Поцелуй шута [Энн Стюарт] (fb2) читать онлайн

Энн Стюарт Поцелуй шута

ПРОЛОГ

— Кубок святой Евгелины? — переспросил шут. — Никогда о таком не слыхал.

Он сидел, лениво откинувшись на спинку кресла, нисколько не смущаясь присутствием своего короля.

Пристальный взор его сюзерена обратился в сторону шута.

— Это маленькое чудо, Николас, — сказал король Генрих обиженным тоном. — Хью Фортэм весьма эгоистичен. Он хранит свое сокровище так, чтобы ни одна живая душа его не увидела. И это несмотря на то, что оно по праву должно принадлежать истинному королю Англии.

— То есть вам, милорд, — Николас Стрэнджфеллоу, королевский шут и любимец, постарался, чтобы в его тоне не прозвучало вопроса.

Тем не менее Генрих раздраженно воскликнул:

— Разумеется, мне, дурак! Граф Фортэм не по праву завладел святой реликвией, принадлежащей трону, но ничто не может заставить его отдать этот кубок. И вот тут-то появляешься на сцене ты.

— Сир?

— Ты единственный человек, которому я доверяю, единственный человек, на которого я могу положиться, Николас, — сказал король серьезно. — Ты единственный человек, который осмеливается говорить мне правду, хотя подчас эта твоя привычка меня раздражает, и только ты один можешь помочь мне. Я требовал, я даже вежливо просил. Я угрожал, но замок Фортэм подобен крепости, и я не готов еще затевать войну. Есть другие пути получить то, что я хочу, а хочу я священный кубок! Он должен быть моим, и ты его добудешь.

— Почему я? — спросил Николас со своей обычной дерзостью.

— Потому что ты мой слуга, дьявол тебя забери, и я прикажу отрубить тебе голову, если ты окажешься настолько глуп, что станешь мне перечить!

«Генрих едва ли станет так со мною церемониться, — отстраненно подумал Николас. — Палач, плаха, толпа — ей-богу, это слишком хлопотно. Король просто прикажет кому-нибудь тихо перерезать мне глотку. Например, Гилберт де Блайт, наемный убийца с лицом невинного ангела, вполне подходит на эту роль».

Впрочем, Николас вовсе не стремился так быстро закончить свои дни, что бы там ни предполагал по этому поводу король.

— Ваше величество, я всегда послушен вашей воле, — сказал он, не моргнув глазом. — Но вот почему этот золотой кубок внезапно стал так важен для вас? Едва ли он настолько ценен.

— Он сделан из чистого золота и инкрустирован драгоценными камнями, в том числе сапфиром, который подходит под пару тому, что украшает королевскую корону.

— И такое богатство принадлежало монахине? — удивился Николас.

— Ее муж поднес ей отраву в обыкновенном кубке, — недовольно буркнул Генрих. — Сосуд чудесным образом изменился и обрел дивную красоту после того, как Евгелина выпила яд.

— Отравитель — один из ваших предков, я полагаю, — пробормотал Николас.

Король нахмурился.

— Временами я задаю себе вопрос: правда ли ты такой непроходимый дурак, каким стараешься казаться? Евгелина была женой короля, но пожелала уйти в монастырь. Муж хотел воспрепятствовать этому и, исчерпав все доводы, отравил ее.

— Весьма предусмотрительно с его стороны. Итак, о кубке. Какие у Фортэма претензии на реликвию?

— Евгелина якобы была из его рода. Но это было так давно, что я удивлен, как он осмелился утверждать подобное.

— Но вы-то ведь сами утверждаете, сир. Яростный взгляд короля сказал ему, что на этот раз он зашел слишком далеко. Николас уже почти слышал, как свистит воздух, рассекаемый острием топора, опускающегося на его шею.

И в этот момент Генрих рассмеялся.

— Королевская родословная точна и ведется из века в век. А у какого-то выскочки графа из западных провинций разве может быть что-нибудь подобное? Священный кубок должен принадлежать королю, и я желаю получить его любыми средствами. А ты как раз тот человек, который добудет его для меня.

— Но каким образом вы предлагаете мне это сделать, сир? — осведомился Николас. — Не хотите же вы, чтобы я в одиночку штурмовал замок и затем хладнокровно убил лорда Хью? Вы забыли, сир, я питаю стойкое отвращение к кровопролитию и чрезмерным усилиям. — Он позволил себе нарочито передернуть плечами.

Король снисходительно улыбнулся своему шуту.

— У меня вполне достаточно тех, кто готов убивать для меня, Николас, но слишком мало таких, которые бы обладали твоими уникальными талантами. Я думаю послать тебя к лорду Хью и его юной невесте в качестве свадебного подарка.

— Подарка?!

— На время, — успокоил его король. — До Рождества, я им так и скажу. Чтобы первые месяцы их брака были особенно прекрасны.

— Я приложу все усилия, чтобы доставить им удовольствие.

— Ты приложишь все усилия, чтобы доставить удовольствие мне! — поправил его король. — Ты узнаешь все, что сможешь, о его сильных сторонах, о его слабостях и его планах. Замок построен на непреступной скале, и будет очень нелегко захватить его. Фортэм ни за что не отдаст реликвию без боя, и, возможно, у меня не будет иного выхода, кроме как завладеть всем его имуществом. На благо королевства, разумеется, — добавил он благочестивым тоном.

— Так вы хотите, чтобы я был вашим шпионом, сир? — спросил Николас.

Генрих был одним из нескольких людей в королевстве, которые знали, как умен мог быть Николас Стрэндж-феллоу, если хотел проявить себя, но даже он не догадывался о разносторонности и глубине ума и талантов своего шута.

— Я хочу, чтобы ты узнал, где он хранит кубок и как хорошо охраняет. Мне необходимо также знать, какую угрозу представляет собой Хью Фортэм и каким образом его можно победить.

— А если он вовсе не является угрозой? — уточнил Николас. — Если я смогу просто стащить кубок и уехать, не поднимая лишнего шума?

— Не думаю, что это будет так легко сделать. Не стоит недооценивать Хью Фортэма. Он может быть весьма упрямым. Иногда мы должны… устранять тех, кто встает у нас на пути.

— А как насчет его невесты? Ее тоже придется устранить?

Король не удостоил его ответом. Он позволял Николасу гораздо больше, чем любому другому человеку на свете, но и его снисходительность имела предел.

— На войне всегда бывают потери, — сказал он холодно. — Невинные люди гибли во все времена. Мы будем молиться за их души.

— Ну это-то мы для них сделаем. — Николас даже не потрудился завуалировать иронию в своем голосе. — Так, значит, я — свадебный подарок? И когда ваш подарок вручат молодоженам?

— Чем скорее, тем лучше. Моя сестра, конечно, будет недовольна, что ее любимца отошлют от двора. Без сомнения, найдутся и другие дамы, которые станут скучать по тебе. Кстати, лучше всего, если у тебя не будет возможности сообщить им заранее о вашей скорой разлуке.

Король — злодей, невежа,

Отправил прочь шута

Без нежных поцелуев

И даже без гроша.

— Довольно твоих дурацких стишков! — прикрикнул король. — Это раздражает меня.

Николас молча усмехнулся. Стихоплетство не стоило ему никаких усилий, зато никогда не оставалось без ответа.

Король приблизился к нему, положил ему на плечи руки и заставил встать. Это было, конечно, ошибкой.

Николас был на полголовы выше своего короля и, в отличие от многих рыцарей и придворных, никогда не старался ссутулиться или пригнуться, чтобы не задевать королевской гордости.

— Ты выполнишь мое распоряжение, и выполнишь его хорошо. Я, может быть, даже позволю тебе жениться на моей шлюхе-сестре, если не смогу найти для нее кого-нибудь получше.

— Лучше, чем нищий шут? — пробормотал Николас. — Невозможно себе такого представить.

— Ну-ну… Ты не можешь сказать, что я недооценивал тебя, Николас. В отличие от моей глупой сестры, — добродушно сказал Генрих, ударив его по плечу. — Счастливого тебе пути. Мы приедем навестить Фортэма и его невесту на Рождество, если к тому времени ты не вернешься вместе с кубком. Однако надеюсь увидеть тебя гораздо раньше, не то буду весьма недоволен.

Николас отвесил изящный и в то же время насмешливый поклон, так что его точеный нос едва не коснулся пола. Король позволял ему насмешки, которые не потерпел бы ни от одного другого человека на свете.

— Вы можете доверять своему шуту, сир, — сказал Николас.

И король Генрих с несвойственной ему наивностью, кажется, поверил ему.

1

Теплым осенним днем леди Джулиана Монкриф узнала, что наконец стала вдовой. После десяти лет бесплодного брака она перестала быть имуществом Виктора Монкрифа. Но свободу получить она не могла. Она могла бы утонуть в слезах от жалости к себе самой, если бы не знала твердо, что никто, будь то мужчина или женщина, не может быть свободным в этой жизни, за исключением разве одного лишь короля Генриха, да и то она очень в этом сомневалась. Даже если король не держал ответа ни перед кем из смертных, над ним все равно довлел его титул, и его обязанности и заботы простирались достаточно далеко, чтобы озаботиться будущим своей очень дальней родственницы, имеющей для короны довольно сомнительную ценность.

Она подошла к окну и посмотрела на застывшие волны холмов, окружающих небольшое поместье, которое стало ее домом с тех пор, как она вышла замуж. Последние несколько лет она жила довольно спокойно. Ее супруг, устав наконец от попыток сделать ребенка в нежеланном ему теле жены, занялся другими неотложными делами. Он был стар уже тогда, когда она вышла за него замуж. Ему было что-то около шестидесяти; во всяком случае, слишком много для пристрастий к обильной еде и элю, которым он отдавал предпочтение перед ее женскими прелестями, как, впрочем, и прелестями любых других женщин.

Она не видела его уже почти три года. Три благословенных мирных года она была хозяйкой Монкрифа. Она не держала ответа ни перед кем, пока ее супруг совершал продолжительное паломничество, которое скорее включало в себя кабаки, нежели святые места. Она наблюдала за сбором урожая на полях, за сбором меда на пасеках, за производством масла и сыра. Она командовала ткачихами, помогала лечить больных, принимала роды, а самое главное — следила за тем, чтобы ее людям хорошо жилось в окрестностях замка Монкриф. Она была настоящей хозяйкой, вполне счастливой и любимой своими подданными.

Но теперь все кончилось. Она была третьей женой Виктора, попав в его постель будучи всего одиннадцати лет от роду. Его сыновья от первых двух браков так и не приняли брак своего отца, и вот теперь старший из них, Рейнард, возвращается, чтобы объявить себя наследником. Он и его узколобая жена, которая была даже старше, чем мать Джулианы, уже упаковывали вещи с намерением поселиться в своих новых богатых владениях.

Леди Джулиана Монкриф отныне становилась бездомной. Нищей. Ей некуда было идти, за исключением ее собственной матери, которую она не видела десять лет, с тех самых пор, когда ее, еще совсем ребенка, заливающегося горькими слезами, увез из родного дома ее муж Виктор Монкриф.

Изабелла тоже плакала тогда, но Джулиана не любила об этом вспоминать. Ведь ее мать позволила забрать своего единственного оставшегося в живых ребенка, словно теленка на заклание. С того дня Джулиана ожесточила свое сердце против матери. Она не любила своего грубого равнодушного отца, но обожала ранимую, нежную Изабеллу. Все одиннадцать лет своей жизни, которые она провела дома, ее мать всегда болела, либо переживая очередную тяжелую беременность, либо с трудом восстанавливаясь после родов. Удивительно еще, как она не умерла. Но Изабелла отчаянно цеплялась за жизнь, несмотря на то что ее муж с тупым упорством все пытался сделать себе наследника, терпя одну неудачу за другой.

Теперь она также овдовела. Отец Джулианы умер два года назад, и сейчас Изабелла была помолвлена с лордом Хью, графом Фортэмом, а он был богатым человеком, и его замок был огромен и неприступен, если верить молве. Ему тоже был нужен наследник, вот только Изабелла из Пекхэма едва ли была способна родить сына. В этом Джулиана оказалась очень похожа на свою мать.

— Леди Джулиана, — голос сэра Ричарда звучал весьма раздраженно, и Джулиана поспешно обернулась, очнувшись от своих невеселых воспоминаний. Она посмотрела на королевского посланника спокойным взглядом, без слез.

— Прошу прощения, — тихо сказала она. — Я задумалась. Все это слишком неожиданно для меня.

— Разумеется, миледи. Хотел бы я, чтобы в моей власти было дать вам время для скорби, но должен с болью сообщить, что нам с вами необходимо выехать завтра на рассвете.

Она замерла, в изумлении глядя на него.

— Мне уехать?

— Я направляюсь к вашей матушке с подарком от короля, чтобы присутствовать на ее свадьбе с дорогим другом его величества славным графом Фортэмом. Когда до короля дошли слухи о смерти Монкрифа, он повелел мне заехать сюда и сопроводить вас домой к вашей матери.

— Домой… — Она должна ехать в незнакомое место, к матери, которая отказалась от нее десять лет тому назад. Джулиана попыталась сбросить оцепенение. — Но я не вижу никакой необходимости так спешить, сэр Ричард. Я уверена, что новые хозяева Монкрифа, мой пасынок и его супруга, захотят задать мне вопросы по поводу ведения хозяйства. Для меня было бы более разумно остаться здесь и их встретить. Не сомневаюсь, что Рейнард сможет доставить меня в замок Фортэм, если и когда придет время.

— Если, миледи? — Сэр Ричард пристально посмотрел на нее, неодобрительно хмурясь. — Его величество повелел, чтобы вы присоединились к своей матери в ее новом доме, по крайней мере на то время, которое ему понадобится, чтобы устроить ваш новый брак. Неужели вы намерены оспаривать приказы короля?

Джулиана охотно сделала бы это, если бы думала, что это сойдет ей с рук. Но жизненный опыт научил ее, когда нужно, держать язык за зубами и проявлять вежливость. Поэтому она просто сказала:

— Я бы хотела служить Богу, сэр Ричард. И мое самое большое желание — присоединиться к христовым невестам в монастыре Святой Анны.

— Не думаю, что король Генрих будет считаться с вашими желаниями, миледи. Наше дело — выполнять его приказы, а не обсуждать их. Мы отправляемся завтра на рассвете. Пусть ваши слуги уложат все, что успеют, но, предупреждаю, мы поедем быстро. А сейчас мне необходимы комнаты на эту ночь.

Что ж, одна битва была проиграна, однако война еще не закончена. Джулиана улыбнулась своей успокаивающей, по-матерински снисходительной улыбкой, которая всегда выручала ее, если она чувствовала угрозу.

— О ваших людях позаботятся, — сказала она, — а для вас я приготовлю комнату Виктора…

— Я не один, — резко прервал он ее.

— Для вас и вашей леди, — легко согласилась Джулиана.

— Я бы никогда не позволил себе привести свою любовницу в ваш дом, леди Джулиана, — сэр Ричард был явно шокирован ее предположением. Он продолжил, несколько волнуясь: — Это не так просто объяснить. Дело в том, что со мной свадебный подарок для вашей матери.

Джулиана решила, что следует быть терпеливой и уважать почтенный возраст графа.

— Да, сэр Ричард? Это, должно быть, что-то драгоценное? Нуждающееся в охране?

— Не совсем так, — несколько раздраженно возразил граф. — Это не что-то, а кто-то. Королевский подарок — это мужчина.

Джулиана растерянно моргнула.

— Как странно, — пробормотала она. — Я полагала, что ей будет достаточно лорда Хью.

Сэр Ричард с подозрением посмотрел на нее, и Джулиана постаралась сохранить на своем лице невозмутимо-невинное выражение. Она давно уже поняла, что мужчины не любят женщин с чувством юмора и не терпят насмешек, поэтому она старалась постоянно сдерживать себя.

— Это не просто какой-то мужчина, миледи, — проворчал граф. — Это королевский шут. Его величество послал его развлекать ее милость и ее нового мужа, не говоря уже о толпе гостей, которая будет на этой свадьбе. А сейчас ему нужна приличная постель, желательно подальше от меня, если такое возможно. Вернее, подальше от всех, чтобы никто не сошел с ума от его безумных жалоб.

— Так он безумен?

— Во всяком случае, близок к этому. Честно говоря, я хотел бы придушить его еще до того, как мы доберемся до замка Фортэм, — произнес сэр Ричард со зловещей интонацией. — Помоги вам Бог выдержать его компанию в этом чертовом паланкине.

— Помоги мне Бог, — с иронией откликнулась она. — А он что, не может ехать верхом?

— Он отказался. Да я бы и не доверил ему ни одну лошадь. Этот человек просто сумасшедший, как, впрочем, и большинство из этой братии.

— Но я-то могу ехать верхом.

— Нет, миледи. Вы поедете в паланкине. Я не взял для вас лошадь и полагаю, что вы не захотите брать ничего из имущества Рейнарда и его жены. Николас не принесет вам большого вреда, разве что сведет с ума своей непрекращающейся болтовней. Уверен, что вы в своей жизни встречались с худшими несчастьями, чем постоянно болтающий дурак.

— С гораздо более худшими, — согласилась Джулиана. — Я прикажу приготовить ему комнату.

— Только без высоких окон, — предупредил ее сэр Ричард. — И будет лучше, если вы запрете его на ночь.

— Он опасен? — резко спросила она. Сэру Ричарду хватило совести смутиться.

— Нет, насколько я знаю. Просто его слишком любят женщины. Сомневаюсь, что Рейнарду понравится иметь дело с его бастардами, которые здесь непременно появятся через девять положенных месяцев после нашего отъезда, если этот человек будет на свободе. Я, например, предпочитаю держаться от него подальше.

— Так, значит, он равно любит и женщин, и мужчин? — невинным тоном спросила Джулиана.

Выражение лица сэра Ричарада стало еще более мрачным.

— Нет! И даже если бы он… я едва ли принадлежу к такому сорту… Я хочу сказать…

Слова словно застревали у него в горле, он никак не мог выпутаться из этого затруднительного положения и краснел и бледнел до тех пор, пока Джулиана наконец не сжалилась над ним. И вот так всегда! В этом была ее слабость — для настоящей воительницы, эдакой современной Боадицеи, которой она мечтала стать, она слишком легко поддавалась чувству вины и жалости.

— Я поняла, сэр Ричард. Этот человек слишком надоедлив. Что ж, мы поместим его в одну из небольших спален, а дверь можно будет запереть. Тогда он не причинит никакого вреда ни себе, ни другим.

— Благодарю вас, миледи.

Сэр Ричард вытащил платок и вытер вспотевший лоб. День был довольно прохладный, в открытые окна дул холодный ветерок, но королевский посланник весь покрылся испариной.

— Вам, полагаю, также захочется немного отдохнуть и отужинать, — заметила Джулиана. — Мы, признаться, никого не ждали с визитом, но я уверена, на кухне найдется какая-нибудь подходящая еда для столь важных гостей.

— Я поем в своих покоях, — поспешно сказал сэр Ричард. — Путешествие совершенно расстроило мне желудок. Да и вы едва ли можете позволить себе тратить время на то, чтобы развлекать меня за столом, раз мы собираемся выехать на рассвете. Займитесь своими собственными делами, миледи. Я не намерен ждать вас завтра утром.

«Что ж, довольно жалости», — подумала Джулиана, испытывая искушение ударить этого несносного человека.

— Я буду готова на рассвете, не волнуйтесь, — произнесла она сладким голосом.

Джулиана резко повернулась спиной к окну, за которым простирались холмы, покрытые лесом, и вересковые пустоши. Сколько лет она находила утешение и тихую радость в этой мирной картине. И сейчас, повернувшись к ней спиной со всей твердостью, на которую у нее хватило решимости, Джулиана изо всех сил постаралась сдержать слезы. Она слишком хорошо знала, что ни слезы, ни жалобы на судьбу ничего не изменят. Она научилась рассудительности сначала у своей матери, а затем у своей служанки, Агнесс, доброй, мудрой женщины, фактически заменившей ей мать с самых первых дней пребывания Джулианы в Монкрифе. Агнесс со своим мужем, шестью детьми и еще одним, пока не родившимся, ее милая Агнесс, которую теперь она должна покинуть, как и всю свою прежнюю жизнь здесь. И это была самая страшная и невосполнимая утрата из всех, которые выпали на ее долю за последнее время.

Она никого и ничего не могла взять с собой. Отныне она должна была полагаться лишь на саму себя, пока не прибудет в замок Фортэн вместе с сумасшедшим шутом в качестве компании.

Она занялась делами со своим обычным спокойствием, отдала распоряжения служанкам собрать то, что могло уместиться в двух небольших дорожных сундуках. У нее никогда не было пышных, роскошных нарядов. Она жила слишком уединенно в замке с мужем, который ею совершенно не интересовался и которого ей никогда не хотелось привлечь или доставить ему удовольствие, поэтому все ее платья были удобны, но не более того. У нее не было ни украшений, ни иных каких-либо ценностей, которые она могла бы взять с собой. Все здесь принадлежало ее мужу и его сыновьям, а также их женам. Так что подготовка к трехдневному путешествию не заняла у нее много времени. Не говоря уже о том, что этот сумасшедший вообще может придушить ее еще задолго до их прибытия в Фортэм.

Она плохо спала на своей узкой кровати, которую редко делила с мужем, и, когда поднялась в темноте задолго до рассвета, посмотрела на нее со странным чувством отстраненности. Здесь она познала покой и отдых благословенного одиночества, а также боль, стыд и унижение, когда ее муж приходил к ней, стараясь выполнить свой супружеский долг.

Но теперь лорд Монкриф был мертв. А она не годилась для повторного замужества, как жена, не имеющая ни земель, ни способности родить ребенка. И если ей хоть сколько-нибудь повезет, ни один мужчина больше никогда не дотронется до нее.

Агнесс тихо плакала, когда в последний раз расчесывала и заплетала густые волосы Джулианы цвета зрелой пшеницы в длинные, до пояса, косы.

— Я поеду с вами, миледи, — всхлипывая, сказала она. — Мы найдем способ перевезти Ангуса и детей чуть позже…

— Нет, Агнесс. Ты принадлежишь Монкрифу, и ты знаешь это. Сомневаюсь, что Рейнард и его жена смогут обойтись без твоей помощи, ведь я больше не отвечаю здесь за хозяйство. Я уверена, что леди Изабелла найдет какую-нибудь девушку мне в услужение.

Агнесс сморщила нос в неодобрительной гримасе.

— Она ведь ваша мать, леди Джулиана, — укоризненно произнесла она. — Почему вы всегда называете ее просто по имени?

Джулиана не собиралась тратить последние часы пребывания в этом доме на спор с женщиной, которая была ей не столько служанкой, сколько верной подругой.

— Не беспокойся о леди Изабелле. Мы совсем скоро воссоединимся, и все пойдет своим чередом.

Агнесс выразительно фыркнула.

— А сколько времени она была всего лишь в нескольких днях пути от вас, а вы не сделали ни единой попытки встретиться с ней?

— Но ведь и она не пыталась увидеться со мной.

— Да вы же не ответили ни на одно ее письмо! Вы возвращали все ее подарки…

— Давай не будем тратить последние минуты на ссору, — взмолилась Джулиана. — В эти десять лет ты стала для меня куда лучшей матерью, чем она. Обещаю тебе, я буду с ней вежлива. Я буду оказывать ей всяческое уважение, как полагается почтительной дочери, но. кроме этого, я ничего не могу обещать.

Агнесс горестно покачала головой.

— Вы слишком тверды для девушки с такой нежной душой, как у вас, — печально сказала она. — Но я полностью полагаюсь на доброту вашего сердца, которая только и может изгнать гнев из вашей души. У вашей леди-матушки просто не было выбора, как и у большинства женщин в этом мире.

Джулиана предпочла притвориться, что не слышала последних слов служанки, и молча заключила ее в объятия.

— Просто не знаю, о ком я буду скучать больше, с тебе или о твоих детях, — сказала она, пряча лицо на пышной груди Агнесс.

— А уж как дети-то будут по вам скучать! — воскликнула Агнесс, забыв, слава богу, о своей проповеди по поводу дочернего долга. — Они так вас любят, почти так же, как и вы их. Вам непременно надо завести своих детей, милая…

Этого Джулиана уж и вовсе не могла спокойно вынести.

— Довольно! — воскликнула она. — Я и так вот-вот заплачу! Раз Богу угодно, чтобы у меня не было детей, значит, так тому и быть! По крайней мере, я могу любить чужих детей.

Мудрая Агнесс покачала головой.

— Вы еще очень молоды, миледи, сама почти ребенок. И вы еще узнаете, что в этой жизни ничего нельзя загадывать и рассчитывать наверняка.

— Я знаю лишь одно, — спокойно сказала Джулиана. — У меня никогда не будет ребенка. Потому что я никогда по доброй воле не лягу снова ни с одним мужчиной в одну постель. И я никогда не прощу свою мать за то, что она бросила меня!

Страстность, прозвучавшая в голосе Джулианы при этих последних словах, поразила ее саму. Она вырвалась из уютных объятий Агнесс, ожидая ее упреков.

Но Агнесс, к ее удивлению, лишь криво улыбнулась сквозь слезы.

— Жизнь полна удивительных сюрпризов, моя милая леди, — сказала она. — И я буду молиться каждый день за то, чтобы ваши сюрпризы были благословенны.

Джулиана не стала спорить. Первым сюрпризом в ее новой жизни должно было стать общество безумного шута, который угрожал ее рассудку своей неумолчной болтовней.

Жизнь явно не менялась к лучшему.

Николас Стрэнджфеллоу, прежде чем стать тем, кем он стал, прошел долгий жизненный путь, который начался на севере Англии. Николас Дервент был единственным любимым ребенком у своих родителей — хрупкой болезненной матери и грубоватого, шумного отца. Он вырос в уютном мире отцовского поместья и получил лучшее образование, которое только можно было получить за деньги.

Однако счастливая беззаботная жизнь Николаса продолжалась лишь до тех пор, пока его отец барон Дервент не совершил роковую ошибку, непредусмотрительно вызвав раздражение отца нынешнего короля Генриха. Насколько это опасно, узнал, на свою беду, не один титулованный аристократ. Так что к тому времени, когда Николасу исполнилось пятнадцать, у него уже не было ни родителей, ни богатого поместья, ни какого-либо дома вообще — ничего и никого, кроме пустого титула и старого отцовского оруженосца Бого, который пытался присматривать за молодым господином.

Следующие несколько лет были одновременно самыми жестокими и самыми лучшими в его одинокой жизни. Николас обнаружил в себе два несомненных полезных таланта — незаметно срезать кошельки и очаровывать знатных дам, играя на их добросердечии, чтобы добыть себе пропитание. Но уже очень скоро он научился получать таким образом не только пропитание и приобрел громадный жизненный опыт, попробовав роли плута, мошенника, вора и соблазнителя.

Через год он стал шутом, королевским шутом.

Эта роль подходила ему как нельзя лучше и полностью соответствовала его натуре. Он мог говорить и делать все, что ему нравилось, не боясь возмездия, при этом он мог задевать своими шутками всех и каждого, от крестьян и преступников до самого короля Англии.

Он познал худшее из того, что могла предложить жизнь, и выжил! И теперь нисколько не сомневался в том, что будет продолжать в том же духе.

Когда-нибудь он сможет настолько ублажить Генриха, чтобы потребовать у того награды. Он, конечно, не мечтал о том, чтобы вернуть богатые северные владения и замок, некогда принадлежавшие его отцу. Король Генрих, как и все монархи, редко расставался с подобными ценностями, разве лишь только по крайней необходимости.

Но небольшое полуразрушенное имение его бы вполне устроило. Ветхий домик, немного земли, несколько слуг и покой. Это время приближалось, и судьба давала ему шанс. Добыв для короля вожделенный кубок, он мог бы исхитриться и сделать попытку снова стать лордом Николасом, бароном Дервентом.

Однако пока он оставался шутом. Продолжал дразнить трезвых, скучных, ограниченных мужчин, изводя их своими колкими шутками, продолжал сводить с ума женщин, впрочем, гораздо более приятными способами. Он был уверен, то же самое ждет его в замке Фортэм — мужчины для игры ума и колких шуток, женщины для игры в любовь.

А также кубок святой Евгелины.

Он с нетерпением ждал встречи с ними со всеми.

Николас растянулся в паланкине, с интересом разглядывая свой рваный, подобранный не под пару носок. Бого, его слуга, камердинер и друг, превзошел самого себя сегодня утром, подбирая ему достойное одеяние. Можно представить себе, в какое смятение придет леди Монкриф, когда увидит, с кем ей придется путешествовать.

Ему было интересно, какова она. Неужели так же скучна и пресна, как сэр Ричард? По крайней мере, более занудной она быть не может. Это попросту невозможно. Он мог бы очаровать ее, конечно, — он пока еще не встречал женщины, которой не мог бы очаровать, независимо от ее возраста, внешности и положения в обществе. Если правильно повести дело, то всегда можно было бы скоротать время в этом бесконечном путешествии среди юбок леди Джулианы. Она была молода, это он знал точно. Невеста — ребенок, девочка-вдова, женщина без приданого, не имеющая никакой цены на рынке невест. Она не могла быть более чем просто хорошенькой, он бы обязательно знал о ней, будь она красавицей или уродиной.

Он слышал, как они приближаются, сэр Ричард продолжал что-то монотонно гудеть своим хриплым голосом. Этот скрежещущий неприятный звук был его единственным средством обороны против едких нападок Николаса.

Шут поерзал на сиденье, подавляя нетерпеливое желание выглянуть из-за занавесок, чтобы поскорее увидеть леди Джулиану.

— Что это такое?

Что ж, ее голос, по крайней мере, был очень приятным, более того, это был нежный, глубокий голос с намеком на чувственность, от которого внезапно обострились все его ощущения. Николас снова поерзал на скамейке.

— Что именно? — раздраженным тоном переспросил сэр Ричард.

— Этот лязгающий звук. Он что, закован в кандалы? — спросила она с явной тревогой.

Сэр Ричард явно перестарался, расписывая подвиги Николаса, так что привел в ужас бедную девочку.

— Это бубенчики, миледи. Я ведь говорил вам, что от этого типа слишком много шума.

Он раздвинул занавески, стараясь не замечать Николаса.

— Прошу вас, садитесь, миледи.

Николас сидел почти неподвижно в своем углу, наблюдая за тем, как она вошла внутрь, села, откинулась на спинку с легким вздохом и расправила юбку своего простого шерстяного платья. А затем она подняла голову и посмотрела прямо на него с выражением легкого беспокойства в темно-карих глазах.

Примерно так он и представлял ее себе, и все-таки она была другой. У нее было довольно заурядное лицо, по-своему приятное в своей неприметности: маленький носик, крупный рот, обманчиво кроткие глаза. Ее густые волосы цвета зрелой пшеницы были заплетены в толстые косы, которые доставали ей до пояса. На голове была накидка из серого шелка.

Платье ее было простого покроя, без украшений, но вполне подобающее ее положению хозяйки Монкрифа. Это была только лишь одежда. Она нисколько не льстила фигуре Джулианы, не подчеркивала ее достоинств и не скрывала недостатков. Она была высокой, с пышными формами, однако он плохо рассмотрел ее. Леди Джулиана забилась в угол, явно чувствуя себя неуютно и неловко в этом паланкине. Но, возможно, ей просто не нравилось его общество.

Пред нами юная вдова,

В чьем сердце скорбь живет,

Но боль пройдет, уверен я,

И счастье деву ждет.

— Простите? — произнесла Джулиана ледяным тоном. Вернее, она попыталась, чтобы ее голос прозвучал холодно, но Николас вновь услышал в нем ту скрытую страстность, которую заметил еще раньше и которая так взволновала его.

Он откинулся назад и положил ноги на сиденье возле нее, при этом серебряные бубенчики снова звякнули. Случалось, этот звук раздражал его немилосердно, доводя почти до сумасшествия, однако других он определенно раздражал еще больше. Потому Николас считал, что цена, которую ему приходится за это платить, не так уж и высока.

— Это всего лишь мои соболезнования по поводу смерти вашего мужа, миледи, — произнес он как можно более приятным голосом.

Но выражение ее лица ничуть не смягчилось. Леди Монкриф была совсем не глупа — факт, который заинтересовал его даже больше, чем ее напряженное тело. Он редко встречал ум и красоту в одной, так сказать, упаковке. Леди Джулиана не была красавицей, и все же в ней было нечто удивительно притягательное, обворожительное. А Николаса было не так-то легко обворожить.

Она вежливо наклонила голову в знак приличествующей случаю признательности. Затем снова прислонилась спиной к стенке паланкина и закрыла глаза, словно отгораживаясь от него. Николас уставился на нее как зачарованный. Ее большие карие глаза были лучшим украшением ее лица, но даже когда они были закрыты, ее лицо продолжало сохранять выражение ясной безмятежности, что показалось ему невероятно привлекательным.

И тем не менее он не собирался мириться с тем, что его отвергли.

— У вас нет с собой служанки, миледи? Уверен, что вам понадобится помощь в пути. Могу предложить вам свою. У меня богатый опыт в том, чтобы помогать женщинам освобождаться от платьев. Хотя, должен признаться, я никогда не утруждаю себя тем, чтобы помочь им снова одеться.

Она мгновенно открыла глаза, в которых мелькнуло возмущение. Он улыбнулся ей нежной улыбкой, сохраняя самое невинное выражение лица.

— Уверена, что у меня не возникнет трудностей… — она вдруг запнулась и замолчала. — Я не знаю, как мне называть вас, — сказала она наконец.

Еще один сюрприз — такая искренность. Ему стало интересно, была ли она такой же безмятежной и искренней в постели?

— Вы можете называть меня, как вам захочется, — тихо ответил он. — Вы можете звать меня дураком, возлюбленным или врагом, если того пожелаете. Но если вы хотите быть вежливой, то зовите меня Стрэнджфеллоу. Николас Стрэнджфеллоу. Но большинство людей зовет меня мастер Николас.

— Мастер Николас, — прошептала она.

— Да, леди Джулиана? Могу ли я развлечь вас придворными историями, или вы предпочитаете стихи или песенки?

Она вздохнула.

— Лучше всего позволить мне отдохнуть. Я почти не спала сегодня ночью и очень устала.

— Могу ли я предложить вам свои колени в качестве подушки? Правда, боюсь, вам будет на них несколько жестковато.

Это непристойное замечание, казалось, скользнуло мимо, даже не задев ее.

— Просто оставьте меня в покое, — тихо сказала она, закрывая глаза.

Он подождал, когда Джулиана задремлет и ее дыхание станет медленнее и ровнее, а затем двинул рукой, как раз настолько, чтобы наполнить небольшое пространство тихим звоном бубенчиков.

Она приоткрыла сонные глаза и с недоумением посмотрела на него.

— Мастер Николас, — произнесла она все тем же спокойным тоном, — у меня есть маленький, но очень острый ножик. И если вы не будете сидеть спокойно, я срежу с вашего рукава все эти чертовы колокольчики, а затем проделаю то же самое с некоей чувствительной частью вашего тела. Вы и глазом не успеете моргнуть как я превращу вас в евнуха. Не доводите меня до этого.

И она снова закрыла глаза, отгораживаясь от него.

Николас потрясенно уставился на нее. Еще ни одна женщина не разговаривала с ним подобным образом. Вообще никому не удавалось так тонко и умело поставить его на место.

Он испытывал сильное искушение запеть во весь голос какую-нибудь непристойную, раздражающую песенку, но передумал. Она производила впечатление женщины, которая вполне могла осуществить свои угрозы.

Не то чтобы он боялся, что у нее что-то получится. Если она только попытается подобраться к его колокольчикам и тем более к некоторым частям тела, он без труда остановит ее. И как бы ни были соблазнительны открывающиеся при этом перспективы, здесь было не время и не место для подобных игр.

Она снова заснула. Он передвинулся, на этот раз, очень осторожно, чтобы не звякнул ни один серебряный бубенчик на его одежде. Кажется, леди Джулиан, обещала сделать его пребывание в замке Фортэм весьма занимательным. Он уже предвкушал восхитительные часы, которые он проведет в ее обществе… а может быть и в ее объятиях.

Интересно, как бы она выглядела, проснувшись утром обнаженной в его постели после бурной ночи? Чувствовала бы она тогда такую же неловкость от своего роскошного тела, как сейчас?

И сможет ли она противостоять его чарам или влюбится в него?

Будет весьма забавно узнать все это. Да, определенно, эта поездка будет совсем не такой скучной, как он себе воображал.

2

Он разбудил ее песней.

«Будь проклята его презренная, подлая душонка», — подумала Джулиана, продолжая сидеть с закрытыми глазами, пытаясь не обращать внимания на выходки шута. У него был сильный глубокий голос, полный чувственности и скрытых намеков, а песенка, которую он пел, была настолько неприличной, что она лишь поблагодарила небеса за то, что могла сейчас не смотреть ему в глаза, притворяясь спящей.

Песенка внезапно оборвалась, и Джулиана так и не услышала, что же именно собирались делать дочка мельника и лудильщик.

— Вы покраснели, миледи, — тихо сказал Николас. — Уверен, женщина ваших лет и жизненного опыта прекрасно знает, что собираются делать мужчина и девица под мостом в жаркий летний денек. Уверен также, что вы не раз делали то же самое.

Она только сильнее зажмурилась, не заботясь о том, верит ли он в то, что она спит, или нет. Паланкин больше не двигался. Все ее тело нещадно болело, и ей нужно было только одно — выйти и немного размяться. Однако она решила, что, пока это зависит от нее, она не станет смотреть на шута.

Прикосновение руки к ее лицу было настолько неожиданным, что она невольно открыла глаза и в панике набросилась на шута с кулаками. Она даже не подозревала, как близко он к ней подобрался, но прикосновение к ее коже помимо ее желания вызвало в ней реакцию, подобную вспышке молнии.

— Как вы смеете! — воскликнула она, стараясь изобразить высокомерие знатной леди. Но вместо этого в ее испуганном, тоненьком голоске послышалась настоящая паника.

Поняв это, она выпрямилась и сжала руки на коленях. Она не позволит ему испугать ее. Больше ни один мужчина на свете не заставит ее бояться.

А в особенности тот, который сейчас сидел напротив, наблюдая за ней своими странными глазами.

Говорили, что мужчины становятся шутами, или, как их часто называли, дураками, в силу каких-то необычных особенностей внешности или разума. Чаще всего они были или сумасшедшими, или горбунами, или карликами, или просто чудаковатыми простофилями. Человек, сидящий сейчас напротив нее в паланкине, вовсе не был похож на большинство своих собратьев по профессии. Он был высок, с длинными руками и ногами, которые не позволяли ему занять удобное положение в небольшом пространстве паланкина. Его одежда представляла собой всевозможное смешение цветов, стилей и отличалась большим количеством прорех. Его волосы, напоминающие шелковистый лен, были длинными и густыми, а лицо, чересчур красивое для взрослого мужчины, было все же очень привлекательным.

Но вот его глаза вызывали тревогу. Это были глаза шута, глаза безумца. Глаза хитреца и мошенника. В них скрывался странный сумрак, блуждали золотые тени, словно в залитом солнцем меде. Они напоминали пронзительные янтарные глаза кошки. И в этом момент эти удивительные глаза смотрели на нее не отрываясь, словно все понимали. Казалось, его взгляд без труда проникал сквозь слои одежды, сквозь все ее защитные заграждения и видел, что скрывается за ее всегда спокойной, сдержанной улыбкой.

— Умоляю простить меня, миледи, — пробормотал он, откидываясь назад и глядя на нее отнюдь не виновато. — Но не стоит так тревожиться, ведь говорят, что когда вас внезапно коснется дурак, это как божье благословение.

— И как много дам при дворе вам удалось убедить в этом? — ядовито осведомилась она, все еще чувствуя тепло в том месте, которого коснулась его рука.

Он улыбнулся дерзкой улыбкой, в которой не было и намека на раскаяние.

— Больше, чем я достоин, миледи.

— Что ж, в таком случае забудьте обо мне, мастер Николас. Уверена, что в замке Фортэм вы сможете найти более чем достаточно женщин, охотно верящих в ваши сказки. Я никогда не буду одной из них. Приберегите свои благословенные прикосновения для тех, кто их жаждет.

— Но разве молодая вдова не нуждается в утешении? Вы были так убедительны, скрывая свою печаль, но я уверен, что под этой маской благоразумного спокойствия ваше сердце разрывается от боли.

Чувство вины пронзило ее, и она подняла голову, чтобы смерить наглеца уничтожающим, ледяным взглядом. Однако взгляд ее не достиг цели. Шут выглядел каким угодно, но только не уничтоженным.

— Вы смеетесь надо мной, сэр! Не в моей натуре рыдать и стенать.

Ложь, конечно. Она долго рыдала и плакала, когда только приехала в Монкриф. И это продолжалось до тех пор, пока у нее совсем не осталось слез.

— Вы воистину величественны в своей скорби, миледи, — сказал шут с едва лишь заметным намеком на иронию.

— А вы, поистине, самый невыносимый… — она оборвала себя, потрясенная тем, что вдруг так легко потеряла самообладание. Через мгновение она взяла себя в руки. — Вам, мастер Николас, каким-то образом удается заставить меня проявлять мои худшие качества, — произнесла она обманчиво спокойным тоном.

— Это дар, — ласково произнес он.

— Мой муж был на сорок с лишним лет меня старше. Он уже похоронил двух жен, когда женился на мне. Ему была совершенно не интересна молоденькая девочка, а я была слишком юна, чтобы радоваться такому браку. До того, как он умер, я не видела его почти три года, и хотя я скорблю о нем, как о любой христианской душе, я не могу сказать, что умираю от горя.

— Видимо, вы были не слишком рады тому, что вас увезли из родного дома, — заметил Николас. — Так сколько же лет вам было, когда Виктор Монкриф взял вас в свою постель?

— Почему вы спрашиваете? Что вам с того? — набросилась на него Джулиана.

— Он, должно быть, был невероятно груб и неуклюж, раз заставил вас так бояться любого мужского прикосновения.

— Я вовсе не боюсь! — возразила она с горячностью, опровергающей ее слова. — Я просто не люблю, когда меня хватают… какие-то слуги.

Она сама замерла на мгновение, потрясенная тем, что подобные слова могли сорваться с ее губ. Она почти никогда не позволяла своим эмоциям брать верх над разумом. Это было предательством по отношению к самой себе.

Но он лишь понимающе улыбнулся.

— Постараюсь впредь не хватать вас, миледи, — мягко сказал он. — Так сколько же лет вам было тогда?

— Достаточно, — коротко ответила Джулиана. — Я исполняла свои супружеские обязанности без жалоб.

— Но получали ли вы от них удовольствие?

Только в этот момент она вдруг осознала, что паланкин как остановился в момент ее пробуждения, так и не двигается, и едва не заплакала от облегчения. Поспешно откинув занавески, она выбралась на землю, едва удержавшись на затекших и онемевших ногах. Николас продолжал сидеть, лениво откинувшись на подушки и наблюдая за ней из-за занавесок.

— Так как же, миледи? — настойчиво повторил он свой вопрос.

— Что как? — громко спросил сэр Ричард, выезжая вперед на своей лошади с обычным для него раздраженным выражением на лице. — Не слишком ли докучал вам этот несносный тип? Я прикажу отхлестать его кнутом, если он осмелился оскорбить вас.

Это быловесьма соблазнительное предложение, и Джулиана чувствовала, что сэр Ричард был бы счастлив лично взяться за кнут. Она оглянулась на своего нежеланного попутчика, но лицо того было совершенно спокойным. Его явно не страшила угроза возможного наказания.

— Он ничем не оскорбил меня, — сказала Джулиана, сама удивившись этой почти инстинктивной лжи. Она увидела стены аббатства. — Мы собираемся остановиться здесь на ночлег? — спросила она.

— Да, собираемся. В замок Фортэм мы приедем завтра к вечеру, если Господь пошлет нам хорошую погоду. Нам оказана честь сопровождать настоятеля монастыря отца Паулуса, который собирается почтить своим присутствием замок Фортэм во время Святок. Джулиана взглянула на паланкин.

— Возможно, святой отец захочет путешествовать в паланкине. Тогда я бы с удовольствием поехала верхом.

Ричард издал короткий издевательский смешок.

— Ничуть не сомневаюсь в этом, миледи. Этот тип способен даже святого довести до сумасшествия. Если я смогу достать еще одну лошадь, то остаток пути вы поедете верхом. Но ничего не могу обещать.

Звон бубенчиков возвестил о том, что мастер Николас выбрался из паланкина, и Джулиана невольно напряглась.

— Вы всегда можете связать меня и заткнуть мне рот кляпом, — предложил он учтиво.

— Не думай, что я этого не имею в виду. Стоит только леди Джулиане сказать хоть слово…

Она не могла этого сделать, но мысль была весьма соблазнительной. Джулиана посмотрела на шута из-под полуприкрытых век.

— Меня учили проявлять милосердие к убогим, сэр Ричард, — сказала она. — Тем более мастер Николас, несмотря на его умственную неполноценность, такой же добрый христианин, как и все мы.

Звон бубенчиков сопровождал некий подозрительный звук, который можно было бы принять за покашливание, но, возможно, это был подавленный смешок. Джулиана не стала ничего выяснять, напротив, она поспешила отойти от этого несносного человека как можно быстрее.

— Если бы я могла где-нибудь уединиться, чтобы привести себя в порядок?..

Один из пухленьких, облаченных в длинную рясу монахов выступил вперед и сказал с поклоном:

— Окажите честь нашему дому, миледи.

— Я поужинаю сегодня с настоятелем, брат Бэрт, — заявил сэр Ричард. — Уверен, что леди Джулиана предпочтет отдохнуть в одиночестве.

Она подумала, что предпочтет что угодно, лишь бы не общество шута, а потому просто кивнула.

— А мастера Николаса устройте где-нибудь в безопасном чистом местечке, — продолжал отдавать распоряжения сэр Ричард.

— А мастер Николас проведет этот вечер в покаянии, — произнес Николас соответствующим этим смиренным словам тоном. — Я буду спать на соломе возле алтаря, поближе к своему Спасителю.

Брат Бэрт улыбнулся ему сияющей улыбкой, сэр Ричард подозрительно прищурился и с сомнением посмотрел на покорно склоненную голову шута.

Впрочем, Джулианы это все больше уже не касалось. Комната, которую ей предоставили, была маленькой, строгой и чистой, и Джулиана поспешила растянуться на узкой жесткой кровати, чтобы дать отдых своему затекшему телу. Ей не хотелось спать, она не чувствовала голода. Она просто лежала, безразлично глядя в сгущающийся сумрак.

Единственным звуком, долетавшим сюда, был густой колокольный звон, сзывающий монахов на вечернюю молитву. Здравый смысл подсказывал Джулиане, что ей стоит присоединиться к ним, но страшная усталость, сковавшая члены, молила остаться в постели и не двигаться. К тому же Николас ведь сказал, что он проведет всю ночь в молитвах. Одна только мысль о том, что ей придется обращаться к Богу в то время, как шут будет смотреть на нее своими странными, колдовскими глазами, вызывала в ней панику.

А она нисколько не сомневалась в том, что Николас будет смотреть на нее, просто потому, что знает — это ее тревожит. На самом деле, он был очень странным созданием. Его присутствие действовало на нее так раздражающе, что ей некогда было подумать или погоревать о своей печальной судьбе. Ее мирная, спокойная жизнь внезапно рассыпалась на куски, а у нее нет ни минутки, чтобы поплакать об этом. Впрочем, это, конечно, только к лучшему. Еще ребенком Джулиана хорошо усвоила, что рыдания и сетования на судьбу не приносят ничего, кроме головной боли да помятого, распухшего лица.

Ужин ей принес брат Бэрт. Еда была совсем простая: сыр, темный хлеб и медовый эль. Но при виде ее Джулиана поняла, что проголодалась.

— Поешьте, дитя мое, — сказал монах. — Мне велели принести тарелки обратно в трапезную, когда вы поедите, а наш добрый настоятель не любит, когда его приказы не выполняются. Если вы хотите, я подожду снаружи.

— Прошу вас, составьте мне компанию. Могу ли я вам предложить что-нибудь…

— Я уже поел, миледи. К тому же настоятель постоянно упрекает меня за то, что я ем слишком много.

И хотя впечатляющие размеры живота брата Бэрта не позволяли оспорить подобное утверждение, все же Джулиане не понравилось, что кто-то может так обижать доброго старика.

— Мне говорили, — сказала она, протягивая брату Бэрту ломоть хлеба, — что настоятель поедет завтра с нами в замок Фортэм.

— Да, миледи. И я тоже, чтобы помогать ему.

Ни в тоне, ни в словах монаха не было и намека на какое-нибудь недовольство, и все же Джулиана не могла избавиться от ощущения, что настоятель не был любим здесь, в своей обители.

— Он ведь хороший человек? — спросила она, разламывая следующий большой ломоть хлеба.

— Кто я такой, чтобы судить… Настоятель — человек высших принципов. Помогать ему — огромная честь для меня, о которой я никогда не осмеливался мечтать.

«И без которой охотно бы обошелся», — подумала Джулиана. Похоже, дела обстояли даже хуже, чем она думала.

— А что это за аббатство, брат Бэрт? — спросила она, переводя разговор на другую тему. — Я-то думала, что знаю все святые места на расстоянии одного дня пути от Монкрифа.

— У нас очень маленький и очень бедный орден, миледи, хотя у нашего настоятеля большие планы. Это аббатство Святой Евгелины, Повелительницы драконов.

— Святой Евгелины? Не помню такую, — призналась Джулиана. — А она и в самом деле повелевала драконами?

— Только после того, как была проглочена одним из них. Это было одно из благословенных святых чудес!

— Аминь, — благочестивым тоном сказала она, не открывая монаху своих сомнений по поводу существования драконов.

— Но сегодня никто не относится с должным почтением к старым святым. Евгелина жила еще в римские времена, а теперь люди охотно забывают свое прошлое и своих святых предков. Они предпочитают современных святых. Мы делаем все, что только в наших силах, чтобы сохранить ее священную память для нас и наших потомков. Настоятель посвятил жизнь тому, чтобы сделать аббатство Святой Евгелины местом паломничества и поклонения.

— Да пошлет Господь ему успех в его святом деле, — пробормотала Джулиана, думая о том, как амбиции настоятеля позволили ему все же найти время, чтобы надолго отправиться в замок Фортэм. Собственно, это тоже было не ее дело, и лучше ей все-таки сдерживать свое неуместное любопытство, которое однажды не доведет ее до добра.

— С нашим настоятелем совсем нетрудно иметь дело, миледи, — между тем сказал брат Бэрт. — Только будьте почтительны и молчите, тогда он может вообще вас не заметить.

— Так будет лучше?

— Да, миледи, — ответил брат Бэрт, глядя прямо в глаза Джулиане.

Больше он ничего не сказал, а она была достаточно умна, чтобы не спрашивать. Ее ясно предупредили, чего же еще? К тому времени, как брат Бэрт ее покинул, усталость и волнение окончательно взяли верх, и Джулиана прилегла.

В келье было темно, всего одна высокая свеча горела на столе. Джулиана смотрела на каменные стены, окружающие ее, на резкие дрожащие тени, отбрасываемые на них колеблющимся огоньком свечи. Она думала о том, что если впечатление, которое у нее сложилось о настоятеле, хотя бы приблизительно соответствует действительности, то ей предстоит провести в замке Фортэм гораздо менее приятные дни, чем она себе представляла. И так уже плохо, что ее отправили назад к матери. Но теперь ей еще придется мириться с присутствием властного священника и сумасшедшего шута.

Ей стало интересно, не столкнулся ли уже аббат с Николасом, и если да, то кто из них оказался победителем?

Если ей повезет, то последний день пути она проведет вдали от болтовни мастера Николаса, а если повезет очень, то, еще не доезжая замка Фортэм, ее поразит молния. Тогда ей уже не надо будет беспокоиться о встрече с матерью, которую она когда-то любила больше всех на свете.

Джулиана не думала, что будет спать этой ночью. Но сон в конце концов одолел ее, и она крепко заснула, пока ужасный звук не вырвал ее из объятий морфея и не бросил в реальность ночной тьмы. Через мгновение звук повторился — протяжный вопль, словно кричала обреченная на вечные муки душа нераскаявшегося грешника. Джулиана вскочила с кровати, распахнула тяжелую дубовую дверь и выглянула в полумрак узкого каменного коридора в поисках несчастного истязаемого создания.

3

Каменный пол показался ей ледяным под ее босыми ступнями. По звуку, раздавшемуся снова, можно было подумать, что какую-то бедняжку просто разрывают на куски. Джулиана бросилась на этот вопль, не думая о своей собственной безопасности или о своем более чем неприличном виде.

Крики раздавались из маленькой часовни в конце коридора, но, когда Джулиана достигла закрытых тяжелых дубовых дверей, звук резко оборвался, и наступившая вдруг оглушающая тишина показалась ей еще страшнее, чем вопли, полные ужаса.

Джулиана не колебалась ни минуты. Тяжелое железное кольцо обожгло холодом ее руки, но петли на массивных дверях оказались хорошо смазаны, и двери открылись при небольшом усилии, явив перед ней живописную картину.

Кричал, оказывается, хорошенький, женственного вида монашек, который теперь тихо всхлипывал, сотрясаемый беззвучными рыданиями. Вид Джулианы в ее ночной рубашке, похоже, оказался последней каплей, так как он поспешно закрыл лицо руками и бросился вон из часовни. Пробегая мимо, он шарахнулся от Джулианы как от чумной.

Брат Бэрт тоже был здесь, его обычно умиротворенное круглое лицо сейчас выражало беспокойство, и неудивительно. Посередине часовни стоял Николас Стрэнджфеллоу — абсолютно голый.

Во всяком случае, Джулиане так показалось сначала. Брат Бэрт придерживал обернутый вокруг худых бедер Николаса кусок какой-то ткани, едва сохранявшей благопристойность. Однако сам Николас явно не оценил его стараний.

Он бросил на растерянного монаха суровый взгляд.

— Я же говорю тебе, невежда, — громко произнес он, — что не нуждаюсь в посредниках между мной и Богом! Я не хочу, чтобы что-то стояло между нами, хотя бы даже одежда!

— Кощунство! Отродье сатаны!

До сих пор Джулиана не замечала больше никого в темноте маленькой, едва освещаемой свечами часовенки. Она обернулась на голос, но увидела среди теней лишь еще одну тень, которая показалась ей просто еще более темной и угрожающей.

— Что здесь делает эта блудница?! — вновь раздался голос из тьмы. — Уберите ее отсюда и прикажите высечь этого сумасшедшего нечестивца кнутом!

— Но ваше святейшество… — попытался возразить добрый брат Бэрт, следуя за Николасом, который медленно двинулся по направлению к тени, и благоразумно придерживая ткань вокруг бедер шута. — Я уверен, все это можно уладить, если вы только…

— Он насмехается над нами, он насмехается над Богом! — торжественно произнес настоятель, появляясь из тени. — И эта Иезавель с ним заодно!

Джулиана оглядела часовню в поисках распутной соучастницы Николаса и, не найдя никого, в ужасе поняла, что аббат именно ее обвиняет в распутстве. Это было настолько нелепо, что она едва не рассмеялась, но ситуация не располагала к веселью.

Николас обернулся и взглянул на нее, наклонив голову, словно какая-нибудь любопытная птица — воробей… нет, сокол, вдруг подумала она с удивлением. А она была маленьким испуганным кроликом.

— Она не моей веры, — сказал он тихо. — Но я надеюсь на будущее.

Она, конечно, должна была убежать сразу же, как только отворила двери в часовню и увидела происходящее. У нее не было никаких причин находиться здесь. Один только вид полуобнаженного мужчины вызывал в ней панический ужас. И дело было не в том, что она никогда прежде не видела ни одного голого мужчины — как хозяйка поместья она, случалось, ухаживала за больными и ранеными, а в деревне благопристойность ценится мало. И она, конечно, видела своего мужа — чаще, чем ей бы того хотелось.

Джулиана приподняла подбородок и встретилась с насмешливым взглядом Николаса. Он хотел, чтобы она покраснела, убежала, спряталась, но она была слишком упряма, чтобы сбежать.

— Я услышала крики, — сказала она. — Я подумала, что кому-то нужна помощь…

— Весьма благородно и милосердно с вашей стороны, миледи, — промурлыкал Николас. — Но, боюсь, я просто очень напугал этого юного монашка.

— Ты просто чудовище, — произнес аббат каким-то шипящим голосом. — Когда мы прибудем в замок Фортэм, я полюбуюсь на то, как тебя повесят!

— Сомневаюсь в этом, — ласково произнес Николас. — Король Генрих весьма расположен ко мне. И он будет очень огорчен, если со мной что-нибудь случится.

Аббат вышел на свет и подошел совсем близко к Джулиане, повернувшись спиной к Николасу. Он был примерно одного с ней роста, и его глаза прямо уставились на нее. Выражение неприязни и неудовольствия, появившееся в их бесцветной глубине, заставило Джулиану вздрогнуть. Она вдруг почувствовала холод ночного воздуха и ледяной каменный пол под ногами.

— Вы вся дрожите, миледи, — сказал он. — Не сомневаюсь, что вы дрожите от стыда и осознания своего грехопадения. Возвращайтесь в свою келью и молитесь об искуплении своих грехов, сожалея о том, что видели ваши глаза, и о своих нечестивых помыслах и желаниях.

У нее не было абсолютно никаких нечестивых помыслов и желаний, но хватило ума, чтобы не сообщать об этом аббату. Он был невообразимо худ, кожа, натянутая на кости, казалась сухой, как пергамент. При этом его глаза сверкали фанатичным огнем, словно два ярких факела.

Джулиана подумала, что если ее будущее окажется каким-то образом связанным с этими двумя безумцами — фанатиком и голым дураком, то чем скорее она отправится в монастырь, тем лучше.

— Вам и правда надо бы пойти к себе, миледи, — горячо поддержал аббата брат Бэрт, старательно придерживая кусок материи вокруг голых бедер Николаса. — Уверяю вас, все будет в порядке.

— Почему бы вам тоже не сорвать с себя одежду, миледи, и тогда мы могли бы помолиться Богу вместе! — произнес Николас благочестивым тоном. — Конечно, солома немного кусается, но вы могли бы лечь на меня сверху…

— Враг рода человеческого! Развратник! Исчадие ада! Растлитель невинных! С тебя следовало бы заживо содрать кожу! — завопил отец Паулус, дрожа от негодования.

Николас смерил аббата оценивающим взглядом.

— Я не думаю, что она так уж невинна, падре, поскольку леди на самом деле вдова…

Но аббат его уже не слышал, он опрометью выскочил из часовни, видимо, намереваясь найти кого-нибудь, кто помог бы ему наказать непокорного шута.

— Слава богу! — пробормотал брат Бэрт со вздохом облегчения. — Отец Паулус все принимает слишком близко к сердцу. Леди Джулиана, позвольте мне проводить вас назад в вашу комнату. — Он шагнул к ней. При этом ему пришлось выпустить из рук ткань, которую он придерживал на бедрах Николаса. Ткань начала соскальзывать, и монах мгновенно отпрыгнул назад и вновь поспешно водворил ткань на место.

— Я вполне смогу найти дорогу сама, брат Бэрт, — сказала Джулиана обманчиво спокойным тоном. — Поскольку, как я вижу, я здесь не нужна…

— Вы нужны мне, миледи, — сказал Николас жалобно, с легким намеком на иронию.

Джулиана повернулась к нему, окинула шута долгим, спокойным, изучающим взглядом от его больших босых ступней, вверх по сильным волосатым длинным ногам, по складкам материи, которая, как она только теперь поняла, служила алтарным покрывалом. Она скользнула взглядом выше — по его животу и груди, по широкому пространству крепкого мускулистого тела — и встретилась с насмешливым взглядом его глаз.

Он явно хотел шокировать ее, поняла она. Он хотел шокировать их всех. Все, что она могла сделать, это отнестись к его выходкам без всякого интереса.

— Молитесь вашему богу, мастер Николас, — сказала она спокойно. — Только делайте это побыстрее, пока до смерти не замерзли.

— И пока не вернулся аббат с подкреплением, — поспешно добавил брат Бэрт. — Он не тот человек, которого можно недооценивать.

— Я редко недооцениваю своих врагов, — сказал Николас. Он прихватил рукой алтарное покрывало, и Джулиана на одно мгновение испугалась, что он хочет сорвать его с себя. Она не собиралась отступать или отворачиваться, но, к счастью, он просто решил освободить брата Бэрта от его утомительных обязанностей.

— Проводите леди Джулиану в ее комнату, брат, — произнес он неожиданно теплым тоном. — Я и так уже нарушил ее сон. Для одной ночи вполне достаточно.

Монах опасливо посмотрел на него, но Николас, похоже, сам устал от своих игр и стоял сейчас совершенно спокойно, мрачно наблюдая за ними.

Джулиана рада была уйти. Она шла с гордо выпрямленной спиной, пытаясь не думать о своей малопристойной одежде. Конечно, тяжелая льняная рубаха была достаточно широкой, со множеством сборок, чтобы беспокоиться о том, что кто-то сможет разглядеть под ней ее тело, и все же Джулиана чувствовала себя почти голой. Она и брат Бэрт шли по коридору в тревожной тишине.

К тому времени, как они добрались до дверей ее комнаты, она уже больше не могла сдерживаться.

— Брат Бэрт, — начала она, задержавшись в дверях комнаты.

— Да, миледи?

Она не знала, как его спросить, но, к счастью, монах оказался достаточно мудрым и чутким человеком.

— Вам нечего бояться аббата, миледи. Мастеру Николасу ничего не угрожает. Бог обычно защищает простодушных и дураков.

Уж кем мастер Николас точно не был, так это простодушным дураком. Джулиана почти не сомневалась, что все, что он делал, имело свои причины, включая и последнюю сцену в часовне.

Но, собственно, какое ей до этого дело! Все, что ей требуется, это по прибытии в замок Фортэм держаться как можно дальше и от аббата, и от шута.

— И если вас беспокоит ваше общение с отцом Паулусом в будущем, то позвольте дать вам один маленький совет. Слушайте его со смиренным видом, никогда не спорьте, а в остальном — следуйте своему сердцу. У вас доброе сердце, миледи, это ясно с первого взгляда. Я уверен, что и шут это понял, неважно, в какие игры он при этом играет. Просто держитесь подальше от аббата, и все будет хорошо. Насколько я знаю отца Паулуса, он все свое внимание направит на графа и его новую жену. Он очень амбициозен и никогда не станет тратить время на тех, кто не обладает властью.

— Слава богу, что я не обладаю никакой властью, — прошептала Джулиана. — Спокойной ночи, брат Бэрт. И спасибо вам.

— Скорее уж доброе утро, миледи, — сказал он ласково.

Джулиана посмотрела в стрельчатые окна за спиной монаха и увидела светлеющее небо. Откуда-то издалека до нее долетели звуки церковного хора. Монастырь просыпался, новый день вступал в свои права. Ее новая жизнь продолжалась.

— И в самом деле, доброе утро, — сказала она, намереваясь сделать все от нее зависящее, чтобы утро и в самом деле стало добрым. Что ж, главное — не падать духом!

Когда несколько часов спустя Джулиана вышла во двор, здесь уже вовсю кипела жизнь. Мрачный аббат сидел верхом на осле, а рядом с ним, лучезарно улыбаясь, стоял брат Бэрт. Сэр Ричард нервно расхаживал взад и вперед, а Николаса нигде не было видно. Джулиана не увидела никакой лошади, на которой она могла бы ехать, и, смирившись со своей судьбой, в унынии направилась к паланкину.

— А вот и вы наконец, миледи, — сказал сэр Ричард сварливо. — Мы почти уже оставили надежду увидеть вас. Отец Паулус, могу я представить вам леди Джулиану Монкриф, дочь графини Фортэм? Это отец Паулус, настоятель аббатства Святой Евгелины.

В холодном свете утра аббат едва ли выглядел более приветливым. Он уставился на Джулиану, и его бесцветные глаза полыхнули безумным жаром.

— Я рад, что мне представилась возможность вернуть эту заблудшую овцу в ее стадо, — нараспев, торжественно произнес он.

Даже сэр Ричард растерялся от такого заявления.

— Но леди Джулиана вовсе не заблудшая овца, милорд аббат, — пробормотал он.

— Мы все заблудшие в глубине наших сердец, сэр Ричард, — отвечал священник. — Но я покажу леди Джулиане путь к искуплению и прощению.

«Боже милостивый! — подумала Джулиана. — Этого еще только мне и не хватало». Она поймала обеспокоенный взгляд брата Бэрта и вовремя вспомнила его совет. Поэтому она наклонила голову и с благочестивым видом потупила взгляд.

— С нетерпением жду ваших наставлений, отец Паулус, — тихо сказала она.

Она украдкой бросила на него взгляд, когда садилась в паланкин, но аббат уже не помнил о ней. Он был всецело занят сэром Ричардом.

Паланкин был пуст, и она попыталась себя убедить, что чувство, которое она при этом испытала, было именно облегчение, а вовсе не разочарование. Она до сих пор никак не могла выбросить из головы воспоминание о золотистой коже, о мускулистой груди и сильных крепких руках. Нет, нет… Она, конечно, будет только рада избавиться от своего надоедливого спутника.

Однако мгновением позже занавески раздвинулись и в паланкин ввалился шут. Они тронулись в путь еще до того, как Николас успел занять свое место, и он едва не потерял равновесие. В темноте зашторенного паланкина Джулиана едва смогла узнать его.

Сэр Ричард или кто-то еще сдержал свое слово. Мастер Николас был полностью обезврежен. Его дерзкий рот был заткнут кляпом, руки и ноги связаны кожаными ремнями. Ему завязали даже глаза! Его наглые, насмешливые глаза были завязаны полоской ткани.

Джулиана некоторое время молча смотрела на него. Он оделся, или его кто-то одел, но в вырезе туники было видно, как движется кожа в такт его спокойному плавному дыханию. Джулиана сказала себе, что должна быть благодарна тому, кто связал шута. В таком состоянии он не сможет ни докучать ей, ни раздражать своими разговорами в эти последние часы ее невеселого путешествия.

И, конечно же, он заслужил наказание за свое богохульство в часовне. Правда, она не вполне понимала, почему, раздевшись донага, он совершил кощунство, но раз аббат был в этом уверен, она не могла с ним спорить. Поэтому Джулиана откинулась на подушки и прислушивалась к негромкому гулу голосов за закрытыми занавесками, фырканью лошадей, стуку подков, приказав себе наслаждаться спокойным путешествием.

