Приговорённые к высшей мере [Песах Амнуэль] (fb2) читать постранично

Песах Амнуэль ПРИГОВОРЁННЫЕ К ВЫСШЕЙ МЕРЕ

Атака

Он достал меня в восемь часов, когда пискнул будильник.

Я уже проснулся, но хотелось немного поваляться, прежде чем встать, наскоро умыться, а потом, включив телевизор, завтракать и глядеть на пассы Алана Чумака.

Будильник пискнул, и стальной обруч, охватив голову, сжался, ломая кости черепа.

Я попытался раздвинуть обруч обычными приемами самовнушения, и когда боль стала совсем нестерпимой, понял, что попался. Вчера, глядя на меня странным взглядом, в котором читались сразу и ненависть, и симпатия, он сумел-таки, наверно, внушить односторонний контакт — я ведь и не отбивался, мысли были заняты другим. Он сидел в последнем ряду, держал руки на спинке впереди стоявшего стула и смотрел на меня, будто стрелял.

Я медленно опустил ноги на пол, встал — боль переливалась в голове как ртуть в чаше — тяжело и серо, и я донес чашу до ванной, не расплескав ни капли, наклонился, чтобы вылить жидкость, но чаша была глубокой, и ничего не получилось. Я позволил ему войти, это было глупо, но я уже позволил ему это вчера, и теперь не оставалось ничего другого, кроме как отыскать его. Иначе от боли не избавиться, да и только ли от боли? Что он еще надумает? И зачем?

Вчера он впервые явился на сбор наш, назвался Патриотом, хотя наш председатель Илья Денисович настойчиво и трижды просил его представиться. Патриот произнес речь. Господи! Родина пропадает, ну, это и без него ясно. Спасти ее может лишь союз крестьянина и мыслителя. Но крестьянин сам по себе ничто, а мыслители вывелись. Точнее, в битве думающих русские мыслители потерпели поражение еще двадцатых годах, когда позволили чужой и чуждой мысли угнездиться в общественном сознании. С тех пор нация чахнет. Лишь сейчас может и должно наступить возрождение, потому что русский дух имеет, наконец, счастливую возможность объединиться, чтобы выразить себя. Я не сразу понял, что он имеет в виду: объединение экстрасенсов по национальному признаку! Создать у нас филиал общества «Память».

Меня идея взбесила. В нашем кругу никогда и никто не выделял никого по национальности. Русское биополе, и биополе еврейское — бред. Я попытался мысленно объяснить это Патриоту и потерпел поражение. Я видел — многие пытались. Никакого эффекта. Он продолжал говорить и думать, и договорился (додумался!) до того, что инородцы (в нашем клубе их больше половины) не могут быть полноценными носителями биополей. Они стремятся к дешевому успеху — Джуна, например, или Чумак, или тот же Кашпировский. Они губят движение.

Когда Патриот сел, я кожей почувствовал жжение, так все были взволнованы. Я встал. Сказал, что именно национализм — гибель для нашего движения. Впервые мы, люди, с особыми свойствами психики, можем встречаться, и нам нельзя размежевываться! Можно представить, что произойдет, если начать разбираться, чем биополе русского отличается от биополя казаха или чеченца. («А надо!» — воскликнул Патриот), Тогда-то и встретились наши взгляды.

Домой я вернулся удрученный, спал плохо, и утром внушение Патриота достало меня.

На работу мне было к девяти. Я опаздывал. Не было сил завтракать. Я доплелся до кресла, попробовал все доступные методы психотерапии, пытаясь одновременно прорваться к сознанию Патриота. Ведь был же между нами контакт! Обруч сжался теснее, я потерял сознание.

Очнулся от ощущения необыкновенной легкости. Обруч растаял. Патриот великодушно отпустил мне грехи, показал, что именно может сделать со мной в любое время, и успокоился. Он мог уехать в свой Питер любым ночным поездом, но, где бы он ни находился, он мог меня нащупать, я его — нет. Может, он ограничился одним «уроком», но, если будут следующие, мне не выдержать.

Я сел на диван, откинул голову, расслабился и сразу ощутил в затылочной части присутствие чужого. Будто тупой иглой слабо царапали по стеклу. Я обхватил голову руками, погрузил пальцы и нащупал иглу, но она сидела прочно, и чем сильнее я тянул, тем глубже она увязала. Я оставил свои попытки и замер. Игла начала пульсировать. Патриот чувствовал мою беспомощность и играл со мной, как кот с клубком ниток.

Оставался один выход… Возможность, которую я никогда не использовал. И даже не думал, что когда-нибудь решусь. Одно дело — теория, и другое…

Я мог сделать это в семьдесят восьмом, когда меня выставили из института сразу после защиты. Я пытался обкатать мою идею на семинаре, и меня сочли психом. Тогда не сопротивлялся, было противно, я знал, чем кончаются эти диссидентские штучки. И ушел в непрофильный НИИ, потому что им были нужны программисты, а не репутации.

Второй раз я собирался попробовать в восемьдесят втором, когда на меня подали в суд. Сотрудница просила излечить ее от мигреней, и я сделал это, но попутно обнаружил начинающийся рак желудка. Я предупредил ее, настоял, чтобы она обратилась к врачам, доблестные хирурги вырезали ей все, что смогли, и она умерла на столе, а родственники обвинили