Борьба гуманизма и варварства [Георг Лукач] (fb2) читать онлайн

Борьба гуманизма и варварства

Предисловие

Фашизм угрожает всем областям человеческой культуры. Уничтожить его идеологию можно лишь всесторонней борьбой.

Фашизм — своего рода энциклопедия варварства. Он стремится распространить свое влияние на все области жизни людей: от ведения войны до поэзии, от политики до повседневного быта. Поэтому и разоблачение фашизма должно быть всеобщим: с ним нужно сражаться на всех полях битвы, и в сфере практики, и в сфере идеи.

Нельзя ограничиваться одной лишь критикой и разоблачением фашистском идеологии: нужно каждому проявлению варварства противопоставлять положительные гуманистические ценности. Только такая критика фашизма способна действительно мобилизовать силы на борьбу с ним. Не случайно, что решающие удары наносит Гитлеру именно советский народ, чья жизнь и мышление, чьи поступки и чувства в такой же мере являются универсальным воплощением воин­ствующего гуманизма, в какой фашизм - универсальное воплощение варварства!

В рамках данной брошюры невозможно было дать исчерпывающего изложения поставленного здесь большого вопроса: при неизбежной краткости это привело бы лишь к сухой и мало убедительной регистрации фактов. Поэтому автор попытался хотя бы наметить разнообразие мотивов антифашистской борьбы на основе нескольких важных и актуальных ее проблем, — не в систематическом исследовании, а в ряде очерков. Удалось ли ему осуществить свое намере­ние, — пусть судят читатели.

Ташкент, апрель 1942.

Расовая Теория – Враг Прогресса Человечества

Расовая теория — средоточие так называемого «национал-социалистического мировоззрения» , идеологическая основа всех бесчинств, которые фашисты совершали и совершают в самой Германии и в других странах, и в мирное время и во время войны. Не столь уж важно, действительно ли все германские солдаты, или все германское населе­ние прониклось верой в расовую теорию, да и вообще, знакомо ли оно с нею. С помощью расовой теории немцы были превращены в сознательных или бессознательных, активных или пассивных соучастников фашистских зло­деяний; с ее помощью германская армия была превраще­на в банду палачей, разбойников, убийц и поджигателей. Фашистское варварство — явление еще невиданное в истории человечества. Разумеется, в процессе неравно­мерного и противоречивого развития общества бывали различные периоды темной реакции. Человечество неодно­кратно переживало мрачные времени, когда торжество­вали мракобесы, свирепо боровшиеся против прогресса. Одна религия подавляла и преследовала другую, один класс и его партия — другой. Но все печальные и позор­ные явления прошлого совершенно бледнеют перед фашизмом. Фашизм подавляет и преследует все, что не подчиняется ему полностью. Любые самостоятельные убеждения — от коммунизма до католицизма — караются в современной Германии тюрьмой, концентрационным лагерем, пытками и казнью.

Этот повальный погром против инакомыслящих рас­пространяется и на многих последователей программы, когда-то провозглашенной самой фашистской партией,— на тех трудящихся, которые приняли всерьез, и попыта­лись приводить в жизнь демагогические лозунги о «гер­манском социализме», о «национал-социалистской революции», об уничтожении «рваческого капитала», об «освобождении от процентного рабства» (вспомним кровавую расправу с штурмовиками в 1934 году).

Уже здесь мы видим, что из количественного увели­чения и расширения реакционного террора вырастает новое качество. В истории человечества еще не было реакционного режима, который подобным образом угнетал бы народ по всех социальных и идеологических направлениях, который в подобной степени навязывал бы каждому свой гнусный образ мыслей и действий.

Переход количества зверств реакционной власти в новое качество выражается также в методах их проведения. Органы белого террора при былых реакционных переворотах составлялись обычно из наемников, из под­купленной и развращенной фанатиками солдатни, из люмпенпролетариата и люмпенбуржуазии. Широкие народные массы большей частью являлись возмущенными или запуганными свидетелями зверств реакционных реставраторов. Фашизм же проводит свои ужасные репрессии с помощью могущественной массовой партии, насчиты­вающей миллионы членов. Помимо того, эту партию поддерживают многочисленные вспомогательные органи­зации („гитлеровская молодежь" и т. д.). Ее пропаганда охватывает и вовлекает в зверства миллионы людей; на­циональной и социальной демагогией она фанатизирует и гипнотизирует значительные массы, толкает их на актив­ное участие в реакционном терроре и, подчас, даже отводит им в нем руководящую роль. А многие из тех, на кого фашистский гипноз подействовал не полностью, так запуганы этим массовым внушением, что теряют способ­ность к самозащите и не только без всякого протеста сносят гитлеровский террор, но и принимают в нем участие.

Наконец, страшная власть фашизма над массами осно­вывается на полнейшем произволе. Правда, у «национал-социалистской революции» с самого начала имелась совершенно определенная классовая цель — превратить ре­акционнейшие круги германского империализма в неогра­ниченных властителей отечества, а затем, добившись мили­таризации Германия, доставить им владычество над всем миром. Эта ясная и конкретная варварская цель нигде не выражена в фашистской программе.

Ее содержание, излагаемое и демагогически преподносимое массам, по существу лишено смысла: эта программа — нагромождение и путаница содержаний, самым вопиющим образом противоречащих друг другу. Фашистская пропаганда с грубой, базарной демагогией обещает каждому классу, каждой нации именно то, чего они желают; при этом делаются циничные оговорки, сводящие на нет все обещания. Так, до захвата власти фашисты обещали квартиронанимателям – снижение квартирной платы, домовладель­цам — ее повышение, рабочим — повышение заработной платы, капиталистам — ее снижение и т. д.; так, герман­ские дипломаты обещают Венгрии всю Трансильванию, Румынии — возвращение доставшейся Венгрии части Трансильвании и т. д.

Массы, приведенные в отчаяние тяжелым кризисом 1929 года, считавшие свое положение безысходным, бес­перспективным, не уловили, или, во всяком случае, не в достаточной мере уловили эти грубые противоречия. Национальная и социальная демагогия фашизма привела массы в состояние такого опьянения, гипноза, при кото­ром они не были способны ни к какой критике и ожи­дали от «национал-социалистской революции» чуда, пол­ного избавления от всех трудностей. Фашистские вожаки с величайшим цинизмом использовали это опьянение масс. А расовая теория являлась идеологическим сред­ством для обмана, непрерывно менявшего свое содержа­ние, но сохранявшего все те же методы и цели.

Расовая теория, заимствованная фашистами у Гобино, Чсмберлена и других, преподносится в гитлеровской пропаганде в демагогически упрощенном виде, как «учение» о национальном и социальном возрождении гер­манской нации, о господстве немцев над всем миром. Согласно расовой теории, «арийцы», и среди них в пер­вую очередь германцы, а среди последних в первую очередь немцы, являются расой, предназначенной для мирового господства, единственной полноценной расой, которая «естественно» должна господствовать над не­полноценными и ублюдочными. Впрочем, — пропове­дуют Гитлер и Розенберг,— германский народ в XIX сто­летии отклонился от пути чистого развития расы. В его истории и государстве имеются явления, не свойственные германской расе, ей органически «не присущие». (Это относится в первую очередь к демократии и социа­лизму.) Таким образом, задача «национал-социалистской революции» — вернуть германский народ к чистоте расы, дать ему «присущую» ему политическую и социальную структуру и этим сделать германскую нацию способной к мировому господству.

Расовая теория учит, с одной стороны, что все соци­альные противоречия, классы и т. д. являются незначительным, поверхностным явлением, выдумкой расово чуждых элементов (в первую очередь евреев); что все немцы, поскольку они обладают чистой кровью, состав­ляют единую, монолитную нацию. С другой стороны, она учит, что между отдельными расами не может быть соглашения, компромисса. Всякое сомнение пагубно для высшей расы. Расы не могут мирно жить рядом друг с другом: они должны уничтожить или полностью поко­рить одна другую, вступить во взаимоотношении господ и рабов.

Во внутренней политике из этого делается вывод, что те немцы, которые иным путем стремятся к утвер­ждению своих прав и обновлению своей родины, должны клеймиться, как расово чуждые «подчеловеки» (Untermenchen); по отношению к ним единственно возможным, «присущим» средством является самый беспощадный, беззаконный террор, самый неограниченный тиранический гнет. Во внешней политике из этого делается вывод, что все негерманские народы должны рассматриваться как потенциальные объекты эксплуатации германского империализма, так как они «естественно» предназначены служить высшей расе.

Эта «теория» проводится с величайшим произволом. Произвол, здесь по-своему принципиален: в каждом от­дельном случае решающим моментом является мистиче­ская «расовая целесообразность». Так как негерманские народы по своей «природе», «по закону» расовой целесообразности предназначены для того, чтобы служить немцам, то совершенно безразлично какими путями, обманом («северной хитростью» по фашистской терминологии) или силой они будут принуждены к выполнению своего «извечного» предназначения. Возрождение германского народа предполагает чистоту его членов, «присущность» его учреждений, - и опять-таки совершенно безразлично, каким средствами будет достигнута эта цель. Ведь по отношению к расово чуждым «подчеловекам» оскверняющим чистоту и ослабляющим силу германской расы дозволены все средства.

Для определения принадлежности к расово чистому народу нет объективного критерия. Фашисты – и в первую очередь их «фюрер», в особе которого как в «спасителе» воплощается расовая теория, – сами «суверенно» решают кого и в какой мере можно считать расово чистым. Перед лицом расовой чистоты должны смолкать все возражения рассудка, всякая критика действий «фюрера»; всякий, не подчинившийся его повелениям, разоблачается самим фактом критики как расово нечистый, ублюдочный элемент и может в силу этого с полным основанием быть объявлен вне закона и подвергнуться самому тираническому террору.

Таким образом, расовая теория, силой своей нело­гичной логики, мистически увенчивается личностью «фю­рера». Расовая теория, хотя ее проведение все время обставляется шарлатанской псевдонаукой, в основе своей — тайна, мистерия, миф. Всякое решение, принимаемое как по принципиальным вопросам, так и в отдельных случаях, является мистическим вещанием «фюрера». Разум и рассудок, поскольку они не унижены до ранга при­служников расовой демагогии, запрещаются и пресле­дуются. Властное слово такой явно неполноценной лич­ности, как Гитлер (властное слово кровожадного и алчного германского империализма), не допуская возражений, решает все вопросы, дает лозунги для всех варварских деяний.

Таким образом расизм образует «теоретический» фундамент гнуснейшего, неслыханного варварства. Пусть расовая теория с научной точки зрения является смехотворной карикатурой; пусть эта теория, используемая как фашистский суррогат религии, — бесконечно нелепа; к ней все же следует присмотреться. В период глубочайшего национального и социального кризиса немецкого народа ловким мерзавцам удалось демагогически исполь­зовать отчаяние широких масс и захватить власть. Расо­вая теория — каким идиотским бы ни было ее содержа­ние, каким жульническим — ее обоснование и цинич­ным — ее применение, все же представляет идеологиче­скую базу для нового натиска варварства на цивилизацию, попытку отклонить человечество от пути, по которому оно шло тысячелетиями, уничтожить результаты его мно­говековой борьбы за культуру. Не только практика фашизма является варварской: сама его «теория» возво­дит варварство в принцип человеческого поведения.

Расовая теория является врагом прогресса человече­ства в первую очередь потому, что она провозглашает принципиальное неравенство людей и народов, потому, что она принципиально намерена ликвидировать равно­правие людей и народов.

Поэтому бороться против фашизма значит отстаивать свободу и равноправие отдельных людей и народов. Ибо с созданием расовой теории и с применением ее фашиз­мом на практике в жизни появился принцип, могущий сразу уничтожить важнейшие ценности, которые человечество завоевывало тысячелетиями.

Никто не решится утверждать, что в классовом обще­стве господствует действительное равноправие всех лю­дей. Взаимоотношения народов в мирное и военное время в капиталистическом мире, разумеется, весьма далеки от равноправия. Можно и должно подвергать резкой критике фактическое неравенство отдельных людей и народов в капиталистическом мире. Но важно отметить, что среди цивилизованных людей никто не станет оспаривать самого принципа равноправия — хотя бы формального. Этот принцип — результат многолетнего развития. Теперь фашизм хочет повернуть вспять колесо прогресса и сделать неравенство высшим законом, отменить принцип равно­правия людей и народов.

Разумеется, это не первая попытка реакции сопро­тивляться прогрессу человечества. В истории удачных и неудачных попыток реставрации есть общая черта. Когда человечество в результате тяжелой борьбы достигает новой, более высокой ступени равноправия, реакция пы­тается повернуть его обратно, снова установить устаревшее неравенство. Вспомним идеологию и практику фран­цузской реставрации, пытавшейся восстановить феодальное сословное деление взамен социальных основ современного буржуазного общества, созданного освободительной борь­бой английского, американского и французского народов в XVII и XVIII веках. Мы знаем, какое жалкое поражение потерпела реставрация — несмотря на временный поли­тический успех — перед лицом неумолимого экономиче­ского и социального развития.

Эта вспышка реакции не случайно последовала за Французской революцией (и за провозглашением неза­висимости США). В этих больших народных движениях были заложены политические и юридические основы современного буржуазного общества, его культуры в цивилизации: равенство людей перед законом, равенство их политических прав и обязанностей, равноправие наро­дов. Этим провозглашением прав человека человечество сделало решительный шаг вперед, который предопреде­лил и положительные и отрицательные стороны всего последующего периода.

Как ни резок был этот поворот в истории человече­ства, все же он явился всего лишь завершением созре­вавших тысячелетиями общественных и идеологических тенденций, тысячелетних мечтаний лучших представителей человечества. Нет народа, у которого бы в какой-либо форме не сохранилась легенда о «золотом веке» — воспо­минание о состоянии полного равенства, которым человечество некогда обладало, но которое оно в процессе своего развития утратило. Со времени фундаментальных исследований Бахофена и Моргана мы знаем, что эта легенда основывается на исторической действительности . А со времени исследований Маркса и Энгельса мы знаем, что человечество покинуло этот рай своего детства не вследствие мифического грехопадения, а вследствие же­лезной необходимости исторического развития. Мы знаем, что наличие вопиющего неравноправия между людьми было неизбежным этапом человеческого развития в прошлом.

Но признавать необходимость — не значит фаталистиче­ски с ней примиряться. Лучшие и величайшие люди во имя будущего человечества всегда страстно протестовали против неравенства, какой бы социальной и экономиче­ской неизбежностью оно ни являлось в их эпоху. Антич­ное общество неизбежно основывалось на резком нера­венстве свободных и рабов; греков и варваров, римлян и варваров отделяли друг от друга строго соблюдаемые границы. Но уже у Геродота мы находим серьезное стремление обосновать особенности чужих народов, учиться у них. И отсюда через трагиков к стоикам, к Эпикуру, к мистическим сектам на закате древности идет восходящая линия: борьба за идеологическое преодоле­ние социальных границ собственного общества, за при­знание рабов равноправными людьми, за понимание поко­ренных народов, за уничтожение неравенства среди людей.

Здесь не место даже бегло излагать историю этой борьбы между прогрессом и реакцией, между свободой и угнетением, между равноправием и неравенством. Эта борьба является значительной честью истории человече­ства, человеческой мысли, развития культуры, чувства. Прогрессивные и культурные люди всего мира с во­одушевлением приветствовали французскую революцию, эту «великолепную зарю», как сказал Гегель, — ибо чувствовали, что именно здесь гуманизм выиграл одну из важнейших битв. На идеальных завоеваниях французской революции основывает Гегель свою философию истории, свой критерий прогресса в развитии человечества. Смысл истории для Гегеля — в завоевании человечеством сво­боды. Его периодизация истории строится соответственно тем этапам, которые завоевывались в этой борьбе; древняя восточная культура, по Гегелю, — эпоха, в ко­торой свободен только один — восточный деспот; античность – период свободы для немногих; для нового вре­мени характерна тенденция к свободе всех.

Для Гегеля проблема равноправия всех людей яв­ляется настолько решающей, что она проникает в абстрактнейшие умозаключения его теории познания и ло­гики. Его критика философии Шеллинга, признающего способность познания истины, «интеллектуального пони­мания» только за немногими избранными, за философ­скими гениями, исходит именно из этих позиции. Гегель с возмущением опровергает взгляд, будто познание исти­ны доступно не каждому человеку. Вопрос о том, может ли то или иное лицо подняться до этой ступени умственной культуры, зависит, конечно, по Гегелю, от внешних и внутренних обстоятельств. Но возможность эту имеет каждый, должен иметь каждый. И он иллю­стрирует ход своих мыслей характерным примером: не каждый человек в действительности становится королем или маршалом, но в потенции каждый может им стать. Подобным же духом проникнута великая прогрессив­ная литература, возникшая под непосредственным впе­чатлением французской революции. Мы укажем лишь на одну типичную страницу, на которой в поэтической фор­ме выразилось глубокое ощущение этого равенства и равноправия всех людей: на изображение в литературе выдающихся людей из народа, вышедших из низов и по своей внешней культуре не переросших своей среды, но достигающих высокого человеческого и морального уров­ня. Еще до французской революции Гете в «Эгмонте» создал такой образ в лице: Клерхен, смелой и самоотверженной нидерландской девушки, которая в этой револю­ционной драме с органической необходимостью предстает перед умирающим Эгмонтом, как гений свободы. И в Доротее («Герман и Доротея») и в Филине («Вильгельм Мейстер») Гете под впечатлением французском революции последовательно и мужественно продолжает эту ли­нию развития. Спустя несколько десятилетий Вальтер Скотт создает образ Дженни Динс («Сердце среднего Лотиана») — простой шотландской крестьянки, которая своей непоколебимой моральной честностью, человеческой цельностью и мужеством победоносно доказывает превосходство плебейских масс над вышестоящими и более культурными общественными кругами.

