Песнь моя — боль моя [Софы Калыбекович Сматаев] (fb2) читать онлайн

Песнь моя — боль моя

АЛЬХИССА (Зачин)

Плачет верблюдица-аруана, мечется, привязанная к жерди, стонет, вспоминает верблюжонка сердцем, обездоленным утратой; плач ее несется над степями, улетает в сумрачные горы. Плачет молоко ее святое, льется из сосков ее набухших. В каждой теплой белоснежной капле светится страданье материнства.

Подраненный кулан, отбившийся от стада, ушел в седую степь, и вот тогда над страждущей землей взлетела песнь, взметнулся смерчем кюй{1}, как скорбное рыданье. Над суровым Капчагаем, над заоблачным Алатау он летел, и в нем звенели сотни смелых бранных копий, в нем вскипала страсть и воля, ярость боя и святая жажда мести. Это струны вещей домбры разнесли напев заветный — замерли в степях куланы, и пятнистые олени на отрогах гор застыли. Вторил стону верблюдицы дробный тяжкий шаг подранка. Даже звери, встретившись в лощине горной, разошлись без схватки, мирно. Так, от века, сплачивают общие невзгоды. Но всегда печаль и горе, словно ржавый нож, взрезают старые рубцы и раны, кровью истекает сердце, сжимается и сохнет старой ветхой сыромятью. Но всегда во дни печали пели струны вещей домбры, пели над дорогой жизни, принося в больные души тишину и утешенье. И туда, где потерялся след копыт в песках зыбучих, добирались месть и песня. Песня-кюй летела властно через время и пространство, чтоб насильника лихого покарать за вероломство, обратить в холодный пепел. Люди доверяли песне боль судьбы, тоску-кручину. Быстроногие куланы, ветер, ласточки степные разносили эти звуки по просторам нашей степи.

Песня-боль души смятенной, словно трепетная птица, ты взлетишь над голой степью, ты блеснешь слезой утраты, горькой памятью прощанья с очагом, с родимым домом. В плаче песни лебединой, что возникла в поднебесье, а потом легла на землю, распластав нагие крылья, столько боли, столько жажды от несбывшейся надежды и желаний затаенных. Свет ее пролился в очи и смягчил сердца людские, как буланый меч крутые. Песня призвала к отмщенью величавый дух народный, благородный и бессмертный. Это сердце вспоминало даль степей в полыни белой.

Слышишь, небо, плач сиротский, от тоски душа сгорает. Вижу озеро в осоке в час последнего прощанья. Вижу сверстников веселых, наши игры в сочных травах. Но росой им стали слезы, слезы наших глаз печальных. Принеси же, терпкий ветер, запах ласковой полыни.

Эта песня — завещанье. Песня — пламенный наказ. И она пришла, вернулась, в вихре лет не заблудилась. Да, мечта не остывает, обретая продолженье. Светлая река Чи-или, камышовая протока, яркая луна отчизны. Вы, счастливые казахи, безмятежные казахи! Как из юрт молодоженов уносилась в воздух песня, как дымились на закате очаги в степи родимой! Все прошло, забыто счастье, и в покинутых отау{2} по-сиротски плачет ветер. Кровь, рыданья и проклятья — вот, что вам теперь досталось. Кровь сегодня, а не слезы, подступает жарко к горлу. Скорбно шелестят барханы, и вскипает жажда мести. Ни мольба, ни стон покорный, — слышится призыв к отмщенью. Что там вопли верблюдицы, дробь несчастного кулана — мой народ, народ счастливый, был затравлен и поруган, от родного пепелища он бежал в пески — о горе!

Не обычное кочевье уходило с Каратау. Это беженцы спускались, плакали слезой кровавой, оставляли на отрогах жеребят и скарб сиротский. Оставляли за плечами разоренье, ужас смерти, малышей, врагом пронзенных. Слезы матерей кормящих с молоком земли смешались, а роса — с горячей кровью. В эти дни утрат и скорби даже горы содрогались, слушая мотив печальный, облетевший все дороги. Пыль, бывало, заклубится под копытами гнедого, встанет пред глазами предков призрак юности беспечной и развеется в тумане. Только песня, только песня, этот дух печальной доли, свет и тьму в себя вобравший, вился в небе над кочевьем. Так, в жестокую годину, наряду с бедой стоглавой, появился средь скитальцев кюй, суровый, неподкупный, как булат из бранной стали. Словно минарет священный, он взметнулся в поднебесье, славя гордость, славя стойкость непокорного народа. Нет, не жалость и не робость, — в нем звучала жажда воли, страсть бесстрашного кулана. Эта песня подымала на борьбу, на бой кровавый, чтобы ненависть скрестилась с остриями вражьих копий и в заплаканных глазницах загорались угли мести.

Песня — летопись, преданье. Отодвинь, как полог, время — в той мелодии прекрасной скрыта тайна поколений, обескровленных, несчастных, злобно загнанных в ловушку и молящих о свободе, неутешно, на коленях, как бездетные — о детях. К вам из глубины столетий донесется свет надежды, свет души простой и чистой. И тогда вы различите голос искренний, горячий, свет любви ни с чем не спутать. Ведь земля ее питала — корни, стебли и соцветья, это детство вашей жизни, блеск зрачков, живых и влажных, кровь, бегущая по жилам. Поклонитесь детству жизни, первородству чувств и мыслей. Вслушайтесь в дыханье песни: испытавшее лишенья, трепыхается, как птенчик, сердце — в предвкушенье смерти. Это так. Но выше страха гордость, честь, любовь к свободе, не дающая покоя, если враг отчизну грабит, если он святое топчет. Я надеюсь, что душою, совестью, умом пытливым будете вы, верно, с теми, кто не выдержал глумленья, кто поднялся в лихолетье и позвал народ с собою, чтоб сражаться до победы. Вслушайтесь в дыханье песни: улетела птица счастья, уж никто ее не видит, всюду мор и разоренье, но встает над пепелищем гордая душа народа и пылает словно факел, нет в ней страха да унынья, только ненависть и вера. Был развеян скорбный сумрак, вера все сердца сплотила; присмотритесь и склонитесь перед мощью наших предков, перед их духовной силой, щедро памятью воздайте им за стойкость и отвагу. Это исповедь народа, нет былого — все живое, все зовет и властно манит, так рождается Сегодня — океан из малых речек. Самой крепкой кровной связью дышат звуки старой песни, свет ее высок и ярок, в чем-то он подобен солнцу. Песня вызывает отклик в бескорыстном, честном сердце, ритм ее, сливаясь с пульсом, будит силу, дарит радость.

Песня — спутник твой бесценный на дорогах этой жизни.

Или это сердце бьется? Или сквозь века несется клич народа моего? Предков пламенный привет, их поддержка и совет, творчества верховный свет?

Друг, ровесник и соратник! Вот поэма тех времен, отблеск дней, давно минувших. Я искал их свет и пламя в песнях моих мудрых дедов, сам все глубже погружаясь в их борьбу и скорбь святую. Ты узнаешь правду жизни в древнем гимне «Елим — ай!», что по-русски означает: «Родина — ты боль моя!»

ПОСЛЕ СУМЕРЕК

Нет богаче шубы у батыра,

Чем его кольчуга в бранных дырах.

У батыра сила не в плече,

А в его карающем мече.

Шалкииз-жырау{3}

1

— Схватка!

— Схватка!

Хрипя в отчаянье это единственное слово, обе стороны надвигались друг на друга, как черные тучи, и теперь замерли — лицом к лицу в смертельном противостоянии. С тех пор как яростный ураган прилетел в широкую степь, одно слово слышится в шквале голосов и взметается в небо, выше столба пыли:

— Схватка!

— Схватка!

Именно этот, определенный обычаем и честолюбием момент, не позволяет и в малости нарушать ритуал поединка, который последует за мощным боевым кличем и, словно встречные потоки, хлынувшие сквозь открытые шлюзы, столкнет разъяренные полчища.

Со стороны казахов величаво выехал батыр верблюжьего роста на огромном рыжем жеребце — конь бил копытами землю, крепко закусив удила. Громовой волной вскипал многотысячный людской гул.

— Бухар! — кричали джигиты Старшего жуза{4}.

— Кундыз! — вторили им голоса дружины Среднего жуза.

— Тулпар! — вступали сарбазы{5} из Младшего жуза, пытаясь перекрыть гул.

— Каптагай!{6} — провожали родовым кличем найманы славного Жомарт-батыра.

Жомарт, домчавшись до середины поля, осадил своего рыжего в ожидании противника. Тот появился на мухортом коне — отважный молодой исполин — и словно бы закрыл огромным телом половину неба.

После первого удара палиц Жомарт-батыру стало ясно: джигит силен и не уступит. Но почему заныли руки? «Достойный воин», — подумал он и оглядел внимательно джигита. Густые брови сошлись на переносице, горящие глаза, тяжелые большие губы — все выдавало в нем решимость и страсть к победе. Движенья были точны, без тени страха.

Жомарт схитрил и, сделав круг, ударил палицей джигита по руке. Тем самым он думал его обезоружить. Куда там! Джигит был неуязвим. Он только ждал минуты, чтобы сразить Жомарта.

Удары сыпались, но два богатыря терпели боль: здесь главное — врагу не выдать слабость. Однако Жомарт понял, что медлить не годится, и, отразив удар палицы джигита, молниеносным взмахом попал ему в висок. Встрепенувшись словно птицы, руки воина беспомощно повисли, и он взглянул в налившиеся кровью глаза Жомарта, готового к последнему удару:

— Крепко бьете, агатай!{7}

— Кто ты будешь? Как сказал ты — агатай?

— Я ваш младший брат, киргиз. Мне дали имя Корабай, — сказал джигит и темной глыбой стал сползать с коня.

— Вот это да! Как жаль!

Раздосадованный, Жомарт не хотел оставлять Корабая, но тут схлестнулись два людских потока, и киргиз, как щепка, закачался на крутой волне. Битва закипела в море крови. «Бей!», «Вали!», «Вяжи!» ревели казахские сарбазы, им вторил истошный крик ойротов: «Уррах!», накаляя нервы, распаляя ярость, вздымая к небу шквал охрипших голосов.

Битва длилась до заката, обе рати поредели. В угрюмом сумраке джунгарский хунтайши{8} Цэван-Рабдан отдал приказ войскам — сражаясь, отступать.

Полчища ойротов пятились в степь, как конь, которого стегают по лбу.

Но Тауке-хан не хотел преследовать противника в полную мощь. Всю ночь гнали казахи ойротских шериков{9} подальше от джайляу, истребляли их по возможности, а на рассвете отступили.

Но солнце не взошло, хотя ему и полагалось появиться. Небо засветилось, было кроваво-красной полосой, но тут, откуда — неизвестно, косматой стеной налетели тучи и скрыли солнце в своей темнице. Ни грома, ни молнии, сверкнет на миг и так же безнадежно гаснет.

Всего какой-то час назад просторная степь переливалась множеством цветов в бледных утренних лучах, вольно дышала, распрямив богатырскую стать, а теперь тучи плыли чуть ли не над землей, сжав тисками дремавшее небо, и степь словно потеряла свои краски и, приготовившись к набегу холодного дождя, сникла, съежилась.

У Жомарт-батыра сильно ныли руки, и он с трудом держался на коне. Прицепив копье при помощи петли к ноге, облокотившись на рукоять камчи, он пытался передохнуть в седле. А сам все думал о Корабае. Киргиз, падая с коня, сказал ему «агатай», вместив в это слово и восхищение, и боль, и раненую гордость. В смелых глазах джигита тогда как будто полыхнуло: «Ударь, коли занес руку, но не оскорбляй жалостью!» Где ты остался, молодой батыр? Что за напасть заставила тебя служить Цэван-Рабдану?

Дождь капал ему на голову, и Жомарт поглубже надвинул малахай. Озираясь, он глядел по сторонам, как резвый конь. Как вдруг… словно сполох молнии, обжег ему глаза мухортовый цвет. Кто-то вел на поводу лошадь киргиза. А на ней, связанный по рукам и ногам, сидел Корабай. Да, тот самый киргиз, что всю ночь стоял у него перед глазами и шептал слово «агатай».

Жомарт подъехал к нему. Его дальний родственник Мукатай, ведший на поводу коня, да и сам Корабай, узнав Жомарта, поприветствовали лишь движением губ. Один глядел гордо, другой был подавлен.

Корабай ехал без шлема. Голова его, как чалмой, была повязана материей, на виске бугром запеклась кровь; кровь багровой полосой протянулась до скулы. На джигите не было лица. Белый, как стена, он еле держался на коне.

— Развяжите его!

Растерев отекшие пальцы, Корабай рукоятью камчи прибрал повод и поравнялся с Жомартом.

— Теперь расскажи, братец, кто ты будешь.

— Наверное, дивитесь вы, Жомарт-ага, — Корабай горько усмехнулся, — зачем я подставляю собственную шею за тех, кого не счесть в долинах, чей след теряется в песках?

— Да. Неясно мне, как ты живешь, ведь ты стрела, пущенная из чужого лука, меч, занесенный вражеской рукой. Ведь так? — Жомарт посмотрел на джигита и стал ждать ответа.

— Не то что вы, я сам не пойму этого. Выходит, на роду мне было написано стать цепной собакой — пес кидается на всякого, когда его натравят. Так и я существовал, не задумываясь ни о себе, ни о жизни. Мой хозяин науськивал меня на кого хотел. Зовут его Ереняк, он богач, табуны его пасутся в пойме Енисея, а там распоряжаются ойроты. В дни мира я пасу его скотину, а грянет гром — служу джунгарам. Дом для меня — конь, крыша — открытое небо. Как пес с рогатиной на шее, не дающей осмотреться, я кусал всех напропалую. Ни о ком заботы, ни в ком поддержки. Такая буйная неприкаянная душа не может найти своей доли, ее удел — постоянно оступаться. Нередко человек входит в разум, лишь когда его судьба по макушке стукнет, только тогда одумается. Вот и мне, видно, пришла пора. — Так Корабай открыл Жомарт-батыру свое сердце, смывая с него накипь минувших дней.

А было это летом тысяча шестьсот девяносто восьмого года.

Жомарт привез Корабая к себе в юрту. Он подумал, что за угощением и хорошей беседой он лучше узнает молодого киргиза.

Корабай увидел в Жомарте открытое сердце, добрую расположенность и с радостью принимал его уважение, его хлеб-соль. В разгар беседы они услышали дробный стук копыт, кто-то на полном скаку осадил коня прямо возле юрты.

— Батыр! Ты дома?

Жомарту пришелся не по нраву дерзкий гость: слыхано ли — грубым окриком вызывать хозяина! Нет чтобы справиться о здоровье, пожелать благополучия его дому, как велит обычай предков. Жомарт поставил поднесенную было к губам расписную чашу с кумысом и сделался багровым.

— Разве враги напали на тебя? Входи и говори.

— Батыр! Враги напали. Сегодня и вчера. Всего лишь день назад вот он напал, а нынче здесь сидит как гость и принимает твой почет. Чего мне ждать? Когда убьет отца? Отдай его сейчас же мне — он пленник мой! — кричал приехавший у входа в юрту.

— Так это ты, Мукатай?

— Да, Мукатай! Не ты один батыр. Я захватил его в бою. Так Бекей-бий{10} велел. И наше дело — продать его как пленного иль к хану отвести, — резко закончил родич Жомарта.

Жомарт не мог далее молчать. В сердцах рванув чапан с плеч, он в одной рубашке выскочил из юрты.

— Ну-ка подойди сюда!

— Батыр, что с вами?

Железная рука Жомарта с треском разорвала ему ворот, и Мукатай слетел с коня под ноги батыру. Собственная плеть заплясала на его спине.

— Скажи, где ты видал казаха, не уважающего гостя? Какой почтенный человек выплескивает свое достоинство, словно айран{11} из чаши? Если у тебя есть оружие, одолей врага в бою и свяжи его в схватке.

Вытирая кровь, Мукатай уселся на коня.

Мрачный вернулся Жомарт в юрту и заговорил не сразу.

Затем он приказал заколоть жирного годовалого жеребенка впервые ожеребившейся кобылы и долго еще угощал Корабая, не желая отпускать его от себя.

Первую свою ночь в казахском ауле Корабай провел без сна: бесконечные думы и сомненья разъедали душу. До сих пор мир ему казался очень узким, но какое широкое сердце у этого батыра. Тогда почему его широта, как обгорелая кожа, стягивает грудь Корабая, отдается болью? Оказывается, его друзья свирепее врагов, а враг — благороднее друзей. И в сумрачные дни молодости, когда на сердце было тяжело, а в желудке пусто, он, наивный, метался бесцельно, жизнь проводил в походах и мчался вперед, подгоняемый чужим одурманивающим кличем. Рассвет для него сменялся закатом. Он не различал их. Как чужие слезы и пролитую кровь. Как мог он подобным образом жить? Ему казалось, что так заведено на свете — кровь и слезы льются сами по себе. А как иначе поддержишь собственную жизнь? Ведь слабый — добыча сильного. Для птиц летучих, для тварей ползучих — везде один закон: побеждает сила. И его удел — до последнего вздоха, пока душа не распростится с телом, не слезать с коня, колоть пикой, рубить мечом, да так, чтоб, вытираясь, горели потники под ним. Но что получилось? Что из всего этого вышло? Какая-то страшная неведомая сила вцепилась ему в плечи, оторвала от земли, лишила воли, понесла неизвестно куда и ударила лбом о гранитную скалу. Попробуй приди в себя после такого. Воцарился хаос, сгустился сумрак, разверзлись пропасти, и он очнулся в неведомом краю…

Наутро Жомарт позвал Корабая, чтобы поговорить с ним наедине. «Как он сошел с лица, как впали у него глаза и щеки», — подумал про себя батыр.

— Ну, Корабай, куда теперь подашься?

— Не знаю я, агатай, вы сами укажите путь. Куда идти коню, которого стегали по башке?

— Я понимаю тебя, сынок, но даже я, а мне уже за сорок, частенько пребываю в тупике. Сколько льстецов нахваливают меня, величают батыром. Что и говорить — радует человека блеск его славы. Но только повернусь спиной — те же лизоблюды порочат мое имя, поливают грязью. Как могу не гневаться, терпеть все это? Зависть — вот беда казахов. Толпа горлопанов готова клячу предпочесть тулпару, а коршуна — соколу; малейшего повода им довольно, чтобы похоронить твою честь, твою славу, твое громкое имя. Но собственный палец не отрубишь. Твои муки, как и твои достоинства, — это твоя плоть и кровь, ты несешь их бремя, передаешь их детям и внукам. Всегда будут людишки вроде Мукатая, готовые ножом ударить в спину. И такие, как Бекей, найдутся — любители натравливать, науськивать других. Ну что мы все о них? — Жомарт вздохнул, настроившись на новый лад. — Ты лучше расскажи мне про джунгаров, Корабай. Ойроты — те же самые монголы. Один народ, один язык и вера общая у них. Они дерутся, ссорятся промеж себя, но лишь слегка окрепнут — нападают на казахов. Нас, казахов, много, но мы в пылу междоусобиц не отрезаем хоть хвосты своим коням и не разбредаемся по степи, утратив родственные связи и обычаи. Не на одном костре мы варим мясо, но над нами вьются общие знамена. И стоит бросить клич, сразу со всех концов, из дальней степи, как зыбкие барханы, как вешние потоки, текут в кольчугах бранных рати, несется грозная лавина. Вот что вселяет в нас надежду: выручка, сплоченность и сила. И мы умрем, ее утратив. — Жомарт взглянул в лицо джигита.

Корабай взболтал кумыс и, выпив, кивнул согласно.

Читатель, друг! Чтобы тебе стало ясно, какими были джунгары и их история, я попытаюсь рассказать тебе об этом от своего имени.

2

Джунгария — это монгольское название, левое западное крыло огромной территории Монголии, в которое входили дурбень-тумень-ойроты{12}, включавшие роды чорос, хошоут, хойт, тургаут, дэрбен, элют. Всеми ими правил хан Эльбек из династии Толе, то есть чингизид, и в конце четырнадцатого века при нем ойроты получили собственное знамя.

Эльбек-хан особо выделял среди своих советников дипломата и оратора Хутхай-Туфу из рода чорос. Он заслужил расположение хана умом и хитростью. Хутхай-Туфа был сверстником Эльбека, они и выросли вместе; множество коварных и жестоких преступлений сплотили их и сделали соратниками. В совете хан не решал без него ни одного сложного вопроса, никогда не отпускал Хутхай-Туфу от себя, даже на охоте. Никогда первый советник не исчезал из его поля зрения, только внешне они были друзьями, Эльбек не доверял Хутхай-Туфе, следил за ним.

Однажды по свежей пороше Эльбек-хан выехал на охоту. Был погожий солнечный денек, и снег слепил глаза. Безмолвие царило в долинах и ущельях. И даже слабый ветерок не нарушал покоя. Опередив свою свиту, Эльбек и Хутхай-Туфа в лощине напали на след лисицы. Рысь сменилась на галоп, их гнал охотничий азарт. И вот он, зверь! Хан выпустил стрелу и безошибочно попал. Кровь лисы алела на снегу, Хутхай-Туфа мгновенно подскакал и спешился.

Когда он склонился за лисой, Эльбек коснулся его руки:

— Скажи мне, есть ли что-нибудь красивее, чем кровь, пролитая на белый снег? Какое сочетание цветов!

Хутхай-Туфа резко выпрямился и пристально взглянул на хана. Эльбек, вытянувшись на стременах, подавшись вперед всем телом, смотрел на снег. От возбуждения ноздри у него раздулись.

— Есть, мой повелитель. Белая кожа и румяные щечки, похожие на яблоки, жены вашего сына Харгацуг-Тугренг-Тимура — Ульзейту-ханум краше алой крови на снегу.

Эльбек-хан ничего не ответил. Привстав на стременах, он впился в Хутхай-Туфу колючим взглядом. На побагровевшем лице глаза сверкнули рыжими огнями, как у кота, заметившего мышь.

Приторочив лису, они ослабили поводья. Выпуская клубы пара из ноздрей, лихие кони зарысили по холмам. Хан, ехавший впереди на расстоянии длины чембура{13}, внезапно придержал скакуна и поравнялся с Хутхай-Туфой стремя в стремя. Узкие глаза Эльбека превратились в щелки. Хутхай-Туфа знал, что означает этот взгляд, пронизывающий словно до костей. Так хан смотрел, желая поделиться чем-то затаенным, скрытым от других. И Хутхай-Туфа весь превратился во внимание.

— Ты сказал — Ульзейту-ханум?

— Да, повелитель, так зовут вашу сноху. — Коварный старец сразу понял, куда клонит хан, и нарочно произнес «сноха», чтоб подчеркнуть всю сложность замысла Эльбека. Хан снова промолчал.

Как опытный ловчий, натаскивающий беркута, Хутхай-Туфа терпеливо ждал развязки. Словно и в мыслях ничего не держал, теперь он ехал подле хана, беспечно напевая.

— Устрой, ты ведь можешь, — обронил невзначай хан и, хлестнув жеребца, не дожидаясь ответа, пустил коня во весь опор.

— Устрою. — Старик все понял с полуслова.

Так, накинув на хана невидимый аркан, Хутхай-Туфа вернулся с охоты в веселом расположении духа.

Вскоре сын Эльбека Харгацуг-Тугренг-Тимур неожиданно покинул бренный мир. Немилосердной смерти безразлично, — богат или беден ее избранник, — к одному она спешит, а к другому запаздывает. О внезапной загадочной смерти молодого хана-наследника шептались во дворце, слухи разнеслись по степи, потоки слез пролились на свежую могилу, и не успели объятия земли скрыть молодое тело, как тут же немощная плоть старика, терзаемая жаждой, вторглась в сад лилейных бедер Ульзейту-ханум. Но вскоре страсти угасли. Пресыщенье наступило быстро.

Эльбек не оправдал надежд Хутхай-Туфы. Сноха не привлекла новизной. Кровь быстро оскудела и погасила вспышку стареющего сердца, желание сменили угрызенья совести, тоска по сыну; хан таял с каждым днем. Тут и вдова — юная ханум — приметила, как хан меняется в лице при встрече с Хутхай-Туфой, как он сверлит его жестокими глазами. Заметила и поняла, что все коварства задумывает старая лиса. Она решила действовать и кровью заплатить за кровь.

— Мой повелитель, как вы поступите с нахальным псом, сующим морду в ваше блюдо? — спросила как-то юная ханум, массируя ступни Эльбеку.

— Как поступлю? Огрею палкой, тогда он с визгом убежит.

— Ну если так, я вам скажу: один бесстыжий пес-ворюга давно мечтает о вашем чистом блюде.

— Кто он? — Эльбек невольно вздрогнул, лег на живот.

— Чтоб не было у вас сомнений, не лучше ли вам лично убедиться? Не за горами это время. Немного потерпите, повелитель.

С того самого дня Ульзейту-ханум иначе стала относиться к Хутхай-Туфе. Она точно знала, когда он во дворце, строила ему глазки, всячески выказывала свое неравнодушие. Как устоять перед лучистой молодостью? Дьявол попутал Хутхай-Туфу, его бросало в дрожь при виде Ульзейту-ханум. А хитрая женщина, как лисица, перевернувшаяся несколько раз на свежем снегу, завораживала низко парящего старого беркута, и однажды он камнем рухнул, когда ханум была в своих покоях.

Среди пуховых подушек беспечно она раскинулась на мягкой перине, лежала словно очищенное от скорлупы яичко. Тихий стон приоткрыл ее сочные губы, черные глаза страстно смотрели на старика. У Хутхай-Туфы сперло дыхание, засосало под ложечкой, он грубо смял ее нежные груди, навалился на нее. Хутхай-Туфа не помнил, что было дальше, видел только, как горящими углями гневно загорелись глаза Ульзейту-ханум, как легко вывернулось ее гибкое змеиное тело. Два великана, телохранители ханум, поволокли его за ноги по полу. А когда из последних сил он поднял голову, над ним сверкнул ятаган надвинувшегося на него грозного Эльбек-хана. Гулко стукнулась о пол отлетевшая голова Хутхай-Туфы, и остекленевшие зрачки впились в потолок.

