко, по-женски, и бросился прочь по аллее. Он не видел, как мужчина согнулся и сел в снег. Оглянулся Костя у выхода из сквера. За ним никто не бежал. Шел следом кто-то, кажется, Роман. Ореховский с недоверием приостановился, готовый снова рвануть дальше. Но подошел Роман, и они молча двинулись дальше. Костя поминутно оглядывался, но никто не пытался их догнать. — Что им надо? — спросил Роман, когда они пересекли улицу и вышли на площадь. — Грабит, гад… Купил… Сам я виноват, влез… Он и шантажирует, грозит… С того вечера они подружились, верней Костя стал разговаривать, стал подсказывать Роману, натаскивать, и теперь Палубину кажется, что он познал все тонкости ремесла официанта. Ловко лавировал меж столов с подносом на пальцах у плеча. Ловко опускал на стол, расставлял, открывал, разливал. Четвертый день он самостоятельно обслуживал гостей, веселили душу первые хрустящие чаевые. Ресторан был с улицы не броский, но попасть в него не просто. Редко случайные посетители забредали, редко им места хватало. Свои были гости или свои своих. Ровно в семь, когда раздавались первые аккорды оркестра, появлялись три девицы: Надя, худенькая, высокая, с завитыми, неравномерно осветленными волосами, всегда на высоких каблуках, с походкой дрессированной лошади, как сказал однажды Костя; Жанна, невысокая толстушка с хитрыми глазками, и Ксюша, узколицая, горбоносая, с пустыми бесцветными глазами и редкими каштановыми волосами. Было им лет по девятнадцать. Приходили они вместе, занимали всегда один и тот же стол, располагались, вытаскивали сигареты, окидывали взглядами зал, надеясь увидеть иностранца и быстро застолбить его за собой. Роман вскоре заметил, что, если они неспешно, лениво пускали дым, разговаривали, указывая друг другу глазами на разных кандидатов для веселья, значит, не фартило сегодня, нет достойных клиентов, не будет у девочек высокого дохода, а у официантов хорошего навара. Но если девочки нервно улыбались, возбужденно и коротко роняли слова, навар будет. Однажды Роман находился рядом со столом девочек и слышал их негромкий разговор. — Негр мой, — быстро бросила грудастая узколицая Ксюша. — Это африканец, — насмешливо усмехнулась Надя. — Пусть… — Мой чернявый… у окна, — указала глазами простодушная толстушка Жанна. — Не торопись, — уже по-иному, покровительственно, произнесла Надя. — Сама хочешь? — Дура… Он пустой. — Как знать. — Проверь. Ухлопай вечер… — Ну ладно, — вздохнула Жанна. Редко покидали они зал в одной компании. Несмотря на то, что внешне они были разные, можно их было за сестер принять, похожи веселой манерностью, улыбками, легким отношением ко всему окружающему, и выражения лиц у них одинаковые, какие-то наивно нагловатые. Палубина они звали ласково — Ромашкой. Егоркин, когда ему рассказал Роман о девчонках, не поверил, что они торгуют телом. Может быть, просто повеселиться приходят, с мужиками бывают ради спортивного интереса. Он решил, что девчонки не интересны внешне, не привлекают внимания парней, вот и опустились так. Роман удивился наивности Ивана и впервые почувствовал свое превосходство над ним, но разубеждать не стал, зная напористый характер Ивана. Он должен сам увидеть, тогда поверит. Девчонки сегодня работали без азарта. День будничный, да и клиенты, видно, такие, что расшибаться для них не хотелось. Надя и Жанна висли на своих партнерах, еле шевелились. Только Ксюша веселилась, отплясывала бурно то с одним, то с другим. Ее в самом начале вечера подозвал к себе лысый мужчина. Лысина у него была смуглая и словно полированная. Тусклый свет люстры поблескивал на затылке. Подозвал он требовательно, властно, но не слишком громко, чтоб внимания не привлекать, крикнул хрипловатым голосом: — Каштанка! Ксюша выходила из-за стола. Ее пригласил на танец сутулый широкоплечий парень с густой рыжей бородой. Она вышла из-за стола с кроткой улыбкой, услышала голос лысого, оглянулась. У лысого было самоуверенное лицо хозяйчика. Он поднял руку над столом и шевельнул указательным пальцем, подзывая. Ксюша глянула на бородача и направилась к лысому. Бородач остался ее дожидаться. Ксюша наклонилась к лысому. Он что-то сказал ей тихо. Ксюша взглянула на него оценивающе, кивнула с нежной улыбкой и вернулась к бородачу. С этого момента она веселилась, танцевала с разными парнями. Бородач больше ее не приглашал. Лысый был в дорогом костюме, при галстуке. Лицо его, несмотря на несколько вульгарный вид хозяйчика, было приятное: смуглое, гладко выбритое, улыбчивое. Он, вероятно, был аккуратным человеком, следил за своей внешностью, любил производить приятное впечатление. Сидел он весь вечер за столом с хмурым парнем. И весь вечер они разговаривали, вернее, говорил лысый, а парень слушал, изредка кивал. Когда Роман подошел к ним, вежливый, приветливый, чтобы получить заказ, лысый улыбнулся ему: — Не подсаживать к нам! — Понятно, — склонился ниже Роман. Гости оплатят и два других места за столом. Большая часть этих денег пойдет директору, но и Роману, естественно, перепадет. С таким гостем можно быть и поуслужливей. Палубин вспомнил, что лысый раза два былв ресторане, но сидел за столами других официантов. Заказал он ужин дорогой. Пили-ели не спеша, ни разу не станцевали. Деловая встреча деловых людей. Лысый, видать, человек денежный, счет вряд ли потребует, на трешку обсчитать можно, а может, и на пятерку. Романа лысый ни разу не позвал, хотя Палубин услужливо поглядывал на него. Лысый изредка поднимал глаза на Романа, улыбался ласково, но звать не звал. Соседний с ними стол занимали паренек двадцатилетний с двумя девушками. Они, наоборот, ни одного танца не пропустили. Шампанское в их бокалах выдохлось, еле пузырилось. За вечер бутылку не опорожнили. Видно, случайные посетители. Пропал стол. Этих не подоишь… За следующим столом — компания бородача, пять человек. Пришлось взять одно кресло от стола лысого. В компании только одна девушка. Парням приходилось партнерш для танца искать за другими столами. Пили они много, часто звали Романа, дозаказывали. Он менял пустые бутылки на полные, менял тарелки. Этот стол хороший. Два остальных стола, которые обслуживал Палубин, занимали пары. За одним две молодые семьи отмечали годовщину свадьбы. Здесь больше шутили, чем пили, а за другим столом случай свел две незнакомые пары… Не может пока Роман перехватывать и усаживать за свои столы доходных гостей. Да и многие из таких хотят посидеть у своего официанта. Роман для них человек новый, чужак. Не все при нем сказать можно. Понимали, что случайный человек в этом ресторане официантом не станет, но все же… Обычный сегодня будний день. Четвертый день самостоятельной работы Романа. Улыбка на лице его пока естественная, сияющая. Гости желанные. Приятно на него смотреть: юный, легкий, гибкий, расторопный, приветливый…IV
Гитарист Лева, руководитель ансамбля, с лицом Христа, рыжая реденькая бороденка, большие грустные глаза, объявил последний танец. На пятачке прыгал весь зал, кроме лысого и его молодого собеседника. Роман, извиваясь, петлял меж столов с подносом со стопками грязных тарелок. В двери посудомоечной он сталкивался с Костей и другими официантами, уступал дорогу. Первыми расплатились отмечавшие годовщину свадьбы. Костя, улыбаясь, положил им на стол чек. Хотел накинуть рублишко, но удержался. Парень с обиженной улыбкой на бледном лице, сосредоточенный на чем-то, хотел взять чек, но молодая жена его перехватила бумажку. Тогда он суетливо сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил коричневый бумажник. Жена его, курносая, раскрасневшаяся от быстрого танца, с точечками пота на лбу и висках, нервновозбужденная, уставилась на мгновение в чек: но, наверное, ничего не увидела в нем, отодвинула к мужу и не удержалась, кинула возбужденный взгляд в сторону компании бородача, встретилась с тем глазами. Щеки ее ярче заалели. Муж, вытаскивая деньги из бумажника, перехватил ее взгляд, ревность всегда удивительно зорка, нахмурился сильнее, сдвинул брови, как от мгновенной боли, мрачно взглянул на итоговое число в чеке и протянул деньги Роману. Другие парень с девушкой за столом приводили себя в порядок или делали вид, что заняты этим: парень вытирал лицо платком, жена его, тоже возбужденная после танца, с озабоченной улыбкой перебирала в сумочке на коленях различные косметические принадлежности. Палубин сдачу отсчитал до копейки, высыпал на стол перед ревнивым мужем. Парень трешку взял, а рубль с мелочью пододвинул на край стола к Роману. — Спасибо за вечер, — проговорил он мрачно. — Очень приятно было… — Да-да! — подхватила жена восхищенным голосом. Она не замечала состояния мужа или не хотела замечать. — Очень-очень! — Приходите еще, — ответил Роман и с усмешкой отодвинул деньги назад. — И кухня у вас хорошая, — сказала другая женщина. Она наконец-то отыскала в сумочке зеркальце и тюбик с губной помадой и положила на стол. — И ансамбль! — снова восхищенно подхватила жена обиженного парня. — Все это было только для вас! Приходите еще, снова постараемся, — улыбнулся Роман и отошел. Его тут же подхватил под руку бородач. Пальцы его были мягкие, и вид сейчас напоминал Роману расплывшуюся на солнце медузу. «Чем он сумел покорить курносую?» — удивился Палубин, потихоньку освобождаясь от руки бородача, отодвигаясь, чтобы не чувствовать его пьяное дыхание на своем лице. — Рома, — дружески проговорил, покачиваясь, бородач. — Пару бутылочек водочки с собой! — Не положено. — Рома! — Бородач сделал свое лицо удивленным. — Милый! Ты же друг мне! Сделай, сделай, старик. — Он похлопал по спине Романа и подтолкнул к двери в служебку. Палубин послушно двинулся за водкой. Вернулся с двумя бутылками. Оторвал чек. Бородач скомкал бумажку, кинул на стол и потянулся обнимать Романа. Палубин уклонился, жалея, что накинул всего десятку. Бородач рассчитался. Сдачу — два рубля — отодвинул: обижаешь, старик. Вытащил из кармана мятый червонец, говоря: — Старик, я тебя люблю за ласку… Выпей за Петю Лужина! Мы еще нагрянем с ним сюда… За Петю, старик!.. Он стоит того… Роман спрятал червонец и повернулся к столу лысого с хорошим настроением. Понятно теперь, чем молодой жене приглянулся бородач: широтой натуры. Муж у нее, вероятно, жмет копейку, нудит, к сдержанности и терпению принуждает: в будущем, мол, окупится. А ей жить, жить хочется сейчас, жить, наслаждаясь, весело, беззаботно. Жизнь утекает, как песок. А тут бородач — веселый, легкий, ведет себя, как хочет, говорит, что хочет, плевать ему на то, что о нем подумают: живет человек, живет вольно, как лось. И Роману так жить хочется. Плохо одно — без денег не получится. Но теперь должны появиться, скоро и Роман будет королем. Он сам сделает деньги, сам! Пусть московские детки опустошают карманы папаш, он сам добьется уважения… Проходя мимо стола ревнивца-мужа и курносой супруги его — они уже ушли, — Палубин увидел придавленные прозрачной ножкой бокала деньги. Там и рубль был, и трешница, и мелочь. Роман ссыпал деньги в ладонь. «Тридцатка есть!» — мелькнуло в голове. Подошел к лысому приветливый, услужливый, положил перед ним чек, думая, что тот лишь заглянет в него и отсчитает за ужин и за два незанятых места, но лысый взял чек и стал внимательно его изучать. Щеки Романа холодеть начали, улыбка стала натянутой. Прочитал лысый, спокойно положил чек на скатерть и произнес с прежней улыбкой: — Льва Борисовича позовите… Лев Борисович директор ресторана. — Что-то не так? — Роман старался оставаться вежливым и услужливым. — Позовите… Походка у Романа утратила легкость. — Обсчитал? — спросил Лев Борисович, глядя на Романа своими крупными глазами с красными прожилками на туманных белках. — Вроде бы нет, — съежился Роман. — Нахамил? — Ну что вы. — Верю, не нахамишь. Знаю, доволен… Но смотри! — Лев Борисович погрозил пухлым пальцем с двумя островками седых волос на казанках и пошел в зал впереди Романа. Издали заулыбался лысому: — Григорий Александрович, рад, рад видеть! Что же ты не сказал раньше, я бы поприветствовал, полицезрел. Редко заглядывать стал, редко! Лев Борисович выдвинул кресло, сел. Роман стоял рядом. Лысый Григорий Александрович толкнул по скатерти чек ко Льву Борисовичу, говоря, как показалось Палубину, насмешливо и обиженно: — Как же мне часто заглядывать?.. Взгляни… Обижают меня твои люди, Лев Борисович! За мальчика держат… Директор строго взглянул на Романа и вытянул очки из кармана. Стал читать. Палубин, чувствуя, как набухают капли пота на спине и на лбу и начинают, щекоча, ползти вниз, старательно вглядывался в чек через плечо Льва Борисовича, морщил лоб, страдая и думая, как хоть чуточку смягчить гнев директора. Только бы не выгнал с работы. Только бы не это. За столом тишина была. В зале два-три человека осталось. Покидали последние посетители. Шли мимо Романа, но он никого не видел. — Ошибся! — прошептал он в тишине. — На три рубля ошибся! Директор повернул к нему голову, взглянул хмуро через плечо и отложил чек. — Я считал… меня отвлекли… Это нечаянно! — прошептал Палубин. — Григорий Александрович, все мы под Богом… Он у нас человек новый. Первые шаги… Обслуживал-то он вас как? — Ну, с этим-то у тебя поставлено хорошо, — заговорил Григорий Александрович, делая вид, что смягчается. — Школа твоя известная. По тому, как он элегантно работал, я думал — опытный, а ты говоришь — первые дни… — Третий день самостоятельно, — обернулся к Роману директор. — Четвертый, — хрипло поправил Роман. — А раньше где был? — спросил у него Григорий Александрович. — На заводе, — Палубин прокашлялся. — Слесарем-сборщиком… — Правильно, Лев Борисович, нужно кадры укреплять рабочим классом! Это правильная политика… Извините, — повернулся Григорий Александрович к Роману, — я грешным делом заподозрил вас в нечестности… Сейчас вижу, не могли вы, не могли… Рабочая совесть не позволит… Палубин вытер лицо платком. Было нестерпимо стыдно, но страх съежился, отступил. Как оправдание, вспомнилось, что Льву Борисовичу он тысячу выложил, чтоб взял на работу. А теперь директор слушает Григория Александровича с серьезным лицом, кивает, соглашаясь. Круглолицый парень сидел все время молча, наблюдал безучастно, закинув ногу на ногу. Костя Ореховский неподалеку убирал последние бокалы со стола, за которым сидела в одиночестве Ксюша, прислушиваясь. Григорий Александрович поднялся, вытащил бумажник. Денег он протянул значительно больше, чем в чеке. Роман начал считать, думая, вернуть лишнее, но Григорий Александрович остановил его: — До свиданья, Роман. Нам с Львом Борисовичем парой слов перекинуться надо… Палубин взглянул вопросительно на директора, который тоже поднялся со своего кресла. — Ступай, ступай… Палубин убирал столы с тревожным недоумением: за три рубля чуть скандал не устроил, а потом такая щедрость. А Григорий Александрович сказал своему собеседнику, круглолицему парню, чтоб он подождал, улыбнулся Ксюше: — Каштанка, милая! Не скучай, я сейчас! — и отошел со Львом Борисовичем к окну, спросил, имея в виду Романа: — Как он? — Ничего, старательный… — Вижу, деньги любит. — А ты их не любишь? Григорий Александрович засмеялся. — Зачем он тебе? — спросил директор. — Смазливенький… Леонид Семенович таких любит… Сведу! Как думаешь, не заупрямится? — Попробуй… Его теперь при твоем появлении долго мандраж бить будет… Ты нарочно это? С трешкой? — Ну да! — снова засмеялся Григорий Александрович. — Подумал, Леониду Семеновичу подойдет, деньги любит…V
— Влип? — спросил Костя у Романа, когда они встретились в коридоре возле кухни. Палубин хмуро кивнул. Неприятно стало, что Костя слышал. — Как же ты так? — Вроде солидный мужик… А он жмот оказался. — Он не жмот! Это такой… такой… — Костя не стал уточнять, какой, по его мнению, Григорий Александрович. — Он в городском управлении торговли работает. Раньше директором мощного гастронома был… Большой человек! Кстати, давний друг Льва Борисовича… Ладно, потом поговорим. Приходи в кухню. Роман сдал выручку. Осталась сумма солидная. Аванс на заводе меньше бывал. Но это благодаря щедрости Григория Александровича. «Может, он больше бы кинул, не влезь я с этим трояком!» — огорченно подумал Палубин. Управившись с делами, официанты собрались за столом в кухне. Водки выставили. Лица у всех усталые. Набегались в табачном чаду. Выпили молча, закусили, разговорились. — Макарыч, — с шутливым видом взглянул Костя на повара. — Не читал про свою сочинскую коллегу? — Читал, — отозвался спокойный немногословный повар. — Сильна! — восхищенно сказал Костя. — Малограмотная, а личного секретаря имела, двух домработниц, личного ветеринара для собачки. Одних золотых украшений на килограмм изъяли… — А ты думаешь, у Макарыча меньше изымут? — засмеялся один из официантов. — Не трепись, — буркнул повар. — Это что, — проговорил другой официант, — я читал, что у одного начальника нашли тридцать четыре килограмма изделий из золота… — Это только нашли, а сколько не нашли? — вставил Костя. — …Три «Волги» было у человека, — продолжал рассказывать официант. — Всего изъяли на миллион двести тысяч рублей… Семьдесят четыре костюма было, сто сорок девять пар обуви… — Ого! — удивился Костя. — На черта ему столько обуви? Мне десяти пар хватает… — У тебя еще, наверное, миллиона нет… Будет — посмотрим! — Ну нет, — говорил Костя. — Три «Волги»?.. Парочка «Жигулей» — понятно. — Зачем парочку? — Одна сломалась — качу на другой. — А если и другая сломалась? — Тогда я его понимаю, — засмеялся Костя. — Говорят, у нас миллионеров больше, чем в Штатах, — сказал официант, который рассказывал о владельце ста сорока девяти пар обуви. — А кто их считал? Может, и больше… На Кавказе да в Средней Азии сколько… Ого-го! Посидели еще так с полчаса, поболтали. Роман молчал, слушал. Потом вышли на ночную улицу. Снег меж деревьев в сквере заметно осел, потемнел. На дорожке аллеи кое-где стали видны бетонные плиты. Ночной морозец сковал податливый ледок, и он громко хрустел под ногами. С площади доносилось жужжание машин, мелькали оранжевые и красные огни. — Вечерок, а! — восхищенно сказал Костя, вдыхая всей грудью. — Бодрит!.. Подними нос, Ромка! Лев ничего не сказал, значит, ажур, пронесло. Забудь!.. Пройдемся, а? До метро? Палубин не ответил, молча двинулся по хрустящему ледку в сторону метро. От трех стопок водки его сильно развезло. То ли усталость сказалась, то ли от огорчения. Таким домой не хотелось являться. Скандала не миновать: проветриться нужно. Ира не вытерпит, бурчать начнет. Промолчишь, заведется, мол, слова ее до фени, а отвечать начнешь — бензин в костер. Испытано, все испытано! И чего ей, дуре, надо: деньги не прикарманивает — трать, одевайся, вей гнездо… Чего ей надо?.. Конечно, раздражает, что поздно прихожу да поддатый. Сопьюсь, боится, надо бы поменьше хлестать. Да и задерживаться не надо сильно. Волнуется… Не любила бы, не волновалась… Все как-то кувырком, как в зарослях бродишь — вспомнились слова Егоркина, — кажется, вот он просвет, сейчас выберешься, а сунешься, там еще гуще, не продраться. Мечешься, мечешься… О чем это Костя? A-а, подсказать хочет, как лучше гостей обдирать. Любопытно. Волки, все мы волки!.. Роман стал слушать, что говорит Костя. — Начнем с компании фарцовщиков и спекулянтов… Помнишь, один бородатый среди них был? Он с тобой расплачивался… Тут все ясно: гуляют мальчики, сорвали куш! Драть их можно, как собак… Надеюсь, тут ты сообразил? — Сообразил, — усмехнулся Роман. — Дальше… Берем паренька с двумя девахами. Ты, думаю, не знал, что это сынок ба-альшого деятеля из Министерства внешней торговли. Он всегда при деньгах: червонец лишний накинешь, залупаться не будет… — Он же всего одну шампанского заказал, да и ту еле допили… — Играл, мерзавец! — сплюнул Костя. — Заклеил, видать, скромнягу и к совращению приступил. В ресторан не одну притащил, а с подругой. Одна бы она не пошла… — Откуда ты знаешь? — Я их, сволочей, как сквозь стекло вижу. Я б его на двадцатку наколол, не пикнул бы, даже бы перед девахами загордился, мол, смотрите, как я легко могу сумму такую выбросить за вечер. А ты до копеечки счет выдал? Роман кивнул. — Ну и дурак!.. Это с такими дельцами, как Григорий Александрович, сложней. Ловить момент нужно… Когда с бабой, любит, гад, чтоб перед ним на цырлах бегали и хвостом виляли, хамские шуточки его слушая. И чтоб улыбка до ушей, и каждое желание исполнять со всех ног. Потрафишь — щедр! Противно, словно весь вечер в дерьме купаешься. Дома потом час под душем торчишь, принюхиваешься — отмылся или все воняешь… — Я думал, для тебя удовольствие… — начал Палубин, но Костя перебил его: — У нас лучше не думать, сопьешься. — Где у нас? — Везде! — Косте не понравился тон Романа. Он обиделся. — Особенно в нашем кабаке! — Ты же меня учишь, как гостей на фуфу брать. Как же без думанья? — усмехнулся Роман. — Не на фуфу брать, а людей видеть… Может, ты скажешь, в наш кабак тебя призвание привело? — Я этого не скажу… Остальной путь до метро они шли молча. Палубин видел, что Костя обиделся, и думал равнодушно: черт с ним, нашелся инженер человеческих душ. Попрощались холодновато. Морозец и свежий воздух немного взбодрили Романа, но состояние его было какое-то непонятное. С одной стороны, карман деньгами набит — это хорошо, с другой — противно от воспоминания о лысом Григории Александровиче, от разговора с Костей, а ведь Ореховский с добрыми чувствами наставлял, добра хотел. И почему-то от этого еще противней. Хмурился Палубин, думая, как встретит его Ира, как наладить с ней отношения. Как хорошо было раньше! Теперь чуть что — раздражение. Может, от беременности? Родит, снова ласковой станет… Вспомнилось, что Ира во время ссор все чаще кричит, что не нужен им ребенок, что она готова от него избавиться. Роман считал, что это для того, чтобы досадить ему. Какой аборт в пять месяцев! Но от этого воспоминания еще тревожней стало. Дверь он открыл, как всегда, тихонько, старушку с Соней не разбудить. Ира наверняка не спит, ждет его. В коридоре слабо пахло стиральным порошком, сыростью. Разделся, прошел в комнату. Ира лежала в постели с книгой. Когда он вошел, посмотрела на него настороженно, определяя, выпивши он или нет. Поняла — выпивши, вздохнула. Роман остановился возле кроватки Сони. Девочка лежала на боку с приоткрытым ртом. Щека у нее была розовая. Отсвечивало байковое одеяло, которое висело на кровати, чтоб свет лампочки не мешал спать. — Чай будешь? — спросила Ира. Ужинать не предложила, знала — сыт. Палубин вспомнил, как раньше они любили пить чай перед сном и разговаривать. — Если с тобой… Ира задумалась на мгновение, потом зашевелилась, вылезла из-под одеяла. Она была в длинной ночной сорочке. — Что-то Клавдии Михайловны не слыхать… Вечером совсем не выходила. — Ты не заглядывала к ней? — Я постучала — тихо! Не стала тревожить. Я стирала, думала, проснется — позовет… Но тишина жуткая. Еле тебя дождалась. Ира надела халат, не снимая сорочки. Халат был короче, и сорочка торчала из-под него. В коридоре остановились возле двери комнаты Клавдии Михайловны. Тихо и действительно жутко. — Постучать? — шепотом спросил Роман. — Может, не надо, спит… — А вдруг… — испуганно взглянул Палубин на жену. Она поняла и съежилась. Роман постучал и позвал: — Клавдия Михална! Тишина. Постучал и позвал громче. Снова тишина. Ира начала дрожать. — Откроем? — взглянул на нее Роман. — Я боюсь… — Будь здесь, я сам, — ему тоже было жутко, но, кроме него, некому идти в комнату, и он надавил ладонью на дверь. Она заскрипела в тишине. Ира, дрожа, потянулась через его плечо, чтобы заглянуть в комнату. — Уйди! — оглянулся и шепотом прикрикнул на нее Роман. Приоткрыв дверь так, чтоб можно было войти, он перешагнул порог и в полутьме увидел старушку на кровати. Она лежала на спине под одеялом. Обе руки лежали сверху. — Клавдия Михайловна! — позвал Роман. Старушка молчала. Палубин нащупал на стене выключатель. Клавдия Михайловна никак не отреагировала на ярко вспыхнувший свет. Лежала тихо. Лицо ее и руки на одеяле были одного бледно-желтого мертвого цвета. Роман выключил свет и вытеснил спиной пытавшуюся взглянуть на кровать Иру. — Умерла? — Она сжимала халат у горла рукой и глядела на него. — «Скорую» пойду вызову. — Телефон был на улице возле соседнего дома. — И я… я боюсь… — А Соня проснется? Сиди. Ступай к ней! — И милицию вызови. — Зачем? — Роман натягивал куртку. Говорили они шепотом. — А как же… А если подумают, мы убили… — Мы? — Роман остановился у двери. — Из-за комнаты. Роман посмотрел на Иру, осмысливая ее слова, и молча вышел, думая об услышанном. Действительно, комната старушки теперь могла достаться им. Но они еще не стояли на очереди на жилье в райисполкоме. Документы подали два месяца назад, но утверждения пока не было.VI
Похороны Клавдии Михайловны состоялись через три дня, в субботу. Родственников у нее не было. Роман утром съездил к Егоркину, попросил помочь: хлопот много. У Ивана были в тот день земляки — зять Колька Хомяков и Петя Антошкин. Они тоже взялись помогать. Петя был старше всех по возрасту, поопытней, да и работа его позволяла отлучаться, и постепенно все заботы по организации похорон оказались на его плечах. Ребята были на подхвате, делали то, что говорил он. В день похорон к ним присоединились Маркин и Борис. Гроб привезли к дому, поставили у подъезда на две табуретки, чтоб могли попрощаться с Клавдией Михайловной знавшие ее люди. Борис настаивал, чтоб из морга сразу везли на кладбище. Зачем, мол, время терять. Но Маркин и Антошкин не стали его слушать. Клавдия Михайловна всю жизнь прожила в этом доме. Многие ее знали, хотя последние лет восемь она только в теплые летние вечера выползала на улицу посидеть на скамейке. Теперь гроб стоял на солнце возле той самой скамейки. Около него с печальными лицами толпились старушки, глядели на подругу скорбными глазами, прощались. Пахло сосной, лесом. Еловые ветки разбросаны по мокрому тротуару, торчали из щелей деревянных бортов машины, ожидавшей неподалеку. Вернувшись с кладбища, собрались на поминки в комнате Клавдии Михайловны. Еду готовили Ира с Галей и Таня Антошкина. На кладбище они не ездили. Утром, когда решили печь блины, оказалось, что никто из них не умеет замешивать тесто. Таня сказала, что Петя мастер этого дела. Позвали его. На поминки пришли две грустные молчаливые старушки в черном. Как выяснилось, школьные подруги Клавдии Михайловны. Антошкин стал расспрашивать их об усопшей. Старушки, застенчивые от одинокой жизни, чувствовали себя неуютно среди незнакомых молодых людей, отвечали односложно: жила, работала, срок настал — на пенсию вышла. Одинокая почему? Не всегда была одинокая. Муж был, дети. Муж на войне пропал, а девочка в голод после войны зачахла. Замуж не вышла? Не видная была, да и мужа помнила — хороший был. И куковала одна… Хвалили ребят, что с честью похоронили Клавдию Михайловну, говорили, что зачтется им это. Жизнь такая, что на добро непременно добром откликнется, а на зло злом. Поминали подругу они недолго. Ушли. Ребята поговорили еще о Клавдии Михайловне, об одиноких старухах: сколько их, брошенных, по деревням кукует, помянули усопшую еще раз и начали обычные для этого времени застольные разговоры. Маркин расспрашивал Антошкина о польской организации «Солидарность», откуда она взялась? Кто ей руководит и чего добивается? Он думал, что Петя, работая в издательстве, знает и то, что не печатают. — Кто ей руководит и чего добивается, узнаем лет через десять, не раньше, — сказал Петя. Дальше разговор зашел о делах в нашей стране. Говорил Антошкин, Колька Хомяков, Маркин и Егоркин слушали. Галя и Таня нашли свою тему, обсуждали жэковские дела, обе работали техниками, а Ира сидела возле них молча, изредка поворачивалась к Соне, отвечала дочери, подавала блин или вытирала ей липкие, в меду губы. Борису разговор парней был неинтересен. Он скучал. Заметив, что Роман оценивающе оглядывает комнату, спросил: — Хочешь, сделаю, комната ваша будет? — Ты? — обрадовался Роман. Глаза его заблестели. Он подался к Борису. — А как? — Это мое дело, — усмехнулся небрежно Борис. — Были бы бабки… Все можно сделать: все продается и покупается. Антошкин услышал его последние слова, прервал себя, разговор как раз шел о нравственном разложении народа, обернулся и сказал резко: — Не все! — Все, все, — улыбался, кивая, Борис. — Так есть и так будет! — Нет, так не будет! — Будет, будет, — улыбался Борис, словно от него зависело, быть этому или нет. — Не может так вечно продолжаться, не может… Возвращался Егоркин домой хмельной, угрюмый. Галя решила заехать к родителям, тянула его с собой, но он отказался: в таком состоянии не хотелось. Лучше поспать. Стоял в автобусе на задней площадке, смотрел в окно, как течет асфальт из-под колес, вспоминал слова Антошкина и думал: «Что же происходит? Почему лицемерие, любовь к роскоши, разврат разливаются по стране? Почему забыли об Отечестве, о России? Что за сила руководит этим? Ведь все пропагандисты, печать, телевидение, правительство говорят правильные слова, призывают к чистой, честной жизни, а жизнь движется в другую сторону. Кто указывает путь? Почему царствует вожделение, корыстолюбие, все идеалы высмеиваются, будто все это лишь высокие слова? Куда делись благородство и сердечная простота? Кто вырвал их из сердца русского человека? Где честь и великодушие, которыми славилась русская душа? Золото, золото, жажда золота, наживы, разгул низменных страстей все больше охватывают человека? Откуда взялись эти качества, кто привил их русскому человеку? Где смирение, умеренность, честность, воздержание, самоотречение, сострадание и уважение к слабым и униженным? Почему нравственность осмеивается? Почему торжествует принцип — ни стыда, ни жалости? Кому выгодно разложение устоев семьи, государства?»VII
— Егоркина, к начальству! — заглянула в технический кабинет секретарша Люба. — Люба, зайди! Зайди на секундочку! Прикрой дверь! — возбужденно заговорили техники полушепотом. Секретарша вошла, оглянувшись в коридор, прикрыла дверь. — Ну как она? Как люди? Вчера кабинет начальника жэка заняла Жанна Максимовна Загальская. Сегодня она вела свой первый прием населения по личным вопросам. Люба поняла, что техникам интересно, с каким настроением выходят люди из кабинета начальницы, и заговорила быстро: — Довольные все — страсть! Говорят, наконец-то деловой начальник появился… Галя не слышала, что еще говорила Люба, вышла и направилась к начальнице. В кабинете напротив Жанны Максимовны сидела женщина лет сорока пяти в шубе из искусственного меха цветом под шкуру леопарда и в пушистой лисьей шапке. У начальницы вид был приветливый, но серьезный. — Садитесь, Галина Васильевна… Вы вчера делали обход квартир в двадцать втором доме? — обратилась она к Егоркиной. — Да. Он становится на капитальный ремонт. Я составляю дефектную ведомость… — А в семьдесят третьей квартире были? — Не помню… Я во многих была. У меня записано. — Были, были! — подхватила женщина, слушавшая разговор. — У нас в умывальнике трещина, а вы сказали, что сами виноваты и менять надо за наш счет. — Я вас не помню… — растерянно проговорила Галя. Память на лица у нее была хорошая. Она чувствовала, что не ошибается: вчера с этой женщиной не разговаривала, а треснутых умывальников в доме полно. — У меня все записано. Я сейчас посмотрю… — Галя направилась к двери. — Ну что? — накинулись на нее техники. — Что она? — Серьезная, — качнула головой Галя, вытаскивая из стопки книгу обхода двадцать второго дома. — Еще не все… Сейчас… По пути в кабинет отыскала страницы, где были записаны сведения о семьдесят третьей квартире, почитала вчерашнюю запись и вспомнила. — Да, я была в вашей квартире, — сказала Галя женщине. — Умывальник у вас разбил сын, уронил в него банку… — Кто вам сказал? — с возмущением перебила женщина. — Вот запись, — протянула ей Галя открытую книгу. — Записать можно черт знает что… — Но здесь ваша подпись. — Я не подписывала. Это не моя подпись! — возвышала голос женщина. — Не вы, так члены вашей семьи… Посмотрите! — Галя старалась говорить ровно, не поддаваться возбуждению. Женщина взглянула на подпись и продолжала так же нервно: — Это сын!.. Но вы права не имеете брать сведения у несовершеннолетних! Мало ли что он наговорит… Это давнишний брак, и менять умывальник должны вы! — Я у вас была четыре месяца назад, — указала Галя на запись в книге. — Это ваша подпись? — Моя. — Видите, тут записано, что у вас все в порядке. И вы расписались… — А вы смотрели тогда умывальник? Ткнула мне ручку — распишитесь, я и черкнула! — Неправда! — щеки Егоркиной запылали от несправедливости. Она еле сдержалась, чтоб тоже не возвысить голос. — Если я… не осматривала квартиру, то только потому, что вы, наверно, сказали, что у вас все в порядке… — У вас наверно, а я помню верно! — Товарищи! — вмешалась Жанна Максимовна, молча слушавшая до сих пор. — Достаточно препираться. Галина Васильевна, сведения надо получать только у квартиросъемщиков. А уж у детей… это ни в какие рамки… Занесите умывальник на обмен! — Сколько вашему сыну лет? — спросила обиженно Галя у женщины. — Семнадцать… — Мы можем брать сведения у любого жильца квартиры старше шестнадцати лет… — Галина Васильевна, не надо препираться! Запишите, запишите. Наша задача облегчить жизнь жильцам, а не усложнять ее! — Как скажете, — с недоумением пожала плечами Галя. — Мне можно идти? В технический кабинет вошла огорченная. Техники ждали ее, стали, перебивая друг друга, расспрашивать. Только Ася Деркач не встала из-за стола, молча наблюдала со своего места. Галя рассказала. — Что делается? — воскликнула Валя Сорокина, тридцатилетняя женщина, рыжая, с завитыми — шапкой — волосами, конопатая, быстроглазая. Отличалась она высоким любопытством, везде ей хотелось успеть. Она воскликнула и спросила быстро: — Где та женщина работает? — Не знаю. — Глянь, глянь! Увидишь, тут собака зарыта! — от возбуждения и нетерпения Сорокина потерла руку об руку. Галя снова открыла книгу обхода. Сорокина уткнулась в нее и проговорила задумчиво: — В детском саду… Повар… Девчонки, — Валя подняла голову и осмотрела подруг, — я знаю, у Жанны сын женатый… А если у нее внук в этом саду, а? Каково? — Сын у нее в разводе… Детей нет у него, — громко и, как всегда, с некоторым оттенком превосходства произнесла из-за своего стола Ася Деркач. Девчата повернулись к ней вопросительно. — Я точно знаю. — Тогда я в недоумении, — пробормотала Валя. В это время открылась дверь, появилась Люба, секретарша, и сказала: — Сорокина, на ковер! Все сначала повернулись к Любе, потом молча уставились на Валю. — А кто у нее? — почему-то шепотом спросила Сорокина. — Мужчина какой-то… Сорокина осмотрела свой стол, который был завален бумагами, тетрадями, книгами, что-то припоминая. — Поскорее, ждет, — поторопила Люба. Валя взяла одну книгу и двинулась вслед за секретаршей, подмигнув по пути Гале. Техники ждали ее возвращения с нетерпением. Вернулась она с недоумением на лице, прикрыла за собой дверь и остановилась, прижалась к ней спиной. — Ой, девочки, что делается! Маразм! — громко проговорила она и вдруг захихикала: — Бабы, теперь нам лафа! Никаких скандалов, комиссий, весь ремонт за государственный счет… Она замолчала. Никто ее не расспрашивал, знали, сама расскажет, молча и заинтересованно смотрели, ждали. — Жилец вчера пожаловался, квартиру сверху залили. Я обследовала — сосед виноват. Говорю, пиши заявление, за счет соседа отремонтируем. Жилец — нет, мол, сосед этот — его приятель… Ну тогда, говорю, сам ремонтируй, государство ни при чем… Он на прием. Жанна ему: отремонтируем обязательно. Маразм! Нинка (главный инженер жэка) узнает, с ума сойдет! Ой, что делается…Глава вторая
I
В приемной возле стола секретаря спиной к окну сидел парень. Лицо его было в тени. Сидел он, откинувшись на мягкую спинку кресла и небрежно закинув ногу на ногу. Увидев Егоркину, он улыбнулся радостно и вскочил. Галя только теперь узнала его. — Борис? Ты зачем… У него было такое радостное лицо, словно он ждал ее и наконец дождался. — Как зачем?! Тебя увидеть хотелось!.. Ты так похорошела за эти месяцы. Замужество тебе на пользу… — Борис говорил с восхищением. — Пополнела чуточку. Чудо! А я каждый день тебя вспоминал… — Странно! — усмехнулась Егоркина и указала на дверь в кабинет Жанны Максимовны. — Люба там? — Что странно? Ты взгляни на себя! — указал он на большое зеркало на стене двери. — А родинка твоя меня всегда с ума сводила! Галя невольно оглянулась, увидела свое отражение в зеркале: удивленное лицо с остреньким носом и маленьким ртом, темное пятнышко на подбородке, и шагнула к кабинету, приоткрыла дверь. Люба была там. Жанна Максимовна увидела Егоркину и позвала: — Заходи, ты мне нужна. Садись, — потом снова взглянула на секретаршу, закончила разговор с ней. — Так и печатай. Завтра утром ко мне на стол… Люба вышла. — Галенька, нескладно получается у нас, — заговорила Жанна Максимовна. Она чуть ли не на другой день своей работы в жэке стала звать сотрудников по именам, а Галю и Любу, как самых молодых, ласково — Галенька, Любонька. — Подбили мы итоги соревнования за первый квартал, у тебя самый большой долг по квартплате. Аж семнадцать процентов! Это не годится… Премию срезать придется. Надо подтянуть… Ты весь жэк назад тянешь! Егоркина хотела сказать, что, когда она приняла участок, долг был двадцать семь процентов, но промолчала. Семнадцать процентов тоже не мало. Все-таки дело сдвинулось, надо еще раз пройти по квартирам злостных неплательщиков. А у нее не готовы сведения по собакам. Это же в каждой квартире надо побывать. Ох, Господи, когда же все успеть! Борис сидел возле Любы в прежней уверенной позе. Галя, не глядя на него, подала Любе подготовленный отчет по расходу электроэнергии в жэке за квартал. Она помогала его составлять главному инженеру. — Нина Михайловна просила перепечатать, — сказала Галя и двинулась к выходу. Она слышала, как скрипнуло кресло. Борис поднялся и шел следом. — Погоди! — сказал он в коридоре, догоняя. — Я тебя так давно не видел. — Соскучился? — усмехнулась Галя. — А то нет… Я действительно часто о тебе думал. Так хочется к тебе в гости. — Ты знаешь, я так не люблю гостей! — Не может быть! — Видно, может, раз не люблю. — Галина Васильевна, — послышался из кабинета главного инженера голос Нины Михайловны. Стояли они рядом с дверью в ее кабинет. — Зайдите ко мне! — Я рад, что увидел тебя, — улыбался Борис. — Твое дело, — взялась за ручку двери Галя. — Галина Васильевна, ты отчеты отдала на перепечатку? — Один отдала, а другой досчитываю. — Торопись, торопись, а то мы всегда последними сдаем. Надоело замечания выслушивать… Делать отчеты по расходу электроэнергии и воды обязанность главного инженера. Но Нина Михайловна, когда не успевала сама, подключала к этому техников. На этот раз ей помогала Галя. Ходила по подвалам, снимала показания водомеров, подсчитывала расход, составляла ведомость. Егоркина старалась сделать отчет поскорей, угодить главному инженеру. Нина Михайловна дружила с женщиной из жилотдела, где ставили на очередь на служебные квартиры и распределяли их, и она обещала Гале замолвить за нее словечко. — Ты сейчас с Борисом разговаривала? — спросила Нина Михайловна, приглушив голос. — Да… — Это сын Жанны Максимовны… — Борис ее сын?! — воскликнула Галя удивленно. — Держись от него подальше… Я тебе по-матерински говорю…II
Вечером Галя рассказала Ивану о том, что Борис, оказывается, сын ее начальницы, рассказала и о разговоре с ней, и они решили вместе пройтись по квартирам задолжников. Когда подсчитали, сколько квартир нужно обойти, засомневались, успеют ли до одиннадцати справиться. В двенадцатом часу ночи неудобно по квартирам шастать. Решили тех, кто не платил два-три месяца, предупредить извещением, бросить бумажку в почтовый ящик, а со злостными поговорить лично. Днем было пасмурно, изредка сеялся дождь. Снег грязными глыбами лежал только под кустами вдоль тротуара. На мокром асфальте мутные лужи. Сыро, зябко. Дни стали длиннее, но, когда пасмурно, ночь наступает незаметно и быстро. Весь день сумерки, сумерки, и вдруг разом вспыхнули фонари на улицах. Наступила ночь. До Галиного участка идти минут пятнадцать. Это недалеко. Начали обход с длинного пятиэтажного дома, где половина квартир коммунальные. Там и задолжников больше всего. Первый этаж почти полностью занят служебными квартирами. Жили в них свои люди: дворники, рабочие по дому, водители мусороуборочных машин, диспетчеры. Платили за квартиру они всегда исправно. Посмотрели по списку и поднялись на третий этаж, позвонили. Егоркин волновался: как встретят, что отвечать будут. Но за дверью тихо. Еще позвонили, потребовательней, но и на этот раз никто не откликнулся. Егоркин облегченно вздохнул. Заполнили бланк, сунули его в щель возле замочной скважины и отправились дальше. В следующей квартире лишь после второго требовательного звонка из-за двери шум донесся и ворчливый голос: — Счас, счас, раззвонились, не терпится им… Ивану показалось, что женщина видит их сквозь стену. Дверь широко распахнулась. Она, оказывается, была не заперта. Вход в квартиру заслонила полная неопрятная пожилая женщина. Неопрятный вид придавали ей растрепанные волосы и давно нестиранный халат, застегнутый через пуговицу. — Вам кого, Ваську? Нету его. И не знаю, когда будет… — Женщина захлопнула дверь. Ни Галя, ни Иван не успели рта раскрыть, стояли изумленные, слушали бормотание из-за двери. — Припрется за полночь, облюет все… — Ведьма, — прошептал Иван и толкнул дверь. Толкнул вроде бы не сильно, но она резко распахнулась и ударилась ручкой об стену. Женщина повернулась на стук. Егоркин шагнул в коридор и выпалил, стараясь опередить ее: — Мы из жэка! Ваш муж Василий Иванович семь месяцев не платит за комнату! — Он мне такой же муж, как ты сын, — прежним сварливым тоном заговорила женщина, ничуть не удивляясь тому, что в квартиру ворвались без ее разрешения. — Нету его, говорю, пьянствует где-то… Не платит, дело его. Я за него не ответчица. Счета у нас раздельные. Как он хочет, так и живет… — Он где-нибудь сейчас работает? — спросила Галя. — А я почем знаю? День работает, неделю пьет… — Передайте ему, — перебил Иван, — если он не заплатит, исполком выселит его из Москвы. Егоркин решил припугнуть, выселить за это нельзя, но женщина, видимо, знала об этом и продолжала, не меняя тона: — Выселите вы фига с два. Много вас выселяльщиков… А выселите — первая спасибо скажу… — Вы передайте все-таки, — снова перебил Иван. — Скажите, дело его райисполком рассматривать будет. — Вам надо, вы и передавайте… Я передам, а он мне по рогам. Спасибо, я исправно… — Пошли, — дернула Галя мужа за рукав. — …плачу за свою конуру, а за него я не… — До свиданья, — сказал Иван, вышел вслед за Галей и закрыл дверь. Слышно было, что женщина продолжает бормотать. — Поговорили, — усмехнулся Егоркин. Они поднялись на пятый этаж. Там жил очередной неплательщик. В ответ на звонок в квартире раздался шорох. Глазок в двери осветился с противоположной стороны, потом потемнел. Кто-то приник к нему, разглядывал Ивана с Галей, открывать не торопился. Егоркин поднял руку к звонку, и тут же раздался женский голос: — Вам кого? — Мы из жэка… — У нас все в порядке: не течет, не каплет… — Не все у вас в порядке, Валентина Петровна, — громко сказал Иван. Галя называла ему имена жильцов, к которым они шли. — Открывайте! Нас не интересует, каплет над вами или нет. Дверь приоткрылась чуточку. Была она на цепочке. Выглянула женщина. Лицо у нее с сетью морщин под глазами было неестественно малиновым. — А что вас интересует? — спросила она, настороженно оглядывая Галю и Ивана. — Послушайте! — резко и с раздражением заговорил Егоркин. — Если вы самогон гоните, так хоть за квартиру вовремя платите! Дверь испуганно захлопнулась. — Мы платим… — За четыре месяца не уплачено. Если завтра не заплатите, придем с милицией, — крикнул сердито Егоркин и подмигнул Гале. — Пошли. Они стали спускаться. Галя молча стучала каблуками по ступеням позади мужа, а когда вышли на улицу, спросила: — Почему ты решил, что она самогон варит? — Нюх, — засмеялся Иван. — Но ведь ничуть не пахло. — Видала, как она дверью шарахнула, когда услышала про самогон. В точку попал. Завтра заплатит, как миленькая. В следующем подъезде пришлось сразу на пятый этаж подниматься. — Вот так набегаешься по этажам за день, потом всю ночь ноги горят, — вздохнула Галя. Шум наверху они услышали еще на четвертом этаже. Крики раздались как раз в той квартире, в которую им было нужно. Иван направился к двери решительно. — Может, не надо? — шепотом остановила его Галя. — Потом… — Надо… Он позвонил резко. Шум утих, но дверь не открывали. Снова позвонил. Дверь заскрипела, заныла тяжело. Иван толкнул ее ладонью, шагнул через порог и сказал сурово открывшей женщине: — Здравствуйте, Клавдия Сергеевна. Мы из райисполкома… Что у вас происходит? Влажные глаза женщины были красные и опухшие. На вопрос Егоркина она всхлипнула, закрыла глаза ладонью и промычала что-то тягостно. В квартире за ее спиной было тихо. Иван прошел мимо женщины и заглянул в комнату. Там был полный кавардак. Стул валялся на полу посреди комнаты, рядом с ним в луже воды малиновая пластмассовая ваза. Тут же в луже скомканная газета. Стол сдвинут в сторону. Одним углом он упирался в полированный шкаф, дверца которого распахнута и видны ящики с бельем. Возле шкафа поперек кушетки на животе лежала девочка лет восьми. Плечи ее беззвучно дергались часто и быстро. На диване, ссутулясь, вжал голову в плечи взъерошенный мужчина с красным лицом. Должно быть, хозяин квартиры Николай Васильевич Мешков. Локтями он опирался на колени и одной рукой прикрывал лицо. Вид у него был жалкий. — Что здесь происходит? — повторил сердито Егоркин, хотя ему было все понятно. Мужчина повернул голову к Ивану и стал молча разглядывать его и Галю сквозь пальцы одним глазом. Другой был закрыт ладонью. Разглядывал и потихоньку расправлял плечи. Слишком юный, несолидный вид был у пришедших. Николай Васильевич окончательно расправил плечи и отнял руку от лица. Под глазом у него набухал, темнел синяк. — А в чем дело? — спросил, в свою очередь, Николай Васильевич, поднимаясь. Говорить он старался грозно, но пьяный голос его, не привыкший к такому тону, подрагивал. — Кто вы такие? Егоркин понял характер Николая Васильевича и, не желая препираться, уверенно шагнул к нему, толкнул пальцем в плечо, говоря по-прежнему сурово: — Сидите, Николай Васильевич! Сидите! Хотите сказать: мой дом — моя крепость! Что хочу, то и ворочу. Мужчина шмякнулся задом на диван, но не вскочил, не бросился на Ивана, как с ужасом ожидала Галя, а привалился пьяно к мягкой спинке и, стараясь сохранить достоинство, произнес с вызовом: — Да, мой дом… — Зарплату пропил? — с напором, не упуская инициативы, перебил Иван, поднял стул с пола и сел напротив Николая Васильевича. Галя и Клавдия Сергеевна стояли в коридоре. Клавдия Сергеевна прижимала к глазам платок. — Оставил без копейки семью. Девочке, наверное, в школу обуть нечего! И куражишься… Глянь, как дрожит, — кивнул Иван в сторону девочки. — Кровь ведь твоя… Не жалко? Красное лицо Николая Васильевича вдруг сморщилось. Он крепко зажмурил глаза и покачал головой: — И-ых, жалко! Друг… Только ты меня понял… Кланя! — Открыл он глаза и повернулся к двери. — Кланя, чаю нам! Клавдия Сергеевна, видимо, поняла, что дело заканчивается миром, торопливо исчезла в кухне. — И ты иди! — махнул рукой Николай Васильевич Гале, чтобы и она ушла. Она взглянула на мужа. Он кивнул, и Галя ушла. Девочка поднялась с кушетки с мокрым лицом, посмотрела на Ивана и тоже направилась к двери. — Оля! Оленька! — потянулся к ней Николай Васильевич, но Егоркин остановил его. — Не надо. Пусть успокоится. — И-ых, знал бы ты… Да если бы она и впрямь моя кровиночка… Да я бы… да я… — качал он головой с закрытыми глазами. — И-ых!.. Я ить раньше по командировкам… А она тут, — мотнул он головой в сторону кухни. — Что ты мелешь! — перебил Иван. Он понял, что к обращению на «вы» Николай Васильевич не привык, не поймет. — Ты встань рядом с дочерью у зеркала! Встань! Это же твоя копия! Ты глянь на ее брови, лоб… Это же все твое! — Егоркин говорил наобум. Разглядеть девочку он толком не успел. — А глаза? — встрепенулся Николай Васильевич. — У нас с Кланей серые, а у нее карие. И нос горбатый… — А у матери твоей глаза какие, у бабки… Ты приглядывался? А у Кланиных предков… Разве с тебя род начинается? А? Кровь-то она далеко шибает! Ты четверых роди, и только один из четверых на тебя сильно похож будет. Это наукой давно доказано. — Николай Васильевич порывался что-то сказать, но Егоркин не давал ему, говорил с напором. — А ты разнюнился — не твоя кровь! Как баба… И себя терзаешь, и дочь, и жену!.. Без очков видно, чья она дочь… Ты в зеркало почаще глядись, когда разум мутнеть начнет… Иван вдруг подумал: кого он учит? Ведь Николай Васильевич лет на пятнадцать старше его. Егоркину стало стыдно. Он поднялся, произнес: — Пошли чай пить! — и направился в кухню. Он слышал, как Николай Васильевич шлепал тапками следом. Галя сидела у стола. Клавдия Сергеевна вытирала полотенцем лицо девочки. У нее самой лицо посвежевшее, видимо, тоже умылась. Увидев Егоркина, Клавдия Сергеевна только теперь заметила, что и он, и Галя в куртках, и засуетилась: — Да вы раздевайтесь! Что же мы так, что ли, чай будем пить? Николай Васильевич вошел понуро, сел на табуретку у окна и неловко погладил по плечу девочку. Она отодвинулась от отца. Обижена еще была на него. — Вы знаете, Клавдия Сергеевна, нам еще во многих квартирах побывать надо. Вы пейте, а мы пойдем, — сказал Егоркин. Галя поднялась. — Ну хоть чашечку, закипит сейчас! — Рады бы, да не успеем… — До свиданья, Николай Васильевич, — протянул Иван руку хозяину. Тот поднялся. — Ты б зашел… как это… посвободней будешь… Заходите, а? Может, в субботу, а? — Боимся обещать, — взглянул Иван на Галю, — пообещаем, а не сможем. Но выпадет время, мы запросто… Клавдия Сергеевна пошла провожать. — А зачем вы приходили-то, — вспомнила она. — Дело ведь какое-то… — У вас пять месяцев за квартиру не плачено, — смущенно сказала Галя. — Меня на работе ругают. — За пять месяцев? — ужаснулась Клавдия Сергеевна. — Я думала, месяца за два… Он же… — взглянула она в сторону кухни и осеклась. — Заплатим, сразу заплатим…III
На площадке остановились. Теперь куда? Глянули в список. Следующей значилась Николаева Галина Степановна, семидесяти двух лет. «Тезка» — вздохнула Галя. Жила Николаева с четырнадцатилетней внучкой в другом подъезде на третьем этаже. — Сичас, сичас, сичас, — запел за дверью голосок, и тапки по полу бодро шмыг, шмыг, шмыг. — А-а! Гостечки дорогие! — обрадовалась старушка, увидев Галю с Иваном. — Долгожданные! Заходите, заходите, заходите, — запела она. Была Галина Степановна маленькая, худая и, видно, очень энергичная и жизнерадостная. Кофточка на ней выцветшая с двумя дырками на животе и с разноцветными пуговицами разной величины. Когда-то кофта, вероятно, была зеленой. Юбка тоже застиранная, серая. В коридоре стоял запах редко проветриваемого запущенного жилья. — Галина Степановна, мы из жэка, — сказал Егоркин. — Хорошо, хорошо, проходите. Всем мы рады! Проходите, гостечки, и из жэка, и из милиции, всем рады! Иван услышал запах перегара и понял, что старушка выпивши. Из-за приоткрытой двери в комнату высунулась любопытная головка девочки и тут же юркнула обратно. Только глаза черные блеснули. — Бабуль, у вас праздник сегодня? — спросил Иван. — Праздник, праздник! Жить немного осталось, вот и праздник каждый день… — Э-эх! Гуляй, рванина! — рявкнул кто-то на кухне, куда старушка вела Галю с Иваном. Галя отшатнулась назад. Шла она впереди мужа. Старушка хохотнула. — Не бойтесь! Это Федька, обсевок… Он шумный, но смирный. Не бойтеся, проходите. Иван заглянул в кухню. Там на табуретке за столом сидел, вернее, лежал на столе головой пьяный мужик. Лежал он смирно, тихо. Трудно было поверить, что это он секунду назад рявкнул таким громовым голосом. Старушка бойко подкатилась к нему, ткнула в бок остреньким кулачком. Мужик икнул и поднял голову. Он смотрел на вошедших, но чувствовалось, что не видел ничего, не соображал. К щеке его, к седой щетине прилип окурок и висел, не отлипался. Старушка увидела окурок, хохотнула снова, сняла его со щетины и вставила в ухо мужику. Он с прежним бессмысленным взглядом дважды махнул ладонью по уху, но окурок остался торчать. — Во, пыль с ушей стряхает, — смеялась старушка. — Очнись, гости приехали! Гулять будем… — Бум гулять, — тряхнул головой Федька. — Садитесь, гостечки! — веселая старушка обмахнула одну за другой две табуретки и подставила их Егоркиным. Галя с содроганием и отвращением на лице следила за происходящим в кухне. Осторожно, словно опасаясь отравиться, вдыхала воздух сивушный и кислый, вероятно, от остатков квашеной капусты. Она табуретку взяла, но от стола, заваленного грязной посудой, отодвинулась, села поближе к мужу, села настороженно, готовая вскочить в любой момент. Глаза Федьки понемногу оживали. — Вынь из уха, — сказал ему Иван. Федька послушно поймал ватными пальцами окурок в своем ухе, посмотрел на него и кинул в тарелку с остатками капусты. Старушка тем временем искала что-то в тумбочке под мойкой за мусорным ведром, звякала пустыми бутылками. Наконец радостно выпрямилась, подняла бутылку с мутноватой жидкостью и воскликнула тонким голосом: — Вот она, родимая! — и пропела: — Стала водка семь и восемь, все равно мы пить не бросим. Передайте Ильичу: нам и десять по плечу!.. Федя, салют! — Пропала Русь! — рявкнул басом мужик. — Гуляй, рванина! Мурашки у Егоркина пробежали по спине. Захотелось закрыть глаза и выскочить отсюда, забыть, как ужасное видение. Старуха стукнула дном бутылки об стол. Жидкость радостно плеснулась внутри, омыла грязные бока и заколыхалась, успокаиваясь. — От кого же вы ее прячете? — спросил Иван, скрывая брезгливость. От себя? — Ага, не от кого? Только отвернись, Верка враз вылакает… — Кто? Внучка? — А то кто же. — Ей же четырнадцать, кажется, — взглянул на Галю Иван. — Бедовая растет, курва! — радостно объявила старуха. — Похлеще мамаши будет… Оторви да брось! — А мамаша ее где? — Мамаша далеко! Аж за Воркутой комаров кормит. — Завербовалась? — Умчали на казенный кошт, аж на пять годочков. — Голос у старушки погрустнел. — Довели, обсевки, — взглянула она на Федьку. — Не я, — буркнул тот, не отрываясь от своего важного дела. Он поставил четыре стакана рядышком и старался разлить мутную гадость поровну. С первого раза это ему не удалось, и он переливал из стакана в стакан, добиваясь полной справедливости. — А папаша где? — расспрашивал Егоркин. — Поди узнай… Вот он, может, и есть папаша, — снова весело ткнула старушка кулачком в бок Федору. — Признавайся, ты? Он как раз закончил свое дело и буркнул: — Не я… Я свое дите знаю… Это не мое. Оно уже было… Налетай, — скомандовал он басом и первым схватил стакан. Старуха живо подняла другой. — Пьем за главного бича Леонида Ильича, — объявил Федька. — Хватайте! — недоуменно взглянул он на Ивана и Галю. — Погодите, — остановил Егоркин. — Бабуль, ты помнишь, что почти два года за квартиру не платишь? — Я не квартиросъемщица, — радостно взглянула на него старуха. — Как? А кто же хозяин? — опешил Иван. — Шурка, дочка моя. — Почему она не платит? — Так она же в Воркуте. — Ну да, — растерялся Иван. — А кто же платить должен? — Шурка. Она квартиросъемщица. — Но она же в Воркуте. — Я и говорю… — Но вы-то здесь живете? — Здесь. — Тогда платить надо… — Я в дочкиной квартире живу… Не-е, ты воду не мути, пришел, пей, — засмеялась старушка. — Я дошлая, ты меня не собьешь! — Она не крати… не квати… — попытался вмешаться Федька. — Она не это самое… Понл… Пей… И пропади все пропадом! — Тут без милиции не разобраться, — взглянул Иван на жену. — Пошли! — поднялся он. — Девчонку жалко, — сказала Галя. — Пропадет в этом омуте. Спасать надо. — Это Верка, что ль? — усмехнулся Федька — Верка пропадет? Она тебе сейчас двадцать очков даст… Ты, может, и не нюхала, а у ей два аборта за плечами… За Верку беспокоиться не след… — Вот мразь! — брезгливо произнес Иван о Федьке, как об отсутствующем. — И ведь не убедишь его, не поймет, что он мразь… Действительно, обсевок! Они повернулись и пошли из кухни. Гадко на душе было и мерзко. Старушка семенила следом, говоря: — Вы не сердитесь на Федьку. Может, он что не так ляпнул… Простите его. Он ить не всегда такой был, головастый мужик был. Председатель! Таким колхозом ворочал… Орденов у него страсть: и за войну, и за колхоз… Мы с ним с одной деревни, с-под Куйбышева… Море там строили, и деревню затопили. Стронули нас с места — и пошло кувырком… Я ить тоже замужем была, веселая была. А тута в Москве сошла с колес… — Галина Степановна, — остановился у выхода Егоркин, — а ведь не дочь вашу судить нужно было, а вас! Вы ее сгубили, и внучке уж, считай, жизнь сломали! — Правильно, правильно, детка! Я и в суде это говорила. Не послушали… Егоркин захлопнул дверь. — Расскажи кто… — проговорил он мрачно, — ни за что бы не поверил… Ох как гадко!.. И я тоже… Судья выискался…IV
— Девочки, что делается! Ой! — воскликнула Валя Сорокина, врываясь в технический кабинет. Лицо у нее было возбужденное, красное. — Послушайте! — приоткрыла она дверь. Девчата замерли за своими столами, вытянули шеи. Женские визгливые выкрики донеслись до них, ругань. Дверь вдруг распахнулась, ударила Валю, чуть не сбила ее с ног. В кабинет влетела Люба, секретарша. — Я боюсь! — округляя в ужасе глаза, проговорила она. — Они сейчас волосы друг у друга рвать начнут. Жуть! — Кто? Кто? — спрашивала Галя, не понимая, что происходит. Она в последнее время вычитывала, сравнивала перепечатанные отчеты, наряды рабочим оформляла, принимала квартиры. Дел много навалилось, а тут полосой пошли переезды. Люди улучшали жилплощадь, переезжали в новые квартиры. Участок Галин плох был еще и тем, что в пятиэтажки люди надолго не поселялись. Занимали в них квартиры в основном те, кому надо было перебиться два-три года в ожидании хорошего жилья. Пятиэтажки, как гостиницы, только успевай выписывать, принимать квартиры. Прими формально, не заметь, скажем, разбитую раковину — и плати за нее из своих ежемесячных девяноста рублей. Вообще-то, каких там девяноста, вычтут подоходный да за бездетность — и получай семьдесят четыре рубля. Да муж сорок пять приносит, только за квартиру заплатить. Как ни крутишься, на еду с трудом хватает. Поневоле начнешь во всякую щель заглядывать, когда квартиру принимаешь от жильца: как бы что не пропустить, как бы не надул? А каждый жилец уговаривает, уламывает, чтоб приняла без замены испорченных смесителей, разбитых умывальников. Кому хочется оплачивать их? Смалодушничай, прими, а жилец, который въедет в эту квартиру, тебя заставит все заменить. Поэтому в последние дни Гале было не до интриг, которые плелись в жэке. Некогда было следить, как разгорался огонь соперничества между главным инженером и начальником жэка. Поэтому она не понимала, кто скандалит, думала, что опять рабочие по дому сцепились, и пыталась узнать: кто? — Жанка с Нинкой, — отвечала ей Люба. — Не может быть! — воскликнула Галя. Не укладывалось в голове, чтобы два руководителя, как базарные бабы, сцепились в кабинете так, что визги их за три комнаты слышны. — Тю! — глянула на нее Сорокина. — Ты где витаешь-то? Они уже неделю при виде друг друга зубами скрипят… Ой, девочки! — отвернулась Сорокина от Гали. Стояла она по-прежнему у входа. — Что я узнала! — Валя понизила голос и округлила глаза. Техники за своими столами подались к ней, чтоб лучше слышать. — Жанка-то в Москву перебралась по фиктивному браку. Да-а! Нашла старичка, записалась с ним, прописалась, а через полгода он загнулся, и поживохивает она с сынком в двухкомнатной квартире… — Без сынка, — поправила ее Люба. — Он в свою кооперативную только что въехал. — А ты не знаешь? — повернулась к ней Валя. — Правду говорят, что Борис в аспирантуре учился, а его оттуда и из Москвы за двадцать четыре часа выперли? — Было такое, — кивнула Люба. — А за что? — снова спросила Валя. Ее поддержала толстушка Лида, спокойная медлительная женщина, полная и розовощекая. — Девчонку изнасиловал… И еще с наркотиками вроде что-то связано… — Да-а! — ахнула Галя, вспомнив, как Борис набивался к ней в гости. — За изнасилование стреляют, — сказала Лида с недоверием. — Дураков стреляют, а кто умеет… — А как же он в Москву вернулся? — По лимиту на завод устроился… Год поработал, квартиру купил и аля-улю с завода… — А из-за чего у них сейчас началось? — перебила Валю молчавшая до сих пор Ася Деркач, имея в виду руководительниц жэка. — Жанка примчалась из РЖУ — как ошпаренная, — быстро заговорила Люба. — Вызвала Нинку — и пошло, пошло… Хомут (начальник РЖУ) Жанку наскипидарил… — Я же говорила вам, помните, — подхватила Сорокина. — Жанка всем жильцам обещает, а доходит до Нинки, она не делает, не положено, сам жилец виноват… Жильцы на Нинку орут — она плохая, Жанка хорошая! Нинка терпела, терпела, да и Хомутову нажаловалась. Он сегодня вызвал Жанку и на кнахт… — А знаете, — вмешалась толстушка Лида, — говорят, у Хомутова с Жанкой роман был… — Тю! Да об этом вся Москва… — Тихо! — перебила Сорокину Люба. Донесся резкий стук двери. Техники замерли. В коридоре прошелестели быстрые нервные шаги. — Нинка ушла! — прошептала Люба. — Я пойду! Она потихоньку выскользнула в коридор. — Ой, девочки, что будет! — покачала головой Валя Сорокина и почему-то на цыпочках прошла за свой стол. В кабинете установилась полная тишина. Слышалось, как за окном тихонько урчала легковая машина и громко чирикал воробей. Галя смотрела в отчет, сравнивала напечатанные цифры с теми, что она писала от руки, искала опечатки, но тут же забывала и снова начинала сравнивать. Думала с тревогой о том, что теперь будет с квартирой, не отзовется ли каким боком ссора Жанны Максимовны с Ниной Михайловной, как себя вести с ними, чтоб не раздражать ни ту, ни другую. В коридоре послышался стук каблучков. Стук приближался. Появилась в двери Люба и проговорила, стараясь быть серьезной: — Егоркина, к начальнику! Техники смотрели на Любу, потом повернулись к Гале и уставились на нее так, словно ее пригласили на казнь. И облегчение читалось во взглядах — слава Богу, не меня, — и сочувствие. Галя, услышав свое имя, вздрогнула. «Почему меня? — мелькнуло в голове. Зачем?» Она сидела и смотрела на Любу. — Не тяни! — поторопила ее секретарша. — Сама понимаешь… Галя вышла из-за стола. — Начинается, — услышала она за спиной чей-то тревожный вздох и заволновалась еще сильней. Жанна Максимовна сидела в кабинете с деловитым видом. Если бы Галя не слышала визгливые выкрики три минуты назад, никогда бы не догадалась о скандале. Только лицо у Жанны Максимовны было чересчур розовое. Егоркина от волнения села на стул, не дожидаясь приглашения, и тут же вскочила, подумав, не рассердит ли она этим Жанну Максимовну. — Сиди, — сказала начальница. — Галина Васильевна (Галя отметила, что раньше она называла ее Галенькой), ты отчеты по воде и электроэнергии закончила? — Люба перепечатала… опечатки ищу… — Сегодня закончишь? Галя утвердительно кивнула. — Постарайся сегодня же отвезти в РЖУ. Егоркина хотела сказать, что отчеты сдает главный инженер, но, вероятно, Жанна Максимовна догадалась об этом и опередила. — Нина Михайловна у нас с завтрашнего дня не работает… Она подала заявление на перевод… поэтому ты сама… Сумеешь сдать? — Попробую… — Ну давай, торопись… Галя, считая, что разговор закончен, поднялась и направилась к выходу. — Погоди!.. Ты квартиру, кажется, снимаешь? — Комнату… — остановилась Галя. — Рублей пятьдесят платите? — Сорок, да за свет… — Послушай… У нас на участке Лиды склад в однокомнатной квартире. Там пять метел, три лопаты да два мешка с хлоркой и мылом… перебирайтесь туда и живите, пока жилье не получите. Зачем вам деньги выбрасывать… Да и сама хозяйкой будешь. Вымой, вычисти квартиру хорошенько… А хлорке да метлам мы место найдем.V