Созданная Гете концепция мировой литературы так­же исходит из ведущих идей этой эпохи. Она основывается на чувстве, на убеждении, что поэзия любого народа, если она только подлинна, — вполне равноценна и равноправна, что настоящая человеческая культура может возникнуть только из взаимного изучения национальных литератур, из взаимопроникновения культур отдельных национальностей, мирного культурного соревнования между равноправными народами. Поэтому мировая литература у Гете охватывает весь мир — от Гомера до Гафиза, Баль­зака и Стендаля, от Библии, рассматриваемой как продукт поэтического творчества, до сербских и новогрече­ских народных песен, до зачатков чешской литературы.

Великие писатели этого времени преодолевают в созда­ваемых ими образах предрассудки узкого шовинизма, религиозных и расовых предубеждений, воздвигающих враждебные преграды между людьми и народами. Вспом­ним «Айвенго» Вальтер Скотта. В нем идет речь не толь­ко о разрушении границ, отделяющих в Англии норманов от саксонцев. Самая интересная и выдающаяся фигура романа — еврейка Ревекка. В темном мире средневеко­вых предрассудков, она, со своим скромным и стойким гуманизмом — не отступая даже перед угрозой сожже­ния на костре – вырастает в предвестницу новой эпохи подлинного равноправия людей и наций.

Такова была «великолепная заря». Но наступивший после нее день был полон труда и борьбы. Француз­ская революция была осуществлением вековых стремлений лучших представителей человечества, но она в действи­тельной истории классового общества выглядела иначе, чем в мечтах. Непосредственно идеологически подгото­вившие ее просветители ожидали, что она будет осуще­ствленным царством разума. Но выяснилось, что «это царство разума было не чем иным, как идеал идеализированным царством буржуазии»[1] (Энгельс).

Уничтожение феодальных перегородок, феодального неравенства, установление буржуазно-демократического равенства прав и обязанностей, равенства и равноправия людей в государстве перед законом,— неизбежно обна­ружили сохранившееся неравенство людей в экономиче­ском и социальном отношении. Освобожденные великой революцией производительные силы возвели это нера­венство на более высокий уровень, сделали его более неприкрытым, более резким, чем оно было при пред­шествовавшем общественном укладе.

Этим объясняется разочарование, охватившее, лучших и благороднейших людей мира. Реакция смогла исполь­зовать это разочарование для своей временной победы и своего временного господства, Но это разочарование послужило источником и для важнейших прогрессивных тенденций в науке, политике и искусстве XIX века. Это разочарование явилось практическим и теоретическим исходным пунктом для систем великих утопистов — Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Это разочарование, борьба с ним, попытка его преодоления являются центральной проблемой великой литературы XIX века. Из этих проблем исходит творчество Бальзака, так же, как и Диккенса. А полстолетия спустя мы находим в центре всего творчества Толстого острую постановку вопроса: можно ли в экономических, политических и культурных усло­виях, созданных в основном французской революцией, и ее последствиями, — то есть в условиях развитого капитализма — осуществить действительное равенство, действительное равноправие людей? Фактическое неравенство, обострившееся в результате развития освобожденных буржуазной революцией производительных сил, молодой Дизраэли определил с большой точностью, говоря, что английский народ, в сущности, состоит из двух наций: богатых и бедных. И Анатоль Франс, еще задолго до того как он стал социалистом, выразил свое разочарова­ние и недовольство в горьком афоризме, сказав, что за­кон современного общества одинаково величественно за­прещает богатым и бедным спать под мостом.

Подобное же разочарование было пережито и в вопро­се о равноправии наций. Немецкий мыслитель Анахарзис Клоотц восторженно приветствовал французскую ре­волюцию как начало братского объединения всех наро­дов. Но очень скоро войны революции, бывшие сначала оборонительными войнами прогресса против объединенной феодально-абсолютистской реакции, превратились в завоевательные. Следствием этих завоеваний, в особенно­сти в наполеоновский период, было пробуждение в народах современного национализма, во всяком случае — жестокая борьба против завоевателей, которая в свою очередь превратилась в завоевания, в подавление других народов. Таким образом вследствие французской рево­люции в Европе возникает новая национальная жизнь, постеленное пробуждение всех народов для борьбы за свое национальное освобождение, за национальную самостоятельность во всех отношениях. Но и это пробуж­дение приносит разочарование, так как освобождение одного народа снова превращается в подавление, в порабощение, в раздробление другого (пример – аннексия Эльзас-Лотарингии при национальном объединении Германии в 1871 году).

Все эти коллизии привели к кризису идей 1789 года, тем более, что экономические и социальные противоречия буржуазного общества нашли ясное политическое и идеологическое разрешение в социализме. Защитникам идей 1789 года пришлось бороться не только против попыток реставрации старого, докапиталистического неравенства; они были вынуждены еще обороняться и про­тив надвигающейся новой, более высокой формы эконо­мического, социального и культурного равноправия на­ций и людей.

История этой борьбы — это история XIX и XX веков. Кризис буржуазно-демократической мысли, возникший таким образом, определил собою и политическую и об­щественную жизнь всех народов в новейшее время; он определил форму и содержание всех духовных продук­тов эпохи.

При глубоком кризисе человечество всегда ищет са­мых различных исходов. Но перспективы исхода могут вести как вперед, так и назад.

В идейной борьбе XIX века постепенно отмирает тен­денция к простому восстановлению докапиталистического неравенства: она слишком вопиюще противоречит фактам общественной жизни, чтобы еще пользоваться влия­нием. Но напрасными оказались и усилия теоретиков, старавшихся устранить все противоречия и противопо­ложности экономической и социальной структуры капи­талистического общества, создав из господствующей те­перь экономики гармоническую систему. Эти усилия разбились о фактические противоречия, Крупнейший тео­ретик капиталистической экономики Давид Рикардо со­вершил было такую «гармонизирующую» ошибку в спо­ре с Сисмонди. Он первоначально утверждал, что когда вновь вводимые машины «освобождают» рабочих, —то достигнутое благодаря их введению увеличение произ­водства снова вызывает вовлечение рабочих в производ­ственный процесс и таким образом на рынке труда восстанавливается гармония спроса и предложения. Впо­следствии он с безоговорочной честностью крупного мыслителя признал свою ошибку.

Противоположностей, внутренних противоречий ка­питалистического общества, таким образом, скрыть нель­зя. Но критика реального неравенства, даже если она справедлива, легко может приобрести реакционный от­тенок. Это происходит в том случае, если порицание существующего неравенства не связано с требованием более высоко организованного равенства, а вырождается в критику всякого равноправия; если критика бур­жуазного прогресса, буржуазного гуманизма переходит в отрицание прогресса и гуманизма вообще. Мыслители подобного рода исходят из ощущения, что современное состояние общества не соответствует природе человека (т. е. тем требованиям, которые вытекают из уровня этого общества, из его достижении, границ и противоречий), и потому ищут «соответствующего его природе» неравенства.

Подобный ход мыслей, какими бы остроумными они ни казались, по сути дела — реакционен, так как он провопоставляет себя логике прогресса в истории челове­чества. Так, критика капиталистического общества Англии у Карлейля приобретает реакционную тенденцию своеобразного восстановления средневековья. Таким об­разом у анархо-синдикалистского теоретика Сорели кри­тика современной демократии, сомнение в существовав­ших до сих пор, часто вульгаризированных концепциях прогресса, связывается с реакционными устремлениями, Так, философия высшей и низшей расы у Ницше, требо­вание аристократического строя как «естественного» со­стояния, критика «декаданса» (по Ницше, декаданс — это современная демократия, плебейская «злопамятность»), выдвижение «сверхчеловека» как цели развития человечества — по существу реакционны.

Подобные теории вызвали много заблуждений, в осо­бенности среди интеллигенции, увлекая на ложный путь многих честных людей, обладавших волей и способностью для служения истинному прогрессу, и сделали многих ценных представителей западной интеллигенции идео­логически беззащитными и борьбе против реакции.

Но все это не могло бы остановить прогресса. Ибо до наших дней современные реакционные идеи вступали лишь в мирное соревнование с прогрессивными. Пример — хотя бы длившаяся десятилетиями устная и литератур­ная дуэль между Честертоном и Шоу. А если реакцион­ные тенденции неравенства принимали определенные организационные формы, то это было относительно невин­ной игрой небольших изолированных групп, как, напри­мер, аристократически замкнутого круга друзей немецкого поэта Георге. Расовое понимание истории и культуры у учеников Ницше, или независимо от него у Гобино, Чемберлена, Адольфа Бартельса и других, могло непосредственно вызвать политически значимую реакционную путаницу только в относительно небольшом кругу последователей.

Лишь фашизм, с его варварской практикой, вынес концентрированные идеи реакции из интеллигентских са­лонов на улицу и превратил их в основу общественного строя, внутренней и внешней политики могущественного государства. (Конечно, у фашизма были свои, правда, более скромные предтечи: «черные сотни» в царской России, антисемитское движение Луэгера в старой Австрии, Ку-клукс-клан в Соединенных Штатах.) Все, что накопила европейская реакция за столетие идейного кри­зиса со времени французской революции, все отчаянные, запутанные мысли заблудившихся людей превратились у фашистов в самую низменную демагогию строго орга­низованного варварства. Самая совершенная техника, высшие достижения материальной культуры, от амери­канской рекламы до танков и самолетов, — все было мобилизовано и пущено в ход фашизмом для разрушения культуры и цивилизации.

Идеологическим центром этого варварства, организованного на основе высочайших достижений современной техники, стала расовая теория. Она отрицает все важ­нейшие достижения культурного развития человечества, в первую очередь завоеванное в тысячелетней борьбе равноправие людей и народов. Люди, классы, народы, не принадлежащие к привилегированной расе или не мы­слящие и не действующие, как это «присуще» фашизму (т. е. соответственно желаниям фашистских главарей), — объявлены вне закона: по отношению к ним все дозво­лено. Коммуниста или католика, расово родственного арийско-германского голландца или «расово неполноцен­ного» серба — всех их практика расовой теории одина­ково превращает в бесправных париев, в кули, единствен­ное назначение которых работать на арийско-германских господ Германии.

Мораль расовой теории, согласно которой, по отношению, к врагам расы «все дозволено», развязывает, даже более, мобилизует все варварские инстинкты, кото­рые дремали во многих людях, но во время господства цивилизации подавлялись, смягчались воспитанием, на­правлялись по рельсам культуры.

Фашизм стремится низвести человечество до культур­ного уровня людоедов и притом — а это не лучше, а хуже — людоедов, обладающих современной техникой уничтожения.

Но фашизм уничтожает не только покоренные им народы, он является столь же опасным врагом для тех, кто следует за ним добровольно или под влиянием тер­рора. Принцип расовой теории, утверждающий, что по отношению к противнику все дозволено, вызывает в германском народе чудовищное моральное разложение.

В древние времена народы были отделены друг от друга строго соблюдавшимися границами, но состояние первобытного произвола преодолевалось нормами обыч­ного права. Средневековье тоже знало жестокое угне­тение отдельных сословий, но и оно было ограничено определенными рамками, создаваемыми законом и происхождением. Даже в сожительстве строго ограниченных друг от друга восточных каст создалась в силу обычая и религиозных предписаний определенная система прав и обязанностей. Фашизм –единственное в своем роде явление законченного варварства: с одной стороны, неограниченные права небольшой группы господ, с дру­гой — миллионы бесправных рабов. Причем — и это самое парадоксальное явлений в истории — фашизм превращает немецкий народ, в большинстве порабощенный, низве­денный гитлеровским террором до положения безволь­ного орудия, в армию шпионов и палачей инакомысля­щих людей в самой Германии и свободолюбивых народов вне Германии.

Таким образом возведенная в принцип борьба против равноправия людей и народов достигает в практике фа­шизма, поскольку он проводит в жизнь расовую теорию, своей кульминации. В области «чистой» теории провозгла­шается господство германцев над неполноценными ра­сами; а в порядке применения теории фашисты пытаются установить варварскую тиранию маленькой клики моно­полистического капитала над всем человечеством.

Этим парадоксальным положением создается беспри­мерная моральная деградация. Достоевский описал в «Записках из Мертвого дома» начальника тюрьмы — са­модура, жесточайшим и произвольнейшим образом обращавшегося с заключенными. Всегда пьяный, он то и дело кричал: «Здесь я царь и бог!». Фашизм хочет превратить всю Германию в такого начальника тюрьмы.

Достоевский пророчески показал, до каких пределов морального падения может довести человека принцип «все дозволено». Полуидиот Смердяков в „Братьях Ка­рамазовых" совершает, основываясь на этой морали, хиртро задуманное кошмарное убийство. С величайшим реализмом и психологической глубиной показывает Достоевский, как убийца при этом неизбежно морально и душевно погибает, становится неспособным к дальнейшей жизни. Гитлер и его клика хотят превратить всех нем­цев в таких Смердяковых, жестоких и хитрых, одержи­мых манией величия по отношению к другим нациям и молчаливопокорных внутри страны.

Понятно, что весь цивилизованный мир должен был восстать против такого организованного и систематиче­ского варварства. К сожалению, демократии Запада сде­лали это слишком поздно, несмотря на своевременные и настойчивые предостережения Советского Союза; они делали это лишь после долгих колебаний, после отчаян­ных и безнадежных попыток, ценою жертв, мирно дого­вориться с варварской реакцией; лишь после ряда неу­дачных попыток — по остроумному выражению Г. Димитрова— «не дразнить зверя», чтобы мирно жить рядом с ним. Единый фронт всех свободолюбивых людей и народов против фашизма — это больше чем тактика: это глубокая историческая необходимость для спасения человеческой культуры.

Можно быть совершенно неверующим, даже воин­ствующим атеистом, и все же восторгаться героическим сопротивлением германских католиков варварскому тер­рористическому режиму Гитлера, поддерживать их и видеть в этом защиту человеческой культуры. Когда ка­толики во имя своей религии протестуют против расо­вой теории, когда они заявляют, что бог не создал ника­кой разницы между расами, что для бога все души человеческие, к какой бы расе они ни принадлежали, имеют одинаковую ценность,— то в настоящее время, в борьбе против фашизма, это голос прогресса. Коммунист-атеист и верующий католик могут с глубоким убеж­дением совместно бороться против Гитлера. Разница между ними в том, что они защищают от фашистского варварства различные этапы развития человечества, что им дороги различные ступени развития равноправия людей и народов, но оба они борются за равноправие против принципиального неравенства, ведущего к современному людоедству.

Можно самым резким образом критиковать противо­речия буржуазных демократий, можно вместе с Анатолем Франсом и другими иронически смотреть на формальное равенство перед законом. Но когда представители либе­рализма и демократии фактически борются против Гит­лера, то они являются действительно защитниками куль­туры и цивилизации против варварства.

Фашизм, фашистская расовая теория означают полное уничтожение человеческой культуры и цивилизации. Поэтому самая решительная истребительная война против него всегда будет оборонительной войной. «Немецкие захватчика хотят иметь истребительную войну... что ж, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат», — говорит советский народ устами Сталина. Фашизм должен быть уничтожен, потому что самим фактом своего существования он угрожает истребить все свободолюбивые народы, и только после его уничтожения может в этом мире наступить равновесие. Об исто­рической ценности, о возможности и направлении разви­тия этого равновесия можно и нужно будет спорить лишь потом, после истребления варварского врага. Но унич­тожение фашистского варварства является предпосылкой для всего дальнейшего: в нем спасение будущего, спа­сение угнетенных людей и народив от глубочайшего по­литического и морального унижения.

Не случайно Гитлер терпит крах именно из-за сопротивления Красной Армии, из-за сопротивления советского народа. Здесь его режим варварского неравенства столк­нулся с бесклассовым обществом, с наивысшей из достигнутых до сих пор форм социального равенства и равноправия людей, с братским союзом свободных народов. Поскольку между этими народами есть еще куль­турное неравенство, оно выражается в том, что более сильный народ протягивает руку помощи более слабому для общего культурного прогресса, для уничтожения неравенства, для повышения культурного уровня обоих, народов. При столкновении фашизма и Советского Союза померились силами два противоположных лагеря совре­менности: социализм как строй, уничтожающий все противоречия прогресса в классовом обществе, ведущий человечество вперед, — и фашизм как концентрация всех реакционных устремлений, всех тенденций, которые не только задерживают поступательное движение челове­чества, но хотят сбросить его вниз с уже достигнутой ступени культуры. Ясно, что борьба между ними должна быть самой ожесточенной. Люди и народы страны социа­лизма защищают не проблематическое, не противоречивое, по вполне конкретное и реальное равенство. И фашистские преступники знают наверняка, что их опаснейший и непримиримейший противник – именно социалистиче­ская демократия. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Исход эти борьбы не вызывает сомнений. Культура победит варварство.