Ульзейту-ханум упала, обняв ноги Эльбек-хана.

— Я отомстила, повелитель. Хотя горячую кровь Харгацуг-Тугренг-Тимура не смыть жидкой сывороткой этого старого пса. Мой дорогой супруг не имел вины перед тобой, он пал жертвой злосчастных козней. Хутхай-Туфа тоже был безвинен перед тобой и передо мной, но он погиб, потому что я этого хотела. Я осуществила свою месть, давно уже затаенную в сердце. По твоему велению убили моего мужа, а по моему желанию — убит старик. Теперь я обнимусь с сырой землей. Прикажи меня убить, мой повелитель.

Что Эльбек-хан мог сказать на это? Не мог же он отрубить собственные руки. Несколько дней хан не выходил из своей опочивальни, лежал ничком, без мыслей, без движенья, все его существо горело изнутри. Потом он выполнил заветную мечту Хутхай-Туфы — обвенчал его сына Батулу со своей дочерью, красавицей Самор Гунджи, и поставил его ханом всех ойротов, всех четырех племен.

Тогда и начались распри между семью хошунами Халки — Северной Монголии и дурбень-тумень-ойротами, то есть Джунгарским ханством. Они будто совали чии в стены юрт друг друга{14}, утратили покой и радость жизни. За это время расплодился бесхозный скот, спина земли дрожала от топота несметных табунов и блеянья бесчисленных отар. И как же не теснить друг друга удалым батырам, когда скоту не стало места на земле? Сколько буйных голов слетело с плеч, сколько молодцов осталось лежать в степи пустынной, истоптанной копытами коней! Кровавым был набег хунтайши Шолой-Убаши прозванного Алтын-ханом. В 1552 году, сокрушив ойротов, он укрепил свои границы.

К концу шестнадцатого века ойроты попали в окружение монголов, на западе их ждал отпор в Казахском ханстве. Их положение было незавидным.

Хан казахов (еще их называли дешт-и-кипчаками) Тауекел был в это время в своем зените. Он собрал триста тысяч воинов и в битвах победил монголов и бухарцев. Тауекел стал хозяином прекрасных белостенных городов, что красовались, словно лебеди на берегу Сейхун-реки{15}. Туркестан и Ташкент в 1598 году также стали принадлежать казахам.

В это время северо-западный сосед дурбень-тумень-ойротов, Сибирское ханство во главе с Кучумом, заметно ослабело. Московский государь Иван Грозный стремился подчинить Сибирь и оттеснить Кучума насколько можно дальше. Его центральный город Кулары, стоявший на реке Ишим, граничил с землей ойротов. Политика российского царя, как грозовая туча, таящая в себе жестокий ураган, сломила, низвела Кучума, вонзившись острой пикой ему промеж лопаток. Кучум, не получив поддержки из Бухары от хана Абдуллы, поднялся вверх по Иртышу и оказался на земле ойротов. Сибирский хан разбил ойротов на Зайсане и повернул назад свои отряды; ойроты бросились в погоню, и в новой битве на озере Кургальджино они Кучума одолели. Кучум утратил все могущество и войско и в скором времени погиб. В 1552 году Россия присоединила к себе Казань, а через тридцать лет покончила с Сибирским ханством. Спустя еще двенадцать лет русскими был построен город Тара, и много крепостей украсили Иртыш привольный — форпост России на востоке.

А бескрайние просторы северо-западной Сибири пустовали. Люди покинули плодородные пастбища, здесь теперь гуляли буйный ветер да дикий зверь. Зажатые кольцом врагов, ойроты направились туда. В 1604 году тургаутский хан Хо-Урлюк, спустившись вниз по Иртышу, обосновался в местности, что находилась в трех днях езды от Тара. Потом, ища хороший выпас, он оттеснил ногайлинцев, живших в междуречье Яика и Волги, а позже захотел войти в состав России. Так на волжских берегах появились калмыки.

На годы затянулась междоусобная борьба Байбагиса из рода хошоут с Хара-Хулой, правителем из рода чорос, но тем не менее Джунгария усилилась и распрямила крылья в захвате новых территорий. Ойроты вскоре прибрали земли Алтын-хана — Кукунор.

В конце концов Хара-Хула взял верх над Байбагисом, его звезда горела ярко, дурбень-тумень-ойротами стал править род чорос.

Хара-Хула скончался в 1634 году. Великим ханом был провозглашен его сын — Хото-Хоцин-Батор. Тибетский лама ему присвоил титул Эрдени-Батор-хунтайши. В 1635 году джунгары стали отдельным ханством.

3

Белая восьмикрылая юрта так красива и уютна: зайдешь в нее и не захочешь выйти. Остов юрты — кереге{16}, согнутый по-кипчакски, унизан сверкающими безделушками. Кошмы юрты, отбеленные жженой костью, сияют снежной чистотой. Корабай сидит на самом почетном месте, напротив входа, у стены, которую казахи называют тор. Вокруг него поют джигиты, смеются девушки. Корабай и сам разгорячен их шутками, весельем.

Весенним ручьем звенела эта мелодичная песня, когда ее запел высоким голосом молодой джигит. Все остальные, до сих пор подпевавшие хором, теперь замерли, затаив дыхание. Их восхищенное молчание само говорило за себя — пусть поет он один, песня нашла мастера. Все завороженно смотрели на губы певца, а когда, после припева:

мелодия, взвившись ввысь, плавно опустилась на землю, оборвавшись на трепетной, неуловимой ноте, собравшиеся захлопали в ладоши, взволнованно загудели:

— Настоящий иноходец!

— Даже стук копыт слышен!

— Вот как надо петь!

Корабай с интересом глядел на них, а сам был задумчив. У свободных людей и песни раздольные, в них светится душа народа, открытая, радостная. В ней и вдохновенье и способность к благодарности. Те, кто умеют до упада веселиться, всегда щедры с друзьями, а к врагам непримиримы. Их песни, их талант дают им силу и стойкость на бранном поле. Как неожиданно раскрылось в песне достоинство и благородство! Обычай предков сплотил рассыпанные по степи племена, сделал этих людей честными, великодушными. «Они развеяли мое одиночество, — думал Корабай. — Какой враг сможет поработить их, когда свобода и честь для них — святая святых, такие люди не покорятся. Жестокость не возвышает, она выжигает человеческое сердце, как июльский зной траву. Захватчики ойроты вероломны, но у них нет ничего сокровенного. Подлость склоняется лишь перед коварством. А у коварства руки коротки. Трудно одолеть такой талантливый народ».

Домбра шла по кругу, переходила из рук в руки. Наконец дошла очередь до джигита-гостя.

Корабай сник и растерялся. Его музыкой был ветер в степи, не тужил он, сидя в седле, а вот петь не научился. Его высокий лоб покрылся испариной. Корабай признался, что не умеет играть на домбре. Парни и девушки, посмеиваясь над его смущением, не отступали от него:

— Любой джигит может наиграть кюй!

— Или пропеть петухом!

— Дайте ему домбру!

И тут Корабая выручила молодая женщина по имени Балаим.

— Да уймитесь вы! — Она замахала руками. — Мы же не дикари, чтобы не уважать гостей. Я спою за него.

Расшумевшаяся молодежь сразу затихла.

Корабай внимательно и благодарно смотрел на Балаим. Траурный платок покрывал ее голову, глаза были печальны. Джигит залюбовался ее плавными движениями.

— Давно мы не слыхали песен тети Балаим.

— Спой, женеше{17}.

Балаим взяла домбру.

Рокот голосов смолк.

Песня, льющаяся из скорбящей души свободно, словно густое молоко из чаши, с первых же слов покорила слушателей. Неунывающая сноха до сих пор никому не открывала свое сердце, печальная песня естественно, будто вздох, вырвалась из груди, и все вдруг поняли ее состояние. Балаим никогда не жаловалась на свою судьбу; как любящая жена, свято хранила память о муже, а теперь этой грустной песней словно просилась у родных и сверстников на волю. Никто уже больше не пел после ее песни, праздник пошел на убыль. С того дня постоянно встречались взгляды Балаим и Корабая. Всякий раз затаенные огоньки вспыхивали в ее глазах, сменив робость и печаль, да и взор джигита загорался тревожным пламенем пробудившегося чувства. Видно, неспроста глядели они так друг на друга.

После праздничного тоя{18} в честь его новорожденного сына Жомарт позвал Балаим, чтобы поговорить наедине. Посасывая тертый табак, он одиноко сидел в своей большой юрте. Балаим была вдовой его родного брата по имени Самат и уже второй год носила траур. Когда исполнилась годовщина, после поминальной тризны Жомарт сказал:

— Теперь ты свободна, поступай как хочешь.

Но Балаим склонилась перед ним:

— Коке{19}, когда выходила замуж, я навсегда приехала сюда. Здесь мой дом. Куда же я пойду? Позвольте мне остаться тут как вашей дочери. Вы никогда меня не обижали. Я вышла замуж за Самата по любви и хочу остаться верной его памяти. Никого другого мне не надо, — чуть ли не плакала она.

И своих алчных родственников, вроде Мукатая, учуявших добычу и приехавших за ней, Балаим твердо осадила. С тех пор Жомарт проникся уважением к невестке, отечески заботился о Балаим, выделил ей долю, поселил неподалеку от своей просторной белокрылой юрты. А сегодня он пригласил ее, чтобы вручить заботам невестки своего новорожденного последыша Жаунбая. Жомарт хотел хоть чем-то утешить Балаим, скрасить ее вдовьи дни.

Она вошла и у порога низко поклонилась.

— Иди сюда поближе, Балаим.

Женщина села у очага.

— Дорогая невестушка, — сердечно начал Жомарт, — ты теперь равноправная сестра нашего аула. Ты скрасила потерю и заменила нам Самата. Это стоит многого. Есть старинный обычай. Одинокому путнику тяжело в пути. В память о Самате я отдаю тебе новорожденного сына, он сам бы мог прижать его к груди, останься он в живых. Усынови ребенка. И вот тебе мое благословенье, — Жомарт воздел руки.

Балаим резко встала.

— Коке, спасибо вам за доброту, за вашу ласку. До сих пор у меня не было никаких помыслов. Наверное, так бы я и коротала свой век. Но сейчас мне пришлось задуматься. Я в большом волнении, коке, не в силах одолеть себя. Решайте мою судьбу, я всецело в вашей власти. — Балаим смолкла.

— Продолжай, доченька. Продолжай!

— Я все скажу, коке. Быть может, я зря надеюсь, но я готова на решительный поступок… Я хочу найти себе опору; мне кажется, я встретила такого же джигита, как мой Самат, я поверила ему. И, если это не противно вашей воле, я буду счастлива держаться за его стремя.

Жомарт ждал чего угодно, но не такого. Кровь отлила у него от лица. Он побледнел, глаза побагровели. Сурово он оглядел невестку.

— Вот как оказалось, Балаим! Выходит, моя родная кровь — Самат — умер лишь сегодня! — Жомарт устал сидеть, прилег на бок.

Балаим испуганно смотрела на него. «Неужто и батыры сердятся, как простые смертные?» — в испуге думала она.

— Коке, вы сами просили меня говорить. Не в женском ослеплении, не от суеты земной решилась я на это. Я ничем вас не огорчу, — прошептала Балаим, собираясь уходить.

Жомарт поднял голову с подушек.

— Ты не поняла меня, Балаим! Я привязался к тебе, ты умница, не у каждого мужчины такой разум. Я не хочу причинять тебе горе, я отпущу тебя. Скажи мне, кто он?

— Ваш гость Корабай.

— Корабай? Что ж, это славно. Раскрой свои руки, Балаим. — Жомарт произнес слова благословения и провел ладонями по лицу.

* * *

— Батыр, оставь свои козни! Хватит издеваться над нами! Мы же не перечили судьбе, ниспосланной аллахом, не принимайся опять за старое. Или ты хочешь урвать свою долю, обидеть нас? Чего ты добиваешься? По-твоему, Балаим весь век должна обнимать пустую постель? Верни нам дочь, она еще молода. Дай ей волю! — входил в раж Бекей, тряся седой бородой.

А Мукатай сидел подбоченясь и сложенной надвое камчой ворошил уголья в очаге. Его вид словно говорил: на этот раз я не отступлюсь, а заупрямишься — тебе же хуже.

Жомарт пристально посмотрел на Бекея.

— Послушай, Бекей! Гнев — плохой советчик, остынь немного. Давай поговорим разумно. По взаимному согласию стали мы сватами. Но вышло так, что я лишился брата, а ты — зятя, на все воля божья. Общей была утрата и наша скорбь. Да, Балаим тебе родня, а мне, сказать по правде, она дороже многих. И нам нельзя играть ее судьбой. Она уже наплакалась, бедняжка, и не к лицу нам, двум почтенным людям, ее печалить. Благое дело не дружит с плеткой, и правоте — угроза не подмога. Наверное, не нам, сватам, сейчас решать, доверимся всевышнему. Давайте спросим Балаим. Ее судьба в ее руках. — Жомарт послал за Балаим.

Бекей и Мукатай молчали. Они не простили Жомарту пленника и на этот раз решили стоять на своем твердо. С черным умыслом прискакали они сегодня, так рассудив: добыча наша, родная кровь доверится своим. А если нет — не спросим, положим поперек седла, коней пришпорим и отомстим Жомарту. Зови, зови ее! А будет все по-нашему, вот здесь, у своего костра, ты опозоришься! Так они думали, самодовольно посасывая насыбай{20}.

Закрывшись до глаз платком, Балаим вошла в юрту и, низко поклонившись, села у порога.

— Видишь, невестушка, — усмехнулся Жомарт, — твои родственники приехали опять, а зачем — ты сама знаешь. Ты вошла в мой дом как невестка, а стала мне дочерью. Я не мог нарадоваться на тебя. Скажи, чего ты хочешь, откровенно. Да не прольется здесь твоя слеза!

— Не хитри, батыр, говори прямо! Брось ее улещивать, все равно родная кровь ближе… Балаим, мы решили увезти тебя отсюда. Не годится молодой женщине вечно сторожить могилу. Собирайся, мы едем.

Бекей приподнялся, упреждая возраженья. Балаим горестно вздохнула. Байбише{21} Жомарта шепнула ей на ухо:

— Скажи! Не бойся.

Балаим подвинулась к очагу, окинула их взглядом.

— Не выкупом за убитого, а опорой моему любимому явилась я сюда. Через этот вот порог я проводила его в последний путь. Быстро улетучилось мое счастье, зато тянулась бесконечно ночь моей печали. Я так долго не снимала траур лишь потому, что помнила об этих светлых невозвратных днях. Недаром говорится: дочь — гостья в отчем доме. О, родичи, зачем вы прискакали вновь за мной? Какое униженье мне уготовили? Неужто я могу вернуться и ждать сватов, как юная невеста? А здесь я дома. Никто меня не притесняет, для всех я как родная. И я судьбу свою вверяю коке-батыру. Не надо ссориться из-за меня. Вы получили сорок семь коней за мой калым, ведь верно? А по крови вы мне не ближе, чем коке, вы — не родные братья, и если вы хотите мне добра, не мучайте меня, а отпустите с миром. Я полюбила гостя моего коке, киргиза Корабая, и поклялась пойти за ним. Хоть я и женщина, а словом не бросаюсь. — И Балаим взглянула твердо на Бекея.

Бекей хотел подняться, но растерялся; он яростно хрипел, не зная, что сказать, а Мукатай, стегая плеткой по угольям, заговорил отрывисто и злобно:

— Ойбай! Это твои происки, Жомарт. Как мой заклятый враг, ты отдаешь сестренку недругу-киргизу. Моя спина запомнила твои удары. Огнем горит душа! Ты нападаешь из засады. Мы отомстим тебе, ойбай! Я тоже рожден найманом. И моя мать, как и твоя, Жомарт, ела парное мясо, родив меня. Сегодня я клянусь, что разорву твой ворот и в грудь тебе всажу кинжал. Идем отсюда, Боке. Скорее прочь от юрты нашего врага! И если честь в тебе жива, умри, но смой позор! Балаим, да станет прахом твое имя! Дочь — это враг — так говорилось в старину, — змея, что грелась на родной груди. От одного врага ползешь к другому. Прочь с наших глаз! Забудь сюда дорогу! Живой не возвращайся, слышишь?

Бекей и Мукатай вскочили в гневе на коней.

Через три дня Жомарт-батыр распростился с Корабаем и Балаим, послал сопровождать их отряд джигитов со старшим сыном Садырбаем.

4

Пришла весна, и позеленели склоны Аргынаты. Загорелись пламенем алые тюльпаны. У подножья, под большим раскидистым деревом, сидит Тасыбек. Всякий путник, проезжая, непременно отдыхает под тенистой кроной. Приветливо шелестят сочные зеленые листья.

Тасыбек снял овчинный малахай, отер ладонью пот со лба, вытащил из-за голенища чакчу-табакерку{22}, заложил за губу насыбай. С удовольствием процедил сквозь зубы зеленый сок. Опираясь о ствол дерева, он следил за парящим в небе коршуном. «Вот молодец, — думал Тасыбек, — как летит! Наверно, далеко видит, может, видит и меня. Посмотри, посмотри сюда. Я сегодня стал богачом! А что еще человеку нужно?»

Думая о своем богатстве, Тасыбек радостно смотрел на белую верблюдицу, стоявшую поодаль. Его выпуклые глаза просто светились от счастья. А верблюдица облизывала новорожденного детеныша, завернутого в старый чекмень, и временами издавала протяжный нежный звук.

И как не понять Тасыбека — у бедняка была единственная верблюдица, а сегодня богатство удвоилось. Верблюжонок вырастет, и Тасыбек возьмет за него даже не одну, а двух-трех лошадей… А лошадь… Крылатая мечта понесла Тасыбека в заоблачную даль, вышепарящего коршуна.

— Ассалаумагалейкум!

Тасыбек быстро поднялся на ноги. Чья-то неожиданно подъехавшая лошадь захрипела от испуга и отпрянула назад. Всадник резко ее пришпорил.

— Ой, ты, Мукатай! Уагалайкумассалам! Куда путь держишь? — Тасыбек протянул ему руки.

Мукатай спешился, волоча по земле повод, и прилег под деревом.

— Отдыхай, отдыхай, дорогой. Отдых необходим. Давно не видел я тебя. Как Балаим уехала, не заезжаешь в наш аул. Я скучаю по тебе. Да, да. — Тасыбек уселся поудобнее. — Ты, говорят, взял новую жену, я поздравляю.

Мукатай молчал и, лежа на боку, смотрел на верблюдицу. «Так ведь и сглазить можно», — подумал Тасыбек и загородил спиной животное.

— Смотри, Мукаш, совсем весна. Как пахнет зелень — в носу щекотно. Вон серая пичуга жаворонок как заливается, хвала аллаху! И даже муравей, смотри, проснулся, былинку тащит…

Но Мукатай молчал. Исподтишка глядел на верблюдицу.

— Что, она сегодня родила?

— Да, Мукаш, так повезло! Два дня бедняжка мучилась, а разродиться не могла, я места не находил себе. Тут разве отойдешь? А ты ведь знаешь — я конюх при Сером Ястребе батыра. Вот это конь! Стремительный как ветер! Любые расстоянья нипочем, степь перед ним мала, как потник. Летит стрелой. Я с ним устал. Усталый человек подобен мертвецу — так крепко спит. Моя старуха разве в силах смотреть за верблюдицей? Вот и пошло мое сокровище куда глаза глядят, и это накануне родов. А сколько здесь волков, ты знаешь. Я был без сил, а побежал за ней. Наверно, разум помутился, я даже на коня не сел. Еще бы! В ней все мое богатство! Да, Мукатай. Хвала создателю, она недалеко ушла. Ей-богу, когда ее увидел, я заплакал. Аллах услышал мою молитву и уберег верблюдицу. А если бы я потерял ее, поверь, Мукаш, я сам бы с горя умер.

Для Мукатая голос Тасыбека был как жужжанье мухи — он слышал, но не слушал. Его мысли занимал серый конь Жомарта. Серый Ястреб — не просто скакун, его цена — калым невесты или плата за убитого. Многие мечтают о Коктуйгыне (Сером Ястребе). Похитить его надо у Жомарта — вот это будет месть! Украсть и спрятать концы в воду, чтобы никто не заподозрил, но это не под силу Мукатаю. А как иначе смыть оскорбление батыра?

— А ты что думаешь, Мукаш?

— О чем ты? — опешил Мукатай.

— Этот верблюжонок вырастет, верно? За годовалого я получу кобылу, так? Пускай двухлетку. Двухлетка должна ожеребиться. А жеребенок станет стригунком, потом трехлеткой, трехлетка — скакуном, да? И вот я на своем коне, откинув гордо малахай, проедусь по другим аулам и и спешусь у чьих-то юрт. Как в сказке! Эх, Мукатай! Ведь я лихой наездник. Я знаю в этом деле толк. Из тысячи кобыл, что в табуне батыра, я выберу такую, которая родит тулпара. Да, я ее узнаю. Тулпар, Мукаш, это тулпар! Литые мускулы, грудь в два обхвата, копыта — что твой кулак. Какие ноги! Передние короче задних, а задние могучи и широко расставлены. Ты слышал про такого аргамака? А где его достанешь? Ты ездил на племенных конях? Для скачек — с красивой головой и плавной поступью, с ретивой рысью? Вот так-то, Мукатай. Ты не смотри, что это верблюжонок. Он будущий мой конь. Конь Тасыбека. И ты, Мукаш, еще пришлешь к нему на случку своих кобыл. Получишь племенного жеребенка. Он станет скакуном, ведь верно?

Мукатай лишь криво усмехнулся — пустые бредни бедняги! — затем нахмурил брови.

— Довольно, Тасыбек. Чем языком молоть, поговорим о Коктуйгыне.

— А что там говорить? Да разве у аргынов, у найманов, хоть где сыскать такого скакуна? Кто может с ним сравниться? Да при одном упоминании о Сером Ястребе глотаешь слюни. Вот скоро свадьба у соседа — посмотришь, он на скачках отличится. Недаром Акмурза-батыр его так просит у Жомарта. И Кадырбай — второй сын Жомарта — просил для своего тестя Коктуйгына. Но наш Жомарт — хозяин собственному слову: коня получит Акмурза, но только после скачек. По мне — я б никому его не отдал. Но кто же спросит Тасыбека?

Мукатай молчал, ушел в себя. А мысли его были черны, «Пожалуй, — думал он, — Жомарт сегодня одинок. Он окружен аргынами, их много. И Акмурза — батыр аргынов. Они друзья с Жомартом, но ведь известно — сегодня друг, а завтра недруг. Тут только повод нужен. А там и трещина возникнет, она расширится и углубится, глядишь — расколото единство. — Тут Мукатай невольно улыбнулся. — Еще немного — и разгорится пламя, а ветер далеко разносит искры…»

— Что-то похудел ты, Мукатай. Не обижайся на батыра. Вы же родственники: покричите друг на друга и остынете. И я, бывает, на него сержусь. А что? Бояться мне его? Но не годится, Мукатай, кусать исподтишка всеми уважаемого человека. Волки и те не нападают на вожака. Ты как-нибудь приедешь к нам — я помирю тебя с батыром. Посмотришь — он послушает меня. Ведь вам не все про нас известно. Мы с Жомартом с детских лет дружны. Давай сейчас пойдем. Я пожурю его, и он тебе заплатит штраф. — Тасыбек все больше распалялся. Но тут он снова взглянул на верблюдицу. — Ее послал мне сам аллах! Ты посмотри в ее глаза. Она умней и благороднее людей. Все понимает. Жаль только, говорить не может. А как она привязана ко мне! И белый верблюжонок точь-в-точь такой же, как она. Когда мои верблюды расплодятся, увидишь, Мукатай, я подарю тебе атана{23}. А что, мне жаль? Я знаю, ты не останешься в долгу. Верблюды — это наш бедняцкий скот. На них мы ездим, из шерсти делаем одежду. А что кумыс в сравнении с шубатом?{24} Вода. Как хорошо, что ты ко мне приехал в такой счастливый день. Пойдем, я угощу тебя. Не так уж беден Тасыбек, чтоб гостя не принять.

— Спасибо, мне надо ехать.

Тасыбек помог ему усесться на коня, пощупал притороченный бурдюк.

— Кумыс?

— Да.

— Я слишком много говорил, внутри все пересохло. Как много у тебя кумыса! Ну, добрый путь, Мукаш!

Тот дернул за поводья.

— Запомни то, что я сказал, — не унимался Тасыбек.

— Что?

— Уже забыл? Что я отдам тебе верблюда. Могу и верблюдицу. Ты будешь пить шубат, шубат жирней кумыса, хотя в жару… кумыс приятней. Я прав, Мукаш?

Костя́ в уме всех предков Тасыбека, Мукатай подал ему бурдюк.

Тасыбек стал жадно пить.

«Вот глотка! Такой все выпьет».

Мукатай отдернул от него бурдюк, стегнул коня и поскакал.

— Хороший у тебя кумыс. Скорее пей, а то заквасится на солнце…

Но Мукатай не оглянулся.

* * *

Капли пота сверкали на широком лбу Акмурзы; он возлежал на боку, упершись богатырской грудью в подушку. Холодная надменность быстро сменила доброту в его глазах.