Она выдержала почти час, прежде чем опустилась на колени и потянулась к повязке на его глазах. Николас сидел, не двигаясь, и даже не вздрогнул, когда ее руки коснулись его прохладной кожи. Джулиана развязала узел, затянутый на голове, и отбросила повязку прочь.

Шут моргнул, поглядел на нее поверх кляпа, а затем вопросительно приподнял брови, вновь напомнив ей любопытного сокола.

— Я оставлю вас как есть, — сказала она сердито. — Ваше поведение в часовне было просто недопустимым. Не представляю, как вы вообще могли так поступить! Счастье еще, что аббат не приказал подвергнуть вас порке. Хотя я не сомневаюсь, что вы ее заслужили.

Разумеется, он не мог ничего ей ответить, и она испытала страшное искушение продолжить внушение морали своему беспомощному слушателю, но помешало ее почти болезненное чувство справедливости.

— Если я вас развяжу, вы обещаете, что будете прилично себя вести? — требовательным тоном спросила она.

Он просто смотрел на нее, никак не выражая своего согласия, и Джулиана отодвинулась назад, сложив руки на коленях и пытаясь быть непреклонной.

Она даже закрыла глаза, чтобы успокоиться, и принялась что-то напевать про себя. Затем откинула занавески и стала смотреть на окружающий пейзаж, но ее взгляд упал на хвост трусящего прямо перед ней осла, на котором восседал аббат, и она поспешно задернула шторы.

В паланкине было слишком темно и тряско, чтобы заниматься каким-нибудь рукоделием, и, конечно, она не могла бесконечно притворяться, что не видит терпеливо наблюдающего за ней человека.

Она снова встала на колени, громко вздыхая.

— Просто не понимаю, как вы можете быть таким надоедливым, даже когда не способны ни говорить, ни двигаться, — проворчала она. — Наклонитесь сюда, я освобожу вам рот.

Он послушно наклонился, при этом его шелковистые светлые волосы упали ему на лицо. Узел развязывался с трудом, и все это время лицо Николаса находилось в опасной близости от ее груди. На ней было несколько слоев одежды: льняной, шелковой и шерстяной, и тем не менее она чувствовала его горячее дыхание, обжигающее ей кожу, ее руки вдруг сделались неловкими и странно дрожали. Когда Джулиана в конце концов справилась с узлом, она в ту же секунду откинулась назад на свое место и судорожно вдохнула воздух — она даже не заметила, что все это время сдерживала дыхание.

Николас потряс головой, освобождаясь от кляпа и откидывая длинные пряди волос с лица. Она ждала, что он хотя бы поблагодарит ее, но он так ничего и не сказал, только сделал едва уловимое движение плечами, привлекая ее внимание к своим все еще связанным за спиной запястьям.

— Могли бы хоть поблагодарить меня, — проворчала она. — Ладно, повернитесь, я развяжу вам руки.

Он не двинулся. По правде говоря, паланкин был очень тесным, заваленным подушками, и повернуться здесь было бы довольно затруднительно, тем более с завязанными руками и ногами. Николас все же попытался придвинуться к ней, но из этого мало что вышло. Значит, не осталось другого выхода, кроме как снова наклониться над ним, чтобы развязать кожаные ремни, стягивающие его руки.

Эти узлы оказались еще более упрямыми. Она так старательно пыталась развязать их, что не сразу заметила некоторые очевидные вещи. Например, каким теплым и твердым было его тело, к которому она прижималась, как красив рельеф мышц, проступающих под мягкой тканью его туники; как шут был спокоен и тих, почти неподвижен, пока она сражалась с непокорными узлами за его спиной; и как туника на его спине медленно становилась влажной и темно-красной.

Наконец кожаные узлы были развязаны и руки шута освободились. В этот момент паланкин качнулся, и Джулиана потеряла равновесие, почти упав на Николаса, однако тот успел подхватить ее и удержал в каком-то дюйме от своего тела — достаточно близко, чтобы Джулиана могла почувствовать его напряжение и жар. Она взглянула прямо в его абсолютно непроницаемые глаза и вдруг подумала о том, как бы это было… чтобы она почувствовала, если бы…

А затем она увидела кровь и отшатнулась от него потрясенная.

— Что они сделали с вами?

Сначала она подумала, что он не ответит. Но его подвижный, насмешливый рот скривился в усмешке.

— Отец Паулус постарался содрать с меня заживо кожу, как и обещал. — Голос у него был хриплым. — Он оказался удивительно сильным для такого тощего человека.

— Возможно, он черпает силы в своей убежденности, — произнесла Джулиана чуть дрожащим голосом и повернулась, роясь среди подушек в поисках своего мешка с вещами.

— Возможно. А может быть, он просто много тренировался с кнутом. Что вы там ищете, миледи?

Она вынырнула из вороха подушек с маленьким керамическим кувшинчиком в руке.

— Здесь мазь из пчелиной пыльцы и брусничного сока. Это чудодейственное средство от ран. Поднимите свою тунику.

— Не стоит, — сказал он, храня на лице все ту же усмешку, которая была очень похожа на гримасу боли.

Джулиана наклонила голову и внимательно посмотрела на него.

— Я могу смело отбросить предположение, что дело в вашей чрезмерной скромности и застенчивости, — сказала она. — Видимо, вы мне не доверяете. Ну что ж, слово чести, что это не яд. Эта мазь действительно поможет быстрее зажить вашим рубцам.

— Вы едва ли похожи на отравительницу, миледи, — сказал он тихо. — Но тем не менее пусть моя одежда на этот раз останется на мне.

Джулиана не знала, стоит ли ей рассердиться или почувствовать себя польщенной.

— Как вы можете судить обо мне? Уверяю вас, у меня достаточно храбрости и решительности, чтобы… чтобы…

— Убить кого-нибудь? Сомневаюсь, миледи. Храбрость и решительность у вас есть, но только не склонность к убийству.

— Вы правы, — сказала она убежденно. — Потому что, если бы такая склонность у меня была, она непременно проявилась бы после часа, проведенного в вашем обществе.

Он вдруг откинул голову назад и рассмеялся, превозмогая боль.

— В таком случае могу считать за честь, что мне удалось быть вам полезным.

— В чем же?

— А в том, что теперь вам не придется беспокоиться о темных побуждениях, которые могли скрываться в вашем сердце. Вы встретились лицом к лицу с худшим из того, что могла предложить вам жизнь, чтобы подразнить вас, и теперь вы можете смело считать себя свободной от этого страшного порока. Разумеется, у вас могут быть другие порочные стремления, и я готов сделать все от меня зависящее, чтобы помочь вам выявить их.

— У меня нет никаких порочных стремлений. Я хочу лишь мира и покоя, — сказала она резко.

Шут только улыбнулся в ответ.

«Я мог бы полюбить такую женщину, как Джулиана Монкриф», — думал Николас, наблюдая за ней. Впрочем, он часто влюблялся в женщин и знал в них толк. Однако он чувствовал, что леди Джулиана совсем иная.

Если бы он был разумным человеком, он держался бы от нее как можно дальше. Иное — означает опасность, а он вовсе не собирался становиться жертвой ее грустных глаз и нежных губ.

Но он никогда не бежал от опасности — скорее уж наоборот, стремился ей навстречу. И если леди Джулиана Монкриф была вызовом и искушением, то он никогда не отказывался ни от того, ни от другого. Она могла стать его наградой за успешно выполненное дело в замке Фортэм. Не одобрение его суверена или давно обещанное благодеяние, хотя и это тоже будет нелишним. Нет, стыдливое, нежное тело леди Джулианы станет его выигрышем в битве, где ему отведена роль вероломного предателя. Сбежать с бесценной реликвией, которую сначала надо будет выкрасть, — простая задачка. Соблазнить леди Джулиану — вот достойный вызов его мастерству. Он с наслаждением думал об этом, смакуя в своем воображении каждую деталь предстоящего штурма.

Он с нетерпением ждал момента, когда придет пора действовать. Он был вполне готов к встрече с графом Фортэмом. Король Генрих щедр к тем, кто верно служит ему, а Николас его еще никогда не подводил. Не подведет и теперь.

Он был готов выполнить свою задачу.

И он жаждал получить свою награду.

4

Изабелла отошла от окна, в беспомощном отчаянии стукнув кулаком по стене. Она сгорала от нетерпения, но не в ее власти было заставить время бежать быстрее. Ближайшие несколько часов должны вернуть ей дочь после десяти лет разлуки. Эти же часы приблизят момент ее венчания и тот миг, когда другой мужчина займет место на ее ложе, но это ее не слишком беспокоило. Хью Фортэм не производил впечатления грубого и жестокого человека, каким был ее первый муж. В те месяцы, которые она провела в его замке в качестве невесты, он ни разу не осмелился даже поцеловать ее в щечку, не говоря уже о проявлении более явных признаков страсти. Похоже, его интересует только скорейшее появление на свет наследника.

Еще до того, как она услышала, что Джулиана должна воссоединиться с ней, все ее мысли были направлены на предстоящую встречу. Но все же Изабелла кое-что узнала о человеке, которому предназначалась в жены. Хью Фортэм был весьма влиятелен. Жены его, как первая, так и вторая, умерли молодыми. Он находился в расцвете сил, большой, красивый мужчина, шумный и энергичный. При этом он, казалось, едва замечал ее присутствие в своем замке. Этот брак был устроен королем, и Изабелла могла бы подумать, что Хью Фортэм совсем не заинтересован в этой женитьбе, если бы не знала точно, что он сам просил короля об этом. У него было несколько весьма подходящих вариантов, причем некоторые обещали стать весьма благоприятными в смысле скорейшего появления на свет наследников, но он выбрал именно ее, и Изабелла до сих пор не понимала почему.

Она встречалась с ним раньше, хотя, разумеется, он этого не помнил. Несколько лет назад, уже будучи замужем, она как-то провела несколько минут в обществе молодого рыцаря — всего несколько мгновений доброты, которые она хранила, как драгоценность, в течение долгого времени. Он был очень внимателен и мил, а она — вся зареванная и неуклюжая в своей беременности, рыдала у него на плече. Если бы он вспомнил об этом, он бы сбежал от нее в то же мгновение. Неудивительно, что Изабелла не стала напоминать ему об этой встрече.

Время от времени она украдкой наблюдала за ним, — хотя почему бы женщине и не посмотреть на своего жениха? Ее первый муж был невысоким худым человеком, Хью же, напротив, отличался массивностью — он возвышался, словно башня, над всеми мужчинами при дворе, — с сильными руками, широкими плечами и длинными мощными ногами. У него было довольно приятное лицо, хотя его темные глаза, когда он смотрел на нее, казались полностью лишенными какого бы то ни было выражения. Однажды она поймала себя на том, что думает о его губах…

Изабелла постаралась выкинуть из головы греховные мысли. Первый ее муж был вовсе не полностью лишен талантов, когда дело доходило до супружеской постели. Но мысль о том, что нечто подобное ей придется пережить с таким человеком, как лорд Хью, странным образом волновала ее. Она научилась отделять удовольствие, получаемое в постели, от общей неприязни к своему мужу. Мысль о том, что она может получить подобное удовольствие от человека, к которому она уже начала испытывать расположение, была почти пугающей.

Что ж, все это она выяснит уже совсем скоро. А сейчас есть более важные вещи, о которых стоит подумать. Давно ожидаемый приезд дочери. А кроме того, весьма беспокоящее ее присутствие нового питомца сэра Хью. Юный Гилберт был очарователен. Красивый мальчик с милым лицом, прелестный ребенок, который ластился, очаровывал и восхищался всем, что его окружало. Даже ее угрюмый, молчаливый жених, казалось, проникся к нему симпатией. Но Изабелла не доверяла ему.

По своей природе она была спокойной, тихой женщиной, а потому у нее имелась прекрасная возможность наблюдать за людьми, не вызывая их подозрений. И она видела холод в прелестных глазах Гилберта, чувствовала фальшь его сияющей улыбки. Он часто отсутствовал, тренируясь вместе с рыцарями, и тогда ей начинало казаться, что это лишь игра ее воображения и что на самом деле нет никаких причин для беспокойства. Но как только она встречала его снова — за столом или просто во дворе, ее подозрения просыпались вновь.

Он был как раз такого возраста, какими были бы ее сыновья, если бы она смогла их родить. Часто она смотрела на него с материнской озабоченностью. Но она не могла не обращать внимания на предостерегающий голос, который раздавался внутри ее каждый раз при виде этого милого мальчика.

Изабелла вернулась к своей вышивке. Она работала очень старательно и аккуратно, стежки ровно ложились один к другому.

Это был подарок ее новому мужу на Рождество — небольшой портрет одной из его любимых собак с длинной шелковистой шерстью. Казалось, что именно этим животным он отдает всю свою любовь и внимание, и поэтому Изабелла решила, что таким образом она сможет сделать ему приятное. Ведь это так естественно — стараться сделать приятное своему мужу.

Она заметила, что руки у нее дрожат, и, отложив иглу, сжала их на коленях. Она никак не могла сосредоточиться.

Лорд Хью нетерпеливо шагал по крепостному валу замка Фортэм. Гилберт старался не отставать от него. Парень обладал редким даром — он мог подолгу молчать, когда этого требовали обстоятельства. Сэр Хью был признателен ему за это в важнейший день своей жизни. Сейчас он особенно не был расположен к разговору, и его новый воспитанник проявил удивительное понимание и чуткость по отношению к желаниям своего господина.

Отсюда, с крепостного вала, сэр Хью мог наблюдать за медленным приближением небольшого отряда. Его дед прекрасно выбрал место для постройки замка — на небольшой возвышенности, с которой открывался прекрасный обзор и можно было следить за всеми, кто приближался к замку. А позади замка берег круто обрывался в море. Ни одна живая душа не могла проскользнуть сюда незамеченной. И хотя сейчас были относительно мирные времена, никто не мог сказать, как долго они продлятся.

Хью, прищурившись, наблюдал за приближающейся процессией: человек двадцать верховых и конный паланкин, в котором, скорее всего, ехала его падчерица. Подумав о ней, он тут же с беспокойством вспомнил о своей будущей жене. Еще одна заноза в его сердце! Должно быть, он просто сошел с ума, когда решился на эту женитьбу. У Изабеллы не было ни гроша, дни ее юности давно миновали, она была бесплодной — словом, брак с ней не мог принести ему ничего, даже королевской милости. Все его друзья и приближенные до сих пор удивлялись, что он дал согласие на этот брак, но они не знали и половины всего! Ведь это был его собственный выбор!

Впервые он встретил Изабеллу пятнадцать лет назад и так и не смог забыть ее. Тогда за ее юбку уже цеплялась маленькая дочь, а она сама была очередной раз беременна одним из своих так и не родившихся детей. Она была бледна и выглядела испуганной. Но всего один взгляд в ее широко раскрытые карие глаза заставил его потерять разум.

Он никогда не думал о том, что же именно он тогда почувствовал. Страстную ли влюбленность, обычное вожделение или один из своих странных приступов жалости и сочувствия. Они перекинулись едва ли дюжиной слов, и все же что-то заставило его мечтать о ней долгие месяцы после этой встречи. Когда он женился по выбору своего отца, он иногда видел Изабеллу в бледном, хрупком облике своей юной жены.

Его жена умерла менее чем через год после их свадьбы от жестокой лихорадки. Его второй брак с полногрудой, пышущей здоровьем женщиной, обладающей непомерным аппетитом как в еде, так и в постели, не продлился дольше, хотя на этот раз причиной стала излишне горячая лошадь. Несмотря на запрет мужа, Элоиза все-таки отправилась на прогулку верхом и поплатилась за это жизнью, забрав с собой и их еще не родившегося ребенка.

С тех пор он десять лет вдовел, пренебрегая долгом, требующим от него произвести на свет наследника. Он был полностью поглощен делами своего поместья и своих людей, получая нехитрое и ни к чему не обязывающее удовольствие от легкодоступных женщин.

Однако все это закончилось в тот момент, когда он узнал, что Изабелла Пекхэм овдовела.

Конечно, она могла преждевременно постареть, или самым печальным образом растолстеть, или стать ворчливой и раздражительной. Но это не имело для него никакого значения. Он все еще продолжал бредить ею. Замок Фортэм нуждался в хозяйке, а он — в жене. Он уже дважды женился ради того только, чтобы обзавестись наследником, во имя своего долга, так сказать. Оба брака трагически закончились безвременной кончиной его жен, которые так и не успели родить ему детей.

И на этот раз он решил выбрать себе жену сам.

Он был сильным, отважным человеком, способным без страха вступить в открытый поединок с врагами, безжалостный в сражении, яростный в бою, без колебания готовый встретить опасность один на один. Отвага и честь стали синонимами имени Фортэм.

Но одна только мысль о предстоящем разговоре с Изабеллой Пекхэм начисто лишала его мужества.

На этом самом крепостном валу он стоял три месяца назад в тот день, когда она приехала к нему, весь охваченный лихорадкой ожидания. Он уже планировал, как нежно и с любовью он будет обращаться с ней, с деликатностью не замечая откровенных признаков ее возраста и физических недостатков. Он ожидал увидеть полуинвалида — слабую и бесконечно нежную женщину, вынесшую множество страданий.

Когда он увидел ее воочию, то лишился дара речи. С тех пор он едва ли смог выдавить из себя несколько слов, когда они встречались.

Она выглядела еще моложе, чем пятнадцать лет назад, хотя он знал, что ей уже перевалило за тридцать. Лишь ее первая беременность закончилась удачно, она родила девочку. Теперь Джулиана уже успела сама овдоветь. Изабелла могла быть всего лишь на несколько лет моложе его самого. Он ожидал всего, чего угодно, но только не того, что она окажется еще красивее, чем он помнил.

Ее лицо представляло собой совершенный овал, обрамленный золотыми волосами. Ее мудрые, все понимающие глаза смотрели на него с сомнением и надеждой. Она двигалась легко и изящно, ее гибкое нежное тело, давно не знавшее бесплодных беременностей, приятно круглилось в нужных местах. А ее голос… тот самый чарующий голос, который держал его в плену все эти годы, стал еще нежнее, еще музыкальнее и теплее, когда она обратилась к нему с приветствием. И тогда он вдруг понял, какого же дурака он свалял.

Она была настоящим воплощением мечты молодого человека. Но он-то был уже далеко не молод, и он не мог позволить себе увлечься юношескими мечтами.

Он едва произнес пару слов за все те недели, что Изабелла провела в его доме. Он прекрасно знал, что она не помнит их первой встречи, которая совершенно ничего для нее не значила, а потому даже не стал упоминать об этом. По праву он мог взять ее к себе в постель, но, как ни странно, не желал этого, панически боясь, что и с этой его женщиной случится что-нибудь необратимое. Он честно скорбел по своей бледненькой первой жене. Он искренне оплакивал нелепую смерть второй жены и своего так и не родившегося ребенка. Но он был уверен, что не перенесет потерю женщины своей мечты.

— Милорд… — прорвался сквозь его витающие где-то мысли неуверенный голос Гилберта.

Он посмотрел на юношу. Тот вполне созрел для того, чтобы вызывать интерес женщин, хотя и был слишком молод для откровенного флирта. Гилберт был неплохим бойцом, хотя больше полагался на ум, нежели на мускулы, что было весьма опасно, так как грозило возможностью обмана и всевозможными осложнениями.

— Я знаю, парень, — сказал он устало. — Мы должны спуститься и приветствовать наших гостей, а также посланца короля. Сэр Ричард хороший человек и старый друг, хотя я сомневаюсь, что мне понравится его послание.

— Но ведь король послал вам меня, милорд, — сказал Гилберт с тревогой. — Разве вы не довольны мной?

Хью успокаивающим жестом сжал плечо юноши.

— Ты хороший парень. И что бы ни привез с собой сэр Ричард, надеюсь, что это нас всех порадует не меньше.

Конечно, он ошибался.

Леди Изабелла уже ждала процессию во дворе, и, несмотря на ее внешнее спокойствие, лорд Фортэм чувствовал, какие муки терзают ее душу. Как же ему хотелось подойти к ней, обнять ее за тонкую гибкую талию, привлечь к себе в безмолвнойподдержке. Но он не сделал ни одного движения, просто кивнул ей в молчаливом приветствии.

Казалось, она едва замечает его присутствие, что его вполне устраивало. Он просто стоял рядом с ней в ожидании встречи с вновь прибывшими.

Сэр Ричард между тем слез с лошади и подошел к хозяину замка.

— Рад видеть тебя снова, сэр Ричард. Сколько лет сколько зим! — воскликнул лорд Фортэм.

Они давно и хорошо знали друг друга; насмешливый огонек сверкнул в глазах сэра Ричарда, когда он пожимал руку графа.

— Не думаю, что тебе придется долго радоваться, мой друг, когда ты увидишь, что я тебе привез, — прошептал он тихо. Затем поклонился Изабелле. — Миледи, — почтительно произнес он, целуя ей руку на французский манер.

Но Изабелла едва ли была способна оценить галантность гостя.

— Вы привезли мою дочь? — спросила она взволнованно. — С ней все в порядке?

— Она там, — ответил сэр Ричард, но Изабелла уже и сама двинулась к паланкину.

Ее изящное тело было напряжено, как струна. Сжав руки непроизвольным жестом, Изабелла молча наблюдала, как из паланкина выбирается молодая женщина.

Джулиана оказалась выше матери, ее длинные волосы были заплетены в две тугие косы, простая одежда свободно облегала угловатое тело. Она была далеко не так красива, как Изабелла, отметил Хью рассеянно, однако все же довольно хорошенькая.

Джулиана молча смотрела на мать, не делая попытки подойти и поздороваться, а Изабелла была настолько потрясена встречей, что застыла как изваяние и просто смотрела на своего единственного ребенка, которого она родила и потеряла.

Хью был просто мужчиной, который к тому же не отличался терпением. Поэтому он подошел к неподвижной Изабелле, взял ее за безжизненную ледяную руку и улыбнулся Джулиане.

— Добро пожаловать в замок Фортэм, дочка. Видимо, ему удалось поразить ее. Она отвела взгляд от бледного лица матери и пристально посмотрела на графа.

— Дочка? — повторила она изумленно.

— Ну да, ведь твоя мать скоро будет моей женой, значит, ты станешь моей дочерью, — пророкотал в ответ Хью, чувствуя себя нелепо огромным и шумным рядом с изящным нежным созданием, которое он по глупости выбрал себе в жены.

Но зато Изабелла бросила в его сторону взгляд, полный благодарности.

— Здравствуй, Джулиана, — тихо сказала она. — Я скучала по тебе.

Мгновенное, едва уловимое выражение боли мелькнуло на лице Джулианы и тут же исчезло. А затем она присела перед матерью — вся образец вежливости и дочернего долга. Но при этом не произнесла ни слова.

«Прекрасно», — подумал Хью, пытаясь скрыть невольную гримасу. Итак, ему придется иметь дело с двумя излишне эмоциональными женщинами в своем доме. Что ж, бывало и похуже.

— Горе тебе, неблагодарное дитя! — прозвучал нараспев чей-то новый голос.

Настроение Хью и вовсе упало, когда он увидел приближающегося к ним священника. Настоятель аббатства Святой Евгелины прибыл наблюдать за его бракосочетанием и позаботиться о духовном благополучии его многочисленных домочадцев, — еще одно досадное распоряжение короля. Один только взгляд, брошенный на бледное лицо, пылающие фанатичным огнем глаза и тонкие губы, сложенные в недовольную гримасу, вызвал у Хью мысль об Инквизиции.

— Тысяча извинений за то, что не сразу заметил вас и не поприветствовал должным образом, отец Паулус, — поспешно произнес Хью. — Добро пожаловать в замок Фортэм.

— Ваше семейство крайне нуждается в духовном руководстве, — все так же нараспев произнес аббат замогильным тоном. — Я могу лишь молиться, надеясь, что еще не слишком поздно!

«Да, дела все хуже и хуже», — мрачно подумал Хью.

Изабелла и ее дочь все еще настороженно смотрели друг на друга, священник угрожал покончить со спокойным, мирным течением жизни в замке, а сэр Ричард наблюдал за всем этим со злорадным любопытством. Только Гилберт сохранял подходящее к случаю торжественное выражение лица.

Хью глубоко вздохнул.

— Прошу всех в мой замок. Пора готовиться к пиру, — делано бодрым тоном произнес он. — Будем праздновать свадьбу, а также воссоединение семьи.

Невозможно было не заметить презрительной гримасы, которая промелькнула на лице Джулианы. Выражение лица священника стало еще более угрожающим, если такое вообще было возможно, а Изабелла стала выглядеть еще более несчастной, такой Хью вообще никогда ее не видел. Между тем сэр Ричард как-то бочком подвинулся к нему и с еще более злорадным выражением лица тихо пробормотал:

— Еще один сюрприз, Хью. Свадебный подарок короля.

Хью с подозрением уставился на него.

— Что-то мне подсказывает, что этот подарок меня не слишком обрадует, — так же тихо сказал он.

— Но зато развлечет твою жену и вновь обретенную дочь, — со зловещей усмешкой возразил сэр Ричард.

Хью оглянулся на замерших друг против друга женщин.

— Что-то не похоже, что их хоть что-то может развлечь, — пробормотал он себе под нос.

И в следующее мгновение он услышал его — назойливое звяканье бубенчиков, легкий тренькающий звук, наполнивший послеполуденный воздух. Затем он увидел высунувшуюся из-за занавесок паланкина ногу, яркие разноцветные чулки, не подходящие под пару туфли… и почувствовал приступ панического ужаса.

— Только не говори мне… — взмолился он.

— Ты и сам все понял, — радостным тоном заявил сэр Ричард. — Ты становишься счастливым обладателем любимого королевского шута аж до самого Рождества, когда его величество лично заедет сюда за ним, а заодно — чтобы благословить твой брак.

— Боже милостивый! — в безнадежном отчаянии прошептал Хью.

Сверлящие, словно буравчики, глаза священника впились в него, как будто он действительно мог прочитать его мысли. Сэр Хью сразу почувствовал себя неуютно.

— Бог милостив, — произнес он уже гораздо громче. — Мы рады приветствовать гостей в нашем скромном жилище.

— Аминь, — благочестивым тоном произнес Гилберт.

— Аминь, — откликнулся сэр Ричард, но по голосу можно было сказать, что все это очень его забавляло.

— Аминь, — вторил им шут, с неподражаемой легкой грацией сходя на землю.

У Хью в то же мгновение кровь застыла в жилах. Этот человек был слишком высок и хорошо сложен для шута, с взлохмаченными золотистыми волосами и подвижным умным лицом. Одежда его казалась совершенно невероятной: какие-то яркие, не подходящие друг к другу вещи были к тому же еще и порваны. А серебряные бубенчики на его рукаве могли свести кого угодно с ума.

Шут мгновенно вычислил сэра Хью.

— Ваша светлость! — воскликнул он патетическим тоном. — Господин и повелитель западных земель, хозяин великолепного…

— Граф Фортэм, — мрачно поправил его Хью.

— Я ваш смиренный слуга, — сказал шут и прямо перед изумленными взглядами собравшейся челяди вдруг свернулся в клубок и сделал несколько кувырков через голову, остановившись прямо у ног сэра Хью.

Леди Джулиана издала слабый возглас протеста, который Николас прекрасно услышал и понял. Священник также выглядел несколько обеспокоенным, однако шут просто взглянул в глаза сэра Хью как равный и чуть заметно усмехнулся.

— Мастер Николас Стрэнджфеллоу к вашим услугам, милорд. Прибыл сюда, чтобы развлекать и очаровывать, освещать ваши хмурые дни и притенять слишком солнечные.

— Терпеть не могу клоунов и шутов, — пробормотал Хью.

Усмешка Николаса стала чуть шире.

— Это вызов! Я никогда не уклоняюсь от вызова.

Ваша улыбка и благосклонность дамы,

Вот все, что мне надо, вот все, что я жду.

Вы громко засмеетесь, а она растает Вот лучшая награда бедному шуту.

Ни громкое неодобрительное шипение аббата, ни веселое фырканье сэра Ричарда не прошло незамеченным. Мрачно покосившись на них, сэр Хью пробурчал:

— И стихоплетов я тоже не люблю. Особенно тех, кто придумывает непристойные стишки.

— Я бы тоже с большим удовольствием имел дело с вашими женщинами, — заявил Николас.

— У нас почти нет женщин. В основном мужчины, воины.

— Вот как! Но, проигрывая в количестве, вы выигрываете в качестве! Честно говоря, я бы не смог выбрать между матерью и дочкой.

— А тебе и не надо никого выбирать, шут! — встрял в разговор сэр Ричард и добавил, обращаясь к Хью: — Вы можете запереть его где-нибудь, если хотите, Хью. Конечно, его послал король, но вам вовсе нет никакой необходимости терпеть его присутствие.

— Не думаю, что Генрих будет рад узнать, что я запер его любимую игрушку, — проворчал Хью, пристально глядя на шута.

Тот был похож и в то же время не похож на людей своей профессии. Он был высок и гибок, с широкими плечами и подвижным выразительным лицом, которое многие женщины, возможно, сочли бы красивым. Фортэм мог бы спросить на этот счет мнение своей жены, если бы осмелился заговорить с ней. В странных золотистых глазах шута светился ум, хотя они и были довольно хитрыми и чуточку сумасшедшими. Одно было совершенно ясно — шут короля Генриха не был обычным придворным шутом, и Хью не знал, радоваться этому обстоятельству или тревожиться.

— Мы собираемся праздновать свадьбу, — сказал он громко. — Необходимо заняться хозяйственными делами. Устраивайте своих гостей, миледи, а вечером нас ждет супружеская постель.

Он вовсе не хотел быть грубым. Он и сам не знал, как это сорвалось с его языка. Изабелла покраснела, отвернулась, и он заметил, как дрожит ее рука, которую она положила на плечо своей дочери. Так, значит, мысль о том, что придется разделить с ним супружескую постель, пугает ее? Он и в самом деле огромный, неуклюжий дурак, черт его возьми совсем.

— Я выслушаю вашу исповедь, сын мой, — возвестил священник. — И всех ваших домочадцев также. Не будет никакой свадьбы до тех пор, пока вы не покаетесь в грехах больших и малых и не очиститесь от скверны!

— Позвольте мне, единственному безгрешному среди вас, бросить первый камень, — произнес Николас своим мелодичным голосом. — Хотя, с другой стороны, я постараюсь избежать исповеди, ведь у меня нет грехов — я всего лишь бедный безвинный дурак.

Аббат громко фыркнул. Сэр Ричард покачал недоверчиво головой. А леди Джулиана Монкриф, давно потерянная дочь его жены, посмотрела на шута долгим пристальным взглядом и весело, от души рассмеялась.

5

Комната, отведенная ему, оказалась неожиданно роскошной для шута. Николас осмотрелся, когда за ним закрылась дверь и загремел засов. Она находилась довольно далеко от хозяйских покоев, ближе к основанию одной из пяти башен замка. Насколько он мог судить, под ним располагались только складские помещения, а над ним — вообще ничего. По всему было видно, что леди Изабелла содержала свой новый дом в идеальном порядке — во всяком случае, не приходилось беспокоиться о необходимых удобствах.

На самом деле его никогда не волновал вопрос о том, как добыть себе роскошную комнату и постель, — у него имелись свои собственные способы для этого. Как правило, он делал свое присутствие для других настолько раздражающим, что люди старались всеми силами избавиться от него, предоставляя ему все, чего он хочет, лишь бы оставил их в покое. Но на этот раз ему вовсе не пришлось напрягаться.

Что было весьма удачно, учитывая боль, которая мучила его. И теперь он направился прямо к постели и упал лицом вниз на промявшийся под ним тюфяк. Ему хотелось закричать или хотя бы громко застонать. Тройное сальто на глазах у изумленной публики довершило работу, начатую твердой рукой аббата. Николас понимал, что раны вновь начнут кровоточить, и, если он не сможет сейчас снять рубаху, она обязательно присохнет к ранам и ее придется отдирать с мясом, потом все будет долго и мучительно заживать. Но ему было сейчас все равно. Рано или поздно Бого найдет способ проникнуть в покои своего господина, чтобы обеспечить его целебной мазью, чистой одеждой и едой. А сейчас надо просто ждать.

Николас умел не замечать боли — этому искусству он научился еще в юности. Он рассматривал это всего лишь как еще один из своих многочисленных талантов. Сейчас он просто закрыл глаза, с удовольствием вдыхая свежий запах чистых льняных простынь.

К завтрашнему дню он должен быть в форме, и он не доставит удовольствия отцу Паулусу, обнаружив перед ним свою боль. Его бесцеремонно выкинули из жизни замка, а значит, его присутствие не потребуется вплоть до самой свадьбы, которая должна состояться завтра. У него более чем достаточно времени, чтобы набраться сил и залечить раны. Он никому не позволит увидеть свою слабость. Только не в этой щекотливой ситуации.

Николас устало закрыл глаза. Поездка в этом чертовом паланкине казалась бесконечной, и даже присутствие леди Джулианы не развлекало его. Все, на что он был способен, — это не замечать боли. У него не осталось даже сил, чтобы немного подразнить очаровательно стыдливую вдовушку.

Начинало темнеть, он был голоден, но спина слишком сильно болела, чтобы двигаться. Где, черт возьми, носит этого Бого, когда он так нужен!

Николас потерял счет времени. Возможно, прошло несколько часов, а может быть, и меньше. Наконец он услышал, что кто-то подошел к двери. Он знал, что его заперли. Возможно, он даже мог бы поблагодарить сэра Ричарда и добрейшего отца Паулуса за высокую честь, которой они его удостоили. Для человека с воображением возможностей для мести открывалось бесконечное множество, а Николас никогда не жаловался на недостаток воображения. Он, не двигаясь, слушал, как кто-то возится возле двери, лелея в своем мозгу всевозможные способы пыток своих врагов.

— Мастер Николас? — Это был Бого, голос его звучал растерянно. — Они заперли вас там!

— Я знаю, — с покорным вздохом ответил Николас. — Найди леди Изабеллу и постарайся, чтобы она дала тебе ключ.

— Вам больно?

Ответ Николаса был весьма кратким и выразительным. Бессердечный смех Бого отнюдь не улучшил ему настроение.

— Я вернусь сразу, как только смогу, — сказал слуга и поспешно удалился.

Николасу ничего другого не оставалось, кроме как ждать, проклиная аббата и его тяжелую руку. Он полностью доверял Бого. Его слуга мог ловко и быстро обделывать самые разные дела. Он понимал, что никто не должен догадаться, что Николас ранен, хотя соблюдение осторожности усложняло задачу. Ничего. Николас готов все выдержать. У него богатый опыт и ангельское терпение.

Комната почти полностью погрузилась во тьму, когда он наконец услышал звяканье ключа в замочной скважине. Он не собирался даже повернуть голову в сторону входящего — боль в спине к этому моменту уже была почти невыносимой. Незачем притворяться перед Бого, который знал все или, по крайней мере, большую часть его секретов.

— Пора бы уже давно тебе прийти, — проворчал Николас в подушку, когда в комнате появилось озерцо света от свечи. — Не мог, что ли, побыстрее придумать какую-нибудь удобоваримую ложь? Я уже чуть не блюю от боли. Надеюсь, ты раздобыл мне хотя бы эля?

— Я никогда не лгу.

В других обстоятельствах нежный женский голос не должен был бы вызвать подобного шока, но Николас был слишком измучен, чтобы понять, что походка вошедшего гораздо легче, чем у Бого, или различить легкий приятный запах корицы в воздухе.

Он попытался сесть, но боль просто разрывала его, и, тяжело дыша, шут упал обратно на постель.

— Что вы делаете здесь? — потребовал он ответа суровым тоном.

— Ваш слуга пришел искать мою мать, но она скачет вокруг своего нового мужа, — холодно отвечала Джулиана. — Он пытался убедить меня, что не стоит беспокоиться на ваш счет, но, учитывая ваше кувыркание на дворе перед моим… перед лордом Хью, я решила, что у вас должна сильно болеть спина. На этот раз, я думаю, вы не станете возражать, если я полечу вас.

Он все-таки повернул голову, чтобы видеть ее. Три свечи в подсвечнике, который она держала в руке, освещали их обоих. В комнате было холодно, но Николас чувствовал тонкую пленку пота на своей коже. И несмотря на ужасную боль, он не хотел, чтобы нежные теплые руки Джулианы касались его.

— Пришлите сюда Бого, — резко сказал он.

— Не могу. Аббат забрал его на исповедь. У него не было ни единого шанса вырваться.

Николас коротко хохотнул.

— Уж и не знаю, кого мне жаль больше — Бого или добрейшего аббата.

— Не думаю, что отец Паулус заслуживает сочувствия после того, что он сделал с вами, — заметила Джулиана.

— Уходите, миледи. Я подожду Бого. Он отвернулся, отвергая ее помощь.

— Ваша рубашка совершенно испорчена, — спокойно сказала Джулиана, словно не замечая его отказа. — Не следовало бы отдирать ее от вашей спины, раны опять будут кровоточить. Лежите спокойно. Я постараюсь немного размочить засохшую кровь, я принесла воды.

— Уходите…

— Лежите спокойно, — повторила она.

На этот раз Николас послушался, чувствуя себя слишком плохо, чтобы спорить. Первое же прикосновение мокрой холодной ткани вызвало резкую боль, он выгнулся и пробормотал сквозь зубы ругательство. Затем снова упал на постель и постарался забыться, отделив свое сознание от боли, от прикосновения ее мягких нежных рук, от запаха корицы и легкого звука ее дыхания.

Он, должно быть, задремал — совершенно невозможная вещь, если учесть, что он никогда не спал в присутствии женщин. Но Джулиана Монкриф была необычной женщиной, да и чувствовал он себя хуже, чем обычно. Значительно хуже. Он очнулся, когда Джулиана сняла с его спины мокрую ткань, и, повернув голову, увидел, что она стоит над ним в своей блеклой одежде, а в руке держит довольно опасный на вид кинжал.

— Уж не хотите ли вы лишить меня мужского достоинства, миледи? — невнятно пробормотал он, сжав зубы от боли. — Или вырезать мое сердце?

— Если бы я решила отрезать какую-нибудь часть вашего тела, то, скорее всего, выбрала бы язык, — заявила она ехидно.

— А вот это было бы страшной ошибкой с вашей стороны, милая. Вы еще незнакомы с теми радостями, которые может доставить вам мой язык. Он способен подарить вам потрясающее наслаждение, причем не произнося ни одного слова.

— Понятия не имею, о чем вы, и, скорее всего, предпочту никогда не узнать. Несомненно, это что-то непристойное.

— Это вам самой приходят в голову непристойные мысли, миледи.

Выражение ее лица ошеломило его. Ясно, что вдовица совершенно не оценила его похотливых намеков. Интересно, почему?

— Я собираюсь всего лишь разрезать вашу рубаху, — сказала она, не обращая внимания на его попытки заигрывать с ней. — Если у вас нет другой, то я попрошу леди Изабеллу подобрать вам что-нибудь взамен.

— У меня достаточно одежды. Можете оставить эту себе на память в качестве любовного сувенира.

— Лучше бы вам придержать язык, а то как бы я не передумала, мастер шут, — пробормотала она.

— Я всецело доверяю вам, миледи.

Хотя он и не ожидал, что она начнет грубо разрывать на нем рубаху, его все же приятно удивили ее осторожные, деликатные движения, когда она медленно вела кинжалом вдоль его спины, разрезая пропитанную кровью и водой ткань, стараясь не касаться кожи. Разрезав рубаху, она осторожно сняла ее со спины, и ее резкий вдох, похожий на всхлип, сказал Николасу, что отец Паулус потрудился на славу, определяя меру его наказания.

Холодный ночной воздух принес его разорванной плоти одновременно и боль, и успокоение.

— Вы собираетесь молиться надо мной? — спросил он. — Или все же сделаете перевязку?

— Молитва едва ли вам поможет, думаю, вы безнадежны, — произнесла она чуть дрожащим голосом. — Сейчас я намажу вам спину целебной мазью. Будет больно, — предупредила она его.

— Как всегда, — отвечал он, стискивая зубы в ожидании прикосновения ее рук.

Это было даже хуже, чем он ожидал, — не боль, а удовольствие. Она так легко касалась его израненной спины, что казалось, его ласкают нежные крылья бабочки. Джулиана наклонилась над ним, увлеченная врачеванием, и он чувствовал, как по его руке скользит ее тяжелая длинная коса, как теплое дыхание согревает ему кожу. Он чувствовал, как твердеют его чресла. И тогда он закрыл глаза и улыбнулся своему грешному наслаждению, представляя себе, как он будет возвращать ей эту нежность и эту заботу, когда придет время. Она что-то мурлыкала себе под нос, какую-то тихую мелодию, которая, как он предположил, была призвана удержать опасного дурака от резких движений. Он подозревал, что она даже не догадывается, какое действие производит на него ее голос. Ему захотелось перевернуться на спину и, наплевав на боль, притянуть Джулиану к себе, крепко-крепко. Он сдержался.

— Как продвигается воссоединение с вашей матушкой? — спросил он, стараясь отвлечься от неуместных сейчас мыслей.

Песня резко оборвалась, а ее руки застыли на его спине. Он сразу почувствовал, как она напряглась.

— Полагаю, это совершенно не ваше дело.

— Меня мучает непереносимая боль, миледи, — сказал он. Явная ложь, конечно. В действительности мазь и прикосновение ее прохладных ладоней были восхитительно успокаивающими. — Мне необходимо отвлечься.

— Подумайте о своих грехах.

— Я бы предпочел думать о ваших.

— У меня нет грехов! — выпалила вдруг она.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на нее, когда она снова наклонилась над его спиной.

— Святая средь нас, грешных! Как же я сразу не распознал это чудо! Тысяча извинений. А как насчет ложной гордости? Неужели даже этого греха за вами не водится?

Едва заметная улыбка тронула ее сурово сжатый рот.

— Я сказала глупость, — призналась Джулиана. — Никто не безгрешен. Просто мои грехи слишком обычны, чтобы заинтересовать кого бы то ни было. Однако я не собираюсь делиться ими ни с кем, кроме моего духовника.

— Похоже, наш аббат весьма интересуется любыми грехами, даже самого последнего слуги. — Николас громко застонал, больше для эффекта, чем из-за действительной боли. — Ради всего святого, отвлеките же меня чем-нибудь, миледи! Расскажите мне о ваших грехах, а я вам поведаю о своих.

— Нет, благодарю вас.

— Тогда я первый. Говорят, что я сумасшедший. Но, впрочем, это не новость, ведь все шуты такие. Не то чтобы это был грех, хотя отец Паулус может поспорить, что моя прискорбная умственная неполноценность — это всего лишь наказание за грехи моих предков.

— Я не думаю…

Джулиана прервала сама себя, как только с ее губ готовы были сорваться какие-то интересные признания. Но Николас никогда так просто не сдавался.

— Вы не думаете что, миледи? Что я сумасшедший? Но станет ли разумный человек говорить в рифму, одеваться, как я, пренебрегать благопристойными манерами и обращаться со своим господином и хозяином как с равным, невзирая на его высокое положение? Откажется ли разумный человек от того, чтобы ехать верхом, если другой способ передвижения медленнее и неудобнее? Станет ли разумный человек кататься на спине после того, как по ней прошелся кнутом излишне ревностный священник?

— Да, если у него на то есть причины, — сказала Джулиана спокойно.

Это внезапно отрезвило его. Он был опрометчив и безрассуден с леди Джулианой. Впрочем, безрассудность — один из его многих грехов.

— Возможно, — согласился он. — Так какие же еще грехи меня беспокоят? Я жаден, прожорлив, люблю вино и эль, и хорошую еду, и грешных женщин. Я сластолюбив, груб, ленив и труслив. Я всегда просыпаю мессу, лгу на исповеди и готов покувыркаться с любой леди, которой это нравится, будь она хоть шлюха, хоть монахиня или даже святая. — Он перевернулся на бок и посмотрел на нее сквозь золотистый полумрак. — И никогда не принимаю «нет» в качестве ответа.

Она не двигалась. Она сидела на краю постели рядом с ним, руки сложены на коленях, в карих, широко раскрытых глазах застыло беспокойство.

— Значит, вы гораздо больше похожи на других мужчин, чем вы полагаете, — сказала она. — Насилуете, разбойничаете, грабите…

— Я еще никогда никого не насиловал, — сказал он, улыбаясь. — У меня нет необходимости брать штурмом крепость, когда существуют гораздо более интересные способы разрушить возведенные баррикады. И я слишком ленив, чтобы разбойничать и грабить. Для этого надо ездить верхом.

— А вы никогда не ездите верхом?

— Никогда. Я не доверяю этим огромным злобным тварям. Они так и норовят наступить вам на ногу или сбросить с седла. Признайтесь, вы же были только рады тому, что вам пришлось ехать в паланкине вместе со мной.

— Нет, вы все-таки сумасшедший, — сказала Джулиана решительно. — И это — лучшее тому доказательство.

Николас перекатился на спину и заглянул прямо ей в глаза.

— Возможно, вы действительно святая, миледи, — сказал он. — Моя спина чудесным образом исцелилась.

— Вам еще очень далеко до исцеления, — произнесла она сурово. — И не следует так лежать.

— У меня действительно все в порядке. Но в любом случае первый раз я собираюсь быть наверху. Позже мы придумаем что-нибудь более оригинальное.

Краска разлилась по ее щекам, чему он был искренне удивлен — ведь, в конце концов, она была вдовой, женщиной, которая провела почти десять лет замужем за предположительно сластолюбивым стариком. Согласно полученной Николасом информации, она содержала свой дом в образцовом порядке, и если не принесла наследника своему мужу, то во всем остальном полностью его удовлетворяла, в противном случае старик быстренько освободился бы от нее как от бесплодной жены.

Джулиана явно собиралась уйти, но он крепко ухватил ее за запястье, удерживая подле себя. Он не сделал ей больно, он никогда не испытывал удовольствия, причиняя боль другим, но он и не мог позволить ей ускользнуть от него. Он был очень силен — мало кто знал об этом — и потому удерживал ее, почти не прилагая к этому усилий.

Она боролась несколько мгновений, пытаясь разжать его руку или оттолкнуть его. Может быть, она толкнет его ногой. Тогда у него появится возможность схватить ее за ногу и удержать ее здесь до тех пор, пока не закончит с ней. Пока не заставит ее мурлыкать от удовольствия.

Однако она вовремя вспомнила о своем достоинстве и перестала сопротивляться.

— Отпустите меня, — сказала она. — Пожалуйста. Ее голос звучал обманчиво спокойно. Но его это не могло обмануть.

— Я не хочу. Сжальтесь надо мной, святая Джулиана. Один ваш целомудренный поцелуй излечит все мои раны и наставит на истинный путь.

— Сомневаюсь, что вы собираетесь ограничиться одним целомудренным поцелуем.

Она попыталась придать своему голосу суровое выражение, и на короткое мгновение ему показалось, что она просто прикидывается скромницей. Но вдруг он заметил настоящий страх в глубине ее карих глаз и тут же отпустил ее.

Она вскочила с постели и отошла подальше от него так поспешно, что стало ясно: она боялась чего-то. Возможно, его. А возможно, мужчин вообще. Возможно, теперь она полагала себя в безопасности. Но она не была в безопасности, хотя Николас на мгновение почувствовал странное отрезвление.

Просто позор, если его святая Джулиана считает отвратительным занятие любовью. Она слишком желанна и мила, чтобы растрачиваться на неоправданные страхи. Должно быть, ее муж и в самом деле обращался с ней мерзко.

Придется найти к ней особенно деликатный подход, слава богу, он достаточно опытен и умел, чтобы действовать тонко. Но так или иначе, а она будет лежать перед ним, рыдая от счастья, даже еще не понимая, что именно с ней произошло.

Но эту крепость придется брать хитростью, а не силой. Николас улыбнулся, сейчас главное успокоить ее, пусть даже и обманом.

— Я напугал вас, миледи? Уверяю, я вовсе не собирался быть непочтительным. Ведь я всего лишь дурак, который не искушен в обращении с благородной леди.

— Напротив, вы слишком умны, — выпалила она. Ни его слова, ни тон ни в малейшей степени не обманули ее.

Это ему понравилось. Это было опасно, очень опасно — ее способность видеть насквозь все его хитрости, — но это и привлекало его в ней.

Гнев леди ранит меня глубоко,

В печаль мое сердце погружено.

Пусть на устах моих печать,

Она не сможет шуту отказать.

Джулиана выглядела более чем разгневанной, и Николас подумал, что, на его счастье, в этой почти спартанской комнате у нее под рукой не оказалось какого-нибудь подходящего предмета. Она вполне могла бы запустить в него чем-нибудь тяжелым.

— Я совершила ошибку, придя сюда, чтобы оказать вам помощь, — сказала она резко.

— Но, миледи, ведь это долг святых ухаживать за несчастными. Считайте это епитимьей за совершенные вами грехи.

Она стояла возле двери, но уходить не спешила — обстоятельство, весьма его порадовавшее.

— Пожалуй, я вспомнила пару грехов, — произнесла она задумчиво.

Все же она поразительная женщина.

— О миледи, поведайте мне о них, — сказал он, поднимаясь на локте. Спина все еще болела, но он действительно почувствовал себя лучше и готов был не замечать эту боль, если бы Джулиана дала ему хоть каплю надежды.

Ее чарующая улыбка была дразнящей и чертовски соблазнительной.

— Лорд шут, я согласна, — произнесла она низким глубоким голосом, в котором слышалось обещание. Она двинулась к нему, чуть покачивая бедрами, на губах играла призывная улыбка, и он уже протянул к ней руки, стараясь не замечать пульсирующей боли в плечах.

Она с изящным проворством уклонилась от его объятий, схватила кувшин с водой, в котором мочила тряпку, и резким движением перевернула его над головой Николаса.

Она была за дверью еще до того, как он успел понять, что произошло. К тому времени, когда он не на шутку разозлился, его ушей достиг замирающий в глубине темного коридора смех.

Николас скинул с плеч остатки своей разорванной мокрой и грязной рубашки и провел рукой по волосам, сбрасывая с них капельки воды. Он все-таки заставил печальную леди Джулиану засмеяться. Ради этого он готов был вытерпеть тысячу обливаний.

Он обязательно заставит ее смеяться вновь. Он прогонит скорбь и страх из ее карих глаз, он научит ее любить свое стройное, сочное тело. И станет любить ее, часто и долго.

А когда он уедет, кубок святой Евгелины и безгрешность леди Джулианы исчезнут отсюда навсегда.

6

Смех Джулианы оборвался сразу же, как только она вошла в свои покои. Это было большое помещение с примыкающими к нему дополнительными комнатами. Она полагала, что придется делить жилье с другими женщинами, как это часто бывает в больших домах. На самом деле это была одна из многих вещей, которые заставляли ее вспоминать спокойную, устроенную жизнь в Монкрифе — отдельная комната и личная постель.

Другие женщины могли храпеть, или не любить мыться, или даже, случалось, носили в своих волосах и одежде насекомых.

Но сейчас она предпочла бы дюжину женщин, кишащих насекомыми, той, что сидела в кресле возле очага. Леди Изабелла взглянула на свою дочь, спокойное лицо не выражало никаких эмоций, но руки сжимали на коленях бесполезное рукоделие.

— Миледи, — приветствовала гостью Джулиана с холодной вежливостью. — Чему я обязана честью вашего визита?

Это была тщетная надежда, что ее мать не собирается здесь оставаться, но, по крайней мере, завтра она станет замужней женщиной и ей придется делить постель с этим огромным, жутковатым мужчиной, который назвал Джулиану «дочкой».

— Это моя комната, Джулиана. Я хотела, чтобы ты побыла со мной, хотя бы одну ночь.

Джулиана обернулась на полуоткрытую дверь, за которой толпились несколько женщин из прислуги, очевидно сгорающих от любопытства. Она вернулась и резко захлопнула дверь прямо перед их носами.

— Хорошо, — произнесла она безразличным тоном.

— Аббат просит, чтобы мы пришли к нему, — продолжала Изабелла, нисколько не утратив присутствия духа от холодности дочери. — Полагаю, он намерен исповедовать нас, прежде чем он приступит к своим обязанностям.

— Но мне не в чем исповедоваться.

Улыбка Изабеллы получилась чуть-чуть кривая.

— А как насчет десяти заповедей?

— Почитать отца своего и мать свою? Но разве я проявила хотя бы малейшее непочтение к вам, миледи?

Джулиана изо всех сил старалась, чтобы у нее не дрожал голос. Ей совершенно не хотелось говорить или даже думать об этом. Она бесконечно устала от долгого и беспокойного путешествия в паланкине, ее растревожила и странно возбудила встреча с мастером Николасом. У нее просто не было сил ни обсуждать свои грехи с этим жестоким священником, ни тем более ссориться с матерью.

И в самом деле, Изабелла была гораздо больше похожа на мечты Джулианы, чем на монстра, которого рисовали в воображении ее обида и боль разлуки. Изящная, хрупкая женщина, сидящая сейчас возле камина, выглядела гораздо моложе своих лет, а ее мягкий нежный голос бы тем же самым голосом, который шептал слова утешения рыдающей девочке. Эти маленькие теплые руки гладили Джулиану по волосам, успокаивая и утешая в горькие минуты. Эти огромный карие глаза были полны слез в тот последний раз, когда Джулиану увозили в ее новый дом, к престарелому мужу, не обращая внимания на ее мольбы и рыдания.

Странно, но она совсем забыла о том, как плакала тогда мать. И если ее мать все-таки не была бесчувственным монстром, который рисовался в ее воображении все эти годы, то что же тогда было правдой, а что не было?

— Ты самая почтительная дочь на свете, — мягко сказала Изабелла. — Но ты все-таки не простила меня, не так ли? Ты думала, что я могла тебя спасти и не сделала этого.

— Я думала, что ты могла хотя бы попытаться, — прошептала Джулиана.

— О, мой ангел… — начала прерывающимся голосом Изабелла, но громкий стук в дверь прервал ее, и Джулиана поспешила открыть, лишь бы только прервать этот мучительный разговор.

Она сразу узнала слугу мастера Николаса, стоявшего за дверью, — смуглолицего, опасного на вид человека, который являлся прекрасным дополнением к хитрецу, называющему себя дураком.

— Отец Паулус зовет вас, миледи, — произнес он хриплым голосом, при этом сам он выглядел явно недовольным. — Я отведу вас к нему, прежде чем проведаю своего хозяина.

— Ваш хозяин в полном порядке, Бого, — сказала Джулиана. — Он только что насладился холодным купанием.

Она хотела смутить или озадачить его своими словами, но вместо этого ужасное лицо слуги озарилось веселой улыбкой.

— Что вы сделали с ним, миледи? Но, что бы это ни было, это все неважно, если хотите знать мою точку зрения. Вы очень ему подходите.

— Я подхожу ему? — повторила она потрясенно. — Да я не желаю иметь с ним ничего общего!

И прежде чем Изабелла захотела бы задать не слишком удобные вопросы о том, как ее дочь оказалась наедине с шутом, Джулиана поспешно продолжила:

— Мы сами найдем путь в покои аббата, а вы больше нужны своему мастеру Николасу.

— Ну да, конечно, вы же его уже повидали, — отозвался Бого. Он посмотрел через плечо Джулианы на леди Изабеллу, и его манеры тут же изменились.

— Вам не нужна моя помощь, леди Изабелла? — почтительно спросил он.

Она улыбнулась ему. Такая улыбка могла очаровать любого мужчину, подумала Джулиана. Были времена, когда она сама обладала такой же чарующей улыбкой, что и ее мать. Она могла превратить мужчину в своего раба с помощью одного лишь нежного слова или ласкового взгляда, но лишь до того момента, когда поняла, что больше не хочет, чтобы ее окружали рабы. Она хотела лишь одного — чтобы все оставили ее в покое.

— Благодарю тебя, Бого, — тихо сказала Изабелла. — Не беспокойся. Отец Паулус исповедует в большой часовне? Я хорошо ее знаю. Я провела много часов в молитвах в ее благословенных стенах.

— Вы молитесь о прощении своих грехов? — спросила Джулиана, ненавидя себя за ту мелочность, которая не позволяла ей придержать язык.

Изабелла повернулась к ней со спокойной улыбкой.

— В отличие от тебя, моя дорогая, я далеко не безупречна.

Она поднялась, отложила рукоделие на деревянное кресло позади себя.

— Так мы идем, — обратилась она к Джулиане. — Чем скорее мы покаемся в своих грехах, тем скорее их нам отпустят. Разумеется, для тебя это будет совсем недолго.

Джулиана прикусила губу. Нежный голос Изабеллы заставлял ее чувствовать себя капризным ребенком, требующим луну с неба. Но на самом деле она не хотела луну. Ей была нужна только ее мать.

— И в самом деле, — сказала она.

Она следовала за легкой фигуркой матери в полутемный каменный холл замка Фортэм, отчаянно желая, чтобы она сама умела двигаться с таким же изяществом и легкой грацией. Спуск по винтовой лестнице показался Джулиане бесконечным, и она начала зевать к тому времени, когда они достигли обширной часовни замка.

Аббат ждал их с выражением крайнего нетерпения на бледном, бесцветном лице. Его тонкие губы кривились от раздражения. Этот маленький худой человек казался на первый взгляд совершенно безвредным, но Джулиана видела, что сотворили эти худые руки со спиной шута, и уже не могла обманываться насчет аббата.

— Дочери Евы! — приветствовал он их громким голосом. — Падите ниц и слушайте свою епитимью.

— Но, отец Паулус, — попыталась возразить Джулиана. — Мы ведь еще не исповедались…

— Не смейте указывать мне, миледи! Господь говорил со мной, он послал меня в это гнездо разврата, и я не потерплю неповиновения! Если хотите заслужить прощение за свои многочисленные грехи, распростритесь у ног его, на виду у всех, кто войдет сюда.

К ужасу Джулианы, ее мать опустилась на колени, а затем легла, вытянувшись во весь рост на холодном каменном полу часовни, готовая с покорностью принять епитимью. Отец Паулус перевел свой пронзительный взгляд на Джулиану:

— На пол, леди! Или я позову слуг, которые заставят вас быть покорной!

У Джулианы были некоторые сомнения по поводу того, что священник обладает таким влиянием на здешних обитателей, но она решила не проверять этого. Она легла на пол лицом вниз рядом с матерью, дыша в ледяные камни возле своей щеки.

— Вы сами знаете свои прегрешения! — монотонно начал отец Паулус, возвышаясь над ними. — Сластолюбие, похоть, греховные желания, которые вы скрываете в своих сердцах, в своих душах и мыслях.

Джулиана не собиралась признаваться в своей похоти, поскольку одна только мысль об этом вызывала у нее дрожь гораздо более сильную, чем ледяные камни часовни. В углу она заметила жаровню, но та не горела. Ясно, что отец Паулус считает правильным умерщвлять плоть при любой возможности, будь то плеткой или холодом.

— Дочери сатаны! — продолжал завывать громким голосом священник, и каменные стены часовни отзывались ему многоголосым эхом. — Вы рождены, чтобы смущать и соблазнять мужчин, сбивать их с пути истинного, калечить их души и жизни. В вас заключено все зло! Зная об этом, я защищен от ваших злых намерений и желаю защитить всех, кто меня окружает. Я покажу им истинный путь и заставлю вас обеих свернуть с дороги идолопоклонства и похоти, которую вы избрали.

Джулиана издала было непроизвольный возглас протеста, а Изабелла лежала совершенно безмолвно и даже ни разу не пошевелилась.

— Мир погряз во зле и пороках, а женщина — причина всех зол, инструмент дьявола, посланный на землю, чтобы погубить цветок добра и благочестия в мужчине. Единственная надежда на спасение — это целомудрие, смиренность и покорное молчание.

Смиренность не проблема, размышляла Джулиана, слушая эти безумные речи, но что касается целомудрия, тут уже возникали некоторые сложности. А о покорном молчании вообще говорить не приходится, это совершенно неприемлемо.

— Моя мать завтра выходит замуж, отец Паулус, — сказала Джулиана, поднимая голову. — Как она может принять клятву целомудрия? Разве не церковь учит нас, что брак нужен для того, чтобы плодиться и размножаться?

— Молчи, несчастная! — загремел над ее ухом голос аббата. — И ты, и твоя мать давно показали свою бесплодность и бесполезность в глазах церкви! Не смей учить меня церковным доктринам и добавлять грех ереси к своим бесчисленным прегрешениям! Наказание за ересь — костер! А я никогда не уклоняюсь от своего долга!

Вот тут уж Джулиана поняла, что молчание и в самом деле благо. Она ни на минуту не усомнилась в словах отца Паулуса. Тот, кто мог так исполосовать кнутом беднягу Николаса, без колебания отправит на костер еретика.

На мгновение воспоминание о шуте ввергло ее в смятение. Не вид кровавых ран и не белые полосы от предыдущих шрамов вспомнились ей, а широкие плечи, сильные мускулы, то, как он лежал, раскинувшись на кровати, повернув голову, и смотрел на нее своими странными глазами… Это было такое тревожащее воспоминание, что ей пришлось потрясти головой, чтобы избавиться от него.

— Не смей трясти головой на меня, грешница! — прогремел сразу же голос отца Паулуса. — Твоя распутная мать знает свое место в этом мире, жаль только, что тебя не воспитывали, как полагается, с регулярной поркой. Это просто трагедия, что такую развратницу, как ты, отправили практиковать свои низменные желания на невинном муже, вместо того чтобы оставить получать надлежащее воспитание у отца с его праведной и тяжелой рукой.

Джулиана вовремя прикусила язык. Было так холодно лежать на полу, что она начала дрожать. Еще немного, подумала она, и она готова будет сознаться в любом грехе — ереси, колдовстве, похоти, — только бы подняться с этого ледяного пола и перебраться поближе к огню. «Я не создана для мученичества», — подумала она с кривой усмешкой.

— Я вижу, как ты дрожишь. Не сомневаюсь, что дрожишь от страха за свою душу. Но еще не поздно! Леди Изабелла, вы будете сохранять целомудрие вплоть до того момента, когда я объявлю, что пришло время для святого зачатия. Ради спасения своей души вы не должны ни при каких обстоятельствах соблазнять своего мужа или поддаваться на его уговоры. Вы поняли меня?

— Да, отец Паулус, — голос леди Изабеллы звучал едва слышно.

— А вы, леди Джулиана, — продолжал монах гораздо более суровым тоном, — вы будете носить темную простую одежду, прятать свои волосы, вы будете хранить молчание и выполнять полезную работу. Вы не должны поднимать глаза ни на одного мужчину, и вы должны каждый день проводить по пять часов за молитвой, стоя на коленях. Мы изгоним порок из вашего тела, или нам придется сжечь его.

Она была согласна с его епитимьей почти по всем пунктам.

— Да, отец Паулус, — пробормотала она.

— Всемогущий отец наш… — продолжал аббат таким тоном, каким обычно обращаются к глуховатому и глуповатому старику-родственнику, — эти развратные, грешные женщины выслушали твою волю!

Он еще долго что-то говорил, но Джулиана закрыла глаза, стараясь не слышать этот назойливый голос. Аббат был не умен, но при этом очень опасен. Если он, глядя в ее спокойное лицо, увидел там следы похоти, то, значит, он видел их и на лице Святой Девы Марии. В душе Джулианы не было места похоти, как, впрочем, и в душе ее матери тоже.

Но она уже поняла, что самое разумное — молчать и позволить аббату считать, что это он спас ее от мужской постели. Если бы он знал, что она уже давно сама решила, что никогда больше не подвергнется этой пытке.

По какой-то непонятной причине ей в эту минуту вновь пришла на память спина Николаса. Его постель была широкой и на вид гораздо более удобной, чем та, которую ей, по-видимому, придется разделить сегодняночью с матерью. Если, конечно, отец Паулус позволит ей когда-нибудь встать с пола. Хорошо, что у шута такая кровать. С его израненной спиной Николас нуждался в полном покое и максимальном удобстве.

Несомненно, Бого за этим проследит. Возможно, он даже найдет мягкую пухленькую служанку для полного счастья своего хозяина. Со своим весьма ограниченным опытом Джулиане казалось, что мужчины, любые мужчины, дураки ли они или мудрецы, желают женщин независимо от того, в каком находятся состоянии: здоровые, больные, раненые, молодые или старые, — все равно.

Она снова потрясла головой, прогоняя видение. Она не должна больше думать о Николасе. К счастью, она больше не увидит его. Отец Паулус, кажется, считает, что это будет для нее худшим наказанием — никого не видеть и ни с кем не говорить. А ей это как раз очень даже подходит.

Казалось, прошло еще несколько часов, в течение которых священник не переставал призывать Бога обрушить на их головы наихудшие кары, если они не будут послушны его, аббата, воле. Наконец он решил, что договорился с Богом, и тяжело поднялся с колен.

— Идите и больше не грешите, — произнес он внушительно.

Лишь мгновение спустя Джулиана поняла, что они с матерью остались одни в часовне.

Она с трудом поднялась на ноги, стараясь не замечать боли в затекшем теле. Изабелла еле двигалась, и после едва заметного колебания Джулиана подошла к ней и протянула руку, предлагая помощь.

На какое-то мгновение леди Изабелла застыла, глядя на дочь с вопросительным выражением в огромных карих глазах, так похожих на те, которые Джулиана видела, глядя в зеркало. А затем она протянула свою маленькую мягкую руку, позволив Джулиане помочь ей подняться.

— Не думаю, что мой муж рад приезду аббата, — сказала она тихо.

По какой-то причине часть обиды Джулианы бесследно испарилась. Возможно, все дело было в том, что ее объединили с матерью те крайне неприятные минуты, которые они провели на полу часовни.

— Тогда он, возможно, прогонит его прочь, к всеобщему удовольствию? — спросила Джулиана.

— Боюсь, что нет. Аббат Святой Евгелины послан сюда самим королем. Никто не смеет ослушаться указов короля. Аббат останется. Так же, как и королевский шут.

А Джулиана подумала о том, что даже не знает, кто из этих двоих заставляет ее чувствовать себя более неуютно.

Тремя часами позже она лежала возле спящей матери и смотрела на тени, двигающиеся по завешенным гобеленами стенам их общей комнаты. Они очень мало разговаривали во время своего бесконечного пути назад из часовни, а здесь, в их покоях, сразу же появились служанки, которые помогли им раздеться и расчесать волосы. Женщины весело болтали о предстоящей свадьбе и о том, какой замечательный, сильный и мужественный мужчина Хью Фортэм и как много у них теперь родится сильных сыновей.

Изабелла все это выслушивала молча. Когда она легла в своей длинной рубашке в постель, с заплетенными в косу золотистыми волосами, то казалась совсем молоденькой девушкой, моложе даже своей дочери. К тому времени, когда Джулиана тоже забралась на высокую кровать, Изабелла уже спала, глубоко и спокойно дыша. Обе служанки легли на соломенных тюфяках за дверью.