Пруссачество и Фашизм

1. Пруссия и Германия

Потсдам и Веймар: в международной публицистике давно уже стало ходячим это противопоставление бездушной, ретроградной милитаризации всей германской народной жизни — и высшей точки расцвета немецкой культуры. Этот контраст порожден своеобразием исторической судьбы Германии: особенности и противоречия в мировоззрении классического периода подъема немецкого духа, Гете и Шиллера, Фихте и Гегеля в такой же мере связаны с национальной раздробленностью, экономической и социальной отсталостью Германии, как и прусская военная монархия.

Специфические особенности Пруссии, со времени ее усиления и превращения в военную державу, в значи­тельной мере определяют ход развития германской исто­рии. Эти особенности состоят в следующем. Пруссия, чтобы иметь возможность соперничать с другими воен­ными державами XVII—XVIII столетий, должна была в значительно большей степени, чем позволяли ее эконо­мические возможности, сосредоточивать силы на созда­нии армии, боеспособной в любой момент. Безусловное подчинение всех «частных интересов» военному завоева­тельному принципу получило в Пруссии самое яркое историческое воплощение. Бездушная жестокость наемных войск, их бесчеловечность, палочная дисциплина нигде не были развиты в такой мере, как здесь.

С другой стороны, вследствие экономической и со­циальной отсталости Пруссии в ней при абсолютизме, не могло возникнуть такое равновесие между аристократией и буржуазией, какое было, например, во Франции. Фео­дальная самостоятельность прусского дворянства была, правда, втиснута в рамки милитаризма, но прусское юнкерство все-таки оставалось бесспорно господствующим классом страны. Его взаимоотношения с монархией определялись формулой:

Понятно, что Пруссия реагировала враждебно - тем враждебнее, чем сильнее она становилась, — на всякую серьезную постановку национального вопроса. Ее военная мощь не выражала стремления к политическому объ­единению нации: наоборот, они была одним из сильней­ших препятствий к объединению немецкого народа.

Стремление к единству Германии было одним из важных моментов большого культурного подъема со второй половины XVIII столетия. И не случайно, что прусское королевство относилось к этому философскому и литературному движению в лучшем случае безразлично, а часто и просто враждебно. Немецкие гуманисты-классики, со своей стороны, смотрели на Пруссию, как на центральную враждебную силу , противостоящую национальным культурным устремлениям. Клопшток и Лессинг категорически отрицали так называемую «культуру» при дворе Фридриха II, и даже дипломатически вежливый в таких вопросах Гете делал иронические намеки на хищные когти прусского орла. И когда старая Пруссия во время битвы под Иеной самым жалким образом рухнула под ударами наследника французской революции, Наполеона, - молодой Гегель торжествовал. Вместе с ним радовались этому крушению лучшая часть немецкой интеллигенции: не случайно и не без основания. Сто лет спустя, подводя итоги, Франц Меринг остроумно сказал, что битва под Иеной была немецким взятием Бастилии.

Но за этим взятием Бастилии не последовало национальной революции. Пруссия, несмотря на некоторые уступки духу времени, сохранила старую структуру и еще более укрепила ее во времена Священного Союза. А когда в сороковых годах в Германии назрела изнутри демократическая революция – у политических деятелей разных лагерей определился взгляд на место Пруссии в национальном объединении, представлявшем централь­ный вопрос демократической революции в Германии. «Растворение Пруссии в Германии» — таким был лозунг последовательных демократов;«опруссачение Германии» — такой была цель реакционеров.

Поражение революции 1848 года на долгие годы опре­делило судьбу Германии. Национальное объединение стало неотвратимой экономической необходимостью, и пруссак Бисмарк осуществил его путем некоторых уступок прогрессивному буржуазному развитию Германии (всеобщее избирательное право для империи), но наряду с этим позаботился о том, чтобы ничто не изменилось и структуре самого могущественного из союзных госу­дарств, Пруссии (трехклассное избирательное право в Пруссии, полуфеодальные права по отношению к батракам для прусских помещиков). Он позаботился и о том, чтобы Пруссия в новой империи получила решающую внутриполитическую власть.

Капитализм в Пруссии быстро развивался. Но во всем остальном «демократическая» модернизация старой Прус­сии была лишь вывеской. Маркс следующим образом характеризовал эго положение: «Разве Пруссия после победы хоть на минуту подумала о том, чтобы, порабощенной Франции противопоставить свободную Германию? Как раз наоборот! Она ревниво оберегала исконные пре­лести своей старой системы и в добавление к ним по­заимствовала у Второй империи все ее уловки: ее фак­тический деспотизм и фальшивую демократичность, ее политические фокусы и финансовые мошенничества, ее высокопарные фразы и самое низкое жульничество»[2].

Так, например, Германия была одной из стран, где наиболее радикально, наиболее «демократично» прово­дилась всеобщая воинская повинность. Но офицерами могли быть только дворяне или, самое большее, лишь немногие буржуа, которых дворянское офицерство рас­сматривало как равных и принимало в свою среду. По словим Маркса, возникла военная система, «благодаря ко­торой все здоровое мужское население делится на. две части — постоянную армию на службе и вторую постоянную армию в запасе, причем обе обречены на беспре­кословное подчинение своему, божьей милостью, начальству»[3].

Вследствие этого торжества «опруссачения» Германии ни одно из действительно, прогрессивных культурных течений не могло завоевать для себя приемлемых условий. Бисмарк был не только одним из самых хитрых дипломатов своего времени; он в молодости обладал раз­носторонними культурными и литературными интересами и потому остался хорошим немецким стилистом. Но со времени революции 1848 года Бисмарк не был связан ни с одним видным представителем немецкой культуры. И опять-таки не случайно, что выдающиеся немцы этого времени от Готфрида Келлера до Гергарда Гауптмана, от Вирхова до Моммзена отчужденно и отрицательно относились ко «Второй империи». Она могла в культурном отношении опираться только на добровольных или опла­ченных лакеев.

При Вильгельме I это положение усугубилось. Им­перия модернизировала свой внешний облик, придавала ему все более роскошные и причудливые формы, но была так же мало связана с важнейшими явлениями в развитии немецкой культуры, как и прежний бисмарковский режим. Все деятели науки, литературы, искусства вильгельмовской Германии, от Эйнштейна до Макса Либермана, от Томаса Манна до Р. М. Рильке, стояли от нее в стороне, были обречены на одиночество.

Единственным значительным новшеством было проникновение капиталистической коррупции в чиновничью и военную среду, — процесс, начавшийся, конечно, гораздо раньше, но теперь достигший расцвета.

В германской империи, таким образом, были налицо нее теневые стороны капиталистического строя — но во внутренней жизни Германии Вильгельма I не было того минимума демократизма, и той свободы критики, которая могла бы составить им хоть некоторый противовес.

По отношению к внешнему миру большая часть не­мецкой буржуазии утратила прежнюю робость провин­циала, приобрела даже наглое самодовольство, которым вызывала к себе всеобщую антипатию, Внутри же стра­ны, по отношению к государству и армии, она оставалась по прежнему смиренной, не проявляла гражданского му­жества. В могущественной империалистической державе — Германии – вследствие ее опруссачения сохранилось все то же старое «немецкое убожество».

С такой внутренней структурой Германия предприняла борьбу против демократических западных держав и потерпела в 1918 году сокрушительное поражение. Оружие западных демократии помогло Германии второй раз взять монархическую Бастилию. К сожалению, снова — безрезультатно. Из противоречий веймарской демократии выросла отвратительнейшая форма угнетения Германии — фашизм.

Если сидеть сущность пруссачества в безусловном подчинении всех гражданских интересов целям воен­ной экспансии, то фашистская Германия — более законченное, основанное на последнем слове техники возрождение старой Пруссии. Как в мирное, так и в военное время «тотальная воина» без остатка подавляет там все решительно формы существования. Фашизм превратил всю Германию в казарму или в ее строго военизированную вспомогательную организацию.

Конечно, эта «законченная» модернизация пруссачества сильно отличается от своего образца. Ведь она представляет собой его обновление на основе империалисти­ческой экономики. Разложение, вызываемое коррупцией, достигло здесь – вследствие полного отсутствия демократического контроля – неимоверных размеров. Тем более, что место лицемерной морали прежней Пруссии занял циничный аморализм «учения» Гитлера, Смердякова миро­вой истории, который в самой резкой и хамской форме провозгласил ликвидацию совести и порядочности, принцип «все дозволено».

Таким образом фашизированная Пруссия возвращается к своим наихудшим образцам в безобразно усилившейся форме. Снова, как 150 лет назад, лучшие писатели, ху­дожники, ученые Германии вынуждены покидать свою родину, если они не хотят отказаться от служения не­мецкой культуре. Но теперь им несравненно труднее найти страну, где они могли бы продолжать свою работу: чума фашизма охватила значительную часть Европы и из многих стран изгнала носителей прогресса и культуры.

Эта гигантски увеличенная, дьявольски варваризированная Пруссия с несравненно большей силой, чем до битвы под Иеной, предприняла борьбу против великих демократий культурного мира. Но на полях сражения под Москвой и Ленинградом против этого человеконе­навистнического милитаризма выступила тень новой Иены. То, что Наполеон I, продолжая дело французской революции, лишь с частичным успехом выполнил под Иеной,— победоносно запершит социалистическая демокра­тия Советского Союза в союзе с великими демократиче­скими державами Запада. Уничтожение «прусского духа», разгром нового варварского господства Потсдама над Вей­маром должны быть тем более сокрушительными, что фашизм с его «тотальной» войной выродился и дьяволь­ски извращенную, задыхающуюся в грязи карикатуру на прусскую монархию.

В недалеком будущем предстоит третий штурм немецкой Бастилии. Он освободит весь мир, и в том числе Германию, от кошмара новой формы пруссачества.

2. Пруссия как культурный «идеал» реакции

Мы видели, что в истории Германии — пруссачество долго выступало как принцип антинациональный, как сильнейший тормоз национального объединения, и что позже, когда оно своими штыками создало единую Германию,— оно приостановило ее прогрессивное развитие и стремилось превратить ее в увеличенную Пруссию.

Такая историческая судьба должна была сказаться и на идеологии. Само собою разумеется, что пристрастные историки империи Бисмарка изображали опруссачение Германии как изначально предначертанный богом путь национального развития, (Классическим и отпугивающим примером такого псевдоисториографа является Трейчке.) Этот предопределенный богом прусский «идеал» сохра­нится и писаниях реакционеров разных времен, видоизменяясь в зависимости от требований момента.

Во время первой империалистической войны Пленге напыщенно и апологетически противопоставлял «идеи 1914 года» (т. с. прусской Германии Вильгельма II) идеям 1789 года. Во время социального кризиса после поражения в войне Освальд Шпенглер превозносит старую Пруссию как «социалистическую», проповедуя подчинение всей жизни Германии потребностям прусского милитаризма и про­славляя подавление всякой социальной и культурной свободы как «немецкий социализм». Шпенглер пытается представить уничтожение индивидуальной свободы в фридриховской Германии как «социалистическое» преодоление буржуазного индивидуализма.

Этот же процесс мы наблюдаем в области идеологии в более узком смысле слова. Немецкая реакция всегда располагала лишь весьма скудными культурными силами. Так как у каждой вели­кой нации в начале нового времени был при абсолютной монархии период культурного расцвета (Англия при Елизавете, Франция при Людовике XIV), Германия, уже по соображениям международного престижа, должна была бы тоже иметь такой золотой век искусства и науки под монархической эгидой, при немецком Медичи.

Герцог Карл-Август Веймарский был фактически связан с творчеством Гете и Шиллера в Веймаре, с периодом деятельности Фихте, Шеллинга и Гегеля в Иене (правда, связь эта била во многих отношениях весьма сомнительной). Но место этого герцога в монархической иерархии слишком незначительно с точки зрения немецких державных претензий. К тому же Веймар был действительно центром настоящей культуры,— а германской реакции (до Гитлера) декорация культуры нужна была только для пропаганды агрессивной милитаристской системы. По этим соображениям услужливые реакционные историки Германии провозгласили «вдохновителем развития немецкой культуры» Фридриха II – единственного не безграмотного монарха из рода Гогенцоллернов.

Это было сделано, разумеется, не без изрядной фальсификации истории, которую в свое время блестяще разоблачил талантливый и эрудированный Франц Меринг. Настоящий расцвет немецкой литературы в царствование Фридриха связан (назовем лишь наиболее крупные имена) с Лессингом, Винкельманом, Гердером и молодым Гете. Но единственное поощрение, полученное Гердером от прусского правительства, состояло в том, что он вынужден был на всю жизнь бежать из страны, чтобы его не забрали в солдаты. Винкельман с проклятием па устах навеки оставил свою прусскую родину. Лессинг, благодаря личному вмешательству «великого покровителя» немецкой культуры в его судьбу, — не мог получить в Берлине даже места мелкого библиотекаря. А «Гец фон-Берлихинген» Гете удостоился особого внимания «немецкого Медичи». В своем ребячески безответственном памфлете против немецкой литературы Фридрих — эпигон и почитатель французского классицизма— разразился потоком ругательств прочив произведения, действительно составив­шего эпоху в литературе Германии.

Немецкие реакционеры в культурном отношении поистине нетребовательны. Их кумир Фридрих II бил для своего времени образованным и умным человеком, но исключительно на придворно-французский лад; он явно презирал немецкий язык и культуру, говорил и писал по-немецки, как полуграмотный кучер.

Такое полное презрение «инициатора» немецкого литературного подъема к немецкой литературе не случай­но. Как мы уже видели, Фридрих II был в своей политике чисто прусским сепаратистом, ярым сторонником углубления и увековечения раздробленности Германии на самостоятельные княжества. Правда, его политика при­вела к увеличению Пруссии, но она одновременно усугубила национальное унижение Германии, так как по его вине царская Россия вступила в число великих держав, поддерживавших и использовавших политическое бесси­лие Германии.

Неудивительно поэтому, что германский фашизм — опаснейший враг, какою когда-либо имела немецкая культура, — не только подхватывает, но и развивает эту фальсификацию истории. Разумеется, что особенно благодарным образом служат для гитлеровцев бессовестная придворная внешняя политика Фридриха II, его беспрестанная перемена союзников, его общеизвестное вероломство и непостоянство, его часто успешный, но иног­да опасный макиавеллизм. Он для них великое воплощение «северной хитрости», как они любят говорить.

Раньше к этому добавлялся еще одни момент. Дело в том, что Фридрих II был отцом «молниеносной» войны. Как известно, семилетняя война началась с того, что Фридрих внезапно, без объявления войны напал на Саксонию и занял ее, чтобы поодиночке разбить, разъеди­нить, привести в смятение своих противников. Ясно, что такая военная тактика, попирающая международное пра­во, кажется немецким фашистам политическим идеалом. Как известно каждому из истории, «молниеносная» война Фридриха II кончилась неудачей: Фридриху не удалось расстроить коалицию и победить своих противников поодиночке. И ходе войны он попал в отчаянное положение, так как русская армия полностью разбила его войска, и Пруссия оказалась накануне полной гибели. Общеизвестна реакционная историческая легенда о том, как «героически стойко» вел себя в это время Фридрих. Он решился на самоубийство, жил «с ядом в кармане». Как показали новые исторические исследования, все это было комедией, «северной хитростью», имевшей целью повлиять на сторонников мира во Франции. В конце концов ему удалось вывести Пруссию из войны без территориальных потерь, хотя и сильно опустошенной. Но какой ценой и с каким национальном унижением для Германии!

После позорного провала фашистской «молниеносной» войны против Советского Союза, после непрерывных кровавых потерь германской армии в России, при тех мрач­ных перспективах и безнадежности, которые это неизбежно порождает в немецком пароде, - естественно, что гитлеровский фашизм в такой трагический период своего существования пускается на все новые демагогические трюки. Он снова преподнес немецкому народу своего любимого «героя». Это было сделано в фильме о Фридрихе который демонстрировался в Берлине в сопровождении большой рекламной шумихи и даже речи Геббельса.

Фашистская пропаганда использовала два момента в этом периоде жизни и деятельности своего героя. С одной стороны, она постиралась прославить упорное сопротив­ление Фридриха, стойкость в тяжелые, кажущиеся без­надежными времена, чтобы таким образом бороться с возникающими в армии и в тылу массовыми пораженческими настроениями. С другой стороны,— она напомнила о чуде, которое спасло Фридриха. Это чудо имеет особую притягательную силу для Гитлера и его приверженцев.

Как известно, Петр III сын мелкого германского князька и поклонник Фридриха, после смерти Елизаветы Петровны отозвал русские войска и этим спас Фридриха от полной гибели. Эта перемена судьбы, благодаря «чуду», составляет в значительной мере пропагандистское содер­жание фильма.

«Чудеса» — с давних времен специальность Гитлера. Ведь библия германского фашизма — «Майн кампф» — уже заранее взяла установку на «чудо». Фашисты привыкли спекулировать на тяжелом положении Германии в годы экономического кризиса, провозглашать «чудом», что для немецкого народа появился «спаситель» в лице Гитлера. И дальнейшая фашистская пропаганда довела этот бесстыд­ный культ, эту циничную пародию на религию до уродливых размеров.