А на почетном месте сидел Мукатай и с заискивающей улыбкой говорил:

— Так вот, батыр, мы готовимся к свадьбе. Сынка Жомарта обуяла страсть, и он пристал к отцу: отдай Серого Ястреба свату. Жомарт сначала заупрямился, но все же уступил. А между тем женится сын вашего ровесника, его той — это ваш той, Акмурза-батыр. Я и приехал с этой доброй вестью. — Мукатай потягивал холодный кумыс. Внезапная мрачность Акмурзы не скрылась от его глаз. «Считай, дело сделано», — злорадно подумал он и поднял с пола камчу.

Видя, что Мукатай собрался ехать, Акмурза крикнул из глубины юрты:

— Эй, ставьте котел!

— Не извольте беспокоиться, батыр, я заехал мимоходом — сообщить о свадьбе. Скорей всего Жомарт устроит той, когда переберется на джайляу, раз уж хочет отдать Коктуйгына. Так что смотрите сами.

И с этим Мукатай уехал.

Акмурза лежал и думал. Не было у него друга ближе, чем Жомарт, а за друга и жизнь отдать не жалко. Акмурза самолично привел его аул в Аргынату, позаботился о землях для зимовья, выделил джайляу. В схватках с неприятелем мчали они стремя в стремя, и не было обиды промеж них. Именно закадычная дружба позволила Акмурзе попросить у Жомарта Серого Ястреба. И Жомарт согласился, обещал подготовить коня перед свадьбой и подарить его в день праздничного тоя. Слово есть слово. Да, видно, недорого оно стоит. Золото, как известно, и ангела приворожит. Прельстился и Жомарт. А раз так, надо ответить ему тем же.

В ту же ночь Акмурза позвал к себе джигита богатырского роста и спешно снарядил в дорогу.

Вскоре весь аул Жомарта неожиданно для всех покинул Аргынату. Казалось, зашевелилась степь — огромные табуны двинулись к Каратау.

— Ох, сил моих нет! Подохнет бедная скотина! Разве такой малыш выдержит далекий путь? — не унимался Тасыбек, давая наставления жене. — Старуха, смотри за верблюдицей. Держи ее на привязи, иначе убежит, потом ищи-свищи. Ох, бедняжка, — гладил он верблюжонка, — как тебе поспеть на своих слабых ножках? Слышишь, Рабига, пусть чаще сосет мать. Это не обычный верблюжонок, Рабига. Ну, мне пора, меня табунщики заждались. Я вас буду навещать. Смотри, чтоб верблюжонок не подох.

На всем пути Тасыбек ежедневно навещал своих, допекая Рабигу. Она не выдержала:

— Уедешь ты, наконец? Или я не пасла скотину?

— Не препирайся, я дело говорю. Смотри за ним в оба. Для нас ведь ничего важнее нет, чем верблюдица с белым верблюжонком. Запомни, Рабига!

СБОРИЩЕ НА ПЕПЕЛЬНОМ ХОЛМЕ

Пусть высок и грозен перевал —

И на горный снег верблюд ступал.

Если нападает злобный враг,

Сам несется в битву аргамак.

Если начинают долгий спор,

Каждый смел и на язык остер.

Бухар-жырау

1

Это было в месяц мизам{25}, в год барса, в 1710-м. В это время все аулы собираются на Пепельном холме. Трава повсюду пожелтела, все было скормлено скоту, в степи остались лишь колючки да высохший ковыль.

Жомарт в сопровождении своих сарбазов выехал из Теректы и после небольших привалов и двух ночевок добрался до рабата Тауке-хана на Пепельном холме, на берегу реки Ахингиран, что в сорока верстах от города Ташкента. Там было очень многолюдно. Съехавшийся на диван весь цвет трех жузов с огромной свитой расположился в просторных юртах, поставленных на этот случай. Согласно знатности гостей помещались юрты вокруг подножия холма. И, разделяя жузы, вились на ветру три славных знамени.

Все идут и идут косяки лошадей для забоя, прибывают огромные бурдюки с кумысом. А сколько надо привезти воды и заготовить топлива! Слуги одеты празднично. Наряды их расшиты и украшены, по ним нетрудно догадаться, откуда человек, какого роду-племени. Прибывших лошадей связали за головы, но не успели вихри пыли осесть на землю, как целый ураган взметнулся над равниной. То ехали казахи со всей бескрайней степи, и казалось — дрожали под копытами их ретивых коней четыре стороны света. По указу Тауке-хана каждый батыр приезжал на сходку со всей дружиной, в полном снаряжении.

Низко плывшее солнце, укутанное тяжелой пылью, померкло и пожелтело, как медный тазик. На него можно было смотреть, оно не ослепляло, а походило на гигантское око, удивленно взиравшее на шумное людское сборище.

Но стоило этому гудящему муравейнику приблизиться к подножью холма, как приставленные к гостям джигиты тотчас провожали прибывших в отведенные для них юрты. Лишь немногие из приехавших не мешкая направлялись прямо к рабату хана, стоявшему в стороне, у южного склона. От каждой группы выделялось по два человека, на расстоянии полета стрелы они спешивались и, размяв онемевшие ноги, неуверенно шли вперед. Еще вчера они властными окриками собирали в аулах своих родичей, всех здоровых мужчин, чтобы ринуться грозным пожаром, выжигающим степные травы, а сейчас остановились: ни стати богатырской, ни бравого вида — еле плетутся. Будто обмякли под ветром холодным. Саптама — сапоги на высоких каблуках, — надетые поверх узорных войлочных чулок, робко ступали по траве.

У ханабата{26} столпилось множество людей — один был именитее другого.

Ежегодно в пору бабьего лета Жомарт-батыр ступал на этот пыльный холм и неизменно восхищался ханабатом. Кругом лежала голая равнина, а на холме росли деревья. И там, в большом саду, стоял дворец чудесной красоты. Его бирюзовый купол, похожий на шанрак юрты, невольно приковывал взоры. Мраморный бассейн манил прозрачной водой. Жомарт не мог налюбоваться: все тот же уровень воды, четыре гидры из тяжелой бронзы едва касаются хвостами глади.

Под сводом голубого купола в просторном зале была приемная. Хан восседал на возвышенье, большая мраморная лестница тянулась к трону. Четыре тонких колонны изящно обрамляли трон, их связывали легкие решетки с тюльпанами из розового мрамора. Такое сочетание цветов ласкало, радовало глаз.

Прохладно было во дворце, рассеянный приятный свет струился с потолка. Вокруг стены тянулась длинная скамья из голубого мрамора. Вошедшие садились на нее согласно знатности и званью.

Жомарт искоса оглядел присутствующих. Хотя бы бровью кто повел. Каждый сидел каменным изваяньем, сверля глазами возвышавшегося над ними Тауке. Попробуй угадай их мысли.

Батыр тоже посмотрел на хана. Богатырского роста, грозный, непроницаемый, возглавлял он ежегодный диван. Лицо было хмурым, неестественно прямо сидел он на троне. Обращали на себя внимание острые скулы, клинообразная борода, островерхая шапка. Впалые щеки избороздили морщины. Колючие глаза пронизывали холодом. Еле заметным движением головы хан подал знак.

Неслышно отворилась боковая створчатая дверь, и в зал вошли несколько человек. Осанка у них была иная, кожа светлая, одежда скромная, но опрятная. Они бесшумно прошли по хорасанскому ковру, сняли шапки и, едва не касаясь правой рукой пола, низко поклонились хану. Жомарту понравилось, что гости не опустились на колени, как это водится, а поклонились стоя. Над плечом хана склонился кушбеги{27} и, огладив курчавую бороду, сказал:

— Посол Московского царя Петра Василий Кобяков.

Тауке молча кивнул, никак иначе не проявив внимания. Он и раньше знал Василия Кобякова. Восемнадцать лет назад Кобяков приезжал с послом Андреем Неприпасовым. С тех пор Василий не очень изменился — поседела его смоляная борода, он немного пополнел. Большое плечистое тело было по-прежнему крепким.

Царский посол невольно вернул Тауке к событиям минувших дней.

Казахско-русские отношения имели давнюю историю. При Касым-хане, сыне Азь-Джаныбека, а правил он в 1511—1523 годах, казахи сделались могущественными, им подчинился западный сосед — улусы ногайлинцев, к ним проявил интерес и русский государь, как раз покончивший с Ордой. Мирный договор с таким могучим ханством открывал русским дорогу на Восток. Россия была связана с Казахией еще со времен покорения Казани и Астрахани. Уже тогда для Москвы открылось два пути на Восток — один через Каму в Сибирь, а другой — юго-восточный — через Яик к Каспию. Две эти дороги, словно крылья гигантской птицы, охватили степи Казахии и прижали ее к груди России.

После смерти Касыма пришла смута в казахские племена. Единство рассыпалось, как горсть проса. Алчные соседи первыми набрасываются на раздробленную землю. Вновь поднял национальный дух народа Хакназар, сын Касым-хана. В конце шестнадцатого века он в три жуза объединил казахов, создал великое ханство и усмирил Малую Бухару. Под его натиском трещали кости сибирского хана Кучума, трепетали ногайлинские улусы, ханства Средней Азии. Месть за народные страданья — святое дело. Буйным вихрем мчался Хакназар по степи…

А тут усилился южный сосед казахов — страна джунгаров. Ойроты нападали то и дело. В таких условиях временно прервались торговые и разные иные связи с Русским государством.

С падением Сибири эти отношения оживились. Открылся путь через Сибирь. Теперь торговый караван, выйдя из Тобольска, по Иртышу шел до верховья Ишима, потом, достигнув реку Сарысу, плыл до Туркестана. А там по Сырдарье он направлялся в Бухару.

Связь с Московским государством укрепилась лишь при Тауке. Для устраненья пограничных стычек Тауке-хан послал в Тобольск Ташим-батыра, а с ним и русских пленных.

Снаряжая батыра в путь, хан наставлял его:

— Ссоры не сулят нам мира, сближает дружба. Мне не нужны пустые обещанья, и не того я жду, батыр. Торговля — вот залог реальной пользы, на это обрати свое вниманье. Храни достоинство и говори на равных. Ты понял?

И позднее уезжали ханские послы. В 1690 году в Москву отправился Кабай.

Тогда же в Тобольск поехали бии Сары и Кельды, от русских переговоры вел Павел Шурыгин. Хан наказывал послам договориться о торговле Казахии с Россией. Но недаром сказано, что «глупость — худшее из зол», — пока велись переговоры, сибирские казахи напали на солдат, приехавших за солью. Разгневанный тобольский губернатор немедля заключил в тюрьму посланцев хана Тауке.

«Со времен древности слыхано ли из-за воров-простолюдинов арестовывать послов? Прошу вас, отпустите их, — писал в те годы Тауке царю Петру, — лес не бывает без волков, а город без воров. Проступок жалких негодяев не есть деяние народа. Кривого выправим мы сами. А вы нам окажите милость и будьте справедливы».

В 1692 году сибирский губернатор Салтыков направил к Тауке-хану послов Андрея Неприпасова и Кобякова, а также толмача Джулая Шаманаева. Хан принимал послов в диване, он выслушал их жалобы на то, что казахи разоряют сибирские слободки, но отвечал с надменной усмешкой — чуть раньше в тюрьме скончался Сары-бий, а Келды-бий томился в заточенье. Скорей всего на хана повлияло окруженье — бии и султаны, желавшие немедленно порвать с Россией. Как бы то ни было, Тауке-хан велел не отпускать послов до той поры, пока не возвратится Келды-бий.

С тех самых пор связи с Московским государством попеременно то прерывались, то вновь возобновлялись.

Тауке кивнул.

Василий Кобяков вынул из-за пазухи свиток и протянул ему. Все безучастно смотрели на него, словно бы не замечали. Видно, это безразличие задело Кобякова, и он взволнованно заговорил:

— Ваше высокопревосходительство хан! Сибирский губернатор поручил мне передать привет от его величества царя Петра. На границе наших стран сегодня неспокойно. Нас беспощадно грабят. Но мы не виноваты, не мы зачинщики. Придет ли этому конец? И, если хан не замышляет ничего худого, пусть внемлет нашим просьбам. А если нас грабят по его указке, пусть скажет об этом прямо. — Василий снова поклонился стоя. — В письме — вы держите его в руках — все сказано. Надеемся на вашу благосклонность.

Тауке промолчал. Он все еще сидел неестественно прямо, с каменным лицом. Наконец еле заметно кивнул.

Тот же кушбеги с кудрявой бородой, стоявший по правую руку от хана, дал понять, что прием окончен.

Послы неторопливо вышли.

Как только за ними закрылась дверь, со скамьи встал коренастый широкоплечий джигит с закрученными кверху усами. Лет тридцати на вид, загорелый, с открытым лицом, наверное, любимец молодежи. Глаза его горели, движенья были порывисты. «Он как кинжал, рвущийся из ножен», — одобрительно подумал Жомарт-батыр. Ему понравилась осанка стройного джигита, похожего на племенного скакуна, то, как решительно и смело он смотрел на хана. Кольчуга из дамасской стали — боевое украшение батыра — выгодно подчеркивала его стать. Жомарт припомнил: это был Есет-батыр из рода жагалбайлы.

— Дат таксыр!{28} — сказал Есет, и от его густого баса, казалось, вздрогнул высокий купол. Есет не заискивал перед ханом, глядел с достоинством, неуловимым движением глаз он заставил всех замереть и слушать, чем привлек внимание хана и его свиты.

— Говори, Есет-батыр! Ты так разгорячен, словно стоишь на головешках. Будто тебя клеймили раскаленным углем, — подзадорил его Тауке.

Ожидавший, пока хан кивнет, Есет после этих слов почувствовал себя увереннее и заговорил:

— Верно сказано — пятки мне и вправду прижгли огнем, а спину — раскаленным углем. Ведь тот, кого считаешь старшим братом, от кого поддержки ждешь, частенько поступает с нами как с малыми детьми. И те, которых больше, жестоко притесняют нас, младших родичей, кусаются, как злые псы. Кому не ясно, что терпение иссякнет, взбунтуется душа! Гнев бушует в моем сердце, я сгораю от стыда за своих сородичей. Не пришелец, не чужак сжег мое пастбище, подбросив головешку, а мой же родственник. Кинжалом он вонзается мне в спину, и что мне делать, как не отречься от него… Бедствует не кто-то, а ваш народ, как овцы, оставшиеся без пастуха. Разорены все семь родов. А повергает их в горе опять же ваш народ, такие же казахи; жестокие алшины клыкастее из всех племен алимулы. Неужто вы отдадите нас на съедение алчному алшину или внемлете мольбам и прекратите страдания несчастных? Нас безбожно грабят. Так поддержите слабого и усмирите жадного. Восстановите мир меж братьями. Пусть кончатся набеги. Да, пред мощью мы бессильны, но и у слабого есть гордость, мы честью не поступимся. Копье пронзило мое легкое, униженье согнуло спину, нужда сломала ребра. Так излечите раненую душу. Раздробленность нас губит. И без того враги теснят нас со всех сторон и расчленяют нашу землю. Сейчас стою я перед вами не для того, чтоб высказать обиды, — я вам поведал горе земляков, страданья угнетенных. Я выполнил свой долг, и ваша воля — меня утешить или повергнуть в скорбь. — Есет внезапно замолчал. Молчали и присутствующие.

«А ведь Есет прав. Сильные всегда притесняют слабых, даром что родственники. У сильного только одно на уме — побольше урвать. Те же жагалбайлы — единокровные братья. Вот именно — только урвать, и никому нет дела до единства народа, а сплоченность — это благо», — думали люди, молча одобряя речь Есета. Все привыкли к самоуправству знатных, но сейчас, в дни тяжких испытаний, их произвол открылся со зловещей стороны. Многие уяснили себе это, сочувствуя Есету. Но и они пригнули головы, ожидая, что скажет хан. Тауке в задумчивости глядел сквозь щелки полузакрытых глаз. Заметив промедленье хана, Айтеке-бий из рода алшин нетерпеливо крякнул.

Жомарт покосился на смуглого человека в глухом кафтане из атласа. Как можно не согласиться со справедливыми и мудрыми словами?

Видя, что Айтеке хочет ответить, хан кивнул. Он любил выслушивать спорящих, приберегая свое решенье напоследок.

Айтеке сел на пятки, подобрав ноги, опухшими злобными глазами сверля Есета. Он рванулся с места как скакун.

— Выходит, один напал, другой страдает. Вот как получается! А что вы сами виноваты, об этом ты умолчал? Не прикрывайся вашей малочисленностью, признайся в своей слабости — что ты не смог нас одолеть. Да сколько живут казахи, столько же длятся тяжбы о землях и о вдовах. Скотина не пасется без присмотра: верблюд бредет по ветру и кони разбегаются. Аулы наши рядом. Не только скот, но даже люди живут и здесь и там. А раз не уберег свой скот, не уследил за бабой, зачем цепляешься за полы моего кафтана? Алшин тебе не раб и не слуга, чтобы пригнать обратно скот или, связав, вернуть невесту. Раз ты хозяин, приглядывай за скотом, распознавай его по масти, чтоб он не приблудился. Позор — везти к шанраку трех славных жузов такие дрязги, их разбирают дома, у своего костра. — Отстаивая неправое, Айтеке оголтело напирал на Есета.

Жомарт посмотрел на багровое щетинистое лицо бия и почувствовал отвращение. Он не вслушивался в слова Айтеке, слышал лишь жужжание его голоса.

Хан поднял руку. Трудно было уловить — в знак примиренья двух спорящих он это сделал или пригрозил зарвавшемуся бию. Но Айтеке, не отрывавший злого взгляда от Есета, заметил этот жест и тут же замолчал.

Не изменив прямой осанки, хан заговорил степенно:

— Твой гнев опережает разум, Айтеке. И, если не уступишь, не обуздаешь злость, раздоры ваши только углубятся. А вы — родичи, не так ли? Один пришел ко мне с обидой, другой кичится силой. Твоих людей гораздо больше, ты пользуешься этим, чтоб замести следы, и хвалишься своей же хитростью. Не так ли, справедливый бий? Для правдолюбца все равны. А ты юлишь, хитришь, но свару прекратить не хочешь. Тебе бы потушить огонь, так нет — ты раздуваешь пламя. Ты что, забыл о наших недругах, зажавших нас в кольцо? Запомни, разрушать легко, а как потом объединить народ? Ты против явной истины идешь. — Хан гневно посмотрел на бия. Затем окинул взглядом всех, и взгляд его отметил бия Казыбека-Златоуста, сидевшего поодаль. Казыбек из рода аргын был плотен, круглолиц, высокий лоб переходил в горбатый нос, борода едва лишь начала седеть.

Возможно, хан надеялся, что тот, известный правдолюбец, по справедливости рассудит их. Угрозы, наглость Айтеке, его бесчестные уловки пришлись не по душе Казыбеку, и ханский знак ободрил бия.

— Наш народ говорит: «Не радей своей родне — сам окажешься в огне», «Не смотри, что он чужак, — у него большой кулак». Не в силе разум. На земле не хватит пыли, чтоб забросать солнце. Криками не заглушишь совесть. Что ты делаешь для блага своих близких, Айтеке-бий? Твой род алшин вряд ли послал тебя затем, чтобы ты нажил врагов среди своих родичей, кичась отобранным у них. Нарушено согласие двух родственных племен. Не разжигай вражду, которая лишь приведет к кровавым стычкам. Крепи единство и братскую сплоченность. — Казыбек впился глазами в Айтеке, он всех заворожил своею плавной речью. — О достославные! — Теперь он обращался к собравшимся в диване. — Я должен разрешить их тяжбу по справедливости и беспристрастно. Я не могу кого-то поддержать, кого-то обвинить. Народ наш ждет не этого. И вы, цвет трех достойных жузов, желаете другого. Легко расчленить целое, но как потом собрать части? Если мы будем глухи к голосу боли, услышим ли страждущих? Вы вникли в этот спор? Если вникли, то ответьте, не будет ли позором он на совести потомков? Давайте же найдем разумный выход. Что может быть важнее исполненного долга?.. — Казыбек на миг умолк, задумался. — Сородичи мои! Печальнее всего, что ссора разгорелась в недобрый час, когда копыта вражеских коней вздымают пыль у ваших юрт. Вы сами режете себя, вы рвете на куски друг друга. Кипите неправым гневом. А надобно остыть, найти достойное решенье. Об этом просит вас народ. Нельзя же нам в дни мира встречаться как друзья и братья, а в трудный час перегрызать друг другу горло… Угрозы и нападки не примиряют ваши племена, а углубляют распри. Кому же, как не вам, пристало слово мира? И если Айтеке его забыл, я выскажусь тогда. Я заклеймлю тебя позором за беззаконье и насилье. Я говорю от имени семи родов, которые ты грабишь. Опомнись, будь достойным старшим братом, и младшая родня тебе воздаст за это. Пусть не горчит мед нашего родства. Отныне семь родов объединяются в союз. И ты, до сей поры пренебрегавший ими, как бедною родней, призна́ешь их как равных. Рассыпанные раньше, как горох, они теперь сплотятся и припадут к твоей груди, чтоб обрести опору. Так будь им старшим братом, наставником и другом. А семиродцы отплатят верностью и облегчат твои заботы… Вот ты, Есет, здесь хорошо сказал о долге. Я думаю, сородичи тебя одобрят. Возглавь же племя жетиру, вновь созданное племя, — Казыбек хотел передохнуть, но зал восторженно гудел и жаждал продолженья.

— Вот это речь!

— Как справедливо!

— Байулы, алимулы, жетиру — созвучно получилось.

Тут Казыбек сделал едва заметное движение, и люди замолчали. Жомарт смотрел на него не отрываясь. Все нравилось ему в Казыбеке: и шапка, отороченная выдрой, и ладная фигура. Жомарт заметил, как повернулся хан на троне, кивая головой. Султаны, бии и батыры, собравшиеся здесь, внимательно и с одобреньем слушали Казыбека. Все эти люди, кто с завистью, кто восхищенно, внимали его живому слову.

Когда все смолкли, Казыбек, окинув взором зал, заговорил опять:

— Для каждого кочевника первая забота — это скот. Скотина может забрести далеко, с ней и врагов наживешь, и с соседом поссоришься. Наши исконные тяжбы о скоте лишают нас покоя. Друзья мои, ничего я так не жажду, как мира между вами. И пусть его не омрачает хищение скота. Чтоб не треснуло ваше единство крепкое, как серебряное кольцо. Повод не довод, не будем терять разум. И здесь мы разбирали тяжбу о скоте. Поэтому я предлагаю выход. Угон скота — вот худшее из зол, давайте пресечем его навеки. Отныне пусть каждый род клеймит свою скотину. По этому тавру ее — от мала до велика — нетрудно будет разыскать, и ваши ссоры прекратятся. Я думаю, что цвет трех жузов меня поддержит и завещает наш обычай новым поколеньям. Вот все, что я хотел сказать.

Все дружно закивали ему в ответ.

Жомарт глубоко задумался. Не убедило его согласие присутствующих, хоть и порадовало. В мыслях его был разброд: где течет река, там и мели, и пороги. «Кто может поручиться, что родовая знать, которой все позволено, притворно соглашаясь, потом не вцепится друг другу в горло? Понятно, разумные слова охлаждают дурную голову, но куда склонится большинство? И разве коршуны, хватающие все, что подвернется в бескрайней степи, отступятся, умерят аппетит, не будут пить народной крови? Они привыкли ссорить, стравливать людей и, наблюдая исподволь за дракой, вершить высокий суд и обирать народ, взимая дань где табунами, а где отарами овец. Ох, непроста дорога жизни, по горным кручам, по каменистым склонам она петляет. Ему уже за пятьдесят, но и пятьдесят дней не выдалось спокойных. Всю жизнь он на коне, но разве до этого султанам? Как дальнозоркие порою близоруки. Что им родной народ! Одни кичатся предками, другие — тугой мошной, а третьи — высоким положеньем. А все желают одного — сесть на ханский трон. Ни о чем другом не помышляют. Чем хвастают? Своим происхожденьем, древнейшим родом, благословеньем, ниспосланным святыми. А вот когда необходимы единенье и сплоченность, то их не сыщешь. Тут есть о чем подумать. А решать надо. Разве всю эту знать заботит судьба родной земли? Где Семиречье, где Алатау? И почему томятся в неволе у джунгаров батыры Старшего жуза? Где представители этого жуза, главы его Джульбарс-хана. Неужто султанам не надоело выжиданье трусливой птицы, сующей голову себе же под крыло? А если поразмыслить, то русские послы правы. Разумная политика не в том, чтобы запугивать соседа, кидаясь на него исподтишка, она — в согласии и в обоюдной пользе. Время напряженное, тургауты и джунгары идут стеной, а мы воюем у себя в аулах. Ну можно ли сейчас остаться без опоры? Ведь это игра с огнем. А если ты плохой сосед, как ты попросишь помощи у русских? Да, из тупика никак не выйти…» Усилием воли Жомарт вернул себя к действительности.

Диван продолжался. То и дело вставал кто-нибудь из присутствующих и обращался к хану с тяжбой. И если родовитая знать держалась высокомерно, то посланцы обедневших родов говорили сбивчиво, взахлеб, словно хватая горячие угли голыми руками. В основном все это были споры насчет скота и вдов. И те, что хмурились, угрожая, и те, что верещали как кузнечики, стремясь выговориться, — каждый доказывал свое. Тяжело дышалось: словно слышалось за стенами дворца бряцание колокольчиков, топот коней чужеземцев, наступавших на казахские джайляу и стойбища, железными клещами сжавших раздольную степь. Тургауты не только согнали казахов с исконных земель в пойме Яика, теперь их пастбища простирались до Иргиза и Илека. Можно ли смириться с этим? Оголились земли на юге и на востоке. Джунгарам мало Иртыша — и Балхаш присвоили. Как не быть раздорам, если раньше казахи жили в бескрайней степи — от аула до аула было далеко, — а теперь все сгрудились на клочке земли. Худо-бедно, но люди еще могут жить, а скот куда девать? Земля — рука дающая, она щедра, но теснота взаимно озлобляет. Вот и батыры — цвет воинства — переселились в Туркестан, поближе к столице ханства, и начались меж ними нелады. Хотя добра без худа не бывает. Богатыри собрались близко к Семиречью и привели в готовность войско, чтоб устрашить джунгаров, остановить их наступленье.