Джулиана лежала, слушала дыхание своей матери, слушала похрапывание женщин за дверью, слушала, как бьется ветер в закрытые ставни. Она говорила себе, что скучает по холмам Монкрифа, по дому, в котором столько лет была хозяйкой, но, по правде говоря, она скучала только по Агнесс и ее детям. Монкриф всегда принадлежал ее мужу, и хотя люди любили ее, они помнили, что в действительности она нездешняя.

И здесь она тоже была чужой. А ее родной дом, в котором она родилась и выросла, был для нее потерян навсегда. Перед ней были три дороги. Она могла остаться с матерью здесь, в ее новом доме, как зависимая, стареющая, бесполезная родственница. Она могли выйти замуж, хотя такая возможность казалась весьма сомнительной, учитывая ее неспособность родить детей. Или же она могла упросить мать или лорда Хью внести за нее плату в монастырь, где она бы научилась молчанию и покорности и где ни один мужчина никогда ее больше не коснется.

Или, может быть, она могла бы сбежать. Связать в узел свое нехитрое имущество, захватить драгоценности, которые ей принадлежали, и уйти в осеннюю ночь. Она могла бы присоединиться к цыганам или, что даже лучше, к актерам, которые устраивают рождественские представления. И тогда никто и никогда ее не найдет.

Эта была очень странная, но соблазнительная мысль. Одеться в пестрый костюм, нацепить маску и бубенчики; бродить от замка к замку, от города к городу…

И тут она вдруг с ужасом поняла, кто так хорошо подходит под это описание. Николас Стрэнджфеллоу мог быть таким странствующим комедиантом, пока не попался на глаза королю и не стал тем, кем стал.

Она слишком устала, чтобы сопротивляться своим безумным мыслям. Небо уже начало светлеть, и Джулиана закрыла глаза, погружаясь в сладкие, странные грезы. Ведь никто никогда не узнает, так почему же она не может дать волю своей фантазии, забывшись долгожданным сном.

Они будут путешествовать, конечно же, пешком, ведь он боится лошадей. И с ними будут идти их дети, кроме самых маленьких. Одного она несет на руках, а другой, постарше, сидит у него на спине. И они поют… их голоса звонко разносятся по застывшему пустому лесу, и они танцуют, чтобы заработать немного денег на ужин. А когда придет зима, они найдут богатого лорда и поселятся у него в замке, они будут говорить в рифму, петь, развлекать гостей и никогда не желать от жизни большего.

И он будет целовать ее, очень нежно. Она не собиралась думать о том, что еще он будет делать с ней, чтобы на свет появлялись их дети, потому что, по правде говоря, она знала, что все это пустые фантазии и ничего больше. Но ведь сейчас она старательно избегала реальности и попросту опустила этот момент и представила себе, как лежит в его объятиях и улыбается.

Конечно, это были глупые мечты, может быть, даже сумасшедшие. Но они убаюкали ее, как материнская колыбельная. И когда весь дом уже начинал просыпаться, Джулиана погрузилась в спокойный крепкий сон.

Ей снились поцелуи шута…

7

Утро в день свадьбы выдалось ясное и морозное. Джулиана проснулась, все еще чувствуя усталость после своего недолгого сна, и обнаружила, что лежит одна в постели. В комнате тоже никого не было. Ставни все еще закрыты, но сквозь щели просачивается угрюмый дневной свет. Прислуга должна бы плотнее закрывать ставни от ветра и света, подумала она, не двигаясь. Привычки хозяйки замка все еще жили в ней, побуждая к действию.

Но теперь у нее нет дома, она больше не хозяйка, и если она хочет, чтобы в ее комнату не проникал холодный ветер, она должна завесить их рогожей либо дождаться матери и обратить на это ее внимание. Когда-то Изабелла была прекрасной хозяйкой, энергичной и деятельной, но ведь прошло десять лет, и многое могло измениться.

В течение всех этих долгих лет она винила мать за то, что та не защитила ее, не постаралась спасти от этого ужасного брака. И теперь, в первый раз за все время, Джулиана начала задумываться. Возможно, дело не в том, что мать ее не любила, а в том, что никак нельзя было переломить упрямство отца, который затеял этот брак. В конце концов, много ли может сделать женщина, пойдя против воли своего супруга и повелителя?

Здесь было над чем поразмыслить. Скорее всего, Изабелла Пекхэм вовсе не была бессердечной матерью, бросившей своего ребенка на произвол судьбы, как все это время думала о ней Джулиана. Следовало быть хоть чуточку дружелюбной в день ее свадьбы.

Джулиана спустилась с высокой кровати и, подойдя к окну, толкнула ставни, впуская в комнату свет нового дня. Внизу, во дворе замка, кипела жизнь. Джулиана видела жениха своей матери, который пронесся по двору, как ураган, с выражением, не предвещавшим ничего хорошего. Изабеллы не было нигде видно, но, возможно, она возносила молитвы, готовясь к предстоящему замужеству. Она должна была бы благодарить небеса за то, что аббат освободил ее от супружеской постели, хотя она так ничего и не сказала по этому поводу. Если бы Джулиана была уверена в подобном запрете для себя, она воспринимала бы мысль о своем возможном замужестве с большим спокойствием.

Впрочем, в этом не было смысла. Браки заключались ради приданого и ради рождения наследников. А значит, она была в полной безопасности, ведь у нее не было приданого и она была не способна к деторождению. По правде говоря, она была просто обузой.

Джулиана оделась до того, как в комнате появились служанки матери, заплела свои густые волосы в тугие косы и прикрыла голову покрывалом, возблагодарив небеса, что вся ее одежда такая простая и тусклая. Она вовсе не хотела, чтобы на нее обращали внимание как на дочь невесты. Во всяком случае, у отца Паулуса не будет причин для недовольства, хотя она не представляла себе, как сможет простаивать каждый день по пять часов на коленях, чтобы отмаливать свои грехи, которых даже не могла себе вообразить. Она страдала дальнозоркостью — досадный недостаток, когда дело доходило до рукоделия, и в то же время — дар, позволяющий хорошо рассмотреть все, что делается во дворе. Она видела Бого, слугу Николаса, который что-то вынюхивал, она видела людей лорда Хью, занятых обучением бою на мечах, несмотря на праздничный день.

Ее взгляд сделался особенно острым, когда она заметила внизу шута, одетого крикливо и ярко, двигающегося среди толпы с такой легкостью и изяществом, словно его спина не была еще вчера покрыта кровоточащими рубцами. Ей даже показалось, что слышен тонкий перезвон бубенчиков на его рукаве, хотя, конечно, столь тихий звук не способен пробиться сквозь громкий лязг оружия и крики рыцарей.

Джулиана наблюдала за передвижениями шута, невидимая в своей высокой башне. Но он вдруг остановился, повернулся и посмотрел вверх, прямо в ее окно, словно знал, что она стоит там, разглядывая его.

Конечно, он никак не мог ее видеть, успокаивала Джулиана себя, но все же отошла подальше от окна в глубь комнаты. Глупости, совсем немногие люди обладали способностью видеть так же далеко, как она. Даже если шут и разглядел фигуру в окне, он не мог узнать ее, а тем более понять, на что именно она смотрела в этой толпе внизу. Ей просто не о чем беспокоиться.

Джулиана снова наклонилась вперед, выглядывая из окна, ее толстые косы скользнули по каменному подоконнику. Он все еще смотрел вверх. Когда она снова показалась в окне, широкая улыбка расплылась на его лице. Шут послал ей воздушный поцелуй.

Джулиана отпрянула назад, запутавшись в широкой юбке. Итак, он, видимо, понял, что какая-то женщина наблюдала за ним из окна, но, конечно, не мог знать, что это была Джулиана. Да если бы и знал, что ж, она просто хотела удостовериться в том, что его спина благополучно заживает после ее лечения, и…

Она присела возле огня, закрыв холодными руками пылающее лицо. Да что же, во имя всего святого, с ней происходит? Может быть, этот человек не только кривляка, но еще и колдун? Ей говорили, что шуты обладают особыми способностями, и в том числе — к целительству. Так, быть может, мастер Николас имеет дело с черной магией? Ведь должно же быть какое-то объяснение ее необычному интересу к нему?

Опять же, она никогда раньше не встречала ни одного шута. Возможно, они все обладают способностью очаровывать людей, и в этом и заключается их сила. Но как бы там ни было, а ей это все не нравилось. И чем скорее мастер Николас вернется к своему королю, тем счастливее она будет. Если, конечно, ей не повезет первой покинуть этот замок.

Джулиана снова вернулась к окну и увидела, как Николас, пожав плечами, двинулся дальше сквозь толпу, весело насвистывая. Усмехаясь, он с удовольствием думал, что вопреки его ожиданиям это изгнание оказалось весьма любопытным, а все благодаря тихой леди с испуганными глазами. Он вообще быстро выздоравливал, но сейчас чувствовал себя просто удивительно хорошо, учитывая то, что сотворил с его плотью святой аббат Паулус. Кстати, это был один из долгов, которые Николас собирался вернуть сторицей, и довольно скоро. На лице его появилась чуть заметная хищная улыбка.

Но что бы там ни происходило, а закончить здесь свои дела поскорее обретало первостепенную важность. Он пробыл в крепости всего один день и уже скучал по своей прежней жизни. У него был очень ясный план, как добиться того, чего он хотел, и в него не входило прозябание в замке, расположенном на краю мира, пусть даже и очень богатом.

В этот план также не входило и многолетнее пребывание на побегушках у капризного монарха. Николас хорошо служил Генриху. Если повезет и удастся выполнить последнее королевское поручение, можно потребовать вознаграждение и получить свободу.

Лишь очень немногие люди могли быть полностью свободны, даже король имел обязательства перед людьми, за которых отвечал. Но Николас гордился собой, считая себя много умнее короля, и не сомневался, что сможет получить все, что захочет, особенно если его желания будут относительно скромными.

Король Генрих желал получить кубок святой Евгелины, и Николас доставит эту реликвию своему королю с помощью сообщника, которого король послал сюда несколько раньше. У него очень мало времени — король Генрих никогда не отличался терпением, — но он обязательно все сделает в лучшем виде и использует для этого Джулиану Монкриф.

Вначале он намеревался соблазнить леди Изабеллу. Достаточно простой план — Изабелла весьма нежна и ранима, вдобавок она — единственный свет в жизни сурового лорда Хью. Если бы он узнал, что его милая жена не верна ему, он бы просто сошел с ума. Замок сумасшедшего лорда очень просто прибрать к рукам. Генрих был бы доволен, и, бог свидетель, Николасу это совсем несложно. Ведь Изабелла — красива, очаровательна и ненамного старше его самого. Он мог бы получить огромное наслаждение, совместив приятное с полезным.

Но в эти долгие ночные часы, которые он провел без сна, у него сложился другой план, гораздо лучший. Соблазнить леди, уведя ее у нового мужа, — задача хоть и трудная, но вполне решаемая. Но если соблазнить любимую дочь леди, то это особенно сильно потрясет мать, что, в свою очередь, весьма расстроит ее нового мужа. К тому же следовало признать, у него были свои собственные веские причины, чтобы забраться под простую, не слишком нарядную юбку Джулианы Монкриф.

Она едва ли может знать о слабых местах замка своего отчима больше, чем его новая жена, а о кубке святой Евгелины так и вообще ничего. Неважно. Она достаточно любопытна, и он сможет вдохновить ее на поиски так, что она не будет даже подозревать, что ею искусно управляют со стороны. Он мог вполне положиться на проныру Бого, который все пронюхает, везде побывает и найдет уязвимые места, в то время как он сам вплотную займется своими благородными жертвами. Стратегия, основанная на человеческих эмоциях, всегда интересовала его больше, чем тактика ведения грубого боя.

Николас откинул назад голову, даже не вздрогнув от резкой боли, пронзившей его спину. Служанки наблюдали за ним, и он отвесил им преувеличенно глубокий поклон, тихо звеня серебряными колокольчиками.

Женщины захихикали, перешептываясь между собой, и он мгновенно выхватил взглядом самую подходящую для постельных утех — пышногрудую бойкую особу со сластолюбивым ртом, которая определенно знала о плотских удовольствиях не понаслышке. Если Джулиана будет слишком долго ломаться, он всегда сможет утолить свой голод с этой красоткой.

Та, что постарше, наклонилась и что-то прошептала на ухо девушке. Возможно, предупреждала ее об опасности рождения незаконнорожденного идиота или что шуты прокляты от рождения уродливыми членами, которые скорее принесут боль, чем наслаждение той простушке, которая по собственной глупости и неосмотрительности окажется с ним в постели. Но девушка лишь засмеялась, благослови ее господь, отметая напрасные предостережения, и подмигнула ему.

Черт с ней, с Джулианой, подумал Николас и шагнул по направлению к женщинам. Но в этот самый миг Бого не слишком почтительно схватил его за руку.

— Нет времени для этого! — прошептал он. — Вы никогда не догадаетесь, кого я сейчас здесь видел!

— Для этого всегда найдется время, — сказал Николас и, обернувшись, прямо посмотрел в загорелое лицо Бого.

— Она подождет, — нетерпеливо сказал Бого.

А это нет. Здесь Гилберт де Блайт собственной персоной.

Это и в самом деле была очень интересная новость.

— Генрих послал именно Гилберта? Весьма любопытно. Имеет ли представление лорд Хью о том, какую гадину пригрел на своей груди?

— Совершенно очевидно, что его милость очень привязан к нему, — ответил Бого. — Он относится к нему как к сыну. Гилберт уже довольно давно здесь и сумел втереться в доверие.

— Ну это он действительно хорошо умеет, — пробормотал Николас. — Меня лишь удивляет, что Генрих посчитал нужным отправить сюда также и нас. Ведь таланты Гилберта, как мастера кинжала, непревзойденны. Если Генрих задумал простое убийство, зачем ему понадобились мои особые таланты?

— Кто знает, что у короля в голове, — проворчал Бого.

— И то верно. Так юный Гилберт видел тебя?

— Не думаю. Но он знает, что мы здесь, — о вас судачит вся прислуга. Они ведь никогда раньше не видели дурака.

Николас едва заметно улыбнулся.

— Позволь мне в этом усомниться. Видишь ли, довольно трудно разыскать кого-нибудь, кто не был бы законченным дураком.

— И мне еще не нравится этот отец Паулус, — мрачно сообщил Бого. — По-моему, он просто не в себе.

— Не могу сказать, что стал испытывать к нему большую симпатию, чем раньше. Если хочешь, можешь перерезать ему горло, когда мы покончим здесь со всеми делами. Уверен, святоша посчитает это за божье благословение. Ведь ты поможешь ему скорее попасть на небеса.

— Не думаю, что он отправится туда, — сказал Бого. — И я найду лучшее применение своему клинку. Оставим это для кого-нибудь вроде Гилберта, он получит от этого удовольствие.

— Могу лишь предполагать это, — заметил Николас. — Я никогда не был уверен, убивает ли этот юноша ради забавы или ради денег. Мы можем предложить ему аббата как ценного претендента, достойного как его клинка, так и кошелька.

— Не тратьте понапрасну на меня свои остроты, мастер Николас, — сурово сказал Бого. — Приберегите их для господ.

— Я просто не могу удержаться. В конце концов, мне ведь нужна практика. Полагаю, мне следует пойти поискать юного Гилберта и попытаться узнать, что он здесь делает.

— Будьте осторожны. Предполагается, что вы не знаете друг друга. Король Генрих сказал графу, что Гилберт — сирота из Нортумберленда.

Николас даже глазом не моргнул. Он давно уже научился скрывать свои чувства.

Будь проклят Генрих. Король сделал это специально, чтобы напомнить Николасу о его родовом замке и о том, что на самом деле все в его королевской власти.

— Нортумберленд, вот как? — сказал шут спокойно. — И я полагаю, если мы спросим, то Гилберт скажет, что происходит из семьи Дервент. А почему же он оказался так далеко от дома? Разве поблизости не оказалось ни одного благородного лорда, который мог бы взять на себя его воспитание?

— Вся его семья погибла от чумы, и король Генрих выступает гарантом его имущества до тех пор, пока, по его мнению, юноша не будет готов принять на себя управление поместьем. По крайней мере, он так говорит.

— Не думаю, что в Нортумберленде есть хоть что-то, что может интересовать короля Генриха, — заметил Николас.

К этому времени весело болтающие служанки уже скрылись в дверях кухни, рыцари ушли, закончив бряцать мечами о щиты. Поднялся сильный холодный ветер, от которого зазвенели серебряные бубенчики на рукаве шута, окончательно испортив ему настроение.

— Я скажу вам, кому известно, что задумал король, — буркнул Бого. — Скорее всего, он доверяет Гилберту.

— А может, он доверяет тебе, старина. В любом случае, меня это не интересует, — усмехнулся шут. — Король велел мне добыть священную реликвию, и я ее добуду, с помощью Гилберта или без нее.

— Мне кажется, он прибыл сюда просто для того, чтобы перерезать несколько глоток, чтобы облегчить нам задачу. Ведь именно это он делает лучше всего, не так ли? Впрочем, стыд и позор, если он осмелится тронуть обеих леди. Та молоденькая, что приехала с нами, — лакомый кусочек, правда? Кажется, она совсем еще не пробовала жизни. Будет жаль отнимать ее так рано.

— Не старайся проявлять чувствительность, — произнес холодно Николас, — тебе это не идет. Но если Гилберт протянет свои руки туда, куда не следует, я их ему отрублю.

— На вашем месте я не был бы столь самоуверен, хозяин.

— А на твоем месте, Бого, я бы не сомневался в своем господине, — возразил Николас. — Я обладаю такими способностями и владею такими секретами, которые ты даже вообразить не можешь.

Смуглая физиономия Бого скривилась в кислой улыбке.

— Как-то не верится, хозяин, после всех этих лет. — Он покосился на башню замка. — Вас ждут в главном зале. Думаю, лорд Хью ждет не дождется свадьбы и брачной ночи. Говорят, все то время, что невеста пробыла здесь, он походил на кота, облизывающегося на сметану.

— Тогда чего же он ждал? Помолвка все равно что свадьба, это всем известно.

Бого пожал плечами:

— Должно быть, он не хотел ее торопить, дал ей время привыкнуть к нему.

— Чувствительная душа в обличье воина. Интересно, Бого. Это может оказаться очень полезно для наших целей.

— Можно не сомневаться, леди Изабелла — его слабое место.

— Тогда будем действовать через леди Изабеллу.

— Вы хотите, чтобы Гилберт убил ее? Николас помедлил с ответом.

— Мне не хотелось бы считать себя сентиментальным человеком, но тем не менее я испытываю стойкое отвращение к насилию. Кроме того, леди может оказаться столь же необходимой нам, как и ее милая дочка. Когда Генрих получит священный кубок, у лорда Хью должно остаться что-то, что могло бы его утешить, и хорошенькая женщина как раз сможет отвлечь мысли графа от его потери. В то же время мужчина, жаждущий мести, может оказаться очень опасным. — Он откинул с лица длинные светлые пряди. — А, кстати говоря, где отец Паулус?

— В главном зале. Как раз там, куда мы должны сейчас направиться.

— Что ж, идем. Я весь в предвкушении, — сказал Николас.

И он не лукавил. Он с удовольствием вспоминал выражение лица священника, когда после своих рискованных кувырков заглянул ему в глаза. Аббат заслужил себе славу опасного человека, но он, к счастью, представления не имел, насколько опасен мог быть Николас, если его разозлить. Шут давно уже знал, что есть гораздо более действенные пути, чтобы погубить врага, чем просто перерезать ему глотку. Выставить человека на посмешище — в этом он был весьма искусен.

Но гораздо больше он хотел увидеть прелестную дочь невесты, ее огромные карие глаза, ее красивое тело, так соблазнительно двигающееся под простой, невзрачной одеждой. Он уже многие годы не мечтал о женщине, но в эту последнюю ночь Джулиана Монкриф не покидала его мысли, только на ней было гораздо меньше одежды, чем в тот момент, когда она пришла врачевать его раны. И теперь ему отчаянно хотелось знать, окажется ли реальность хотя бы приблизительно похожей на сладкий мир его грез.

— А, вот ты где, дурак! — сэр Ричард бросился к нему через весь двор, и Бого в тот же миг растворился в утреннем тумане. У него было достаточно здравого смысла, чтобы держаться на расстоянии от своего хозяина. Шут с таким слугой, как Бого, мог бы произвести впечатление умного человека, а сэр Ричард и так уже был полон подозрений. — Тебя ждут в главном зале!

— Я готов служить, — сказал Николас и, отвесив нарочито вычурный поклон, с ленивой неспешностью направился к входу в башню.

— И лучше тебе поторопиться, — возбужденно выпалил вслед сэр Ричард. — Все летит к чертям: лорд Хью с раздражением носится повсюду, словно ураган, леди Изабелла рыдает, а этот чертов священник ведет себя как кот, съевший канарейку. Ступай туда и развлекай гостей, чтобы мы почувствовали наконец, что это свадьба, а не похороны.

По пути Николас время от времени бросал косые взгляды на своего спутника. Сэр Ричард был неплохим человеком. У него, конечно, не хватало воображения, но он оказался на удивление добр с леди Джулианой и к тому же невзлюбил аббата, заслужив тем самым сразу два очка в свою пользу.

Николас замешкался у двери, оценивая ситуацию. Зал был полон народа. Большинство слуг и рыцарей графа присутствовали на свадьбе своего хозяина, но счастливых новобрачных нигде не было видно. Вдруг откуда-то из глубины зала до Николаса донесся яростный рев сэра Хью. Шут посмотрел на леди Изабеллу, сидящую возле очага с неестественным спокойствием на прекрасном лице. Ее дочь стояла рядом.

Он воспользовался случаем и немного полюбовался леди Джулианой в ее жутком серо-коричневом платье с накидкой на голове, полностью скрывающей волосы, затем его взгляд вновь обратился к невесте хозяина замка. Что-то случилось, хотя она явно пыталась это скрыть. Николас мгновенно догадался, что за всем этим стоит настоятель аббатства Святой Евгелины.

Отворилась дверь в глубине зала, скрытая за гобеленами, и оттуда вышел лорд Хью; грозное выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Следом за ним семенил отец Паулус. Выражение явного самодовольства безошибочно читалось на его костлявом лице, и Николас позволил себе чуть-чуть пофантазировать, представив, как впечатывает кулак в эту бледную физиономию.

Разумеется, он не мог себе этого позволить. Только не сейчас. Вместо этого он просто сложился пополам и покатился кувырком через зал, стараясь не замечать боли в спине, а также воплей, раздающихся в толпе гостей, поспешно расступавшихся, чтобы дать ему дорогу. После четырех полных оборотов он остановился перед лордом Хью и гнусно ухмыляющимся священником.

Пришли на свадьбу мы, друзья,

Мы пили тут и пели!

Теперь проводим молодых

К супружеской постели.

В зале раздались смешки, но лорд Хью еще больше рассвирепел от этой безобидной песенки шута.

— Не будет никакой… — прогремел его зычный голос, и в следующую минуту его отчаянный взгляд упал на леди Изабеллу, неподвижно сидящую в кресле. — Никакой супружеской постели, — уже тише закончил он. — Отец Паулус порадовал нас, позаботившись, чтобы мы остались целомудренными в глазах Бога на неопределенное время. Теперь моя жена и я должны последовать его доброму совету. Мы будем жить как брат и сестра, вместе работать для процветания этого дома и наших людей.

В зале наступила потрясенная тишина, и только отец Паулус широко и довольно улыбался.

— Идем, дочь моя, — обратился он к неподвижно сидящей Изабелле. — Идем, я соединю тебя с твоим мужем-братом.

«Изабелла так же хорошо, как и ее дочь, умеет скрывать свои чувства», — подумал Николас. И все же едва заметная тень разочарования мелькнула в ее глазах, когда она слушала эдикт священника. А затем она поднялась и направилась к своему жениху, возвышающемуся над ней, словно колонна.

«Итак, весьма любопытная получается картина, — подумал Николас. — Дочь панически боится супружеской постели, а мать, кажется, против нее не возражает».

Церемония прошла гладко, были произнесены короткие клятвы, громкий голос лорда Хью перемежался тихим, нежным голосом его невесты. После этого отец Паулус разразился целой проповедью, показавшейся Николасу бесконечной. Он старался ее не слушать и разглядывал гостей, которые украдкой зевали.

Наконец прозвучало последнее благословение, теперь счастливую пару ждало целомудренное воздержание. Сдерживаемый до того гул голосов наполнил зал. Николас, двигаясь со своей обычной грацией, проскользнул через толпу к понурым молодоженам.

Священник жаждет чистоты,

Хотя он просто бесится.

Посмотрим, как он завопит,

Когда все переменится.

— Замолчи, нечестивец! — загремел отец Паулус, яростно сверкая глаза в бессильной ярости.

— Как же я могу молчать, отец Безумие? — вопросил Николас, повернувшись так, чтобы зазвенели серебряные бубенчики. Он видел, что Джулиана внимательно наблюдает за ним, и, наклонившись к аббату, поцеловал его в лоб. — Советую вам придумать себе какие-нибудь другие извращенные удовольствия и оставить эту пару в покое.

— Я живьем сдеру с тебя шкуру! — завопил, не помня себя от ярости, священник.

Николас ласково улыбнулся ему.

— Вы ведь уже один раз попробовали это сделать, святой отец. Придется поискать какой-нибудь другой способ, чтобы довести себя до вершин экстаза.

И шут танцующей походкой направился к Джулиане прежде, чем отец Паулус решился на что-нибудь еще, кроме как плюнуть ему вслед в бессильной злобе.

8

В этой людской толпе невозможно было никуда скрыться, и Джулиане ничего не оставалось, как наблюдать за приближением шута, говоря себе, что этот человек — сумасшедший и, как добрая христианка, она должна быть к нему милосердной.

— Вы бы выглядели гораздо более привлекательной без этого ужасного платья, миледи, — приветствовал ее Николас своим мягким вкрадчивым тоном. — Впрочем, вообще без одежды вы выглядели бы просто великолепно. Повернитесь, я расстегну вам застежки на спине.

К счастью, его мелодичный голос был достаточно тих, и слышать его могла только она одна.

— Как ваши раны? Опять кровоточат? — сурово спросила она его.

Николас сложил руки на груди в молитвенном жесте.

— Кровоточит только мое бедное сердце, пронзенное стрелой Купидона и растерзанное вашим ледяным равнодушием.

— Вы просто дурак, вы опять делали эти ваши кульбиты. Добьетесь, что вновь откроются раны, и что тогда? Отец Паулус опасный человек. Он просто решит, что не слишком хорошо поработал над вами, и захочет повторить свою работу более усердно.

— Аббат больше ко мне не приблизится, — сказал Николас мягким, но уверенным тоном. — А я и в самом деле дурак, моя дорогая. Так меня все называют. Я думаю, это вы хорошо понимаете. Так почему бы нам не оставить это явно невеселое сборище и не уединиться где-нибудь, где вы могли бы снова срезать с меня одежду и полечить мои раны?

Нет, этот человек был совершенно неисправим. К своему собственному удивлению и растерянности, Джулиана вдруг рассмеялась. Он замер, уставившись на нее своими удивительными золотистыми глазами.

— Пожалуйста, сделайте это снова, — прошептал он пылко.

— Сделать что?

— Засмейтесь. После вчерашней ночи я уж думал, что моя леди Невозмутимость просто не способна на это.

Веселье, светящееся в глазах Джулианы, разом померкло.

— Я не нахожу в этой жизни поводов для смеха.

— Значит, вы плохо искали. Я, например, могу сразу назвать вам пять смешных вещей, просто не сходя с места. И вы тоже так сумеете, если посмотрите на все другими глазами. Ну вот хотя бы — муки несчастных молодоженов, чем не повод для смеха?

— Я не нахожу человеческие несчастья забавными, — резко ответила Джулиана.

— Даже если речь идет о вашей матери? Значит, у вас более нежное сердце, чем я предполагал. А забавно это потому, что совсем скоро они поймут, что эдикт отца Паулуса нелеп и направлен против учения церкви. Я даю им максимум две недели на то, чтобы осознать это и счастливо соединиться в супружеских объятиях. Хотите пари?

— Я не собираюсь спорить с вами на целомудрие моей матери, — возмущенно заявила Джулиана.

— Что ж, тогда сыграем на ваше. Сколько нужно вам времени, чтобы проститься с ним?

— Вечность! — вспыхнула Джулиана и едва не прикусила язык. Этот слишком умный шут был не тем человеком, с которым можно было откровенничать.

Но Николас даже глазом не моргнул, вовсе не удивленный ее вспышкой.

— Думаю, немного поменьше, миледи, — сказал он тихо. — Обещаю вам.

На мгновение она замерла, глядя прямо на него, завороженная лаской, прозвучавшей в его голосе. Казалось, шум и суета вокруг отступили на задний план, его странные глаза притягивали ее, обещая восторг и наслаждение. Это было просто обманом, и все же она поверила. Она почувствовала, как краска заливает лицо, как покалывает кожу. Она качнулась к нему, совсем чуть-чуть, но он заметил.

И тогда шут рассмеялся.

— Не сейчас, мое сокровище. Отец Паулус наблюдает за нами.

Его слова произвели на нее такой же отрезвляющий эффект, как пощечина или как холодная вода, которой она окатила его предыдущей ночью. Джулиана моргнула и отшатнулась от него, но, наступив на подол платья, едва не упала.

Николас успел подхватить ее, сильные руки сомкнулись на ее тонкой талии, его крепкое горячее тело было слишком близко. Это было тело мужчины, сильного, молодого, совсем не похожего на ее покойного мужа.

— Я могу поцеловать вас, миледи, — сказал Николас очень тихо. — На виду у вашей матери и доброго отца Паулуса и всех остальных гостей. Вас когда-нибудь целовал шут? Вас когда-нибудь целовал по-настоящему хоть кто-нибудь?

Голоса и смех вокруг них сливались в один ровный гул, похоже, никто даже не заметил, что Джулиана оказалась в ловушке, в тесных объятиях Николаса. Никто не придет ей на помощь.

— Я не люблю целоваться, — произнесла она сдавленным от волнения и страха голосом.

Его медленная улыбка была одновременно завораживающей и насмешливой.

— Это ответ на мой вопрос. Если бы вас кто-нибудь целовал по-настоящему, вам бы это очень понравилось. Хотите, покажу?

Она едва не сказала «да». На какое-то короткое, безумное мгновение она поверила, что не все поцелуи одинаковы и что мастер Николас знает секрет необыкновенных, сладких поцелуев, которые зажигают тело и чаруют душу.

Но тут кто-то толкнул их, Николас разомкнул объятия, и колдовские чары разрушились.

— Я так и не поблагодарил вас за помощь прошлой ночью. Вы явились ко мне как ангел милосердия.

Она с подозрением посмотрела на него.

— Вы имеете в виду и свое непрошеное купание?

— О, несомненно, я и в самом деле нуждался в том, чтобы кто-нибудь охладил мой жар. Вы слишком… распаляете меня.

— Я этого не хотела.

— Но я вовсе не против. Я нахожу вас очень… волнующей.

— Нет! — едва ли не с отчаянием воскликнула Джулиана.

— Но я не могу ничего поделать с тем, как вы действуете на меня. Вот, положите мне руку на сердце, почувствуйте, как сильно оно бьется. — Он хотел взять ее руку, но Джулиана поспешно отдернула ее.

— Вы что, забыли, что мы с вами находимся в зале, полном народу? — возмущенно спросила она. — Нас все видят!

— Тогда давайте уйдем. Мы можем пойти в часовню святой Евгелины и попросим ее благословить наш союз.

— Наш союз? — эхом откликнулась Джулиана.

— Ну, я имею в виду наш любовный союз. Я не думал о браке с вами.

Он стоял совсем близко, волнуя и смущая своим откровенным желанием. Джулиана попыталась его оттолкнуть, но он не двинулся с места. Словно неколебимая скала, он возвышался над ней — слишком высокий, слишком большой и сильный.

— Оставьте меня в покое, — прошептала она умоляюще.

— А вы попросите святую избавить вас от тягостной для вас безрассудной страсти дурака. Говорят, если прошептать свои желания возле священной реликвии, ваши молитвы будут непременно услышаны.

— Как жаль, что в замке нет ни одной такой реликвии, она бы мне пригодилась.

— Как раз есть. Спросите у своей матушки. Думаю, она вам подскажет.

Джулиана вовсе не собиралась ничего спрашивать у своей матери, и он, скорее всего, прекрасно об этом знал.

— О какой реликвии вы говорите?

— Если верить слухам, где-то здесь, в замке Фортэм, хранится кубок святой Евгелины. Полагаю, аббат об этом знает, — можете спросить у него.

— А зачем вы мне все это рассказываете? Чтобы я и впрямь обратилась за защитой?

— Я думал, вы хотите стать монахиней, миледи. Эти реликвии — бледная замена страсти для святых сестер.

— Меня не интересует страсть. И мне нет никакого дела до священных реликвий, а также до всего того, что вы еще собираетесь мне сообщить.

Она резко повернулась, но на этот раз он не сделал ни малейшей попытки удержать ее. Он просто стоял и молча смотрел на нее своими странными, колдовскими глазами.

Было совсем не трудно сбежать из зала, едва только Николас отпустил ее. Похоже, из всех присутствующих только шут и обращал на нее внимание. Хотя ради справедливости Джулиана готова была признать, что Изабелле тоже было не совсем все равно, есть здесь ее дочь или нет. Джулиана выскользнула в коридор и с облегчением вздохнула, окунувшись в благословенную тишину после громкого назойливого шума главного зала. Но, сделав несколько шагов, тут же налетела на кого-то, едва не сбив его с ног.

— Прошу прощения, — сказал она, схватив незнакомца за бархатный рукав. — Я не видела, куда шла.

— Ничего страшного, миледи.

Это был ребенок — или нет, скорее юноша, но еще далеко не мужчина. У него были длинные шелковистые черные волосы, прелестное женственное личико и самые необыкновенные синие глаза, которые она когда-либо встречала в своей жизни. Юноша ласково улыбнулся ей, и Джулиана вдруг подумала о своих так и не родившихся детях. Были бы они так же красивы, как этот незнакомый молодой человек? Улыбались бы с такой же чарующей нежностью?

— Я Гилберт, воспитанник сэра Хью, — представился юноша нежным мелодичным голосом. — Я, конечно, знаю, что вы дочь леди Изабеллы. Она с таким нетерпением ждала вашего появления здесь.

— Да, — без всякого выражения подтвердила Джулиана, не зная, что еще сказать.

— Это так тяжело, когда тебя разлучают с мамой, — продолжал Гилберт. — Для девочки гораздо тяжелее, я думаю, но видит Бог, я тоже страшно скучаю по своей маме.

Джулиане стало жаль его.

— Конечно, скучаешь, — ласково сказала Джулиана. — Сколько тебе лет, малыш?

— Тринадцать, — застенчиво сказал юноша. — Я думаю, в этом нет ничего зазорного — скучать по дому, я ведь никогда раньше не покидал его, вплоть до прошлого месяца. Я только надеюсь, что у моей мамы будет все хорошо без меня. Мой отец умер, когда я был совсем маленьким, и у меня нет братьев, чтобы присматривать за ней. Я могу лишь молиться, чтобы король помог ей, если понадобится.

— Ты еще слишком молод, чтобы беспокоиться о таких вещах, Гилберт, — мягко сказала Джулиана. — Если хочешь, я поговорю со своим отчимом, чтобы он отпустил тебя домой на год или больше. Твое обучение рыцарскому делу может подождать несколько лет, ты еще совсем юный…

Гилберт печально покачал головой. Его черные локоны упали на бледные гладкие щеки.

— Я дал слово, леди Джулиана. Я не могу забрать его назад. Но мне радостно знать, что в этих стенах я нашел сестру, с которой можно поделиться, когда грусть по дому станет невыносимой.

— Конечно, можешь, в любой момент, — тепло подтвердила Джулиана.

Для своих лет он был довольно высоким, почти с нее ростом, однако совсем еще детское лицо и нежная, как у младенца, кожа выдавали его юные годы.

— Я хочу выйти на свежий воздух, в зале так душно и шумно, и никто на самом деле не радуется этой свадьбе. Не хочешь присоединиться ко мне?

— Я обещал сэру Хью вернуться, — виновато пробормотал Гилберт, — но если я смогу, то с радостью присоединюсь к вам позже.

Она улыбнулась ему. Не имея своих собственных детей, она обращала запасы неизрасходованной материнской любви на всех, кто в этом нуждался, а Гилберт, даже пусть он и был старше, чем могли бы быть ее собственные дети, определенно нуждался в материнской или сестринской опеке.

— Тогда пока, юный Гилберт. Я рада, что ты здесь. Он взял ее руку и поцеловал с чуть заметной неуклюжестью неопытной юности.

— Но не так, как рад я, миледи.

Гилберт де Блайт смотрел, как леди Джулиана удаляется по каменному коридору, привычно скрывая свои истинные чувства за маской наивной восторженности. На самом деле ему было семнадцать. Он осиротел в девять лет, когда столкнул своего отца с высокой каменной лестницы. Вся красота и очарование в нем сосредоточились только в его облике. Юноша имел черную злобную душу прирожденного убийцы. Король послал его сюда, чтобы проследить за тем, как бы драгоценный сосуд не миновал случайно королевских рук, и Гилберт был уверен, что рано или поздно ему придется использовать нож, которым он владел весьма искусно.

Джулиана, скорее всего, не представляла для него никакой ценности, но он был достаточно умен, чтобы не упускать представлявшихся ему возможностей. Вдова нисколько не заинтересовала его как женщина, спать с ней он не собирался, так как предпочитал молоденьких, глуповатых женщин, которые ничего от него не ждали. С Джулианой же было слишком много проблем, а у него не было ни времени, ни желания задабривать или уговаривать ее. Он рассматривал секс всего лишь как очередную телесную потребность, которую необходимо было удовлетворять время от времени.

Здесь ему было интересно. Он никогда не пользовался симпатией королевского шута, и мастер Николас имел весьма неприятную привычку вмешиваться в его самые вдохновенные планы. Священник также весьма раздражал Гилберта. Аббат находился в стойком заблуждении, что может напрямую общаться с Богом, а потому все его высказывания должны рассматриваться как Святое Писание. Гилберт не слишком верил в Святое Писание.

К тому времени, как ему исполнилось четырнадцать лет, он уже убил семерых человек, включая собственного отца. В последние три года он просто сбился со счета. Он убивал за деньги, он убивал по приказу своего сюзерена. Он делал это с поистине артистическим изяществом и ловкостью, которые доставляли удовольствие его заблудшей душе. Он никогда ни о ком и ни о чем не сожалел.

Возможно, будет приятно убить бледного аббата, думал он, облокотясь на балюстраду. Гилберт сознательно выбрал свою работу, тем более что его мнение о человеческом роде было весьма низким. Если его посылали убить кого-нибудь, не было никаких сомнений, что этот человек уже десять раз заслужил смерть. Гилберт всегда так говорил себе в тех редких случаях, когда давал себе труд об этом задуматься.

И теперь он был уверен, что настоятель аббатства Святой Евгелины заслуживает любой кары, которую Гилберт придумает для него. Например, он мог бы просто начать исповедоваться, признаваясь во всех грехах, которые совершил за последние десять лет своей короткой жизни, и добрый аббат испустит дух от одного лишь потрясения, так что не потребуется даже вытаскивать нож.

— Вот ты где, парень. Граф ищет тебя, — раздался сзади голос одного из седых рыцарей сэра Хью. Он хлопнул Гилберта по плечу с такой силой, что юноша покачнулся. — Он хочет опять заняться твоим обучением, раз его молодая жена ему недоступна. Бедолага! Женщины — отродье дьявола и посланы нам на погибель, так ведь?

Сэр Жофрей ничего не смыслил в женщинах, но предполагалось, что Гилберт был слишком юн, чтобы иметь по этому поводу свое мнение.

— Так мне говорили, сэр Жофрей, — сказал юноша почтительно.

— Хороший паренек, — рыцарь снова похлопал Гилберта по плечу. — Ступай и посмотри, не сможешь ли ты отвлечь мысли сэра Хью отего Джона Томаса, хотя бы на время. Бог знает, в каком жутком настроении он пребывает и сколько голов снесет, пока все это не закончится. И побереги себя, сынок. Если сэр Хью случайно снесет голову и тебе, его сердце разорвется от горя.

— Думаю, что я тоже не получу от этого удовольствия.

— А, что ты сказал? Очень хорошо, очень хорошо, — сэр Жофрей как-то странно зафыркал, что у него означало, по-видимому, смех. — Тоже не получишь удовольствия, ха-ха. Очень хорошо, парень.

Гилберт смотрел ему вслед. Иногда бывают времена, когда все складывается слишком легко и просто, подумал он и мысленно вернулся к своей гнусной жертве, сохраняя на лице маску приветливого участия.

Двор был пуст, даже слуги и те находились сейчас в главном зале, праздновали свадьбу своего хозяина. Заметно похолодало, когда Джулиана вышла во двор и тут же, обхватив себя за плечи, пожалела, что не поднялась в комнату, которую они теперь занимали вместе с Изабеллой, и не взяла теплый плащ. Несмотря на яркое солнце, осенний холод пробирал до костей. Прямо сейчас ей вдруг захотелось оказаться в тепле и уюте, а также в безопасности среди знакомых вещей и людей. Это желание было таким острым, что Джулиана сама не могла понять его причины.

Хитрый шут явно забавлялся, и, понимая это, она все же не могла устоять. Заброшенная часовня и священная реликвия не могли не разжечь ее любопытства, бросив вызов ее воображению, а ей так было необходимо отвлечься. Конечно, искать кубок святой Евгелины было не столь увлекательно, как Священный Грааль, но поиски вполне могли развлечь Джулиану во второй половине дня, когда она просто не знала, куда себя деть.

Тайная часовня оказалась на самом деле никакой не тайной. Одна из служанок сразу показала Джулиане, где находится старая часовня Святой Леди. Вход в нее притаился в углу двора и выглядел совершенно заброшенным: возле него росла густая высокая трава. Место это явно было забыто ради более помпезной и большой новой часовни. Кстати, там Джулиана не заметила никаких следов священной реликвии во время своей так называемой исповеди, но это было и неудивительно, поскольку большую часть времени она провела, уткнувшись носом в ледяные камни пола.

Низко наклонив голову, Джулиана осторожно прошла по выложенной плитками дорожке к часовне. Она примыкала к кухне, и с одной стороны ее стена была завалена грудой кухонных отбросов, наполняющей свежий осенний воздух не слишком приятными ароматами. Заросший травой вход был плотно прикрыт тяжелой дверью. Джулиана толкнула дверь и шагнула внутрь. Часовня оказалась совсем маленькой и на удивление теплой, что казалось очень странным, так как постройка была все из того же холодного камня, что и весь замок Фортэм. Солнце проникало внутрь через грязные стекла окон, заливая небольшое пространство теплой разноцветной радугой. Джулиана замерла в дверях, подняв голову вверх и уставившись на витражные окна, где с помощью разноцветных кусочков стекла была изображена история святой Евгелины.

Витражи были выполнены с огромной любовью и искусством. Первое окно рассказывало о ранних годах святой, и история сразу всплыла в памяти Джулианы со всеми своими незначительными деталями, запомнить которые она посчитала важным из благочестивых побуждений.

Сначала Евгелина была пухленькой здравомыслящей молодой женщиной, хорошей дочерью, добродетельной женой, а затем — молодой вдовой. Как многие добродетельные женщины, после смерти своего мужа она постриглась в монахини и десять лет все свои таланты, ум и силы отдавала монастырю.

Но ее спокойная жизнь закончилась, когда жадный король забрал Евгелину из монастыря и принудил к браку ради ее богатых земель. А затем, когда получил от нее все, что хотел, отравил ее, разрезал тело на куски и скормил дракону.

Это окно было особенно ярким и разноцветным, с красными языками пламени, вырывающимися из пасти чудовища. Джулиана не верила в драконов, разве только где-нибудь за морями и океанами и, конечно, в какие-то незапамятные времена, но не в добропорядочной Англии.

Однако история Евгелины на этом не кончилась. Едва только дракон проглотил Евгелину, как она чудесным образом ожила и выскочила у него из пасти. А затем она его приручила и отправила наказать своего убийцу-мужа за его грехи.

Ожившая Евгелина основала свой орден Святой Евгелины, а затем очень скоро почила, превратившись на смертном одре в дракона. С тех пор сохранилось некоторое количество реликвий, в том числе и чешуя дракона, которую Джулиана приняла просто за кусочки кожи, несколько осколков кости и самая главная реликвия — кубок, из которого муж ее и отравил. Когда Евгелина выбралась из пасти дракона, этот простой кубок волшебным образом превратился в золотой, усыпанный драгоценными камнями.

Не то чтобы Джулиана не верила этой истории. Это сочли бы богохульством, и глупо было бы рисковать жизнью за обвинение в ереси. Но она никогда не видела драконов и не встречала тех, кто сам их видел. К тому же она никогда не была свидетельницей настоящего чуда, а братья из ордена Святой Евгелины, повелительницы драконов, ничем не отличались от братьев других орденов. Считалось, что граф Фортэм вел свою родословную от этой святой леди, которая родилась на этой земле.

До Джулианы дошли слухи, что король оспаривал право графа на владение этой реликвией, но насколько она могла судить о королях, они всегда оспаривали право на владение всем, что представляло хоть какую-то ценность.

Последнее окно понравилось ей больше всех. Воскресшая Евгелина поднималась к солнцу, ее круглое умное лицо излучало то, что обычно принято называть святостью, хотя Джулиане выражение ее лица показалось лукавым и немного хитрым. Дракон стоял позади нее с выгнутой шеей. А над всем этим сиял золотой кубок, сверкающий в лучах солнца.

Джулиана огляделась. Помещение было крошечным, и сюда явно давно никто не приходил. Джулиана подняла голову, заглянув поверх простого, ничем не украшенного алтаря, и увидела его.

Священный кубок стоял в нише, расположенной высоко над головой, так, чтобы до него нельзя было дотянуться. Золото потускнело, драгоценные камни покрылись толстым слоем пыли. Реликвия выглядела так, словно о ней давно все забыли, но Джулиана была не столь наивна. Едва ли могли забыть о вещи, имеющей такую духовную и материальную ценность.

Она схватила стоявшую в стороне скамейку и потащила по полу вокруг алтаря. На несколько мгновений остановилась, чтобы благочестиво преклонить колени, прежде чем продолжить свой путь. Поставив лавку прямо возле стены под нишей, она забралась на нее, высоко подняв юбки, а затем изо всех сил потянулась вверх… выше… еще чуть-чуть… она уже почти дотронулась пальцами до золотой ножки…

— На вашем месте я бы не стал этого делать. — Голос Николаса раздался так неожиданно, что Джулиана потеряла равновесие, скамейка качнулась под ней, и она свалилась, взметнув юбки, прямо на каменный пол — и прямо к его ногам.

Николас стоял, с интересом разглядывая ее и не делая ни малейшей попытки помочь подняться, что, конечно, было весьма разумно с его стороны. Потому что, если бы он протянул ей руку, она просто ударила бы его, настолько она разозлилась.

На нем по-прежнему были надеты непарные чулки, но на этот раз он почему-то избавился от своих бубенчиков. Это показалось Джулиане особенно досадным. Она ненавидела их звон, но по крайней мере шут не смог бы так незаметно подкрасться к ней в столь неподходящий момент.

— Вам нравится пугать людей, да? — спросила она, поднимаясь на ноги со всем достоинством, которое могла изобразить в этой нелепой ситуации.

— Я самый нестрашный человек в мире, миледи. Да и вы наименее пугливая леди из всех, кого я знаю. Признаю, я застал вас врасплох, но на самом-то деле вы вовсе не испугались.

Она едва удержалась от того, чтобы не потереть ушибленный зад.

— Вы следили за мной, — мрачно заявила она. Этого он не стал отрицать.

— Разве вы не поняли, что кубок святой Евгелины не случайно поставили так, чтобы до него нельзя было дотянуться?

— Нет. Он выглядит грязным и всеми забытым. Я хотела всего лишь протереть его…

Николас покачал головой:

— Его вовсе не забыли, миледи. Никто не осмелился бы забыть о нем. Просто святые реликвии существуют не для слабых и робких душ.

— Думаю, мы уже с вами установили, что я вовсе не робка душой, — насмешливо сказала Джулиана.

— Но я не уверен в чистоте ваших помыслов. А кубок святой Евгелины может быть очень опасным для тех, кто недостоин его касаться. На вашем месте я обходил бы эту часовню стороной.

Джулиана взглянула на тусклый кубок.

— Почему же? Вы ведь сами говорили, что он может помочь мне избавиться от вас. Ради этого стоит рискнуть!

Николас пожал плечами.

— Говорят, что яд, которым отравил Евгелину муж, все еще сохраняется на стенках. Этот кубок был совсем простым, но, как только она выпила вино, оставшийся яд превратился в драгоценные камни. Он все еще может отравить того, кто из жадности схватится за кубок.

— Неужели вы ожидаете, что я поверю, будто священная реликвия может убивать? — уколола она его.

— Может, хотите попробовать? Только с этой скамейки вам его не достать. Я могу вас поднять…

— Не подходите ко мне!

Красавица ранит меня глубоко,

А я лишь хочу угодить.

Она придет вечерней порой,

Но сердце ее холодно.

— Не тратьте на меня столько сил, — сказала Джулиана, не двигаясь с места. Николас, словно не слыша ее, продолжал:

Ее груди прелестны,

а кожа как снег,

Соски — словно розовый жемчуг.

Приди же в объятья мои, и, клянусь,

Язык мой послужит им верно.

— Розовый жемчуг? — повторила Джулиана, стараясь не показать своего смущения. — Уверена, королевский шут мог бы придумать что-нибудь более оригинальное.

— Но ведь не вам же придется их целовать.

— Целовать что?

— Ваши соски.

— Как вы смеете! Это же святое место! — воскликнула она возмущенно.

— Святая Евгелина была довольно независимой особой. Она не стала бы возражать. Хватит вам изображать из себя невинную девицу, — говорил Николас, медленно приближаясь.

Джулиана вдруг почувствовала, что ее соски упираются в полотняную ткань нижней рубахи. Боже, какие неуместные ощущения.

Она отошла на шаг, но шут был уже совсем рядом, он прижал ее спиной к стене. Деваться было некуда. Над ними сиял во всей своей красе пышущий огнем дракон, бросая на них алые отблески света.

— Я закричу, — предупредила она вдруг севшим голосом.

— И тогда святой отец явится сюда, обвинит меня в ереси и, возможно, поджарит живьем. Вы ведь не хотите быть в ответе за это? Вам очень не понравится запах горящей плоти, могу вас заверить.

Она не двигалась, словно застыла.

— Пожалуйста, не трогайте меня, — прошептала она тихо.

Ей некуда было бежать, она могла лишь молить его о милосердии.

Но Николасу было чуждо милосердие.

— Вы сейчас купаетесь в крови дракона, миледи, — прошептал он. — И выглядите довольно аппетитно в этом красном свете. Подарите мне поцелуй во имя святой Евгелины, и я оставлю вас в покое. Всего лишь один сладкий поцелуй для бедного безумного шута. Не такая уж большая жертва…

И она удивила его. Она удивила саму себя. Почти в тот же миг, как он кончил говорить, она ринулась вперед и впечатала свой рот в его губы. Она чувствовала, как ее губы расплющились о зубы, но ей было все равно. А мгновение спустя она уже была свободна и, вылетев из часовни, словно за ней гнались черти, помчалась через двор, который уже не был пустынным.

Ее длинные тугие косы били ее по спине, рот саднило от торопливого, опрометчивого поцелуя, но она была рада этому, так как боль затмевала все другие ощущения, а в особенности тот невероятный факт, что она прижалась губами ко рту мужчины, да еще в святом месте… Она целовала шута в часовне: небеса должны были обрушиться на нечестивицу.

Джулиана бежала вверх по лестнице так, словно за ней гнался сам дьявол. Бежала, пока не наткнулась на человека, которого хотела видеть сейчас меньше всего на свете: на отца Паулуса, аббата-настоятеля ордена Святой Евгелины.

9

— Подобная поспешность не подобает леди — это богопротивно! — произнес нараспев отец Паулус. И, внимательнее взглянув на Джулиану, спросил: — Ваш рот кровоточит. Что вы делали? И где?

Почувствовав себя сразу же виноватой, Джулиана коснулась рукой губ. Кровь сочилась совсем чуть-чуть, она грешна и помнит об этом, но одного взгляда на лицо аббата монастыря Святой Евгелины было достаточно, чтобы решить: правду говорить ни в коем случае нельзя, во всяком случае, всю правду.

Джулиана сделала почтительный реверанс, низко наклонив голову скорее для того, чтобы скрыть выражение лица, чем чтобы выказать уважение.

— Я молилась в часовне Святой Девы, отец Паулус. И молилась так усердно и горячо, что потеряла равновесие и упала лицом прямо на одну из скамеек.

Едва ли это было удачное объяснение, но лучшего она придумать не могла. Если аббат узнает, что шут пытался с ней флиртовать в святом месте, ему уже не отделаться одной лишь исполосованной спиной.

— Полагаю, вы достаточно умны, чтобы не оскорблять Богоматерь ложью, дитя мое? Ибо подобное преступление будет приравнено к ереси, а она наказывается смертью.

Джулиана опустила глаза с выражением благочестивого почтения, мысленно себя проклиная. В этом случае суровый аббат был абсолютно прав: не подумав, она вовлекла Деву Марию в свою ложь и теперь заслуживает двойного проклятия.

И все же нежная, добрая Святая Дева, в которую верила Джулиана, никогда не потребовала бы такой жертвы. Да и святая Евгелина, скорее всего, закрыла бы глаза на подобный проступок.

— Мое сердце чисто, отец Паулус, — пробормотала Джулиана, скорее от внутреннего смятения, чем желая оправдаться.

Он кивнул, и неожиданное выражение одобрения появилось на его бледном худом лице.

— И в самом деле, дитя мое. Я заглянул в твое сердце и теперь вполне спокоен. Ты ненавидишь грех и грешников, ты остерегаешься слабостей плоти, ты презираешь похоть и распутство, как дьявольские козни. Ты можешь стать опорой для своей матери. Я боюсь, что ее слишком искушают грехи плоти. Ты можешь помочь ей, спасти ее душу от разврата. Я вытравлю дьявола из нее, прежде чем покину этот замок. Я изгоню дьявола из этой обители греха!

Его бесцветные глаза ярко вспыхнули. Это были глаза безумца. Джулиана прекрасно понимала, что возражать ему не только бесполезно, но и опасно. И все же кто-то дернул ее за язык.

— Она замужем, отец Паулус. Разве не ее долг привести новых христиан на эту землю?

— Мы оба прекрасно знаем, что твоя мать не в состоянии выполнить свой долг. Она не смогла никого родить, кроме дочери, чтобы порадовать Создателя, — поистине ничтожное приношение во славу его. Поэтому будет лучше, если она проведет остаток своих дней в воздержании, чтобы искупить свои грехи.

— Какие грехи? — Джулиана поняла, что совершила ошибку уже в тот самый момент, когда неосторожные слова сорвались с ее языка.

— И ты еще осмеливаешься спрашивать, дитя мое? Мир погряз в грехе, и хорошенькое, легкомысленное, распутное создание, такое, как твоя мать, — настоящее орудие дьявола, с помощью которого он искушает и губит мужчин. Было бы лучше, если бы подобных женщин запирали за стенами монастыря или же уродовали их красоту, которая есть не более чем знак дьявола.

На этот раз Джулиана не произнесла ни слова, скорее от ужаса, чем от благоразумия. А еще говорят, что Николас Стрэнджфеллоу — сумасшедший! Да он просто источник разума по сравнению с безумцем, который сейчас стоял перед ней.

— Да, отец Паулус, — произнесла она покорно. И добавила, надеясь на лучшее: — Если вы позволите, я пойду сейчас к своей матери и поговорю с ней о благоразумии воздержания.

Аббат милостиво кивнул:

— Иди с миром, дитя мое.

Он положил ладонь на ее плечо, и на мгновение его длинные худые пальцы, словно когти хищной птицы, впились в ее тело, причиняя боль. А затем он отпустил ее. Джулиана едва не запуталась в юбках, торопясь уйти и избавиться от него, но аббат остановил ее:

— Леди Джулиана, вы видели священную реликвию в часовне Святой Девы? — Вопрос прозвучал вполне буднично, и все же за этим спокойным, почти безразличным тоном Джулиана интуитивно почувствовала, что ответ имеет для священника первостепенное значение.

— Какую реликвию?

Джулиана представления не имела, почему не ответила прямо, но что-то подсказывало ей — не следует быть откровенной. А за последние несколько лет она научилась доверять своим ощущениям, пусть даже и смутным.

— Здесь есть только одна священная реликвия, — раздраженно ответил аббат. — Это кубок святой Евгелины. Я его еще не видел. В замке его нет, а между тем он должен здесь быть. Я не знал о существовании часовни Святой Девы. Уж не там ли хранится эта священная реликвия?

Ложь, слетевшая с ее языка, прозвучала так легко и естественно, что сама Джулиана была потрясена.

— Я ничего не видела, святой отец. Там было так темно и пыльно, наверное, туда очень давно никто не заходил. На алтаре стоит лишь простой деревянный крест и ни одного подсвечника! Я почти ничего не смогла как следует разглядеть. — Это было правдой. Ведь если бы она и в самом деле была скромной, достойной молодой женщиной, явившейся в часовню для покаяния, то она не поднимала бы глаз и никогда не увидела бы священный сосуд в пыльной нише над головой.

Отец Паулус кивнул, явно довольный ее ответом.

— Конечно, его там нет. Такое бесценное сокровище должно быть скрыто от распутных глаз и, разумеется, хорошо охраняться.

— Но, наверное, лорд Хью знает, где оно хранится, — вновь не удержалась от непрошеных советов Джулиана. — Почему бы вам не спросить у него самого?

Отец Паулус мгновенно нахмурился.

— У меня есть на то причины, дитя мое. Не смей судить меня.

— Конечно, святой отец.

Он взмахнул рукой, подавая знак, что она может уйти, и Джулиана не замедлила воспользоваться этим, поспешив скрыться, пока ее не заставили произнести какую-нибудь гораздо более серьезную ложь.

Это была очень странная встреча. Джулиана никогда не лгала. Она слишком часто видела, как люди попадают в ловушки своей лжи, и у нее до сих пор не было достаточно веской причины для того, чтобы лгать. Но за последние два дня она была вынуждена солгать не один раз, и самая большая ее ложь была произнесена только что, в разговоре со священником.

Она должна была бы сейчас мучиться угрызениями совести, но, как ни странно, никакой вины за собой не чувствовала. Ложь слетела с ее губ как-то сама собой, совершенно естественно, и она лишь надеялась, что причина для этого была достаточно уважительной.

Впрочем, в ближайшее время Джулиана не собиралась беспокоиться об этом. Она поспешила вниз в общий зал, ее ноги, обутые в мягкие кожаные туфельки, легко несли ее по каменным ступеням. Грустная свадьба, похоже, закончилась, и Джулиане навстречу попались только несколько слуг, пока она направлялась к себе в комнату. По дороге она потрогала припухшие губы. Кровь больше не сочилась, и этот факт одновременно успокоил и расстроил ее.

Итак, она его поцеловала. Он попросил, нет, потребовал, и она сделала это, с нежностью и страстью взбрыкнувшей лошади. Теперь он дважды подумает, прежде чем искать ее поцелуев снова.

И все же мысли о случившемся не оставляли ее. Она сама не понимала почему. Короткое соединение губ, больше похожее на удар, чем на поцелуй, едва ли могло быть более важным событием, чем разговор с безумным священником и ее ложь. И потом, в конце концов, ее целовали и раньше, и то, что произошло в часовне Святой Леди, было не более чем издевка…

Она вдруг замерла на лестничной площадке, потрясенная своим открытием. Рядом никого не было, Джулиана медленно подошла к арочному окну и посмотрела вниз во двор ничего не видящими глазами.

В действительности ее раньше не целовали. Никогда. Только не в губы. Мать целовала ее в щеку, случайные гости целовали ей руку, но никто никогда не касался ее губ губами. Включая и человека, с которым она прожила в браке десять лет.

К счастью, он не часто к ней приходил, а в последние пять лет не приходил вовсе. Она не знала, была ли причина в ее неопытности или в том, что она испытывала отвращение к совокуплению, но редкие встречи с мужем в ее спальне не приносили им обоим никакого удовольствия, а ей вообще казались мерзкими.

Но ей не надо было больше терпеть грубые прикосновения мужских рук к своему телу, не надо было лежать на спине и слушать, как он пыхтит и ругается от ярости и разочарования.

Но ей никогда не познать сладости ласк и поцелуев, не услышать нежные слова, прошептанные на ухо… Ради всего святого, с чего она вообще задумалась об этом?

Джулиана снова потрогала губы. Они больше не болели, маленькая ссадина совсем затянулась. Она нажала посильней, но ничего не почувствовала. Все прошло, словно ничего и не было.

А что, если бы она осталась и позволила ему поцеловать себя? Он сказал, что ее никогда не целовали по-настоящему, и он был прав. Интересно, понравился бы ей такой поцелуй? Захотела бы она еще испробовать и его ласк? Захотела бы поднять для него юбки?

И не спятила ли она окончательно, что думает об этом? Она тряхнула головой, разгоняя нелепые мысли. Ей необходимо уехать отсюда. После нескольких мирных, спокойных лет, проведенных в Монкрифе, она вдруг обнаружила себя в самой гуще какого-то безумия. Если она не может больше вернуться в свой дом и не может принять то, что велит ей судьба, тогда нельзя ли обрести хоть какую-то видимость уединения и покоя? Если бы она воззвала к милосердию аббата, он, быть может, нашел бы для нее место в монастыре. Или нет? Ах, если бы у нее были деньги, чтобы она могла заплатить за свое вступление в монастырь. Тогда она, возможно, навсегда бы избавилась от тревожных намеков и соблазняющих улыбок королевского шута.

Но ведь выход есть! Отец Паулус хочет заполучить священный кубок. Она может отдать его священнику. Присутствие реликвии здесь едва ли было для кого-нибудь секретом.

Вот и Николас видел его. И отец Паулус скоро его также обнаружит, даже если и не станет спрашивать тех, кто уж точно знает, где находится этот золотой кубок.

Но если именно она доставит кубок священнику, быть может, он удовлетворит ее просьбу о монастыре? В конце концов, что еще может аббат ждать от нищей бесплодной вдовы, кроме как служения Богу?

Она посмотрела на часовню Святой Леди, притаившуюся в стороне, за углом. Едва ли на нее можно было наткнуться просто так, если не знать о ней и специально не искать. Часовня выглядела совсем заброшенной, почти незаметной, возле ее входа росла высокая трава, почти закрывая дверь. Еще один признак плохого управления хозяйством в этом замке. Что ж, у ее матери будет множество забот, чтобы утешиться во время своего вынужденного целибата.

Однако здесь всегда слишком много людей. Трудновато незаметно пройти в часовню, взять кубок и вынести его, спрятав под одеждой. Ее могут заметить.

Немного осторожности не повредит, к тому же надо все обдумать, прежде чем бросаться в подобную авантюру. Ну а кроме всего прочего, Николас Стрэнджфеллоу мог быть все еще там, ожидая ее возвращения.

Кстати, а каким образом он нашел ее в этой часовне? Следил ли он за ней, преследовал ли ее или это была простая случайность? Отчего шут так интересовался кубком святой Евгелины? Едва ли он относился к людям, для которых что-то значат святые реликвии, вот золотой кубок, инкрустированный драгоценными камнями, — это совсем другое дело.

Может быть, он уже сам взял его. Взял и исчез из замка, чтобы отнести реликвию своему суверену в надежде на награду. Быть может, он и в самом деле достаточно безумен, чтобы подумать, будто может скрыться со своей добычей. А если все так и случилось, то стоит ли ей радоваться, что он наконец оставил ее в покое, или втайне печалиться о том, что она никогда его больше не увидит?

По какой-то глупой причине она надеялась, что ее комната свободна, и огорчилась, застав там свою мать.

Изабелла сидела на скамеечке, а одна из служанок расчесывала ее густые прекрасные волосы.

Когда Джулиана была маленькой, она часто играла с волосами своей матери, накручивала пряди вокруг своей маленькой ручки, вдыхая цветочный аромат. Изабелла щекотала кончиками волос щечки дочери и весело смеялась, они вместе смеялись. И внезапно Джулиане захотелось заплакать.

Но она сдержалась. Изабелла встретила ее взгляд своими спокойными, безмятежными глазами.

— Ты не ожидала увидеть меня здесь, да, Джулиана? Поскольку мой муж и я должны жить какое-то время как брат и сестра, то и делить с ним постель нет нужды. А потому я бы хотела по-прежнему жить с моей дочкой. Если, конечно, ты не предпочитаешь иметь свою собственную комнату.

Она могла бы убить за свою личную комнату и умерла бы, если бы ее мать опять ее оставила. Джулиана прикусила губу, пытаясь подыскать нужные слова.

— Если вам это доставит удовольствие, миледи. Ведь теперь это ваш дом.

Джулиана старалась выглядеть спокойной.

— Что с тобой? У тебя на губе кровь.

«Святая Евгелина!» — взмолилась в ужасе Джулиана.

— Это ничего, простая случайность, — сказала она, уклоняясь от прямого ответа.

Изабелла отпустила своих служанок и сама скрутила из густых прядей свободный красивый пучок.

— Ты слишком долго жила без матери, Джулиана, — сказала она, — и забыла, что мать, несмотря ни на какие отговорки, способна понять, что ее ребенку плохо, что что-то случилось. Так что же?

— Я потеряла свою мать десять лет назад, миледи. Но это случилось против моей воли.

— А ты думаешь, что я была этому рада? — резко спросила Изабелла, вдруг побледнев. — Если бы ты только знала… — Она помолчала, затем горько усмехнулась. — Я и сама забыла, какими бессердечными могут быть дети. Они, как никто другой, способны довести свою мать до безумия.

— Я ваш единственный ребенок.

— Совершенно верно, — ровным голосом произнесла Изабелла. — А поэтому скажи мне, отчего кровоточит твоя губа. Если бы я не была уверена в обратном, то решила бы, что это был весьма страстный поцелуй.

— Ты, конечно, знаешь все лучше меня.

— Именно так. У тебя холод в глазах. У тебя потерянный взгляд. Если бы тебя кто-нибудь целовал по-настоящему, то выражение твоего лица сказало бы мне об этом. К тому же я не могу вообразить, кто здесь мог тебя целовать. Разве только этот красивый дерзкий шут.