Теперь, после вступления США в войну против Германии, после громадных потерь немцев на русском фронте, снова понадобилось спасительное «чудо». Из обращения фашистской пропаганды к такому исходу, к такой пер­спективе видно, как глубоко пессимистически смотрит клика вожаков германского фашизма на современное военное положение Германии, как мало она надеется нормальным путем вернуть себе прочное военное счастье. Но это «чудо» имеет и несколько более определенное содержание. В XVIII веке было вполне понятно, что такой, по-своему просвещенный, одаренный абсолютный монарх, как Фридрих Прусский, имел поклонников среди мелких немецких князей. Таким образом тогда у «чуда» была реальная политическая основа, хотя было случайностью, что один из таких почитателей Фридриха оказался на русском троне.

Но неизбежно было то — и об этом, конечно, умалчи­вают фашистский фильм и вся гитлеровская пропаганда,— что счастливая случайность не могла длиться долго. Петр был свергнут с престола, и Екатерина II начала энергично проводить политику, которой царская Россия придержи­валась вплоть до основания Германской империи. Сущность ее состояла в том, что, не давая Пруссии настоящей самостоятельности, ее все же сохраняли как элемент государственного разложения Германии, как противовес Австрии, как провокатора для подготовки раздела Польши. После вступления Екатерины на престол Пруссия стала вассалом царизма в Центральной Европе, проводником, антинациональной политики, препятствовавшим национальному объединению Германии. Таким образом в действи­тельности «чудо», правда, спасло Пруссию и Фридриха, но не уберегло немецкий народ от дальнейшего полити­ческого убожества.

Еще более парадоксально, но соответствует действительности, что демагогический базарный крикун Гитлер имел в различных странах почитателей и частично имеет их и до сих пор. Они составляют ядро той «пятой колонны», которая сделала возможной в некоторых странах победу Гитлера, которая и теперь орудует, желая сорвать сопротивление свободолюбивых народов фашизму и поме­шать его поражению. Таким образом обращение Гитлера к «чуду» в карьере Фридриха Прусского является одновременно обращением к другим странам, к находящимся, быть может, где-нибудь идиотам типа Петра III, это — отчаянная надежда на «чудо», при котором, в силу прихода в какой-нибудь стране к власти дурака, подобного Петру III, возродится политика Мюнхена. В этом Гитлер вполне справедливо видит единственное спасение своего варварского, античеловеческого режима.

Но чудеса не изготовляются по заказу пропагандистов. Мы уже не живем в эпоху монархического абсолютизма. И теперь еще в разных странах есть лица, мечтающие о возрождении мюнхенской политики и выполняющие грязную работу «пятой колонны». Но народы Запада многому научились благодаря роковым последствиям Мюнхена, благодаря поражению Франция; благодаря сильнейшей опасности, какой только подвергалась Англия за все время своей истории. Ныне гитлеровский призыв к «чуду» — не более, как простой жест отчаявшегося, попавшего в беду бессовестного демагога, призыв, который не найдет отклика.

Но немаловажный симптом — сам факт, что легенда о Фридрихе II приобрела эту новую форму. В знаменитой подделке эмской депеши, которая послужила поводом к франко-прусской войне 1870— 1871 года, Бисмарк превратил конфуз Вильгельма I в источник его славы. Легенда фашистов о Фридрихе неслучайно идет обратным путем. Пустозвонная фальсификация истории фридриховского периода, прусско-германское бахвальство «молниеносной» войной превратились и конфузное ожидание чуда. Конечно, фашизм еще не побежден окончательно. Точно так же, как он будет бросать все новые армии на поля сражения, чтобы предотвратить или по меньшей мере отсрочить поражение или крушение, точно также и его пропаганда будет преподносить все новые варианты старых легенд. Но неудачи гитлеровских правителей все труднее будет скрывать от немецкого народа. Он начинает чувствовать, что война в основном проиграна и что последняя легенда о Фридрихе – официальное признание гитлеровцами безнадежности их положения.

Лев Толстой, Немецкая Культура и Фашизм[4]

Цивилизованный мир с отвращением и гневом узнал о том, как гитлеровские бандиты изгадили, испоганили и разрушили Ясную Поляну.

Варварские опустошения, циничная жестокость, извра­щенное копание в грязи, осквернение всех культурных ценностей человеческого прогресса — все это перестало уже удивлять в войне, которую ведет Гитлер против свободы и цивилизации. Невообразимые святотатства, до которых не могла бы дойти самая разнузданная фантазия, стали для гитлеровских бандитов будничным явлением. Но несмотря на все это нагромождение жестокостей, осквернение жилища и места творчества Толстого явля­ется и в этой войне необычайным событием. Мрачным светом озаряет оно обезображенное лицо некогда культурного народа; как молния, освещает оно ту огромную опасность, которая грозила бы всему человечеству в случае даже временной победы Гитлера. Оно показывает, какие колоссальные задачи культурного и морального восстановления неизбежно возникнут после войны перед многими народами и, в первую очередь, перед немецким,— восстановления, необходимого для того, чтоб, культурный уровень человечества не упал до варварства, чтобы оказалось возможным сохранение и дальнейшее развитие культуры.

Ясная Поляна — это больше, чем место воспоминаний о знаменитом писателе. Больше — потому, что Лев Толстой был не просто значительным деятелем литературы. Он был одним из немногих великих, воскресивших вечные формы искусства и одновременно обновивших лите­ратуру в период, когда ей угрожало отчуждение от общества и упадочные влияния.

Широкая и бодряще глубокая форма большого эпоса была счастливо создана на заре нашей истории творче­ством Гомера. Его непревзойденная образность, его чарующеясная пластичность, его простая и все же бесконечно глубокая человечность определили все развитие евро­пейского искусства и вели его к всё новым и новым высотам. Эта первая и высочайшая вершина развития искусства основывается на том, что эпос Гомера, именно в законченности своих форм, выходит за пределы искусства в узком смысле слова. Он непосредственно будит, захватывает и мобилизует те силы человека, из которых при счастливых обстоятельствах может возникнуть высокое искусство одновременно потрясающее, возбуждающее и возвышающее, приводящее к пониманию законов жизни, к сильному и бодрому разрешению ее проблем.

Каковы же эти силы, пробуждающиеся благодаря высокому искусству?

Человечество собственными усилиями, собственным трудом возвысилось от первобытного полуживотного состояния до современной культуры. Собственными усилиями, т. е. путем внутреннего перерождения, посредством укрощения и преобразования своих первоначальных инстинктов, — оно поднялось до постановки таких задач, которые и не снились первобытному человеку.

Человечество совершило этот процесс перерождения, даже не осознав его внутренней механики и динамики. Поэтому силы гармонии и прогресса представляются большинству люден досоциалистических общественных формаций потусторонними, неземными. В действительности же — это силы, присущие самому человеку. Но лишь современная история, философия и экономика (Гегель и по-настоящему — Маркс) открыли эти связи и тем самым низвели истинные силы гуманизма с небес на землю, сделали их подлинной собственностью человека.

Но подлинное искусство предвосхитило здесь развитие человеческого знания. Передавая в образах процесс со­вершенствования человека, оно сумело возвыситься над многими ложными представлениями о сущности этого процесса. В силу того, что настоящее искусство показывает жизнь во всей ее сложности, во всей ее широте и глубине, ее движение вперед в борьбе со всеми препятствующими и тормозящими тенденциями,— в его произ­ведениях возникает правдивое и подвижное отражение становления человека.

Итак, высшее совершенство искусства — в умении показать движущие силы истории одновременно как «надземные» (т. е. не могущие быть выведенными из повседнев­ного опыта наших инстинктов) и как имманентные человеку (т. е. вытекающие из его внутреннего существа, из его деятельности во внешнем мире, из его работы над самим собой), как силы, собственно делающие его чело­веком как таковым. В то время как высокое искусство делает таинственное познаваемым, в то время как оно придает скрытым законам жизни неожиданную осязаемость и конкретность, - оно создает атмосферу той неподражае­мой бодрости, которой мы восхищаемся и которую любим в эпосе Гомера.

Искусство — и в первую очередь на его заре Гомер,— воссоздает важнейший жизненный процесс человека — его становление самим собой. Тем самым оно выражает не­поколебимую веру человека в неотвратимость этого процесса поступательного гуманистического развития. Эта вера не противостоит как абстрактное чувство чуждому и бездушному внешнему миру, она выступает как принцип построения многостороннего и законченного мира образов; она освещает темнейшие глубины человеческих страстей. Утверждая веру в прогресс, искусство уничтожает все уродливое, низменное, животное,- но не путем голого, отвлеченного отрицания; посредством внутренней диалектики событий оно показывает, что стремление к самоста­новлению, самоутверждению человека, несмотря на все препятствия, непреодолимо. И так как эта вера большого искусства является его ведущим, формирующим принципом, она в процессе творчества вырастает в высшую реальность, в фактическое осуществление.

Такая вера — в той или иной ее форме — лежит в ос­нове каждого великого произведения. У Гомера она выступает с особенной свежестью и наивностью, с первобытной силой только что созревшего рода, воспринимающего победу света над мраком радостно-само­уверенно, почти как полудетскую игру, как юношескую тренировку в овладении оружием; поэтому формы ее проявления чисты, легко обозримы и, при всем их неисчерпаемом богатстве, — прозрачны, просты. Поэтому воздействие гомеровского эпоса на людей— даже когда он описывает мрачные события — легко, бодро, окрыляюще.

Недосягаемая красота великого эпоса ваших предков делает невозможным простое подражание ему. Никакое исследование формы Гомера не может приблизить людей другой эпохи к этому бодрому и непосредственному со­вершенству. И все-таки в ходе развития человечества у гомеровского эпоса были достойные последователи. Но они основывались на совершенно других как внешних, формальных, так и внутренних моментах; родственность их Гомеру заключается лишь в основных человеческих принципах завершенности формы, в идейном и художественном обращении к действительным принципам станов­ления человеческой личности, гуманизации человечества.

Становление человека ли на одной ступени не являлось закопченным процессом. Человечество проделало много стадий развития; многие животные черты в себе оно пре­одолело и переключило на человеческие. И все-таки ве­ликая борьба высшего и низшего, человека и зверя, всегда велась заново почти и каждом индивидууме, велась в каждом поколении, в каждом обществе. И подлинное искусство увековечивало каждый данной этап этой борьбы. Искусство всегда актуально в высоком смысле этого слова, ибо как в содержании, так и в форме оно исходит из понятий «сегодня», «здесь», «сейчас», — и, отражая, увековечивает грозящую каждый раз опасность и ее преодоление, отражает действие глубинных сил человечества, и тем самым, сгущая и закрепляя их в образах, обеспечивает долгую жизнь. Таким образом великий писатель — не тот, кто владеет совершенством формы во внешнем техническом смысле, — а тот, кто с наибольшей глубиной анализа вскрывает грозящую людям опасность, кто с наибольшим ясновидением находит спасительные силы, кто с наибольшей гармонической уверенностью познает человеческий характер, указывая каждому человеку на доступный для него путь к участию в борьбе и победе.

Поэтому лишь великие люди, если они одновременно и большие художники, могут подобным образом обновлять литературу и одновременно возвращать ее к ее истокам. Только они могут переживать проблемы своего времени таким образом и так глубоко, что создаваемая ими картина приобретает бодрое величие, яркую и пластичную глубину; только такие художники создают — и то очень редко — произведения, в которых снова сияет ясное небо гомеровского мира, окрашенное в цвета их дней — меняющиеся цвета исторической актуальности.

Такой мир создал Лев Толстой, и в силу этого он стал — и не только в художественном отношении — об­разцом и воспитателем для лучших писателей мира, освободителем культурных сил последних трех четвертей столетия. Каждый мыслящий и нравственный современный человек чувствует, что без Толстого он был бы другим — был бы меньше, беднее. Благодарность миллионов за это благодетельно преображающее искусство сделала Ясную Поляну святыней для всего культурного человечества, нашим Стратфордом-на-Авоне, новым Веймаром, - таким же символом величия, таким же алтарем поклонения, каким является место рождения Шекспира и место деятельности Гете.

Эта обновляющая сила поэзии Толстого, пожалуй, нигде на Западе не чувствовалась так сильно, как в Германии, и быть может, нет страны, где лучшие и наиболее передовые люди так сознавали бы это влияние творчества Толстого, как именно там.

Начало мирового влияния Толстого застало немецкую культуру и литературу в периоде глубочайшего падения. После победы над Францией в 1870—1871 году Германия находилась я состояния возбужденного, хвастливого вырождены, которое проявлялось в литературе в форме пышного или сентиментального, но, во всяком случае, бездушного и никчемного эпигонства. Когда в восьми­десятых годах прошлого столетия сознательная часть молодежи начала восставать против этого упадка, — влияние Толстого на немецкую литературу стало решающим.

так писал талантливый молодой поэт того времени Арно Гольц.

Не случайно одним из первых спектаклей берлинской «Фрейе Бюне», театра, утвердившего в широких кругах победу нового направления, была „Власть тьмы" Толстого.

В первом произведении Гергарда Гауптмана, крупнейшего дарования немецкого натурализма, — «Перед восходом солнца», — лучше всего видны и размеры, и гра­ницы влияния Толстого на немецкую литературу этого периода. Молодое поколение немецких натуралистов научилось у Толстого неустрашимой любви к правде в изображении повседневной жизни, мужественному умению не отступать перед изображением самых страшных событий. Но «литературная революция» в Германии не заметила ни глубины толстовского мировоззрения, ни его классически законченной формы.

В Германии 80-х и 90-х годов Толстого наряду с Золя и Ибсеном воспринимали и почитали как учителя в деле обновления немецкой литературы, как поборника принципа правдивости искусства. Но литературная судьба этого созвездия была очень различна, По мере преодо­ления натурализма и роста тенденций к более углублен­ному изображению личности слава и влияние Золя в Германии начала бледнеть. А в начале XX столетия Ибсен тоже уже далеко не пользовался той любовью, как за десять лет до того. Зато популярность Толстого быстро росла среди смены различнейших литературных «измов». Все увеличивалось понимание глубины воссозданного им человеческого мира и эпического совершенства его образов.

Гергард Гауптман, — чье последующее предательство его собственных идей и дела его жизни не может зачеркнуть литературно-исторического значения первого периода его творчества, — снова становится барометром этого изменения литературной атмосферы. Мы уже кратко упомянули о влиянии Толстого на его первое литературное произведение. Позже это влияние было менее непосредственным, и по существу, и филологически труднее доказуемым.

Но несомненно, что в его лучших произведениях, - от «Ганнеле» до «Михаэля Крамера» или «Розы Бернд»,— с неожиданной силой звучит широкое, горячее сочувствие к жертвам современной цивилизации. Так Гергард Гауптман преодолевает узость натурализма и идет путями, предназначенными для современной литературы Львом Толстым.

Гауптман рисует в этих произведениях «отверженных» капиталистической цивилизации. Пусть это будет забитый, загнанный до смерти внебрачный ребенок Ганнеле, пусть это будет погубленная похотью бессовестных мужчин девушка-сирота Роза Бернд, или внешне искалеченный, внутренне неустойчивый, сам себя уничтожающий худож­ник — сын Михаэля Крамера: повсюду у Гауптмана с острым реализмом рисуется грубость, жестокость, бесчеловечность капиталистического мира, и повсюду пока­зывается существующее даже в погибших людях, иногда скрытое, часто внешне искаженное зерно настоящей человечности.

Мы не можем здесь ставить своей задачей даже бегло охарактеризовать историческое развитие влияния Толстого на немецкую литературу. С одной стороны, достаточно установить, что отход от натурализма, растущая борьба за психологически верное, углубленное изображение человека, за эпические формы искусства шли в значительной мере под влиянием Толстого. В то время как в восьмидесятых годах, как мы видели, немецкие писатели ставили рядом Толстого и Золя, - несколько десятилетий спустя Томас Манн подчеркивает контраст между нестоящим одушевленным эпосом и натурализмом у того и у другого, противопоставляя «Нана» и «Анну Каренину».

Но влияние Толстого в Германии было далеко не только литературным. Стимул к развитию, который Толстой дал духовной культуре Германии, был непосредственнее, шире, глубже. Как молодой Гете со своей сестрой потихоньку читал Клопштока, как несколько десятилетий спустя молодежь всего мира (в том числе молодой лейтенант Наполеон Бонапарт) проглатывала «Вертера» - так на рубеже XIX и XX столетий все одаренные юноши читали под партой произведения Толстого. По­всюду, где немецкая литература стремилась к новому величию и совершенству, — чувствовалось далеко выходящее за пределы артистического подражания, духовно-моральное и духовно-художественное влияние Толстого. Пусть это влияние сказывалось иногда в несколько искаженном виде, как, например, в теории непротивлении у некоторых немецких экспрессионистов, все же оно было одним из источников пробуждающегося воинствующего гуманизма в Германии.

Этот гуманизм — гордость и надежда тех, кто и при гитлеровской тирании, при нынешнем ужасном опустоше­нии и самоистязании Германии все еще верит в возмож­ность будущего для немецкого народа, — и по внутрен­ним мотивам и по своей непосредственной форме — не очень видимо связан с Толстым. Тем теснее действительно идущие вглубь связи. Это относится в первую очередь к толстовскому духу поэтического демократизма, неотделимо связывающего истинно высокое искусство с настоящей народностью, — демократизма, который ищет и находит источники подлинного высокого искусства в душевных потребностях, моральных страданиях и радостях народа и потому резко противостоит чванной самоуверенности упадочных буржуазных художников.