На время споры прекратились. Переменились тема, настроенье. Тауке-хан заметил, что собравшиеся не сводят глаз друг с друга, как будто зная, что замышляет каждый.

Понятно, все наболевшее, все сложные противоречья казахской степи привезли они сюда. А шило в мешке не утаишь, здесь надобно совместное решенье, ведь речь идет о той же самой степи. И разве просто разобраться, даже вникнув во все это, кто здесь прав, а кто не прав в своих притязаниях?

Вот что терзало Тауке. Только куланы могут обходиться без хвоста и гривы, а он не кулан. В ком из султанов видит он поддержку? Приблизишь одного — обидится другой. На всех не хватит его милости. Объединить народ — вот главное теперь, нельзя играть с огнем.

В раздумье хан смотрел на зал. Заметив, что все исподтишка следят за ним, он перевел свой взор на бороду и стал оглаживать ее. Но и нагнувшись, он различал лицо Абулхаира.

Абулхаир — султан Младшего жуза. Неродовитый отпрыск ханской ветви, он тем не менее сплотил вокруг себя таких батыров, как Бокенбай, Есет — любимцев молодежи, благодаря чему и сам большое приобрел влиянье. К тому же Абулхаир и как военачальник отменно проявил себя. И он своей добился цели — стал правою рукою хана. Пока он не артачится, не спорит, а там — кто знает, взовьется на дыбы, когда войдет во вкус. Конечно, Тауке и на него найдет управу, но если по его пятам пойдут и остальные, то где возьмешь надежный хлыст? А кто не метит на ханский трон? Каюп-султан себя считает его наследником. Он думает, из сверстников никто не в состоянии сравниться с ним. Ревнует трон к Булату, родному сыну Тауке. Он пользуется тем, что хан не жалует слюнтяя недоумка. Хотя обычай есть обычай, и золоченый трон по праву должен перейти к Булату.

Такие непростые мысли одолевали хана. Тут главное — не отступить, иначе можно оступиться. Родная кровь — Булат или Каюп; опора Тауке — Абулхаир, кого-то он поставит ханом. Но каждый готов другого взять за горло, чтоб сесть на трон.

Хан мысленно пришел к решению, но затаил его на время, чтобы услышать мнение биев. Ему хотелось ханами провозгласить троих: Абулхаира, Булата и Каюпа. А там решит народ — кто станет Великим ханом. На этом Тауке закончил на сегодня ведение дивана.

2

Двое сидели на току. Дехканин, веявший пшеницу, прервал работу и, заложив за губу насыбай, слушал сидящего поодаль Тасыбека.

Радуясь, как ребенок, спелому зерну, Тасыбек взволнованно говорил:

— И то правда, Кулеке, джигит без коня — все равно что сокол без крыльев, верно? Эх, не было у меня скакуна, считай — и не жил вовсе. И то… пасу табуны батыра, какую ни на есть, а имею клячу. А иначе конец бы мне пришел. Так, Кулеке? Вы уже в годах, а что вы видели? Весь век грызете землю, копаете арыки, мученье, да и только. Не опротивело это вам? Как нелегка жизнь! Жалко мне вас, Кулеке. Если аллах смилостивится, будет у меня целый косяк лошадей. Ну, тогда — жеребца не обещаю, а стригуна определенно вам подарю. Да, да, выберу лучшего и сам приведу к вашей юрте. Казах не человек без коня. Если муторно у вас на сердце, сядете на благородного скакуна и умчитесь в степь. Все печали как рукой снимет. На лошади человек освобождается от всего. Нет средства лучше, поверьте, Кулеке. И слез твоих никто не заметит. Кто поймет, плачешь ты или от ветра глаза слезятся… Выплачешься — облегчишь душу.

Кулнияз одобрительно кивал и слушал. Давно он потянулся душой к Тасыбеку, еще до того, как женился на его племяннице. Он искренне уважал Тасыбека. Изредка встречаясь с этим добрым, наивным человеком, который не держал злобы на людей, он обнимал Тасыбека, как родного брата. И сейчас ему нравились его простодушные слова, и он с открытым сердцем слушал стремянного Жомарта.

— Эй, Кулеке, а все же я верю в свою удачу. Я часто вижу один и тот же сон — как будто у меня в руке камча. Я мог бы так истолковать его, что бог нам ниспошлет ребенка. Но мы с моею Рабигой стары для этого. Тут уж молись не молись… Но неспроста я вижу этот сон — будет у меня конь. Эх, поскорей бы! Я всегда держу свое слово. Я обещал друзьям подарить по коню. Так оно и будет. Зачем мне косяк лошадей? Я все раздам. Мне бы было на чем ездить. Ведь верно, Кулеке?

Кулеке кивнул. Ему приятно было сказанное, да и гостинцы Рабиги пришлись по вкусу. Ведь говорится, что бедняку не только мясо, но и отрыжка дорога. Когда еще накушаешься вволю? «И я отвечу тем же, — подумал Кулеке, — я положу ему мешок пшеницы. По-родственному. Ведь он издалека приехал. С пустыми руками негоже возвращаться».

— Дело ты говоришь, Тасыбек. Лишнее богатство — как тухлятина, впрок не пойдет. Мы с тобой это понимаем. Зачем мне лошадь в мои-то годы? Спасибо на добром слове. Ты лучше мне скажи, когда домой поедешь?

— Э, Кулеке, вы не правы. Зря не берете стригунка! — горячился Тасыбек, словно немедля хотел отдать ему коня. Но тут же и пропал его запал. — Была у меня белая верблюдица, теперь один атан остался. Мечеть забрала весь приплод. Верблюдицы быстро не плодятся, одна морока с ними. Да, Кулеке, богатство — оно как грязь, вода найдется — смоешь. Не стоит горевать, лишь бы здоровье было.

Тут, откуда ни возьмись, раздался конский топот, тревожно залаяли собаки. Тасыбек насторожился.

— Смотри, как скачут! Вон тот джигит — какая выправка! Ай да вороной! Такой весь день проскачет и даже не вспотеет. Дай-ка мне чакчу.

— Эй, Кулнияз, скотина, чтоб ты сдох без покаянья, где твой оброк?

Всадник спешился и злобно посмотрел на Кулеке.

— Я уплачу… Вот уберу весь хлеб и уплачу… Не сомневайся.

— Я здесь не для того, чтоб торговаться. Во-первых, ты сдашь зерно. Вдобавок — отдашь коня.

— О чем ты говоришь, сынок? Такого не было оброка! — вскричал несчастный Кулнияз.

— Молчать! Так хан велел! Хлеб и коня ты сдашь в течение трех дней.

— Да где же я возьму его, сынок? И шкуры конской не было отроду. Мне б только хлеб продать…

— Довольно! Кто ты такой, старик, чтобы перечить воле хана?

— Я хана твоего в глаза не видел. И про его приказ насчет коня ни от кого не слышал. Не разоряй меня!

— Эй, старый хрыч! Протри глаза! Вон там на вороном Булат-султан. Его приказ и воля хана — одно и то же, А это султанские нукеры{29}.

— Так что, мне лечь и помереть? Я все с себя сниму, но если нет, то нет…

Он не договорил. Четверо всадников, накинувшись на него, исхлестали Кулнияза, как высохшую сыромять.

Тасыбек рывком поднялся с места.

— Эй, остановитесь! Прекратите! Насильники! Сердца нет у вас! Я пойду прямо к хану. Хан все узнает! Я вам покажу!

Нукеры продолжали избивать Кулнияза. Тасыбек схватил с земли дубину и кинулся на них.

И минуты не прошло, как Кулнияз и Тасыбек ничком лежали на зерне, все в крови.

Юный джигит, что был поодаль от Булат-султана, зардевшись в гневе, закрыл лицо руками и, хлестнув коня, умчался в степь.

— Ах, не понравилось! Я тебе еще не то покажу. Всему свой час! — сказал Булат вслед всаднику и вместе с джигитами поехал дальше.

3

…Ливень хлынет, грянет гром могучий,

Если скроет небо злая туча.

Горе разольется, словно море,

Если два джигита станут спорить.

Ахтамберди-жырау

Грохнуло черное бухарское ружье. Стихло эхо от выстрела, развеялось синее облачко дыма. Уверенный в своей меткости, Куат неторопливо поднялся с земли. Обычно этому молодому нукеру Жомарт-батыра требовалась всего одна пуля, чтобы попасть точно в цель и уложить наповал того, кому она предназначалась. Но сейчас вышла осечка. Гордо подняв голову с завернутыми рогами, сайгак сердито и удивленно посматривал на него. Словно с немой угрозой он бил передними копытами землю, затем сделал к нему несколько шагов и повернулся боком.

Раздосадованный тем, что не попал с первого выстрела, Куат зарядил бухарское ружье. Поставил сошки на землю, а сам лег на живот, старательно прицеливаясь, чтобы не промазать снова. Сайгак стоял, будто говоря: «Целься, целься, я не боюсь!» Он расплывался перед глазами, и Куат долго не мог взять его на мушку. «Помоги мне, о мой дух предков Камбар!»{30} — прошептал батыр заклинание и зажег фитиль. Снова грохнул выстрел. Куат поднял голову, надеясь увидеть подбитого сайгака.

Но тот по-прежнему стоял целехонький, крепко упираясь копытами в землю, и, как показалось Куату, с вызовом смотрел на него.

Куат вздрогнул. Неужели хозяин степи, повелитель зверей, явился ему в облике сайгака? Неспроста он промахнулся, да еще дважды. Стрелял в сайгака, а мог бы пули приберечь и для врага. «Наверно, это был знак свыше», — в страхе подумал Куат. А сайгак между тем приблизился к нему. С трепетом смотрел Куат в его безмятежные миндалевидные глаза. Сделав несколько шагов, сайгак спустился в лощину. Не оглядываясь, Куат подошел к стреноженному коню и пришпорил его. Снял башлык, вытер глаза. Пот струился по его смуглому лицу. Даже спина вспотела. Ветер распахнул его стеганый бешмет и ледяным языком пробежал по телу. Вскоре Куат выехал на взгорье — на другую сторону лощины. Тут он встретил юношу на белой лошади. Его голову украшал стальной шлем, кольчуга сверкала на солнце. Он был совсем молодой, даже усы не пробились над верхней губой.

— Доброго пути, джигит! Чем так взволнован? — проговорил он высоким нежным голосом.

Куат пришел в себя. Юноша приветствовал его вполне дружелюбно, поэтому он рассказал ему чистосердечно обо всем.

— Немудрено, братец, что на мне лица нет. Я и не слыхивал о таком. Верно, я встретился с повелителем зверей. Подумать только, с двух раз не попал!

— У страха глаза велики. Просто у тебя руки дрожали. Если в каждом звере видеть повелителя… — Юноша, защищаясь от солнца, прикрыл глаза ладонью, потом посмотрел вдаль. — Глянь-ка, не он ли это?

Куат обернулся. Тот самый сайгак со спиралями рогов уже подымался по склону лощины.

— Он! — кивнул Куат.

И юный джигит, сняв с плеча лук, поставил на тетиву стрелу «желтая молния»{31}. Его движенья были быстры и ловки. Зажмурив один глаз, он прицелился и, откинувшись в седле, со звоном выпустил стрелу. Еще дрожала тетива, когда сайгак, перевернувшись несколько раз, покатился в овраг.

Все это случилось в мгновение ока. Куату было жаль сайгака. «Не в меру прыток», — подумал он о юноше и собрался отчитать его, но молодой джигит, огрев плетью круп коня, уже порядочно отъехал. Куат пустился вслед аллюром. Он счел неудобным подскакать к юноше, рысившему по степи. Расстояние между ними сокращалось медленно.

Из-за холма неожиданно выехали несколько человек. Оставив одного на месте, всадники галопом скакали к ним. Юноша попридержал коня и, подождав Куата, сказал:

— Джигит, хочешь позабавиться? Выбери-ка одного, а с остальными справлюсь я. Пусть эти задиры пройдутся разок пешочком. — Юноша испытующе и дерзко смотрел на Куата. — Оружия не применять! Вали на землю и забирай коня. Не бойся, я за все отвечу!

Властный тон юноши задел Куата. Он ответилзапальчиво:

— Приятель, ты не знаешь меры. Я опытней и старше. Ты меня унизил…

— Прости, ага!

— Вот так-то. Тебе довольно одного. Мне ж предоставь троих.

— Но это не на равных!

— Ну ладно. Тех, что слева, забирай себе, а те, что справа, — мои. Вперед! — Куат помчался напрямик. Искусный, удалой батыр, не раз бывавший в подобных передрягах, он вскоре спешил двух всадников и гнал на поводу коней.

Не отставал и юноша. Он тоже был с добычей. Так они добрались до одинокого всадника в степи.

Куата удивила его пестрая одежда. Поверх башлыка на голове была богатая шапка с яркими перьями, воротник шелкового бешмета украшали позументы. Кольчуга без рукавов блестела медными ячейками. Из голенищ сафьяновых сапог торчали широкие штанины, на расшитом поясе нелепо болтался серебряный кинжал.

И осанка его была необычной: всадник опирался о луку седла, сжимая в руке камчу с медными кольцами, а левое плечо было закрыто стальным щитом. Не был он похож ни на батыра, ни на кого другого, странный какой-то, и борода пострижена в кружок.

— Что это значит? Что за нелепые шутки? — накинулся он на юношу, а Куата словно не заметил.

— Это не шутки, таксыр. Я не смеюсь, но и зла на вас не держу. Я вроде барашка, взбрыкивающего перед занесенным ножом, — ответил юноша.

Его слова пришлись по душе Куату, и он подъехал поближе к молодцу.

— Довольно! Я бы проучил тебя, да не широк твой путь, — сказал человек на коне и, повернувшись к Куату, крикнул: — Эй, кто ты? Отвечай добром, не то не снести тебе дурной головы!

— Ты говоришь с таким видом, ты угрожаешь, как какой-нибудь султан. Но ты не выше своей земли и своего народа. А я один из тех простых людей, которые и есть народ, таксыр. Так что ты мне хотел сказать? — Куат без тени страха смотрел ему в глаза.

— А вот что: слезай-ка ты с коня — и на колени! Клади на шею пояс{32} и на коленях пройдись передо мной.

— За что? Я разве виноват? — нахмурился Куат.

— Ничтожество! Презренный раб! Ты что же, хотел меня за горло взять? — побагровел надменный всадник.

— Да успокойтесь же, таксыр! Зачем вы чванитесь в глухой безлюдной степи? — Юноша пытался охладить его запал, но безуспешно.

— Слезай с коня и живо! — не унимался тот.

— Разве ты на него меня сажал? Не слезу! — упрямился Куат.

— Держи! Бей пса!

Тут только Куат увидел остальных. Он не заметил, как они приблизились. Но было уже поздно — восемь рук стащили его с коня.

— Связать его! Бить, чтоб запомнил!

Четыре воина, не дав ему прийти в себя, связали Куату руки. Плеть со змеиным свистом взвивалась над его спиной.

— Таксыр! Прошу вас, прекратите! — крикнул молодой джигит.

— Не ввязывайся!

— Таксыр, вы пожалеете! Народ вам не простит расправы над безвинным.

— Раз приказал, пусть бьют! Он виноват.

— Тогда пеняйте на себя, Булат-султан! — воскликнул в гневе юноша и выхватил из ножен саблю. Перерезав веревку, он протянул саблю Куату и крикнул: — Защищай свою честь, батыр!

Дрожа от бешенства, сверкая оголенной саблей, Куат бросился на своих противников, бежавших куда глаза глядят. Побледневший Булат-султан остался сидеть в седле.

— Так это ты, Булат-султан! Много повидал я забияк, но ты их стоишь всех! Не бывает двух смертей. Меня и так казнят, я не боюсь. Молись перед своей кончиной!

Куат направился к султану, но юноша встал на его пути:

— Я вижу, честь тебе дороже жизни. Побереги себя. Остынь немного.

Заметив промедление Куата, султан пришел в себя. Он снова замахал камчой, закричал, все больше распаляясь:

— Он не посмеет, Зулейха! Презренный раб, жалкий раб. Я, если не сгною его в земле, сам вырою себе могилу!

— Я не ослышался? Он Зулейхой назвал тебя? — Забыв султана, Куат во все глаза смотрел на ту, которую считал джигитом.

— Да, мой батыр, я — Зулейха. Просишь у неба счастья, а взамен получаешь горе. На девушек, как на птиц, ставят разные силки, а поймав, уже не отпускают… — Ее горящие глаза, казалось, вмиг погасли. Сняв шлем, она склонила голову в знак уважения, и по плечам рассыпались ее густые волосы.

— Я виноват лишь пред тобою, Зулейха! Прости мне глупые слова. — Куат погладил гриву ее коня.

— Правда только с истиной дружна, скажите и о себе, батыр. — Зулейха снова поклонилась.

— Сестрица, я был наслышан о твоей красе. Жаль, что мы встретились в таком неподходящем месте, но знай, что твой Куат-ага отныне всегда с тобой, — он приложил к груди свои ладони.

Услышав его имя, девушка внезапно покраснела.

— Куат-ага, я тоже слышала о вас… Я не забуду нашей встречи, пока живу, пока дышу… — В ее глазах блеснули слезы. С грустью она смотрела на Куата, потом пришпорила коня.

Куат тоже вскочил в седло, но с места не двинулся, все смотрел вслед удаляющимся всадникам.

4

Под седлом твоим узорным

Мчится резвый конь проворный,

Твоя меткая стрела

Неприятеля нашла…

Доспанбет-жырау

Жомарт-батыр вернулся от Тауке-хана в плохом настроении. Дурное расположение духа делает замкнутого человека еще более угрюмым. Придя в приготовленную ему юрту, он рывком снял пояс, скинул с плеч шелковый чапан и тут же лег. Так и лежал на подушке, отвернувшись к стене.

Дожидавшийся его Куат, когда вошел батыр, низко поклонился, но, видя состояние Жомарта, не сел, продолжал стоять. Наблюдая, как тот ворочается на лежанке и горестно вздыхает, Куат не решался заговорить с ним.

Наконец, чтобы развеять его тягостные думы, Куат спросил:

— Жаке{33}, не пора ли нам собраться в обратную дорогу? В Ташкент заедем?

Жомарт посмотрел на Куата, вздохнул и отвернулся.

— Зачем ты танцуешь в пасти льва? — Жомарт задал свой вопрос спокойно, но гнев плескался в его голосе.

— Что я сделал, Жаке?

— Да куда уж больше! Такую кашу заварил! — Жомарт недовольно посмотрел на него.

— Я не знаю за собой вины. Разве я чем-то огорчил вас?

— Пойми, ты погубил себя. Поэтому я так расстроен. Что это за стычка с Булат-султаном?

— Если считать стычкой защиту собственной чести, то где же справедливость? — Куат сел на кошму. Все кипело в нем. Вчера он не придал значения происшествию на охоте.

— Что ты знаешь о справедливости? Она оружие в руках сильных, а для слабых в ней плохое прибежище. Если ты этого не понимаешь, как будешь жить на свете? — с грустью спросил Жомарт.

— Грош цена такой справедливости, если она, как дырявый щит, не может отразить удары насильников. Я не сверну со своего пути. — Куат встал.

— Перестань! Садись. Не мели вздор! Если ты идешь напролом, то считай — свое уже получил. Поедешь в Тобольск. Завтра же.

— Для чего?

— Не к родичам жены, не на гулянку, разумеется. По повеленью хана ты едешь как палач. Чтобы доставить связанным героя нашего, Суртая, любимого народом человеку. Вот на какое дело ты идешь!

— А если я откажусь? Пусть лучше испытают мою отвагу на поле брани, — взволнованно сказал Куат.

Жомарт привстал, поджал колени под себя.

— Это самонадеянность говорит в тебе. Эх, молодость! Нет чтоб рассудить разумно. Ясно, поручение неблагодарное, но что поделаешь? Кругом враги. Можем ли мы сейчас тратить время на раздоры и скандалы? Порой я думаю о Тауке, и волком выть хочется. Но понимаю, что в этой обстановке я должен поддержать его. Он ведь тоже ищет выход. Наши бедствия не дают ему прийти в себя. Как управлять таким раздробленным народом? То одно, то другое, бесконечные распри… — Помолчав немного, он продолжал: — Ты видел русских послов. Они говорят о своих обидах, и не только говорят, ставят определенные условия. Но так ли они не правы? Русские устали от набегов наших же джигитов. Но и тех понять можно. Бунтует обиженная гордость, отсюда и набеги, и грабежи. Их согнали с земли отцов, заставили скитаться. Что им осталось? Ведь это вопль отчаянья. Все эти сложные причины сдерживают хана, мешают нам договориться. Однако только русский царь поможет остановить зарвавшихся ойротов, готовых завтра же напасть на нас. Вот почему Тауке посылает тебя к Суртаю с наказом обуздать его или покончить с ним. Ох как нелегок дальний путь. Непроходимые топи, да только ли это? Я верю в твой характер, но твои поступки настораживают. Хватит ли у тебя ума распутать сложный узел? Об одном прошу — не набрасывайся на Суртая. Как и нас, его заботит судьба народа. Не распаляй его гнев и отчаянье, разговаривай мирно. Он прославился как отменный воин и еще больше как поэт, да не будут одиноки его дни! Узнай, что у него на уме, загляни к нему в душу. Почему к Суртаю отправляют именно тебя? Из-за стычки с Булат-султаном. Кто поручится, что с тобой он не посылает и свой кинжал, который вонзится тебе в спину? Будь осторожен. — Жомарт умолк и снова лег на бок, вспоминая то, что произошло в диване. Сегодня, в отличие от других дней, Тауке явился в диван рассеянный и вялый. Тяжбы он разрешал предвзято, давя на всех своею властью. Жомарт недоуменно смотрел на Тауке, в душе батыра вскипало недовольство.

Это Булат-султан вывел Тауке из равновесия. Вчера он прискакал на взмыленном коне и сразу прошел в покои хана, когда тот был один. Возмущенно он рассказывал об унижении, которому подверг его в степи Куат.

— Отец, сколько мы можем прощать безродным псам лишь для того, чтоб сохранить в стране порядок? Неужто мы их не обуздаем ханской властью? Доколь терпеть нам наглость простолюдинов? Живешь с оглядкой, честь и ту не можешь отстоять. Вы не пресекаете их выходки. Так покарайте их, отец, иначе я не ручаюсь за себя. Прикончу всех до одного! — яростно выкрикнул Булат.

Хан взглянул на сына из-под насупленных бровей. Зря он кипятится, но самодовольство многих биев и батыров претило и ему. Сын посыпал солью ноющую рану. Если не призвать к порядку этих забияк, никто не будет принимать всерьез ханские приказы. Время трудное, что и говорить, без повиновения народа ему никак нельзя. Кривого выпрямляет плетка, надо вбить им послушание. Паршивая овца испортит стадо. Но он их обуздает! Вот и прекратятся нарекания на сына.

…Сейчас, окинув взором весь диван, Тауке спросил:

— Как вы считаете, народ мы или стадо?

Собравшиеся изумились вопросу хана. Никто не помнил его таким разгневанным. Обычно во дворце впрямую ничего не говорилось — хан прибегал к иносказанью. Все растерянно молчали.

— Мы — народ.

— А как же!

— Нет! Не народ мы. Народ не может быть вором и разбойником. Таким нет доверия. По вине Суртай-батыра постоянно происходят набеги и грабежи. Он вредит нам, учит людей дурному. Он не оправдал наших надежд, его наглое поведение срывает переговоры с русскими как раз тогда, когда мы почти договорились. Нам ли сейчас считать обиды? Я бы перерезал ему горло его же саблей! Позор Суртаю! Я повелеваю привезти его во дворец. — Тауке окинул горящим взором зал. — Ну-ка, батыры, кто поедет за ним?

Но никто не поднял глаз. Не робость, не страх перед ханом сковывали собравшихся; их тревожила судьба его жертвы, славного Суртай-батыра, жившего в приграничном районе с русскими переселенцами.

Тауке подался вперед, заговорил громко, запальчиво.

— Почему вы молчите? Видно, ему на роду было написано это. Совершил преступление — умей расплатиться за него. Я не отменю своего решения. Жомарт, кажется, в твоей свите есть молодой батыр по имени Куат? Он и привезет Суртая. Повелеваю приготовить ему коня и снаряженье.

Жомарт, до сих пор с удивлением взиравший на хана, при этих словах вздрогнул и с вызовом посмотрел в глаза Тауке.

— Видно, Куат в чем-то провинился, раз ты его посылаешь на верную смерть. Жестоко ты караешь юнца за ослушанье. По плечу ли ему это каверзное дело, требующее крепкой хватки? Я поеду вместо него. Я стану твоим справедливым мечом. Отмени свой приказ. Не смущай юношу! — с жаром воскликнул он.

— Он прав!

— Верно!

— Пусть едет Жомарт-батыр!

Движением руки хан заставил всех замолчать.

— Не дело ты говоришь, батыр! Не унижай его. Поедет Куат. Я все сказал.

5

После полудня небо заволокли черные тучи. Резко переменилась погода, и следа не осталось от ясных теплых дней, радовавших тихим золотым светом. Угрюмо завыл пронизывающий ветер, и вскоре пошел мелкий дождь, предвещавший ненастье.

Стихла суматоха возле юрт, окружавших Пепельный холм. Теперь они стояли с наглухо закрытыми тунлуками{34}.