— Ты думаешь, что я целовалась с шутом? С этим сумасшедшим клоуном, с этим слугой, с этим…

— Слугой короля, как и все мы, дорогая. Мастер Николас занимает весьма влиятельное положение и, скорее всего, обладает большой властью. А кроме того, я думаю, что люди редко думают о происхождении, когда дело доходит до поцелуев. Итак, ты целовалась с шутом?

— Но какое вам-то до этого дело?

— Я твоя мать! — резко ответила Изабелла. — Господи, да от тебя с ума можно сойти! Если он обидел тебя, я обращусь к лорду Хью. Он не посмотрит на то, что этот человек послан королем, если я попрошу, он сделает все для меня. Скажи только слово, и его отправят обратно ко двору!

Вот это было искушение! Избавиться от Николаса, который больше не будет ее изводить, смущать ее покой.

Как только он уедет, она постарается забыть о его золотистом сильном теле, которое она видела что-то слишком часто. Она тогда сможет забыть и о постоянном смятении, поселившемся в ее сердце. Она полностью забудет о королевском шуте и сможет спокойно жить дальше своей жизнью. Она явно колебалась.

— А ты сможешь это сделать?

— Разумеется. Если это важно для тебя, мы отправим мастера Николаса своей дорогой, и он никогда больше не потревожит тебя. Я даже не представляла себе, что он так сильно действует на тебя. Я просто скажу моему мужу, что шут должен уехать отсюда, если ты действительно этого хочешь.

— Никак он на меня не действует, — слишком поспешно возразила Джулиана. — Он просто… раздражает меня. Все знают, что шуты очень назойливые создания. Если я еще хоть раз услышу звон его бубенчиков, я удавлю его собственными руками.

— Но сегодня он был без бубенчиков.

— Я знаю.

— Вот как? — Изабелла загадочно улыбнулась. — Так запомни, что тебе стоит только сказать, моя дорогая, и я выгоню его отсюда.

И тут Джулиана обнаружила, что сама загнала себя в ловушку. Похоже, ее мать со своим невинным видом прекрасно поняла это. Если Джулиана признается в том, как сильно мастер Николас смущает ее покой, это будет величайшей глупостью с ее стороны. Прогнать его — все равно что признать себя трусихой. Она никогда не узнает, достаточно ли она сильна, чтобы противостоять ему. Этот вопрос всегда будет мучить ее, а она не была уверена, что сможет жить, не зная ответа на этот вопрос.

— Он просто немного досаждает мне, — сказала она наконец, — так же, как блохи или постельные жучки, а они ведь часто неотъемлемая часть нашей жизни. Пока я смогу держаться от него подальше, все будет в порядке.

— Так это именно он поцеловал тебя?

— Нет! — воскликнула Джулиана, вновь поторопившись. — Никто меня не целовал.

Собственно, она сказала правду. Ведь это она сама его поцеловала.

Изабелла кивнула, по-видимому, решив принять такой ответ.

— Тогда, если ты не возражаешь, мы оставим у себя этого шута до Рождества, как и было задумано. Я полагаю, что мой муж в ближайшее время будет пребывать не в лучшем расположении духа, а мастер Николас сможет отвлечь его от печальных мыслей.

— Скорее уж он доведет его до убийства, — пробормотала Джулиана.

— Ну тогда, если повезет, именно шут примет на себя удар неудовольствия и раздражения лорда Хью, а не кто-нибудь еще, — сказала Изабелла.

— Если повезет, — эхом отозвалась ее дочь.

— И вот что еще, Джулиана.

— Да, миледи?

Умные глаза Изабеллы спокойно смотрели на дочь.

— Может быть, ты могла бы называть меня мамой, как в те времена, когда ты была маленькой?

— Да, миледи. Изабелла вздохнула.

— Ты упряма как мул, и ты всегда была такой, даже тогда, когда я еще носила тебя на руках!

Джулиана изо всех сил старалась не расчувствоваться. — Вы хотели мне сказать что-то еще.

— Только то, что у меня нет ни блох, ни постельных жучков. Чтобы ты не волновалась на этот счет, если мы будем делить с тобой комнату.

— Тогда у нас есть надежда на будущее, — улыбнулась Джулиана.

— Правда? — на этот раз голос Изабеллы прозвучал очень печально, и Джулиана почувствовала, как незаживающая все эти десять лет рана в ее сердце начала затягиваться.

— Да, мама.

10

В ночь своей свадьбы с Изабеллой Пекхэм граф Фортэм был далеко не в лучшем расположении духа. И хотя все домашние очень любили и уважали его, у большинства хватило здравого смысла, чтобы держаться от господина подальше, когда тот пребывал в одном из своих крайне редких состояний безудержной ярости. К сожалению, новоприбывшие не знали столь хорошо, как следует обращаться с рассерженным хозяином замка.

Непосвященные гости являли собой довольно живописную картину, расположившись в дальнем углу главного зала. Хью сидел один за широким пиршественным столом. Перед ним стоял полный кубок меда. На лице лорда Фортэма застыло угрюмое, мрачное выражение, а взгляд обещал быструю смерть всякому, кто осмелился бы приблизиться к нему. Немногие пожелали быть столь безрассудными. Юный Гилберт стоял рядом с ним, готовый в любой момент долить его кубок или выполнить любое приказание с выражением щенячьей преданности на своем миловидном лице. У сэра Хью просто не хватило решимости, чтобы отослать его прочь, хотя все, что он сейчас хотел, это остаться один на один со своей яростью и отчаянием.

Другое дело шут. Хью не мог стереть в пыль назойливого священника — против этого существовали законы, человеческие и божеские, — но эти законы не распространялись на надоедливого клоуна, который осмелился расхаживать в пределах досягаемости меча сэра Хью.

К тому же он не ходил как нормальный мужчина, черт бы его побрал. Он не ходил и как женщина или как какое-нибудь жеманное, женственное создание, которое изредка встречалось среди его воинов. До тех пор пока такое чудо могло как следует сражаться, Хью не обращал внимания на некоторые странности в его поведении. Однако, насколько он мог судить, королевский шут не мог ни сражаться, ни скакать верхом, ни делать что-нибудь за исключением того, что докучал и досаждал добрым людям. А кроме того, он носил серебряные бубенчики, тонкий звон которых выводил Хью из себя. Единственный человек, который был бы раздражен неожиданной смертью шута, был король Генрих, но и то сказать, Генрих все равно уже был зол на сэра Хью за то, что тот отказался отдать ему кубок святой Евгелины.

Убийство шута вполне могло бы помочь хозяину замка справиться со своей яростью. Хью потянулся к кинжалу, висящему в ножнах на его поясе, и, откинувшись назад, наблюдал за приближением шута.

Нет, этот мастер Николас вообще не двигался как человек. В его походке было что-то кошачье. Да, хитрый и грациозный кот. В голове сэра Хью что-то зловеще гудело, а ведь он не напился и вполовину так, как собирался. Он холодно взирал на шута.

— Ну ты, там!

Шут остановился, чуть наклонив набок голову, и посмотрел на своего нового хозяина с полным отсутствием уважения. Он был одет самым невероятным образом, в яркие пестрые цвета, никак не сочетавшиеся друг с другом. Вместо того чтобы приблизиться как все нормальные люди, он вдруг крутанулся в воздухе, как какой-нибудь чертов волчок, и приземлился прямо перед сэром Хью, выжидательно глядя на него.

Хорошо все же, что на этот раз шут не нацепил свои чертовы бубенчики, подумал Хью. В противном случае меч лорда просто срезал бы их вместе с его головой.

— Что ты тут делаешь? — спросил сэр Хью, чуть-чуть невнятно от выпитого меда. Он едва сдерживался, но Гилберт предусмотрительно наполнил его кубок снова, и Хью потянулся за ним.

— Вы сами звали меня, о самый щедрый и славный лорд королевства, — сказал шут, кланяясь так низко, что его нос почти коснулся соломы, которой был устелен пол.

— Я не это имел в виду. Я спрашиваю, что именно привело тебя в мой дом?

— Простая задача для скромного шута, милорд. Король Генрих отправил меня развлекать вас первые несколько месяцев после вашей свадьбы.

— А почему он решил, что я буду нуждаться в развлечении, а? Не он ли подсунул мне этого святошу с его дьявольским планом?

Шут даже глазом не моргнул.

— Думаю, он имел в виду, что я буду развлекать ваших домашних, пока вы сами будете… заниматься совсем другими делами

— Ну так вот, — рявкнул Хью, — я не буду заниматься другими делами! Чертов аббат!

— И в самом деле, — грустно произнес Николас, но Хью готов был побиться об заклад, что заметил веселый блеск в его странных глазах.

— Милорд, — поспешно вмешался Гилберт, — вам следует следить за своими выражениями. Аббат ордена Святой Евгелины весьма влиятельный человек, он тесно связан с Инквизицией. Вы ведь не хотите, чтобы он обвинил вас в ереси за то, что вы проклинаете служителя Бога?

— Мы все божьи слуги, разве нет, юный Гилберт? — легкомысленно заявил Николас. — Но разве при этом мы не проклинаем друг друга?

Хью повернулся, чтобы пристально взглянуть на мальчика, затем перевел взгляд на шута.

— Вы двое знаете друг друга?

— Да, милорд, — сказал Гилберт тоном, который ни в малейшей степени не выдал его чувств. — Я был при дворе несколько дней, перед тем как приехать к вам. Мастер Николас был в центре внимания, когда я был там. Вы бы позволили ему развлечь вас. Он может дурачиться с кем угодно, даже с самыми знатными людьми. Его ум весьма необычен и остр. Уверен, он сможет позабавить вас.

Хью смотрел на Николаса.

— Я не в том настроении, чтобы забавляться. Ты не сражаешься, не ездишь верхом, не ходишь и не говоришь как нормальный человек. Ты хотя бы пьешь?

Шут скользнул вперед. До Хью уже дошли слухи, что женщины из его окружения находят этого странного нового обитателя их замка весьма интересным. Значит, шут не относился к тому небольшому числу мужчин, которые предпочитают свой собственный пол. И в самом деле, если бы он почаще держал рот закрытым и одевался в нормальную одежду, он мог бы выглядеть неплохо. Даже очень неплохо. Стройный, с обманчиво тощим телом, в котором сэр Хью без труда угадал недюжинную силу. Сэр Хью всегда отлично видел силу и проворство, как бы хорошо они ни были спрятаны. Так вот, мастер Николас мог оказаться достойным противником, если бы дошло до дела.

— Я пью, — ответил Николас и снова поклонился.

— Дай ему кружку, Гилберт, — небрежно произнес сэр Хью. — И себе возьми. А потом вы оба скажете мне, что мне делать.

— «…и не найдется ли кто-нибудь, кто мог бы избавить меня от этого надоедливого священника, сующего свой длинный нос куда не следует?» — тихо закончил за него Николас, поднимая свою чашу и шутливо салютуя ею в сторону Гилберта. Лицо юноши оставалось при этом совершенно непроницаемо.

— Для вас было бы лучше, чтобы никто не слышал этих ваших странных слов, — сказал Хью холодным, жестким тоном, наклонившись вперед. — Существует предел, за который ваш хозяин и господин никогда не позволит зайти. А это уже слишком. Вы можете оказаться без головы, не успеете и глазом моргнуть, если я не убью вас прямо сейчас.

— А с чего бы вам убивать меня, сэр? — спросил Николас, свободно развалившись прямо на полу перед столом и охотно отпивая из чаши. — Ведь я здесь для того, чтобы выполнять ваши распоряжения. Если вы пожелаете убить меня, я с радостью подчинюсь, но хочу предупредить, что живой я могу развлекать вас гораздо лучше, чем мертвый.

Хью фыркнул. Где-то в его огромном замке аббат Святой Евгелины без сомнения поздравляет себя с тем, как замечательно он все придумал, чтобы заставить его страдать. Где-то его новая жена лежала в кровати одна, без него, и, возможно, радовалась, что не должна ложиться в постель с таким огромным, неуклюжим мужчиной. Он был простым солдатом в глубине своего сердца и плохо знал женские причуды, хотя его жены и женщины, которых он брал в свою постель, никогда не жаловались и, более того, выглядели вполне довольными. Но Изабелла была такой хрупкой, такой изящной. Она совершенно не подходила такому неуклюжему грубияну и косноязычному солдату, как он. Возможно, она на коленях сейчас благодарила Господа за то, что избавлена от необходимости выполнять свой супружеский долг.

Юный Гилберт присел на ступени, ведущие на помост, на некотором расстоянии от шута. Кружка с медом в его руках была совсем не тронута, а сам он не отрываясь смотрел на нелепо и ярко одетого человека, который распростерся у ног своего нового хозяина. Что-то было между этими двумя, подумал Хью, ненадолго отвлекшись от своих собственных горестей. Плохо, если его юный воспитанник будет очаровываться первым встречным.

А затем лорд Фортэм снова погрузился в раздумья, забыв обо всем, кроме своих собственных несчастий.

— Когда же это чудовище, повсюду сующее свой нос, уедет отсюда, — пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Священник уйдет,

Когда все погубит,

Когда боль пройдет,

А сердце забудет.

Хью едва удержался от того, чтобы запустить в шута своим кубком, по одной простой причине — там еще оставалась изрядная порция меда, а Хью не собирался зря тратить этот дорогой напиток.

— Ненавижу стишки, — пробурчал он. — Особенно непонятные.

Его святая цель Преумножать печали,

Сломать чужую жизнь И поминай как звали!

Хью одним глотком осушил кубок и все-таки швырнул им в голову Николаса. Тот увернулся с неожиданным проворством и расплылся в дерзкой, нахальной улыбке.

— Слишком много меда туманит мозги и замедляет движения, милорд, — заявил он насмешливо. — Священник — ваш враг и враг нормальной, счастливой жизни. Он не уедет отсюда до тех пор, пока не сделает каждого из здесь живущих несчастным. Но ведь чего только не происходит совершенно неожиданно! Возможно, непреклонный аббат свалится случайно с одной из башен. Становится холоднее, а однажды ночью камни могут обледенеть и стать очень скользкими, — сказал он весело и посмотрел прямо в лицо Гилберту. Хью пришел в ужас от слов шута.

— Как смеешь ты предлагать мне хладнокровное убийство святого отца, да еще когда тебя слышит такое невинное создание, как Гилберт! Не обращай на него внимания, парень! Кругом полно злых людей, но подобные разговоры не должны тебя испортить.

— Конечно, нет, — произнес Николас с загадочной улыбкой. — Возможно даже, что он на всю свою жизнь останется таким же невинным и наивным, как сейчас.

— Если ему повезет, — сказал Хью, бросив неуверенный взгляд на бледное лицо Гилберта.

Юноша улыбнулся ему с нежной преданностью ласкового щенка.

— Я бы не хотел оставаться полностью невинным всю мою жизнь, милорд, — сказал он смущенно. — Я бы хотел жениться, когда придет мое время.

— Не женитьба отнимает у мужчины невинность, — с горечью произнес Хью, — а вот такие чертовы священники, сующие везде свой нос. Где моя жена?

— Вероятно, в постели, — ответил Николас.

Хью показалось, что с каждой минутой шут все больше и больше становился похож на обычного человека, а не на какую-то скачущую обезьяну, но он не собирался тратить время на раздумья о каком-то дураке.

— В чьей постели, черт возьми?

— Скорее всего, в той же самой, в которой она спала, как только приехала сюда, — пробормотал Гилберт, но Николас уже поднялся одним своим раздражающе грациозным движением.

— Она делит постель со своей дочерью в юго-восточной башне, — пояснил он. — Они обе скрылись в комнате несколько часов тому назад.

Хью свирепо посмотрел на шута, чувствуя, как мед ударяет ему в голову.

— А с чего бы это тебе обращать такое чертовски пристальное внимание на мою жену? Откуда ты знаешь, где она спит и с кем? Уж не хочешь ли ты за ней приударить? Да я отрежу тебе яйца, если ты осмелишься хотя бы заговорить с ней!

Дерзкий шут лишь усмехнулся, услышав угрозу.

— Леди Изабелла меня интересует лишь постольку, поскольку я должен служить ей как жене моего хозяина. Меня привлекает ее дочь.

— Леди Джулиана — само изящество и благородство, а ты — всего лишь дурак и слуга.

Николас чуть заметно улыбнулся.

— Но разве дурацкие мечты — не достойное занятие для дурака? Я поклоняюсь леди Джулиане издали, всего лишь греясь в лучах ее красоты.

— Смотри, чтобы там и оставаться. Раз уж я не могу заниматься любовью, то ты и подавно.

Лорд Хью поднялся с преувеличенным достоинством, угрожающе возвышаясь над пиршественным столом. Некоторые из слуг на дальнем конце комнаты неуверенно задвигались, не зная, смеют ли они приблизиться к их господину и хозяину.

— Я собираюсь пойти за своей женой, — объявил Хью во всеуслышанье. — И горе тому, кто посмеет мне помешать.

— Вы хотите пойти против приказов святого отца? — спросил Гилберт, изображая потрясение.

— Нет. Я будупросто лежать рядом с ней, а не между ее ног, — прорычал лорд Фортэм.

— Целомудренная брачная ночь, — сказал Николас. — Но уверен ли мой господин, что это верный шаг? Способны ли вы устоять перед искушением?

— Я способен устоять перед чем угодно, — прорычал Хью. — Так где моя жена, дьявол ее забери?

Джулиана обнаружила, что ее мать спит очень неспокойно. За окнами начался мелкий дождь, и звук капель, шелестящих по каменным стенам, убаюкал Изабеллу, погрузив ее в глубокий сон, и немудрено, после предыдущей ночи, испорченной аббатом ордена Святой Евгелины. Все, что Джулиана могла сделать, это тихо, недвижно лежать возле матери, стараясь дышать глубоко и медленно, в то время как Изабелла металась и ворочалась на постели.

Ритмичный звук дождя убаюкивал Джулиану, увлекая ее в дремоту, которой она не могла противиться. Но как только она начинала засыпать, ее мать переворачивалась, и Джулиана вновь просыпалась, чтобы затем снова уплыть в дремоту и снова проснуться.

Усталость начала окончательно овладевать ее телом и душой. Сонные мысли медленно плыли в ее голове. Священный кубок может подождать еще денек, а если кто-нибудь утащит его за это время, что ж, это будет целиком ее вина. Джулиана все меньше понимала, зачем вообще она решила взять этот сосуд. У нее, кажется, был некий туманный план обменять реликвию на собственное пребывание в монастыре, но чем глубже она погружалась в сон, тем яснее ей становилось, что отец Паулус не слишком-то достоин доверия. Он может взять реликвию у нее и ничего не предложить ей взамен, хотя единственное, что ей нужно, — это покой и мир монастыря.

Шут, возможно, уже забрал этот кубок из его пыльной ниши. Ну что ж, так тому и быть. Хороший сон был ей сейчас нужен гораздо больше, чем бесценная реликвия, которую она собиралась обменять на свое благополучное будущее.

Джулиана уже почти уплыла в глубокую и мирную дремоту, когда услышала какой-то грохот, затем тяжелые шаги и громкий взбудораженный голос, который полностью отбросил всякую надежду на сон.

Джулиана резко села на кровати.

— О боже, — пробормотала она. — Что еще на этот раз?

Изабелла лежала не двигаясь, но ее вполне вразумительный ответ свидетельствовал о том, что она полностью проснулась.

— Я подозреваю, что это мой муж.

Джулиана задумалась о том, услышала она или только вообразила удовлетворение и радость в голосе матери. Голоса звучали все громче, и теперь действительно можно было распознать мощный рев лорда Хью. Через мгновение тяжелая дверь со стуком распахнулась. Джулиана заползла глубже под одеяло, а Изабелла, наоборот, села на постели, спокойная и безмятежная, как всегда.

— Милорд? — вопросила она своим ровным, нежным голосом.

— Вы моя жена! — Голос лорда Хью звучал почти враждебно.

— Да, милорд, — спокойно отвечала Изабелла.

— Отныне вы будете спать в моей постели. Джулиана задрожала под своим одеялом, но Изабелла, казалось, вовсе не утратила присутствия духа.

— Священник потребовал, чтобы мы жили в целомудрии, милорд.

— Мы выполним его условие, будь он проклят. Но сохранять целомудрие мы будем в моей постели.

Изабелла молчала, и Джулиана отчаянно пыталась найти какой-нибудь способ спасти ее, но, охваченная паникой, не смогла придумать ничего, даже подходящую болезнь, которая могла бы удержать ее мать возле нее.

— Да, милорд, — вдруг произнесла Изабелла как-то слишком уж весело и быстро спустилась с кровати. Ее широкая льняная рубаха колыхалась в холодном ночном воздухе.

А мгновение спустя она уже ушла, дверь закрылась за ней, и Джулиана осталась одна, съежившись на огромной кровати. Комната вдруг показалась ей огромной и темной. Ее освещали только слабые отблески умирающего огня в камине. Ей вдруг захотелось заплакать, хотя она не вполне понимала почему. Десять лет назад ее мать не смогла воспрепятствовать жестокой судьбе, которая отправила девочку Джулиану в постель к отвратительному ужасному старику. Но разве только что Джулиана не позволила такому же несчастью свершиться с ее хрупкой, нежной матерью?

Хотя, надо признать, Изабелла казалась совершенно спокойной и, кажется, даже довольной. Честно говоря, лорд Хью не был особенно стар, и никто не назвал бы его отвратительным. Джулиана подтянула колени к груди и обхватила их руками, дрожа от холода, а может, это была нервная дрожь. Если бы у нее было хоть немного мужества, она бы выбралась сейчас из кровати и пошла за ними. Она уже сдернула с себя одеяло, намереваясь так и поступить, когда совсем рядом прозвучал слишком хорошо знакомый ей голос, который с насмешкой произнес:

— На вашем месте я не стал бы терять на это время. Никто из них не поблагодарит вас.

— Что вы здесь делаете? Убирайтесь из моей комнаты! — возмущенно прошептала в ответ Джулиана.

— А зачем вы шепчете? Здесь никого больше нет, кроме нас с вами. Или вы хотите спасти мою незапятнанную репутацию?

Теперь, когда он встал против затухающего огня, она смогла его увидеть. Он показался ей огромным, хищным, опасным зверем.

— Я забочусь лишь о своей чести, — резко сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— О, никто не подумает ничего дурного. Ведь совершенно очевидно, что вы добродетельная молодая вдова, которая терпеть не может мужчин вообще, а меня в особенности. С другой стороны, что я такое? Ведь они вполне могут кастрировать меня, если захотят быть милосердными. А может быть, ваш отчим разрежет меня на кусочки и отправит в таком виде королю Генриху.

— До чего приятная мысль, — тихо сказала Джулиана, — просто и не знаю, что бы понравилось мне больше.

— Вы бы предпочли кастрировать меня, миледи, — с готовностью подсказал Николас, подходя ближе к кровати. — Вы ведь с радостью кастрировали бы всех мужчин, не так ли?

Она не собиралась отступать.

— Это сделало бы жизнь гораздо более достойной и мирной.

— Конечно, ведь без детей так спокойно. Вам, разумеется, нет никакого дела до детей, миледи.

Боль была внезапной и острой, вонзившейся прямо в сердце. Он не понимал, что у нее на душе, откуда ему было знать, как больно ранили ее эти слова. Впрочем, она не собиралась показывать ему это. В комнате было темно, чтобы скрыть предательскую вспышку эмоций, если бы она не смогла сдержать ее.

— Не притворяйтесь, что до вас не дошли слухи. Я не могу иметь детей. Я бесполезна как женщина.

— Я бы не стал заходить так далеко в своих утверждениях, — сказал Николас, садясь на край постели и вытягивая свои длинные ноги рядом с Джулианой. — Я, например, могу предложить несколько весьма полезных вещей, с которыми вы вполне могли бы справиться, при надлежащей поддержке и помощи, разумеется.

— Убирайтесь с моей кровати!

— Она достаточно большая для нас двоих, теперь, когда ваша матушка ушла, — протянул он лениво.

С этими словами он вытянулся во весь рост на одном краю. Одна его нога была обута в замшевый сапог, на другой была надета мягкая домашняя туфля. В темноте слабые красноватые отблески очага играли на его лице, скрывая его выражение.

— Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я закричу. В соседней комнате спят женщины, и я думаю, они прибегут очень быстро. Вы уверили меня, что пострадаете только вы, а не я. Что же останавливает меня?

— Любопытство.

— Любопытство — это грех.

— А вы ведь избавлены от грехов? Хотя лично я не верю этому. Думаю, вы способны очаровательно грешить.

— Уходите. Моя мать вполне способна грешить за нас обеих.

— Сомневаюсь. Ведь она собралась провести целомудренную ночь в постели своего мужа, как и все мы, впрочем, что, конечно же, очень жаль.

— Тогда зачем вы пришли сюда, если не собираетесь грешить?

Он наклонился, и пряди его шелковистых волос коснулись ее лица. Джулиана перестала дышать. Ах, как он был красив, этот ужасный шут. На нем не было этих дурацких бубенчиков, он не раздражал ее стишками. Она забылась, и заблудившийся взгляд замер на его губах.

У него был изумительный рот, яркий, зовущий, притягательный. Это был рот, достойный поцелуя, если уж на то пошло.

— Вы правы, миледи, мы не закончили с вами то, что начали.

— Я ничего не собираюсь заканчивать.

— Я не хочу обидеть вас. Я лишь хочу поцеловать.

— Почему? Вы уже поцеловали меня в часовне, что само по себе грех и…

— Нет, дорогая, это вы поцеловали меня. У меня еще остались ссадины от вашего поцелуя.

— У вас ничего нет! — воскликнула она и в растерянности уставилась на его рот.

Он оказался еще более манящим, когда изогнулся в дразнящей улыбке.

— Вы правы. Мой рот вполне способен устоять против такого жестокого обращения.

— Убирайтесь.

— После того, как поцелую вас.

Он не уйдет, пока не добьется своего. Она знала, что у нее есть два выхода. Она могла закричать, и тогда кто-нибудь придет. Она будет избавлена от него, но Николаса жестоко изобьют, а может, и вправду казнят.

Или она могла позволить ему поцеловать ее. Она могла просто спокойно сидеть, и потом она могла бы представить себе, отчего люди придают этому такое большое значение. Она готова поверить его обещанию уйти после поцелуя. Отчего-то ей казалось, что шут не обманет ее и не воспользуется ее слабостью. Никакой опасности не было.

— Хорошо, — заявила она вызывающе. — Поцелуйте меня, а потом уходите.

И она сложила руки на груди, ожидая поцелуя.

11

Он должен быть признать — леди Джулиана была совершенно, восхитительно неотразима. Это очень опасно. Он не мог вспомнить, когда еще был так увлечен женщиной. Должно быть, это случалось и раньше — он просто отказывался признать уникальность ситуации, и все же это был, несомненно, весьма тревожный сигнал. Эта женщина бросала ему вызов. Она была в полном расцвете, уже не невинна, и все же он ощущал вокруг нее какую-то чистую, светлую ауру, которая заставляла его воспринимать ее как девственницу. Она и была невинна душой.

Он никогда не придавал большого значения нарушению невинности, так как считал, что сам этот процесс незаслуженно переоценивают. В нем не было ничего неприятного, но и удовольствия от него было немного. Девственницы всегда плачут, они неловкие, неуклюжие, совершенно неопытные в любовных утехах, они не умеют ни подарить, ни получить удовольствие. Нет, ему подавайте женщину опытную, развратную, открытую душой и крепкую телом, которая знает, как ублажить мужчину и как насладиться самой.

И вот, пожалуйста, он сидит на кровати рядом с молоденькой женщиной, которая так же мало знает об удовольствиях, как аббат ордена Святой Евгелины. От нее нельзя ждать ничего, кроме беспокойства и разочарования, — так почему же он здесь сидит, смотрит на нее, вместо того чтобы встать и пойти за золотым кубком?

И где, черт возьми, этот негодяй Бого, когда он так нужен ему?

А ведь Николас был уверен, что все его проблемы будут решены сегодня вечером. Он нашел священный сосуд, причем безо всякого труда. У него, правда, нашелся свидетель, но Джулиана, по всей видимости, совершенно не представляла себе, насколько ценной была эта реликвия. Он собирался вернуться в часовню, как только наступит ночь, и забрать кубок святой Евгелины.

К сожалению, все как будто сговорились, чтобы помешать ему в его планах. Двор постоянно был полон народу. Вдобавок, несмотря на все усилия Николаса казаться невыносимым, лорд Хью зачем-то потребовал его к себе. Шут не осмелился ослушаться и тем самым возбудить ненужные подозрения.

Теперь он не мог нигде найти Бого. Его слуга должен был стащить кубок и подготовить побег, в то время как Николас будет отвлекать графа, но Бого не появлялся. Кто-то упомянул, что он разговаривал с братом Бэр-том, но поскольку старый слуга был не более набожен, чем хитрый матерый лис, то в это трудно было поверить.

Если Бого не вернется в самое ближайшее время, украсть священный кубок предстояло Николасу, а он, дурак, вместо этого зачем-то пришел сюда, в спальню Джулианы, поддался искушению, вместо того чтобы быстренько закончить дела и исчезнуть.

Но ведь он всегда гордился тем, что не был практичным и здравомыслящим. Реликвия может подождать, потому что он находился сейчас именно там, где хотел. В эти мгновения он желал эту женщину больше, чем любую бесценную реликвию или даже благосклонность короля. Все было очень просто.

На ней была надета свободная белая рубаха, стянутая лентами под самым горлом. И первый раз он увидел ее волосы в дрожащем свете очага, хотя они и были, к его огорчению, по-прежнему заплетены в косы. Они отливали золотом, они завораживали. Ему хотелось зарыться в них лицом.

Он потянулся и взял в руку тяжелую шелковистую косу.

— У наших детей волосы были бы светло-желтые, — сказал он рассеянно, не отрывая взгляда от ее косы. Ее быстрый вздох прозвучал почти вымученно.

— Вы никогда не думаете, прежде чем говорите? — спросила она резко. — Я не могу иметь детей. И вы не можете. У шутов не бывает детей. Зачем плодить дураков?

Он молча развязал вплетенный кожаный шнурок и стал распускать ее волосы, освобождая прядь за прядью. При этом он наклонил голову, чтобы скрыть улыбку.

— Почему же? Вряд ли мои… особенности передаются по наследству. Ведь это было бы большим несчастьем для ребенка. Я имею в виду, что тогда им пришлось бы скакать в лохмотьях и всегда говорить то, что думают.

Он медленно расплетал косу, пропуская шелковые пряди сквозь пальцы. Она пахла корицей. Необычайно возбуждающий запах — корица и роза.

— Так вы в детстве были именно таким? — спросила Джулиана.

— Нет, миледи. Если бы вы увидели меня в детстве, вы бы меня не узнали.

— Думаю, вы ошибаетесь. Не так часто встречаются кудрявые золотистые волосы и кошачьи глаза.

— Вы даже не взглянули бы на меня, миледи. В детстве я был одет в настоящие лохмотья и покрыт толстым слоем грязи. Леди не обращают внимания на маленьких оборванцев.

Джулиана промолчала, и он подумал: может быть, она пожалела его. Ему хотелось на это надеяться. План был очень прост: завоевать ее симпатию, обратившись к ее нежному сердцу, которое она так тщательно скрывала. Он сразу понял, что эта женщина создана для материнства. Если он сможет воззвать к ее материнским чувствам, то очень скоро окажется в ее постели.

— Леди достаточно часто обращают внимание на оборвышей, — возразила Джулиана. — Но разве у вас не было матери? Никто не присматривал за вами? Даже у крестьянских детей есть родители.

Он собирался солгать ей. Интересно, что для нее более приемлемо, крестьянин или бедный дурак? Одну косу он уже расплел до конца и, потянувшись за второй, которая лежала на толстом одеяле, встретился взглядом с Джулианой.

— А вы приглядывали за крестьянами в своем поместье, миледи? Стали бы присматривать за мной?

— Вы не крестьянин, — сказала она категорично.

— Откуда вы знаете?

Она словно не замечала, что он полностью освободил ее густые, прекрасные волосы и они золотой шалью окутали ее плечи.

— Знаю, и все.

— Или, быть может, вы просто хотите, чтобы так было? Ведь это никуда не годится, целоваться с крестьянином. Это ведь так дурно — хотеть, чтобы шершавые ладони прикоснулись к вашей гладкой шелковистой коже.

— Я вообще не хочу, чтобы мужские руки прикасались ко мне, — сказала она. — И к тому же я уверена, что ваши руки не менее мягкие, чем мои… — Она взяла его за руку и вдруг замерла. — У вас и вправду шершавые ладони, — произнесла она с удивлением.

— Да, — только и сказал он.

Ее руки казались такими маленькими по сравнению с его широкой грубой ладонью, зажатой между ними. Его кожа потемнела от солнца, и рука была мозолистой, сильной и крепкой.

Она попыталась убрать руки, но он обхватил ее пальцы, не желая отпускать.

— Вы, должно быть, много трудились в жизни, — сказала она. — Вы не всегда были шутом.

— Как говорится, удар по голове может и мудреца сделать дураком, — пробормотал он. — Возможно, я был рыцарем, который однажды совершил ошибку, повстречавшись на узкой дорожке с тем, кто оказался сильнее, и в результате я стал таким — жалкой пародией на то, кем я мог бы быть.

Он не видел выражения ее теплых карих глаз и не мог понять, поверила ли она всей этой веренице лжи, которую он здесь наплел.

— Я скорее уж решила бы, что вас ударила копытом лошадь, — сказала Джулиана. — Это объяснило бы, почему вы так их боитесь и не любите.

— Это была великая трагедия, — сказал он печально. — И вот я перед вами, один из фаворитов короля Генриха, и мои бедные мозги находятся в совершенном расстройстве. Мне очень повезло, что мой добрый сузерен пожалел меня, дал мне свои обноски в качестве одежды и позволил мне развлекать себя.

— Весьма трогательная история, мастер Николас.

— И в самом деле, — он опять вздохнул.

— Но Генрих никогда не славился ни добротой, ни жалостью. И если ваши мозги не в порядке, то я — трактирная шлюха.

— Да это же замечательно! — воскликнул он и придвинулся к ней.

Она залепила ему пощечину. И это был не какой-то там легкий удар, она стукнула его весьма ощутимо. Леди Джулиана настроена весьма серьезно, подумал Николac, потирая ушибленную щеку и отодвигаясь от своей жертвы подальше.

— Очень хорошо, — сказал он. — Вы не трактирная шлюха, к моему глубокому сожалению. Но согласитесь, ведь стоило попробовать.

— Зачем вы это делаете?

— Делаю что?

— Дразните меня. Раздражаете. Почему бы вам просто не оставить меня в покое?

— Дорогая леди, но ведь это моя работа. Я здесь для того, чтобы развлекать и забавлять.

— Я не нуждаюсь в развлечении.

Он улыбнулся ей, на этот раз совершенно беззлобно.

— Да, конечно. Я полагаю, что в вашей жизни было много развлечений, леди Степенство. Но я могу заставить вас смеяться. Однажды мне это удалось, помните? И я не сомневаюсь, что мог бы сделать это снова.

— Но только не досаждая мне постоянно.

Вот перед вами бедный шут,

Он добрый малый, хоть и плут,

Но дев прелестные уста

Готов он целовать всегда.

— Уста и всегда — плохая рифма, — заметила Джулиана.

— Сойдет. Так вы проведете со мной эту ночь, миледи? Никто не узнает. К тому же мы можем не опасаться появления на свет бастардов. Ни вы, ни я не сможем теперь заснуть, а ночь такая длинная. Пустите меня в свою постель, миледи, и позвольте мне любить вас.

— Но ведь мы, кажется, договаривались только на один поцелуй, и не больше?

— Всегда надеешься на щедрость милой леди.

— Поцелуй — это все, что вы получите, да и то, думаю, едва ли я поступила разумно, согласившись на это.

— Не думайте, миледи. От этого одни только неприятности, уверяю вас. Я, например, думаю не чаще трех раз в неделю.

Она попыталась удержать расползающуюся по лицу улыбку, но так и не смогла.

— Уходите, мастер шут. Я устала и хочу спать. Поцелуйте меня, и покончим с этим.

Она даже не догадывается, как бесконечно сладок ее рот, подумал он. Она не понимает, как может петь от наслаждения ее тело.

Но всему свое время. Прелестная леди Джулиана — сущий ребенок во всем, что касается любви.

— Как хотите.

Он наклонился, и она в тот же миг крепко зажмурилась, а губы сжала, словно ожидая жестокого удара.

Это было ужасно. Провести столько лет в браке и вынести из него только страх и трепет. Нет, он будет действовать иначе. Он ждал, терпеливо, так близко, что мог видеть, как дрожат ее веки. Джулиана задержала дыхание, но рано или поздно она должна снова начать дышать или упасть в обморок.

Впрочем, против последнего он не возражал. Он знал, что сумеет ее воскресить. Наконец она открыла глаза и с шумом выдохнула.

— Чего вы ждете? — раздраженно спросила она.

— Вас. Вы выглядите так, словно попробовали чего-то мерзкого, а я ведь даже не прикоснулся к вам. Поцелуй не предполагает боли, миледи, даже такой, как сегодня утром, очень похожий на удар.

— Я не хочу, чтобы вы целовали меня.

— Почему? Боитесь, что вам понравится?

— Конечно, нет!

— Тогда о чем вам беспокоиться? Ведь это длится совсем недолго, всего…

— Недолго? Одно мгновение, и все! Он засмеялся, качая головой.

— Поцелуи не бывают мгновенными. Чтобы что-то почувствовать, их надо смаковать, распробовать…

— Поцелуи? — перебила его Джулиана. — Что значит — поцелуи? Когда это их стало много? Мы же говорили об одном.

— Но поцелуи крайне редко бывают в единственном числе, миледи.

Она с подозрением посмотрела на него.

— И сколько же поцелуев вам надо?

— Ну, не знаю, десять, возможно, или больше, — ответил он небрежно.

— Так не пойдет. Один.

— Пять, — парировал он.

— Два, — быстро ответила она.

— Пусть будет три, и покончим с этим.

Она нахмурилась, причем выглядела при этом очаровательно. На ее высоком чистом лбу появилась складочка сомнения. Он бы с удовольствием поцеловал эту складочку, чтобы разгладить, но, раз уж ему придется ограничиться всего тремя поцелуями, он хотел, чтобы все они достались нежному рту.

— Два, — заявила она решительно. — И самых коротких. Или вообще ни одного.

Он скучающе глядел куда-то в пространство. Терпение было одной из его самых раздражающих черт, и теперь он собирался выиграть с его помощью.

Молчание затягивалось, нарушаемое только легким потрескиванием огня в камине, случайными порывами ветра, ударяющими по закрытым ставням, да их собственным дыханием. Николас слышал, как быстро и тревожно бьется ее сердце. Если бы только он сумел развязать маленький узелок, который держал ее рубаху так высоко у самой шеи, то мог бы увидеть легкое подрагивание ее бледной кожи от торопливых ударов сердца.

Он ждал. Он хорошо разбирался в характерах, знал точно, как далеко можно завести того или иного человека и когда следует остановиться, чтобы не потерять все. Джулиана сейчас была на грани, и согласится ли она, молча и неохотно, на его условия, или же пронзительно закричит, навлекая на его голову множество неприятностей, было непонятно.

— Три, — произнесла она наконец громко и вздохнула. — И тогда вы уйдете.

Прежде чем она успела снова зажмуриться, он прижался губами к ее рту всего на один короткий, дразнящий момент и отодвинулся. Это был совершенно невинный поцелуй, полный неожиданных обещаний.

Она испуганно моргнула, и ему захотелось поцеловать ее веки.

— Что ж, это было не так ужасно, — сказала она нерешительно. — Во всяком случае, быстро.

— Я польщен, — пробормотал он насмешливо.

— Если и все остальные будут такими же, то это не слишком…

Он прервал ее на середине фразы, накрыв ее рот поцелуем. Он совсем легко обхватил ее губы своими, скользнул по ним и снова отпрянул.

— Ну хорошо, — сказала она, чуть-чуть задыхаясь. — Ну…

— И в самом деле хорошо. Еще один, последний, мое сокровище, и тогда я оставлю вас одну в вашей девичьей спальне.

— Но я не девица.

— Телом — возможно, но вы совершенно невинны душой, моя прелесть. И рано или поздно я избавлю вас от этой невинности.

— Никогда! — возмутилась Джулиана.

— Я просто не могу устоять, когда мне бросают вызов, любимая.

Он нежно провел ладонью по ее щеке, его длинные пальцы погрузились в шелковистые волны волос. Джулиана напряглась, глядя на него встревоженными глазами. На ее лице появился румянец, и сейчас она выглядела более живой, чем когда бы то ни было.

— Не бойся, любовь моя, — прошептал он. — Ты ведь пережила уже два поцелуя. Обещаю, что последний будет не хуже.

— Простите, если я не смогу их по достоинству оценить.

— Оценишь, моя сладкая. Непременно оценишь.

Ведь тебя целует мастер.

— Боже, какая наглость, — ошеломленно пробормотала она.

Он едва удержался, чтобы торжествующе не рассмеяться. Наконец она принадлежала ему.

— Да, леди, конечно. Надеюсь, мне удастся вам угодить. Но, возможно, вам и не понравится. С вашим опытом в поцелуях вы можете найти мое умение недостаточным.

— До сих пор, — тихо сказала она, — должна признаться, все было… довольно мило.

— Но лучшее еще впереди. Теперь вы можете закрыть глаза.

— Думаю, что безопаснее оставить их на этот раз открытыми, — прошептала она в ответ.

— Как пожелаете, миледи, — сказал он и наклонился над ней. Кончиками пальцев он ласково провел по ее губам, чувствуя легкую дрожь, и ему захотелось выпить весь ее страх.

Медленно, очень медленно он коснулся ее рта, готовый к тому, что она попытается отстраниться. Но она лишь дрожала под его руками. Она позволила ему прижать губы к ее рту. Глаза она все-таки закрыла, ресницы ее трепетали. Он заставил ее чуть приоткрыть рот.

Джулиана вздрогнула и попыталась вырваться, когда Николас проник языком в ее рот. Шут держал ее крепко, пока с особой утонченной тщательностью ласкал ее нежный рот. Она слабо застонала, и этот звук, невольно сорвавшийся с ее губ, почти заставил его пожалеть о том, что он сделал. Она тихо вздохнула, и ее губы вдруг стали мягкими и податливыми. Застенчивость ее показалась ему совершенно неотразимой.

Он не мог ее сделать своей. Только не сейчас, и неважно, как безумно он хотел этого. Она едва созрела для поцелуев, и нечто большее могло бы нанести ей рану, от которой ей уже не оправиться никогда. Николас же предпочитал срывать только спелые плоды. Но он знал, что едва только он оторвет свои губы от ее рта, как их третий поцелуй будет считаться завершенным, а он не хотел, чтобы это случилось. Он хотел продолжать целовать ее, пока не погаснет огонь, и пока не начнут светлеть небеса, и пока ее спящие служанки, пылая праведным негодованием и завистью, придут, чтобы выкинуть его из ее постели.

Он хотел почувствовать на себе ее руки, но они лежали, стиснутые в кулаки, вдоль ее тела. Он хотел коснуться ее груди, он хотел… о боже, он так много хотел получить от нее. И понимал, что должен немедленно перестать целовать ее ради своего же блага. Иначе он может опозориться прямо здесь, на ее кровати, чего с ним ни разу не случалось с тех пор, как он был неуклюжим юнцом, и, если только она снова издаст этот тихий стон, он уже не сможет удержаться…

В камине затрещало полено, и этот резкий звук прозвучал в тихой комнате, подобно удару. Николас мгновенно отшатнулся от Джулианы, потрясенный тем, что сейчас почувствовал.

Но когда он посмотрел на нее, то стало еще хуже. Ее покрасневшие губы были влажными от его поцелуя, а ее милые карие глаза наполнились непролитыми слезами.

Она боялась его, и она хотела его, это он видел совершенно ясно.

Николас резко отодвинулся от нее, спрыгнул с кровати и стал пятиться к двери с нелепой поспешностью, отчаянно стремясь поскорее уйти. Это ведь всего лишь поцелуй, напомнил он себе. Путь к тому, чтобы в конце концов оказаться между ее ног. Всего лишь умелый ход, приятный, но не более того…

Джулиана не произнесла ни слова, а просто смотрела, как он пятится к двери, потеряв начисто все свое изящество.

— Не думаю, что когда-нибудь еще позволю вам целовать меня, — сказала она чуть охрипшим голосом.

Он тут же опомнился и стал прежним мастером Николасом.

— Почему вы так говорите, леди? Вам разве не понравилось?

Он прекрасно знал ответ на этот вопрос, но ему было интересно, признается она или нет.

Она покачала головой, но так и не ответила.

— Больше никаких поцелуев, — повторила она. — Это… слишком тревожит меня.

О, святая Евгелина, да она и в самом деле совсем невинна! Десять лет она была замужем за Виктором Монкрифом, известным развратником и соблазнителем, и умудрилась остаться невинной, как дитя. Это было потрясающе и невероятно возбуждало.

Николас ничуть не удивился, что человек с такой, как у Виктора, репутацией не тратил время на поцелуи, особенно когда девица была его собственностью, и он мог брать ее, когда и как хотел. Доблесть Виктора была предметом зависти среди мужчин, но прелестные леди никогда о нем не шептались, что явно свидетельствовало о том, что он только брал свое, но никогда не дарил наслаждения. Николас был готов прозакладывать свое неясное будущее за то, что леди Джулиана никогда не получала удовольствия в постели своего мужа.

— Больше никаких поцелуев, миледи, — повторил он торжественно. — Пока вы не позволите мне.

Бедная девочка мгновенно успокоилась, глупышка. Она села на кровати и подтянула до подбородка одеяло, да еще прикрылась руками, словно он мог что-то увидеть сквозь несколько слоев шерсти и меха, которыми она была укрыта. Он мог бы сказать, что не поцелует ее, пока она не станет умолять его об этом. Она быстро созревала и даже не понимала, что он здесь, чтобы насладиться плодами урожая.

Джулиана кивнула, поверив ему.

— Тогда я в полной безопасности, — сказала она, стараясь, видимо, убедить в этом себя.

Он просто не мог этого пропустить. Он чувствовал, как его рот сам складывается в мягкую, чуть насмешливую улыбку.

— В такой безопасности, в какой вы сами хотите быть, миледи.

Отчего-то выражение ее лица напомнило ему ту встречу в его комнате, когда она перевернула над его головой кувшин с холодной водой.

Она выглядела сейчас так, словно очень хотела снова это сделать.

Николас очень тихо закрыл за собой дверь. Женщины из замка Фортэм спали весьма крепко — ни одна из них даже не пошевелилась, когда лорд Хью с грохотом и шумом ворвался в комнату своей жены, ни одна из них не слышала гневных слов Джулианы. В коридоре было темно и пусто, и только в дальнем конце виднелись дрожащие огни факелов. Они освещали хрупкую, тоненькую фигурку юноши, стоявшего там. Николас заметил, как в свете факела блеснуло в его руке длинное серебристое лезвие.

12

Гилберт де Блайт был дьявольски умен и хитер, но он не слишком хорошо разбирался в характерах, особенно когда дело касалось тонких, добрых сторон человеческой души. Жадность, озлобленность и зависть были его второй натурой, но он никогда не интересовался тем, что нельзя было использовать в своих интересах. «Наверное, у нас есть что-то общее», — подумал Николас, идя по коридору по направлению к юноше.

— А вы ловко справились, мастер Николас, — приветствовал его Гилберт своим обманчиво нежным голосом. — Вот уж не думал, что леди Джулиана сдастся так быстро. Она произвела на меня впечатление холодной монашки. Я просто преклоняюсь перед вашей доблестью. Быть может, вы дадите мне как-нибудь несколько уроков по искусству обольщения?

Николас остановился в нескольких футах от него, как бы случайно, но они оба знали, что на этом расстоянии шут недосягаем для любого внезапного движения. Когда рядом никого не было, Гилберт не трудился скрывать свое истинное выражение. В его юных нежных чертах проглядывала душа старика. И тогда сочетание юности и красоты с этой душой, полностью лишенной человечности, вызывало у Николаса леденящий ужас, который пробирал его до костей.

— Я уверен, что ты и сам достаточно искусен, мой мальчик. Твоя постель при дворе пустует только тогда, когда ты сам этого хочешь.

— Не слишком ли вы осведомлены для шута, мастер Николас? Интересно, догадывается ли король Генрих о том, насколько вы на самом деле умны?

— Но ведь он же послал меня сюда. Тень набежала на лицо Гилберта.

— Зачем?

Николасу это начинало даже нравиться. Если уж он вынужден провести остаток ночи в полном разочаровании, то отчего бы немного не попортить кровь окружающим. Особенно такой опасной маленькой дряни, как Гилберт де Блайт.

— За кубком святой Евгелины, конечно, зачем же еще, — тихо ответил Николас. — Король не был полностью уверен, что ты справишься со своей миссией, и потому послал меня.

— Я еще никогда не подводил своего короля.

— Все когда-нибудь случается в первый раз. А Генрих любит иметь выбор. Мы с тобой, каждый по-своему, непревзойденные знатоки всевозможных хитрых трюков. И вместе мы обеспечим полную надежность этому предприятию.

— Так, значит, вы предлагаете работать вместе? Николас медленно покачал головой:

— Я охотнее доверился бы змее, чем тебе, милый Гилберт. Да и ты — весьма честолюбивый юноша — едва ли захочешь разделить со мной успех, если сможешь все сделать сам.

— Тогда что же вы предлагаете?

— Не пристало нам ссориться здесь, во вражеском лагере. Если кто-то из нас в конце концов преподнесет королю этот священный кубок, все будет в порядке. У нас у каждого есть свои цели, но мы оба заинтересованы в том, чтобы король получил желаемое, и тогда он будет благосклонен к нам обоим. Мы можем делиться сведениями или по крайней мере попытаться не мешать друг другу.

— Можем, — согласился Гилберт.

— Ты был здесь дольше, чем я. Видел ли ты этот сосуд?

— Пока еще нет. Он где-то спрятан, и, похоже, никто не жаждет говорить об этом. Лорд Хью далеко не дурак, он знает, что Генрих не остановится ни перед чем, чтобы раздобыть реликвию. По крайней мере, меня он хотя бы не подозревает, и я не хочу насторожить его расспросами. Я найду кубок рано или поздно — ведь я очень хорошо умею разгадывать тайны.

— Действительно, — пробормотал Николас. — Ты скажешь мне, когда обнаружишь его?

— Конечно, — быстро ответил Гилберт. — После того как я выкраду его, у нас обоих не будет причины оставаться здесь дольше. А вы сделаете то же самое для меня? Позволите мне узнать, если обнаружите где-нибудь этот кубок?

«В высокой нише над пыльным алтарем в заброшенной часовне», — подумал Николас с самой невинной улыбкой.

— Ну разумеется, мой мальчик. Сразу же, как только найду.

Гилберт кивнул, но Николас сомневался, что красавчик ему поверил. Юноша был слишком искушен в придворных интригах. Он хорошо был знаком с хитростью, коварством, притворством и ложью.

— Вы можете вернуться к своей прекрасной леди, — как бы небрежно предложил Гилберт. — Хотя мне казалось, что нужен лом, чтобы раздвинуть ее ноги. Хотелось бы мне совершить такое же чудо.

Николас с трудом удержал безразличное выражение лица. У него не было причин чувствовать подобную ярость, а тем более обнаруживать ее перед этим юным убийцей. Это было бы большой ошибкой.

Прелестные ножки и то, что меж ними,

Лишь мне одному отданы, и отныне

Не стоит вторгаться в чужие хоромы,

Убийца ведь тоже не вечен пред Богом.

— Очаровательно, — фыркнул Гилберт. — Угрозы в виде стишков. Не стоит убеждать меня таким образом, мастер шут. Рифмы меня только раздражают.

— А это, мой мальчик, и есть их главное назначение, — сказал Николас почти весело.

— А угрозы?

Николас в несколько быстрых шагов пересек расстояние между ними, убедившись, что Гилберт убрал свой опасный клинок. Он легко коснулся губами щеки юноши.

— Они совершенно реальны, дитя мое, — прошептал он ему на ухо. И прежде чем Гилберт успел отшатнуться, шут легкой танцующей походкой скрылся за углом.

«Он даже не коснулся меня», — с удивлением думала Изабелла. Она решила, что раз она последовала за лордом Фортэмом как покорная невеста, он возьмет ее за руку и потащит в свою постель. Он, казалось, пребывал в таком состоянии души, которое, должна была признаться Изабелла, она находила весьма волнующим. Все время ее пребывания в замке Фортэм ее жених, а теперь муж едва замечал ее, обращаясь к ней самыми короткими предложениями и только тогда, когда это было совершенно необходимо. У нее не было никакой надежды на будущее семейное счастье, если бы она случайно не подметила, как он смотрит на нее из глубины своих холодных синих глаз. Она уловила этот взгляд, который придал его лицу почти мечтательное, тоскующее выражение, прежде чем он успел от нее отвернуться.

Неужели лорд и воин, такой, как прославленный своей храбростью граф Фортэм, мог стать жертвой нежных чувств? Изабелла попыталась разузнать о нем все, что только можно, едва услышала, что они должны пожениться. Он был хорошим человеком, суровым человеком, справедливым и честным, так о нем говорили. Он похоронил двух жен и оставил всякую надежду на рождение наследника, по крайней мере так казалось. Почему же он захотел жениться на вдове далеко не первой молодости, зная о ее неспособности родить здоровых детей?

Но он захотел ее. Он ее выбрал, даже если казалось, что он избегает ее. И вот теперь она стала его женой и следовала за ним в его постель, но при этом супруги не сказали и нескольких слов друг другу.

Но, по крайней мере, он хотел ее. У нее не было никаких сомнений на этот счет — ее женское чутье, обострившееся за прошедшие годы, ясно говорило ей об этом.

Что касается ее, она немного трепетала перед ним. Он был таким огромным, шумным, таким яростным и с таким очень уж ярким мужским началом, что она терялась, не зная, как вести себя с ним, тем более что он старался изо всех сил избегать ее. Изабелла сомневалась в том, что он может быть нежным любовником, скорее всего, он быстрый и резкий. Удовольствие для себя, и ничего для жены. Но она сможет его научить, о да, она научит его. Она этого очень хотела.

Ей хотелось знать, каковы его поцелуи. Хотя вряд ли ей удастся это узнать в ближайшее время. Отец Паулус велел им жить в воздержании, а подобные запреты нельзя так просто нарушать. Но, возможно, деля с ней постель, Хью Фортэм начнет с ней хотя бы разговаривать. Они бы могли лучше узнать друг друга, прежде чем познают любовь. Возможно, аббат все же не такое чудовище, как она о нем думает, а напротив — купель мудрости.

Но, конечно, все может быть и не так.

Хью вышел на крепостной вал и зашагал вперед, даже не потрудившись обернуться и посмотреть, идет ли она за ним следом. Полы его подбитого мехом плаща развевались за ним как крылья. Она старалась не отставать, ее тонкая льняная рубашка не защищала от пронизывающего холодного ветра. Стражники, несущие службу, отводили взгляды, делая вид, что ничего не замечают, пока она босая бежала за своим господином и мужем. Когда они достигли хозяйских покоев, у нее совершенно окоченели ноги, и зубы выбивали дробь. Единственное, о чем она сейчас думала, это о горящем камине и теплой постели.

Он вошел в комнату, и она поспешила за ним, услышав вдруг, как он заорал:

— Убирайся!

Изабелла вздрогнула, уже хотела развернуться и убежать, но замешкалась, давая ему время передумать, когда вдруг из глубины покоев показался слуга, который ожидал здесь хозяина, и, не поднимая глаз, поспешно покинул комнату, закрыв за собой дверь.

Впервые они оказались вдвоем, одни в огромной спальне.

Он ничего не сказал. Он даже не взглянул на нее. Вместо этого он направился в горящему огню, расстегнул пряжку на плаще и скинул его со своих мощных плеч. Плащ упал на пол. Возможно, лорд Фортэм ожидал, что слуга поднимет плащ, но ведь он сам только что выставил его вон. Так что, скорее всего, он хотел, чтобы плащ подняла жена, а она скорее прошла бы по горящим углям, чем сделала это.

Хотя, учитывая холод каменного пола и ее замерзшие ноги, пройтись сейчас по горячим углям показалось ей довольно соблазнительной идеей.

Изабелла ждала, а он продолжал молчать. Она оглянулась на дверь, но та была плотно закрыта, и она бы не удивилась, если бы узнала, что снаружи стоит стража, чтобы она не сбежала.

Глупо, конечно. Она теперь была хозяйкой замка, и ей незачем, да и некуда, было бежать.

Она ждала, а он все молчал. Она разглядела кровать в соседней комнате, массивное сооружение под балдахином с роскошными занавесями и толстым меховым покрывалом. В той комнате также горел огонь в камине, и языки пламени отбрасывали танцующие тени на полу.

— Итак… — произнесла она наконец, но голос ее прозвучал совсем тихо в этих огромных покоях.

В первое мгновение она решила, что Хью не слышал ее. Он не обернулся, а продолжал стоять, уставившись на огонь так, словно никогда в жизни не видел подобного чуда.

Изабелла кашлянула.

— Итак, — повторила она, с трудом узнавая свой голос.

— Итак — что? — Он повернулся, глядя на нее с высоты своего огромного роста, а затем вдруг сделал шаг назад и остановился. Он сам хотел жениться на ней, и он сам привел ее сюда. Изабелла попыталась улыбнуться, понимая, насколько жалкой была эта попытка.

— Итак, я здесь, — сказала она ясным голосом. — Что мы теперь будем делать?

Ироническое выражение, появившееся на его лице, заставило ее покраснеть.

— Идите в постель, — сказал он. — Вы моя жена — и теперь ваше место здесь.

— А вы?

— Я не устал.

Что ж, этот содержательный разговор мало чем отличался от их прежних бесед, обычно состоящих из нескольких коротких фраз. Изабелла решила, что пришло время взять дело в свои руки. Она встречалась в жизни и с гораздо более страшными вещами и тем не менее выжила. Один ворчливый муж — еще не повод для того, чтобы расстраиваться.

Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. Он вздрогнул, обернулся и застыл, стараясь не встречаться с ней взглядом.

Ей очень бы хотелось иметь хоть какое-нибудь представление о том, что скрывается в его ярких синих глазах, о чем он думает, когда смотрит на нее, но у нее не было ни малейших предположений на этот счет. Сожалел ли он о том, что женился на ней, или же сердился на нелепый запрет отца Паулуса? Во всяком случае, он явно не собирался разговаривать с ней.

Изабелла поднялась на цыпочки и поцеловала его в заросшую щеку.

— Тогда спокойной ночи, муж мой, — нежно сказала она.

Он уставился на нее с таким изумлением, словно первый раз увидел. Ей даже показалось, что он собирается что-то сказать. Он нерешительно поднял руку, словно хотел коснуться ее, но рука безвольно упала, как будто у него не хватило сил.

— Спокойной ночи, — хрипло сказал он и отошел в сторону.

Изабелла никогда не плакала по пустякам, да и из-за вещей серьезных — крайне редко. Сейчас она ничего больше не могла сделать и пошла в спальню. Она залезла на высокую кровать и забралась под толстые теплые меховые покрывала, глядя на язычки пламени, пока не заслезились глаза. В соседней комнате было очень тихо, и она решила, что Хью по-прежнему неподвижно стоит, тоже уставившись на огонь. Два человека так близко и так бесконечно далеко друг от друга.

Она печально вздохнула, так тихо, что он едва ли мог ее услышать. Усилием воли, которое выработала с годами, Изабелла заставила себя заснуть.

Хью услышал ее вздох. Звук был совсем слабым и дрожащим, как будто она плакала, и вонзился ему в сердце кинжалом. Но ведь он не мог стать причиной ее слез? Или мог?

Конечно, мог! Такой огромный, грубый мужлан, как он мог напугать ее до смерти, протащив за собой через весь замок и заставив лечь в его постель? Хорош нежный любовник, нечего сказать, до смерти перепугал слабую хрупкую женщину.

Хотя, правду сказать, она не выглядела такой уж напуганной, благослови ее господь. Она соскочила со своей кровати так быстро, словно ждала этого, и последовала за ним, не возразив ни единым словом. Он боялся оглянуться и обнаружить, что она решила вернуться к себе, но каждый раз, когда он позволял себе бросить взгляд в ее сторону, он видел, что она бежит, стараясь не отставать от него.

Слишком поздно он понял, что она босая. Если бы у него было хоть немного здравого смысла, он бы понес ее на руках. Она была такой маленькой и изящной, что для него это было бы не тяжелее, чем нести полное вооружение. Но он ничего не замечал, а когда заметил, то просто побоялся коснуться ее. Если какая-нибудь женщина и стоила того, чтобы за нее пришлось заплатить вечным проклятием, тоИзабелла была именно такой.

Он с великой радостью заплатил бы за нее эту цену. Но он не собирался губить и ее нежную душу. Кровать была огромной, а в покоях вполне могла разместиться половина его отряда. В таком большом помещении достаточно места, чтобы постоянно не сталкиваться, а она хотя бы будет все время рядом с ним, как он и мечтал все эти бесконечные годы. Неважно, что он не мог коснуться ее. И неважно, что он смертельно страдал, видя, как пугает ее, обижает или вызывает отвращение. Все было неважно по сравнению с тем, что она была рядом и принадлежала ему.

Он долго ждал, пока поленья не сгорели, рассыпавшись на красные угольки, а вино почти полностью не выветрилось у него из головы, заставив его почувствовать себя усталым и старым. Собрав все свое мужество, как если бы ему предстояла жестокая битва, он расправил плечи и направился в спальню.

Но ни одна битва до сих пор не была так для него важна, и никогда еще он так не терялся в своей богатой самыми разными сражениями жизни. Огонь погас, в камине тлели угольки, комнату освещал лишь слабый призрачный свет луны, но он ясно видел свою жену, спящую в его огромной постели.

Залитая лунным светом, она выглядела словно доверчивый, невинный ребенок, нежный и милый, или ангел, которым она, в сущности, и была. И он хотел осквернить ее!

Обычно он спал обнаженным под толстыми меховыми покрывалами, но сейчас он едва ли мог так поступить. Прежде всего, вряд ли ей это понравилось бы, а кроме того, он боялся, что если она увидит так близко, как действует на него, то это просто может вызвать у нее отвращение.

Он стянул с себя тунику, скинул сапоги и забрался в постель рядом с ней, оставив на себе рубаху и бриджи. Она пошевелилась, но не проснулась. Хью лежал возле нее на кровати, стараясь даже не дышать громко, боясь ее потревожить. Она тихо вздохнула во сне, словно довольный котенок, и придвинулась ближе к нему. Он лежал и не знал, что ему делать. Может быть, разбудить ее, но не станет ли она его ненавидеть еще больше, если, проснувшись, обнаружит себя почти в его объятиях. Нет, он сумеет справиться с собой. Ему хватит терпения и благородства не нарушить эдикт отца Паулуса, даже если во сне она обовьется вокруг него, как плющ. Он вытерпит, стиснув зубы и надеясь, что она не заметит…

Изабелла повернулась и прижалась к нему боком, снова глубоко вздохнула, удобнее устраиваясь на мягком тюфяке. Он не представлял себе, каким образом глубоко спящая женщина смогла так быстро оказаться с ним рядом, перекатившись через всю широкую кровать. Но вот она тут, пожалуйста, свернулась калачиком возле него, прижимаясь мягкими ягодицами к его бедру, и на ее милом сонном лице появилась легкая, мечтательная улыбка.

Он не застонал и не зарычал, хотя ему очень этого хотелось. Она пахла цветами, розами, а еще мягким чистым льном. Больше всего ему хотелось сейчас погрузить лицо в ее густые прекрасные волосы, но он лежал не двигаясь. Он никогда не согласится с тем, что грехи его настолько огромны, что заслуживают такого мучительного наказания, но он был всегда снисходителен как к своим, так и к чужим грехам. Так что, может быть, теперь он все же пожинает горькие плоды своих грехов, которых не замечал.

Можно не сомневаться, что отец Паулус так и скажет. Кстати, что все-таки делает аббат ордена Святой Евгелины в замке Фортэм? Хотя Хью и догадывался, что священник явился сюда за реликвией, он ни словом не обмолвился о кубке. Существовала возможность, что, как человек Церкви, священник не был знаком с таким пороком, как жадность.

Впрочем, Хью никогда не был наивным. Король Генрих много раз пытался заполучить священную реликвию прямо из рук самого Фортэма с тех пор, как взошел на трон, а его величество был не из тех, кто легко сдается.

Но Хью Фортэм также никогда легко не сдавался. Кубок святой Евгелины значил для него слишком много. Священная реликвия находилась под его защитой, и его долгом и честью было охранять ее, как это делали до него отец, и дед, и дед его деда. Золотой кубок передавался из поколения в поколение, и Хью скорее бы умер, чем предал свою семью и святую Евгелину. Она была хорошей женщиной, деревенской жительницей с крепкими корнями, давшей начало их роду. Хью был уверен, что она хотела, чтобы эта священная реликвия хранилась у ее людей, в ее семье.

Нет, Хью не отдал бы кубок святой Евгелины никому, будь то король, священник или недоумевающий шут. Этот ужасный, вечно всем досаждающий Николас Стрэнджфеллоу был, возможно, просто шут, рифмоплет, скачущий дурак, посланный королем Генрихом, дабы смягчить своего давнего врага. И тем не менее утром, наверное, будет разумнее перепрятать реликвию в другое место. Хью не раз уже убеждался в справедливости поговорки «На Бога надейся, а сам не плошай!».

Изабелла снова вздохнула во сне. Он видел и чувствовал все изгибы ее женственного тела под тонкой рубашкой. И на этот раз не удержался от низкого мучительного стона. Он мог только благодарить Бога, что не разбудил ее — она, возможно, в ужасе спрыгнула бы с кровати, крича, что он пренебрегает приказом отца Паулуса. Но, благослови Бог эту женщину, она вновь глубоко заснула, не понимающая в своей невинности, что делает с ним.

Он закрыл глаза, приготовившись к долгой мучительной ночи.

Его смущал сейчас только один вопрос — привиделась ли ему или нет тонкая, едва ли не торжествующая улыбка на лице спящей Изабеллы?

13

Последнее, чего хотелось бы сейчас Джулиане, это вылезать из теплой постели и отправляться в холодную ночь на поиски кубка святой Евгелины. Особенно учитывая то, что шут мог быть где-то поблизости. Ведь он уже один раз преследовал ее до заброшенной часовни, и ей совершенно не хотелось снова с ним встречаться.