Уже Томас Манн признал, что именно здесь кроются источники большого искусства, выходящего за пределы современной империалистической проблематики. В новелле «Тонио Kpeгep» он самокритически изобразил отношение современного буржуазного писателя к жизни (т. е. к обществу и народу). Остро ощущая трагическую раздвоенность, трагическую противоположность искусства и жизни на Западе, Тонио Крегер и с ним Томас манн с глубоким уважением отзываются о «святой литературе» России – страны, где писатели сохранили связь с народом.

Творчество всей жизни Томаса Манна свидетельствует о том, что в первую очередь он имел здесь в виду Толстого. Но тут – уже совершенно другая связь, качественно другое влияние, чем было у Гергарда Гауптмана. На Томаса Манна не влияют ни отдельные частности, ни эмоциональные вершины толстовского творчества. Он продолжает линию Толстого ( и вместе с ним – линию лучших писателей новой русской и скандинавской литературы), исходя из той «диалектики души», т. е. диалектического изображения процесса становления человека, которое Чернышевский отметил и которым восхищался уже в первых произведениях Толстого, в 50-х годах.

Чернышевский находил, что по сравнению с динамичной взволнованностью душевной жизни героев Толстого создания лучших писателей прошлого поколения кажутся застывшими, неподвижными. Более позднее развитие европейской литературы подтвердило этот анализ. Но в то время как стремление зафиксировать ежеминутные душевные движения людей вызвало у большинства современных писателей разложение эпической формы, — Толстому удалось на этой основе достигнуть нового простого и монументального величия. Стремление поэтически объединить эти обе, кажущиеся противоречивыми, но фактически заранее предопределенные дли гармонии тенденции —основная черта эпических произведений Томаса Манна от «Буденброкков» до «Лотты в Веймаре». Это объединение — а с ним и вершина нового немецкого повествовательного искусства — было бы невозможно без Толстого.

Но Томас Манн изучал не только Толстого-писателя. Он хорошо знал, что такое высокое искусство не может быть создано писателем в узком смысле слова. Он ясно видел, что Толстой - всеобъемлющая человеческая фигура, у которой художественное совершенство вытекает из общественно-человеческой универсальности. Сопоставив в обстоятельном очерке Толстого и Гете, чтобы одновре­менно выявить их родственность и их противополож­ность,— Томас Манн создал для Германии основу, на которой может быть понято общечеловеческое значение Толстого.

В своих эпических произведениях Томас Майн — вслед за Толстым — обнажает все кровоточащие язвы эпохи. И все-таки — опять-таки в новой и своеобразной форме — его эпос обладает той старо-новой бодростью, о которой мы уже говорили. Эта бодрость не имеет ничего общего с са­моотстранением от проблем современности, которое делает столь отталкивающей псевдогармонию эпигонствующих писателей. Эта бодрость знаменует конечное торжество гуманности над всеми вечно ей угрожающими, темными силами социально обусловленных зверских начал. Эта бодрость основывается на чувстве уверенности, что в конце концов должны победить принципы человечности; и она образно передает читателю это чувство уверенности.

Поэтому она — источник настоящего искусства и поэтому ее влияние простирается намного дальше области искусства. В то время как в подобных произведениях победа принципов гуманности над темными силами достигается собственными силами формирующегося человека, — в них даже при мрачной тематике возникает реально обоснованная вера в развитие человечества, которая творчески отражается в бодрых и пластических линиях эпического повествования.

Этот триумф человечности выражается в возвышении мысли над всем мелким, низким, животным. Поэт Иоганнес Бехер, озаглавивший свой последний сборник стихов, так же как одно из лучших стихотворений этого сборника, — «Высокое небо над нолем битвы», — тем самым своеобразно отдал долг благодарности немецкой литературы Льву Толстому. В переживании Андрея Болконского на поле битвы под Аустерлицем, во внезапном взлете заблудшей души от ужасов и смерти — к пониманию истинных человеческих взаимоотношений,— отразилось своеобразие искусства Толстого, его место в развитии современной литературы.

Такое отношение борющихся немецких антифашистов к личности и творчеству Льва Толстого выражает глубокое чувство благодарности, испытываемое лучшей частью немецкого народа. Оно объясняет, почему Ясная Поляна для каждого мыслящего немца обладает той же символической ценностью, что и Стратфорд-на-Авоне или Веймар.

Чудовищные преступления гитлеровских банд в Ясной Поляне совершены существами из совсем иного мира. Тот, кто ценит былую немецкую культуру,— понимает, что эти злодейства глубоко чужды духу лучших людей немецкой интеллигенции.

И все-таки эти бесчинства — не случайность, а ужас­ное, но неизбежное следствие того пути, по которому шла Германия в последнее десятилетие.

Мы недооценили бы опасность фашизма, если стали бы останавливать наш возмущенный взгляд лишь на отдельных частностях, не видя, что весь его коричневый ужас является единой и во всей своей бесчеловечности последовательной системой. Это — разрушение всех цен­ностей, созданных до сих пор человеческой культурой. Весь кошмар фашизма — не в том, то он обрекает на смерть миллионы людей, не в том, что он физически уничтожает отдельные великие достижения культуры, произведения, памятники и т. д.; он — в первую очередь в том, что всякая этика, которой себя укрощал человек и течение тысячелетий, благодаря которой он собствен­ными силами превратился из животного и полуживотного и человека, в современном Германии систематически уничтожается для того, чтобы возникло новое, незнающее моральных уз полуживотное, которое, обладая современ­ной техникой, отбросит человечество к новому состоянию общего варварства и зверства.

К этому направлена не только военная практика фашизма, но и вся его политика, его «философия», его «мировоззрение». Так называемые мыслители, помогшие подготоовить фашизм, Альфред Боймлер, Людвиг Клагес и др., попытались обработать историю, психологию, антропологию и мораль в духе тезиса, будто темные подсо­знательные, оставшиеся от первобытного состояния инстинкты («хтонические принципы», говорят они, пользуясь заимствованной у Бахофена, но искаженной терминологией), составляют действительную сущность человека и будто победа ясной гармонии и гуманизма в Греции (на их языке победа «аполлонического начала») — была несча­стьем дли людей. Эту «философию» Гитлер применяет в политической практике, когда открыто заявляет, что совесть должна быть изъята из общественной практики как унижающий и тормозящий принцип.

Все великие ведущие люди в человеческой истории боролись за мировоззрение, призывающее человека собственными силами подавлять в себе все злое и животное и именно в этой борьбе развивать в себе силы, стремящиеся ввысь, к организованной деятельности. В ряду великих людей, шедших в этом направлении, в ряду Микеланджело, Шекспира, Гете и Бетховена стоит и Лев Толстой.

Не столь уж существенно, что Толстой в старости иногда неправильно критиковал Шекспира и Гете. В кардинальных вопросах жизни он глубоко родственен им. Как автор этих строк пытался показать в одной из своих работ о Толстом, - и в критических замечаниях Толстого об искусстве выражается его новый, современный, плебейский гуманиз, делающий его равноценным братом этих великих людей. Ибо толстовская критика культурного развития Европы со времен Возрождения – даже если ее аргументация часто одностороння и неверна - не что иное, как бурно нетерпеливое стремление к такому состоянию общества, при котором будет совершенно утрачен современный разрыв между народом и культурой, между народом и высшими достижениями искусства.

Гитлеровский фашизм по самой своей сущности являетсясмертельным врагом подобных устремлений. Он может существовать лишь постольку, поскольку в человеке развязаны зверские инстинкты: он превращает это развязывание в всеобъемлющий принцип всей своей политики и педагогики. Когда в начале господства Гитлера специаль­но назначенный в берлинский университет профессор «политической педагогики» Альфред Боймлер заявил, что главной его задачей является борьба против немецкого гуманизма, — в этой речи уже был виден тот смрадный дым, который впоследствии окутал Ясную Поляну. Когда фашистские историки литературы стали вычеркивать из немецкой литературы Лессинга и Гейне, то уже этим они начертали контуры той конюшни, в которую гитлеровцы потом превратили рабочую комнату Толстого. Когда так называемые ученые фашизма, «реально-политически» считаясь с тем, что простым приказом фюрера нельзя уничтожить Шиллера, Гельдерлина или Готфрида Келлера, — попытались превратить этих литературных героев человеческого прогресса в неудачливых предтеч фашизма, — то в подобных статьях и книгах уже просту­пали те порнографические надписи, которыми впоследствии были осквернены стены Ясной Поляны.

Да, фашизм — это система, и «научные» статьи гитлеровцев являются таким же антикультурным бесчинством, рождаются из того же источника животной античеловечности, что и их надругательства над культурой на фронте и в тылу в нынешней войне.

Да, фашизм — система. Фельдмаршал Ренхенау издал 10 октября 1941 года приказ по армии, в котором сказано: «Основной целью похода... является... искоренение азиатского влияния на европейскую культуру... Все... являющееся символом бывшего господства большевиков, в том числе и здания, должно быть уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения».

Так фашистские «ученые», «политики» и «полководцы» вместе работают над созданием единого царства законченного варварства.

Ясная Поляна всегда была символом того величия, на какое способен человеческий дух. Оскверненная Ясная Поляна — сигнал той опасности, которая грозит погубить все завоевании человеческой цивилизации и в то же время — призыв, обращенный, ко всем друзьям культуры: оказать беспощадное сопротивление фашистским громилам, избавить от них землю — раз и навсегда!

Моральные Резервы Демократии

Разбойничье нападение Японии на Соединенные Штаты и Англию до конца раскрыло общественно-историче­скую сущность нынешней мировой войны: происходит борьба между прогрессивными демократиями — во многом принципиально различными — и «осью», объединяющей все реакционно-автократические государства.

Для того, чтобы в драматической смене военных удач и неудач определить решающие шансы этой всемирной борьбы, самым необходимым и правильным будет сравнивать экономические резервы и ресурсы обеих воюющих сторон. Получаемый таким образом баланс свидетельствует об уничтожающем превосходите демократических держав. Соответствующие цифры уже часто публиковались и анализировались: они известны читателю.

Мы знаем, что эти цифры — лишь показатель возможных материальных резервов. Важно во время войны суметь претворить их в действие. Это приводит нас к другому, не менее серьезному вопросу — о могущих быть мобилизованными общественных и моральных резервах. Вопрос о том, при каком соотношении внутренних общественных сил и какими социальными методами государство ведет войну, — несомненно является решающим для ее исхода. Это вопрос о тех постоянных факторах, о которых товарищ Сталин говорит в своем историческом приказе от 23 февраля 1942 года. При равенстве технического вооружении именно этот момент, несомненно, является решающим. Больше того. Бывают исторические периоды, при которых прогрессивность общественного строя парализует военное превосходство противника или даже приводит к его краху. Вспомним о войнах великой французской революции против австро-прусской реакционной коалиции; вспомним о героическом сопротив­лении, оказанном китайской революцией японскому империализму.

Вопрос о том, что означает общественная сила демо­кратий в переводе на военный потенциал, стал особенно актуальным и этой войне. Первоначальные успехи гитлеровской «молниеносной» войны кое-кого сбили с толку или, во всяком случае, заставили призадуматься. Вначале мировой войны возник резкий контраст между быстрыми активными действиями авторитарных государств и колебаниями и медлительностью буржуазно-демократических держав не только при вступлении в войну, но и в ведении ее, даже в тех фазах, в которых враг угрожал их жизненным интересам, самому их существованию. Этот контраст у многих вызвал представление, будто фашистские государства более приспособлены для совре­менной войны, чем демократические. К таким выводам с глубоким сожалением приходили многие искренние сторонники демократии и втихомолку малодушно сомне­вались в том, удастся ли демократиям победить и спасти мировую культуру.

Последующие военные события постепенно стали опровергать это мнение. Выяснилось, что первоначальные н­удачи демократических государств отчасти следствие неправильной политики некоторых деятелей (Деладье) и не имеют ничего общего с принципиальным соотношением сил демократий и автократий, отчасти же они фак­тически связаны с существенными моментами демократической политики. Присмотримся к ним поближе.

В годы предвоенного экономического кризиса Япония и Германия были единственными капиталистическими странами, где цифры производства непрерывно росли (хотя уровень потребления населения падал). Это своеобразное «исключение» из законов экономического развития буржуазного общества было всем понятно: оно объяснялось тем, что напряженная подготовка этих оран к задуманной агрессии временно сделала их тяжелую промышленность, военную промышленность в широком смыс­ле слова, независимой от нормальных условий подъема и падения.

Такого рода установку всей экономики, всей жизни народа на предстоящую агрессивную войну, такое отяго­щение всего народа военными жертвами еще до начала войны не может себе позволить, да и не захочет возло­жить на свою страну ни одна демократия в мире. Сила демократии состоит в том, что она в тяжелые времена, при действительной угрозе родине может требовать от народа необычайных жертв. Но — только в том случае, если широчайшие массы народа ясно видят, что страна действительно под угрозой и действительно нуждается в их жертвах. Правда, и в том направлении имеются опас­ности: в то время как автократии требуют напряжения народных сил еще в мирное время, буржуазные демократии могут при наступившей уже угрозе слишком долго колебаться, прежде чем прибегнуть к чрезвычайным мерам.

Эта структурная разница между демократией и автократией настолько очевидна, что она не ускользнула даже от взгляда такого одаренного государственного деятеля с сильным автократическим, антидемократическим укло­ном, каким был Бисмарк: он часто говорил, что подго­товка к ведению превентивной войны невозможна в такой стране, как Германия его времени, имевшая парламент и всеобщее избирательное право. При такой структуре демократии вообще значительно труднее решиться на войну, чем автократическому государству.

Рассмотрение общественных причин первоначальных неудач буржуазных демократий в настоящей войне до некоторой степени освещает оборотную сторону этого вопроса - общественное превосходство демократий, которое в процессе воины (правда, иногда медленными темпами) превращается в военное превосходство.

Пресловутое военное новшество фашизма, так назы­ваемая молниеносная война, в этом свете приобретает новую окраску, и в значительной мере теряет свою об­щественную, политическую и стратегическую оригинальность. Оригинальными остаются лишь технико-тактические средства ее проведения. Молниеносная война по сути дела — средство, которое должно парализовать ко­нечное социальное превосходство противника путем быстрого, чисто военного успеха, т. е. разгромить военные силы противника раньше, чем он успеет мобилизовать и организовать свои общественные силы и перейти к активным действиям на поле сражения.

В этом смысле знаменитый план Шлиффена в 1914 году был тоже планом молниеносной воины: он стремился к занятию Парижа, военному уничтожению Франции раньше, чем се союзники мобилизуют и применят свои военные силы. Внезапное нападение Фридриха II на Саксонию можно было бы также назвать молниеносной войной, если бы его противники не были такими же автократическими государями,— так что у него могла идти речь лишь о попытке стратегически о уравнения неодинаковых военных сил сходных общественных структур.

При рассмотрении плана Шлиффена ясно видны некоторые общественные слабости недемократических государств. Кик известно, план Шлиффена основывался, с одной стороны, на том, чтобы левый фланг германской армии был насколько возможно ослаблен (временный отказ от Эльзас-.Лотарингии), с другой стороны, чтобы операции на восточном фронте имели чисто оборонительный характер с учетом вероятности значительного отступле­нии. Но полуавтократическое государство Гогенцоллернов не могло себе позволить обеих этих жертв. Наступавшее правое крыло германской армии было с самого начала ослаблено сильной защитой Эльзас-Лотарингии, а когда создалось впечатление, что придется очистить Восточную Пруссию, — еще два армейских корпуса были оттянуты с решающих полей сражения во Франции и брошены против русских.

Здесь дело не в специфически военной стороне плана Шлиффена, столь «разжиженного» при своем практическом проведении. Мы напомнили об этих фактах, главным образом, потому, что в них проявилась основная слабость автократических государств: необходимость всегда и вез­де поддерживать престиж и очень часто приносить объ­ективную необходимость в жертву требованиям престижа.

Дело не в случайных ошибках отдельных монархов или полководцев, но в социальной сущности автократии, при которой авторитет центральной власти основывается не на добровольной согласованности с волей большинства народа, а на слепом повиновении, на бездумном подчи­нении, на искусственно насажденной слепой вере в «божественное» избранничество данного диктатора. Поэтому чрезвычайно показательно и не случайно, что большая часть немецкого народа узнала о поражении на Марне лишь после окончания мировой воины, в то время как Клемансо и Ллойд Джордж откровенно информировали народ о поражениях, чтобы таким образом усилить в широких массах решительную волю к победе.

Подобно же политическое положение, и в современной войне. Если правдивая информация возможна и в буржуазно-демократических странах, — правда, в определенных, крайних, случаях, в то время как их правительства представляют волю буржуазно-демократической нации к самозащите, — то ясно, что в бесклассовом социалистическом обществе в несравненно большей степени господствует безусловная откровенность как средство мобилизации всех сил парода во имя социалистической революции. Речи Ленина и Сталина в суровые годы гражданской войны и интервенции, речи Сталина во время Отечественной войны советского народа против фашизма являются яркими и незабываемыми примерами успешной мобилизации народа на фронте и в тылу на основе без­условного обнажения всех трудностей и опасностей.