— Алло, Ромашка? Привет, везунчик! — Голос у Бориса был радостный. — Ты знаешь, я тебе завидовать начинаю! — Что такое? — Ты сколько времени в Москве? — Год… — Год? — воскликнул Борис. — Всего год!.. А что же будет лет через пять?.. За год прописка, квартира, теплое местечко… — Жена! — поддержал со смехом Роман. Ему приятно было слышать голос Бориса. В последнее время Борис, когда появлялся, непременно приносил что-то радостное, и будущее свое, по крайней мере ближайшее, Палубин не видел без Бориса. — Ты хоть не забудешь, кто тебя человеком сделал? — Один мой знакомый говорит: мало стать человеком, надо еще быть нужным человеком! — Ну да! Я знаком с ним, — хохотал Борис. — У тебя с собой бабки есть? — Имеются. — Пропьем сегодня… У тебя еще не все столы заказаны? Найдешь? — Для нужного человека всегда имеется. А что мы отмечать будем… — Как что? — смеялся Борис. Роман догадался, что он под балдой. — Твою квартиру… Райисполком принял решение. Теперь ты полноправный хозяин. — Пушка?.. — не поверил Роман. По его мнению, это было дохлое дело. — Обижаешь?.. Я зря не обещаю… Пользуйся, да помни меня! — Старик! Да ты отец родной! Я жду тебя… будет царский ужин! — На меньшее я не рассчитываю… Нас четверо приедет… Роман положил трубку и стоял возле стола, улыбался. — Что ты остолбенел? — спросил Костя Ореховский. Палубин глянул на него и вдруг захохотал, схватил его за плечи обеими руками: — Костик, квартира у меня!.. Ну Борис! Ну мерзавец!.. Понимаешь, у нас с Ирой своя квартира… Ах, тебе не понять, ты по общагам не скитался! Я сроду не думал, что в двадцать один год я все это иметь буду… — Это дело утвердить надо, — выставил Костя мизинец и большой палец. — Утвердим, Костик! В воскресенье утвердим! Всех друзей соберу… Борис долго не появлялся. Обслуживая гостей, Роман посматривал на двери ресторана. Не швейцар ли задержал? — возникала мысль. — Но он предупрежден, да и для Бориса швейцар не преграда. Просто задерживается, наверное. Роман представлял, как он обрадует сегодня Иру. Правда, ее не тяготило бабкино соседство, но беспокоило, кого теперь подселят. Не дай Бог, пьяницу! Друзья-алкаши шастать начнут. Пьянки до полуночи… Теперь можно отремонтировать квартирку, обживать, обставлять по-человечески. Деньги будут. Каждый денечек текут. Однажды чудак один ему сотенную на чай выложил. В тот вечер чаевых Роман принес домой как раз столько, сколько на заводе за месяц зарабатывал. Долг Борису он уже вернул. И сбережения небольшие появились. Уйдут они, должно быть, полностью на новоселье. Но будет день, будет и пища. Эти уйдут, приплывут другие, не замешкаются. Где же Борис? Вечер на исходе. Роман начал нервничать. Неужели ужин пропадет? Да и стол весь вечер пропустовал… Но Борис явился, явился шумный, веселый, уже хорошо поддатый. С ним парень и две девчонки. Одну Роман узнал. Римма, та, что с Борисом приезжала на пляж. С тех пор Роман ее ни разу не видел и думал, что тогда она с Борисом оказалась случайно. — Мечи на стол, именинник! — приобнял Борис Палубина. И Роман, сияющий, помчался за едой, а Борис со всей компанией в круг, к танцующим. Роман принес, расставил. — Молодец, точно, царский ужин! — нахваливал Борис. Друзья его оттанцевали и рассаживались за столом. — Бери стул, падай с нами! Палубин обнял сидящего Бориса за плечи сзади и объявил: — Ребята, я сегодня счастлив! И счастье мое взошло только благодаря этому человеку. Без него я бы долго барахтался в луже, и неизвестно смог бы выкарабкаться… — Вот это верно! — вставил Борис. Роман чувствовал, что тому нравятся его слова, и продолжал: — Он для меня навсегда останется магом и волшебником… — Это же прекрасный тост! — подхватил Димка, так звали второго парня. — Выпьем за волшебника, за его чудеса!.. Наливай себе, — взглянул он на Романа. — За короля волшебников! — уточнил Палубин и ответил Димке, разведя руками: — Нельзя, ребята… — Брось, все можно… В этой жизни все можно, — сказал Димка, плеснул коньяку в рюмку и протянул Роману. Палубин взял и окинул взглядом шумный зал, не видно ли директора Льва Борисовича. До конца вечера Роман был в счастливом угаре. Он видел, что Борису нравится чувствовать себя перед приятелями важным человеком, и подыгрывал, заказал музыкантам песню, посвященную королю волшебников, но имени не назвал. Когда музыканты объявили, многие в зале зааплодировали, видимо, претендентов на королевский трон в ресторане было немало. Бориса вряд ли кто знал. Покрупнее него были деятели. Но вышло так, что аплодисменты предназначены только ему. Борис был доволен, и Роман чувствовал, что шутка удалась. Такую славу Борис вкушал впервые. Хотелось длить вечер, но он промелькнул, и Димка предложил отправиться к нему. Живет он один, никто не помешает. Только еду и питье нужно отсюда захватить. Его поддержали… Пришла мысль об Ире, беспокоиться будет. Хотелось прийти пораньше, обрадовать жену, а то в доме снова напряженно становится. Смерть Клавдии Михайловны сблизила их опять. Но это недолго продолжалось. Стоило ему раз прийти домой поддатым, как она снова стала молчаливой, хмурой. Чаевых не брала, говорила, трать куда хочешь. Это умаляло радость от денег, раздражало, огорчало. Приходилось обманывать, увеличивать зарплату в ее глазах почти в два раза. Правильно ли поймет Ира его сегодняшнюю задержку. А не поехать нельзя. Неловко свиньей выглядеть перед Борисом. Он ведь ничего не выиграл от того, что устроил его работать в ресторан. А что имеет от того, что помог получить комнату? Думая об этом, Роман быстренько сдал выручку кассиру, чаевых хватило, чтобы оплатить ужин Бориса с его компанией, убрал столы. Мотор взяли сразу. Ушлые таксисты знали об этом ресторане и перед закрытием крутились рядом. Втиснулись в машину впятером. Димка жил в новом районе, почти на окраине. Ехали долго. По пути выдули еще бутылку. Половину скормили Роману, мол, в ресторане сачковал, теперь отдувайся. Димка, как самый толстый, сидел впереди, возле таксиста, а они вчетвером сзади. Девушки посреди. Борис рядом с Риммой, а Роман с Ларисой. Тесно, поневоле прижимались друг к другу. Чтоб удобнее было, Роман руку закинул на сиденье, и маленькая Лариса оказалась у него под мышкой. Пышные завитые волосы ее щекотали щеку, тонко пахли духами. Она оказалась вертлявой, разговорчивой, то к Римме поворачивалась, то поднимала лицо к Роману. Щекотала беспрерывно ему щеку волосами. К концу пути у Палубина поплыло перед глазами от хмеля, от нежности к Ларисе. Руку свою он опустил с сиденья на плечо девушки и прижимал ее к себе все крепче и крепче. А когда Борис с Риммой вдруг начали целоваться, и Лариса, смеясь, подняла лицо к Роману, указывая ему на них, он не удержался, клюнул ее в губы. Она обвила его рукой за шею, и Палубин задохнулся от ее мягких влажных губ. Так бы и лететь неведомо куда, покачиваясь в машине, в мягкой прелестной тесноте. Роман не выпускал Ларису из объятий, жадно и нежно рассматривал в полумраке, целовал щеки, носик, глаза, блестевшие в свете мелькающих мимо огней. И она обнимала его, мягкая, покорная, милая, подставляя под поцелуи щеки, носик, глаза. Как же он не разглядел ее в ресторане? Думал, Димкина девушка, а она его, его. Уф, недаром говорят, что сгорают от счастья, нежности! — Э-э, голубки! Прикатили, кончай секс! — донесся Димкин голос. Роман очнулся, оторвался от Ларисы. Машина стояла. Борис с Риммой и Димкой смотрели на них, хохотали. Роман полез за деньгами в боковой карман и почувствовал, как под рукой бешено колотится сердце. В комнате он оказался рядом с Ларисой на диване. Всем почему-то хотелось хохотать беспрерывно, и они смеялись, показывали друг на друга, восклицали: — Ты глянь!.. А он!.. А ты, ты!.. Ой! Роман и Лариса раскачивались на диване, хохоча, толкались, падали друг к другу на колени, потом как-то неожиданно они сплелись руками, не оторвать, и кружится комната от ее сладких губ. А кто-то кричит, хохочет: — Э-э! Голубки, не смущайте народ! — Оттащите их в спальню! А то они прям тут — ха-ха-ха! Кто-то сорвал их с дивана и стал выталкивать из комнаты. Идти, обнявшись, неудобно. Ноги заплетались, но чьи-то руки не давали им упасть. Потом их швырнуло куда-то. Они ухнули на мягкую кровать, сплелись еще крепче. Очнулся Роман оттого, что кто-то дергал его за плечо, говоря: — Проснись, Ромашка! Ты что, ночевать здесь собрался? Палубин открыл глаза, взглянул на Бориса, не понимая, где он находится. Перед глазами плыло, в голове гудело. — Вставай… Уже три часа, — смеялся Борис. — Машина ждет. Роман обвел бессмысленным взглядом совершенно ему незнакомую комнату, все еще не понимая, как он оказался здесь. — Поднимайся! — потянул его за руку Борис. Палубин сел и увидел рядом с собой спящую девушку и уставился на нее, вспоминая ресторан, такси. — Пошли! Ею Димка займется… Роман послушно поднялся и двинулся к двери, шлепая босыми ногами по паркетному полу. Борис смотрел ему вслед, зажав рот ладонью, чтобы не заржать. — Римма, сюда! — раздался в коридоре крик Димки и вслед за ним хохот двух голосов. И Борис заржал. Роман глядел на них, не понимая, чему смеются, потом опустил глаза и шмыгнул назад в спальню. Он был в свитере, но без брюк. Борис аж присел от хохота. Римма с Димкой закатывались в двери спальни. Лариса проснулась от шума и тоже захихикала, потом вытащила из-под себя плавки и кинула Роману, который пытался возле шкафа натянуть джинсы на голое тело. В машине Роман сидел сонный, смотрел на освещенные, непривычно пустые улицы, терпеливо ждал, когда доедут. О том, что будет дома, не думал. Пусто было. Высадили Римму возле подъезда. Борис проводил ее, потом сел спереди и бодрым голосом сказал таксисту, чтобы он ехал на Курский вокзал. Там бросил Роману: пошли! — вылез и зашагал ко входу. Роман брел следом, удивлялся: и в ресторан Борис приехал тепленький, и за столом не отставал от других, а все равно бодрый, не раскис, как он. В камере хранения они взяли две большие сумки и картонную коробку. Борис указал ему на сумки, а сам осторожно поднял коробку и пошел впереди. Сумки не тяжелые. «Куда же он теперь с ними? — думал Роман. — Так и к рассвету домой не попадешь!» Но Борис назвал таксисту его адрес. «Десять минут — и дома! — подумал Роман, и тревога охватила его. — Как перед Ирой оправдываться?» Вспомнилась Лариса, губы ее, искорки в глазах при мелькающих огнях. Стало стыдно и жалко Иру. Вспомнились распирающая его нежность и ощущение счастья. Подумалось: «А Лариса с Димой осталась». Представлял, что теперь у них происходит и прошептал: «Мерзко! Как мерзко!» — Ты о чем? — повернулся к нему Борис. — Перебрал… Тошнит… — Это не смертельно. Когда остановились возле дома Романа, Борис вытащил из багажника сумки и коробку и сказал: — Пошли! Вещички у тебя побудут. Как ни осторожно открывал Палубин дверь, Ира выглянула из комнаты сразу же. — Ирочка, привет! — шепотом проговорил Борис, ставя коробку на пол. — Прости, что разбудили… Я тебя поздравить зашел. Квартира эта теперь полностью ваша. Сегодня утвердили. — Спасибо, — сдержанно ответила Ира, поглядывая на мужа, который виновато стягивал с себя куртку. То, что он пьян, она сразу поняла. — А это что? — указала она на сумки и коробку. — Подарки? — Подарки, — хохотнул Борис. — Пусть пока у вас побудут. Я потом заберу. Куда деть? Сюда, наверно? — указал он на соседкину комнату. — Туда заноси, — буркнул Роман. Борис ушел. Ира при ночнике молча сидела на постели, на мужа не смотрела. Роман стягивал с себя свитер, мучительно думая, как снять напряжение. Жалко было Иру, не изверг же он, зачем он так ее мучает? Но почему она не хочет его понять? Почему бы ей не пойти ему навстречу? Разве бы он тогда стал ее мучить? Разве только он отравляет отношения между ними? «А ведь кроме жалости, я к ней ничего не испытываю!» — ужаснулся он. Палубин кинул свитер на спинку стула, повернулся к жене и попытался ее обнять: — Ирочка! — Отстань! — оттолкнула она его, и он разозлился, вспыхнул. — Да, я выпил! Да, я был с Борисом! Он тебе не нравится… Почему я должен быть только с теми, кто тебе нравится?.. Почему? — Тише… Соню разбудишь. — И кто вообще тебе нравится? Кто? — Тише, говорю… И не раздевайся, здесь ты спать не будешь. Он тебе выбил комнату, иди и спи в ней… — Ира не хотела, чтобы Роман спал в другой комнате. Хотелось, чтобы он попереживал хоть чуточку в ответ на те страдания, которые испытала она, ожидая его, хотелось, чтобы он успокаивал ее, говорил, что больше не будет задерживаться так долго, что понимает, чувствует, что она не может спать без него, от каждого шороха на лестнице вздрагивает, не он ли пришел. Но Роман ответил чужим, неприятным голосом. — Значит, так?.. — Так… — сдерживая подступавшие рыдания, выговорила она. — И уйду… Ей хотелось крикнуть: «Не уходи!» — но она выдавила из себя: — Уходи! — Смотри… Тебе жить! — зло проговорил Роман и вышел из комнаты. Ира, уже не сдерживаясь, зарыдала.VI
Наташа все-таки вытащила Егоркина на заседание Клуба новых интеллигентов. Иван знал, что Наташа говорила своим одноклубникам, что он был ранен в Афганистане, имеет орден. Ждут они не подготовишку, а десантника из Афганистана. С одной стороны, ему было неудобно, был он в Афганистане неделю и не считал себя вправе представлять десантников, с другой — приятно, что он может быть интересен, а с третьей — сильно опасался, что разочарует ребят. Ведь все они москвичи, уверенные, начитанные, эрудированные, если мнят себя новыми интеллигентами, готовятся в будущем взять страну в свои руки и повести ее по единственно правильному пути. В автобусе шутил над Наташей, называл ее революционеркой. Чтобы не выглядеть дураком на заседании, Иван прочитал внимательно статьи Ленина, в которых тот говорил о революционной ситуации. Наташа поддерживала его шутки. Пусть шутит, лишь бы появился в Клубе. Клуб был во дворе в подвале старого кирпичного жилого дома. Перед входом в подвал на стене табличка с надписью: «Спортивный клуб жэк N4 «Геракл». — Геракл! — вслух прочитал Иван, когда они подошли ближе, и Наташа объяснила, что здесь они собираются. — Значит, главный признак нового интеллигента — сила, крепкий кулак, — сжал он пальцы и поднес кулак к своему лицу, делая вид, что рассматривает. Кулак был внушительный. — Вроде бы я гожусь в интеллигенты… А ты как считаешь? — показал он кулак Наташе. — Годишься, — засмеялась она. Они спустились в подвал и оказались в довольно просторном помещении, в котором было, наверное, не менее двадцати ребятишек всех возрастов. Девочка не старше пяти лет стояла возле большого аквариума и, поднимаясь на цыпочки, следила за яркими хвостатыми рыбками, плававшими среди зеленых зарослей. В другом углу баловались, толкались и громко кричали, смеялись три паренька лет по десяти. Неподалеку от них за столом стоял худой мужчина с заросшим до самых глаз лицом, взъерошенными седоватыми волосами. Его окружили мальчишки и девчонки. Он показывал им какие-то листки и что-то говорил. Из-за гама ничего слышно не было. За другим столом в противоположном углу тихо сидели напротив друг друга над шахматами два мальчика. Третий стоял сбоку. Он облокотился обеими руками о стол, подпер кулаками подбородок и следил за игрой. Никто друг на друга внимания не обращал. Никто не взглянул и на вошедших Ивана с Наташей. Стены помещения расписаны по штукатурке юмористическими сценами из спортивной жизни. Было видно, что работал над рисунками человек не бездарный. Над входом в длинный коридор приколоты белые листки с лозунгами, написанными размашистым почерком. Егоркин, увидев, что никто не обращает на них внимания, остановился посреди помещения, окинул взглядом стены и с ироническим пафосом стал читать вслух лозунги: — «Без терпения и настойчивости нет личности!» «Вежливость, сдержанность, уважение к личности, доброта, честь, готовность помочь страждущему — основные черты интеллигента!» А при чем же тогда Геракл? — взглянул он на Наташу и стал читать дальше. — «Смысл жизни в служении Отечеству!» «Цель жизни — счастье своего народа!» У вас одного лозунга не хватает, — повернулся Егоркин к Наташе, усмехаясь. — Какого? — Основная черта Клуба — демагогия! — с тем же пафосом произнес Иван и засмеялся. — Лозунги-то из газет: приелись до тошноты! Наташа не обиделась. — Ты шелуху газетную стряхни, всмотрись в первоначальный смысл. Вдумайся, тогда поймешь… — Люди тысячелетия бьются, ищут смысл жизни. А у вас — нет вопросов! — Нет вопросов, — подхватила Наташа. — Назови, кто по-твоему прожил жизнь как надо. — Зачем? — Называй! Хоть кого — писателя, ученого… Несколько известных, — горячилась Наташа. — Ну допустим… Гоголь, Чкалов… — Хорошо, хорошо! — воскликнув, перебила Наташа. — Это хорошо, что Гоголь, Чкалов… Совершенно разные. Кажется, ни одной точки соприкосновения. Так ведь? А ведь оба славную жизнь прожили… Общее в их жизни то, что без их дел Родина была бы беднее. Оба они Отчизну прославили… — Гоголь больше высмеивал, — вставил Иван. — Да, высмеивал, пороки высмеивал, помогал очиститься от них… Не просто это было делать, а не замкнулся в своем мирке, не брюхо свое ублажал. Проще и приятнее было бы жизнь в наслаждениях провести. И Чкалов также. Поэтому мы их и не забыли… А кто помнит тех, кто для брюха своего жил? Тысячи таких было рядом с ними… Проследи жизнь тех, кого люди помнят, и поймешь — они меньше всего о себе думали, и, значит, смысл жизни в служении своему народу, Родине. Иного нет! — Натаха, привет! Ты чего это проповедуешь? — возник возле них парень. Он только что влетел в комнату. — Юра, познакомься, Иван Егоркин… Ты слышал о нем… много… Парень сразу посерьезнел, подтянулся, сжал руку Ивана неожиданно крепкими пальцами. Юра был стройный, узколицый, с короткими русыми волосами. — Мы ждали… Это хорошо, правильно… — Он смутился вдруг. — Ты сегодня ведешь? — быстро спросила Наташа. Иван понял, что она поторопилась вывести Юру из неловкого положения. — Я, — взглянул на нее Юра. — Я побегу, заходите, — сказал он Ивану и быстро двинулся в длинный коридор. Егоркин и Наташа пошли вслед за ним. В ярко освещенный коридор с обеих сторон выходили двери с надписями: «Шашки», «Бокс», «Борьба», «Теннис»… — Ух ты! У вас тут, как во Дворце спорта… — Сюда же из других районов ребята приезжают. — Наташа произнесла это так, словно это она организовала клуб «Геракл». — Здесь раньше какое-то учреждение было… Она толкнула дверь, на которой не было надписи, только две дырочки от шурупов темнели. В небольшой комнате с низким потолком, где они оказались, было человек пятнадцать. По тому, как встретили Наташу, заулыбались, потянули к ней руки, приветствуя, сразу стали расспрашивать о чем-то, Иван понял, что ее здесь любят. Егоркину тоже подавали руки, глядели с уважением, интересом. Видимо, Юра успел объявить, кого привела Наташа. Ее позвали к столу, а Ивану предложили сесть у стены. Он устроился в деревянном кресле и стал рассматривать комнату. Парней было большинство, девчат немного. Одни сидели в креслах, расставленных вдоль стен, ждали начала, переговаривались между собой негромко. Другие столпились возле стола и говорили, казалось, все разом, спорили. Наташа тоже яростно включилась в спор. Стол стоял у единственного окна. Оно было зарешечено толстыми прутьями и поднято неестественно высоко к потолку. Верхний глазок закрыт небольшой желтой занавеской. Сквозь нижний пыльный глазок видна сырая кирпичная кладка. Ребята у стола, видимо, пришли к какому-то мнению, стали расходиться, рассаживаться. Наташа подошла к Ивану, устроилась рядом. За столом остались двое: Юра и круглолицый, с гладкими темными волосами, зачесанными на пробор, серьезный паренек. Юра стукнул несколько раз ладонью по столу, оглядывая комнату, и громко сказал: — Тише, ребята! Пора начинать… Ждать всех не будем. Кто опоздал, подойдет — подключится. Тему дискуссии все знают… Но прежде я хочу познакомить вас с нашими гостями: Саша Попов, покажись! Поднялся невысокий паренек с большим толстогубым ртом и сердитыми глазами. Он сердито и почему-то вызывающе смотрел на ребят, пока о нем говорил Юра. Подстрижен он был коротко и всем своим видом напоминал призывника. — Саша Попов — один из организаторов молодежной группы. Цель и задачи ее они держат до поры в тайне. Нам таиться нечего, у нас организация открытая, пусть послушает… Павел Поспелов, — назвал Юра следующего гостя, — студент третьего курса факультета журналистики МГУ. — Юра указал рукой в сторону белоголового парня. Иван еще раньше обратил внимание, что этот белоголовый парень старше всех здесь. Павел, когда его назвали, приподнялся и легонько тряхнул волосами. Брови у него тоже были белые и редкие, и от этого лицо казалось безбровым и облезлым. — Иван Егоркин, бывший десантник, за Афганистан имеет орден Красного Знамени… Иван, как и студент, приподнялся немного, качнул головой и сел. Среди ребят пробежал легкий шелест. Егоркин удивлен был. Он не знал, что многие из ребят давно отрабатывают приемы, которые он показывает Наташе. Она рассказала об Иване, невольно приукрашивая. Поэтому имя его было здесь знакомо, и некоторые мечтали привлечь его в свою организацию. — Теперь к делу: послушаем доклад нашего председателя Михаила Булыгина. Круглолицый паренек, сидевший за столом рядом с Юрой, поднялся, зашелестел листами бумаги. Вид у него был серьезный, брови сдвинуты. «Копирует кого-то!» — подумал с усмешкой Иван. — Слушай внимательно, умный — страсть! — шепнула Наташа. — Слишком он деловой, как бы в бюрократа большого не вырос. Юра мне больше нравится, — тихонько ответил Иван. — Правда? — обрадовалась Наташа. — Считай, что я тебя поцеловала! — Основной тезис моего выступления таков, — начал Булыгин, — в настоящий момент в стране наличествуют все три признака революционной ситуации!.. Я напомню вкратце ленинскую характеристику революционной ситуации. Это, во-первых, «кризис верхов», создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение народов. Когда не только «низы не хотят, но и верхи не могут жить по-старому». Во-вторых, обострение, выше обычного, нужды и бедствий народа. И в-третьих, повышение активности масс, я бы добавил, особенно молодежи… — Прости, Миша! — перебил студент Павел Поспелов. — Но у Ленина, кажется, речь шла не о народе и верхах, а о господствующих и угнетенных классах? — Верно! — не смутился, а, наоборот, зажегся, подхватил Булыгин. — Ленин речь вел о классах. В нашем обществе границы между классами стерты, но политическая ситуация, как я покажу ниже, соответствует ленинским словам. Ленина с нами нет, чтобы доказать это. И наша обязанность, наша, никто за нас это не сделает! Нашими, пусть слабыми силами проанализировать сложившуюся обстановку. Я думаю, нам следует обсудить на ближайшем заседании политические отношения в бесклассовом обществе на примере сегодняшней ситуации в стране, рассмотреть вопрос об угнетенных и угнетателях в бесклассовом обществе, на какой слой населения возложена сейчас роль новой буржуазии. Это потом, а сейчас не будем отвлекаться от темы… Проговорил все это Миша энергично, с напором, и Егоркину стало интереснослушать. А начал Булыгин говорить немного нудновато. Возражение студента словно зажгло его. Видно, Миша был по натуре полемист. Нужно ему было, чтобы кто-то не верил ему, возражал. Доказывая первый признак, Булыгин говорил о вещах, знакомых Ивану. О многом он сам читал в газетах, слышал в выступлениях Леонида Ильича, и Антошкин кое-что рассказывал: говорил Миша о коррупции, протекционизме, взяточничестве в верхах, о разложении экономики, о которой кричали прилавки каждого магазина, о деле «Океан», известного всей стране, о всеобщем безразличии из-за лицемерия и лжи верхов, да и во всех сферах жизни, о том, как, какими средствами бюрократически-управленческий аппарат разлагает общество, создает видимость работы, присваивая чужой труд, убежденно говорил, что по сути своей управленческий аппарат превратился в особый привилегированный класс, противостоящий рабочим и крестьянам, привел слова Ленина, что «классы — это такие группы людей, из которых одна может присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства». По мнению Миши, управленческий аппарат как раз полностью соответствует всем признакам класса. Он так страстно соединил все эти факты, вроде бы известные Ивану, показал, как разлагается общество, что Егоркин почувствовал боль, словно это он допустил к власти мерзавцев, словно лично от него зависела судьба Родины, а он проворонил. Иван не заметил, как подался вперед, вытянулся навстречу словам Булыгина. Не замечал и того, что все точно также слушают оратора, который в такт доказательствам своим, размахивал рукой с зажатой в ней пачкой бумаги. Говорил он в полной тишине, говорил о бесправии русского народа, особенно в провинции, в деревнях, вынужденного заливать водкой пустоту и никчемность своей жизни и гибнуть, гибнуть. Миша говорил, что многие начинают инстинктивно понимать это, потому и возникают всевозможные объединения фанатов, панков, хайлафистов, рокеров. Молодежь не желает жить так, как живут отцы, а как жить — не знает. Когда он кончил, наверное, с минуту стояла тишина. Слышно было, как Булыгин шелестит листами, засовывая их в кожаную папку. Он не читал, но, видимо, листы ему нужны были для уверенности. Егоркин вспомнил свои горестные мысли о сегодняшней судьбе России после разговора с Антошкиным на поминках Клавдии Михайловны. Как созвучно было с ними выступление Булыгина! Только тогда тоска была на сердце, тяжесть, а сейчас хотелось действовать, действовать… Но как? Что делать? Где его место в борьбе за душу человека? — Так дальше нельзя… Мы должны что-то делать, — тихо проговорил Юра. — Делать, а не разговаривать. — Нет, — возразил Миша Булыгин. — Скольких торопливость сгубила! Терпение, терпение! Мы должны готовить себя к будущей борьбе. — К какой борьбе!? — воскликнул Юра. — К борьбе за существование? — Если сейчас в стране революционная ситуация, то наша роль не завидна, — проговорила Наташа. — Почему? — спросил Юра. — Пока мы будем терпеть да готовиться, ситуация изменится. И я не уверена, что к лучшему… И мы останемся бесплодными созерцателями… — Прости, но Ленин верно заметил: революционная ситуация переходит в революцию только тогда, когда революционные массы способны сломить старое правительство. А ты видишь эти революционные массы? Я нет… — Если их нет, мы должны подготовить! — вскочил вдруг Саша Попов. Он не говорил, а кричал, словно опасаясь, что его прервут. — Надо размножить эту речь в тысячах экземпляров, идти в ПТУ, к рабочим в общежития, к фанатам, к рокерам, будить в них национальное чувство. И объединяться, объединяться! Объединяться и заявлять о себе, пусть знает народ, что мы существуем! Пора! О нашей группе вы услышите двадцатого апреля! Прокричав все это, Саша Попов сел. — И чего разорался, — буркнула себе под нос Наташа. — Нельзя нормально сказать. Егоркин услышал и усмехнулся. — А почему именно двадцатого апреля? — почему-то вкрадчиво спросил Юра. — А не двадцать второго? — Да, ты правильно понял, — снова вскочил Саша. Лицо у него было бледное. — Да, мы заявим о себе в день рождения великого человека! Да, он думал только о своей нации, желал добра только своему народу, а мы хотим, чтобы процветал наш народ, не хотим, чтобы утонул он во лжи, разврате, корыстолюбии! Иван не понял, о чьем дне рождения говорил Саша, но по нехорошей тишине в комнате догадался, что что-то здесь не то, и взглянул на Наташу. Лицо у нее было алое, а сузившиеся глаза впились в говорившего парня. — О ком он? — шепнул Иван. Но Наташа не услышала его вопроса, крикнула, перебивая Сашу: — Погоди! Ты фашист?! — Да, мы фашисты! — гордо, с вызовом повернулся к ней Саша. Егоркин обомлел. Он не знал более оскорбительного слова для советского человека. Назвать кого-то фашистом, верх оскорбления. И вдруг человек сам себя называет фашистом. Иван не успел прийти в себя, как вскочила Наташа и закричала: — Я требую, чтобы он покинул комнату. Требую! Глаза ее сверкали. Иван никогда такой яростной ее не видел. Вся комната сразу возбужденно загудела. Некоторые ребята тоже вскочили, рванулись к Попову. Он стоял ощетинившийся, как волчонок. — Тихо! Тихо! — стучал кулаком по столу Юра. И когда чуточку умолкли, крикнул Саше, указывая рукой на дверь: — Попов — вон! Саша двинулся к выходу прямой, гордый, не глядя ни на кого. — Кто его привел? — спросил Юра. — Я не знал, что он… — виновато ответил Миша Булыгин. Слово «фашист» неловко произносить по отношению к своему сверстнику. — Ребята, — обратился ко всем Юра, — пока мы здесь разговоры разговариваем, такие мерзавцы, как Саша, сбивают с толку подростков… — Не мерзавец он, — перебил студент. — Запутался он… Знает, как не надо жить, а как надо — не знает. Вот и мечется! Да и мы чувствуем сейчас, что надо что-то делать, а что — никто не знает… — Я знаю! — вскричала Наташа, раскрасневшаяся, колючая. — В других городах уже созданы группы порядка. Пора и нам создавать свою! — Для чего? — Для того чтобы ставить на место фашистов, панков, металлистов! Взять в свои руки порядок в городе, очистить от нечисти. — Это что же? — спрашивал студент. — Встречать и бить их? — Если не поймут слов, то и бить! — Нет, нет! — запротестовал Миша Булыгин. — Насилие и интеллигентность — качества несовместимые… — Ребята, послушайте меня, — поднялся Егоркин. — Скажи, скажи! — обрадовалась Наташа, решив, что он ее поддержит. А за ним непременно пойдет большинство ребят. — Ребята, признаюсь, я иронически относился к вашим заседаниям, когда мне Наташа рассказывала. И не ожидал того, что услышал. Я потрясен!.. Ваши заседания не разговоры, это уже дело!.. — Я им об этом все время толкую, — обрадовался Миша неожиданной поддержке. — Ах, все испортил! — с досадой вздохнула Наташа. — Лучше бы сидел. — Мне тоже после доклада стыдно стало, что я ничего не делаю, чтобы людям радостней было жить… Не знаю я пока, нужна ли нам группа порядка, подумать надо, добро ли она будет творить или зло плодить. Создать ее просто, я вижу это по вашим горящим глазам, но надо ли, надо ли…VII
Галя с Иваном перетащили ведра, метлы, лопаты, хлорку в жэк, в подсобку. Вымыли, вычистили квартиру, проветрили от застоявшегося запаха хлорки и мыла и в воскресенье перевезли одежду и софу. Теперь Гале до работы идти две минуты. Жэк в соседнем доме. Но главное — стипендия Ивана будет дома оставаться. И одни в квартире. Что нужно еще для счастья? Квартирка, откровенно говоря, никудышная. Никто из очередников района не хотел ее получать. Она на втором этаже, над рестораном. Под окнами вместо балкона крыша. Ресторан соединяет собой две башни жилых домов. И зачем-то с лестничных площадок башен сделали выход на крышу ресторана. Мальчишки днем, кажется, с крыши не слезали, носились под окнами. Иногда и взрослые переходили из башни в башню, чтобы не спускаться лишний этаж вниз… Будет потом сильно мучить по ночам Егоркиных дверь служебного входа в ресторан. Хлопки ее, как пушечный выстрел, будут бить в уши, не давать заснуть до часу ночи, пока все работники ресторана не покинут его. Но это потом, а сейчас Егоркины счастливы, мечтают, как соберут друзей на новоселье в следующий выходной. Сегодня гулять у Палубиных, а через неделю к ним. У Палубиных, конечно, квартира не чета этой; двухкомнатная, высокие потолки, мощные дубовые двери. А здесь выходная дверь расхлябана. Замок выбивали, видно, не один раз, болтается, держится еле-еле на картоне. Коробка тоже разбита, латана-перелатана. Ключ не нужен, ткни пальцем и входи. — Ничего, подремонтируем, сделаем… главное — своя, — успокаивал Иван. — Воровать у нас нечего! — Воровать нечего, да одной страшно в квартире находиться… Вечером они приехали к Палубиным, приехали первыми. Стол был уже накрыт в новой комнате. Она была больше Ириной. Вещи старушки почти все выкинули на свалку. Оставили старинные комод и сервант. В комнате просторно. Стол у окна, места для пляски много. Галя ходила вокруг стола, удивлялась: — Ух ты, чего только нет! Где же вы брали продукты? А вина-то какие? — Муж у меня как-никак ресторанный деятель, — улыбалась Ира. Роман с радостью видел, что жене приятно удивление подруги, и думал, что, может, после вечеринки она поймет, что достаток, каким бы образом он ни достигался, лучше, чем кое-как перебиваться. Соня вошла в комнату вслед за ними, ухватилась руками за край стола и тянула голову, чтобы рассмотреть, что на столе. Ира, разговаривая, наблюдала за ней: как бы чего не столкнула на пол. — Сколько же вы на это ухлопали? — обвела Галя рукой накрытый стол. — Спрашивайте у него, — кивнула Ира на мужа, на этот раз с некоторой усмешкой. — Он у меня распорядитель финансов. Я только по мелочам — картошка, крупа. — Чего там… месячная зарплата, — отмахнулся Роман, как от несущественного. С Егоркиными на эту тему говорить не хотелось. — А моя месячная зарплата — вот, — поднял Иван над столом за горлышко две бутылки коньяка. — Молчал бы о своей зарплате, — засмеялась Галя. — У тети Шуры твоя месячная зарплата. — Теперь-то дома будет… — Ну нет, нам такое не потянуть, — медленно проговорила Галя, думая о своем новоселье. — Перебрались? — спросила Ира заинтересованно. — Переехали. — Мам, рыбки, — тянулась к тарелке девочка. — Соня, рыбу ты ела… Всю ночь воды просить будешь, описаешься. Погоди чуть-чуть! — Ира отвела Соню от стола и снова повернулась к Гале, стала расспрашивать о квартире. — Купил, что ли? — указал Иван на новенький японский магнитофон и на непонятный, сверкающий никелем ящик, стоявший рядом с магнитофоном на коричневом старинном комоде. На аппаратуру Егоркин обратил внимание, как только вошел в комнату. — Это Бориса… Магнитофон привезли они ночью с Курского вокзала в той картонной коробке, которую нес Борис. Он сам предложил попользоваться магнитофоном на вечеринке. — А это усилитель? — указал Иван на ящик, сверкающий никелем. — Видеомагнитофон, — засмеялся Роман. — Борис привез порнуху… Сегодня посмотрим. — Ты что? — удивленно спросил Егоркин тихо и взглянул на Галю и Иру. — При них? — А им что, неинтересно? — Ты серьезно? — А что тут такого? — Если ты хочешь своими руками жену развращать, то меня уволь. — Да брось ты, старик, кому развращаться, давно развратились… Пошли телевизор принесем, подключим, пока трезвые… Пока перетаскивали телевизор из другой комнаты, пришли Димка с Ларисой и Борис с Риммой. Знакомились, раздевались. Роман не видел Ларису после того туманного вечера. Но думал о ней много, вспоминал езду в такси, хохот в комнате. Что с ними тогда случилось? Что за сила притянула друг к другу? Недоумение вызывал Димка. Ведь, судя по тому, что он везде бывает с Ларисой, он с ней встречается. Почему же тогда так спокойно отнесся, когда она почти на глазах у него была с Романом? Да что там на глазах, сам способствовал, выволок из комнаты и на кровать швырнул. Сейчас Лариса вела себя с Палубиным так, будто и не было той поездки. У Романа мелькнула мысль: не приснилось ли ему все то по пьянке. Но японский магнитофон был наглядным свидетельством, что та ночь была. Появился Костя Ореховский. Привел он с собой Надю, худую, высокую проститутку из ресторана, у которой походка дрессированной лошадки. Роман с неудовольствием увидел Надю. Зачем нужно было тащить именно ее? Не мог Костя кого поприличней найти? Что собой представляет Надя — за версту видно. Роман так и сказал Косте, когда они на минутку вдвоем оказались. — Тебе-то не все равно, — удивился Костя. Она баба добрая. Я иногда пользуюсь… — Ты извини, старик, пользуйся кем хочешь. Сюда бы не тащил. Слишком яркий у нее след профессии на лице… У меня в семье и так напряженка… — Что у тебя жена, дура? — Да не дура… оскорбиться может… — говоря это, Роман с беспокойством посматривал в сторону Нади, к которой подошел Егоркин и что-то хмуро говорил, показывая пальцем на ее кармашек на груди с американским флагом. Была она в джинсовом платье с многочисленными кармашками, вытачками, погончиками. Надя недоуменно и растерянно глядела на Ивана. Роман понял, в чем дело, и поспешно двинулся к ним. — Ты не думала никогда, — говорил Иван Наде, указывая на флаг и три буковки под ним, — что вот сейчас, именно сейчас в Афганистане рвутся мины с этими буковками и гибнут наши парни. Между прочим, твои сверстники! И может, сейчас умирает тот, кто мог бы стать твоим мужем. Ты задумывалась над этим? — Иван замолчал. Надя слышала все это впервые. Псих какой-то! Когда Егоркин замолчал, она думала, что он отстанет, но Иван ждал ответа, и Надя пожала плечами: — Нет… — Подумай в следующий раз, прежде чем надевать такое платье. — Так оно же красивое! — удивилась Надя. — И мне идет… Все говорят… — Наверное, красивое… Но это, — указал он снова на флаг — спороть надо. Давай сейчас и сделаем. Роман нам лезвие даст, — увидел он подходящего к ним Палубина. Надя растерянно и испуганно смотрела на Ивана, не понимая, шутит он или говорит серьезно. Для нее особая ценность платья заключалась в эмблеме с флагом. — Старик, на секундочку, — взял Ивана за руку Палубин и отвел в сторону. — Ты что, к платью, что ли, ее прицепился? — Не к платью, к флагу… — Не связывайся ты с ней… Это проститутка… — В каком смысле? — В прямом… Живет этим. Я тебе рассказывал о трех ресторанных девицах… Одна из них. Егоркин вспомнил: действительно рассказывал Роман. — Ну и компашку ты собрал… А Лариса с Димой, случайно, не лесбиянка с гомиком… для полного букета. — Брось, старик… Хорошие ребята. — Ты знаешь, Роман, скажу честно, я тебя понимать перестаю… И это пошлое снисходительное словечко «старик» ох как не нравится… — Мужики, за стол! Где вы тут, — заглянула в комнату Галя. Роль тамады взял на себя Борис. Разливал, балагурил, посмеивался, говорил длинные тосты. Магнитофон урчал потихоньку, заполняя комнату уютом. Роман радовался, что застолье удалось. Жаль, Ира молчалива и грустна. Она суетилась, меняла тарелки, подкладывала еды Соне, сидела девочка между ними, но веселья в глазах у Иры не было. На это внимания никто не обращал, Иван, кажется, только заметил. Он тоже мрачноват, как бы не испортил компанию, влезет со своими дурацкими идеями. А Галя молодец, веселится. Пришел в гости, не сиди индюком. — Ваня, по единой? — потянулся Роман к Егоркину со стаканом. — Не пропадем! Все хорошо… Галя, все хорошо? — Нет вопросов! — засмеялась Галя, ответив любимым выражением мужа, и взглянула на Ивана. — Ванюша, ты чего такой? Выпей, в следующее воскресенье у нас соберемся… — Только не с ними, — шепнул ей на ухо Егоркин, обводя глазами стол. — Что я, слепая? — засмеялась Галя. — Только Романа с Ирой позовем. Иван поцеловал ее в ухо и прошептал: — А вот та, Надя, профессиональная проститутка. В ресторане промышляет. — Да-а… Врешь? — Роман говорил… Не смотри ты на нее так, догадается. — Догадается, гляди-ка, они уже пьяные все, вилки не видят. — Черт с ними!.. А к нам я хотел Антошкина пригласить, Наташу с кавалером… — А разве у нее есть? — Галя взглянула на него удивленно. — Пригласи — увидишь. — Ну да, она с тобой в последнее время больше, чем с родной сестрой, бывает… Заметив, что гости стали говорить разом, Роман врубил магнитофон почти на полную мощность. Ребята загремели стульями, Ира начала собирать грязные тарелки, но Борис схватил ее за руки, потянул к танцующим. — Ирочка, у кого новоселье — у меня или у тебя? Давай веселиться, плясать! Уберется, успеется! Ира танцевала, но озабоченность с лица не исчезла. Роман следил за женой и за Ларисой. Лариса — огонь, танцевала, извиваясь, как пламя, руки ее гибкие ни на секунду не замирали. Глаза сверкали, влажный рот полуоткрыт в улыбке. А Ира — рыба вялая, дергалась потихоньку на одном месте, так и хотелось крикнуть: «Да развеселись ты, дурачься, тебе же только двадцать лет!» «Какая-то она не компанейская! Какие мы разные! — думал Палубин. — Как же мы будем дальше жить? Я не могу жить как она хочет! Мне хочется жить весело». Он представил своей женой Ларису. У-у, сейчас бы и он ходил ходуном по комнате! «Господи, как же я ошибся!» — впервые подумал о своей женитьбе как об ошибке и ужаснулся этой мысли. Егоркин после разговора с женой повеселел, танцевал, любовался Галей. На его взгляд, танцевала она красивее, чем девчата. И в азарте не уступала, несмотря на то, что, судя по всему, танцы для Риммы и Ларисы — родная стихия. Но движения их для Ивана были менее изящны, развязность сквозила. Устали дергаться, прыгать, посидели за столом. — Боря, врубай порнуху! — сказала Лариса. — Не насмотрелась тогда, — засмеялась Римма, взглянув на Романа. Шутку ее поняли, вспомнили, как пьяный Роман бродил в одном свитере по квартире Димки, захохотали. — С чего начнем? — Все равно… Борис заряжал кассету, а ребята сдвигали стол, чтобы, сидя за ним, всем было удобно смотреть. Ира повела Соню укладывать спать, сказав, что девочка засыпает быстро. Она неторопливо, отдыхая от суеты и шума, стелила постель, разговаривала с дочерью по привычке, а думала о Романе, о гостях, о Гале. Повезло ей: Иван спокойный, понимающий, добрый, не потянулся за этим пошляком Борисом и не алчный. В последнее время главным злом на земле Ира считала деньги. От них все горе. Ей казалось, если отменить их, то путь к счастью для всех будет открыт. Ничего нет страшнее денег. Придумал их дьявол, чтобы совратить человека. И он так бездарно попался на эту приманку. — Ну вот, сейчас мы с тобой бай-бай. И Маша спать будет, — накрыла Ира одеялом Соню и куклу. — Видишь, Маша уже глазки закрыла. Так ей бай-бай хочется. Сейчас мы Маше сказку расскажем, как идет бычок качается, вздыхает на ходу… Сейчас мы узнаем, куда идет бычок и о чем он вздыхает… В комнату вдруг, смеясь, вбежала Галя, ойкнула, увидев Иру над кроваткой. — Ой, иди посмотри, что там показывают! Я посижу. Иди глянь! Ира вышла и через минуту вернулась, морщась: — Мерзость какая! И эти… как они смотрят, как не стыдно, ребята рядом… — Как смотрят? — фыркнула Галя. — Это их жизнь! Они на себя смотрят. Ты разве не знаешь, что Надя проститутка… — Как? — смотрела на нее удивленно Ира. — Так… Настоящая проститутка, работает в том же ресторане, где и Роман. И Костя там работает. — Костю я знаю. Он Ромку учил, — прошептала Ира и вдруг заплакала. — Ой, Галя, я не знаю, как мы дальше жить будем… Роман погибает! Ничего… не могу сделать… Ничего… И рожать я не буду, ой не буду! — Ты что, шестой месяц уже… — Пусть… пусть… Не будет у нас жизни…VIII
После этого вечера Ира бесповоротно решилась. Но когда дело дошло до звонка, она долго ходила с Соней мимо телефонной будки, оттягивала, дрожала. С ужасом глядела на аппарат, словно ждущий ее за стеклом двери. Как назло, в будку никто не входил, чтобы можно было оправдаться перед собой, занято. На бесконечные вопросы дочери отвечала невпопад. Соне надоело кружиться на одном месте, и она потянула Иру за руку. — Мам, домой, а-а! — Потерпи, Сонечка, чуть-чуть. Я сейчас, позвоню только и пойдем… Она решительно рванула дверь телефонной будки, втолкнула внутрь девочку и схватила трубку. Дышала она так, словно только что пробежала километра два. Рывками набрала номер. Она его запомнила, заучила, гуляя рядом с будкой. «Может, дома нет!» — с надеждой стучало в голове. Монета провалилась, щелкнуло. — Алло, Борис, ты? — Я… — Это Ира Палубина. — A-а, Ирочка? Что случилось? — Случилось, случилось, давно уж случилось… — Ты что так дрожишь? — Слушай, Борис, скажи откровенно… только откровенно… как ты думаешь, нужен твоему другу второй ребенок? — Второй ребенок? — Не думай, не думай, говори сразу! — Ирочка, если честно, ему и один не нужен. — И я так думаю, — всхлипнула Ира. — Тогда помоги другу еще раз… Ты все можешь… Найди доктора… — Зачем?.. Тебе и так не откажут, у тебя есть ребенок. — Откажут… Я бы тебе не звонила… — Понятно… Сколько уже? — Шестой месяц… — Понятно, — снова протянул Борис. Ира не знала, что в его голове, как в ЭВМ, прокручивались варианты. — Сделаем… Звони завтра вечером… — Оттягивать не след. — Ира повесила трубку и заплакала. Соня, глядя на нее, тоже захныкала. — Молчи хоть ты! — прикрикнула на нее Ира и вывела из будки. Борис нашел врача. Ира приехала к нему на дом. Открыл ей дверь парень лет тридцати, подтянутый, плечистый, с черными пышными усами, с сизыми хорошо пробритыми щеками. Ира стояла у порога, смотрела на него растерянно, хотя дверь он распахнул широко и рукой приглашал войти, думала, почему доктор не он, зачем он сына дома оставил. Неудобно как! — Ира? Она кивнула растерянно. — Так входи. — Я к доктору… — Я доктор. — Это я с вами по телефону разговаривала? — Ира нерешительно вошла в комнату. Доктор стал снимать с нее куртку, приговаривая: — Отдышись, и вперед… Что же ты так затянула?.. Ну да, ладно, со всеми бывает. Не ты первая, не ты последняя! Не волнуйся, сделаем, и все забудешь… От доктора противно пахло одеколоном. — Ну как? Сразу приступим? Ира кивнула. — Успокойся… Говорят, у меня руки легкие. Я быстро. Рожать больней… Он положил ей руку на плечо и повел в кухню. Шла она, как деревянная. Все происходило не так, как она представляла. Думала, в больнице это будет. Врач — пожилая женщина… В кухне парень указал ей на стол, стоящий посредине: — Раздевайся, ложись, я подготовлюсь, — похлопал он легонько ее по спине и вышел. В тишине было слышно, как он шуршал одеждой, переодевался, видно. Она стояла, не шевелясь, раздеваться не начинала. Возле стола была маленькая скамеечка, чтобы удобнее было подниматься на него. Врач заглянул: он в белом халате, шапочка, настоящий доктор. — Ложись, я руки вымою! Он исчез в ванной, а Ира стала быстро раздеваться. Взобралась на стол. Доктор вошел, улыбнулся ей и стал раскладывать инструмент на полотенце, расстеленном рядом на кухонном столе. — Готово? Порядок… Так-с… — повернулся он к Ире и наклонился над ней. — Не надо! — закричала вдруг дико Ира и закрыла живот руками. Доктор от неожиданности отшатнулся. — Успокойся… Это быстро. Пришла — лежи! — спокойно сказал он. — Нет! Нет! Не хочу! — забилась Ира на столе, пытаясь подняться. — Я же тебя не приглашал… — Не хочу! Не хочу! — кричала Ира, лихорадочно одеваясь. — Чего орешь? Мы не в лесу… Соседи кругом, — все так же спокойно произнес доктор. — Не хочешь и не хоти! Он отвернулся и стал потихоньку собирать инструменты.Глава третья
I
Первыми на вечеринку к Егоркиным явились Маркины. Николай Сергеевич протянул Ивану коробку с настольной лампой. — Это вам на новоселье… Чтоб по ночам жене спать не мешал, — подмигнул он Гале. — Какое там новоселье. Временное жилье… Есть хоть куда друзей пригласить… — Нет ничего более постоянного, чем временное, — засмеялся Маркин. — Тьфу, тьфу, тьфу! — шутливо сплюнула Галя. — Не дай Бог! Здесь такая канонада по ночам. Только уснешь — бабах дверь на улице. Стекла дрожат. Вскакиваешь шальная… Не бомбить ли начали? Не успели Маркины раздеться, стук в дверь. Звонка в квартире не было, кто-то сорвал проводку, когда здесь склад был. Антошкины пришли: Петя с Таней. Егоркин начал помогать раздеваться женщинам. Потом осматривали квартиру, обсуждали ее. Кухня Люсе не понравилась. По метражу большая, но длинная, как кишка, неудобная и неуютная. — Мне интересно, — говорила она. — В каких квартирах архитекторы живут, которые дома создают? — Не архитекторы, а проектировщики, — поправил насмешливо Антошкин. — Архитекторами их стыдно называть. Архитектура — это искусство, а это, — он обвел рукой кухню, — убожество! Люся взглянула на него и хотела спросить, что же он об этом не пишет, но постеснялась. Маркин рассказывал ей, что на похоронах соседки Романа Палубина был писатель, редактор издательства, земляк Ивана Егоркина. Она знала, что Антошкин будет на вечеринке, и ей любопытно было посмотреть на него. Таинственный мир литераторов был незнаком и интересен. Люсе казалось, что писатели могут все: возвышать и низвергать человека, восстанавливать справедливость, наказывать зло, защищать оскорбленных и униженных. Она часто слышала, как человеку, несправедливо пострадавшему от злых людей, советовали: напиши в газету, приедут, враз разберутся. И читала в газетах, как корреспонденты выезжали по тревожному письму и восстанавливали справедливость. Все писатели, по ее мнению, были умнейшими и благороднейшими людьми, насквозь видящими любого человека. Люся думала о знакомстве с Антошкиным с волнением, представляла его непременно высоким, стройным, худощавым человеком с мужественным лицом, а когда Егоркин впустил в квартиру парня среднего роста, чуть сутуловатого, плотного, лысоватого — большие залысины спереди и плешь на затылке, с широкими бровями над глубоко посаженными глазами, курносого; ни внешнего благородства, ни стати, ни солидности, обычный человек, встретишь на улице и не заметишь, по возрасту, вероятно, одногодки с Маркиным, за тридцать. Люся и не подумала, что это Антошкин, поздоровалась с ним и его женой — маленькой, такой же курносой, широкоскулой, брови тоже, видимо, у нее широкие, но она подщипывала их чуточку, познакомились. Петя с Таней поразительно похожи. Люся решила, что они брат с сестрой. Но когда Маркин заговорил с Петей, поняла, что он и есть тот самый писатель, и почувствовала некоторое разочарование, словно обещали показать ей необыкновенной красоты предмет, а она увидела хорошо знакомую вещь. Слишком простоват был на вид Антошкин. Наконец собрались все приглашенные: Василий Гаврилович с Зинаидой Дмитриевной, Роман с Ирой привели с собой Соню, Варюнька и Колька вкатили коляску с девочкой. Коляску поставили в угол. Соня подошла к ней и, взявшись за край, стала рассматривать спящую с соской во рту девочку. — Скоро мама и папа тебе купят точно такую сестренку. Хочешь? — спросила у Сони Галя. Девочка кивнула и снова заглянула в коляску. Наташа пришла, как и ожидал Иван, с Юрой. Вошла смущенная, родителей стеснялась. Юра был с гитарой. Галя увидела сестру с парнем и скорчила ей рожицу. Наташа в ответ быстро показала язык и отвернулась. Щеки ее алели. Юра увидел, что среди гостей большинство немолодых, и сунул гитару в угол за диван, думая, что сегодня она не понадобится. Для него и Наташи лысоватый Антошкин и Маркин с женами были пожилыми людьми. Там же за диваном стоял «дипломат» Антошкина. Увидев, как Юра сует гитару за диван, и заметив там «дипломат», Егоркин вспомнил, что Петя обещал принести ему свои рассказы, подумал, что нужно спросить сейчас, иначе в суете забудешь, и подсел к Антошкину с Маркиным. Они разговаривали, сидя на диване за столом. — Петь, ты принес рассказы? — Там, — указал Антошкин в сторону «дипломата». Егоркин вытянул его из-за дивана и подал. Антошкин достал машинописные листы. — Что это? — спросил Маркин. — Так… рассказы… — Дай-ка, я гляну, — взял он листы и прочитал на одном. — Прощание со сказкой… Твои? Петя кивнул. — Дашь почитать? — Я Ивану принес… — Может, здесь прочитаешь? Вот этот маленький, семь страниц… — Да ну, брось… Мы не за этим собрались. — О чем вы? — спросил Василий Гаврилович, услышав их разговор. — Петя рассказы написал? Сам написал? — удивился Василий Гаврилович. — Нет, па, ты за него, — засмеялась Галя. — У него уже две книги вышли. Я тебе показывала… — Она принесла из холодильника потные бутылки лимонада, подала ключ Ивану и кивнула на них: открывай. — Так это вы?! — воскликнул Василий Гаврилович. — Я, — засмеялся Петя, и все тоже засмеялись. — Я его прошу сегодня рассказ почитать, а он отказывается, — сказал Маркин. — Почему… Мы послушаем, — поддержала Зинаида Дмитриевна. Она во все глаза смотрела на Антошкина. Завтра на работе она будет рассказывать, что сидела за одним столом с живым писателем. — Потом видно будет… как вечер сложится, — проговорил Антошкин, думая, что выпьют и забудут. Не совсем удобно было читать. Собрались на новоселье, а он со своим рассказом. Галя, окидывая накрытый стол, с сожалением увидела, что он значительно уступает столу Палубиных, неудобно было перед Ирой и Романом, но где взять тот же сервелат или красную рыбу. Не пойдешь же покупать в ресторан за бешеные деньги. И без того грустно становилось, когда вспоминала, сколько денег ухлопала. Месяц на них жить было бы можно. Но гости хвалили ее угощение. «Посидели бы вы за столом у Палубиных!» — думала Галя. Таня Антошкина попробовала салат, над которым Галя вчера промучилась весь вечер, и воскликнула: — Ой, какой вкусный! Получилось у нее это так непосредственно и искренне, словно неожиданно само с языка сорвалось. И все потянулись за салатом. Галя с благодарностью и симпатией посмотрела на Таню. Антошкина нравилась ей. Простодушная, не жеманная, милая, маленькая женщина. Соня подбежала к Ире, сидевшей рядом с Романом на диване, и шепнула: — Мама, она смотрит… Варюнька услышала, обернулась к коляске, вылезла из-за стола и укатила ее в кухню, сказав: — Не обращайте внимания, она у нас смирная! Соню Ира подняла на диван и уложила за своей спиной. Места там было много. Шепнула дочери: — Полежи, а мы поразговариваем… А потом домой пойдем. Варюнька вернулась. Гости пили, ели, разговаривали. — Вы слышали, наверное, — сказал Антошкин, — двадцатого на Пушкинской площади фашисты демонстрацию устроили? — Какие фашисты? — недоуменно уставились на него. Иван и Юра быстро переглянулись. — Свои, доморощенные… Сам я не видел. Знакомый журналист рассказывал. Говорит, собрались юнцы на площади. Все коротко остриженные. Построились, и повязки со свастикой на рукавах… — И что? — ахнула Наташа. Все перестали есть, слушали Петю. Но эмоциональней всех воспринимала рассказ Наташа. У нее глаза горели точно так, как тогда, на заседании новых интеллигентов. — И ничего… Они, видно, и сами не знали, что делать… Постояли, и их быстренько увезли… — Вот сволочи! — качал головой Василий Гаврилович. — Довоспитывались! — Неизвестно кого осуждал он. — Фашисты! Это же надо!.. Головы пооткручивать без промедления. — С жиру бесятся, — высказалась Зинаида Дмитриевна. — Там, видать, одни детки… не знают, как выщелкнуться… — Скоро узнаем, кто там был, — сказал Петя. — Узнаем, — усмехнулся Василий Гаврилович. — Так нам и сказали… Ты напишешь об этом? — Нет. Это не моя тема. Я о селе, о России пишу. — Это тоже Россия, — взглянул на него Маркин. — Да и напишет — не напечатают… Роман с Ирой сидели молча, ели, поглядывали на говоривших. — А вы чего такие молчаливые? — обратился к ним Маркин. Он был, как всегда, говорлив, и, как всегда, больше всех над ним смеялась Люся, смеялась, но внимательно следила, чтобы не увлекался водкой, и делала это незаметно. — Слушаем, — ответил Роман. Ему было неинтересно. Он считал, что у них вечеринка шла куда веселей. А здесь разговоры, разговоры, кому они нужны… Соня притихла на диване за их спинами, уснула. Не разбудили ее и песни, которые запевал Василий Гаврилович, а женщины подхватывали. Когда напелись, Маркин подмигнул скучавшему Роману. — Сплясать бы сейчас, а? — и повернулся к Егоркину. — Иван, врубай музыку. Что там у вас в моде? — Рок-шейк или негритянский брейк! Давай, ноги свербят! Иван вскочил из-за стола, поставил пластинку. Проигрыватель Галя привезла из дому. Неожиданно в танце задорнее всех оказалась Таня Антошкина. Лицо ее сияло, искрилось. Движения изящные, легкие. Она танцевала с гибкой энергичной Галей. Маркин шутя пытался им подражать. Василий Гаврилович хохотал, глядя на него. Он и Зинаида Дмитриевна тоже топтались. Варюнька поминутно бегала в кухню, смотрела, не проснулась ли дочь? Наташа с Юрой все время напротив друг друга, сдержанно дергались, но чувствовалось, что, будь они в своем кругу, сбацали бы будь здоров. Антошкин танцевал однообразно: видно, было непривычное для него это занятие. Ира быстро вернулась на диван. Маркин начал ее вытаскивать, но, узнав, почему нельзя ей прыгать, отстал. Василий Гаврилович и Зинаида Дмитриевна умаялись, устроились рядом с Ирой, смотрели, смеялись над Маркиным. Прокрутили диск с обеих сторон и снова за стол. — Чего ты гитару спрятал? — крикнул Маркин Юре. — Вытаскивай! Юра взглянул на Наташу. Она пожала плечами. Юра достал гитару, но что петь — не знал. Свои, молодежные, думал, неудобно здесь. — Я вновь повстречался с надеждой. Приятная встреча, — запел он. — Она проживает все там же, то я был далече. Пел неуверенно. Чувствовал, что песня эта не его, слишком юн был, и видел, что понимают это все. Закончил с трудом и замолчал, глянув исподлобья на Наташу. Выручил его Петя, попросил: — Можно мне… Антошкин пел словно о себе:Сам себя считаю городским теперь я…
Здесь моя работа, здесь мои друзья!
Но все так же часто снится мне деревня,
Отпустить меня не хочет Родина моя…
«Прощание со сказкой»
Рассказ
— Показать тебе Москву? — спросил у меня брат. Я видел в его букваре картину, где мальчик с девочкой в красных галстуках шли мимо башни со звездой, а в руках у них были разноцветные воздушные шарики. — «Это Москва!» — объяснил мне тогда брат, и я представил Москву большой деревней, где все красиво: и дома, и деревья, и дети, которые гуляют по улицам с шариками на ниточках. Такой шарик у меня был однажды. Отец привозил из Москвы. — Показать тебе Москву? Мы стояли у крыльца. — Покажи! — обрадовался я. Брат схватил меня сзади за уши, стиснул голову руками и поднял над землей. В ушах больно хрустнуло. — Видишь?! Я оглох от боли и заревел, болтая в воздухе ногами. Брат опустил меня на землю. Я, плача, стал бегать за ним. Он увертывался, дразнил и хохотал, а когда я достал его ногой, ловко дал мне пинка. Я заревел сильнее и побрел в сад, в кусты. Там сел на траву и долго всхлипывал, думал о вероломстве людей и ковырял землю сучком. Уши у меня горели. Из кустов выкатился щенок Шарик, остановился подле и завилял хвостом, приглашая поиграть. В радостном возбуждении Шарик нетерпеливо перебирал передними лапами и повизгивал, приглашая побегать с ним по саду. Я потихоньку поднялся, все еще чувствуя боль и шум в ушах. Щенок сел и поднял мордочку вверх, дружелюбно глядя на меня. — Показать тебе Москву? — мрачно спросил я. Щенок радостно дернулся, но остался сидеть на месте. Кончиком хвоста он поглаживал траву. Я схватил его за уши, поднял над головой и направил мордочкой в ту сторону, где, по мнению брата, была Москва. Шарик завизжал и начал извиваться в моих руках, дергать лапами, стараясь вырваться. Когда я опустил его, он, встряхивая ушами на бегу, кинулся за хатку. Оттуда испуганно выскочил кот и с ходу взлетел на крыльцо, на столб. Под самой крышей он замер, обхватив столб лапами, и оглянулся. С крыльца с истошным криком слетел петух и помчался к калитке. Отец умер, когда мне было десять лет. Я помню его плохо, но почему-то ярко вижу отца сидящим с мужиками на ступенях крыльца с газетой в руках. На первой странице на фотографии рядышком стоят важные и строгие дяди. Наверное, встретились в Москве друзья и сфотографировались возле кирпичной стены с красными зубцами. Отец что-то говорит мужикам и тычет пальцем в газету. «Тише ты! Тише! Не шуми!» — испуганно шепчет отцу дядя Костя, сосед. «Да погоди ты!» — горячится, отмахивается отец, но переходит на громкий шепот. Мать в избе, и мне кажется, дядя Костя боится, что она услышит их спор. Я помню, как мать ругалась на отца: «Ты договоришься, доспоришься когда-нибудь… Лыков-то сидит!» «Ну и что, что сидит, — думал я. — Отец тоже сидит на крыльце, и дядя Костя сидит!» А отец читал газету дальше, читал чуть ли не по складам. Он всего полтора года ходил в школу. А мать до сих пор не может ни читать, ни писать, и теща тоже попалась неграмотная. Когда сейчас пишут, что в нашей стране сплошная грамотность, мне становится обидно за мать и тещу: почему-то их не считают гражданами России, а относят, видно, к жителям Африки. А отец у меня был малограмотный, читал плохо, но мужики приходили к нему на крыльцо и спорили. Я понимал, что спорят они о том, что происходит в Москве, и представлял себе, как красивые мальчики и девочки гуляют с воздушными шариками на ниточках мимо кирпичной стены с зубцами, а строгие дяди смотрят на них с трибуны. Недавно на чердаке избы наткнулся я на старую газету. Сейчас я храню ее дома. На первой странице на трибуне Мавзолея Ленина рядышком стоят строгие и важные дяди… Из Москвы к нам в деревню приезжали родственники: тетя Маня и ее дети Коля и Аннушка, наши двоюродные брат и сестра. Аннушку я помню семнадцатилетней девушкой. Для меня она была принцессой из сказки. Стыдно было даже сравнивать ее с масловскими девчатами: тонкая, чистая, с нежным белым лицом, с нежным голосом, с чуть вьющимися мягкими волосами. Легкое светлое платье на ней, волшебные туфельки. В Масловке ни у кого таких не было. Я был мечтательным и сентиментальным мальчиком. С каким трепетом и восторгом семенил я рядом с ней по деревне, когда вела она меня к бабушке! Долгие годы при воспоминании о ней светлело у меня на душе. Увидел я ее снова через шестнадцать лет. Я приезжал в Москву, бывал у тети Мани, но Аннушка к тому времени вышла замуж, жила у мужа. Идти к ним я не решался из-за плохонькой одежонки, из-за деревенского выговора. Среди городских людей я тогда обычно молчал, опасаясь ляпнуть что-нибудь вроде «идеть» или «чяво». Предстать таким перед Аннушкой, перед принцессой, перед ее, верил я, красивым и умным мужем — Боже сохрани! Я пообтирался немного среди городских парней, насобачился болтать по часу без перерыва, стал наглее, но все-таки не избавился до конца от смущения, когда ловлю себя на том, что произношу слово с деревенским ударением. Таким я приехал в Москву поступать во ВГИК. Со школьной поры я заболел сочинительством. Чтоб знать литературу, окончил педагогический институт. Публиковался изредка. Ждал выхода первой книги. А когда узнал, что меня приняли во ВГИК, решился навестить Аннушку. Я не шел к ней, летел. Москва, студент ВГИКа, восторг, сказка, ожидание встречи с принцессой, с детством! Открыл мне мужчина. Он появился в дверях, а я растерялся и невольно взглянул на номер квартиры. У мужчины были спутанные волосы, опухшее лицо, серая щетина на щеках. Сорочка застегнута на одну пуговицу не в ту петлю. Под ней грязная майка, не полностью прикрывавшая татуировку на волосатой груди. В общем, классический образец спившегося человека. — Анна Николаевна здесь живет? — растерянно бормотнул я. Мужчина откачнулся назад и привалился плечом к стене, пропуская меня. В коридоре стоял затхлый запах никогда не проветриваемого, запущенного жилья, запах хлева. Из комнаты нетвердым шагом вышла какая-то толстушка, застегивая замусоленный и порванный халат. Она недовольно взглянула на меня, кого это, мол, принесло, и, не смущаясь, продолжала одной рукой застегивать халат, а другой пыталась хоть чуть-чуть привести в порядок растрепанные волосы. Пуговица посреди халата не застегивалась. Полы его разъезжались, и видны были штопаные панталоны неопределенного цвета. Толстуха хрипло спросила: — Вам кого? Это была Аннушка. Однажды в Москве — я приехал на сессию во ВГИК — случайно встретил девушку из нашей деревни. В юности я долго и безуспешно ухаживал за ней. Теперь она работала в Москве. Всплыло былое. Зашевелилось незавершенное чувство, пробудилось, стало заполнять меня с каждым днем, пока не затопило. Я был по-прежнему мечтательным и сентиментальным. Через несколько месяцев мы поженились. Поженились легкомысленно, не представляя трудностей, которые ожидают мужа и жену, живущих по общежитиям в разных городах. Я в то время жил в Харькове. Там увидел напечатанными свои первые вещи, увидел наконец книгу, на обложке которой стояло мое имя. Читал о ней отзывы, слышал свои рассказы по радио и телевидению. Но я уже начиналчувствовать, что в Харькове подняться высоко в моем деле мне будет трудно, а я не представлял свою жизнь без литературы. В семнадцать лет я повторил за кем-то, убей сейчас — не вспомню за кем, что «жизнь — это литература, а все остальное лишь материал для нее», и решил строить свою жизнь, имея в виду эту мысль. Но Харьков украинский город. Печать там в основном на национальном языке, и я, бродячий тамбовский волк, понимал, как ни хорошо в Харькове, городе юности моей, городе моих первых успехов, рано или поздно придется прощаться с ним. Мне нужна была Москва! Я всегда считал и считаю сейчас, что родиться в Москве все равно, что в былые времена родиться в семье князя. Быть избранным. Я думал, что только в Москве смогу завершить образование, что только в Москве смогу приобрести недостающую мне культуру, что только в Москве смогу совершенствоваться в литературе, что без Москвы не достичь мне того, к чему я стремился. К тому же в Харькове нет киностудии, а я учился во ВГИКе. Мне нужна была Москва, а жене моей Харьков был не нужен… Москва готовилась к Олимпиаде, и рабочих рук не хватало. У меня были руки и несколько рабочих специальностей. Первый институт я закончил заочно, в трудовой книжке не отмечал и продолжал работать плотником, потому что только рабочих прописывали в городах и давали койку в общежитии. Учеба во ВГИКе тоже не фиксировалась в документах. Только из военного билета можно было узнать, что у меня высшее образование. И вот я с путевкой харьковского комсомола стою в отделе кадров строительного управления. Мои документы стопкой лежат перед кадровиком. Сверху я пристроил трудовую книжку, надеясь, что он начнет осмотр с нее и придет в восторг от моих специальностей и разрядов. Но кадровик вытянул снизу военный билет, открыл, где значилось, что я женат и имею высшее образование, молча вернул документы вместе с комсомольской путевкой и указал на дверь. Мне нужна была Москва, но я ей был не нужен. В одной высокой организации пошли мне навстречу — вручили путевку в Сибирь. Москва оставила у себя мою жену, а меня вышвырнула в тайгу на строительство железной дороги Сургут-Уренгой. Я стал монтером пути. В Сибири в мою жизнь вошел пьяница-поэт Федорович, беззубый и хромой пятидесятилетний старик, бывший москвич, бывший кадровый офицер, трижды отбывавший срок. Второй раз за то, что читал свои стихи у памятника Пушкину. Федорович почему-то потянулся ко мне, стал приходить чуть ли не каждый вечер и отрывать от стола, вернее от тумбочки. Стола и стульев в нашей комнате не было. Писал я сидя на кровати, зажав между ног тумбочку. От холода спасали ватные брюки и валенки, работать было можно. Парень, живший со мной в комнатушке, все вечера пропадал у друзей. Иногда я сердился на Федоровича, особенно, когда писалось и он мне мешал. Приходил Федорович всегда с кобелем, которого звали Воруй-нога. Он был тоже хромым, как и его хозяин. Заднюю ногу ему отрубил спьяну один из местных шутников. Войдя в комнату, Воруй-нога ложился у порога, а Федорович радостно сообщал, что написал новое стихотворение, и начинал читать. Читал он странно. Начинал ровно, потом распалялся, распалялся и к концу выкрикивал слова. Воруй-нога лежал у порога, снисходительно и ласково поглядывал на хозяина, смущенно улыбался мне глазами: извини, мол, чудака, не так много радостей у него, пусть тешится! Однажды Федорович выдул у меня питательную жидкость для волос, которой я пытался спасти свою быстро редеющую шевелюру. Когда мне было грустно, а Федорович не показывался, я шел к нему сам. Жили они с Воруй-ногой в неуютной комнате, в бараке. Мы пили чай с брусничным вареньем, сильно пахнущим клопами, и говорили о Москве. У Федоровича там жила дочь, жила с мужем-полковником, а у меня в Москве осталась жена. Федорович с восхищением рассказывал о дочери. Скоро я уже хорошо представлял себе ее и чуть ли не так же любил, как Федорович. Воруй-нога лежал на полу возле кровати и тревожно прислушивался к нашему разговору. Он, видимо, опасался: вдруг в Москве все-таки разрешат прописаться к дочери инвалиду войны, как же тогда быть ему, Воруй-ноге? Федорович умер первым из одиннадцати отравившихся метиловым спиртом, который они зачерпнули в цистерне на станции железной дороги. В то время я был на сессии во ВГИКе. Когда пришла телеграмма о смерти Федоровича, я разыскал квартиру его дочери. Я узнал ее сразу. Именно такой, интеллигентной, холеной москвичкой я и представлял себе дочь Федоровича, жену полковника. Узнав о смерти отца, она недоуменно хмыкнула: при чем, мол, здесь она?.. И закрыла предо мной дверь… И вот я с тобой, Москва! Как ласково говоришь ты иногда со мной, лишь одно участие в речах твоих! Почему же в ушах моих звон и болезненный хруст? Знаю, что я не сын твой, Москва, а пасынок, и не на коне пока, а под конем. А конь твой строптив, без жалости затопчет, если замешкаешься, не будешь ловок и гибок!.. Но, уверен я, ты знаешь — как бы ни был строптив твой конь, быть ему взнузданным!.. Но почему так тревожно становится мне, когда я вспоминаю Аннушку, принцессу из сказки; дочь Федоровича, холеную москвичку; и строгих дядей из газеты, что фотографировались когда-то на фоне кремлевской стены? — Хорошо! — прошептала Галя, когда Антошкин отложил листы, и спросила: — И тут все правда? Вы так поженились? — перевела она взгляд с Пети на Таню. — Поженились так, — засмеялся Петя, прижимая к себе Таню. — Тут я не наврал. В мелочах есть… Так сказать, художественные детали. — А где? — Отец у меня не родной был, отчим, и брата не было. Это соседский мальчишка мне за уши Москву показывал… Мать свеклу полоть уезжала, а меня оставляла у соседей. Детских садов тогда не было… И газету я не на чердаке нашел. Я уже в Москве был, паркетчиком в РСУ ГлавАПУ работал. Мы жилой дом в мастерскую НИИ переделывали, содрали обивку с одной двери, а под ней старые газеты… — А что же ты не так написал? — спросила Люся с сожалением. — Так интересней. — Я ему тоже это говорю, — сказала Таня. — Хорошо. Уговорили, — засмеялся Петя. — А газета у тебя цела? — спросил Маркин. — Цела. — А кто там… на фотографии? — поинтересовался Иван. — Кто? Понятно кто: Сталин, Берия, Маленков, — ответил за Антошкина Маркин. — Там все собрались. Вся история наша, кроме тех, — кивнул Петя на Маркина, — Молотов, Хрущев, Булганин, Каганович, Ворошилов и Косыгин с Сусловым молодые. Мао Цзедун с Чжоу Энлаем. Они тогда у нас гостили… — Только Брежнева не хватает… — Почему ты их не назвал? — Зачем? И так понятно. — Ты пишешь, что не на коне еще… Редактор — это ого-го! — сказал Маркин. — Это на коне! — Я писал, когда паркетчиком работал: ни прописки, ни жилья. Да и сейчас… далеко еще до того, о чем мечтается…II
На работу Галя шла веселая. Несмотря на то, что вчера они с Иваном допоздна разбирали стол, мыли посуду, Галя выспалась. На улице по-апрельски тепло. Солнце, редкий гость в Москве, прочно утвердилось над домами на бездонном синем небе. Ветерок теплый. На газонах тонкие зеленые стебельки пробиваются. Улицы, тротуары, скверы после Ленинского субботника чистые, опрятные, приятно шагать по ним. И воздух с утра легкий. Егоркина вспоминала вчерашний вечер и радовалась, что он удался. И попели, и поплясали, и рассказ послушали. Хорошо! Она взбежала по ступеням к двери подъезда и вошла в жэк. Он был на первом этаже. Она еще издали услышала, что в техническом кабинете кто-то громко кричит. «Опять ругаются! — усмехнулась весело Галя. — Ругань им в радость! Чудаки!» Перед самым ее носом дверь распахнулась, вылетела Валя Сорокина и мелькнула мимо, видимо, даже не заметив ее. Галя недоуменно проводила ее глазами и вошла в кабинет, где крики не прекращались. Толстушка Лида сидела за своим столом съежившись, красная, вперилась глазами в Асю Деркач, которая стояла перед ней по другую сторону стола спиной ко входу. Ася за одну неделю, как стала главным инженером жэка, изменилась ужасно. Она и раньше бывала ехидная, заносчивая, вздорная. Оскорбить, если плохое настроение, кого хочешь могла. А настроение у нее редко хорошее бывало. Сейчас она стучала пальцем по столу Лиды и орала. — Девочки, что вы языки чешете, когда когти есть! — громко сказала Галя, стараясь шуткой утихомирить их. Ася оглянулась и продолжала свое: — Еще раз хлебало разинешь, кошелка толстопузая, бельмы выколю! — дернулась она рукой с растопыренными пальцами к лицу Лиды. Та отшатнулась, откинулась на спинку стула. — Угрожать она будет… Швабра! Поганка ничтожная! — Я эти оскорбления Хомутову изложу! — выкрикнула Лида, готовая заплакать. — Излагай, швабра! У меня свидетель есть! — ткнула она, не оглядываясь, в сторону Гали. Егоркина поняла, почему Сорокина выскочила: не хотелось свидетелем быть, и заговорила, стараясь отвлечь Деркач от Лиды: — Агнесса Федоровна, зачем вы нервы с утра тревожите? Целый день впереди. Сколько забот! Нас много, а вы одна… Деркач в тот же день, когда ее утвердили главным инженером, потребовала, чтобы ее звали по имени-отчеству и на «вы». Все техники, несмотря на разницу в возрасте, обращались друг к другу по именам. — Галя! — резко обернулась Деркач. — Скажи: ты слышала, чтобы я ее оскорбляла? — Когда? Откуда я знаю, что у вас происходит? — Гале непонятно было, из-за чего они с Лидой повздорили. Лида неповоротливая, добродушная, не обижалась обычно раньше, когда ее задевала Деркач. — Слышала, шалашовка поганая! — снова повернулась Ася к Лиде. — Видела я в гробу твои писульки. Пиши! Все равно к нам вернутся. Она еще раз метнула в Лиду взгляд-молнию и быстро вышла. Лида заплакала, всхлипывая: — Я уйду… уйду отсюда… тут работать невозможно… — Что у вас произошло? Ты всегда сдержанная была. И вдруг… Из-за чего сцепились? — Она говорит… что я болтала в РЖУ… будто Жанка сделала ее главным инженером за то, что муж ее, следователь, Жанкиного сынка от тюрьмы спас… — Лида вытиралась платком, всхлипывала. Валя Сорокина рассказывала Гале, что Борису за изнасилование лет десять грозило, но Деркач, следователь, замял дело. Борис откупился большими деньгами от потерпевшей, но из аспирантуры вылетел, и из Москвы его выдворили. — Я никому не говорила… Это Валя треплется… Я так не оставлю… Напишу начальнику РЖУ. Пусть знает, кого он главным инженером назначил… — А он заявление Жанке перешлет. Какой толк? — Чего ж тогда?.. Она нас тут всех изведет. Всем житья не будет… Галя вспомнила, как недавно на субботнике Деркач прямо на улице ни с того, ни с сего обложила ее матом, заорала на всю улицу. Не понравилось Деркач, что Галя засмеялась, когда Сорокина подковырнула ее, Асю. Долго обидно было Гале. — Слушай, если ты хочешь, чтоб толк был, напиши в милицию начальнику мужа, — быстро проговорила Галя, поглядывая на дверь. — Спроси, как может его сотрудник Деркач быть блюстителем порядка, если в собственной семье не способен укротить хулигана?.. Письмо мужу покажут, а ты знаешь ведь, как она к нему относится… Шелковая станет!III