К сожалению, здесь, в замке, было слишком много людей, которые хотели бы заполучить реликвию, включая и аббата ордена Святой Евгелины. Насколько могла судить Джулиана, единственная возможность как-то улучшить свое теперешнее положение заключалась в том, чтобы раздобыть священный кубок и обменять его на спокойную, мирную жизнь где-нибудь подальше от жестоких мужчин и незадачливых шутов.

Она натянула платье, неожиданно для себя обнаружив, что у нее расплетены волосы и спутанным плащом окутывают ее до талии. Краснея от мысли о том, как это могло произойти, Джулиана стала поспешно заплетать косы. Оказалось, что она не может их ничем завязать, так как исчезли кожаные шнурки. Пришлось с этим смириться, ночь темная, да и кто ее увидит. А если бы даже и увидели, она всегда может сказать, что почувствовала настоятельную необходимость помолиться.

Еще одна нечестивая ложь, подумала она, всовывая ноги в мягкие кожаные тапочки и запахивая на себе плащ. Она и так уже вовлекла святую в свои неправедные дела, так неужели придется оскорбить и Господа своей ложью? И что было бы, если бы она исповедалась в своих грехах? Какую епитимью наложил бы на нее аббат теперь?

Ей не хотелось даже думать об этом и вообще думать о чем-нибудь, кроме своего неожиданного решения похитить священный кубок. Коридоры, как и лестница, по которой она спускалась к подножию башни, были пустынны. Она представляла себе, что на крепостном валу разгуливает стража — несмотря на мирные времена, осторожность никогда не помешает, а Хью Фортэм был весьма умным и опытным воином. Поднимут ли они тревогу, если увидят, что она быстро бежит по пустынному двору в середине ночи? Или они, может быть, подумают, что это какая-то слабая женщина вступила на путь порока?

И они будут правы. То, что она собирается украсть реликвию из часовни, — большой грех.

Но ведь часовня заброшена, сама реликвия хранится в какой-то пыльной нише, всеми забытая. И насколько она может судить, никто в замке Фортэм не помнил о ее существовании; иначе она красовалась бы на парчовых покрывалах, в окружении светильников и восхищенных взглядов молящихся. Скорее всего, никто даже не заметит, что кубок исчез. А для нее это так важно.

Трава оказалась холодной и мокрой от росы, и Джулиана мгновенно промочила свои туфельки. Яркая луна освещала холмы, возвышающиеся над стенами замка, поэтому ей было совсем не трудно двигаться в тени стен так, чтобы ни один стражник не смог увидеть ничего подозрительного.

Дверь в часовню оставалась приоткрытой — точно так, как она ее оставила. Джулиана глубоко вздохнула и быстро пересекла открытое пространство двора, каждую секунду ожидая услышать тревожный окрик часового или лай сторожевых собак.

Ничего! Она поспешно вошла внутрь часовни, споткнувшись о какой-то булыжник. Было так больно, что только благодаря огромной силе воли она смогла удержаться от яростного проклятия. Ведь это было святое место, в конце концов, даже если оно было и заброшенным. Люди забыли о нем, но только не Бог и не святая Евгелина.

Когда Джулиана прошлый раз заходила в часовню днем, там было довольно темно. Скудный свет проникал лишь через грязные витражные окна. Сейчас же они были абсолютно черными, и Джулиана могла продвигаться лишь ощупью, при каждом шаге осторожно пробуя ногой камни пола.

Она стукнулась коленом о помост под алтарем, ударилась локтем о стену и прикусила губу, чтобы не вскрикнуть от боли и досады. Но прикусывать губу не стоило, это сразу же напомнило о поцелуях Николаса. Ей вдруг стало жарко, потом холодно, и ноги настолько ослабели, что ей даже пришлось присесть на край помоста, дрожа всем телом.

Необходимость покинуть замок Фортэм становилась все более настоятельной, за что Джулиана в первую очередь могла благодарить шута. Его поцелуи потрясли и поколебали самые основы всего того, во что она верила. Впервые у нее появилось хотя бы отдаленное представление о том, что именно заставляет женщин вести себя так глупо, когда дело касается мужчин. Поцелуи подобны одуряющему снадобью, они были опасны, как эссенция из макового сока, которая наводит сладкие грезы, а затем все отбирает у человека.

Джулиана плотнее запахнулась в плащ, стараясь унять дрожь. Прошло уже достаточно времени, чтобы глаза привыкли к темноте, и все же она ничего не могла разглядеть. Камни под ней были настолько холодными, что она поднялась, обхватив себя за плечи. Джулиана решилась совершить кражу, и теперь ей ничего не оставалось, кроме как пройти через это.

Она сделала еще шаг в темноте и тут же споткнулась о что-то деревянное. Это была скамейка, которую, как помнила Джулиана, она перевернула, когда слезала с нее прошлый раз. Она попыталась поставить ее как следует, но ножка, по-видимому, была сломана, и ничего не вышло.

Алтарь примыкал прямо к стене, во всяком случае, достаточно близко, чтобы, забравшись по нему, можно было бы дотянуться до заветной ниши. О подобном святотатстве было даже страшно подумать, но Джулиана не могла найти никакого другого способа, чтобы добраться до кубка. Если эта часовня и вправду была такой заброшенной, как выглядела, по крайней мере, на несколько десятилетий, то ее святость вызывала сомнения. И какое преступление было более серьезным — забросить святую реликвию и забыть о ней или забраться на алтарь, чтобы ее похитить?

Казалось, что ночь подходила к концу, Джулиана замерзла, и чем больше она будет стоять тут и раздумывать, что ей делать, тем больше окоченеет. Лучше поскорее совершить задуманное и оказаться в кровати.

Она скинула тапочки и едва удержалась от крика, когда ее босые ноги ступили на ледяные камни пола. Положив ладони на алтарь, она начала карабкаться по нему, пока не забралась на самый верх, чувствуя себя нечестивой грешницей. Джулиана опасалась, что ее слишком хорошо видно, хотя в часовне было по-прежнему так темно, хоть глаз выколи.

Она изогнулась, чтобы руки достали до стены, и начала ощупывать ее в поисках ниши, как вдруг ей на память пришло предупреждение Николаса о священном сосуде. Что он тогда сказал? Что-то насчет того, что он несет в себе проклятие для нечестивцев, что камни его якобы — не что иное, как застывший яд, который может отравить того, что возьмет его в руки.

Какая нелепость! Священные реликвии несут на себе благословение божье! Кубок святой Евгелины не может убивать, он способен нести только добро. Кроме того, если кубок действительно покрыт ядом, это может положить конец всем мучениям Джулианы и ее волнениям по поводу своего будущего, что тоже неплохо. Ее бездыханное тело найдут на полу заброшенной часовни со святым кубком в ледяной руке, и Николас никогда больше не поцелует ее и не сможет больше нарушать ее покой. Что ж, стоило рискнуть.

Ее пальцы нащупали край ниши.

— Святая Евгелина, — прошептала она едва слышно, — если хочешь убить меня, то делай это поскорее или же помоги мне.

И она просунула руку в нишу.

Первое, на что наткнулись ее пальцы, было что-то маленькое, мягкое, пушистое и явно живое. Она вскрикнула, успев в последний момент заглушить звук, и едва не свалилась с алтаря, но все же как-то сумела удержаться, не решаясь снова протянуть руку. Это не могла быть крыса. У крыс короткая шерсть, и потом, она уже давно бы побежала по ее руке или запищала.

Джулиана глубоко вздохнула, пытаясь сдержать невольную дрожь. Если бы она догадалась взять с собой свечу! Кто же скрывается в нише? Это не змея, змеи холодные, голые, и это не маленький дракон, они должны быть на ощупь как змеи. Слишком мягкое для крысы, слишком маленькое для кролика, да и как, скажите на милость, кролик мог бы забраться так высоко?

И в этот момент неизвестное животное… мяукнуло. Слава богу! Кот!

— Ты напугал меня, — нежно прошептала Джулиана. — Ах ты, маленький негодник.

Она потянулась и взяла на руки пушистый комочек. Это был совсем еще маленький котенок, он громко заурчал в темноте, оказавшись на руках у человека, а затем начал лизать руку Джулианы маленьким шершавым язычком. Она мгновение держала его на руках, прижавшись щекой к мягкому теплому тельцу. А потом поставила его на вершину алтаря.

— Иди к своей маме, малыш, — прошептала она. — Она, наверное, очень волнуется и ищет тебя.

Джулиана снова потянулась к нише и тут же почувствовала, как котенок начал карабкаться вверх по ее плащу, цепляясь маленькими острыми коготками за плотную шерстяную ткань. Джулиана и так еле удерживала равновесие, поэтому она поспешно сунула руку в нишу, схватила золотой кубок, а затем оттолкнулась от стены, стараясь не упасть. Между тем котенок добрался до ее рук и снова начал мурлыкать, тыкаясь мордашкой ей в ладонь. Джулиана подождала некоторое время, с каким-то отстраненным любопытством ожидая, что же с ней будет. Но ничего не произошло. Не ударила молния, и яд не потек по ее венам. В ее руке был всего лишь сосуд — возможно, священный, но уж никак не несущий в себе зла.

Может быть, конечно, Джулиана была настолько чиста сердцем, что зло не действовало, хотя, учитывая, что она стоит босыми ногами на алтаре, это было весьма сомнительно.

Сжимая в одной руке кубок, другой — прижимая к себе котенка, Джулиана стала осторожно спускаться вниз, чувствуя огромное облегчение. Святая Евгелина решила быть к ней милосердной, чего едва ли можно было ожидать от благочестивого аббата. Так что с ним лучше не встречаться.

Спустившись вниз, Джулиана поставила котенка на пол.

— Иди, ищи свою семью, мой сладкий, — шепнула она. — Ты слишком маленький, чтобы оставлять маму.

Но у котенка явно было свое собственное мнение на этот счет, так как он вновь начал забираться по ее плащу вверх, не желая оставлять теплое, уютное местечко на ее груди.

Джулиана сдалась и начала шарить ногой в темноте в поисках своей обуви, ведь руки у нее были теперь полностью заняты. Наконец она сунула замерзшие ноги в кожаные тапочки и снова вздохнула с облегчением.

Сунув кубок под плащ, она удобнее перехватила котенка и поспешила во двор. В первое мгновение мутный лунный свет ослепил ее своей яркостью. Она даже и не подозревала, что в часовне было темно, словно в самых глубинах ада. Едва эта богохульная мысль пришла ей в голову, как ее пробрала дрожь. Она окажется в этих самых глубинах, если не научится следить за своими нечестивыми мыслями. Ей удается почти всегда удерживать свой излишне дерзкий язык, но живое воображение труднее поддавалось контролю. Джулиана боялась, что такие мысли могут привести ее на костер, если кто-нибудь вроде аббата сможет прочитать их в ее голове.

К счастью, аббат был простым смертным, не обладающим таким даром, и она твердила себе, что ей не о чем беспокоиться. Она шла по двору, стараясь держаться в тени, отбрасываемой высокой крепостной стеной, пока благополучно не добралась до основания башни. Она уже начала подниматься по лестнице, как вдруг услышала тяжелые шаги и приглушенные голоса и поняла, что рано успокоилась.

Джулиана быстро завернула за угол под последним изгибом лестницы, молясь, чтобы ее не разглядели в темноте. Если бы она еще догадалась спрятать свои золотистые волосы. Кубок, спрятанный под плащом, казался почти горячим на ощупь. Котенок, к ее радости, очень тихо мурлыкал от удовольствия, согретый на ее груди.

К своему ужасу, она узнала голоса, когда они были уже совсем близко. Настоятель аббатства Святой Евгелины, которому, видимо, тревога и волнение также не давали спать в эту ночь, беседовал с братом Бэртом. Аббат напыщенно разглагольствовал о нечестивости графской челяди, но вопрос о священном кубке, видимо, его не интересовал, и на том спасибо.

— Я желаю, чтобы служанки покрывали свои волосы, перетягивали грудь и носили более длинные юбки, — суровым тоном говорил отец Паулус. — Я не потерплю разврата в этом замке, только не тогда, когда я несу за него ответственность.

Если у брата Бэрта и были сомнения по поводу того, кто все же отвечает за замок Фортэм, он благоразумно оставил их при себе.

— Я полагаю, женщины носят такие юбки, чтобы не собирать подолом грязь, — терпеливо предположил он. — И я также думаю, что перетягивать грудь очень неудобно и плохо для будущих детей…

Джулиана услышала неодобрительное шипение аббата, крайне недовольного, что ему посмели возражать. Котенок у нее на руках ответил испуганным шипением. К счастью, аббат был слишком поглощен своей обличительной речью, чтобы обратить на это внимание.

Он направился к двери башни и вышел в круг лунного света. При этом его длинная тень едва не коснулась Джулианы, сжавшейся под лестницей.

— Какая мерзость, брат Бэрт. Не говорите со мной о таких вещах! Я выжгу грех из их душ и начну с блудницы и ее матери. Она изображает покорность, но я вижу похоть в ее глазах!

— О ком вы говорите? — спросил брат Бэрт, явно несколько смущенно.

— О леди Джулиане. Я надеялся найти в ней чистоту, но мои надежды были обмануты. Подобно всем женщинам, она способна на худшее из зол — на совращение мужчины. Если я осуществлю задуманное, то она проведет остаток своих дней запертая в монастыре, как можно дальше от всех мужчин.

«О, пожалуйста, Господи!» — мысленно взмолилась Джулиана, испытывая неожиданную симпатию к аббату.

— Леди Джулиана кажется мне весьма искренней и благочестивой девушкой, — имел глупость возразить аббату брат Бэрт. — Кого же она пыталась совратить, как вы говорите?

Джулиане тоже было очень любопытно услышать это, но вместо ответа аббат прорычал:

— В монастырь! — И добавил зловещим тоном: — Или на костер!

В тот же миг вся благодарность, которую Джулиана только что испытала к аббату, мгновенно улетучилась. Она выбрала бы тысячу ночей со своим мужем в постели, нежели возможность сгореть заживо. Подобные вещи случались довольно редко, существовали другие способы наказания еретиков, но когда это происходило, ужасная память оставалась среди местного населения на долгие годы.

— Я думаю, вы заблуждаетесь по поводу этой девочки, — нерешительно сказал брат Бэрт.

— Посмотрим. Если она будет вести себя скромно и сдерживать себя, а также следовать моему примеру, тогда у нее, может быть, еще останется надежда. На что это вы там уставились?

— Э… ни на что, отец Паулус, — неожиданно разволновался брат Бэрт. — Давайте-ка лучше продолжим наше дело. Вы говорили, что желаете найти заброшенную часовню? Вы уверены, что не хотите подождать до утра?

— Только грешники ждут утра, — сурово произнес отец Паулус. — Праведники не нуждаются во сне.

Неожиданная зевота охватила Джулиану прежде, чем она успела подавить ее, легкий вздох прозвучал в ночном холодном воздухе. «Грешники нуждаются во сне», — подумала она.

— Что это было? — подозрительно спросил аббат.

— Ничего, — ответил брат Бэрт, — просто ветер.

На несколько мгновений все замерли. И в этот момент котенок, пригревшийся на груди Джулианы, снова замурлыкал.

— Идемте-ка в часовню и помолимся Святой Деве Марии, — поспешно предложил брат Бэрт.

Мучительно долгое мгновение отец Паулус не двигался, и Джулиана почти видела, как его бесцветные пылающие глаза тщатся пронзить тьму, окружающую ее. Наконец он повернулся и направился к выходу.

— Идемте, брат Бэрт. Мы и так задержались.

— Да, отец Паулус, — сказал монах покорно, поспешно направляясь следом, но возле Джулианы он задержался и едва слышно, одним уголком рта прошептал: — Идите спать, леди Джулиана. И не позволяйте отцу Паулусу поймать вас с этим котом. Он считает все кошачье племя отродьем сатаны.

Он заспешил прочь прежде, чем Джулиана успела перевести дух. Котенок издал протестующий писк, так как она прижала его к себе слишком сильно. Не колеблясь больше ни минуты, она бросилась бежать по пустынной лестнице, вдоль длинных узких коридоров, пока не оказалась в своей комнате.

Она опустила котенка на смятые покрывала, сбросила плащ и села на кровать, сжимая кубок в руках. Малыш тут же забрался к ней на колени, и она погладила его, почти не понимая, что делает, и не отрывая глаз от бесценной реликвии.

Кубок совершенно не производил подобного впечатления. Он был, без сомнения, золотым, но Джулиана и раньше видела золотые кубки и даже пила из них. Он был инкрустирован драгоценными камнями, включая и крупный сапфир, но было в нем что-то аляповатое, безвкусное. Она поставила его на пол, чтобы разглядеть получше. Для святой реликвии, способной творить чудеса или убивать, он был до нелепости невыразительным.

Ей надо теперь найти для него потайное место, чтобы ни одна из этих шумных служанок или ее мать не смогли случайно его обнаружить. Надо его хорошенько спрятать, по крайней мере до тех пор, пока она не придумает, что с ним делать. Она мудро поступила, что не стала ждать, ведь она всего лишь на каких-то несколько минут опередила аббата, который также направлялся в часовню. По-видимому, святая Евгелина хотела, чтобы именно она, Джулиана, забрала этот кубок. Кто же еще мог послать ее в часовню так вовремя и сделать так, чтобы ее путешествие туда осталось тайной для всех?

Завтра будет достаточно времени, чтобы подумать, что с ним делать, а сейчас она замерзла, устала и слишком переволновалась, чтобы думать вообще о чем бы то ни было. Огонь в камине почти совсем погас, и в комнате было довольно прохладно. Джулиана дрожала от холода, который проник в нее за те мучительные минуты, когда она босиком ходила по ледяным камням часовни. Она забралась под меховые покрывала, взяв кубок с собой. Он был на удивление теплым на ощупь, и она обхватила его пальцами и прижала к себе.

Котенок забрался на нее, помесил лапками меховое покрывало то там, то тут, пока не свернулся калачиком возле ее шеи, блаженно мурлыкая. Этот звук и ощущение маленького пушистого тельца рядом так же хорошо успокаивали, как и тепло кубка в ее руках.

— Спокойной ночи, святая Евгелина, — прошептала Джулиана.

И котенок ответил ей довольным «мяу».

14

Похоже, дела шли все хуже и хуже, размышлял Николас, положив свои длинные ноги на стол, весь заставленный опрокинутыми чашами, брошенными деревянными подносами, полуобглоданными куриными костями и прочими остатками пышной трапезы. Кувшины с вином были почти пусты. В главном зале, где он и сидел, слышался громкий храп людей и тихое посапывание собак.

Он не должен был вообще никогда целовать ее, но ведь он всегда любил играть с огнем. Он не должен был следовать за лордом Фортэмом в комнату Джулианы, а затем задерживаться там, когда лорд ушел, забрав свою жену. Он должен был взять святую реликвию сразу, как только нашел ее, спрятанную в темноте часовни Святой Девы. И если бы он не был так занят Джулианой Монкриф, он непременно так бы и поступил.

Конечно, если говорить совсем уж честно, он никогда не обнаружил бы кубок так быстро, если бы не следил за своей стыдливой леди. Он поднял свою чашу с вином в воображаемом привете этой нежной вдовушке, выпил и поставил на стол. Он всегда был склонен к философии — у него был слишком маленький выбор в его суматошной жизни, и он мог лишь плыть по течению, а события шли по их собственному, странному, часто непредсказуемому порядку. Оставалось только молить святых, чтобы они включили его самого в этот порядок.

К тому времени, когда он вернулся в часовню Святой Девы, благочестивый аббат ордена Святой Евгелины вихрем вылетел из ее дверей вне себя от ярости. Беспомощный брат Бэрт семенил рядом с ним, издавая тихие звуки, которые выражали настоящее отчаяние. Впрочем, когда Николас поймал выражение его лица в неверном лунном свете, ему показалось, что добрый монах был далеко не так расстроен, как можно было бы подумать по его словам. Николас при виде их тут же спрятался в тени, пережидая и размышляя.

Ему было ясно, что аббат и его помощник не обнаружили кубка на месте. Разумеется, если предположить, что они искали там именно его — вполне могло быть, что аббат просто возмущен таким пренебрежением к святому месту.

К тому моменту, как он решил, что может безопасно пересечь двор, луна скрылась и небо начало светлеть на востоке, делая ситуацию несколько более рискованной. Однако ждать он больше не мог. Бого наверняка волновался из-за его долгого отсутствия, а брат Бэрт был сейчас с аббатом и недосягаем для вопросов.

В полумраке часовни он сразу увидел пустую нишу и тихо выругался себе под нос. А затем перекрестился и поспешно попросил прощения у святой Евгелины. Конечно, он опоздал, но и священник тоже. А это означало, что за кубком охотился кто-то еще и этот кто-то успел им завладеть.

Это не мог быть Гилберт. Он весь вечер находился при графе. И хотя Гилберт был хитрым мошенником и обманщиком, Николас обладал даром снимать с лиц всевозможные маски. Если человек лгал, он видел его насквозь. Гилберт де Блайт и правда не имел представления, где именно священный кубок находится. Ну а теперь этого не знал и Николас. И вот он сидел здесь и размышлял о происшедшем, удивляясь, почему он почти не расстроен таким поворотом событий. Если бы он вовремя пошевелился, все бы было очень просто и сейчас его бы здесь уже не было. Драгоценный сосуд спокойненько лежал бы себе среди его вещей, а они с Бого растворились бы в лесах, готовые отправиться обратно в путь к королю Генриху.

И он никогда бы больше не увидел Джулиану Монкриф.

Или, возможно, когда-нибудь все же увидел бы. Рано или поздно Генрих заставит ее снова выйти замуж, возможно, за какого-нибудь любимчика-рыцаря, ищущего королевских милостей. Она была дальней родственницей короля, а Генрих всегда относился очень серьезно к подобному родству. Возможно, они могли бы встретиться когда-нибудь — скажем, лет через пятнадцать, она стала бы высохшей, раздраженной и пресной с полудюжиной проказливых детишек…

Но нет, ведь она не могла иметь детей, кажется? Она была бесплодна, или так утверждала молва, после того, как она пробыла много лет замужем за одним из самых развратных мужчин королевства, человеком, который щедро рассыпал свое семя вокруг Монкрифа, и в его землях бегало множество господских бастардов.

К тому же через пятнадцать лет его самого здесь уже не будет. К тому времени он бы постарался уехать как можно дальше и от Генриха, и от двора и никогда бы не узнал, что случилось с леди Джулианой. Научилась ли она наслаждаться теми радостями, которые могло предоставить ей ее роскошное тело? Может, ее заставили бы уйти в монастырь или снова выйти замуж? Помнит ли она еще несчастного шута, который приложил столько сил, чтобы довести ее до отчаяния, а закончил тем, что у самого помутился рассудок?

Он опустил ноги на пол, выругавшись с отвращением. Кажется, он становится сентиментальным от неумеренного количества выпитого вина и прожитых лет. Сентиментальным и слабым. Никогда и никому он не позволял путать свои карты и мешать делать то, что он хотел, и вот теперь Джулиана Монкриф со своими нежными дрожащими губами и растерянными глазами была слишком близка к этому.

Она ведь не могла быть тем вором, который похитил кубок, — или могла? Она едва ли что-то знала о нем, он не представлял для нее никакой ценности. Да и когда бы она успела его взять? Николас слишком крепко поцеловал ее на прощание. Скорее всего, некоторое время после этого она вообще не могла думать о чем-нибудь другом. Это было ясно по ошеломленному, полупьяному взгляду ее глаз. Он с трудом подавил соблазн закончить то, что начал, почти уверенный в том, что в течение следующего часа он сможет добраться до кубка святой Евгелины и навсегда покинуть замок Фортэм.

Чертовски правильно было с его стороны не поддаться соблазну. Но вряд ли было разумно не забрать кубок. Теперь ему придется остаться здесь и разбираться, кто мог за такое короткое время взять реликвию, а главное — найти, где она спрятана. Зато он сможет надоедать Джулиане еще некоторое время.

По логике, главным подозреваемым является лорд Фортэм или один из его верных людей. Именно он, скорее всего, поместил кубок в заброшенную часовню, и он же, видимо, взял его. Кубок могли взять в любое время после полудня, когда он, Николас, его видел. Не было никаких причин полагать, что сам Хью Фортэм тоже опоздал. Никаких причин, кроме уверенности Николаса, что хозяин замка здесь ни при чем.

Итак, задача оказалась несколько сложнее, чем он первоначально полагал. Что ж, гораздо ценнее то, что достается с трудом, если, конечно, кто-то любит трудиться. Возможно, пришло время шуту говорить одними только рифмами. Это довольно легко и доводит людей до крайней степени раздражения. Если он будет достаточно назойлив, все начнут избегать его, и тогда у него появится возможность полностью посвятить себя делу короля.

— Вы когда-нибудь спите? — спросил лорд Фортэм злым, раздраженным тоном.

Николас даже не слышал, как тот приблизился. Весь остальной зал был погружен в сон, и Хью Фортэм выглядел сейчас встрепанным, сердитым и очень опасным.

— Кто спит, тот…

— Посмей еще раз произнести хоть одну рифму, и я отрежу твой болтливый язык, шут, — прорычал граф. — Я вовсе не расположен слушать твою болтовню.

Николас сжалился над ним. На самом деле он и сам был не слишком расположен болтать.

— Цветок вашей молодой жены так и остался несорванным?

Хью двинулся к столу, сбросил часть его содержимого на пол одним движением руки и, схватив перевернутый кубок, наполнил его остатками вина из кувшина.

— Чтоб отсох твой язык, да! Я не могу погубить ее бессмертную душу за несколько часов удовольствия.

— Часов? — лениво протянул Николас. — Да вы настоящий мужчина, граф. Большинство могут продержаться в лучшем случае несколько минут. Думаю, леди высоко оценила бы это. Вам бы следовало спросить ее саму и выслушать ответ.

— А со своим королем ты тоже говоришь так же непочтительно? — хмыкнул Хью.

— Даже еще менее. Это одна из немногих радостей, доступных таким бедным парням, как я, — говорить с королями и крестьянами как с равными. Безумие имеет свои привилегии.

— Но ты-то не безумен. Николас улыбнулся.

— Разве? Думаю, очень многие с вами поспорили бы, даже в этом замке.

— Люди в этом замке со мной никогда не спорят.

— Ваша жена непременно будет, это я могу вам обещать. Жены всегда так делают.

— Я уже был женат раньше, шут, и знаю, сколько трудностей доставляют женщины, — Граф шумно вздохнул. — Возможно, почти столько же, сколько эти чертовы священники.

— Но гораздо больше веселья и радости, — усмехнулся Николас. — Не то чтобы я был женат, заметьте. Ни одна женщина не захочет такого бедного дурака, как я.

Хью Фортэм бросил на него долгий ироничный взгляд, и мнение Николаса о графе, итак достаточно высокое, мгновенно поднялось еще выше. В отличие от большинства людей Хью Фортэм не собирался принимать за чистую монету его болтовню, как бы шут ни старался вывести его из себя.

— Женщины имеют дурную привычку делать то, что им велят, — сказал наконец Хью, тяжело вздохнув.

Понимание ситуации пришло неожиданно, словно удар молнии, и Николас едва не рассмеялся в голос, когда осознал всю абсурдность положения. Он вдруг понял, что граф Фортэм страстно желает свою новую жену, что было только естественно. Изабелла Фортэм была в высшей степени привлекательной женщиной — он и сам еще совсем недавно подумывал о том, как бы забраться к ней под юбки.

Но это было не все. Этот грубоватый, резкий лорд Фортэм, солдат до мозга костей, был болен любовью. Он обожал свою новую жену и, как подозревал Николас, был абсолютно не способен сказать ей об этом.

Ну что ж, жизнь так интересна, подумал Николас с ленивой усмешкой, потягиваясь в своем кресле. Все это может оказаться очень полезным в его игре.

— А где же юный Гилберт? — спросил он.

— Спит в своей постели, как и подобает доброму христианину и как следовало бы и тебе, — буркнул Хью. — Так почему же ты не спишь?

— Мне не нужно слишком много сна, — не растерявшись, отвечал Николас. — А вам, милорд? Почему вам не спится рядом с молодой женой?

— Будь ты проклят со своей наглостью!

— Что, слишком уж много соблазна? — спросил Николас, ничуть не смутившись. — Впрочем, возможно, вы поступили мудро. Иногда отступление — это лучшая форма атаки.

Сердитый, недовольный взгляд графа ничуть не испортил Николасу настроения.

— Вы пока еще не ответили на мой вопрос. Почему вы здесь? — настаивал лорд.

— По правде говоря, я надеялся провести несколько часов в святом месте. Я избегаю основную часовню по вполне понятной причине — аббат отнюдь от меня не в восторге. Я надеялся прочесть несколько мирных молитв в заброшенной часовне, той, что во дворе, но это место оказалось полно визитеров.

Он получил ответ на свои слова, да еще какой! Правда, это было не совсем то, на что он рассчитывал, но наши ожидания сбываются реже, чем нам бы хотелось.

— Дьявол тебя забери! — взорвался Хью, выскакивая из-за стола. От его крика проснулись несколько его людей. Они зашевелились, но, так и не очнувшись, повалились обратно. Вино еще держало их в плену. — Кто там был?!

— Было довольно темно, и я не хотел обнаруживать себя, милорд. Все эти мужчины и женщины приходили и уходили в темные ночные часы, в том числе и аббат вместе с братом Бэртом. Я был удивлен. Мне казалось, что это слишком маленькое и незначительное место, чтобы вызвать такой интерес.

— Раны Христовы! — в ярости воскликнул Хью. — Я вырежу сердце тому, кто осмелился украсть священный кубок!

— Кубок? — с невинным видом переспросил Николас. — Что за кубок, милорд?

Ему вовсе не нужно было так стараться, чтобы изобразить полное неведение, лорд Хью был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на какого-то шута.

— Кубок святой Евгелины! — произнес он глухим, полным боли и ярости голосом. — Кто-то украл его из часовни.

— Вы уверены, милорд?

На самом деле Николас был достаточно умен, чтобы не отбрасывать возможность того, что лорд Хью мог разыграть спектакль перед своим временным шутом. Хью не попался на удочку Николаса, как большинство людей, с которыми ему приходилось иметь дело, поэтому он вполне мог притвориться рассерженным из-за потери кубка, в то время как реликвия преспокойно стояла в том месте, куда он ее перепрятал.

— Она исчезла, — произнес Хью так мрачно, что Николас почти поверил ему. — Но она не могла никуда деться из замка. Никто не уедет отсюда, пока реликвия не будет найдена. Первого же, кто попытается сбежать, будут пытать, пока он не сознается, куда ее спрятал.

Хью Фортэм казался Николасу последним человеком, способным пытать кого бы то ни было.

— Сомневаюсь, что это одобрила бы ваша жена, — пробормотал Николас.

Хью и в самом деле томился от любви. Даже перед лицом потерянной святой реликвии, фамильной драгоценности, одна только мысль о том, что его жена может судить его, заставила его невыносимо страдать. Кажется, он скорее бы умер.

— Я узнаю правду во что бы то ни стало, — сказал Хью хриплым голосом после минутного колебания. — я заплачу ту цену, какая потребуется.

— А если это ваша жена?

— Никогда. Какое ей дело до священного кубка? Ведь теперь она хозяйка здесь, и ей здесь принадлежит все.

— Возможно, кто-то еще захотел завладеть им.

— Очень многие хотели бы завладеть им, — мрачно сказал Хью. — Уж не являетесь ли вы одним из них, а, мастер шут?

Чаши, кубки и бокалы

Хороши лишь для вина,

А святая чаша — бог с ней,

Для чего шуту она?

— Ваш хозяин очень хотел заполучить кубок, — сказал Хью.

— Но ведь мой хозяин — вы, милорд, — не остался в долгу шут.

Хью в сомнении покачал головой.

— Тебя прислал сюда король, причем совсем ненадолго, хвала Создателю. Я полагаю, он просто заболел от твоей болтовни и решил немного отдохнуть. Но возможно, он знает, что ты гораздо умнее и талантливее, чем пытаешься казаться. Возможно, он послал тебя за священным сосудом. Он у тебя, добрый шут?

Николас беззаботно улыбнулся.

— Нет, мой добрый хозяин. Можете поджарить на огне мои туфли, если желаете удостовериться в моей невиновности. Я не знаю, где сосуд.

Хью с насмешкой взглянул на разные туфли шута.

— Я поджарю гораздо более чувствительную часть тебя, шут, если ты меня предашь.

Николас решил, что это вряд ли. Справедливое наказание за преступление — это одно, а пытки и костер — совсем другое, и если Николас был в чем-то непревзойденным умельцем, так это в том, чтобы читать в душах своих врагов. Хью Фортэм, конечно, был врагом, но по приказу короля. И если говорить правду, Николасу гораздо больше нравился граф Фортэм, чем его суверен, и он выбрал бы его, если бы ему, конечно, предоставили выбор.

Но кто может выбирать в наше время? Разве что король, да и тот не всегда.

— Если бы мне хватило дерзости, милорд, то я предложил бы вам убедиться, действительно ли священный кубок исчез из ниши. А затем вы могли бы поговорить с вашей женой и убедиться, не знает ли она что-нибудь об этом.

Это предложение носило определенную цель: все то время, которое Хью будет занят со своей женой, Николас сможет посвятить поискам священной реликвии.

— Вы, как всегда, излишне дерзки, мастер Николас.

Хью угрожающе надвинулся на него, огромный, могучий. Николас спокойно сидел на скамье. Он был ничуть не ниже графа, хотя и не так широк в плечах, и он давно уже заметил, что когда люди начинают подозревать, что он не тот, за кого себя выдает, то лучше сидеть, чтобы не привлекать лишний раз внимание к своему росту.

— И к тому же полны мудрых советов для дурака, которым прикидываетесь, — продолжал свою мысль Хью Фортэм. — Вот только меня интересует одна вещь.

— Да, милорд? — с готовностью вопросил Николас.

— Откуда вы узнали, что кубок стоял в нише, если утверждаете, что понятия не имели о его существовании?

Николас моргнул. Таких проколов он обычно никогда не допускал — должно быть, вино несколько затуманило ему мозги или он провел слишком много времени с падчерицей лорда Хью. Честно говоря, они с Хью представляли сейчас замечательную пару свихнувшихся простофиль, страстно мечтающих о матери и дочери, а потому забывших все на свете.

— Но вы сами это сказали, милорд, — сказал он кротко.

— В самом деле? — в голосе Хью не было уверенности. — Что ж, я сделаю так, как ты советуешь, шут, а ты составишь мне компанию. Поскольку Гилберт все еще в постели, а мои люди, кажется, не проявляют никаких признаков жизни, ты будешь вместе со мной, пока я ищу пропажу. И ты будешь присутствовать при моем разговоре с женой.

— А разве вы не хотите увидеться с ней наедине, милорд?

Николас пытался не показать своего страха. Такого он вовсе не планировал. А что, если он ошибался, оценивая характер лорда Хью? Что, если он решил выбить правду из своей хрупкой, изящной жены?

— Я рассчитываю на то, что ты защитишь меня, добрый шут.

— От вашей жены, милорд?

— От меня самого, — сказал он резко.

— Вы боитесь, что можете причинить ей боль, милорд?

— Нет, шут. Я боюсь, что могу не сдержаться и займусь с ней любовью.

В конце концов кубок святой Евгелины оказался далеко не самым удобным предметом в постели. Джулиана провела несколько тревожных часов без сна. Кубок действительно словно источал тепло, но в то же время он был жесткий, осыпанный крупными острыми камнями, а так как он был круглым, то еще и катался по постели, то и дело попадаясь ей то под бок, то под руку. В конце концов она поднялась и сунула его под кровать. Тогда кошечка, которую она уже назвала Евгелиной, стала хватать ее ноги сквозь покрывало, играть с волосами и так громко мурлыкать на ухо, что Джулиана вообще потеряла всякую надежду на сон.

Когда она наконец задремала, небо за закрытыми ставнями начало светлеть, и она поняла, что часы ее отдыха подходят к концу. Рано или поздно кто-нибудь войдет и разбудит ее — возможно, кто-то, кого она не хочет видеть. Возможно, ее мать, плачущая и разбитая после ужасной ночи, которую она провела в качестве мужской игрушки. Возможно, безумный шут, который, кажется, не видит ничего дурного в том, чтобы приходить к ней, когда она меньше всего хочет его видеть.

А разве она когда-нибудь хотела его видеть? Он всего лишь поцеловал ее, но его поцелуи смутили ее, встревожили… показались слишком опасными и… приятными.

Разбудила ее Евгелина, не святая, конечно, а кошечка-найденыш. В какой-то миг Джулиана провалилась глубоко в сон, а уже в следующий полностью проснулась от того, что черно-белый зверек прыгнул ей на грудь и принялся лизать ей нос. Яркое солнце вовсю светило в открытые ставни. Кто бы ни приходил сюда, он сжалился над Джулианой, позволив ей еще поспать. Начинался новый день, и хорошо, что этот день был солнечным.

Джулиана схватила котенка и села, негромко застонав, так как ее тело явно не желало довольствоваться столь коротким сном. Первой ее мыслью было заглянуть под кровать и удостовериться, что кубок находится там. А потом она подняла кошечку и поднесла к глазам.

— Ну, озорница, какие неприятности ждут нас сегодня? — пробормотала она. — Доверимся ли мы аббату или выждем время?

— Никогда не доверяй аббатам, моя лапочка, — раздался откуда-то из глубины голос ее матери. — Они так же продажны, коварны и вероломны, как и короли.

15

Джулиана соскочила с кровати, все еще держа кошечку, совершенно забыв о том, что она сердита на свою мать.

— Он причинил тебе боль? —воскликнула она взволнованно.

Изабелла казалась несколько растерянной.

— Я тронута твоей заботой. Но почему ты решила, что лорд Хью должен причинить мне боль? Конечно, он солдат, но очень нежный мужчина.

Джулиана уставилась на мать, не веря своим ушам. Кошечка в ее руках запищала, и она поняла, что стиснула малышку слишком сильно. Она опустила ее на пол.

— Кажется, вы выглядите не так плохо после ночи разврата, — сказала Джулиана наконец, холодно и безразлично.

Изабелла приподняла брови.

— Едва ли эту ночь можно так назвать, моя дорогая. Аббат велел нам жить как брату и сестре. Несмотря на все мои усилия, у тебя, к сожалению, нет брата, но уверяю тебя, что братья и сестры обычно не занимаются развратом.

— Кажется, вы находитесь в хорошем настроении сегодня.

— А почему бы и нет? — улыбнулась Изабелла. — Сейчас солнечный, прекрасный день, я снова замужем, причем за хорошим человеком, который заботится обо мне, и у меня есть дочь, которая ко мне вернулась, пусть даже она этого и не хотела. По правде говоря, у меня и в самом деле хорошее настроение, и я думаю, что обязана этим святой Евгелине. Поэтому сегодня я решила заняться уборкой в часовне Святой Девы, которая является хранилищем священного кубка.

— Какого кубка? — спросила Джулиана испуганно.

— Священная реликвия, принадлежащая семье Фортэм уже сотни лет. Они ведь ведут свой род от святой Евгелины, как ты знаешь. Мой муж показал мне эту реликвию, когда я только приехала сюда, и могу сказать, что это удивительная вещь. Если ты захочешь помочь мне, я расскажу тебе эту историю, пока мы будем работать.

— Так он хранится в часовне Святой Девы? В этом пыльном, заброшенном месте, которое находится во дворе?

Она должна была бы восхититься своим естественным тоном. Ей никогда не приходилось практиковаться в подобной лжи, но у нее явно имелся талант к этому делу.

— Кажется странным, да? — спросила Изабелла и тут же объяснила: — Дело в том, что бабушка лорда Хью поместила эту реликвию в часовню и запретила кому бы то ни было чистить и убирать там, кроме хозяйки замка. Я догадываюсь, что предыдущие жены Хью не слишком интересовались святыми реликвиями.

Это объясняло плачевное состояние, в котором находилась часовня, подумала Джулиана. Под ее кроватью тоже грязно и темно, так что священный кубок должен себя чувствовать там как дома.

— А она, то есть реликвия, может творить чудеса? — спросила Джулиана.

Если кубок действительно обладает магической силой, то первое, что попросит Джулиана, — это отправить мастера Николаса за сотни миль отсюда, и немедленно.

— Вещи не могут творить чудеса, доченька, только Бог, — тихо сказала Изабелла. — Ты не продолжала свое религиозное образование в то время, как жила в Монкрифе?

— Виктор мало интересовался религией, — ответила Джулиана. В действительности это еще было мягко сказано. Однажды Виктор избил священника за то, что тот осмелился упрекнуть его в распутной жизни.

Что касается Джулианы, то она не ссорилась с Виктором из-за его распутства, поскольку тогда он редко тревожил ее. Сама же Джулиана видела в выполнении супружеских обязанностей только боль и стыд, а потому была счастлива уступить брачное ложе любой другой женщине.

— По правилам, мне следовало бы поговорить с аббатом о твоем образовании, но в данном случае, думаю, будет лучше встречаться с ним как можно реже. Возможно, брат Бэрт согласится помочь тебе. В любом случае, святая работа по уборке часовни должна помочь тебе укрепить твой дух и очистить душу.

Джулиана весьма в этом сомневалась. Она стащила священную реликвию с ее законного места, где та хранилась долгие годы. Никакие хозяйственные работы, убери она хоть весь замок, не помогут ей очиститься от греха. На какое-то короткое мгновение ей даже захотелось рассказать матери о том, что она совершила, но, подумав, она не решилась. Обладание этой реликвией было ее единственной силой, и она совсем не хотела так просто с ней расстаться. Более того, пусть это покажется странным, но она чувствовала, что сама святая Евгелина одобряла ее поступок.

Возможно, Джулиана обманывала сама себя в попытке успокоить свою совесть; кража святой реликвии была преступлением против церкви и государства, и что еще хуже — преступлением против Бога. Наказание должно быть таким ужасным, что об этом даже страшно подумать.

Джулиана могла бы отнести его на место. Это было особенно легко сделать, пока еще никто не обнаружил пропажи. Можно засунуть кубок в рукав, снова незаметно проскользнуть в заброшенную часовню и положить его на место. Это было бы самым разумным.

Но только она не чувствовала себя особенно разумной. Если эта святая реликвия не могла совершать никаких чудес, то, по крайней мере, она могла бы стать просто очень дорогим подарком.

Джулиана решила, что лучше пока сменить тему.

— Вам и в самом деле очень повезло, что аббат настоял на воздержании, — сказала она.

— Почему же? Ведь физическая любовь между мужем и женой — это выражение любви к Богу и просто великолепная вещь. Я буду несчастлива, если аббат так и не снимет свой запрет.

— Несчастлива? Несчастлива от того, что вас избавили от стыда и мук супружеской постели? — воскликнула Джулиана, не веря своим ушам.

В тот момент, когда слова только еще сорвались с ее уст, она поняла, что сказала лишнее. На прелестном лице ее матери появилось выражение сострадания и боли.

— Моя бедная девочка, — тихо сказала Изабелла, невольно шагнув в ее сторону, словно желая заключить ее в объятия. — Что же этот человек сделал с тобой?

— Всего лишь выполнял свои супружеские обязанности, — пожала плечами Джулиана, жалея, что затеяла это разговор. — Неважно, все уже в прошлом. Если мне повезет, я никогда больше не выйду замуж и проживу остаток своих дней в благословенном целомудрии.

На лице Изабеллы появилось странное выражение.

— А как же дети? Ведь тогда ты не будешь иметь детей. А я так надеялась на внуков.

Рано или поздно, когда пройдет достаточно времени, возможно, боль уже не будет такой острой. Во всяком случае, Джулиана очень на это надеялась.

— Никаких внуков, — сказала она чуть дрогнувшим голосом. — Виктор наплодил бастардов чуть ли не от каждой женщины в Монкрифе, но мне так и не дал ребенка. Я сожалею, что огорчаю вас, однако на самом деле меня это не слишком тревожит.

— Ты очень плохая лгунья, дочка.

«Но становлюсь все лучше и лучше», — подумала про себя Джулиана. Ее мать не заметила, что гордость семьи Фортэм, кубок святой Евгелины, лежит у нее под кроватью.

Изабелла покачала головой.

— Ты еще обязательно узнаешь — во всяком случае, я молюсь об этом, — что дети — самый прекрасный дар божий, даже когда они тебя ненавидят за что-нибудь, что ты никак не могла изменить. И еще ты узнаешь, что есть и другие радости в браке — супружеская постель, например.

— Я не хочу об этом ничего слышать.

— Слова тебе и не помогут. Тебе нужен муж — нежный, любящий муж, который мог бы убедить тебя в этом.

— Нет уж, спасибо, — сказала Джулиана. — Мне и так хорошо.

— Боюсь, у тебя нет выбора, девочка.

Эти слова прозвучали словно смертный приговор. Джулиана почувствовала, как белеет ее лицо, от которого отхлынула кровь.

— Что вы имеете в виду? — прошептала она непослушными, вмиг пересохшими губами.

— Сэр Ричард покинул нас этим утром, но перед отъездом он передал лорду Хью послание от короля. Тебе это не понравится, любовь моя, — с несчастным видом произнесла Изабелла.

Она не должна плакать, она не будет плакать, пообещала себе Джулиана.

— Меня снова выдают замуж? Но не слишком ли рано? Мой муж едва остыл в своей могиле.

— Это случится не раньше Пасхи. Достаточно времени для того, чтобы удостовериться, что ты не носишь под сердцем ребенка твоего мужа.

— Говорю же вам, что это невозможно.

— Неважно, так повелел король. На Пасху тебя выдадут замуж за одного из баронов с севера, и я не уверена, что мы можем это как-то предотвратить. Скорее всего, он неплохой человек. Видимо, в окружении короля его любят, а потому Генрих хочет удалить его от двора, предварительно женив на тебе.

— Я скорее умру! — мрачно сказала Джулиана.

— Нет! Я тоже не хочу так скоро расставаться с тобой. Я попрошу мужа сказать королю, что я не вынесу новой разлуки с тобой.

— И вы думаете, король прислушается к его просьбе? — скептически покачала головой Джулиана.

— Я думаю, мы можем попытаться.

— Я обречена, — уныло прошептала Джулиана. — Нет спасения.

Изабелла коснулась ее лица, и на этот раз Джулиана не отстранилась. Ощущение мягкой, нежной руки матери на ее коже вызвало мгновенную вспышку памяти о счастливых днях детства, и никакая боль прошлых обид не могла заглушить этого.

— Я так хочу, чтобы ты была счастлива, — сказала Изабелла тихо. — Я хочу этого больше всего на свете. Я бы сразилась с драконами за тебя.

Джулиана криво усмехнулась.

— Святая Евгелина расправилась с последним из них, мама.

— Возможно. Но еще осталось множество чудовищ, выдающих себя за людей. Я не позволю, чтобы ты снова попала в лапы к одному из них.

— Но как ты сумеешь их различить?

Изабелла не могла вынести выражения боли, появившегося на лице дочери. Горечь воспоминаний угнетала ее дочь.

— Нет таких чудовищ, которых нельзя было бы победить, моя девочка. Обещаю, что с тобой еще очень долго ничего не случится. — Она снова ласково погладила щеку Джулианы и уже другим тоном сказала: — Но ты, наверное, умираешь от голода. Ты спала так долго, что пропустила обед, но я могу принести тебе еду сюда.

— Я бы не хотела причинять беспокойство.

На самом деле одна только мысль о еде вызвала у Джулианы тошноту.

— При сложившихся обстоятельствах лучше избегать суеты, которая происходит внизу. Мой муж пребывает в отвратительном состоянии духа, и если аббат не придержит свой язык, то Хью просто скоро вышвырнет отца Паулуса отсюда. Одно хорошо — мы избавлены от назойливого общества этого шута.

— Почему? — спросила Джулиана, а сама в душе взмолилась, чтобы Николас уехал.

— Его изгнали из главного зала. Он, конечно, весьма забавный, но в последнее время зашел слишком далеко. Его стишки были достаточно неприятны, но последняя его выходка оказалась уже настолько вопиющей, что мой муж не смог этого вынести.

— А что же он сделал?

— Вопрос скорее в том, что он отказался делать. Этот невозможный человек решил стать глухонемым. Он отказывается говорить и издавать какие бы то ни было звуки. Возможно, его внезапно поразила глухота и немота, а возможно, это один из его приступов безумия, кто знает? Он за весь день не сказал ни единого слова, и лорд Хью велел запереть его, пока он не опомнится.

— О боже! — прошептала Джулиана.

— Не стоит о нем так беспокоиться, моя дорогая. Никто не виноват, что упрямец отказывается говорить. Мой муж — справедливый и добрый человек. Несмотря на угрозы, я уверена, он не собирается мучить мастера Николаса. Скорее всего, он просто подержит его немного взаперти, пока тот не одумается.

— Но почему шут отказался говорить?

— Ну, поскольку он не говорит, мы не можем этого узнать. Я думала, что нет ничего более раздражающего, чем его рифмоплетство, но оказалось, что молчание тревожит еще более. Я лишь надеюсь, что он образумится раньше, чем мой муж окончательно потеряет терпение. Хотя какой здравый смысл может быть у шута?

— А что, если это не его вина? Если что-то еще заставило его замолчать? Ведь нельзя же винить человека за то, что он не может сделать!

Изабелла внимательно наблюдала за ней с весьма странным выражением в спокойных карих глазах.

— Мне кажется, ты слишком беспокоишься об этом шуте, детка. Я думала, ты находишь его таким же надоедливым, как и все мы. Хотя он, без сомнения, очень красив, если не обращать внимания на его глупые рифмы и нелепую одежду. Только я не думала, что ты замечаешь такие вещи.

— Но он ведь тоже создание божье, а потому заслуживает нашего милосердия, — возразила Джулиана.

Ее мать улыбнулась.

— У тебя очень нежная душа, девочка.

«У меня грешная, злая, недостойная душа воровки», — с горечью подумала Джулиана.

Она, пожалуй, заслуживала той ужасной судьбы, которая ожидала ее будущей весной. Единственное, что она могла бы сделать прямо сейчас, это поправить зло прежде, чем лорд Хью потеряет остатки своего и так далеко не ангельского терпения. Мастер Николас пережил жестокую порку с удивительным мужеством, однако после еще одной такой же ему попросту не выжить. Конечно, Джулиана хотела, чтобы он замолчал, она даже просила святую Евгелину об этом; и она хотела, чтобы он уехал. Но она вовсе не хотела, чтобы он страдал от боли.

— Я должна кое-кого увидеть, — сказала она поспешно, отворачиваясь от матери и направляясь к двери.

— Но ты ведь еще не поела. И потом, ты собиралась помочь мне прибрать часовню Святой Девы.

Джулиана почувствовала еще один укол вины.

— Мы можем сделать это позже, мама.

Она уже была почти у двери, когда голос матери остановил ее.

— Может быть, тебе стоит прежде одеться? Не пойдешь же ты гулять по замку в одной ночной рубашке? Я позову служанок, они помогут тебе…

— Не надо!

Джулиана поспешно натянула через голову платье и сунула ноги в кожаные туфли. Затем подобрала волосы, свободно рассыпанные по плечам, и скрутила на затылке в пучок, прежде чем накинуть на голову покрывало. Джулиана не стала тратить время на более тщательный туалет — она не могла терять ни минуты — и мгновением позже так поспешно выходила в дверь, что покрывало и полы платья летели за ней, словно крылья.

Изабелла осталась одна в своих бывших покоях, с задумчивым, несколько озадаченным выражением на обычно спокойном, нежном лице.

Итак, ее дочь испытывает чувства к шуту. Как похоже на ее упрямого ребенка — влюбиться в абсолютно не подходящего ей человека, так же далекого от нее, как крестьянин или король, когда ее собираются выдать замуж пусть за незнакомца, но из ее же сословия.

Конечно, девочка даже не подозревает о том, что делается в ее сердце. Ее дочь почти так же эмоционально нетронута, как в тот день, когда ее вырвали у матери из рук. Тогда у Изабеллы не было никакой надежды остановить своего мужа, уговорить его не отнимать у нее единственное выжившее дитя. Но если бы она только знала, что Виктор Монкриф оставит ее девочку с незаживающими ранами в душе и с непробужденными чувствами, она, может быть…

Но Изабелла знала, что все равно ничего не смогла бы сделать. Она помнила, как просила, молила, спорила, доказывала… муж был непоколебим, ничто не могло его тронуть. Он убедил себя, что жена не сможет родить здорового ребенка, пока рядом с ней находится ее первенец, к тому же Виктор Монкриф очень хорошо заплатил за свою юную невесту.

И вот теперь Джулиана стала взрослой женщиной, которая знала о богатстве чувств и радостях любви не больше, чем суровый аббат ордена Святой Евгелины. И что еще хуже — она, кажется, влюбилась в королевского шута! А это делало ситуацию просто непредсказуемой.

Разумеется, она никогда не признается в этом даже самой себе. Если Изабелла заговорит об этом, Джулиана все будет отрицать, причем полностью уверенная в своей правоте. Но Изабелла знала людей, и ей было знакомо это потерянное, тоскливое выражение, которое появилось на лице ее дочери. Она опять оказалась в ловушке, влюбившись в самого неподходящего человека на свете, и снова все выглядело так, как будто Изабелла ничем не могла помочь ей.

Но она не собиралась сдаваться, не попытавшись спасти свою дочь. В этом шуте было что-то очень странное, что-то не вполне правильное. Глупо, конечно, говорить о странностях шута, когда в этом и заключается его сущность — быть не похожим на других. Однако что-то в мастере Николасе, в его стишках, шутках и песенках не укладывалось в обычный ряд. Как и большинство шутов, он говорил грубые, откровенные вещи, не сдерживая языка, но Изабелла чувствовала, что в отличие от других Николас знал совершенно точно, что он говорит, зачем и с какой целью.

По правде говоря, она не слишком часто встречалась с людьми его сорта, и большинство тех, кого она видела, были весьма странными созданиями с явными физическими или психическими уродствами. При этом они обладали либо излишне острым умом, либо вообще никаким. Николас Стрэнджфеллоу явно относился к первой категории. К тому же и лицом и фигурой он был очень привлекателен — если бы хоть на мгновение перестал двигаться и позволил себя рассмотреть.

Он был высоким, пластичным, за его почти кошачьей грацией явно чувствовалась сила, хотя он, видимо, старался это скрыть. У него были необыкновенные глаза: глубокие, умные, загадочные, даже когда в них появлялся оттенок безумия или злости. Если бы Изабелла была лет на десять моложе и не вышла замуж за такого достойного человека, как лорд Хью, она вполне могла бы сама увлечься этим притягательным и таким непредсказуемым человеком.

И все же, несмотря на свои, несомненно, привлекательные черты, он совершенно не подходил ее единственной дочери и был крайне опасен для мира и спокойствия ее нового дома.

Она могла бы довольно легко от него избавиться. Одно только слово мужу, и этого шута в тот же миг отправят обратно к королю. Хью едва терпел Генриха и был весьма подозрителен во всем, что имело к нему хоть какое-то отношение. Поэтому все, что ей надо сделать, — это слегка намекнуть на неблаговидное поведение мастера Николаса, чтобы никогда больше его не увидеть.

Однако с таким королем, как Генрих, надо было вести себя очень осторожно. Ее новый муж был мудрым человеком, в этом она уже успела убедиться, но он был в то же время солдатом — прямым и честным в словах и делах. А Генрих до мозга костей человек власти, то есть коварный, лживый и лицемерный — и очень опасный. Хью даже не пытался скрыть своего прохладного отношения к монарху, значит, его жена должна была следить за тем, чтобы он не сжигал за собой все мосты. От этого зависело благополучие ее нового дома, всех близлежащих владений и, что не менее важно, возможность спасти дочь от нового нежеланного брака.

А потому в настоящее время маленькая, грязная, заброшенная часовня Святой Евгелины могла немного подождать. Она так долго была лишена заботы и внимания, что еще несколько дней ничего не изменят. Если у Изабеллы будет время, она сможет пойти и помолиться этой могущественной святой о благополучии ее дочери. У святой Евгелины не было детей, но она была весьма заботливой и умной молодой женщиной, и если бы какая-нибудь святая могла бы присмотреть за Джулианой, то пусть уж это была бы сама Повелительница драконов.

Опыт подсказывал Изабелле, что Джулиана сейчас нуждается в любой помощи, как от сил этого мира, так и того.

Никто не обратил внимания на Джулиану, когда та бежала по коридорам замка Фортэм. В эти дневные часы все были заняты своими заботами, и падчерица хозяина не могла вызвать слишком уж сильного интереса. Никто не взглянул на нее дважды, никто не заметил ее растрепанных волос, помятого платья, тем более что Джулиана быстро шла, потупив глаза и изо всех сил стараясь быть незаметной.

Но вот беда, она совершенно не помнила, где находится комната Николаса. В прошлый раз она легко нашла ее, потому что ей подсказал Бого. Но, к сожалению, она очень плохо ориентировалась в пространстве. В замке Фортэм было ни много ни мало целых пять башен, и Джулиана понятия не имела, в какой именно заперли несчастного шута.

В то же время она прекрасно понимала, что не может ни у кого спросить о нем. К тому времени, когда она обошла почти всю третью башню, она едва не рыдала от отчаяния. Ей казалось, что все самое плохое уже случилось.

Но она ошибалась. Открыв последнюю дверь в третьей башне без всякой надежды на то, что эта темная комната обитаема, Джулиана вдруг оказалась лицом к лицу с самим настоятелем аббатства Святой Евгелины. Святой отец стоял полуобнаженный. Его белая кожа была исполосована красными рубцами — явными следами жестокого избиения.

Джулиана застыла в ужасе как раз на то время, за которое плеть, управляемая чьей-то рукой, успела вновь опуститься на спину священника.

— Я раскаиваюсь в своих грехах, о мой возлюбленный Иисус! — воскликнул аббат возвышенным, но несколько неуверенным тоном, и Джулиана поняла, к своему облегчению, что его глаза закрыты, а сам он пребывает в некоем священном экстазе и просто не может ее видеть. — Еще!

Плеть снова хлестнула по его спине, и на месте удара проступила свежая кровь. Джулиана почувствовала, как сжался ее желудок, как дрожь прошла по всему телу. Она вдруг с изумлением поняла, что аббат на самом деле получает удовольствие от этого мучения.

Она попятилась, истово благодаря всех святых за то, что священник ее не заметил, когда вдруг увидела, что плетку держит в руках мальчик. Это был юный Гилберт, новый оруженосец лорда Хью, именно он резко, наотмашь хлестал священника. Он отнюдь не пребывал в экстазе, как его жертва, и хорошо ее видел. Он поймал изумленный взгляд Джулианы и просто пожал плечами, как бы объясняя, что всего лишь выполняет просьбу святого отца.

Джулиана не подумала даже закрыть дверь за собой, боясь, что этим движением или скрипом двери привлечет внимание аббата. Она просто пятилась и пятилась, подобрав юбки, пока не уперлась спиной во что-то твердое.

Поспешно обернувшись, она едва смогла сдержать возглас удивления, оказавшись лицом к лицу с братом Бэртом. Он приложил палец к губам, призывая ее к молчанию, а затем обошел ее и осторожно прикрыл дверь в комнату, где находились мальчик и священник.

— Пойдемте со мной, — прошептал он едва слышно. Джулиана кивнула и последовала за монахом вниз по винтовой лестнице. Монах заговорил только тогда, когда они спустились во двор и вышли на благословенный солнечный свет.

— Отец Паулус верит в благотворное влияние телесных наказаний на душу, — произнес он едва ли не извиняющимся тоном. — Он чувствует, что таким путем — через боль и умерщвление плоти — он становится ближе к Богу. Вы не должны осуждать его, он один из немногих, кто верит, что путь к Богу лежит через боль и страдания, и это вполне возможно.

— Я не смею судить святого отца, — сказала Джулиана, внутренне содрогнувшись от своей очередной лжи.

Она уже давно для себя решила, что аббат жестокий, бесчеловечный монстр, и то, что он наслаждается болью, просто подтвердило правоту ее суждения.

Монах благодушно кивнул.

— Разумеется, нет, вы хорошая девочка, леди Джулиана. Но что вы искали здесь, в башне, когда наткнулись на отца Паулуса? Может быть, я могу вам быть чем-нибудь полезен?

Джулиана неуверенно посмотрела на него. Брат Бэрт был полной противоположностью аббату, и все же — можно ли довериться ему? Сказать ему о священном сосуде? Но что, если он просто заберет кубок и уедет, оставив ее без всякой надежды обрести свободу и покой? И не останется ли онемевший мастер Николас без помощи, во власти своего короля и хозяина?

Но все же часть правды лучше, чем явная ложь.

— Я искала мастера Николаса.

— На что вам этот шут? Он заперт в своей комнате за упрямство, и я сомневаюсь, что вашему отчиму понравится, если к нему будут ходить гости.

— Это вовсе не упрямство, брат Бэрт! — взволнованно воскликнула Джулиана. — Это не его вина, что он не может говорить! На него наложили проклятие.

— Но чья же это вина? — терпеливо спросил брат Бэрт. — Скажите же мне, дитя мое. Мы не сможем ему помочь, пока вы мне не скажете. Кто сделал это с ним? Кто наложил на него такое проклятие?

У Джулианы не было другого выхода, как только сказать правду.

— Это я, — призналась она, — и святая Евгелина, Повелительница драконов.

Брат Бэрт некоторое время стоял, задумчиво глядя на Джулиану, затем решительно сказал:

— Идемте со мной. — И взял ее за руку. Джулиана вдруг испугалась и заупрямилась.

— Куда вы тащите меня? — воскликнула она, стараясь выдернуть руку.

— Да к вашему шуту. Чтобы вы убедились, что всего лишь упрямство и своеволие мешают ему говорить, и ничего больше. Нам бы всем стоило радоваться этому. В своем молчащем состоянии он гораздо более приятная компания, чем обычно.

— Но это не его вина! — снова повторила Джулиана с каким-то безнадежным отчаянием.

— Посмотрим. Только вы должны обещать, что никому не скажете о том, что я отвел вас к нему. По правде говоря, я сомневаюсь, стоит ли мне так поступать.

— Он не сделает мне ничего плохого, брат Бэрт, — сказала Джулиана, сама удивляясь, откуда у нее взялась такая уверенность.

— Есть множество способов причинить вред человеку, дитя мое, — сказал монах. — Запомните это. Многие люди не всегда то, чем кажутся.

Как аббат, со своим извращенным пристрастием к боли. Или ее мать, которая, оказывается, всегда любила ее.

Как шут, который и не шут вовсе.

— Я запомню, брат Бэрт, — тихо сказала Джулиана и пошла за монахом, стараясь подстроиться под его быстрые шаги.

16

Николас наслаждался жизнью. Его комната в замке Фортэм была большой и гораздо более уютной, чем все то жилье, которое он имел до сих пор на протяжении довольно долгого времени. За время его пребывания при дворе в качестве любимой забавы короля и его окружения его величество постоянно окружал себя огромной свитой. Придворные были вынуждены тесниться, словно яблоки в корзине. Только невыносимое поведение шута позволяло ему надеяться на отдельные покои, даже когда он путешествовал вместе с королем. Но его жилище обычно не превышало по размерам и удобству кельи монаха.

Замок Фортэм был огромным, однако в нем обитало относительно немного людей. Большая комната Николаса, возможно, даже принадлежала когда-то кому-нибудь из членов семьи. Она была довольно холодной, не слишком хорошо обставленной, с одним огромным камином и такой же огромной кроватью, однако из окон открывался вид на часть двора и прилегающую к замку территорию.

Но, главное, Николас на какое-то время был избавлен от необходимости скакать, кувыркаться или рифмовать. Он мог просто вытянуться на смятой постели и предаваться далеко не благочестивым мечтам о прекрасной леди Джулиане из Монкрифа.

У него были и другие важные дела, о которых он должен был подумать. Его задача — добыть священный кубок — откладывалась в связи с исчезновением означенного предмета, и развлечение графа в сложившихся обстоятельствах было бы пустой тратой времени. Ему было необходимо собраться с мыслями и разработать новый план, он должен был найти священный сосуд, а затем как можно быстрее уносить отсюда ноги. Королевское терпение Генриха уже наверняка на исходе, хотя Николас находится в замке всего каких-то два дня. Но ему они казались целой жизнью.

Лорд Фортэм мог думать, что надежно запер своего надоедливого, упрямого шута, но он не принял во внимание необыкновенные способности Бого открывать любые замки, а также прирожденную способность Николаса исчезать из любых казематов. Его не могла удержать не только запертая спальня, но даже тюрьма.

Он уже почти придумал, каким должен быть его следующий шаг. В то время как все будут участвовать в вечерней трапезе, он выберется отсюда и проведет свои собственные поиски, начиная с покоев хозяина замка и до каморки последней кухарки. Если же ему не удастся найти кубок в первую ночь, то придется продолжать притворяться глухонемым до тех пор, пока не найдет.

Но было и одно весьма приятное обстоятельство. Кто бы ни стащил реликвию, он не станет поднимать шум, если у него украдут его добычу. И даже если он по какой-либо причине захочет объявить об этом, молчащего, запертого в своей комнате шута подозревать в этом последнем исчезновении уж точно не будут.

В настоящее время он хорошо поел и теперь мирно отдыхал, терпеливо ожидая, когда все отправятся на вечерний пир, чтобы начать свои поиски.

Звук отпираемой двери вывел его из заслуженного короткого сна. Он сел на постели и сонно потер грудь, удивляясь, почему лорд Фортэм решил совершить такую непростительную ошибку и отменить наказание. Это было совсем ни к чему. Николаса всегда забавляло то, насколько сильнее раздражало и тревожило людей его молчание по сравнению с назойливыми непристойными песенками или пустой болтовней. Это молчание могло и святого довести до насилия, а он подозревал, что лорд Хью, без сомнения добрый и хороший человек, был в то же время далеко не святым.

Смеркалось, и в комнате удлинились и стали более резкими тени, но Николас прекрасно видел, как открылась дверь и в ней появилась круглая фигура монаха.

— Мастер Николас? — раздался его напряженный шепот.

Разумеется, он не ответил. Он просто смотрел на брата Бэрта пустым бессмысленным взглядом, удивляясь про себя, какие черти могли принести сюда доброго монаха.

Однако, что бы ему ни пришло в голову, действительность оказалась еще хуже. Монах повернулся к кому-то, стоящему за его спиной.

— Он одет вполне пристойно, если, конечно, это вообще можно назвать одеждой. Я оставлю вас одних, но буду поблизости. В случае чего вам нужно только крикнуть.