Уже первая фаза мировой войны с быстрыми тактическими успехами фашистской Германии показала, что в данном отношении история повторяется. Стратегические неудачи наступления на Англию в 1940 году, на Суэцкий канал в 1941 году гитлеровцами полностью замалчивались. А после поражения их в 1942 г. под Москвой и Ленинградом началась та типичная пропаганда лжи, замалчивание важных фактов, извращение действительных причин событий и т. д., которые так характерны для военной пропаганды вильгельмовской Германии (вообще говоря, более примитивной по сравнению с гитлеровской). Социальные границы «политики престижа» проявляются только при тяжелых положениях: покуда имеются воен­ные успехи, автократическая система может казаться бо­лее крепкой, но ее смертельная слабость тотчас же об­наруживается при неспособности собственными силами выйти из тяжелого положения.

Быть может, небесполезно вернуться к менее сложной исторической ситуации, чтобы выявить социальную сущность этого контраста. Военные неудачи французской революции, вызванное ими общее народное возмущение вылились в лозунг «Отечество в опасности». В военном отношении этот лозунг стал исходным пунктом создания постоянной народной армии, «организации победы» Карно; с другой стороны, на его основе якобинцы довели до конца демократические преобразования внутри страны (оба процесса тесно связаны). И естественно, что ленинско-сталинский лозунг «Социалистическое отечество в опасности» не мог не вызвать колоссального подъема героизма, инициативы, активности масс, свободных и в национальном и в социальном отношении.

В противоположность этому прусский абсолютизм по­сле разгрома под Иеной и Аустерлицем выбросил лозунг: «Спокойствие — первый гражданский долг». И если бы этот лозунг поддержания автократического режима был проведен в жизнь, если бы прусский народ согласился с тем, что «ограниченный разум подданного» должен только слепо повиноваться, — Пруссия погибла бы окончательно под ударами Наполеона. Только потому, что Штейн, Шарнгорст, Гнейзенау не сочли послушание важнейшим гражданским долгом, только потому, что они, хотя в огра­ниченных размерах и с неверными целями, но провели социальные реформы, давшие возможность мобилизовать широкие массы, — стало возможным и военное обновление Пруссии.

«Премудрость» Гитлера и Геббельса состоит в настоящее время лишь в том, что они повторили иными словами прусский лозунг, обладающей столетней давностью.

Интересный материал, иллюстрирующий сталинский тезис о постоянных факторах, дает статья в «Национальцейтунг». Там сказано: «Решающей является теперь дисциплина нации, которая не должна задавать вопроса «почему», но подчиняться высшим принципам». Газета жалуется, что «не все немцы обладают достаточно крепкими нервами, душевной сопротивляемостью и способностью выдержать до конца». Мы не будем здесь останавливаться на занимающем немецкую прессу вопросе о том, что «нервные богатства» немцев так же иссякают, как их сырьевые запасы, что они так же подверглись инфляции, как и их деньги. После того что фашисты в течение девяти лет истязали нервы немцев, после того что сапоги охранников и гестаповцев их девять лет топтали, невольной и бессознательной насмешкой звучит изумление Геббельса и К° по поводу того, что эти нервы теперь не в порядке.

Нас интересуют теперь те целительные меры, которые фашисты принимают для восстановления «нервных богатств». Они подобны прежним прусским реакционерам в том, что не допускают вмешательства «ограниченного разума подданных» (как говорил Фридрих-Вильгельм IV) в дело нации; единственным возможным социальным состоянием страны, при котором они могут продолжать ведение своих дел, является полное спокойствие, подоб­ное спокойствию тюрьмы или кладбища.

Но фашисты отличаются от прежних реакционеров тем, что живут в более просвещенные времена. И именно поэтому для них невозможно спасение, обновление путем реформ: они могут продолжать властвовать только своим варварски-деспотическим методом или же должны будут бесславно погибнуть, бесследно исчезнуть.

Возможность для немцев задать вопрос «почему» означала бы при всех обстоятельствах начало конца германского фашизма. Если бы немцам позволили, хотя в самых ограниченных размерах, спрашивать «почему», то неизбежно всплыли бы наружу все авантюры гитлеровской внешней политики. Тогда должны были бы быть поставлены на обсуждение и ее военные авантюры, все заявления, будто после победы над Францией Англия неизбежно будет «поставлена на колени», будто молниеносной войной будет в течение нескольких недель или месяцев уничтожен Советский Союз. Если бы возник вопрос «почему», он неизбежно распространился бы и на внутри­политические основы всей системы: его начали бы задавать и по поводу социальных преступлений фашизма по отношению к немецкому народу.

Вопрос «почему» — это химический реактив, выявляющий здоровье или гнилостность политической системы. Вопрос «почему», поставленный перед народом, означает для социальном системы либо новый подъем сил, либо смерть.

Когда фашистские армии вторглись вглубь России, и позже, когда они угрожали Москве, Сталин, в связи с опасностью, угрожавшей народам Советского Союза, энергичнейшим образом поставил вопрос «почему». И он не только поставил этот вопрос, но и ответил на него языком, понятным сотням миллионов. И его ответ на вопрос «почему» стал основным средством дли мобилизации сил, для нового патриотического промышленного, сельскохозяйственного и военного подъема советского народа. Этот ответ вызвал к невиданной активности многие миллионы, вызвал энтузиазм масс на фронте и в тылу. Благодаря открытому и гениальноверному решению вопроса «почему» Сталин стал организатором победы.

В момент опасности — это единственно возможный путь для претворения сил большого и культурного народа в плодотворную и спасительную деятельность. Для фашист­ского режима подобный путь, как видим, невозможен. Ибо только любимое или, по крайнем мере, уважаемое и признаваемое народом правительство может в такой форме поставить вопрос «почему» как исходный пункт пробуждения народных сил. Для фашистского режима сохраняет свою силу старая прусская формула об «огра­ниченном разуме подданных», потому что, если фашисты рискнут открыть какой-либо клапан, — это может приве­сти к катастрофическому взрыву недовольства, разочарования и раздражения, накоплявшегося годами.

Этот общий контраст, естественно, объясняется со­циальной сущностью демократии и автократии, каким бы разным ни стало их социальное содержание в ходе исто­рического развития. Решающим моментом является, несомненно, внутреннее единство широчайших народных масс и демократической системы управления, общее чувство, что эта политическая система является частью их собственной жизни, в то время как в любой автократии государство противопоставляется массам как чуждая сила и окружается религиозным и мифическим ореолом.

Отсюда неизбежно следует, что при той и при другой системе тяжелое военное положение, кризис национального существования, оказывает противоположное влияние на настроение масс. При нормальном положении вещей в буржуазных демократиях существующая правительственная система воспринимается как нечто привычное, но под влиянием тяжелых ударов судьбы в массах возникает осознанная преданность, любовь и готовность к жертвам. При абсолютизме же критическое положение, наоборот, расшатывает религиозный или мифический ав­торитет власти. Отсюда вытекает необходимость «поли­тики престижа», особенно роковой в опасные моменты.

Поэтому критика правительства в обоих случаях диаметрально противоположна по своей сущности и приводит к противоположным следствиям. В буржуазной демокра­тии она является самозащитой народа и именно потому — одной из наиболее действенных мобилизационных сил. Это влияние самокритики особенно очевидно во время революционных кризисов демократий. Так было во время французской революции (1789 — 1793 гг.), во время венгерской революции 1848—1849 года, во время борьбы Северных штатов Америки против рабовладельческого Юга.

В империалистических же государствах в критике правительства'народом всегда имеется тенденция к разложишю системы. Ограниченный, но чрезвычайно сознательный автократ, русский царь Николай I поэтому запрещал через цензуру даже литературные похвалы своей особе. Он исходил при этом из последовательной пред­посылки, что право на похвалу включает в себя и право на порицание, поэтому критика должна быть задушена в корне, в стадии похвалы.

Подобным социальным состоянием автократий, неизбежным отрывом власти от масс объясняется наблюдавшееся не раз в истории «неожиданное» крушение могущественных автократических военных государств. Оно происходит, когда долго подавлявшееся, проявлявшееся только подпольно и с трудом просачивавшееся недовольство населения в критический момент обращается против деспотической системы.

Известные слова великого военного теоретика Клаузевица: «война - продолжение политики другими средствами!, - не только гениальное определение войны; они дают и социальное объяснение структуры государств в мирное время, рассматриваемых ретроспективно, с точки зрения войны.

В рамках нашего изложения невозможно коснуться ряда важнейших, проблем; поэтому позволим себе привести прекрасное и глубокое наблюдение Бальзака, яв­ляющееся до известней степени сжатой символической характеристикой этого различия.

Бальзак, личные симпатии которого была на стороне легитимной королевской власти, — в ряде романов рисует деятельность французской полиции от абсолютистского старого режима до буржуазной июльской монархии. Он устанавливает, что аппарат полиции и методы его работы в значительной мере оставались одинаковыми при быстрой смене правительственных систем во Франции, это выражалось, по его мысли, даже в том, что на руководящих постах оставались одни и те же лица. Это проявляется у него в исторической фигуре Фуше, вымышленных образах Корантена и Пейрида. В этом понимание истории Бальзаком совпадает с точкой зрения Токвиля, который видел в буржуазной Франции прямую наследни­цу политики централизации, проводившейся абсолютной монархией.

Но Бальзак видит в этой линии развития один разрыв: великую революцию. В этот период, говорит он, в сущности не было профессиональной полиции, во всяком случае, профессиональной политической полиции, так как ее обязанности выполнял весь революционный народ. Если сопоставить этот афоризм с другим высказыванием Бальзака, в котором он называет восставшее крестьянство двадцатимиллионноруким Робеспьером, если вспомнить - при этом, далее, исследования Оллара и его школы о деятельности якобинского клуба, охватившей всю Францию, то создастся конкретная картина того, что означает в напряженной борьбе с внутренним врагом истинная демократия, организующая народный энтузиазм. (В не­сравненно больших размерах и на качественно неизмеримо более высоком уровне действует этот фактор народного энтузиазма в советской демократии.)

Массовый подъем французской революции ясно показал, что означает переключение народной энергии на потребности войны. В нем – ключ к пониманию непобедимости французской революции и Наполеона. И эта истина еще более подтверждается их поражениями. Чем меньше Наполеон выступал как наследник французской революции, тем труднее было ему мобилизовать широкие массы французов для военных целей, и он терпел поражение именно там, где его завоевания вызывали настоящее народное, движение (Испания, Пруссия после 1806 г., Россия в 1812 г.), при котором оказывалась возможной такая же мобилизация масс, такое же массовое воодушевление и, тем самым, подобная же стратегия.

Не случайно, что в ходе истории демократия и всеобщая воинская повинность вырастают на одной почве, и что победа демократического принципа порождает народные войны в противоположность войнам абсолютной монархии (принцип последних Фридрих II выразил словами, что народ вообще не должен замечать, что ведется война, ибо война — дело монархов и их кадровой армии).

Период Фридриха II был, несомненно, золотым веком автократического принципа. Со времени побед француз­ской революции каждая автократическая система вынуж­дена организовать свою армию хотя бы в духе всеобщей воинской повинности. Но именно история реформ Штейна — Гнейзенау — Шарнгорста в Германии показывает, что переход к всеобщей воинской повинности не может быть чисто военно-техническим мероприятием, а должен опираться на определенные социальные и политические предпосылки (отмена крепостного права в Пруссии и т. д.).

Было бы очень интересно изучить историю возникшего таким образом взаимодействия военных и внутриполитических факторов. В особенности интересно было бы по­казать, как увеличение и уменьшение боеспособности Пруссии связано было с неравномерной ликвидацией пережитков феодализма, с борьбой за национальное объединение Германии, за введение всеобщего избирательного права во время войн Бисмарка — Мольтке.

В настоящее время это взаимодействие еще сложнее. Оно изменилось в том смысле, что важнейшие фашист­ские государства, и в первую очередь Германия, довели всеобщую воинскую повинность до предела. Для того, чтобы социально использовать хотя бы первый период успешной молниеносной войны, они пользуются чрезвы­чайно широкой и изощренной национальной и социальной демагогией. С другой стороны, географическое поло­жение некоторых важных буржуазных демократий (Англия, США) позволяет им в мирное время обходиться без всеобщей воинской повинности. В этом — одна из важных причин их неизбежных в первое время военных неудач. Связь между демократическим строем и всеобщей воинской повинностью как мобилизацией всей энергии нации, важным жизненным интересам которой угрожает опасность, выражается именно в введении или же восстановлении всеобщей воинской повинности во время войны. Та решительность, с которой проводится мобилизация и введение войск в действие, является верным мерилом того, насколько данная демократия способна защищать важные исторические интересы народа. И — вопреки мнению некоторых ограниченных военных специалистов — импровизированные армии Англии и Соединенных Штатов уже со время первой мировой войны проявили себя по меньшей мере как достойные противники немецкой армии.

Сила демократии, особенно ясно проявляющаяся имен­но во время национального кризиса, состоит не только в способности к количественно большей мобилизации на­родных сил; при хорошей организации дела это может временно удасться и тем или иным автократиям. Но суть дела заключается и в качественной мобилизации скрытой народной энергии. Вспомним снова о классическом периоде современных западноевропейских демократии, о французской революции: как мною лейтенантов, сержантов и рядовых старой армии стали за короткое время гениальными полководцами. В этом смысле Наполеон, действительно, лишь наследник и воспитанник французской революции (те офицерские кадры, которые он выдвинул уже будучи императором, по количеству талантов значительно уступали кадрам, подобранным самой революцией). В войне Севера и Юга в Америке, где Северные штаты опирались на демократические силы, создалась та же картина.

В этом важная причина превосходства демократий. Немецкие защитники вильгельмовсксго режима, противники демократии, часто полемизировали против такого мнения. Социолог Михельс пытался даже показать, что наличие демократических партий, в силу их сущности, неизбежно приводит к потере гибкости организации, к плохому выбору одаренных людей. Ошибка Михельса при этом ходе мыслей заключалась в том, что он пытался выводить общие законы, отрицающие демократию, из упа­дочных тенденций буржуазно-демократических систем, не вскрывая их специфических социальных корней. С другой стороны, он ограничивал свое исследование упад­ка и стабилизации только анализом демократических партий, не противопоставляя демократии и автократий во всей сложности их современного взаимодействия.

В этом отношении немецкий социолог довоенного времени Макс Вебер был гораздо более проницателен. Хотя в некоторых отношениях его критика совпадала с критикой Михельса, он все же видел серьезную опасность, угрожавшую мало демократической Германии, в том, что ее политическая структура не была способна стимулировать выявление действительно разумных, выдающихся политиков, дипломатов, стратегов (в противоположность военно-техническим специалистам); поэтому он опасался, что в решающих вопросах дипломатии и войны «дилетанты», которых выдвигает на руководящие посты политическая жизнь демократий, будут бесконечно превосходить «специалистов» Германии. Любопытно, что такая значительная научная величина предвоенной Германии, как Михельс, первоначально настроенный резко антиде­мократически, именно в связи с изучением этого круга проблем к концу своей жизни стал все более решительно склоняться к демократическим взглядам.

В глазах реакционных историков или социологов периоды большой демократической мобилизации – всегда периоды анархии. (Вспомним изображение французской революции Тэном.) Поверхностность и близорукость подобных анализов очевидна: никогда центральная власть в стране не бывает такой крепкой внутри, такой боеспособной, всеобъемлющей, так быстро реагирующей на события, — как в такие «анархические» периоды.

С другой стороны, всем, кто хоть немного знает: историю абсолютных монархии, известно, что обычно, чем больше была сконцентрирована власть в руках абсолютного монарха, тем меньше было ее влияние на практику управления страной. Трагикомическими выглядят те пустяки, на которые растрачивал свое время такой умный абсолютный монарх, как Фридрих II Прусский: в то же время важнейшие экономические вопросы разрешались независимо от его воли, до известной степени стихийно. Комично вспомнить, как мало действительной власти было у русских царей, как мало реального мог предпринять, скажем, Николай I, довольно ясно видевший засоренность и продажность собственного аппарата. Чтобы вполне ясно увидеть этот контраст, достаточно противопоставить ему реальную власть «Comite du salut public» во время французской революции.

Если мы обратимся к недавнему прошлому, то увидим, что во время первой мировой войны в руках Клемансо или Ллойд Джорджа фактически была власть, значительно превосходившая по объему и интенсивности власть Вильгельма II. У последнего был декорум концентрированной личной власти, но за его спиной большинство «специалистов» детали все, что им было угодно. В то же время там, где правительство воплощало и концен­трировало мобилизацию демократических сил, где динамика власти шла снизу вверх и снова излучались сверху вниз, - правительство при таком взаимодействии станови­лось сильном и плодотворным.

Конечно, фашизм – не автократия старого стиля. Он стремится использовать все выработанные демократией и даже, социалистическим развитием методы влияния на массы и их мобилизации и сделать их составными частями своей варварски-реакционной, модернизированно-автократической системы. Это демагогическое и лживое использование принципов, созданных демократией, вначале помогло фашизму добиться политического и военного успеха. Но нельзя построить прочную и действительно боеспособную систему на обмане и ловкой пропагандистской лжи, стремящейся противоположность интересов представить как их общность. Фашизм уже не раз переживал кризисы (например, конфликт с штурмовиками в 1934 году), при которых реально проявлялось противоречие интересов. И чем большие требования предъявят к фашистской системе решительные бои в современной войне, чем больше события будут заставлять ее не обманывать народ иллюзией быстрых и легких побед, а действительно мобилизовать всю его энергию для отчаянной борьбы, тем резче проявится противоположность интересов между трудящимися массами, и их «автократическими» тиранами.

