Досье на самого себя [Геннадий Александрович Беглов] (fb2) читать постранично, страница - 3

головы».

Кучак работал в авиационном институте. Я был у них в комнате много раз — относил деньги, которые мама брала взаймы.

Жена Карла Карловича, пожилая усталая женщина с большими зелеными глазами. А дочка Ванда — моя ровесница и тоже с зелеными глазами, величиной с пятак. Мы учились с ней в одной школе.

Как-то на перемене я натолкнулся на нее. Глаза ее смотрели в никуда.

— Ты что? А? Ванда?

Она перевела взгляд на меня, но продолжала смотреть сквозь, и от этого мне стало жутко.

— Да что ты? Что ты? — забормотал я, осторожно гладя ее холодные пальцы.

— Папу увезли в тюрьму, — вдруг неожиданно сказала она. Сказала буднично, как говорят: «Папа уехал в командировку».

В тот день я пришел домой раньше обычного. В коридоре было тихо, будто никого не было дома. Мама гладила мои рубашки.

— Ты чего рано?

И не дожидаясь ответа:

— Иди мойся и садись ешь. Бегает целыми днями… Вон какой худущий стал…

— А за что Карла Карловича арестовали?

Мама грохнула утюг на подставку и вышла из комнаты. Она не хотела об этом говорить. Почему?

А вечером, когда мы все сидели за столом и пили чай, на мой вопрос:

— А нас не посадят в тюрьму? Деньги-то мы у них занимали… — папа промолчал, а мама стукнула ладонью по столу, чего никогда с ней не бывало:

— Ты перестанешь болтать ерунду?! Допивай и спать!

Взрослые что-то скрывали.

ЛИСТ ВТОРОЙ

Теперь об отце.

Я не любил его. Ничем не выражая этого, тем более, не говоря об этом никому, даже маме, я не мог избавиться от ощущения, что вместе с нами постоянно жил чужой человек.

А мать его любила. Это была первая и единственная ее любовь.

Познакомило их в двадцать четвертом наводнение…

Мутная, холодная волна, бегущая от Тучкова моста, вдоль набережной, подхватила девчонку, долго кружила и била ее о стены домов, а потом вышибла ставню окна и бросила вниз, в подвал. Это был склад, где хранилась соль. Соль не в мешках, а так — навалом.

Через несколько секунд подвал заполняется разведенной солью. Девчонка барахтается в этой жиже, хватаясь за скобы, вбитые в потолок. Горят ожогом ссадины. Закричала впервые. С криком хлебнула воды — вырвало. Вода прижимает к потолку… Дальше ничего не помнит девчонка.

Во дворе склада казарма. В казарме — люди, среди них он…

Он первым услышал крик, первым бросился к складу, а когда ломами вспороли двери, принял из соленого потока безжизненное тело…

Потом было, как в старинных романах: очнулась, увидела его, поняла, что не принадлежит более себе, а через месяц, катаясь на катке Таврического сада, куда пригласил ее спаситель, сказала ему, что любит…

Спасителя описать не сложно. Шикарные американские «бегаши», в никеле ножей прыгают отраженные фонарики катка. На ножах — длинные крепкие ноги в черных рейтузах. Мягкий свитер с орнаментом на тему русских сказок. Крупная голова, обритая наголо и ничем не прикрытая. В руках без перчаток зажаты хрустящие на морозе чехлы коньков.

В первый же вечер, хохоча, он успевает рассказать о себе все.

Не узнала мама лишь одного…

Четырнадцатый год. Ночь. Залитый водою окоп. В окопе молодой гранатометчик Александр Костров наворачивает обмотки на сапог. Лег на спину, поднял ногу и в упор выстрелил из нагана. Скрипнули зубы. Полежал с минуту. Размотал обмотки. Внимательно разглядел дырку в сапоге, из которой толчком била кровь. Закопал в грязь обмотки, наган и вылез из окопа…

На рассвете на него наткнулись товарищи.

Этого мама не знала.

Мне он рассказал об этом сам в первый день войны.

Сорок первый год. Ленинград. Конец ноября.

Уже месяц, как мы не видели отца. Уходя, он сказал, что работает на военном корабле, который стоит где-то, вмерзший в лед Невы, и оттуда домой не пускают.

Поздний вечер. Я с мамой на кровати под одним одеялом.

Хлопнула дверь. Мы высунули головы и увидели его. Отец вынул из кожанки четыре свечи и запалил их разом, держа пучком. Закапал воск. В дрожащую лужицу на полу поставил свечи. Подождал, пока пристынут, сел на диван и начал разглядывать нас молча и сосредоточенно. Он был пьян. Первый раз в жизни.

Все так же молча он засунул руки в карманы и вынул одновременно два больших армейских сухаря.

Мы перестали дышать. Стало так тихо, будто все омертвело вокруг. От тишины голова стала наполняться болью.

Сухари повисели в воздухе целую вечность, потом стукнулись друг о друга два раза и легли на диван. Руки полезли в карманы, и фокус повторился: два сухаря, потом тишина, потом головная боль, сдвоенный стук, и уже четыре кирпичика лежат на диване.

И снова все сначала.

Время остановилось.

Происходило нечто, похожее на бред. Реальностью были только адская боль в голове да стук сухарей: тыррк, тыррк — немного глуше. Тыррк — совсем еле-еле, далеко, там, где свечи, где диван, покрытый