«Пресвятая Дева!» — с внезапной бессильной яростью подумал Николас, уже зная, кто сейчас войдет в его комнату и в его постель, еще до того, как Джулиана вышла из-за спины брата Бэрта. Последний человек на свете, которого он хотел бы сейчас видеть. И единственная женщина, которую он видел в своих снах и о которой грезил днем.

Дверь за ней закрылась, и резкие пронзительные тени сгустились вокруг. Он полагал, что ему надо подняться с постели и запахнуть на себе рубаху, чтобы не была видна его голая грудь, но не двинулся с места. Он подозревал, что его вид приведет застенчивую леди в смятение, что было ему только на руку.

Она была одета в то же самое блеклое платье, которое позволяло лишь догадываться о скрытых под ним изящных линиях ее фигуры, но вот ее волосы вместо тугих, закрученных кос были небрежно подобраны в свободный пучок под покрывалом. Она выглядела сейчас несколько растрепанной и чуточку растерянной, как обычно бывает с человеком, только что поднявшимся с постели.

В то же мгновение, как эта мысль пришла ему в голову, он выругался про себя. Ему и так уже хотелось схватить ее в объятия. А мысли о Джулиане в постели и вовсе грозили лишить его разума.

— Мастер Николас? — произнесла она тихим встревоженным голосом.

Что же, черт побери, ее так встревожило? Николас искренне недоумевал. Что они могли ей сказать?

Он ничего не ответил, просто смотрел на нее, сидя посередине смятой кровати, словно вынуждая ее подойти ближе.

Что она и сделала, благослови ее Бог. С внезапным порывом она бросилась к нему, опустилась возле него на колени и взяла его за руку. В ее глазах стояли слезы, и он, совершенно ошеломленный, уставился на нее в изумлении.

— Простите меня! — прошептала она дрогнувшим голосом. — Мне так жаль! Я никогда не думала… — Ее голос прервался, и она прикусила губу, пытаясь немного успокоиться.

О чем это она? Чего ей жаль? Он был так удивлен, что непременно спросил бы, но не мог себе этого позволить. Брат Бэрт мог быть неподалеку, слушая каждое слово. И не было никакой уверенности в том, что вокруг не шныряли другие шпионы.

На самом деле у него просто не было другого выхода, кроме как коснуться ее, пытаясь успокоить. Он совершенно не представлял себе, что могло так расстроить ее, но мог попытаться ее утешить, просто погладив по голове. На пути его пальцев попалось кольцо, на котором крепилось покрывало, и он снял его и бросил на кровать рядом с собой, а сам обхватил ее подбородок ладонью и приблизил к себе ее лицо.

По ее бледному лицу струились слезы, они разрывали ему сердце. Джулиана Монкриф никогда не плакала до этого, а теперь она плакала из-за него. — Это все моя вина, — сказала она. Он стер капли влаги с ее лица своими длинными пальцами, с трудом подавляя желание попробовать их на вкус. Он не мог припомнить ни одного случая, чтобы женщины плакали из-за него. О да, конечно, он легко мог довести их до слез, но до слез удовольствия в постели. Никогда ни одна женщина не рыдала по нему. Если не считать его старой няни. Она когда-то ему сказала: «Ты будешь доводить женщин до слез!» Видимо, она все же оказалась права. Но у него все равно не было ни малейшего представления о том, почему плачет Джулиана.

Ее глаза были закрыты, из-под длинных ресниц струились блестящие дорожки слез, а он не мог утешить ее словами. Он ждал, поглаживая ее мокрые щеки, пока она наконец не открыла свои огромные карие глаза и прямо не взглянула на него.

Он вопросительно посмотрел на нее с ласковой, чуть поддразнивающей улыбкой, и она вдруг горестно всхлипнула.

— Это я сделала с вами, — прошептала она сквозь рыдания. — Пожалуйста, простите меня! Я… я даже не представляла, что он имеет такую силу. Я просто хотела, чтобы вы перестали меня мучить, но я вовсе не хотела на самом деле, чтобы вы онемели. Я, конечно, просила об этом святую Евгелину, но я не ожидала, что все так произойдет. А теперь вы из-за меня потеряли дар речи. И даже если мой отчим не забьет вас до смерти, вы все равно окажетесь изгнанником, отверженным. Никому не нужен шут, который не может петь песенки и шутить и рифмовать, сколь бы это ни было ужасно. Если вы не заговорите, то умрете от голода!

Вот как, подумал Николас, продолжая нежно гладить ее по голове и по лицу, значит, бедная девочка думает, что виновата в этом его внезапном молчании! Что это она наслала на него проклятие, обратившись к Повелительнице драконов за помощью. Это было весьма забавно, и он едва не поддался искушению объяснить ей все, но вовремя подавил в себе это желание. Его леди совершенно очаровала его своими слезами, своим гневом, своим нежным ртом, который ему так хотелось поцеловать. Но при этом он ни на мгновение не мог довериться ей. Он решил, что по крайней мере три дня должен молчать, пока не найдет сосуд, и он будет молчать. Даже если бы, заговорив, он мог выманить у нее поцелуй.

Были и другие способы выманить поцелуй у женщины, которая этого не хочет, особенно если нежелание происходит от неискушенности. Он чуть приподнял ее лицо, так, чтобы заглянуть в ее полные слез глаза. Но она тут же зажмурила их, не оставив ему никакого другого способа успокоить ее, кроме как через прикосновения.

Поэтому он взял ее за плечи и притянул к себе ближе, целуя по очереди ее веки, пробуя на вкус слезы. Она отпрянула от него, громко всхлипнув, и он поцеловал ее в уголок губ.

— Я не хотела, — прошептала она. — Я не знала, что священный кубок может обладать такой силой.

На короткое мгновение Николас замер, прижавшись губами к другому уголку ее рта. Кубок у нее! Его застенчивая леди каким-то образом стащила сосуд и, очевидно, пожелала, чтобы святая Евгелина наказала надоедливого шута! И вот теперь она здесь, дрожащая и плачущая, умоляющая его о прощении. И все, что ему надо сделать, это сказать ей что-нибудь утешающее, убедить отказаться от неправедного пути и пойти с ней за кубком. Насколько он мог судить, в леди Джулиане нет ни на грош хитрости, а потому она едва ли могла хорошо спрятать сосуд, и его, скорее всего, очень скоро обнаружат. Может быть, она просто сунула его под кровать.

Было так ясно, что именно ему надлежит сейчас сделать. Джулиана могла что-нибудь заподозрить. Но он вполне мог скормить ей ту же сказочку, сказав, что ее искреннее раскаяние освободило ему язык, а затем уехать, прежде чем она могла бы остановить его, вместе со священной чашей в сумке Бого.

Именно так он и поступит после того, как поцелует ее последний раз. У него больше не остается на это времени — раз он добудет кубок, то ему здесь уже нечего будет делать, и их дорожки уже больше никогда не пересекутся.

Но и спешить особенно было некуда. Нет никаких причин, по которым он не мог бы задержаться на несколько мгновений, чтобы не вкусить поцелуев ее нежного неумелого рта. Брат Бэрт несет стражу снаружи, и на короткое мгновение Николас может позволить себе роскошь поверить в то, что Джулиана значит для него гораздо больше, чем то будущее, которое обещал ему король. Больше, чем титул его отца и положение, когда он не зависел бы ни от кого, кроме самого себя.

Она открыла глаза и посмотрела на него чуть затуманенным взглядом.

— Пожалуйста, — прошептала она, но Николас сомневался, понимает ли она сама, о чем его просит.

Он понимал. И молча поцеловал ее.

Он целовал ее медленно, позволяя ей привыкнуть к прикосновению его языка. Она дрожала, и он провел ладонями вниз по ее рукам, а затем завел их себе за спину, прижимая Джулиану к себе и заставляя ее обнять себя. Ему смертельно хотелось почувствовать прикосновение ее груди к своему телу, даже сквозь несколько слоев ее одежд.

Она быстро училась. Прошлой ночью она была застывшей, неловкой, а всего день спустя вдруг легко расслабилась в его жарких объятиях. Его горячий рот проложил дорожку по ее шее к вырезу на груди, и Джулиана позволила ему это.

Быть может, она принимала его поцелуй как справедливую муку? Было ли это епитимьей, которую она наложила на себя за то, что прокляла его? Казалось, его должно было это беспокоить, но на самом деле ему было все равно, по какой причине она позволяет себя целовать, раз ее щеки пылали от возбуждения, соски проступили сквозь ткань и уперлись острыми кончиками в его голую грудь, а в глазах появилось изумленное, мечтательное выражение. Причины были неважны, важен был только результат.

Он потянул ее на кровать и уложил рядом с собой. На ее лице появилось встревоженное выражение, но она не сопротивлялась, не отталкивала его руки, не отворачивалась. Ее рука была прижата к его груди, чуть препятствуя, чуть предупреждая… Он взял ее руку и поцеловал ладонь и положил ее себе на живот. Джулиана не отняла руки.

Кубок! Тихий настойчивый голос прозвучал где-то в самой глубине его сознания, очень похожий на голос короля Генриха в момент наивысочайшего раздражения его величества. Кубок, дурак!

Но он не желал слушать сейчас короля Генриха. Он хотел услышать только тихий, удивленный вздох Джулианы.

И он его услышал.

Она лежала на кровати рядом с мужчиной. Лежала по своей собственной воле, подумала Джулиана ошеломленно. Хотя осталась ли у нее еще своя воля, вот в чем вопрос. Она лежала на кровати рядом с шутом, пусть и королевским, с человеком, явно неспособным вести себя разумно и пристойно. С человеком, которого ее проклятие лишило дара речи. И при этом ее рука покоилась на его голом животе, а он нежно целовал ее в губы.

Так почему же она не бежит от него?

Она понятия не имела. Казалось, все ее тело, каждая косточка плавится на этом ложе. Возможно, ее проклятие вернулось к ней и наказывает сейчас ее саму. Что ж, она ничего другого и не заслуживает, только это совсем не похоже на проклятие, скорее уж на благословение.

Его кожа была так приятна на ощупь, а еще Джулиана видела россыпь золотистых волосков на его груди. Ее муж был покрыт темными волосами, как медведь. У Николаса волосков было совсем немного. Она провела рукой вверх, по этим волоскам, ожидая, что ее охватит знакомое отвращение.

Но золотистые волоски оказались такими шелковистыми, совсем непохожими на тот грубый волосяной покров, который она так ненавидела у Виктора. И они покрывали гладкую загорелую мускулистую плоть, а не мягкую, дряблую белую кожу. Удивительно, но все в Николасе, что она видела или чего касалась, ей безумно нравилось.

— Мне надо идти, — прошептала она, не двигаясь.

Он не ответил. В конце концов, он же не мог. Ведь она сама наложила на него проклятие. Он просто взял ее руку и прижал к груди, так чтобы она слышала, как под ее ладонью глухо бьется его сердце. Уверенно, сильно, повелительно.

Ее же собственное сердце трепетало, как птичка в клетке. Она ничего не могла поделать, и он знал это.

Он положил свою ладонь между ее грудей, и ее сердце начало колотиться еще сильнее.

— Вы не должны этого делать, — прошептала она. Но, возможно, он не только онемел, но и оглох. Ее платье каким-то образом оказалось полностью расстегнуто, и ему ничего не стоило просто спустить его вниз, открывая нижнюю рубашку. Его длинные проворные пальцы казались темными на фоне белой ткани, и она подняла вверх голову, отказываясь смотреть на то, как он освобождает ее от одежды.

Он стянул вниз по плечам тонкую ткань. Джулиана закрыла глаза, почувствовав, как холодный воздух коснулся ее обнаженной груди, и услышала что-то между вздохом и смешком. Тогда она совершила непростительную ошибку, посмотрев на Николаса.

Она лежала, распростершись на кровати, ее волосы разметались вокруг головы, одежда была спущена до талии. Шут склонился над ней, его длинные шелковистые локоны затеняли его лицо, но она увидела восторженно-восхищенное выражение в его глазах.

Никогда и никто в жизни так не смотрел на нее, словно она была луной и звездами, сияющими в вышине. И ей вновь захотелось зарыдать от чувства вины и отчаяния.

— Я ведь прокляла вас! — воскликнула она, но он прижал ладонь к ее губам, заставив замолчать. И потом он положил руку ей на груди и прижался губами к ее рту.

Он уже целовал ее раньше, и она позволяла ему, находя неожиданное удовольствие в этом. Но сейчас это был совсем другой поцелуй, в нем было что-то темное и властное. Это околдовывало ее, завораживало, звало куда-то. Она вдруг испугалась, что закружится и провалится в какую-то бездонную пропасть, если не ухватится за что-нибудь, и она схватилась за его плечи.

На этот раз в его поцелуе не было нежности, ласкового поддразнивания, увлекающего соблазна. Были только его рот, его зубы, его язык, полностью овладевшие ею. Она вдруг стиснула его лицо в ладонях и, притянув его к себе, пылко поцеловала в ответ.

Не было слов, уговаривающих ее, не было обещаний любви или хотя бы удовольствия. Он медленно поднимал ее юбки вверх, снова и снова целовал ее, а она думала, когда же он остановится. Если он остановится. Если она хочет, чтобы он остановился.

Но она не хотела.

Прикосновение его ладоней к ее обнаженным бедрам потрясло ее. Холодные пальцы на разгоряченной коже. Она попыталась увернуться от его дерзких рук, но он навис над ней сверху и прижал своим телом к кровати.

Она хотела слов, хотела уговоров, но он ничего не мог сказать. И солгать он тоже не мог, слава богу! Он лишь властно целовал ее и трогал ее там, где никто не ласкал ее, даже муж.

Она застыла, потом попыталась вырваться, но он делал с ней что хотел, не допуская мысли, что она не хочет того же самого. А она изумлялась себе, хотела, чтобы он целовал ее, и гладил, и ласкал. Ее сжигал огонь страсти, ранее ей незнакомый, и тело ее сладостно изнемогало. Джулиана застонала, но был ли это протест или мольба продолжать, она и сама не знала. Неведомое упоительное чувство охватило ее. Его грешные прикосновения заставляли Джулиану желать большего. Может быть, он был прав и ласки шута действительно благословенны Богом?

Внезапно Николас прервал поцелуй и опрокинулся навзничь, глядя в потолок. Его грудь бурно вздымалась и опадала от частого тяжелого дыхания, как будто он пытался изо всех силвновь взять под контроль свои чувства и разум.

Но у шутов нет разума. И у самой Джулианы, кажется, тоже. Что ж, по крайней мере, у нее появилась возможность сбежать прежде, чем она погрузится слишком глубоко в его соблазнительное безумие.

Она сделала попытку сползти с кровати, но он двигался гораздо быстрее. Он рванулся за ней, схватил за руку и прижал Джулиану к себе. Она замерла, упершись рукой ему в грудь и глядя на него долгим, пристальным взглядом.

«Беги», — требовал разум.

«Останься», — шептало сердце.

— Ты сводишь меня с ума, — произнесла она. — Это твой дар, да? Доводить людей до безумия. Если ты не можешь сделать это одним способом, ты делаешь это по-другому. Чего ты хочешь от меня?

Он ничего не сказал, ведь святая Евгелина не позволила ему говорить. Он взял руку Джулианы и прижал ладонью к своей мускулистой голой груди. Провел вниз по плоскому животу, положил на твердую часть своего тела, так сильно пугающую ее.

Она попыталась выдернуть руку, но он оказался много сильнее, чем она думала. Его взгляд не отрывался от ее глаз. Ему не нужны были слова.

«Возьми меня, — говорили его глаза. — Освободи меня. Люби меня».

Сначала ее рука от страха была зажата в кулак, но затем она медленно расслабила пальцы, открыла ладонь и коснулась этой твердой как сталь части его тела.

Страх в ее глазах уступил место удивлению, затем беспокойству.

— Ты болен! — прошептала она. — С тобой что-то не так. Ты это пытался мне сказать? У тебя опухоль, которая мучает тебя?

Он издал какой-то странный звук, и ей показалось, что сейчас он заговорит. Но ни слова не слетало с его губ. Она тоже молча смотрела в его потрясенное лицо…

— Шут, с меня довольно! — прогремел за закрытой дверью голос лорда Хью.

Мгновением позже Джулиану бесцеремонным образом стащили и засунули под кровать как раз в тот миг, когда дверь с шумом распахнулась. Она лежала внизу, скорчившись от страха, когда ноги, обутые в тяжелые сапоги, прошагали к кровати и остановились прямо перед ее носом.

— Ты заговоришь, шут, или же я вырву твой язык, и тогда никто уже не будет удивляться тому, что ты молчишь!

Джулиана едва сдержала крик протеста, но в этот момент Николас громко завозился на кровати, заглушая ее возглас.

Лорд Хью между тем не скрывал своего гнева.

— Фамильная реликвия украдена, и теперь я думаю, что ты не зря притворился немым, шут! Либо ты сам стащил кубок святой Евгелины, Покорительницы драконов, либо ты знаешь, кто это сделал. Я великодушный человек, когда дело касается многих вещей, но только не тогда, когда речь идет о фамильной чести и святых реликвиях. Я буду пытать тебя до тех пор, пока ты не заговоришь!

Этого Джулиана уже не могла вытерпеть. Она решила броситься к ногам своего разъяренного отчима, но в этот миг Николас поспешно спрыгнул с кровати, преградив ей путь. Она замерла, осознав вдруг, как недостойно будет выглядеть ее появление. Ее платье было все еще спущено, и она начала поспешно и неумело поправлять его и завязывать тесемки, пока сэр Хью не вытащил ее на свет божий.

Привести себя в порядок оказалось трудновато.

— Либо ты к полуночи заговоришь, мастер Николас, — зловещим тоном предупредил граф, — либо утром я найду на тебя управу.

Он не хлопнул дверью, когда выходил, но Джулиана поняла, что его уже нет в комнате. Николас нагнулся и помог ей выбраться из-под кровати, при этом на его лице было очень странное выражение, когда он смотрел на нее.

Она все еще пыталась завязать дрожащими пальцами ленточки на своем платье, он отвел в стороны ее руки и завязал их сам, очень терпеливо, как любящий отец.

Она сидела перед ним и смотрела снизу вверх, понимая, что надо встать и идти.

— Я все исправлю, — сказала она после долгого молчания. — Я верну вам ваш голос, и, возможно, я виновата также и в том, что случилось с… той частью вашего тела. Мы должны пойти в мою комнату.

Он приподнял бровь в немом вопросе. Дверь была по-прежнему открыта, коридор пуст, и брата Бэрта нигде не было видно.

— Я спрятала кубок в своей комнате, — пояснила она. — Мы можем оба попросить святую, чтобы она сняла проклятие. Я уверена, святая Евгелина поможет нам. Но только вы должны идти очень-очень тихо.

«Какие глупости я говорю», — подумала Джулиана, поднимаясь на ноги. Ведь у него нет голоса, чтобы шуметь. И бубенчиков на свободной льняной рубахе и на мягких кожаных туфлях тоже нет.

— Я обо всем позабочусь, — сказала она серьезно. — Я обещаю вам. Все будет хорошо.

Но его чуть насмешливая улыбка говорила ей, что это весьма сомнительно.

17

Пожалуй, хорошо, что он выбрал молчание, думал Николас, следуя за Джулианой вдоль по коридору. Иначе он бы сейчас хохотал как безумный. У него было страшное искушение немедленно все ей рассказать, но он сдержал себя. Она приведет его прямо к кубку. Ему остается всего лишь немного подождать.

Он всю жизнь будет вспоминать ее невинное лицо, думал он, ее невинные слова. Хотя она была вдовой, ее знание мужского тела было прискорбно скудным. Ясно, что она никогда не видела и не чувствовала, что происходит с мужчиной в момент возбуждения. Видимо, у старого Виктора Монкрифа не хватило мужской силы справиться со своей невестой-ребенком. Джулиана Монкриф была не бесплодна, а попросту девственна. И, похоже, бедная девочка понятия не имеет, что с ней произошло. Вернее, не произошло.

Он был бы счастлив все ей объяснить, но у него попросту не будет на это времени. Хью Фортэм, кажется, по горло сыт королевским «подарком», и чем скорее Николас отвезет кубок Генриху, тем счастливее будет его король. А счастливый монарх всегда предпочтительнее монарха гневного.

Нет, скорее всего, какой-нибудь другой счастливчик откроет глаза своей юной жене на то, кем на самом деле являлся Виктор Монкриф. А Николасу оставалось лишь надеяться, что его соперник окажется терпелив и искусен в делах любви.

Джулиана вновь надела покрывало на голову, но оно не полностью скрывало ее непокорную золотисто-медовую гриву густых растрепавшихся волос. Она шла впереди, не оглядываясь на Николаса. Теперь, когда она уверила себя, что он страдает какой-то болезнью, она, должно быть, решила, что он больше ей не опасен. Впрочем, она была совершенно права, обвиняя себя в его странном состоянии. Он смертельно устал от постоянного напряжения своего тела в ответ на ее присутствие, но ничего не мог с этим поделать.

Возможно, он все-таки сможет порадовать себя напоследок. Она отдаст ему кубок, он будет чудесным образом исцелен, и тогда он просто опрокинет ее на кровать, поднимет юбки и овладеет ею. Даже действуя быстро, но осторожно, он сможет сделать так, что ей будет хорошо. И тогда он наконец освободится от той власти, которую она, похоже, уже начала над ним брать, и от постоянных мыслей о ней, от которых и впрямь уже начал сходить с ума. В конце концов, все женщины одинаковы под юбками, а ведь только это его и заботит. Хотя бы однажды он заставит ее стонать от удовольствия, подарит ей наслаждение, а затем покинет без сожаления, как всегда.

Она обернулась и взглянула на него.

— Вам тяжело идти? — спросила она участливо.

И в самом деле, тяжело. И если только он не перестанет думать о кроватях и леди Джулиане, он в конце концов начнет спотыкаться.

Николас просто улыбнулся ей и отрицательно покачал головой.

— Тогда нам лучше поспешить.

Он шел следом и не отрывал взгляда от ее аккуратной соблазнительной попки, двигающейся под тяжелыми складками платья. Нет, возможно, ему не достаточно будет только задрать ей юбки. Ему хочется трогать ее везде, и очень долго.

Похоже, он совершенно лишился рассудка. Бого непременно указал бы ему на это, если бы у него была такая возможность. Николас уже представлял себе Бого, сурово его отчитывающего по дороге ко двору. Это наверняка займет какое-то время, так как сэр Хью непременно пошлет в погоню людей и им придется немного покрутиться, чтобы сбить их со следа. Но когда они прибудут к королю, Николас избавится от этой своей временной слабости.

Странно — он никогда не считал, что женщина может привязать его к себе. Он всегда легко их завоевывал и так же легко бросал. И уж конечно, не представлял себе, Что какая-то женщина может расстроить его тщательно продуманные планы. До тех пор, пока не встретил Джулиану Монкриф.

Он прекрасно представлял себе, куда они идут, он всегда хорошо ориентировался в пространстве и к тому же успел тщательно разведать все уголки замка. В одном месте Джулиана замешкалась, явно не уверенная, куда повернуть — направо или налево, и Николас едва подавил в себе желание подсказать ей правильное направление. Будет лучше, если она не узнает, что он отлично помнит дорогу к ее спальне.

Конечно, оставалась возможность, что она спрятала ок не у себя, а где-нибудь еще, но он очень в этом сомневался. Несмотря на все ее секреты, она была очень бесхитростна. Он понимал ее лучше, чем она ожидала.

Совсем стемнело, когда они достигли ее комнаты, освещенной лишь горящим огнем в камине. Между ее покоями и теми, которые отвели ему, была разница размером в целый мир. Николас с интересом рассматривал дорогие гобелены на стенах, прекрасную мебель. Кровать, однако, была меньше, а он был весьма крупным мужчиной. Он бы предпочел затащить Джулиану в свою собственную постель, а не в эту маленькую, явно предназначенную для одной женщины.

Она же направилась прямиком к кровати и опустилась на колени.

— Он здесь, — сказала она. — Я взяла его прошлой ночью и спрятала так, чтобы никто не нашел. — Она пошарила под кроватью, затем забралась под нее с головой. Николас так и не услышал долгожданного звона металла о камни пола и внезапно понял, что его отъезд из замка опять откладывается.

Джулиана вынырнула из-под кровати.

— Я не нашла его, — прошептала она, даже не пытаясь скрыть своего ужаса. — Я точно знаю, что он тут был, и никто не мог забрать его. Я уходила всего на час или около того, и никто не заподозрил меня…

Она внезапно замолчала, ее лицо сморщилось от подступающих слез.

— Я не смогу спасти вас, — прошептала она дрожащим голосом. — Это все моя вина. Я не смогла сохранить реликвию.

Он стоял в тени, молчаливый, недвижный, раздумывая над своей судьбой. Он всегда был абсолютно честен с собой, и не стоило притворяться, что эта неудача так уж сильно его расстроила. Итак, кубок второй раз украден. Ничего страшного, он найдет его. И будет еще достаточно времени, чтобы получить удовольствие от леди Джулианы. А также подарить удовольствие ей, конечно.

Николас шагнул к ней, но она даже не заметила ловушки, в которой оказалась.

— Я пойду в часовню и буду умолять святую вылечить вас! — горячо воскликнула она. — Я уверена, она послушает меня, ведь это только мой эгоизм заставил меня так поступить. На самом деле я даже удивилась, что она выполнила мое желание, хотя я только подумала об этом. Наверное, кубок и в самом деле обладает большой силой. — И тут другая мысль пришла ей в голову. — А как же теперь быть с аббатом?

«Действительно, что там с аббатом? — подумал Николас. — Может быть, это он стащил кубок? Или заставил Джулиану сделать это? Какую власть он имеет над Джулианой Монкриф?»

Сам он едва ли мог ответить на этот вопрос, а Джулиана, по-видимому, не собиралась сообщать ему об этом.

— Возможно, кубок уже стоит в своей нише, — сказала она, обращаясь скорее к себе, чем к нему. — Я должна пойти, убедиться, и потом я упаду ниц перед алтарем и останусь там, пока благословение не сойдет на меня. Я не буду ни есть, ни спать, пока святая не услышит мои мольбы.

Это все становилось слишком утомительным, подумал Николас. Он хотел бы, чтобы она спала, причем в его постели, и предпочитал, чтобы у его женщин были приятные округлости, поэтому не одобрял никаких голодовок, тем более из-за него.

Ничего не поделаешь, он должен был избавиться от нее, по крайней мере, на какое-то время, чтобы самому как следует поискать кубок. Он не спешил приближаться к ней, продолжая стоять в тени.

— Я пойду, — сказала она. — Вы можете пойти вместе со мной, если хотите, хотя, возможно, вам лучше остаться здесь. Вас могут увидеть, а я бы не хотела, чтобы вы… смущались.

Она не могла увидеть его кривую усмешку, так как он еще глубже отошел в тень. Что касается его, то смущать леди Джулиану было самым большим удовольствием на свете.

— Думаю, вам не следует возвращаться в свою комнату, — добавила она поспешно, — лорд Хью, кажется, вот-вот потеряет терпение. И мне может потребоваться больше времени, чтобы уговорить святую вернуть вам дар речи, чем лорду Хью, чтобы решиться вырезать вам язык. Святая Евгелина может это сделать, — добавила она поспешно, явно боясь, что ее могут заподозрить в богохульстве. — Просто нам не следует постоянно испытывать ее дар. Вы ведь говорили раньше, значит, с ее помощью сможете заговорить снова. И может быть, она избавит нас от ваших рифм, — добавила она с сомнением. Ему очень хотелось поцеловать ее. Ему хотелось шептать ей на ухо фривольные песенки, которые заставили бы ее покраснеть, но он не мог сказать ни слова. Он только кивнул и, увидев возле камина кресло, сел в него, молча наблюдая и выжидая.

— Ну хорошо, — сказала она, пытаясь приладить на голове обруч, который держал покрывало. — Здесь вас никто не потревожит. Моя мать будет с мужем, а служанки не станут приходить без вызова. Просто оставайтесь здесь, в этой комнате, пока я не вернусь.

Он наклонил голову в знак согласия, всем своим видом выражая покой и терпение. Мгновением позже Джулиана выбежала из комнаты, ее волосы, покрывало и юбки развевались следом.

Он подождал некоторое время, прислушиваясь. Он мог почти не двигаться и не дышать, если надо. Сейчас он хотел удостоверится, что Джулиана действительно ушла. Она была расстроена и не могла мыслить ясно, смущенная своей виной из-за предполагаемого проклятия, растерянная от его попыток соблазнить ее. Оставалась вероятность того, что она вернется с полдороги.

Наконец он поднялся и подошел к окну. Время он рассчитал совершенно точно, Джулиана пересекла двор и уже входила в заброшенную часовню Святой Девы. Она растворилась в темноте, окружающей часовню, и он тихо вздохнул. Если она действительно собиралась делать то, что говорила, то ей понадобится время, чтобы замолить свои грехи. И это ей-то, которая имела весьма смутное представление о том, что такое настоящий грех!

Подобная растрата зрелой женственности была, с его точки зрения, настоящим оскорблением природы.

В следующую минуту он уже стоял на коленях у кровати, обшаривая пол под ней. Не то чтобы он не доверял глазам Джулианы, просто она была слишком расстроена всем произошедшим и вполне могла не заметить кубок, если он случайно закатился куда-нибудь в угол. Сейчас было гораздо темнее, чем днем. Под кроватью действительно ничего не оказалось. Он вылез и сел на пол, глядя в сторону камина и… прямо в глаза леди Изабеллы.

— И что же ты тут делаешь, шут? — спросила она обманчиво мягким, тихим голосом.

Может быть, Николас и был дураком при короле, но не настолько, чтобы недооценивать такую женщину, как леди Изабелла. За всей ее милой, хрупкой внешностью скрывалась тигрица, которая готова была биться до последнего, если бы ее дочери грозила опасность.

Он пожал плечами, не собираясь отвечать. Но леди Изабелла и не ждала от него ответа.

— Я полагала, что вы не прочь провести время в кровати моей дочери, но уж никак не под кроватью, — проворковала она.

Леди Изабелла подошла к двери, и Николас поднялся на ноги, готовый выскользнуть из комнаты, пока она не позвала стражу, чтобы вновь запереть его в его импровизированной тюрьме. Не то чтобы он не смог из нее выбраться, но ему не хотелось, чтобы Хью Фортэм догадался, что Николаса Стрэнджфеллоу невозможно нигде надежно запереть.

Вместо того чтобы позвать на помощь, она закрыла дверь, а затем повернулась и оперлась спиной о косяк, наблюдая за ним.

Некоторое время он внимательно рассматривал ее. Изабелла была потрясающе красива, маленькая, хрупкая, изящная, нежная и женственная и совершенно непохожая на дочь. Она была из тех женщин, которых он обычно охотно заваливал в постель, и сейчас он раздумывал о том, не было ли у нее самой такого в мыслях. Несмотря на всю ее скромность и целомудрие, он чувствовал, что она крайне недовольна эдиктом священника. Впрочем, он допускал, что она хочет именно своего грубого неотесанного муженька. Но, может быть, она могла бы заинтересоваться и шутом, на час-другой для забавы, а тот, кто не в состоянии проболтаться, может показаться весьма удобным партнером.

Ему надо быть посговорчивее, сказал он себе. В прошлом с этим не было проблем, да и Изабелла, правду сказать, была прелестна. Но по какой-то странной, нелепой причине он никак не мог избавиться от мыслей о Джулиане и о выражении ее лица, когда она узнает, что он переспал с ее матерью.

— Советую вам стереть с лица этот взгляд, мастер Николас, — сказал Изабелла спокойно. — Я хочу поговорить с вами, а вовсе не развлекаться в постели. Я даже не представляла, что вы можете проявлять ко мне какой-то интерес, мне казалось, что вы слишком увлечены моей дочерью.

Она подошла к креслу возле камина и грациозно села в него, расправив юбки, которые легкой волной закрутились вокруг ее ног.

— Мне кажется, мои слова вас ужаснули, — продолжала она. — Но, разумеется, вы не сможете этого признать. Вообще, я полагаю, эта ваша идея с немотой весьма удачна. Могу лишь только пожелать, чтобы большинство мужчин потеряли способность говорить, как вы.

Кажется, он и без слов выдал слишком многое. Впрочем, что за чушь? Он совершенно не был увлечен Джулианой, он вообще никогда не увлекался ни одной женщиной в своей жизни и не собирался этого делать. Должно быть, у леди Изабеллы слишком богатое воображение.

Пусть так, но ему действительно лучше стереть всякое выражение со своего лица. Вид полного идиота вполне сгодится. Он чуть пошире раскрыл глаза, расслабил все мускулы лица, придав ему вялый безвольный вид, и постарался изобразить совершенно бессмысленный взгляд.

— Очень хорошо, мастер Николас. Вы и впрямь обладатель многих талантов. Большинство людей были бы полностью одурачены вашими способностями, даже мой муж, в других отношениях весьма проницательный человек. Однако женщину провести труднее.

Он даже не моргнул глазом.

— Конечно, нельзя сказать, что вам не удалось одурачить мою дочь. Она на удивление невинна и доверчива для замужней женщины, а также очень ранима. Вы имеете на нее сильное влияние, и именно об этом я и хочу поговорить с вами. Я желаю, чтобы вы держались от нее как можно дальше.

Она посмотрела на свои изящные маленькие руки, рассеянно теребившие маленькие аккуратные складочки по краю ее богатой одежды.

— Я не в состоянии была защитить ее, когда она была совсем юной. Отец выдал ее замуж за совершенно неподходящего человека. Но сейчас все изменилось. Мой новый муж — сильный, справедливый человек, и я больше не стану стоять в стороне и никому не позволю обидеть ее. С вами ее не ждет ничего хорошего, а потому вам лучше держаться подальше от нее. Я помню выражение вашего лица, когда вы наблюдали за ней, думая, что вас никто не видит. Боюсь, что вы влюблены в мою дочь, мастер шут. Но вы ее не получите.

Николас несколько раз моргнул, добиваясь выражения полного идиотизма на лице. Если в этой комнате кто-нибудь был безумен, то это, несомненно, леди Изабелла. Разумеется, он не отрицал, что испытывает к Джулиане вполне нормальное, здоровое вожделение. Но он великолепно умеет скрывать свои чувства. Еще никогда выражение его лица не выдавало его. Так с чего бы это могло случиться сейчас?

— Вы и в самом деле большой мастер, — продолжала леди Джулиана. — Сомневаюсь, что кто-нибудь еще, кроме меня, это заметил, даже свихнутый старый священник. Но люди обычно склонны недооценивать женщин, забывая, что у них есть глаза и мозги.

Пожалуй, это уже было весьма ощутимое оскорбление. Он никогда никого не недооценивал, особенно женщин. Он всегда признавал, что из всех божьих созданий женщины — самые опасные: они жестоки, умны и в конечном счете приносят боль и страдание. Но он не мог сейчас произнести ни слова, чтобы опровергнуть ее обвинение!

— Но, думаю, в конечном счете, это все не так уж важно, — продолжала она. — Вы очень разозлили моего мужа. Если вам повезет, то он просто отправит вас завтра утром обратно к вашему господину. Конечно, если до того времени вы чудесным образом не исцелитесь и не скажете лорду Хью, где находится драгоценный сосуд.

Она помолчала, ожидая ответа, но увидела лишь тупой, бессмысленный взгляд шута.

— Но вы не можете этого сделать. Я уверена в этом. И вовсе не потому, что вы якобы не способны говорить. Я подозреваю, что вы тешите свое дьявольское самомнение, стремясь досадить тем, кто оказался невосприимчив к вашим ужасным стишкам и непрерывному звону бубенчиков. Но вы не сможете сказать, где кубок, просто потому, что вы этого не знаете.

Он быстро поднял голову, тупое выражение мгновенно слетело с его лица, и леди Изабелла улыбнулась всепонимающей, тонкой улыбкой.

— Совершенно верно, — сказала она насмешливо. — Я не знаю, откуда он взялся под кроватью моей дочери, но можете быть уверены, что там его нет больше. Он будет возвращен моему мужу, и уже его дело решать, которому из жадных негодяев он достанется — королю или аббату. Но уж точно реликвию больше не стащит ни лживый шут, ни трусливый священник.

Итак, кубок у нее! Умная женщина! Но все же и она сделала фатальную ошибку, недооценив его! Дверь закрыта, никто не знает, что он тут, в ее спальне, а ее крики так легко заглушить. Он слишком многое терял, чтобы позволить такой ерунде, как совесть, помешать ему.

Он шагнул по направлению к ней, его лицо приобрело угрюмое, угрожающее выражение, но Изабелла даже не Шевельнулась. Спокойно глядя на него, она спросила:

— Вы хотите задушить меня, мастер шут? Заставить сказать вам, где находится кубок, чтобы потом сбежать с ним и отнести своему коронованному хозяину? Странно, вы совсем не похожи на убийцу. Я не так уверена насчет этого ребенка, который все время крутится вокруг моего мужа. Если бы юный Гилберт стал угрожать мне, я бы спасалась от него бегством. Но я не верю, что вы и в самом деле способны на убийство.

Какой же она была наивной дурочкой! Он сделал немало зла разным людям за свою жизнь, стараясь получить то, что хотел. На его счет она ошиблась, хотя каким-то образом догадалась, что под невинной внешностью Гилберта скрывается человек гораздо более опасный, чем он.

Николас гордился тем, что в некоторых ситуациях может быть так же опасен, но до сих пор он никогда не поднимал руку на женщину. И, если честно, вовсе не был уверен, что сможет начать с матери Джулианы.

— От вас можно с ума сойти, — сказал он чуть хриплым после долгого молчания голосом. — Вы почти так же раздражаете, как и ваша дочь.

— О, так ваш голос к вам вернулся. Я потрясена, — сказала Изабелла, весело глядя на шута. — Только я не думаю, что раздражение — это именно то чувство, которое вы испытываете к Джулиане, признаете вы это или нет.

Он пожал плечами и, подойдя к кровати, уселся. Больше ему нечего было терять, в долгом пути капелька честности могла послужить ему так же хорошо, как горы лжи.

— Я действительно хотел переспать с ней, если вы это имеете в виду. Она лакомый кусочек, а у меня давно не было женщины. Но это все, больше ничего нет.

— Что ж, тогда вы, возможно, и в самом деле дурак, каким стараетесь казаться, — сказал Изабелла задумчиво.

— Вы можете отдать мне кубок, — предложил он. — Король получит его все равно, так или иначе. А это будет самый простой путь. Я исчезну, никто никогда не узнает, что он был у вас, и ваша дочь будет спасена.

— Я так не думаю.

— А я полагал, вы готовы на все, чтобы защитить свою дочурку, — насмешливо протянул он.

— Вы правы.

— Я мог бы заставить вас. Вы думаете, что я щепетилен в выборе средств. Это верно, что я предпочитаю использовать мозги, а не силу. Нет ничего забавного в том, чтобы причинять боль тем, кто меньше и слабее тебя. Точно так же, как нет ничего приятного в том, чтобы быть избитым тем, кто больше и сильнее. Но я всегда поступаю так, как нужно, нравится мне это или нет.

Однако его слова явно не произвели на Изабеллу такого впечатления, на какое он рассчитывал. Она не испугалась.

— Вы ничего мне не сделаете. Вы не убийца и не насильник.

— Даже ради спасения моей жизни? Если вы обо мне такого высокого мнения, почему в таком случае гоните прочь от своей дочери?

— Вы любите ее?

Вопрос показался ему настолько нелепым, что он откинул голову и громко расхохотался.

— Любить женщину? С какими же мужчинами вы, интересно, имели дело? Не для таких, как я, влюбляться в кого-нибудь. Подобную роскошь вообще немногие могут себе позволить. Если бы у меня была возможность, я бы просто забрался под юбки вашей дочери, и на том дело бы и закончилось. Так где же этот чертов кубок?

— Священный кубок, — поправила его Изабелла. — А что бы вы предпочли: мою дочь или кубок?

— Не думаю, что вы предлагаете серьезно, — криво усмехнулся Николас, — но тут нет для меня вопроса. Конечно, кубок. Джулиана — приятное развлечение, но не настолько, чтобы жертвовать ради нее моим будущим, а может быть, и самой жизнью. Король желает получить кубок, и я намерен во что бы то ни стало принести его ему.

— А если я расскажу мужу о ваших планах? Если я расскажу ему о нашем серьезном разговоре, без стишков и дурачеств? Что тогда?

Он легко, одним гибким движением поднялся с кровати. Она не отдаст ему кубок, точно так же, как и свою дочь. Хотя, если честно, он не был уверен, что именно выбрал бы. Вполне возможно, что дочь. Кубок ждал так долго, мог бы подождать еще немного.

Но, судя по спокойному лицу Изабеллы, она, скорее всего, хорошо его спрятала, чтобы Николас не смог его скоро найти, а применять силу преждевременно. И потом, как ни крути, у него есть определенные пределы, за которые он не станет заходить ради короля. И даже ради себя самого.

Он направился к двери своей ленивой кошачьей походкой.

Невинность дочери твоей

Дар — достойный королей,

Пусть мир безумцем назовет,

Шут без труда его возьмет.

Он открыл дверь и… замер от ужаса.

Конечно, все могло бы быть гораздо хуже. Например, за дверью мог стоять граф Фортэм с отрядом вооруженных рыцарей или вечно всюду сующий свой нос священник, готовый снова взяться за плеть, чтобы проучить лжеца.

А там стояла всего лишь Джулиана, и выражение ее влажных, как у раненой лани, глаз сказало ему лучше всяких слов, что она слышала его насмешливые, пренебрежительные слова.

Вот теперь он уже точно ничего не мог сказать. Он даже и не пытался. Он просто пожал плечами, не извиняясь и не пытаясь что-то объяснить.

Но она ведь была дочерью Изабеллы, ее плечи расправились, а нежный рот скривился в усмешке, которая почти скрыла боль в ее глазах.

— Как я вижу, святая Евгелина откликнулась на мои молитвы, — сказала она насмешливо.

Он вдруг ощутил дикое желание коснуться ее. Он даже поднял руку, но услышал громкий вздох Изабеллы, и рука сама упала, прежде чем коснулась Джулианы.

— Ваш слуга, миледи, — пробормотал он и вышел мимо нее в пустынный коридор, твердо приказав себе не оглядываться.

18

— Моя милая девочка! — произнесла Изабелла нежно.

Но Джулиана не собиралась плакать, только не перед своей матерью. Она пролила слишком много слез за эти долгие годы и сейчас не собиралась тратить их на этого бессовестного лжеца.

— Я полагаю, он не был на самом деле немым? — сказала она, входя в комнату.

Ее движения утратили обычную гибкость благодаря целому часу, который она провела, простершись на холодном каменном полу в заброшенной часовне. Она поспешно направилась к огню, но и жаркое пламя не могло ее сейчас согреть.

— Полагаю, что нет. Это все часть его игры.

— А он безумен, как вы думаете? — Джулиана старалась, чтобы в ее голосе не прозвучало ничего, кроме обычного любопытства.

— Я думаю, что он, возможно, один из самых умных людей, которых мне когда-либо доводилось встречать. И также один из самых опасных. Он может одурачить почти любого, убедив в том, что он всего лишь слабоумный простачок, в то время как все, что ему нужно, — это кубок святой Евгелины.

Боже! А она чуть сама не отдала его ему в руки!

— Зачем он ему?

— Для его хозяина-короля, разумеется. Ведь не случайно мастер Николас оказался здесь, в замке Фортэм, я в этом уверена. Его послали, чтобы он украл драгоценный кубок. Думаю, ему было все равно, какими средствами пользоваться для этого и кого он мог ранить или обидеть.

— Он вовсе не ранил меня и не обидел, — спокойно произнесла Джулиана.

Как странно, что этот жаркий огонь почти совсем не дает тепла. Она чувствовала, как все леденеет внутри.

— Как мог меня обидеть какой-то нелепый шут, — добавила она.

— Я видела, какими глазами ты смотрела на… — Изабелла запнулась, спохватившись. Ни к чему было говорить сейчас об этом.

И Джулиана была благодарна ей за это. Ее мать была слишком наблюдательна, а ей бы очень не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о некоторых вещах, и в том числе о том, что прикосновения лживого, коварного дурака заставляли ее испытывать странную слабость и что за его поцелуи она готова была охотно вытерпеть страдание и стыд супружеской постели. Лишь бы только он целовал ее так, как целовал совсем недавно у себя в комнате.

Но ничего этого не отразилось на ее лице, и она решила, что никто и никогда об этом не узнает. Что ж, она вполне может считать, что счастливо отделалась: мастер Николас имел странную способность — затуманивать ее рассудок. Теперь ему уже не удастся сделать это снова, после тех ужасных слов.

— Это я взяла кубок из-под твоей кровати, — сказала Изабелла через некоторое время. — Как он там оказался?

Джулиана даже и не подумала лгать, ведь ложь ставила ее на одну доску с шутом.

— Это я взяла его из часовни. Я знаю, что отец Паулус хочет его заполучить. И я подумала, что, если я отдам ему кубок, он выполнит мою просьбу.

— Что же это за просьба?

— Всего лишь единственная благополучная жизнь, на которую может надеяться женщина в моем положении. Я хотела бы присоединиться к святым сестрам в монастыре Святой Евгелины и посвятить свою жизнь Богу и добрым делам.

— И чтобы ни один мужчина никогда больше не прикоснулся к тебе, — тихо заметила Изабелла.

Она была явно излишне проницательна. Краска, залившая лицо Джулианы при этих словах матери, немного согрела ее.

— Да, — согласилась она. — Я не хочу никогда больше выходить замуж. Я думала, что у меня будет достаточно времени, чтобы обеспечить свое будущее, прежде чем король снова продаст меня. Очевидно, что и в этом случае я просчиталась.

Изабелла посмотрела на нее долгим задумчивым взглядом.

— Сядь-ка, доченька.

— Я не хочу…

— Садись, — резко повторила Изабелла.

И Джулиана вдруг снова почувствовала себя восьмилетней девочкой, которая выслушивает наставление своей обожаемой мамочки. Она взяла низкую скамеечку у камина и села на нее, в первый раз за много лет глядя на мать снизу вверх.

— Я хочу знать, что сделал с тобой Виктор. Джулиана отвернулась.

— То же, что делают все мужчины с женщинами, — тихо ответила она.

Изабелла покачала головой:

— Я так не думаю. Если бы это было действительно так неприятно, то на земле рождалось бы очень мало детей.

— А кто говорит, что это неприятно для мужчин? — резко возразила Джулиана. — Они ведь сильнее нас. Они наши хозяева и правители. Какой мужчина станет слушать, если женщина попытается отказать ему?

— Все порядочные мужчины.

— Виктор был достаточно порядочным, — вынуждена была признать Джулиана. — Только в постели он не был… добрым.

Она чувствовала, что глаза матери наблюдают за ней, и ниже наклонила голову.

— Должно быть, он был груб и нетерпелив, когда лишал тебя невинности, — сказала Изабелла. — Большинство мужчин, к сожалению, не обладают этим талантом, и это делает начало супружеских отношений довольно болезненным. Но ведь после этого первого раза стало лучше? Как только первая боль пройдет, все обычно налаживается.

— Но боль не прошла.

Изабелла на некоторое время замолчала.

— Возможно, у него были проблемы. Скажи, кровь была каждый раз, когда…

Никогда еще Джулиане не приходилось вести более ужасного разговора в своей жизни. Агнесс знала о том, что ей было очень плохо в супружеской постели, но Агнесс когда-то была любовницей Виктора и не задавала вопросов на эту щекотливую тему.

— Нет, — пробормотала она.

— Значит, только в первый раз?

— Нет.

Мать нагнулась и, взяв своей маленькой ручкой подбородок Джулианы, приподняла ей лицо и заглянула в глаза.

— У тебя не было крови, когда он брал тебя? Никогда?

— Никогда.

Изабелла уронила руку и откинулась на спинку кресла, явно расстроенная.

— Все это очень странно. Если бы жива была твоя няня, она смогла бы объяснить…

Джулиана резко поднялась, опрокинув скамейку в своем порыве немедленно убежать.

— Я не вижу необходимости обсуждать это, — сказала она резко. — Я знала свои обязанности и выполняла их, пока у меня не было другого выхода. Но если только я смогу в будущем избежать супружеской постели, я сделаю все, что в моих силах, чтобы никогда больше не выходить замуж. И если вы хоть немного меня любите, то вы поможете мне!

— Ты мое дитя, Джулиана, и я люблю тебя. Я сделаю для тебя все.

— Тогда отдайте мне кубок. Во власти отца Паулуса предоставить мне безопасное место, в котором я так нуждаюсь. Он сможет предотвратить мое замужество, вы — нет. Если я отдам ему кубок святой Евгелины, он будет благодарен мне и… — Ее голос прервался, когда она увидела, что Изабелла медленно качает головой.

— Моя милая девочка, — сказала Изабелла, — разве ты еще не поняла, что этим людям нельзя доверять? Чем больше власти они имеют, тем меньше чести у них остается. Но, возможно, это только мой опыт, ты с этим еще не сталкивалась. Поверь мне, если ты отдашь аббату кубок, он в тот же миг забудет, что обязан тебе чем-то.

— Но я могла бы хотя бы попытаться…

— Мой муж уже знает, что я нашла кубок. Я обещала вернуть его ему сегодня вечером. Он мне доверяет.

— Тогда скажите, что потеряли его. Скажите, что кто-то стащил его из того места, куда вы его спрятали! — в отчаянии воскликнула Джулиана, но Изабелла опять медленно покачала головой.

— Я не могу лгать мужу. Он хороший, достойный человек, и, повторяю, он мне доверяет. Я не могу нарушить это доверие.

— Даже ради меня, — прошептала Джулиана. Это был не вопрос. — Вы уже однажды отказались от дочери ради обязанностей жены. Что ж, я не удивлена, что второй раз вы сделали точно такой же выбор.

Изабелла сильно побледнела.

— Все это не так просто.

— Да, конечно, — произнесла Джулиана устало. — Не беспокойтесь, я все понимаю. Есть некоторые обстоятельства, которые выше нас. Мать нельзя просить делать такой выбор. Я не знаю сама, что выбрала бы в подобной ситуации. — Она попыталась беззаботно улыбнуться. — Все это не имеет большого значения.

Изабелла некоторое время сидела совершенно неподвижно, ее большие глаза были полны непролитых слез. Затем она внезапно поднялась.

— Отцу Паулусу нельзя доверять, — сказала она. — Он нарушит любое свое обещание, если это будет в его интересах.

— Вполне возможно, — согласилась Джулиана.

— Мой муж побьет меня, а ты все равно будешь выдана замуж. Возможно, твой новый муж окажется мягким, добрым человеком, и ты будешь счастлива.

— Все возможно, — сказала Джулиана, пожимая плечами и даже не пытаясь скрыть страха в голосе.

Изабелла, видимо, приняла окончательное решение.

— Я отдам тебе этот кубок. Слабый шанс лучше, чем никакого. Быть может, это сделает тебя хоть немного счастливее.

Надежда пополам с безысходностью отразилась на лице Джулианы.

— Но вы не можете! — воскликнула она.

— Могу.

Изабелла стремительно подошла к резному деревянному сундуку, который стоял в углу комнаты, и, откинув крышку, принялась вышвыривать оттуда шарфы, покрывала, сорочки.

— Думаю, мой муж не будет бить меня слишком сильно, если захочет наказать за непослушание. И, возможно, я не совсем права насчет аббата. Он, конечно, суровый человек, но, поскольку с ним брат Бэрт, вполне возможно, он не сможет не выполнить обещание. — Она засунула голову в сундук и принялась еще энергичнее выбрасывать оттуда вещи. — Он должен быть где-то здесь. Я спрятала его сегодня в полдень, после того как ты вышла из комнаты. Он не мог… — Ее голос звучал все тише, пока совсем не замолк на середине фразы.

Когда Изабелла подняла голову, ее лицо было бледным и растерянным.

— Он исчез, — произнесла она странно ровным тоном.

— Николас! — выдохнула Джулиана.

— Не думаю. Я вошла почти сразу после тебя и увидела, что он стоит на коленях и что-то ищет под кроватью. А кроме того, он просто не смог бы, выходя, спрятать его под своей одеждой, если ее можно так назвать. Он же был едва одет.

На одно короткое мгновение в памяти Джулианы всплыл образ шута в обтягивающих штанах и свободной, незастегнутой рубахе, его голая грудь, покрытая золотистыми волосками… Она поспешно зажмурилась, стараясь выбросить из головы это воспоминание, но тщетно, образ только стал еще более ярким.

— И у него не было кубка до того, как я привела его сюда. Хотя он и притворялся, что не может говорить, но было ясно, что этот кубок его очень интересует. Я просто была слепа. — Она потерла руки, стараясь согреть их. — Может быть, лорд Хью его взял. Вы ведь сказали ему, что он у вас.

— Но зачем ему тогда скрывать это? Я сказала, что принесу кубок вечером, и он согласился. Если бы он хотел получить его скорее, он просто сказал бы мне об этом. — Она села в кресло и обхватила руками свои узкие плечи. — Я такая дура!

— Был ли кто-нибудь поблизости, когда вы говорили мужу о кубке? Может быть, кто-нибудь услышал и пришел за ним?

Изабелла в отчаянии покачала головой:

— Я никого не заметила, но мы редко бываем совсем одни… Видимо, кто-то все же услышал наш разговор.

— И сразу же бросился сюда, чтобы стащить кубок. Что вы теперь скажете мужу?

Джулиана заметила беспокойство, мелькнувшее в глазах матери.

— Ему это не понравится. Я лишь надеюсь, что он мне поверит.

— А если бы кубок все еще был у вас и вы отдали бы его мне, чтобы я попыталась купить себе свободу, что бы вы тогда сказали мужу?

— Тоже правду. Когда ты окружен лжецами, единственный путь выжить — это говорить правду. Кстати, порой это изумляет людей.

— Не думаю, что я хоть кого-нибудь когда-нибудь удивила в своей жизни, — пробормотала Джулиана.

— Возможно, пришло время начинать. Думаю, твой шут слишком уж уверен в себе. — Изабелла встала и подошла к темному окну, за которым уже полностью сгустилась ночная тьма. Огонь камина давал немного света, но очень мало тепла. — Полагаю, я должна повиниться перед мужем. Я была непростительно беспечна с его фамильной реликвией.

Изабелла немного помолчала, чему-то улыбаясь своей немного загадочной, мудрой улыбкой.

— Я не так уж плохо знаю мужчин. Если он очень сильно рассердится, я сумею отвлечь его.

Джулиана едва сдержала дрожь, которая охватила ее при этих словах матери. По какой-то непонятной ей причине Изабелла без отвращения и страха думает о том, что ей придется выполнять супружеские обязанности в постели. Для самой Джулианы это было бы худшим наказанием, чем побои, если только…

— Вы любите его? — спросила она резко. Изабелла отвернулась от окна и внимательно посмотрела на дочь.

— Какой странный вопрос, дочка. Я и не знала, что ты веришь в возможность любви между мужчиной и женщиной.

— Просто это очень редко бывает, — ответила Джулиана. — Но я видела это сама. У вас появляется такое выражение лица, как у Агнесс, когда та говорила о своем муже. Но я этого не могу понять. Ведь вас сосватали без вашего согласия. Вы ведь едва ли знали графа раньше. Как случилось, что у вас проснулись к нему нежные чувства? К такому… грубому, огромному…

— Он вовсе не грубый, Джулиана. Да и любовь не имеет ничего общего со здравым смыслом. Я видела его много лет назад, когда я была моложе, чем ты сейчас. Я помню, как заглянула в его глаза и подумала… Ну, это не имеет значения, что я подумала. Я никогда не надеялась встретить его снова. Я не предполагала, что он заметил меня тогда, среди всех этих красавиц. Я была беременна тобой, ужасно выглядела и чувствовала себя покинутой и одинокой. А он был так добр со мной.

— Юноши могут быть добрыми. Мужчины всегда жестоки.

— Но тем не менее я бы предпочла лорда Хью юному Гилберту, — сказала Изабелла и добавила: — Не случайно, что граф Фортэм просил моей руки. Он никогда не упоминал об этой нашей встрече много лет назад, но я думаю, что он помнит. И еще я думаю, возможно, он давно меня любит.

Джулиана покачала головой, частично чтобы выразить свое недоверие, частично чтобы выбросить эту абсурдную мысль из головы.

— Что общего имеют любовь и брак?

— Если ты когда-нибудь снова выйдешь замуж, то клянусь тебе, что ты узнаешь об этом, — горячо воскликнула Изабелла. — Я не позволю им снова выдать тебя замуж за незнакомца.

— Но как вы сможете помешать им?

— Сейчас я имею больше власти, чем ты думаешь, девочка. Если ты выйдешь замуж, то только по любви.

И непрошеный, ненавистный и такой зачаровывающий образ шута неожиданно возник при этих словах в голове Джулианы.

Николас никого не встретил на своем пути в северную башню, в свою комнату-тюрьму, но когда он подошел к ней, то обнаружил, что дверь открыта, а на его постели развалился юный Гилберт, подрезающий ногти своим длинным острым кинжалом. Он был один, и Николас закрыл дверь за собой, но не стал подходить ближе.

Он не думал, что Гилберт пришел, чтобы убить его, — этот ребенок-убийца прекрасно владел своим ремеслом и предпочитал делать свою работу в темноте, подкрадываясь сзади.

— Что тебе здесь надо? — резко спросил Николас, не стараясь разыгрывать из себя дурака.

Вид растерянной, потрясенной Джулианы словно заноза засел у него в душе, и он с удовольствием разозлил бы Гилберта, заставив его напасть на себя. Несмотря на юность и видимую хрупкость, Гилберт справлялся с мужчинами куда более крупными и сильными, чем Николас, так как его оружием были хитрость и обман.

— Вы решили снова заговорить? — равнодушно заметил Гилберт, не двигаясь с места. — Весьма разумно, лорд Хью, похоже, готов был потерять терпение на этот раз. Вы нашли кубок?

— А ты? — в свою очередь спросил Николас.

Мысли его были сейчас далеко отсюда. Он вспоминал глаза Джулианы. В них не было слез. Джулиана Монкриф редко плакала.

Гилберт выпрямился на кровати.

— Только не говорите мне, что вы его проворонили! Я полагал, что вы знали, где он, когда запланировали свой последний трюк. Наше время стремительно убегает, к тому же довольно утомительно постоянноотвлекать нашего доброго священника. — Он уставился на свои изящные тонкие пальцы и несколько раз согнул и разогнул их.

— Бого сказал мне, что ты довольно легко отвлекаешь богомольного аббата, — заметил Николас ровным тоном.

Гилберт пожал плечами.

— Он слишком любит плеть и также молодых мальчиков, но я не уверен, что мне следует заходить так далеко для того, чтобы получить то, что мне надо.

— Но ты мог бы.

Улыбка Гилберта была ангельской, но от нее кровь стыла в жилах.

— Я всегда делаю то, что должно быть сделано, мастер Николас. Вы осуждаете меня?

— Нисколько. Просто я не знал, что в твои многочисленные достоинства входит прелюбодейство со стариками.

Выражение лица Гилберта не изменилось.

— Я делаю то, что делаю, но делаю это осторожно. Многих людей трогает моя чарующая невинность. Единственная причина, по которой вы так легко понимаете меня, — это то, что вы сами искусный притворщик. Ведь вы не дурак и не сумасшедший, каким пытаетесь выглядеть перед другими.

Николас не стал этого отрицать.

— А вы далеко не невинный ребенок.

— Никогда им не был, — признался Гилберт с мечтательной улыбкой. — И никогда не буду. Что такое невинность? Совершенно никому не нужная вещь. Я предполагаю, что вам хватило ума понять это, забирая ее у любой из своих леди. Я должен, правда, признаться, что у меня есть небольшая сентиментальная слабость, — я не люблю убивать женщин. Возможно, из-за моей святой мамочки.

— Святой мамочки?

— Уличной шлюхи, которую зарезал ее сутенер, когда мне было пять лет от роду. — Гилберт небрежно махнул рукой. — Впрочем, мой отец голубых кровей. И именно его кровь преобладает в моих жилах. Я гораздо больше похож на него, чем на ту жалкую убитую проститутку.

— Что-то ты сегодня так разговорился, Гилберт? Не похоже на тебя — откровенничать насчет своей жизни. Уж не собираешься ли ты перерезать мне горло?

Гилберт покачал головой:

— В этом нет необходимости. Мы с вами в одинаковом положении. Ваше убийство ничего мне не даст, а я никогда не убиваю просто ради развлечения, только за плату. Мы можем помочь друг другу. Скажите мне, у кого точно нет кубка, и я поработаю над этим.

— Понятия не имею.

Это была чистая правда. Он остался за дверью комнаты, когда она закрылась за Джулианой, надеясь узнать, где Изабелла спрятала кубок. Он стоял там достаточно долго, чтобы узнать, что кубок снова пропал. И что Джулиану снова должны выдать замуж.

Гилберт моргнул.

— Король Генрих весьма нетерпеливый человек, мастер Николас. Он хочет получить этот кубок, и хочет получить его быстро. Ни вы ни я не желаем, чтобы он потерял самообладание. И если у вас, что, впрочем, маловероятно, появилась какая-либо привязанность к кому-то из членов этого семейства, лучше вам забыть про это. Король может быть беспощаден.

— Замок Фортэм уже давно противостоит его атакам.

— Но не вечно же это будет продолжаться. Он может победить рано или поздно, и тогда даже страшно подумать о том, какая месть ждет обитателей этого замка. Вы ведь не хотите, чтобы ее отдали воинам Генриха, не так ли? В качестве наказания? Не думаю, что это может ей понравиться.

Это был удар в темноте в спину, тот самый удар, в котором так хорош был Гилберт. Но Николас и глазом не моргнул. Это было всего лишь предположение, не более того, и он не собирался никого предавать.

— Мы найдем кубок, Гилберт. Насколько я знаю, Хью сам мог его спрятать. Он был взят из женских комнат, и я понятия не имею, кем именно.

— Но не вами? И не вашим человеком?

— Слово чести. Гилберт фыркнул.

— Я никогда не думал о нас с вами как о людях чести. — Он поднялся и неторопливо прошел мимо Николаса. — Пойду сообщу нашему временному хозяину, что вы исцелились. В этом случае он, видимо, не станет отрезать ваши уши и бросать их в огонь.

— Очень мило с твоей стороны, — пробормотал Николас.

— И мы должны найти кубок как можно скорее. Наш хозяин теряет терпение.

Как можно скорее, подумал Николас, глядя в спину удаляющемуся Гилберту. «Я никогда не думал о нас с вами как о людях чести», — сказал он, и Николас даже не подумал с ним спорить. Большинство людей не смогли бы понять его собственное, искаженное представление о чести.

Он не грабил бедных, никогда не обижал тех, кто был меньше и слабее, он никогда не позволил бы благородному, великодушному желанию взять верх и тем самым предать себя, и он никогда не обещал того, чего не мог бы достать, будь то священный кубок из часовни или сердце, способное любить.

У него нечего было предложить такой женщине, как Джулиана Монкриф. И если она начала испытывать к нему какие-то чувства, что ж, он успешно разрушил сегодня ее надежды. Она теперь будет держаться от него подальше, и он займется тем, для чего сюда приехал.

Жизнь вообще не такая уж плохая штука. Так или не так?

19

Была темная, бурная ночь. Буря прилетела с севера, принеся с собой холодный ветер и сильный дождь. Изабеллу вовсе не прельщала мысль идти по верху промокшей, холодной крепостной стены, особенно когда она знала, что ждет ее в конце пути.

А ждал ее там весьма разгневанный муж.

Она уже раздумывала, не остаться ли ей в покоях, которые они так недолго делили с дочерью, но едва ли это был выход. В конце концов, Хью пришел сюда, чтобы забрать ее прошлой ночью к себе в спальню, и он не станет испытывать сомнений, делать ли ему это еще раз. Изабелла вовсе не желала вмешивать во все это Джулиану, несмотря на то, а может быть, именно потому, что дочь ее была виновата в первоначальном исчезновении священного кубка из часовни. Джулиана, кажется, и так весьма низкого мнения о мужчинах в целом, и ей вовсе ни к чему видеть разъяренного Хью и думать о том, что тот может обидеть ее мать.

Хью, конечно, не станет этого делать, хотя опыт подсказывал ей иное, но было что-то еще, кроме опыта, дававшее ей такую уверенность. Хотя и более добрые мужчины, чем он, часто бьют своих жен, а он и так уже был на грани отчаяния из-за эдикта священника. Так что, весьма вероятно, он захочет наказать ее, но все же она сомневалась в этом. Он мог кричать, неистовствовать, угрожать, как иногда делают и лучшие из мужчин, но в конце концов он уймется и здравый смысл в нем возобладает, в отличие от ее первого мужа.

Она не хотела вспоминать об отце Джулианы. Он дал ей сильную, красивую дочь, и за это она была ему благодарна, хотя он же и отнял у нее дочь так рано. Но Джулиана вернулась, а ее отец ушел навсегда и теперь уже никогда не сможет влиять на ее решения.

Теперь у Изабеллы новый муж, перед которым она должна держать ответ. И если бы не отец Паулус, она могла бы ответить достаточно бойко. Она надеялась, что возвращение пропавшего кубка несколько ослабит защиту Хью, которую он воздвиг вокруг себя, и она наконец сможет узнать, действительно ли он неравнодушен к ней, как она подозревает, или это только игра ее воображения.

Но кто-то помешал осуществлению ее плана. Она была беспечна и теперь должна отвечать за это. Изабелла только не знала, что ей говорить.

Хью не знал, что Джулиана взяла кубок из часовни, и Изабелла не собиралась ему об этом говорить. Если он был похож на большинство мужчин, он ни за что не поверит ей, что Джулиана не могла взять его и второй раз, и начнет кричать и ругаться на Джулиану, еще больше убеждая ее в том, что все мужчины — это просто слуги дьявола. Нет, Изабелла сказала ему, что просто нашла кубок, а он не стал расспрашивать ее, вполне довольный тем, что священная реликвия будет возвращена.

Но у него было достаточно времени подумать, чтобы задаться некоторыми вопросами. И теперь необходимо было изобрести что-нибудь правдоподобное или платить полную цену.

Это далеко не лучший способ налаживать семейную жизнь, с грустью думала Изабелла, уставившись на пелену дождя за окном. Слишком много людей окружало ее, слишком много нежданных и нежеланных гостей со своими никому не нужными суждениями. Священник, шут, юноша с ласковой улыбкой и безжизненными глазами. Лишь ее дочь была здесь желанной гостьей, хотя, по правде говоря, Изабелла выбрала бы другое время, чтобы восстановить утраченную связь.