Как мы видели, народу можно запретить спрашивать «почему». Но это запрещение распространяется лишь на поддающиеся полицейскому контролю публичные выступления. Нельзя запретить подпольную пропаганду, а чем труднее становится положение, тем с большей страстью задается в ней вопрос «почему». А это — начало конца автократической системы. Димитров с полным основанием назвал фашизм свирепой, но непрочной властью.

Победа социалистической революции в России в 1917 году вызвала во всей Европе дискуссию о противоположности демократии и диктатуры. Каждый, кто читал и правильно понял книгу Ленина «Государство и революция», откажется от такого абстрактного противопоставления. Он увидит, с одной стороны, что буржуазные демократии также являются формой диктатуры и, с другой стороны, что оборотной стороной, базой, осуществляющей социализм пролетарской диктатуры, является развитие новой, особенно широкой, глубоко проникаю­щей и экономическую жизнь формы демократии – пролетарской демократии.

В задачи этой работы не входит подробный анализ социальной сущности различных форм демократии, всем известных противоречий между буржуазной и пролетарской демократией. Мы полагаем, что установленное Лениным неустранимое общественное и историческое взаимодействие между демократией и диктатурой дает указания для правильного решения этой проблемы; оно в противовес бесполезным, схоластическим размышлениям многих буржуазных мыслителей ведет к исследованию действительных жизненных диалектических противоречий. В свете ленинского анализа выявляется, с одной стороны, противоположность между демократиями и автократиями внутри классового общества; когда фашизм угрожает существованию буржуазных демократий, то он борется с прогрессивными тенденциями, существующими в капи­талистическом обществе, с культурой и цивилизацией, которые человечество создало в процессе тысячелетнего неравномерного и противоречивого развития. С другой стороны, диктатура рабочего класса выступает как высшая форма демократии, уничтожающая классовые преграды и вместо формального равноправия людей и народов создающая истинное, конкретное, наполненное содержа­нием равноправие, уничтожающая всякую эксплуатацию человека человеком, ведущая людей от их «предистории» в классовом обществе к настоящей человеческой истории. Эти противопоставления необходимо дополняют наш предшествующий анализ: с одной стороны, мы видим превосходство любой формы демократии над «тотали­тарностью», — превосходство, переходящее и в военную сферу; с другой стороны — видим качественную разницу между формальной буржуазной и социалистической советской демократией.

В этой связи выявляется, соответствует ли буржуазная демократия той ступени историческо-социального развития, на которой стоит народ, или же она устарела, не соответствует склонностям и интересам масс, превратилась в скорлупу, прикрывающую господство враждебной народу антинациональной клики. Резервы для режима создаются не демократической формой, а выражающимся в ней единством народа. Само собою разумеется, что не выродившиеся демократические фор­мы также имеют свою историю: в историческом процессе меняются классовая база, социальные задачи, экономическое и культурное содержание и т. д. Несомненно вопрос о ступенях исторического развития крайне важен при решении этих проблем. Но подробный анализ возни­кающих таким образом различий между демократическими государственными формами выходит за пределы нашей работы.

Распространенное за границей даже в прогрессивных кругах мнение о родственности «абсолютных», «диктаторских» систем является опасной, вводящей в заблуждение фразой, так как при этом государства рассматриваются оторвано от их социальной базы, от их связи с народом, от их демократической или антидемократической сущности. Мы уже показали, что способности государства к восстановлению, его прочность в минуть величайшей опасности, именно его возможность использовать сильнейшую опасность как источник для величайшей мобилизации сил, — тесно связаны с его демократической сущностью. Те, кто внимательно следил за событиями во время первой мировой войны, должен был заметить, что последовательность, в которой происходило крушение больших империалистических военных монархий, находилась в прямой зависимости от степени их антидемократизма.

Конечно, фашизм — диктатура особого рода, которая во многих смыслах не может быть поставлена на одну доску с монархиями Романовых или Гогенцоллернов. Своей кажущейся большей приспособленностью к «тотальной» мобилизации фашизм обязан национальной и социальной демагогии, обязан своей способности приводить широкие народные массы в гипнотический транс, при котором они временно забывают о своих действительных интересах, при котором все их хорошие и дурные свойства превра­щаются в истерическое зверство, а объективно существующие неразрешимые противоречия между настоящими национальными целями и империалистической алчностью фашистской правящей клики исчезают в глазах обманутых масс. Но это болезненное одурманивание народа мо­жет продолжаться лишь до тех пор, пока оно не будет рассеяно фактами. Если это произойдет, - это как раз момент серьезнейшей опасности, в который доказывают свою прочность настоящие, основанные на правде демо­кратии, — то фашистская система должна будет так же развалиться, как прежние абсолютные монархии, не прибегавшие вовсе или прибегавшие лишь к более прими­тивной демагогии. Государство подобно Антею: источником силы для его вое становления может быть только истина. Логика фактов, быть может с большим трудом и медленнее, но так же неизбежно разобьет самую рафинированную систему лжи, как разбивала она и неуклю­жие измышления старого абсолютизма.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Первоначальные успехи фашистской молниеносной войны были неизбежны, так же, как относительная медленность мобилизации народных сил демократиями. (Конечно, за этой медленностью скрываются и ошибки, упущения, случайности и т. д., но что не меняет основной линии исторического развития.)

Но эта война приближается к своей кульминационной точке, и тут начинается действие постоянных факторов, т. е. проявляется как организационная слабость авторитарной системы, так и внутренняя стойкость, мобилизационная и восстановительная способность демократий. Победы Красной Армии под Москвой и Ленинградом явились явным признаком наступления кульминации.

Таким образом советская демократия практически показала, как мобилизуются моральные и материальные резервы свободного и великого народа. Этой мобилизацией она доказала и свои преимущества на полях сражения. И несомненно не случайно, что фашизм именно в лице советской демократии впервые натолкнулся на превосходящего его противника, который развеял легенду о военной непобедимости фашизма.

Многолетнее героическое сопротивление китайского народа технически превосходящему его агрессору также является воодушевляющим примером народных сил демократии.

Практика военных действий еще не показала, каковы возможности английской и американской демократий. Будущее покажет, какое напряжение вызовет у них угроза их жизненным национальным интересам. Хочется надеяться, что эти великие свободолюбивые народы полностью мобилизуют свои, находящиеся сейчас еще потенциальном состоянии силы. Тогда постоянные факторы войны принесут окончательную победу культуры над варварством, свободы — над угнетением.

Поэзия в Изгнании

Германия, которую раньше вполне справедливо называли страной мыслителей и поэтов, превратилась в страну разбоя и убийств, опустошения и насилий. Раньше, она гордилась обилием своеобразных, многогранных индивидуальностей в своем искусстве и науке; теперь она — страна всеобщей казарменной обезлички, обиталище людей-карикатур. Аморализм и варварство превращены в современной Германии в долг солдата, а в период фашистской «тотальной» войны, «тотальной» мобилизации всего народа все немцы стали солдатами. Достаточно прочесть пресловутый приказ Рейхенау и проследить за его ужасающе добросовестным выполнением германской армией, чтобы видеть, какова практика этого аморализма и варварства. Разве может в подобной стране возникать и процветать поэзия? Ясно, что поэзия должна была быть изгнана за пределы такой Германии, — и нетрудно понять, почему. Подавление всякой свободы мнений —существенная часть фашистской политики. Ведь с «унификации» идеологии началось фашистское господство в Германии.

Однако эти важные и очевидные факты не полностью объясняют все духовное унижение современной Германии. История знает много форм угнетения народов. Но много раз среди самого ужасного угнетения прорывались оппозиционные высказывания, — конечно, «подпольные», скрытые. Действительно непримиримая, мужественная оппозиция всегда умела между строк донести до читателя нужное содержание.

Конечно, и в современной Германии есть люди, недовольные фашистской властью. Читая отдельные литературные произведения, вдумываясь в декларации фашистских заправил о задачах литературы и упущениях писателей,— можно довольно ясно увидеть следы этого недовольства. Геббельс неоднократно упрекал немецких писателей за отход от современной тематики. В прошлом году, например, в Германии усиленно обсуждались вопросы исторического романа, причем высказывались опасения — не является ли историческая тематика бегством от современности.

И действительно, когда читаешь немецкие романы, действие которых происходит и настоящее время, бросается в глаза упорство, с которым писатели, живущие в Германии, замалчивают политико-социальное положение в стране. Они сознательно ни прямо, ни косвенно не затрагивают проблем и ситуаций, связанных с фашизмом. Это игнорирование заходит подчас так далеко, что возникает своего рода «вневременная» литература; в книгах, явно говорящих о современности, не видны место и время, где происходит действие, не видно политико-социальное окружение, в котором разыгрываются те или иные события частной жизни.

Но это игнорирование чисто негативно. Оно обычно не носит характера умышленно-полемического умолчания, — хотя в частном появлении такого рода книг нельзя видеть простой случайности или чисто индивидуальных особенностей отдельных писателей. Такие литературные произведения в лучшем случае – робкие выстрелы в воздух. В литературе современной Германии – даже и «подпольной» форме – нет настоящего протеста против фашистского режима. Это нельзя объяснить только страхом перед репрессиями, цензурой и т. д. Тут может быть только одно объяснение: широкие круги немцев заражены фашист­ской идеологией.

Конечно, в большинстве случаев речь идет не об официальной фашистской идеологии, провозглашаемой Гитлером, Розенбергом,Геббельсом и К°. Ее все мало-мальски самостоятельно мыслящие люди молча отвергают, часто даже презирают. Но фашистская идеология возникла не из пустоты. У нее есть в Германии длинная предыстория, ей предшествовал долгий подготовительный период, во время которого было написано много произведений, оказавших глубокое влияние на духовную жизнь Германии. Они создавали атмосферу, в которой притуплялись рассудок и нравственное чувство. Этот медленно распространявшийся яд стал не только непосредственным духовным источником официальной фашистской идеологии (ведь Розенберг и Геббельс — лишь эклектические собиратели, плагиаторы, пропагандисты и демагогические упростители предыдущих реакционных идеологий); он глубоко проник в мысли и чувства немецкой интеллигенции и сделал ее морально и духовно беззащитной перед фашистской пропагандой. Отсюда вытекает идейная сла­бость даже недовольных фашизмом писателей в Германии. Поэтому даже их далекое от жизни, само по себе ни в какой мере не запретное по тематике творчество не поды­мается на высоту истинных произведений искусства, настоящей поэзии. На современной литературе Германии лежит отпечаток общего, глубоко зашедшего духовно-морального отравления.

Генрик Ибсен однажды сформулировал проблемы соб­ственной деятельности в следующем четверостишии:

В этой красивей и глубокой формулировке для поэзии важны обе части: как борьба с темными силами, так и суд над личностью поэта.

В идейной борьбе бесцелен даже самый умный компромисс: Ибсен показал это в образе Пер Гюнта. Попытка уклониться от четких решений и выводов превращает его героя из целеустремленного и социально полноценного человека в получеловека, в тролля, в бесхребетное существо, которое, как показано в одной прекрасной сцене драмы, подобно луковице, состоит из легко отделяющихся оболочек, но не имеет твердого ядра.

Подобной бесхребетностью была еще до Гитлера охвачена значительная часть немецкой интеллигенции всле­дствие ее пер-гюнтовского соглашательства с реакцион­ными силами, со все шире распространявшейся реакцион­ной идеологией. Потому даже субъективно честные, отчаявшиеся и искавшие путей люди оказались во власти демагогии, обмана, надевшего личину мифа. У них не хватает идеологической стойкости именно потому, что они слишком рано отказались от борьбы с темными силами или уклонились от нее. Потому они не могут ни как люди, ни как писатели творить в своих произведениях суд над самими собой.

Эту мысль о суде нужно понимать очень широко, глубоко, чтобы придти к источникам истинной поэзии, Более ста лет назад Гете и Гегель в поэтической и фи­лософской форме в «Фаусте» и в «Феноменологии духа» показали, как тесно связаны у человека личность и род. Гете и Гегель, осознав вековую практику поэзии, пока­зали, что в микрокосме индивидуальной судьбы, если его правильно понимать, в символически-краткой форме заключается макрокосм исторической судьбы народа. Это неотделимое единство жизни индивидуума и рода, судьбы индивидуальной и судьбы народной — истопник истинной поэзии.

И потому любовь к правде, в высоком смысле слова, к правдивому раскрытию важнейших жизненных связей, выражающихся во взаимоотношениях личности и общества, личности и нации — является необходимой субъективной предпосылкой, основой истинной поэзии.

«Пишите правду» — таков был смысл уроков, препо­данных Горьким советским писателям. И именно на этом принципе основана советская литература.

«Пишите ложь» — приказывают немецким, писателям Геббельс, Гитлер и Розенберг. Если книга Гитлера «Мейн кампф» в какой-либо форме сохранится как документ нашей эпохи, то лишь как бесстыднейший призыв к си­стематической лжи и обману, какой только знала литература. До тех пор, пока этот «дух» господствует в немецкой жизни, в Германии не может быть ни поэзии, ни литературы, ни пауки. Правда, мы видели, что не все писатели, живущие в Германии, являются сторонниками Гитлера, но фашистский террор сломил их хребет: в их идеологию, в их чувства, и их рассудок проник яд реак­ционной пропаганды. Поэтому поэзия изгнана из Германии.

Возьмем очень показательный пример. До захвата власти Гитлером одним из многообещающих писателей молодого поколения был Ганс Фаллада. В наиболее удачных частях его романа «Маленький человек, что же дальше?» была действительная поэзия правды. В гитлеровские времена он написал несколько совершенно плохих вещей. В тех же книгах, где он, очевидно, собрал все свои силы (например, «Волк среди волков», «Маленький человек, большой человек — все наоборот»), — в некоторых деталях видна еще старая поэтическая сила понимания действительности. Но вследствие стремления автора сгладить противоречия, заключающиеся в теме, эти книги испорчены неприятным, подчас слащавым, подчас фиглярски-шуточным ребяческим обыгрыванием серьезных конфликтов, елейностью лживой идиллии.

Это объясняется, конечно, не только цензурой: дей­ствие первого из этих романов происходит в период инфляции, и гитлеровские власти не возражали бы против более резкой критики веймарских времен. Но если бы Фаллада теперь проявил хотя бы лишь тот же стихийный, но субъективно искренний антикапитализм, благодаря которому его первые книги оказались проникнуты правдивостью, — его роман стал бы неприемлемым для фашистской Германии. Фашизм демагогически использовал противоречия между богатством и бедностью, отчаяние бедняков, вызванное безнадежностью их положения. Но фашистское правительство требует такой литературы, которая все-таки убеждала бы бедняков, что они — братья богачей, что противоречия между ними будут уничтожены национал-социализмом, что бедняк, как таковой, зани­мает соответствующее ему место, а если он честен и скромен, то ему лучше, чем богачу. Внутренне уступая этой лживой пропаганде, Фаллада изгоняет из своих произведений истинную поэзию и при всем своем даро­вании, при наличии хороших деталей в целом принижа­ется до уровня развлекательной беллетристики. Он изме­нил социальному и национальному призванию поэзии.

Фашистское искажение истины — и о настоящем, и о прошлом — неуклонно ведет к разрушению поэзии. Ибо подлинно-поэтическое и подлинно-историческое понимание жизни соответствуют, в конечном счете, совпадают друг с другом. Истинная поэзия всегда индивидуальна как по замыслу, так и по форме, — но она всегда одновременно отражает какой-либо момент, этап национальной судьбы. Такая задача может быть выполнена лишь при настоящей, неподкупной любви к правде, при настоящем уважении к разуму, при глубокой ненависти к угрожающим человечеству темным силам. Если всего этого нет — литератор способен создать либо лишь нечто мелко индивидуальное, либо абстракцию, ничего не говоря­щее общее место. Нет необходимости пространно доказывать, что фашистский миф является самым пустым, ничего не говорящим, самым лживым общим местом какое было когда-либо в истории человечества. Литература, которая ставит себе целью замазывание действительных жизненных конфликтов, которая в лучшем случае робко и трусливо проходит мимо этих конфликтов, мимо проблем народной судьбы — не может содержать в себе поэзии, поэтической правды.

Истинная поэзия — орудие самоизучения, самокритики народа; она поднимает народ до основанного на истине самосознания. Фашизм уничтожает эти духовные и душевные, моральные и исторические основы поэзии (как он, параллельно этому, уничтожает и науку). Поэзия была изгнана из Германии вместе с любовью к свету и правде, совестью и честью.