Сгущались сумерки. Сегодня закат не позолотил купол ханского дворца, его контур тускло чернел в надвигающейся темноте. Не засиял полумесяц, венчавший купол; быстро угасали краски, даже небо казалось меньше под завесой монотонного дождя.

Медленно течет Ахангирен. Там, где особенно большая глубина, над гладью вод высится пустынная скала. Три стороны ее пологи, а южная стоит отвесно, словно разрубленная саблей сверху вниз. На вершине был виден человек; он пристально смотрел на воду, холодную как лезвие кинжала. Казалось, он следил за водной гладью, вскипавшей множеством дождинок, подобно темному бульону в большом котле.

Вдруг у подножия скалы послышались шаги. Человек, сидевший на вершине, посмотрел вниз. Куда идет этот путник, не хочет ли нарушить его уединения? Казалось, человек следил за ним.

Кто-то легко скользил по траве. В приближении незнакомца человек не ощущал никакой опасности. Путник шел наверх, словно искал его. На расстоянии десяти шагов он остановился. Какая-то неведомая сила подняла джигита с камня.

— Кто бы ты ни был, иди сюда!

— Не бойтесь, батыр! — послышался нежный голос; он шелестел в сумерках, как прохладный дождь.

— Боже правый, неужели это ты, Зулейха?

— Чем я так напугала вас? — засмеялась девушка и подошла к нему поближе.

Куат обнял за плечи закутанную в чапан Зулейху, усадил на камень и опустился перед ней на колени. Сейчас ему было не до шуток. После их необычного знакомства в степи он мечтал встретиться с ней наедине, поговорить о самом сокровенном. Но после разговора с Жомартом тоска омрачила его веселое сердце. Он сидел на скале в объятиях сгущавшейся темноты, ощущая в душе звенящую пустоту, словно прощаясь с тусклым огоньком надежды. А теперь, увы, в кромешном мраке, скрывшем звезды над степью, Куат не смог рассмотреть лица сидевшей подле него девушки. Куат восстанавливал по памяти все его дорогие черточки. Из ворота чапана выступала ее красивая голова с двумя ниспадающими косами. Он мысленно увидел ее изогнутые черные брови, похожие на излуку текущей под скалой реки, белый высокий лоб, глаза цвета смородины, опушенные густыми ресницами…

Зулейха поведала ему о многом, как близкому другу, ничего не утаила. А рассказ ее был вот о чем.

Двадцать лет назад к озеру Жамиш отправились двое — Сары и Кельды. Они не были могучими батырами, сила двух биев заключалась в красноречии. Они ехали с важным поручением хана. Покинув его столицу — Туркестан, пустив коней рысью, они добрались до озера, где, как говорят, их встретил стольник тобольского ведомства Павел Шурыгин. Бии прибыли на место переговоров, чтобы вручить послание Тауке. Оно давало право русским торговым караванам свободно передвигаться по территории ханства.

У Сары-бия дома осталась любимая супруга. Беременная женщина лишилась сна, дожидаясь мужа. Бредовые видения сулили ей несчастье в будущем, она таяла с каждым днем, не покидала белой шестикрылой юрты, став затворницей. Приближалось время родов, усиливая муки бедной женщины. Когда она утратила последнюю надежду, ее приютили во дворце. В ту же ночь родился ее ребенок. Увидев в этом доброе знаменье, она воспрянула душой. Но муж не возвращался. Дочь подрастала, не зная отцовской ласки. Она росла веселой, сильной, играла с дочерями хана, не ведая, что ей придется разделить печальный материнский жребий. Вскоре супруга Сары-бия умерла, и Тауке похоронил ее со всеми почестями. А сирота росла и расцветала как молодая яблоня. Но с той поры, как приглянулась Булат-султану, жизнь стала для нее сплошным мучением.

Зулейха поведала Куату все, без утайки, и, скинув с плеч чапан, горестно вздохнула.

— Сколько я передумала! Телом я здорова, а душа вся изранена. Сколько я страдала на своем недолгом веку, сколько надежд похоронила! Как одинокий путник, шла я по пустыне, прельстившись миражем. Тоска гнетет меня. Я проклинаю свою судьбу, но не могу смириться. Порой дрожу от страха, и если я смеюсь — не радостен мой смех. В душе вскипает гнев, но месть чужда мне. Как серая зола, я тлею — не горю. Во мне такая горечь, а поделиться не с кем. Впереди зияет пропасть, позади чернеет круча. Поплачу и опять молчу. Но крепок аркан султана! Его не перережешь. Зачем ищу я свет во мраке? — Девушка вздохнула.

Потрясенный Куат внимал печальной исповеди. Зулейха заговорила снова:

— Одним я утешаюсь — сколько девушек в таком же положении! Значит, проживу и я. Но сердце не смиряется с насилием, и тут другие ни при чем. Не для унылой, скудной жизни, которая не лучше могильной ямы, я родилась на свет, и я не покорюсь! Боюсь в себе смиренья, — призналась Зулейха.

Ее слова отозвались болью в сердце юноши, задели его сокровенные струны. Зулейха ждала от него утешения, но чего бы оно стоило без искренности? И Куат открыл ей свою душу.

— Дорогая Зулейха! Глубоко в меня проникло твое горе. Ты повернула по новому руслу мою жизнь. Тебя всегда томили думы, а я, признаюсь, мало размышлял. Лишь сегодня, здесь, наедине с тобой, я вспомнил прожитые дни, но не нашел в них ничего, достойного внимания. Не повезло мне и в любви. Но появилась ты, и я как будто вновь родился, в моей груди зажегся свет живого чувства. Я все бы разделил с тобой, но опасаюсь тебе наскучить своей никчемностью, поэтому я так робею… — Куат взял ее руку. Тонкие пальцы девушки дрожали. Дрожь мгновенно передалась ему. Шел мелкий пронизывающий дождь, но руки их дрожали не от холода — от трепета родившейся любви. Зулейха коснулась лбом его ладони, Куат прижал ее к своей груди. — Самое лучшее, что было в моей жизни — эта ночь с тобой. Ты подарила мне счастье. Так будь и впредь моею путеводного звездой. Все радости и беды отныне я хочу делить с тобой. Раньше я держал в узде свое сердце, но ты перевернула меня. Теперь хочу идти послушно за тобой. Хочу тебя лелеять в своей душе, быть верным, любить тебя одну, покуда не погаснет жизнь во мне. — Так говорил Куат, и сердце замирало в нем.

В его нехитрую простую жизнь, похожую на медленный Ахангирен, вдруг ворвалась неведомая сила и вспенила спокойное течение. Об этом, задыхаясь, он говорил, целуя юную красавицу. Говорил, и ждал взволнованно ответа.

Черные тучи рассеялись. На небе загорелись звезды. Их серебристый свет осветил бледное лицо девушки. Куат увидел ее большие черные глаза, полные печали.

— Батыр, не в силах я одна распутать этот узел. Я много слышала о вас, ловила жадно слова людей, и вот сейчас я убедилась в справедливости молвы. Я рада. Для вас одно мерило — совесть. Я думаю, вы это докажете на деле. На свете много забияк, готовых пролить людскую кровь. Вы не такой, вы честный, добрый, у вас живое трепетное сердце. Вы завтра едете, я знаю. Я буду ждать вас, ждать неустанно. Счастливого пути, до встречи! — сказала на прощанье Зулейха.

Куат спустился вместе с ней и, расставаясь, обнял девушку. Та поклонилась и пошла, а он смотрел ей вслед, пока ее фигурка не растворилась в темноте.

Куат и не заметил, что рядом за кустом кто-то притаился. Незнакомец прицелился в джигита и натянул уже было тетиву, но тут послышались шаги, раздался чей-то голос:

— Куда ты запропал, Куат? — Это был Жомарт. — Поспал бы на дорогу, ведь на рассвете — в путь.

Тень за кустом пригнулась. Неизвестный убрал стрелу в колчан, прикусив губу от злости. С досадой сплюнул и юркнул в темноту.

СЛИЯНИЕ

1

Куат и сын Жомарта, Тынышбай, едут в отряде Казыбек-бия, возвращающегося домой с курултая.

Не клубится пыль под конскими копытами, гулко стучат они по мерзлой земле. Разветвляющиеся дороги — как темные вены на теле степи, безлюдно кругом, лишь отряд всадников вот уже несколько дней едет, не разделяясь. Высохшая полынь, редкий ковыль пожелтели, пожухли, отдают небесной голубизной, погружаясь в блаженный сон под прохладным ветром, сменившим одуряющий летний зной. Скучно поскрипывает тростник, напоминая торчащие зубы стариков. Его сиплый голос — не сам ли крепчайший ветер, словно идущий из глубин преисподней? Раскрасневшееся от ветра лицо солнца, кажется, только что опиралось подбородком о горизонт, а сейчас уже поднялось на длину курука{35} и сверкает на копытах коней, омытых росой.

Ранний подъем, унылая степь утомили всадников, словно придавили их, лишили дара речи. Но потом дорога пошла вдоль склона горы, изматывающий ветер уже не дул в спину, тогда и позабылись дальность пути, непогода, потекла неторопливая беседа. Привычка долгие дни проводить в дороге заставила их вспомнить рассказы, песни, которые обычно начинаются сами собой.

Замедлив иноходь внушительного, как верблюд, гнедого, чья густая грива чуть ли не касалась земли, подоткнув полы чапана, Ахтамберди-жырау обратился к Казыбеку:

— Казеке, что-то мы едем, едем и даже словом не обмолвимся, точно воды в рот набрали. Не сочтите дерзостью, если я, будучи моложе вас — а разница-то у нас всего лет в семь-восемь, — спрошу вас кое о чем по-дружески? — Он учтиво наклонил голову.

Ехавший, как полагалось, несколько впереди остальных и чуть ли не засыпавший в седле, Казыбек охотно обернулся, потянул уздечку на себя. Качнулась его густая красивая борода, когда он кивнул головой и посмотрел на певца чуть прищуренными печальными глазами. Казыбек окинул взглядом его широкие брови, пухлые губы, пышные усы, словно видел его впервые, и снова кивнул.

— Спрашивай, Ахтамберди. Что ты хотел узнать?

— Мысли, которые точат меня, Казеке, подобны каплям, сочащимся сквозь толщу скал и постепенно образующим журчащий ручеек…

— Ну говори, говори…

— На этих пустынных холмах — везде безвестные могилы. Несметные полчища, прогибая спину земли, двести-триста лет назад проскакали здесь с натянутой тетивой, с копьями, уставленными в небо. Но жизнь все равно берет свое. Из праха битв вырастает мирное согласие, а потом опять клубят пыль новые схватки. И снова по бесконечной караванной тропе бредут закованные рабы, плачущие рабыни. Не меня одного это печалит; из многих очей льются слезы, похожие на капли, точащие камень. Где же завет предков, учивший благородству простых смертных? Во времена Касыма и Хакназара весь народ был собран в единый кулак, все головы подымались из одного воротника, все руки выступали из одного рукава. Где это единство? Почему по неведомым причинам мы утратили нашу сплоченность? В чем суть? Почему боевой набат заглушает стук сердца, мечтающего о мире? Неужто смысл всех этих походов и набегов лишь в том, чтоб, расставаясь с жизнью, как с мимолетным сном, сказать: «Стремена мои звенели, стрелы быстрые летели, и рука была легка, обнажая сталь клинка»? Не лучше ли, поставив в низине юрты, пасти на горных лугах табуны, доить кобыл, не снимать казаны с огня, веселиться, привечать гостей? Лошадь — вот гордость джигита, и пасли бы себе мирно скот. Нет, на любом холме тебя встречают погребенные аулы, сопки превратились в кладбища. Из века в век их становится все больше. Неужели только такие памятники должна оставлять история? Так пойдем к ее изначалью, не кроется ли здесь загадка? Может быть, могилы вовсе не молчат, а требуют ответа за пролитые слезы, и нет конца безвестным погребеньям… Неужто мои сомнения — удел глухого лихолетья, бесцельной жизни, текущей под грохот барабанов и боевых труб? И зачем эти обреченные люди, давя в себе совесть и жалость, словно по дьявольскому наущению, совершали бессмысленные убийства, в ярости рвали друг другу башлыки, испепеляя противника ненавидящим взглядом? Ведь горе вонзается в сердце железной занозой. Что за чудовище преследовало их? Объясните мне это? — Говоривший до сих пор спокойно, Ахтамберди последние слова чуть ли не выкрикнул. Это услышал подъехавший к ним Куат. Что-то ответит Казыбек-бий?

Казыбек какое-то время ехал молча, с закрытыми глазами, обдумывая то, что с такой болью высказал Ахтамберди; потом по привычке крякнул, как он это делал каждый раз, когда заводил речь о чем-нибудь стоящем. И заговорил своим звучным, сочным голосом:

— Да. Жестоко ты судишь, Ахтамберди. В твоих словах слышится мне запал молодости, а не мудрость зрелого человека. Посмотри вокруг — разве греет солнце, как это было летом? Ведь нет. Стужа сменила лето, солнце в осенней дымке. Разве не приятно пасти табуны, доить кобыл, встречать невест в белых платках — кто же спорит с этим? — Казыбек вздохнул и слегка пришпорил коня. Казалось, облачко тревоги набежало на его глаза под насупленными бровями. Своими выпуклыми глазами он пристально оглядел обоих джигитов, едущих рядом. — Пойми, набеги — это месть за поражения. А если мы не будем ходить в походы, нас истребят всех до единого. Конечно, не в бранных схватках смысл жизни. Пасти скот, мирно коротать дни — вот подлинное счастье. Но разве мы имеем такую возможность? Наше дело — защитить честь народа, родную землю, как мы можем бросить саблю да верное копье? Вот ты говоришь, что мы, не помня себя от ярости, деремся, рвем башлыки. А я бы сказал, что мы, задрав нос, пятимся назад. Ты справедливо отметил единство, бывшее при Касыме и Хакназаре. А я с болью думаю о том, что нашей сплоченности уже не существует. И в этом гибель для страны. Там, где разрушено единство, забыты и покой и честь. А ведь когда-то мы коней купали в Идиле, пили воду из Иртыша, на севере мы кочевали в Приишимье, а на юге доходили до стен Китая. Кто мы теперь? Рассыпались как просо. Алтай и Алатау в руках ойротов, Едиль и Яик достались тургаутам. Думаю, и сердце кровью обливается, как будто стрела пронзила легкое. Я не могу спокойно говорить о наших бедствиях. Ведь наша родина в беде. Так отзовитесь же, поэты и певцы, стихами, задушевной песней на это горе! Нам сейчас не нужно хладнокровья, с горячим сердцем зови народ к единству в своих раздольных песнях. К миру и согласию зови. Пусть твои песни, как кремень, высекут огонь, пробуждая в людях лучшее, пусть струны твоей домбры укрепляют в них решимость перед натиском врага, готового живьем сровнять нас с землей, вот таких песен мы ждем. Отобрази в своих мелодиях жалкую участь народа, отврати его от позорных междоусобиц, не взывай к теням усопших, говори о самом сокровенном, о том, что трогает живых. Заклейми отпрысков чингизидов, только и способных на мелкие дрязги. Помоги возродить единое знамя народа, чья сплоченность развалилась, когда образовалось три жуза. Абулхаир, Барак и Турсун раздирают на части Младший жуз, Каюп и Абильмамбет разъединили Средний. Словно бешеные кони они несутся, сметая все преграды. Тауке уже не совладать с ними. Он утратил свою силу. Легче управиться с простым народом в степях, чем со всеми этими султанами на Пепельном холме. Нельзя недооценивать народ: разгневается — покатится лавиной, разъярится — хлынет неуправляемым потоком. Надо направить его мощь в нужное русло. Сила не в хане, а в народе, надо это понять. Сплотится — станет стальным мечом, поднимется — понесется песчаной бурей, разбредется — превратится в кизяк. И копыта давят в землю, и ветры его гложут. Я не всесилен, Ахтамберди, у таких певцов, как ты, свое мужество. Испокон веков лживые посулы и обещания приносили лишь страдания — клали в землю сыновей, толкали в петлю дочерей. Пролей же свет свободы в сердца измученных людей. Они еще не разучились радоваться, так подари же им улыбку. Ты чист душой, поэтому ты так взволнован. Дай бог тебе и дальше так же остро чувствовать боль ближнего. — Казыбек ласково посмотрел на него. Его рыжий, со звездочкой на лбу конь перешел на рысь. Полуденное солнце озарило крупную фигуру Казыбека, его открытое лицо.

Увлеченные разговором, путники только сейчас услышали чьи-то жалобные крики. Ахтамберди повернул голову, его лицо сделалось суровым.

Поодаль несколько всадников избивали пешего. Пришпорив коней, они налетели на него с занесенными плетками. Их жертва, только что стонавшая под лютыми ударами, сейчас молча сжалась в комок. Налитые кровью глаза горели ненавистью.

— Получай, негодяй! Будешь знать, как без спросу отводить воду из арыка мечети!

— Грязный червь! Вот тебе за ослушание! По тебе скучала моя плеть!

Ругань и окрики ставленников мечети стоили свиста их плетей. Путники остановились в смятении.

Куат пришпорил коня и властно крикнул:

— Прекратите! Остановитесь, изверги!

Те четверо было опешили от грозного окрика, но тут же снова замахнулись камчами. Ахтамберди подскакал с другой стороны и молча стегнул чернявого рябого нукера в большой чалме. Свинцовая плетка шутить не любит, тот ничком слетел с коня.

Куат тоже хлестал направо и налево. Вскоре вся четверка, дрожа, умоляла о пощаде.

— Не отбирайте у нас жизнь! Пощадите, агатай!

Казыбек, молча наблюдавший эту сцену, подал знак отпустить их. Все четверо опрометью вскочили на коней и убрались восвояси.

— О, чтоб аллах исполнил все ваши желания! Оказывается, иногда он внимает и слезам бедняков. Чтоб не знали вы несчастий до глубокой старости! — повторял слова благодарности крестьянин, а по лицу его текли струйки крови. Он то склонялся перед Казыбеком, то брал в свои ладони руки Ахтамберди. Не умолкая, он привел свою арбу, запряженную быком, ласково погладил большие полосатые мешки. Улыбка раздвинула его окровавленные губы. Из складок разорванного кафтана он вытащил чакчу, заложил под язык насыбай, смачно выплюнул слюну, потом как ни в чем не бывало стал расспрашивать путников, кто они и откуда.

Казыбек коротко отвечал, а сам смотрел на горизонт, закрытый тучами, дрожа под натиском крутого ветра. Потом сказал:

— А теперь и ты нам расскажи. Кто эти люди? И что ты делаешь в степи пустынной?

— Э-э, долгая история. Я вам по дороге расскажу. Вон там, под холмом, мой аул. Я туда иду. — Арба скрипела по мерзлой земле, вторя неторопливой поступи быка. Попридержав поводья своих скакунов, Казыбек и его джигиты ехали рядом с дехканином. — Вот уже десять лет, как переселились мы в этот Туркестанский вилайет, — прокашлявшись, начал он. — Мы из найманов, из Прииртышья. Нагрянула черная чума — ойроты и мы покинули свои холмы, аргыны бросили родные степи. Теперь ютимся здесь. Всех разметало по белу свету, беднейшие из нас осели тут. Как только наступает весна, мы роемся в земле, как сурки, стараемся засеять каждую пядь пригодной земли, чтобы добыть себе прокорм. Поскольку навсегда утрачены наши джайляу и зимовья, такие бездомные чужаки, как мы, селимся вокруг городов Туркестана, Саурана и Тараза, выращиваем хлеб, разводим овощи. Я бы теперь уже не смог сопротивляться врагам, жизнь сломила меня. Бедность доконала, куда подашься без лошади? Разве раньше снес бы я такое? Да я бы с голыми руками на них кинулся. Противно на душе. Меня раздавило это жалкое существование, а как подумаю, что вовек мне не видать родимых мест, что никто не бросит на мою могилу хотя бы горсть земли отцов, ой как тяжело становится! Было у меня несколько лошадей. Всех отобрали! Теперь одна надежда — копание в земле. А что? Для бедняков это выход. Тут недалеко город, а в нем базар. Продашь свои излишки, хоть тряпку старую, да купишь, чтоб тело голое прикрыть. К тому же местные казахи меняют скот на хлеб. Так будешь и при мясе. — Дехканин усмехнулся. — Но вы не думайте, что мы живем в раю. Конечно, тяжелый труд вознаграждает. Бывает, и сам доволен своей работой. Мы все здесь друг дружке помогаем, живем одной семьей. Аргыны и найманы, кипчаки и конраты — живем в согласии и мире. Теперь я расскажу об этих четверых. Свой хлеб мы поливаем водой, а больше по́том. Пота хватает, а воды мало. И земли вдоволь, но вся она в руках у нескольких людей. Конечно, и клочок может прокормить семью, но где взять воду? Так, мой участок принадлежит мечети Яссави{36}. У них там есть какая-то бумага на владение. Все зерно идет в закрома мечети. Но это еще полбеды. Самое главное — нехватка воды. Арыки питает источник мечети. Какая нам польза от того, что этих арыков много? Таким беднякам, как я, даже подойти близко не дают. За один полив плата непомерная. Как-то я воспользовался их водой. Прихвостням муллы, видно, показалось, что я мало уплатил, они хотели отобрать у меня последний хлеб, что я вез на базар, это вы спасли меня. — Крестьянин потянул на себя веревку, привязанную к рогам быка. Наверно, у него во рту пересохло от долгого рассказа, он снова полез в карман за чакчой. Они шли вдоль склона холма, и дехканин показывал убогие земляные жилища. Он улыбался, лицо его разрумянилось, в глазах даже засветилась гордость. — Вон посмотрите, все, кто там возятся с землей, такие же дехкане, как и я. Те, что уехали, пренебрегают нами… ну что же, мы и вправду похожи на сурков…

Ахтамберди пришелся по душе этот скромный человек; он хоть и поделился с ними своими горестями, но не сетовал на судьбу, а надеялся на лучшее. Ахтамберди спросил его:

— Отагасы{37}, я восхищен вашей стойкостью. Хоть и дыряв ваш чекмень, но душа осталась цельной. Не печальтесь. И к Иртышу придем, всему свой час. Чем больше горя в сердце, тем сильней и ненависть. Так пусть она утроится, прорвется бурей! — Он поправил соболью шапку рукоятью камчи. — Вы сказали, что вся эта земля принадлежит мечети, а чем вы за нее платите?

— Ой, голубчик, — замахал дехканин руками, — лучше не спрашивай. Если стану перечислять, волос на голове не хватит. Основной ясак называется «хараж», три десятых урожая уходит на него… Еще есть «мал-жихад» — это еще одна десятая. Есть еще зубастый дьявол подрядчик. Работаем на него — копаем арыки, строим мосты, дороги прокладываем — тоже в счет платы за землю. Туда почти половина урожая уходит. Придумали еще какой-то тагар — налог в пользу войска. Ты лучше спроси, что остается у нас в руках после отдачи всех налогов? — Дехканин нахмурился и сердито взглянул на Ахтамберди.

— А что дальше будешь делать? Ведь те четверо опять приедут. — Ахтамберди поднял глаза на дехканина. Они уже въезжали в аул. С грустью певец смотрел на жалкие халупы, подле которых копошились худые оборванные дети.

Крестьянин только глубоко вздохнул и протянул веревку от быка подошедшему к нему с поклоном мальчику. Затем вынул из кармана ситцевый платок и вытер со лба запекшуюся кровь. Снял мерлушковый малахай, отер бритую голову. Подошел к Казыбеку и взял за повод его коня.

— Аксакал, хотя по возрасту вы не старше меня, вы и впрямь почтенный человек. Если не брезгуете нашим убогим жильем, дайте отдых своим ногам и примите скромное угощение. Что имею, все вам предложу, а чего нет — уж не взыщите. И то правда, что дом мой похож на темный колодец, но душа у меня широкая как озеро. Прошу вас, слезьте с коней. — Он низко поклонился.

— Отагасы, спасибо за гостеприимство, за добрые слова. Только нужда может одолеть щедрого. Спасибо! Но мы торопимся. Потом — нас много, нелегко принять столько гостей… — Бий пытался уклониться от приглашения, но вынужден был уступить настойчивым просьбам хозяина.

Несмотря на убогий снаружи вид, внутри земляного жилища было чисто, просторно. Дехканин постелил на пол стеганые одеяла, подложил гостям под локти подушки. Удобно устроившись, Казыбек погрузился в свои думы. От румяных баурсаков{38}, горячего чая вспотели лица его джигитов, на сердце стало веселее.

Гости только сейчас толком познакомились с хозяином. В свою очередь, услышав их имена, старый Жумабек чуть не подскочил на месте.

— Казеке! Я прекрасно вас знаю, понаслышке, конечно. Это просто чудо! Как я мог ждать такого знатного гостя! Ведь даже нукеры хатиба{39} брезгуют заглянуть в мою бедную лачугу. Какая у вас добрая, отзывчивая душа! Бедолага Жумабек готов лопнуть от радости! — растроганно воскликнул он и, забыв о перенесенном давеча унижении, в порыве своего щедрого сердца, ставил на дастархан все, что было в доме.

— Кстати, жырау, вы сказали, что эти палачи приедут опять. Да разве шакалы бросают свою жертву? Видит бог, вернутся. Знаем мы их повадки. Говорят, и святой не выдержит, если бить беспрестанно. Кожа у нас дубленая, привыкли: разобьют голову — шапку наденем, вывернут руку — чекмень накинем. Когда живешь под постоянным гнетом, любые тяготы — ерунда, а побои — вообще семечки. Было бы о чем горевать! Зато мы не чьи-то рабы на чужбине, живем у себя на родине. Перед измывательствами ойротов все меркнет, я вырвался из-под их власти, добрался сюда, куда же мне еще идти? Я бежал от пожара, мне ли бояться горячей золы? Если на то будет воля аллаха, еще увидим Иртыш, землю, где испокон веков пасли табуны наши предки. Искупаемся в его чистой воде, смоем всю грязь с души. Очистим сердце и приляжем в траве высокой. Бедное мое сердце, ты в этот день разорвешься от счастья! Перед светом большой мечты гаснут мелкие обиды, стану ли я расстраиваться из-за того, что два-три холуя глумятся надо мной? — закончил свое взволнованное слово Жумабек и смело взглянул на гостей.