Григорий Александрович, друг директора Льва Борисовича, снова явился в ресторан. Палубин заметил его, когда он входил в зал в сопровождении двух молодых людей, державшихся чуть позади его, входил неторопливо, как князь в свою дальнюю вотчину, в которой не часто приходится бывать, входил с доброжелательной улыбкой, уверенный в высоком приеме. Роман похолодел, вспомнив свое унижение, стал молить, чтоб сел он не за его стол. Костик тоже увидел Григория Александровича, подлетел к нему, сгибаясь в полупоклоне, и повел к своему столу. Роман вытер лоб салфеткой, но не покинуло его неприятное чувство от того, что Григорий Александрович в зале и, возможно, следит за ним. Было только начало вечера, седьмой час. В зале тихо. Музыканты еще не пришли. Половина столов пустовала. На них таблички: «Заказано». Воздух пока свеж, прозрачен, не висит пока дымная пелена. Тихий шелест разговора стелется меж столов. Направляясь за салатами, Роман столкнулся в коридоре со Львом Борисовичем. Он быстро шел навстречу не обычной своей важной походкой, а какой-то подобострастной. Лицо его, как отметил Роман, приготовилось улыбаться. Григорий Александрович позвал, понял Палубин и вспомнил, как Костя говорил, что они давние друзья, и подумал: «К другу так не идут!» Лев Борисович разговаривал с Григорием Александровичем недолго, поднялся, отыскал глазами Палубина, кивнул легонько на вход в служебное помещение, чтоб следовал за ним, и двинулся туда. Роман шел, проклиная то мгновение, когда он решился обсчитать этого жлоба. За два месяца потом какую бы сумму он ни называл посетителям ресторана, никто ни разу не пытался усомниться в его подсчете, ни одного нарекания не было. Из-за трешки поганой столько переживаний. Роман готов был тридцать своих отдать, лишь бы оставил в покое. В кабинете своем Лев Борисович остановился посреди, оглянулся и похлопал Палубина по спине легонько. — Считай, Роман, тебе повезло… Такой фамильярности со стороны важного Льва Борисовича по отношению к себе Палубин не помнил и растерялся. Готовился он к неприятному разговору, готовился оправдываться. — Ты знаешь, кому ты квартирой обязан? — спросил, улыбаясь, Лев Борисович. — Борис устроил… а как… — пожал плечами Роман. — Борис, — перебил, засмеявшись, директор. — Борис пешка… Что он может? В исполком звонил сам Леонид Семенович, позвонил, и там ответили: есть!.. Сегодня ты с ним познакомишься… Кто такой Леонид Семенович, Роман не знал. Но имя это было почему-то знакомо. Где-то он его слышал. Костик, что ли, называл? Нет, не Костик. Вспомнил Роман, как на берегу Истры пристали к ним хулиганы, и когда Борис произнес это имя, говорливый сразу присмирел. А может быть, это совсем не тот Леонид Семенович? Мало ли в Москве Леонидов Семеновичей? Спрашивать у директора, кто такой Леонид Семенович, не решился. Стоял, слушал. — Он заказ сделал… Сейчас подберут продукты, отвезешь ему на дачу… Это недалеко. Тебя отвезут и привезут. На работу возвращаться не надо… Об одном прошу, будь покладистым! Леонид Семенович со странностями, с чудачествами некоторыми… Постарайся понравиться ему. Попросит что, не отказывай. Будь покладистым! От него судьба твоя зависит… — А как же? — кивнул Роман в сторону зала. — Я заказ принял. — Не беспокойся, — снова перебил Лев Борисович. — Передай блокнот Косте. Дача Леонида Семеновича стояла на берегу большого озера, на невысоком пригорочке среди хвойных деревьев. Черная «Волга» въехала в ворота и остановилась возле большого бревенчатого дома с мансардой в три окна, с широким балконом. Перила выкрашены в белый цвет, так же, как и широкие, с резными узорами наличники на окнах. Карниз тоже украшен резьбой. Под самыми окнами, в двух метрах внизу, плескались, хлопали о берег волны. Но большая часть уходящего вдаль озера еще покрыта льдом. Сосны шумели, покачивались, поскрипывали тревожно. Еще один домишко стоял чуть поодаль на берегу. Одной стороной он навис над водой, стоял на бетонных сваях. Волны хлюпали под ним. От двери домика деревянный настил убегал метров на пять в озеро. Труба над домиком курилась легонько. «Неужели это банька такая!» — позавидовал Роман. Он вместе с водителем вытащил из машины хорошо упакованные продукты, и они понесли их в дом. Водитель шел впереди уверенно. Видно было, что он неоднократно приезжал сюда. Леонид Семенович встретил их в комнате, помог внести коробки. Потом пожал руку Роману, назвал себя. Был он невысокий, плотный, крепкий, с поседевшими курчавыми волосами, одет в джинсы и светлую сорочку с короткими рукавами. Руки в седых густых волосах, даже на пальцах с тыльной стороны пучками седая поросль. Роман, пожимая руку, вспомнил поговорку о волосатой руке, которую неплохо иметь для удачи в делах. Леонид Семенович был улыбчив, прост, без отпечатков барства, так сильно выраженного во всей фигуре Григория Александровича. Приятный, простой человек. На какие странности намекал Лев Борисович? — Спасибо, Витя, — пожал Леонид Семенович руку водителю. — Покатайся часика три, а к одиннадцати, — глянул он на японские часы на руке — будь! Рому заберешь. Палубин подумал, что он привезет продукты и вместе с машиной вернется в Москву, не рассчитывал на то, что придется задержаться у Леонида Семеновича. Машина ушла. Они стали распаковывать продукты, выкладывать на стол. К ним больше никто не выходил. Похоже, что на даче больше никого не было. «Для кого же эти деликатесы? — гадал Роман. — Гости, что ли, сейчас подкатят. Видать, так!» А он должен их обслуживать. Для этого и оставил его Леонид Семенович. Когда стол был накрыт и два прибора напротив друг друга легли, Роман решил, что тот любовницу ждет. Но Леонид Семенович сел за стол и указал с улыбкой Роману напротив себя: — Прошу. Палубин удивленно уставился на него, не решаясь садиться: не шутит ли? — Садись, не буду же я один ужинать, — с укоризной улыбнулся Леонид Семенович. — По стопочке примем. На работу тебе все равно не возвращаться… Давай, давай, — ласково приглашал он. «Не эти ли чудачества имел в виду Лев Борисович?» — присел за стол Палубин. — Скромный ты парень, — говорил Леонид Семенович, закусывая семгой. — Я рад, что помог тебе с квартирой… Ты откуда родом? — Я детдомовский. Вырос в Горьковской области… — Да-а, — с сочувствием протянул Леонид Семенович. Держался он по-прежнему, как радушный хозяин, просто, естественно. И Роман постепенно стал чувствовать себя за столом свободно. Приятно ему, что один на один с большим деятелем ужинает. Наверное, ему нужны толковые молодые люди, деятельные, энергичные, на которых положиться можно. Услышал он о Романе и решил познакомиться поближе, потому и расспрашивает. Ведь говорил же Лев Борисович, что от Леонида Семеновича судьба его зависит. Так думал Палубин и отвечал на вопросы о себе. — Родителей знаешь? — Меня мать в роддоме оставила… — И не пытался найти? — Зачем?.. Раз я ей не нужен… Проживу. — Ну и правильно, правильно, — погладил его зачем-то по руке Леонид Семенович. — До ресторана ты где работал? — На заводе, сборщиком. — Понятно… Жена у тебя, дочка. Давно женат? — Полгода. — И дочка уже, — засмеялся Леонид Семенович. Роман рассказал, как он женился. Леонид Семенович слушал с интересом, одобрительно кивал. Чувствовалось, что биография Романа нравится ему. Выслушал и взялся за бутылку. — Еще по маленькой — и в баньку… Я баньку натопил… Банька у меня неплохая. Люблю попариться… Выпей, выпей… Предбанник весь в розовых коврах: пол, стены. Телевизор на тумбочке, рядом японский магнитофон. Напротив столика на колесиках — два кожаных дивана. Небольшой холодильник между ними. На столике два чистых полотенца, простыни. Леонид Семенович включил магнитофон. Музыка тихая, расслабляющая. Нежный женский голос пел, наверное, об очень интимном. Роман раздевался смущенно, хоть и захмелел, а робел, не понимая, почему ему, незнакомому юнцу, такое доверие: роскошный ужин, банька. — Что это у тебя? — увидел Леонид Семенович рубцы на теле Палубина. — Служил в Афгане. — Понятно… А кожа какая у тебя нежная! — с любовью глядя на него, произнес Леонид Семенович и ласково потрепал по груди. — Пошли. Вступили в моечную: деревянный, чистый до желтизны пол, широкая, такая же желтая скамья посреди, простой душ, душ Шарко, бассейн почти на полкомнаты. Передняя стенка бассейна стеклянная. Видна чистая прозрачная вода. На скамье шайки, березовые веники. Леонид Семенович взял один, встряхнул. Сухие листья зашуршали. — Ах, попаримся славно! — сказал он радостно. — Люблю русскую баню. В финской не тот смак. Парная небольшая, вся деревом обделанная. Три полки ступенями к потолку. — Забирайся, — указал Леонид Семенович на верхнюю, а сам накапал в ковшик эвкалипта и плеснул на камни в печь. Пар шибанул оттуда горячей волной. Запахло лесом, хвоей. Роман лежал на широкой скамье на животе. Леонид Семенович прилег рядом, погладил его по спине и не убрал руку, лежал, обнимая за поясницу. Палубин напрягся сначала, когда он руку положил, потом забылся. Нагрелись, стали париться. Роман веником работать не умел. Леонид Семенович показал ему, как нужно пройтись над телом веником, не касаясь, горячим воздухом обдать, потом, помахивая, огладить кончиками листьев все тело, затем легонько ударить и потрясти веник, ударить и потрясти и лишь тогда, когда тело совсем размякнет, начинать охаживать по-настоящему. Вышли из парной, покачиваясь, и в бассейн ухнули. Вода ледяная. Роман выскочил пулей. Укутались в простыни и в предбаннике на диванах расположились. На стол из холодильника чешское пиво выпрыгнуло. Музыка трепетно лилась и лилась. Роман жмурил от удовольствия глаза, улыбался: живут же люди. Улыбался радостно и Леонид Семенович. Сделали еще заход в парную. Снова посидели в предбаннике. От наслаждения у Романа кружилась голова, Леонид Семенович улегся в моечной на деревянную скамью на живот, а Палубин стал его пеной укутывать. Спина и ноги у Леонида Семеновича волосатые. — Ох, хорошо! — ахал Леонид Семенович и подсказывал: — Ты руками, руками пока… помассируй легонько. Ох, хорошо!.. Вот так, так… Шею… спину… ноги… всего… Ох, ох!.. Сейчас я перевернусь… Когда Леонид Семенович лег на спину, в глаза Роману бросилось, что он возбужден. Палубин смутился, старался не смотреть куда не следует. Растирал, гладил там, где хотелось Леониду Семеновичу. Он продолжал ахать. Лежал с закрытыми глазами, дышал часто. Вдруг вскочил, охая: — Теперь я тебя… ох… Ложись! — А мочалкой? — Потом, потом… ох… Ложись! — Роман заметил, что руки у него дрожали, а глаза выкатились еще больше, горели. Палубин улегся осторожно, волнуясь почему-то. Леонид Семенович намылил его быстро и стал поглаживать дрожащими руками, продолжая охать. Когда он руку запускал куда не следует, Роман ежился, напрягался. — Расслабься ты, дурашка… Ох! Расслабься, милый! Он вытягивался над Романом, касался спины его своим животом, потом вдруг обхватил сзади, навалился. Палубин рванулся из-под него, выскользнул, упал на пол. Леонид Семенович за ним, поймал. — Леонид Семенович, — взмолился Роман испуганно. Его трясло. — Не надо! Я прошу… Дрожал и Леонид Семенович, прижимал к груди голову Романа, приговаривал: — Ну что ты, дурашка! Что ты… Сердца у обоих колотились. У одного от страха, у другого от страсти…IV
Ася Деркач почему-то выделила из техников Галю, стала относиться к ней дружески, особенно после ссоры с Лидой. Галя недоумевала, держалась с ней, как со всеми, приветливо и ровно, задания ее выполнялись так же, как и когда-то Нины Михайловны. Считала, что Деркач для нее главный инженер, непосредственный начальник — и только. А начальников положено по имени-отчеству, и звала ее Агнессой Федоровной. А техники, особенно. Валя Сорокина, упорно обращались к ней по имени. Когда Вале нужно было что-то спросить у Деркач при других техниках, она столько яду в свой тон подпускала, что смешливая толстушка Лида розовела, надувалась, сдерживаясь, чтоб не захохотать, так, что казалось, она вот-вот, как шар, поднимется к потолку. — Девочки, зачем вы ее дразните? Последнее-то слово за ней будет… Сами себе жизнь усложняете, — говорила Галя. — Нет. Мы будем расстилаться перед дурой, — горячилась Сорокина. — Она же дундук полный! Я-то ее знаю. Я за нее полгода наряды на оплату дворникам заполняла, научиться не могла. Она ничего не умеет. Вот увидишь, она тебя заставит все квартальные отчеты делать. Ты и свою, и ее работу тянуть будешь… Я, например, хоть расшибись она, буду только свои обязанности выполнять. За нее палец о палец не стукну. Я ей это уже заявила… Главный инженер! — ехидничала Валя. — Хоть бы образование было, а то у меня техникум, а у нее десять классов. И она мной командовать будет! Мой муж шофер, а у нее следователь, значит, ее повышать надо? Я пахать за нее должна, а она по парикмахерским сидеть, кудри навивать. Плевать я хотела, пусть ее муж приходит и работает, если на то пошло… — Ты доплюешься… Увидишь, она тебя выживать начнет, — сказала Галя. — Она уж говорила: пыталась заткнуть, мол, а то тебе здесь не работать. А я ей в обратную: ты не боишься, что твой следователь узнает о твоей прошлой жизни, как мы с тобой в девках по мужикам бегали? Узнает, почему ты рожать не можешь. Иль, говорю, про аборт забыла? — А она что? — подхватила Лида. Слушала она очень заинтересованно. — Он не поверит, говорит… Поверит, говорю, найду убедительные слова… — А я не знала, почему она от бездетности лечится, — с сожалением произнесла Лида. — Тю! Об этом вся Москва знает… кроме ее следователя. Она страшно боится, что он узнает. Мы с ней подруги были, ближе некуда, а она меня даже на свадьбу не пригласила, боялась, что жениху расскажу о ее похождениях… Раздружились быстро. До сих пор с ним не познакомила… Ты ее не особенно-то на шею пускай, — снова обратилась Валя к Егоркиной. — Сядет — взвоешь!.. У нее теперь по всему жэку блатные дела пойдут, как в вотчине своей… Галя вспомнила, что всего три дня назад Деркач спрашивала у нее: готова ли дефектная ведомость на капитальный ремонт тридцать третьего дома? Галя заканчивала ее оформлять, работала над черновиком. Ася взяла черновик, посмотрела, ткнула пальцем: — Ты в этой квартире линолеум смотрела? — Я все внимательно отмечала, все осматривала. — Тут линолеум поменять надо во всей квартире. Я была там, потертый сильно. — Как же мы будем менять, если у него срок службы не вышел? — Записывай… Это моя забота! Вот в этих двух квартирах смесители поменять, отметь! А здесь электроплиту. — Я схожу посмотрю, — неуверенно ответила Егоркина. — Я все внимательно осматривала… — Галя, я главный инженер! За техническое оборудование квартир отвечаю я… Говорю, записывай! — Но за дефектную ведомость отвечать буду я. — Да, будешь. Передо мной, — засмеялась Деркач. Галя отметила в ведомости все, что предлагала главный инженер: заменить линолеум в трехкомнатной квартире заведующей секцией универмага, электроплиту у директора обувного магазина, а смесители у парикмахерши и продавца гастронома. Егоркина вспомнила об этом с горечью, но ничего не сказала Сорокиной. Тревожно стало работать. Идешь утром в жэк и думаешь, какого концерта сегодня будешь участником или свидетелем. Ссориться с начальством не хотелось: из милости с Иваном в квартире живут. В любой момент вышибить могут. Да и со служебной квартирой, если потребуется, потянуть сумеют года два. Лида тоже стояла в очереди на служебную квартиру. Ей тоже уходить из жэка нельзя, хоть и стояла она на расширение жилплощади. Комната у нее была, но вышла замуж, и потребовалась квартира. Однажды утром Валя Сорокина вошла в кабинет со словами: — Девки, что делается! Жанка наскипидаренная. Глянула на меня, думаю, проглотит, а Асюля мрачна-ая… Что-то случилось! Надо ждать грозы… Лида с Галей переглянулись. Лида зарозовела и уткнулась в бумаги. Она помалкивала, слушая, как Валя с техниками гадают, что могло произойти? К чему готовиться? Грозы ждать пришлось недолго. Люба заглянула суровая и объявила: — Жанна Максимовна просит всех на собрание! — Охо-хо! Жанна Максимовна нас просит, — покривлялась Валя Сорокина. Ася Деркач сидела в кабинете начальницы. Была она действительно хмурая, мрачная, не злая, злая она часто бывала, и к этому привыкли, а понурая, пришибленная какая-то. — Что с тобой? — с притворным сочувствием глянула на нее Валя. — Муж бросил? — Валентина Георгиевна, садитесь! — властно перебила ее Жанна Максимовна. — Не паясничайте!.. У нас ЧП, — объявила она, когда все сели, и рассказала, что милиция переслала в жэк письмо техника Лидии Ивановны Проскуряковой, которое она послала начальнику милиции с жалобой на хулиганские действия Деркач, жены сотрудника милиции. — В этом письме большой смысл! Испортить семейную жизнь Агнессы Федоровны. И одна это Проскурякова придумать не могла. Тут без подсказки не обошлось… Недаром Валентина Георгиевна ехидничала сейчас: муж бросил!.. Не бросил! И не бросит, а тень на наш коллектив брошена… — В письме один смысл, простой, — заговорила дрожащим голосом Лида. — Я хочу, чтобы Деркач перестала издеваться над нами. Только и… — Я в первый раз о письме слышу! — воскликнула, перебив ее, Валя. — Я никому не говорила, — продолжала Лида. — И все, как было, написала… И пусть знает, оскорбления я терпеть не буду! А тень бросает на жэк она, а не мы… Жанна Максимовна недослушала, перебила и долго говорила о том, что делают они общее дело, что жить надо мирно. Все короткое собрание Деркач сидела молча, слова не проронила. Она надеялась, что Жанна Максимовна публично предложит Лиде написать заявление на расчет, тогда другие, и в первую очередь Сорокина, хвост прижмут, но начальник жэка закончила собрание примирительной речью. Когда расходились, Деркач заметила, что Лида на мгновение осталась одна, подошла к ней и буркнула тихонько: — Подыскивай работу! Лида отшатнулась от нее испуганно. Девчата увидели это, и в техническом кабинете Валя спросила: — Что она тебе сказала? Лида, чуть не плача, ответила. — Ах, так, сейчас я к Жанке схожу: мне подыскивать, тебе подыскивать, может, лучше ей подыскать. — Валя решительно двинулась к начальнице.Часть третья
Глава первая
I
Паркетчики стали звать его студентом сразу после того, как бригадир Гольцов, высокий, одного роста с Егоркиным, но плотный, с заметно выпирающим брюшком, привел Ивана в бытовку и объявил, что студент Иван Егоркин будет работать в их бригаде до начала занятий в МВТУ. Имя Егоркина одни не расслышали, другие тут же забыли: студент да студент. — Кондрашин, шкафчик рядом с тобой свободен? — спросил бригадир. — Свободный… Иди сюда, студент, переодевайся, — ответил и позвал Ивана невысокий парень со спокойным, чуть грустным лицом. Был он, видно, ненамного старше Егоркина, года на два, не больше. Иван стал пробираться вдоль длинного стола к Кондрашину. Паркетчики уступали дорогу, прижимались к своим шкафчикам, разглядывали его. В бытовке было тесно. Большую часть занимал стол, сколоченный из досок и обитый сверху оргалитом. На нем лежали газетные свертки с едой, несколько ящиков с инструментом с одного края, виднелись черные костяшки домино. — Ты возьми его к себе в звено, — сказал Гольцов Кондрашину. Тот согласился, пошутил, что теперь у них есть кому паркет с улицы на второй этаж подавать, не таскаться по лестнице. Паркетчики засмеялись. Егоркин хотел лето поработать на заводе в своем цехе. Он сдал экзамены в МВТУ. Были они одновременно выпускными с подготовительного отделения и вступительными, съездил на недельку в деревню к матери и отправился на завод, но временно его там не взяли, и он решил пойти на стройку. Первые дни работал на подхвате: принеси — подай, приглядывался. Но месяц не прошел, как он стал делать ту же работу, что и другие. Помедленнее, правда, пока не так ловко, но видел, что наловчиться просто. — Студент, плюй ты на свой институт, — шутил Кондрашин. — Сколько ты зашибать будешь после него, сто десять — сто сорок? А паркетчиком насобачишься за год, в два раза больше станешь иметь. Руки у тебя на месте, голова тоже. Лениться не будешь, халтуркой займешься, деньги сами в карман потекут… — Что, мне их солить? — Мне отдавать будешь, раз тебе не нужны, — смеялся звеньевой. — Если так, то по рукам, — поддерживал шутку Егоркин. С плинтусами Иван помучился. Ножовку в деревне держал в руках редко. Тогда только, если нужно было что-то отрезать, укоротить. Никакого умения не надо, дергай туда-сюда, а здесь нужно на глаз наискось отпилить так, чтоб уголки красиво совпадали. Кондрашин отрежет один конец, сунет в угол к другому, примерит, пальцем зажмет, отсобачит — и тютелька в тютельку. Уголок — загляденье! Егоркин сделает все то же самое, а плинтус или короче получится, другой нужно брать и резать сначала с двух концов, или длиннее, или верхние концы сходятся, а нижние не достают — щель. Устал резать, портить плинтуса Егоркин, палец большой на левой руке, которым придерживал, придавливал, направлял лезвие ножовки, рассадил. Скользнула ножовка по плинтусу, когда тянул на себя, и по пальцу. Отсасывал кровь, сплевывал. Увидел его Кондрашин и засмеялся: — Ну что, мастер Али, не получается? — Получится… — Ну да, если долго мучиться, что-нибудь получится… Пошли со мной, — повел он Ивана в квартиру, где сам плинтусовал, и взял ножовку. — Учись, студент, паркетчиком будешь, — шутил он. — Давай так: я режу, а ты прибиваешь за мной… В бригаде были необидные шутливо-иронические отношения, и Егоркин быстро усвоил их. Не обижался, когда подшучивали над ним, и сам, если момент выпадал, не отмалчивался. Может, поэтому влился он в бригаду легко. Сблизился с Кондрашиным. Тот Ивану нравился. Добрый, уравновешенный, с какой-то лирической грустинкой в глазах, не заматерится лишний раз. А здесь, на стройке, даже девчата маляры без мата не обходились. Чуть задень, посылают в соответствующее место. На заводе пореже пользуются сорными словами, и Егоркину мат здесь с непривычки сильно резал слух. Вначале он никогда не упускал случая подковырнуть, если слышал мат из девичьих уст, тут же выдавал что-нибудь соответствующее моменту, вроде такого восклицания: — Ух ты, ловко как! Не думал, чтобы такие милые губки так веско выражались, а ну-ка повтори! — Пошел ты… — и сообщалось, куда он должен идти. Зависело это от характера женщины, степени раздражения в данный момент. А Кондрашин редко матерился. Если уж выведут его из себя, что было непросто. Нравился Егоркину и Чистяков, приятель Кондрашина, хотя они разные. Чистяков помоложе, ровесник Егоркина, студент-заочник строительного института, прямой, резкий правдолюбец. Там, где Кондрашин промолчит, Чистяков выскажется. Не уступит, если его заденешь. Кого-нибудь обидь при нем, непременно вступится. Лидер по характеру. Беспокойный, любит, чтобы было все и всем хорошо. Работал он в звене Егорыча, пожилого, неторопливого паркетчика. Иван устраивался за столом во время обеда возле Кондрашина и Чистякова. Он им тоже нравился. А от Афонина Иван старался держаться подальше. В бригаде было три звена, и третьим командовал Афонин. Именно командовал. Егоркин, когда пригляделся, обрадовался, что не попал к нему. Работало звено Афонина неплохо, всегда опережало звено Кондрашина, но сам Афонин и отношения в звене не нравились. Подавлял он своих паркетчиков, шуткой Афонин всегда старался унизить человека. Парень он был, вероятно, неглупый, тонко подмечал слабости и несовершенства людей и старался выставить их напоказ. Только Чистяков не спускал ему, в ответ поддевал так, что Афонин бледнел от злобы. Егоркин с Афониным вместе никогда не работали и никогда не разговаривали. Дни шли в заботах, в суете, незаметно проскочила весна, утвердилось лето. Егоркин не заметил, что за последние два месяца он ни разу не видел Романа. Вспоминал о нем, хотел съездить, но у Варюньки вдруг тяжело заболела девочка. Сестра легла с ней в больницу. Нужно навещать. А сам Роман ни разу не объявлялся. Напомнила о нем Галя. — Ты давно видел Романа? Не родила еще Ира? — спросила она однажды вечером. Иван стал вспоминать, когда он видел Романа в последний раз, и удивился: — Ты знаешь, с той вечеринки у нас я его ни разу не видел… — Ты даешь, друг называешься, — упрекнула Галя. В субботу паркетчики работали, дом сдать не успевали, в начале месяца материала не было. В воскресенье Иван поехал к Палубиным. Открыла Ира. Живот у нее огромный. Лицо потемнело, заострилось. Глаза усталые, унылые. Увидев Егоркина, она стояла, глядела на него. В коридор не пропускала. По тому, как она стояла, как глядела на него, Иван понял, что случилось между Романом и Ирой что-то тяжелое, неприятное. Ира еще молчала, а он уже знал, что она сейчас скажет, что Романа нет дома. Но Ира произнесла тихо худшее, чем ожидал Егоркин. — Рома здесь больше не живет… Иван чуть не спросил: почему? — но сообразил, что она ответит что-то короткое и закроет дверь. Неприятно видеть друзей покинувшего тебя мужа. Он отметил, что Ира назвала мужа Ромой. Не Романом, не местоимением, как назвала бы, если чувствовала его чужим человеком. Иван заставил себя улыбнуться. — А я к тебе, — сказал и шагнул через порог. Ира отступила, пропустила его. Он увидел возле входа в комнату Соню. Девочке хотелось узнать, кто пришел. — Сонечка, беги ко мне, — позвал он. — Смотри, что я тебе принес! Девочка шагнула два раза навстречу и остановилась. Он вытащил из кейса мягкого пушистого зайца с глазами-пуговками и протянул ей. — Заяц этот волшебный! Когда будешь засыпать, шепни ему на ухо любое желание, и утром оно непременно исполнится… Соня взяла зайца, посмотрела ему в глаза, подняла повисшее ухо и заглянула в него, потом сказала печально: — А папы нет. — Я знаю, папа уехал… Но он вернется… — Чай поставить? — спросила Ира тусклым голосом. — Я ненадолго… посмотреть, как ты живешь? — Как видишь. — усмехнулась Ира и прошла мимо него в комнату. — Заходи. Он вошел, держа за руку Соню, сел. — Это Рома… тебя послал? — Нет… Стыдно признаться, но после нашей вечеринки я его не видел… Экзамены, домой ездил, на работу устроился… — Он ведь тоже мог к тебе зайти… — Ну да, — согласился Иван. Такую возможность он почему-то не рассматривал до сих пор. Егоркин сидел, удерживал девочку возле себя, обнимал одной рукой, поглаживал, а она молча тискала зайца. — Значит, не нуждался, — вздохнула Ира. — Он стал совсем другой. — И давно он… ушел? — Две недели назад. Я сама его… выставила. Каждый день пьяный… Ночует где попало. В воскресенье укатил на озеро с ресторанными… проститутками. Зачем мне это… Я собрала вещички. Приехал… говорю, если хочешь так жить, забирай и уходи… Ушел! — Ты не работаешь? В декретном? — Месяц, — вздохнула Ира. — Негодяй… Негодяй! — пробормотал Иван. — А где он? Не знаешь? — Хотела Борису позвонить… Стыдно… — Я узнаю. — Мне не надо, — быстро сказала Ира. — Нет, не надо! — Я для себя. Мне самому с ним поговорить нужно… Может, тебе какая помощь нужна? Ты не стесняйся… — Вы сами, наверно… без родительской помощи… — Я не о деньгах… Вообще что-нибудь… С кем Соня будет, когда ты… ну в больнице будешь? Ира пожала плечами: — С собой возьму… Больше некуда… — Как же она там будет? Давай ее к нам. Побудет у нас! — Спасибо, — грустно засмеялась Ира. — Вы с ней не сладите. — Что с ней ладить! — воскликнул Егоркин. — Она же не грудная… Сонечка, мама пойдет тебе братика покупать, а ты у нас поживешь, а? — Я с мамой… — Вот видишь, — снова засмеялась Ира. — Перебьемся!II
В этот же день Егоркин узнал у Бориса адрес Романа и отправился к нему. Жил Палубин теперь неподалеку от метро «Каховская». Иван блуждал среди многоэтажных однотипных домов, отыскивая нужный. Номера шли не по порядку, и найти дом было непросто. В любом районе Москвы с номерами путаница: или вообще забывают прибить табличку с номером, и крутишься возле дома, гадаешь, тот или не тот, или в таком порядке разбросают номера, что жители микрорайона, десять лет прожившие, скажем, в двенадцатом корпусе, убей не назовут, где стоит тринадцатый, потому что окружают двенадцатый корпуса пятый, шестнадцатый и двадцать восьмой. Делают это работники Моссовета, как шутил Маркин, чтобы развивать сообразительность и находчивость у москвичей. Егоркин в таких случаях действовал методом опроса всех встречных. Не раз убеждался, что даже уверенный ответ прохожего, что нужный дом находится там, не означает, что этот дом там действительно находится. Если еще два-три прохожих подтверждали, значит, на верном пути, но чаще бывало, следующий человек указывал в другую сторону, и нередко прямо в противоположную — и так же уверенно. В конце концов Иван остановился возле двери указанной Борисом квартиры и позвонил. Ожидал он, что откроет Роман, но на пороге стояла Надя, высокая девушка, которая приезжала на новоселье к Палубину с Костей Ореховским в платье с американским флагом, ресторанная проститутка. И Егоркин узнал ее, и она его. Иван растерялся, совершенно не ожидал увидеть ее, а она обрадовалась. Роман рассказал ей об Иване, как о своем приятеле, благодаря которому перебрался в Москву, но характеризовал его как честного дурачка, далекого от реальности, не понимающего, как и чем живут люди, что ими движет, поэтому тропинки их все дальше расходятся. Роман считал, что Иван, блуждая в зарослях в поисках дороги к счастью, не на ту тропинку набрел, в тупик топает, но человек он упрямый, не переубедишь, пока сам не поймет, и, по всему видно, нескоро для этого созреет: черт с ним, его жизнь, а сам он, Палубин, на верном пути, пусть немало испытаний и унижений преодолевать приходится, но когда выберется на большую дорогу, все унижения забудутся. Для счастья и пострадать можно. Роман не подозревал, что Наде не хотелось, чтобы тропинки друзей расходились, поэтому обрадовалась Егоркину она искренне. — Входи! — улыбнулась Надя радостно. Иван заметил, что она сейчас проще, естественней, чем была у Палубиных, и от этого приятней. Тогда читалось на лице ее занятие, а теперь приятная девушка стояла перед ним. То ли она тогда держалась так, играла, а в действительности была иной, то ли за два месяца она изменилась. — Роман здесь? — по-прежнему стоял у входа Егоркин. — Здесь, здесь, входи! Рома, это к тебе, — крикнула она, оглянувшись. Появился Роман, смутился, но быстро взял себя в руки, подумал — надо рвать и с Иваном, придал лицу снисходительно-ироническое выражение, которое нравилось ему, но так не нравилось Егоркину. — А, это ты? Привет, старик, — пожал он руку. — Разыскал, говоришь?.. Проходи… Надюша, дорогая, кофе свари нам, — но прежде, чем онаотправилась в кухню, Роман приобнял ее, говоря: — Мы с Надей решили новую семью строить. Сейчас у нас что-то вроде пробного брака, проверка на совместимость. — Он поцеловал Надю в щеку и легонько подтолкнул в сторону кухни: — Иди! Палубин пополнел за эти два месяца. Лицо округлилось, и сам, кажется, раздался, вальяжней стал, уверенней и неприятней. Ивану так не хотелось пить кофе, высказать все здесь, в коридоре, и уйти, но они прошли в комнату. Квартира была однокомнатная, просторная, чистая. На полу палас, типовая стенка и другие вещи, непременные в современной квартире. — Ее? — Иван обвел рукой комнату и указал в сторону кухни. — Снимает… — Я был у Иры… только что… — Она послала? — усмехнулся Роман, дрогнуло внутри при имени Иры, но держался по-прежнему снисходительно-иронически. — Она не знает, где ты и с кем ты… Жена вот-вот родит, а ты новую семью строишь… — начал презрительно Егоркин. — Старик, — перебил, снисходительно улыбаясь, Палубин. — Я знаю все, что ты мне скажешь… Да, я мерзавец, оставил жену одну перед родами… Все так, но и оправданий у меня с три короба. Только кому это нужно… Я не могу тебе свои мозги переложить, чтоб ты меня понял… И неизвестно, как бы ты вел себя на моем месте… — На твоем месте я бы не стал новую семью заводить… с этой… — Иван кивнул в сторону кухни. — Ты сам говорил, что она проститутка. — Все мы проститутки, — улыбнулся Палубин. — Она тело продает, мы душу… — Я не продаю, — перебил Егоркин. — Счастливчик ты, если не видишь, когда и где продаешь, — усмехнулся Роман. Он чувствовал, что снисходительное отношение его ко всему раздражает Ивана и обезоруживает. Егоркин не знает, что отвечать, не будешь же твердить человеку то, что он сам знает. «Я не продаю! — чуть не сорвалось с языка Ивана раздражение. Но он вдруг понял, что и слова, и тон Романа лишь защитная маска. Не мог Роман не знать, что делает безнравственные поступки и только снисходительно к ним относиться. Оправданий у него, конечно, с три короба. Видит, что так живут все в его ресторанной среде. — Ты не такой, каким хочешь казаться, — заговорил Егоркин с горечью. — Кинь ресторан, хлебнул, хватит… — Поздно, старик… — по-иному, как-то обреченно, вздохнул Роман. — Пошли кофе пить… Да, — остановился он. — Ты не думай, Надя не бывает больше… там…III
После собрания Деркач оставила в покое техников. В кабинет к ним заходила редко. Вызывала к себе, если надо с кем-то по делу поговорить. «Затаилась! — говорила Сорокина. — Не оставит она так. Не из тех… Укусит, ох как укусит!» Но было пока тихо, и техники успокоились. — Галя, к главному, — позвала однажды Люба Егоркину. Обычный вызов, никто внимания не обратил, только Сорокина спросила у секретарши: — Как она? — Веселая… — А чего ей не веселиться: о работе головушка не болит — дуры сделают. Деркач действительно встретила Галю весело. — Ты знаешь, — сказала она. — В универмаг свитерки завезли — чудо! Ангорская шерсть! Ты какой размер носишь? — А цена? — Семьдесят рэ. — Дорого… Я не возьму. — Ты что, — поразилась Деркач. — Думаешь, они на прилавке лежат?.. Фига с два! О них покупатели и не узнают. Или штук пять для отмазки выкинут. Раз в году бывают такие. За них в «Березке» двойную цену берут. Ангорская шерсть! — Если бы рублей за сорок… — Ты даешь! За сорок сейчас приличную кофту для старухи не найдешь… — Но эта же моя зарплата… Я на руки за месяц семьдесят четыре получаю… — Что я тебя уговариваю!.. Возьму сама лишнюю. Нам две дают… за сто двадцать у меня с руками оторвут… Перед обедом Ася снова позвала Галю с себе и показала свитерок из нежной шерсти. Под шейкой на груди и на правом плече букет листьев из атласной материи такого же голубенького цвета, и по листьям бусинки разбросаны. — Красота!.. Берешь? Не хочешь себе, продашь… Свитер был действительно красив. Такого у Гали никогда не было. Соблазн большой. Деньги занять можно. Ваня не рассердится. Но Галя чувствовала, что Асе почему-то очень хочется, чтобы она купила. По простоте душевной не стала бы, такая модница., как Деркач, предлагать, не смогла бы в одинаковых свитерах со своей сотрудницей щеголять. И Галя со вздохом отказалась, сказав, что муж накостыляет, без свитера кругом в долгах. — Смотри… Мое дело предложить… Слушай, ты обедать дома будешь? — Обеденный перерыв у техников два часа, с двух до четырех дня. — Дома. — Я к тебе зайду на минутку с завсекцией универмага, — не попросила, а предупредила Деркач, не требуя согласия. — Ко мне далеко, а у них перерыв короткий. Явились втроем. Люба пришла с ними, секретарша. Галя решила, что второй свитер достался ей, но потом из разговора поняла, что Люба ничего не знает о свитерах. Они принесли вина, по-хозяйски расположились за столом, разговаривали, ожидая, когда Галя накроет. Тамара, так звали завсекцией универмага, тридцатилетняя женщина с фиолетовыми прядями завитых волос, хвалила импортный линолеум, которым заменили прежний в ее квартире: ковром покрывать жалко, так красиво, спрашивала, нельзя ли достать дубовый плинтус. Покрыть бы такой плинтус лаком, и был бы под цвет линолеума. Ася обещала поспрашивать в РСУ, должен быть. Она видела. Тамара вскоре ушла, кончался перерыв. Сказала — позванивайте, если что надо, и убежала. За ней поднялась Люба. — А ты куда? — Надо мне… Вдруг Жанне понадоблюсь… — Жанне она понадобится, — усмехнулась Ася, когда Люба ушла. — Сейчас Жанкин сынок привалит. Кадрится, дура, к нему… — Люба замужем. Зачем он ей? — Ну и что? Замуж, что ли, ей за него выходить. Покадрится просто. Красавчик… Не все так за мужа держатся, как мы с тобой… Между прочим, Борис на тебя глаз положил. Он сам мне говорил… Галя вспомнила, что после того случая, когда Борис в гости набивался, он еще раза два заговаривал с ней, спрашивал, какие дома она обслуживает. Она не ответила. Но он узнал, может, у Любы, и при новой встрече сказал, что в одном из ее домов приятель его живет. Он у него частенько бывает. И предложил зайти, побалдеть. Музыка у приятеля чудесная. — Парень он шустрый, — продолжала Деркач с усмешкой. — Не отстанет, пока не добьется… — Ване скажу — отстанет… Галя не стала говорить, что работала с Борисом в одном цехе и что муж ее знаком с ним.IV
— Егоркина, тебя Асюля еще не заставила писать отчеты по расходу воды и электроэнергии? — спросила в конце июня Валя Сорокина. — Пишу, — засмеялась Галя. — Бедняжка… Нина Михайловна после нас всегда выверяла. А Асюля даже так ни разу не делала. И Нинка всегда сдавала сама, а эта, увидишь, тебя заставит. Хорошо, если сразу примут, но не верю я что-то в это… Дней десять в общей сложности составляла Егоркина отчеты, а своя работа стояла. Ни главный инженер, ни начальник не дергали ее в эти дни, но дела накапливались. Никто за нее их делать не собирался. Галя нервничала. Приходила на работу и сразу за отчеты. Обход своей территории не делала, не видела, как убирается, как вывозится мусор. Знала, что дворник тридцать второго дома запил, и второй день тротуары не метены, но некогда было бегать искать ему замену. Сидела над отчетами, когда услышала возглас Вали Сорокиной: — Девочки, Пантелеич к нам! Кто-то пятнадцати рэ недосчитается! Пантелеич — инспектор по надзору за территорией района. Появлялся он в жэках лишь тогда, когда обнаруживал непорядок на участке. Визит его всегда означал вызов в райисполком на административную комиссию, а там дело заканчивалось пятнадцатирублевым штрафом. — Так, товарищи техники, — этими словами всегда начинал Пантелеич. Он пенсионер, седой, жилистый. Ему далеко за семьдесят, но он еще бодр, энергичен. — Пантелеич, дорогой, — перебила Сорокина. — Вы ошиблись, не в тот жэк забрели. Вам соседний жэк нужен. Он совсем рядом, посмотрите, даже в окошко виден. — Зайду туда, зайду, — согласился Пантелеич. — Так, товарищи техники, признавайтесь… — Он сделал паузу и обвел взглядом замерших девчат, — кто территорию возле тридцать второго дома обслуживает? Техники облегченно выдохнули, покосились на Егоркину. — Я, — ответила она. — Так, выйдем на место или на слово поверим? — Эту фразу он тоже всегда говорил, но ни разу еще никто не согласился на штраф не глядя, за что его выписывают. Всегда выходили на место, и там всегда обнаруживалось, что штраф заслуженный. Галя с тоской опустила глаза на неоконченный отчет, подумала — зачем зря время терять, даром Пантелеич не придет, и вздохнула: — Выписывайте… — Как? Не понял? — растерялся Пантелеич. Он готовился идти к дому, показывать окурки, обрывки газет, мусор, готовился долго говорить о том, что мы живем в столице нашей Родины, что все москвичи дружно борются за то, чтобы сделать Москву образцовым городом, но с таким отношением к работе и к двухтысячному году столица не получит этого звания, а ему, Пантелеевичу, хочется пожить в образцовом городе. Пусть он еще крепок и бодр, но все же опасается, что не дотянет до третьего тысячелетия. Однажды Валя Сорокина прервала его нудный монолог на этой фразе, сказала, что пусть он не опасается, дотянет и до четвертого, клопы долго живут. Пантелеич умолк, смотрел некоторое время на Валю молча, потом достал бланки, выписал повестку на комиссию в райисполком и, не попрощавшись, ушел. И сейчас Пантелеич готовился произнести свой монолог и вдруг… — Я вам верю, — ответила Галя, — и знаю, что дворник был болен… Сегодня вечером выйдет. — Он в запое, — сказал Пантелеич. — Был… Алкоголизм врачи называют болезнью… Так ведь? — Верно, — озадаченно пробормотал Пантелеич и замолчал, глядя на Галю. — Я вас не помню, вы недавно?.. — Год скоро, через три месяца. — Верно, да, это вы верно… — снова озабоченно пробормотал Пантелеич и повернулся к девчатам. — До свиданья, товарищи техники! И вышел. Техники недоуменно проводили его взглядами. — Повестки не выписал! — воскликнула Валя. — Чудо! Стареет Пантелеич, не дотянет до третьего ысячелетия… Или ты его загипнотизировала? — взглянула она на Егоркину. Девчата засмеялись. Но в это время на пороге вновь появился Пантелеич и проговорил: — Простите, товарищи техники, повесточку на комиссию забыл оставить. Положил бланк на стол перед Галей и удалился неторопливо. — Потрудилась ты в этом месяце на славу, Галина Васильевна, — нараспев произнесла Валя Сорокина. — И заработала, труженица, пятьдесят девять рэ наличными. Чем же ты будешь кормить мужа, бедная? Чем же ты поить его будешь, соколика? — Кончай паясничать. Без тебя тошно, — хмуро оборвала ее Галя. — Хотелось пойти к Деркач, бросить ей на стол незаконченные отчеты, делай, мол, сама. Я не обязана за тебя работать. Ты в два раза больше меня получаешь, а баклуши бьешь целыми днями. Будь добра учиться делать отчеты… В технический кабинет заглянул мужчина, увидел Егоркину и вошел. — Галина Васильевна, я целый час жду… Я с работы отпросился… Галя вспомнила, что должна была принимать квартиру у выезжающего из нее жильца. Обещала быть и с этим проклятым отчетом забыла. Она, смущенная, взяла сумочку и быстро поднялась, не зная, как оправдать свою задержку. Выручила Валя. — Вы извините, у нас из райисполкома были. Задержали. Хорошо, жилец оказался не скандальный, не стал возмущаться, ни себе, ни ей портить нервы. В коридоре встретилась Жанна Максимовна, остановила Галю: — Егоркина, отчеты сделала? Из РЖУ звонили, говорят, пора! «Пошли вы все!» — чуть не сорвалось с языка. Еле сдержалась Галя, буркнула: — Заканчиваю… Наконец отчеты готовы, и Галя понесла их главному инженеру. Деркач взглянула на них и протянула назад: — Вези в РЖУ. — А выверять? — Чего их выверять, так примут. В РЖУ Любовь Ивановна, молодящаяся женщина, сухая и насмешливая, прежде чем принять, поинтересовалась, кто готовил отчеты. — Кому положено… Главный инженер, — ответила Галя. — Деркач? — Она у нас главный инженер. — Ну-ну, посмотрим, — усмехнулась Любовь Ивановна. Через день Деркач ворвалась к техникам взъерошенная и кинула Гале: — Ко мне! В кабинете своем заговорила быстро: — Срочно нужно в РЖУ! Звонили, отчет нужно выверять. — Я говорила… — Срочно нужно, забрать и пересчитать заново! Где-то копейка потерялась, надо найти! И срочно, срочно! Сроки все прошли… Завтра надо сдавать! — Я неделю считала. За два часа не пересчитать… — Подгони как-нибудь. — Нина Михайловна сама выверяла… — начала Галя. — И довыверялась, — перебила Деркач. — Полетела из жэка… Ты, Егоркина, в бочку не лезь! Говорят, делай! Главный инженер я, а не Нина Михайловна, — переменила она тон. — Давай в РЖУ! Одна нога там, другая здесь! — Я и так неделю свои дела не делала… — Наверстаешь! — жестко оборвала Деркач. — Иди! Егоркина выверила отчеты, нашла ошибку. В РЖУ Любовь Ивановна съехидничала: — Отчеты главные инженеры готовят, техники должны своими делами заниматься. Галя не выдержала: — Сколько вас умных вокруг, — также ехидно ответила она. — Недоумеваю, почему до сих пор коммунизм не построен. — И ушла. В коридоре пожалела, что не сдержалась. Любовь Ивановна завтра снова вернет отчеты, найдет к чему придраться. «Не поеду больше сюда, — решила она. — Пусть что хочет делает». Но вспомнила о квартире, которую ждет, и загрустила. Теперь долго кататься на ней будут.V
За третий квартал отчеты Галя отказалась делать. Была причина: заканчивала ведомость на капитальный ремонт второго дома. Еле успевала другие дела делать. Ноги по вечерам горели, несмотря на то, что Иван каждый вечер парил их ей и массажировал. Он учился теперь на первом курсе. Приезжал радостный, окрыленный. По-прежнему бегал в парк с Наташей, тренировался. Потом готовил ужин. В ожидании Гали радость съеживалась. Жалко было жену. В последние дни она приходила нервная. Главный инженер вновь пыталась заставить делать отчеты. Галя сопротивлялась упорно еще и потому, что в прошлый раз по отчету получился перерасход воды. У Нины Михайловны всегда выходила экономия. И из-за этого перерасхода жэк с четвертого места в соревновании скатился на десятое. Другие показатели тоже стали не ахти. Люба передала Гале, что Деркач сказала Жанне Максимовне, что это Егоркина что-то напутала, потому, мол, и перерасход. «Раз я путаю, пусть сама хорошо посчитает. Полазает-пощеголяет по подвалам в своем кожаном пальто!» — думала Галя. Деркач ковырялась над отчетами две недели. Трижды ей возвращали из РЖУ. Говорят, что ее в третий раз там довели до слез. Мало кто верил этому. Деркач и слезы? Она сама кого хочешь доведет. Однако все сроки сдачи отчетов были нарушены. РЖУ из-за этого тоже не успевало сдать сводные отчеты в министерство. Начальник управления Хомутов вызывал Жанну Максимовну и делал ей «вливание». В конце концов виноватой почему-то оказалась Галя. Даже Валя Сорокина, когда атмосфера в жэке накалилась и из-за каждого пустяка стали происходить вспышки, упрекнула Егоркину: — Чего ты уперлась? Не сбежала бы от тебя твоя ведомость. — А что же ты не сделаешь? Возьмись и сделай! — Я не умею. — Ты восемь лет — не умеешь, а я год всего и уже два раза делала… Возьмешься — научишься! — Тебе квартиру обещали после Октябрьских праздников. Смотри — зажмут! Галя не ответила. Грустно стало при упоминании о квартире. Но не разорваться же. Да и стыдно унижаться, тряпкой быть. На этом разговор закончился. Егоркиной рассказали на другой день, что Сорокина поддела Деркач с отчетами так, что Асюля зеленая с работы уходила. Наконец отчеты сделаны, приняты. Но отголоски нервного времени долго были слышны. Перерасход в квартале получился не только воды, но и электроэнергии. Жэк быстро катился назад. Был теперь на пятнадцатом, предпоследнем месте. Премии не было. К техникам и Деркач, и Жанна Максимовна придирались по каждому поводу, не оставляли без внимания любую мелочь. — Противно на работу ходить стало, — кисло говорила Валя. В эти дни даже ее голос слышен редко. В техническом кабинете тишина. Техники старались поменьше бывать в жэке, искали работу на территории. За три дня до Октябрьских праздников Жанна Максимовна вместе с Деркач пришли в технический кабинет. В последний месяц это редко случалось. Заходили, стоя отдавали команду и тут же выскакивали из кабинета. На этот раз вид у обеих был доброжелательный. — Девочки, праздник надвигается, — напомнила Жанна Максимовна. — Будем отмечать? Смотрела она на Валю Сорокину. Знала, что отвечать будет она. Валя почувствовала, что начальству надоело воевать, вечер примирения решили устроить, и ответила серьезным тоном: — Грех не отпраздновать! Шестьдесят пять лет Октябрьской революции. Почти юбилей. Договорились собрать стол здесь, в техническом кабинете, после работы в день перед праздником. Из еды каждая приготовит то, что сможет. Иван предложил напечь блинов. Гале идея не понравилась. Блины — смешно! Никто их не принесет. — Это и хорошо! — убеждал Егоркин. — Картошку, котлеты, колбасу принесут. Пирог тоже испекут, а вот блинов не будет… Иван недавно научился хорошо печь блины и по воскресеньям кормил Галю блинами. Сам он еще в деревне в детстве полюбил их. Мать непременно пекла по праздникам. Как она их замешивала, тогда ему было неинтересно. Но вот весной Иван был у Антошкина, носил рассказ «В тамбовской степи», и Петя угостил его блинами, которые мастерски пек сам. Таня смеялась, что она так и не научилась печь, Петя ее к сковороде не подпускает. Блины напомнили Ивану деревенские праздники. Он попробовал замесить сам, Антошкин подсказал ему, что делать. И вскоре Егоркин сам приглашал Петю с Таней на блины. Галю он убедил, напек блинов. Платье она надела то, что привез ей из Колумбии Алеша. Там у него была последняя в этом сезоне гонка. Купил он такое и жене, только другого цвета. Платье было прекрасное, цвета топленого молока. Сеточка на плечах. Они только в моду входили. Галя, надев платье, чуть не прослезилась от восхищения. О таком платье она мечтать не смела. Еще в «Березку» такие, должно быть, не поступали. И в этом платье она пришла в жэк. Девчата окружили ее, рассматривали платье, восхищались, расспрашивали, где взяла. — Вчера только из Парижа, от Кардена доставили специально на вечер примирения, — шутила Галя радостно. Простушка Лида поверила, что платье из Парижа, от Кардена. Девчата знали, что брат-близнец Гали выиграл весной во Франции велосипедные соревнования. — Асюля позеленеет, увидит, — восхищалась Сорокина. — Такое платье ей и не снилось! Деркач пришла в том голубеньком свитерке, с новой прической, со свежим маникюром. Ухоженная, чистая. Думала блеснуть, но увидела Галю и поблекла. Позеленеть не позеленела, но настроение упало. Валя Сорокина не удержалась, плеснула керосинчику в огонь, вздохнула притворно, увидев Агнессу Федоровну: — Как я хочу стать главным инженером!.. Тоже завела бы личную парикмахершу, маникюршу, портного, а то от бигуди, — подняла она одну из прядей своих завитых волос, — разве прическа! — Для этого в институт надо поступать, — проговорила Лида. Стол ее был рядом с Валиным, и девчата как бы между собой переговаривались. Но слушали все. Егоркина поняла, что они обе подковыривают Деркач, намекают на ее среднее образование. — А я готовлюсь, — ответила Сорокина Лиде. — Я техникум с красным дипломом окончила. Мне один экзамен сдавать. Неизвестно, что бы на это ответила Ася. Она прекрасно понимала, что камни летят в ее огород, и не смолчала бы. Издевались над ней открыто. Но вошла Жанна Максимовна. По Асе она лишь взглядом скользнула, а платьем Гали залюбовалась, попросила Егоркину выйти из-за стола, пройтись. Сорокина тоже вылезла, стала ахать, щупать платье, языком цокать, потом проговорила с наигранной завистью: — Стану главным инженером, куплю такое же! Из-под земли достану… Кардену телеграмму за счет жэка дам. В таком и по подвалу пойдешь, показания водомеров снимать, ни одна блоха на тебя не сядет, постесняется… Жанна Максимовна догадалась, кому предназначены эти слова, и постаралась поскорее тему переменить. — Девочки, давайте столы ставить. Техники выдвинули два стола на середину, расставили еду. — Галечка, садись со мной, — ласково указала Деркач на соседний стул. — Ой, а я тоже хотела рядом с Галей посидеть, — притворно огорчилась Валя Сорокина. — Пусть с Асей посидит, — сказала Жанна Максимовна. — Мы будем любоваться на них. Они как два голубка сегодня. Вот что одежда делает с человеком, преображает как. Жанна Максимовна одета была изящно. Но молодость далеко позади, и одежда ее уж не сильно красила. Начальница взяла слово первой, говорила о добром отношении работников жэка друг к другу, о дружбе, без которой хорошей работы не может быть, и предложила тост за дружбу. Ели, похваливали друг друга за приготовленные закуски, расспрашивали — кто как делал то или иное блюдо. Потом поднялась Валя Сорокина, постучала вилкой по стакану. — Тише, девочки, тише! Я хочу продолжить тост Жанны Максимовны. — Все умолкли. Одни настороженно, другие с любопытством, третьи со злорадством. Знали, неспроста поднялась Валя, видели ее агрессивное настроение с утра. — Я хочу сказать, что те добрые отношения в нашем коллективе, те успехи и высоты в работе достигнуты благодаря чуткому руководству Жанны Максимовны и Агнессы Федоровны, благодаря их индивидуальному подходу к каждому работнику. Все мы знаем, как непросто нам было раньше решать важные задачи по обслуживанию населения нашей столицы. Если бы во всех жэках было такое руководство, то Москве не надо было бы ждать третьего тысячелетия, уже в этой пятилетке стала бы она образцовым городом. Я предлагаю выпить за Жанну Максимовну и Агнессу Федоровну! Ура, товарищи! Произнесла она это все патетически, без иронии. Некоторые недоумевали, не поняли, хотя юмор был на поверхности: добрые отношения были такими, что техники избегали бывать в своем кабинете, а предпоследнее место в соревновании говорило о больших успехах. «Ура» никто не подхватил, но все заговорили, засмеялись те, кто понял, стали чокаться. — Агнесса Федоровна, хочу с вами! — тянулась с дальнего конца Сорокина. Деркач привстала, вытянулась навстречу, достала стакан Вали своим стаканом и шмякнулась на стул. Рука ее дернулась, красное вино выплеснулось на подол платья Гали. Егоркина вскрикнула, вскочила, стряхивать стала вино. Мокрый подол потемнел. — Ой, прости, прости! — вскрикнула Ася и кинулась платочком вытирать. Галя сдерживалась, чтоб не зарыдать. Со всех сторон сыпались советы. — Солью присыпь! — Не поможет, это вино… — Замыть надо, срочно замыть… — Горячая вода есть, мыло тоже… Егоркину повели в умывальник. Помогли снять платье, выстирали подол. Галя стояла как обреченная, кусала губы, крепилась, душили подступающие рыдания. Пришлось надеть платье с мокрым подолом. Валя Сорокина повела Галю на свою сторону стола, успокаивала громко: — Высохнет — следа не останется… Я думала, она на тебя подливку из гуляша выплеснет. А вино — ерунда! — Ты хочешь сказать, Ася нарочно ее вином облила? — сердито спросила Жанна Максимовна. — То, что она с вами не советовалась, это я точно знаю, — усмехнулась Валя. — Ну ты и стерва! — сжимая зубы, вскочила Ася. Она еще хотела что-то крикнуть, но Валя опередила. — Если я стерва, то кто же ты? В русском языке для тебя слова пока не придумали… — Валя, не надо! — схватила Сорокину за руку Галя. Девчата загалдели разом, утихомиривая. Жанна Максимовна усадила на стул Деркач. Вечера примирения не получилось. Посидели еще с полчаса и разбежались.VI
После праздников сидели в кабинете, гадали, почему концерт, посвященный Дню милиции, отменили. Всем его хотелось посмотреть. В нем всегда лучшие артисты выступают. Почему отменили, никто не знал. — Сорокина, на ковер! — позвонила Люба, секретарша. Она редко по телефону вызывала, обычно заглядывала в кабинет. Двери рядом. Вернулась Валя быстро, вошла мрачная и, не дойдя до стола, всхлипнула. Галя не видела никогда, чтобы она плакала. Успокоившись немного, Сорокина сказала, что начальница предложила ей написать заявление на расчет. Мол, она портит атмосферу в жэке, и потребовала, чтобы сегодня же заявление было у нее на столе. — А ты что? — Говорю, я восемь лет работаю в жэке за служебную квартиру, два года осталось… закреплю и часа лишнего здесь не проведу… — А она? — Говорит, по статье вылечу. — Это точно, теперь выговор за выговором посыпятся. Три выговора за полгода — и до свидания! Ни один суд не восстановит… — Пусть попробует, я председатель профкома. — Переизберут. — Пробовали в прошлом году, да что-то никто из вас не кинулся в профсоюзные деятели. Опять меня заставили… — Найдут на этот раз. — Это Асюля все, — снова всхлипнула Валя. — Я знаю, она заявила Жанке: или я, или она! Жанка у нее в руках… Все ведь знают, как она в Москву попала… и сынок… — Девочки, сколько мы терпеть будем! — воскликнула Галя. — Что мы — твари бессловесные? Давайте письмо напишем Хомутову, и все подпишемся… Лида одна из-за простой ссоры написала, и то Деркач полгода шелковая ходила. А если все подпишемся… — но ей договорить не дали. Ворвалась Люба, закричала: — Включите радио! Включили: лилась тихая печальная музыка. — Ну и что? — Смотрели встревоженно на возбужденную Любу. — Брежнев умер… — Брось! — Сейчас сообщать будут. — Так вот почему вчера концерт отменили! — догадалась Лида. — Ну да… Я утром слушаю радио: музыка и музыка, вот такая, слушать грустно… Девчата забыли о Вале, о Галином предложении. — Кто ж теперь будет? — Скажут — нам не выбирать… Во «Времени» и передадут, и покажут… — Как жалко, сегодня до девяти работаем! Пока доберешься домой… — Смоемся пораньше, — заявила Валя Сорокина. Она тоже забыла о своих слезах, но Лида напомнила ей, засмеялась. — Первый выговор, считай, обеспечен. — Девочки, а вы ко мне зайдите… У меня посмотрите, я же рядом живу, — предложила Галя.VII
Пришли только двое: Валя Сорокина и Лида. Егоркин сидел у телевизора. Показывали Колонный зал, Леонида Ильича в гробу, многочисленные венки, цветы, множество наград на красных подушечках, родственников в трауре и бесконечный людской поток мимо гроба. Девчата разделись и тихонько уселись на диван. Иван поставил чайник. Вернулся в комнату, когда начали передавать о состоявшемся внеочередном пленуме ЦК КПСС. Наверное, в это мгновение вся страна замерла у телеэкранов. Кто станет во главе государства? Ни в одной стране мира судьба народа, судьба государства не зависит так от того, кто стоит во главе ее, как в России! Во все века вожжи здесь были в руках одного человека. Он или вздергивал Россию на дыбы, или бросал вожжи, дремал на облучке, слушал приятный шепоток льстецов: мчимся, мол, вперед во весь опор — колеса поскрипывают, крутятся, значит, верно, мчимся. Не знаю, как все, но тот, кто честно жил, кто хотел добра своей стране, вздохнул радостно, услышав имя нового главы государства. Вздохнул с надеждой: может, он шевельнет вожжами, взмахнет кнутом. — Председатель КГБ должен знать, что в стране творится, — сказала Валя Сорокина. — Должен, — вздохнул Иван. — Может, хоть чуть-чуть порядок наведет, а то жить стало неприятно, — проговорила Валя. — И что мне делать? — горько вздохнула она. — Сама не уйду, выгонит… Это точно! — А что случилось? — Ты ему не рассказывала? — взглянула Валя на Егоркину. — Я ему не все рассказываю… Он всегда возмущается! Боюсь, как бы порядок у нас наводить не пошел, — засмеялась Галя. — Давайте колитесь, раз начали, — пошутил Иван. — Возмущаться не буду, молчу, но, может, что посоветую. Девчата рассказали ему все о Жанне Максимовне, о Деркач: и как она стала главным инженером, и как нужным людям ремонтирует квартиру за государственный счет, меняет сантехнику. Галя про кофточки рассказала, про колготки, которые недавно предлагала Ася, про отчеты. — Почему вы терпите? — воскликнул возмущенный Егоркин. — А что ты предлагаешь? — спросила Галя. — Деркач вызвала меня и говорит: надо заменить линолеум в такой-то квартире, а в этой плиту… — А ты? — Она начальник… — Узнают, отвечать тебе, а не ей… Начальству надо сообщить, и немедленно… — А что сообщать? — спросила Валя. — Как что? Все то, что мне рассказали про главного инженера. Напишите, если пойти сказать боитесь! — Я им говорила. — Давайте, сейчас набросаем, а я дома перепишу, — загорелась Валя. Достали бумагу, стали записывать. — Надо непременно написать, почему Жанка сделала ее главным инженером. Про сынка ее, — предлагала Сорокина. — Нет, никаких слухов, только факты, только то, что вы подтвердить можете: скандалы, нужные люди, отчеты — только это, — остановил Иван. — Точные факты: фамилии, номера квартир, даты. Иначе вас зажмут, клеветниками сделают, если хоть один факт не подтвердится. Девчата вспоминали факты, он записывал. На другой день Валя принесла готовое письмо в жэк. Техники подписались все, оба бухгалтера и паспортистка. Экономист и секретарь Люба отказались. — Девочки, я боюсь! — говорила испуганно Люба. — Они меня съедят… Я с вами, но я боюсь! Девочки, не приставайте… А экономист прочитала и спросила насмешливо: — Ну и что Хомутов, по-вашему, сделает? Вы же знаете про его отношения с Жанной… — Это уж его дело. — Прочитает да в корзину выбросит… — Пусть выбрасывает. Копия у нас есть, напишем в газету, в ЦК пошлем… — А оттуда опять Хомутову… Нет, вы как хотите, а я не верю, не буду подписывать. Пустая затея!Глава вторая
I
Борис не один раз говорил им раньше: — Что вы, дураки, по стольнику в месяц выбрасываете на квартиру. У Романа комната простаивает, законная. Переезжайте и живите!.. Роман был не против. При мыслях об Ире, о дочери родившейся иногда начинало сосать в груди. Нет, назад его не тянуло, с Надей жить проще и легче. Он мог не прийти ночевать, мог вернуться под утро, Надя неизменно встречала его радостно, без упреков. Скажет он, где был, выслушает — не скажет, не спросит. В августе она почувствовала, что станет матерью. Роман не догадывался, как тщательно она выбирала момент, чтобы сказать ему об этом. Кажется, все учла, выбрала, подготовила нежный час, шепнула. Он весел был, ласков и вдруг застыл, помрачнел, сказал: — Не надо! Рано… Больше об этом речи не было. Не знал он, скольких мук душевных и слез стоили ей его слова, не знал, что, когда он не ночует, не спит она эту ночь, терзается, что только не представляет, но чаще всего видит его у жены. Не знал он этого и не задумывался. О том, что Ире одной с двумя маленькими детьми трудно, думал. На алименты она, гордячка, не подала. Но он посылал ежемесячно деньги, и значительно больше, чем полагалось. Этим успокаивал совесть. Деньги у него появились, и большие деньги. Леонид Семенович стал бывать изредка в ресторане, не чаще одного раза в месяц, сидел недолго, но оставлял на чай помногу. Роман знал, что, значит, завтра ехать на дачу, идти в баньку. Частенько приходила мысль придушить Леонида Семеновича и сжечь вместе с банькой, но понимал — не сделать этого, слаб. Однажды перед банькой Роман проговорился, что собирает деньги на «жигуленок». — Будет тебе «жигуленок», — уверенно сказал Леонид Семенович. Роман подумал, что он шутит. — Права есть? — Нет. — Поступай на курсы. Палубин забыл об этом разговоре. Но Леонид Семенович через неделю позвонил, спросил: — Поступил на курсы? — Нет еще. — Что же ты тянешь? Машина даром стоять будет… Приезжай, забирай… «Жигуленок» пригнал Борис. Он был ошеломлен, когда узнал. — Ты даешь! Год не проработал — и «Жигули». Везунчик! Я тебя выпестовал, и я тебе завидую. Я пять лет повертелся, пока бабки пошли. Может, и мне в официанты податься, — смеялся он. Борис не знал, что Роман знаком с Леонидом Семеновичем, и Палубин имя это никогда не упоминал в разговорах с ним, хотя очень хотелось узнать: об этом ли Леониде Семеновиче говорил Борис хулиганам. Иногда Роман думал, что «жигуленок» появился у Бориса не без помощи Леонида Семеновича, но вспоминал непривлекательную внешность Бориса — большой нос, глаза навыкате, синие бритые щеки, черная курчавая голова, и сомневался в своих догадках. Борис часто появлялся у Палубина, ворчал: далеко ехать, времени сколько тратишь на дорогу. Он всегда что-нибудь хранил у Романа. Много вещей через его руки проходило. Побаивался держать в чужой квартире. Хозяева в любой момент заявиться могут, или участковый заподозрит. Потому и советовал перебираться в квартиру к Ире, туда, где был прописан. Роману хотелось переехать. Девочку свою мог бы увидеть. Ира рядом была бы. Мог бы помочь, если что понадобится. Вопрос этот они с Надей обсуждали. Наде, с одной стороны, хотелось, надеялась, Роман разведется, зарегистрируется с ней и пропишет в Москве. Когда разведется, лицевые счета разделить можно будет с Ирой, а там и поменять комнату, подальше от Иры. Но, с другой стороны, побаивалась: Ира все время рядом будет, увидит Роман дочь, вернется к жене. Поэтому продолжали снимать квартиру. Надя не работала. В ресторан она ездить перестала сразу после того, как к ней перебрался Роман. Это было первое его условие. Денег он ей давал много. Она вела хозяйство, ездила по магазинам, покупала билеты на концерты, Роман любил эстраду, в театре побывал раза два и перестал, скучно. Жили бы они так долго, если бы однажды не явились хозяева квартиры и не попросили их подыскать другую. Через неделю сами сюда переедут. Роман позвонил Борису: нет ли у него на примете свободной квартиры? — Есть, — ответил Борис и назвал адрес Иры. — Переезжайте и не морочьте себе голову. Будьте выше условностей. Ты такой же хозяин квартиры, как и Ира… И Роман решился. Через неделю он и Надя стояли возле квартиры. Пока поднимались, Роман гадал, поменяла Ира замок или нет. Если поменяла, значит, он для нее чужой, а если нет… Замок был прежний. Остановились в нерешительности: звонить или своим ключом открывать? Зачем звонить, хозяин пришел! Достал ключи, открыл, пропустил вперед Надю, внес сумки. На шум из комнаты выскочила Ира, увидела, замерла в коридоре. Видимо, поняла, что не к ней вернулся. Выглянула Соня. — Папа приехал! — закричала она и кинулась к нему, но Ира поймала ее, подняла на руки и понесла в комнату: — Это не папа! Дядя! — Нет, папа, папа! — кричала Соня и пыталась глянуть назад через плечо матери. Ира скрылась в комнате. Слышно было, как она прикрикнула на дочь: — Не кричи, Наташу разбудишь! Егоркин говорил Роману, что Ира назвала дочь Наташей. Ему это имя тоже нравилось. Соня жила у Егоркиных, когда Ира была в больнице. Роман хотел приехать, повидать Соню, но Иван не разрешил. «Нечего девочку травмировать, нет тебя и нет. Возвращайся и радуйся на Соню и на дочь сколько хочешь!» Ира оставила девочку в комнате и снова вышла. Роман с Надей разделись, готовились идти в комнату. — Здравствуйте, — громко сказала Ира. — Привет, — нагло ответил Роман, поднимая сумку. — Познакомься… Надя, жена моя… — Мы знакомы, — усмехнулась Ира. Больно резануло ее слово «жена». — Тогда она была женой Кости… Ты представил ее тогда мне как ресторанную проститутку. Теперь она твоя жена. Поздравляю! — Спасибо! — улыбнулся Роман. Голос его дрогнул, и улыбка получилась неестественной. Не научился он еще владеть своим лицом. — Мы будем жить здесь… В моей комнате… — Он внес туда сумку. — Тут твои вещички, — добавил уже оттуда. — Мы их, с твоего позволения, вынесем…II
— Галя, как же ты могла подписать?! — с осуждением и негодованием говорила Жанна Максимовна. — Мы тебе разрешили бесплатно жить на складе, вошли в твое положение… Мы хотели дать тебе квартиру к Новому году, а теперь не знаем: как быть? Будешь ли ты встречать Новый год в новой квартире, только от тебя зависит… — Я считала, что квартиры дает РЖУ, и дает по очереди, — тихо проговорила Галя. Она сидела напротив начальницы в ее кабинете. — Мы даем, мы! — повысила голос Жанна Максимовна. — И в этом ты скоро убедишься… Завтра будет у нас комиссия из РЖУ, по поводу письма… Всех вас вызовут, и ты скажешь, что факты в письме подтасованы, что письмо написала Сорокина и уговорила вас всех подписать. Сорокиной, видите ли, захотелось стать главным инженером! Деркач сковырнуть захотелось… — Неправда! — прервала Галя. — Как неправда? Она перед праздником при всех заявила, что хочет быть главным инженером. Ты сама это слышала! — Она шутила… — И дошутилась до письма… Может, письмо тоже шутка? Тогда так и сказать надо… Завтра все, что я тебе сказала, заявишь на комиссии. Поняла? — Я не сделаю этого, Жанна Максимовна. — Почему? — Потому, что в письме написана правда… — Может быть, правда и то, что Агнесса Федоровна предлагала тебе кофточку? — И вы потом в рабочее время выпивали вместе с завсекцией универмага у тебя дома? — Да. — И ты пила? — Да. Я делала глоток… — Глоток или два — кто считал… Главное, что ты пила в рабочее время! — Выходит, пила, — вздохнула Галя. — И не один раз… И перед праздником пила… в техническом кабинете… вместе с вами. Вы тогда были организатором коллективной пьянки. Пришли к нам и предложили… Мы отказать не могли, боялись обидеть начальника… — Ах, Галина Васильевна, вон вы какая скользкая! Не ожидала я! От кого, от кого, а от вас не ожидала. Уроки Сорокиной даром не прошли, — Жанна Максимовна от неожиданности перешла на «вы», потом взяла прежний тон. — Завтра ты все скажешь, как я тебе советую! Нет — срочно выезжай со склада, и о квартире мечтать забудь! Сорокина по решению комиссии вылетит из жэка! Следующей будешь ты! Иди и подумай… Егоркина поднялась и направилась к выходу. — Кстати, — добавила ей вслед Жанна Максимовна, — все, кто подписал, скажут, что подписывали, не читая. Сорокина уговорила… — Жанна Максимовна, не пойму, — повернулась Галя. — Что вы так за Деркач держитесь, инженер-то она никчемный? — Иди, Егоркина! Иди и думай, не разочаровывай меня! Галя знала, что Жанна Максимовна вызывала всех, кто подписал письмо, и обрабатывала. Возвращались все мрачные. Одна из техников с порога бросила хмуро: — Дура я, что подписалась. Завтра больничный возьму… Ни черта у нас не получится. Раз Жанна решила ее отстоять — отстоит. Комиссия, наверное, профсоюзная будет, а у нее там все друзья… — Писали мы начальнику, — сказала тревожно Валя Сорокина. — Много дела до нас начальнику… Спихнул бумагу дальше, разберитесь и доложите. Доложат: сволочные техники склоку затеяли, вляпают всем по выговору, чтоб работали, а не сквалыжничали.III