Однако судьба и Джулиана не дали ей выбрать другое время, и сейчас Изабелла не могла упустить единственный представившийся ей шанс.

Дождь не переставал ни на миг. Джулиана лежала посередине кровати, свернувшись клубком и что-то бормоча во сне. Дурак и впрямь оказался дураком, решив поиграть с ее дочерью. Конечно, он не тот человек, который нужен Джулиане, даже если он и состоит на службе у самого короля. Джулиане нужен кто-то сильный и надежный, и в то же время терпеливый и понимающий в постели. Кто-то, кто мог бы осторожно ввести ее в мир чувственной любви, тогда как, похоже, Виктор Монкриф все только испортил.

Нет, Николас Стрэнджфеллоу со своими странностями, со своей нелепой одеждой, хитростями и ложью явно не подходил ее дочери. И Джулиана была достаточно умна, чтобы признавать это.

Если бы только еще и ее сердце это признало. Она была настолько беззащитна перед этим человеком, что просто разрывала сердце своей матери. Влюбиться и быть такими слепыми! Они всего лишь просто находились в одной комнате вместе, но казалось, между ними сверкают искры, сам воздух звенит от напряжения. Стоило Николасу посмотреть в сторону Джулианы, как выражение его лица тут же менялось. Правда, совсем немного, но достаточно, чтобы выдать его чувства беспокойному взгляду матери.

А Джулиана, бедняжка, была совсем слепа, неопытна и доверчива. Он злил ее, преследовал, мучил, очаровывал. Это была любовь, чистая и простая, но Джулиана этого не понимала. Возможно, потому, что никогда прежде не встречалась с такой откровенной, дикой, безумной любовью.

Николас пока еще не овладел ею, в этом Изабелла была уверена. Если бы это случилось, Джулиана не смогла бы этого скрыть ни от самой себя, ни от своей матери. У нее бы было потрясенное, глупое, влюбленное выражение лица, и не в ее власти было бы его изменить.

К худу ли, к добру ли, но эта опасность миновала. Джулиана услышала из собственных уст Николаса, что он лгун и вор, человек, который использовал ее в своих собственных целях, а затем без колебаний отказался от нее. Если у нее есть хоть капелька здравого смысла, она больше никогда не позволит ему к себе приблизиться.

Но когда это было, чтобы влюбленная женщина слушалась здравого смысла, печально подумала Изабелла. Ее дочь упряма и полна праведного гнева. Какая же это защита против такого человека, как Николас Стрэндж-феллоу?

Она могла бы убедить Хью отослать его прочь. Это нетрудно, графа немало раздражали рифмы и шутки шута, и он с удовольствием отослал бы его назад к его венценосному хозяину.

Но сегодня ночью Хью едва ли будет в настроении выполнять ее просьбы. Она подвела его. Подвела ужасно, и чем дольше она откладывает их встречу, тем сложнее ей будет разговаривать с ним.

И что еще хуже, она совершенно не представляла, кто мог украсть этот кубок. Она так тщательно спрятала его, и женщины, которые прислуживали ей, были не из тех, кто шныряет по хозяйским сундукам. И аббата едва ли можно было заподозрить в том, что он сунул нос в женские спальни.

Однако он вполне мог отправить своего человека. Он ведь не считал это воровством, так как верил, что священная реликвия принадлежит ордену Святой Евгелины, Повелительницы драконов. Значит, по его мнению, Хью не имеет ни человеческих, ни божеских прав владеть им. Поэтому это было бы вовсе не преступление с точки зрения небес.

Мог ли он послать брата Бэрта за ним? Это казалось маловероятным. Добрый монах, конечно же, выполнял распоряжения аббата, но не без определенного спокойного сопротивления.

Возможно, кубок взял Гилберт, этот странный таинственный юноша. Не имея на то никаких веских причин, Изабелла подозревала, что этот юноша способен на любое предательство, и кража драгоценной реликвии была бы для него весьма простым делом. Она сомневалась, что его могли бы остановить такие пустяки, как представления о чести или верности.

Однако она также подозревала, что Хью не захочет и слышать об этом. Лорд Фортэм, похоже, привязался к мальчику, и, если она попытается свалить вину на Гилберта, муж, скорее всего, обвинит ее во лжи.

Нет, ей не удастся найти козла отпущения. Придется идти, пасть к ногам мужа и умолять его о прощении, надеясь, что он не переменит ни свою природу, ни свои чувства к ней.

Крепостная стена была пустынна, даже караульные спрятались в укрытие от сильного пронизывающего ветра. Изабелла запахнула свой тонкий плащ, сделала глубокий вдох и выбежала на открытое место под дождь. Она чувствовала, как струи дождя с силой бьют ее по спине. Когда она добралась до укрытия, на ней не было ни одной сухой нитки и она ужасно замерзла на холодном, пронизывающем ветру. Конечно, она поступила глупо. В спальню ее мужа можно было пройти, и не выходя на крепостную стену, но она не знала, как именно, а спросить стеснялась. Любая женщина должна знать, где спит ее муж, несмотря на все запреты священников.

На вершине башни дымили факелы, почти не давая света, и ей пришлось едва ли не ощупью спускаться по темной лестнице вниз, к хозяйским покоям, дрожа от холода. Если ей повезет, то Хью еще будет занят делами, а спальня окажется пустой. Она сможет скинуть промокшую одежду, вытереться насухо, а затем лечь в огромную теплую постель. Если она притворится, что спит, когда он придет, то, возможно, ему станет жаль будить ее и выспрашивать про кубок.

Впрочем, вряд ли. Хью Фортэм был порядочным, хорошим человеком, но едва ли он был мягкосердечным. И он не станет сомневаться, стоит ли ему будить его новую жену.

Дверь в хозяйские покои была закрыта, хороший знак! Кто-то разжег камин и закрыл дверь, чтобы сохранить тепло. Она колебалась лишь мгновение, прежде чем войти. Кожаные дверные петли издали громкий, скрипящий звук, и она чуть вздрогнула. Ее муж стоял посередине комнаты по пояс голый и смотрел прямо на нее потемневшим, хмурым взглядом.

Несмотря на всю безнадежность ситуации, Изабелла вдруг почувствовала, как у нее захватывает дыхание. Граф Фортэм был необыкновенно красивым мужчиной, высоким, сильным, хорошо сложенным, с широкими плечами и мощной грудью. Удивительно, но под ее откровенно восхищенным взглядом он вдруг смутился и поспешно потянулся за своей туникой.

Однако его неуверенность могла сыграть ей на руку. Мужчины с утра обычно гораздо разумнее, чем вечером, когда находятся во власти чувств. Если бы можно было подождать до завтра с разговором о кубке, вероятно, все еще бы обошлось. Джулиана могла быть права: Хью просто послал кого-нибудь из своих людей, чтобы забрать кубок, и все ее волнения оказались бы напрасными.

— Я не ждал вас так скоро, миледи, — пробормотал он. — Я намеревался…

— Нет, — сказала она, когда он начал натягивать через голову тунику.

Огонь ярко горел, в комнате было тепло, Хью вовсе незачем было одеваться. И она хотела посмотреть на него еще немного. Оценить, чего именно была лишена, и, возможно, будет лишена навсегда, если он решит, что она виновна в исчезновении кубка.

Он помедлил, глядя на нее, и выпустил из рук тунику.

— Изабелла? — спросил он.

Она не посмела колебаться. Он хотел прикоснуться к ней, она поняла это всем своим существом, точно так же, как сама она жаждала прикоснуться к нему. Но если она позволит ему это сейчас, зная, что предала его, потеряв кубок, тогда он никогда не простит ее, и их будущая семейная жизнь будет навсегда испорчена.

Но возможно, что и сейчас уже поздно что-то исправлять. Отец Паулус заявил, что они должны жить в целомудрии, и этого было бы вполне достаточно для графа Фортэма, чтобы аннулировать их так и не состоявшийся брак. Тогда он будет свободен выбрать себе другую, молодую, красивую жену, которая родит ему наследника.

Ей вдруг захотелось плакать. Она не хотела, чтобы он выбрал себе кого-нибудь еще. Она так много лет провела, будучи в безраздельной власти человека, которого ненавидела. Так разве она не заслужила хоть немного счастья? Короткой передышки радости и наслаждения?

Но только не ценой ее гордости.

— Кубок исчез, — сказала она резко, боясь передумать. Она не отступила, не вздрогнула, хотя и ждала, что он набросится на нее с руганью и кулаками.

Но он, разумеется, не сделал ничего подобного. Он просто тупо смотрел на нее, словно не понимая.

— Пропал? — переспросил он. — Как?

— Я спрятала его в моем сундуке с одеждой. Когда я пришла, чтобы забрать его оттуда, он исчез.

— Ты собиралась принести его мне?

Пока он ни разу не ударил ее. Возможно, она заходит слишком далеко, но лгать она не будет.

— Нет. Я собиралась отдать его моей дочери, чтобы она подкупила аббата, который мог бы предотвратить ее брак, задуманный королем, и взять ее в монастырь Святой Евгелины. — Изабелла посмотрела прямо на него, готовая бесстрашно встретить его яростный взгляд.

Хью сидел в кресле возле огня, глядя куда-то в сторону, словно не хотел, как подумала Изабелла, видеть ее ненавистное лицо предательницы.

— Аббату нельзя доверять, — сказала он спокойно. — Он не сдержит обещания.

— Именно это и я ей говорила. Но это ее единственный шанс, и я не могла отказать ей… и вновь отказаться от нее.

— Так вы собирались отдать ей фамильную священную реликвию семьи Фортэм, предав своего мужа и его людей?

Его голос все еще звучал спокойно.

«Наверное, он собирается убить меня», — подумала Изабелла.

Она бы предпочла, чтобы он ругался и кричал. Даже побил ее, но только не это убийственное спокойствие.

— Да, — призналась она, опустив голову. — Ради моей дочери я бы сделала это.

Она слышала, как он поднялся, пересек комнату и подошел к ней. Она заставила себя стоять спокойно. Она теперь была его собственностью, и в его праве было сделать с ней то, что он считал нужным. После такого предательства она не заслуживала ничего хорошего.

Он коснулся ее, и она вздрогнула. Тогда он взял ее за подбородок и поднял вверх лицо. Он был огромным и возвышался над ней, как башня, почти загораживая свет камина, однако его сильная рука была на удивление нежной.

— Надеюсь, что ты будешь защищать будущее наших детей с таким же мужеством и отвагой, как и будущее своей дочери.

Она почувствовала, как при этих его словах горячие слезы подступили к глазам. Изабелла попыталась загнать их обратно, несколько раз моргнув и чувствуя себя при этом ужасно несчастной.

— У нас не может быть детей, милорд. И я к тому же… уже стара. — Никогда прежде она не говорила таких слов, цена их была ужасной. — Если вы женились на мне, чтобы произвести на свет наследника, то вы сделали неправильный выбор.

Он улыбнулся ей, в первый раз за все время, и Изабелла внезапно растерялась.

— Я женился на вас не для того, чтобы произвести на свет наследника, как вы деликатно выразились. Хотя у нас будут дети, я уверен. Сильные сыновья и красивые дочери. Я знаю это в глубине моего сердца. Но я не поэтому женился на вас.

— Но ведь у меня нет земель, да и приданое…

— Вы прекрасно знаете, почему я женился на вас, миледи, — сказал он, словно не слыша ее. — Все из-за того летнего вечера пятнадцать лет тому назад, из-за юной девушки в слезах, печальной и одинокой.

— Я уже не была тогда девушкой. Уже седьмой месяц я ждала ребенка и выглядела как неуклюжая корова.

По его губам вновь скользнула улыбка.

— И все же вы были самой красивой женщиной, которую я когда-либо встречал. Вы были леди до мозга костей и всегда ею будете.

В комнате было тепло, но Изабелла внезапно ощутила, как промерзла она в промокшей одежде. Она чувствовала, как по спине бежит струйка ледяной воды, а от мокрого плаща поднимается пар. Она развязала тесемки и скинула плащ прямо в лужицу, которая за это время натекла на пол с ее одежды.

Плащ оказался плохой защитой от дождя, и ее платье промокло насквозь и облепило ее.

— Вы замерзли, — пробормотал он, откинув прядь мокрых волос с ее лица. — Идите в постель.

— Но отец Паулус… — слабо запротестовала она.

— Отец Паулус желчный, злобный старик. Бог благословил брак ради продолжения рода, и если этот священник осмеливается спорить с Богом, значит, он еретик.

Она думала точно так же с самого начала и уже готова была сказать ему об этом, когда неожиданная дрожь прошла по всему ее телу. Странно, что ей было холодно, когда он стоял рядом с ней, полуголый, сильный, пышущий жаром.

Но это был иной жар. Он наклонился и поцеловал ее, легко, едва касаясь, провел губами по ее рту, и ее сердце замерло в сладкой истоме. Она ничего не хотела сейчас, кроме как оказаться в его объятиях, закрыть глаза и открыть ему свое сердце…

— Кубок… — прошептала она, стараясь до конца быть честной.

— Мы найдем его, милая, — ласково сказал Хью. — Но сейчас у нас есть дела поважнее.

Его прикосновения разожгли огонь в ее замерзшем теле. Он был большим и теплым, и он поднял ее — маленькую, дрожащую от холода — на руки и прижал к своей груди, словно самую большую драгоценность. И в этот миг Изабелла не желала ничего, кроме как обвиться вокруг него и заплакать от счастья.

Однако слезы — это было совсем не то, чего хотелось ее мужу. По правде сказать, и она вдруг раздумала рыдать, решив, что они найдут для себя более приятное занятие. Когда он отнес ее к постели и поставил рядом, она медленно сняла с себя промокшую одежду.

Как нежно он любил ее! А она вдруг превратилась в стыдливую неловкую девицу. Ведь у нее никогда не было другого мужчины, кроме ее мужа, а тот предпочитал все делать быстро и просто. Она научилась удовлетворяться и этим, потому лишь, что жажда любви была в ее натуре. Но ничто из опыта замужней женщины не могло подготовить ее к этим медленным, проникновенным ласкам, к нежности, к невероятному удовольствию, которое Хью Фортэм дарил ее истосковавшемуся по мужской любви телу.

Он использовал весь свой арсенал, чтобы дарить ей наслаждение, он целовал, ласкал и гладил ее. Он терпеливо разжигал в ней желание с искусством, которого она никак не могла ожидать от такого грубого с виду солдата, и, когда он вошел в нее, она закричала, но не от боли, а от наслаждения, удивления и внезапно охватившей ее радости освобождения.

Однако он не проявлял нетерпения, у него были на нее гораздо более далеко идущие планы. Он терпеливо ждал последнего сладострастного содрогания, крепко держа ее в объятиях, а затем вновь вознес ее на ту же вершину, а потом еще и еще раз, пока она едва не взмолилась, чтобы он остановился, потому что она больше уже не может выдержать этой сладостной пытки, и все же знала, что сможет. И тогда он перекатился на спину, так, чтобы она оказалась наверху, позволив ей самой насладиться его телом. А когда он вновь перевернулся и взял ее, излив в нее свое семя, он горячо поцеловал ее в губы.

Она лежала в его объятиях, разгоряченная, успокоенная, погруженная в странные грезы. Ей снился огненный дракон, угрожающий ее дочери, безумный священник и вполне разумный шут, и где-то в глубине своей души она знала, что с этой ночи понесла дитя. И что этот ребенок родится здоровым и сильным, дитя любви, дитя наслаждения.

В ее сне этот ребенок танцевал с огненным драконом.

20

Брат Бэрт двигался на удивление легко и бесшумно для человека его комплекции. Замок Фортэм готовился к ночи — воины графа веселились в большом зале. Некоторые из них распутничали, по-видимому, надеясь, что он не станет обращать на них внимания. Что он и сделал, поскольку девицы сами были не прочь развлечься. Он не всегда был монахом и когда-то познал как наслаждения, так и страдания плоти. Больше он не имел к этому склонности, однако не осуждал грешников, которые его окружали. Разве не сам Бог сказал: «Пусть тот, кто без греха, первый бросит камень!»

Он не судил строго и своего настоятеля, слишком хорошо знакомого со всеми видами земных грехов. Бэрт знавал принцев и бедняков, епископов и нищих. Он относился ко всем одинаково беспристрастно, однако отец Паулус слишком сильно испытывал его терпение, и брат Бэрт неистово молился о ниспослании ему сил и исчезновении сомнений. Нельзя сомневаться в аббате своего монастыря.

Не следует высказывать неодобрение по поводу слишком суровых суждений настоятеля или его вопиющей жадности. Неистовое стремление аббата заполучить кубок всем казалось корыстным, но кто сказал, что святой Евгелине служили только такие люди? Брат Бэрт нисколько не сомневался, что кубок должен принадлежать аббатству Святой Евгелины, где он будет тщательно охраняться святыми братьями. Он лишь не был уверен, что это конечная цель отца Паулуса.

Аббатство Святой Евгелины было маленьким и бедным, как, собственно, и приличествует ордену, основанному женщиной, причисленной к лику святых. Но дело в том, что аббат был слишком амбициозным человеком. Свою должность в качестве настоятеля ордена он рассматривал лишь как ступеньку к сану епископа. А какой самый быстрый путь к этой цели, как не купить высокий пост за священную реликвию?

Бэрт достаточно хорошо знал жизнь, чтобы понимать, что сан аббата, как и сан епископа, покупается, а не предопределяется Богом. И часто так случалось, что истинный праведник являлся и наименее значимым среди своих братьев. Брат Бэрт находил больше чистой веры в неграмотных братьях, которые работали в саду и огороде, чем в некоторых высокоученых священнослужителях, имеющих большие чины.

Нет, брат Бэрт нисколько не доверял отцу Паулусу и не собирался передавать священную реликвию жаждущему ее аббату. Но это не означало, что у него самого было право держать эту вещь в потайном месте в маленькой комнатке, выделенной ему сразу возле покоев аббата.

Он говорил себе, что простая осторожность удержала его от того, чтобы прервать святое испытание, которое претерпевал аббат от рук юного Гилберта. Здесь и в самом деле требовались осторожность и осмотрительность, так как брат Бэрт хорошо знал разницу между стонами религиозного экстаза и далеко не святого физического наслаждения, которое, с его точки зрения, испытывал аббат от побоев. А потому он не рискнул вмешаться.

Ему было так легко обнаружить кубок в самый первый раз, что он поверил в помощь святой Евгелины. А когда он увидел Джулиану, скрывающуюся в тени лестницы прошлой ночью, то сразу догадался, кто взял кубок из ниши в часовне. Ему осталось лишь проводить Джулиану до дверей шута, а самому вернуться в ее комнату, чтобы найти этот сосуд. Он был совершенно уверен, что мастер Николас и молча сумеет ее отвлечь надолго.

Он очень вовремя подошел к ее комнате, чтобы увидеть, как оттуда выбежала леди Изабелла с очень расстроенным выражением лица, и понять, что Джулиана спрятала кубок не так хорошо, как, видимо, полагала.

У него заняло всего несколько минут, чтобы найти кубок и увериться в том, что это еще одно весомое подтверждение воли самой святой Евгелины. Леди Изабелла никогда не прибегала к ухищрениям и уловкам, а потому ее намерения в отношении кубка были, разумеется, честны и правильны. Она, скорее всего, побежала к своему мужу сообщить, что кубок у нее в руках, ее стыдливое восхищение им было видно любому, кроме самого графа.

Брату Бэрту претило действовать во вред этому браку, отец Паулус и так сделал все возможное, чтобы разрушить его, хотя в этом не было никакой необходимости. Но он служил святой Евгелине, а это было для него важнее, чем дела двух обычных людей, и брат Бэрт, укрепив свое сердце, спрятал кубок под рясой.

Его комната была холодной и темной. Когда он приехал сюда, то принял эту ситуацию безропотно. Отец Паулус постоянно напоминал, что монахи нуждаются в хорошем примере самопожертвования и самоотречения. Святые ордена в последнее время стали приобретать дурную репутацию, из-за того что монахи погрязли в грехах — обжорстве, похоти и жадности — в устрашающих размерах. Суровый аскет отец Паулус постоянно тыкал брата Бэрта в его внушительных размеров живот и требовал, чтобы тот обуздал свой непомерный аппетит. Разумеется, это не слишком нравилось доброму монаху. С тех пор как он принял обет, он никогда не притрагивался и даже не заглядывался на женщин с нечестивыми намерениями, так же, как не стремился к обладанию каким-либо богатством, однако он находил большое удовольствие в еде и вине и относился к попыткам аббата ограничить его в этом с большим сожалением.

Он даже не мог осудить отца Паулуса за то, что тот наслаждается едой втихомолку от всех, так как сомневался, что аббат вообще интересуется чем-нибудь, помимо молодых мальчиков с плетками в руках и властью в церковных кругах. И уж совершенно точно он не интересовался женщинами и едой. Брат Бэрт гораздо больше проявлял бы терпимости к нему, будь его слабости такими простыми и понятными.

Но настоятель тем не менее остро нуждался в сочувствии, напомнил себе монах в девяносто девятый раз. Милосердие и прощение, говорил он себе. Милосердие и прощение. И чтобы доказать себе, что он действительно смог преодолеть свою злость, он разбудит отца Паулуса — тогда он хотя бы перестанет так храпеть — и предъявит ему вожделенный кубок.

По правде говоря, это принесло бы только благо обитателям замка. С отъездом аббата леди Изабелла и граф смогут наконец осуществить свой брак по-настоящему, как угодно Богу, не слушая больше наставлений его безумного слуги. Кроме того, брату Бэрту очень нравились шут и Джулиана. Эти двое были безнадежно связаны между собой, равные по уму и силе духа, они готовы были к тому, чтобы влюбиться так, как мало кто из людей вообще способен. Монах лишь надеялся, что они сумеют избежать этого проклятия.

Любовь, подобная этой, может принести гораздо больше боли и горечи, чем радости. Она может выжечь душу человека, довести женщину до отчаяния, погубить жизни и семьи. Для этих двоих не было будущего — леди Джулиана была высокорожденной леди, а мастер Николас… ну он был шутом, пусть и королевским, но все же шутом. Совсем неподходящая партия для леди.

Брат Бэрт был уверен: шута послали сюда за кубком. Король Генрих был так же алчен, как и аббат, только у него было гораздо больше людей и возможностей, чтобы достичь желаемого. Раз кубок исчезнет, мастеру Николасу здесь будет больше нечего делать, и опасность для них обоих, для него самого и леди Джулианы, минует.

Брат Бэрт слушал громкий храп за стеной — удивительно земной звук для человека, гордящегося своей святостью. Что ж, по крайней мере, брат Бэрт мог найти маленькое удовольствие в том, чтобы прервать этот громкий храп.

Он спрятал кубок, инкрустированный драгоценными камнями, под свой тюфяк, надеясь, что никто не станет заглядывать в бедную холодную комнатку нищего монаха, особенно с тех пор, как отец Паулус объявил, что никто не должен заботиться о том, чтобы разжигать у него огонь. Так что никто не смеет заходить к нему. Значит, кубок укрыт надежно. Нужно только протянуть руку под тонкий соломенный тюфяк и взять…

Ничего!

Он сдернул тюфяк с деревянной кровати, еще не веря себе. Кубка не было. Нигде больше нельзя было бы спрятать его в этой почти пустой спартанской комнатушке, похожей на голую келью. Значит, кто-то следил за ним.

Брат Бэрт тяжело сел на деревянную раму, глядя в темное пространство комнаты, освещенной единственной свечой, которую он принес с собой. Он мог слышать завывание ветра, стук дождя по ставням. Он слышал храп аббата, пребывающего в счастливом неведении, что только что лишился возможности получить то, чего так давно и страстно желал.

И брат Бэрт откинул голову и расхохотался.

Странный звук, напоминающий топот тысячи конских копыт по сухой твердой дороге, громкий и настойчивый, или, быть может, непрекращающийся рокот грома, сотрясающего замок. Джулиана глубже зарылась головой в подушку, пытаясь спрятаться от этого назойливого звука, который вытащил ее из спасительного исцеляющего сна.

«Я плакала во сне, глупая девочка, — подумала она со стыдом. — Подумаешь, кубок… святая реликвия, сокровище. Но что бы я, ради всего святого, стала делать с ним, если бы получила? Весь золотой и бесполезный, чарующий и сводящий с ума?»

Она приглушенно всхлипнула, глубже пряча лицо в подушку, чтобы заглушить звук. А затем она почувствовала, как что-то мягкое прижимается к ее плечу, а вслед за тем раздалось призывное «мяу».

Она осторожно повернулась, стараясь не раздавить котенка.

— Евгелина! — воскликнула Джулиана. — Я совсем про тебя забыла.

Кошечка старалась выглядеть независимой и гордой, даже прижимаясь головой к руке Джулианы, и девушка едва снова не заплакала. Лишь чувство собственного достоинства остановило ее. В конце концов, ей вовсе не о чем плакать. Безумный дурак облапошил ее. Ну так что ж, она не первая и не последняя, он со всеми так поступает. Но если в мире есть хоть немного справедливости, ее новый отчим прогонит его, и она больше никогда его не увидит.

От этой мысли снова защипало глаза, и она быстро сморгнула слезы, сердясь на себя. Должно быть, в самом воздухе этого замка есть что-то развращающее, подумала она.

Тут же непроизвольно ее память вернулась к сладостным мгновениям, которые она провела в постели Николаса, в плену его покрывал, его тела, в плену удовольствия, о котором она могла только мечтать. Это было бы милосердно, если бы дети появлялись в результате такого наслаждения, а не от боли и стыда.

Она потрясла головой, чтобы избавиться от этих грешных мыслей, и котенок тут же вцепился в зашевелившиеся пряди волос и принялся с удовольствием играть с ними. Словно кошка с мышкой, подумала она, высвобождая малышку, запутавшуюся в ее волосах, и прижимая ее к щеке.

Снова раздалось громкое урчание. Так вот что разбудило ее совсем недавно. Оставалось только удивляться, как такой громкий звук может издавать такое крошечное создание. Комната была погружена во тьму, огонь в камине совсем погас, вся прислуга в доме давно спала. А у нее на руках сидела мяукающая, голодная кошечка.

Кстати, Джулиана и сама едва не умирала от голода. Ее желудок издал громкое урчание, словно подпевал кошке. Джулиана мрачно подумала, что едва ли сможет пережить эту ночь, если не раздобудет хоть немного еды.

Быть может, именно это и причиняет страдания. Она просто ослабла от голода, и ее рыдания не имеют никакого отношения ни к кубку, ни к шуту. Если она найдет дорогу на кухню, то сможет раздобыть что-нибудь для себя и кошки Евгелины без лишних объяснений. Тогда она сможет вернуться в постель, укрыться с головой и больше не появляться внизу, пока лживый, несносный шут не уедет отсюда за сотни миль, даже если это займет несколько дней или недель.

Что ж, это уже был план, и совсем неплохой. Джулиана слезла с кровати, одетая лишь в тонкую ночную сорочку. Она натянула свободное платье через голову, но не стала возиться с туфлями. Рукава у платья были длинные, широкие, и она спрятала котенка в один из них, придерживая маленькое тельце.

Первой ее мыслью был главный зал. Там могла остаться какая-нибудь пища на длинных столах, хотя надо было быть очень осторожной. Графские гончие постоянно находились в зале и могли быстро расправиться с кошкой, если бы почуяли ее. Не говоря уже о том, что ей вовсе не хотелось разбудить кого-нибудь из людей графа, которые оставались спать в зале после тяжелых дневных забот или ночных возлияний. Главный зал после полуночи мог оказаться опасным местом, тем более что собаки или крысы, скорее всего, уже добрались до остатков еды.

Она задрожала. Не было никаких оснований подозревать, что ей придется столкнуться с крысами, но, учитывая то, как ей до сих пор везло, она бы этому не удивилась. Во всяком случае, с двуногими представителями этого племени она уже сталкивалась здесь — и не раз.

Кухня должна была быть расположена где-то недалеко от главного зала, соединяясь с двором и огородом. Если она будет идти очень осторожно, прячась в тени, и если ей хоть немного повезет, то она ни на кого не натолкнется.

Джулиана очень сомневалась в своем везении, особенно в эти последние дни, однако была слишком голодна, чтобы не рискнуть. К тому же котенок в конце концов примется грызть ее волосы, если она не добудет ему что-нибудь более съедобное.

Запах еды преследовал ее, задержавшиеся в узких переходах ароматы жареного мяса плавали в воздухе, и она пошла на запах, ведомая своим носом, вдоль коридора, который огибает главный зал. Она прошла мимо дюжины храпящих мужчин и собак, прямо в огромную кухню, где готовилась еда на всех бесчисленных обитателей замка Фортэм.

Она без труда нашла кладовую. Сыр и молоко, мясо и пироги, все, что голодная женщина и ее кошка могли пожелать.

Джулиана села, скрестив ноги, на покрытый соломой пол, кошечка устроилась у нее на коленях. И они с удовольствием разделили трапезу. Евгелина предпочла луковый пирог и кусочки мяса, Джулиана — сухие яблоки и крепкий козий сыр.

— Это замечательно, Евгелина, — сказала она. — Теперь если нам удастся раздобыть фляжку вина для меня…

Она так и оставила фразу незаконченной, так как память настойчиво вернула ее к пропавшему кубку, и пища, которую она в этот момент глотала, вдруг показалась ей невкусной. На глаза навернулись слезы. Евгелина тем временем, цепляясь коготками, забралась по платью Джулианы вверх до ее плеча и принялась слизывать шершавым язычком слезы с ее щек. Эта странная, необычная ласка крохотного животного неожиданно успокоила Джулиану.

— Да, я знаю, я глупая, причем в гораздо большей степени, чем мастер Николас, — сообщила она котенку доверительным тоном и в тот же миг услышала голоса в кухне, сразу за дверью кладовой.

Она застыла, охваченная внезапной паникой. Что, если еще кто-нибудь пришел сюда в поисках позднего угощения? Что ей сказать, если кто-нибудь откроет вдруг дверь и обнаружит ее здесь, босую и растрепанную?

— Ты прав, негодяй! — произнес женский голос. — Я нисколечко не возражаю против того доброго кусочка свининки, который ты носишь в своих штанах.

Должно быть, эта женщина очень хочет есть, подумала Джулиана с сочувствием. Но только почему кто-то должен носить еду в штанах?

— Там больше чем достаточно для того, чтобы сделать тебя счастливой, плутовка, — прорычал в ответ мужчина.

Джулиана услышала треск, затем глухой звук удара. Она никогда еще не слышала, чтобы люди ели с такими странными звуками, хотя было совершенно ясно, что эти двое наслаждаются вовсю, они пыхтели и постанывали от удовольствия.

Что бы они там ни ели, это, по всей видимости, было гораздо вкуснее, чем ее простая еда, подумала Джулиана. Она, правда, не видела никакой пищи в кухне, но, может быть, она просто не заметила чего-то.

Кошечка тем временем заснула, счастливая и наевшаяся. Джулиана медленно двинулась к двери, которая осталась немного приоткрытой, думая о том, хватит ли ей наглости неспешной походкой, как ни в чем не бывало, выйти из кладовой. Возможно, у этих людей достаточно еды, которую она могла бы с ними разделить?

Она толкнула дверь, уже готовая во всеуслышанье объявить о своем присутствии, да так и застыла, онемев от потрясения. Мужчина и женщина в кухне вовсе не утоляли голод, во всяком случае, не так, как она думала.

Женщина, видимо одна из служанок, если судить по платью, которое было задрано вверх до талии, лежала поперек кухонного стола. Ее ублажал один из воинов лорда Хью. Никто из них даже не заметил, что кто-то еще появился в кухне, настолько они были поглощены своим занятием. Джулиана замерла, не в силах пошевелиться, уставившись на эту счастливую пару.

Мужчина был явно уродлив, но громкие стоны женщины говорили об удовольствии, а вовсе не о боли. Неясное воспоминание вдруг всплыло в голове Джулианы, когда-то она наблюдала за животными в пору своего детства на поле возле их дома. Однако она всегда полагала, что животные должны отличаться от людей.

Однако, видимо, все же не так сильно, как она считала. Джулиана в недоумении глядела на эту парочку. Она почувствовала, как загораются ее щеки от смущения и растерянности, и в следующее мгновение выбежала из кухни, так и не замеченная страстными любовниками.

Она шла, не разбирая дороги, да и ей было все равно куда идти. Ее мир вновь перевернулся. Она просто не знала, что и думать, во что верить. Она вдруг обнаружила, что стоит под дождем, босыми ногами в луже, а вокруг нее непроглядная мокрая тьма. Кошечка запищала, протестуя, начала царапаться и, вырвавшись из ее рук, исчезла в темноте. Джулиана заплакала от отчаяния. Все в мире устроено совсем не так, как она считала. Она не может никому доверять и ни во что верить, разве что в любовь маленькой кошки. Она не собиралась бросать ее здесь, во дворе, полном опасностей.

Но и найти малышку она бы не смогла. Она была так мала, что могла спрятаться в любую щель. Даже днем найти ее было бы трудно, а ночью она и вовсе здесь затеряется. И все же Джулиана не могла уйти без нее.

Дождь продолжал лить, ее босые ноги стали совсем ледяными, и, медленно их передвигая, она побрела по двору.

На востоке посерело небо, обозначая приближающийся рассвет, едва заметный в пелене дождя, но кошка так и не откликнулась на зов Джулианы. Видимо, маленькая Евгелина разумно решила спрятаться где-нибудь от ливня.

Надо возвращаться, устало подумала Джулиана. Кошечка вполне могла сама о себе позаботиться. Возможно, она вернулась назад в конюшню к своей маме или отправилась на охоту за мышами после угощения из баранины и лука. Вскоре проснутся слуги, и надо успеть вернуться в комнату, снять мокрую одежду, согреться…

Но Джулиана была не в состоянии добрести даже до укрытия под сводами заброшенной часовни Святой Евгелины. Она осмотрела ее в первую очередь, но на этот раз кошечки там не оказалось.

Если бы ей только найти в себе силы и сдвинуться с места, она могла бы укрыться там и поспать. Однако ноги ее уже почти не держали, мокрая отяжелевшая одежда тянула книзу. Джулиана все же сделала несколько шагов, прислонилась спиной к стене часовни, а затем медленно сползла по мокрой шершавой стене вниз, на землю, прямо в небольшую лужу, и обессиленно закрыла глаза.

— Что, к черту, вы тут делаете? — голос, прозвучавший над ухом, был холодным, хриплым, требовательным, но у нее не было сил даже открыть глаза и посмотреть, кто это такой. Во всяком случае, она никогда раньше не разговаривала с этим человеком, уж в этом-то она была уверена.

Он присел на корточки рядом с ней, и Джулиана почувствовала, как теплая сухая рука с невероятной нежностью касается ее мокрой щеки. Она открыла глаза и встретилась с бесстрастным взглядом шута. Нет, не шута, возразила она себе. Голос этого человека не мог принадлежать безумному мастеру Николасу. Джулиана снова закрыла глаза, отгораживаясь от него. Разумеется, это лишь видение, плод ее воображения.

Пробормотав себе под нос ругательство, призрак с неожиданной легкостью подхватил ее на руки без малейших усилий. Она хотела было что-то возразить, но была слишком замерзшей и подавленной.

Она безвольно опустила голову ему на плечо и позволила нести себя куда угодно.

21

Джулиана свернулась у него на рукахмокрым, безвольным комочком, прижавшись к груди с неожиданным доверием, словно промокший котенок. Уж не бредит ли она от лихорадки? Николас, правда, так не думал — она скорее была слишком холодная, а не горячая, и по своему опыту он знал, что лихорадка не вспыхивает так быстро. Здоровая женщина может провести всю ночь, бродя босиком по ледяному дождю, и отделаться только замерзшими ногами. Интересно, позволила бы она ему согреть ей ноги?

Этой ночью он спал неспокойно, то и дело просыпаясь. Он никогда не нуждался в долгом сне, и это не имело никакого отношения к чувству вины, изводящему его с тех пор, как Джулиана вошла в его душу. Она не имела права чувствовать себя преданной, он ведь никогда не давал ей повода считать себя достойным человеком. В лучшем случае — бедным безумным шутом. В худшем — он был именно тем, кого она видела перед собой, — лжецом и вором.

Он догадывался, куда в конце концов делся кубок. А потому не слишком удивился, когда Бого вошел в его комнату; в действительности Николас ожидал его, полностью одетый, полулежа на кровати.

Бого тоже не удивился.

— Вы готовы уезжать, хозяин?

— Кубок у тебя?

Он мог бы и не задавать этого вопроса, ответ ему был уже известен. Бого кивнул:

— Вы были правы. Его взял монах.

Николас сразу почувствовал, что-то странное в хрипловатом голосе Бого, какую-то новую нотку не то печали, не то сожаления, которую раньше у него не слышал. Он спустил ноги с кровати и сел, вопросительно глядя на своего старого друга.

— Ты выглядишь обеспокоенным, Бого, — сказал он. — Может, ты предпочел бы оставить кубок у брата Бэрта?

Бого пожал плечами, его смуглое лицо было непроницаемым.

— Он просто отдал бы его аббату, а тот ценит святые реликвии не более, чем король. По крайней мере, если король получит кубок, то мы будем вознаграждены.

— Тогда откуда сожаления? — спросил Николас.

— Брат Бэрт хороший человек. Таких, как он, здесь мало.

— И это небольшое число не включает людей, подобных нам.

— Ну я и не претендую, — сказал Бого.

Но непривычная нотка в его голосе все-таки осталась. Возможно, это даже была неуверенность, обычно Не свойственная Бого, который всегда твердо знал, что делал.

— Где сейчас кубок? — спросил Николас.

— В моем узле с вещами. Сколько времени вам понадобится, чтобы собраться в путь?

— Я готов.

Только не надо сожалений, сказал он себе. Ей будет гораздо лучше без него. Бого кивнул.

— Здесь в полумиле к востоку от замка есть рощица. Я оставил там двух лошадей для нас.

Никаких колебаний, резко одернул себя Николас.

— Поезжай вперед, — сказал он. — Я поеду следом. Нам нельзя привлекать внимание. Если меня остановят, я хочу, чтобы ты ехал вперед с кубком. Прямо к королю.

— И оставить вас здесь? Никогда в жизни!

— Ты сделаешь, как я сказал!

— Мы никогда не были хозяином и слугой с тех пор, как вы выросли. Моя обязанность — приглядывать за вами, я обещал это вашей матушке, и никакие ваши приказы меня не остановят.

Николас на мгновение закрыл глаза.

— Если мы не принесем Генриху кубок, то пострадаем мы оба. Если я не приеду через час, не жди меня, отправляйся один. Я нагоню тебя.

— Пешком? — с явной насмешкой спросил Бого. Николас ответил невесело:

— Я уже очень давно не нуждаюсь, чтобы за мной присматривали, Бого. Не сомневайся, я выживу. У меня, как у кошки, девять жизней. А истратил я всего две или три.

Бого покачал головой и неодобрительно сощурился.

— Я сделаю, как вы говорите. Вот только увидите, что вас тотчас же запрут здесь и будут охранять. А тогда, можете не сомневаться, я вернусь и буду вас искать.

— Ну и будешь дурак!

— Тогда нас будет уже двое.

Николас серьезно намеревался присоединиться к Бого в рощице и оставить наконец далеко позади все здешние проблемы, а особенно Джулиану Монкриф. Но он не рассчитывал встретить ее в такой дождь, съежившуюся от холода возле часовни, промокшую и несчастную.

Он сказал себе, что надо хотя бы унести ее из-под дождя куда-нибудь в укрытие. И почему бы не в замок, и почему бы не в свои покои. Он поднял ее на руки, почувствовал, как она замерзла и промокла, и встретил взгляд, полный безысходного отчаяния.

Но теперь она больше не смотрела на него. Ее глаза были закрыты, веки казались голубыми на бледном лице. Гораздо более бледном, чем обычно, подумал он. Надо, чтобы кто-нибудь согрел ее. А ему пора ехать.

Он понятия не имел, когда именно принял это решение, мысль возникла сразу, а вот решение… Ну, неважно. Ее спальня с узкой кроватью и возможными свидетелями была расположена налево по коридору. А его большие, полупустые покои — направо, вдали от любопытных глаз и болтающих языков. Вдали от тех, кто может вмешаться или кто может заставить его немного подумать — не безумие ли то, что он собирается совершить.

Она была такая замерзшая, мокрая, и она была у него на руках. Достойный человек нашел бы ее мать или служанку, чтобы та сняла с нее промокшую одежду и согрела ее горячим питьем и жарким огнем камина.

Но в том-то и дело, что он не был достойным человеком. Он сам снимет ее промокшее платье, и он знает лучший способ согреть ее. Гораздо лучший!

Должно быть, в этот предрассветный час в замке уже начали суетиться слуги, но он благополучно избежал встреч по дороге в свою комнату. К тому времени, как он добрался до места, его мышцы дрожали от напряжения: Джулиана не была пушинкой, а подъем по лестнице довольно долгий. Николас как-то сумел открыть дверь локтем, а затем захлопнуть ногой. В комнате было тепло от горящего в камине огня. Он пронес свою драгоценную ношу прямо к кровати и бережно поставил ее на ноги.

Она безвольно привалилась к нему, уткнувшись лицом ему в плечо и отказываясь расцепить руки.

— Вам надо снять мокрую одежду, миледи, — пробормотал он, почти ожидая, что она отвергнет его с оскорбленным видом, и тогда он сможет уйти.

Она подняла голову, посмотрела на него долгим взглядом, ее спокойные карие глаза и бледная мокрая кожа щек чуть блестели в полутьме. Она не оглядывалась вокруг, видимо, сразу поняла, куда он принес ее и что они одни здесь. Она знала, но ее это не беспокоило.

— Почему ты принес меня сюда?

Николас все еще поддерживал ее, но при этих словах отпустил и отступил на шаг. Она слегка покачнулась.

— Почему? — спросила она снова.

Возле огня стояла скамеечка — один из немногих предметов мебели в этой полупустой комнате. Николас сел, вытянул перед собой длинные ноги, стараясь не выдавать своих чувств.

— Чтобы соблазнить тебя, — сказал он спокойно. — Самое время. Я полагаю, лорд Хью вот-вот заставит меня складывать свои пожитки, и я не собираюсь уезжать, не овладев тобой.

— Не овладев мной, — эхом откликнулась она.

Он ожидал вспышки гнева, тогда бы он утешил ее поцелуями, и все пошло бы как надо. Но он ощущал странную апатию. Он так давно мечтал о Джулиане, желал ее, что сейчас почти боялся довести дело до конца. Возможно, было бы лучше, если бы у него осталась только память о ней и о возможности, которой он не воспользовался.

Тогда кто-нибудь другой возьмет ее. Покажет ей, чего она раньше была лишена. И пусть так и будет.

Он ждал терпеливо. Выжидал. Ночь почти кончилась. Огонь также почти погас, и скоро первые лучи солнца пробьются сквозь закрытые ставни. Тогда их время закончится, и он должен будет уехать. Ему следовало торопиться, нетерпеливо разорвать на ней платье, заглушить ее протесты, но он был странно спокоен.

К его удивлению, она села на край кровати. Зачем она вышла на этот ледяной дождь босиком? Что с ней произошло? Он мог согреть ее и не понимал сам, чего ждет. Но все еще ждал.

— Я видела… — начала она, но замолчала.

— Что ты видела?

— Двух людей на кухне. На столе. Они меня не заметили.

Он мгновенно понял, что она хотела сказать.

— Они, должно быть, немного прибавили тебе образования, — заметил он с усмешкой. — Я только удивлен, как ты смогла оставаться столь невинной так долго.

— Поместье моего мужа расположено изолирован но, и я никогда нигде не бывала. Никогда никого не видела, кроме его самого и слуг.

— И не имела никакого представления о том, что между мужчиной и женщиной происходит нечто отличное от того, на что был способен твой муж?

Она резко подняла голову, и он увидел, как вместо беспокоившей его бледности на ее щеках вспыхнул румянец. Может быть, он сможет заставить ее покраснеть еще и таким образом согреть?

— Мой муж произвел на свет четверых детей в законном браке и еще бесчисленное число незаконнорожденных во всей округе, — резко сказала она. — Я полагаю, он знал, что надо делать.

— Он был уже стариком. А старики часто теряют свою мужскую силу.

— Этот старик стал отцом нескольких младенцев. Только мое тело не могло произвести на свет дитя. Благодаря этому я обрела покой.

Он не стал упрекать ее во лжи, повернув ситуацию к своему благу:

— Тогда ты вполне можешь получить удовольствие, не боясь последствий. Ты не сможешь родить от меня безумного, безродного сопляка. Ты будешь…

Он вдруг умолк, увидев выражение, появившееся на ее лице. Она не сделала попытки скрыть его, возможно, надеясь на то, что сейчас темно и он ничего не заметит, или просто ей было все равно. Но Николас смог выжить в этом мире благодаря тому, что умел читать по лицам людей, и один только взгляд в ее глаза потряс его, заставил устыдиться. Она хотела от него ребенка, его безумного, безродного сопляка. И она хотела его, дьявола и лжеца, такого, какой он был.

Она любила его.

Это было ужасное открытие. Женщины любили его прежде — как бы они могли устоять, когда он очаровывал их, льстил им, увлекал в беззаботное удовольствие? Именно таких легкомысленных женщин он обычно и выбирал. Но никогда разумная, осторожная женщина не сделала ошибки, полюбив его.

У Джулианы не было причин любить его, скорее уж ненавидеть. Их связывало всего несколько поцелуев. У них не было будущего, и все же она смотрела на него так, как будто он был…

— Нет, — сказал он резко, внезапно рассердившись.

— Что нет?

— Я отведу тебя в твои покои.

Она не пошевелилась, так и осталась сидеть на кровати, словно принадлежала этому месту. И в глубине души Николас знал, что это действительно так, что она должна быть здесь, лежать на спине и глядеть ему в глаза, когда он…

— Почему? — спросила она смущенно и робко. — Я думала, ты хочешь соблазнить меня?

— Я передумал.

Должно быть, он и в самом деле сошел с ума, подумал Николас в отчаянии. Она не сопротивлялась, хотя он настроился на борьбу. Она казалась почти счастливой. И она бы охотно легла и задрала юбки для него, и он бы подарил ей удовольствие, да и какая разница, любит она его или нет? Он уедет завтра, и она все забудет.

Но он не уедет, и он не сможет забыть ее. Ее прикосновения, ее запах, ее вкус. Он и в самом деле дурак, раз позволил себя очаровать.

Он поднялся и подошел к кровати. Она не двигалась и смотрела на него с выражением ожидания на бледном лице.

— Ты не должна здесь быть, — сказал он. — Я просто хотел проверить, как скоро ты начнешь кричать.

— Почему?

Это был тот самый простой вопрос, на который у него не было ответа. Он пожал плечами.

— Потому, что я дурак. Королевский дурак, и мне не нужны причины или рифмы, чтобы объяснять свои поступки.

Ее цена не велика.

Вкус меда чист и сладок.

Она на ночку отдалась,

А дальше — жизнь покажет.

Она все еще не двигалась. В полном отчаянии он подошел к ней и, взяв за руки, поднял и притянул к себе. Это было ошибкой. Ее тело было упругим, но гибким, податливым в его умышленно грубых объятиях; она пахла пряностями, и к тому же у него давно не было женщин.

— Сражайся со мной, — сказал он хриплым шепотом. — Останови меня. Выгони меня. Ударь меня и скажи, что я безумный лжец.

— Я не хочу тебя… — сказала она.

— Разумеется, хочешь, любовь моя. Ты хочешь меня так сильно, что твое тело дрожит от страсти.

— Мне просто холодно, — возразила она.

— Да, и ты знаешь, что я могу согреть тебя. Скажи, чтобы я ушел.

— Уходи.

— Скажи, что ненавидишь меня.

— Я тебя ненавижу.

— Скажи, что…

— Все, что захочешь, — сказала она, высвобождая руки, но не для того, чтобы убежать, а чтобы обнять его за шею и чуть наклонить его голову, стараясь дотянуться до его губ.

К дьяволу Бого. К дьяволу свободу и этот чертов кубок, к дьяволу все надежды на будущее. Вкус ее губ стоил гораздо больше. Вкус ее кожи, запах ее волос стоили больше, чем несколько лет благополучной жизни. Некоторые сокровища стоили того, чтобы рискнуть, и Джулиана Монкриф была самым ценным из них.

Она все еще боялась его, и он это знал. Боялась своего собственного тела. Он только попытался показать ей, какое удовольствие она может получить от своего тела, и это напугало ее больше, чем боль.

Она имела вкус дождя. Она имела вкус любви, и это пугало его больше всего. Он был не в силах остановиться. И не мог заставить ее остановить его, не дать погрузиться в это сумасшествие, неважно, как сильно он нуждался в нем.

Возможно, он и в самом деле сошел с ума, отказываясь от свободы и богатства ради нескольких коротких моментов наслаждения.

Но это будет необыкновенное, потрясающее наслаждение, память о котором останется с ним на всю жизнь. Никогда еще он так легко не признавал своего поражения.

Он целовал ее, смакуя сладость ее губ. Он целовал ее мокрые ресницы, ощущая вкус слез. Он обхватил ладонями ее лицо и чуть отвел назад, чтобы припасть к ее изогнувшейся шее, ощущая языком бешеный ритм ее пульса.

Он безумно хотел попробовать ее всю, каждый запретный уголок ее нежного тела. По странной прихоти судьбы и по своему желанию она сейчас принадлежала ему, и пусть эти мгновения будут недолгими, он тем более не собирался терять ни одной секунды. Он почти сдернул с нее платье, неуклюже запутавшись в кружевах, и чудесная тонкая сорочка начала трещать под его пальцами. Николас воспринял этот звук рвущейся ткани как своего рода разрешение и рванул тонкую сорочку от ворота до самого низа.

Он не хотел встречаться с ней глазами, не желая видеть в них страх или сомнение. Он не хотел знать, не передумала ли она.

Кровать была прямо за ее спиной, и он толкнул ее вниз и опустился сверху. Было слишком темно, чтобы увидеть выражение ее лица или что-то кроме ее белеющего в темноте тела.

Теперь он больше не колебался. Все еще полностью одетый, он навис над ней.

Она попыталась сбросить остатки сорочки, но он перехватил ее запястья.

— Скажи, чтобы я ушел, — сказал он, предлагая ей последний шанс отказаться. — Прикажи оставить тебя. Наверняка где-то есть другой мужчина, который покажет тебе истинную сладость любви, мужчина, который будет ценить тебя. Я не тот человек. Прогони меня.

Она встретила его взгляд с удивительным спокойствием.

— Если ты не хочешь меня, Николас, то тебе нужно просто сказать об этом.

— Не хочу тебя? — эхом откликнулся Николас.

Он едва не расхохотался. Даже больше того, он едва не завыл от боли, как раненое животное. Она угрожала забрать с собой остатки его жалкой души. Он не хотел совсем лишиться души.

Огонь окончательно погас, и в комнате еще больше сгустилась тьма. Сейчас в темноте он мог бы вообразить себе, что это не она, не дорогая ему женщина, а, например, кто-нибудь из придворных дам или застенчивая молочница, кто угодно, но только не эта невозможная леди, в которую он влюбился, совершив одну из своих самых ужасных ошибок.

Однако не стоило и надеяться на это.

— Не хочу тебя? — снова повторил он. — Леди, ваша невинность не устает удивлять меня. Я хочу тебя так сильно, что могу умереть от этого.

Он взял ее руку и положил себе на бриджи, чтобы она могла хотя бы через ткань почувствовать ту часть его тела, которая так удивила ее недавно, ощутить всю силу его желания.

На этот раз она не отдернула руку. Ее пальцы обхватили его, чуть сжали, погладили, пока он не испугался, что прямо тут и сейчас извергнет семя прямо ей в ладонь.

— Тогда возьми меня, — сказала она.

22

Джулиана сама не поверила, что произнесла эти слова. Она не верила, что лежит под ним в кровати в полной темноте, что ее одежда разорвана его руками. И что она ждет совершенно без страха.

Конечно, это была не совсем правда. Она боялась. Боялась боли, боялась его, боялась самых разных вещей, которые едва ли могла бы все вспомнить. Но она также боялась никогда не узнать, что такое — любить.

Потому что Николас был не прав. На свете не было другого мужчины, который мог бы научить ее любви. Должно быть, сумасшествие шута заразительно, потому что он был единственным мужчиной, которого она когда-либо любила. И она не собиралась позволить ему уехать, а затем всю оставшуюся жизнь гадать, что это значит — возлечь с мужчиной, которого любишь.

Она была рада темноте. Рада, что его взгляд не может разглядеть неуверенность на ее лице.

Странная твердая часть его тела пульсировала у нее в руке. Она теперь знала, что бы он ни говорил: он и в самом деле хочет ее.

И все же она не была готова к прикосновению его горячих рук, обхвативших ее груди. Она отдернула свою руку от удивления. Николас прижался к ее груди губами. Он обхватил сосок и стал сосать его, второй рукой поглаживая и лаская другую грудь.

И тогда она почувствовала это между ног, такое странное, напряженное. Она изогнулась, издав тихий стон, не то протеста, не то приглашения, она сама не поняла, что именно почувствовала в этот момент.

Длинные шелковистые пряди его волос мягко скользили по ее груди, а язык затеял сладостную, грешную игру с ее сосками. Казалось, Николас все делал с ленивой неспешностью. Джулиана закрыла глаза, пытаясь расслабиться.

В конце концов он отпустил ее сосок, и холодный воздух коснулся мокрой кожи. Ей хотелось, чтобы он продолжал ее целовать, чтобы так же поиграл с другим соском, но она не знала, как сказать ему об этом, внезапно застыдившись в этой жаркой, распаленной темноте.

Но не надо было ничего говорить. Ее сосок вновь оказался в плену его губ. Джулиана издала тихий стон, заставивший его прижаться к ней еще теснее.

Она была настолько поглощена не изведанными прежде ласками, что не заметила, как его руки раздвигают ее бедра, как проникают между ее ног…

Она вздрогнула, сжалась, стараясь закрыться от него, но он просто двинулся чуть вверх, не позволив ей сдвинуть ноги.

— Я не причиню тебе боли, Джулиана, — прошептал он. — Только, пожалуйста, раскройся для меня.

Она не смогла ему отказать, только не тогда, когда он говорил так горячо и ласково. Она вновь попыталась расслабиться под его поцелуями, стараясь не сопротивляться, ожидая боли.

Но боли не было. Его прикосновения были дразнящими, легкими, словно он осторожно исследовал ее, как самую великую драгоценность.

— Вы все еще боитесь меня, миледи, — прошептал он, обдав дыханием ее шею.

Она боялась, что он оставит ее, что не закончит то, что начал, не уймет это болезненное ощущение беспокойства, которое заставляло ее трепетать и дрожать.

— Нет, я не…

Он положил пальцы на ее губы, заставив ее замолчать.

— Твое тело не может лгать, милая. Ты слишком сухая.

Она не поняла, о чем он говорит, но ужаснулась, что она чем-то разочаровала его, так же, как разочаровывала своего мужа.

Он поднялся и сел, и она потянулась к нему, чувствуя себя одинокой и покинутой.

— Не оставляй меня! — взмолилась она.

Его смех был низким, чуть хриплым и очень возбуждающим.

— Никакими силами меня нельзя оторвать от тебя.

Она услышала шорох одежды и поняла с облегчением и смятением, что он раздевается. Благодарение небесам, было слишком темно, чтобы разглядеть детали, но то, что она могла увидеть, было потрясающе красиво.

Николас все еще возился со своей одеждой, и Джулиана лежала, замершая, съежившаяся и растерянная, ожидая его.

— Кажется, — сказал он, вновь придвигаясь к ней, — здесь придется потрудиться немного больше, чем я предполагал.

— Мне так жаль, — прошептала она, чувствуя себя несчастной, и вдруг поняла, что он собирается сделать. — Что это?

— Тебе должно понравиться.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь заставить тебя стать влажной.

Он прижался ртом к ее лону, тем самым ртом, которым он дразнил, и оскорблял, и обещал. Она попыталась отодвинуться, но он удержал ее.

— Нет! — вскричала она, но он не обратил на это никакого внимания.

Его язык продолжал свое грешное и божественное дело. Она хотела просить его остановиться, но лишь издала низкий жалобный стон и вцепилась в его голые сильные плечи, против своей воли удерживая его.

Должно быть, он понял, что у нее нет сил сопротивляться ему. Его язык продолжал дарить ей это мучительное наслаждение, а затем его пальцы скользнули внутрь, и она ощутила, как отозвалось и задрожало ее тело.

Ему следовало бы остановиться, но, кажется, он был неутомим. И когда следующая волна наслаждения накатила на нее, она оказалась гораздо сильнее. Джулиана вновь застонала, боясь и желая большего.

В третий раз волна ударила ее с необыкновенной силой, едва не поднимая с кровати. Джулиана выгнулась и закричала, вся содрогаясь. И прежде, чем волна начала спадать, Николас надвинулся на нее, с силой войдя в ее лоно.

— Я солгал, Джулиана, — прошептал он низким, чуть хрипловатым голосом.

Его тело, вжимавшееся в ее мягкую плоть, было напряженным и твердым как сталь.

— Солгал? — растерянно откликнулась она.

— Будет больно, но недолго.

— Я не хочу…

Но ее слова утонули в его жарком поцелуе. Он вонзился в нее, скользя в глубину, наполнив ее… И вдруг остановился.

Ничего подобного она в жизни не чувствовала — это восхитительное ощущение наполненности и… чего-то твердого внутри ее. Это было великолепно, но… чего-то в этом недоставало. Он начал выходить из нее, и Джулиана внезапно испугалась, уверенная, что это все.

— Нет, — выдохнула она. — Не бросай меня.

— Никогда, — сказал он, вновь вонзаясь в нее, почти наполняя ее. Почти, но не совсем.

И снова он покинул ее, и она закричала:

— Еще!

— Да, — шепнул он. — О, да! — И снова резко рванулся вперед.

Боль была резкой и глубокой, почти скручивающей все внутренности, и Джулиана хотела чувствовать эту боль, хотела чувствовать его глубоко внутри себя, где еще ни один мужчина не был.

Она ощущала, как дрожит от напряжения его тело в ее руках, лоснящееся от пота, гладкое и сильное. Она поняла, что он старается сдерживать себя. Она не хотела, чтобы он сдерживался. Она хотела его всего целиком.

— Да, — застонала она. — Еще.

Ее слова словно сняли с него запрет, разорвали путы, удерживающие его страсть. Он двигался, обхватив ладонями ее ягодицы и приподнимая ее, заставляя ее двигаться ему навстречу. Он наполнял ее так глубоко, что она уже не могла понять, где кончается его и начинается ее тело. Они стали одним целым, мокрым от пота, дрожащим в любовном угаре, и ей захотелось закрыть глаза и улыбаться от удовольствия, которое они дарили друг другу.

— Нет, — прошептал он хрипло. — Еще рано.

Она не поняла, что он хотел сказать. Он начал двигаться мучительно медленно, заставив ее сердце пуститься вскачь, а всю ее кожу вдруг начало покалывать, словно тысячи тоненьких раскаленных иголочек вонзились в нее.

Но вот он стал двигаться быстрее, проникая еще глубже, и она вдруг почувствовала, как незнакомая боль начинает сворачиваться в тугую пружину, пожирая ее изнутри. И она ощутила мгновенный приступ паники, вновь испугавшись, что он сейчас оставит ее.

— Только с тобой, — прошептал он и, скользнув рукой между их телами, принялся ласкать ее, продолжая ускорять движения.

Она чуть было не закричала, но второй рукой он закрыл ей рот, и она забилась, заметалась в его руках. Волна за волной на нее накатывала потрясшая ее радость невероятного освобождения, и она почувствовала, как изливается в нее его семя, наполняя ее тело жаром и жизнью.

Ей хотелось плакать, и кричать, и смеяться во всю силу своих легких. Ей хотелось танцевать, и прыгать, и говорить рифмами, подобно сумасшедшей, но все, что она могла, — это лежать в его объятиях и плакать от счастья, пока дрожь постепенно освобождала ее, превращая тело в мягкую, расплавленную массу удовольствия.

В комнате было по-прежнему темно, и она не могла видеть своего безумного шута, она могла лишь чувствовать его, ощущать его запах, его вкус вокруг, внутри себя. Надо было бы сказать что-то, подумала она растерянно. Сказать ему, что она его любит. Но он и так должен это знать.

Он отстранился от нее, и ей захотелось снова заплакать, но она просто обхватила руками его шею и притянула обратно к себе его сильное тело, слушая, как бьется его сердце, как с трудом восстанавливается его дыхание.

— Если ты бросишь меня, я тебя убью, — пробормотала она.

Это прозвучало далеко не нежно, и она понимала, что должна сказать что-нибудь еще, но никак не могла найти нужных слов.

Он ничего не ответил. Он просто обхватил ладонями ее лицо и поцеловал ее. И она заснула, уверенная, что наконец-то он принадлежит ей.

Он подождал, пока она глубоко заснула, пока ее руки, сжимающие его в объятиях, не расслабились, а затем осторожно поднялся с кровати. Он подумал о том, что смог утомить ее до смерти, и легкая, непроизвольная улыбка скользнула по его губам, но тут же увяла. У него нет никаких причин чувствовать себя таким довольным.

По правде сказать, все было именно так, как он себе и представлял. Полная катастрофа. Он отдал Джулиане Монкриф за один короткий час больше, чем всем женщинам, с которыми когда-либо спал, а их было не так уж мало. Если он бросит ее, она его убьет, так? Ну что ж. она и так уже уничтожила его одними лишь губами и глазами, и еще слезами, и тем, что так горячо, с такой страстью ответила на его страсть.

Он и сам не мог понять, в чем тут отличие. Те же движения, те же уловки, дарящие удовольствие, которые он выучил еще в юности. Тело ее было прекрасно, но он знавал красавиц более замечательных.

Она была всего лишь женщиной, одной из многих.

И у него не было совершенно никаких причин чувствовать себя с ней иначе, чем с другими.

И все же дело обстояло именно так. И то, что он признавал это, делало ситуацию еще хуже.

В комнате было по-прежнему темно, но первые лучи рассвета уже начали проникать сквозь закрытые ставни. Теперь он уже мог увидеть ее, его любимую леди, засохшие слезы на ее щеках, разметавшиеся по подушке волосы, мягкие губы, чуть припухшие от его поцелуев. Он очень давно имел дело с девственницами и очень боялся все испортить, но, глядя на нее, этого не скажешь. Надо было бы принести мокрые холодные полотенца, чтобы стереть кровь, а затем еще раз заняться с ней любовью, на этот раз уже совсем без боли. Ему хотелось научить ее ласкать его языком, скакать на нем верхом, хотелось увести ее в темный и великолепный мир, где царят воображение и фантазия, но все это было невозможно. Лучшее, что он мог сделать для нее, — это исчезнуть из ее жизни навсегда. Другой мужчина научит ее всему этому. Другой, не он.

Если у Бого есть здравый смысл, то он не станет больше его ждать в рощице и заберется глубже в лес, чтобы люди графа не нашли его. Но нет, у Бого всегда здравого смысла было гораздо меньше, чем верности. Он наверняка все еще его ждет, и если Николас не хочет, чтобы их обоих схватили и спустили живьем шкуры, то он должен поспешить.

«Что ж, у меня и впрямь благородная душа, — подумал он с издевкой, — бросаю любимую женщину, чтобы та смогла найти себе достойного супруга, бегу от нее, чтобы не схватили Бого».

По крайней мере, он может себя успокаивать тем, что его грехопадение — временное, он всего лишь поддался соблазняющей его невинности с язвительным язычком. Он все равно в скором времени вернулся бы к своему образу жизни, а если Джулиане повезет, она найдет себе нового мужа по душе и забудет о бедном шуте. И если так случится, что совсем скоро после ее нового замужества у нее родится ребенок со светлыми волосами и золотистыми глазами, он будет знать, что оставил ей на память о себе драгоценный дар, о котором она так мечтала.

Джулиана лежала, вытянув руки вдоль тела, и больше не удерживала его. Она и не могла бы удержать его в этой постели, думал Николас, глядя на спящую и, как ни странно, ничего при этом не чувствуя.

Ну ладно, очень скоро Бого излечит его, нещадно над ним насмехаясь и обзывая безумным лунатиком. Несколько часов в компании Бого, и он снова вернется на путь безнравственного эгоизма — путь, которым следовал почти всю свою жизнь.

Но Николас все еще продолжал смотреть на Джулиану, не двигаясь. Если он поцелует ее, она проснется, и тогда он уже не сможет уйти. Она не отпустит его, она же обещала убить его, если он ее покинет. Бого отвезет кубок королю Генриху, а судьба Николаса будет никому не ведома.

Всего один поцелуй, который может перевернуть всю его жизнь. Но он всегда был человеком, который ежедневно испытывает свою судьбу. И на этот раз он тоже не отступит.

Он нагнулся над ней и осторожно провел губами по ее припухлому мягкому рту. Она даже не шевельнулась.

Он повторил попытку, поцеловав ее. Она лениво потянулась, приоткрыла рот, приглашая его в себя, но не проснулась.

Он положил руку на ее округлую, прекрасную обнаженную грудь, вспоминая вкус ее сосков, ее тихие стоны и крики наслаждения. Она еле слышно вздохнула.

Итак, это все.

У него больше не было никаких причин задерживаться и никаких прав. К тому времени, как он умылся и оделся, почти наступил рассвет. Джулиана спала с легкой утомленной улыбкой на лице. И тогда он вдруг понял, к своему изумлению, что она лежит на остатках своей разорванной сорочки. Он оторвал кусок тонкой ткани, вытянув лоскут прямо из-под нее, — она даже не пошевелилась.

На куске белой ткани виднелось кровавое пятно, свидетельство ее невинности. Он, должно быть, и впрямь сумасшедший дурак, которым прикидывался, подумал Николас, качая головой.

Тем не менее он спрятал кусок ткани за пазуху, как раз возле сердца, и вышел, даже ни разу не оглянувшись.

Бого ждал его с двумя оседланными лошадьми.

— Что вас так задержало? Вы выглядите, словно кот, упустивший мышь.

— Я был занят. — Николас взглянул на лошадей. — Которая из них моя?

— Та, что поспокойнее. Помня то, как вы годами отказывались ездить верхом, я решил, что вам не стоит начинать столь резко.

— Они обе кажутся довольно ленивыми. Я предпочитаю скакать резво, нежели быть схваченным людьми лорда Хью и лишиться головы.

— Генрих не позволит.

— Возможно. Но я слишком хорошо знаю, что нельзя никому доверять, особенно королям. Он жаждет получить этот чертов кубок, а вовсе не спасать парочку проходимцев.