Потом, пользуясь удобным моментом, он решил кое о чем их расспросить. Речь шла не о простых крестьянских делах и нуждах — о серьезных вопросах. Жумабек рассуждал здраво, мудро, руководствуясь своим житейским опытом.

— Казеке, наши деды кусали пальцы от досады, говоря: «Погиб Мамай и стал посмешищем». Думаю, эту прибаутку придумал кто-то из чванливой знати. Или еще говорят: «Лучше живой кот, чем мертвый лев». Разве кот может заменить льва? Народ пойдет за ханом, если будет верить в него, а иначе — разбредется кто куда. Хан, который не может сплотить народ, — как цепь на ногах. Разве сила в том выражается, чтобы держать в узде соплеменников, готовых в бою отстоять честь родины? Неужели Тауке так одряхлел? Да простит меня аллах, это я от горечи так говорю. Неужто хан позабыл свое былое могущество, когда отправлял во все стороны дружины, закованные в голубую сталь? Ведь порой надо и постращать врага булатом, иначе он может заржаветь в ножнах. Почему мы так покорны, отчего втянули головы в плечи? Когда же от слов перейдем к действиям? — Жумабек замолчал. Думая о наболевшем, он смотрел в упор на Казыбека. «Мне нужна правда, только правда», — говорили его глаза.

Казыбек понял, что его спутники молча одобряют Жумабека за то, что он высказал накипевшее у всех, и теперь ждут ответа, поэтому он счел неудобным умолчать.

— Старики недаром говорят: не прячь нож, он еще пригодится, не спеши открыть сердце — узнай лучше своего собеседника. Мы с вами не из тех, кто хитрит да юлит. Вы от меня ждете откровенности. И правильно делаете. В степи много всего: и дикий зверь по ней рыщет, и наши враги, и наши раздоры — там же. Много испытаний выпадает на долю народа. Мы живем в такое недоброе время, когда шесть единоплеменников-алашей{40} отстоят друг от друга дальше, чем шесть курганов. Лютый враг сжал нас железным обручем. Он готов проникнуть в любую брешь, пролезть в каждую щель. Земли́, которая тебя кормит, с каждым днем становится все меньше. Мы сами становимся как высохшая сыромять. Плохие сторожа каются, когда уже все украдено. Каются, но хотят увильнуть от ответственности. Не надо путать чванство с гордостью. А мы чванимся друг перед другом, хватаем друг друга за глотку. Иначе отдали бы врагам Старший жуз?.. Сердце обливается кровью, когда думаю о султанах, о тех, кому корысть дороже родного дитяти. Мы, казахи, похожи на лошадей — ищем своего табунщика. То, чего хочу я, хочет весь народ. Затаенная сила хлынет из него рекой, и он подымется на битву с неприятелем. Я не собираюсь отсиживаться в укромном месте. Скажу напутственное слово тому, кто способен слушать, а тому, кто может держать оружие, — дам дубину. Все равно двум смертям не бывать. Стать никем, влачить сиротские дни, да еще смириться с рабской долей — разве это жизнь? — Казыбек горестно вздохнул, отер вспотевшее лицо, задумался. Видно, не просто ему было ответить на все наболевшие вопросы, и он не скрывал этого. Чувствовалось, что он устал от бесконечных и порой бесплодных дум. — В позднем возрасте, когда в душе затихают желания, их сменяет гнетущая тоска, та, что гложет сердце. Верно, от тягостных раздумий. Мучения в этом бренном мире кончаются лишь тогда, когда наши ненасытные глаза засыпает могильный песок. Но это слабое утешение. И начинаешь бредить наяву, словно страшное чудовище преследует тебя. Тулпар, кляча и мерин не хотят впрягаться в общий хомут. Оно понятно: лучше свой теленок, чем общий бык. Я видел хана — он готов был разорваться от гнева, тягостное зрелище! Зависть, злость, недоверие, как щенки паршивой суки, расплодились в нашей степи. Вот в чем опасность! — Казыбек кончил говорить.

Вскоре принесли на блюде мясо, увенчанное головой ягненка. После трапезы, видя, как помрачнел Казыбек-бий, Тынышбай, сын Жомарта, взял домбру. Искусные пальцы пробежали по ладам, и струны встрепенулись им в ответ.

— Сыграй, Тынышбай! Ты здорово играешь!

— Оправдай свою славу!

— Порадуй нас, сынок!

Видя, что Казыбек молча кивнул, все стали просить наперебой.

Зазвучала мягкая задушевная мелодия, похожая на звон медного колокольчика. Струны под руками кюйчи пели медовым голосом. Казалось, стремит свои быстрые воды «Река Саймака», стонет «Асан-горемычный», призывает к отваге «Булан-джигит», навевает скорбь прощальная песня. Топот коня слышался в мелодии «Сивая кляча»; исполняя «Плач двух девушек»^[1], домбра словно сама рыдала. Игра Тынышбая захватила всех. Послушные струны всколыхнули в людях затаенную печаль и горечь, передавая аромат старинных преданий. Эти мелодии переворачивали все внутри, в них плакала несбывшаяся мечта, сама душа горемычного народа. Мужские и женские голоса сливались в них воедино, голоса, давно покинувшие нас… Слышалась неторопливая речь мудреца Асана, искавшего обетованную землю для казахов. Слушатели словно видели перед собой легендарного воина, пытавшегося поймать лунный свет. Что-то от лебединого крика было в печальных песнях.

Казыбек подался телом вперед, ожидая продолжения. На его щеках блеснули слезы, выдававшие сокровенные мысли. Это заметил Тынышбай и подумал: «Отчего так разгорелись у него глаза, его непроницаемые глаза?» Пальцы кюйчи сбились с прежних ладов и стали наигрывать новый мотив. Легкий прохладный ветерок как бысменился ураганом, струны загудели грозным набатом, музыкой битвы. Зарокотал кюй «Пестрое знамя». Частые удары по нижней струне передавали цокот копыт, к дроби одинокого скакуна присоединялся топот конницы, мелодия ширилась и росла. Сильный, насыщенный аккорд передал рокот разгоревшегося боя. Все было так явственно, так ощутимо, казалось — слушателей окутывают клубы взметнувшейся пыли. Били барабаны, трубили карнаи, все духовые инструменты звучали в струнах домбры. Боевые кличи, стоны и радостные возгласы сплетались в один мотив. Земля дрожала под страшной лавиной. Боевое знамя развивалось над ратным полем.

Казыбек распрямился. Слезы высохли в его горящих глазах. «Оказывается, пламенный кюй куда действеннее витиеватых слов, — подумал он. — Я только ищу нужные слова, а мастера былых времен давно нашли их. Душевная глубина, порыв мужественной мечты — все есть в их мелодиях. Какие же вы счастливцы, творцы песен! Нет, никто не сможет поработить казахов, пока звучит «Пестрое знамя», вдохновляя нас на подвиги. Зачем мы шарахаемся из стороны в сторону, как годовалые жеребята? Нам нужна песня-призыв, кюй-стяг, будоражащая наше слабеющее сердце, наше заснувшее мужество. А какой молодец джигит, этот сын Жомарт-батыра! Такой парень мог родиться только у славного отца. Кровь Жомарта чувствуется! Вот какая песня способна сплотить наш народ. В ней есть сила и непоколебимая вера. В «Пестром знамени» живет свободолюбивое сердце казахов. Нет, мы не дадим врагу накинуть нам на шею петлю!»

Тынышбай повторил кюй. Трепетные звуки, вылетавшие из-под его пальцев, постепенно переросли в боевой марш. Казалось, деревянное тело домбры не выдержит такого натиска, разорвется от переполнявшей его лавины. Словно не руки бежали по струнам, а резвые аргамаки мчались по степи. Люди, сидевшие в маленькой землянке, властно ощущали приток свежих сил, небывалое волнение, они готовы были идти закованными в сталь колоннами — вперед за «Пестрым знаменем». Потрясенный Казыбек молчал, его остроконечные усы свесились вниз.

«Народ, родивший такую мелодию, создавший такую высокую музыку — это не толпа кочевников, — вот что пульсировало у него в голове. — Один мотив надрывает тебе сердце, а другой — наполняет это же сердце кипящей отвагой. Один плачет, другой осушает слезы. Один воспевает смерть, другой — торжество жизни. То, что давно минуло, не стирается из памяти. Мужество отдельных героев призывает народ к единению. Душа человеческая сегодня скорбит, а завтра ликует. Кюй — это тоже живой язык народа. Пока он существует, нам не грозит рабство, полное уничтожение. Если отцы не смогут оставить детям скот, они передадут им свои песни. Домбра не умрет, останется жить. Народ — это не только табунщики и дехкане, это и военачальники, и мудрецы, и мастера — золотые руки, и батыры, и певцы, и поэты. Сколько людей — столько и характеров. Всем им присущи уныние и стойкость, горячая любовь и крепкая дружба. Ненависть и злость сеют вражду, светлая песнь пробуждает доброту и благородство. Забудешь родные песни, умрешь еще при жизни. Утратишь связь с родной землей, горько об этом пожалеешь. О благословенная домбра! Сколько трепета и светлого волненья сберегли твои близнецы-струны! Их нельзя разъединить, как печаль и радость казахов. Извлекать из этих струн мелодию души куда труднее, чем скакать на взмыленном коне. Разве слабее десять искусных пальцев десяти вражеских туменов?{41} Эти две струны, сделанные из простых кишок, звенят набатом над землей. Не обрывайтесь, трепетные струны! Замолкнут громовые звуки — исчезнут дорогие тени наших предков, погибших за отчизну. Не умолкай, воительница домбра! Пусть твоя верхняя струна поет о пламенной любви к родной земле, а нижняя — восславит ненависть к врагу. Но ты уже достигла цели. В этих скорбных звуках нам слышится призыв к отмщению. А скорбь без мести малого стоит. Э-э-э-х! Что за могучий огненный припев! Вся ширь родной степи слышится в нем. Э-э-э-х! И боевой клич в нем слышится, и восхищение красотой жизни. Слышится радость прошедших поколений, их любовь к степному раздолью. О древний инструмент прадедов моих, деревянная домбра, ты таишь столько сокровищ! Умиротворенность сердца, смелые мечты, вечная любовь — все, все в тебе, все казахи заключены в тебе… В твоем родном, глубоком звуке слышатся колыбельная матери, страсть ее души, твои молодые годы и первая влюбленность, свадебный пир и множество других праздников, тризны и поминания.

Пой, священная домбра! Укрепи слабые души, а сильные восславь. Даруй им великое братство, чтобы они поняли друг друга без слов, чтобы слились их сердца воедино, как девять потоков сливаются в одну реку, как девять твоих ладов поют воедино. Попроси их поклониться останкам предков, покоящихся на берегах рек, под многими курганами. Когда заходит солнце, когда на курган ложится вечерняя тень, слышнее становится журчание ручья. Это голос тишины разговаривает с погибшими батырами. «Пусть укроет мертвых ночь, а живым ей не помочь. Потомки наши, не щадите своей крови, чтобы потом в сырой земле не отворачивали вы от нас в стыде свои лица», — завещали нам отцы. Не уставай, домбра! Старики говорили: «Какой прок от широких дорог, если сапоги жмут?» Вот именно, какой толк в жизни, если на голову надет хомут? Горы не умеют говорить словами, но у них есть эхо — его набат призывает к борьбе. Джигита, поющего гордую песню, Алатау вздымал в небо. Ныне тревожное эхо гудит на его склонах. Алатау ждет своих свободолюбивых казахов. Ждет того часа, когда они споют в полный голос.

Катятся седые волны Балхаша, пенятся и бурлят, тоскуя по уехавшим аулам. Нежно баюкают красавицу казашку, бросившуюся в пучину, чтобы не достаться врагам. Домбра, спой о ней! Всех вспомни, никого не предавай забвению! Мужество — не зерно, его не взвесишь на весах. Память народная — вот его слава. И об этом спой, домбра! Поведай о том, как стонали реки, как метались барханы. Как содрогался Яик, не желая омывать ноги нашим врагам, как тоскуют пески Нарына по резвившимся в них жеребятам. Расскажи обо всем, домбра. Ведь Яик и Нарын — как спина и лоно одного и того же тела нашей бескрайней степи. Разве не болит печень, не стонет сердце, когда по спине стегают плетью? Разве от пальцев ног до головы — это не твоя страна, земля наших предков? Все свои легенды и предания она подарила тебе, домбра.

Рассказывают, однажды отряд казахов попал в безвыходное положение: их преследовал враг, а путь им преграждала неприступная скала. И когда неприятель уже настигал их, один из джигитов вытащил из хурджуна свою домбру.

«Ты, верно, спятил! — закричал на него аксакал. — Рук не хватает, чтобы пускать стрелы, а ты взял домбру!»

Музыкант смолчал. Он подошел к обмелевшей речке, через которую они только что вброд переправились, и с силой ударил по струнам. Задрожали горы, началось землетрясение от этих грозных звуков. Вспенилась вода в реке, разбушевались волны, бешеный поток поглотил неприятеля вместе с его лошадьми. Их крики потонули в грохочущей пучине. Но вода у ног музыканта даже не шелохнулась; она тихо журчала, а отойдя немного подальше, превращалась в грозную лавину, сметавшую врага. Недаром старики говорят: священна земля родины, священна вода родная, для врагов — они карающий меч, для нас — надежный щит. Надо помнить об этом. Беречь каждую пядь родной земли, верить в ее чудодейственную силу. Когда затихли струны домбры, река снова стала мелкой. Потоп прекратился, прояснилось небо. Черная скала раскололась надвое, уступая дорогу воинам.

О, сладкозвучная домбра! Ты мой вожак в этом страшном хаосе. Пусть твои волшебные песни откроют народу свет свободы!»

…Закончив игру величавым маршем, Тынышбай прислонил домбру к стене и отер пот с лица. Исподволь оглядев присутствующих, увидев раскрасневшиеся лица своих спутников и хозяина Жумабека, он остался доволен собой. Его ровесник Куат хлопнул Тынышбая по спине:

— Спасибо, дружище! Как ладно ты сыграл!

Куат выразил мнение всех. Словно птицы встрепенули крыльями, так шумно они благодарили джигита. Потом домбру взял Ахтамберди-жырау и запел речитативом:

Когда он смолк, Казыбек рассказал то, что было интересно послушать всем:

— Десять лет назад я отправился во дворец Цэван-Рабдана в качестве посла. Там я встретил пленника — молодого казаха. Он расспрашивал о наших степях, о родном народе. Я стал взволнованно рассказывать об отчей земле. Видимо, не все смог передать словами. Юноша заплакал. У меня к поясу был привязан мешочек с горстью земли Сары-Арки{42}. Я отдал ему мешочек. Джигит жадно вдыхал запах земли, попробовал ее языком. Он плакал, не стесняясь слез. Видно все, о чем не сумел я ему рассказать — горы, степи, свой народ, — увидел он в горстке казахской земли. И я сам словно впервые понял, что самое драгоценное на свете — земля отцов, она — святыня. С тех пор эта горстка в заветном мешочке для меня и молитва, и заклинание, самая дорогая моя память. Наконец, стерев слезы, джигит сказал:

«Кисловатая она на вкус».

«Она такой и должна быть, ведь это почва».

«Нет! Она пахнет потом, кизяком, полынью. Так пахли седло моего отца, руки моей матери, простор моей степи. Сердце мое чуть не разорвалось, почуяв три эти запаха, слитых воедино».

Он сидел подле меня, растирая землю ладонями.

«Оказывается, она красная — родная земля».

«Я брал ее на холме, где добывали охру».

«Она — как кровь моего деда, как тюльпан моей степи, как платочек моей невесты! Почему я это понял так поздно?»

Пусть поздно, но всей душой он понял, что наша земля полита по́том и кровью отцов, не каплями эти пот и кровь падали, а лились потоками. Я смотрел на него, и у самого к горлу подступал комок. С тех пор я никогда не хожу без щепотки земли в мешочке, привязанном к поясу. Когда говорят: «Чтоб не досталось тебе родной земли», «Чтоб на твою могилу не бросил родич горсть твоей земли», — нет проклятия хуже. Пусть и на чужбине вспомнится тебе родина. Не сбудутся надежды врага, не покинем мы отчий край, мы должны засеять родную землю семенами добра. Да услышат уши, способные слышать, да увидят глаза, способные видеть. Ахтамберди, ты сложил хорошие стихи, народ наш не только плачет и стонет, он кует оружие, чтобы обуздать врага. Копится народный гнев и скоро прорвет плотину терпения. Не надо глушить в себе этот голос, пусть он взметнется до небес. Надо поднять народ на борьбу, нельзя упускать время.

— Вы прочли наши мысли, Казеке.

— В груди горит огонь!

— Мы долго лили слезы, теперь возьмемся за оружие.

Песни и наигрыши сменяли друг друга, время перевалило за полночь. Вспомнились старые мелодии, запелись новые. Из давних лет зазвучали голоса любимых песнетворцев.

Морщинистые щеки Жумабека дрожали. Смелые глаза Куата заволоклись туманом. В душевном смятении, с чувством острой тоски смотрел он на пальцы, бегущие по струнам домбры. Много загадочного таится в берущих за сердце мелодиях. На широком лбу джигита проступили две отчетливые морщины, как две дороги, ведущие в неизвестное.

…Рано утром джигиты сели на коней и собрались попрощаться с гостеприимным Жумабеком, как вдруг нагрянули ясачники мечети. На этот раз их было не четверо, а целый десяток, все были вооружены до зубов. Словно не замечая никого, они набросились на дехканина:

— Где хлеб? Вези немедленно!

— И хараж уплати сполна!

— Вот указ мутауалли, живо собирайся!

Куат хотел помешать им.

— Джигиты! Подождите! Можно же договориться по-хорошему.

— А ты кто такой? Не суйся не в свое дело! Или ты не понимаешь, что значит указ? Эта скотина посягает на собственность Азрет-султана. Он не чтит муллу, а ты за него заступаешься!

Казыбек, уже восседавший на своем рыжем упитанном жеребце, грозно крикнул:

— Эй ты, скажи своему мутауалли, если он впредь тронет хотя бы волос на голове этого бедняги, с ним буду говорить я. Буду говорить перед лицом Тауке-хана. Скажи, что так велел передать Казыбек-Златоуст! — Он вырвал из рук ясачника бумажный свиток и скомкал его.

Ясачники, словно потеряв дар речи, повернули своих коней. Казыбек проводил их печальным взором, а потом обратился к Жумабеку:

— Жумеке, грабители не образумятся. Эта темная сила мешает нам на каждом шагу. Я вам вот что посоветую: Жомарт-батыр очень достойный человек, переезжайте к нему и не мешкайте с этим. Передайте ему от меня привет. И ты, Тынышбай, замолви за него слово. А когда придет время проливать вражью кровь за правое дело, ты встанешь в наши ряды. Не тужи, сын земли казахской! — Казыбек похлопал Жумабека по плечу.

Тут из землянки вышла девочка лет десяти, в руках у нее была чашка с айраном. Доброта детского сердца сквозила в этом желании угостить бия перед дальней дорогой. Казыбек пригубил айран, потом, наклонившись, спросил девочку, как ее зовут.

— Аршагуль, — улыбаясь, ответила она.

— Раскрой свои ладони, дочка Аршагуль, я благословлю тебя.

Все, стоявшие рядом, раскрыли ладони.

Обращаясь только к этой маленькой черноглазой девочке и ощущая в сердце внезапно вспыхнувшее отцовское чувство, Казыбек вдохновенно начал произносить слова благословения, которые неожиданно для него вылились в стихи:

Сказав это, Казыбек провел ладонями по лицу и дернул на себя повод коня.

Маленькая Аршагуль все смотрела на бия сияющими смородиновыми глазами; она не поняла слов этого взрослого умного человека, но они запали в ее детское сердце. Бережно приняла она из рук одного из джигитов деревянную чашку — тостаган…

…К полудню путники достигли каменных стен Туркестана. Над четырьмя воротами возвышались четыре караульных башни. Они долго ехали по узким улицам вдоль глинобитных стен. Низкие дома под черепицей, серый камень, серое небо. Редко попадались прохожие, только ребятишки на дувалах. Лишь подле базара толпилось множество людей.

— Улицы — как ручейки вылились в большое озеро, — сказал Тынышбай, поравнявшись с Куатом.

— Неужели твое бесстрашное сердце испугалось городского шума? — пошутил тот.

— Мы степняки, что у нас общего с городскими?

— Ты можешь здесь купить себе невесту.

— Разве купленная жена украсит мою юрту?

— Тогда завоюй любовь какой-нибудь девушки.

— Девушка, достойная моей любви, не может продаваться на рынке невест.

Вскоре их обступила пестрая толпа, от разноцветных одежд рябило в глазах. Эти люди собрались сюда со всех концов света. Одни были смуглы и чернявы, другие — светловолосы. Торговцы из Хорезма и Бухары, продавцы шелка из Китая, ювелиры из Самарканда, русские купцы, работорговцы и ковровщики Хорасана, казахские скотоводы и ремесленники — всех можно было встретить тут. Попадались даже аравийские бедуины. Немало было татарских и башкирских кустарей. Стоял гомон разноязычных голосов, каждый до небес расхваливал свой товар, стараясь сбыть его.

На широких прилавках сверкали горы шелка, драгоценные каменья, золотые изделия, серебряные сервизы. Дурманил запах фруктов, дразнил аромат дымящегося плова, поджаренного кебаба.

На другой стороне базара можно было увидеть чуть ли не отары овец, племенных коней, десятки верблюдов. Их тоже привезли на продажу.

Над базаром высились лазурные купола мечети Ходжи Ахмета Яссави. Путники направились к ней. Подъехав, они попридержали своих коней. Служители мечети, узнав Казыбека, подобострастно ухватились за его повод. Его спустили на землю на руках. Главные ворота медленно раздвинулись и распахнулись настежь. Куат и Тынышбай изумленно рассматривали инкрустацию на дверях. Массивные ручки были из чистого серебра. Двери были украшены тремя львиными головами из бронзы. Казалось, львы были готовы вцепиться друг в друга.

Из центрального зала гости прошли в просторную кухню — казанлык. Тынышбай очень удивился, увидев огромный, в рост человека, казан.

Казыбек вытащил из нагрудного кармана слиток серебра и бросил его в казан. Затем они вышли на улицу.

У мавзолея Куат и его сверстники отделились от группы Казыбека и остановились на ночлег в другом месте.

2

После полудня ветер переменился. Погода быстро испортилась, как портится при варке самодельное мыло. Ледяной ветер крепчал. Подъем на рассвете, безлюдная степь утомили путников, повергли их в уныние, они молча уставились в хмурое небо. Огромные неповоротливые тучи накатывались друг на друга, напоминая ледоход. Мороз пощипывал щеки.

— Как бы не пошел снег.

— Скорей бы добраться до родника.

— А мы правильно едем?

Смутная тревога заставляла их то и дело оглядываться по сторонам; казалось, с заходом солнца сумрак окутал не только степь, но и их одинокие души.

Казыбек верил в своих джигитов, не раз проезжавших здесь, знавших каждый бугорок, и молча ехал в середине небольшого отряда. Все оцепенело в нем, клонило в сон. Иногда его взгляд скользил по мерзлой дороге, в душе смутно колыхались воспоминания. Они уже объехали Голодную степь и теперь приближались к реке Сары-су. Если не подведут их скакуны, до зимовья в Улытау оставалось всего три дня езды. Чем ближе был родной аул, тем больше тосковал Казыбек по дому. У него начался кашель, глаза слезились от ветра. Чтобы как-то побороть нездоровье, он в который раз уже думал о ханском диване, о сходке на Пепельном холме.

«Жети-жаргы» — так называется принятый диваном свод. Семь законов… Судейские правила по всем видам тяжб. А у казахов этих тяжб больше семидесяти. Разве все их охватишь? Сколько земля стоит, существуют земельные тяжбы, иски насчет скота и вдов. Как говорится — чем дальше в лес, тем больше дров. Стараемся вникать во все тонкости, мирить стороны, а как до конца все это распутать, один аллах ведает! У ойротов существует закон «Цааджин бичиг»{43}. Это очень жестокий закон. Но не будет единства без жестоких законов. И распоясавшихся султанов к порядку не призовешь. В хватке Абулхаиру не откажешь. Но его хваткость оборачивается бесчестностью. Он кочует отдельно от других, сам себе голова. Взгляд у него лукавый, но вряд ли он затевает что-то путное. Тауке прибегает к крутым мерам, чтобы пресечь наглость и самоуправство султанов. Но сам он похож на канатоходца, чей балаган вот-вот расползется по всем швам. Если мы хотим прекратить кровопролития и междоусобицы, надо стремиться к общей цели. Пока мы ее не обретем, не рассеются над нашими головами тучи. Могущество русских все возрастает. Говорят, они разбили своего северного соседа — Шведское царство. Чего мы добиваемся, постоянно ссорясь с русскими? Разумно ли это, когда мы можем опереться на них и вернуть свои земли, захваченные ойротами? Абулхаир как бельмо у нас на глазу. Вот недавно угнал скот на земле башкиров. Неужели он забыл колыбельную матери, где поется, что нет большего сокровища, чем мирная спокойная жизнь? Неужто ему хочется, чтобы наша богатая страна обессилела от постоянных раздоров?»