Галя вечером рассказала Ивану о разговоре с Жанной Максимовной, спросила: что делать? — Никто не верит… Говорят, что комиссию создают для того, чтобы проучить нас. Скажешь против — Жанна обязательно выселит отсюда… — А что ты предлагаешь? — Не знаю… Так — боюсь, а эдак — стыдно! — Ты как считаешь, в письме правда написана? — Правда, еще не вся правда, добавлять и добавлять можно… — Тогда и говори правду, только правду, не выдумывай, не оскорбляй Агнессу Федоровну. Знаешь факты, что она кого-то при тебе несправедливо обижала, унижала, — говори. Те факты, что с тобой связаны и что в письме указывали, повтори. Иные вспомнишь, добавь. Но никаких домыслов, слухов, никаких — говорят, никаких эмоций, спокойно, спокойно… — А с чего начать? — Скажи, что атмосфера за эти полгода сложилась такая, что работать стало невозможно. Напомни, что из-за этого жэк скатился с четвертого места в соревновании на пятнадцатое. И факты, факты, факты… Напряжение с утра в жэке высокое. Комиссия с девяти часов работает. Из РЖУ приехали начальник отдела кадров Яков Сергеевич и две женщины: председатель профкома и Любовь Ивановна, та, что принимала отчеты у Гали. Егоркина вспомнила, как она нагрубила этой женщине, и подумала, вряд ли она забыла — отыграется. Дернул тогда черт за язык. Технический кабинет гудел, заглядывали бухгалтеры, которые подписывали письмо, охали, советовались, как вести себя. Ни Жанны Максимовны, ни Деркач не видно. Решили, что совещаются, как получше зажать техников. Считали, что начнут с Сорокиной. Ее зачинщицей записали, на ней и отыграются, но вызвали паспортистку. Никто не работал, ждали. Лида принесла валерианку. Шутили над ней, тебе-то зачем? Ты и так непрошибаемая! Один человек постоянно дежурил у приоткрытой двери, следил, когда выйдет паспортистка. Появилась она довольно быстро, выскочила, прошмыгнула в свой кабинет — только замок щелкнул. Сразу к ней не пошли, ждали, кто следующим будет? Вызвали бухгалтера. Только скрылась она, Сорокина на цыпочках побежала к паспортному столу. Толкнула дверь — заперто. Поскреблась и прислушалась. Тишина. Постучала, подождала и вернулась недоуменная. Бухгалтеры тоже не задержались в комиссии. Первая вышла злая, взвинченная. — Ну что?! — кинулись к ней. — Ничего! Пошли вы знаете куда… — ответила она и скрылась в бухгалтерии. Вторая по натуре веселая, смешливая. Вышла, возбужденно хихикая. Рассказала, когда Лиду пригласили в кабинет. — Яшка (начальник отдела кадров) спрашивает: и тебе захотелось главным инженером быть? Я говорю: нет, мне начальником отдела кадров хочется. Он как заржет! Хорошо, говорит, только ты письмо не пиши никуда, я сам скоро на пенсию собираюсь. Уходить буду, тебя порекомендую… — А по письму, что спрашивал? — нетерпеливо теребили ее. — Яшка спрашивает: это при тебезавсекцией универмага линолеум меняли? Нет, говорю. Откуда же тогда ты это знаешь? Говорю, в письме написано… А если бы там было написано, что Агнесса Федоровна директору магазина палец откусила, то бы подписала? Зачем подписывала?.. Злая, говорю, она, ходит, рычит на всех… Что поделаешь, говорит, мы с тобой веселые уродились, а она злая… — А Асюля что делает? — Сидит, посмеивается… Лиды не было долго. Вышла алая, надутая. Выпила валерианки, оглядела подруг, окружавших ее. — Все рассказала, — заговорила она, отдуваясь, — и как за ситцем в магазин в очереди стоять посылала, и как от начальства РЖУ прячется, требует, когда ее спрашивают по телефону, отвечать, что она на территории… Любовь Ивановна подтвердила, говорит, верно, как ни позвонишь, нет ее на месте. А Деркач слова сказать не дает: не было этого, не было этого! Рычит, обзывается! А я им говорю, видите, это она при вас так, а без вас послушали бы, как она разговаривает. Я когда-нибудь, говорю, на магнитофон запишу, пришлю вам, послушаете… — Молодец! — воскликнула Валя Сорокина. Ни ее, ни Галю не вызывали до самого конца. Сорокину пригласили раньше. Прежде чем пойти, взглянула на Егоркину. — Тебя на закуску оставили. Вернулась бледная, дрожащим голосом попросила валерианки. Руки у нее дрожали, когда брала. Выпила, поморщилась, выдохнула: — Все рассказала, что о них думаю. Теперь пусть увольняют… Больше ничего не слышала Галя, вызвали ее. За столом сидела хмурая Жанна Максимовна, Любовь Ивановна с ручкой, перед ней листы исписанной бумаги. Возле стола, чуть левее, Агнесса Федоровна с красным лицом. Яков Сергеевич у окна. Пустой стул посреди комнаты. — Садись, Галина Васильевна, — кивнул на него Яков Сергеевич. Егоркина села. — Ну, Галина Васильевна, что вы нам расскажете? — спросил устало начальник отдела кадров. Галя приободрилась. Она боялась, что будут задавать издевательские вопросы, например, кусала или не кусала Деркач палец директора магазина. Вспомнила, как учил ее говорить Иван, и начала рассказывать по порядку, почему невыносимо стало работать, все факты выложила. Слушали ее молча, не перебивали. Галя решила, что устали слушать одно и то же, и Деркач устала препираться, молчала. — Здесь, перед вами, высказывалось мнение, почему именно Агнессу Федоровну повысили, а как вы на этот счет думаете? — спросила председатель профкома, белолицая женщина с пышными белыми волосами. — Я думаю, как бы мне свою работу получше сделать, — ответила Галя. — А о том, кого повышать, кого понижать, пусть у вас голова болит… — Виктория Викторовна, это не по существу. Она права… По-моему, она внятно рассказала о делах в жэке. Любовь Ивановна, вы все записали? — И, получив удовлетворительный ответ, Яков Сергеевич добавил: — Давайте, спрашивайте по существу, четыре часа сидим, язва моя каши просит… — Вы говорили, и в письме это есть, значит, с ваших слов, что Агнесса Федоровна потребовала, чтоб вы внесли в дефектную ведомость замену линолеума, электроплиту, смесители нужным людям. Как вы докажете, что эта не клевета? — вновь спросила председатель профкома. — А если их действительно менять надо, а вы пользуетесь ситуацией, чтобы опорочить Деркач? — Линолеум уже заменили, тут доказать трудно… Но если вы сейчас пойдете в ту квартиру, вы увидите там дубовые плинтуса. Скажите, наше РЖУ ставит дубовые плинтуса в квартирах? — Иногда ставит… И хозяева могли купить в магазинах… — Нетрудно узнать, если это важно, где купили, когда купили? Кстати, электроплиту и смесители еще не поменяли. Можно проверить хорошие они или пришли в негодность по вине жэка… — Ты сама все это записала, а на меня сваливаешь, — перебила зло Деркач. — У меня черновик дефектной ведомости сохранился, исправляла я уже в том, который на перепечатку готовила… Галя говорила спокойно, не показывала волнения, руки держала на коленях, сжимала пальцы, чтобы не заметно было, что они дрожат. После обеденного перерыва комиссия уехала, и Жанна Максимовна ворвалась в технический кабинет: — Спасибо, дорогие девочки! — воскликнула она. — Отблагодарили вы меня за все добро! Отблагодарили… Выслушала вас комиссия, посмотрела, с кем мне работать приходится. Лучше, говорят, с тиграми работать, чем с такими… — Она запнулась, выбирая слова, но, видимо, только оскорбительные были на языке, а высказать их не решалась. — Егоркина, слышишь, срочно ищи квартиру, склад жэку нужен. Поняла? — Хорошо, — прошептала Галя. — Ишь «герои»! Думают, кто-то их слушать станет!.. — Жанна Максимовна открыла дверь, намереваясь выйти, но приостановилась на пороге, оглянулась, обвела техников презрительным взглядом, усмехнулась злорадно и ушла. Валя Сорокина села писать заявление на расчет. — Погоди денька три, успеешь… Посмотрим, что комиссия скажет, — неуверенно посоветовала Лида. — Чего ждать, дождались… Ждите теперь вы, — буркнула Валя и пошла с заявлением к начальнице. Вернулась, показала подписанное заявление. — Без отработки, с завтрашнего дня… Быстро и сурово. Словечка не произнесла… — И куда же ты теперь? — Завтра поеду в отдел кадров, попрошу, может, в другой жэк переведут… Все-таки восемь лет работаю… — Ой, и я пойду! Может, и мне подыщут! — воскликнула Лида. — И ты иди просись, — повернулась она к Егоркиной. — Говоришь, Яшка тебя защищал, может, посодействует. А здесь ты квартиру сроду не получишь… — Девочки, а где Асюля? — спросила Валя. — Что-то ее не видно? — Плевала она на все комиссии, — ответила Лида. — Я шла сюда после обеда, а она с какой-то девахой в магазин входила. Веселая… На следующий день не появились с утра в жэке ни Валя, ни Лида. Техники поняли, что они уехали в отдел кадров просить перевод. Вернулись только часа через два. Влетели в кабинет возбужденные и, не раздеваясь, перебивая друг друга, стали рассказывать. Из их сбивчивого, со многими восклицаниями рассказа техники поняли, что комиссия поддерживает их, а Яков Сергеевич порвал заявление Вали Сорокиной. Лида с Валей встретились возле отдела кадров. Начальник был у Хомутова. Секретарша сказала, что Хомутов собрал у себя всех членов вчерашней комиссии, обсуждают письмо и результаты проверки. Была там и Жанна. Ждали они больше часа. Яков Сергеевич пришел довольный, увидел заявление, засмеялся, порвал и говорит, что будет у них новое начальство. Деркач переводят техником в соседний жэк, а Жанна Максимовна сама попросилась начальником в новый. Оказывается, еще один жэк образовывают, в новых домах. И еще сказал Яков Сергеевич, чтобы они благодарили Егоркину: ее факты оказались самыми существенными.IV
Новый начальник жэка Виктор Миронович Мищуков пришел через неделю. — Сонный какой-то, — высказала свое впечатление о нем Лида. — Пусть сонный, спокойней будет, от бессонной нахлебались на всю жизнь, — засмеялась Валя. Глаза у Виктора Мироновича действительно все время были сонные. Сам он спокойный, вяловатый, высоколобый. Залысины делали его лоб большим. Пришел он в жэк из-за жилья. Раньше работал в какой-то небольшой конторе. Девчата быстро узнали, что у Виктора Мироновича месяц назад родился поздний долгожданный ребенок, сын. Не спал папаша ночами, потому и сонные у него были глаза. Чуть попозже был назначен главный инженер. Им стала молодая женщина из технического отдела РЖУ. Валя Сорокина ее знала. Частенько вместе на обследование по жалобам ходили по квартирам. И начальник, и главный инженер жэка были спокойные порядочные люди. Вначале они с некоторым подозрением и опаской обращались к техникам, побаивались: слыханное ли дело, подчиненные обоих руководителей выжили. Жанна Максимовна и Деркач остались в этой же системе, и при случае свою точку зрения на происшедшее высказывали. Но пригляделись друг к другу руководители и подчиненные, притерлись, и потекла обычная, нормальная трудовая жизнь. Иван и Галя не получили квартиры ни к Новому году, ни после, но козней Жанны Максимовны в этом не было. Просто почему-то меньше служебного жилья стал выделять райисполком. Предлагали комнатушку в коммуналке после Нового года. Квартиры, сказали, до лета не будет. Егоркиным посоветовали подождать. Возьмут комнату, потом лишь через пять лет их на очередь на квартиру поставят. Лучше потерпеть, а им терпеть есть где. Жили они по-прежнему на складе. К пушечным выстрелам ресторанной двери привыкли, не просыпались. Егоркин устроился по совместительству разнорабочим в этот же жэк, работал по вечерам под руководством Лиды. Зарабатывал рублей семьдесят, а когда и больше. Теперь реже посещал собрания Клуба новых интеллигентов. Осенью увлекся, почти на каждом бывал. Заинтересовал и привел двух студентов, однокурсников. Председатель Клуба Миша Булыгин тоже стал студентом, активно пропагандировал Клуб в своем институте, и он постепенно становился студенческим клубом. Егоркин начал вести секцию самбо при нем. Сам он бывал только по субботам, но ребята еще два раза в неделю тренировались. Приемы борьбы, которым он научился в десантных войсках, ребятам не показывал, но знал, что те приемы, что успела перенять у него Наташа, им известны, и они их без него продолжают отрабатывать. Наташа и еще две девочки были самыми усердными его учениками. Наташа все агрессивней становилась на собраниях, кричала: хватит готовиться, пора действовать. Нужно создавать группу порядка! Ее поддерживали, и, как заметил Егоркин, поддерживали те, кто активно занимался в секции самбо. Навыки свои, что ли, хотелось в деле опробовать. Иван по-прежнему был против группы порядка, понимал, что она не создана до сих пор лишь потому, что его уважают, прислушиваются к нему. Наташа убеждала его, обижалась, что он не понимает, что пора не словами, а делами очищать Москву от нечисти. Еще год проговорили, а нечисть накапливается, подминает под себя активную, но незрелую молодежь. «Ты-то зрелая?» — смеялся Иван. Наташа была убеждена, что выбрала единственно верную дорогу в жизни: готовилась она поступать в МГУ на юридический факультет. Хотела быть инспектором уголовного розыска, и только им. В начале мая прошел слух по Москве, что в парке Сокольники были большие стычки между фанатами «Спартака» и рокерами. Наташа хохотала, рассказывая, что это она организовала. Узнала, что рокеры собираются в парке в этот день, и расклеила объявления, что в парке состоится митинг фашистов, всех принадлежащих к организации попросила собраться в 19 часов вечера. Милиция узнала об этом объявлении, предупредила всех директоров школ, чтобы они проследили за тем, чтобы ни один из учеников не появлялся в районе парка. Директора собрали классных руководителей и, в свою очередь, строго предупредили их. Учителя пришли в классы и объявили, что в парке Сокольники собираются фашисты и чтобы никто из учеников близко к парку не приближался в воскресенье в девятнадцать часов. Так об этом стало известно всей молодежи столицы, и к семи часам парк Сокольники был забит подростками. Толпы рыскали по парку, искали фашистов. Самые многочисленные и организованные были фанаты «Спартака» и рокеры. Между ними и произошла схватка. — Чего ты смеешься? — рассердился Егоркин, когда она ему рассказала. — Ты за порядок ратуешь, а сама беспорядок устроила… — Я хотела привлечь внимание к молодежным проблемам… И привлекла! Увидишь, газеты теперь не будут молчать ни о фанатах, ни о рокерах, ни о фашистах. Теперь увидели многие, что это организованная сила, и отмахнуться, закрыть глаза, считать, что ее не существует, теперь нельзя…V
Когда Галя работала до девяти вечера, а Иван получал задание на длительное время, они договаривались встретиться в конторе и вместе идти домой. И обычно в такие вечера они сразу домой не шли, гуляли по тихим улочкам, разговаривали. Если в девять Галя в жэке не появлялась, Иван шел ее встречать. Она всегда говорила ему, в каком доме делает обход. В тот вечер он ремонтировал выход на кровлю, а она делала обход в тридцать втором доме. Он заменил вывороченную подростками коробку, навесил дверь, подогнал, прибил петли для замка. Торопился к концу, не успевал к девяти. Пришел в жэк в самом начале девятого. Гали не было. Техники закончили работу и расходились по домам, сказали ему, что она не приходила. Он оставил инструмент и вышел на улицу встречать. Сумерки опускались на Москву. Небо темнело. Дни в последнее время стояли солнечные. Трава на газонах поднялась, масляно зеленела под загоревшимися фонарями. На деревьях листочки появились. Пахло весной, зеленью, лесом. Слышались пьяные голоса, вскрики, смех, изредка и песни вспыхивали то тут, то там. Майские праздники прошли, но для многих праздники продолжались. Пьяный разгул, приумолкший чуточку в начале года, когда рьяно стали бороться за дисциплину, снова оживлялся, поднимал голову. Иван начал волноваться, когда стемнело, а Гали не было. Хотелось выскочить из квартиры и ждать ее на улице, и он часто выскакивал, прислушивался, вглядывался в сумрак. Надолго она никогда не задерживалась. В конце концов Егоркин не выдержал, завернув за угол, неторопливо двинулся по дороге под арку по направлению к тридцать второму дому. Отсюда она должна возвращаться в жэк. У Гали вечер складывался удачно. Она обошла пятнадцать квартир. Не часто случалось такое. Спускалась с пятого этажа, закончив обход без десяти девять. На втором этаже услышала музыку в квартире, в которую она час назад звонила, но никто не открыл. В ней она давно не была и решила заглянуть. За десять минут управится. Позвонила. Открыл парень лет двадцати трех. Веселый, ухоженный. Увидел ее, обрадовался почему-то, засмеялся, пригласил: — Заходи! Первой мыслью ее было не входить, что-то настораживало, но она решила, что парень обознался, принял ее за знакомую, и шагнула в коридор, говоря: — Я техник-смотритель, мне нужно обследовать вашу квартиру. Парень захлопнул дверь и весело закричал, повернувшись к комнате, где играл магнитофон: — Ребята, смотрите, кто к нам пришел!.. Только не лапать, она ко мне, — засмеялся он, увидев двух друзей своих, появившихся у входа, и попытался обнять Галю. Она отшатнулась от него испуганно, сказала строго: — Я при исполнении служебных обязанностей! Кто из вас хозяин? Вы? Парни засмеялись. — Хорошенькая какая! — промурлыкал радостно один из них. — Скидывай плащ, — предложил другой. — Галя! Галечка! — сначала услышала она, потом увидела за спинами парней, стоявших в двери комнаты, Бориса. — Наконец-то ты пришла? Я знал, я ждал! — растолкал парней, подскочил к ней радостный. — Э-э, Борис, уйди! Она ко мне! — смеясь, оттолкнул Бориса парень, который открыл ей, по-видимому, хозяин. Парни в дверях снова захохотали. И в веселье этом было что-то неестественное. Но пьяными они не были. Хозяин квартиры стоял совсем близко, перегара не чувствовалось. «Сумасшедшие!» — мелькнуло, и ноги у нее начали неметь. — Ребята, я при исполнении… Я пойду… Меня ждут… — Галечка, милая, ты знаешь, как я тебя ждал! Ты не знаешь этого! Какая ты умничка, что пришла! Пошли, пошли в комнату, побалдеем! — взял Борис ее за руку и потянул в комнату. — Пусть разденется, чудило! — крикнул, смеясь, один из парней. Хозяин квартиры вытянул у нее из-под мышки книгу обхода и передал парням, потом стал расстегивать на ней пуговицы плаща. Борис крепко держал за руку. Галя онемела, не знала, как ей вырваться. Расстегнув, хозяин квартиры наклонился к ней и поцеловал в щеку. — Не трожь, мое! — крикнул Борис со смехом и толкнул парня в грудь. Толкнул сильно. Тот отскочил к шкафу, стоявшему в коридоре, и сильно об него ударился. Галя кинулась к двери, щелкнула замком, рванула за ручку на себя. Но Борис догнал, придавил дверь, захлопнул, навалившись на нее с размаху. — Галечка, что с тобой? — нежно проговорил он. — Зачем ты? — Боря, выпусти! — взмолилась Галя. Руки у нее дрожали. — Прошу тебя! — Милая, я так ждал тебя! Посиди чуточку… — И полежи, — засмеялся один из парней. Они вдвоем по-прежнему стояли в двери, смеялись, наблюдая за происходящим в коридоре, и изредка подавали реплики. — Отпустите меня! Хозяин квартиры подошел к ней, говоря Борису: — Твое, твое, — и стал стаскивать с нее плащ. Она не давалась, прижималась к стене. Он силой сорвал плащ и аккуратно повесил на вешалку. — Уйдите! — билась Галя. — Галечка, только чашечку чая, — молил Борис, не выпуская ее. — Какая ты упругая! — Малюсенькую чашечку, — хохотали парни. — И по разочку… Борис оторвал ее от стены и обнял, прижал к себе: — Пошли в комнату… Я так рад… Я мечтал о тебе… — Пусти! — рванулась назад Галя.VI
Иван дошел до тридцать второго дома, так и не встретив Галю. — Заработалась, бедняжка! — думал он с нежностью. Вечер был теплый. Сегодня хорошо гулять. Напрасно она задерживается. Он заглянул в крайний подъезд, прислушался — не стучат ли ее каблуки по лестнице. Он всегда так делал, когда встречал ее, и непременно находил. Тихо в этом подъезде. Зашел в следующий. Там на ступенях сидел пьяный мужик и что-то бормотал. Услышав шум двери, он поднял голову, увидел Егоркина и забормотал: — Сижу я… Сижу, никому не мешаю… — Тихо, — перебил Иван и поднял голову вверх, прислушиваясь. Пьяница замолчал и тоже поднял голову. — Спят, — прошептал он, ничего не услышав. Егоркин побежал дальше. И в следующем ни шагов, ни разговора не было слышно. Доносилась музыка из квартиры на втором этаже. Иван повернулся, чтобы бежать дальше, но вдруг сквозь музыку услышал женский вскрик непонятный. Егоркин кинулся наверх. Остановился у двери, замер. В коридоре сквозь музыку, смех слышен был говор, какая-то возня, потом снова женский вскрик, Галин вскрик. Иван вдавил кнопку звонка и не отпускал, пока не услышал, что открывают. Дверь чуточку отошла. В щелку глянуло улыбающееся лицо парня. — Отпустите! — закричала Галя. Иван сильно толкнул дверь плечом. Она распахнулась. Увидел, как парень, обхватив сзади Галю, несет ее в комнату, она бьется в его руках, вырывается. Уносил в комнату ее хозяин квартиры. Иван, не размахиваясь, ткнул пальцем в живот ближайшего к нему парня, не узнав от возбуждения Бориса, и Борис с открытым ртом осел на пол. Иван кинулся в комнату. Он видел, что там, кроме того парня, который унес из коридора Галю, еще двое. Хозяин квартиры бросил Галю на диван, обернулся, увидел лежащего Бориса, вбегающего Ивана и схватил табуретку. Один из парней, улыбаясь, взял со стола нож. Егоркин остановился в двух шагах от них. Третий парень, закатываясь от смеха, шлепнулся на диван рядом с Галей. Он показывал рукой на Ивана и кричал, захлебываясь от смеха: — Чудило! Ну, чудило! Галя вскочила. Егоркин испугался. Была она рядом с тем, что держал над головой табуретку, испугался, ударит тот ее, или она кинется к нему, помешает, и парень с ножом успеет пырнуть или ее, или его. Все это мелькнуло мгновенно, и он вскрикнул: — Сиди! Вскрик подействовал на парней, как команда. Оба разом бросились на него. Иван ногой ударил хозяина квартиры, и он вместе с табуреткой полетел к окну. Другой парень попытался ударить ножом сверху. Ничего не стоило поймать его руку. Егоркин услышал незнакомый мягкий хруст, вскрик и понял, что сломал руку парню. Нож стукнул об пол. Иван оглянулся на третьего парня. Он хохотал, закрыв глаза. Побелевшая Галя была, вероятно, близка к обмороку. Егоркин схватил ее за руку и потащил в коридор. Там сорвал плащ с вешалки и побежал вниз. По улице шли быстро. Галя постанывала и вдруг остановилась. — Ой, а книга обхода? — Завтра возьмем, — ответил Егоркин и потащил ее дальше. В квартире ее трясло. Она бродила по комнате, постанывала. Иван не мог видеть ее мучения, ходил следом, успокаивал. У него в ушах все стоял мягкий хруст лопнувшей кости. Он просмотрел все таблетки и пузырьки, имеющиеся в квартире, ничего успокаивающего не нашел, потом вспомнил, что есть немного водки, месяца два стоит в холодильнике. Зять приносил, когда с Варюнькой были, вспомнил, что они не ужинали еще и пошел в кухню. Нарезал колбасы, поджарил с яйцами. Потом привел Галю, усадил за стол и дал ей маленький стаканчик водки. — Всю выпей! Разом! — строго приказал он. — Легче будет! Проследил за ней и сам выпил малость. Ела Галя вяло, но он чувствовал, что она отходит, постепенно успокаивается. — А почему они… хохотали… все время? — тихо спросила она. — Наркоманы… Поужинать они не успели: раздался стук в дверь. Сначала негромкий, потом все сильней, требовательней. Егоркины переглянулись. Галя снова побледнела. Хлипкая дверь тряслась от ударов. Открыть ее ничего не стоило. Надавить рукой хорошо — и распахнется. Иван вздохнул и поднялся. Возле двери крикнул: — Кто? — Милиция! Он открыл и отступил от порога, чтобы простор был для действий. За дверью стояли участковый милиционер и парень, который хохотал на диване. — Он? — взглянул милиционер на парня. Тот кивнул. Был парень теперь серьезен, хмур. Милиционер вошел в квартиру. — Здравствуйте, Сергей Иванович! — Галя участкового знала, давала ему сведения не один раз. — A-а, Егоркина? Это муж твой дебош устроил? — Они меня изнасиловать хотели… — Кому ты нужна, — буркнул парень. — Скажет, изнасиловать… Теперь вали… — «Скорая помощь» двоих увезла, — развел руками участковый. — Заявление есть. Надо протокол составлять… Придется вам пройти со мной. Собирайтесь…VII
Ночь Егоркин провел в милиции, в изоляторе. Взяли у него кровь на анализ. Знал, что алкоголь найдут. Клял себя: Гале надо было дать, а самому не пить. В камере были вдвоем. Когда Ивана привели, пьяный парень встретил его радостно. Нос у него был расплющен. Голова с короткими волосами крепкая, плечи широкие. Егоркин назвал его про себя амбалом. Вид у амбала был постоянного клиента милиции. Это заметно и потому, что он чувствовал себя в изоляторе, как в баре. Иван быстро догадался, почему амбал так ему обрадовался: поговорить было не с кем. Они познакомились. Амбал назвал себя Васей и стал рассказывать, как он с двумя дружками Гусем и Бальзамом вмазали утром, потом лакали, бухали весь день. Но хотелось еще. Бабки у Бальзама есть, зажал ханурик. Дал ему по рогам. Жмет! Еще дал, скопытился. Очухался и орать, а тут менты. Загребли. Рассказывал Вася эту простую историю долго, а Иван с тоской думал о Гале, тер грудь ладонью. Как она теперь там одна за хлипкой дверью? Придут сволочи, что хочешь сделают! Как мучается теперь, страдает из-за него… Он морщился, давил на грудь. — Горит? — с участием спросил Вася. — У меня тоже… Зажал, гад, бабки. Завтра еще по рогам дам… А тебя замели? — Влепил троим, — буркнул Иван. — Троим! — восхитился Вася. — Дай лапу! — потребовал он и с уважением пожал руку. Было в его облике, в голосе что-то знакомое. И наколку на руке — восходящее солнце на тыльной стороне ладони и русалка выше кисти — где-то видел. Но не до гаданий было сейчас — видел, не видел. Душа болела. Вася говорил еще долго. Иван не слушал, думал о своем. Наконец Вася умолк, уснул, а Егоркин лежал. Сна не было. Тускло светила лампочка под потолком, бледно светился сплющенный нос Васи. И вдруг Егоркин вспомнил, где видел его. Это был тот говорливый из четверки парней на пляже, которые приходили покуражиться над ними, когда Борис приезжал на озеро на своем «жигуленке». Вспомнил без интереса. Ночью он так и не заснул, лежал до тех пор, пока не вызвали. Привели в маленькую комнату, где умещались только стол и два стула. В ней никого не было. Милиционер буркнул, чтоб он подождал, и вышел. Минут через пять появился невысокий чернявый мужчина в сером пиджаке. Иван поднялся навстречу, но мужчина сказал быстро. — Сиди, сиди, — и представился: — Я — следователь Владимир Александрович Деркач. Буду вести твое дело… Задав несколько вопросов, уточняющих личность Егоркина, он попросил рассказать поподробнее о вчерашнем вечере — и только правду. Предупредил, что свидетелей много было, поэтому лучше ничего не скрывать. Иван стал рассказывать все как было. Владимир Александрович записывал молча. Ничего не уточнял, не перебивал. Записал, вздохнул и передвинул по столу исписанный листок к Ивану, всем видом своим показывая, что он ни слову Егоркина не поверил. — Прочти и подпишись! Пока Иван читал, он играл ручкой, поглядывая на Егоркина с любопытством. Два деловых человека звонили уже по этому делу. Представлял он Ивана не таким. Более крепким, энергичным, волевым. Четырех лбов уложил. Приятно такого ломать, а этого, мальчишку, скучно. Иван подписал. Владимир Александрович подтянул лист к себе и заговорил медленно и вяло: — Дело выеденного яйца не стоит… Зачем упорствовать, запутывать. Рассказал бы все, как было, и разошлись. Ну, получил бы свои два года условно, больше бы не дали. В первый раз. Неумышленно. Ревность. Опасности для общества пока не представляешь. Оплатил бы больничные пострадавшим. Студенты… Копейки. Ну, выперли бы из института. Что поделаешь? Надо платить за дела свои… — Я рассказал все, как было… — Да, не так было, не так, — поморщился Деркач. — А как? — У меня здесь показания четырех, — следователь поднял над столом папку. — Совпадают почти слово в слово… Может, порвем это, — указал он на листок, — и расскажем правду? Или лучше своей рукой напишешь? — Я правду рассказывал. — Зачем упорствовать?.. — А как же было, по-вашему, как? — Ты лучше меня знаешь, но могу и рассказать… Жена после работы зашла в гости к ребятам. Сидели, слушали музыку… Кстати, все трезвые были. Анализы в деле, — положил он руку на папку. — А вот твои не в порядке. Пьяненьким был… Так вот, сидели, спокойно разговаривали. Ты пришел домой поддатый. Жены нет. Стал искать, догадывался, где она. Ворвался в квартиру и набросился на ничего не подозревающих ребят. Вчетвером бы они тебе быстро бока намяли, но люди они интеллигентные, не понимают, как можно ударить человека. Ты воспользовался замешательством, одному челюсть свернул, другому руку сломал и удрал. Все просто и ясно, как Божий день! А ты накрутил здесь… Ну что, будем правду говорить? — Я правду сказал… — Упорствуй, упорствуй, себе же хуже делаешь. Лишний год за то, что следствие запутать пытался, накинут. Да не условно, а в колонию… Слышал, наверное, что чистосердечное признание смягчает вину? — Ни себя, ни жену оговаривать не буду… Она то же самое расскажет… — Знакомо. Обычный сговор. Жены с мужьями всегда одну песню поют. — Когда же мы сговариваться будем. Я тут, она там. Вызовите сегодня, допросите… — Сегодня уж не успеем, а вы сговоритесь. Я же сейчас тебя отпущу. Подписочку о невыезде подпишешь — и до скорой встречи… Не надумал менять показания? — Нет. — Хорошо, подумай дома. Надумаешь, приходи…Глава третья
I
— А как же книгу обхода взять? — Схожу да возьму. — Может, с участковым пойти? — Один схожу… Я к ним входить не буду. Вынесут… — А если… — Не бойся, — усмехнулся Иван. — Вернут и не пикнут. Он надеялся взглянуть в глаза парню, который сам драку затеял, а потом его оболгал. Неужели совести у человека ни капли? Пошли они вместе, но Галя осталась возле подъезда, а он поднялся, позвонил. Волновался сильно: как встретят? Что говорить? Дверь чуточку приоткрылась, была она на цепочке. Парень, хозяин квартиры, выглядывал в щель. — Что надо? — процедил он сквозь стиснутые зубы. Челюсть у него была разбита. — Книгу обхода… Парень закрылся, сходил за книгой, сунул ее в щель. — Что же вы такие, сами издевались, потом лгать стали… Парень недослушал, молча захлопнул дверь и щелкнул замком. Егоркин постоял и спустился вниз. На другой день, когда он вернулся из института, за ним пришли два милиционера, сказали, чтоб собирался с вещами. Галя еще была на работе. — Почему? — испугался он. — Наше дело — привезти. — И надолго? — Должно быть… — А записку хоть жене можно оставить? — Пиши. Поместили в тот же изолятор. На этот раз ночевал один. Опять лежал долго, думал, заснул только под утро. Утром привели в комнату, где он давал показания. Владимир Александрович был на месте. — Здравствуй, здравствуй! — улыбнулся он. — Не ожидал я, что так рано встретимся. Не ожидал… Что ж ты так? Мы к тебе с доверием, отпустили, а ты… — В голосе следователя слышались сочувствие и укоризна. — Что — я? — не понимал Егоркин. — Как что? — удивился Деркач. — Угрожать стал расправой, если заявление не уберут… Вместо того чтобы обдумать свое положение и дать правдивые показания, решил усугубить дело. Ну-ну, только лишний срок прибавится… — Кому угрожать? — Не играй дурочку, Егоркин!.. Ты же не блатняк какой-нибудь! Был вчера у Сергиевского Анатолия Львовича? — А кто это? В первый раз слышу… — Ну-ну! Может, ты челюсть никому не сворачивал и руку не ломал? — Это того… где… Анатолием зовут? — Да, да… Это тот, в чьей квартире ты дебош устроил. Был у него вчера? — Был… Взял книгу обхода. Он мне ее в щель, в дверь сунул… — И ты ему ни слова не сказал? — Я хотел… спросить, зачем они лгут? Ведь не так дело было… — А дальше? — Он закрыл дверь, слушать не стал. — И дальше? — Все… Я ушел… Пошли домой. Галя меня на улице ждала. — Он закрыл дверь, ты спокойно повернулся и ушел? — Не спокойно, конечно… но ушел… — А вот Сергиевский заявление написал, — следователь открыл дело, — что, когда он отдал тебе книгу обхода и закрыл дверь, ты стал ломиться, кричать, что свернешь ему шею, как только он появится на улице, что если он и его приятели не заберут заявления и не расскажут, как, по-твоему, дело было, то есть ты их заставлял самих себя оболгать, если они этого не сделают, то все они будут калеками… Одного ты калекой уже сделал, неизвестно, как рука срастется… И ломился ты в дверь минут пять, чуть с петель не сорвал… — Не было этого! — вскочил Егоркин со стула. — Сиди, сиди! — повысил голос Деркач. — Я с вами рядом не был. Ко мне поступило заявление от потерпевшего. Лгать на тебя у него нет причин. Он тебя не видел раньше и не слышал о твоем существовании, пока ты к нему в квартиру не ворвался. Ревнивец! Отелло из тамбовской деревни!.. Я в чужие квартиры не врываюсь, на меня и не поступают заявления… Чтобы ты не совершил более тяжкого преступления, мы вынуждены изолировать тебя до суда. Вот ордер на твой арест! Познакомься! Егоркин взял листок, но не видел в нем ничего. — Я не грозил ему, — тихо прошептал он. — Не грозил… — Ты ничего нового не хочешь сообщить следствию? Не надумал дать правдивые показания? Не почувствовал еще раскаяния? — Мне раскаиваться не в чем… — Иван говорил тихо. — Я вас не понимаю. — Он выделил слово «вас». — Моя задача — установить истину! Иван покачал головой. В глазах у него была тоска. Он не знал, как доказать следователю, что истина не в той стороне, где он ее ищет. — Ты хочешь сказать, что тебе нечего сказать? — Да, — кивнул Егоркин. Сидел он сгорбившись, глядел в пол. — Ну что, мне все ясно. Вопросы к тебе исчерпаны, возникнут — вызову… Ты, в свою очередь, если захочешь что-нибудь новенькое следствию сообщить, я готов выслушать. Только торопись, я буду оформлять дело в суд… А пока мы тебя отправим в сизо… — Это куда? В тюрьму? — поднял голову и хрипло спросил Егоркин. — Это народ так называет, а по-нашему — в следственный изолятор, в сизо, — улыбался дружелюбно Владимир Александрович. — Я бы не хотел там оказаться, сброд всякий. Не грозил бы Сергиевскому, ждал бы суда на свободе. — Я не грозил! — Ладно, ладно, поздно теперь… Следователь вызвал милиционера.II
Везли Егоркина в следственный изолятор в милицейском фургоне с зарешеченными окнами. Иван сидел на жесткой скамье, смотрел сквозь железные прутья в окно на серые, понурые стены домов — было пасмурно, — на людей, идущих по тротуару. Некоторые, увидев милицейский фургон, провожали его глазами. Видел и Егоркин раньше такие фургоны, думал, что в них только преступников возят. А теперь он преступник! Неужели он преступник? А может быть, он и есть преступник. Ведь сломал руку человеку, челюсть выбил. А что было делать? Отдать жену на поругание? Получить табуреткой по голове? Или нож в бок? Преступил ли он допустимые пределы самообороны? Если преступил, значит, преступник… Как теперь там Галя одна? Надо сказать ей, пусть немедленно к родителям переходит. Квартиру вот-вот должны дать. Теперь не дадут, он преступник. Галя жена преступника. А экзамены в институте. Все, теперь исключат из института, придет бумага из милиции, и исключат. Как доказать, как добиться правды? Машина остановилась, милиционер поднялся, произнес строго: — Приехали. Иван взял свои вещи и спрыгнул на асфальт. Оформляли недолго. Потом повели по коридорам, по гулким железным ступеням на второй этаж. Иван шел и лихорадочно думал, как вести себя в камере, как поставить, чтоб не унижали? Как обойтись без конфликтов? Он вспомнил, как кто-то, кажется, Маркин, рассказывал, как один парень попал в камеру и чтоб его приняли за своего, как только оказался в ней, сразу кинулся к окну, вскочил на подоконник, стал трясти решетку, орать: гады, менты проклятые, за что упаковали! После этого его уважать стали, но прозвали орангутангом. Иван вспомнил блатные слова, которые слышал до этого, но всплывали в памяти только известные каждому школьнику словечки из кинофильма «Джентльмены удачи»: «пасть порву» да «редиска». Остановились возле железной двери, звякнули, громыхнули запоры, и Егоркин оказался в большой камере, вдоль стен которой стояли двухъярусные нары, а посреди три стола. Обитатели камеры — а их, как показалось Егоркину, было не менее двадцати человек — отставили свои дела, разговоры и с любопытством смотрели на него. — Здравствуйте, — брякнул Иван. — Привет… — С прибытием, — отозвались не все. Указали свободное место на нарах на втором ярусе. Внизу, ссутулившись, сидел мужчина с маленьким, сморщенным и серым лицом от длинной и редкой щетины. Иван остановился возле своих нар, но не знал, что делать дальше. Хотелось сесть. Будь его постель внизу, он сел бы на нее, а на чужую, где сидел хозяин, неизвестно, можно ли садиться. И он стоял. — Как там? — спросил у него сидевший человек со сморщенным лицом. — Где? — растерялся Егоркин. — На улице? — Весна… — Сирень цветет? — Зацветает… — В первый раз? Иван кивнул. — Привыкнешь… Зовут как? — Иваном. — Меня Степаном… Хочешь, зови дядей Степой. Егоркин глянул на него и улыбнулся. Мужчина догадался и тоже обнажил редкие желтые зубы. — Да, ошиблись… Дядя Степа — ты. — Эй, петух, двигай сюда! — услышали они громкий голос. Звали от дальнего стола. Там три парня окружили сытого седого мужчину, смотрели в сторону Егоркина. Седой сидел, облокотившись о стол. Парни стояли рядом. Глаза дяди Степы сразу забегали. Он сделал попытку отодвинуться от Ивана, но остался стоять на месте и прошептал, не глядя на Егоркина. — Тебя! Иван сам понял, что зовут его. — А что здесь значит — петух? — спросил Иван тихо. — Гомик… Тот седой, кучерявый, Барсук, заправляет здесь. Мальчиков любит… Одного испортил… Ох, не завидую я тебе, парень!.. Иди, не гневи! Но Егоркин остался на месте, будто не слышал. Камера притихла, разговоры умолкли. Иван догадался, что сейчас решится, какое место он займет среди этих людей. От его поступка в эти минуты будет зависеть отношение к нему. Все ждут его унижения. Одни с сочувствием, но помочь не посмеют. Другие ждут зрелища, рады от своей подлой натуры. Он понял, что нужно быть предельно жестоким. Иного языка не поймут. Слышно было, как Барсук негромко сказал: — Веник, я не понял? Один из парней — это был Веня, тот самый, с которым Роман играл в архитектора и геодезиста — быстро двинулся к Ивану. — Петухан Петуховский, глуховат? Ухо прочистить надо… Не слышишь, зовут?.. — Кому нужен я, придет… — Что-что? — Веня повернулся к нему боком и подставил ладонь к своему уху. Иван схватил его за ухо, подтянул к себе и повторил прямо в ухо: — Если я нужен, пусть придет! И оттолкнул. Веня еле на ногах удержался. Дядя Степа отскочил от них в дальний угол нар. Оба парня, стоявшие возле Барсука, бросились к Егоркину. Он шагнул от нар навстречу, поднял руку спокойно: — Ребята, не советую! Калеками будете! Парни приостановились, стали с двух сторон заходить. Обитатели камеры, те, что были вблизи, поспешно отдалились. Иван сообразил, как нужно ударить, чтобы ошеломить всех и не так сильно повредить человека. Он сжался, как пружина, взлетел вверх и ногой ударил того, что был покрепче. Парень полетел в дальний угол камеры, сшибая табуретки. Второй отскочил, оглянулся, выбирая, куда отступать дальше. — Помоги ему, дура! — указал парню Егоркин на лежавшего, а сам сел на нары дяди Степы. Седой Барсук поднялся из-за стола, улыбаясь, и направился к Егоркину. — Не унижай, не простит, — быстро шепнул дядя Степа. Иван встал и пошел навстречу. — Уважаю, уважаю! — улыбнулся Барсук, пожимая руку Егоркину. — Я не хотел… — Понимаю… Зови меня Леонидом Семеновичем. А ты кто? — Иван… Студент.III
Галя, прочитав записку мужа, не спала всю ночь, рыдала. Утром ее покачивало. Осунулась, глаза мертвые, круги под ними с желтизной. Стояла у зеркала, закрашивала круги, щеки, чтоб скрыть их матовый цвет, а душа ныла, ныла. Но как ни гримировалась, как ни старалась держать себя в руках, вести естественно на работе, техники заметили ее состояние, спрашивали, что случилось. Она отмахивалась: ничего страшного, старалась улыбаться. Но улыбка выходила мертвая. В коридоре ее встретила Люба и зашептала: — Я все знаю!.. Я попробую тебе помочь. Будь вечером дома, приду не одна… Галя обрадовалась. За любую соломинку готова была ухватиться, любой надежде рада. Даже не спросила, с кем придет Люба. В обеденный перерыв она ездила в тюрьму, узнала, когда можно передачу привезти. Теперь думала, что, может быть, надежду привезет. А Люба добавила с сочувствием: — Ты знаешь, кого он избил? Мамаша того, кому руку сломал, заместитель председателя райисполкома. Она за любимого сынка гору в пыль сотрет. Но она не так страшна. Отец хозяина квартиры, ему Иван челюсть свернул, директор ресторана, страшный человек! Да, влип Иван!.. Но ты не бойся, может, что сделаем… Вечером Галя ужин приготовила, ждала. Услышала стук, бросилась к двери. Люба стояла рядом с Борисом. Улыбались. А Галя растерялась. Молча пропустила их в коридор. — Вижу, не ожидала, — сказал Борис. — Разве Люба не предупредила, что со мной придет? — Проходите, раз пришли… Какая разница теперь: предупреждала, не предупреждала, — сухо ответила Галя. Надежды рассеялись. Наоборот, тревога появилась. «Что ему нужно?» — Я вижу, сердишься… Но я-то при чем? Шутили ребята, перегнули палку. Я бы ни за что не допустил, чтобы тебя обидели! — По-твоему, меня не обидели? — Да ты вспомни, смеялись ребята… Вошла бы в комнату, музыку послушали… — Может, и на Ивана никто с ножом не бросался? — горько усмехнулась Галя. — Когда? — Все ясно… Этим ты мне хотела помочь? — с горькой же усмешкой взглянула Галя на Любу. — Галечка, разве ты не помнишь? — воскликнул Борис. — Иван меня на пороге отрубил. Я ничего не видел. Может, и брался кто за нож? Я ничего не видел… Галя вспомнила: действительно, в то время, когда на Ивана набросились с табуреткой и ножом, Борис лежал в коридоре. — Ну, ладно, пошли чай пить? — вздохнула она. — Это другое дело, — сказал Борис, и они пошли в кухню, расположились за столом. Галя выставила еду. — Зря вина не взяли, говорила тебе, — с сожалением взглянула Люба на Бориса. — Зачем оно нужно, — отмахнулся он. — Чайку попьем. За едой заговорили о Егоркине. — Зачем же ты тогда написал, что я сама пришла к вам и что мы слушали музыку, а Ваня ворвался и бить вас стал? Вы же не пускали меня, измывались… — Я написал? Куда?! — воскликнул Борис. — В милицию. — Откуда ты взяла? Что за глупость? — В деле твое заявление есть. Следователь говорил… — Деркач говорил?.. Он на пушку брал. Ни слова я не писал… — В деле есть… Следователь показывал… — неуверенно и недоверчиво проговорила Галя. — Не мог он показывать. Нет там ничего. Когда передадут дело в суд, назначат адвоката, спросишь, есть там мое заявление или нет… Если бы дело не попало к Деркачу, давно было бы уже закрыто. Он злой на тебя страшно! Ведь если бы не ты, Асю не выгнали из главных инженеров. Сорокину погнали бы… Теперь он мстить будет… — А зачем же вы милицию вызвали? Знали ведь, виноваты, — недоверчиво расспрашивала Галя. — Мы не собирались… «Скорая» заставила. Говорит, пока не вызовете милицию, не окажем помощи. Правила такие есть… Они думали, что мы перепились и передрались между собой. Врач и вызвал… А как к Деркачу попало, так и пошло… Чайник зашумел, зафыркал. Запрыгала на нем, загремела крышка. — Я заварю, — поднялся Борис. — Я сама… — Пусть он, — удержала ее Люба. — Он мастерски заваривает… Галя достала заварку. И Борис стал готовить чай на тумбочке. Пока девчата разговаривали за столом, он потихоньку всыпал в чашки приготовленную заранее наркотическую смесь. Гале побольше, себе поменьше, а Любе совсем чуть-чуть. Подал на стол и сел на свое место. — Я непременно схожу к следователю, поговорю, — продолжил он разговор, взяв чашку в руку. — Вы пейте, пейте, а то остынет… Нравится? — Да. Ароматный почему-то… — Секрет знаю, — засмеялся Борис. — Не скажу… Это мой секрет! — А он сделает? — спросила Галя, имея в виду следователя. — Думаю, все в порядке будет… Я его знаю хорошо. И с ребятами поговорю… Если надо, заявление напишем, чтоб делозакрыли. Мы ничего не имеем против… — А тот… кому руку сломал? — Он студент, — засмеялся Борис, радуясь тому, что Галя выпила всю чашку. — В институт и со сломанной рукой ездить можно! — А он не будет против?.. — Боль и тоска рассасывались. Уверенность росла, что все будет хорошо. Что не так страшно все, как казалось. Все устроится. — Уговорим… Понимает ведь, если будет суд, Ивана из института попрут… — Как? — ужаснулась Галя. — А как ты думала? — проговорил Борис. — Да ты не бойся, не будет суда. Я все улажу… Галя улыбнулась: — Я почему-то верю тебе. Сначала я тебе не верила, расстроилась, когда увидела тебя, а теперь верю. Я знаю, ты все сделаешь. И Ваня вернется… Только ты поскорей делай. Я не могу без него, мне так страшно было одной. Я привыкла быть всегда с ним, не могу без него. Он говорит, мы с ним срослись. — Она засмеялась. Ей становилось весело. Приятно было смотреть на Бориса, на Любу. — Когда ты его выручишь, вы подружитесь. Он хороший, и ты хороший… Люба с Борисом смотрели на Галю и смеялись. Люба потянулась к ней, обняла: — Ой, ты не знаешь, какой Борис хороший! Они обнялись, стали целовать друг друга. — Как хорошо… что ты пришла… Я думала… все плохо… а все хорошо… — Люба! — смеясь, потянул Борис Любу за руку и разнял их. — Идем, что скажу! Он вывел девушку в коридор и сказал ей негромко: — Уходи отсюда! Давай, давай, — подталкивал он ее к двери. — Почему? Куда? — недоумевала Люба, глядела на него, не понимая, чего он хочет. — Нам поговорить надо! О деле… Ступай, завтра встретимся! — Он вытолкнул Любу на лестничную площадку. — Иди, иди! — махал он рукой. — Завтра, говорю, встретимся… Не вздумай стучать! — приказал строго. Люба дернула плечами, хмыкнула. — Ты что, того? — махнула она ладошкой возле своего уха. — Того, того, — ответил Борис и закрыл дверь. Прислушался, услышал удаляющиеся нерешительные шаги и вернулся в кухню. — Люба за вином побежала. Сейчас придет, — улыбался он, садясь поближе к Гале. — А мне и без вина хорошо… — Пускай, раз ей хочется. — Пускай, — улыбаясь блаженно, вяло махнула рукой Галя и уронила ее на стол. Она сидела, прислонясь спиной и затылком к стене: выставив подбородок. Борис взял ее руку в свою. — Какие у тебя пальцы красивые… — прошептал он и стал целовать руку. — Ванечке тоже нравятся… Ты целуй, а я закрою глаза и буду думать, он целует… Борис стал целовать смелее руку, кисть, локоть. Поднялся, поцеловал в выставленный подбородок, в шею, в губы. Подсунул под нее руки и, не отрываясь от губ, поднял, постоял и понес в комнату. Она обвила его шею руками, шептала на ухо с закрытыми глазами: — Ванечка… я твоя пушиночка… я лечу, лечу над тобой, — она засмеялась. — Не убежишь ты… Меня ветром за тобой гонит…IV
Под утро она проснулась от тяжести во всем теле. Было темно. Галя чувствовала, что Иван лежит рядом. Облегченно выдохнула: сон приснился ужасный. Будто была она на обходе и напали на нее хулиганы, а тут Иван прибежал, отбил ее, но хулиганы посадили его в тюрьму. Скверный сон! Что же так все тело болит? Неужели она напилась вчера? Где они были с Ваней вечером? — стала вспоминать. Но ничего не вспоминалось. Она обняла Ивана, прижалась к нему и потихоньку прошептала: «Ой, тяжко как!» — «Спи, спи!» — пробормотал Егоркин, отворачиваясь. Раньше он ее на грудь к себе укладывал, не отворачивался, если она ночью просыпалась. Где же они вчера были? — Ванечка, почему ты маленький стал? — прошептала она сонно. — Усох, спи! — Ну и спи! — легонько толкнула она его в спину, отвернулась и уснула. Проснулась, когда было уже светло. Ощущала она себя так, будто ее всю ночь палками били. Лежала спиной к мужу, чувствовала его теплую ногу. Шевелиться не хотелось. Снова вспомнился скверный сон. «О, Господи!» — пробормотала она и сказала вслух. — Ваня, мы не проспим? — Нет, — буркнул он хриплым, чужим голосом и обнял сзади. Галя увидела его руку на своей груди и тряхнула головой. Рука была не Ивана. Померещилось, что ли? Она повернулась к мужу и отшатнулась, отскочила к стене. Ее обнимал Борис. Еле сдержалась, чтобы не завизжать. — Что с тобой? — испуганно вскрикнул Борис. Испуг его остановил Галю. Она закрылась одеялом. — Что с тобой?.. То ты нежная… и вдруг? — Он привстал, протянул к ней руку, хотел погладить. Галя отползла, спряталась за одеяло, лихорадочно думая: сон это или нет? Что произошло? Почему он здесь? — Я же люблю тебя… ты сама захотела… Сказала, чтоб я остался ночевать, я хотел уйти… Галя с ужасом качала головой, вспомнить вчерашний вечер она все не могла. Вроде бы Люба была у нее. — А Люба?.. — Люба ушла… А меня ты попросила остаться, сказала, что страшно одной. — А Ваня? — Ваню мы выручим… Я же обещал. Галя зарыдала, раскачиваясь: — Ой, что же я сделала!.. Ваня! Ой, как тяжко! Борис вскочил, быстро натянул брюки и помчался на кухню. Там плеснул холодной заварки в чашку, воды, смеси своей, взболтал и побежал к Гале. Она рыдала. Он погладил ее по голове, успокаивая, и поднес чашку к губам. — Выпей, глотни, легче станет… Зубы стучали о края чашки, Галя выпила. Выпила до дна. На работу пришла веселая. Хохотала по любому поводу и без повода, говорила, что она пушинка, ног не чует. Техники смеялись над ней: вчера мрачная была, а сегодня раззадорилась. В приемную влетела радостная, поцеловала Любу. — Он у тебя ночевал? — спросила секретарша мрачновато. — Всю ночь дрых… К вечеру снова стало плохо. Еле домой добрела — и сразу в постель. Сны тяжелые были, бредила. Утром чуточку отошла, полегче стало. Тягостно только, апатия. Лежать бы и лежать. Но пересилила себя: нужно что-то предпринимать. Побежала в магазин, передачу Ивану готовить. По пути позвонила сестре его, Варюньке. Она еще ничего не знала. Поплакала в трубку. Позвонила Маркину, думала, может, он на второй смене, но никто не отозвался. Вспомнила про Антошкина, обрадовалась: Петя помочь должен. Как же ей это сразу в голову не пришло? Дозвонилась ему, рассказала. Выслушал он молча, сказал — попробует что-нибудь сделать. Рассказала и на работе. Скрыть нельзя. Спрашивать стали, почему он не бывает в жэке. В суете, в надеждах, в тоске промелькнула последняя неделя мая. Борис не появлялся, и Гале казалось иногда, что не был он у нее. Просто один из тяжелых снов, которые мучают ее ночами. Но Люба однажды подошла, напомнила. Сказала, что Борис разговаривал с друзьями. Они вроде бы согласны, но родители упираются, не прощают. Особенно Лев Борисович, директор ресторана. Вечером они с Борисом заглянут к ней обсудить. Борис вертушку принесет, рок послушать. Пришли с магнитофоном, сидели допоздна. Когда ушла Люба, не помнила. Утром снова чувствовала себя скверно, охала, плакала. Не хотелось жить… Тоска, тоска! Что происходит с ней? Что с Ваней? Почему Борис здесь? Почему она лежит рядом с ним, а не летит к Ивану? Как он там? Вопросы эти разрывали сердце… Смесь у Бориса кончилась. Он вчера приказал Любе, чтобы она привезла от приятеля ампулы, записку ему написал. Ждал Любу с нетерпением, знал, что не подведет. Только бы поскорей пришла. Жалко было Галю, мучилась бедняжка! Когда услышал стук, бросился открывать. — Принесла? — Есть, не прыгай… — Скорее! — потащил ее в комнату Борис. Галя увидела Любу, зарыдала сильней. — Что я делаю!.. Ой, дура я, как же мне плохо, ой, как тяжко! Что же происходит, что происходит?! — Не реви, — говорила Люба спокойно. — Сейчас укольчик сделаем, успокоишься… Мне тоже не сладко. Муж на рогах ходит, домой, говорит, не пущу… — Она вышла в кухню, приготовила там все и вернулась, держа шприц вверх иглой. — Давай руку. — Нет, нет! — закричала Галя, закрываясь от нее одеялом. — Я не буду! Не хочу! Я уколов боюсь! — Дура, это же успокоительный… Мучиться перестанешь, — говорила ласково Люба. — Высунь руку, а сама закройся, если боишься… Боря, подержи! Потом они с Борисом сделали друг другу уколы.V
Суд Егоркина состоялся в среду. Везли его к зданию районного суда в том же самом темно-зеленом милицейском фургоне с зарешеченными окнами. День такой же пасмурный был. Моросил дождь. На улицах было малолюдно. Торопливо проплывали зонтики. Иван жадно смотрел на свободных людей, на мокрые стены и думал, с какой бы радостью пробежался бы он сейчас под дождичком. Черт с ним, пусть не оправдают, лишь бы условно дали, лишь бы быть на свободе. А может быть, не прав дядя Степа? Может, бывает, что и оправдывает суд? Дядя Степа говорил: если попал под суд, прав или не прав, срок обеспечен. Наши суды не оправдывают. Судьи считают, что невинные люди под суд не попадают. Большинство судей женщины, не разумом судят, эмоциями. И Егоркин загадал, если будет судья женщина, не оправдают, мужчина — оправдают. Вылезая из машины, огляделся, не видно ли близких возле подъезда. Никого не было. Волновался, хотелось поскорей увидеть Галю, Варюньку. — Во, смотри, сразу видно, матерый бандюга! — услышал он женский голос и оглянулся. Неподалеку возле газетного киоска стояли две пожилые женщины и смотрели на него. Говорила та, что попроще. — У, смотри, зыркает, так и зыркает! Дай ему в руки нож, пойдет крушить… Егоркин усмехнулся про себя горько. Обидно стало и больно, слезы выступили. Подумал, шел бы на его месте Леонид Семенович, с уважением глядели бы. Вошел в зал и остановился, сразу увидел Галю. Она при его появлении вскочила, подалась к нему, но ее удержала Наташа, с силой усадила на место. Губы у Ивана задрожали. Но Галя улыбалась, и он тоже скривил улыбку. Милиционер подтолкнул его к скамейке за барьером и сказал тихо: — Садитесь. Иван опустился на скамейку, не спуская глаз с Гали. Она глядела на него радостно, пыталась встать, но Наташа что-то говорила ей сердито, удерживала возле себя. В небольшом зале было малолюдно. Егоркин видел Варюньку, Антошкина, Маркина. Сидели они в центре зала. В первом ряду расположились четыре парня. Наверное, те самые молодчики. Было еще пять-шесть незнакомых людей. Маркин, заметив, что Иван взглянул на него, поднял над плечом сжатый кулак и улыбнулся, подбадривая, мол, держись, мы с тобой. — Встать, суд идет! — раздался властный голос. Зал зашевелился. Поднялся и Егоркин, повернувшись к двери. Одна за другой вошли три женщины, сели в высокие кресла. Посреди, за самым высоким, оказалась суровая, хмурая женщина с властным лицом. Заняли свои места и прокурор с защитником. Суд начался. Иван, увидев, что судить его будут женщины, почувствовал себя, как заблудившийся в лесу человек, который услышал шум неподалеку, решил, что набрел на дорогу, впереди гул машин, бросился на шум, а выскочил к водопаду. Отчаяние охватило его, не слышал, что говорилось вначале, зачем выходили люди, что у него спрашивали, соглашался машинально. Очнулся немного, когда дело зачитывали. Потом стали спрашивать потерпевших. Все четыре парня утверждали, что Борис пригласил Галю послушать музыку. Когда она пришла, буквально через несколько минут ворвался ее муж, избил троих и увел жену. Защитник выслушал двух парней молча, а у Сергиевского спросил: — В котором часу пришла к вам Егоркина? — Как работу закончила, в начале десятого, — не совсем уверенно ответил Сергиевский. — В своем заявлении, написанном в тот же вечер, Егоркина утверждает, что была на обходе квартир в вашем подъезде. Это подтверждается записями в книге обхода техника-смотрителя, и пришла она к вам без десяти минут девять не в гости, а для осмотра технического состояния квартиры, а вы стали над ней измываться, тащить силой в комнату. Что вы на это скажете? — На часы я не смотрел… Десять минут туда, десять минут сюда — какая разница? А почему она написала, что пришла не в гости, а на обход, понятно — мужа выгораживала… Обыкновенный сговор… — Десять минут имеют большое значение… Скажите, а Егоркин был пьян, когда ворвался в квартиру? — Все произошло быстро. Мы опомниться не успели… Но ведь экспертиза показала, пьян был… — Откуда вам известно, что экспертиза показала? — Ну, — улыбался Анатолий насмешливо: сами, мол, должны знать, чего спрашивать. Он считал, что дело решенное. Приговор известен. Суд — формальность для отчета. Зачем глупые вопросы задавать? — Отвечайте, отвечайте! — требовал защитник. — Володя сказал… — пожал плечами Сергиевский. Хочешь — получай! Для Анатолия следователь, прокурор, судья, защитник были одна компания, купленная папой. — Что за Володя? — Следователь Деркач. — Почему он вам это сказал? — Не мне… Папа спросил, он сказал… — А зачем отец ваш к следователю приходил? — Отец не приходил. Володя у нас был. — Следователь вам раньше был знаком? — Мне нет. Отцу… Бывал у нас… — А кем работает ваш отец? Сергиевский недоуменно и кисло взглянул на судью: что за глупости, неужели не знаете? — Директором ресторана. — И во время следствия Деркач бывал у вас в гостях? — Да… — У меня больше нет вопросов, — сказал защитник и обратился к суду, когда Сергиевский сел на свое место в зале. — Прошу судей обратить внимание на следующее обстоятельство: Егоркин при свидетелях в техническом кабинете в восемнадцать часов вечера договорился с женой встретиться сразу после работы в жэке и вместе идти домой. Это они делали часто. Могла ли Егоркина, зная, что после работы пойдет слушать музыку, договариваться с мужем о встрече в то же самое время в жэке. Она ведь знала, что он будет искать ее, если она на придет. Я не понимаю, почему следствие не обратило внимания на это обстоятельство, на этот факт, и прошу вызвать в суд в качестве свидетелей защиты техников жэка. Они же и подтвердят суду, был ли выпивши Егоркин или выпил после драки, чтобы успокоиться. Судья и народные заседатели стали обсуждать предложение защитника. Антошкин быстро строчил в блокнот ответы Сергиевского. Это были ценные показания. Отметил Петя и то, что в книге Гали есть записи обхода квартир именно того подъезда, где произошла драка. Это он упустил из виду, когда с Наташей проводили свое расследование. Разговаривали они и с техниками, которые знали, что Иван был трезв, видели его после работы, когда он ждал Галю и пошел ее встречать. И Люба им рассказала, что Борис ей говорил, что отец Сергиевского дал взятку следователю. Лев Борисович опасался, что может возникнуть дело по заявлению Гали: нападение на должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей. И теперь на суде подтвердилось, что Деркач был знаком с отцом Сергиевского и бывал у него в гостях. Наташа радостно переглянулась с Антошкиным, когда услышала это от Анатолия. — Предложение защитника о вызове новых свидетелей отклоняется, — объявила громко судья и так же громко и строго спросила, обращаясь в зал: — Молодой человек, что вы пишете? Прошу сдать блокнот и прекратить записи! Глядела она на Антошкина. — Нет закона, запрещающего вести записи во время судебного заседания, — ответил Петя. — Я прошу вас сдать блокнот и не мешать работе суда! — еще строже и резче потребовала судья. — Я — корреспондент газеты, — поднял вверх Антошкин свое удостоверение. — Товарищ милиционер, прошу конфисковать блокнот и вывести владельца из зала! Милиционер отошел от двери и тихо сказал Антошкину: — Молодой человек, давайте без скандала… Сорвете заседание, сами понимаете… Выходите! Мы и силу применять можем. Хуже будет… Петя поднялся, взглянул на Ивана в последний раз. Сидел Егоркин сгорбившись, в зал не смотрел. Отдал блокнот милиционеру и вышел. Борис повторил то же самое, что говорили его друзья. Защитник спросил у него только, что он скажет по поводу того, что Галя обещала ему прийти слушать музыку, а сама договорилась встретиться с мужем в то же самое время. — Это у нее спрашивайте, — пожал плечами Борис. Вызвали Галю. Вошла она, улыбаясь. Радостно глядела на Ивана. — Сейчас кончим и пойдем, — произнесла она вдруг громко. Егоркин вздрогнул. Голоса ее он не узнал. И дальше она отвечала на вопросы, говорила непонятным для него тоном. Он страдал, слушая. Что с ней случилось? Из ее лепета можно было понять только, что была на обходе, зашла к ребятам. — Когда вы к ним вошли, они приставать к вам стали? — спросила строго судья. — Что они говорили? — Они?.. — Галя обернулась к ребятам. — Борис обрадовался. Он давно приглашал… — Значит, он приглашал вас и вы согласились прийти? — Нет, — хихикнула Галя. — Я не соглашалась! Наташа, услышав смех сестры, опустила голову, сжала ее рукой. — Не согласились, но пришли… Но почему же тогда вы написали, что они приставали к вам, не выпускали из квартиры, потом силой потащили в комнату? — Никто ни к кому не приставал, — улыбалась Галя. — Любить нужно друг друга… Зачем вы его держите? Отпустите! — попросила она жалобно, глядя на Ивана. — Он хороший! Егоркин закрыл лицо руками. Страшно было слушать жену. Не сдержался, зарыдал, сдавил себе горло, чтоб не всхлипывать. Опустился, почти скрылся за барьером. — Какой ты смешной! — смотрела на него Галя. — Тебя отпустят. Варюнька громко всхлипнула. Наташа вскочила и с опущенной головой вылетела из зала. Поднялся защитник. — Я прошу суд прекратить вопросы. Она невменяема. Она не способна давать ясные ответы. Прошу отложить заседание на завтра и пригласить техников в качестве свидетелей! Судья переговорила с заседателями и громко сказала: — Предложение защитника отклоняется! У нас больше нет вопросов. Если у прокурора и защитника нет, объявляется перерыв! Наташа выскочила на улицу. Антошкин сидел в сквере на скамейке напротив входа в нарсуд. Он поднялся навстречу Наташе. Она, подбежав к нему, зарыдала: — Она… она все… испортила! — Успокойся, — просил Петя. — Сейчас нужно собраться предельно… Она под наркотиками… — Я знаю. — Наташа вытирала глаза. — Я все знаю… Борис с Любой ее к наркотикам пристрастили. Они и сейчас ее… чтоб ничего сказать не могла… — Борис? Ты точно знаешь? — схватил ее за плечи Антошкин. — Да, да… Я знаю, где они собираются, колются, балдеют… Я выследила… — Так, так, — тер залысины Петя. Увидев, что из нарсуда выходят Маркин, Варюнька, Галя, воскликнул: — Действуем! Берем Галю — и к наркологу! Они подхватили под руки Галю и повели к стоянке такси. После перерыва судья объявила, что опрос свидетелей закончен. Слово предоставляется прокурору. — Как окончен? — вскочил Маркин. — Я еще не говорил! Судья вопросительно взглянула на защитника. — Это наставник Егоркина. Вместе работали на заводе. Я прошу выслушать его. Судья наклонилась сначала к одному заседателю, потом к другому и ответила: — Суд отклоняет предложение защитника. Свидетелю нечего сказать по существу дела! — Я протестую! — воскликнул Маркин и направился к судьям. — Суд должен учитывать личность обвиняемого! Я скажу свое слово о нем… — Товарищ милиционер, — перебила его властно судья, — выведите, пожалуйста, гражданина из зала. Он мешает заседанию. Милиционер быстро подошел к остановившемуся на полпути Маркину, взял его за локоть и повел к выходу, приговаривая тихо: — Спокойнее, спокойнее, вы в суде находитесь… Маркин не сопротивлялся, понял, что здесь не рабочее общежитие. Что говорил прокурор, а потом защитник, Егоркин не понимал, не слушал. Он был ошеломлен, потрясен, раздавлен выступлением Гали, и все равно было, что сейчас происходит. Мучило одно: что с Галей? Почему она сейчас исчезла? Что-то с ней страшное произошло! Опомнился на мгновение, когда к нему обратились с вопросом, считает ли он себя виновным? Спросили два раза, прежде чем он понял вопрос. — Я? Виновным? — поднялся он, глядя растерянно на судей. — Нет… Нет-нет… Я знаю, вы меня осудите… но когда я выйду и, если увижу, на кого-нибудь из вас, — указал он рукой на судей, — нападут хулиганы… я не смогу отвернуться… я буду бить. Если вы считаете защиту женщины преступлением, тогда я преступник… Он сел. Судьи посовещались и объявили приговор: три года лишения свободы с содержанием в колонии общего режима.VI
