Досье на самого себя [Геннадий Александрович Беглов] (fb2) читать постранично, страница - 2

ко всем лезет целоваться, даже ко мне.

Потом столы разобрали по комнатам. Отец вынес гитару, дядя Женя из одиннадцатого — банджо, Фимкин отец выкатил пианино, и тут началось…

Даже моя мама, которая так и не признавала «коммуналки», отплясывала краковяк. Все кружилось и вертелось вокруг. Визжали девчонки-двойняшки. Им по шестнадцать. Румяные обе и в одинаковых сарафанчиках. На сарафанчиках нефтяные вышки. Зеленые.

Отец пригласил невесту на вальс, так как военного не было. Он уснул, сжав мертвой хваткой ножку стола. Отнять стол было невозможно, и отец распорядился «не травмировать офицера». Его так и унесли в комнату вместе со столом.

К утру коридор затих. А днем женщины мыли полы. Вспоминая подробности ночи, они много смеялись. Смеялись над тем, что было смешно, и просто потому, что были веселыми.

Караваев из тридцатого по субботам бил жену. Дверь настежь. У дверей собираются соседи.

Тетя Зина: «Не могу смотреть! Не могу смотреть!» (Первой прибегала и последней уходила при этом.)

Отец Фимки: «Но это же варварство!»

Лидия Васильевна (вздыхая): «Ничего вы не понимаете, Моисей Аронович. Ни в жизни, ни в любви».

Дядя Боря: «Избыток энергии и все тут. Они ж, как борцы… накопилась энергия и все тут».

Их не разнимали, не звали милицию. Тем более, что Караваевы жили всю неделю дружно. Он помогал ей стирать. Мыл на кухне пол. Она была ласкова к мужу и, по мнению этажа, была верна ему. Он не пил, не курил. Любил шашки и радио. Правда, супруг был слабый с виду, даже жалкий, и, может быть, она любила его из жалости, а он, чувствуя это, протестовал так своеобразно? Этого толком никто понять не мог.

Отец, например, пояснял так:

— Такова форма их любви. Им хорошо так. Имеем ли мы право осуждать их за это?

Маму это возмущало предельно. Она бегала из комнаты в коридор и обратно в комнату и с каждым воплем бедной женщины вздрагивала, как будто ударяли ее. При этом мама повторяла на разные лады:

— Гнусно! Гнусно! Гнусно!

Детей в доме — не пересчитать. Никто нас не обижал и даже наоборот — мы обижали взрослых.

В номере первом, в самом углу буквы «Г», жила тетя Нюра, старая, некрасивая баба. Жила одна, жила бедно. Часто мыла полы и стирала белье соседям.

Однажды она мыла пол в коридоре, а Ленька прыщавый вбежал с улицы и наследил. Нюра крикнула:

— Шпана! — и махнула его по ногам тряпкой.

Мы собрались на лестнице. Тетя Нюра была объявлена врагом номер один. Тут же, из массы предложений, как-то: подкинуть в комнату дохлую крысу, залепить замочную скважину варом, послать в конверте живых клопов, — было утверждено мое предложение. Мне же поручили его и исполнить.

Вечером того же дня на вопли тети Нюры открылись все шестьдесят дверей. Крайняя кухня не вмещала сбегающихся жильцов.

Тетя Нюра сидела на полу и истошно выкрикивала слова, что пишутся только на русских заборах. На плите стояла кастрюля. Из нее облепленная кислой капустой и луком, пропитанная наваром щей торчала старая парусиновая тапочка.

На это ЧП взрослые отреагировали крайне серьезно. Расследование возглавил отец. (Он вечно что-нибудь в доме возглавлял.)

То, что это сделали мальчики, следствие установило на месте. Но кто конкретно? Начались допросы. Коридор опустел и затих. В комнатах приступили к пыткам. Одних морили голодом (не давали варенья), других истязали кошмарами («Если не скажешь, кто это сделал, все будут думать, что это сделал ты!»), третьих превращали в клятвопреступников («Я не знаю, папочка, ничего! Клянусь!»).

К концу недели следствие зашло в тупик. Среди нас не нашлось предателя, а ведь только на это и рассчитывали взрослые.

Отец, подозревая кого угодно, кроме меня, делился ходом своего мышления:

— Она шлепнула Леньку тряпкой. Ленька заправил ее щи обувью. Типичное детское мщение… Это же алфавит.

Мама: «У Леньки алиби. Он весь вечер просидел в пятьдесят втором. Это подтверждают Никитины. Их Сережа и Ленька играли в лото. Ленька из-за стола не выходил».

Отец: «Значит, все-таки выходил. Для этого надо восемь секунд. Дверь пятьдесят второго напротив кухни. Другого быть не может. Зачем, например, нашему мстить за Леньку? Ты бы стал мстить за другого? (Это уже ко мне.) Ну, что ты молчишь?»

Я смотрю на свои пальцы.

Мама (почуя что-то): «Ну, что ты пристал к нему?»

Отец (ему нужно только, чтобы я ответил: не стал бы…): «Я же тебя спрашиваю… Не стал бы ведь?»

Как я могу так сказать, если это сделал я? Поэтому окончательно ухожу в созерцание конечностей. Мама поняла все. Умная, добрая мама говорит:

— Давайте пить чай. Хватит. Надоело уже все это…

Я был спасен. Если бы отец еще раз задал свой вопрос, я бы сказал правду.

Только на одной комнате кроме номера висела медная пластинка. «Кучак Карл Карлович». «ККК». Прочитав Майн Рида, где на роковой пуле стояли эти же буквы, мы дали хозяину мрачное прозвище «Всадник без