Это изгнание было и физическим изгнанием писателей, не капитулировавших перед фашистским варварством. У такого великого народа, как немецкий, и в наши дни есть поэты, следующие большим традициям славного прошлого, оберегающие совесть и самосознание народа и стремящихся их развивать. Но именно потому, что они боролись с темными силами, когда эти силы только на­чинали одурманивать мораль и мышление немцев и еще не превратились в господствующие политические факторы, потому что они не преклонили перед фашизмом колен, когда он пришел к власти, но углубили и обострили борьбу с ним (углубили, так как многие тенденции немецкого исторического развития полностью раскрылись лишь после захвата власти Гитлером потому что они с ужасом увидели и рассказали миру, каким путем пошел их народ, потому все эти поэты и вслед за ними поэ­зия и били изгнаны из современной Германии.

И немецкий народ, одурманенный демагогией, гонимый бичами террора, с варварски извращенными инстинктами побрел навстречу гибели.

Задолго до прихода Гитлера к власти то и дело раздавались предостерегающее голоса. Приведем лишь немногие значительные примеры.

Роман Генриха Манна «Верноподданный» пророчески показывает те черты немецкого мелкого буржуа, которые впоследствии привели его к фашизму. Он рисует разложение всех моральных инстинктов, которое внутри страны проявлялось в недостатке свободы, отсутствии демократии, исчезновении гражданского чувства, а во вне выражались в форме хвастливой, шовинистической безжалостной алчности. Пресмыкающийся перед власть имущими, грубый и бессовестный тиран по отношению к нижестоящим, отвратительная смесь ограниченности, бескультурья, мелкой хитрости, а тогда, когда это безопасно, и беззастенчивой жестокости — таков освещенный неумолимой сатирой «герой» Генриха Манна. В предвидении грядущего развития в его образе были обобщены те элементы политической и моральной деградации Германии, которые позже, развиваясь, поставляли фашизму человеческий материал.

Роман Томаса Манна «Волшебная гора» - крупная современная эпически-философская поэма о борьбе между светом и мраком, здоровьем и болезнью, жизнью и смертью. Так как писатель хочет изобразить эту борьбу в ее идеологически чистой, наиболее отвлеченной форме, он выбирает до известной степени абстрактную среду, в которой проявляются во всей своей сущности все явления капиталистического мира, не затушеванные мелкими событиями буржуазных будней. Этой средой является «Волшебная гора» — фешенебельный туберкулезный санаторий в Швейцарии. Здесь встречаются люди из всех слоев буржуазного общества; все они — в состоянии вынужденного бездействия, искусственной изоляции от буд­ничных забот. Таким образом их общественное положение по существу не меняется, по обстоятельства дают возможность отдельным, лучшим из них призадуматься над смыслом и направлением их жизни. В эту среду Томас Манн вводит своего героя — порядочного, честного немецкого юношу из богатой семьи. Здесь, соприкасаясь с другими больными, он знакомится с духовными веяниями своего времени. Путь его внутреннего развития и составляет содержание романа. Томас Майн показывает, какое почти магическое притягательное действие оказы­вают в условиях Германии того времени на морально тонко чувствующего буржуа болезнь, мрак, смерть. Неудовлетворенность собственной, чисто личной жизнью, существованием, направленным лишь на достижение материальных целей, моральное отвращение к грубым, варварским сторонам этой жизни и в тоже время непо­нимание, что они порождены отсутствием в Германии общественной свободы, — сделали этих людей беззащит­ными против темных сил.

Эти люди готовы воспринять фашистский «социализм», который является не чем иным, как демагогической маскировкой всеобщего порабощения.

Томас Манн еще раньше, понял эту беззащитность немецких бюргеров перед темными силами реакции и с трагической иронией показал ее в своих новеллах.

За несколько лет до захвата Гитлером власти Томас Манн снова возвращается к этой теме и великолепно воплощает ее в рассказе «Марио и волшебник». Укажем здесь на один особенно характерный момент. В рассказе — действие которого происходит в современной Италии — выводится шарлатан-гипнотизер. Во время сеанса он заставляет зрителей танцевать помимо их ноли. Один «господни из Рима» сопротивляется ему. Автор пол­ностью симпатизирует этой мужественной и человечной попытке противостоять массовому гипнозу. Но одновременно он пророчески видит, что это сопротивление заранее обречено на неудачу, так как оно чисто негативно, бессодержательно и нецелеустремленно. «Господин из Рима» противопоставляет гипнозу лишь абстрактное и пустое: «я не хочу», а — такая пустота ни в коем случае не может мобилизовать его сил. И он в конце концов подчиняется гипнозу.

Внешне рассказ Томаса Манна совершенно аполитичен. Но в нем отражены важнейшие психологические причины, в силу которых широкие слои вообще куль­турной и субъективно честной интеллигенции без сопротивления поддалась демагогии, стоящей ниже их духовного и морального уровня.

Темой романа Иоганнеса Бехера „Прощание" служит внутренняя борьба с темными силами. Основываясь на горьком опыте господства Гитлера, Бехер исследует пре­делы способности немецкой интеллигенции к сопротивлению. Хотя действие этого романа, так же как и действие «Волшебной горы», разыгрывается до первой мировой империалистической воины, он вдохновлен современной антифашистской борьбой. Здесь описывается молодое поколение буржуазной интеллигенции накануне первой мировой войны, — то, кто к началу войны стали юношами. Бехер показывает жизнь сына мюнхенского прокурора с дет­ства до юношества, воспитание, и семью в предвоенной Германии. Он рисует все ужасы угнетения инстинктов и извращения морали и в буржуазной семье и в школе, где методами «кнута и пряника» подавлялись лучшие стремления юношей, где их сбивали с толку, портили, при­учали к лжи, лицемерию и грубости и где их жизнь складывалась так, что они и не догадывались о возможности чего-либо лучшего. Опасность полнейшей варва­ризации угрожает этим юношам на каждом шагу. Но одновременно – и в этом то новое, что появилось в боевой антифашистской литературе после захвата власти Гитлером, — перед ними встают и те освободительные со­циальные идеи, которые могут указать человеку путь из глубочайшей грязи морального падения к подлинно человеческой жизни.

Цикл романов Арнольда Цвейга «Большая война белых людей» рисует трудности, пережитые целым поколением при попытке разобраться в событиях первой мировой империалистической воины. И этим Цвейг дает историческое продолжение рассмотренных нами, романов. Перед нами проходит целая вереница молодых людей, воспи­танных вильгельмовской Германией, подхваченных волной военного энтузиазма, на фронте или в тылу на собственной судьбе испытавших, что война как говорит Клаузевиц, — продолжение политики иными средствами. Они находят в армии все отрицательные стороны вильгельмовской Германии: отсутствие свободы, безответственность, подобострастие с высшими и грубость с низшими, продажность, бесстыдные злоупотребления привилегиями дворянства и крупной буржуазии и т. д., и все это — в концентрированной, особенно отвратительной, отталкивающей форме. Таким образом у каждого из них по-своему остывает былой энтузиазм, растет разочарование. Именно в этом разочаровании особенно ясно видны те идеологические тормоза развития человека, которые создает буржуазное общество. Разочарование появляется быстро, но положитель­ный выход найти трудно. Многие гибнут разными способами — от самоубийства до моральною разложения — и лишь немногие после долгих блужданий находят путь к свободе, к борьбе за раскрепощение немецкого народа.

И здесь мы уже наблюдаем то новое, что появилось в антифашистской литературе со времени прихода Гит­лера к власти. Нужно лишь сравнить «Спор об унтере Грише» (1928) с «Воспитанием под Верденом» (1935). Политические перемены подействовали на Цвейга в смысле укрепления и радикализации его демократических убеж­дений. В художественном плане это выразилось в гораз­до более острой критике и самокритике по отношению к типу человека, родственному ему самому. Рисуя лучших представителей немецкой интеллигенции XX столетия, он раскрывает их потрясающую политическую и социальную неосведомленность и наивность (при всей их высокой общей культуре), их склонность, не гладя, одобрять «факты» политической и социальной жизни (т. е, действия и злодеяния правителей), даже оправдывать их псевдоглубокомысленными, морально-метафизическими теориями. Эта теоретическая наивность молотых немецких интеллигентов во всех общественных вопросах практические выражается в полной беспомощности по отношению к проблемам государственной жизни.

Рассматривая книги Бехера и Цвейга е точки зрения политико-идеологического развития антифашистской борьбы, исторического изображения предыстории глубочайшего унижения Германии, можно у обоих увидеть широ­кие, конкретные вариации остроумного мотива «господина из Рима» из рассказа Томаса Манна. Оба писателя конкретно рассказали о том, как бессилен чисто негативный протест, при котором злу не противопоставляется действенный, осуществимый положительный идеал. Сопротивление реакционному милитаризму у героев Бехера и Цвейга богато оттенками, насыщено ценным духовным и моральным содержанием. По вследствие того, что оно не носит четкого политико-социального демократического и социалистического отпечатка, оно, как голословное «я на хочу» у «господина из Рима» чаще всего превращается у них в пустое, бессильное отрицание.

Мы привели здесь лишь несколько особенно типичных произведений. В наши задачи не входит ни пере­числение наиболее ценных произведений антифашистской литературы, ни эстетическая оценка книг, упомянутых здесь. Дело в историко-социальной оценке важных литературных явлений, в характеристике линий идеологиче­ского развития протеста против гитлеровского варварства со стороны лучших немцев, в которых еще жива со­весть немецкого народа.

В литературных произведениях, написанных после захвата власти Гитлером, даже, если тематически они относятся к предшествующему периоду, проявляются две важные новые черты. Во-первых, и на это мы уже указывали, сопротивление злу и мраку характеризуется в них не только с человеческой, но и с политической и социальной точки зрения. И вследствие того, что сопротивление это, казавшееся содержательным в плане абстрактных идей, на практике обнаружило свою несостоятельность, — в литературе возникает серьезная и глу­бокая критика дофашистской борьбы с реакцией, суровая самокритика лучшей части антифашистской интеллиген­ции, историческая критика развития Германии.

Во-вторых, начинают конкретизироваться и поиски выхода. «Волшебная гора» Томаса Манна еще могла быть написана в плане чистой идеологии; борьба между све­том и мраком, между прогрессом и реакцией могла там разыгрываться в эмпиреях отвлеченных идей. При таком методе Томасу Манну удалось добиться исключительной силы своего произведения, глубоко продуманной справедливости при изображении и оценке борющихся идеологических тенденций, олицетворенных в образах Нафта и Сеттембрини.

Томас Манн показывает, с одной стороны, тот духовно-моральный соблазн, который кроется в демагогически-реакционном, выродившемся, романтическом анти­капитализме, кое в чем правильно критикующем современную общественную жизнь. Это объясняет, как и почему могли заразиться этой идеологией даже умственно и нравственно высоко стоящие люди.

С другой стороны, это описание дополняется таким же тонким и справедливым раскрытием современной буржуазно-демократической идеологии, объясняющим, поче­му у нее нет сил так увлечь лучших людей эпохи, как в свое время удалось революционной демократии.

В романах послегитлеровского периода мы видим другие стороны демократического и социального сопротивления, «видим честные, но тщетные поиски, нащупывание правильного выхода в условиях, мало благопри­ятных для развития истинно демократической идеологии. Поэтому то позитивное, что здесь изображают Бехер и Цвейг, имеет большую поэтическую и историческую ценность. В особенности потому, что они, опять-таки исторически и поэтически правильно, показывают, как медленно и противоречиво, продвигаясь вперед и снова отступая, проникало стремление к свободе в лучшую часть немецкой интеллигенции.

Эта воинствующая справедливость является поэзией исторической правды. Выдающиеся произведения совре­менной немецкой прогрессивной литературы дают широкую и правильную критику предысторию современной не­мецкой трагедии, они показывают, почему некогда культурный народ ныне с искаженным лицом, с вытаращенными в безумии глазами стремительно летит в пропасть.

Лишь поэзия исторической правды (и в этом отличие истинной поэзии от узко-злободневной литературы, отличие настоящей, глубокой идеологической борьбы против реакции от вульгарного антифашизма) показывает, что фашизм не случайность, не случайная беда, каким-то образом постигшая немецкий народ,— но, конечно, и не фатальная неизбежность, от которой не было спасения. Фашизм — это результат десятилетней борьбы исторических, политических, духовных и моральных тенденций; он является вспышкой болезни в результате долго и медленно подготовлявшегося идеологического отравле­ния немецкого народа, которому он долго, но слишком медленно и слабо сопротивлялся. Рисуя этот процесс вырождения, немецкие писатели совершают акт суда не только над самими собой, но и над своим народом. Поэтому настоящий антифашизм в широком и глубоком смысле слона — это борьба с темными силами; поэтому его поэзия — это история национальной судьбы, судьбы народа.

Уже отмечалось, что в немецкой антифашистской литературе чрезвычайно большое место занимает описание исторических событий. Из сказанного вытекает, что это — не случайность или слабость, не уклонение от проблем современности или даже сегодняшнего дня, а, наоборот, ведение борьбы с реакционными силами на широком фронте, их идеологическое преследование даже в самых отдаленных углах.

Поэтому ни в коей мере не случайно, что оба наиболее выдающихся исторических романа антифашистской литературы являются действительно воинствующими кни­гами, в глубоком и настоящем смысле идейным оружием против фашизма.

«Генрих IV» Генриха Манна тематически как будто отдален от немецкого прошлого. В действительности же эта книга изображает события, являющиеся разительным, исторически верным политическим контрастом к развитию Германии. Фридрих Энгельс писал в свое время, что развитие Франции от средневековья до нового времени является точной противоположностью развития Германии. И действительно: там была доведена до конца решитель­ная борьба за создание современного буржуазного обще­ства и его государства, в то время как здесь вследствие отсталости и запоздалости исторического развития, возникло «немецкое убожество»,— по существу до сих пор не преодоленное. Исторически освещая важный пе­риод в возникновении французской нации, Генрих Манн тем самым политически освещает будущий путь своей родины, тот путь, которым она должна пойти, чтобы вернуться в среду свободных культурных народов. Этот, тактично невысказанный в романе, политически-социаль­ный контраст служит базой для создания положительного героя: друга Монтэня, первого политического вождя нового времени, борца с средневековый мраком и вар­варством.

«Лотта в Веймаре» Томаса Манна — актуальная немецкая книга в более непосредственном смысле. Политически и социально «немецкое убожество» быть может достигало апогея в дни, когда в Германии расцвели классическая поэзия и философия. Но идеологически отражая подготовку и последствия великой французской револю­ции и в первую очередь саму революцию, — в Германии возник духовный подъем, который преодолел это убожество — конечно, лишь частично, лишь в сфере идеологии, а не в практической жизни — и на полстолетия превра­тил Германию в духовный центр европейского гуманизма.

Поэтому образ Гете — необходимый и естественный контраст к современному духовному и моральному унижению Германии. Это — образ гениального человека, который с железной энергией и одновременно тонким тактом преодолевал темные силы. Конечно, он не мог просто изгнать их. Но он умел находить и заставлять сиять ярким светом все элементы духовной жизни человека, в которых было хоть что-либо ценное. Гетевское «примирение с действительностью» — это глубочайший реализм, понимание, что исторический процесс многостороннее и шире, чем желания самого мудрого человека, и одновременно — это ненависть ко всему мелочному и низкому, к угрожающей опасности мрака, ежедневно и ежечасно могущего подняться из «немецкого убожества» и приостановить прогресс.

Гете у Томаса Манна также иногда поддается влиянию «немецкого убожества». Томас Манн не сочиняет легенд, но извлекает из фактов действительности поэзию исторической правды. Простое описание жизни и мышления Гете — суровый и справедливый суд над современной Германией. Это весы, на которых история и современ­ность Германии взвешены, найдены неполновесными и потому отброшены.

Неудивительно, что вся эта литература изгнана из современной Германии. От фашистского сожжения книг в 1933 году до зверского разрушения Ясной Поляны — прямой и неизбежный путь.

В красивой библейской легенде Авраам просит Иегову простить грешные Содом и Гоморру, если там найдутся хоть два праведника, даже если найдется хотя бы один. Однако действительная история—не религиозная легенда она, как говорит Шиллер, мировое судилище и к тому же строгое и неумолимое, не знающее снисхождения.

Лишь полное уничтожение гитлеризма откроет Германии путь в будущее. Пока еще немецкий народ нуждается в кровавых уроках, чтобы очнуться от политического и социального безумия, которым он охвачен, от социального, духовного и морального помрачения.

Когда мрачные годы гитлеровщины отойдут в прошлое, когда у немецкого народа начнется процесс пробуждения, оздоровления, овладения собой, — то он найдет для него исходную точку в поэзии, изгнанной из Германии в тяжелые времена.

[1]

Маркс и Энгельс. Сочинения, т. XIV, стр.1

(обратно)

[2]

К. Маркс. Избранные произведения, т. II, Госполитиздат, 1940, стр. 371

(обратно)

[3]

К. Маркс. Избранные произведения, т. II, Госполитиздат, 1940, стр. 377

(обратно)

[4]

Темой этой статьи является частный вопрос – влияние Толстого на немецкую культуру. Основные проблемы творчества Толстого автор этих строк подробно рассматривает в работе «Лев Толстой и развитие реализма» (Опубликовано в «литературном наследстве», т. 35-36, и в книге автора «К истории реализма», Москва, Гослитиздат, 1939 г.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Расовая Теория – Враг Прогресса Человечества

Пруссачество и Фашизм

Лев Толстой, Немецкая Культура и Фашизм[4]

Моральные Резервы Демократии

Поэзия в Изгнании

*** Примечания ***