Всю ночь после суда Антошкин писал статью. Писал, переделывал, шлифовал, перепечатывал. До утра просидел на кухне. Завтракал торопясь. Он договорился со знакомым редактором отдела газеты приехать пораньше в редакцию, зайти к главному. Он всегда бывал в своем кабинете за час до начала работы. И только в этот час можно было застать его одного. Главный, Михаил Никанорович, был на вид мужественным человеком. И внешность не обманывала. Он сделал газету одной из самых честных, болеющих за будущее страны, а это сделать было не так просто в те годы. Для Михаила Никаноровича место главного редактора газеты не было очередной ступенькой по лестнице, ведущей наверх. Это было его дело. Он не осторожничал, что из-за острой публикации им будут недовольны наверху. Считал важным разговор на страницах газеты о какой-либо проблеме и начинал его. Читатели заметили перемену в настроениях газеты после прихода Михаила Никаноровича, и она быстро стала популярной. Ее ждали, ее искали, ее публикации обсуждали. Петя надеялся, что главный поддержит его. Михаил Никанорович выслушал Антошкина, посмотрел статью, подумал, спросил: — Вы хорошо знаете Егоркина? Не эмоции ли владеют вами? — Мы все время твердим: положительный герой, положительный герой! Нам нужны новые Павки Корчагины! А появись сейчас Павка, он быстро окажется за решеткой рядом с Егоркиным… Егоркин не Корчагин, конечно, я их не сравниваю, но для меня он герой нашего времени, положительный герой! Он молодой еще, задиристый, неотшлифованный. Но от нас зависит — сломаем мы его, отшлифуем под обывателя, равнодушного к делам страны, или… — И это эмоции, — улыбнулся, перебивая, Михаил Никанорович. — Хорошо, печатать это, — он положил руку на статью, — мы, конечно, не будем. Скороспелая… Ни со следователем ты не встречался, ни с теми… пострадавшими, да и апелляция, вероятно, будет… Я сделаю вот как… Сегодня я еду на совещание, там будут генералы из МВД и из прокуратуры. Я познакомлю их со статьей. У них сейчас начинаются большие перемены, немало такого, — похлопал он ладонью по листкам статьи, — выявляется… А ты следи за ходом дела Егоркина. Без пристрастия и гнева собирай материал, а когда завершится, утвердится, напечатаем… Если надобности не отпадет, — улыбнулся он. Маркин в это же самое время сидел в приемной ЦК КПСС. Приехал пораньше, ждал, когда откроется окошко и начнут записывать на прием. Людей было много. Со всех концов страны приезжали сюда искать правду. Были здесь молодые и старики, женщины с детьми, все печальные, озабоченные. Стукнуло окошко, и пожилая женщина, привыкшая к человеческому горю и не подозревавшая, что просто так, от нечего делать, сюда не пойдут, грубовато и равнодушно прокаркала Маркину: — Москвичи обращаются в горком! Здесь для иногородних. Следующий! — А где горком? — спросил Маркин. — В справочном! Не мешайте… Что у вас? Маркин отошел разочарованный и растерянный. Сколько надежд у него было связано с ЦК! Горком не то, в горкоме те люди, на которых он шел жаловаться, имеют влияние. Не будут с ними связываться, считал он. К нему подошел седоватый мужчина, слышавший, что он спрашивал, где горком, и объяснил, как добраться до приемной. Через час Маркин сидел в кабинете приемной Московского горкома партии и рассказывал о невинно осужденном Егоркине. А в приемной Президиума Верховного Совета СССР ждала своей очереди на прием Варюнька Хомякова. Она приехала сюда с девочкой. Оставить было не с кем. Муж посоветовал ей обратиться к правительству с просьбой пересмотреть дело брата. Колька знал, что даже с ходатайством о помиловании обращаются в Президиум Верховного Совета, значит, суд подвластен Президиуму. Никто — ни Антошкин, ни Варюнька, ни Маркин не знали о действиях друг друга, не сговаривались, решили самостоятельно. Только Наташа не верила в доброго дядю, не думала, что кто-то станет ни с того ни с сего заниматься судьбой простого человека. Нужен толчок, нужно показать, что за сила, с которой столкнулся Иван, тогда, может, и обратят внимание на дело Егоркина. И одновременно отомстит за него и Галю. Она позвонила Юре. — Юра, пришла пора действовать! Хватит разглагольствовать о новой буржуазии, пора ее потревожить… Надо спасать Егоркина. Собирай сегодня пять — семь ребят решительных и хорошо владеющих приемами… — Тюрьму брать пойдем? — засмеялся Юра. — У меня есть план… при встрече расскажу. Собирай ребят, а я готовиться буду… Сижу у телефона. Операция в десять вечера, собираемся полдесятого в метро «Киевская-кольцевая» в тупике. Там с одной стороны выход, с другой — тупик. В тупике! Запомнил? — Я это место хорошо знаю… — И ждите меня, если запоздаю. Встретились около десяти. Наташа опоздала, но ее терпеливо ждали. Прибежала она запыхавшаяся, взволнованная, с алыми щеками, выдохнула: — Они на месте! — Кто? Что мы должны делать? — Объясняю!.. Я вам говорила, что группа наркоманов, деток торгашей высокопоставленных, напала на Галю. Ваня покалечил двоих. Они заявили в милицию, следователя купили и повернули так, будто Егоркин из ревности налетел на них. Вчера ему три года дали… Эти наркоманы, не знаю как, пристрастили Галю к наркотикам. Она сейчас с ними. Собираются они в квартире подонка одного. Родители его в Африке. Он один. У него сейчас пять парней и три девчонки вместе с Галей. Если никто еще не подошел… Но это ерунда, пусть подходят… — Наташа остановилась, перевела дух. — А что мы должны делать? — Мы должны разгромить квартиру, разгромить безжалостно! Все стеклянное побить, крушить все. Наркоманов покалечить как можно сильнее. Эта зараза расползается, съедает все зеленое. Они не жалеют ломать судьбы людей безжалостно. И мы должны быть с ними безжалостны. Это борьба, а борьба без жертв не бывает… Кто не готов к этому, не надо. — Наташа оглядела ребят. — Лучше сейчас отказаться, чем дрогнуть там. Я могу и одна пойти… С пятерыми, если неожиданно, справлюсь! Я все рассчитала, но без вас мне будет трудно… — Я с тобой, — сказал Юра. — И мы тоже… Давно готовились. Надо приступать. Только как с девчонками быть, с Галей? — Галю вытащить из квартиры… Нужно, чтобы она сразу не увидела меня. Как бы по имени не назвала. Я все продумала, но этого боюсь… Девчонок не трогайте. Когда начнете, я ее выведу… Вас она испугается… И главное — в квартире мы должны находиться минуту, от силы две… — А с улицы не услышат? — Да, чуть не забыла! Музыку на полную мощь! Стекла окон не трогать! И быстро, быстро! — Разве этим мы Егоркина выручим? — Только так и выручим. Я все продумала… — И Наташа рассказала им свой план. Они пересели с кольцевой линии на радиальную, доехали до «Кутузовской». Дальше пошли пешком. Было еще светло, но сумрачно. Моросил мелкий дождь. Кутузовский проспект гудел, урчал, шевелился. С шипением проносились машины. На улицах малолюдно из-за непогоды. Наташа волновалась, но пыталась скрыть волнение в многословии, все уточняла детали: как, кто что должен делать. Ребят, как всегда в таких случаях, когда компанией задумывали какое-либо опасное дело, охватил задор, жажда действий. — Здесь! — указала Наташа на высокий старый дом. Они вошли под арку во двор, сразу свернули в подъезд, поднялись по лестнице. Парни спрятались, а Наташа позвонила, прислушиваясь, не спускается ли кто по лестнице сверху. За дверью слышалась негромкая музыка. «Балдеют», — подумала она. Дверь наконец открылась. Выглянул парень. — Привет, — улыбнулась ласково Наташа. Увидел ее парень и тоже заулыбался. — Борис здесь? — Входи, — радостно распахнул дверь парень. — Мы тебя… Договорить он не успел, согнулся от удара. Ребята ворвались в квартиру. Наташа закрыла за ними дверь. Увидела, что парень пытается разогнуться, придерживаясь рукой за шкаф, и сильно ударила его ногой по руке. Парень вскрикнул и от сильного удара упал на коврик. Из комнаты, оттуда, где играла негромкая музыка, донесся девичий визг и следом рев рока. Когда ребята ворвались в комнату, там полумрак был. Окна плотно зашторены. Горел ночник. Двое парней и девица сидели на ковре на полу, курили. Парень с девушкой полулежали на диване с закрытыми глазами, не обращая внимания друг на друга. Все они лениво обернулись на шум. — Встать! — рявкнул Юра и врезал ногой по журнальному столику. Он взлетел в воздух и упал на девицу, сидевшую на полу. Она завизжала, спихивая стол руками с себя. Наркоманы вскочили с пола. Юра врубил магнитофон на полную мощность. И началось. Наташа неторопливо двинулась в комнату, откуда доносились визг, вскрики, звон. Внезапно перед ней распахнулась дверь из другой комнаты и выглянул на шум довольно крепкий, мускулистый парень. Он был в плавках. Наташа, почти не размахиваясь, стукнула его в челюсть, и парень полетел в комнату навзничь. С дивана испуганно вскочила полуголая худая девица. Посреди комнаты натягивал брюки еще один наркоман. Наташа подскочила к нему, вытянулась в воздухе, и он полетел к окну. Рухнул. Мускулистый наркоман успел подняться, и Наташа оказалась между ними. Худая девица увидела, что парней бьет девчонка, опустилась на диван и захохотала. Наташа рванулась к парню в плавках, поймала его за руку. Он взревел от боли и упал. Наташа выскочила из комнаты, ворвалась в ту, где шел погром, увидела Галю, сжавшуюся от страха на диване. Голову она закрыла руками. Наташа сдернула ее с дивана. Галя завизжала. — Не ори! — рявкнула Наташа и выволокла в коридор, крича ребятам: — Здесь хватит! Туда, — кивнула на комнату, где были двое парней и девица. В комнате было разбито все, что можно было разбить: японский телевизор зиял дырой там, где был экран. Сервант разбит, осколки дорогой посуды горкой блестели на ковре. Остатки хрустальной люстры жалко и кособоко свисали с потолка. Через минуту ребята сбегали по лестнице вниз. — Спокойней, спокойней, — успокаивала Галю и ребят Наташа. Но больше всего себя. Испуганную, ничего не понимавшую сестру она держала под руку. Прошли арку. — Все, ребята! Теперь разбегаемся. И тихо!.. Юра, мы с тобой… Ребята ушли, а они направились к телефонной будке. Юра остался с Галей, а Наташа вошла, набрала номер милиции и возбужденно стала просить, чтобы срочно приезжали: в восемнадцатой квартире убийство происходит. Драка ужасная. Визг, крики, звон. Страшно слушать. Скорее выезжайте! — Кто говорит? — спрашивал дежурный. — Соседка, это надо мной… Скорее! Ой, что там творится… — Адрес?! Наташа назвала адрес разгромленной квартиры и выскочила из будки. Такси поймали быстро. На Кутузовском проспекте их в любой час много. Таксисты любят сюда ездить. Редко отказывают. Жирный район. — Центральный телеграф, — сказала Наташа, впихнув чуть ли не силой Галю на заднее сиденье к Юре и села рядом. Галя дрожала. Наташа обняла ее, прижала к себе и погладила по голове нежно: — Закрой глаза, усни! Машина мягко покачивалась. Голова Гали безвольно болталась у Наташи подмышкой. На улице Горького остановились. — Юра, сходи дай телеграмму, — протянула ему Наташа бумажку с текстом и деньги. Юра прочитал про себя: сообщаем вечером двенадцатого Кутузовском проспекте дом такой-то квартира такая-то задержана группа наркоманов и валютчиков. Милиция зависима от родителей валютчиков попытается факт скрыть. Подробности письмом. Телеграмма была адресована министру внутренних дел. — Откуда ты взяла, что они валютчики? — спросил удивленно Юра. — Она, — Наташа кивнула на Галю, — видела у Бориса доллары… — А телеграмма зачем, если письмо будет? — Пока письмо дойдет, все будет шито-крыто: звонка не было, никто никуда не выезжал, никого не брал. А так завтра дело под контроль возьмут. Я все продумала… Я все написала, как они приобщают к наркомании, как покупают милицию, суд… Юра убежал, вернулся, выдохнул: — Порядок!VII
Палубин на работу собирался в своей комнате. Надя на столе гладила ему сорочку. Молчали. Он морщился. Во рту было сухо и скверно после вчерашнего вечера. Почти каждый день, работал он или нет, Роман возвращался домой поздно, приезжал нетрезвым. Ночью порой подолгу сидел на скамейке у подъезда. Не хотелось возвращаться. Надя видела, что он сидит, смотрела на него в щель между шторами, плакала. Однажды вышла к нему, села рядом. Он нагрубил: спи, не спится тебе! Знала о том и Ира. Сегодня скверно было не только с похмелья. Вчера, когда он на машине возвращался домой, остановило ГАИ. То, что он пьян, видно было без анализа. Права забрали. И это уже во второй раз. Не везет. Сегодня нужно звонить, хлопотать, добиваться, чтоб только штрафом отделаться. Не дай Бог — лишат на год. И Леонид Семенович куда-то исчез, на звонки не отвечает. В мае ни разу не объявился, и до середины июня — не слышно. У директора ресторана о нем спрашивать Роман стеснялся. Лев Борисович в последнее время раздражительный, пугливый, осторожный. Борис рассказывал, что торговых работников берут одного за другим. По Москве ходили слухи, что в Андропова стреляли, ранили. Стрелял будто бы мужчина в форме майора милиции. Костя дня три назад шепнул, что арестован Григорий Александрович: дела заворачиваются — ужас! Даже министра внутренних дел шуганули. «Что-то будет!» — охал Костя. «Ничего не будет, — отмахнулся Роман. — Тех, кто обнаглел слишком, прижмут малость, и все по-прежнему будет». Исчезновение Леонида Семеновича беспокоило, неудобства создавало это. В прошлый раз, когда права забрали, Роман позвонил ему, рассказал, и милиционер на другой же день сам права привез, извинился. Ох, до чего скверно, как голова раскалывается… Телефонный звонок резко ударил в больную голову. Роман, морщась, схватил трубку, не дожидаясь второго звонка. — Алло, — простонал он. — Роман? — Мужской голос был напористый, уверенный. — Я… — Нам встретиться нужно. Палубин не узнал по голосу, кто звонит. — Прости, не понял… Кто это? — Нужно срочно встретиться, — мужчина говорил требовательно. — У Леонида Семеновича к тебе срочное дело. Жду на Калининском возле кинотеатра «Октябрь», тормознешь — сяду. Понял? Выезжай сейчас же! — Мне на работу… — начал Роман неуверенно. — Выезжай сейчас же, — повторил мужчина, и из трубки потекли короткие гудки. Роман опустил ее на аппарат и тут же снова схватил, вспомнил, что права в милиции: как же ехать?.. Но ехать надо. Леонид Семенович шутить не любит. Вел машину предельно осторожно. Не дай Бог остановит гаишник. Прав нет, перегаром со вчерашнего за версту несет. Трубка не понадобится. А без машины не найти того, кто звонил. На Калининском всегда народу до черта. Когда показался кинотеатр, напряжение чуточку спало. Теперь, если и остановит ГАИ, тот, кто звонил, увидит, подойдет. Подкатил к кинотеатру благополучно. Подъезжая, косился на людей на тротуаре, выхватывал глазами мужчин, стараясь узнать того, кто вызвал его. Но не узнал, когда тормознул, сзади подбежал стройный, чернявый парень в сером свитере, рванул дверь, плюхнулся на сиденье рядом и скомандовал весело: — Вперед! Потом с улыбкой сунул руку Палубину, проговорив: — Вася. — Коля, — усмехнувшись, пожал его руку Роман и включил скорость. Парень засмеялся, устраиваясь удобнее. — А где Леонид Семенович? — спросил Палубин, когда отъехал. — В тюрьме. Роман быстро и недоуменно взглянул на парня: шутит? — Да, да. И ты его должен выручить. — Я? — Да, ты… Не хочешь? А Леонид Семенович говорил, что ты для него сделаешь все… — А разве я возражаю? — быстро ответил Роман. — Но как я смогу? От тревоги и какого-то непонятного холодка, охватившего его, стало поташнивать. — Сможешь… Это просто. Десять минут и — спокойно гони на работу. — Парень говорил уверенно. Производил он впечатление энергичного делового человека, у которого все получается, все идет успешно. — А что я должен сделать? — Сейчас к нам сядет журналист, задаст тебе пару вопросов, запишет ответы на магнитофон, и все, — улыбался парень. — Гонорар за интервью тут же… — И чем это поможет? — хрипло спросил Роман и кашлянул. — Думаем, поможет… Журналист-то американский. Ответы твои он даст кое-кому из их сенаторов послушать, люди они неравнодушные к правам человека… Потом по всем штатам прокрутит с комментариями. По «Голосу Америки» само собой… Знаменитым станешь на всех континентах, — засмеялся парень. — И гонорар долларами. Везет тебе. Недаром тебя Борис везунчиком зовет… Роман почувствовал, что плохо видит дорогу, что руки у него дрожат, и свернул к бордюру, остановился. — Ты что? — глядел на него парень. — А что я должен говорить? — Не беспокойся. У него все записано. Твое дело прочитать выразительно. — А что там? — Ничего особенного нет… Хорошие слова о Леониде Семеновиче, о его демократичности, широте души, заботе о рядовых работниках. Ну и… немного об антисемитизме в СССР, о гонениях на евреев, жертвой которых стал он. — Но… я не слышал ничего об антисемитизме, — пробормотал Роман. — Нет этого… — А за что же, по-твоему, страдает Леонид Семенович? — жестко спросил парень. — Не знаю, — виновато качнул головой Роман, не глядя на парня. — Короткая у тебя память, — постучал тот ладонью по щитку приборов «Жигулей». Палубин невольно окинул взглядом салон машины и вздохнул, потом пробормотал: — Я боюсь… — Чего? — снова улыбнулся парень. Голос его опять стал добродушным и уверенным. — У тебя что — партбилет? Или кресло высокое? Что тебе терять, кроме своих цепей, — засмеялся он. — Из официантов не выгонят, и доллары в кармане. — А почему я? Кто я такой?.. Почему мне поверят? — Скромничаешь, ты — сила! Рабочий класс, гегемон! Бывший слесарь, бывший десантник, ветеран Афганистана. Кому же верить, как не тебе… Не нужно было парню напоминать про Афганистан. Это была его ошибка. Бледное лицо Романа стало медленно наливаться краской. Он молча смотрел на парня, смотрел, не отрываясь, и видел, что парень смутился, отвел глаза на мгновение, потом хлопнул по руке Романа, лежавшей на баранке, и, делая голос жестким, приказал: — Покатили! Нас ждут! — Вылазь, — прошептал Роман, все также глядя на парня. Тот опешил, не понял. — Ты что? Не дури! — Вылазь! — громче и тверже повторил Палубин. — Ты забываешься, — уверенность исчезла из голоса парня, и теперь он не похож был на делового энергичного человека, дела у которого всегда ладятся. — Ты забыл, откуда у тебя эта машина… Ты забыл, что у тебя в комнате хранится. Ты все забыл… Стоит нам пальцем шевельнуть, и ты за казенный счет далеко от Москвы улетишь… — Вылазь! — яростно перебил Роман. — Я не буду клеветать на… — Он хотел сказать «на Родину», но запнулся, не мог произнести этого слова и выкрикнул: — Вон! — Так?! — злобно ощерился парень и взялся за ручку дверцы, надеясь, что Роман успокоится, но тот снова выкрикнул: — Вон! Парень выбрался из машины и, нагнувшись, кинул в открытую дверь: — Хорошо! Я шевельну пальцем… Прямо сейчас… «Жигули» рванули с места, резко свернули на Садовое кольцо. Приходить в себя Роман стал, когда машина нырнула в тоннель под площадью Маяковского, начал вспоминать обрывки разговора. «Чем он грозил? Чем пугал? Ах да, у меня же дома вещи Бориса! Ой-ей-ей!» Роман свернул с Садового кольца и помчался домой. Лифт ждать не стал, взлетел по лестнице, прихрамывая. Левую ногу сводило. Надя все еще гладила белье. Чувствуя удушье, кинулся к шкафу, распахнул дверь, глянул на высокую стопку картонных коробок с японскими видеомагнитофонами. Куда их теперь? Надя молча и недоуменно следила за ним. Услышав звонок в дверь, Роман захлопнул шкаф и прислушался. Открывать идти не собирался. Влетая в квартиру, заметил Иру на кухне. Она откроет. Ира готовила кашу девочке. Соню она устроила в детский сад на пятидневку, чтобы она не видела Романа. Когда он был дома, Ира старалась не выходить из своей комнаты, а Надя избегала ее. Кашу варила в маленькой кастрюле с длинной ручкой, помешивала, прислушивалась, не плачет ли Наташа. Девочка спокойной росла. Проснется и лежит, помахивает ручкой, шевелит губами, размышляет о чем-то. Надоест лежать, ухватится за край коляски, подтянется, сядет и сидит спокойно, рассматривает комнату, округлив губы, удивляется чему-то, агукает тихонько. Если Соня дома спит в кроватке, долго смотрит на нее, нахмурив брови, потом начинает будить. Сначала тихо, потом все громче, кричит: «О-о! О-о-о!», — пока Соня не зашевелится в кровати. Увидит, что разбудила, и улыбается. — Ты что кричишь? — спрашивает Соня. — Играть хочешь, или а-а! — А-а, — смотрит на нее Наташа. Однажды Ира, входя в комнату, увидела, как Соня пытается вытащить Наташу из коляски. Увидела, испугалась, закричала: «Не смей больше этого делать!» Ира попробовала кашу с ложки. Готова. Остудить надо и кормить. Пора. Она взяла кастрюлю и направилась в комнату. Только вышла из кухни, звонок, резкий, требовательный. Вздрогнула от неожиданности. Хотела пройти мимо. К ней редко кто ходит. Роман откроет. К нему. Но друзья его звонили не так, и Ира открыла. Увидела участкового милиционера и двух мужчин в штатском. Оба в серых пиджаках. Участковый козырнул, спросил: — Палубин Роман Александрович дома? — Дома… — Ира стояла перед ними с дымящейся кастрюлей. — Вы кто ему будете? Жена? — спросил один из мужчин. — Соседка, — запнулась Ира и указала на комнату, откуда выглянул Роман. — Жена там! — Палубин? — спросил быстро один из штатских у Романа. Он кивнул. — Мы к вам… — Милиционер шагнул в комнату. За ним вошли штатские и закрыли за собой дверь. — Палубин Роман Александрович? — уточнил один из штатских, темноволосый и худой, по-видимому, старший. Роман кивнул. — Документы, пожалуйста. И ознакомьтесь с этим: ордерна обыск и арест… Павел Николаевич, — повернулся он к участковому милиционеру. — Понятых, пожалуйста… Милиционер привел пожилую женщину из соседней квартиры и Иру. Пока он ходил, Роман понял, что влип крепко, сам приподнял диван, стал вышвыривать из ящика прозрачные пакеты с американскими джинсами. Ира, сжавшись, смотрела, как, шурша, шмякались на пол аккуратные пакеты. Надя стояла у окна рядом со столом, на котором была распластана сорочка, теребила дрожащей рукой шнур утюга. Темноволосый мужчина считал вслух. — Шестнадцать, — произнес он и, взглянув на Надю, бросил: — Выключи утюг! — снова повернулся к Роману, сказал требовательно: — Еще! Палубин открыл шкаф, указал на высокую стопку картонных коробок с японскими магнитофонами. — Семь штук…VIII
Обитатели в изоляторе менялись часто: одних уводили, других приводили. Егоркин ждал пересмотра своего дела в городском суде. В камере его, как и на стройке, звали Студентом. Никто больше к нему не приставал. Барсук, кажется, потерял к нему интерес. Иван целыми днями читал книги, читал он и тогда, когда загремели засовы, открылась дверь и на пороге появился Роман. Остановился, растерянно озираясь. — Романчук! — закричал Веня радостно. — И ты?.. С новосельем! И направился к заулыбавшемуся Палубину. Знакомая душа есть, хоть и пустая, но все-таки легче осваиваться. Егоркин вскочил с нар, шагнул навстречу. — Ты! — воскликнул растерянно Палубин и остановился. — Он смотрел на Егоркина, как-то испуганно сжавшись, словно увидел то, что перечеркнуло все его надежды. — Я знал, что встречу тебя тут, — сказал Иван горько. — Я ждал тебя. — А ты… ты как здесь? — Судьба… Отъелся ты как! — Похудею, надеюсь, — выдавил Палубин и услышал знакомый негромкий голос. — Рома… Он вздрогнул, обернулся, увидел за столом Леонида Семеновича и уставился на него, забыв об Иване. — Не бойся, — усмехнулся Егоркин. — Он не так страшен, как хочет казаться. — Иди, иди ко мне… Давненько не виделись, — улыбался Леонид Семенович. Роман направился к нему неуверенно, оглянулся на Егоркина. Тот смотрел вслед. Роман приободрился. Барсук поднялся навстречу, обнял, заговорил тихо: — Признаюсь, не рад, не рад тебя видеть… Что случилось? — Обыск… — виновато ответил Роман. — Тряпки? — Не только… — Тебе звонили… обо мне? — глядел на него Леонид Семенович. — Да, — прошептал Роман, отводя глаза. — Отказался, значит… — Не мог я, поймите! — взмолился Палубин. — Все, что угодно, но только… — Замри! — коротко перебил Леонид Семенович и, помолчав, добавил: — Устраивайся, твое место у параши, — кивнул он в сторону крайних нар. — Выбирай: хоть вверху, хоть внизу. Иди! Я о тебе подумаю… Роман послушно побрел к нарам, выбрал место внизу. Егоркин подошел к нему, спросил: — Чего ты здесь?.. Свободных нар полно, пошли ко мне поближе, там место есть. — Я здесь, — буркнул Роман, не глядя на Ивана, и некоторое время стелил постель молча, потом шепнул: — Я боюсь… Ох, как я боюсь!.. Не случайно я в этой камере оказался… Егоркин не понял, что он имел в виду, хотел сказать: раньше нужно было бояться, но вспомнил о том, как сам здесь оказался, и спросил о Леониде Семеновиче: — А этого… откуда знаешь? — Он… у нас начальник… большой начальник… — Да-а! А как же вас в одну камеру? — Мы по разным… — Слышь, Студент! — громко крикнул Веня от стола, где был Леонид Семенович. — Отстань от Ромашки! Он тебя не трогает. Счеты на воле сводить будете… Иван обернулся к столу, не понимая, что сказал Веня. — Ступай к себе, ступай! — быстро проговорил Роман и тихонько прошептал: — У нас свои дела… Я разберусь сам. Иди! Егоркин постоял рядом в нерешительности, буркнул хмуро: — Ладно, приходи в себя, потом поговорим… И вернулся на свои нары, взял книгу. Он хмурился, отчего-то тревожно было на душе. Не хотелось оставлять одного Романа. Палубин застелил нары и поплелся к столу Леонида Семеновича. До конца дня Барсук не отпускал его от себя. Иван не подходил к ним, читал, ждал, когда Роман придет к нему, поглядывал в его сторону, но не дождался. Слышал смех за столом, наверное, там травили анекдоты. Палубин улыбался жалко, побитый сидел. Иван думал, что это оттого, что он не освоился еще с необычной обстановкой. Все в первый день вели себя так. За ужином к Ивану подошел Веня, подмигнул дяде Степе, сидевшему рядом, и спросил дружелюбно у Егоркина: — Что вы с Романчуком не поделили, а? Он не жох, смирный малый. Я его давно знаю, ты его не трожь! — Ты что, охренел? Мы с ним друзья… — Вот и хорошо, вот и ладненько, — быстро и радостно бормотнул Веня с таким видом, словно он уладил вспыхнувший конфликт, и добавил: — Не надо между своими свару затевать! — Я не понял? — с раздражением глядел на него Иван. — Пошел отсюда! — Ладно, ладно, Студент! Все, все, заметано. Я понял. Ухожу… Я так и передам Романку — ты простил! Егоркин проводил его недоуменным взглядом. Роман, что ли, наплел им что про него? Захотелось пойти, объясниться, но Иван, поколебавшись, отложил разговор на завтра. Утром он, одеваясь, услышал чей-то веселый возглас: — Гляди, братва, а новенький дрыхнет. Камера для него — курорт! Эй, чмых, подъем! Но Роман не шевелился. Тогда тот, что был ближе к нарам Палубина, сорвал с него одеяло и отшатнулся. Постель была густо залита темной застывшей кровью. Иван ошалело замер с белой сорочкой в руке, в жуткой тишине смотрел он на открытое желтое лицо Романа. А все почему-то один за другим молча и угрюмо отводили взгляды от Палубина и поворачивались к Егоркину. Дядя Степа как-то бочком, суетливо отодвинулся от Ивана. — Ты за что его? — тихо спросил Леонид Семенович у Егоркина и шагнул к нему. За Барсуком подтянулись его прихлебатели. — Вы что?! — задохнулся Иван, отступая к стене между нар. Кто-то из сокамерников начал колотить ногой в дверь. Торопливо звякнули запоры.IX
Егоркин был осужден городским судом на четырнадцать лет с содержанием в колонии строгого режима. Попрощаться с ним разрешили только сестре Варюньке. Галя была в больнице. К тюрьме пришли вчетвером: Варюнька, Наташа и Маркин с Антошкиным пришли раньше назначенного времени. Стояли у ворот, ждали. Тихо переговаривались. Антошкин без уверенности в голосе говорил, что будет добиваться, чтоб пересмотрели дело Егоркина: не может быть такого, чтобы в наши дни человек страдал невинно, не может быть, чтобы нельзя было найти правды. Его слушали так, как слушают слова утешения на похоронах. К воротам тюрьмы лихо подкатила и тормознула черная «Волга», и почти тотчас же распахнулась дверь проходной, и вышел неторопливо и важно седоватый мужчина. — Начальничек какой-то, — прошептала Варюнька, наблюдая за ним. Но это был Леонид Семенович Барсук. Не знала Варюнька, что немало слез прольет она из-за этого начальничка. Он приостановился на мгновение возле «Волги», оглянулся вокруг с улыбкой, сказал: «Денек — прелесть!» «Волга» рыкнула глухо, дернулась, лихо развернулась и бодро покатила от ворот. День был действительно хорош. Недели три подряд лил дождь. Небо осенними тучами было затянуто. В последние годы в Москве летом часто такое случалось. Но сегодня с утра солнце, тихо, безветренно, но никто из четверых, ожидающих у ворот тюрьмы, не замечал этого.Время зверя Эпизоды из жизни ельцинской России
1. Я — убийца Рассказ омоновца
1
— Помнишь Никитина, сержанта? — Паша спросил громко, чтобы я слышал. Он шел впереди меня. Мы несли на плечах березовое бревно. Помнил, конечно, помнил я Никитина, командира. Забыть сержанта, значит забыть Афган. Разве это возможно? Но я ничего не ответил. Не хотелось отвечать. Мы скинули бревно под ель. Я снял рукавицу и вытер пот со лба. Паша, не дождавшись от меня ни слова о Никитине, заговорил: — В среду встретились в милиции. Я там ружье регистрировал… Холеный, веселый, энергичный, за версту видно — доволен жизнью, процветает. Увидел меня, кинулся обнимать!.. Он теперь лейтенант, омоновец. Спрашивал о тебе. Ведь ты с ним был дружен… Значит, омоновец, лейтенант, и помнит! Меня словно обожгло изнутри: вот куда мне надо! Но я не показал Паше своего интереса к Никитину, смотрел, как наши жены, о чем-то оживленно разговаривая, собирают сучки, щепки, чурбачки, разбросанные возле нового дома, стены которого ярко желтели на солнце свежеоструганными бревнами. Вкусно пахло деревом, смолой. Новая, крытая оцинкованным железом, крыша блестела. Потрескивал костер, куда Рая с Тамарой бросали сучья. Щепки и чурбачки они складывали возле такой же новой, как и дом, бани. Надо сказать, что и дом и баня ошеломили меня, когда я их увидел. Вот так Паша, ай да тихоня!.. Из-за деревьев с соседнего участка доносился стук топоров и тарахтенье трактора. Там тоже строились. Сегодня суббота. Конец лета. Грибная пора. Паша хвастался, что грибы растут прямо на его садовом участке, и мы с Раей увязались с ними, побродить до лесу, а заодно помочь убрать участок, откуда только что ушли строители, сложить оставшиеся кирпич, бревна. Грибов в окрестном лесу действительно оказалось много: подберезовики, белые. Встречались и на Пашином участке под елями. Утром быстро набрали по ведру, и теперь приводили в порядок участок. В лесу я почувствовал себя свежее, бодрее, гнетущее состояние последних дней рассосалось, стало казаться, что найду выход, устрою свою жизнь, пускай не как Паша, но все же лучше, чем живу сейчас. Куда мне до Паши! Как он быстро соориентировался! После Афгана три года плотником ишачил на стройке. Грязь, слякоть, холод, а зарплата с гулькин нос. Я перед ним — белая кость: электронщик на военном заводе, сложнейшие узлы к спутникам собирал. Всегда в тепле, в чистоте, и на зарплату не жаловался… Но начались новые времена, Паша бросил стройку, открыл свой кооперативчик, стал в новых домах замки врезать новоселам, двери обивать, балконы стеклить, полы циклевать. Дело пошло, росло, расширялось. Теперь у Паши два цеха деревообрабатывающих. Двери филенчатые вяжет, рамы, резные узорные наличники на окна делает: загляденье, из рук рвут, в очередь записываются за ними. Паша, когда дело ставил, исхудал, высох от недосыпания, постоянных переживаний, а теперь, когда наладилось, покатилось само, раздобрел, вальяжный стал: хозяин. Купил двенадцать соток земли в шестидесяти километрах от Москвы, заказал нижегородцам бревенчатый дом, баню. Он говорил, что мог бы сделать все своими руками, да времени жалко: дело упустишь. А мои дела в перестройку под откос поползли: конверсия, завод залихорадило, заказов мало, работы нет. Пошли простои, перебои с зарплатой. И покатилось… Жена ноет, за кооперативную квартиру платить нечем, денег нет. Третий месяц зарплату не дают, а неделю назад объявили, что скоро цех на два месяца закроют. Куда деваться? Тоска! Безысходность! Сегодня по дороге на дачу поплакался Паше, излил душу, но не полегчало, даже мрачнее стал, особенно когда его дом с баней увидел. Паша в свое предприятие позвал, работы хватит… А что я у него буду делать? Замки врезать? Да я ни стамески ни топора никогда в руках не держал, не знаю с какой стороны к ним подходить. А гордость куда деть? В напарники, другое дело! Паша в напарники звал, когда открывал кооператив. Но я не поверил в его замысел, отшутился. А теперь… работать на хозяйчика? Паша — хозяйчик! Это вызывало усмешку и… зависть! Да, да зависть, что кривляться перед самим собой. Раньше я чувствовал свое превосходство перед Пашей, и он принимал это. Когда мы были вместе, мы знали, кто иголка, а кто нитка, и поступали соответствующим образом. Он тянулся ко мне, а не я к нему. Он звонил мне, искал у меня совета и поддержки. Звонил он теперь, пытался поддержать меня, но, то ли дело было во мне, то ли он был неуклюж, после его звонков уныние, безысходность, раздражение сильнее мучили меня. Иногда он, чтобы подбодрить, хвастался своими делами, не понимал, что его новые «Жигули» не могут поднять во мне духа, не могут заставить крутиться, заставить поверить в себя. Иногда мне приходило в голову, что жизнь повернулась ко мне боком, когда я женился, что Рая мой недобрый ангел. Я сам понимал, что это не так, что женитьба моя совпала с переменами в стране, Рая не при чем, она нежна со мной, любит меня по-прежнему, а раздражается из-за неуверенности, из-за неустойчивости будущего, из-за моей бездеятельности. Поэтому, когда я услышал о Никитине, о том, что он работает в отряде милиции особого назначения и помнит обо мне, меня сразу встряхнуло, обожгло мыслью, надеждой, что он поможет, поправит мою жизнь. Я видел, как Рая с ревнивой грустью смотрела на Тамару, слушала, как она разговаривала с дочкой. У нас с Раей детей не было. Вначале меня это беспокоило, а теперь даже радовало: был бы ребенок, проблем, было бы больше. Обедали у костра. У меня возникло, казалось, давно забытое настроение. Рая с Тамарой разворачивали свертки с бутербродами, раскладывали на газете, а я веселился, бегал за Таней, дочкой Паши. Она визжала, Рая притворно сердилась. Я видел, что ей нравится, что у меня такое настроение, чувствовал, что она поняла, что во время разговора с Пашей я принял какое-то решение. Может быть думала, что Паша уговорил меня пойти работать к нему, к чему она меня давно склоняла, говорила: поработай у него в цехе, втянешься, поймешь, что к чему, и он тебя начальником цеха сделает. В машине, по дороге домой, я искал повод, чтобы заговорить о Никитине, но так, чтобы Паша не понял, что я хочу встретиться с тем и попроситься на работу. Паша непременно начал бы отговаривать. Он не терпел сержанта Никитина. И Рая, конечно, поддержала бы Пашу. Лучше поставить их перед фактом. — А вы телефонами обменялись? — спросил я небрежно, как бы между прочим. — С кем? — взглянул на меня Паша. Он, видимо, давно забыл о Никитине, ведь в лесу я не поддержал разговора о нем, показал, что мне Никитин не интересен. — С Никитиным? — А-а, — вспомнил Паша. — Записал для приличия. Кажется, я бумажку в бардачок сунул, посмотри, может, валяется еще. Выбросить хотел, да вместе выходили. Сунул туда… А зачем тебе? Ты что, звонить ему собираешься? — Жизнь пестрая… Может, пригодится. Я открыл бардачок, заглянул в него, покопался равнодушно, нашел клочок бумажки с цифрами. — Этот? — Забирай. Я, даже если приспичит, не позвоню. Я молча и небрежно сунул в карман листок.2
Позвонил в воскресенье, когда Рая ушла в магазин за хлебом. Долго ходил по комнате, поглядывал на телефон, решал — стоит или не стоит звонить. В памяти стояло ущелье в Афганских горах, тропа, жара, и два неторопливо приближающихся афганца: один пожилой, с седеющей бородой, другой помоложе, чернобородый. Шли спокойно, уверенно, не скрываясь, не суетясь, издали чувствовалось, что мирные, к душманам не имеют отношения. Мы наблюдали за ними из-за камней. Я совсем недавно попал в Афган, а сержант Никитин был уже битым, обстрелянным. Когда афганцы подошли совсем близко, Он шепнул: — Страхуй! И выскочил из-за камней навстречу афганцам. Они остановились, не растерялись. Старший вытащил из-за пазухи документы и протянул Никитину. Он взял, отошел от них в сторону, чтобы не заслонять их собой от меня, и стал изучать документы. Я следил за афганцами. Они стояли молча, ждали, глядели на Никитина. Он проверил документы и вернул. Афганцы направились дальше мимо меня. Никитин стоял на тропе, смотрел им вслед, ждал чего-то. Когда они отошли от него шагов на пятнадцать-двадцать, Никитин неожиданно заорал: — Эй, стой! Я вздрогнул, не понял. Я видел, как афганцы недоуменно обернулись, и тотчас затрещал автомат Никитина. Старший взмахнул руками и осел на тропу, а младший успел кинуться в сторону, но споткнулся, упал лицом вниз и стал дергать ногой, осыпать камешки. Я растерялся, сжал автомат в руке, ничего не понимая, смотрел испуганно, как Никитин кинулся к старшему и стал ощупывать его одежду. Перевернул на спину. Только теперь я догадался, что произошло. Стало стыдно и мерзко. У меня задрожали руки, и я отложил автомат в сторону, на камень, и рукавом вытер пот, заливающий глаза. Никитин подхватил под мышки старшего афганца, приподнял и попробовал волочить к обрыву. Афганец, видно, был тяжел, и Никитин сердито крикнул мне: — Иди помоги! Я, суетясь, грохоча ботинками по камням, подбежал к нему. Вдвоем мы подволокли афганцев по одному к обрыву и столкнули вниз. Стояли, смотрели, как поднимается пыль оттуда и затихает шум осыпающихся камней. Когда затихло, Никитин огляделся, подмигнул мне с усмешкой, достал из кармана пачку денег, отщипнул часть, не считая, и сказал покровительственно: — Держи и помалкивай! Я глядел на него, чувствуя отвращение. Меня тошнило от жары и запаха крови. Я еле сдерживал рвоту, дышал открытым ртом. — Успокойся, держи… Они нас не жалеют. Вечером, в тот день, я впервые попробовал анашу. Не понравилось, вырвало. Долго еще было мерзко, не хотелось видеть Никитина, слушать его болтовню, чувствовать покровительственное отношение. Это воспоминание мешало, не подпускало к телефону. Потом, в Афгане, я увидел и услышал еще не такое, привык и даже подружился с Никитиным. Не раз бывали в переделках, не раз выручали друг друга. Никитин был отчаянно смел. Казалось, совершенно не думал о том, что он смертен. Он никогда не чувствовал угрызений совести, не мучился, как я, когда приходилось жестоко убивать, и учил меня этому. Я оказался хорошим учеником. Год служили с Никитиным. Он раньше меня был призван в армию, и раньше вернулся на гражданку. Я ничего о нем не слышал и не знал, что он в Москве. Я позвонил ему. Командирский, уверенный голос Никитина узнал сразу. Я назвался и услышал радостный рев. — Серега, ты! Братушка! Ты где? — Дома. Паша мне телефон дал, рассказывал о тебе с восторгом. Завидуем тебе. Только ты один делом занимаешься, — польстил я ему. — Паша тоже не дремлет. Я видел, какая у него «девятка»! А ты на заводе? Он говорил, на сверхсекретном! — Ага, на самые сверхсекретные сковородки переходам. Летающие. Безмоторные. — А как же они без мотора летают? — хохотнул Никитин. — При помощи катапульты. Ловкая рука жены называется. Последний писк науки и техники… — Да-а, работа завидная, а я тебя хотел к себе переманить, — балагурил Никитин. — А тебя, видать, со сладкого места калачом не сманишь. — А ты не калачом попробуй, а пряником. Может, получится… Никитин запнулся, замолчал, видно, понял, зачем я звоню, и я догадался, что не так просто попасть в ОМОН. — И ты пошел бы к нам? — почему-то вкрадчиво, но серьезным тоном спросил Никитин. — За этим и звоню, — не стал я дипломатничать, ответил также серьезно. — А как же летающие сковородки? — снова перешел на иронический лад Никитин. Видимо, принял решение. — Обойдутся, переквалифицироваться неохота, — теперь уж хохотнул я. — Ты, я думаю, знаешь чем мы занимаемся? — Догадываюсь. — Заходи завтра… Мы недавно парня потеряли. Поговорю, может быть, заменишь. В понедельник я трижды рассказывал разным начальникам свою короткую биографию, с каждой встречей начальник был выше рангом. Заполнил анкеты и стал ждать вызова. Рае не говорил, хотел сказать, когда решится. Был уверен, что примут. Никитин сказал: если не судился, не привлекался, то стопроцентная гарантия. Я усерднее стал заниматься в секции каратэ, усерднее качаться дома. Уныние, грусть отступали. Надежда укреплялась. Никитин раза два приводил меня в спортзал, где тренировались омоновцы, познакомил с ребятами. Известие о том, что я перехожу на работу в ОМОН, ошеломило Раю сильнее, чем я ожидал. — Ты же сама твердила все время, что живем, как нищие, хоть в переходе с протянутой рукой становись, — оправдывался я, успокаивал Раю. — Теперь у меня зарплата в пять раз выше, чем на заводе… Ну, ладно, ладно, не на всю жизнь я в менты пошел. Станет на ноги завод, вернусь. Надо как-то перебиться трудное время, а то из квартиры выселят. Еле успокоил. У самого на душе было тяжко. Но другого выхода не видел. Идти в охранники к какому-нибудь дельцу. Это еще хуже и гаже. С Раей мы познакомились в цехе. Она тоже была лимитчицей, родом из Брянска, но уже получила постоянную прописку в Москве и стояла в очереди на кооперативную квартиру. Приехала сюда сразу после окончания школы. Квартиру мы купили через год после свадьбы. Это было в девяностом году, при Рыжкове, когда цены были еще божескими. Правда, тогда они нам не казались такими. Рая часто говорит, что с ужасом просыпается, увидев во сне, что мы еще не получили квартиры, а цены теперешние. «Ой, чтобы мы делали сейчас? Где брали деньги? Как бы жили? Квартиру не снять, не купить, не дождаться! Так бы и маялись по общежитиям!.. Ой, спасибо тебе, Господи!» — восклицала она. Рая любила нашу квартиру, торопилась домой. На работу и с работы мы вначале ездили вместе. Дома часто тряпочкой протирала подоконники, трубы, батареи. Она их любовно перекрасила еще до переезда, вытирала телевизор, полированную стенку, на которую мы работали больше года. Купив квартиру, Рая стала домашней: разлюбила ходить по кинотеатрам — дома телевизор есть, лежи да смотри, ругалась она на меня, когда я тянул в кино. Не любила гостей, и сама не ходила в гости. Хотела, чтобы и я всегда был дома, при ней. Очень жалела, переживала, что у нас до сих пор нет детей, побывала и в платных и бесплатных поликлиниках, где ей говорили, что у нее все в порядке, и теперь тянула туда меня, провериться. Я подумывал иногда, что будь ребенок, она бы переключилась на него, и мне было бы посвободней… Я был энергичным, непоседливым. Таким родился. Мне нужно было куда-то идти после работы, двигаться, разговаривать. Первый год после женитьбы, когда мы жили по общежитиям (комнату не снимали, копили на квартиру), чтобы побыть вдвоем, мы ходили гулять в парк, часто бывали в кинотеатре, иногда смотрели футбол на стадионе, где я мог наораться досыта. Тогда я был удовлетворен, у нас была цель — квартира, было, что ждать, к чему стремиться. В институт нас не тянуло. Зачем? Работа не пыльная, хлебная. Рабочие держались за нее, не перебегали, работали до пенсии. Гордились, что работают на космос, считали себя сливками рабочего класса. Правда, я не могу сказать, что был полностью удовлетворен работой. Слишком она была спокойной, скучной: уставал я не от нагрузки, а от монотонности. Когда купили квартиру, нужно было приводить ее в порядок: перекрашивать, переклеивать, циклевать, лакировать, мыть, потом искать, выбирать мебель, вещи, нужные в хозяйстве. Кое-что нами было приобретено заранее, ждало своего часа в наших комнатах в общежитиях. Года полтора обустраивались. Счастливое было время! А потом наступил покой, диван, телевизор. Книжек мы не читали, не тянуло. Но две полки секретера книгами заставили, и Рая раз в неделю протирала их от пыли. Все чаще приходила грусть, думалось, скорее бы ночь да спать, иногда грусть становилась невыносимой, не грусть, а глухая тоска. Я выходил из комнаты, где лежала мягкая теплая Рая, шел на кухню, курил у окна, смотрел, как смеркается, темнеет дом напротив, как вспыхивают в окнах огни. Рая видела мою маету, не понимала, раздражалась. Ее тяготило только то, что нет и нет ребенка. Это ее мучило все сильней и сильней. Чем больше она раздражалась, тем меньше мне хотелось быть дома. Но работу заканчивали мы вместе — куда денешься. Я вспомнил, что в Афганистане я был хорошим бойцом, хорошо стрелял, дрался, и записался в секцию каратэ. Теперь я мог три раза в неделю появляться дома поздно, объясняя занятиями. Но по выходным были дома, смотрели телевизор, особенно криминальные передачи, в которых все чаще и чаще рассказывали о рэкетирах, о наемных убийцах, о коррупции и мафии. Я слушал со злорадством, как новоявленные мафиозные бизнесмены поедали друг друга. Особенно я любил подробности, слушал с каким-то наслаждением, представлял в красках, как бизнесмены поджаривают друг друга утюгами, кипятильниками. Запах жареного человеческого мяса, запах крови я хорошо помнил с афганских времен, а уж видеть приходилось всякое, насмотрелся, привык. Быстро перестало вздрагивать в душе, когда нужно было убивать, и часто тянуло убивать зверски. Какое-то возбуждение, страсть неимоверная, неудержимая охватывала. После думал, зачем, без особой нужды ведь убил, и отмахивался, оправдывался: если не я его сегодня, то он меня завтра. «Вести» и «Итоги» не мог смотреть без какого-то чувства гадливости, особенно эти чувства вызывали ведущие Киселев и Сорокина. Как они самозабвенно лгали! Как егозили перед властью! Я думал: сними штаны президент и подставь им задницу, с какой страстью они наперегонки кинулись бы ее вылизывать на глазах у всего народа! А потом детям и внукам рассказывали бы об этих самых счастливых минутах своей лакейской жизни… Мерзкая власть! Мерзкие людишки! И потекла моя омоновская жизнь. Дежурил я всегда с Никитиным. Недели две промелькнуло без происшествий. В Москве постреливали, то тут то там вспыхивали мгновенные, как молнии, разборки между бандитскими кланами. Постреляют из автоматов, оставят два-три трупа в изрешеченной машине и исчезают. Или сообщат, очередного бизнесмена пристрелили. Но во время нашего дежурства ничего подобного не случалось пока. Если было, то в другом районе. Узнавали мы об этом, когда возвращались в отделение. Никитин деловито расспрашивал: какие машины участвовали? «Вольво» и «Форд»? А изрешетили какую? Выскакивали боевики из машины или стреляли из окон? А труп где, в машине или около? И делал вывод: понятно! Михась с Культей схлестнулись! Или сощурит глаза, подумает: это что-то новенькое — либо гастролеры, либо молодые подрастают. За всеми не уследишь!.. Тренировался я все эти дни усиленно, понимал, что не раз придется побывать в переделках, и знал из Афганского опыта, что жизнь моя будет зависеть от того, как ловко я буду владеть своим телом, от моей силы, уверенности в себе. Надо сказать, что за эти дни я стал собранней, бодрей, не валялся перед телевизором расслабленный и вялый, не зная, куда деть себя. Каждый свободный час я проводил либо в спортзале, либо в тире. Стрелял я хорошо. Сам удавлен был, когда в Чирчике, где начинал службу перед отправкой в Афган, стреляя из автомата в первый раз, выбил двадцать восемь очков из тридцати. Дважды в десятку влепил. Рука тверда и глаз остер! — смеялся я тогда. Мне нравилось стрелять, мне вообще нравилось делать то, что получается, нравилось, когда мною восхищаются. Я из тех, кто старается быть первым в том деле, которым он занимается. Поэтому мне легко было в Афгане, там я сразу нашел свое место. Меня уважали: я был смел, но не безрассуден, как Никитин. Никто не знал, что смелость моя была расчетлива. Конечно, меня могли убить в одном из боев, в которых приходилось участвовать, ведь дважды царапали пули. И оба раза был сам виноват: неточно рассчитал бросок от камня к камню. Волновался, торопился. Но это было в первые месяцы службы. И я был уверен теперь, что буду не последним в ОМОНе.3
Никитина почему-то не любили во взводе. Нет, не то, чтобы не любили, а как-то отстраненно к нему относились. Я ни разу не видел, чтобы у него просили закурить. С ним неохотно тренировались рукопашному бою. Я думал вначале, что из-за того, что он командир взвода, неудобно стрелять сигаретку у начальства, неудобно ловким приемом укладывать на мат своего командира, но потом понял: нет, не из-за этого. Зато, обратил я внимание, когда надо поручить какое-то особо важное дело, начальство вызывало взвод Никитина, а если требовалась небольшая группа, то непременно ее возглавлял Никитин. Однажды я слышал, как полковник Лосев сказал: если Никитин взялся за дело, я спокоен. Никитин был ловок, быстр, энергичен, и все ему удавалось. Внешне он ничем не был примечателен. Худощавый, роста среднего, плечистый, но какой-то плоский, как бы сплюснутый. Узколицый, глазки небольшие, сидящие очень близко друг к другу. Носил темные усы под узким немного длинноватым носом, и чем-то отдаленно напоминал ястреба на стоге сена, всегда настороженного, готового вспорхнуть, и в то же время гордого, уверенного в себе, чувствующего свою силу, но понимающего, что находится он на враждебной ему территории. Здесь его боятся, но все же не лишне быть осторожным. На машине своей он не ездил, летал. Страшно не любил пробки. Нервничал, выруливал на газоны, тротуары, объезжал. Вначале я подумал, что он выпендривается передо мной, хочет показать, какой он орел, и я с ехидным злорадством ожидал: сейчас долихачится, вмажется, долбанет впереди идущую машину, чирканет. Ничего, проносило. Его красная «девятка» на светофорах останавливалась чуть ли не в сантиметре от передней машины, проскакивала в немыслимую щель, иногда мне казалось, что машина по воле Никитина мгновенно меняет габариты, суживается, чтобы промелькнуть в щель и не царапнуть. Мастер! И все же один раз мы попали в историю. Возвращались со службы домой и попали в пробку. Никитин быстро сориентировался, вылетел на трамвайные пути и погнал по рельсам к перекрестку. Впереди из-за деревьев видно было, как зажегся желтый свет, и Никитин придавил газ еще сильнее, стараясь успеть на зеленый одним из первых. В этот момент из-за тополя прямо под колеса шагнул мужик, не подозревавший, что по рельсам летит машина. Удар! Мужик переломился на капот и отлетел метра на два под соседнее дерево. Я ахнул, сжался, вцепился в ручку. Мы проскочили мимо, Никитин вильнул, объехал ноги сбитого мужика. — Не ссы, спишут! — спокойно сказал он и поднял к лицу микрофон рации. — Четвертый, четвертый, прием! — И когда отозвались, быстро заговорил: — Преследую Мишку Векселя. Белый «Форд» номер… — Он назвал номер несуществующего «Форда», но улицу, на которой сбили человека, правильно. И вдруг заорал: — Куда, бля! — И выдохнул в микрофон. — Приехали!.. Человека сбил. Зови «скорую»! Срочно… Мужик, должно пьян, сволочь! Никитин подмигнул мне, включил заднюю скорость и, глядя назад, покатил к сбитому человеку, возле которого начали собираться люди. — Напишем объяснение, — быстро проговорил Никитин, — ехали домой, увидели Векселя, он в розыске, знаменитый бандюга, погнались, сбили. Вексель удрал. Я молчал. Перед моими глазами все стоял, как бы переломившийся надвое мужчина. Жив ли он? Как мы сейчас выкрутимся? Свидетелей сколько. Никитин остановился рядом с толпой, уверенно и решительно вылез из машины. Я тоже выкарабкался. Были мы в гражданской одежде. На нас смотрели настороженно, осуждающе и злобно. Могут побить! — подумал я. — И правы будут! Я чувствовал себя виноватым, не смотрел на лица людей, и поражался Никитину. Он вел себя так, как будто он, представитель власти, приехал на место происшествия, и не он, а ему должны давать отчет о содеянном. — Ну-ка, не мешай! — решительно отодвинул он за плечо стоявшего на его пути парня, и тот покорно уступил. — Жив? — спросил Никитин, ни к кому конкретно не обращаясь. Мужчина лежал в пыли, неловко подвернув под себя руку. Я оцепенело смотрел на его закрытые глаза, серое лицо. Крови не было видно. — Что ж ты, сука, гоняешь, где не положено! — злобно, яростно воскликнул мужчина в помятом пиджаке, высокий, сутулый, длиннорукий. Толпа колыхнулась, готовая поддержать сутулого. — Тихо! — властно повысил голос Никитин и поднял руку. — Без истерики! Человеку помощь нужна. «Скорая» уже вызвана!.. Болдырев! — глянул на меня Никитин. — Проверь, жив ли? Я очнулся, встрепенулся, вспомнил, что в таких случаях проверяют пульс. Сам я этого никогда не делал, хотя в Афгане учили, как проверять пульс. Я присел на корточки перед лежащим мужчиной, взял за кисть вялую, теплую руку с длинными грязными ногтями и, скрывая отвращение, сделал вид, что щупаю пульс. Толпа молчала. Уверенный вид Никитина ее подавил. Видимо, многие решили, что ему известно то, что неизвестно им, потому он так и ведет себя. — Без сознания, — сказал я неуверенно, поднимаясь с корточек. — Должно быть сильный ушиб. — Какой ушиб! — вновь резко и возмущенно воскликнул сутулый. — Я видел, как вы его шибанули! Все кости переломаны. — Так, вы свидетель! — сурово глянул на него Никитин. — Прошу не уходить до приезда милиции, — обратился к толпе. — Кто еще видел, как дело было? Прошу остаться. — Да я свидетель! Я видел! Я не уйду. Я непременно расскажу… — Отлично, — перебил его Никитин. — Те будет отлично, гад! Ты доскакался… — с ненавистью глядел на него, возбуждал себя сутулый. — Без истерики! — снова властно и уверенно поднял руку Никитин. — Выпил, не выступай! — Это ты пьян, собака! — В милиции разберемся, — прошил его взглядом Никитин и отвернулся, быстро окинул взглядом начавшую редеть толпу. — Еще раз прошу свидетелей остаться! Подъехала «скорая», за ней гаишники. Никитин представился им. С ними он тоже вел себя так, словно это не он сбил человека, а просто был свидетелем происшествия. Мужчина так и не пришел в сознание. Его унесли в машину и «скорая» укатила, включив сирену. Никитин спокойно подписал протокол, кивнул мне, чтобы я садился в машину, и мы по трамвайным рельсам двинулись дальше к перекрестку. — Козел поганый! — матюкнулся Никитин, имея в виду сбитого мужика. — Нажрался, паскуда, шары под лоб, и прется, погань! Видно было, что он ничуть не считал себя виноватым. — Давай заедем ко мне, шлепнем по грамульке… Ты у меня еще ни разу не был… Как ты с женой живешь? — вдруг спросил он. — Не выступает?.. У меня вышколенная. Я глянул на него недоуменно: неужели происшествие нисколько не задело его? Неужели не волнует ничуть — останется ли жив мужчина или умрет? Он понял меня и скривил губы в усмешке. — Брось ты! Успокойся… Алкашом меньше, алкашом больше. — Но мы же полностью виноваты, — пробормотал я, деля с ним вину. — Послушай, запомни: люди делятся на тех, кто всегда виноват, чтобы ни произошло, причастен он к этому или нет; и на тех, кто никогда ни в чем не виноват, чтобы ни сделал. Каждый выбирает сам, к кому ему относиться. Понял? Так что выбирай… Я тебя всегда относил к тем, кто не виноват. Видел в Афгане. В ОМОНе не должно быть виноватых! И учти, не будет… Мы отряд особого назначения! Особого!4
В квартире Никитина, после его короткого звонка, послышались поспешные шаги. Открыла молодая женщина, худая, нервная на вид. Она растерянно и как-то загнано глянула на мужа, на меня и осторожно и неуверенно взяла из руки Никитина его резиновую дубинку, словно она была раскаленная, и женщина боялась обжечься. Одежду Никитин всегда носил гражданскую, в форму переодевался на работе, но дубинку всегда возил с собой. И меня приучил к этому. — Как всегда! — быстро и строго кинул Никитин жене, и она мгновенно слиняла из коридора. Уходила быстро, не оглядываясь, но даже спина ее выражала застарелую ненависть, презрение к нам и бессилие изменить свое положение. Я нагнулся разуваться. — Не надо, вымоет, — остановил меня Никитин. — Слякотно на улице, — глянул я на него неуверенно. — Вымоет, вымоет… Пошли. Жена Никитина, с которой он меня так и не познакомил, вынимала из холодильника заливную рыбу в казенных алюминиевых розетках, капусту. На столе уже стояла початая бутылка водки. Делала она все молча и не глядя на нас. Я понял, что не смотрит она нас потому, чтобы муж не смог прочитать в ее глазах ненависть и презрение к нему. Видимо, за это он карал ее строго. Достала котлеты в маленькой миске и глянула на мужа. В глазах ее на мгновенье мелькнуло и скрылось вглубь страдание и тоска. — Не надо, — протянул он недовольно. — Холодные поедим. Будешь толочься тут… Накрыла она стол мгновенно и исчезла из кухни. Никитин взялся за бутылку, начал разливать в две рюмки. — А она? — глянул я на Никитина. — Перебьется… Целыми днями дома торчит. Ты не обращай внимания. Бабы должны знать свое место и не мешать, — твердо сказал он. — Иначе никакого порядка… Ну, давай, вздрогнем! Выпили, потянулись к капусте. — Так вот, запомни, — заговорил Никитин. — Как только ты поймешь, прочувствуешь, что ты частичка отряда особого назначения, мир у тебя в кармане: ты хозяин! И все вокруг виноваты перед тобой, а ты не перед кем. Понял? Думаешь, я бы стал тебя тащить в ОМОН, если бы не видел в Афгане? Думаешь, к нам просто попасть? Не-ет. Не просто. Но моя рекомендация… — Он замолчал на мгновение, видимо, искал, с чем сравнить свою рекомендацию и закончил: — это моя рекомендация! Ты еще увидишь… — Уже вижу. Я действительно знал, что это не просто похвальба, так оно и есть. Но зачем он это говорит? Мне не совсем приятно было слышать его слова. Они снижали тот образ Никитина, который сложился у меня, делал равным мне. Лучше бы я по-прежнему глядел на него чуть вверх, не знал его слабостей. — Ты молодец. Из тебя выйдет толк… Я чувствую… Только зачем ты на завод полез? Что ты там потерял? — Общежитие там… Кооператив… — Так и у нас общежитие. Надо бы сразу к нам… Но ничего и сейчас не поздно. Сейчас наше время, хорошее время… Давай еще по одной… Никитин брал вилкой котлеты из миски, аккуратно отрезал ножом кусочек, неспешно отправлял в рот и говорил. То, что говорил он, было мне интересно. Я слушал, поддакивал, вставлял словечко. Мне было жаль, что я раньше не встретил Никитина, жаль, что бестолку потерял годы на заводе. Никитин видел, что мне интересно и продолжал говорить: — На заводе ты с железками работал. На людей, должно, и внимания не обращал. Не к чему! А у нас работа с людьми, знать их ты обязан. Человек — это не холодная железка, это мудреная штука, хитрая тварь! Каждый свою роль играет. Ну, это ладно, хрен с ним, пусть играет, главное что, каждый скрыть старается, какую он роль играет, сбить столку. К примеру, наши правители, видал, как нам баки забивали, борцами с привилегиями выступали, за народ, за Россию!.. Плевали они на Россию, взяли власть и такие себе привилегии напридумывали, что коммунякам не снилось. Сбили с толку народ. А если б они прямо заявили: власти хотим, чтоб нам и нашим деткам жилось хорошо за счет народа, кто б тогда за них голосовал? Не-е… Да-а, жизнь игра!.. Взять Пашу, дружка твоего. Играет простачка такого открытого, бери меня голыми руками. Простачок с мордашкой положительного героя. А сам хитрющий. Кулак! Видал, как быстро приладился к обстановке: машина, дача, большим миллионером, наверно, втихаря стал. Плевать ему на все кроме собственного кармана. Хомячок, все за скулу прячет, про запас. Его бы я никогда не взял к себе, с ним ухо востро держи… А ты свой, с тобой я спокоен, за спину не беспокоюсь — прикроешь! Эти слова я слушал с благодарностью. Мне приятно было слышать, что я свой, и думал, что действительно, Паша хоть и простачок на вид, а хитрющий, все под себя гребет. Как же я сам на это не обратил внимания? Кулачок — единоличник! — Слышал, должно, легенда есть, что душа человеческая не умирает, а в какого-нибудь зверя переселяется и наоборот, — говорил Никитин. — Если это так, то мы с тобой волки, санитары леса. — Никитин обвел рукой вокруг себя. Я понял, что под лесом он разумеет всю нашу жизнь. — Волк благородное животное, сильное, смелое, решительное. Никого не боится. Лучше быть волком, чем зайцем или крысой. Наш полковник Лосев типичная крыса. Крыса из самых поганых… — сказал Никитин с огорчением. Я удивился, полковник Лосев скорее походил на лису, чем на крысу, но уточнять не стал, лишь кивнул, соглашаясь. Никитин знал его лучше. — Волк волка не тронет при любой голодухе, а крыса с удовольствием сожрет крысу… Поганое животное! Бутылку мы допили потихоньку, и Никитин проводил меня до порога. Я был доволен разговором, доволен, что Никитин принял меня за своего, и благодарен был ему за хорошие слова обо мне. Жена его не показывалась, и я вообще забыл о ней, будто ее и не было. По дороге домой вспоминал разговор, думал с гордостью: да, мы волки, санитары, должны решительно очищать нашу жизнь от нечисти. Мне хотелось походить на Никитина, быть таким же подтянутым, молодцеватым, не сомневающимся ни в чем, быть уверенным, что все, что ни делаю я — хорошо! Домой пришел в хорошем настроении, чувствуя себя сильным, уверенным, чмокнул Раю в щеку, подхватил на руки. Она у меня маленькая, легкая, пушинка. Раньше и до свадьбы и после я любил носить ее на руках. Когда квартиру купили, на руках занес по ступеням на наш седьмой этаж. Но давненько что-то я ее на руки не подхватывал. Вдохновения не было. — Выпил? — спросила Рая, глядя на меня сверху. Видно было, что она довольна, что я снова взял ее на руки. — У Никитина был. — Чей-та? — Мы мужика на машине сбили… — Какого мужика? Снова вспыхнуло в памяти, как мужчина переломился от удара и отлетел под дерево. Я о нем совсем забыл! Жив ли он? Чему же я радуюсь? Я медленно спустил Раю на пол. — Чепуха! — отмахнулся я от сбитого мужика. Я-то причем. Ни в чем мы не виноваты, глядеть надо куда идешь. — Спьяну чудак один под машину сунулся. Стукнули маленько, а потом Никитин к себе позвал. Посидели немного, поговорили… Он хороший мужик, — начал я раздеваться, снимать куртку. — Даже не ожидал. Хорошо посидели. — А жена у него кто? — Знаешь, — вспомнил я наконец про его жену. — Странная она у него какая-то. Ни слова не произнесла. Собрала на стол, — шмыг в комнату и тишина! Будто ее и нет. Может, больная какая… — Надо гвоздик прибить, вот сюда, — указала Рая на стену возле шкафа, — для дубинки твоей, видишь? — взяла она резиновую дубинку, которую я поставил в уголок, и прислонила к стене. — Хорошо, тут ее место. — Правильно, — согласился я и снова подхватил жену на руки и понес на кухню. — Ох, скоро мы заживем, заживем, — уверено говорил я, любуясь, как прежде, смуглым лицом Раи, каким-то татарско-азиатским, может быть, из-за разреза глаз и широких скул.5
Ехали на двух машинах. Молчали. Все уже обговорено, каждый знал, что делает. В такой операции я участвовал в первый раз. Возле дома одна машина отстала, а наша подъехала к подъезду под самый козырек, чтобы из окон не было видно нас. Мы быстро вышли из машины и сразу — в подъезд. Слышно было, как подкатила другая машина, и нас догнали еще два омоновца. Возле лифта осталось четверо, а мы с Никитинымпобежали наверх по лестнице. Трехкомнатная квартира была на пятом этаже. Никитин бежал мягко. Только похрустывание песка слышалось под его ногами на давно немытой лестнице. Я тоже старался не топать, пружинить. Дом был шестнадцатиэтажный. Планировка и дома, и квартиры были нами изучены хорошо. Они были такими же как и в моем доме, только у меня была двухкомнатная квартира. Вход на этаж с лестницы вел через балкон на лифтовую площадку, а оттуда в коридор к дверям в квартиры. На балконе нам встретился невзрачный на вид паренек. Он быстро глянул на меня, на Никитина и вдруг пробурчал негромко: — Пять и две! — и пошел дальше. Казалось Никитин даже не взглянул на него, проскользнул в дверь к лифту. Там остановился. Слышно было, как шумел, поднимался лифт. Подъехали оставшиеся внизу омоновцы. Никитин первым осторожно шагнул в коридор, который был длинным и узким, с двумя бетонными выступами. За них можно было спрятаться во время стрельбы. Двери двух квартир с торцов напротив друг друга. Остальные восемь располагались вдоль коридора не напротив, а вразбежку. Это хорошо, начнется стрельба, соседи не пострадают. Мы подошли к двери, остановились поодаль, прислушались. Обычная дверь, оббитая коричневым дерматином, с глазком. Шляпки гвоздей, когда-то блестящие, потускнели. Из соседней торцевой квартиры доносилась музыка, радио включено. А за нужной дверью слышен был отдаленный говор, спокойный. Женский смех раздался и писк: — Ай! — Потом возглас отдаленный: — Да не ту ставь! Надоел твой Джексон! Давай лучше наших! — Послышалась музыка. Запела Валерия. На кухне сидят, подумал я, представляя план квартиры. Справа от входной двери была большая комната, почти напротив входа — поменьше, потом кухня, а за нею самая дальняя и самая маленькая. Никитин глянул на Николая Сучкова, рослого рыжего омоновца, и кивнул. По инструкции мы должны были позвонить, представиться и потребовать открыть дверь. Звонить должен был Сучков. Если не откроют, мы должны были выбить дверь, ворваться в квартиру и задержать преступников, членов бирюлевской группировки. Среди них двое особо опасны. Оба в розыске за неоднократные убийства. Хорошо вооружены, дерзки, стреляют, не задумываясь. Готовы на все. Кто еще с ними неизвестно. Ясно было, что дверь не откроют, начнут стрелять. Сучков вытащил пистолет и вместо того, чтобы подойти к звонку, шагнул к противоположной стене и встал рядом с Никитиным, который тоже держал в руке пистолет. Их теперь должно очень хорошо видно в глазок из квартиры и легко можно расстрелять. Дверь простая, не бронированная. Я тихонько сдвинул предохранитель своего пистолета и плотнее прижался спиной, бронежилетом, к стене. Никитин с Сучковым напряглись, сжались, и вдруг одновременно взлетели в воздух и одновременно врезали ногами в дверь. Раздался страшный грохот, дверь вместе с коробкой рухнула в коридор. Никитин отскочил от пола и прыгнул в квартиру, откуда клубом выбило пыль. Сучков за ним, я следом, в пыль. — Сидеть! — рявкнул Никитин. Треснули один за другим два выстрела. Я налетел в тесном коридоре на Сучкова, отскочил к шкафу, кто-то меня сзади толкнул. Я видел сквозь пыль, как в кухне Никитин бьет парня, вскочившего с табуретки, рукояткой пистолета по голове, видел, как Сучков стреляет в кого-то из коридора и бросается к Никитину на помощь, заслоняет на мгновенье от меня то, что происходит в кухне. Я снова кинулся следом, готовый в любую секунду стрелять. В кухне визжала женщина, и казалось, что там кишмя кишат люди. Я охватил всю кухню взглядом: увидел, как Никитин вывернул назад к лопаткам руку сидевшего за столом парня, схватил его другой рукою за длинные волосы и ударил лицом о стол, о тарелку с колбасой. Тарелка разлетелась вдребезги, на осколки брызнула кровь. Никитин отшвырнул за волосы парня к стене, и тот вместе с табуреткой полетел на пол прямо на своего приятеля, неподвижно лежащего у холодильника; увидел, как Сучков пытается вывернуть руку у крепкого парня, пытается сломать его на плиту, но парень силен, сопротивляется; увидел, как, забившись в угол у окна, рядом с полусорванной шторой, округлив глаза от безумного страха, визжит девчонка, другая скрючилась на полу у стола рядом с лежащей на боку табуреткой и сжимает свою голову руками; увидел, как на Никитина с вилкой, как с ножом, в руке бросился смуглый худощавый парень с тонкими усами, но споткнулся о сидевшую на полу девчонку, опустил на мгновенье руку с вилкой, и Никитин резко ткнул ему в переносицу пистолетом и ударил ногой в пах; увидел, как на Сучкова кинулся пятый парень, я увидел его сзади, увидел его лысоватый затылок, и резко ударил в шею, но почувствовал, что удар в суете не получился парень ловко развернулся ко мне и умело выбросил руку навстречу. Я еле увернулся, присел и, выпрямляясь, сильно и резко ткнул стволом пистолета в живот, ударил носком ботинка по голени, схватил рукой за волосы, намереваясь вмазать его лицом о свое колено, но волосенки его выскользнули из руки, и он успел ткнуть меня ножом в живот, в бронежилет. — Стреляй! — услышал я крик Никитина, понял, что это мне, и врезал парню по руке с ножом, выбил и тут же вмазал по горлу. Парень откинулся назад, обмяк. Я легко вывернул ему руку за спину и достал наручники. Все было кончено мгновенно. Окровавленные парни в наручниках рассажены вокруг стола. — Ух ты, Сорока! Как ты здесь оказалась? — только теперь Никитин обратил внимание на девчат. Та, что сидела на полу, оказалась молоденькой с симпатичной маленькой мордашкой. Она не так уж сильно была напугана, перебралась в угол к окну к своей визжавшей ранее подружке, которая с прежним страхом в глазах всхлипывала. Никитин обратился к ней. Девчонка перестала всхлипывать, взгляд у нее стал осмысленным. Она взглянула на Никитина и вдруг икнула. — Сопли утри!.. Опять с друзьями отдыхала? И сколько же у тебя таких друзей? А?.. Ишь какой лысенький помидорчик, — потрепал Никитин по лысому затылку того, которого я скрутил. Лысый крутанул головой, вывернулся из руки Никитина и зло, с ненавистью поверженного, выдавил из себя: — Отстань, мент поганый! — Ну да, я мент поганый, даже книжечка такая есть, сам видел, дорогущая, — ехидно ответил Никитин. — Я поганый, а ты холе-есенький мальчик, ну прямо рождественский ангелочек… — И вдруг глянул на меня и сказал совсем другим тоном. — Зря ты его не шлепнул! Это бандюга из бандюг. Троих собственноручно угробил. Это только, что нам известно. А суд у нас гуманный, выйдет из тюряги скоро мальчик холе-есенький и еще не один раз кровь пустит! — Я те запомнил, мент! Считай себя в могиле. — Вишь, как? — опять обратился ко мне Никитин. — Ох, как он дурно на шваль свою влияет. Ох, как дурно!.. А ну, встать! — гаркнул на лысого. Тот не шевельнулся. Никитин ухватил его за руку, попытался поднять. Лысый не поддался. — Помоги-ка, оттащим его в комнату, а то он дурно на лакеев своих влияет. А ну пошли! Мы подхватили под руки сопротивляющегося лысого и поволокли в дальнюю маленькую комнату. Там швырнули на пол, и Никитин зачем-то расстегнул наручники на его руке, достал пистолет и легонько постукал стволом по лысому затылку: — Поднимайся, поднимайся, теленочек! — Лысый стал медленно подниматься, опираясь руками о паркетный пол. По ком это могила плачет, а? — ласково спрашивал Никитин, отступая от лысого и поднимая пистолет. — По ком она, родная, убивается? Кто же это сейчас умрет? И никто не узнает где могилка его? Когда лысый выпрямился, позвякивая наручниками, висевшими на одной руке, Никитин заорал: — Смотри, он снял наручники! — И тут же дважды выстрелил в голову лысого. В двери комнаты мгновенно появился Сучков с пистолетом в руке. — Вот шустрый, гад! Как он их расстегнул? — говорил Никитин, наклоняясь над упавшим на бок лысым. Ну, ловок! — Он снял наручники и с другой руки лысого и пошел на кухню, подмигнув мне. Там сказал с восхищением переставшей всхлипывать девушке: — Ну, бля, у тебя, Сорока, и дружки! На ходу подметки рвут… Как он их расстегнул, не пойму! — Никитин кинул наручники на стол и глянул на нас. — Ну что, операция завершена! Пора докладывать…6