К вечеру они добрались до родника и расположились на ночлег. Быстро разожгли костры, поставили походные юрты.

Несмотря на сплошную облачность, снегопад не начался. Но порывистый ветер не унимался. Вскоре они легли спать.

В полночь их разбудил чей-то голос.

Путники встрепенулись:

— Что случилось?

— Что такое? Почему он кричал?

— Я проснулся, вижу — к нашему роднику идет какое-то кочевье, — сказал джигит.

— Ну что же, пусть придут, поговорим.

Вскоре они увидели беженцев. Их было много, три-четыре аула. Как только люди расположились у родника, Казыбек расспросил их, кто они и куда путь держат. Предводитель, многоопытный старец Алдонгар, насупил седые брови, чуть наклонил голову и начал свой рассказ:

— Что теперь спрашивать, как приключилась беда! Мы из рода тама Младшего жуза. Не один месяц бредем так, бесприютные, изможденные, на грани смерти. Мы уже не народ, влачим жалкое существование, подобно диким зверям в этой безлюдной степи. Больные, калеки, убогие — вот кто в нашем кочевье. Родная земля — золотая люлька, так мы думали по старинке и где только не скитались, но золотой колыбели до сих пор не нашли. Ничего у нас нет: ни стойбища, ни крыши над головой, ни средств для жизни. Скот украли, людей угнали. Сайгак и тот мечется по степи, пока не найдет убежища. А нам не на что надеяться. Спасаясь от тургаутов, мы покинули Илек и Эмбу. Потом прятались на берегах Иргиза и Тургая. Поочередно укрывались то здесь, то там, но потеряли и это прибежище. Мы привыкли довольствоваться малым, но аллах и эти крохи перестал нам давать. Джигиты Абулхаир-султана угнали последних лошадей за то, что мы не стали участвовать в набеге на башкиров. А башкиры, которых они ограбили, напали на нас и забрали все, что можно. Угнали девушек и молодых вдов, не внемля их рыданиям. А мы, глотая слезы, побрели сюда. Нет горше зла, причиненного своими. Разве можно их простить, если они ограбили нас хуже чужеземцев, да еще врагов навели. С того страшного дня мы кочуем только по ночам, а днем прячемся где-нибудь. Кто знает, может, Абулхаир-султан гонится за нами? Вот и бежим, как трусливые зайцы… — Алдонгар замолчал, но в его скорбных глазах была немая просьба: мы сделали все, что вы велите, помогите нам хоть советом.

Казыбек с силой хрустнул камчой, тяжело вздохнул. Всю дорогу он видел одни горести да страдания, заплаканные, истерзанные лица.

«О создатель! Люди, утратив согласие, превращаются в стаю волков. Раны народа не излечишь красноречием. Где, по какому перевалу проходит единственно верная дорога? Нужен один меч, чтобы отразить удары вражеских ножей. Нужен жесткий курук, чтоб приручить строптивого коня, приучить его скакать в косяке. О чем говорит история? Разве в тех свитках не сказано, что следует скрутить ноги волосяным арканом, топить в собственной крови, но добиться повиновения? Разве мало жертв мы принесли во имя наших священных надежд? Ради усиления государства? Пять султанов, пять шакалов, не желая договориться между собой, хотят разодрать нашу страну на пять частей. Не уступает им и лютый Абулхаир, этот стервятник. А что получается — не добившись своего, эти кровопийцы стравливают, как собак, лучших сынов народа, рожденных для достойных и славных дел. Это же повадки воронья, снующего в поисках падали. Абулхаир мог бы сплотить Младший жуз, но он не верит своему сопернику Бараку. Барак ссорит обедневших родичей, ведет себя нечестно. Когда же мы скинем проклятый хомут? И есть ли на свете дубина, которая не гуляла бы по спине казаха; есть ли кинжал, который не врезался ему в грудь?»

Казыбек снова стиснул в руке камчу, он подумал, что нет в народе крепости этой ременной плетки, и с досадой бросил ее на землю.

— Вот что я вам скажу: больше не кочуйте попусту. Подчиняйтесь только ханскому указу и не бойтесь ничьих угроз. Если Абулхаир кичится своей силой, пусть воюет с тургаутами и ойротами. Теперь он вас не тронет, даже не подступится к вам. — Казыбек достал из нагрудного кармана фирман{44} и протянул старцу. — Зима на дворе, вы заморозите детей. Идите вверх по Сары-су, до гор Ортау. Там много таких урочищ, удобных для зимовья. Доброго вам пути!

…Через четыре дня Казыбек добрался до своего аула в Улытау. Он велел заколоть жирную кобылицу, угостил Куата и его друзей, дал ему большой отряд джигитов во главе со своим сыном Бекбулатом. Напутствуя Куата в дальний путь, он сказал:

— Сынок, эту поездку считай для себя испытанием доблести. Суртай — защитник народа, предводитель джигитов. Но больше, чем батыр, он прославился как поэт. Я не думаю, что он оступился. Суртай попал в безвыходное положение и может стать жертвой кривотолков. Ты это учти. До сих пор я ни от кого не слышал хотя бы об одном его проступке. Думаю, что и впредь не услышу. И это ты запомни. Часто отчаянье, а не ярость движет занесенной дубиной. И горькая обида. У Суртая гордый, независимый характер. Может, поэтому он совершил что-то недозволенное. Но и ты не веди себя опрометчиво, когда речь идет о герое героев, о чести и совести страны.

— Казеке, я не забуду ваши советы. Но хочу вас расспросить кое о чем. Если сочтете это возможным, расскажите, как Джангир-хан был пленен ойротами, и о том, кто был хунтайши Джунгарии после Хара-Хулы. Мы ругаем джунгаров издали. Но ведь они такой же народ, как и мы. Какая у них вера? Откуда они появились? Объясните нам, — попросил Куат.

Казыбек заговорил своим сочным красивым голосом. Перед мысленным взором Куата ожили многоликие картины минувших дней…

3

Не стрела мне грудь пронзила —

Сердце болью засквозило…

Из народной песни

Степные тропинки вьются, взбираясь на перевал, а потом бесследно исчезают… Южный склон широкой возвышенности залит щедрым солнцем, покрыт кудрявой зеленью. Тюльпаны переливаются многоцветным ковром. На благоухающем весеннем холме появились два всадника. Статный вороной жеребец, чувствующий волю хозяина по легкому движению его пальцев, соскучившись по быстрой езде, нетерпеливо замотал головой. Сев в седло спозаранку, эти двое целый день без устали скакали и только сейчас, ввечеру, сбавили шаг. Солнце, еще недавно обдававшее жаром, теперь, в тихий час заката, стало низким и багровым, удлинились тени, на землю легли алые сполохи.

Смуглый джигит на гнедом жеребце рядом с худощавым низкорослым всадником казался величавой глыбой, он возвышался над ним, как огромный верблюд-дромадер над верблюжонком. Одежда на джигите была просторная; он распахнул голубой шелковый кафтан, отороченный соболем, его широкую грудь ласкал ветерок. Он снял мерлушковый малахай, приторочил его к седлу и достал из хурджуна — переметной сумы — более легкую шапку. Ноги щеголевато одетого джигита высвободились из стремян и привычно ударялись в бока коня. Улыбаясь, он обратился к своему спутнику:

— Ашимтай, верно говорят: у кого резвый конь, у того и душа стремительная. Немало мы сегодня поколесили по степи. Душа рвется птицей из груди, когда я думаю о моей возлюбленной, вспоминаю наши встречи. Не подберу подходящих слов, да и слова не всегда помогают. Может быть, ты споешь, Ашимтай? Спой, дружище, — повторил свою просьбу молодой джигит, любуясь весенней степью.

Ашимтай кивнул в знак согласия. Он был не из тех, кого надо долго упрашивать, ему всегда сопутствовало певческое вдохновение. Он достал маленькую домбру, покрутил колки и, настраивая ее, пробежал по струнам.

— Я напомню тебе эти незабываемые встречи. В моей игре ты услышишь трепетное дыхание, увидишь два робких взгляда, готовых слиться воедино. И если по твоему телу не пробежит дрожь, бросающая то в жар, то в холод, сладостная дрожь любви, ничего не стоят ни мой голос, ни мои журчащие мелодии.

Ашимтай верил своему наитию. Несколько раз он щелкнул по струнам. Перед тем как запеть, он всегда так делал, чтобы настроиться.

И вот послышалась чудесная мелодия — казалось, теплая волна накатывалась на берег. В ней было все: звонкий девичий смех, биение взволнованного сердца, страх, ожидание, робкий шепот, горячие, страстные слова, таинство любви…

Джигит пел о священных клятвах, о томлении души; ему подпевали струны, сливаясь в единый глубокий вздох.

Домбра плакала как живая.

Ее стон пронизывал все существо, вызывая сладкую дрожь. Песня звенела, взвиваясь в небо, рассыпаясь соловьиной трелью по степи. Сколько в ней было затаенного!

Откинув назад маленькую голову, Ашимтай прервал песню и посмотрел на своего друга.

Его спутник все еще жил музыкой. Повлажневшие глаза юноши благодарно смотрели на певца.

— Эх, Ашимтай! Как ты волшебно поешь! Твоя песнь переворачивает душу. Я не знал бы горя, если бы мог петь, как ты, если бы мог десятью пальцами вытягивать из струн эти нежные, медовые звуки. Ты кудесник! Как ты смог всем многоцветьем радуги передать терзания моей любви, ставшей теперь несбыточной мечтой? Ты вернул мне то сказочное время, когда душа моя таяла от счастья, ты возвратил мне мою любимую, подарил новую встречу с ней. Спасибо тебе, дорогой Ашимтай! — Рослый джигит нагнулся и сердечно обнял своего щуплого друга.

Стало смеркаться. Путники поехали быстрее. Равнина кончилась, и травянистая тропа привела их на вершину холма. Темнота сгущалась, и в ней растворялись последние отблески заката. Но полный мрак еще не наступил. Путники заметили одинокого всадника, наискосок подымавшегося по склону. Увидев их, тот подъехал.

— Добрый путь! — мрачно проговорил он.

Кажется, он знает, куда и к кому они едут. Молодые люди почувствовали в нем враждебность.

Ашимтай попробовал заговорить с ним по-приятельски.

— Эй, Ержол, почему не приветствуешь нас? Лучше бы расспросил о здоровье, пригласил отужинать.

Но Ержол по-прежнему глядел хмуро.

— А вы не гости в нашем краю. Хоть и пасем скот в разных местах, а спим в одной юрте. Правда, один из нас и близко не подпускает другого к тому, к чему подкрадывается как вор. Ну, а если все у нас общее — и кошт и постель, — зачем справляться о здоровье? — вызывающе, с кривой усмешкой спросил он.

Ашимтай уловил его настроение и заговорил примиряюще:

— Ержол, пойми, гнев — плохой советчик. Все надо решать разумно. Я думал, ты поможешь нам, а тебе хочется поссориться. Что мы такого натворили, зачем ты гневаешься на нас?

Разозленный Ержол повел разговор впрямую:

— Хватит, Ашимтай! Не буду я спорить с тобой. Ты только и умеешь молоть языком. Кроме него, ничего у тебя нет ни табунов, ни даже скакуна приличного. Среди певцов впервые я вижу такого болтуна. Почему же ты молчишь, когда оскверняют то, что каждый бережет как святыню?

Ашимтай недоуменно обернулся к своему спутнику, словно спрашивая: о чем это он?

— Не юли, Ашимтай! Я тебя давно раскусил! Не прикидывайся дурачком, — напирал на него Ержол.

— Я и не думаю юлить. Ты мне слова не даешь сказать. Навалился на меня и давишь, давишь. Даже мой конь так не брыкается, как я сейчас. Ослабь свои когти! — Ашимтай все еще хотел перевести разговор в шутку.

— Ну что ж, буду до конца откровенен. Не нравится мне ваша поездка. Она мне как ячмень на глазу. Надоели ваши происки.

— Вот как!

— Да, так, Джангир-султан.

— Брось, Ержол.

— Нечего бросать. Я умру от позора!

— Не мелочись.

— Вы меня вынуждаете мелочиться. Вы меня сжигаете живьем. Я все сказал. Хватит, кончено! — Ержол, хлестнув коня, поскакал, обуянный гневом и местью.

Два джигита потерянно молчали. Спутник Ашимтая — а это был Джангир-султан — не мог поднять глаз на своего друга.

— Не огорчайся, султан. Это самолюбие в нем говорит и обида. Он считает, раз девушка его отвергла, пусть она и тебе не достанется. Поехали!

— О Ашимтай! Почему человек себе не хозяин? Старый хан, мой отец, свое гнет: отец не хочет брать во дворец сноху, считает, что она мне неровня. Хочет силком меня женить на той, которая мне безразлична, словно я жеребец и от меня ждут приплода. Я уже хотел покориться его воле, считая сопротивление бесполезным, но встретил ту, что обожгла мое сердце пламенем любви. Она моя суженая, мы не можем жить друг без друга. Я в тупике, просто с ума схожу от собственного бессилия. И Ержола я понимаю. Мое счастье, самая моя сокровенная радость обернулась для него горем. Ведь он тоже любит ее. Что мне теперь делать, Ашимтай? Если я обидел кого-то, скажи прямо. А если это не так, встряхни меня как следует, выведи из оцепенения. Сам суди меня — вознеси или повергни в печаль. — Джангир умоляюще посмотрел на друга.

Ашимтай поехал рысью, словно приглашая его за собой.

— Не создавай себе лишних трудностей. Надо драться за свое счастье. Ты же сам сказал, что тебе ее послал аллах, — кто же, кроме всевышнего, может отнять ее? А что касается Ержола, так я знаю голубчика, он намекал на другое. Сквалыга, каких мало. Готов жарить кости, когда нет мяса. Заткнешь ему рот лакомым куском, и его смех будет оглашать горы! Вот так-то. Не унывай, султан!

Вскоре впереди залаяли собаки, засветились огоньки. Двое усталых путников заночевали в небольшом ауле.

* * *

Ержол ехал под покровом звездной ночи. Покой не приходил в его обиженную душу. Утомляла рысь куцего гнедого, все нутро выматывала.

Даже в страшные ночи кровопролитных схваток, когда, получив удар дубиной по наколеннику, он падал с коня как подрубленный, Ержол не так был подавлен, как сейчас. Одна видимость от него осталась. Верно, обошла его удача. Никогда он ничем не заправлял, но и насилия ни от кого не терпел. Распри и ссоры вообще его не страшили. У него на этот счет было свое мнение. Ночью он рыскал по чужим пастбищам, угонял скот; бывало, и людей прихватывал. Недаром его прозвали Кровавый Волкодав. И невесту он себе присмотрел. Никого не известив, мысленно ее себе присвоил, собрался послать сватов и заплатить калым. Матерый насильник, он сам стал жертвой чужого произвола. Ержол случайно увидел эту девушку с Джангиром и пришел в бешенство. Но разве лев по зубам волку? Он не имел влиятельной поддержки, не мог тягаться с сыном Есим-хана и озлобился еще больше. Нет скверней болячки, чем уязвленное самолюбие. Сегодня Ержол не выдержал и высказал султану накипевшую обиду.

Время перевалило за полночь. В степи не было слышно ни звука. Терпко пахло молодой полынью. Ержол ехал неизвестно куда и зачем.

Неожиданно тучи закрыли звезды. Поднялся резкий ветер, еще мгновение — и ураган разъяренным зверем помчался по степи.

Ержол явственно ощутил, как он одинок на свете. Не испытанный доселе страх сковал его. Крепко завязав малахай, он поехал быстрой рысью. Сверлившая его тревога, душевная буря как бы слились с бурей на земле.

Он подумал, как бесцельна была его жизнь. Эта бестолковая жизнь сломала его. Куда теперь ему идти? На какой путь ступить? Чем заполнить свои дни? Ержол почувствовал, что впереди зияет бездна.

Послышались раскаты грома. Хлынул ливень. Малахай намок. Ержолу стало холодно. Как высохший тростник поздней осенью, стонало его сердце.

Скатившись с коня, Ержол упал в мокрую траву. Кажется, он плакал впервые в жизни. Съежившись в комок, плакал навзрыд. Слезы, смешанные с дождем, бежали по его лицу.

Он бился в судорогах.

Вдруг — словно гора на него обрушилась — он ощутил невероятную тяжесть. Тугая петля волосяного аркана душила его все сильнее, отнимая последний глоток воздуха…

* * *

— Я не дорожу жизнью, которую вы считаете роскошью для меня. Берите ее. Но прежде я выдам вам одного человека, потому что желаю ему смерти. Это говорит вам Ержол, который перемахивал через горы, перепрыгивал через пропасти. И не бросал слов на ветер. Если вы считаете меня джигитом, следуйте за мной, если — нет, прикончите меня и уходите. Вам же лучше, если одним казахом станет меньше. Я иду на это злое дело, потому что не могу справиться с отчаянием, терзающим меня. Молодой султан — достойный человек, и я был бы ему надежным щитом, если бы не ярость мести. Мне трудно было решиться, но я решился. Коли он унизил собственного воина, то может накликать позор на всю страну. Так я утешаю свою совесть. Это не предательство, а предосторожность. Пусть он падет жертвой. Сейчас я проведу вас к Джангир-султану, — угрюмо сказал Ержол схватившим его ойротам. Он решился на этот неслыханный поступок в порыве гневного отчаянья.

* * *

Домбра стонала. Рассыпая дробь звуков, теперь превратилась в широкую напевную мелодию. Поникшие головы собравшихся выражали скорбь. Мягкие протяжные звуки кюя росли и крепли. Словно прикоснувшись к заповедной тайне, они напоминали стенание безутешной матери. Люди слушали будто в забытьи, растерянность отступила, ее сменило глубокое волнение, внутреннее напряжение. А им так хотелось расслабиться, заглушить боль страшной потери.

Под белокаменными сводами дворца, если не считать жужжащей мухи, царило полное безмолвие. Никто не смел пошевелиться. Все смотрели на Ашимтая, который рассказывал в песне, как захватили в плен Джангир-султана.

Домбра словно говорила человеческим голосом, мудрым и печальным голосом сказителя. Но скорбь еще не означает покорности — как грозный ураган, нарастал этот голос, беря за живое.

«О великий Джучи-хан, погиб твой сын, погиб твой сын! Веришь ли ты мне? Лучше б ты не верил мне…»

Так поется в кюе «Хромой кулан».

Так плакал несчастный певец, поведавший хану об одиноком охотнике, чье тело осталось в бескрайней степи. Льющаяся из сокровенной глубины, разрывающая сердце мелодия говорила о бренности мира, о краткости человеческой жизни. Не каждому дано родиться, но, родившись, умереть ты должен достойно. Слезы твои текут не из глаз, огромная тяжесть, подобная махине Каратау, навалилась тебе на грудь, исторгнув этот плач из глубин сердца. Можно ли противиться судьбе: всякий, кто пришел сюда, рано или поздно покинет бренный мир…

Домбра запела громче. «Не кичись своею саблей, сабли есть и у врагов. Гнев твой плещется рекою, а у них — клокочет морем. Раз доверился ты силе, лишь слепой разящей силе, ты прольешь немало крови и себя в крови потопишь…»

Домбра словно немного успокоилась, пальцы Ашимтая побежали по струнам, как тихий прохладный ветерок. Так дождь, орошающий землю, рассеивает облака.

«О великий Джучи-хан! Виноват хромой кулан. Ты поверь мне, Джучи-хан!»

Так рыдает кюй «Хромой кулан». Старая мелодия пронзила сердце Есим-хана, отца молодого султана. Он беззвучно заплакал, не стесняясь присутствующих.

Ашимтай заиграл новый, свой кюй. Он не уступал «Хромому кулану». Боль невосполнимой утраты, горечь и скорбь звучали в нем.

Домбра спела о сокровенном. Смелым иноходцем унесла душу в заоблачные дали, заставила ее кипеть бурей чувств. Есим-хан ощутил дрожь в ослабевшем теле. Неужто смысл жизни в одних бранных походах, когда и поспать некогда, не то что улыбнуться красоте жизни? Песня Ашимтая перевернула его. Вот ведь искуситель этот кюйчи, какие чары у его домбры! Молодой султан уцелел в стольких боях, шел по колено в крови, а теперь его захватил в плен какой-то сброд! Может ли он, отец, бездействовать, предаваясь своей скорби? Как сказано в песне:

Грудной голос домбры стад леденящим, пронизывающим, как зимний ветер.

Отчего так ноет все тело? Где же та яростная сила, что в былые времена мгновенно подымала его на защиту оскорбленной чести? Неужто иссяк запал? Неужели так заворожил кюйчи?

А домбра все рассказывала печальную историю о том, как Джангир-султана пленили ойроты. Грустные переборы баюкали душу, но и звали ее отрешиться от сиюминутного, воспарить над землей.

Мелодия снова стала нарастать. По белой бороде хана катились слезы. Слезы скорби, слезы мужества.

* * *

Воображение позволяет свободно скользить во времени, легко может перенести оно в иные края и веси.

Далеко на юг простерлись зубчатые Саурские хребты, похожие на крепостные стены. На севере виднеется силуэт Алтая. Здесь, между горными отрогами, и простирается пойма черного Иртыша. Везде темнеют, похожие на спящих верблюдов, песчаные холмы, поросшие тамариском, тополем да березой. Плешины барханов обрамлены карликовым кустарником. На северо-западе Саура высится пик Манрак, на западе — горы Тарбагатая. С самой высокой вершины Саура — Музтау сбегает множество родников. Вдоль синего родника идет юноша. Он что-то тихо напевает, его песнь сливается с журчанием родника. В груди юноши звенит множество голосов, он молод и счастлив. Ему только, что исполнилось семнадцать. Никогда еще не было такого прекрасного лета, как в этом году. Радость переполняет его. Только бы не иссякло это половодье жизни.

С мягким стуком упал перед ним камешек. Юноша обернулся и увидел девушку. Она засмеялась, и на ее бледных щеках вспыхнул румянец. Упругая коса ниспадала ей на грудь. То сплетая, то расплетая косу, девушка подходила все ближе. Ее тоненькая, как лозинка, талия, обтянутая безрукавкой, казалось, вот-вот сломается. А когда она лукаво улыбалась пухлыми, похожими на сердечко губами, глаза ее лучились добрым светом. Подол белого батистового платья, украшенный оборками, слегка колыхался при ходьбе. Она была похожа на только что раскрывшийся цветок. Вдруг девушка остановилась, словно испугавшись, что юноша направляется прямо к ней. Остановился и он.

— Маржан, я не ожидал, что ты придешь.

— Я с трудом вырвалась, — ответила девушка мелодичным голоском, похожим на пенье свирели. Она, как ему показалось, в испуге подняла руку.

— Не подходи́те.

— Ты меня боишься, Маржан?

— Я бы не пришла, если бы боялась, — улыбнулась она.

— Присядем. — Юноша подошел к большому валуну. — Иди сюда, Маржан.

Маржан подошла и села, укрыв колени широким подолом.

Так они и сидели, молча, рядом, робость мешала им говорить.

— Спой, Маржантай, — наконец попросил юноша.

— Могут услышать.

— Кто услышит? Здесь никого нет, кроме нас. Я так люблю казахские песни!

Как только Маржан открыла свои пунцовые губы, юноша застыл, завороженный. Он не мог скрыть своего восхищения. Так и тянуло его поцеловать белое личико девушки, излучавшее сияние весны.

Красивая звучная мелодия понеслась над родником. Вереница причудливых картин поплыла перед мысленным взором юноши. Он забыл обо всем на свете.

Казалось, и степь упоенно слушает песню Маржан, перестала шелестеть трава, затих ветерок. Девушка кончила петь, и с ее ресниц скатилась слезинка. Одинокая слеза отозвалась болью в сердце юноши, он жалел уже, что попросил Маржан спеть. Ведь она — пленница. Разве может быть радостна песня той, которая потеряла отца и родину? Они выросли вместе, но у каждого из них было много личного, затаенного. Ему хотелось утешить Маржан, прижать ее голову к своей груди, хотелось осушить ее слезы огнем своего сердца. Но под силу ли ему это? Бывает безутешное горе. Юноша сам не знал, что остановило его — стеснительность или боязнь испугать Маржан.

В это время, задевая камни, по тропинке спустился двоюродный брат юноши. Ни с того, ни с сего он огрел девушку плетью и, даже не глядя на убегавшую Маржан, схватил его за плечо:

— А ну подымайся! Пойдем!

Больше он ничего не сказал.

Юноша пошел впереди ехавшего брата и, дойдя до аула, хотел повернуть к себе, но всадник велел ему идти к людям, собравшимся на холме.

Юноша подошел к толпе. Все там были старше его. Он растерялся.

Байбагис-хан, второй предводитель ойротов, подозвал его к себе. Он поцеловал юношу в лоб, затем обратился к посланнику Далай-ламы — Цаган-номуну. Юноша однажды уже видел его.

— Этого мальчика прими как моего сына.

Ничего не понимая, юноша пугливо озирался по сторонам, пока не заметил своего отца Бабахан-нойона. От века бедняк, тот не любил кому-либо мозолить глаза. А сегодня он преобразился. Выпятив грудь, Бабахан-нойон стоял как равный среди тайшей. Увидев сына, он радостно встрепенулся.

Теперь юноша узнал многих. Вот тот хмурый коренастый человек со впалыми щеками — главный хунтайши Хара-Хула, поодаль от него с брезгливой усмешкой стоит Хо-Урлюк из тургаутов, рядом с ним — похожий на воробышка старичок — знатный хошоут Хундулен, а этот рыжий коротышка — Чохур-тайши, сын Хара-Хулы.

Посланец Далай-ламы, Цаган-номун, спросил его имя, — видно, оно ему не понравилось. Покачав головой, Цаган-номун сказал:

— Отныне ты будешь зваться Зая-Пандитой. Поедешь со мной в Тибет, Лхасу, будешь учиться.