— Что у вас за язык, мастер Николас, — попрекнул его Бого с неожиданным достоинством. — Ведь вы говорите о кубке святой Евгелины, Повелительницы драконов. Это священная реликвия.

«Священная, как же», — подумал Николас, но по некоторым причинам промолчал.

Бого был простым человеком, но иногда у него проявлялась странная набожность и благочестие. К тому же в эти последние дни он провел много времени в компании брата Бэрта. Возможно, он даже страдал от того, что Николас постоянно совершал разного рода неблагочестивые поступки.

Но они переживут это, они оба. Они были рождены для греха, не для благородных поступков, и скоро всякого рода мысли о чести и достоинстве исчезнут без следа.

— Нам лучше трогаться в путь, — сказал Бого. — Хотите сами нести кубок?

— Такой нечестивец, как я? Нет уж, пусть он будет у тебя, Бого, раз уж ты имеешь к нему такую склонность. А кроме того, если Хью поедет за нами, он скорее подумает, что кубок у меня. Это даст тебе некоторое время, чтобы удрать с ним. И не смотри на меня этим упрямым взглядом и не говори, что ни за что не оставишь меня. Что важнее: моя бесценная задница или твой священный сосуд?

— Не мой, — мрачно сказал Бого. — Он принадлежит добрым братьям, которые заботятся о славе святой Евгелины.

— Он принадлежит королю, который выдаст нам за него награду, — поправил его Николас. — Если бы святую Евгелину это огорчало, она могла бы указать Генриху на его ошибку, и тогда он отдал бы святую реликвию ордену. Только я сомневаюсь в этом.

— Вы безнадежный грешник, мастер Николас.

— Ты прав. Но я начинаю беспокоиться о тебе, мой друг. Уж не хочешь ли ты променять службу мне на служение Богу?

Бого мрачно покачал своей косматой седой головой.

— Слишком поздно для такого, как я, что бы там ни говорил брат Бэрт.

Николас бросил в его сторону внимательный взгляд. Ему бы очень хотелось услышать, что именно советовал его слуге брат Бэрт, но сейчас едва ли был подходящий случай для того, чтобы задавать вопросы. Что ж, у них будет достаточно времени на пути ко двору короля Генриха. Сейчас же чем скорее они сумеют отъехать со своей добычей как можно дальше от замка Фортэм, тем лучше. А еще крайне полезно увеличить расстояние между леди Джулианой и бедным, одурманенным ею шутом.

— Тогда поехали, нам не стоит терять время, — сказал Николас. — Я хочу добраться засветло до холмов. Я не очень много спал сегодня в замке Хью Фортэма. Холодный воздух приведет меня в чувство.

Бого внимательно посмотрел на него. Слишком много мудрости было в его грешных глазах.

— Уж не бежишь ли ты прочь, парень? От чего-то определенного? От разгневанного отца?

— От разгневанной леди, Бого. Женщины имеют обыкновение относиться к некоторым вещам слишком серьезно, — произнес шут легкомысленным тоном. — Не то что мы, мужчины.

Но Бого слишком долго и хорошо его знал, чтобы попасться на эту удочку. Он покачал своей седой головой.

— А ты ведь кое-что потерял, мой мальчик. Ты сам себе врешь. Я-то вижу тебя насквозь.

— Что потерял? — требовательно спросил Николас. — Я вовсе не намерен отдавать этот чертов кубок никому, кроме короля.

— Я не говорю сейчас о священном сосуде, — сурово возразил ему Бого. — Речь идет о твоем сердце, парень. Именно его ты потерял. И помоги тебе Бог, если ты не сумеешь получить его назад.

23

Когда Джулиана проснулась, она некоторое время находилась в какой-то полудреме. Несколько мгновений она лежала без движения с закрытыми глазами, вспоминая благословенные, восхитительные ощущения, которые владели ее телом совсем недавно. Затем к ней полностью вернулась память, и она протянула руку, уже зная, что никого не обнаружит рядом. Она была одна.

Джулиана села, пушистое меховое покрывало сползло до талии, и она поспешно схватила его и потянула вверх, прикрывая свою наготу. Она была одна, брошенная, в пустых покоях, которые еще совсем недавно принадлежали шуту.

Ей нельзя было здесь оставаться, кто-то непременно наткнется на нее рано или поздно. Ее платье лежало скомканное на полу. Придерживая на себе покрывало, она потянулась за одеждой, а затем замерла, глядя на свое тело.

Она все еще лежала на остатках своей разорванной рубашки, испачканная засохшей кровью. О чем спрашивала ее мать? Была ли у нее кровь после посещений мужа?

Не муж, а Николас Стрэнджфеллоу сделал то, что должен был, но не сумел сделать ее муж, и сделал это великолепно.

Но он оставил ее. В этом не было никакого сомнения. Она натягивала платье через голову, стараясь не замечать отметины на своей бледной коже — небольшие синяки, оставшиеся от любовных укусов и поцелуев. Возможно, что она найдет его в главном зале, скачущего и донимающего всех своими рифмами, но в глубине души она знала, что его нигде нет. Он бросил ее, как она и думала.

А она собиралась убить его.

Как же он нашел кубок? Без него он бы не уехал. Но где он его нашел? Должно быть, это произошло уже после того, как он переспал с ней. Едва ли он стал бы тратить на нее время, если бы чертова реликвия уже была у него в руках.

Она коротко помолилась святой Евгелине, сетуя на свой невоздержанный язык. Потом с трудом поднялась на дрожащие ноги. Между ног у нее немного саднило, и это ощущение должно было бы вызвать у нее отвращение, но вместо этого она с нежностью прикоснулась к себе через складки шерстяного платья. Как же могла она так долго ничего не знать и не понимать о себе?

И как могла она оказаться такой открытой для чар лжеца и болтуна? Она должна сейчас же найти мать, узнать, не забил ли ее муж до смерти за потерю кубка. А затем она должна найти этот кубок. Неважно, у кого он был — у короля, или шута, или аббата, не имело значения. Она должна была добыть его для матери.

Джулиана задержала дыхание, когда шагнула в коридор, ее босые ноги едва выглядывали из-под длинного платья. Материя была достаточно плотной, чтобы никто не смог догадаться, что под платьем на ней ничего нет. Впрочем, если ей повезет, она никем не замеченная сможет пробраться обратно в свою спальню.

Однако везение ее явно кончилось, и причем самым плачевным из всех возможных вариантов образом. Они были в ее покоях и ждали ее, подобно священному трибуналу святой инквизиции. Отец Паулус, суровый и бледный в своей богатой рясе, и брат Бэрт, круглое лицо которого светилось пониманием. Здесь же находился и юный Гилберт с плетью в руке.

— Блудница! — приветствовал ее отец Паулус, едва только она открыла дверь. — Иезавель, продающая свое тело тому, кто даст выше цену! Где дурак?

Если бы она могла, она попыталась бы сбежать, но юный Гилберт уже скользнул ей за спину и закрыл дверь, толкнув ее в комнату.

— Я… не знаю. Я не видела его. Я заснула…

Она едва не сказала «во время молитвы», но не рискнула на этот раз навлечь на себя удар молнии за такую бесстыдную нечестивую ложь.

— Разумеется, после того, как предала греху наслаждения свою плоть. Ты пахнешь похотью и блудом!

Джулиана в этом сомневалась, хотя ей и впрямь очень хотелось принять ванну, но она промолчала.

Брат Бэрт тоже хранил молчание, однако выражение его встревоженного лица не предвещало ничего хорошего.

— Ты и твой… любовник будете наказаны! — выплюнул аббат. — С тебя снимут одежду и представят на всеобщее поругание. Твоя мать будет умолять меня пощадить тебя, но ей будет отказано до тех пор, пока не признаешь, что он наложил на тебя заклятие.

Это был бы самый простой выход, и Джулиана удивилась, почему аббат предложил его. Николас уехал, и, обвинив его в своем грехопадении, она ничем не повредит ему и спасется от стыда позорного наказания за прелюбодеяние.

Только непонятно, почему именно ее выбрали для наказания за это, когда половина населения замка повинна в том же грехе. Отцу Паулусу стоило только обернуться и повнимательнее посмотреть, что делается у него под носом, хотя бы ночью в главном зале или кухне.

Впрочем, неважно. Одно-единственное слово могло бы ее спасти. Обвинить Николаса Стрэнджфеллоу в том, что он околдовал ее своими золотыми глазами, и она избежит наказания, а до Николаса им в любом случае не добраться.

Она уже открыла было рот, чтобы произнести обвинение шуту, но что-то вдруг остановило ее, какой-то упрямый голосок внутри. Это было глупо — ведь она и правда находила его глаза колдовскими, сумасшедшими. Ни один другой мужчина не мог бы соблазнить ее лечь в свою постель, заставить ее умолять, просить, требовать… Живое воспоминание окрасило ее щеки ярким румянцем.

— Вот как, блудница еще и краснеет! — прогремел отец Паулус. — Скажи нам, где шут и как он околдовал тебя, и я не стану приказывать Гилберту хлестать тебя плеткой.

Она должна была бы сразу понять, зачем он здесь. В ее памяти мгновенно возникла картинка, как Гилберт хлестал плеткой по голой спине аббата, красные рубцы на спине настоятеля кровоточили, и она сомневалась, что он стонал в священном экстазе.

— Скажите нам, где он, миледи, — серьезно обратился к ней брат Бэрт. — И вы избавите себя от наказания.

— Но я не знаю, — просто ответила она. — Должно быть, он уехал.

— Гилберт, сорви платье с этой грешницы! — пронзительно взвизгнул аббат.

Она почти не сомневалась, что Гилберт вполне может с ней справиться, и тем не менее не собиралась покорно стоять и позволить ему дотрагиваться до себя. Она обхватила себя руками и в тревоге взглянула на юношу. Тот сделал к ней один шаг.

— Отец Паулус, — поспешно вмешался брат Бэрт. — Я думаю, вы заблуждаетесь. Эта бедняжка, очевидно, была обманута шутом. Она, конечно, не заслуживает такого наказания.

— Она отказывается обвинить его в колдовстве!

— Я сомневаюсь, что он способен на подобный грех. Ведь он всего лишь бедный дурак, в конце концов. И если он уехал, то совершенно очевидно, что он забрал кубок с собой. Надо ли нам тратить время, наказывая эту леди, в то время как можно навсегда лишиться драгоценной реликвии?

Это был очень правильный ход. Бледные глаза аббата обратились к монаху, безумный блеск в них погас.

— Ты мудр, брат Бэрт, — неохотно признал аббат. — Эта блудница может подождать наказания. Кубок — вот что имеет значение. Он должен принадлежать Господу.

Не было никакого сомнения в том, кого именно отец Паулус считает Главным Слугой Господа. Джулиана почувствовала облегчение в предвкушении скорого освобождения, но при этом предусмотрительно держала рот на замке. Они не должны найти Николаса. Джулиана была уверена, что он сумеет не попасться двум старикам, таким как брат Бэрт и аббат, — и еще она надеялась, что отец Паулус не сочтет ничтожную грешницу достойной того, чтобы ради нее возвращаться в замок Фортэм теперь, после того, как сокровище отсюда исчезло.

— Но куда он поехал? И каким образом? Этот негодяй отказывается ездить верхом…

— Он уехал верхом, — сказал Гилберт. — Николас Стрэнджфеллоу совсем не тот человек, за которого себя выдает.

— Откуда тебе это известно? — с подозрением глядя на юношу, спросил аббат.

— Я просто очень наблюдательный. Многие люди даже не подозревают, как много я замечаю. Я предполагаю, что мастер Николас и его слуга отправились на восток, в Лондон.

— Зачем, ради всего святого, он бы поехал туда? — строго спросил аббат.

— Он ведь слуга короля, разве нет? — спокойно сказал Гилберт.

Ужасная, зловещая улыбка искривила бледное лицо аббата, открыв почерневшие зубы.

— Хороший мальчик, — сказал он и, обращаясь к монаху, приказал: — Брат Бэрт, прикажите оседлать четырех лошадей. И убедитесь, чтобы это были хорошие лошади, нам надо скакать очень быстро.

— Четырех, святой отец? — с сомнением спросил брат Бэрт.

— Гилберт поедет с нами. Он живой паренек, и он нам поможет. Мы возьмем с собой и эту блудницу. Я подозреваю, что она слабое место мастера Николаса.

— Но вы не можете! Лорд Хью не позволит вам это сделать.

— Лорд Хью заперся с женой в своих покоях и не появится оттуда целый день, — спокойно сообщил аббат. — Я понятия не имею, то ли он бьет ее, то ли насилует, мне нет до этого дела. Он слишком мало интересовался своей женой до свадьбы, чтобы заботиться о ее дочери. Он будет даже рад, если она исчезнет.

— Но, отец Паулус… — взмолился брат Бэрт.

— Если вы будете еще медлить, брат, я прикажу ее высечь.

Брат Бэрт бросил на Джулиану отчаянный взгляд, но он ничего не мог поделать.

— Дайте слово, отец Паулус, что не причините ей вреда.

Губы аббата снова скривились, на этот раз от отвращения.

— Она будет вбезопасности. Если вы поспешите.

Джулиана едва не бросилась следом за братом Бэртом, но он уже ушел, семеня своими обутыми в сандалии короткими ногами. Он оставил ее одну с этими двумя очень опасными людьми, мальчиком с невинным лицом и мертвыми глазами и старым безумным священником.

— Вам надлежит переодеться во что-нибудь более подходящее, — строго сказал отец Паулус. — Смойте с себя следы своего прелюбодеяния и приготовьтесь сопровождать нас. Вы не должны больше произносить ни одного слова, вы поняли меня?

— Да, святой отец, — сказала Джулиана, и в тот же миг священник ударил ее по лицу с такой силой, что у нее запрокинулась голова. Она в растерянности уставилась на него, онемев от боли и неожиданности.

— Ни одного слова, шлюха! — завопил он, явно ожидая, что она заговорит снова.

Джулиана кивнула, опустив голову, чтобы он не увидел ненависть в ее глазах.

— Там в кувшине есть вода, и я полагаю, ты знаешь, где взять чистую одежду. Мы подождем здесь.

Они не собирались выходить. Она понимала, что они едва ли интересуются ее телом, просто они хотели унизить и оскорбить ее. Джулиана стояла, не двигаясь, с каменным выражением лица глядя на священника и мальчишку. Ее щека горела от удара, и она была почти уверена, что он ударит ее снова.

Но, к ее удивлению, аббат опустил взгляд и сказал Гилберту:

— Идем, мой мальчик. Я не хочу подвергать твою невинную душу такому искушению.

Обняв юношу за плечи, он отвел его к окну и встал с ним там, отвернувшись от Джулианы.

Она скинула с себя платье, не заботясь о том, видят они ее или нет, и, как могла, протерла тело водой из кувшина, смывая с себя его запах, его прикосновения, саму память о нем. Она не плакала — не было времени для слез. Она просто терла свое тело, пока оно не загорелось, а затем надела чистую простую, невзрачную одежду и грубые башмаки, от ее мягких кожаных туфелек в лесу было бы мало проку. Она понятия не имела, куда собрался везти ее священник, но решила, что должна быть готова сбежать при первой же возможности.

Ее волосы спутались, и она попыталась разобрать пряди пальцами, когда почувствовала, что аббат смотрит на нее.

— Гилберт, — сказал отец Паулус ровным тоном. — Отрежь волосы этой шлюхе.

— Нет! — закричала она в ужасе, но аббат уже схватил ее за плечо и силой бросил на колени, в то время как Гилберт склонился над ней, блеснув тонким лезвием ножа в руке. Она попыталась вырваться, но аббат с неожиданной силой сжал ей руки, а Гилберт принялся срезать ее длинные волосы, и они падали прядь за прядью, устилая пол вокруг нее. Джулиана тихо плакала, глотая слезы, она понимала, что теряет свою единственную красоту.

— Вот так, — сказал отец Паулус с удовлетворением в голосе. — Теперь ты выглядишь как настоящая шлюха, каковой на самом деле и являешься.

Он выпустил ее. Джулиана, решив не сдаваться, выпрямилась и гордо расправила плечи. Голове вдруг стало непривычно легко без густой массы волос. Она поднялась, посмотрела на свое отражение в зеркале и отвернулась.

Священник бросил ей тяжелый льняной чепец, Джулиана поймала его неловкими, дрожащими руками.

— Прикрой свой стыд, шлюха! — грубо сказал он. — И благодари Святую Деву, что твоя мать не видит твоего грехопадения.

Она не хотела надевать это уродство, но священник не оставил ей выбора. Она снова провела рукой по волосам. Ощущение было непривычным: короткие, колючие космы вместо привычных длинных шелковистых прядей. Волосы вырастут, сказала она себе. А если она все-таки уйдет в монастырь, никто никогда не увидит ее стыда под монашеским покрывалом.

Но теперь она не хотела в монастырь. Она не собиралась вести затворническую жизнь под началом такого человека, как аббат монастыря Святой Евгелины. Она хотела быть с Николасом Стрэнджфеллоу. Никто не остановил их, когда они выехали из ворот замка. Джулиана сомневалась, что кто-нибудь смог узнать в ней дочь леди Изабеллы. Она ехала в платье служанки, с опущенной головой, покрытой белым покрывалом. Гилберт ехал чуть впереди нее, держа, как бы небрежно, поводья ее лошади, но Джулиана не сомневалась, что сбежать ей будет очень нелегко. Она оглянулась назад, на башни замка Фортэм. Где-то за его толстыми стенами лежала ее мать, леди Изабелла, полностью отданная во власть разгневанного мужа, может быть, избитая, чуть живая. Да и жива ли она еще?

— Моя мать… — произнесла она, несмотря на приказ молчать.

К счастью, ее услышал лишь брат Бэрт, который ехал совсем близко. Выражение его лица не оставляло никаких сомнений в том, что все происходящее он переживает очень болезненно.

— С леди Изабеллой все в порядке, дитя мое, я уверен в этом. Граф добрый человек, он не причинит ей вреда. Но она очень огорчится, когда узнает, что случилось с вами. Если бы я мог хоть что-то изменить!

Имел ли он в виду ту ее ночь с шутом или наказание аббата? Она не осмелилась спрашивать.

— Дай-ка мне поводья, мой мальчик, а сам поезжай лучше с отцом Паулусом, — обратился брат Бэрт к Гилберту.

В его голосе явно звучало осуждение, которое он не осмеливался высказать аббату прямо. Он подождал, пока юноша поравняется с аббатом, и тихо заговорил:

— С вами все в порядке, миледи? Он не причинил вам вреда?

И вновь вернулись непрошеные воспоминания о тех минутах, которые она провела в объятиях Николаса. Ее вдруг захватило такое страстное желание снова увидеть его, почувствовать его поцелуи, его ласки…

— Николас никогда бы не обидел меня, брат Бэрт. Он ведь только притворяется сумасшедшим. На самом деле он…

— Я говорю об аббате, дитя мое, — мягко прервал ее монах. — Если вы собираетесь благополучно выбраться из всей этой истории, вам лучше совсем выкинуть шута из головы.

— Я уже выкинула, — сказала она, не беспокоясь о том, что опять лжет священнослужителю. — Я не жду, что когда-нибудь встречу его снова.

Что ж, по крайней мере, это была правда.

— Если отец Паулус осуществит задуманное, то вы очень скоро встретитесь с шутом, миледи.

Джулиана покачала головой, ощутив вдруг непривычную легкость. Она и забыла о своих остриженных волосах.

— Он не найдет Николаса. Аббат не знает всех его хитростей и трюков.

— Разумеется. Но вы забыли о юном Гилберте. Он кажется мне не менее хитрым и коварным. Как вы считаете?

Джулиана посмотрела на едущую впереди тоненькую фигурку мальчика, и у нее внезапно появилось дурное предчувствие.

— Он сможет, — прошептала она.

Брат Бэрт наклонился к ней и взял за руку:

— Доверьтесь Богу, дитя мое. Попросите святую Евгелину защитить вас, и я уверен, все будет хорошо.

Она кивнула, всей душой желая обладать такой же непоколебимой верой, как старик-монах.

— Где моя дочь? — напряженным голосом спросила Изабелла, чувствуя, что ее начинает охватывать паника.

Это была ее вина, думала она в отчаянии. Она слишком долго провалялась в постели со своим мужем, наслаждаясь его телом и его ласками, обмениваясь поцелуями и тайнами, в то время как ее дочери грозила опасность.

Сэр Жофрей выглядел обеспокоенным и несчастным.

— Я не знаю, миледи. Шут и его человек исчезли. Стража видела, как несколько часов тому назад из ворот выехал аббат со своими людьми. Но никто не видел леди Джулиану.

Неужели она оказалась настолько безумной, что сбежала с шутом? После вчерашнего открытия едва ли. Но Изабелла слишком хорошо знала, какие глупые ошибки способны совершать влюбленные.

— Кто сопровождал аббата?

— Монах и еще мальчик, Гилберт, который последнее время все таскался за лордом Фортэмом. И еще какая-то служанка.

Изабелла почувствовала, как ледяной ужас стискивает сердце. Если Джулиана сбежала с шутом, это, конечно, ошибка, но еще полбеды, но если ее увез с собою аббат, то это действительно ужасно.

Но, может, она просто спешит с выводами, может, ее упрямая дочь просто договорилась со священником, чтобы он взял ее в монастырь. Возможно, все еще не так плохо.

Однако что-то ей подсказывало, что это не так.

— Миледи? — Это была Рейчел, одна из служанок, которая только что подошла. Тревога, написанная на ее простом круглом лице, заставила сердце Изабеллы сжаться в недобром предчувствии. — Могу я поговорить с вами… наедине?

Изабелла взглянула на пеструю группу людей, собравшихся в холле. Она спустилась раньше мужа, чтобы отдать распоряжения по поводу праздничного обеда, которым они решили отметить начало их настоящей семейной жизни, но встретила растерянных, встревоженных людей. Ей сообщили самые дурные новости из всех возможных.

— Кто-то должен пойти к лорду Хью и сказать ему, что исчезла моя дочь вместе с большей частью наших гостей, — сказала Изабелла.

Сэр Жофрей тут же бросился выполнять распоряжение, явно стараясь побыстрее скрыться от разгневанной леди. Изабелла повернулась к Рейчел и, взяв за локоть, отвела ее в сторонку.

— Что произошло?

— Когда я пришла к леди Джулиане сегодня утром, комната была пуста, миледи. Я нашла только окровавленные мокрые тряпки и еще… — она судорожно сглотнула, — еще я нашла на полу ее прекрасные волосы, отрезанные. Кто-то увез ее силой. Кто-то остриг ей голову и забрал ее с собой.

— Аббат, — с ненавистью произнесла Изабелла. — Будь проклята его гнусная душа!

Служанка кивнула в ответ, она тоже так думала.

Изабелла нашла своего мужа во дворе, окруженным небольшим отрядом вооруженных людей, полностью готовым к битве. Его рот был сурово сжат, но при виде жены в глазах появилась нежность.

— Мы привезем ее назад, любовь моя, — пообещал он. — Они не могли уехать слишком далеко, прошло всего несколько часов. А я знаю эту землю всю вдоль и поперек.

— Я поеду с вами.

— Нет. Это мужская забота, и я…

— Моя дочь в опасности. Это, милорд, женская забота. Кто-нибудь, приведите мне лошадь!

Никто не двинулся с места, вопросительно глядя на хозяина. Изабелла затаила дыхание. Если он откажет, она все равно поступит так, как считает нужным, но никогда ему этого не простит.

— Приведите миледи лошадь, — приказал он. — Но вы должны быть готовы к тому, что мы поедем очень быстро, миледи, ради спасения вашей дочери.

— Я могу сделать все, что вы скажете мне.

В его глазах мелькнула странная нежность, но тут же погасла.

— Да, милая, — прошептал он так тихо, что его могла услышать только она одна. — Ты можешь.

Николас Стрэнджфеллоу чувствовал себя совершенно несчастным человеком. После целого дня, проведенного в седле, все его тело с непривычки затекло и саднило. Он был голоден и устал, да к тому же полагал себя последним негодяем, испытывая жуткие угрызения совести. Ему просто необходимо было вернуться к покою и комфорту королевского двора, к спелому телу и искусным ласкам сестры короля, к покровительству Генриха, к миру лжи, обмана и предательства, к которому он принадлежал. Время, проведенное им в западных провинциях, совершенно выбило его из привычной жизни, заставив сомневаться в правильности своих принципов и так хорошо задуманных планов.

Для него все всегда было так ясно. Благодаря покровительству короля жизнь у него была весьма неплохой. Самое худшее, что могло с ним случиться, — это умереть молодым, убитым каким-нибудь бедным рыцарем, которого он довел до безумия своими рифмами. Но это его не слишком беспокоило. Он научился жить одним днем и не слишком задумываться о будущем.

Вернуть себе титул, выстроить новый дом — теперь эти мечты казались ему несбыточными фантазиями дурака. Да он и был королевским дураком, которого использовали и сбрасывали, как ненужные карты или как пешку в большой игре.

Что, если Джулиана понесла от него ребенка? Что, если он дал ей то, о чем она так давно мечтала, но считала невозможным? Сможет ли она выдать это дитя за ребенка своего нового мужа?

Но если она выйдет замуж в ближайшее время, то, конечно, все будут считать, что дитя — плод ее нового брака. Он и сам никогда не узнает, его это ребенок или ее нового мужа. Да и зачем ему знать о том, что где-то на свете живет его бастард?

Как только он удостоверится, что Генрих занялся будущим браком Джулианы, он сможет спокойно выкинуть ее из головы. Он не несет за нее никакой ответственности, и их кувыркание в постели ничего не изменило. Даже если она носит его ребенка.

Он должен был быть более осторожным. Он, слава богу, достаточно опытен, чтобы знать, каким образом предохранить женщину, вовремя покинув ее лоно и не излив в нее свое семя. Но она была такая мягкая, теплая, такая влажная, что он просто не смог этого сделать. Он предал ее ради своего собственного нечестивого удовольствия.

И ради ее удовольствия тоже.

Ночь теплая, совсем непохожая на бурную ночь накануне, думал Николас, глядя на темнеющее в сумерках небо. Он бы предпочел ледяной дождь, бьющий по спине. Он вообще предпочел бы сейчас какое-нибудь наказание, чем хуже, тем лучше.

— Посмотрите-ка, там что-то вроде таверны впереди, мастер Николас, — прервал Бого его меланхолические мысли. — Мы можем остановиться там, перекусить и выпить эля.

— Можем, — согласился Николас, которого сейчас интересовало только одно — слезть с этой проклятой лошади.

Преследователей пока не было видно, должно быть, никто еще не спохватился, что они исчезли. Разве только Джулиана, проснувшись и обнаружив, что он уехал, не подняла крик.

Он почти надеялся, что она так и сделала. Ему было нестерпимо думать о том, как она просыпается одна в постели. Он должен был остаться и послать к дьяволу и кубок, и короля, и все свои надежды на будущее…

— У вас снова появился этот взгляд, — заметил Бого.

— Советую не сообщать мне, что это может значить с твоей точки зрения, — сладким голосом произнес Николас.

Бого усмехнулся.

— Ничего хорошего. Но не бойся, парень. Подобные вещи имеют обыкновение проходить без следа и без ущерба для здоровья.

Николас фыркнул с возмущением.

— У меня есть выбор, Бого. Либо напиться, либо выбить из тебя всю эту благочестивую дурь. Что ты предпочитаешь?

— Я напьюсь с вами, мастер Николас. А затем, может быть, вы решите, чего вы хотите на самом деле.

24

— Вы пилигримы?

С трудом выпрямившись после целого дня мучений в седле, Николас в замешательстве посмотрел на хозяина таверны.

— Пилигримы? — переспросил шут.

— Только они и заходят в наши края, да и то нечасто, чтобы поклониться могиле святой Евгелины, Повелительницы драконов, — сказал старик. — Конечно, здесь не так-то уже много, на что можно посмотреть. Только руины на вершине холма, но некоторые интересуются. Правда, в последнее время посетителей все меньше. Забывают старых святых. Многие хотят почитать воинов-святых, а не женщин. Что касается меня, я почитаю святую Евгелину. Любая женщина, которая может превратиться в дракона, это по мне.

Николас медленно повернулся и с кротким удивлением посмотрел на Бого.

— Ты знаешь, где мы, старина? — спросил он подозрительно ласковым тоном.

Бого не очень-то умел краснеть, но тем не менее избегал смотреть в глаза Николасу.

— Эта дорога ничем не хуже любой другой, — пробормотал он.

Николас повернулся к хозяину таверны.

— И где же находится место поклонения? Старик мотнул головой куда-то в сторону:

— Наверху холма. Мы называем это место Вершина Святой Евгелины. Там находятся развалины большого дома. Говорят, именно там она приняла мученическую смерть. Ее отравили, отдали на съедение дракону, а затем она сама превратилась в дракона, чтобы наказать своих мучителей. С тех пор, вот по крайней мере уже почти тысячу лет, в этих краях никто не видел драконов.

Поскольку предположение, что здесь вообще никто никогда не видел драконов, можно было бы посчитать ересью, Николас просто кивнул.

— У вас найдется вино, хозяин?

— Конечно! — Казалось, его обидел такой вопрос. — Лучшее вино во всем графстве!

— Тогда подай нам твоего великолепного вина. Мы отправляемся на холм, поклониться святому месту.

— Мастер Николас… — неуверенно начал Бого. Николас повернулся к нему:

— Ты сам привел нас сюда, Бого. По крайней мере.

мы сможем выпить вина во славу святой Евгелины на ее же собственной святой земле.

Бого промолчал, уловив знакомый блеск в глазах Николаса, который обычно появлялся, когда тот задумывал одну из своих каверз.

По крайней мере, не надо было снова влезать на спину этой чертовой лошади, на это Николас не отважился бы. Вершина Евгелины возвышалась над таверной, и вела туда всего одна тропинка, слишком узкая и скалистая для лошадей. А ему как раз надо было размять ноги, избавиться от ненужных мыслей и воспоминаний, которые преследовали его всю дорогу. Поэтому он начал взбираться по тропинке, остановившись на мгновение, чтобы обернуться к Бого.

Старый слуга стоял возле их лошадей, переминаясь с ноги на ногу.

— Возьми с собой свои вещи, Бого, — сказал Николас тихо. — Нам надо из чего-то пить.

Бого издал в ответ лишь странный шипящий звук, выражающий крайнее потрясение, но Николас не сомневался, что он последует за ним, как многие поколения его семьи следовали за Дервентами. И хотя времена и обстоятельства изменились, преданность не умерла.

Поднялась луна, немного на ущербе, и ее свет проникал сквозь ветви деревьев, освещая им путь, пока они поднимались по тропинке на вершину холма. Хозяин таверны был прав, добрые святые ныне были не в почете. Тропинка заросла, и по ней было довольно трудно идти. В темноте они постоянно спотыкались о камни и выступающие из земли корни.

Чтобы добраться до вершины, понадобилось довольно много времени. Николас слышал, как в спину ему тяжело дышит Бого. Наконец Николас вышел на ровный, свободный от леса участок на вершине и огляделся вокруг с явным интересом.

— Кажется, святая Евгелина старше, чем я думал, — пробормотал он. — Это ведь римские развалины.

— Она была дочерью барона, — возразил Бого, привалившись к стволу дерева и пытаясь отдышаться.

— Тогда зачем она жила на развалинах римской виллы?

Здесь не так-то уж много осталось: каменные полуразрушенные стены да несколько разбитых лежащих колонн.

— Может быть, она скрывалась здесь от своего мужа, — предположил Бого. — Может, он держал ее здесь в качестве пленницы. Я не знаю. Или ты веришь, или нет.

Николас посмотрел на руины, затем повернулся к ним спиной. Поднялся ветерок, зашуршав сухими листьями на гребне холма.

— Что ж, раз мы уже здесь, то будь я проклят, если двинусь обратно по этой чертовой тропе в полной темноте. Давай откроем вино и выпьем за добрую святую, кем бы она ни была.

Бого подозрительно посмотрел на него.

— Вы чертовски непоследовательны, милорд.

— Не называй меня так.

— Мы тут одни. Никто не услышит.

— Вот тут ты можешь и ошибаться. Да и что хорошего в том, чтобы быть лордом без земли и даже без имени. Где кубок?

— В моей седельной сумке, — строго сказал Бого. — Но вы собираетесь использовать его для кощунства. Лишь человек с чистым сердцем может коснуться его и не умереть.

— Тогда как же ты смог забрать его, старина? Я бы не сказал, что это относится к тебе. Или это только отговорка? Может быть, ты совсем не намерен отдавать его мне?

— Я знаю свой долг. Я следую за вами, как все предыдущие поколения моей семьи, — с несчастным видом сказал Бого.

— Но ты не хочешь отдавать кубок королю Генриху, не так ли?

— Не хочу. Николас кивнул.

— Я думаю, мой друг, что мы с тобой готовы совершить большую ошибку.

— Что вы имеете в виду?

— Да вот этот сосуд святой Евгелины. Давай оставим его ей.

Бого, не веря своим ушам, уставился на Николаса.

— Вы сумасшедший!

— Кажется, я делал все от меня зависящее, чтобы убедить тебя в этом, — заметил он кротко. — Давай позволим еще кому-нибудь найти его и решить, что с ним делать. Король хочет его получить, аббат хочет, лорд Хью хочет. Насколько я знаю, единственный, кому этот чертов сосуд совершенно не нужен, это я.

— Священный сосуд, — рассеянно поправил его Бого.

— Итак, давай оставим его здесь, пусть святая Евгелина увидит, что мы принесли его туда, где ему и надлежит находиться. Взгляни, вот этот камень вполне годится в качестве алтаря. Поставь его сюда, Бого.

Бого с сомнением посмотрел на Николаса. Но сама идея, кажется, ему понравилась.

— Нет ли у вас какой-нибудь ткани, чтобы завернуть кубок? Я не хочу, чтобы он поцарапался о камень.

У него был лоскут, спрятанный за пазухой, возле сердца, но он сомневался, что святая одобрит такую жертву. Это было все, что осталось ему на память о его потерянной любви. Он и так уже достаточно отдал святой Евгелине.

— Все будет в порядке, Бого, — сказал он. — Клади его сюда, и мы выпьем лучшего вина нашего хозяина, которое, как я подозреваю, отвратительно, и уснем под звездами, а завтра мы решим, что нам делать с остатком нашей жизни.

— Вы от всего отказываетесь, милорд, — предостерег его Бого.

На этот раз Николас не стал его поправлять из-за обращения.

— Я и так от всего уже отказался, старина. Сегодня утром.

Время остановилось для Джулианы. Они ехали мерным шагом, не останавливаясь, и, несмотря на свои страдания, она молилась об одном — чтобы они направлялись не в ту сторону. Но во всех действиях аббата не было и намека на колебания или неуверенность, и в глубине души Джулиана предчувствовала, что все кончится плохо, как для нее, так и для шута.

Совсем стемнело, когда они наконец остановились. Джулиана соскользнула с лошади и привалилась к ее боку. Ноги ее уже не держали. Брат Бэрт ласково взял ее за руку, этот дружеский жест был проникнут теплотой и сочувствием.

Гилберт и аббат скрылись внутри грубого строения, и Джулиана нашла в себе силы, чтобы поднять голову и заглянуть в добрые глаза монаха.

— Отпустите меня, — взмолилась она.

— Не могу, дитя мое. Мы сейчас находимся далеко от вашего дома, вам одной туда не добраться. Не бойтесь, я защищу вас от аббата.

— Как?

Священник покачал головой:

— Пока не знаю. Но я не позволю ему причинить вам вред.

— А что он сделает с Николасом, когда найдет его?

— Убьет, — уверенно сказал монах. — О, не своими руками, конечно. Он слишком набожен для этого. Но у него есть много способов сделать то, что он хочет. Нам остается только надеяться, что он не обвинит Николаса в ереси. Смерть на костре слишком мучительна.

— Он не найдет его, — сказала Джулиана, скорее молясь об этом, чем утверждая. — Он уехал уже достаточно далеко…

— Они здесь! — раздался торжествующий крик отца Паулуса. Они с Гилбертом вышли из таверны. — Их лошади все еще стоят на дворе. Они забрались на вершину холма к святым руинам — очевидно, для того, чтобы сотворить один из своих богомерзких ритуалов.

— Бого — достойный человек, — возразил монах. — Он не станет богохульствовать и творить богомерзкие дела.

— Они оба злодеи, — прошипел аббат с ненавистью. — А потому они оба подлежат моему суду…

— Суду Господа нашего, — поправил тихо брат Бэрт.

— Разумеется. — Аббат направился в сторону холма. — Возьмем с собой шлюху, — приказал он.

— Куда?

— Мы направляемся за кубком святой Евгелины, — торжественно, нараспев произнес аббат. — И определим наказание грешникам.

Николас был пьян и очень рад этому. Но, даже напившись, он не мог выкинуть мысли о Джулиане из головы. Наоборот, ее образ стал более живым, более реальным, он вспоминал, как она касалась его, как целовала, как двигалась, как смотрела на него, словно на бога и дьявола одновременно.

Однако сейчас, когда он был так пьян, это уже было неважно. Он мог прислониться к стене бывшего римского дворца или обиталища святой Евгелины, что, впрочем, тоже было неважно, и петь песни о красоте Джулианы, а Бого был тоже слишком пьян, чтобы обращать на это внимание.

Сокровища моей любимой

Дороже злата и вина.

Меж ножек их хранит она,

Чтоб мог испить ее до дна.

— Ей бы это не понравилось, — пробормотал Бого. — Слишком грубо и непристойно.

— Предполагается, что ты не слышишь, — ответил Николас. — Я пою о моей любимой леди, а ты слишком большой негодяй, чтобы оценить ее.

— Вы такой же негодяй, как и я, милорд, — учтиво заметил Бого.

Любви беспощадный клинок

Пронзил мне сердце навылет.

Любви нежнейшая плоть…

— Милорд! — укоризненно воскликнул Бого. Николас вздохнул и вытянул длинные ноги перед собой. Он никогда больше не сядет на лошадь. И он никогда больше не будет заниматься любовью, пока не вернет себе Джулиану. А это не случится никогда. Поэтому он может спокойно лежать здесь под звездным небом на вершине холма, продолжать пить и надеяться, что его поразит удар молнии.

К сожалению, сегодня ночью, похоже, молний не будет, слишком тихо и ясно. Понадобилась бы вся ярость очень рассерженного бога, чтобы ударить в него молнией, и неважно, что он этого заслуживает.

К сожалению, он захватил в таверне недостаточно вина — видимо, недооценил свои возможности. Осталось на донышке. Стоило бы, пожалуй, отобрать у Бого. Тот был на двадцать лет старше, способен поглощать вино в невероятных количествах и все же оставаться на ногах. Но сегодня ночью Николас больше всего нуждался в забвении.

Моя любимая леди

Прекрасна, чиста и нежна.

Я душу и сердце ей отдал,

А после уехал навеки.

— Не в рифму, — буркнул Бого.

— Я знаю, — вздохнул Николас.

— Вам нужна рифма к слову «нежна», — услужливо подсказал старик. — Подходит слово «жена».

Николас потянулся, взял камешек и запустил им в Бого, но промахнулся. Бого только рассмеялся.

Николас поднялся на ноги, лишь слегка покачиваясь.

— Я ухожу, — заявил он важно.

— И куда же вы направляетесь?

— Искать Джулиану.

— И вы хотите снова ехать верхом? — Казалось, в голосе Бого звучало только искреннее изумление.

— О нет, — застонал Николас и снова опустился на камни. — Ты поедешь и привезешь ее мне.

— Непременно, — согласился Бого. — Она будет очень рада поехать с вами.

— Непременно, — повторил Николас. — Рада.

И с готовностью соскользнул в сон, где мог сколько угодно грезить о Джулиане.

Быстро приближался новый рассвет, а Джулиане хотелось плакать. Но слез больше не было. Страшная усталость и боль казались просто невыносимыми. Ветки деревьев хлестали ее по лицу, цеплялись за чепец, срывая его с головы. Она карабкалась вверх, медленно переставляя ноги, следуя за аббатом.

Собственно, у нее не было выбора. Он связал ей запястья и тянул ее за собой на веревке, чтобы она никуда не сбежала. Грубая пеньковая веревка натерла ей кожу до крови. Единственное, что ей оставалось, — это не отставать от аббата, хотя она постоянно путалась в своей длинной юбке, все время цепляющейся за ветки и камни. Веткой с головы сорвало чепец.

Джулиана слышала, как сзади пыхтит брат Бэрт. Он молча следовал за ней по тропинке, и она не знала, выполнит ли он свое обещание и постарается ли ей помочь. Впрочем, сейчас ее это не беспокоило.

Единственное, что ее беспокоило, находится ли еще Николас на вершине этой бесконечной горы. И действительно ли аббат намерен его убить. Она споткнулась и тяжело упала на колени, прямо на острые камни, невольно вскрикнув от боли, хотя и знала, что за этим непременно последует удар аббата. Он не заставил себя ждать, рывком веревки поднял ее на ноги, хлестнул по лицу.

— Еще один звук, миледи, — пригрозил он, — и я прикажу Гилберту вырезать ваш язык. Больше предупреждать не буду. Ясно вам?

Его бесцветные глаза ярко сверкнули, и, встретившись с ним взглядом, Джулиана впервые поняла, что такое настоящее безумие, очень далекое от игр и притворства шута. Она не стала повторять свою ошибку и просто покорно кивнула. Если бы она думала, что это может помочь, она бы закричала, чтобы предостеречь тех, кто мог быть на вершине. Но она знала, что любой звук будет поглощен густым лесом, окружающим их со всех сторон.

Скупая улыбка скривила тонкие губы.

— Хорошо. Вы учитесь покорности. И я знаю хорошее место для вас, где вы продолжите обучение. Святые сестры обители Искупления Грехов принимают распутниц для работы в прачечной. Именно там вы научитесь настоящему смирению.

Джулиана наклонила голову, чтобы скрыть ненависть, исказившую ее черты.

Он слышал, как она кричала. Джулиана кричала в его сне, и он начал прорываться из глубины затуманенного вином и сном сознания к реальности. Близился рассвет, и Николас окончательно протрезвел.

Поднялся ветер, луна исчезла, и первые лучи солнца уже показались на востоке. Начинался новый день.

Бого спал, его громкий храп перекликался с песней жаворонка в вышине. Кубок стоял на большом камне перед ним, и Николас пододвинулся к нему поближе, чтобы как следует рассмотреть то, чего он так отчаянно добивался, ради чего всем пожертвовал.

Смотреть на кубок совсем не так приятно, как на Джулиану, подумал он отрешенно. Простой кубок, сделанный из скучного золота, украшенный крупными камнями. У графа не меньше дюжины куда более красивых и изящных вещиц, так же, как и в хозяйстве у его собственного отца когда-то.

Но это был волшебный кубок. Он мог вылечивать болезни и заставить молчать шута — по крайней мере, так думала Джулиана. Он мог наказывать недостойных, никчемных грешников, а Николас чувствовал себя сейчас настолько никчемным, насколько вообще это возможно. Его голова раскалывалась, все тело болело, и зияющую рану на месте вырванного сердца прикрывал лишь клочок окрашенной кровью женской сорочки.

Он взял остатки вина и налил немного в священный кубок. Если святая Евгелина захочет наказать его, так тому и быть. И, протягивая руку, чтобы взять кубок, он, словно со стороны наблюдая за собой, отрешенно думал, что ждет его сейчас: смерть или жизнь?

— Не смей прикасаться к нему! — вдруг прогремел откуда-то голос.

Этот возглас вырвал Бого из глубокого сна так внезапно, что бедняга вскочил и непонимающим взглядом уставился на возникшего вдруг перед ним в предрассветной мгле аббата монастыря Святой Евгелины.

За худой фигурой аббата в развевающихся черных одеждах показался призрачный золотистый облик юного Гилберта, сжимающего в руке смертоносный стилет. Кто-то еще приближался за ними по тропинке, но в утреннем тумане разобрать было нельзя.

Николас вскочил на ноги, готовый к драке. Сейчас он счел бы за подарок небес возможность расквасить кому-нибудь физиономию. Хотя, может, было и неплохо, чтобы его самого избили так, как он этого заслуживает.

— Вы привели с собой Гилберта, святой отец, — сказал Николас. — Вы уверены, что это был мудрый шаг?

Они подошли ближе, выйдя из тумана, и Николас теперь смог разглядеть брата Бэрта, с трудом тащившегося следом за Гилбертом по крутой тропинке.

— Я бы не нашел тебя без помощи Гилберта. Он истинный сын Христа.

— Он истинный сукин сын и, возможно, уже сейчас собирается перерезать вам глотку, чтобы доставить кубок своему королю, — с учтивой любезностью сообщил Николас. Выражение на невинном детском лице Гилберта не изменилось. — Не думаю, что ему дважды потребуется подумать, чтобы убить любого из нас, если потребуется. Он очень практичный молодой человек. Я ведь прав, Гилберт?

Юноша просто кивнул. Слова Николаса нисколько не задели его, он и сам так думал.

— Конечно, имеются некоторые препятствия, — продолжал Николас.

За братом Бэртом показалась еще какая-то фигура, но в предрассветных сумерках он не мог разобрать, кто это. Кажется, женщина, если судить по юбкам, но почему-то с коротко остриженными волосами.

— Какие же это препятствия? — спросил отец Паулус.

— Дело в том, что это не простой кубок. Он обладает магической силой.

— Мне это известно! — нетерпеливо воскликнул аббат. — Почему, как ты думаешь, мы так старались получить его? Это священная реликвия! И горе тому, кто вознамерится использовать его во зло! А именно это ты и пытался сделать!

— Возможно, — усмехнулся Николас. — Но не хотите ли испробовать его силу?

— Я не желаю делать ничего, что…

— Возьмите кубок, святой отец, если вы полагаете, что достойны этого. Если молния не ударит вас сразу, то, возможно, вы даже сможете испить из него. Ведь вы же безгрешны, в отличие от всех нас.

— Ты издеваешься надо мной! — пронзительно закричал аббат.

— Ну конечно. Ведь это мое ремесло.

Внезапно Николас застыл, разглядев, кто стоял за спиной монаха.

Ее густые светлые волосы обрамляли прекрасное лицо короткой взлохмаченной шапочкой, а большие глаза полны страдания. На лице проступил синяк — явный след, оставленный мужской рукой. Ее собственные руки были связаны в запястьях. Веревка от них свободно тянулась по земле к поясу священника.

Ярость и страх, смешавшись, ослепили Николаса и лишили сил. Время остановилось, показавшись ему вечностью, но, когда он снова открыл глаза, оказалось, что прошло одно короткое мгновение.

— Развяжите ее, — приказал он.

Тот, кто знал его, поопасался бы ослушаться.

— Ей не избежать наказания Господнего! — прошипел отец Паулус.

— Вы не Господь, — сказал Николас. — Кто это сделал с ней?

— Она сама навлекла на себя наказание своим распутством. Хотя я полагаю, что ты приложил руку к ее грехопадению. Она будет предана публичному наказанию плетьми, а затем ее отправят в монастырь, как она и хотела. Конечно, я сомневаюсь, что кто-нибудь внесет за нее положенный выкуп, который дал бы ей возможность стать одной из сестер, но она вполне годится в служанки.

— Развяжите ее, отец Паулус, — тихо повторил Николас, — я не буду больше повторять.

Аббат был далеко не глуп. Он кивнул брату Бэрту, который тут же поспешно принялся развязывать узлы на грубой веревке, стянутой вокруг тонких запястий Джулианы.

Она ни разу не взглянула на Николаса, и он мог бы быть благодарен ей за это. Если она взглянет на него, он может не выдержать и придушит аббата голыми руками, а заодно и Гилберта. Тогда со всеми его надеждами будет покончено и с его бессмертной душой тоже. Он подождал, пока она, освободившись от пут, не опустилась без сил на сухие листья. Тогда он перевел дыхание и улыбнулся.

— Идите сюда и возьмите кубок, отец Паулус, — предложил он.

Аббат повернулся к Гилберту:

— Подай мне его.

Гилберт охотно направился к камню, но по мере то, как он приближался, его шаги замедлялись. Николас даже смог разглядеть смятение на его обычно равнодушном, бесстрастном лице.

— Тебе нечего опасаться, Гилберт, — тихо, проникновенно произнес Николас. — Если твое сердце и помыслы чисты, тогда кубок — твой. Святые никогда не наказывают праведников.

Гилберт внезапно остановился. Хотя он и был весьма искушен в путях греха, он все же оставался мальчишкой, причем весьма суеверным.

— Это чье сердце чисто? — спросил он.

— Явно не твое, мой мальчик. Бери кубок, — усмехнулся королевский шут.

Гилберт потянулся за кубком, и Николас увидел, как дрожит его рука, та самая рука, которая с такой легкостью и немалым мастерством лишала людей жизни. Вдруг он отдернул руку и повернулся к священнику:

— Я могу убить ради короля кого угодно и сделаю это с радостью, но я не хочу умирать за него.

Он отошел прочь и уже через несколько мгновений растворился в темноте леса, словно его никогда и не было здесь.

— Не делай ошибки, шут, недооценивая меня, — спокойно сказал аббат. — Я непоколебим в том, что считаю делом праведным и богоугодным.

— Тогда подойдите и возьмите кубок.

Аббат двинулся вперед, но брат Бэрт поспешно удержал его за рукав.

— Святой отец, вы уверены, что поступаете правильно?

— Ты сомневаешься в искренности моей веры, брат Бэрт?

— Нет, только в вашей добродетели.

Аббат резко дернул рукой, освобождаясь от цепких пальцев монаха.

— Дай мне чашу, — сказал он, обращаясь к Николасу. Они смотрели друг на друга, разделенные камнем, на котором стояла священная реликвия. Рука аббата не дрожала, когда он протянул ее за кубком. Он схватил его обеими руками и издал какой-то хриплый стон.

В первое мгновение Николас почти ожидал увидеть, как священника охватывают языки пламени святого проклятия, однако ничего не произошло. Аббат заглянул в кубок и расхохотался.

— Он будет моим! — прошептал он. — Его власть и слава будут моими!

И он залпом выпил вино, которое налил туда Николас. А затем откинул голову и вновь расхохотался как безумный, глядя в ночное небо.

— Мое! — закричал он. — Все мое…

Брат Бэрт бросился вперед и успел подхватить кубок, выпавший из разжавшихся пальцев аббата. Отец Паулус свалился на землю и застыл, недвижный, уставившись широко раскрытыми безжизненными глазами в небо.

— Хвала святой Евгелине, — прошептал монах. — Бог вынес свое решение.

Николас обогнул камень и, подойдя к аббату, склонился над ним. Он на мгновение поверил, что злобный старик зарычит и схватит его за горло, но тот был и вправду мертв. Николас видел слишком много мертвецов в своей жизни, чтобы не узнать смерть сразу, но он никогда еще не видел, чтобы она настигала людей так быстро или так справедливо.

Он выпрямился.

— Он мертв, — пробормотал он, в замешательстве глядя на кубок.

«Ведь я сам так ни разу и не прикоснулся к кубку, — думал Николас с облегчением. — Если уж аббат был грешником, то только Бог знает, что случилось бы со мной».

Он пока не готов умереть, не здесь и не сейчас.

Джулиана поднялась на дрожащие от усталости и волнения ноги и в первый раз прямо посмотрела на него. Он быстро пересек пространство, разделяющее их, боясь прикоснуться к ней, боясь увидеть ненависть в ее глазах.

Джулиана подняла на него взгляд.

— Я говорила, что, если ты бросишь меня, я тебя убью, — произнесла она охрипшим голосом. — Где нож?

У него был кинжал. Он рассчитывал воспользоваться им против аббата, но святая избавила его от этого греха. Он вытащил кинжал из сапога и протянул ей.

— Убивай, — сказал он и распахнул на груди рубаху. Кусочек ткани упал на землю к ее ногам. Вышитые на нем розы и капли крови безошибочно указывали на его происхождение. Джулиана взяла кинжал в руку, продолжая глядеть на лоскут, который он носил возле своего сердца.

— Ты любишь меня, шут? — спросила она тихо.

— Я был бы безумцем, если бы не любил.

Ее улыбка была чуть дрожащей, неуверенной.

— Но ведь про тебя и говорят, что ты безумен.

— Но ведь ты знаешь, что это не так. Ты выглядишь как стриженая овечка.

— Гилберт постарался.

— Я перережу ему глотку, когда увижу его в следующий раз. Тебе стоит только слово сказать.

Ему так хотелось коснуться ее, что даже руки его задрожали.

Она медленно покачала головой.

— Милорд… — позвал Бого.

Джулиана резко вскинула голову и обернулась. Николас ни минуты не сомневался, что Бого назвал его так специально, и мысленно пообещал выбить ему зубы.

Он хотел сделать вид, что это относится не к нему, но, подумав, решил, что так будет только хуже.

— Да, Бого?

— Брат Бэрт и я собираемся отвезти тело аббата в монастырь для погребения, — сказал он.

Николас, не оглядываясь, продолжал смотреть на Джулиану.

— Хорошо.

— И мы возьмем с собой кубок. Он принадлежит святой Евгелине и ее аббатству.

Николас даже не подумал возражать. Генрих и так сойдет с ума, когда услышит всю эту историю. Едва ли кубок сможет умиротворить его. А когда он узнает, какая судьба постигла аббата, это, возможно, хоть немного добавит ему страха перед Господом и его судом. Королю Генриху, скорее всего, достанет ума, чтобы усомниться в чистоте своего сердца и помыслов, и, если у него есть хоть немного здравого смысла, он предпочтет не накликать на себя божий суд, продолжая отстаивать свои права на священную реликвию.

— Поезжай, Бого, — сказал Николас.

— И я хочу остаться там, милорд.

Николас оторвал взгляд от Джулианы и посмотрел на своего старого друга и слугу.

— Что ты сказал?

— Я хочу присоединиться к святым братьям. Я уже старый человек, милорд, и большой грешник, но брат Бэрт говорит, что надежда на прощение есть у всех.

— Только не у меня.

— Не говорите так, милорд. Но вам вряд ли подходит монастырь. Так же, как и вам, миледи, если вы простите мне мою смелость.

Николас почувствовал, что она смотрит на него спокойным, вопросительным взглядом.

— Никакого монастыря для моей леди, — сказал он. — Она останется со мной.

Бого кивнул с одобрением:

— Тогда все будет хорошо.

Хотя Николас в этом и сомневался, он не стал говорить об этом вслух.

— Тебе не нужна помощь, чтобы перенести аббата? Бого оглянулся на труп, затем покачал головой:

— Я без труда справлялся и с более тяжелой работой.

— Береги себя, мой старый друг, — сказал Николас.

— Берегите свою леди, милорд. Николас чуть заметно улыбнулся маленькой хитрости старого друга.

— Изо всех моих сил, Бого. Обещаю тебе.

25

Аббат в смерти оказался просто сухим маленьким старичком. Бого без труда взвалил его на плечо, как куль с мукой. Они представляли собой странную процессию, когда направлялись к тропинке. Впереди — брат Бэрт со священной реликвией в руках, следом — Бого со своей необычной ношей на плече.

— Вы можете поехать с ними, — запоздало предложил Николас, — они смогут защитить вас. Я отныне изгой.

Джулиана покачала головой.

— Вы слышали, что сказал Бого? Я не создана для монастыря, — сказала она.

— В этом нет сомнений. Вы были бы довольно… строптивой монахиней. Но я должен отпустить вас, миледи.

— У меня все еще есть ваш кинжал, милорд.

Он чуть отступил, не из-за упоминания о кинжале, конечно.

— Это пустой титул. Ни земель, ни дома…

— Мне это нравится. Может быть, нас никто никогда не найдет.

Он оглядел продуваемую ветром скалистую вершину.

— Вы заслуживаете лучшего, чем бедный шут.

— Безусловно. Но похоже, что я не хочу лучшего. Мы станем бродягами и будем путешествовать от места к месту. Ты будешь читать свои стишки, а я могу танцевать…

— Ну нет, мои рифмы могут довести людей до рукоприкладства. А танцевать ты будешь только для меня.

— Тогда что же мы станем делать?

Он смотрел на нее долго-долго. А потом коснулся ее, в первый раз с тех пор, как оставил ее одну в постели. Он коснулся ее лица, погладил стриженую голову, его длинные пальцы пробежали по ее щеке. И не говоря ни слова, он крепко поцеловал ее.

Это было безумием — заниматься с ней любовью здесь, среди этих развалин, но ведь он и был бедным, безумно влюбленным шутом.

Она тоже, видимо, сошла с ума. Когда он взял ее за руку и повел за полуразрушенные стены, чтобы укрыться от ветра, она пошла с ним охотно, а затем своими собственными руками стала снимать с него одежду; своими собственными руками она касалась его, и гладила, и упивалась им; она сама целовала и ласкала его, а когда он посадил ее на себя, она задрожала от наслаждения, и когда он проник в нее, она закричала, а когда он наполнил ее своим семенем, она заплакала от счастья, и ее тело сжалось, удерживая его в себе.

Пол римской виллы был покрыт каменными обломками. Николас расстелил свой толстый шерстяной плащ и всю их одежду, а потом лег и положил ее сверху, чтобы защитить от острых камней. Они лежали, обнявшись, в мирной тишине.

— Тебе надо убить лорда Дервента, — произнесла она сонно.

Он замер, потрясенныйее словами.

— О чем ты говоришь?

— Лорд Дервент. Король прислал распоряжение, чтобы я вышла замуж за лорда Дервента так скоро, как это возможно. Но я не выйду за него замуж. Ты ведь мне не позволишь это сделать.

Он крепко обнимал ее. Она была теплая, мягкая и такая нежная и сладкая, что, если бы под ними не было этих острых камней, он тут же перевернул бы ее на спину и любил бы снова и снова.

— А ты не знаешь, почему тебе надо выйти именно за лорда Дервента? — спросил он каким-то странным голосом.

Она покачала головой, ее короткие колючие прядки защекотали ему грудь, вызывая самые эротичные видения.

— Моя мать сказала, что это некий нищий барон, который оказал королю какую-то важную услугу. Кажется, сестра короля влюбилась в него, поэтому король хочет избавиться от него самым лучшим из возможных способов, женив его на леди, живущей достаточно далеко, чтобы они больше никогда не появлялись при дворе. Я не выйду за него.

Николас откинул назад голову и рассмеялся.

— Нет, ты выйдешь за этого лорда Дервента. Джулиана отодвинулась, сердито глядя на него сверху вниз. Ее стриженая голова выглядела сейчас еще более великолепно с торчащими в разные стороны короткими волосами и сверкающими от ярости глазами.

— Ты хочешь, чтобы я это сделала?

— Да, очень хочу.

— Когда я молилась святой Евгелине, я просила о чуде. Я готова была все для тебя сделать, а ты вот так просто отказываешься от меня?

Он опять рассмеялся.

— Любовь моя, ты получила свое чудо. Хотя, уверяю тебя, сестра Генриха меня нисколько не интересовала за пределами спальни.

Возможно, это было не совсем то, что ему следовало ей сказать, так как она принялась сердито молотить его кулаками, проклиная и ругаясь. Ему ничего не осталось, как обхватить ее крепче, перекатить на спину и прижать сверху всем своим телом.

— Ублюдок! — яростно завопила она.

— Нет, дорогая, — ответил он, все еще смеясь, — Николас Дервент.

Эпилог

Джулиана, пританцовывая, спускалась с холма, освещенного первыми утренними лучами солнца. Ветки кустарников, которые цеплялись за платье и хлестали по лицу, когда ее тащили ночью вверх, сегодня сами расступались перед ней. Николас шел чуть сзади с удивленным выражением на лице. Она время от времени резко останавливалась, и он натыкался на нее, а она обхватывала его за шею и целовала. Тогда их обоих вновь охватывало безумие. Когда они добрались до залитого солнцем подножия холма, утро было уже в самом разгаре. В волосах у Джулианы торчали сосновые иглы, а к юбке пристали листья. Николас громко пел что-то абсолютно непристойное о восхитительных ножках своей любимой леди.

Как раз когда они достигли конца тропинки, она обернулась к нему с усмешкой, чувствуя себя дерзкой и беззаботной, и в этот миг голос его прервался, а на лице появилось выражение ужаса.

Джулиана резко обернулась, ожидая увидеть все, что угодно: адского пса Цербера или по крайней мере ожившего аббата, пришедшего им отомстить. По сравнению с этим каменное лицо ее отчима показалось не столь уж страшным.

— Так вот вы где! — прогремел он. — Ваша милая мама едва с ума не сошла от беспокойства, а вы кувыркаетесь здесь с этим шутом… и что, ради всего святого, случилось с вашими волосами?

Николас шагнул вперед и загородил ее своей спиной. За лордом Фортэмом он увидел целый отряд конных вооруженных воинов, откровенно наблюдающих за ними и явно очарованных тем, что увидели.

— Ваш юный Гилберт отрезал ей волосы по приказанию аббата, — сказал Николас. — И вы не посмеете обидеть ее. Она и так пострадала от рук этого чертова священника.

— Обидеть ее? — эхом откликнулся граф, потрясенный таким предположением. — Это ты обидел ее, лжец, негодяй, вор! Да по тебе виселица плачет!

Джулиана попыталась выйти из-за широкой спины Николаса, но тот не позволил, толкнув ее назад и старательно прикрывая от любопытных глаз воинов лорда Хью. А затем она услышала голос матери, сильный, полный боли и отчаяния:

— Что ты сделал с моей дочерью?!

И в этот миг что-то сломалось внутри Джулианы, словно рухнула ледяная стена, воздвигнутая ею самой вокруг своего сердца.

— Мамочка! — закричала она, выбегая из-за спины Николаса. На этот раз он позволил ей пройти, и она бросилась вниз по тропинке.

Изабелла соскочила с лошади и тоже побежала навстречу дочери через поле. Мгновением позже они встретились и бросились друг другу в объятия, плача и смеясь.

— Я уже думала, что потеряла тебя навсегда, девочка моя, — сказала Изабелла. — Я боялась, что на этот раз не смогу тебя вернуть.

— Никогда, мамочка. Прости меня. Это была не твоя вина, я знаю…

— Ох, любимая моя девочка…

— Я перережу тебе глотку, — сообщил лорд Хью ледяным тоном, яростно глядя на Николаса, который явно не собирался раскаиваться в своем преступлении.

— Нет! — закричала Джулиана, пытаясь вырваться из материнских объятий.

— Оставь их, доченька, пусть сами разберутся, — успокаивала ее Изабелла.

— Король будет очень недоволен, — равнодушно сообщил Николас.

Ответ лорда Хью был резким, лишенным всякой почтительности:

— Он и так забрал у меня кубок, что еще ему от меня надо? Своего дурака в придачу?

— Кубок отправился в аббатство Святой Евгелины, Повелительницы драконов, которому он по праву и должен принадлежать, — сказал Николас.

— Так этот чертов аббат забрал его? — голос графа задрожал от ярости.

Николас покачал головой.

— Должен с прискорбием сообщить, что добрый аббат покинул нас, отправившись за вечным блаженством.

— За вечными огнями ада, хотел ты сказать, — пробормотала Джулиана.

— Так он умер? — удивился лорд Хью.

— Совершенно точно.

— Что ж, значит, день не вовсе пропащий, — сказал граф мрачно. — А теперь нам надо придумать, что делать с тобой.

— Просто благословить мой брак с Джулианой.

— Чушь! Она выходит замуж за лорда Дервента. Так приказал король! — рявкнул граф.

— А приказы короля надлежит немедленно исполнять. Я Николас Дервент, — произнес Николас с поклоном.

— Святой боже! — воскликнул Хью. — Ты хочешь сказать, что теперь мы никогда от тебя не избавимся?

Улыбка Николаса была широкой и самой любезной.

— Теперь я буду вашим сыном, милорд. Чего еще вы можете желать?

— Скорейшей смерти, — пробормотал Хью. — Вы слышали это, миледи?

Изабелла подняла голову и улыбнулась:

— Я слышала.

— И что вы думаете по этому поводу?

— Надо выяснить, хочет ли этого моя дочь? Он славный парень, но немного сумасшедший.

Джулиана откинула свою стриженую голову и засмеялась.

— Тогда и я тоже сумасшедшая. Да, я хочу этого. Всем своим сердцем.

— Тогда кто мы такие, чтобы ослушаться приказа короля? — спросила Изабелла.

— Я полагаю, тут уже ничего нельзя поделать, — мрачно произнес лорд Хью. — Но у меня будет несколько условий. Во-первых, никаких стишков. Одно только слово в рифму, и я вырежу твой язык.

— Звучит вполне разумно, — согласился Николас.

— И вы не будете жить под моей крышей. Вы построите себе другой дом. Мои земли тянутся на восток на целый день пути. Можете выбирать любое место.

— Мы выбираем Вершину Святой Евгелины, — сказал Николас, не задумавшись ни на миг.

— Ты и впрямь сумасшедший, — усмехнулся Хью. — Решено! Меня это устраивает. Достаточно близко для леди Изабеллы и достаточно далеко для меня.

— Отец родной! — воскликнул Николас с дурашливым восторгом.

— Подкидыш, — буркнул Хью.

Джулиана тем временем отряхнула листья и иголки с юбки, улыбнулась своей матери и посмотрела на своего любимого шута.

— Думаю, святая Евгелина в конце концов благословила нас всех, — сказала она и добавила с озорным смехом:

Шут сердце проиграл,

а леди победила,

Благодарю тебя, святая Евгелина!

— О, милосердный боже, нет! Только не рифмы, — застонал Николас в шутливом ужасе.

Джулиана неторопливо подошла к нему с дерзкой улыбкой на лице.

Я сердце черное шута держу в руках

И для него готова вечно говорить в стихах.

— Только не под моей крышей! — взревел лорд Хью. — Или я вырежу языки вам обоим!

Но Джулиана нашла их языкам другое применение. Она снова целовала своего шута, и больше уже ни одного стишка никто не услышал.

Говорят, что иногда можно увидеть призраков придворного шута и его леди в старинном замке Дервент-Хауз на вершине Холма Святой Евгелины в Западном Сомерсете. Они всегда смеются, эти двое, а ночью можно услышать тихий звон серебряных бубенчиков на ветру.

Некоторые уверяют, что видели кое-кого из их многочисленных потомков, а другие утверждают, что целый легион призраков черно-белых кошек все еще охотится в этих местах. Хотя, по правде сказать, бесчисленные потомки кошки Евгелины до сих пор ходят по земле в поисках лукового пирога и беспечных мышек.

Но одна вещь известна совершенно точно — сама святая Евгелина смотрит с небес и улыбается, когда лунной ночью призраки на вершине горы смеются и танцуют под звук серебряных бубенчиков.

Оглавление

ПРОЛОГ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

Эпилог