— Славно поработали, можно отдохнуть… — сказал мне Никитин вечером. — Заглянем в кабачок? — Рад бы, да у меня в кармане только вошь на аркане, — засмеялся я. — Угощаю. Мне должок сегодня вернуть обещали. Мы чувствовали себя удовлетворенными, возбужденными, и не хотелось возвращаться домой, в уют. У ребят из бирюлевской группировки мы изъяли два автомата, несколько гранат, пистолеты, наркотики. Улов хороший. Но главаря не взяли. Не было среди них. Да и кроме этих пятерых только в бирюлевской группировке было не менее ста человек, а сколько таких бандгрупп по Москве. Бирюлевская небольшая, недавно сформировавшаяся. Не успела глубоко пустить корни. Есть покрупней, покрепче, поизворотливей, на которые работают не только банки, финансовые компании, но и газеты, телевидение, даже члены правительства. Их расколоть сложнее. Юркая наша «девятка» тормознула у Рижского рынка, и Никитин кинул мне: «Айн момент!» — и вальяжно, уверенно зашагал, скрылся за ларьками. Вернулся скоро. — Усе в порядке… А ты боялся! Погнали, а то девочки заждались… — Какие девочки? — не понял я. — Хорошие. Мы плохих не держим… В небольшом ресторанчике на Садовом кольце неожиданно встретились нам те самые две девахи, которые были с бирюлевскими бандитами. Мы их отпустили из милиции часа два назад. Они вдвоем сидели за столом накрытом на четверых. Никитин направился прямо к ним, подошел, заговорил восхищенно: — Сорока, прелесть моя, как ты похорошела за этот час!.. Знакомьтесь, это мой друг Серега, — указал он на меня. Я ничего не понимал, улыбался недоуменно. — Садись, садись, ты не дома, — говорил Никитин мне, усаживаясь за стол. — Это перед женой ты будешь стоять так, когда сегодня в полночь заявишься… Ничего, объяснишь, работа такая, поймет… А не поймет, по ушам, — подмигнул он девочкам и познакомил, указал вначале на ту, что называл Сорокой: — Лора и Лара! — Девочки улыбались, а Никитин балагурил, по-хозяйски разливал по бокалам шампанское. Я ничего не понимал. «Неужели они нас ждали? Зачем?» В милиции я считал, что Никитин знает этих девах потому, что неоднократно задерживал, как проституток. Они не скрывали свое занятие. Внешне они не походили на развратных девах. Были молоды, не вульгарны, не было того налета пошлости на лицах, игривых взглядов, что, по моему мнению, отличало проституток от нормальных девчат. Я думал, что пошлый налет стер с их лиц испуг, но и здесь в ресторане, где они были как бы на своем рабочем месте, я их не принял бы за проституток. Обычные девчонки. Лора-Сорока, краснощекая, с маленьким носиком, пухленькая, кругленькая, чувствовалось, что еще года два-три и она станет толстенькой, если, конечно, следить за собой не будет. Лара худощавей, повыше ростом. Мордашка у нее помилей. Она понравилась мне больше, может, потому, что я не люблю мягких, пухлых, они меня не возбуждают. Впрочем, я вначале считал, что Никитина они как девочки не интересуют, у него с ними какие-то свои дела, но он быстро все поставил на свои места. — Ну что, девочки, отдохнем от трудов неправедных, развеемся. Квартирка свободна? — Дожидается, — ответила Сорока. — Отлично! Давайте встряхнемся. За вас, мои милые, — потянул он к ним свой бокал. — Лара сними стресс с Сереги. Он в первый раз был в деле. Разволновался. — Новичок? Я бы не подумала, и не страшно было? — спросила Сорока. Я усмехнулся, пожал плечами. — Это он у нас новичок. Да в постельном деле дилетант. Надеюсь Лара его обучит… А крови он давно уже нанюхался, — засмеялся Никитин. Он увидел официанта, проходившего мимо, и позвал: — Васек, собери-ка нам на четверых с собой! Васек глянул на меня и кивнул. — И не потанцуем? — спросила Сорока. — Там натанцуемся. В квартире мы выпили хорошо. Девчата не отставали от нас. Я молчал, не знал, что говорить в таких случаях, не знал, не представлял, как мы перейдем к делу. Лара сидела напротив, от выпитого вина она раскраснелась. Каштановые кудряшки ее упали на лоб, щеки. Она изредка отбрасывала их назад, улыбалась мне и молчала. Я мечтал, представлял, как буду целовать ее милую мордашку. Никитин все говорил, говорил. Сорока смеялась, играл магнитофон. Я не слышал ни Никитина, ни музыку, видел только Лару, нестерпимо хотелось прикоснуться к ней. Никитин отчего-то захохотал, выхватил Сороку из-за стола, и они начали, дурачась, танцевать, потом Никитин сгреб ее в охапку и понес из комнаты. Мы проводили их взгядами, и я тут же потянулся через стол к руке Лары. Она взяла меня за руку и повлекла к себе на диван. Я, не выпуская ее руки, встал, обошел вокруг стола и опустился рядом. То, что было потом, я вспоминал всегда со стыдным блаженством. Это было ни капельки не сравнимо с тем, что я испытывал с женой. Я не подозревал, что такое может быть, что такое блаженство существует на земле. Порой я забывал обо всем, я превращался в само наслаждение. И казалось, что блаженство это длится вечность. Я даже не знаю с чем можно сравнить то, что я испытывал. С женой у меня все было просто и элементарно. Когда я смотрел порнуху, я думал, что играют актеры, ахают, охают, а сами не чувствуют ничего, только для того, чтобы возбудить зрителей. Лара проделывала со мной то же самое, и я чувствовал себя сумасшедшим, готов был не только охать, но и визжать, кусать ее. Это было безумие! Мне захотелось заплакать, когда все кончилось. Она понимала мое состояние и была довольна, удовлетворена, а я мечтал отдать за нее жизнь. Так я ее любил! Мне казалось, что все, что было до нее, такой пустяк, ничего не значащий пустяк, что я готов был быть ее рабом, слугой, башмаком, тем, чем она пожелает, лишь бы быть рядом, лишь бы, хоть изредка, испытывать то, что я испытал. Господи, неужели это было со мной?.. По дороге домой я дремал рядом с Никитиным. — Ну как? — спросил он, когда мы отъехали. — Я твой раб, — только и ответил я. — Не преувеличивай, — засмеялся он. — Они хорошие телки. Знают свою работу. — Не опошляй, — буркнул я, улыбаясь. — Если это работа, то что же тогда блаженство? — У них блаженная работа, — хохотнул Никитин. Пришел я домой в третьем часу ночи. Я старался держаться твердо на ногах, чтобы Рая не заметила, что я пьян. Но разве скроешь? Она сразу поняла, спросила: — Что с тобой? Откуда ты? — С работы, — буркнул я. — Привыкай. Я же тебе сказал, как расшифровывается слово ОМОН — отряд милиции особого назначения. Поняла? Мы сегодня брали бандитов… — И пили с ними, — перебила Рая. — Не с ними… Между прочим, один из них меня шарахнул ножом в живот. Если бы не бронежилет, я бы с тобой не разговаривал. А ты бурчишь — выпил! После этого разве не выпьешь. — Ладно. Ложись спать, завтра разберемся, — недовольно буркнула Рая и ушла в спальню. Я довольный, что скандал заглох, потихоньку разделся, ополоснулся под душем и влез под одеяло к жене. Я чувствовал, что она не спит, молчит. «Ну и ладно, ну и хорошо! — подумал я, засыпая.7
Позвонил Паша. Голос у него был неспокойный, взволнованный. Звонил он в первый раз после того, как я сказал ему при встрече, что устроился на работу в ОМОН к Никитину. Он отнесся к этому без энтузиазма. — Если другого выхода не было, то что ж… Тебе жить. И вот теперь звонок, взволнованный голос: — Надо встретиться, совет нужен… — А что случилось? — Не по телефону. В первый раз договорились встретиться не дома, не в конторе его, а на улице. Паша был растерян, хмур, начал с того, что беспокоило. — Пришли рэкетиры, — сказал он, беспомощно разведя руками. Лицо у него было такое, как будто он хотел заплакать. — Я их ждал, я их все время ждал… С первого дня… Три года не было. Думал, я для них не интересен. Мелкая рыбка… Но вот появились. Пришел… Я их другими представлял, а этот… костюмчик, галстучек, ботиночки. Я думал, клиент. А он говорит вежливо: пора платить! Дело встало на ноги, прибыль пошла… десять процентов нам. А где я их возьму? — вскричал Паша. — У меня чистая прибыль десять процентов! Отдать им — все, закрывай дело. Никакого развития… Они мне рассказали, где и во сколько гуляет моя жена с Татой, — чуть не всхлипнул он. — Погоди, успокойся, — перебил я. — Что они сказали? Когда придут? Что ты должен делать? — Дали три дня. Послезавтра в два часа я должен дать ответ. — Придут или позвонят? — Придут. — Хорошо, успокойся, что-нибудь придумаем. Вечером позвоню! Я рассказал Никитину о нашем разговоре: надо как-то помочь Паше, это наша прямая обязанность. Я предложил сделать засаду в конторе у Паши и взять рэкетиров с поличным, взять официально. — Значит, созрел Паша, — засмеялся Никитин. — Я говорил, хитрющий страсть! Мы перед ним простаки. — Смешного мало, — сказал я, не понимая такой реакции Никитина. — Погоди, не суетись. Не надо пока ничего официального. Сами встретим. Через день полвторого мы были в конторе Паши. Договорились, что он будет держать в кабинете своего зама до прихода рэкетира. Когда появится гость, Паша отпустит зама. И как только он выйдет из кабинета, туда направимся мы с Никитиным. Зам Паши не был посвящен в наши планы. В приоткрытую дверь кабинета главного инженера, где мы сделали засаду, был виден вход в приемную Паши. Главного Паша отправил в цех. Мы видели, как вошел в приемную зам, как ровно в два часа мелькнул в двери серый костюм молодого паренька с аккуратно причесанным комсомольским затылком, и тотчас же из приемной вышел зам. — Пора, — шепнул я. Мы быстро вошли в приемную, и ни слова не говоря секретарше, сказавшей нам строго, что Павел Григорьевич занят, направились в кабинет. Когда мы увидели рэкетира, как две капли похожего на комсомольского работника советских времен: чистенький, аккуратненький, причесанный, улыбающийся, вообщем, свой парень, я сразу почувствовал замешательство во взгляде Никитина. — Боря, каким ветром? — радостно поднялся парень навстречу Никитину. — Таким же, что и тебя, — ответил Никитин, кисло улыбаясь. — Не понял… Не может быть… — растерялся парень. — Странно! — Пошли объясню, — сказал Никитин и сразу направился к выходу, кивнув мне: — Погоди здесь. Парень за ним. Мы остались в кабинете. Ни я, ни Паша ничего не понимали. На вопрос Паши: они, что, знакомы? — я только пожал плечами: придет, объяснит. В действиях Никитина я многого не понимал. На мои вопросы он часто отвечал: погоди, успеешь узнать, рано тебе еще! Или — лучше тебе этого не знать, бессонница мучить не будет. Я сам догадался, что проститутки Лора с Ларой работают на него, его осведомители. Чем он их купил или прижал, непонятно, только они преданно информировали его о преступниках, с которыми соприкасались. Теперь мне ясно было одно, что с этим рэкетиром Никитин знаком, имеет с ним какие-то отношения. Вернулся Никитин один, мы с Пашей вздохнули облегченно: дело кончилось быстро и миром. Но мы ошиблись. — Вообщем так, — сказал Никитин Паше. — Никто тебя разорять не собирается. Дело у тебя идет в гору, рано или поздно охрана понадобится. Без охраны нет процветающих фирм… Внесешь в штатное расписание отдел охраны и возьмешь троих на работу. Будешь платить им по десять минимальных окладов. — По десять! — воскликнул Паша скорбно. — Всего по десять! Они хотели по тридцать… Имена охранников тебе сообщат… Ты очень легко отделался. Очень! — подчеркнул Никитин. — И плати исправно. Понял? — Почему нельзя было их взять? — спросил я, когда мы сели в машину. — Всех не возьмешь, — хмуро откликнулся Никитин таким тоном, что я понял: лучше не углубляться.8
Дома за ужином черт дернул меня рассказать Рае о поездке к Паше. — Я тебе говорила, я тебе всегда говорила: Никитин твой сволочь. Он весь опутан мафией, по уши в дерьме, — быстро сказала Рая с ненавистью в голосе. — Ты еще так влипнешь из-за своего Никитина, попомни мои слова! — Брось заводиться! Чего ты снова… Хороший парень… — Хороший… — перебила Рая, раздражаясь сильней. В последние дни она слышать не могла о Никитине. — Да этого хорошего поганой метлой надо гнать из милиции. И выгонят, выгонят! Вот увидишь! А выгонят, он сам банду соберет, грабить пойдет. А ты будешь у него помощником. — Чего плетешь, ты понимаешь, что ты плетешь, — начал раздражаться я. — Подумай хоть капельку, — постучал пальцем я себе по лбу. — У тебя жизнь, что ли, стала хуже с появлением Никитина? — Хуже! Хуже! — выкрикнула Рая. — Покоя нет! Покой не стоит твоих денег! — Это у тебя покой был, а я готов был в петлю лезть! — заорал я, не сдержавшись. — Ага, плохо тебе на диване лежалось! — ехидно сказала Рая, покачивая головой. — Да, да, плохо! Я впервые сейчас человеком себя почувствовал. Меня везде уважают! А дома — вонь! Хоть не приходи… — А ты и не приходишь, я тебя раз в неделю — вот так — вижу! Задания у него каждую ночь. Как связался с Никитиным, так дома ему говном запахло… Она меня достала совсем, и я не выдержал, взорвался, заревел: — Да заткнись же ты!.. Дай пожрать! Чего ты развонялась… — Это ты воняешь, ты! — с ненавистью глядела на меня Рая. — Каждую ночь от тебя перегаром за версту несет! Хоть в постель не ложись с тобой… — И не ложись, не ложись! — орал я. В запале у меня сорвалось, что не нужно было говорить. — Тебе там делать не хрена! Бревно! — Ученую нашел? — стала медленно подниматься Рая. Глядела она на меня с еще большей ненавистью. «Как она отвратительна! — пронеслось в моей голове. — Чудовищно отвратительна!» — Задание выполняешь каждую ночь, — шипела Рая. — Я тебе покажу неумеху! Она швырнула в меня ложку, я отбил ее на лету. Ложка звякнула по холодильнику. Рая схватила стакан. Я вскочил, через стол вырвал его. — Успокойся, овца! Сиди тихо, пришибу, — я старался не разбушеваться, встал и вышел из кухни. — Козел, козел вонючий! — закричала мне вслед Рая и заревела. «Стерва поганая! Истеричка!» — думал я, лежа на диване, и старался успокоиться. В голове невольно всплывала Лара, нежная, огненная молчунья. Я уже знал, что, конечно, ее зовут не Ларой, а Светой, но не знал, где она живет. В первую ночь для меня она так и осталась Ларой. Дня через три меня потянуло к ней, хотелось обойтись без посредничества Никитина. Но я не знал ни телефона ее, ни настоящего имени, ни где ее найти. Пришлось все-таки обращаться к Никитину. И мы снова были в той квартире, снова было блаженство. Я сказал ей, что она не выходит у меня из головы, что меня тянет к ней, что я вздрагиваю, когда слышу имя Лара. Она засмеялась и призналась, что ее зовут не Лара, а Света. Но ни адреса, ни телефона своего она мне не дала. — Я хочу тебя видеть! Я хочу тебя целовать! Где мне тебя найти? — взмолился я. — Никитин знает, — ответила она, смеясь. Ей нравилось, что я хочу ее видеть, что я схожу с ума от нее. Я как-то не думал о том, что каждый вечер, каждую ночь ее за деньги обнимает другой, а может быть, и не один, что она также нежна с ними и проделывает то же самое, что и со мной, с другими мужчинами. Над этим я тогда еще не задумывался, может быть, потому, что у меня была жена, и я мог бы проделывать с ней то же самое, если бы она не была холодна и бесчувственна в постели. Раньше, пока я не знал Лару, меня это не беспокоило. Дважды, будучи женатым, я был с другими женщинами, но оба раза это было в кустах на берегу речки, на траве, на газетке. Первый раз ужасно мучили комары, а второй раз, в сентябре, была адски холодная ночь, и ноги у нее были как два ледяных столба. Какая уж тут страсть, какая нежность! Я лежал, вспоминал Лару, с какой-то злорадностью слушал доносившиеся из кухни всхлипывания жены, и впервые подумал: «Неужели она дана мне на всю жизнь? Неужто я обязан всю жизнь выслушивать ее нытье, обнимать ее бесчувственное тело? Кто меня к ней привязал?» Слава Богу, хоть теперь не нужно ездить вместе на работу и с работы, не видеть ее хотя бы днем. Конечно, я сам ее выбрал… Тогда она казалась спокойной, надежной. Нравилось мне, что я ей нравился, думал — любить будет, будет и счастье!.. Неужто она всю жизнь будет такой? Нет, ее не переделаешь… И такую тоску я почувствовал, хоть собирайся и убегай из дому. И убежал бы я, знай адрес Лары. Но я не знал его, и не было у меня никого в Москве из близких людей, кроме Никитина. К Никитину, что ли, рвануть сейчас? У него, видно, свои проблемы, недаром жена такая. У всех проблемы… Захотелось домой, в Курск. Рая не вошла ко мне ни разу за весь вечер. Ушла в спальню. Даже не стала смотреть по телевизору эту бесконечную «Санту Барбару». Я нарочно громко включил телевизор, думал, услышит — придет, хотелось помириться, подумалось — не такое уж она у меня чудовище! Но не пришла. Ночевали в разных комнатах. Утром я слышал, как она собиралась на работу, ждал — заглянет попрощаться. Ушла, нарочно громко хлопнув дверью. — Стерва! Овца! — выругался я вслух, и снова до жути захотелось к Ларе. Днем спросил Никитина, не желает ли он увидеться с Лорой и Ларой. — Замагнитила? Сладкая девочка! — подковырнул Никитин, но встретиться согласился. Весь день мы были вместе. Я специально следил, хотел узнать, когда и как он будет договариваться с девочками, хотел подсмотреть телефон, чтобы потом самому звонить. Весь день я не отходил от Никитина ни на шаг. Он не звонил Лоре, и я решил в конце дня, что он передумал, загрустил и спросил, когда выходили из его кабинета: — А как же девочки? — Все о’кей, едем! Мы поехали в тот же ресторанчик на Садовом, где в первый раз встретились. Девочки были там. Я дважды, когда грустилось, приезжал один в этот ресторанчик, надеялся встретить девчат: их не было. А сейчас — на месте! Мы выпили, похохмили. Никитин вытащил из кармана брошюрку с анекдотами, которую купил днем, и начал читать вслух, похахатывая. Мне не терпелось попасть на квартиру, остаться наедине с Ларой. Но приходилось слушать, смеяться. — Не пора ли нам на хазу? — спросил я, как только выпала маленькая пауза. — Квартира сегодня занята, — ответила Сорока. — Как!? — воскликнул, испугался я, и они дружно захохотали, глядя на меня. Никитин похлопал меня по спине: — Сладострастник! — Шутка, — понял я облегченно. — Я не шучу, — улыбалась Сорока. — Квартира не наша. — Не переживай, — сказал Никитин. — Поедем ко мне. Я хотел спросить про жену, но подумал: вероятно, ее нет дома, если он приглашает к себе. Жена Никитина открыла нам дверь. Я увидел ее и сразу скис: вечер пропал даром. А Никитину хоть бы что. Он ничуть не изменился, бросил жене небрежно: — Как всегда. Девчата тоже вели себя так, будто ежедневно бывали здесь и все им хорошо знакомо. Шумно разделись, шумно прошли на кухню, смеялись, пока жена Никитина молча ставила на стол еду, водку. На нее совершенно не обращали внимания, не удивились, когда, собрав на стол, ушла, исчезла в комнате на весь вечер. А мне было немножко не по себе от этого. Я подумал, что девочки либо уже бывали здесь, либо знают о взаимоотношениях Никитина и его жены больше, чем я. После третьей рюмки я забыл о существовании жены Никитина. Вместе со всеми хохотал, орал, с восхищением смотрел, как Никитин легко вырвал из-за стола маленькую Лору и, дурачась, держа под мышкой, потащил из кухни в спальню. Она держалась за его плечо, визжала, хохотала. Я тоже подхватил Лару и направился в другую комнату, но Лара, смеясь, толкнула меня: — Туда нельзя. Я вспомнил о жене Никитина и похолодел, остановился посреди коридора: что же мы делаем? Лара не поняла меня, толкнула снова и указала на дверь, за которой скрылись Никитин с Лорой и откуда доносилось громкое повизгивание Сороки. — Туда. Я с растерянной улыбкой толкнул ногой дверь. Руками я держал, обнимал Лару. Свет из коридора осветил барахтающихся на постели Никитина с Лорой. Он срывал с нее одежды. Она притворно сопротивлялась, хохотала и повизгивала. На нас они внимания не обратили. Комнатка была маленькая. Две кровати стояли у противоположных стен, близко друг к другу, шкаф, тумбочка и зеркало на стене. Я опустил Лару на кровать и так же ногой со стуком захлопнул дверь. Стало темно. Я растерянный лег рядом с Ларой. Она начала быстро расстегивать мою сорочку, провела огненной ладонью по моей груди. Совсем рядом с нами в темноте возились, повизгивали Никитин с Лорой. Глаза стали привыкать к темноте, и я начал различать шевелящиеся бледные тени на соседней кровати. Лара стянула с меня сорочку и принялась раздеваться сама. Я помогал, вернее, мешал ей, с содроганьем касаясь пальцами ее теплой бархатной кожи. От звуков, раздававшихся совсем рядом, от возни, воркотни, от ахов Никитина, смеха, возгласа: Ой, откусишь! — я сильнее распалялся, прижимал к себе Лару, готов был взорваться от страсти. Казалось, наше безумство, наслаждение длилось вечно. Я не слышал, как затихла возня на соседней кровати, как Сорока встала с постели и выскочила в коридор, в ванную. Даже плеснувший в комнату свет не отвлек, не затронул мою страсть. Ничего для меня не существовало. И вдруг, как взрыв, визг, и со стуком распахнулась дверь. Я ошалело вскинул голову, не выпуская из объятий Лару. Сорока влетела в комнату, показывая рукой в коридор и восклицая: — Она! Она! Никитин вскочил, схватил брюки с пола и стал торопливо натягивать их. Я тоже. Жена Никитина стояла в ванной на коленях, свесив голову с высунутым скрюченным и белым от пены языком. Шею ее обхватывала бельевая веревка, привязанная к крючку на стене. — Дура! — выдохнул злобно Никитин и легко сорвал веревку. Женское тело переломилось, осело и свалилось в ванную синим лицом вверх, глухо стукнув затылком. — Идите в комнату! — рявкнул Никитин на голых девок. Они сразу шарахнулись туда. Никитин, видимо, не знал, что делать, с отвращением смотрел на страшное лицо жены. Наконец, пробормотал: — Сука, всю жизнь гадила мне! Твердил постоянно, давай разведемся… Не-ет… Чего ей было надо! Тварь! — Он захлопнул дверь ванной комнаты и прошел на кухню, влил себе водки в стакан, выпил и кивнул мне: — Будешь! Пей… — Чего ж теперь делать? — пробормотал я. — Хоронить, — буркнул он. — А… — Никаких, а-а, — перебил он. — Свидетелей сколько… Пей, да пошли собираться, «скорую», милицию вызывать!.. Успокойся, она у меня в психушке на учете стояла.9
Дома у меня все время неспокойно. Рая взрывается по любому поводу и без повода. Я тоже не молчу, отвечаю. Научился хлестать словами почище сварливой деревенской бабы. Оба стали психованные, нервные. Спали раздельно. После Лары у меня не было никаких чувств к жене, да и Рая с отвращением глядела на меня. Я стал подумывать о разводе, жалел, оглядывая квартиру, что ее придется разменять. Сумеем, ли разменяться на две однокомнатные? Вряд ли, доплачивать надо хорошо, миллионы по сегодняшним временам. Где я возьму такие деньги? И комнатой, с подселением, довольствоваться не хотелось. А Рая в комнату не пойдет. Если обмениваться по суду, то квартиру непременно присудят ей, а мне комнату. Двадцать первого сентября, вечером, я был у Лары. Она, наконец-то, привязалась ко мне, сказала, где живет, назвала телефон, и теперь я встречался с ней без Никитина и Лоры. Сегодня она устроила себе выходной и позвонила мне сама. У нее была своя однокомнатная квартира в Крылатском. Мы ужинали при включенном телевизоре, видели, как вместо «Вестей» на экране появился президент и зачитал указ о роспуске парламента. — Будет заварушка, — сказал я. — Руцкой с Хасбулатовым не смирятся… Надо бы Никитину позвонить, сказать, где меня искать в случае чего. Без нас не обойдутся… А вообще пошли они… Ночь мешать не будут. — Ты останешься? Я кивнул, думая, что могу объяснить Рае, что нас оставили в милиции, хотя понимал, что объяснять не придется. От меня она уже не требовала объяснений. Как я и предполагал, парламент собрался тут же и отлучил президента от должности. Я слушал, прижимал к себе Лару, усмехался, представляя, как полковник Лосев стоит на ушах, разыскивает омоновцев, собирает их под свое крыло. Пусть повоюют без меня, за ночь не управятся. Но я ошибся. Утром узнал, что ночь прошла спокойно, даже преступники затаились, отложили свои дела на потом, ждали, чем закончится скандал в верхах, где, судя по прессе да заведенным уголовным делам, процент преступности был значительно выше, чем среди простого населения. Нас не дергали. Обе стороны только переругивались, снимали друг друга с должностей, но действий никаких не предпринимали. У Белого дома народ снова, как и два года назад, построил баррикады, жег костры по ночам. Никого не трогали, пусть греются. Стали поговаривать, что в Белый дом стекаются боевики: из Приднестровья, из Абхазии, что там уже отряд Баркашова. Потом показали их по телевизору. А на другой день приказ: окружить Белый дом! День промозглый. Слякоть, ветер, мокрый снег, а мы в касках со щитами торчим в оцеплении у парламента. Приказ: в Белый дом никого не пускать, кроме депутатов и иностранных журналистов, но из здания выпускать всех беспрепятственно. Весь наш отряд здесь во главе с полковником. Приплясываем, постукиваем сапогом о сапог, зло поглядываем на костры за баррикадами. Там хоть погреться можно. А нам костры запрещено жечь. И никому до нас дела нет: ни тем, что засели в Белом доме, ни собственному начальству, ни тем, что греются у костров, ни прохожим, поглядывающим на нас без особого интереса. Каждый сам по себе. Но нет, старуха одна с авоськой, в которой пакет молока и четвертушка черного хлеба, поглядела в нашу сторону скорбно и направилась к нам. Шла с жалостливым лицом, остановилась, заговорила с укором: — Сынки, что же вы делаете… — Мерзнем, — перебил Никитин. Кто-то хохотнул. Некоторые заулыбались, зашевелились, рады развлечению. Бабка растерялась. Лицо ее стало более суровым. — Что же вы против народа идете, против отцов своих… — Куда ж мы идем? Мы стоим, мерзнем, разве не видишь? — снова перебил Никитин. — Как же, там депутаты, — указала она на Белый дом. — А вы тут… — Да, они там в тепле, а мы тут: дождь, ветер, и пожалеть некому. — За что же вас жалеть, мы их выбирали, голосовали за них, а вы их разогнать хотите… Не слушайте командиров-лизоблюдов, идите к депутатам, защищайте избранников народных, защищайте народ… Меня она начала раздражать: стоит, ноет, без нее тошно; мерзко на душе. — Слушай, бабка, — сказал я нервно. — Иди куда шла! Иди, иди и иди! Понятно? Не зуди здесь. Старуха замолчала. — Ступай, бабуль, действительно, иди домой, — сказал Никитин, делая голос доброжелательным. — А то он нервный страшно, арестует в момент, припишет революционную агитацию и погонит на Колыму, как английскую шпионку… Читала «Мать» Горького, помнишь, чем ее агитация закончилась? Тюрьмой, бабуль, тюрьмой. Иди домой, я тебе добра желаю, — притворно участливым тоном уговаривал бабку Никитин. Лицо старухи погасло. Она ссутулилась сильней и молча побрела дальше. — Обидел старушку, — вздохнул Никитин, обращаясь ко мне. И снова холодно, слякотно, мерзко на улице и на душе. Неподалеку остановился темно-синий микроавтобус «Тойота», неторопливо вылез из кабины парень и двинулся к нам. Шел уверенно, спокойно. Издали оглядывал нас. Видно, по звездочкам на погонах Никитина понял, что он старший в нашей группе, отозвал его в сторону и начал что-то говорить. Никитин выслушал, позвал меня, Сучкова и еще одного омоновца, и мы пошли к микроавтобусу. Никитин влез внутрь и крикнул оттуда: — Быстро по карманам и за пазуху! — и начал подавать бутылки с водкой. Я повеселел. Куртка моя разбухла от бутылок. Шли назад, прижимая руки к животу, опасались, как бы не выскользнули бутылки. На закуску были всего две буханки хлеба. Разделили по кусочку, выпили за бизнесменов. Погода стала не такой уж мерзкой, и на душе повеселело. Дежурили мы днем, а вечером нас сменяли. Стояли в три кольца, не пробиться. Мы знали, что в случае, если сомнут первое кольцо, то не успеют подступиться к другому, как по тревоге прибудет подмога. Все было отработано. На другой день президент стал покупать депутатов, объявил, кто выйдет из Белого дома, тот получит теплое местечко. И потянулись людишки из парламента, в одиночку и группами, не оглядывались, с помятыми лицами, со спрятанными глазками. Некоторых президент сажал даже в кресла заместителей министра. Хотел показаться щедрым и тем самым выманить побольше депутатов. Даже мы понимали, что сажает он их в эти кресла на час, а минет он, вышибет, загонит туда, где не пикнуть, не шевельнуться. Жалко было смотреть на этих жалких людей. Первые дни дежурства наши у Белого дома проходили мирно, без приключений, потом переругивания с толпой нас стали раздражать. Даже Никитин не выдержал, перестал ерничать. Когда особенно допекли выкриками: фашисты! Слуги Сиона! Враги русского народа! — Никитин бросил нам: — Пошли погоняем! — И двинулся на толпу, прикрываясь щитом и поигрывая дубинкой. Мы следом. Толпа дрогнула, поползла назад. Мы ускорили шаг, толпа тоже. Мы побежали к ним, они от нас, рассыпаясь по сторонам. Мы пробежались, погрелись, стукнули пару раз дубинками особенно нерасторопных и гордых, которым было стыдно удирать по-заячьи. Получив по башке дубинкой, они забыли про гордость, резвее стали. Мы вернулись веселые, смеялись, пересказывали друг другу смешные случаи из погони. Больше в этот день толпа приближаться к нам не смела. Зато на другой день обнаглела. Если раньше только грязными словами бросались, то теперь из толпы в нас полетели пустые бутылки, камни. Пришлось погонять основательно. Разгонишь, они разбегутся, попрячутся, а через десять минут снова подтягиваются, орут. Камни летят, барабанят по щитам. Сучкову камнем в щеку залепили, до крови разодрали. Мне по ноге вмазали. Поднял щит прикрыться и получил. В вылазках, своих на толпу мы начали звереть. Догоним и давай обрабатывать дубинками, пинками. До крови били. А они не унимаются. На следующий день полковник Лосев получил разрешение провести операцию против хулиганов. Когда толпа собралась возле нас, мы выдавили ее от Белого дома к метро Баррикадная, окружили там и потешились. Резвились, как хотели. Было это после обеда, во время которого мы под сухой паек раздавили по бутылке водки на двоих. Помню, попытались зажать меня у киоска трое крепких парней, попытались отнять щит. Одному, помнится он в черной шапке был, я врезал в переносицу так, что шапка его взлетела чуть ли не на киоск, а сам он рухнул, как чурбак. Нос проломил я ему точно. Второму, в дубленке, который успел ухватиться за щит и тянул его к себе, я двинул углом щита в зубы, рассек. Он рыкнул окровавленной пастью, а я его сверху еще дубинкой примочил так, что он сел на асфальт в грязную лужу. А третий, шустрый, похожий на голодную крысу, успел врезать мне ногой по коленке. Целил, гад, в пах. Ну, ногой так ногой! Этого я взял в пинки. Сшиб и по ребрам, по ребрам, по почкам, да еще дубинкой по башке добавлял. Он скукожился, сжался, закрыл голову руками. Когда я отходил от него, он так и остался валяться в мусоре у киоска. Получили, сволочи! А вокруг, как черви, возились, сплелись омоновцы с толпой: хрякали, ухали, вскрикивали. Шум, женский визг! Разогретый я погнал шерстить дубинкой налево и направо. И весело так, весело, чуть ли не с присвистом! Как жуки расползались коммуняки. Не заметил я, как влетел в вестибюль метро. Там тоже поработал, остановиться не мог. Второго сентября, вечером, когда мы, как всегда, возвращались домой на машине, Никитин сказал мне: — Завтра у нас особое задание. Одевайся по проще, курточку какую-нибудь задрипанную, шапку ношенную-переношенную и приезжай в отделение. Там объясню. С Раей у нас было в это время как бы перемирие: надоело волком друг на друга смотреть. Вспомнили оба, что все-таки три года вместе прожито. Есть что вспоминать. Она сделала первый шаг к примирению, и я не стал кочевряжиться. Если разводиться будем, то лучше по-человечески. За ужином сидели вместе. Рая за эти дни политизированной стала, ненавидела Ельцина, мечтала, чтоб поскорее его сковырнули, думала, что без него жизнь быстрее наладится. Это он, по ее мнению, из-за личной власти жизнь перевернул, поломал судьбы многих, довел до нищеты стариков. И нашу жизнь он исковеркал. Если бы не он, работали бы мы и работали на заводе, получали бы свою неплохую зарплату, копили бы потихоньку деньжата, ездили бы отдыхать к морю раз в год, родили бы ребеночка и не беспокоились за его будущее. Теперь ни о чем этом мечтать не приходится: все перечеркнул Ельцин. Как она его ненавидела! И как мечтала поскорее увидеть низвергнутым, и чтоб жил не как Горбачев, который по свету катается на наши денежки, а чтоб получал, как все и жил как все на жалкую пенсию! Жаль только, что он теперь награбил, набил кубышку, не только ему до смерти, но и детям и внукам хватит. Все бы отобрать у него, тогда б узнал, как живут люди. Я с усмешкой слушал ее рассуждения, не поддакивал, но и не спорил. Начнешь спорить — новый скандал. Ну ее, пусть буробит. Утром я достал свою старенькую облезлую куртку, в которой ездил на дачу к Паше, кепку. — Ты чего так одеваешься? — спросила Рая. — Куда это? — На работу. — Когда это ты так на работу ездил? Ты что, кирпичи грузить будешь? — Баррикады разбирать, — пошутил я.10
Никитин оглядел меня со всех сторон, оценил: — Нормалек! Он тоже одет был так, словно на овощную базу собрался. — Итак, сегодня будет демонстрация коммуняк. Ты это знаешь. Наша задача внедриться к ним, быть во главе демонстрации. Нам нужно во чтобы-то ни стало повести ее к Белому дому, прорвать заслон и пробиться к депутатам. Это первый этап. Дальше расскажу потом. — Как же мы пробьемся? Ты же сам стоял, знаешь, пробиться невозможно. А если еще водометы поставят, двести тысяч разогнать можно. И кому это надо? Только Руцкому на руку. — Не беспокойся. Большие головы во всем мире думали, как депутатов выкурить. Без крови не получается. Если сегодня кровь не пустить, то завтра-послезавтра Совет федерации сковырнет президента. И знаешь, что будет? Знаешь сколько веселых дел больших людей откроется? Такие головы полетят! А пока они у власти, они готовы на все. Если надо, они пол-Москвы снесут, Кремль с землей сравняют, лишь бы спасти свою голову… А насчет того, как мы пробьемся, продумано. Два кольцаоцепления уже сняты. Оставили на Садовом только неопытных мальчишек, да и у тех приказ: при большом напоре, стройно отступить. Понято?.. Вот тебе прутик на всякий случай. Спрячь под куртку, и поехали на Калужскую. Там коммуняки собираются. Я сунул заостренный железный прут в боковой карман, но он не уместился за пазухой, торчал наружу. — Прорви подкладку и сунь, — посоветовал Никитин, показывая, как сделал он. Я пристроил удобно прут за пазухой, и мы двинулись к метро, разговаривая по дороге. — Мы не одни получили такое задание. Там будет много наших, но мы не знаем друг друга… Ох и повеселимся! Рядом с Руцким тоже полно наших. Подскажут ему, что вякнуть, когда у него голова закружится… А в воинских частях у телефонов наши сидят. Как только мы прорвемся к Белому дому, ему подскажут, что звонить нужно в Таманскую дивизию, военных вызывать. Оттуда ответят: слушаемся, поднимаем часть по тревоге! Ждите! Он уши развесит… Ох и потешимся!.. Только ты не горячись, под пули не лезь. Главное, народ завести! — Разве стрелять будут? — удивился я. — Будут, еще как будут. — По народу? Кто же выстрелит? — Объявят, что не народ идет, а бандформирования. По ним и будут стрелять. Тем более, они первые начнут, первыми из толпы выстрелят. — А если не выстрелят, тогда как? — Выстрелят, непременно выстрелят, есть кому стрелять, — засмеялся Никитин. Я понял, что стрелять будет кто-то из наших. Я не стал расспрашивать, где и когда начнут расстреливать народ. Скажет потом. Если прорыв к Белому дому всего лишь первый этап, значит, будет и второй, и третий, а может и четвертый. На Калужской площади уже собралась толпа, тысячи две-три. Кто-то уже выступал, возвышался над толпой, кричал в мегафон. Долетали отдельные слова. — Рановато приехали, — оглядел Никитин толпу. — Пошли пивка дернем. Тут неподалеку забегаловка есть. В пиво мы добавили водки, и разогретые, веселые, двинулись на площадь. Толпа разрослась, гудела. Мы пробрались ближе к Крымскому мосту. Отсюда нам нужно было вести народ к Белому дому. Слушали выступавших только некоторые, вытягивали шеи, остальные переговаривались между собой. То, что говорили ораторы, было известно всем. — Хватит выступать! — заорал Никитин в сторону трибуны. — Надо действовать! Надо идти к Белому дому! — Правильно! — подхватил кто-то из толпы, возможно из наших. Я поддержал, заорал, что было сил: — К Белому дому! Я начал скандировать, выбрасывать кулак вверх. — К Бе-лому дому! К Бе-лому дому. Никитин подхватил, тоже стал выбрасывать кулак вверх. Еще несколько человек подхватило наш клич. Никитин подскочил к какому-то мужичку с красным флагом, выхватил его и стал размахивать, неистово раздирая глотку: — К Бе-лому дому! К Бе-лому дому! Толпа заряжалась, подхватывала, и вот уже полплощади ревело: — К Бе-лому дому! Что говорил оратор не было слышно. Никитин развернулся и, продолжая орать и размахивать флагом, тронулся сквозь толпу к Крымскому мосту по направлению к Белому дому. — Пошли!!! — заорал я, взмахнул рукой, как комиссар Максим в известном фильме, позвал за собой и двинулся вслед за Никитиным. Нас поддержали, за нами пошли. Я оглянулся, увидел огромную массу лиц колышущуюся следом. Но не все оторвались от трибуны, многие пока слушали оратора. Что он там говорит? Ему с трибуны хорошо видно, что часть толпы направилась к Белому дому. — Идут? — весело глянул на меня Никитин, по-прежнему размахивая флагом над головой. — Не все. — Догонят, — уверенно сказал Никитин и засмеялся. — Теперь я понимаю Ленина и Анпилова! Какой восторг в душе, когда толпа слушает тебя, повинуется и идет за тобой… — И добавил быстро другим тоном. — Следи, как только все двинутся, надо нам стушеваться в толпу. Вишь, камеры работают. Не надо, чтоб мелькали в кадрах наши лица. Не лезь под камеру… Я тоже чувствовал восторг, забыл с какой целью мы ведем толпу. На Крымском мосту снова оглянулся. Сплошное месиво голов колыхалось следом за нами по Садовому кольцу. — Все идут, — сказал я Никитину. Он оглянулся, и вдруг сунул флаг в руки идущему следом парню с горящими глазами. Тот радостно схвати древко, а Никитин приостановился, начал хлопать себе по карманам, будто искал что-то, возможно сигареты. Я тоже приотстал. Нас обгоняли. Где-то неподалеку запели «Вихри враждебные». Никитин засунул руку глубоко за пазуху и сказал, улыбаясь: — Все о’кей! Потопали. Шли мы теперь в густой толпе, которая колыхалась, переговаривалась, пела. У всех были возбужденные, решительные, счастливые лица, уверенные в своей правоте, силе. «Поставь пару водометов на пути, начни поливать! — подумал я. — Куда решительность денется? Как зайцы разбегуться!» Показалась Смоленская площадь, ровная цепь солдат поперек пустынной улицы. На тротуарах под деревьями жались корреспонденты с кинокамерами и фотоаппаратами. Метров за сто от цепи солдат, спрятавшихся за щитами, толпа притихла, гудела приглушенно, замедлила шаги. — Женщины и старики — назад! Молодежь — в первые ряды! — зычно скомандовал кто-то. Мы с Никитиным совсем в первые ряды не лезли. Держались за спинами. Сближение продолжалось. «Вот так и я торчал все эти дни! — подумал я, разглядывая приближающиеся растерянные юные лица солдат за щитами. — Бросили дурачков на произвол судьбы!» Метров за пятнадцать до цепи, зычный голос снова гаркнул: — Камнями — огонь! Полетели камни в солдатскую цепь. Жалко стало бедных новобранцев, присевших, спрятавшихся за щиты, по которым лязгали, барабанили камни. — Вперед! Мы кинулись на щиты, которые вдруг организованно расступились, не рассыпались, а дружно, плотным строем сдвинулись к тротуару, пропуская толпу, которая с восторженным криком победителей потекла по улице к Белому дому. Я думал, что нас попытаются остановить на подступах к парламенту, но и там солдаты быстро сдвинулись и строем, прикрываясь с боков щитами, отступили к американскому посольству. Их не трогали, на них не обращали внимания. Толпа радостно ревела, заполняя площадь перед Белым домом. На балконе один за другим появлялись депутаты, что-то пытались говорить, но в радостном реве не было ничего слышно. Тут и там в толпе раздавались возгласы: Победа! Победа! Появился Руцкой, толпа еще радостней, еще яростней заревела, взметнулись тысячи рук: — Победа! Победа!11
Я поддался общему настроению и тоже готов был восторженно славить победу, но Никитин толкнул меня и сказал на ухо: — Готовься! Начинается второй этап… Пробираемся ближе к мэрии. Будем штурмовать! Мэрия, бывшее здание Совета экономической взаимопомощи, высилась неподалеку в наступающих сумерках как громадная раскрытая книга. — Ты что, — поразился я. — Ее же взять нельзя! Она нашпигована спецназом. Они завалят трупами. — Не бойся, возьмем. Они в курсе… Только выше пятого этажа не суйся. Понял? Толпа начала умолкать, готовясь слушать Руцкого, который на балконе поднял обе руки вверх, одновременно и приветствуя, и успокаивая народ. И вдруг в почти наступившей тишине простучала автоматная очередь. Люди со стороны мэрии шарахнулись на площадь, сжимая толпу. И те, что были на балконе, и мы — на площади, повернулись разом в сторону мэрии, туда, откуда раздалась автоматная очередь, и сразу все затихло. — Мужики! — загремел в тишине яростный голос Руцкого. — Если вы еще мужики, возьмите мэрию! Возьмите Останкино! — Сработало! — радостно, но негромко воскликнул Никитин, толкнул меня и заорал: — На мэрию! — скомандовал мне. — Не отставай! — И побежал к мэрии, увлекая за собой людей. Снова толпа послушным стадом рванулась туда, куда погнал пастух. С ревом неслись люди, обгоняя нас. Никитин, хоть и орал: На мэрию! — но не шибко рвался первым подскочить к ней, уступал это право другим. Я топал следом, каждую секунду ожидая услышать автоматные очереди и полузабытое жужжание пуль, думал, что здесь прольется кровь, о которой говорил Никитин, не было слышно ни одиночных хлопков, ни быстрых очередей. Вслед за толпой мы протиснулись в вестибюль, нигде не было видно ни милиции, ни военных. — Хватит, — остановил меня Никитин и прижал к стене. — Мы свое дело сделали. Это было не трудно. Дальше посложней… Мимо нас, придавливая, притирая к стене, текли люди, почти одни мужики, лишь изредка мелькали женские шапочки и платки. Все стремились к лестнице наверх, у всех были целеустремленные, возбужденные лица, у всех горели глаза. Поток тек в одну сторону, и был нескончаем. Толпа у входа в мэрию увеличивалась и увеличивалась. Всем хотелось в мэрию, хотелось своими глазами увидеть победу, пощупать ее руками. Выбраться назад не было никакой возможности. Никитин опять нашелся. Он отодвинул руками, напиравших на него людей, освободил возле себя пространство и закричал, раздирая рот: — Победа, товарищи! Мэрия взята! Ура-а-а! Нужно брать телевидение! Останкино! Люди рядом с нами приостанавливались, смотрели осмысленней. — Останкино! — ревел Никитин. Я, увидев некоторую приостановку потока, тоже крикнул: В Останкино! — И двинулся на толпу по направлению к выходу. Никитин шел за мной и орал мне в затылок: — В Останкино! В Останкино! В толпе послышались другие возгласы: Победа! Телевидение! Останкино! Мы медленно двигались к выходу. Никитин замолчал. Кричали другие. — Охрипну я сегодня, — хохотнул он мне в ухо сзади. Выбрались на улицу, Никитин шепнул мне: — Смотри, тут где-то грузовики должны быть… Ага, вот они, смотри! На площадке стояло несколько машин с крытыми брезентом кузовами. — В Останкино! — снова заревел Никитин и бросился к машинам Я бежал за ним, кричал, не оглядывался, чтобы проверить: бегут ли за нами люди? Подхвачен ли порыв? Был уверен из опыта сегодняшнего дня: бегут, порыв подхвачен. Дураки всегда найдутся. Никитин вскочил на подножку одного из ЗИЛов со стороны водителя, рванул дверь. Открыта. Я вскочил в кабину с другой стороны и не поверил глазам своим: ключ зажигания был в замке. Заметив мой ошеломленный взгляд, Никитин засмеялся: — Никакого чуда — все продумано!.. — увидел, что один из парней в шерстяной лыжной шапочке с помпончиком подбегает к кабине, добавил быстро: — Никого не пускай! Лыжная шапочка мелькнула в окошке с моей стороны, дверь распахнулась, и я крикнул навстречу: — В кузов! Занято! Никитин открыл свою дверь, высунулся наружу и кричал: — По машинам! В Останкино! Грузовики облепили, лезли в них, мешая друг другу. Никитин завел мотор и стал потихоньку трогаться. Он поминутно сигналил, чтобы согнать с пути суетящихся людей. — Мы Останкино также возьмем? — спросил я. — Зачем это нужно? Ведь Руцкой может обратиться к народу и его поддержат… — Кто нас туда пустит… Главное, мятеж начался, а значит, есть повод раздавить парламент военной силой… Все идет по сценарию. Там, — Никитин показал пальцем вверх, — больше всего боялись, что Руцкой не купится. Самое страшное было бы, если бы он не призвал народ брать мэрию и Останкино, а наоборот, призвал бы угомониться, начал бы успокаивать, оставил бы народ у Белого дома. Вот тогда бы Ельцин задницу почесал. А теперь завтра от парламента пух и перья полетят… Депутаты проиграли… Президенту правильно подсказали в ЦРУ, Руцкой военный, не политик, создали ему иллюзию победы, будто таманцы на его стороне, сейчас подойдут. Вот он и распетушился: берите Останкино! Держи карман шире, телевидение туда само прыгнет… Кстати, первый этаж мы тоже возьмем. Там ничего нет: вестибюль, раздевалка, буфет. Этим пожертвуют. Вот тут будет бой, или, скорее всего, бойня! Из машины не вылазь, по машинам стрелять не будут… — Но нас же могут на любой улице сорок раз остановить, перекрыть дорогу и все. — Ты что, не понял? Мы нужны там. Нужна бойня, нужна кровь! Мы спокойно проехали Садовое кольцо, свернули на проспект Мира. Никто нас не останавливал, хотя раза два мелькнули машины гаишников. Стемнело. — Едут ли за нами? Не видно? — спросил я. — Доедут. Главное, чтоб Макашов вовремя прибыл. Без него начинать не велено. Подождем. Мы подъехали к телецентру, когда там было уже полно народу. Было темно. Фонари не горели. Освещалась площадь прожекторами и светом фар машин. Было много телевизионщиков с камерами, со своими осветительными приборами. Видно было из кабины, что на освещенном месте стоит Макашов в пятнистой военной одежде, окруженный боевиками с автоматами, и что-то кричит в мегафон в сторону телецентра. Свет в телецентре выключен. Здание его чернеет рядом. Мы остановились. Слышно было, как из кузова посыпались люди. Раздавались одобрительные вскрики, виднелись фары приближающихся машин. Выстрел прозвучал неожиданно. Откуда стреляли, то ли из телецентра, то ли из толпы, я не понял, но почти сразу возле группы Макашова грохнул гранатомет и вспыхнул, осветился угол здания телецентра. — Началось, — процедил Никитин и включил скорость. — Опустись пониже, как бы шальная не зацепила. Я думал, что он будет выбираться из заметавшейся толпы на дорогу, но он повел грузовик, освещая себе путь фарами, прямо на стеклянные двери телецентра. Ехал медленно, чтобы не задавить кого-нибудь, но перед зданием газанул и врезался в телецентр. Огромное стекло рухнуло, рассыпалось, полетело на капот, на кабину машины. Кто-то прожектором светил на нас изнутри телецентра. Никитин сдал чуточку назад и снова ударил, потом медленно отполз назад. В пролом хлынули люди. Трещали выстрелы. Пули огненными полосами чертили ночное небо. Медленно колыхалось, разрасталось пламя там, куда шарахнул гранатомет. — Все! — выдохнул Никитин. — Задание выполнено. По домам. Отходим через станцию Останкино на ту сторону и разбегаемся. Завтра с раннего утра в отделение! Жаркий денек предстоит. Мы выбрались из машины и, пригибаясь, побежали по темной площади, озаряемой вспышками, подальше от телецентра. Позади трещало, вспыхивало.12
Встретится с Никитиным мне пришлось раньше, чем договорились. Не успел я порог переступить своей квартиры, как Рая с каким-то диким визгом вылетела навстречу мне из комнаты: — Подлецы! Подлецы! Я видела, видела! — Что ты видела? — опешил я от неожиданности. — Это вы, вы все устроили! Я видела, как негодяй этот, убийца, с красным флагом шагал, и ты, ты рядом. Для этого ты драную курточку надел! Замаскировались! — истерически кричала Рая. — И в машине, машине вы были, я тебя по курточке узнала. Сволочи! Подлецы! — Заткнись! — рявкнул я. — В психушку хочешь? — Ты заткнись, подлец! Я тебя видеть не могу! Вон, вон! — Она кинулась ко мне. Я легко отшвырнул ее от себя. Она отлетела, упала около двери в комнату, но быстро вскочила и кинулась ко мне. Я сорвал свою резиновую дубинку с гвоздика и пару раз огрел по рукам и спине. Она завизжала, но снова бросилась на меня. Я поймал ее за руку, развернул и швырнул в комнату. Она пушинкой улетела на диван. — Сунешься еще, пришибу! — прошипел я и начал быстро переодеваться. Ночевал я у Никитина. Рассказал ему, что Рая видела нас по телику и узнала меня, рассказал, как безобразно я с ней подрался. — Ты, извини, она, видно, такая же дрянь, как и у меня была. Наплачешься ты с ней. — Я все… решил твердо… Жить не будем. Хрен с ней, с квартирой, разменяем. — Это правильно… Только рот бы ей как-то заткнуть, чтоб не вякала. До газет дойдет… Шум поднимут. — Завтра что-нибудь придумаем. — Верно, завтрашний день все расставит на свои места… Пошли хлопнем по стопочке за удачно прошедший денек. Думаю, начальство нас не забудет… Сейчас телик посмотрим, что там у Останкино происходит. Я уже посмотрел новости: стреляют, кровушка льется. Гайдар, весь синий, деревянный к народу обратился, позвал к Моссовету. И знаешь, дураки, поползли грудью закрывать чужие кресла. Голову класть, чтоб детки Гайдара вкусно жрали… И глуп же у нас народ… — Я сегодня насмотрелся, — усмехнулся я. — Расскажи кто — не поверил бы. Чудной народ! Рано утром в отделении милиции нам объявили, что предстоит штурм Белого дома. Будет бой, будет кровь! Проинструктировали, как действовать, приказали стрелять на поражение без всякого предупреждения. Мы натянули бронежилеты, впервые выдали нам черные маски на лица. Только прорези для глаз, как у киношных ниндзя. Маску я принял с удовлетворением. Без телевизионщиков не обойтись, а денек обещал быть веселым. Взяли привычные уже щиты, каски, автоматы, посадили нас в машины и повезли к Белому дому. Было еще темно. Высадили во дворе. Вокруг были жилые дома. Белый дом не виден за ними. Построили. Полковник Лосев был хмур, чувствовалось напряжение во всей его фигуре. Он снова предупредил нас, чтобы действовали осторожно, не лезли под пули без толку; объяснил, что время начала штурма уточняется, что главным действующим лицом при штурме будет «Альфа», а мы будем поддерживать; указал каждой роте, какую она должна занимать позицию, в каком подъезде жилого дома напротив Белого дома находиться, какие этажи и окна парламента обстреливать и в какой подъезд врываться при штурме. Пленных прогонять сквозь строй. Весь взвод Никитина должен был располагаться в одном подъезде. Мы выстроились по одному и гуськом вдоль кирпичной стены дома трусцой подбежали к углу. Никитин заглянул за угол, осмотрелся, махнул нам рукой и исчез. Мы друг за другом пробежали по бетонным отмосткам вдоль стены, скрываясь за кустами, и нырнули в подъезд. Скопились на лестничной площадке. Никитин приказал пятерым остаться внизу, остальным подняться выше и рассредоточится по этажам, наблюдать в окна за происходящим возле Белого дома и ждать дальнейших распоряжений. Мы с ним поднялись на четвертый этаж и выглянули в окно. В предрассветных сумерках мы увидели только небольшую часть Белого дома, стеклянные двери подъезда, в который мы должны будем ворваться во время штурма. Видны были баррикады возле здания. За ними тускло в сумерках мерцали, дымились костры, вокруг которых небольшими кучками сидели люди. Их было много. Виднелось несколько палаток. Я боялся увидеть многотысячную толпу. Не такую, конечно, как вчера, но все-таки огромную. По крови пришлось бы пробиваться к подъезду. Мы закурили. Никитин кивнул мне, приглашая подняться выше, и направился наверх. Когда мы остались вдвоем, он приподнял маску, чтобы было удобнее говорить и прошептал: — Имей в виду: есть негласный приказ — не брать живыми главных: Руцкого, Хасбулатова, Макашова, Бабурина. Кто пристрелит хоть одного, получит Героя России. Дерзай! — А где они сидят? — Кабинеты на пятом, а так, черт знает, где они теперь… Стреляй всех беспощадно. — А когда штурм? — Раньше часа дня вряд ли будет. Мы докурили, раздавили на ступенях окурки и пошли вниз. — Сидите смирно, наблюдайте, не высовывайтесь. На крышах могут быть снайперы. А я к комбату. Сидели долго. Рассвело. Возбуждение у нас улеглось, ушло внутрь. Глаза повеселели, оживленней стали. Кто-то внизу анекдоты начал рассказывать. Из-за масок и одинаковой одежды, мы сами друг друга не узнавали. — Бэтээры! — воскликнул один из омоновцев. Все вскочили, столпились у окна. Я побежал на четвертый этаж и оттуда стал смотреть, что происходит у парламента. Четыре бронетранспортера ходко шли на первую баррикаду, которая была перед горбатым мостом. Я видел, как из-за баррикады выскочил человек в зеленой камуфляжной куртке, взмахнул рукой, кинул, вероятно, что-то, то ли камень, то ли бутылку. Бронетранспортер шел совсем близко от него. Как шел, так и пошел дальше. Зато второй чуть дернулся в сторону парня, ударил его острым зеленым носом. Парень взмахнул рукой и упал, исчез. За бронетранспортером осталось на асфальте темное пятно. Раздавил. Бронетранспортеры легко проскочили первую баррикаду и направились к Белому дому. Сидевшие у костра люди, поднялись, смотрели, как они раздавили парня, и словно оцепенели, видимо, не знали, как быть. Длинно застучали пулеметы. Я видел, как кинулись от костров люди к подъезду Белого дома, как спотыкались, падали, одни снова вскакивали, другие застывали навсегда, а пулеметы стучали и стучали беспрерывно. Я видел, как женщина ползла по ступеням ко входу, за ней тянулся ее пуховый платок. Она дергалась, пыталась преодолеть ступени, но не смогла, затихла. Из палаток выскакивали люди: женщины, парни, даже дети. Я не ожидал, что их там так много. Выскакивали и тут же падали под пулями. Один бронетранспортер сходу налетел, раздавил палатку, смял и на следующую, кто-то пытался из нее выскочить, но не успел, исчез под колесами. Молодая женщина, видимо, обезумевшая от ужаса, волоком тащила по асфальту за руку мальчика лет пяти к двери подъезда. Ступени она успела преодолеть. Дверь рядом, рядом, но у самой двери она остановилась, ухватилась за поясницу, упала и поползла в подъезд. Она уползла, скрылась, а мальчик остался лежать у входа. А пулеметы все стучали и стучали. Теперь били по окнам парламента. Видно было, как лопались, летели вниз стекла и рассыпались на асфальте. К нашему подъезду от Белого дома тоже бежали люди. Что делать с ними? Стрелять? Я спустился вниз, навстречу мне в подъезд ворвался Никитин. — Стрелять? — указал я в сторону парламента. — Погоди, — ответил он глухо из-за маски. Мы остались на лестничной площадке первого этажа. С нами было еще несколько омоновцев. Дверь распахнулась, влетел парень в куртке-афганке, увидел нас, остановился и вдруг выхватил пистолет и дважды выстрелил. Дважды меня сильно ударило в грудь. Я не удержался, откачнулся к стене, прижался к ней спиной, вскинул автомат и нажал на спуск. Но выстрела не услышал. Автомат был на предохранителе. Парень метнулся назад, скрылся за дверью. Вслед ему резко пророкотала автоматная очередь. Это Никитин. По бетону защелкали, заплясали со звоном пустые гильзы. Запахло пороховой гарью. Парень, видимо, успел сбежать. Я почувствовал боль в тех местах, где ударили пули по бронежилету. «Синяки будут! — подумал я. — Чуть выше, в голову — и тю-тю! Сволочь!». Злоба поднялась во мне, даже руки задрожали, когда я расстегивал куртку, пробитую в двух местах, чтобы найти пули за пазухой. Две чуть сплющенные фасолинки с мягким стуком упали на ступени. Я нагнулся, поднял их. — Сбереги на память, — сказал Никитин. Глаза его блестели в прорези маски. — К двери! — скомандовал он Сучкову, которого можно было узнать по рыжим бровям. Сучков спустился, прижался к стене рядом с косяком двери и затаился. Дверь распахнулась, к нам кинулся парень в темной куртке, в кожаной кепке. Он, вероятно, от страха не видел нас, вернее, не успел увидеть, как Сучков схватил его, вывернул руку и толкнул к нам головой вперед. Я перехватил парня, врезал коленом в челюсть, цапнул за шиворот и перекинул дальше потому, что в двери показался плотный мужчина в военной шапке, шинели. И его перехватил Сучков и швырнул к нам так, что папка вылетела у него из рук. В то мгновение, когда он летел ко мне по ступеням, я успел разглядеть на погонах голубые полоски и три полковничьи звезды. — Ах, сука, и ты туда же! — То ли бормотнул я, то ли подумал и врезал в лицо кулаком, целясь в нос. Попал. Кровь брызнула на шинель, как из шланга. Шапка слетела. Я поймал его одной рукой за волосы, остановил возле себя, а другой рукой врезал в глаз, в челюсть. Потом резко ударил его головой о свое колено и отшвырнул дальше, туда, где ногами молотили парня. Полковник даже не пытался сопротивляться. Так был ошеломлен. Еще трое к нам залетели. Мы обработали и их, а потом всех пятерых Никитин повел во двор, туда, где были наши машины. Парень в кожаной кепке, ему ее нахлобучили на голову, еле двигался. Его под руку вел полковник. Вид у него был жалкий, потерянный, униженный. Я не выдержал и напоследок врезал ему еще разок по шее и пнул ногой в зад. Особое удовольствие — бить полковника. Я не предполагал в себе такого чувства. Полковник, не оглядываясь, засеменил к двери, волоча вслед за собой парня. А на улице по-прежнему трещали пулеметы. Вдруг ахнул пушечный выстрел и тотчас же треснул разрыв. Мы — к окну. Стена Белого дома клубилась белой пылью. И снова выстрел и глухой разрыв, теперь внутри здания. Снаряд влетел в окно. Бронетранспортеры по-прежнему усердно поливали из пулеметов. — Танки! На мосту стояли ровно в ряд по всей его ширине четыре танка. Стреляли они по очереди, один за другим беспрерывно. Этого я не ожидал. Я предполагал, что после пулеметного обстрела из бронетранспортеров, мы пойдем вместе с «Альфой» и «Витязем» на штурм, будет бой в коридорах, комнатах Белого дома, и я прорвусь к Руцкому, уложу его. Я решил, что пристрелю именно Руцкого. Какая слава от убийства какого-то Бабурина! Руцкой, и только Руцкой должен пасть от моей пули. У него теперь охрана, да и сам с автоматом теперь. Ничего потягаемся. Весь бой я представлял в деталях, и предположить не мог, чтоб танки начнут расстреливать парламент среди бела дня. Трудно поверить. А вдруг они убьют Руцкого, беспокойно мелькнуло в голове. Я глядел на мост, и меня поражало, что неподалеку от танков на набережной толпились люди, зеваки. Смотрели бесплатный спектакль. Их было много. Вся набережная напротив Белого дома была забита людьми. «Бараны! — подумал я злорадно. — Их же сейчас перестреляют из Белого дома». Даже самому захотелось шарахнуть очередью по ним. Я догадался, что из парламента не стреляют. Иначе не разгуливали бы так спокойно, не кучковались рядом с танками военные. Будь я в Белом доме, в первую очередь я бил бы по этим военным, ясно же, что они организовали побоище. А в парламенте ведь, как все время трещали по телевидению, засели боевики, прошедшие Приднестровье и Абхазию, обученные отряды Баркашова. Почему же они тогда не стреляют? И понял, что все, что трещали сороки-дикторши с экрана, такое же вранье, как и штурм Останкино. Просто разжигали страсть, ненависть к депутатам, чтобы потом легче и безнаказанней можно было их сковырнуть. Прав Никитин. Человек — странное существо. Ложь — его сущность. Нельзя верить тому, что он говорит, особенно, если он рвется к власти. Самый злой хищник рядом с ним — добродушный ребенок. За что любить человека? Его нужно бить, бить, бить держать в страхе. Только силу он понимает. Этот недавний полковник для своих подчиненных зверь. Они, должно быть, трепещут перед ним, а наткнулся на силу, попробовал кулаков и сам затрепетал, слинял, скукожился. Я должен быть сильным, чтобы чувствовать себя спокойно и уверенно среди гиен и гадюк, в этом аквариуме, именуемом жизнью. Об этом я думал, вспоминая Никитина, это я чувствовал, когда смотрел, как бьют танки по парламенту, по тому самому парламенту, который поднял на щит униженного и жалкого Ельцина: стыдно было смотреть, как он совсем недавно на партконференции дрожащим голоском просил у коммунистов прижизненной реабилитации, прощения. Потом парламент помог Ельцину стать президентом, а своим председателем избрал лучшего друга Ельцина, верного его слугу Хасбулатова, который недавно разбил первое выступление в парламенте против Ельцина шестерки заместителей — Горячевой, Исакова и других. Думали ли тогда Хасбулатов, депутаты, подталкивавшие Ельцина вверх, что он на них же выместит снарядами все за свои недавние унижения. Можно ли после этого верить кому-то? Особенно нужно бояться тех, кому сделал добро от чистой души. Страшнее будет удар!13
Вернулся Никитин. Прибежал, прижимая руку к оттопыреной куртке, вытащил из-за пазухи одну за другой четыре бутылки водки. Три передал ребятам, а с четвертой сорвал пробку и, запрокинув голову, стал гулко глотать из горлышка, двигая кадыком. Вытер губы рукавом, выдохнул и передал бутылку мне. — Американцы прямую передачу ведут по телику. Показывают, как танки парламент крошат. Шеф смотрит… Он сказал: суки «Альфовцы» отказались штурмовать! — И что ж теперь? — спросил я с беспокойством, что откажутся от штурма, и я не уложу Руцкого. — А хрен знает. Посмотрим… Сейчас они подойдут, чтоб вывезти раненых. Приказали, как-то спровоцировать, чтоб они озверели и разнесли парламент… Они пойдут, мы следом. Мы стояли по разным сторонам от окна, смотрели, как по-прежнему методично дергаются танки, выплевывают снаряды. Из окон Белого дома пополз вверх дым, окрашивая стены в черное. Появились два новых бронетранспортера. — Вот они, — сказал Никитин. — «Альфа»!.. Сейчас посмотрим. Бронетранспортеры подошли близко к парламенту и остановились. Не стреляли. Танки тоже умолкли. И треск пулеметов затих. Откинулась крышка бронетранспортера. Появилась голова в шлеме со стеклянным забралом. Спецназовец высунулся по пояс, сел на броню. Нога в люке, снял шлем и что-то крикнул в сторону Белого дома, задрав голову вверх. Ответили ли ему что или не ответили: не понятно? Но через минуту из чрева бронетранспортера вылезло несколько человек в таких же шлемах и направились к лежащим возле дымящихся головешек, оставшихся от костров. — Слушай, — зашептал горячо Никитин. — Они сейчас будут раненых собирать! Если шлепнуть одного, они разнесут парламент! — Отсюда стрелять нельзя. Сразу поймут, что это мы, — быстро ответил я. — Это понятно. Тут неподалеку есть стадион. Знаешь? Я кивнул. — Дуй к нему, оттуда их хорошо видно, спрячься и щелкни одного. — Да, попробуй щелкни. Они от пятки до макушки запечатаны. Лишь гранатой можно разорвать. — Вот здесь, подмышкой, где бронежилет застегивается, пуля легко проходит. Постарайся попасть… Давай к стадиону — вокруг домов. Я выскочил из подъезда с автоматом в руке и помчался между домов, думая: успею ли к Белому дому, если «Альфа» после моего выстрела пойдет на штурм? Успею ли к Руцкому? Не уложат ли они его? По скверику я выскочил к стадиону. Пробегая, заметил возле ограды три трупа в гражданской одежде. Видимо, зеваки, вышли посмотреть и попали под пули. Я огляделся, выбрал местечко, откуда меня не было видно со стороны Белого дома, но то, что происходило возле него, хорошо просматривалось. Я видел, как спецназовцы поднимали раненых и носили к своим бронетранспортерам. Далековато. Несколько раз вскидывал автомат, но тот, в которого я целился, поворачивался ко мне то спиной, то грудью… Никто не стоял на месте. Терпенье, терпенье! Я держал их все время на мушке. Ага, стой так! Отлично. Хлопок. Автомат дернулся. Я сполз ниже и замер. В маленькую щелочку мне было видно, как тот, в которого я стрелял, стал оседать. Молодец, попал! — похвалил я себя. — Рука тверда и глаз остер! К упавшему подскочили двое, подхватили. Третий в мою сторону рукой показывает. Поняли, суки! Не дай Бог, заметят. Не сдобровать! Понесли к бронетранспортеру. Должно быть, ранен. Неужели не сработает?.. Нет, не сработало. Я полежал немного, не шевелясь. Отполз и, пригибаясь, запетлял меж деревьев назад. По пути заметил прижимавшегося к забору мужичка в очках, в аккуратном плащишке, что-то высматривающего. Меня он не видел пока. Должно быть, поближе к Белому дому пробраться хотел. Вид его меня почему-то раздразнил: интеллигентик поганый! Все заварушки на Руси происходят из-за этого гнилья! Все им мало, все они стараются замутить русской кровушкой, чтоб жирной рыбки половится! Ишь, полюбопытствовать приперся, поглазеть! — Стой! — рявкнул я и направил на него автомат. Он испуганно оглянулся, выпрямился и оказался не таким уж маленьким, каким показался вначале. — Куда автомат дел? — ошеломил я его. — Какой автомат? — забормотал он. — Не было… Я по призыву Гайдара… Гайдар позвал защищать демократию… — Врешь, гад! — врезал я ему автоматом по плечу. — Ты снайпер! Он упал, пополз по опавшим сырым листьям, бормоча: — Гайдар позвал. Гайдар позвал… Я не виноват… Чем испуганней, чем жалче был вид у интеллигентка, тем сильнее я распалялся, хотелось измываться, заставить эту мразь лизать мои грязные ботинки. — Лежать! — гаркнул я, и он замер, глядя ошалело на меня. — На живот! Руки раскинуть! Он послушно перевернулся на живот, раскинул на грязной листве руки. Я врезал ему ботинками по ребрам. Раз, другой, третий, и приговаривал сквозь зубы: — Виноват, виноват, ты во всем виноват! Он дергался под ударами, сжимался, орал: за что? Я схватил его за волосы и несколько раз сунул мордой в землю. Очки у него свалились, остались на траве. Потом подхватил, как котенка, за шиворот и поволок, подталкивая пинками. Он кричал, дергался в руках, хрипел. — Не крутись! Шлепну сейчас, мразь! А ну шагай, — отпустил я его и ткнул в спину автоматом. Я привел его во двор к нашим машинам, толкнул к омоновцам: — Держите! Снайпер… Стрелял, гад, в нас! — Не стрелял я, не стрелял… Я не вижу, — заскулил он. — Иди сюда, падаль, сейчас разберемся, — подхватили его омоновцы, а я направился в свой подъезд, нашел Никитина. — Не сработало, — сказал я. — Видел…14
Снова ухнула пушка и опять началась молотьба. Белый дом полыхал сильней, стены становились черными, на этот раз стреляли недолго. Что-то на мосту происходило? Какие-то машины подъехали, что-то решали. Мы недосмотрели, весь взвод позвали во двор. Оттуда нас двинули ближе к Белому дому, вокруг которого становилось все многолюдней, вероятно, народ увидел, что из парламента не стреляют, опасности нет, и стали сжимать кольцо, ползли, как шакалы, к издыхающему, но пока опасному зверю. Множество кинокамер, фотоаппаратов. Журналисты лезли к самому зданию, а некоторые готовы были ворваться в дом. — Видал, лакеев сколько, — с усмешкой кивнул в их сторону Никитин. — Завтра все оправдают! Там, по телику, показывают, как писатели в очередь стоят, чтоб поздравить президента, задницу ему лизнуть. Полковник сказал, что Черниченко призывает: раздавить гадину! Я видел не один раз на экране Черниченко. Он ненавидел людей и не скрывал этого. Рая звала его злой старой обезьяной. Каждая черточка его лица излучала ненависть к роду человеческому, так же как и у попа Глеба Якунина. Поп понятно почему озлобился: сидел много лет, пострадал, а Черниченко почему? Должно быть, просто натура такая, родился таким. Но его злобная ненависть, открытая яростная ненависть к людям мне не нравилась. Никитин умел презирать и ненавидеть людей весело. Вот это мне подходило. Людей стоит ненавидеть, но зачем себя сжигать при этом. Какая польза тебе от такой ненависти? — Смотри! — крикнул я Никитину. Пятеро корреспондентов — один с телекамерой, остальные с фотоаппаратами, — пригибаясь, бежали к подъезду Белого дома метрах в ста от нас. Проскользнули где-то, гады! Я вскинул автомат. — Погоди! — остановил Никитин. — Дзержинцы на первом этаже. Не пропустят. Я думал, что их быстро вернут, но они исчезли надолго. Лишь минут через десять из дома показалась группа людей. Кого-то выводили спецназовцы в масках, некоторые были в шлемах. Шли быстро, вели двоих. Один высокий, черный, усатый. Лицо знакомое. Другой поменьше: худощавый, круглолицый. Скорее всего, их не вели, а сопровождали. Шли они уверенно. — Президенты, — сказал Никитин. — Аушев с Илюмжиновым. На переговоры ходили. Президенты свернули в сторону по дорожке и скрылись из наших глаз за углом дома. Через минуту показалась другая группа, побольше. Этих вели. Были среди них и корреспонденты, которые недавно прорвались в здание. Вели их к нам. — Идут, голубчики! — весело проговорил Никитин. — Товарищ лейтенант, арестованы в здании, — обратился один из конвоиров к Никитину. — Приказано сдать в милицию. — Можете доложить: приказ выполнен, — весело проговорил Никитин. — А нам приказал: — Обыскать! — У меня личное оружие. Я из охраны президента Аушева, — громко и гордо заявил черноусый в военной камуфляжной куртке и таких же брюках. — Пистолет я не сдам. — Отобрать! — резко приказал Никитин. Я кинулся к охраннику. Он отступил, сделал движение рукой к карману. — Стоять! Стреляю! — гаркнул я. — Руки в стороны. Быстро! Он нехотя развел руки. Я зашел сзади и резко крутнул ему руку за спину. Он согнулся, и в это время Сучков врезал ему сапогом по лицу. Мы силой уложили его на землю, отняли пистолет и попинали немного, сбили спесь. Тем временем обыскали группу арестованных, забрали у них кинокамеру, фотоаппараты, и Никитин крикнул им: — Ложись! Арестованные растерянно переглянулись. Все они были не мальчики, солидные люди. Некоторые с сединой, с брюшком. — Я глава администрации Брянска, — заговорил один из них. — Для меня ты засранец из Брянска, — перебил Никитин и снова крикнул: — Ложись! — И ударил его автоматом в челюсть. Мужчина отшатнулся, еле удержался на ногах, но ложиться не поспешил. Другие тоже стояли: испуганные, растерянные, но пока непокорные. — Ах так! — радостно сказал Никитин и приказал нам: — Становись! Мы выстроились в две шеренги лицом друг к другу так, чтоб между нами было шага два, и приготовились. Никитин ухватил за шиворот главу администрации, подволок к нам, толкнул между шеренгами, врезал пинком под зад и крикнул: — Раздавить гадину! Мы стали обрабатывать его автоматами, пинками, дубинками. Он закрывал голову руками и бежал сквозь строй, получая удары с двух сторон. Никитин загнал к нам следующего, а третий сам побежал. Особенно старались мы обработать охранника Аушева, сбивали спесь. Прогнали по два раза сквозь строй арестованных, погрелись, потом Никитин отвел их в автобус и приказал отвести в отделение. — А корреспондентов зачем погонял? — спросил я весело. — Сам говорил — лакеи! — Лакеев надо изредка бить, чтоб хозяина чувствовали и сильней любили, — засмеялся Никитин. — Так, погрелись, размялись, а теперь что-то новенькое нам предстоит. Вон, капитан торопится. Он пошел навстречу командиру роты. Вернулся быстро, бегом. — Дождались! Руцкой белый флаг выкинул. «Альфа» уже там… Вперед! На штурм! Мы рассыпались и побежали к подъезду. Никто в нас не стрелял. Молчали и танки. Мы влетели в дом и по лестнице помчались наверх. Всюду на полу, на ступенях, на ковровых дорожках, на паркете было битое стекло, и кровь, кровь, кровь. Пятна, лужицы, кровавые полосы! Видимо, убитых стаскивали куда-то в одно место. Ни трупов, ни людей пока не было видно. Я стремился на пятый этаж, туда, где, по словам Никитина, должны были быть Руцкой с Хасбулатовым. На этаже в фойе все стекла были выбиты. Я нырнул в широкий чистый коридор с красной ковровой дорожкой посреди. С обеих сторон коридора были двери. Все было здесь в порядке, ничего не разбито, не разрушено, только двери пробиты пулями, и кое-где напротив дверей трупы. Я побежал по коридору, готовый в любой момент стрелять. Кинулся в другой, третий коридор, запетлял, вылетел в широкое и роскошное фойе, увидел за стеклянной дверью белую лестницу, ведущую вниз. Вероятно, к центральному входу. Значит, я у цели. Помчался дальше, мелькая по коридорам, вылетел к каким-то лифтам, кинулся через стеклянную дверь в другой коридор и увидел в дальнем его конце большую группу приближающихся ко мне людей. В центре был Руцкой, я его сразу узнал. Я готов был выстрелить, но понял, не успею, закроют. Впереди шел высокий человек в маске. «Альфа!» Я кинулся назад, к лифтам, лихорадочно соображая, с какой стороны встретить, где засесть. Я в первый раз был в Белом доме и не знал расположения его многочисленных коридоров, закоулков. Понесся назад, в тот самый коридор, по которому прибежал сюда, решил, что идет Руцкой к центральному входу. Лифты вряд ли работают, разбиты. У лестницы я их встречу. Остановился в фойе, огляделся, понял, что идет Руцкой по параллельному коридору, подкрался к нему и выглянул из-за угла. Руцкой со свитой приближались. — Автомат на пол! — услышал я за спиной спокойный голос и быстро обернулся. За моей спиной стоял, направлял на меня автомат спецназовец в маске. Он был невысокого роста. Я считал себя хорошим бойцом, решил, вырублю! Я взял свой автомат одной рукой за ствол, а другой за приклад и протянул ему, говоря так же спокойно: — Бери! «Как только шагнет ко мне, уложу!» Спецназовец опустил автомат и, держа его одной рукой стволом вниз, шагнул ко мне. Я был хорошим бойцом, но даже не заметил, чем он меня ударил. Какой-то страшный снаряд врезался в мое лицо. Я улетел задом к стене и, вероятно, на мгновение потерял сознание. Увидел я его спокойно стоявшим на прежнем месте, только смотрел я на него снизу вверх. Автомат мой лежал у него под каблуком, а его своим темным глазом уставился на меня. — Шевельнешься, останешься лежать! — по-прежнему спокойно предупредил меня он. Я ему поверил. Лежал, не шевелился, глядел на него, прислушивался к приближающемуся мягкому топоту ног по ковру. Первым показался рослый спецназовец, за ним Руцкой, в камуфляже, без головного убора, седой, с широкими усами, с красным лицом, угрюмый, ничего не видящий вокруг поверженный лев. За ним шел в сером плаще бледный Хасбулатов и целая свита спецназовцев и охранников. Никто из них не взглянул в мою сторону. Прошли и стали спускаться вниз. Когда шаги на лестнице затихли, спецназовец ногой швырнул ко мне автомат. Он загремел по паркету. — Не прикасайся, пока я не спущусь! — Сказал и легко заскользил вниз. Шагов не слышно. Как змея. Я поднял вверх маску и ощупал онемевшее лицо. Хорошо он меня! Чем только? Ногой или локтем? Зверь! Мне бы так научиться. А я считал себя хорошим бойцом, — усмехнулся я, взял автомат, поднялся и пошел искать лестницу того подъезда, по которому поднимался наш взвод. Нужно найти Никитина.15
Домой я попал в десятом часу вечера. Нас отпустили передохнуть малость, в шесть утра снова нужно было быть в отделении. Я твердо решил сегодня же уйти от Раи, хотел взять одежду необходимую в первые дни и перебраться к Никитину на недельку — другую. А там видно будет. Я ожидал, что Рая продолжит скандал, что буду собираться под ее нытье и завывания. Но такого, что произошло, не представлял. Я не успел захлопнуть за собой дверь, как из комнаты с утюгом в руке с ужасным хрипом: — Звери! Звери! — выскочила Рая. Вид у нее был совершенно безумный. Я так и подумал: сошла с ума! Утюг я у нее легко вырвал, но скрутить никак не мог. Она, как гадюка, выворачивалась, выскальзывала из рук. Сплошной напряженный комок мышц. Пытаясь скрутить ее, но так, чтоб не поломать руки, я вспомнил, что говорят, что сумасшедшие невероятно сильны. Скрутить их тяжело. Я не знал, что делать с Раей? Связать? Заткнуть рот? Она хрипела, ревела, рычала.Членораздельных ругательств больше не произносила, только изредка можно было разобрать одно слово: звери! Я поднял ее, бьющуюся, извивающуюся, рычащую, отнес в комнату, кинул на диван и выскочил в коридор. Она, как шарик, отскочила от дивана и за мной. Я дверь не успел захлопнуть, как она меня настигла, и началось все сначала. Я закипел: весь день под пулями, весь день борьба! Захотелось врезать ей так, чтоб она улеглась. Еле сдержался, снова выкинул из коридора и захлопнул дверь комнаты. Она рвалась ко мне, дергала за ручку. Я не подозревал в ней такую силу. — Что, так всю ночь и будем орать! — крикнул я. — Может, «скорую» вызвать, в психушку отправить! Мой голос, кажется, прибавил ей силы и энергии. — Заткнись, дрянь! — заорал я и распахнул дверь. Она кинулась на меня. Борьба началась снова. — Я — зверь, зверь! — теперь рычал я. — Только успокойся!.. Я ухожу от тебя. Ухожу! Дай спокойно собраться. Она изловчилась и цепко ухватила меня между ног. Я заревел, крутнул ей руку так, что чуть не сломал. Еле отцепил. Боль была адская. Я вывернул ей руку к лопаткам. Не знаю, как она выдержала, не хрупнула, и поволок в комнату, соображая, куда ее засунуть, чтоб успокоилась. Распахнул балкон и толкнул туда. Она запуталась в мокрой простыне, висевшей на веревке, ударилась головой о заграждение балкона. И снова ко мне. Боли она, видимо, не чувствовала. Сумасшедшие, говорят, ее не чувствуют. Она сорвала мешавшую ей веревку с простыней и наволочками и кинулась к двери. Я понял, что сейчас она раскокает стекло на балконной двери, и открыл ее. Снова схватил Раю и сознательно, да в полном сознании, я хорошо помню, что помрачения не было, легко швырнул ее через балконное ограждение вниз. Она ударилась ногами о железные перила и скрылась во тьме. Какое-то мгновение слышался удаляющийся рык, донесся мокрый шлепок, и все затихло. Внизу был асфальт. Я стоял, смотрел на ярко белые, освещенные светом из комнаты, простыни на балконе. Слушал тишину. «Сейчас соберутся люди около нее, — вяло подумал я. — И конец мне!.. Нет, нет!» Я кинулся на кухню, принес табуретку, бросил ее на бок на балкон, оставил дверь открытой и побежал к телефону. Только бы Никитин был дома! Он отозвался быстро. — Жена с балкона упала! — выдохнул я. — Вешала белье… Седьмой этаж, асфальт… — Правильно сделала, — бодро отозвался Никитин. — Квартиру менять не надо… У меня тоже хорошие новости: нас с тобой представили к ордену, а шефа к Герою. — Лосева? — Не, самого! — А как же мне быть? — вспомнил я о Рае. — Милицию вызывать? — Тебя кто-нибудь видел, как ты вернулся? — Вроде нет. — Если нет, быстренько собирайся. Постарайся незаметно выскользнуть — и ко мне. Я свидетель — мы все время были вместе! Я кинул трубку, быстро оделся, выскочил в общий коридор, опасливо косясь на двери соседей: не дай Бог, выйдет кто! Тогда пропало. Побежал по лестнице вниз, стараясь ступать мягко. На втором этаже открыл окно на улицу, вылез на козырек подъезда, который был с противоположной стороны дома. Он всегда закрыт и не освещен. Спрыгнул вниз и помчался в темноту сквера, направляясь к метро.2. Я — террорист Рассказ омоновца
— Хочешь заработать четыреста тысяч долларов? — спросил у меня старший лейтенант Никитин, спросил, как всегда, весело, иронично, грустным я его никогда не видел. После штурма Белого дома он получил еще одну звездочку на погоны, а я широкую лычку, стал сержантом и командиром отделения ОМОН. Оба мы получили по ордену «За личное мужество». — Назови мне того, кто не хочет? — тем же тоном спросил я вместо ответа. — Учти, в случае провала либо смерть, либо много лет за решеткой, — улыбался Никитин, но по глазам его я понял, что он не шутит, что действительно можно заработать такую бешеную сумму. Я быстро перевел ее в уме в наши деревянные и получил хорошую сумму — аж полмиллиарда. Вот так куш! — У нас работа такая, ай забыл, — все тем же ерниченским тоном сказал я. — Каждая операция со смертельным риском и всего за двести пятьдесят баксов в месяц. — Значит, готов? — уже серьезно спросил старлей. — Созрел, — быстро, без колебаний, ответил я. Я согласился, хотя сразу понял, что дело будет связано с преступлением, но согласился не только потому, что сумма была огромной для меня и на много лет вперед решала все мои проблемы, давала возможность осуществить все мечты, просто круто меняла весь мой образ жизни, а в основном потому, что безгранично верил Никитину, хорошо знал по опыту, что хоть и рисковый он парень, но собственная голова дороже ему всего на свете и совать ее в петлю он не будет не только за четыреста тысяч баксов, но и за четыреста миллионов. Значит, у него все продумано, есть план почти беспроигрышный. Несколько процентов на проигрыш, на случайности всегда надо оставлять. В этот же день Никитин рассказал мне и Сучкову об операции, которую он назвал «Набат», рассказал в общих чертах. Мы, втроем, захватим в заложники школьников в Ростове, потребуем в качестве выкупа за них десять миллионов долларов и вертолет для перелета в Иран. — Ого! — воскликнул Сучков, рыжий рослый омоновец, туповатый амбал, услышав о десяти миллионах. — А почему нам только по четыреста тысяч? Остальные кому? — Остальные не нам, — отрезал Никитин. Я понял, что организатор операции не Никитин. Задумал ее не он. Старлей такой же исполнитель, как и мы. Это усложняло дело. Деньги большие. Я знал, что из-за больших денег организаторы, чтобы замести следы, часто освобождаются от исполнителей. Надо решаться! Можно сейчас сказать — нет, тогда Никитин все превратит в шутку, скажет, что проверял нас на вшивость. Но доверять больше не будет никогда. Ах, была не была! Игра стоит свеч. Никитин рискует, а почему мне не рискнуть. Я спросил о другом: — Мы действительно в Иран полетим? — Что мы там не видели? — Ясно.В Ростов мы прилетели утром. Как и в Москве там было слякотно, пасмурно. Вместо неба грязновато-серый туман. И настроение у меня было подстать погоде, томился: зря клюнул на этого червяка! Но старался держаться бодро, чтобы старлей и Сучков не поняли моего состояния, подхохатывал Никитину, когда он рассказывал анекдоты. Я не понимал его бесшабашного веселья перед таким серьезным делом. А Сучков был, как всегда собран и непроницаем. Одеты мы были в ширпотребовские невзрачные куртки, лыжные шапочки. В больших спортивных сумках автоматы, рожки с патронами, пустые рюкзаки, а в одной — кирпичи, завернутые так, чтобы их можно было принять за динамит, и настоящий взрыватель. Мы договорились при заложниках называть друг друга по выдуманным кличкам: Никитина — Шеф, меня — Хмырь, а Сучкова — Амбал. Никитин должен был вести переговоры, а наше дело молча и быстро исполнять его приказы. Мы сели в рейсовый автобус, чтобы таксист не мог потом быть свидетелем. Куда ехали знал только Никитин. Молчали в автобусе, делали скучающий вид, друг на друга не смотрели. Выскочили на улицу на остановке. Огляделись. Район был рабочий. На другой стороне улицы бетонный забор, поверх которого видны желтые крыши Икарусов и ПАЗиков. Похоже, автобусный парк. Неподалеку за голыми ветвями деревьев видны были распахнутые ворота, а чуть подальше двухэтажное кирпичное здание, возле которого на площадке стояло три «Жигуленка» и автобус Икарус. У входа в здание топтались два мужика, о чем-то разговаривали. Мы перешли улицу и по мокрому тротуару потихоньку двинулись к воротам. Метрах в ста от них Никитин поставил свою сумку на газон под дерево, бросил нам: — Ждите. Как подъеду — маски на лицо и — в автобус! Он неторопливо зашагал дальше. Мужики, стоявшие у входа, пошли ему навстречу к Икарусу. Один зашел со стороны кабины водителя, открыл дверь и полез внутрь. Мы слышали, как зашипели, громыхнули, открываясь двери. Второй мужик исчез в салоне. Никитин остановился напротив ворот, не доходя до автобуса, нагнулся и начал отряхивать брюки. Бил ладонями по штанинам долго, тер ткань в руках. Отряхнул, отошел с тротуара к створкам ворот и начал закуривать. Икарус рыкнул, окатил черным дымом стоявший рядом серый от грязи «Жигуленок» и тронулся, стал удаляться. Улицу безлюдной назвать было нельзя. Шелестели, шипели шинами по мокрому асфальту машины. На автобусной остановке, где мы только что вышли, толпилось человек шесть. Да и на тротуарах с обеих сторон там и сям маячили люди. С одной стороны улицы, где мы стояли под деревом, забор, с другой — серые пятиэтажки с такими же серыми, голыми и тревожными деревьями рядом. Голосов не слышно: молча стоят на остановке, терпеливо ждут, молча идут мимо нас, не обращая внимания. Скользнут взглядом и — дальше. У каждого свои дела, свои заботы. Из ворот выкатился, покачиваясь, новый серо-синий ПАЗик. Никитин метнулся к нему, застучал по двери. Слышно было, как он крикнул: — Эй, погоди! Открой на секундочку! ПАЗик приостановился, скрипнул дверями. Никитин нырнул в салон. Я заволновался. Никак не мог смотреть на нашу затею, как на игру. Мы замерли. Автобус, казалось, стоял вечность. Наконец, двери скрипнули снова, закрылись, и автобус тревожно и осторожно покатился, развернулся. Мы опустили головы, чтобы лица не было видно, и когда он поравнялся с нами, остановился, разом натянули, раскатали лыжные шапочки на лица так, что видны были только глаза в прорези, подхватили сумки, кинули в автобус и запрыгнули сами. Никитин в такой же маске сидел в кресле кондуктора напротив водителя и держал в одной руке пистолет, а другой прикрывал его ладонью, чтобы с улицы не было видно. Вид у водителя, кучерявого парня в темно-зеленом свитере, испуганный. — Вперед! — кинул шепеляво, проглотив букву «р», Никитин водителю. Во рту он держал две конфеты карамельки, чтобы изменить голос. — Давай знакомиться! Долго путешествовать вместе. Как зовут тебя? — Вася, — нервно и хрипло ответил водитель. — Хорошо, Вася, а меня зови просто Шеф. Договорились? И успокойся, шалить не будешь, мы тебя не тронем. Попробуешь бросить нас, извини, прихлопнем. Крути себе баранку спокойно и крути! Ни о чем не беспокойся, все будет хорошо… Сейчас на светофоре налево… Так, теперь во двор, ага, сюда, видишь школу? Подгоняй автобус прямо ко входу… Автоматы! — глянул он на нас. Мы расстегнули сумки, достали автоматы. Сучков кинул один Никитину. — Амбал, стереги Васю. Рыпнется удирать, стреляй. Я автобус водить умею! Хмырь, за мной! Мы выскочили из остановившегося автобуса прямо на ступени ко входу и влетели в коридор. — Вы куда? — крикнула нам старушка в черном халате. Вероятно, уборщица или гардеробщица. Кроме нее в коридоре первого этажа никого не было. Тихо. Шел урок. — Туда! — крикнул, указал Никитин вверх на второй этаж и побежал по лестнице. На втором этаже мы кинулись к ближайшей двери, распахнули, влетели в помещение, остановились у доски. Мы попали в восьмой класс. За столом у окна напротив двери сидела учительница лет тридцати, довольно миловидная, с остреньким носиком и тонкими черными бровями. Реденькая челка. — Здравствуйте, дети! — рявкнул Никитин сквозь маску, держа автомат на плече стволом вверх. — Вы заложники! Сидите тихо! Сейчас… Всякой реакции ожидал я от учеников, только не такой. Они не дали договорить Никитину, заорали вдруг весело: Ура-а! — радостно завизжали, задвигали стульями, некоторые вскочили, некоторые стали бить учебниками по партам. И почему-то большинство из них кричало: Николай Иваныч! Николай Иваныч! Учительница растерялась, смотрела то на нас, то на орущих детей. — Тихо! — рявкнул Никитин, но в шуме его не было слышно. Тогда он шарахнул очередью из автомата по потолку. Посыпалась пыль, зазвякали, зазвенели по полу гильзы. Учительница вскочила, а ребята ошарашенные, испуганные, затихли мгновенно и стали опускаться на свои места, вжиматься в стулья. — Не бойтесь! — спокойно заговорил Никитин. — Сейчас мы немного покатаемся на автобусе. Потом пойдете домой… Как вас зовут? — обернулся он к учительнице. — Любовь Васильевна… — пролепетала растерянная учительница, остренький носик ее стал пунцовым, а зеленые глаза побелели. — Любовь Васильевна, быстро с ребятами вниз вслед за ним, — указал он на меня, — к автобусу. Быстро! — И кивнул мне: — Вперед! Я шагнул в коридор, а Никитин подтолкнул ко мне оцепеневшую учительницу: — Быстро, быстро! — И начал поднимать ребят с первых парт и отправлять ко мне в коридор. Когда я вышел туда, двери некоторых классов были открыты, выглядывали учителя, пытались узнать, что случилось, что за выстрелы? — Назад! — крикнул я и выстрелил в потолок. Двери тут же захлопнулись. Вслед за перепуганными детьми выскочил Никитин, скомандовал: — В автобус! Мы испуганной стайкой затопали вразнобой по лестнице вниз. Старуха, то ли уборщица, то ли гардеробщица, смотрела на нас молча, разинув рот. Стояла столбом, не шевелилась. Ей, видно, казалось: шевельнись она, мы ее тут же ухлопаем. — Ну вот, теперь видишь куда? — сказал ей громко Никитин. «Бля, не может без шуток! Дай поерничать!» — подумал я с раздражением. Я был напряжен, взвинчен. А ему шуточки! — Дети, куртки в охапку и в автобус! — крикнул Никитин. — На улице холодно! Пока ребята и учительница искали, снимали с вешалок свои курточки, одевались, застывшая старуха не шевелилась, как обмерла. Никитин первым выскочил на улицу и указал учительнице на распахнутые двери автобуса: — Любовь Васильна, карета подана. Прошу! Располагайтесь поудобнее. Давайте, давайте… Учительница первой влезла в автобус. Ребята, теснясь торопливо, вслед за ней. Никитин не успел войти внутрь, как из школы вылетел седой мужчина, бросился к нему. Он вопил на бегу: — Убейте меня! Убейте меня! Детей отпустите! Никитин задержался на ступенях, шагнул навстречу учителю, ловко поймал его за шиворот, остановил, встряхнул, приговаривая: — Успокойся, успокойся! От тебя зависит жизнь детей… Теперь слушай! Сейчас позвонишь в милицию и скажешь: террористы захватили детей и учительницу в заложники. У них автоматы и взрывчатка. Усек? Мы на автобусе отправляемся на военный аэродром. Если попытаются остановить, задержать, перестреляем детей. На аэродроме мы скажем, что нам надо и отпустим ребят. Запомнил? — Никитин еще раз встряхнул учителя, отпустил, потом ласково похлопал по щеке и добавил: — Пусть не шутят с нами. Нам терять нечего… Иди звони! — подтолкнул он старика по ступеням ко входу, шагнул в автобус и кинул водителю: — Поехали! Я видел, как старик споткнулся на ступенях, задержался рукой, чтоб не упасть, обернулся к нам, что-то крикнул. Автобус тронулся и удалялся от него. Никитин стоял у двери, оглядывал детей. Вместе с учительницей заложников было десять человек. Четыре мальчика и пять девочек. Никитин взял ребят только с первых парт. Растерянные школьники еще не понимали, что происходит. Одна девочка была особенно напугана, дрожала, дышала тяжело открытым ртом. Никитин достал из кармана карамельки, развернул, сунул две штуки себе в рот под маску, а одну протянул перепуганной девочке. Она оттолкнула его руку и заревела. Завсхлипывала и сидевшая рядом с ней. — Что с вами? — огорченно спросил Никитин. — Я не хотел вас обижать… Берите, — насильно всунул он им в руки по конфетке. — Ну дурочки… Любовь Васильна, успокойте их. Пересядьте, вот сюда к окошку поближе к ним. Оттого, что он держал конфеты во рту, голос его был не страшный. Ребята сжались на сиденьях, как воробьи на морозе. Учительница, все еще не пришедшая в себя, деревянными шагами, держась за спинки сидений, перешла к окну. Никитин всыпал ей в ладонь горсть карамелек. Несколько штук не уместилось в ее маленькой ладони, упало на пол. — Угости ребят и успокойся. Мы вас обижать не собираемся. От вас, Любовь Васильевна, от вашего спокойствия будет зависеть все, — похлопал ее по руке Никитин, перешел к кабине и обратился к водителю: — Вася, чувствуешь, жизнь этих детей в твоих руках. Будь умницей, кати и кати потихоньку, на гаишников внимания не обращай! С ними мы разберемся… — Никитин деловито оглядел салон, скомандовал нам: — Амбал, присядь к взрывчатке! Чуть что, взрывай!.. Хмырь, не торчи, присядь сзади, чтоб голову не видно было, и контролируй! Я заметил, что кое-кто из ребят среагировали на клички Амбал и Хмырь, воровато оглянулись и снова опустили головы. Вид у них был такой, словно они не выучили урок и теперь боялись как бы их не вызвали отвечать. Учительница что-то шептала испуганной девочке, которая плакать перестала, но по-прежнему дрожала и не поднимала голову. Сучков присел на корточки перед сумкой с кирпичами и взрывателем, расстегнул ее и устроился прямо на полу между сиденьями, положил автомат на колени. Я сел на ступени у задней двери, а Никитин, наоборот, у передней. — Вась, дорогу на военный аэродром знаешь? — спросил он. — Кати туда! Меня раздражало, что даже сейчас Никитин молчать не мог, а потом я понял: говорил он без умолку, чтобы снять напряжение, успокоить ребят. Если будем молчать, может случиться нервный срыв, истерика. Понял и сам заговорил громко, впервые с начала операции. Конфету в рот сунуть не забыл. — Ребята, хотите загадку? Сроду не отгадаете! — Давай, Хмырь! — поддержал Никитин. Я видел, что ребята прислушиваются, приободряются, почувствовали, что ничего плохого с ними не делают и вроде бы не собираются. — Слушайте, — начал я. — К реке подошли два человека и увидели лодку. Но она оказалась одноместной. И все же они благополучно переправились и пошли дальше. Отгадайте, как они сумели переправиться? Ребята молчали. Я думал, что они меня не слушали, не воспринимали. Но вдруг в тишине одна из девочек тихо произнесла. — Они с разных сторон к реке подошли. Один переплыл в одну сторону, а другой обратно. — Вот это да! — захохотал Никитин. — А я сижу, думаю, как же они ухитрились? Сроду бы не угадал… Ну ты молодец! Отличница, наверное? Ребята зашевелились, оживились, стали смелее оглядывать нас. — Ну, чего молчишь, отличница? Как тебя зовут? — спрашивал Никитин у девочки, разгадавшей загадку — Любовь Васильевна, как она учится? — Лида хорошо учится, — ответила бесцветным голосом учительница. Она еще не пришла в себя. Носик ее по-прежнему был неестественно розовый. — И зовут тебя хорошо, — говорил Никитин девочке. — Знаешь, даже стихи есть про тебя: хорошая девочка Лида в нашем Ростове живет. Я с именем этим ложился, я с именем этим вставал… «Хорошая девочка Лида!» — на парте своей написал… — Милиция… За нами… — хрипло сказал водитель и прокашлялся. До этого он все время молчал. Послышалась сирена. Я приподнялся, выглянул и заволновался сильней, крепче сжал в руке автомат. Нас догоняли две милицейские черные «Волги» с мигалками. Одна сходу обогнала нас, помаргивая фиолетовым фонарем на крыше, и пристроилась впереди. Другая осталась сзади. Не дай Бог, попытаются остановить, стрелять начнут! Что тогда? Тоскливо и тревожно было на душе. Но обе «Волги» не сбавляли хода. Никитин тоже выглядывал, следил за милицией. Убедился, что они не останавливают нас, а просто сопровождают и произнес: — Молодцы! Сообразили… — и громко обратился к ребятам. — Видите, как президентов вас везем. И спереди мигалки, и сзади! Когда б вы еще так прокатились! А вы боялись? Моя милиция меня бережет, — засмеялся он. Напряжения больше не было в автобусе. Ребята смотрели в окна. Учительница тоже оглянулась, посмотреть на милицейскую машину, идущую сзади. Лицо у нее успокоилось, глаза оживились. Отошла. — Аэродром, — произнес водитель. — Кати к воротам. Если закрыты, остановишься. Ворота были закрыты. На площади пустынно. Похоже, о нас сообщили, и здесь подготовились. Я напрягся, сжал автомат — первое препятствие! Как поведут себя власти? Все зависит от первого шага. Вспомнилось, как семейный ансамбль «Семь семионов» попытался захватить самолет, чтобы удрать за границу, и как их расстреляли. Погибли тогда и заложники. А если и теперь власти задумают взять нас силой? Милицейские машины остановились поодаль. Никто из них не выходил. Ждали наших действий. Никитин, пригибаясь, подошел к учительнице. — Любовь Васильевна, теперь все зависит от вас. Вы спокойны? Вы можете меня слушать? Учительница кивнула. — Любовь Васильевна, вы видите, мы никому не делаем зла. И никого не тронем, если нас не будут трогать. Вы сейчас пойдете к ним и скажете, что у нас автоматы и взрывчатка. Вот видите, — указал Никитин на сумку, возле которой сидел, казалось, совершенно безучастный ко всему Сучков. — Стоит повернуть вот эту штучку и на месте автобуса будет большая яма, и от нас всех ничего не останется. Нам терять нечего, а детям жить да жить… Что нам нужно? Нам нужно всего лишь, чтобы открыли ворота, и мы въехали на поле. Идите и скажите, если через пять минут ворота не будут открыты, нам ничего не останется, как убить одного из ребят. Предупредите их, виноваты будут они. Все понятно? Учительница снова кивнула. — Идите, и непременно возвращайтесь! С вами детям будет спокойнее. Если не вернетесь, значит, нам отказали. Придется убивать… Да, возьмите эту девочку, — указал он на все еще дрожавшую девчонку. — Оставьте ее там, а то, как бы ей плохо не стало… Вась, открой двери! Учительница вышла, помогла сойти вниз всхлипывающей девочке. Мы видели, что из одной машины быстро и уверенно выскочили два милиционера и стали ждать, смотреть, как подходят к ним учительница за руку с девочкой. Сошлись, слушают учительницу, поглядывают в нашу сторону, расспрашивают, что-то доказывают учительнице, уговаривают. Она их в свою очередь убеждает в чем-то. Говорили минут пять, не меньше. Любовь Васильевна повернулась к нам, пошла медленно, тяжело, так тяжело, словно пудовые цепи к ногам привязаны, следом волочились. — Ну что? — нетерпеливо спросил Никитин. — Сейчас откроют. — Слава Богу! — выдохнул Никитин. — Боялся, солдафоны намудрят себе на шею. — Они хотят с вами встретиться. Переговорить… — Перебьются. — Спрашивают, что вы хотите? Что вы задумали? — Придет время, расскажем. Через долгих две-три минуты железные ворота дрогнули и поползли в стороны. — Вася, поехали! Автобус заурчал весело и покатил в ворота. Обе милицейские машины въехали вслед за нами. — Вася, жми — вон туда! — на чистое поле. Там остановись… Дальше полетим на вертолете… Любовь Васильевна, вы теперь наш главный и единственный посол! Идите к ним, передайте наши требования: нам нужен вертолет, чтобы лететь в Иран, и десять миллионов долларов. Как только баксы будут на борту, мы всех отпускаем и летим в Иран… Еще раз предупредите их, пусть не вздумают штурмовать. Погибнут дети! Разве жизни их стоят десяти «лимонов», а что для страны эти несчастные «лимончики», когда министры Гайдара миллиарды за рубеж гонят. Пусть не жадничают, поделятся! Так и передайте им… И пускай пошевеливаются, не тянут резину. Ребята слушали его слова с интересом. Страха уже не было в их глазах. Мы снова наблюдали, как учительница разговаривает с милиционерами возле машины. На этот раз еще дольше обсуждали наши требования. Видно было, как из машины переговариваются по рации, спрашивают, должно, как быть? Мы тогда еще не знали, что уже создана государственная комиссия на самом высоком уровне и, благодаря телевидению, о нас уже знает вся страна. Но в том, что создана группа захвата из спецназовцев, мы не сомневались. Теперь она где-то на подлете к Ростову. Из головы не выходил случай с «Семью семионами». Как теперь поведут себя спецназовцы? Неужели решатся брать силой? Вроде бы мы не очень большую сумму запросили? Да, и с Ираном дипломаты должны связаться, чтобы там нас немедленно выдали назад. Если договорятся с Ираном, то не должны штурмовать. К нам вместе с учительницей направился один из милиционеров. Шли неторопливо. Никитин отодвинул стекло в окошке, выставил ствол автомата и крикнул: — Стой! Еще один шаг и будет труп… Иди одна! Они приостановились, потом милиционер решительно шагнул дальше. Затрещал автомат. Никитин стрелял вверх. Резко ударило в нос порохом. — Ой! — вскрикнул один из мальчиков и схватился за щеку. — Ты чего? — глянул на него Никитин. — В лицо попало… — A-а, это гильза. Возьми ее на память… Хвастаться будешь. Милиционер стоял на площади, размышлял, потом что-то сказал учительнице и пошел назад, к машине, а Любовь Васильевна тронулась к нам. Никитин подал ей руку из автобуса, помог влезть. — Передала… Сказали, будут звонить в Москву, советоваться. — Начнут теперь тянуть бодягу, комиссию создадут из воров-министров и трусов-генералов, один в лес начнет тянуть, другой в речку. Вы сказали им, чтоб малость поделились нахапанными «лимончиками»? — Говорила. Они предлагают рацию для переговоров… — Перебьются… Ну, ладно, куда они денутся. Будем ждать. — Никитин расположился на кондукторском сидении и оглядел салон. Сучков как сел на пол в начале операции рядом с сумкой, так и сидел безучастно с автоматом на коленях. О чем он думал, что чувствовал? Он не интересовался, не выглядывал в окно, когда шли переговоры, когда стрелял Никитин, и вроде бы не слушал, по крайней мере, не обращал внимания на слова Никитина. Глядя на него и я успокоился. Ребята, успокоившиеся, вертевшие во все стороны любопытные головы, во время стрельбы, вновь сжались, замерли. Но не надолго. Увидев, что ничего страшного не произошло, все живы, снова стали смотреть по сторонам. Лиц я их не видел, наблюдал сзади. — Взял гильзу? — спросил Никитин у мальчика, которому стреляная гильза, вылетая из автомата, попала в щеку. Мальчик отрицательно мотнул головой. Все ребята ни разу не произнесли вслух ни одного слова. Я поднял с пола из-под ног мальчика гильзу и толкнул его в бок, протянул ее. Мальчик оглянулся, осторожно взял гильзу, словно она была горячая, поднес к лицу и понюхал. — Воняет? — спросил Никитин. — Не-а. — Правильно. Это мужской запах. А вот дай девчонке понюхать: она непременно скажет — фу! воняет! Ребята слушали, поглядывали в сторону мальчика, крутившего в руках гильзу. — Дядь, а как тебя зовут? — вдруг громко спросил, осмелился паренек, сидевший у окна рядом с мальчиком, у которого была гильза. На нем была яркая куртка из разноцветных клиньев. — Правильно, пора познакомиться. Зовите меня — Шеф. Паренек насмешливо хмыкнул. — Что, не похож на шефа? — Нет. — Почему? — Ты болтливый. Шеф слушает и говорит одно слово. — Да-а, а я не знал. Тогда зови меня болтливый Шеф. Ладно? Паренек снова хмыкнул. Он, видимо, улыбался. — Шеф, — вдруг обратился к Никитину еще один мальчик, который сидел в другом ряду, там, где была учительница и девочки, и все зашевелились, заулыбались, засмеялись. Так это прозвучало неожиданно и смешно. Мальчик замолчал, оглянулся на одноклассников. — Вы чего? — не понял он. — Ничего, — ответил ему паренек в яркой куртке. — Я просто спросит хотел: разговаривать можно? — Кто вам мешает? Хоть стихи читайте, — ответил Никитин. — Но давайте сначала познакомимся. Начнем с тебя, — указал он на паренька, который выяснял, как зовут Никитина. — Борис. Мальчика с гильзой звали Сашей, двух других ребят — Ромой и Олегом. А имен девочек я не запомнил. Все ребята сидели спиной ко мне. Хорошо я запомнил только Бориса. Он был самым шустрым и общительным. И Сашу любопытного и любознательного. — Почему вы так обрадовались, когда мы в классе появились? — спросил Никитин. — Мы думали, это Николай Иванович переоделся, наш учитель труда, — ответил Борис и в свою очередь спросил: — Почему ты все время конфеты сосешь? — Волнуюсь. Язва у меня. Когда волнуюсь, она у меня страшно болит. Вот я ее и ублажаю, подкармливаю. — А у нас у учителя географии тоже язва. Он и сам на язву похож, тощий, как Кощей. Мы его Язвой зовем, ехидный, как подсмеется, уязвит, аж тошнит, — рассказывал Борис. — А у Любови Васильны какая кличка, а? Борис только хмыкнул, засмеялся, но не ответил. — Любовь Васильна у вас хорошая, смелая. Вы ее не обижайте, — говорил Никитин, поглядывая в сторону здания аэропорта. — Смотри-ка, кажется, парламентер! К нам направлялась женщина. Шла деловито, смело. На ней было голубоватое пальто, вязаная светло-серая шапочка. — Вась, открой-ка дверь! Никитин вышел на улицу и двинулся навстречу. Говорил он с женщиной долго, показывал ей на часы. Они в чем-то убеждали друг друга. Мы молчали, смотрели как они разговаривают. Вернулся Никитин веселый. — Все в порядке. Будет нам вертолет. На этот раз ждали долго. Никитин балагурил по-прежнему с ребятами. Они освоились, начали разговаривать между собой. Даже смешки послышались. А Никитин замолчал. Я видел, что он начал нервничать, посматривать то на часы, то в окно. Время шло. Спецназ теперь точно прибыл в аэропорт. И горячие головы, должно быть, убеждают взять нас силой. Вдруг убедят? Нет, не похоже. Не станет правительство рисковать сейчас, понимают: все осудят, если дети погибнут. Кресла и так качаются под ними после выборов… Скоро темнеть начнет. А в темноте больше соблазна взять нас. И «Альфа» теперь сидит в аэропорту, глаз с нас не спускают, суки! Никитин не выдержал, выскочил из автобуса и протрещал вверх из автомата. Не успел он вернуться в автобус, как одна из милицейских машин, которые пришли с нами и стояли у входа, засверкала фиолетовым фонарем и тронулась, заскользила вдоль здания. — Вася, за ними! Автобус заурчал и мягко покатил по бетону, постукивая колесами на трещинах. Никитин следил за милицейской машиной, которая подошла к одному из военных вертолетов, окрашенному в чередующиеся темно-зеленые и грязно-серые пятна, и остановилась. Из нее вышел мужчина в летной куртке и военной фуражке, открыл дверь вертолета, опустил лесенку и вернулся в машину. Она качнулась, объехала вертолет, отошла в сторону и остановилась. В ней, кроме двух мужчин, была та самая женщина, которая приходила на переговоры. — Подгоняй дверью к лестнице! — приказал Никитин водителю, а нам с Сучковым бросил: — Внимательно! Вертолет может быть набит спецназом. Мы приготовились к возможному бою. Я понимал, что против спецназа мы ничего не сможем. Вряд ли хоть один из них даже пострадает. Хорошо помнил свою стычку со спецназовцем в Белом доме, когда хотел убить Руцкого. Никитин с автоматом вскочил в салон вертолета и оглядел его, скрылся внутри. Минуты через две выглянул, махнул рукой: — Залезай! Он помог учительнице подняться по лестнице, потом девочкам. Погрузили сумки. — Вася, не покидай нас! — крикнул Никитин. — Ты нам еще пригодишься! Отгони автобус в сторону и сюда. Амбал, останься с ним! В вертолете, в этой железной бочке, было холодно. Пахло керосином. Мы уселись на жесткие сиденья вдоль стен и стали ждать, смотреть в окно на милицейскую машину, из которой вылезла женщина в голубоватом пальто. Никитин ждал ее у открытой двери. Я только теперь разглядел ее. Была она, как говорится, не первой свежести, но еще привлекательная, круглолицая, доброжелательная на вид и располагающая к доверию. Она подошла, хотела что-то сказать, но Никитин опередил ее, жестко проговорил: — Если через двадцать минут мы не взлетим, будут первые трупы. Ответственность за это будет на вас! Взгляните на часы! — Женщина послушно посмотрела на свои часы. — Двадцать минут! Вы уж один раз надули. Я вам не верю… Повторяю: мы летим в Минеральные воды, там получаем деньги, дозаправляемся и в Махачкалу, снова дозаправка и — в Иран. Вопросы есть? — Отпустите хотя бы девочек. — Нет. Сначала деньги, потом девочки-мальчики! Деньги сейчас, сейчас и отпустим. И еще раз передайте, пусть спецназ не рвется в бой. Никого в живых не будет. Взгляните на взрывчатку. Клочка ни от кого не найдете… Да, в Минводах пусть приготовят ужин. Дети не обедали. Чтоб непременно был им «Марс», и пару бутылок кефира не забудьте. Среди нас язвенники. Все усекла? — Все. Отпустите девочек… — Как кукушка завела, ку-ку да ку-ку… Идите, и в Минводах переговоры только через вас. Других не подпустим. Повторяю: через двадцать минут чтоб были вертолетчики! Пойдет кровь, остановить будет трудно. Учтите! Никитин прикрыл дверь, не поднимая лестницы. — Внимательно следите со всех сторон. Наверняка, горячие головы уговаривают штурмовать. Мы прилипли к иллюминаторам. Я следил со стороны аэропорта и видел, как милицейская черная «Волга» подошла ко входу, как из нее вылезли женщина и мужчина в меховой куртке. Оба скрылись в здании. Не было их минут десять. Вышли группой: человек шесть-семь. Четверо, в том числе та же самая женщина, уселись в машину. — Едут, — сказал я Никитину. Он подошел к иллюминатору и, пригнувшись, стал следить за машиной. Когда она остановилась, подошел к двери, распахнул ее и крикнул вылезшим из кабины двум пилотам в кожаных теплых куртках и шапках и женщине. — По одному! Первым влез в вертолет старший, худощавый, высокий, лет сорока пяти вертолетчик, влез, огляделся и сказал: — Здравствуйте, братья-разбойники! — Привет, ясный сокол! — откликнулся Никитин. — Оружие принес? — У вас, говорят, своего хватает. — Хмырь, проверь! Я тщательно ощупал каждую складочку в его одежде. Ничего не нашел, кроме пачки сигарет «Прима», зажигалки и связки ключей. — Чего ты такие вшивые куришь? — насмешливо спросил Никитин. — Какова зарплата, таковы и сигареты. — Да брось ты! Плюй тогда на свой вертолет, оставайся с нами в Иране… А еще лучше, я тебе там помогу вертолет загнать. Все баксы твои. Идет? — Подумаю, — усмехнулся пилот, взял у меня ключи, сигареты и пошел в кабину. Второй вертолетчик помоложе, смурнее, ни здрасте, ни до свидания не сказал, молча расставил руки в стороны, когда его обыскивали. У него были только ключи и расческа. Видимо, не курил. Школьники с интересом наблюдали, как мы обыскиваем. Для них это была игра. Никитин высунулся из кабины, крикнул: — Эй, красотка! До встречи в Минводах. Ребятам «Марс» не забудь, а мне кефира! Втянул лестницу и захлопнул, запер дверь. — Ну что, соколы! Полетели в теплые края. Дорогу в Минводы знаете? — Найдем… Заблудимся, у прохожих спросим, — откликнулся из кабины худощавый пилот. Вертолет затрясло. Загремело, зазвякало что-то в углу. — Амбал! — весело крикнул сквозь грохот Никитин. — Следи за динамитом, как бы не взорвался от тряски. — И захохотал. Похоже, он все время боялся, что не дадут вертолет, оставят на ночь в автобусе и решатся штурмовать. Что тогда? Взрывать кирпичи или действительно начинать убивать детей. Нет, детей я бы не решился убивать. Васю ухлопать можно. Какой-то он не свой, что-то мне в нем не нравилось. Насупился и молчит, сидит, как деревянный. Учительница ничего, милашка. Ее бы получше одеть да раскрасить, сразу сексуальней стала бы. А так, за версту видно — учительница. А учительница и есть учительница, какая из нее баба! Вертолет трясло, стало теплей, а перед посадкой вообще душно. В Минводы прилетели в сумерках. Никитин почему-то забеспокоился, приказал дважды облететь аэропорт, прилип к иллюминатору, внимательно всматривался в набитую «Волгами» и автобусами площадь перед аэропортом. — Думаю, атаковать решили, дуболомы! — пробормотал Никитин и пошел к кабине: — Садитесь, вон туда, на полосу! Пилоты что-то ответили. Я не расслышал. Никитин сказал им резко: — Именно на взлетную полосу! Мне плевать, что она единственная! Зависли, опустились на большие бетонные плиты взлетной полосы напротив аэропорта. Никитин сразу выскочил из вертолета. В открытую дверь потянуло свежим легким воздухом. Дети зашевелились, загалдели, разглядывая в иллюминаторы горы в белых снегах. А мне стало ужасно тревожно. Ясно было, что власти задумали какую-то пакость. Одна девочка подошла к учительнице и что-то озабоченно и растерянно шептала ей. Я догадался о чем речь. Самого начинало прижимать. Здесь не самолет, туалета нет. Снаружи затрещал, захлопотал автомат Никитина. Я выглянул в дверь. Никитин стрелял вверх, звал на переговоры. Около аэропорта никого не было видно, вокруг нас чистое поле. — Шеф, девочке в туалет надо, — сказал я негромко Никитину. Он огляделся. — Вон за колесо. Я отвернусь. — Девочка, как тебя… Иди вниз, за колесо. Любовь Васильевна, идите с девочками. Им веселей будет. Мы с Никитиным помогли девочкам спуститься. Я сверху, он снизу. Никитин влез в кабину, предупредив Любовь Васильевну: — Только без сюрпризов! Девочек не было долго. Показалась машина, катившая к нам от аэропорта. «Жигуль». Девочки и учительница, смущенные, раскрасневшиеся, взлетели по лестнице. Никитин быстро втаскивал их по одной внутрь. Приехала та же самая женщина, которая вела переговоры с нами в Ростове. Никитин снова, едва она подошла, не дал ей слова сказать, заговорил первым, и опять жестко, даже грубо: — Я вижу: весь аэропорт спецназом набит! В бой рвутся?! Передайте: пусть дают отбой! Здесь не мальчики, а смертники! Детей мы не тронем, если не будет штурма! — говорил все это Никитин быстро, не давал вставить слова женщине, потом он обернулся к учительнице. — Любовь Васильевна, скажите, обидели мы хоть словом вас или ребят? — Нет, — качнула головой учительница. — От вас, только от вас зависит их жизнь и свобода! — вытянул руку, ткнул пальцем в сторону женщины Никитин. — Где деньги? Где ужин? — Доллары собирают в коммерческих банках. Утром будут. — А ужин? — Сейчас будет… Вы на взлетной полосе. Самолеты сесть не могут. — Быстренько поезжайте к этим генералам-дуболомам, пусть срочно отменят штурм. И мы освободим полосу. Быстро! — А как вы узнаете, что они отменили? — пролепетала женщина. — Вы нам скажете! — резко ответил Никитин. — Не будете же вы уничтожать детей. Их жизнь, — указал Никитин большим пальцем себе за плечо, — на вашей совести. Обманете — они погибнут. Вы же не зверь! Идите, если хотите, чтоб мы освободили полосу… Женщина ушла торопливо к машине. Вернулась к нам быстро, подбежала, запыхавшись. Машина, видимо, по требованию Никитина, всегда останавливалась поодаль. — Не будет штурма, — выдохнула она. — Отлично! Садитесь, — протянул ей руку Никитин. — Зачем? — растерялась она. — Будем полосу освобождать… Страшно? Женщина оглянулась назад и решительно шагнула к лестнице. Никитин втянул ее внутрь и закрыл дверь. И сразу вертолет затрясся, загрохотал. — А вы храбрая! Из КГБ? — Нет. Я в Министерстве иностранных дел работаю. — В МИДе? То, что вы не из КГБ, по лицу видно. У тех баб глаза иные. Но при чем МИД? — Случайность. — Зовут вас как? — Инна Дмитриевна. — Вот, Инна Дмитриевна, смотрите сюда. Видите, большеватенькая сумка, в ней динамит, взрыватель. Стоит повернуть эту штучку, мгновение, и мы кто в раю ангелочком непорочным, кто в аду в котле. Нам-то все равно, мы, террористы, знали, на что идем, а дети при чем?.. Сами сказали: коммерческие банки баксы собирают. Что такое коммерческие банки? Жулье на жулье! Откуда они деньги берут, думаю, вам не надо объяснять. Пусть поделятся малость. «Лимончик» с того, «лимончик» с этого. Они и не заметят, завтра десятком компенсируют. Правительство-банки одна шайка-лейка! — Никитин глянул в иллюминатор, крикнул в кабину. — Вон на тот пятачок, возле сугроба садитесь! — И опять повернулся к женщине. — Инна Дмитриевна, а вы в Иране бывали? — Нет пока. — Полетели с нами. — Надо командировку брать. — Я вам и командировку и командировочные выпишу, — засмеялся Никитин. Он не забывал подкладывать в рот конфеты. Вертолет сел, выключил мотор. Слышно было, как винты со свистом рассекают воздух. — Инна Дмитриевна, передайте генералам, что здесь все спокойно, тихо, никого не тиранят, не насилуют. Все здоровы и ждут освобождения. Объясните нм: их генеральские шутки не пройдут!.. И маленькая просьба — конфеты нужны, карамельки. Побеспокойтесь, ладно? Не прощаюсь… Привезли ужин. Были и кефир, и «Марс» детям. Ели, смеялись: хорошо на дармовщину жрать. Только водитель был хмур, безучастен, молчалив. Пожилой пилот, его звали Виктором Ивановичем, оказался общительным, шутил с детьми, с учительницей. Никитин, хоть и продолжал болтать, но был настороже. Нас было трое, и мужчин трое. Никитин один ходил по салону, а мы с Сучковым держались в стороне, в хвосте вертолета. С нами была сумка с кирпичами и взрывателем. Ночью дежурили по двое, один спал. Сменялись через два часа. Ночь прошла тихо. Попыток штурма не было. К утру пал холодный туман. В ста метрах ничего не видно. Сразу вслед за завтраком привезли доллары. Я не ожидал, что десять миллионов это так много. В рублях это всего две пачки пятидесятитысячных бумажек. В одном кармане унести можно. А доллары привезли на электрокаре. Куча мешков! Никитин отогнал водителя от электрокара автоматной очередью, и раз пять ходил за мешками. Нес, кряхтел. Центнера два, не меньше. Как же мы их донесем? Куда же мы с ними денемся? Никитин вскрыл один мешок, вытащил несколько пачек зелененьких и выругался: — Дуболомы! Не могли сотнями собрать! Купюры были разные. И сотни, и пятидесятки, и двадцатки, попадались даже десятидолларовые. Считали пачками и то часа два потратили. Боялись просчитаться. Нет, правильно привезли: десять миллионов до единого доллара. Мы набили ими рюкзаки, сумки. Вытерли потные лбы, выдохнули и отпустили девочек. Учительницу и ребят пока оставили. Нужно лететь дальше, в Махачкалу. Заправили нас без проволочек, но взлетать вертолетчики отказались: в такую погоду не летают. Жизнь дорога. Туман днем рассеялся малость, но все же пелена была довольно плотная. Никитин вскипел, заставил взлететь. Пилоты правы оказались. Началась такая болтанка, что непонятно было, почему вертолет не рассыпается, держится в воздухе. Земли не было видно, сплошное молоко. А вокруг горы. Вертолетчики матерились, орали на Никитина. Он сдался: давай назад! Еще день и ночь торчали в Минводах. В вертолете, как в холодильнике. Мы выпустили ребят погреться возле вертолета, погонять консервную банку. Никитин ходил возле вертолета с автоматом, наблюдал за ними. — Вася, что ты, как сыч, сидишь. Вылезай к ребятам, погрейся! Но водитель автобуса, кутался в свою курточку, молчал. К вечеру мы отпустили учительницу. Она совсем озябла. С ней — двух парней. Самых шустрых Бориса с Сашей Никитин оставил, сказал: — Без вас скучно будет. Днем снова невозможно было взлететь.Никитин занервничал. Он стал материться. При учительнице и девочках сдерживался. Я тоже не находил себе места, был уверен, что авантюра наша непременно закончится за решеткой. Клял себя, что согласился. Клевал бы по зернышку и сыт был бы. Если бы не погода, мы уже бы давно скрылись. Черт побери! Сама природа от нас отвернулась! Вечером, когда стемнело, Никитин не выдержал, рявкнул на вертолетчиков: — Хорош канителиться! Летим в Махачкалу, там заправимся и сразу в Иран. Заводи! — Нельзя, погибнем! — И тур с ним! Туда и дорога! Заводи!.. Мальчики, выметайтесь! Спасибо вам! Дуйте в аэропорт… Вась, полетели с нами в Иран. Есть шанс шахом стать, не упускай! Не хочешь? Ну тогда, гуд бай. Надумаешь, встретимся в Иране… Вылетели, когда стало совсем темно. Никитин стоял у кабины, командовал нервно: — Держитесь вдоль дороги! По этим огонькам. И ниже, ниже… — Вмажемся в гору! — Держитесь вдоль дороги! — твердил свое Никитин. Летели мы совсем низко над землей. Когда пролетали над освещенными домами, совсем рядом видны были машины во дворах, люди. Вдруг кто-то шарахнул по вертолету из автомата. Никитин отскочил от кабины, приоткрыл дверь вертолета и заорал вниз: — Не стреляйте! Доллары бросаем! — И крикнул мне, указывая на сумку с кирпичами: — Давай деньги! Быстро! Я понял его, подтащил к нему тяжеленную сумку с взрывателем и кирпичами. Никитин присел у двери, закрыл спиной сумку от вертолетчиков, стал вытаскивать из нее, завернутые в бумагу кирпичи и швырять вниз на освещенные дома. Освободил сумку и вернулся к кабине, выругался: — Суки! «Лимона» три выбросить пришлось! Он снова стал следить за дорогой, командовать вертолетчиками. — Выключи маяк! — приказал он грубо. — Быстро!.. Выключай, выключай! Я понял, что за вертолетом с земли все время наблюдали по сигналам маяка, установленного в кабине, и теперь нас должны потерять из виду. Ай да Никитин! — Видите огоньки, развилку? Сворачивайте левее. И ниже, ниже, вдоль дороги. Тут скал нет. Так, так, так… Ага, вот! — воскликнул он радостно. — Вон туда! Видите, огонек вспыхивает. К нему! Быстрее… Огонек мигал беспрерывно, похоже, кто-то включал-выключал фонарик, светил вверх. Когда вертолет завис над ним, он погас. — Снижайтесь! Зависайте в метре от земли… Ребята, сумки! Мы с Сучковым подтаскивали сумки, рюкзаки, а Никитин сталкивал их вниз. Вертолет висел, дрожал, гремел оглушительно. Выкинули, выпрыгнули. Никитин, прежде чем спрыгнуть, крикнул вертолетчикам: — В Махачкалу! На полянке никого не было. Но как только вертолет отлетел от нас метров на пятьдесят, из темноты из-за куста выскочил парень в камуфляжной куртке, вытряхнул что-то из рюкзака к нашим ногам и негромко скомандовал: — Быстрее переодевайтесь. По голосу я узнал Васюкова, омоновца из моего взвода. Значит, вот кто нас ждал! Мы срывали с себя маски, куртки, свитера, брюки. Холода не чувствовали. — Все в рюкзак, в рюкзак! — шептал Никитин. Через пять минут мы были в омоновской форме. — В машину! Взять только эту сумку, — указал Никитин на самую маленькую, в которую, я помнил, мы складывали только пачки с сотенными купюрами. — А остальные? — удивился я. — Остальные сумки, рюкзаки и мешок с одеждой, оставить здесь! Автоматы тоже! — кинул быстро Никитин и спросил у Васюкова. — Все в порядке? — Да. Мы уселись в «Жигуль» и покатили вниз по извилистой дороге, подпрыгивая на камнях. Васюков указал на бардачок: — Командировки и удостоверения там! Никитин достал и передал нам удостоверения омоновцев и командировки, объяснил, что мы командированы из Москвы для участия в операции по задержанию террористов угонщиков вертолета с заложниками. Утром мы активно участвовали в блокаде Махачкалы, ловили террористов. Никитин, как всегда, был энергичен, быстр, деятелен, стремился лично задержать террористов. Командовал московскими омоновцами Лосев, бывший наш комбат. За участие в штурме Белого дома он стал генерал-майором, получил повышение. Вскоре мы узнали, что все три террориста задержаны с оружием в руках. При них оказалось шесть с половиной миллионов долларов. Остальные, по их словам, они разбросали над Чечней, чтобы по ним не стреляли. Это подтвердили вертолетчики. Я слушал сообщение, разинув рот, а Никитин с обычной своей веселой ухмылкой на лице. — Доигрались, голубчики! — сказал он громко и весело. — Жаль, что не мне попались. Ох бы и потешился я! Никто не сомневался в том, что попадись они ему в руки, он бы действительно потешился. В Москве я получил свои четыреста тысяч баксов. Передал их мне Никитин. — Послушай, кто же все-таки те, которые попались? — спросил я. — Все-то тебе надо знать! Спи спокойно, — засмеялся Никитин. — Не спеши тратить, потерпи, — кивнул он на баксы. — Положи в банк, пусть растут. Но позже, по некоторым его оговоркам, я стал догадываться, что операцию, скорее всего, разработал генерал-майор Лосев, наш бывший комбат. Он и назвал ее — операция «Набат». Так она проходила по всем официальным документам. А ребята, которые попались в Махачкале, были крутыми парнями. Они, должно быть, согласились заменить нас в обмен на свои жизни. За ними, вероятно, числилось то, за что не милуют. А теперь они отсидят небольшой срок и выйдут, ведь мы никого не убили, даже не обидели, не унизили. Потребуют суда присяжных, а такой суд даже за тройное убийство полтора года дает, как было в Саратове и в Подмосковье. Телезрители, которые три дня следили за операцией «Набат», ублаготворены. Террористы пойманы, другим не повадно будет заложников брать. И деньги почти все вернулись в коммерческие банки. Всем хорошо! Все довольны!
3. Убийство генерала Рохлина Рассказ омоновца
— Нет-нет, убивать его нельзя! — быстро проговорил шеф, тряхнув головой, и полные, чуть отвисшие щеки его затряслись, а затемненные очки сползли на нос. — Каждый ребенок на нас укажет, все поймут, что по указке Хозяина… — поправил он очки. — Если бы не случай в Калмыкии с Юдиной… Вся страна на уши встанет, скажут, убивают несогласных… Нет… Надо думать, думать, — глядел шеф сквозь очки на своего помощника Лосева. — Хозяин считает, что опаснее этого генерала нет. Всех недовольных он к себе притягивает. Надо заставить замолчать его задолго до выборов… Потом будет сложнее… — Разве генерал в президенты метит. Это же смешно! — осторожно вставил Лосев. Он неделю изучал жизнь знаменитого генерала, по несколько раз перечитывал, перелистывал три папки с выписками из досье генерала, размышлял, прикидывал, как можно убрать его. Вчера затребовал и получил дополнительные сведения о его семье, и у Лосева возник, утвердился в голове план. Но сейчас он не спешил высказать его своему шефу. — Нет, о президентстве он не думает. Не в этом дело… Вся армия считает его единственным мужиком среди генералов. Остальные лакеи… Хозяин опасается, что армия не поддержит на выборах на третий срок… И он прав! — вздохнул шеф и опустил глаза на свои белые пухлые пальцы, вяло переплетенные перед ним на столе. — Хозяин отказался от выдвижения на третий срок, — то ли утверждая, то ли спрашивая, сказал Лосев. — Куда он денется! Не пойдет, не изберут, и сам, и семья, и все мы, кто был рядом в эти годы, все окажемся в местах очень отдаленных… Кого бы ни избрали… Это всем ясно! И он это хорошо понимает, слишком много мы натворили. Нам не о нем, о себе думать надо… Ты-то, надеюсь, тоже понимаешь, что на печке не отсидишься, — усмехнулся шеф. — Многое всплывет… — Ну да, — притворно вздохнул Лосев. Он верил, что нужен будет любому режиму, не потонет. И заговорил: — Я на досуге поразмышлял об этой проблеме и кое-какие мыслишки появились, посоветоваться надо… — Давай, советуйся, — немного оживился шеф. — Как известно, чеченцам в недавней бойне он здорово насолил, и как будто они его приговорили… — начал издалека Лосев. — Хочешь убедить народ, что чеченцы его убрали? — перебил шеф. — Ерунда! Прикрыться чеченцами — первое, что в голову приходит. Кто поверит? Как ты докажешь, убедишь всех, что это они убрали? Паспорт чеченца оставишь? — усмехнулся недоверчиво шеф. — Я только начал, — вставил Лосев. — Ну, давай, давай, я больше не перебиваю… Лосев рассказал, как, по его мнению, без большого шума можно навсегда освободиться от беспокойного генерала. Шум, конечно, будет. Совсем без шума убрать столь известного человека нельзя, но все телевидение охотно будет повторять официальную версию. Ведь хорошо прикормленные журналисты боятся генерала, опасаются, как бы он их похлебку пожиже не сделал: мол, народ голодает и вам пора пояса подтянуть. Все телевизионщики нервно вздрагивают при слове оппозиция. Поддержат, не засомневаются, всем растрезвонят, что так и было. Лицо шефа оставалось бесстрастным, но глаза под очками по мере рассказа оживлялись, грусть уходила из них, и он снова опустил взгляд на стол, на свои руки, расцепил их, стал медленно потирать пальцы. Верный признак, что мысль Лосева казалась ему перспективной. Выслушал, спросил коротко, стараясь говорить равнодушно: — Исполнители есть? — Не раз проверены в деле. — План ничего, ничего, — одобрил шеф. — Особенно хорошо в нем: если сорвется, мы в стороне. Это мне нравится, действуйте! Подключим все, что нужно… Выгорит, буду ходатайствовать перед Хозяином о Звезде Героя… Никитин был необычайно весел, возбужден, особенно говорлив. Наблюдая за ним, я понял, что нас ожидает веселенькое дельце. И точно! Когда мы остались одни в сквере, он быстро оглянулся через свое плечо, нет ли кого поблизости, не подслушивает ли кто нас, хлопнул меня по плечу, хохотнул: — Не закис без дела? — С тобой закиснешь! — засмеялся я ему в тон. — Я забыл, когда ночью спал! — Разве это дела были? Делишки! Вот теперь настоящим займемся. На весь мир прогремим! — воскликнул он и еще раз кинул взгляд на молодую мамашу в другом конце сквера, сидевшую на скамейке возле детской коляски. Ветер шумел листьями, заглушал наши голоса. — Нам с тобой поручили грохнуть генерала! — быстро, вполголоса закончил Никитин, глядя, как я отреагирую на его слова. — Шутка? — коротко хохотнул я, понимая, что это не шутка. Смешком я пытался скрыть напряжение, на мгновение сковавшее меня от его слов. Действительно, шум будет на весь мир. Генерал познаменитее тележурналиста Листьева. — Ох, и искать нас будут после, землю рыть… Не захотят ли избавиться от нас наши… — Я запнулся. — Заказчики, хочешь сказать?.. Это не заказ, а приказ! А приказы выполнять надо! Не дрейфь! Это будет игра, как тогда в Ростове с вертолетом… Тот же человек разрабатывал. У него рука легкая. Проскочим… Мы ему еще долго будем нужны! Я догадался, что Никитин говорит о генерале Лосеве, но не стал уточнять. Лосев теперь нами непосредственно не командовал, был помощником шефа. — Когда надо? — Скоро свистнут, надо готовиться… Ты по-чеченски ни слова не знаешь? — Нет. — А с кавказским акцентом говорить можешь? — Магу, дарагой, магу, — засмеялся я. — Тренируйся перед зеркалом, — приобнял меня Никитин. — Скоро понадобится. Операцию назовем: мамаша! — Почему — мамаша? — удивился, не понял я. — А чем тебе мамаша не нравится?.. Ждать пришлось недолго. Дня через четыре Никитин весело сказал мне: — Мамаша говорит: пора! — и развернул листок с планом дачи генерала, ткнул пальцем. — Это первый этаж! Запоминай: вход, коридор, здесь комната охраны — там два человека, — отхлебнул пива из стакана и глянул на меня Никитин. Мы сидели за столом на кухне в моей квартире. — Тут столовая, лестница на второй этаж. Наверху спальня генерала, комната четырнадцатилетнего сына… — Пять человек… И всех убирать? — спросил я. — Какой ты, Серега, кровожадный! Кого нам приказали убрать? Генерала… Его и уберем. — А охрана? Стрельба начнется… — Стрельбы не будет. Охрана ничего не услышит… Я тебе стрелять категорически запрещаю! Приказал бы не брать с собой пушку, да знаю, без нее ты спать не ложишься… Смотри дальше! Это комната гостевая… Сегодня у сынишки генерала день рождения… Ты выпил бы в день рождения сына? — А как же? — приложился я к стакану с пивом. — И генерал такой же человек, хоть и генерал. Значит, пьян будет! — Я бы гостей пригласил, — сказал я, вытирая полотенцем усы. — И он пригласит. — Ну вот… Ночевать останутся… — А никто не приедет. — Почему? — У всех будет своя причина… И еще тебе вопрос на засыпку, — ерничал Никитин. — Представь, сегодня день рождения твоего сына, а гости не приехали, выпить надо, пригласил бы ты охранников дернуть за здоровье сына, а? — Конечно. — Капитан, слушай приказ! Когда станешь генералом, никогда не приглашай за стол охранника, — строгим тоном сказал Никитин, потом хохотнул: — Если не хочешь, чтоб тебе капнули в рюмку клофелинчику. Понял? — Есть, майор! — шутливо выпятил я грудь, не вставая с табуретки. — Вольно, вольно, — засмеялся Никитин. — Теперь слушай дальше. Меня зовут Руслан, а ты Казбек. Так и зови меня там. И говори с кавказским акцентом. Или лучше молчи, говорить буду я! Ночь выдалась дождливая, темная. Недели две в Москве стояла азиатская жара, а теперь резко похолодало, небо затянуло тучами. Дождь то начинал лить, то быстро прекращал, затихал. Машину мы оставили у дороги, в кустах. Пошли пешком к даче. Шли молча, ежились под дождем. С одной стороны, хорошо, что дождь, никто не встретится, а с другой, мокнуть не особенно-то приятно, хоть и не так холодно, как осенью. Был первый час ночи, и у редких дач тускло светились окна. Кое-где горели уличные фонари, выхватывая из тьмы добротные, в основном кирпичные дома. Мы присели под кустом неподалеку от светившегося двумя окнами двухэтажного, из белого кирпича дома. Замерли, стали ждать. Подробностей операции я, как обычно, не знал и, как всегда, не интересовался. Никитин знает, прикажет что делать на месте. Сидели под кустом, мокли не менее часа. В доме ничего не менялось, одиноко горели два окна. Во всех дачах огни давно уже погасли. Никитин вдруг шевельнулся, выдохнул: — Ага, есть! На втором этаже в одной из комнат дома загорелся свет, потом еще одна комната засветилась внизу, а в прежних двух окнах свет погас. Минут через десять все окна потухли. Внизу сначала погасло, потом вновь вспыхнуло. Мигнуло два раза. — Пошли! — быстро сказал Никитин. — Маску! Я, чувствуя легкое волнение, как всегда перед сложным делом, двинулся следом, натягивая на ходу на мокрые волосы черную маску. Никитин шел уверенно, легко, почти не таясь взбежал по каменным ступеням ко входу в дом. Дверь оказалась незапертой. Мы осторожно нырнули внутрь, замерли на мгновение, ориентируясь в полутьме, и потихоньку стали подниматься по лестнице на второй этаж, стараясь, чтобы шагов наших не было слышно. Там неожиданно для меня Никитин перестал таиться, даже кашлянул тихонько возле двери, за которой, как я помнил, была спальня генерала. — Вася, это ты? Ты чего? — раздался в тишине довольно громкий женский голос. Я невольно схватился за рукоятку пистолета. Васей, вероятно, звали одного из охранников. Никитин ответил шепотом: — Я… На минутку… — Ты чего? — снова спросила жена генерала. Заскрипела кровать, мягкие шаги. Дверь приоткрылась. Из комнаты в полутьме высунулась женская голова. Никитин тут же схватил одной рукой ее за волосы, другой зажал рот, рванул на себя, выдернул в коридор. — Тыхо, тыхо! Умрошь! — громко зажал рот, втолкнул в комнату для гостей и включил свет. Он крепко сжимал женщине рот левой рукой, придавив ее голову затылком к своему плечу, а правой выхватил пистолет с глушителем и поднес к лицу жены генерала, говоря громким шепотом: — Тыхо! Пикнешь — умрош! Сын умрот, охрана умрот, все умрут. Ти этого хочеш? Женщина замотала головой, замычала. Никитин подтащил ее к креслу, стоявшему возле журнального столика, толкнул в него, не отводя пистолета от ее лица. Она быстро хватала открытым ртом воздух. Лицо у нее было белое. Видимо, она была в шоке. — Успокойся, тыхо! — шептал ей Никитин. — Казбэк, — глянул он на меня, — к дверы! Следи за корыдором! — И снова жене генерала: — Жыть хочешь, а? Хочешь, чтоб сын жыл, дочка, внук, а? Говоры! Женщина смотрела на него побелевшими глазами. Она была в полуобморочном состоянии. Слова вымолвить не могла, безмолвно шевелила губами и хватала воздух ртом. — Казбэк, иды перережь малчику горло!.. Нет, тащи его сюда! Здэс выколи глаза, отрэжь язык, перережь горло. Пусть она смотрыт! Раз хочет… Я решительно шагнул к двери, сделал вид, что иду за сыном, хотя понимал, что не нужен он Никитину, что он пугает мать. И это сработало. Актерами мы были хорошими. — Нет! — опомнилась наконец, вскрикнула женщина, рванулась ко мне, но Никитин снова швырнул ее в кресло, зажал рот ладонью и ткнул глушителем пистолета ей в нос. — Тыхо!.. Казбэк, не ходы! Она хочет, чтоб сын жыл. Мы тоже не хочэм его убывать! Зачэм? Пусть жывет… Слуши, женщина! Ты понымаешь меня? — Никитин отнял руку от ее рта. Жена генерала испуганно закивала. — Харашо, слушай тогда… Выбирай: или убьем сын, дочь, внук, зять, генерал, охрана и ты тоже, или один генерал умрет. Выбирай! Неторопысь. Нам спэшыт нэкуда. Ночь длинна! Думай… Успокойся… — Никитин замолчал, сел в кресло с противоположной стороны журнального столика, не опуская пистолета с глушителем. Наступила тишина. Слышно было только быстрое испуганное дыхание женщины. Я стоял у двери, прислушиваясь к тишине в коридоре, и наблюдал за женой генерала. Она постепенно приходила в себя. Медленно повернула голову к Никитину, взглянула на его страшную черную маску. Он быстро прищурил глаза, заговорил: — Успокоилась? Харашо! Понимаешь, генерал все равно умрот, а малчик маладой, зачэм ему умирать? И дочь, и внук пусть жывут. Как решишь, так и будэт… — Где охрана? — хрипло прошептала жена генерала. — Спыт… пока спыт… Если решишь, оны умрут… — Что я должна… — еле выдавила из себя женщина. — Пистолет генерала где? — У меня… в сумочке… — А сумочка где? — В спальне… — Харашо. Идем в спальню, ты стрэлнешь в генерала. И все! Мы уйдем… А ты скажешь охране, что поссорилась с мужем и в ярости застрэлила его, суд тэбя оправдает. Скажэшь — нэ помню, нэвмэняема была… — Нет — нет! — вскрикнула женщина. — Тыхо, тыхо! А деты, а внук? Хочэшь, чтоб мы и генерала, и их, да? — Нет, нет! — слезы текли по щекам жены генерала. — Ну вот, харашо! — Никитин поднялся, потихоньку, спокойно взял ее за руку и поднял с кресла. — Пошли! Жена генерала еле передвигала ноги. Лицо у нее было искажено, в слезах. Я боялся, что с ней случится истерика, и она упадет в обморок. Мы вошли в спальню. Никитин осторожно, старательно прикрыл дверь, нашарил рукой выключатель на стене и щелкнул им. Небольшая люстра розоватого цвета мягко осветила комнату, спящего генерала, лежащего в постели на боку лицом к стене. Волосатая рука его лежала поверх одеяла. Он даже не шевельнулся, когда вспыхнул свет. Дышал спокойно, тихо. — Эта сумочка? — указал Никитин на коричневую дамскую сумку на комоде. Говорил он шепотом. — Бэры пистолет! — подвел он за руку жену генерала к комоду. — Бэры, бэры! Сама! Деты будут жывы, внук жыв! Бэры! Женщина сунула дрожащую руку в сумочку и вытянула оттуда небольшой пистолет. — Вот так! Маладэц, — ласково, как ребенку, говорил ей Никитин. — Пошлы! — потянул он ее к кровати, к спящему мужу. — Снымай с предохранытэла! Стрэлай в голову! Жмы! — Нет, — с ужасом в голосе прошептала жена генерала и обмякла, стала валиться на пол, уронив пистолет. Он упал на коврик у кровати, глухо стукнув. Никитин успел подхватить женщину, не дал ей упасть. — Нэхарашо, — шептал он, помогая жене генерала устоять на ногах. — Смотры, это просто! — он быстро нагнулся за пистолетом, подхватил его с коврика рукой в тонкой кожаной перчатке и сразу выстрелил в висок генерала. Выстрел хлопнул в тишине, показалось мне, оглушительно, хотя я знал, что хлопок из этого пистолета звучит не громче упавшей со стола книги. Генерал дернулся один раз, как под током, и замер. Маленькая дырочка, возникшая на его виске, мгновенно потемнела, набухла. Темная кровь тонкой струйкой побежала по лбу на подушку. Жена генерала тонко вскрикнула и безвольно опустилась на пол, на коврик, в то место, где только что лежал пистолет. — Всо! — наклонился над ней Никитин, но тут же, будто вспомнил еще что-то, проговорил. — Нэт, ещо чуть-чуть! — подхватил он жену генерала под мышки, поднял с пола. — Дэржи пистолэт, брось его в окно! Зачэм он тэпэр… Вероятно, Никитин опасался, что вдова генерала в шоке может застрелиться. По-моему, это было бы неплохо: убила мужа и застрелилась сама. Но, видимо, в замысел Никитина это не входило. Он всунул в руку женщины пистолет и заставил выбросить его в открытое окно. — Тэпэр всо! — сказал Никитин, отпуская женщину. Она снова опустилась на пол возле окна. — Запомни, жэнщына: скажешь, что были мы, умрут даты! Скажи, что рэвновала генерала, ссорилась, невмэнаема была, нэ помнышь, как стрэлала… Поняла, да?.. Казбэк, пошлы!Мы как змеи, бесшумно соскользнули по лестнице вниз, тихонько прикрыли входную дверь, промелькнули по освещенному участку дачи и растаяли во тьме. — Ох, и шум будет завтра! — весело и возбужденно сказал Никитин приглушенным голосом, когда мы торопливо подходили к лесопосадке, где была спрятана машина. — Представляю, — отозвался я. — Как думаешь, возьмет она на себя, не расскажет? — У нее выхода нет… Она ведь прежде всего мать, страх за жизнь детей сильнее всего. На себя ей теперь наплевать… А заговорит, на чеченцев спишут, мол, отомстили генералу. Ты же видел, она все время в шоке была. Уверена, что чеченцы были… Весь следующий день я не отходил от телевизора, слушал репортажи телелакеев с дачи знаменитого генерала, которого спящим застрелила в постели собственная жена. Кто-то подкинул версию, что она состояла на учете в психушке, и журналисты радостно подхватили ее. А сын генерала, подросток, оказывается, был эпилептиком. Генерал был несчастлив в семейной жизни. Я посмеивался, слушая это, вспоминал действия Никитина на даче. Я там был лишь статистом, теперь только вспомнил, что на даче я ни слова не произнес. Говорил и действовал один Никитин, гений злодейства. Сам Хозяин высказался по поводу смерти оппозиционного генерала, потребовал от шефа провести расследование убийства оперативно, гласно, объективно.
Убить Ельцина Рассказ
Успокоился майор Разин только тогда, когда истребитель «МИГ» легко промчался, проскользнул по бетонке и взмыл вверх. Майора привычно вдавило в кресло, привычно мелькнуло серебристое от зимнего солнца облачко, и перед глазами застыло белесовато-голубое постепенно темневшее небо. Разина охватил вдруг восторг: он жертвует собой ради России, ради своего народа. Все продумано, подготовлено. Была уверенность, что он идет на благое дело. Кто, если не он?! — пронеслось в голове. И все же глубоко-глубоко в душе была тревога. В наушниках раздался голос капитана Пугачева, который всегда летал с ним в паре на своем «МИГе». Майор Разин на мгновение представил, увидел как бы с земли: два серебристых истребителя, словно невидимым канатом привязанные друг к другу, с ревом несутся над землей вверх. Привычная картина для этих мест. Майор ответил капитану, что слышит его, все идет нормально, ложимся на заданный курс. Разин с удовлетворением отметил, что говорил совершенно спокойно. Он понимал, что потом, когда извлекут из-под обломков «черный ящик», будут десятки раз прокручивать ленту, вслушиваться в его слова, в интонацию, искать волнение, суетливость, дрожь в голосе. Он был спокоен, уверен в себе. Ничто не мешало задуманному. Через три минуты нужно будет поворачивать в сторону Москвы. «Интересно, послушается ли капитан Пугачев приказа сбить его? Дрогнет ли у него рука?». А приказ непременно последует, когда на командном пункте поймут, что он затеял. Майор Разин и капитан Пугачев дружили семьями. Жены их учительствовали в одной школе. Младший сын Разина Игорек учился во втором классе вместе с дочерью Пугачева Иринкой. Вспомнилось, как неделю назад Игорек приплелся из школы необычно молчалив и грустен. Вяло поставил ранец с учебниками возле тумбочки и закрылся в спальне. Разин понимал, что от одной картошки и капусты, которыми, слава Богу, снабжала теща из деревни, от такой еды изо дня в день радости детям мало. Не повеселишься на голодный желудок, не порадуешься. У него росла еще старшая дочь Машенька, недавно ей исполнилось одиннадцать лет. Раньше, когда зарплату платили и в продуктах недостатка не было, она была жизнерадостной, смешливой. А с недавних пор стала книжницей, тихоней, старалась не беспокоить попусту мать с отцом, занятых поисками куска хлеба. Учителям три месяца уже не платили зарплату, и он, майор, высококлассный летчик, страж Отечества, забыл, когда в последний раз получал зарплату. Но его семье еще не так тяжко, помогает деревенская бабушка. Прежде, когда платили пенсию, она подбрасывала деньжат. А теперь и ей несладко. Спасибо за картошку с капустой! А как Пугачевым живется, страшно подумать! И сколько еще таких терпеливых Пугачевых по России! Увидев Игорька на редкость унылым, Разин обратился к жене Светлане Михайловне: — Что с ним? Случилось что? Двойка? — Нет… — ответила жена. Она недавно вернулась из школы, готовила обед, доставала квашенную капусту из холодильника. — Может, его поразил обморок Иринки Пугачевой?.. Понимаешь, — Светлана Михайловна поставила тарелку с капустой на стол. Разин с отвращением вдохнул надоевший кислый запах, — вызвала я ее к доске, она два слова произнесла и вдруг к стене прислонилась и поползла, поползла по ней вниз, колени подогнулись и кувырк на пол, как подбитая синичка… До сих пор в голове стоит стук от ее удара затылком о паркет… — Светлана Михайловна отвернулась к холодильнику и вытерла щеку ладонью. — Я думала — умерла!.. Голодный обморок… От голода она вся прозрачная стала, светится. — Сама Светлана Михайловна была такая же прозрачная. Выступившие скулы обтянуты голубоватой кожей. — Долго это будет продолжаться?! — вдруг неожиданно громко, с отчаянием воскликнула она. — Долго нас будут мучить? Издеваться над нами? — Она зарыдала и села на табуретку. «Недолго! — мрачно подумал Разин. — Я остановлю изверга!» Он ничего не сказал, прижал к себе жену, погладил по волосам, успокаивая, потом молча пошел в спальню к сыну. К этому времени он уже решился, обдумал, как будет действовать, ждал подходящего момента. Игорек лежал в одежде на кровати и уныло смотрел вверх, на белый потолок. На отца не взглянул. Он считал всех взрослых трусами. И своего отца тоже. В груди Разина тягостно заныло от бессилия, от невозможности помочь своим детям, своей семье. Он сдавил свою грудь рукой и сел на кровать у ног сына. — Грустно, сынок? — прошептал он. Мальчик взглянул на него набухшими влагой глазами. — Ты помнишь свой рисунок? Тот… с Кремлем и самолетом? Игорек кивнул, еле двинул головой по подушке. — Я ЭТО сделаю! — быстро прошептал Разин и добавил: — Скоро! Мальчик вдруг вскочил с кровати, обхватив отца руками, прижался к его животу и затрясся в беззвучном плаче. — Она тебе нравится? — гладил он сына по голове. — Мне тоже нравится… Хорошая девочка… Месяца два назад, в сентябре, в начале учебного года, Разин поинтересовался, чем занимается сын, что он так усердно рисует за столом. Подошел. Смотрел из-за спины мальчика, как он старательно рисует на чистом листе истребитель, кремлевскую стену, башню. Самолет с красной звездой на хвосте устремил свой острый нос прямо на кремлевскую башню. От него пунктиром идет линия. Истребитель атакует Кремль. — Почему фашист с красной звездой? — поинтересовался отец. — Это не фашист, — тихо сказал Игорек. — Почему он тогда стреляет в Кремль? — Это я… Я вырасту, стану летчиком и застрелю президента, — прошептал, не оборачиваясь, мальчик. — Зачем? — Он ограбил народ! — уверенно и быстро ответил Игорек. — Он не дает зарплату, и нам есть нечего. Он обманывает всех, разорил страну и всех людей. Иринка вчера ужинала только чаем, без сахара. Пап, можно я завтра возьму Иринке пирожок с капустой? Всего один? Ладно? — Бери, бери! — Разин сильно прижал голову сына затылком к себе. — Кто тебе сказал, что президент ограбил народ? — Все так говорят. — А ты не говори. — Но все знают… — Пусть. — Ты боишься? — прошептал Игорек. После этого разговора Разину впервые пришла в голову мысль убить президента, освободить русскую землю от этого монстра, изверга. Россия без него воспрянет, поднимется, расцветет. В те дни президента России готовили к операции. Жил он в Барвихе. Трудно было узнать, где, в каком доме и в какой комнате он находится. И была надежда, что президент загнется во время операции, сам освободит Россию. Поговаривали, что организм его отравлен алкоголем. Слишком веселая пропойная жизнь у него была. Весь военный городок замер в нетерпеливом ожидании, когда передали по радио, что началась операция. Умрет или выживет? — гадали с надеждой, готовясь чуть ли не к всеобщему праздничному гулянию в случае известия о его смерти. Но надежда, как всегда, обманула. Монстр выжил. Майор Разин начал разрабатывать план его уничтожения. План был прост. В тот день, когда президент приедет в Кремль на встречу с кем-либо, а майор будет в воздухе на боевом дежурстве, ему надо будет пробиться к Кремлю и освободить Россию. Разин вызнал, куда выходят окна президента. Главное — пробиться к Кремлю. Сделать это можно, если лететь над самыми крышами Москвы. И вот этот день настал. Из телевизионных новостей майор узнал, что президент впервые после операции приедет в Кремль, чтобы провести в своем кабинете рабочие встречи с руководителями страны. Момент подходящий. Все совпадало. Надо решаться на этот важный шаг, выжить после которого у него не было никакого шанса. Разин решился, собрался внутренне, ничем не выдал себя перед стартом. Осталось уйти от капитана Пугачева и поразить цель. Привычный ровный рев моторов заглушался наушниками. Истребитель, казалось, вытянулся в воздухе, застыл. Стрелки приборов замерли в нормальном рабочем положении. Пора! Самолет приблизился к самой ближней точке от Москвы. Сердце своими ударами разрывало грудь. Майор Разин резко бросил истребитель к земле и завопил, да-да, не заговорил, не закричал, а именно завопил, вызывая диспетчера: — Ключ! Ключ! Я — Пятнадцатый!.. Я падаю! Управление отказало!.. Я падаю! Что делать?! Истребитель стремительно, со свистом несся к земле. Диспетчер отозвался тут же, заговорил спокойно: — Пятнадцатый, успокойся! Как двигатели? Постарайся взять под контроль управление! Не суетись! Время еще есть. Майор Разин сделал вид, что ничего не слышит, беспрерывно кричал: — Ключ! Ключ! Я — Пятнадцатый! Почему молчите? Что делать? Самолет не слушается… Земля приближается… Внизу город! Буду тянуть до конца! Земля действительно стремительно вырастала, неслась навстречу. Двигатели ревели ровно. Все приборы в норме. — Пятнадцатый! — раздался в наушниках голос капитана Пугачева. — Я — Шестнадцатый! Ты меня слышишь? Катапультируйся, немедленно катапультируйся! — Ключ! Ключ! Почему молчите?.. Ключ, где ты? Что делать?.. Я катапультируюсь! Дотяну до поля и катапультируюсь! Майор Разин кричал, а сам зорко следил за приборами. «Все! — пронеслось в голове. — Ушел из зоны действия радаров!». Он выровнял истребитель и заскользил почти по самым верхушкам деревьев. Разин слышал, как диспетчер кричал Пугачеву: — Шестнадцатый! Что с Пятнадцатым? Катапультировался? Разбился? — Пятнадцатый пока держится над самым городом! Думаю, протянет недолго… — Шестнадцатый! Свяжись с ним! Может он тебя услышит. Пусть не рискует, катапультируется. Москва близко. Не дай Бог, грохнется на Москву! «Поговорите, поговорите, время идет. Кремль приближается, — лихорадочно думал майор Разин. — Эх, если бы не было Пугачева! В части думали бы, что я уже в раю. Перед Москвой очухаются, сволочи! Прикажут капитану меня сбить. Это точно! Как он себя поведет? Поднимется ли у него рука?» — думал Разин, слушая переговоры диспетчера с капитаном Пугачевым. — Ключ! Я — Шестнадцатый! Он меня не слышит! — Попытайтесь еще! — Пятнадцатый! Ты меня слышишь? Пятнадцатый! Пятнадцатый! Вдали показалась Москва. Майор Разин представил, как две ракеты оторвутся от его истребителя и, вмиг обогнав его, устремятся в окно кремлевского кабинета президента. Выпустит их Разин наверняка, когда промахнуться будет невозможно. Поражал цели майор Разин отлично. И вслед за ракетами вобьет в окно самолет. Если президент чудом останется в живых при взрыве ракет, то непременно погибнет под обломками истребителя. Жаль, погибнут и другие люди. Невинные. Но сколько невинных душ загублено со дня воцарения президента. В одной Чечне сотни тысяч! Тысячи покончили с собой от голода и безысходности. Даже академики не выдерживают, стреляют в себя, чтобы не участвовать в ужасах этого правления президента. Миллионы страдают, живут в унижении и нищете только для того, чтобы горсточка ненасытных прихлебателей, хищно окруживших кремлевского монстра, могли наслаждаться жизнью, грабить народ, обжираться на презентациях, качать доллары за рубеж. Как хорошо было бы, если в кабинете в это время оказался и алчный хищник Чубайс! Отомстить за слезы и унижение народа, за слезы сына, за голодный обморок Иринки, за дрожащие руки и впавшие щеки жены. «В Кремль! В Кремль!» — рвалось сердце Разина. Казалось ему, что истребитель завис над землей, хотя деревья, поля, деревушки под ним слились в сплошную летящую массу. Света и дети! Как они узнают о его поступке? Как к ним отнесутся после этого? Что будет с ними? А если выгонят с работы Светлану, выбросят всю семью из квартиры? Такой случай был. Капитан Иванов развелся с женой, ушел в отставку, уехал из городка, а его семью выкинули из квартиры. Живи где хочешь, квартира служебная! А семью убийцы президента вышвырнут без всякого сомнения! Куда им тогда податься… Как будут жить? Чем? Кем вырастут Машенька с Игорьком? Что будет с ними, с детьми убийцы? Вдали показались купола кремлевских соборов, а капитану Пугачеву еще не дали приказ сбивать его. Решают. «Вместе с президентом я убью своих детей! Разрушу их судьбы!..». Вдруг вспомнился майор Сергеев. Он погиб весной, разбился с самолетом. Хоронили его как героя, а семье выделили двадцать миллионов рублей помощи. «Убью президента, придет другой, такой же, если не циничней, наглей, похабней… А может, тот же Чубайс!.. Все ни к чему, все напрасно. Внезапно отчаяние охватило Разина. Тоска! И страх! Непонятный жуткий страх до темноты в глазах. Все не так, все не так! Что делать?! Назад?.. Нет, только не назад! Под крылом мелькали первые многоэтажные дома пригорода Москвы. Мелькнула голубая полоса реки. Майор Разин рванул на себя штурвал. Истребитель круто, стрелой взмыл вверх, сделал петлю, вошел в штопор и, вращаясь, пошел вниз. Последнее, что увидел Разин, пустынный и голый берег Москвы-реки. Капитан Пугачев видел, как истребитель Разина врезался в берег реки, как с огнем и дымом взметнулась земля. «Слизняк! — с горечью мелькнуло в голове капитана. — Я ж его сопровождал! Придется мне… Надо узнать, где окно кабинета президента».Спасители России Сатирический рассказ
— Прошу садиться, господа лакеи… простите… министры! — чуть шепелявя заговорил премьер правительства России Черномордый, хмуря брови и делая лицо строгим и важным, соответствующим моменту, хотя ему очень хотелось зевать, ночью он не выспался. Он оглядел министров за широким столом зала заседаний и продолжил: — Начинаем чрезвычайно важное для России заседание. На повестке дня один вопрос: спасение России! Дальше, как говорится, некуда. Производство стоит, и никто не знает, когда оно пойдет! Денег нет… — Черномордый запнулся, огляделся опасливо, ему даже зевать расхотелось, спросил: — Нет тут посторонних? Кабинет министров России дружно обернулся, осмотрел зал, сунул нос под стол и облегченно выдохнул: — Нету! — Если Коржаков жучков не наставил, то нету! — быстро выпалил руководитель внешней разведки и тут же как-то умалился, то ли съежился, то ли скукожился, то ли прозрачным стал. Одним словом, его не видно стало в кресле за широким столом. Это никого не удивило: понятно ведь, разведка не должна быть видна. Главное для нее, во время сказать слово. И слово разведки всегда необычно. Там, где нормальный министр не только ничего не заметит, но и мысли у него не возникнет отличной от других, разведчик все приметит, тем более руководитель разведчиков. — Коржаков пусть слушает, — милостиво разрешил Черномордый, шевельнув бровями. — Он и так все знает. У него две дискеты компроматов. Ему можно… — Да, две дискеты это не одиннадцать чемоданов, — льстиво поддакнул министр культуры Сидор. Показалось, что министр прямо через стол лизнет Черномордого. Он должен был любую реплику премьера восторженно поддерживать, показывать — какие гениальные мысли осеняют премьера. Сидор лучше всех знал, что культура России дала дуба, только дубовое кресло министра культуры осталось. И держался за него Сидор крепко. Зарплату министрам, в отличии от работников подведомственных ему библиотек, ни разу не задержали. Поэтому министр культуры радостно хихикнул, поддержал своего шефа и полез в кейс за курсовыми работами своих студентов. Культуры не было, работы тоже, сидеть в дубовом кресле министра и зевать было скучно. Жена ругает: полнеть начал, и Сидор от скуки взялся вести семинар в литературном институте, готовить молодых критиков, то есть будущих безработных. Книги-то не печатаются, что критиковать? На прилавках одни триллеры. Но культурный Сидор нашел, чем занять студентов: дал им задание подсчитать сколько слов используют популярные демократические писатели, триллеры которых никогда не покидают списки бестселлеров. Развернув курсовую работу своего добросовестного студента, Сидор сразу же обратил внимание на имена писателей и цифры. На первом месте стояло имя Виктора Доценко. Оказывается, в своих семи знаменитых романах о Бешеном, так любимых культурным министром, Доценко использовал аж сто пятьдесят два русских слова! Молодец! Рекордсмен! Вот так словарный запас! В пять раз переплюнул Эллочку! Надо порадовать премьера Черномордого. Он тоже восхищается романами Доценко, лично говорил автору, что всегда с нетерпением ждет новый роман о Бешеном, а когда роман попадает к нему в руки глотает его, глотает, забыв о еде, о государственных заботах, с дрожью следит за тем, как герой романа Доценко спасает Америку. Душа премьера трепещет в ожидании: спасет или не спасет Бешеный Америку? И как радостно, когда русский Бешеный становится героем США! Сидор с умилением представляет, как Черномордый вытирает слезы радости, откладывая книгу: Америка спасена! Потом премьер России берет в руки баян, наигрывает милую его сердцу мелодию «Живи, Америка!» и думает, думает с надеждой: вот скоро придет бешеный американец и спасет Россию! Как здорово будет вручать ему награду в Кремле на глазах у всего мира! Ведь США по такому случаю непременно организуют прямую трансляцию на весь мир, привлекут к зрелищу не только папуасов и бедуинов: они почти цивилизованный народ, но и доставят телевизоры в хижины вновь открытых племен в джунглях Амазонки. И все, все увидят его, ЕГО, Черномордого! Увидят воочию, как он, выставив свой огромный живот, в двубортном костюме, подметающем полами паркет Кремля, вручает орден Героя России бешеному американцу. Аплодирует весь мир, даже дикие племена в джунглях Амазонки учатся хлопать в ладоши. Эх, мечта, сладкая мечта! Эта мечта и не дала выспаться толком премьеру правительства России, потому-то и давит он зевок, когда говорит о спасении России! Прости меня, дорогой читатель, увлекся я, увел тебя из зала заседания в бразильские джунгли. Возвращаюсь назад. Итак, зал заседания российского правительства в Белом Доме, нет, не в Вашингтоне а в Москве, в том самом Белом Доме, который собственный президент расстрелял танками. В Белый Дом в Вашингтоне тоже стреляли, правда, не президент, а какой-то бешеный американец из пистолета. И промахнулся. Белый Дом в Вашингтоне поменьше, чем в Москве. Но несмотря на это, зовут его в мировом сообществе Большой Белый Дом, а московский — малый Белый Дом. Вероятно, из-за того, что в Вашингтонском — хозяин, а в московском его наместник. Российские министры сидят вокруг стола. Во главе — премьер Черномордый. Реплику министра культуры о двух дискетах Коржакова и одиннадцати чемоданах Руцкого, в которые можно набить тысячи дискет, премьер отметил легким кивком, мол, услышал, оценил поддержку. — Господа, раз здесь все свои, — продолжил Черномордый, по-прежнему строго хмуря брови, — скажу прямо: дальше некуда! Доруководились… Надо спасть Россию! Или мы спасем, или спасут ее бешеные коммунисты… — Одного нашего нет, — вдруг робко вякнул со своего места почти совершенно седой и тихий министр юстиции Ковалев. — Кого это, вашего? — строго глянул на него премьер. — Чу… Чу… — начал заикаться от страха почти совершенно тихий министр юстиции. — Может, Зю… Зю… Зюганова, — грозой глядел на него Черномордый. — Вашим тут не место! Дело в том, что Ковалев раньше тоже был коммунистом. Правда, все кто сидел сейчас в зале, тоже раньше были коммунистами, но это еще раньше Ковалева, которого взяли из коммунистической партии Зюганова в министры юстиции за его покладистый и тихий нрав. Посчитали: беспокоить не будет. И не ошиблись. Устроившись в мягком кресле министра юстиции, Ковалев так полюбил его, что перестал считать себя коммунистом, испугался, что вышибут из уютного креслица. Министр юстиции Ковалев от грозного взгляда и страшных слов премьера совсем потерялся, прошептал в тишине: — Не моего, а нашего… — Это чей еще здесь Зюганов?! — Черномордый обвел взглядом молчаливый стол. Министр юстиции Ковалев почувствовал, как седеют два последних черных волоска его чудного чуба. За короткое мгновение он из почти совершенно седого и тихого министра стал совершенно седым и абсолютно тихимминистром. В тишине, которая бывает в этом зале только глубокой ночью, он смог сделать только одно: медленно поднять свинцовую руку и указать ею вдоль стола наискосок от Черномордого. Головы всех министров, как под гипнозом, повернулись в ту сторону, куда показывала рука юриста, и увидели пустующее кресло Чубатого рядом с креслом Черномордого. — Ах, Борисыча нет! — заулыбался премьер ласково. — Слона-то я и не приметил! Министры облегченно зашелестели: — Чубатый! Борисыч! Борисыч! — Не приметили потому, что его нет, — снова удачно подхихикнул министр культуры. — Подождем Борисыча! — снова одобрительно кивнул ему Черномордый и добродушно глянул на министра юстиции. — А ты, законник, меня совсем запутал… Нашего, вашего, моего… У меня в голову черт знает, какие мысли полезли: а вдруг ты опять не наш? Бледный и тихий министр юстиции с жалким видом ковырял ногтем стол. — Наш он, наш! Проверено! — проявился на миг руководитель внешней разведки и, прежде чем вновь усохнуть, сделал замечание министру юстиции: — Имущество не порть! Ковалев с благодарностью скосил глаза в сторону кресла руководителя внешней разведки и опустил руки по швам. Так он и сидел до конца заседания. Появился Чубатый. Распахнул дверь, по-хозяйски прошагал к своему месту рядом с премьером и кинул свою папку на стол. На робкий вопросительный взгляд Черномордого, бросил быстро: — Начальство не опаздывает, а задерживается! И в знак хорошего расположения потрепал по широкому плечу маленького премьера и проговорил всем: — Был у Леонида Устиновича… — У кого? — испуганно сорвалось с языка премьера. Он служил Леониду Ильичу Брежневу, Константину Устиновичу Черненко, Михаилу Сергеевичу, но об Леониде Устиновиче слышал впервые, и испугался, содрогнулся, что это за монстр такой? — У президента, — кинул ему Чубатый. — И как он? — вытянулся Черномордый, пожирая глазами Чубатого. — Крепнет час от часу! Как сказочный богатырь, не по дням, а по часам здоровеет. Врачи в один голос говорят: в мировой практике такого не было! — А ты говоришь: меньше пить надо! — шепнул министр сельского хозяйства своему шефу вице-премьеру. — Спирт — великое дело! Если бы землю спиртом поливать, представляешь, какой урожай был бы. Мы бы сами Канаде пшеницу продавали… У меня с собой бутылец финской водки, шлепнем после заседания? — Дельное предложение! — так же шепотом похвалил вице-премьер. — Всегда бы так!.. а счас тихо, давай послушаем о Леониде Устиновиче… тьфу ты! о Борисе Николаевиче… — А если крепнет президент, значит, крепнет и Россия! — патетически закончил доклад Чубатый. — Зачем же тогда ее спасать? — брякнул министр культуры. — Кого спасать? — не понял Чубатый. — Россию… — А на хрен ее спасать? — Тема у нас такая, — пытался пояснить Сидор. — Где? — Заседание такое хотелось провести, — робко пояснил Черномордый. — А с Борисовной посоветовались? — Мы потом ей хотели доложить… — Потом-потом обратился котом, — недовольно буркнул Чубатый. — Ей Березовский теперь уж давно доложил… Вечно вы вперед батьки… — Вперед матки, — угоднически поправил министр культуры. — Ну да, — согласился Чубатый. — Раз уж собрались, а Россию спасть не хрена, — повторил Черномордый слова Чубатого, — давайте хоть подумаем о народе, как накормить его? — Хрена ли о нем думать, — снова возразил Чубатый. — У него, что своей головы нет? Северные корейцы сами додумались: рвут траву и едят. И сыты! А у русских, что, рук нет? Чего бестолку болтать! Давайте лучше подумаем, как последние заводы приватизировать. Вот это вопрос! — Но это вопрос Березовского, — вставил свое слово хорошо осведомленный во внутренних делах министр внутренних дел Коликов. — Чего нам вмешиваться, он один его решит. А если ему надо, семерку банкиров, друзей своих, подключит. — Это верно… Меняется все быстро, не успеваю я, — согласился Чубатый. — Что вы тут о народе хотели сказать, давайте начинайте! — разрешил он вести заседание Черномордому. — Конечно, народ есть хочет… а раз зарплату мы ему не даем, можно посоветовать народу переходить на подножный корм, есть траву. Но вот вопрос: летом трава растет, а зимой ее снегом закрывает, откапывать надо, да и не так питательна трава зимой… Калориев мало… — Ну вот, — перебил Черномордого Чубатый. — Мы еще о калориях думать должны. Мы, что, власть или диетологи? — Начнем? — шепнул министр внутренних дел Коликов своему соседу председателю Федеральной службы контрразведки Кывалеву. — Давай… Я себе еще в машине заготовил, — ответил шепотом Кывалев. — А я еще раньше, в кабинете, — похвастался Коликов. — Где бы ты не готовил, все равно проиграешь! — усмехнулся уверенно главный контрразведчик Кывалев. — Бабушка надвое сказала… Сегодня твоя не пляшет, — хорохорился главный милиционер Коликов, с азартом думая, что сегодня удача должна быть на его стороне. «Почему, ну почему я ни разу не выиграл в «морской бой» у председателя Федеральной службы контрразведки? Что он за везунчик! Должен когда-то я выиграть или нет? Накладно после каждого заседания правительства раскошеливаться на коньяк «Наполеон». Это не Кывалев, а Наполеон какой-то! Но и на каждого Наполеона есть свое Ватерлоо. Сейчас, пока Черномордый будет болтать о народе, я устрою Кывалеву Ватерлоо!» Они на коленях под столом развернули листки в клеточку с начерченными полями для боя и кораблями. Коликов дал залп первым. — Б — три! — прошептал он. — Мимо! — откликнулся Кывалев и бабахнул в ответ в угол: — А — один! — Мимо! — ликующе шепнул министр внутренних дел. — И я в ответ: А — один! — Сгорел! — Вот так! — возликовал Коликов. — Я тебе счас разделаю!.. А — десять! — Цыплят по осени считают… Мимо! А заседание шло своим чередом. Черномордый говорил: — Конечно, считать калории не наше дело, но как быть-то, как быть? Трава-то под снегом. Мы же не Панама какая-нибудь где вечное лето, где круглый год трава… — В деревне траву заготавливают на зиму, сушат ее, потом складывают в омёты, — подсказал министр сельского хозяйства, думая, скорее бы эта еженедельная трепотня заканчивалась: выпить охота. Не каждый день с вице-премьером пьешь! Сегодня между стаканами он хотел попросить вице-премьера командировать его в Голландию на стажировку по выращиванию тюльпанов. Министр глядел в будущее. Скоро сельское хозяйство совсем зачахнет, последние старики в колхозах вымрут, и они закроются. Сельское хозяйство в России будет упразднено, а значит, кресло у него отнимут. Оно больше не понадобится. И министр решил загодя научиться выращивать тюльпаны. Они всегда в цене. Их даже из Армении возят. Денег-то сколько прокатывают. Надо научиться выращивать их на месте, и всегда будешь при деньгах. Без водки не останешься. — Во что траву складывают? — не понял его Чубатый. — В омёт… ну, в стог, значит, — растерялся министр сельского хозяйства. — Так бы и сказал, а то омёт-помёт… Как ее, сухую траву, есть? Зеленую, куда не шло… Я сам зеленую петрушку и кинзу с черной икоркой люблю. Но если кинзу высушить, то ее и с семгой не прожуешь. Я же не рыжий жеребец! Министры благодушно хохотнули, засмеялись над удачной шуткой Чубатого. Он был рыжий, с удлиненным лицом, как у лошади. — Да, да, дело сложное, — подхватил Черномордый. — Не зарплату же народу платить. Это же смешно! Народу-то сколько, попробуй дай всем зарплату да пенсию… — Может быть, нам подумать надо, как уменьшить количество народа, — поднял голову от своего листка на коленях Председатель Федеральной службы контрразведки, бывшей КГБ, Кывалев, и тут же шепнул Коликову: — Е — восемь! — Сгорел! — огорченно фыркнул министр внутренних дел, вычеркивая с поля боя катер. — Правильно говорит господин Коликов, сгорим мы на этом пути, — не поддержал Кывалева Черномордый. — Народ не поймет, скажет, снова сталинизм пришел. Иной выход нужен… Давайте искать! — А если наш народ без помощи сталинизма, а сам! — старался поскорее закончить дискуссию министр сельского хозяйства. — Как это, сам? — не понял Чубатый. — Как ядерный академик, пук! — настаивал министр себе палец в висок. — Дельная мысль! — поддержал Чубатый. — Надо посоветоваться с Борисовной! — Но как это технически сделать? — спросил премьер. — Пистолетов не хватит… А выдашь всем, глядишь они нас пук-пук! — Зачем пистолеты? Веревка у каждого найдется, — подсказал находчивый министр сельского хозяйства, и вдруг с тревогой подумал: «Если все воспользуются веревкой, кому тогда тюльпаны продавать? За рубеж? Там голландцы рынок захватили! Конкуренция высокая! Эх, зря я с веревкой… А что я испугался! «Новые русские» останутся… Им буду продавать!.. Надо отстаивать свою идею, пока Чубатый поддерживает, а он Борисовну убедит, а она Леониду Устиновичу… тьфу ты! президенту внушит!.. Надо будет потом Чубатому и Борисовне тюльпаны каждый день бесплатно присылать, чтобы они своим друзьям, «новым русским», рекомендовали покупать у меня. С их помощью можно будет и на зарубежные рынки выйти. Ведь у них у всех двойное гражданство!» — Веревка — это хорошо! — подхватил его мысль премьер, почувствовав, что ее разделяет Чубатый. — Но как убедить народ, чтобы он ею воспользовался? — Проще некуда! — в ударе был министр сельского хозяйства. — Позвать телевидение. Киселева с НТВ, Сорокину, Сванидзе, объяснить им, что в целях демократии надо с восторгом и радостью сообщать о каждом случае пользования веревкой или пистолетом, и каждому удачному пользователю веревкой присваивать звания Героя России. Не жалеть указов! А наш народ свято верит телевидению. Все будет о’кей! — Это же сколько орденов надо. Отлить их денег стоит, — засомневался председатель Центробанка. — У меня таких денег нет! — А зачем всем ордена вручать! — горячо отстаивал свою идею министр сельского хозяйства, видя, что Чубатый с интересом слушает спор. — Пожал руку, поздравил и хорош! — Кому пожал руку? — улыбался председатель Центробанка. — Удачливому пользователю веревкой… Герою… — Где? В гробу? — Да верно! — почесал затылок автор идеи и вскинул палец. — Тогда проще… Указ в газету, поздравления по телику: Сорокина мило улыбается, радуется… Киселев мужественно поздравляет… Наш народ свято верит телевидению! Вот увидите: две недели обработки, и Сорокина с Киселевым круглые сутки с экрана сходить не будут, читать списки Героев и поздравлять всех еще не воспользовавшихся веревкой с успешным шествием демократии по России… Вперед к победе демократии! — выкинул вверх кулак министр, надеясь, что на этом заседание закончится. Нетерпелось выпить. — Дельно, дельно, — задумчиво проговорил Чубатый, покачивая рыжей головой. — Уверен, Борисовна одобрит… Но давайте глянем с другой стороны… Если весь народ воспользуется веревкой, а я в этом не сомневаюсь, он у нас доверчивый и терпеливый, но кто же будет нас кормить? Откуда мы зарплату возьмем?.. Что-то непродуманно… Может, послушаем по этому вопросу нашего юриста, министра юстиции Ковалева? Застывший с руками по швам министр юстиции встрепенулся, испуганно брякнул: — Я молчу! Я всего лишь юрист, а не сын юриста, чтоб говорить и по каждому поводу свое мнение иметь… Сын подрастет, он будет сыном юриста, он скажет… — При чем тут твой сын, у тебя спрашивают, как по закону, — снова грозно смотрел на него Черномордый и снова прятал от него глаза Ковалев. — Я… как Борисна… — пролепетал министр юстиции. — Как скажет она, так и закон… — Это другое дело! — смягчился Черномордый. — А то бормочет: сын юриста! Нам одного сына юриста хватит!.. Еще идеи есть? — Может, попытаться денег найти, чтоб народ накормить, — бойко подал голос недавно назначенный первым вице-премьером кучерявый Немец. — Где ты их найдешь? Печатать Международный валютный фонд запрещает. А где их еще взять? Они на деревьях не растут… — Нам надо вспомнить, без чего человек, кроме еды, не обходиться, — не успокоился кучерявый Немец. — Без чего это? — Куда не зарастет народная тропа! — по-солдатски хохотнул министр обороны. — Нам на этой тропе капканы, что ли ставить? — ехидно ухмыльнулся премьер. — Я не об этом, — продолжал уверенно и напористо кучерявый Немец, — опыт в начале перестройки был удачным. Тогда в каждом туалете посадили по бабушке, и они денежки собирали с каждого входящего… А теперь надо нам охватить все население, в каждой квартире нужно сделать платный туалет. Пока жетончик не бросишь, дверь не откроется. Стоимость жетончика сделать десять тысяч рублей… Представляете, сколько денег каждый день! Вот вам и Россия спасена, и народ сыт. И веревка не нужна… — Ну да, — скептически перебил его министр сельского хозяйства, чувствуя, что об идее его забывают. — Русский народ обмануть захотел! Закрой туалет в квартире, а он в кухне в мойку поссыт, а в ведро посерет, да еще с балкона тебе на голову выплеснет. Представь, как Москва до самого Нью-Йорка вонять будет… Лужков на это не пойдет! — Да! — нахмурился Чубатый. — Лужков как камень на пути… Думать надо дальше, думать! — посмотрел он на кучерявого Немца. — Ты министр молодой, имеешь право ошибаться! — Министр молодой, а лакей старый! — усмехнулся про себя министр культуры Сидор, отвлекаясь от курсовых работ. Он только что узнал из одной работы своего ученика, что писатель Новогородский умудрился написать роман на пятьсот страниц, используя пятьдесят девять слов. Сидор с завистью размышлял, что имя этого знаменитого и почитаемого в демократических литературных кругах писателя-стилиста теперь попадет в книгу рекордов Гиннеса. И вдруг министру культуры пришла в голову идея новой книги. Он увидел ее в своем воображении, увидел золотые буквы на переплете: Евгений Сидор. «Новый Лев Толстой явился, или Богатство русского языка в бестселлерах Виктора Доценко». И написать эту книгу надо непременно, используя не больше пятидесяти двух русских слов. Вот тогда именно его имя засияет на страницах книги рекордов Гиннеса. «Ах заманчиво! Как заманчиво!» — пела душа министра культуры. А в «морском бою» Председатель ФСК Кывалев вновь готовился праздновать победу над министром внутренних дел. Последний корабль Коликова горел синим пламенем. Еще одна бутылка «Наполеона» пропала. — Почему тебе так везет, а? — огорченно шепнул милиционер Коликов контрразведчику Кывалеву. — Воевать надо уметь! — Я тебя и так, и так… И в твою мать! И в Бога мать! А ты не горишь!.. Все таки я тебя разгромлю! — Когда разгромишь, я сразу ящик коньяка выставлю! — засмеялся Председатель Федеральной службы контрразведки. — Я, должно быть, уже не меньше пяти ящиков поставил, — огорчался Коликов. — И на этом не закончится… Заседание продолжается! Председатель ФСК Кывалев был непобедим потому, что на своем поле он всегда не дорисовывал одного катера, занимавшего всего одну клеточку. И сколько ни палил министр внутренних дел, сжигал все авианосцы, крейсера, миноносцы, катера, но один катер всегда оставался. Попасть в то, чего нет, невозможно. И только тогда, когда у Коликова загорался последний корабль, Кывалев быстро дорисовывал у себя на свободной клетке катер. Проиграв, Коликов брал Кывалевский листок, разглядывал его поле, испещренное разрывами снарядов, и с сожалением говорил о той клетке, где был только что нарисован катер: — Как я хотел долбануть в эту клетку, дурак, не стал! Ну, ничего, в следующий раз я тебя непременно расшлепаю… — огорченный министр внутренних дел не слушал Черномордого, который вопрошал: — Какие еще предложения? И вдруг снова проявился руководитель внешней разведки. — Есть у нас товар, который вне конкуренции во всем мире! — веско заявил он. — Во всем мире, все, кто работают в этом бизнесе, даже не русский товар выдают за русский! Шелест прошел по залу заседаний: неужели такое существует? Может ли такое быть? Можно ли поверить? Но произнес такие слова не Зюганов, не Жириновский и даже не Бабурин, а главный разведчик России. Значит, что-то такое есть. Что? Что это такое? Неужели спасены? Шепот, шелест, шорох стоял над широким и длинным столом. — Что же это? — не выдержал Чубатый. Все замерли, ожидая ответа. — Наши проститутки! «Ах, как верно! — выдохнул кабинет министров. — Мы о них забыли!» — И что из этого? — спросил Чубатый. — Думайте, анализируйте, мое дело информация! — снова растворился главный разведчик. Наступила тишина. Все чувствовали, что созревает великая идея России, та, о которой мечтал президент, ради которой он издал свой знаменитый взбудораживший все общество указ о поисках единомыслия в России. — Эврика! — воскликнул Чубатый. Все с завистью смотрели на него, думали: светлая голова, хотя и рыжая! Счастливчик! Всегда опередит! — Как действуют процветающие народы? — важно заговорил Чубатый. — Они развивают то, в чем конкурентноспособны. Возьмите японцев. Что они делают?.. Они развивают ту промышленность, где они впереди: электроника, автомобилестроение, банковское дело! И все!.. И мы должны следовать этим мировым экономическим законам. Наше дело — проституция! Я сам читал, что иностранные проститутки у себя на Родине учат две-три русские похабные фразы, чтобы убедить клиентов, что они из России. Так их быстрее снимают… Вот она объединяющая российская идея! — воскликнул он. — Вот наш лозунг: весь российский народ в проститутки! Проституция — это слава российского народа!.. Мы подключим все каналы телевидения для пропаганды этой идеи, все газеты! Некоторые давно уж подключились к этому доброму делу! Мы строем поведем народ в Европу, в Америку, в Азию завоевывать этот высокооплачиваемый бизнес. И на этом пути мы обогатимся, вольемся в ряды цивилизованного мира, выбьем все козыри из рук оппозиции. Весь народ еженощно будет получать зарплату: отработал — получи, и как положено, сдай налог государству! Россия станет богатейшей страной мира! Да здравствует, проституция! Я уверен: Борисовна одобрит этот лозунг! — Проститутки-то бабы, а как же мужики? — робко засомневался министр сельского хозяйства. — Газеты надо читать! — оборвал его Чубатый. — Разве не слышал, что по миру ширится движением голубых. В США только по официальным данным голубых десять процентов, а в действительности значительно больше. Многие стесняются признаться. Мы разобьем это предрассудок! Накроем своими голыми жопами и Европу и Америку!.. Не откладывая будем готовить первый десант… Товарищ генерал, — обратился Чубатый к министру обороны, — приказываю завтра же бросить в армию лозунг: каждый солдат — голубой! — Есть! — вытянулся министр обороны. — Слушай второй приказ! Объявить среди демократических поэтов конкурс на лучшие слова для гимна воздушно-десантных сил под названием: мы голубые, как наше небо! — Есть! — попытался щелкнуть каблуками министр обороны, но вышло это у него по-старчески неуклюже. Да к тому же он чуть не упал, задев носком сапога за ножку кресла. — И готовьте воздушный десант кантемировцев в веселый город Амстердам. Я уверен, после этой операции перестанут звать кровавым нашего самого демократического генерала Овневича, а будут звать самым сексуальным генералом. Прикажите кантемировцам, как только они с танками опустятся на берега каналов Амстердама, то пусть тут же во все люки выставляют свои голые задницы. Пусть каждый прохожий гей бесплатно ими пользуется. Это будет десант рекламы наших голубых способностей! — Есть! — гаркнул хрипло министр обороны. — Вы увидите, как наши проститутки и проституты завалят Россию долларами, — продолжал Чубатый. — Главное, следить, чтобы никто, ни один россиянин не отлынивал, ежедневно оттачивал свое мастерство в деле проституции. И мы победим!.. Смело утвердим формулу России, над которой бьются годами великие умы человечества. Она станет всем ясна, не будет в ней никакой тайны. Каждый ребенок, едва научившись говорить, будет легко отвечать на вечный вопрос: что такое Россия? Он скажет: Россия — это демократическая власть плюс проституцизация всей страны! У меня все! Министры дружно зааплодировали, задвигались, заулыбались радостно те, чьи амбиции были удовлетворены министерскими креслами, а те, кто считал, что потолка своего не достиг, улыбались кисло, завистливо думая: «Вот рыжий черт! Отыскал все-таки объединяющую идею, выполнил блестяще задание президента! А почему не я? Как же мне в голову не пришло? Ведь знал, читал, что наши проститутки вне конкуренции за рубежом!» Заключительное слово взял радостный премьер Черномордый: — Ну что, господа лакеи, то бишь лакеи-министры… тьфу, устал, заработался, совсем запутался… господа министры, поработали мы славно! Формула России нас устраивает! Можно докладывать Борисовне!.. А мы все дружно беремся за дело, за великое дело проституцизации.Скоро свидимся! Эпизоды любви
Из цикла: «Юность моя — любовь да тюрьма»
1. Первая любовь — первый срок Рассказ
Первый срок я получил из-за любви. Было это так. Учились мы с Анютой в одном классе. Избы наших родителей стояли через дорогу. Поэтому никаких первых воспоминаний о ней у меня нет. Я знал ее всегда. Для меня Анюта долгое время была такой же, как и другие масловские девчата. Не чувствовал я особой нежности, когда выпадало мне стоять с ней в паре в игре «ручейки», держать ее теплую мягкую руку над головой, давая возможность пройти ручейку из пар между нами, и когда ее уводили от меня, не переживал, и сам не чаще, чем других девчонок, выбирал Анюту оставшись без пары. Так и было до десятого класса, до того времени, когда мне пошел семнадцатый год. Я не помню теперь в какой момент, когда, я выделил ее среди других девчонок. Она ли за лето похорошела необыкновенно или моя душа начала искать объект для поклонения? Скорее всего, и то и другое. В юности я был сильно застенчив, влюбчив, смотрел на мир романтическими глазами, начитавшись романов, обожествлял девчонок. И первой богиней для меня стала Анюта. Помню, в десятом классе, скосив глаза в сторону соседнего ряда парт, где, чуть ближе меня к учительскому столу, сидела Анюта, я не сводил с нее взгляд. Зимнее тусклое солнце освещало ее сбоку. Светлые, тонкие, чуть вьющиеся волосы блестели, розово светились на солнце, и мне казалось, что вокруг ее головы круг, нимб. Я забывал, что я на уроке, уходил в мечты, не слышал, что говорят учителя. Помнится, перед двадцать третьим февраля в классе решили дарить подарки ребятам не от всех девчат вскладчину, как делали раньше, а одна девочка одному мальчику. Потом, на Восьмое марта он должен подарить ей что-нибудь в ответ. Руки мои дрожали, лицо было каменным и в то же время огненным, когда я принимал из рук Анюты одеколон «Шипр». Я считал, что волнение мое видит весь класс, и теперь все поймут мое отношение к Анюте. Я всегда был скрытен, хотя с внешней стороны старался быть простым, ясным, всегда переводил разговор в шутку, в ерничание над собой, когда чувствовал, что касается он той стороны моей жизни, о которой никто не должен знать. Но мои одноклассники не заметили моего состояния, и разговоры о нас с Анютой не появились. Помню, как мучился я: что подарить Анюте? В мечтах своих я осыпал ее цветами, купал в шампанском! Но откуда цветы в марте в деревне? Где их взять? А вкуса шампанского я сам тогда не знал. Купить его можно было в городе, за двадцать пять километров. Добирались туда зимой только на тракторе. Но самое главное препятствие: где взять деньги на подарок? Жили мы бедно. Получали пособие за смерть отца как многодетная семья. Я давно приметил в нашем магазине красивую коробку духов «Красная Москва». Стоили они бешеные деньги, аж восемь рублей! Где взять такие деньги, когда пособие за отца на пять человек детей двадцать четыре рубля? Зимой в колхозе работы мало, только для тех, кто в штате, естественно и зарплату не платили. И все-таки я попросил у матери эту сумму. Она обещала дать из пособия, которое получит в первых числах марта. Школа была в центральной усадьбе колхоза за двенадцать километров от Масловки. Неделю мы жили в интернате, а в субботу нас привозили домой. Пособие мама должна была получить, помнится, в среду, а в четверг был Женский день. В среду утром я сбежал с уроков, отправился домой за деньгами. В том году была ранняя весна. Бурно таял снег. Дороги и лощины набухли водой, прорезаны ручьями. Река вскрылась. Мост залило. По льдинам я перебрался на другой берег и быстро зашагал в Масловку, обходя по полю, по снегу и грязи, большие, как озера, лужи, мечтая, как буду вручать Анюте духи, представлял, что скажу ей, как она посмотрит на меня. Больше всего я боялся, что мама не получит пособия. Но к радости моей все было в порядке. Я взял деньги, пообедал и, не отдохнув, отправился назад. Опасался, что не успею до темноты перейти реку. И не успел. Пришел на берег в полной весенней темноте. Ощупью, крадучись перебирался я по льдинам. Река за день поднялась. Вода шумела, хлюпала подо мной, урчала. Снежные льдины шуршали. Страшно идти по ним. Оступишься, юркнешь под лед и поминай, как звали. Никто никогда не узнает, куда я исчез. Кошкой, с бьющимся сердцем, крался я по льдинам, ощупывая каждую на прочность. Перед самым берегом решил, что пронесло, рванулся, прыгнул на берег, на снег и провалился по пояс в обжигающую воду. Слава Богу, стремнина позади. Я выкарабкался, выполз на берег, вылил из сапог воду и побежал в интернат. На другой день счастливее меня не было человека. Я преподнес свой первый подарок любимой девушке, но слова, которые я тысячу раз повторял, шагая в Масловку, испарились из головы. В ней стоял только счастливый гул. Слов не было. Помнится, я промямлил только: — Будь счастлива! — Постараюсь! — ответила она. Каждый воскресный вечер в Масловском клубе я давал себе слово, что сегодня решусь, предложу ей проводить ее. Но как предложить? Как? Ведь из клуба все масловские ребята возвращаются гурьбой. Возле своего дома Анюта отделялась от других подруг и поворачивала налево, а мой дом был справа. Куда идти провожать, если она, сделав три шага от дороги, открывала калитку и скрывалась в своем палисаднике. Идти вслед за ней на глазах у всех? А если она прогонит или просто уйдет, хлопнет дверью? Такого позора, унижения я бы не перенес! Я с тоской провожал в темноте ее смутную фигурку, слушал шум калитки, скрип двери. И так каждый вечер, каждый вечер! Я мечтал о той ночи, когда мне повезет, мы будем возвращаться из клуба вдвоем, и тогда я смогу сказать ей те слова, которые постоянно повторял про себя. Мы начнем встречаться!.. Но мне не везло, всегда были попутчики. Приблизились и прошли в школе выпускные экзамены. Мы получили аттестаты зрелости и разъехались по городам поступать в институты. Я в Тамбовский педагогический, а Анюта в Воронежский университет. В Тамбове, в студенческом общежитии, я оказался в одной комнате со Славкой Сергеевым, своим одноклассником и односельчанином. Жил он на другом конце Масловки, и потому друзьями детства мы не были. К тому же он был совсем другим человеком, чем я. Славка был легок в поступках и в решениях, всегда был весел, нагл, болтлив, и, кажется, начисто был лишен чувства угрызения совести. Что такое стыд, он не знал. Но странно, его очень любили девушки! Ростом он был высок, горбонос, как Гришка Мелехов. Той весной он встречался в Масловке одновременно с двумя девушками, что для нравов деревни шестидесятых было чудовищно, ново. Спал в открытую с обеими. Когда они не выдержали, подрались между собой, Славка, похохотывая, рассказывал нам, как они таскали друг друга за волосы. В Тамбове он тоже не сидел за учебниками, водил девок в нашу комнату. Таких же абитуриенток. Подпоив, подмигивал мне, чтоб я на время удалился. Потом хвастался успехом, откидывал одеяло на своей постели, с гордостью показывал мне следы от недавней утехи. Славка не замечал с какой брезгливостью я отводил глаза от грязной простыни, не понимал, что легкие победы его вызывают во мне омерзение. Он считал, что я должен ему завидовать. — Слезь ты с учебника! — говорил он мне. — Хочешь, и тебе приведу бабенку? — Поступлю, видно будет, — отмахивался я. — Поступим, — уверенно говорил он. — Ты сдашь, а за меня отец кому надо взнос внес. За уши втянут: никуда не денутся! И действительно, мы оба поступили: Я на филологический факультет, а он на физико-математический. Дома я узнал, что Анюта провалилась в университете на первом же экзамене и давно в деревне… Через десять дней, первого сентября, думал я, пути наши разойдутся, и Анюта никогда не узнает, как я ее любил. Нет, надо решиться, наконец, проводить ее. Хватит мучиться, пора взрослеть! Подходя к клубу в первый раз после приезда из Тамбова, я твердо решил: сегодня или никогда! Появилась в клубе она, как всегда, попозже меня, сама подошла, поздравила, сказала: — А мне не удалось… — Куда же ты теперь? — Не знаю… Скорее всего, в Тамбов, на завод… — В Тамбов?! — не сдержал я своей радости. — Значит, будем видеться! — вырвалось у меня непроизвольно. — Возможно. Весь вечер мне казалось, что я сойду с ума от счастья. Анюта будет жить в Тамбове! И там мне, студенту, ее земляку, будет естественно и просто заглянуть к ней в гости, легко пригласить в кино или в парк погулять. Счастье наше впереди! — ликовал я. За этим ликованием, за разговорами с приятелями о Тамбове, я не заметил, как Анюта исчезла из клуба. Я взволновался, выскочил на улицу: нигде не видать! Значит, ушла домой, успокоил я сам себя. Стало легче: не нужно сегодня ее провожать. В Тамбове все произойдет проще и естественней. Надо потерпеть. Вечер был теплый. После клуба мы, несколько парней, лежали на траве под кленами, разговаривали, рассказывали анекдоты. Ощущение будущего счастья во мне еще не прошло, не хотелось идти спать. Приятно было лежать на теплой земле, слушать ребят, смеяться, смотреть на дымчатую звездную дорогу через все небо. — Идет кто-то, — сказал Сашка Левитан. К нам приблизилась темная фигура, Славка Сергеев. — Что ты бродишь всю ночь одиноко, — пропел Левитан. — Откуда ты? — Когда это я одиноко бродил? — горделиво фыркнул Славка. — Одиночество не по мне… Анюту провожал, — добавил он. Сердце мое подпрыгнуло и полетело вниз. Звезды, словно покрылись туманом. — Не ожидал я, что она так на передок слаба, — продолжал говорить Славка без всякого хвастовства. Я прилип, приклеился к земле. — Скажешь, трахнул в первый вечер? — насмешливо засмеялся Левитан. — Нет… Сам не пойму, почему сдержался. — Трепись, трепись! — Я не треплюсь, чего трепаться зря! Спроси у Алешкина, — кивнул он на меня, — сколько я девок в Тамбове отодрал?.. Я чуть к груди Анюты прикоснулся, погладил, а у нее колени подогнулись… Чего я сдержался, дурачок! — Анюта не та! — перебил Левитан. — Это для тебя… По дороге домой меня душила страшная тоска. Я не видел тропинки, хотя ночь была светлая, шел напрямик по бурьяну, нацеплял на брюки репьев. Долго сидел на ступени своего крыльца, обирал репьи, швырял их в траву и тихо плакал. Вечером с нетерпением ждал Анюту в клубе. Хотелось сразу увести ее, поговорить. Но что я мог ей сказать? Что Славка обыкновенный бабник… Да, разве не знала она о его похождениях, о том, как дрались из-за него две девчонки! Анюта появилась на мгновение, и опять я не заметил, как она исчезла. Славки тоже не было в клубе. Надо ли говорить, как прошел для меня этот вечер! Мы опять лежали под кленами. Я не слушал болтовню приятелей, с нетерпением и тоской вглядывался в темноту, вслушивался: не шуршат ли шаги по траве. Издали я различил во тьме его смутную фигуру. На этот раз Славка шел быстро, торопливо. Подошел, сплюнул в сторону. — Ну как? — насмешливо спросил Левитан. — В ажуре… Бляха-муха! — ругнулся Славик. — Испачкался весь!.. Посветите сюда, — вытащил он свою белую сорочку из брюк. Левитан осветил фонариком большое кровавое пятно на сорочке. — Во сука! — недовольно бросил Славка. — Видно, даванул я сильно, из нее кровища фонтаном… Больше он ничего произнести не успел. Какая-то сила подбросила меня с земли. Я, не помня себя, что есть силы врезал ему в лицо. Славка упал от неожиданности. Я прыгнул на него и стал бить кулаками, куда попадет: по лицу, по бокам, по груди. Славка вывернулся из-под меня и вскочил. Я снова сбил его с ног. Он был сильнее меня, но почему-то не сопротивлялся, то ли был ошеломлен моим напором, то ли еще почему. Я бил его ногами изо всех сил, пинал, бил и плакал, бил и плакал. Потом мне говорили, что я как-то странно по-волчьи выл, подвывал себе в такт ударам. Оттащили меня от него лишь тогда, когда Славка перестал шевелиться. Славку увезли в больницу, а я, не заходя домой, пошел пешком в Уварово в милицию. Я думал, что убил его. Так и заявил дежурному милиционеру. Но Славка оклемался. У него была выбита челюсть, сломаны ключица и три ребра. На вопросы следователя я отвечал, что подрались мы из-за неприязни к друг другу. Поспорили и подрались. Первые дни я был в шоке от всего случившегося, но потом, помнится, как-то быстро смирился с происшедшим, успокоился, не боялся следователя, понимал, что лагеря мне не избежать. Жаль было терять институт, но я сообразил написать заявление в деканат до суда, попросил вернуть, выслать документы в Масловку в связи с семейными обстоятельствами. Боялся я одного: тюремной камеры. Наслышан был о ее нравах, о прописке, которой не избежать новичку, о мальчиках-петухах. Я всегда не терпел насмешек и издевательств над собой. И вот я в камере. Гулко захлопывается за мной железная дверь, гулко стучит в груди сердце. Кажется, стук его не слышен лишь потому, что я сильно прижимаю к груди матрас с закатанными в нем подушкой, одеялом и полотенцем. Камера большая. Человек десять смотрят на меня. Я чувствую, что они с одного взгляда поняли, что я малолетка и первоходочник. Я же вижу только их силуэты, для меня они темная одноликая пока масса, под общим названием — уголовники. Я вижу несколько свободных нар, потом я узнаю, что это не нары, а шконки, говорю громко и бодро, стараясь показаться бывалым, но голос невольно вздрагивает; «Привет!» — и шагаю к ближней свободной шконке. Но меня останавливает, один из уголовников, пожилой мужик в клетчатой сорочке с закатанными рукавами, руки густо синеют наколками, указывает на другую, подальше от двери. Я без слов подчиняюсь, сбрасываю свою ношу на железные сварные прутья, раскатываю матрас и начинаю натягивать на него дрожащими руками грубую матрасовку. Занимаясь делом, я из всех сил стараюсь не глядеть по сторонам, но спиной чувствую, что за мной наблюдают. Я не тороплюсь. Постелю, что дальше делать, как вести себя не знаю. Тоска и страх! Жуткое напряжение во всем теле. Наконец постель застелена, я сажусь на нее и обхватываю голову руками. Через минуту слышу как кто-то присел рядом, слышу голос. — Скверно, братишка? Рядом со мной сидит парень чуть постарше меня, чернявый с реденькими усиками и чуть опущенной вниз нижней губой. Я качаю головой, показывая: да, плохо! — Кличут тебя как? Я чуть не сказал: Петя, но быстро сообразил, что мое имя легко обыграть: петя-петушок, петух на жаргоне — гомик, и ответил быстро: — Петр! — Петруха, значица… А меня Толян, — протянул он руку. Я пожал. — Откуда ты? — Из Масловки… — Не слышал что-то… Где это? — Рядом с Кисилевкой, — слышу я голос от стола. Значит, к нашему разговору прислушиваются. С одной стороны это меня ободряет, а с другой — заставляет сильнее напрячься. — Шьют тебе какую статью? — Драка… двести шестая… — Хулиганка… значица. — Баклан, бакланчик… пока мы будем звать тебя Белый, — провел он по моей голове рукой от лба к затылку, взъерошил волосы. Я быстро пригладил их рукой. Волосы у меня за лето выгорели на солнце, были белыми. — Ты, верно, слыхал, без прописки у нас нельзя… Получил жилплощадь, пропишись, будь добр! — Раз надо… — жму я плечами, стараясь говорить уверенно. А внутри меня, помню, все напряжено, натянуто. Всеми силами я стараюсь сохранить достоинство, не унизиться. Страшно боюсь унижения! Я слышал, что прописывают в камере железной ложкой по заднице, и решил терпеть. — Пошли к столу. Возле него поигрывал блестящей столовой ложкой высокий парень с прыщами на лбу и щеках. — Сыграем в переглядки? — весело и насмешливо подмигнул он мне. Я растерялся от неожиданности, не понял его. — Как это?.. — Кто первым моргнет, тому пять ложек по жопе. — А тебе-то за что? — ляпнул я. В камере засмеялись. — Ты сначала перегляди! — обиделся прыщавый. — Садись! Мы сели напротив и уставились друг другу в глаза. Значит, прописка это игра, а не простое избиение, тогда не страшно, думал я, глядя в его серые и какие-то мертвые, ничего не выражающие глаза. Всеми силами я старался не моргнуть, смотрел и смотрел в мертвенную пустоту его гляделок, смотрел до тех пор, пока они не стали расплываться передо мной, покрываться туманной мглой. Я чувствовал боль в глазах, сухую резь, но не моргал, держался. Я не понимал, что делаю глупость, наживаю себе врага, жестокого врага, поэтому с радостью услышал вскрик: — Моргнул! Я посчитал, что моргнул мой соперник. Но указывали на меня. В первый момент я хотел воспротивиться: я не моргал! Но решил не сопротивляться, начал растегивать брюки, под веселые возгласы сокамерников: — Снимай, снимай! Пошевеливайся! Радостный прыщ хлопал ложкой по своей ладони. Я повернулся к нему со спущенными брюками и стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Кричать я запретил себе. Звонкий шлепок! Ягодицу обожгло, словно плеснули кипятком. Я глухо ахнул, хватанул воздух ртом, готовясь к новому удару. — Ловко! — хохотали вокруг. — Надевай штаны! Чего застыл! — кричали мне. — А еще? — ляпнул я, делая голос бодрым. — Понравилось? — смеялись все, а кто-то пояснил. — Десять секунд ты недотерпел, моргнул… Потерпел бы еще, выиграл! Я быстро натянул брюки, с надеждой думая, что самое страшное позади. Прописан. Но не тут-то было. Чернявый Толян взял меня за локоть и подвел к стене, к батарее. — Сыграй на гармошке! Прыщ сзади постукивал ложкой по ладони. Слышны звонкие шлепки. Я догадался, что нужно не играть на батарее, а отвечать. Сыграешь — будешь посмешищем. Я сделал вид, что осматриваю батарею, потом, повернулся к Толяну. — Наладь сперва басы! Позже я узнал, что нужно отвечать: раздвинь меха! но и моим ответом удовлетворились. Едва я ответил, как увидел, что прямо в меня летит веник. Я еле успел поймать его. — Сыграй на балалайке! Теперь для меня было совсем просто. Я швырнул веник назад с криком: — Настрой струны! — Молоток! — слышал я одобрительные возгласы сквозь смех. — Сообразительный!.. На дух его проверить надо! Толян достал маленький нож, вместо ручки намотана тряпка, и протянул мне: — Держи! — и крикнул: — Полотенце сюда!.. Завяжите ему глаза да покрепче! Мне обмотали голову полотенцем, туго завязали сзади. — Вытяни левую руку перед собой ладонью вверх, — приказал Толян. — Вот как… Я буду считать до трех, а ты при счете три бей со всего маху ножом в ладонь! — Зачем? — прошептал я. Внутри меня все трепетало. — Бей, говорят! — жестко повторил Толян. — Размахивайся давай, поднимай руку с ножом!.. Выше… выше… Вот так! Начинаю считать! Раз… два… три-и! В камере тишина. Я, сжав зубы, ударил ножом в свою ладонь. Лезвие воткнулось во что-то твердое. Я выпустил нож и сорвал полотенце с лица. Нож торчал в книге. Вокруг вновь хохотали. А внутри меня все клокотало от ярости, от пережитого страха и напряжения. Это, видимо, легко читалось в моих глазах. Толян вытащил нож из книги и приобнял меня за плечи. — Не кипятись, не кипятись!.. Надо ведь нам понять, что за кент к нам пожаловал: гнилой — не гнилой… Все, ты прописан! — Это дело обмыть надо! — подсказал кто-то, видно, новый прикол. — Хватит с него, — остановил Толян. Еще больше зауважали меня после того, как в нашей хате появился Васька Губан, из Яруги. Он часто бывал в масловском клубе. Но я всегда сторонился его. Вел он себя агрессивно, и выглядел типичным уголовником. — Это ты Славке ребра поломал? — удивился он, увидев меня. — Я… — Ну, бля, орел! — глядел он на меня с восхищением. — Как же он тебя соплей не перешиб? Ты же перед ним шибзик!.. У нас слух прошел: какой-то Петька Алешкин Славке все кости поломал! Я, бля, никак тебя вспомнить не мог. Что же это за амбал, думаю, в Масловке появился… Каратист, что ли? — Дзюдоист, — ухмыльнулся я.Суд был скорый. Судьи не выяснили только одно: из-за чего вспыхнула драка. Но они, впрочем, не упорствовали в поисках истины. Потерпевший и преступник налицо. Картина преступления совпадает в их показаниях. Преступник зверски избил потерпевшего. Сам считал, что забил его до смерти. Когда меня привели в небольшой обшарпанный зал суда, я сразу же увидел на скамье Анюту. Она угрюмо сидела во втором ряду рядом с матерью Славки. Я не ожидал ее увидеть здесь и сперва растерялся, заволновался. Сердце заныло… На последнем ряду в уголке с заплаканными глазами притаилась моя мать. Мне ужасно жалко стало ее, ужасно горько. Глядела она все время на меня. Я улыбнулся ей и поднял вверх большой палец: мол, не волнуйся, я не пропаду! Мама покачала головой, словно говоря: дурак, ну дурак! Что же ты наделал? Во время короткого заседания я старался не смотреть ни на мать, ни на Анюту, не травить свою и без того измученную душу. Изредка у меня возникала надежда: может дадут условно, не отправят в колонию? Психологически я был готов к трем годам общего режима. Так определили мои опытные сокамерники. Так и случилось. Когда приговор был оглашен, и судьи поднялись, стали собирать бумажки со стола, а немногочисленные зрители выходить из зала, Анюта вдруг быстро шагнула в мою сторону и громко прошептала: — Я тебя ненавижу! Я отшатнулся, как от удара, и глупо улыбнулся, застыл на месте. Меня всего обдало огнем: за что? Я окаменел, парализованный. Не видел, не помню, как уходила она. Помню только, что конвойные чуть ли не на руках вытащили меня из зала. — Не дрейфь! — встретил меня на хате яруженский Васька Губан. — Год тебе сидеть,до пятидесятилетия Советской власти. А там амнистия, и ты дома! Он оказался прав. Отсидел я год, вернее, отработал в колонии на мебельной фабрике. И в конце шестьдесят седьмого вернулся в Масловку. Во всех официальных документах, учетных карточках отделов кадров я всегда отмечал, что этот год я проработал в колхозе. Дома узнал, что Анюта живет в Тамбове со Славкой нерасписаная. Вроде бы жена, а вроде бы и нет. Они снимают комнату. Анюта работает на заводе, а Славка учится. Горько и грустно слушать такое. Я не мог без тоски смотреть на изумрудный пузырек «Шипра» который когда-то держали ее руки. Пользовался я им редко, в особо счастливые и нежные моменты, поэтому пузырек был всего лишь на четверть опустошен. По вечерам я ходил в клуб, чувствовал у ребят интерес ко мне, как к бывалому человеку, и по глупой молодости старался держаться соответственно. Однажды, помню это было в декабре, бегу я на лыжах из магазина домой. День солнечный, морозно. Снег ладно, в такт бегу, поскрипывает. Настроение отличное, щеки приятно горят на морозе. Навстречу по тропинке, протоптанной в снегу, идет женщина. В двух шагах от нее я поднимаю голову и с разбегу останавливаюсь, словно смаху врезаюсь в забор. — Анюта?! Я не узнал ее: серое худое лицо, под глазами круги, от уголков губ слева вниз тянется розовый шрам, глаза потухшие, унылые. И какая-то она вся сгорбленная, постаревшая. — Что с тобой? Что случилось? — вырвалось у меня. — Ничего… Все хорошо, — как-то жалко передернула она плечами и пошла дальше. Я проводил ее глазами и уже не побежал, а побрел на лыжах. Снег перестал весело и звонко скрипеть, а печально и жалобно шуршал под лыжами. — Ушла Анюта от Славки, — сказала мне мать. — Жили-то они враздрызг. Он пьет без просыпа. Из института выгоняли, отец съездил, уладил… А как пьяный, бьет Анюту смертным боем. Недавно избил и выкидыш у нее случился… Она прямо из больницы — в Масловку… Через неделю я узнал: увез отец Анюту в Калининград к родственникам. Вскоре и я уехал из Масловки. Закрутила, завертела меня жизнь: строительное училище, второй срок, который я отмечал в учетных карточках отделов кадров как комсомольскую путевку на строительство газопровода, армия, Харьков, Сургут, Москва. Я знал, что Анюта вышла замуж, что у нее две дочери. Живет неплохо. Лет через пятнадцать мы встретились в Масловке. Трудно ее было узнать: растолстела необыкновенно. Вся заплыла жиром, но веселая. Ничего от Анюты, которую я любил, в ней не осталось. Даже волосы перестали виться, распрямились, поседели, стали толще, грубее. Другой человек, другая женщина! Она была жизнерадостна, весела, словоохотлива. Говорила о своих девочках, о муже — любителе рыбалки, рабочем судостроительного завода, интересовалась моими книгами. Я подписал ей две последние дежурной фразой: моей однокласснице… Ничто не дрогнуло во мне, не шевельнулось печально во время разговора с ней. Подумалось: ушло, забылось, умерло. Но почему же тогда с такой жгучей грустью смотрю я на полупустой изумрудный «Шипр», и, кажется, вижу еще на зеленоватом стекле отпечатки девичьих пальцев, чувствую их тепло, почему так печально сжимается сердце и хочется вскрикнуть, простонать, как в том чеховском рассказе: Анюта, где ты?!
2. Лагерная учительница Рассказ
После амнистии я проболтался месяц в деревне, обдумывая как жить дальше. Уехать просто так из Масловки я не мог, паспорта не было. Председатель говорил: работай в колхозе, в городе ты пропадешь, справки ты от меня не дождешься, значит, паспорта тебе не видать. Забудь о нем. Был декабрь. Постоянной работы в колхозе не было. И я два раза в неделю вместе с тремя мужиками и трактористом возил солому с полей коровам на корм. Утром, часов в девять, мы собирались в теплушке на ферме, резались в карты в дурачка до одиннадцати, а потом ехали в поле на тракторе. Сгорбившись, подняв воротники от холода сидели мы на больших тракторных санях, срубленных специально для перевозки соломы. Снежная пыль от гусениц осыпала нас всю дорогу. Мы останавливались возле омета, снег вокруг которого весь испещрен заячьими следами, накладывали воз, потом, если погода была солнечная, не мело, делали в омете конуру и снова начинали играть в карты, пока низкое солнце не коснется горизонта. Возвращались всегда затемно. Председатель колхоза решил летом строить новый коровник, и нужны были каменщики. Со стороны ему нанимать не хотелось, и он направил в Уварово в строительное училище трех парней до весны. Среди них оказался и я. Летом я снова собирался поступать в Тамбовский пединститут, а до лета нужно было где-то перекантоваться. Учителем я не думал работать, я хотел получить литературное образование. Писательский зуд не давал мне покоя с детства. Жили мы в Уварово в общежитии, жили весело. Два этажа занимали будущие штукатуры-маляры, а два — каменщики и плотники. После занятий еще на пороге училища друзья мои, помнится, часто спрашивали у меня: сегодня куда двинем? Я окидывал взглядом девчат, выходящих на улицу и останавливал какую-нибудь ласково: — Валюшка, нам так хочется заглянуть к тебе вечерком, посидеть, попеть под гитару? Я не помню, что бы мне отказывали. Думается, потому, что ни одна такая вечеринка не заканчивалась скандалом. Никто не упивался вусмерть, не грубил девчатам. Они знали, что я пишу стихи. Я охотно давал им читать свои тетради. Песни на мои стихи пели ребята под гитару, а сам я так и не смог научиться играть. Местные хулиганы, которые часто бывали в общежитии, с насмешкой называя его НИИ по половым вопросам, обходили стороной комнату, где были мы. Они знали, что я сидел, знали за что, знали, что со мной всегда финка, которую я носил в боковом кармане пальто в специальных кожаных ножнах. Если, бывало, они врывались в комнату, где проводили вечер мы, я никогда не вступал с ними в спор, молча брал финку и начинал резать на столе хлеб или колбасу. Лезвие у нее было острейшим. Я, хвастаясь, иногда показывал, как она сбривает пушок на моей руке. Верхняя часть лезвия была в зазубринах, как пила. Длина — тридцать сантиметров. Вот такой финкой я спокойно, не обращая внимания на с шумом ворвавшихся местных хулиганов, резал хлеб. А одна из хозяек комнаты говорила им: — Извините, ребята, у нас и так, видите, комната забита, сесть негде… В другой раз… Они, посопев секунду-другую недовольно, покосясь на мою финку, на мое спокойное лицо, уходили. Местные ребята, как мне передавали, были уверены, что я, не задумываясь, пущу в ход нож. Но я не был уверен, что смогу пырнуть им человека, более того, был уверен, что никогда не смогу этого сделать. В застольях я никогда не был тамадой, не был балагуром. Оставался застенчивым, скованным, хотя тщательно скрывал это. К девчатам относился двойственно: в светлые минуты по-прежнему обожествлял их, это было чаще всего, а в грустные, вспоминая Анюту, охотно поддерживал мужской разговор, говорил, что все они шлюхи, все готовы распластаться под любым уродом. В те дни я не только ни разу не был с женщиной, но даже ни разу не касался девичьих губ. Думается, что такой опыт вскоре пришел бы ко мне. Я замечал, как поглядывают на меня некоторые будущие штукатуры. Все пришло бы той зимой шестьдесят восьмого года, если бы я вновь не оказался за решеткой. Помнится, это было после Рождества, в субботу, я зачем-то приехал в центр и встретил там Ваську Губана из Яруги, с которым мы сидели в СИЗО. Тогда он, чуть попозже меня, получил свой срок и тоже освободился по амнистии. Мы уже виделись с ним не один раз, выпивали, но к его компании я не пристал, по-прежнему старался держаться подальше от него. Вид у Губана был помятый, глаза страдающие, ищущие. Понятно, после сильного бодуна. Увидел меня, обрадовался. Пошли в пивнушку. Там он отошел малость, пил, охал, вздыхал: хорошо! Называл меня братаном. После второй кружки совсем взбодрился, говорит: — Братан, чуть не забыл… Мне фонарик купить надо, здесь в культтоварах. Но там мегера работает, я ей десятку должен… Мне она не продаст, заберет деньги, зайди, купи! — сует он мне руб двадцать. — О чем речь! Пошли… — быстро согласился я. Пить еще одну кружку холодного пива в холодной грязной пивнушке не хотелось. Не терпелось поскорее отделаться от Губана. Подумалось, помню, куплю фонарик и распрощаюсь. — Только ты повнимательней выбирай, — советовал он мне по пути в магазин. — Чтоб светил хорошо, в точку, не разболтанный был, ладно? Лампочку проверь!.. А я на улице подожду… В магазине была только одна женщина в сером пуховом платке. Разговаривала она с продавщицей как раз в том месте прилавка, где были фонарики, радиоприемники. Я попросил фонарик и стал рассматривать его, откручивать-закручивать, пробовать пальцем — хорошо ли держится лампочка? Стукнула входная дверь, но я не оглянулся: мало ли народу ходит в магазин? Мне показалось, что лампочка вкручивается как-то криво, и я попросил продавца, которая, прекратив разговор с женщиной, смотрела, как я разглядываю фонарик, показать мне другой. Она потянулась к полке, и в это время раздается звон разбитого стекла. Мы — продавец, женщина и я, разом обернулись на звон. Васька Губан с нахлобученной на лоб шапкой запустил руку в разбитую витрину прилавка, выгреб что-то оттуда, сунул руку в карман, повернулся, крикнул мне: Тикай! — и рванулся к двери. Первой опомнилась женщина в пуховом платке и бесстрашно кинулась к нему наперерез, а продавщица заорала: — Держите его! Губан около двери отшвырнул женщину и выскочил на улицу. Продавец по-прежнему крича истошно: — Держите его! Держите! — откинула крышку прилавка и кинулась ко мне. Я только тут понял, что меня принимают за соучастника кражи и тоже рванулся к выходу, но проем двери, раскинув руки в стороны, храбро закрывала женщина. Я остановился перед ней в нерешительности: бить ее, отшвыривать! Если бы передо мной был мужик, другое дело. И в этот миг сзади меня крепко обхватила продавщица, донесся громкий голос грузчика, спешащего из подсобки на помощь. Я понял, что сопротивляться бесполезно, мне не уйти, повернул голову к крепко обнимавшей меня продавщице и сказал спокойно даже, кажется, улыбнулся: — Задушили! Отпусти… — и усмехнулся навстречу разъяренному грузчику. Он был мордат и широкоплеч и не скрывал намерения врезать мне от души, пока держит сзади продавщица. — Я хотел вора задержать, а они меня схватили, дуры!.. Грузчик остановился в растерянности: верить мне — не верить? — Отпусти! — уже грубее крикнул я продавцу. — Из-за тебя вор удрал! Она нерешительно разжала объятия, говоря: — Не выпущу из магазина до милиции. Женщина в пуховом платке выбежала на улицу, но быстро вернулась, сказав с горечью: — След простыл! Выяснилось: Губан разбил витрину с золотыми изделиями и унес несколько золотых колец и сережек. Как позже посчитали, всего на сумму около полутора тысяч рублей. Милиция прибыла быстро. Отделение было неподалеку. Я думаю, мне бы удалось выкрутиться: разговаривал с ними я совершенно спокойно, что сбивало их с толку. Но они под конец допроса решили меня обыскать и сразу обнаружили за пазухой финку, да и продавец с женщиной твердили в один голос, что я соучастник, отвлекал, когда тот воровал. Они явно слышали, как он крикнул мне: Тикай! Это «тикай» меня и погубило. Я был арестован. Следователю я продолжал твердить, что зашел в магазин случайно, вора не знаю, никогда не видел и не могу сказать почему и кому он крикнул: Тикай! Следователь мне не верил скорее всего потому, что я уже сидел один раз, значит был способен на преступленье. Сколько бывшего зека не корми, он все равно в тюрьму смотрит! Однажды следователь не выдержал моего упорства, вспылил, заорал на меня, распаляя себя, и врезал кулаком изо всех сил, целясь под дых, но промазал, попал в живот. Я свалился с табуретки на пол. Первый раз меня били. В прошлый раз было незачем. Тогда я ничего не отрицал, все протоколы подписывал безоговорочно. Я упал на пол, скрючившись, прижимая руки к животу. А следователь яростно подскочил ко мне, размахнулся сапогом. О, сколько сил мне понадобилось, чтобы не заорать на него матом, не обозвать козлом, даже не глянуть с ненавистью, не откатиться к стене! Я лежал беззащитно и смотрел на него снизу вверх. Нога его задержалась в воздухе. — Зачем вы… — прошептал я беззлобно, с некоторой горечью и обидой. Он опустил ногу, вернулся к столу и начал закуривать дрожащими руками. Я медленно поднялся, сел на стул. Руки я все прижимал к животу, показывал, что мне больно, мол, ударил он сильно, хотя боли я не чувствовал. Он помолчал, спросил впервые о ноже: — Финку где взял? — Купил. — Где? — В Тамбове. В охотничьем магазине. — Проверим. Нож я действительно купил там. — Ты знаешь, что за ношение холодного оружия статья до трех лет. — Это не холодное оружие… — Ну да, это перочинный ножик, — усмехнулся следователь. — Охотничий нож… — возразил я. — Слушай, не придуряйся… ты на дурака не похож, — вдруг вздохнул следователь. — За один этот ножичек тебе три года светит, выдашь ли ты или не выдашь своего подельника… — Следователь замолчал, пуская дым под стол, и глядя на меня. Он не производил впечатление обычного дуболома-мента. Молодой еще, видно, недавно окончил институт, еще не нахватался воровского жаргона, лицо не огрубело, глаза не потухли. — Нутром чую, что ты не вор… — А почему же не верите? — вырвалось у меня. — Не верю, что не знаешь вора, не верю, — произнес он с какой-то горечью. — Но верю, ты его не выдашь, отсидишь за него… Если бы ты сейчас хоть чуточку шевельнулся, — указал он глазами на пол. — Я бы тебе все почки отбил… — Почему же… остановился?.. — Лицо у тебя… — Он подбирал слово, но видно, не нашел точное, — не бандитское… И добавил: — Глаза не врага! Я не понял его тогда. Но позже, когда учился в Москве во ВГИКе, преподаватель драматургии, интересуясь мнением студентов по какому-то вопросу, обратился ко мне с такими словами: — А что скажет молодой человек с внешностью положительного героя? Да, как я понял, у меня была внешность положительного человека. Может быть, потому, что я всегда любил людей, не абстрактное человечество, а конкретных людей, тех с кем меня сталкивала жизнь, даже в лагере. И люблю до сих пор и, возможно, это читается в моих глазах. Думается, и люди отвечали мне тем же. Конечно, бывало и я невольно обижал близких, и меня обижали, получал и я неожиданные тумаки, но мне всегда казалось, что это от непонимания меня, моих поступков. Я никогда долго не сердился на обидчиков, не старался отомстить, верил: жизнь сама все расставит на свои места. В юности, выбирая подсознательно сюжеты и героев для своих произведений, я не думал, что пишу о светлом. Григорий Михайлович, руководитель литературной студии в Харькове, как-то сказал мне: — Жизнь корежила, ломала тебя, а в произведениях твоих этого не чувствуется. Почему?.. Не надо, конечно, писать с обидой на жизнь, но некоторая жесткость тебе не помешала бы. Помню, в те юные годы я дал себе слово никогда не писать о тюрьме и о начальниках, только о простых людях. Слово это я, к сожалению, нарушил: есть среди моих персонажей президент России, а теперь я пишу о своем лагерном прошлом. На суде я тоже не назвал имени Васьки Губана. Прокурор просил дать мне шесть лет по двум статьям, но судьи почему-то отмели статью о ношении холодного оружия, а по второй статье получил я три с половиной года. Ни хата, ни зона меня не пугали. Все было знакомо. Только теперь я должен был сидеть не с малолетками, а в колонии для взрослых. Мне шел девятнадцатый год. Из Тамбова нас человек двадцать зеков поездом отправили в Саратовскую область в Александров Гай на строительство газопровода «Средняя Азия — Центр». Строили мы не газопровод, а компрессорную станцию к нему неподалеку от степного городка, где когда-то сражался Чапаев. Степь была здесь ровная-ровная, а земля коричневая, не земля — глина. Вода в колодцах соленая, поэтому питьевую нам привозили в цистерне. Жили мы в низких соломенных бараках, сляпанных на скорую руку. Когда я оказался там, корпуса компрессорной уже стояли, и меня определили в бригаду изолировщиков. Мы должны были изолировать турбины, обматывать, обвязывать их шлаковатой в несколько слоев. Шлаковата сыпалась на лицо, набивалась за шиворот, в рукава, впивалась в тело. Изолировщики потом всю ночь чесались, и кожа в открытых местах постоянно была в красных точках, как у чесоточных. В лагере, хоть он и был временным, было все, что положено при общем режиме: санчасть, столовая, клуб, где два раза в неделю крутили фильм, библиотека, школа и Ленинская комната. В ней зеки в свободное время обычно играли в карты. Меня подмывает, руки просто чешутся описать ряд интереснейших случаев из лагерной жизни, но тема рассказа моего другая. Как-нибудь в следующий раз. Хорошо, отвлекусь на миг, расскажу, как меня в первый же день чуть не сделали «козлом». Козлами или ссученными называют тех зеков, которые согласились работать на администрацию: бригадиры, библиотекари, завклубом, завстоловой и тому подобный состав. Ниже «козлов» по положению в лагере только петухи, педерасты. Только по прибытии в лагерь устроился я в бараке, застелил шконку, разложил в тумбочке вещи, слышу дневальный кричит: — Алешкин, Кукленко, на выход! Выходим мы вдвоем на улицу. Возле барака нас ждет лейтенант в полушубке с двумя граблями. Видите, на запретке сугробы намело, — указывает он нам на запретную зону. — Быстренько снег разровнять. Чтоб ровненько было! Марш! — сунул он нам грабли. Кукленко взял свои, а мои упали рядом со мной на тропинку. — В чем дело? — рявкнул он на меня. — В карцер хочется? В запретной зоне летом вспаханную землю регулярно разравнивали граблями, чтобы на земле могли остаться следы, а зимой ровняли снег, чтоб за гребнем сугробов не прополз незамеченным беглец. Делали это козлы, активисты. Я понял, если войду на запретку с граблями, все — я козел, не пойду — непременно окажусь в ШИЗО на пятнадцать суток. А в таком холоде карцер не мед. Бога благодарить надо, если только с воспалением легких вынесут. Меня осенило вдруг, надо придуриться, и я сделал испуганное лицо, опустил глаза и прошептал с дрожью в голосе. — Не пойду в запретку! — Бери грабли! — рявкнул лейтенант. Я в ответ только сгорбился сильнее, но не шевельнулся. — Иди пиши объяснительную за отказ подчиниться. И в ШИЗО на пятнадцать суток. В конторе мне дали листок и ручку. Вместо объяснительной я написал заявление прокурору, что вопреки правилам, по которым зек не имеет права не только входить в запретную зону, но и приближаться к ней, мне приказывают идти в нее, якобы для работы, но я понимаю, что им нужно, чтобы охранник меня подстрелил и получил за это отпуск. Это заявление я передал дежурному, попросив передать прокурору. Он прочитал и захохотал, позвал лейтенанта. Тот тоже захохотал над моим заявлением. Насмеявшись, они порвали бумагу и сказали мне: — Ступай в барак, отдыхай, завтра в бригаду изолировщиков! Ликуя в душе, что я так легко отделался: и в актив не попал, и карцер миновал, я радостно заскрипел валенками к своему бараку, глядя как дурачок Кукленко добросовестно работает граблями в запретке, ровняет снег. А может и не дурачок? Некоторые зеки добровольно шли в актив. Помнится, в тот же день, просидев в бараке часок, чтоб дежурный и опер забыли обо мне, пошел знакомиться с лагерем. Первым делом заглянул в санчасть. Пьяненький фельдшер, мужичонка небольшого росточка, грубо спросил: — Какого… надо? — Знакомлюсь. — Познакомился, утопывай. — Он, конечно, сказал погрубее. Я зачем-то весело подмигнул ему и пошел в клуб. Завклубом, лысый и полноватый мужик лет пятидесяти напротив обрадовался мне. Был он тоже под мухой. «Неплохо здесь живут козлы!» — подумал я. — Новичок! — долго с удовлетворением тряс он мне руку, и едва мы познакомились, спросил: — Поешь? — Не-е, танцую! — засмеялся я. — Это же здорово! Танцоры нам нужны! Записываю в художественную самодеятельность, — бросился он от меня к столу, к амбарной книге. — Я только во сне танцую, — остановил я его. — Вообще-то, стихи почитать могу. Можешь записывать, — согласился я. — Стихи тоже хорошо, — с прежним энтузиазмом, ничуть не обидевшись, что я разыграл его с танцами, продолжал завклубом, записывая мое имя в амбарную книгу. — У нас литературный кружок есть, рекомендую! Каждое воскресенье работает. Энтузиастка ведет, энтузиастка, скажу я тебе!.. Смотри сколько у нас кружков, — указал он на плакат на стене, — выбирай любой! В длинном списке был даже акробатический кружок. — Хочу в акробаты, — сказал я. — Акробатический, честно скажу тебе, — прижал руку к груди завклубом, — не работает… Был тренер, освободился недавно. Ученичке своей лохматый сейф вскрыл и загремел на восемь лет… — Завклубом вдруг горестно вздохнул. — Я тоже за лохматый сейф срок мотаю, и он быстро забалаболил: — Но у меня другое дело, честно я те скажу. Взревновала одна хористка, что я к ее подруге заглянул, и пришили дело. Бабам вера… Может, ты ко мне в хор хочешь? Ох, какой у нас хор!.. — А кто литкружок ведет? — перебил я его. — Учителька одна! Энтузиастка, скажу я тебе… — Где они собираются, здесь? — снова перебил я. — В библиотеке, в библиотеке в этом же бараке… С того торца вход. В три часа, каждое воскресенье! — Спасибо. До свидания, — повернулся я и пошел к двери. — Напрасно, напрасно ты в хор не хочешь! Отличный хор! Я профессионал… Заслушаешься, — говорил мне вслед завклубом. На удивление мое библиотека оказалась хорошей: собрания сочинений Лескова, Марк Твена, другие классики. — Зек один завещал, — пояснил библиотекарь, бывший студент. Баклан, так звали тянувших за хулиганку. Кликуха у него — Кулик, по фамилии Куликов. Я, знакомясь, называл себя — Белый. — Литературный кружок у тебя занимается? — Вон там, — указал Кулик. За стеллажами с книгами виднелось небольшое пространство, где стояли журнальный столик, потрепанный диван, несколько стульев. — Стихами балуешься, — спросил он без иронии. — И прозой тоже. — Тогда тебе здесь место. Приходи в воскресенье… Ирина Ивановна рада будет, она каждому новичку радуется… В воскресенье без четверти три я пришел в библиотеку. — Проходи, собираются, — указал Кулик на диван за стеллажами. Там я с удивлением увидел своего бригадира, пожилого, с большим ноздреватым носом, похожим на картофелину, и совершенно лысого. Сидел он много раз и много лет. Тело его за годы отсидки сплошь покрылось синими наколками. Кого-кого, а Калгана, так его звали, я не ожидал здесь встретить. Рядом с ним расположился на диване чахоточного вида незнакомый мне парень со впалыми щеками и резко выступающими скулами. На стуле пристроился мужичок небольшого росточка с круглым сморщенным лицом. Встретили они меня дружелюбно, особенно Калган, бригадир. Он усадил меня рядом с собой на диван и все приговаривал с одобрением: — Не ожидал… рад… очень рад… Что ж ты молчал раньше? — упрекал он меня, словно я работал с ним не три дня, а три года и скрывал, что пишу стихи. Появились, шумно вошли два парня, должно быть одногодки, ненамного старше меня, застучали валенками у порога, обивая снег, начали раздеваться, громко споря о чем-то. В библиотеке сразу стало шумно. О чем шел спор, не помню теперь точно, помню, что он был литературный, о стихах. Кажется, один утверждал, что новое стихотворение Андрея Вознесенского — говно, а другой называл его великим, классикой нашего времени. Калган сразу включился в спор, стал доказывать, что Асадов первейший поэт эпохи, пытался читать его некоторые стихи. — Пришла! — вдруг прошелестело громко, и спор затих. Мы повернулись к двери и молча стали смотреть сквозь стеллажи, как невысокого роста женщина, стоя спиной к нам, снимает коричневую искусственную шубку, вешает на гвоздь, снимает белую пуховую шаль, встряхивает иссиня-черными густыми волосами до плеч, вначале они показались мне крашенными, проводит несколько раз по ним расческой, поворачивается и с улыбкой идет к нам меж стеллажей, чуточку развернув одно плечо вперед, чтобы не задеть книги на полках. Не помню, какой я рисовал себе перед встречей эту лагерную учительницу литературы! Помню, что не такой! Мне показалось, что к нам приближается индианка или персиянка, так смугла она была! Чуть пухловатое, смугло-темное лицо ее озарялось блеском Лосев. Сильно заметен был синевато-фиолетовый пушок над верхней губой, сгущавшийся к уголкам припухших губ. Глядела она, приближаясь, своими бархатно-черными блестящими глазами на меня. Я, не отрывая своего взгляда от ее персидского лица, стал почему-то подниматься навстречу ей. — Новенький? — по-прежнему с улыбкой глядела она на меня. — Садись, садись! — положила папку на коричневый журнальный стол с многочисленными белесыми кругами от стаканов, села на свободный, скрипнувший под ней, стул и спросила: — Как зовут? — Белый! — вякнул я и поправился. — Петр Алешкин… — Хорошо… Люблю простые имена: Пушкин, Шишкин. — Алешкин, — добавил я, вдруг чувствуя внезапный восторг, прилив иронии. — Стихи? — И проза. — Это хорошо, а то у нас только один прозаик, — улыбнулась она Калгану, и он радостно заерзал рядом со мной. — Его прозу мы сейчас будем обсуждать… А потом перейдем к стихам… Вы нам почитаете свои? — снова глянула она на меня. Калган писал о пиратах, о капитане Флинте. В главе романа, которую он читал, мелькали красивые названия: Бискайский залив, Карибское море, Сарагоса, Бильбао. Он читал, а я видел перед собой не лысого мужика с вспотевшим лбом и крупным ноздреватым носом, а романтического мальчишку, мечтающего о дальних землях и морях, где он непременно побывает, когда вырастет, не подозревающего, что вся его жизнь пройдет в лагерях, а каравеллы и пальмы он каждую неделю будет видеть только в бане, выколотыми у себя на животе… Неужели и мне суждено прожить такую жизнь? — промелькнула горькая мысль. — Нет-нет, надо любым способом менять ее, уезжать, удирать подальше от Уварова, туда, где меня никто не знает. Начинать сначала, выдираться из круга, водоворота, в который втягивает жизнь. Я не ожидал, что глава из романа вызовет такие споры. Спорили даже о некоторых строчках: одним они казались вычурными, фальшивыми, другие убеждали, что в романтическом произведении они допустимы, приводили примеры. Народ был начитанный. Я только слушал, наблюдая с интересом за спорящими. Ирина Ивановна тоже молчала, ждала, когда спор иссякнет. По всему виду ее, по изредка вставляемым словам, чувствовалось, что спор ей нравится. Она хотела подключить к спору и меня, но я постеснялся, покачал головой, отказываясь. — Хорошо, привыкай! — улыбнулась она, и у меня на душе стало тепло и уютно, как, помнится, бывало в детстве, когда просто так, ни за что, гладила меня по голове, ласкала мать. Последней говорила о главе романа Калгана Ирина Ивановна, говорила быстро и много, слушали мы молча, не сводя с нее глаз, и кажется, не только я, но и другие больше не слушали, а любовались ее бархатными улыбающимися глазами, реденькой черной челкой, прикрывающей половину высокого смуглого лба, ее пухлыми губами, наслаждались звуком ее мягкого женского голоса, и у каждого от нежности к ней ныло сердце. Потом, волнуясь и дрожа, читал стихи я, читал на память, потому что не знал, что их в первый же раз будут обсуждать, и не переписал. Но обсуждать не стали. — На слух сложно судить, — сказала Ирина Ивановна. — Сколько тебе лет? — Девятнадцать. — Ты молодец, у тебя много хороших строчек. Я не ожидала, признаюсь… Я рада, что ты пришел… Откуда ты родом? У меня горело лицо, в душе был восторг от ее похвалы. Я был счастлив, что оказался среди поэтов: да, да, передо мной были поэты, избранники Божьи, а не уголовники. И они меня принимают, хвалят мои неуклюжие стихи. Я сгорал от нежности и любви к этой небесной персиянке. — Из тамбовской деревни… — Да, да, ты же сказал это в стихах о море… Прочти еще раз. В нем ты ближе всего подходишь к поэзии. Я прочитал:Я моря не видел. Мне море не снилось.
Я вырос в тамбовской деревне степной.
Но слушал я песни о вечности синей,
И сердце мое наполнялось тоской.
И вот я стою на утесе высоком,
И синяя вечность играет у ног.
Но вдруг показалось мне, будто б я сокол,
И поле пшеницы шумит подо мной.
3. Ада Рассказ
Помню, четырнадцатого мая, когда меня провожали в армию, в Масловке расцвели вишни. День был по-весеннему яркий, теплый. Столы для прощального обеда поставили в саду. Родственников у меня много. Солнце яркими пятнами пробивалось сквозь ветви на белую скатерть, на тарелки с едой, ослепительно отсвечивало от бутылок, стаканов. Остро пахло теплой землей, цветами, самогоном. Когда на мгновение стихали песни и пьяный говор за столом, слышно было, как гудят над головами пчелы, а у речки в белых вишневых кустах беспрерывно щелкает соловей. Было радостно от того, что я уезжаю из деревни, что ждут меня новые впечатления, новые места, новые люди, и одновременно было грустно и тревожно по той же самой причине: что за впечатления меня ждут, что за люди? Потом полдеревни растянулось по дороге, по мосту через речку. Шли на бугор, где всегда прощались с призывниками. Почти все были пьяны после долгого застолья. Шли медленно, орали песни, подшучивали над моими дядьями, которые набрались так, что выписывали ногами кренделя. Один из них сразу за мостом упал и не смог подняться, мгновенно уснул в теплой молодой траве под удалое щелканье соловья и возбужденные крики лягушек. Мать моя, видя, что я ничуть не переживаю перед долгой разлукой, не грущу, тоже держалась стойко. А за столом всплакнула. Я чувствовал, что в душе у нее надежда была, что в армии я образумлюсь, отдалюсь от своих тюремных дружков. Она, как все матери, считала, что я только из-за друзей дважды попадал за решетку. Я тогда верил, что навсегда уезжаю из деревни. Не вернусь сюда больше никогда. Буду, конечно, заезжать к матери на денек-другой, на недельку, но жизнь моя будет идти в другом месте. Где? После армии будет видно. Из-за этих мыслей я со все возрастающей грустью поглядывал с бугра на деревню, на серые соломенные крыши, печально спрятавшиеся в весенней зелени ветел и тополей, на празднично белые от цветов сады, на большой луг со старым клубом посреди, где проходили все мои вечера. Когда я все это увижу снова? Разве мог я знать, что через полгода и три дня я буду стучать солдатскими сапогами по морозным масловским улицам. В Тамбове меня быстро выкликнули из строя призывников, и через два часа я уже сидел в вагоне вместе с такими же тамбовскими волчатами, слушал стук колес, думал об украинском городе Ровно, где мне выпало служить. Моя воинская часть располагалась прямо на центральной улице, поближе к окраине. Вдоль тротуара шел невысокий зеленый забор из штакетника на каменном фундаменте. Перемахнуть через него можно было в одну секунду. Через месяц я принял присягу, и определен был в первый взвод первой учебной роты, где меня за полгода должны были сделать сержантом. Командиром роты был капитан Сало, высокий, подтянутый, худощавый офицер с маленьким ртом и узкими щеками. Он мне сразу понравился тем, что на первом же построении, знакомясь с нами, вызвал из строя рядового по фамилии Жирный, худого паренька, оглядел его и сказал: — Я вижу, ты такой же жирный, как я сало! Вскоре меня назначили посыльным к этому капитану. В случае неожиданной тревоги или чрезвычайного происшествия в роте ночью, я должен был срочно мчаться за капитаном к нему на квартиру. Посыльными обычно становились быстрые на ноги солдаты. А я недавно во время первого же трехкилометрового забега притопал к финишу третьим из роты. Служилось мне легко, может быть, потому, как думается теперь, что я все время играл в солдата. Однажды капитан позвал несколько человек из нашего взвода помочь перевезти мебель из комнаты в свою новую квартиру, которую он только что получил. Громоздкими у него были только шкаф да диван. С ними мы повозились, втаскивая по узкой лестнице на четвертый этаж. На улице было жарко, душно, и мы сразу взмокли. Стол, стулья и прочую мелочишку из мебели мы занесли быстро и принялись за тяжелые картонные коробки с книгами. Складывали все вещи в первой, большой комнате. Дверь в другую была все время закрыта. У одной коробки, которую нес я, дно не выдержало тяжести, и несколько книг вывалилось на пол. Произошло это в квартире, в коридоре. Я присел, стал собирать книги, складывать в коробку, радуясь, что капитан внизу, что в квартире я один, никто не видел, как я рассыпал книги. Одна книга, упав, распахнулась, открыла стихи на своих страницах. Я взял ее, прочитал несколько незнакомых и удивительно замечательных строк. Я взглянул на синий переплет, на имя поэта: Бунин. — Нравится? — услышал я вдруг девичий голос и вздрогнул от неожиданности. В проеме двери комнаты стояла, как мне показалось тогда, удивительной красоты девушка, вся какая-то воздушная, прозрачная, розовато светящаяся. Позади ее, помнится, было окно без занавесок. Ослепительное солнце освещало девушку сзади, и сквозь тонкую ткань розового сарафана видно было ее юное тело с необыкновенно тонкой талией. Эта фея, неизвестно откуда появившаяся, глядела на меня чуть снисходительно и насмешливо, и улыбалась. На мгновение я онемел, застыл, приходя в себя. Теперь-то я понимаю, что ей очень понравился тот эффект, который она произвела на меня, неожиданно и бесшумно выйдя из комнаты на стук рассыпавшихся книг. А тогда я, чтоб не стоять немым болваном, брякнул в ответ на ее вопрос: — Нравится! Девушка легонько прислонилась голым плечом к косяку двери и приказала повелительно и по-прежнему чуточку насмешливо: — Прочти, что тебе понравилось! Я пришел в себя, и в ответ на ее насмешливый тон, стал наглеть. Читал я, взглядывая на нее, будто строки эти предназначались ей.Беру твою руку и долго смотрю на нее,
Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело:
Вот в этой руке — все твое бытие,
Я всю тебя чувствую — душу и тело.
Последние комментарии
8 часов 20 минут назад
8 часов 23 минут назад
2 дней 14 часов назад
2 дней 19 часов назад
2 дней 20 часов назад
2 дней 22 часов назад