Юноша промолчал. Что он мог сказать? Он думал о Маржан. Ее песня печально и жалобно звучала в его душе.

…Через десять дней Зая-Пандита вместе с сыновьями тайши, принятыми в ламы, отправился в далекий Тибет.

Все осталось позади: улыбка лета, радость, переполнявшая сердце, синий родник, где он увидел Маржан. Слезы катились по его щекам. Родник, журча прозрачной водой, долго прощался с ним. Потом и он умолк. И первая любовь, долго звучавшая в его душе одинокой свирелью, своей неповторимой песней, тоже осталась позади, Осталась в невозвратной юности.

* * *

Зая-Пандита пробыл в Тибете двадцать два года. Он вернулся в Джунгарию лишь в 1639 году, когда ему было сорок лет. Он получил духовный сан — геген-кутухта{45}, то есть стал главным ламой всех ойротов. Спустя год Зая-Пандита становится верховным ламой Халхи — Северной Монголии.

Когда-то он считал, что годы не сотрут в его душе образ Маржан. Но время обладает разрушительной силой. Вернувшись в родные места, он однажды встретил оборванную, изможденную женщину. Что-то знакомое мелькнуло в ее бледном лице. Мелькнуло и исчезло. Лама не узнал ее и прошел мимо.

Откуда ему было знать, что от беспросветной тоски и дум о нем, которые она могла поведать лишь ветру да земле, Маржан была сломлена и так рано состарилась. Впившись в него долгим взглядом, она тоже промолчала. Опустив на землю тяжелый мешок, отвесила низкий поклон. Она считала, что не вправе заговаривать с ламой. Разница была слишком велика: оборванная, нищая рабыня — и всемогущий кутухта. С тех пор как легла в могилу ее мать, которая так любила слушать песни Маржан и была единственным утешением, ее другом в этой горестной жизни, Маржан будто оглохла, стала молчуньей. В ауле ее не любили, презирали. Словно считая роскошью для нее даже это рабское существование, ее заставляли целыми днями собирать кизяк в степи, далеко от аула. Когда Маржан вспоминала потерянную родину, родных и близких, перед ее глазами проплывали смутные картины детства, вызывая сладостную тоску. Она вспоминала, как на благоухающем весеннем джайляу с радостным криком: «Коке!» — бросилась на шею отцу, вспоминала, как, замирая от счастья, сидела на плече рослого человека, в грубом домотканом чекмене. Как могла она забыть родные морщинки в краешках глаз этого сурового на вид мужчины, его глаза, светившиеся отцовской любовью…

Говорят, время лечит. Но это единственное слово «Коке!», застрявшее в памяти сердца, не могло забыться. Каждый день оно отзывается новой болью и, видно, будет похоронено вместе с ней, как ее неизбывная тоска по родине.

Нет числа горестным воспоминаниям. Положив вместо подушки мешок с кизяком, Маржан по ночам не смыкала глаз. Печально смотрела она на звезды. «Милые звезды, наверное, вы зажигаетесь над моими степями! Неужели никогда мои босые ноги не коснутся родных ласковых песков? Я была бы счастлива умереть, обняв сухой казахский ковыль».

Больше Маржан не встречалась с Зая-Пандитой. Она старалась не попадаться на глаза ламе, ставшему кумиром ойротов и монголов. Это мужчина может решиться на рискованный поступок, а она слабая женщина. Так проходили ее однообразные дни. Маржан была не в силах что-либо переменить и поневоле покорилась своей жалкой доле. С того времени как Зая-Пандита вернулся на родину, прошло уже два года. Эти два года окончательно состарили Маржан. Погасли ее черные глаза, щеки впали, волосы припорошил белый иней седины. Тонкий стан согнулся, потому что она целыми днями не разгибала спины, собирая в поле кизяк.

* * *

В этот день в ауле Эрдени-Батор-хунтайши, сына досточтимого Хара-Хулы, царила суматоха. Почти все население вышло на улицу. Отдельно от других стояли хан и тайши в собольих шапках. На них были атласные халаты и расшитые узорами гутулы — остроносые сапоги. Ханская челядь, стараясь не попадаться на глаза знати, сгрудилась в стороне. Сегодня и всякая шушера высокомерно сплевывала, сдвинув на затылки малахаи. Каждому хотелось заглянуть в щель небольшой юрты, поставленной отдельно от других — для пленника.

И впрямь было о чем посудачить.

— Это и есть султан Джангир?

— Да, прямой наследник Есим-хана.

— Э-э, теперь его престол — сырая могила.

— Не зря говорят: не спорь с сильным, не тягайся с быстроногим.

— Видишь, какие у него глаза? Как у горного орла — искры мечут.

Наконец зеваки разошлись. На закате, когда стало смеркаться, подле юрты пленника осталось несколько человек.

Один из стражников грубо оттолкнул Маржан, которая подошла с мешком за спиной. Другой вступился за нее:

— Зачем ты гонишь беднягу? Что она тебе сделала?

— А ты ее когда-нибудь видел здесь? Она же пришла, потому что он ее сородич, казах. У этих казахов, даже у старух, превыше всего чувство родства. — Сказавший это презрительно отвернулся.

Услышав слово «казах», Маржан почувствовала, что у нее отнимаются ноги, и бессильно осела на землю. С немой мольбой она смотрела на мужчину. Тот присел подле нее.

— Сюда посадили Джангир-султана, сына Есим-хана. Его поймали и привели сегодня. Сопротивлялся он как разъяренный лев. А теперь, бабка, проваливай отсюда. Пойдут разговоры, если тебя кто-нибудь здесь увидит. Дай я помогу тебе поднять мешок.

Ощущая тяжесть во всем теле, Маржан побрела прочь. Сердце трепыхалось у нее в груди, как серый степной жаворонок. Было трудно дышать. Ноги больше не держали ее, она упала ничком на землю. «Неужели пленник — Джангир-султан? Это гордый сокол моей земли, предательский удар сломал ему крылья. О, если бы я могла помочь ему взлететь! Всемогущий творец, исполни единственную мою просьбу, услышь мою страстную мольбу!» — В ночной тьме Маржан простерла руки к небу и застыла как каменная.

На небе загорелись звезды. А в исстрадавшейся душе Маржан зажглись дорогие для нее воспоминания. Беспечное детство в родном краю уже не казалось сладостным сном, память бередила незаживающую рану. Всего раз в жизни она поддалась голосу чувства, когда потянулась в юности к Зая-Пандите. Но это была напрасная попытка, она ничем не кончилась. Заветная мечта рассеялась как мираж. С той поры все ее скорбные дни были на одно лицо. Маржан сейчас сама удивлялась себе — откуда взялась в ней эта решимость! Видно, жалкое прозябание, ниспосланное ей вместо жизни, все же не окончательно сломило ее. Она ощутила в груди неведомый доселе огонь, свет надежды, необычайный прилив сил. Бархатная весенняя ночь окутала ее теплом и тишиной. Смолкло даже кваканье лягушек, начавших любовную песнь на вечерней заре. Время шло незаметно.

Неслышно подойдя к юрте пленника, Маржан остановилась в десяти шагах от стражника. Она узнала его. Это был не Наран, помогший ей поднять мешок, а второй стражник, оттолкнувший ее. Маржан и раньше терпела издевательства этого лопоухого. Он постоянно глумился над ней, называя побирушкой, вражьим отребьем. Гнев, который Маржан долгое время давила в себе, вскипел в ее сердце, истерзанном унижениями. Увидев, что шерик — стражник — задремал, Маржан подкралась к нему и достала нож, который приберегла для себя на черный день…

Потом Маржан неслышно открыла войлочную дверь и тихонько окликнула Джангира:

— Не бойся, сынок, я своя.

Пробираясь на ощупь, она дотянулась руками до султана, привязанного к колу в середине юрты, быстро перерезала аркан. Труднее всего было отомкнуть железные кандалы. К счастью, в кармане стражника оказался ключ.

Джангир не сразу обрел дар речи.

— Кто вы, человек или дьявол?

— Молчи, я простая женщина.

Маржан подошла к выходу.

— Погоди, я сейчас вернусь.

Вскоре она вернулась, ведя под уздцы коня.

— Поезжай, сынок, поклонись за меня земле родимой.

Когда Джангир-султан занес ногу в стремя, женщина обняла его сапоги. «Кто она? — с волнением думал султан. — По всему, она не простолюдинка. Почему обнимает мои ноги?»

— Ты на коне приехал или пришел пешком?

— Мать, не по своей воле я здесь оказался, не на свадебный той спешил… Эти негодяи связали меня по рукам и ногам.

— Погоди. — Маржан соскребла ногтями землю, прилипшую к сапогам султана, и положила на краешек своего платка. «Бедняжка, — подумал султан. — Как она соскучилась по родине! Целует родную землю. О святая земля родины! Дорогой запах, от которого захватывает дух!»

— Давай-ка, мать, садись в седло!

— Нет, сынок! У женщин узка дорога{46}. Путь тебе предстоит трудный. Не хочу, чтобы коню было тяжело. Езжай один.

Прижав к груди щепоть родной земли, завязанную в платок, Маржан долго смотрела вслед юноше — он ехал мелкой рысью, чтобы был неслышен топот коня.

Тьма сгустилась, но в душе женщины зажегся слабый луч надежды.

* * *

— Надо привязать ее к бурхану{47} и капать на темя холодную воду!

— Нет! Лучше привязать к хвостам сорока молодых кобылиц!

— Разрубить ее на куски и отдать на съедение собакам!

— Или живьем закопать в землю.

— Посадить ее на кол!

Галдя, толпа приближалась к ханским покоям. Эрдени-Батор-хунтайши и Зая-Пандита вышли на улицу, сопровождаемые свитой. Шум сразу смолк.

Привели Маржан.

Зая-Пандита пристально взглянул на женщину. Теперь он безошибочно узнал ее. В ее потухших глазах мелькнул слабый отблеск и обжег его душу. Он повернулся к хунтайши:

— Отпустите ее. Она жертвовала своей жизнью за родную землю. Религия не осуждает, а чтит мужество. Велите отвезти ее на родину.

Ничего больше не сказав, Зая-Пандита прошел мимо толпы. Он понял, что юная, прекрасная Маржан навсегда утрачена им.

4

Пока не оголишь булата,

Враг не отступится проклятый,

Пока рука твоя дрожит,

Не защитишь ты честь, джигит.

Ахтамберди-жырау

В этот день Джангир проснулся на рассвете. После смерти отца он наследовал ханский престол. Выйдя из шатра, он прошел мимо походных юрт своих сарбазов. Перед боем мирно спали его воины, но Джангир подумал об их малочисленности. Всего шестьсот сабель. А в наступавших несметных полчищах Эрдени-Батора-хунтайши, Хо-Урлюка и Омбо-Эрдени-тайши, сына Алтын-хана, пятьдесят тысяч шериков. Это означает, что на каждого его сарбаза приходится около ста шериков… При этой мысли холодная дрожь пробежала по спине Джангира. Он мог утешаться одним — выигрышным расположением своего войска. Его армия стояла на стыке двух неприступных хребтов, разделенных лишь узким ущельем. Если действовать осмотрительно, враг нескоро доберется до них. А тем временем подоспеет и союзник, алшин Джалантос Бахадур, направившийся сюда из Самарканда с двадцатитысячным войском.

С первыми лучами утренней зари Джангир поднял своих сарбазов. Послал разведчиков и наблюдателей на караульный курган, а основной костяк бросил на земляные работы в горловину ущелья, где весь вчерашний день копали оборонительный ров. Работая с полной отдачей, напрягая стальные мускулы, его джигиты до полудня выкопали ров длиной в пятьдесят, а глубиной — в пять растянутых рук. Поев и немного передохнув, они, разделившись на два отряда, продолжали рыть. В это время примчался дозорный с караульного кургана, откуда он увидел несметные полчища хунтайши; пыль, подымаемая их конями, заволакивала небо.

Триста сарбазов Джангир-хан оставил в засаде у рва, а с остальными тремястами перебрался на другую сторону ущелья, приведя их в боевую готовность.

На закате сплошная стена пыли скрыла низкое солнце. Огромное войско хунтайши, как страшная лавина, катилось вперед волна за волной. Казалось, земля дрожала под копытами тысяч коней. Налетев, как саранча на плодородные земли Джетысу, где тугие травы гуще масла, а вода слаще меда, ойроты уже захватили в плен киргизов из Алатау. Они хлынули, как весеннее половодье. Словно движимые охотничьим азартом, они неудержимо рвались вперед, и оба крыла несметного войска хлынули в ущелье как горный водопад. Желая устрашить поджидавшего противника, ойроты лихо джигитовали в седлах. Казалось, что они не ехали, а летели на низкорослых косматых лошадях. Их гортанный боевой клич перерастал в вой, леденящий сердце. Подобно грозному урагану, казалось, они могли развеять кучку людей, как горсть песка, да что там кучку — смести с лица земли целый народ.

Притаившись в засаде, они тщательно прицеливались в неприятеля из фитильных ружей и луков. Важно задержать первый поток, а потом видно будет. Зная, что обречены, люди молча и сурово прощались друг с другом.

Словно летящая со свистом быстрая стрела, первая лавина на полном скаку ворвалась в узкое горло ущелья. Батор-хунтайши знал, что здесь, в самом удобном для засады месте, их встретят первые отряды врага, но верил в стремительность своих шериков и рассчитывал перескочить узкое ущелье.

Вдруг… мчавшийся ураганом головной поток смешался. Ойроты подминали своих же товарищей, падая на полном скаку в глубокий ров.

Прогрохотали ружейные залпы, оглашая эхом каменные расселины. Все новые и новые колонны скатывались в ров. Немало было и погибших от пуль.

Солнце спускалось все ниже. Трудно уже было различить что-либо, в ущелье сгущалась темнота. В это время Джангир-хан подал команду своим сарбазам, зазвенели тетивы множества луков, стрелы «желтая молния» взвились в воздух, настигая врага. Ойроты были в панике. Воспользовавшись их замешательством, Джангир-хан ринулся на них. Засверкали секиры, головы падали, как спелые яблоки. Нападая лишь на левый и правый края, казахские воины бросались на врагов как волкодавы и, отходя с боем, повергали неприятеля.

В полной темноте обе стороны отступили. У Джангира пока было мало потерь. А Батор-хунтайши был мрачен. Подобно кургану, он одиноко возвышался в своем золоченом шатре. Он не помнил, сколько просидел, зажав в руках бороду, уставившись зоркими глазами на войлочного, украшенного каменьями бурхана, стоявшего на невысокой подставке, недалеко от входа.

«Угрожаю всем, набрасываюсь на врага как волк, а чего я добился? — думал хунтайши. — Я пытался объединить ойротов в четыре тумена, утвердил «Цааджин бичиг». А что толку? Мои тайши напоминают расчлененную коровью печень. Байбагис-хан вышел из повиновения, его сын Аблай хуже злой собаки. Слава богу, хоть Очирту Цецен, его брат, поддерживает меня. Хундулен, укрепившись в Кукуноре, стал моим врагом. От Хо-Урлюка мало проку, он отрезанный ломоть, кочует далеко от нас — на Идиле и Яике. Его не дозовешься в минуту опасности. Может, надо вернуть этих тургаут-калмыков, нечего им жить вдали, на Яике. Если удастся завершить этот неудачный поход, если вернусь домой, первым делом наведу порядок в стране. Но если я взнуздаю Далай-тайши, усмирю непокорный Куку-нор, то куда же денутся Хундулен и Аблай?»

В эту ночь Эрдени-Батор-хунтайши так и не сомкнул глаз. Битва началась еще до рассвета. А когда солнце поднялось на длину аркана, к казахам прибыло пополнение. Это было двадцатитысячное войско Джалантос Бахадура из рода алшин. Битва продолжалась весь день, и войско хунтайши сильно поредело. Как трава под острой косой, полегли под казахскими стрелами многочисленные шерики, наступавшие с открытой равнины. Ряды ойротов, не выдержав ружейного огня, откатывались, как волны обмелевшего моря. Словно их затягивала и поглощала глубокая трясина. Батор ощутил неодолимый страх. Он со своими отрядами отступил назад, подставив под удар шериков других тайшей.

Эта битва, происходившая в 1643 году и продолжавшаяся два дня, унесла у хунтайши десять тысяч воинов. Он надолго покинул казахские степи. Отступая, он грабил аулы и уводил скот.

Битва кончилась, опустело поле боя. Казахи чувствовали себя победителями, а ойроты не могли смотреть друг на друга. Удел побежденных — зализывать раны.

Казалось, силы Эрдени-Батор-хунтайши исчерпаны. Никого не принимая, он несколько дней отлеживался в покоях своего дворца, словно его ударили обухом по голове, а потом, немного придя в себя, послал гонца в далекие владения Хо-Урлюка. Ему нужна была его помощь в новом походе. Эрдени-Батор-хунтайши не знал, что гонцу не суждено было выполнить приказ: по дороге его схватили люди Хундулена, а сам Хо-Урлюк вскоре погиб в битве с черкесами.

Узнав обо всем этом, рассвирепевший Эрдени-Батор-хунтайши закупил у русских в Кузнецком уезде много оружия, латы и кольчуги, у подвластных ему киргизов взял лошадей.

Весной 1646 года войска Эрдени-Батор-хунтайши и Очирту Цецен-хана в урочище Каратал, на берегу реки Хухун-усун, встретились с шериками Хундулен-тайши. Людские волны в этом сражении накатывались друг на друга, как разлившиеся реки в половодье. Первый бой выиграл хунтайши, Хундулен с позором бежал. Ободренные победой, Эрдени-Батор-хунтайши и Очирту Цецен-хан встретились на обратном пути с Зая-Пандитой, возвращавшимся с Яика. Верховный лама, мечтавший объединить четыре ойротских тумена, сильно разгневался, узнав об этом сражении. Правда, он и виду не подал и снова старался примирить враждующие стороны, но ничего не вышло. Особенно артачился Хундулен-тайши. «Я лишился былого богатства и почета, — сказал он Зая-Пандите, — и мне не нужны твои посулы. Я избрал ошибочный путь, но свою ошибку исправлю сам».

Тургаут-калмыки из Приволжья не вернулись. Сперва скончался Хо-Урлюк, а вскоре покинул бренный мир Эрдени-Батор-хунтайши, и тургауты не смогли уже вернуться в Джунгарию.

После смерти Эрдени-Батор-хунтайши власть перешла к его сыну Сенге. Борьба за ханский престол обострилась еще больше. Мелкие дрязги переросли в крупные столкновения. Правящая верхушка разделилась на две группировки. Даже род чорос, род Батора-хунтайши, раскололся пополам. Борясь за отцовский трон, против Сенге ополчились его восемь братьев.

Два лагеря не хотели прийти к соглашению, азарт борьбы накалял страсти. Заключали тайные договоры, старались заманить противника, не скупясь на посулы. Кичась друг перед другом силой, сородичи мстили, цеплялись за любой повод для ссоры, сводили счеты, вместо того чтобы заботиться о благополучии страны. Черный сумрак взаимных предательств навис над страной ойротов.

Сенге женился на дочери Очирту Цецена. Но этот брак не спас положения, не принес мира. Брат Очирту, Аблай-тайши, стал союзником многочисленных братьев Сенге, что привело четыре тумена ойротов к окончательному расколу.

Наступило лето 1657 года. Все выгорело в печальной пустыне. Бурлившая весной река Эмель теперь высохла и прижалась к груди земли, как больной верблюд, боясь подать голос. Мелея с каждым днем, она блекло отражала желтое в жарком мареве небо.

По обоим берегам Эмеля стояли приведенные в боевую готовность рати. Два лагеря — воины Сенге и его восьми братьев — сидели на низкорослых конях с луками на изготовку и ждали команды ринуться друг на друга.

Затянувшаяся вражда столкнула противников у древней высохшей реки.

На холме, что был на правом берегу, отдельно от других стояли Сенге, Очирту, а на рослом кауром коне сидел единственный сын Очирту юноша Галдама. Выпрямившись в стременах и чуть откинувшись назад, он обратился к хунтайши:

— Аха, в первом поединке хочу выступить я.

Сенге с гордостью смотрел на молодого батыра, уже прославившегося в боевых схватках.

— Будь по-твоему.

Тут с противоположного берега раздался клич:

— На поединок!

Все смолкли, повисла тяжелая тишина. Даже ярость остывает перед лицом смерти. Как не сокрушаться о пролитой крови, когда истребляют друг друга родственники, и все ради места на троне. Не об этом ли думали готовые к противоборству стороны, с нетерпением ожидая выхода своего батыра. Все затаили дыхание.

— Я пошел. — Сказав это, Галдама спрыгнул с коня. Он не взял с собой щит, вытащил из переметной сумы что-то и стал спускаться с крутого берега.

— Возьми щит, сынок!

Голос Очирту Цецен-хана был печален. В нем слышалось последнее благословение, когда хочешь помочь родному человеку и не можешь этого сделать. Очирту опасался за жизнь единственного сына, которого, можно сказать, вымолил у бога. Он незаметно вытер глаза.

Но Галдама даже не обернулся. Стремительный, быстрый в движениях, он спустился с обрыва на высохшее, заросшее колючками дно реки.

Навстречу Галдаме направился юноша, его ровесник. Он тоже шел пешком и без оружия и тоже держал в руке узелок.

Это был Цецен, сын Аблая-тайши. Оба джигита остановились, когда между ними оставалось четыре шага. Потом бросились друг к другу с распростертыми объятиями. Собравшиеся на обоих берегах остолбенели. Никто не ожидал такого исхода. Люди ошеломленно смотрели на своих предводителей.

Двоюродные братья уселись на землю друг против друга и развязали свои узелки. Галдама достал шахматную доску, а Цецен — фигуры, и они приступили к игре.

Очирту Цецен тыльной стороной ладони отер глаза. Теперь он не скрывал своих слез, с отцовской нежностью смотрел на юношей.

Аблай-тайши тоже почувствовал облегчение, по телу разлилось блаженное тепло.

Так юноши нашли выход из критического положения и вынудили враждующие стороны помириться без боя.

Сенге торжествовал. Старшие братья повинились перед ним и возместили нанесенный ущерб. На короткий срок установился мир. Араты-скотоводы вернулись к своим семьям, к своим очагам.

5

— Презренный внук Алтын-хана! — крикнул Сенге-хунтайши. — Если бы взяла твоя, мне бы не сносить головы. У тебя нутро гиены, а повадки шакальи. Все твои предки отличались спесью. Но и мои прадеды, Лубсан, не были рабами, и их вел славный Чингисхан. Но это не значит, что мы склонимся перед вами. Пробил наш час, теперь характер будем показывать мы — люди, раньше подневольные. Мы всегда были в тени, работали на вас, встречая ваши презрительные взгляды. Мы молчали как рабы, боялись голос подать. Вы затыкали нам рты. Но теперь вы ответите за все. Не скажете добром — вытрясем под пыткой. — Сенге-хунтайши каждое слово произносил отчетливо и резко, словно вбивал гвоздь. Он наклонился с высокого трона и буравил злыми глазами связанного по рукам и ногам Лубсана-тайши. Визгливый голос Сенге звенел как разбитое стекло. — Твой дед Шалай-Убаши запугивал и притеснял нас. Не было дня, чтобы он не измывался над нами. Сегодня ты заплатишь за все! — Сенге вскочил с трона и толстой плетью огрел несколько раз Лубсана по голове. — Это за унижения твоего деда! Это я тебе всыпал за оскорбления твоего отца! А это получай за свои собачьи укусы!

Связанный Лубсан, хоть и был поставлен на колени, все же не мог вынести такого издевательства, зубами он пытался разорвать аркан и ругался последними словами. Покорности в нем не было.

Телохранители Сенге с силой прижали его к полу. Лубсан затих.

— Ах ты, подлюга! Будешь брыкаться?!

Сенге снова сел на трон. Его багровое лицо было мрачно. Когда он смотрел так, набычившись, втянув голову в плечи, людям становилось не по себе, и они невольно начинали заискивать перед ним.

— Принесите плаху!

Не успел хунтайши отдать приказ, как он уже был выполнен. Появилась плаха.

— Развяжите псу его подлые лапы!

Трещал перерезаемый аркан. Его обрывки, извиваясь как змеи, падали на пол. Лубсана подтащили к плахе.

— Отрубите ему правую руку. Ведь он хотел урвать мою долю!

Сверкнул меч. Отскочившая рука упала на ступеньку трона.

— Отнесите собаке! А мясо той собаки пусть отведает этот пес! Ступайте.

После этого во дворце воцарилась тишина. Очирту Цецен, решив, что хунтайши несколько остыл, дал знак. Нукеры тут же привели десять мужчин и трех женщин в кандалах. Среди них были сыновья Лубсана — двадцати, пятнадцати и десяти лет. В отличие от других узников, они не склонили головы, не опустились на колени, смотрели смело и независимо. Сенге, взглянув на них, криво усмехнулся, подумав, что волчье нутро заметно уже в волчонке, и повернулся к остальным:

— Эй вы, воровское отродье! Трусливые шавки! Что вы скисли? Или язык проглотили? Не задать ли вам жару, чтобы горели задницы?

Узники боялись молвить слово, они пали ниц, целуя узорные туфли хунтайши.

«А-а, трясетесь за свою шкуру! Об этом надо было думать раньше. Но так и быть, я не пролью вашей крови». Хитрый хунтайши замолчал, подумал о том, что казнить просто, куда труднее — привлечь на свою сторону бывших врагов. Мало ли их в степи широкой? «Жестокость еще не геройство. Надо заманить в ловушку этих бунтарей, пусть повинятся, и вражда затихнет. Нельзя всегда карать, надо и уметь прощать. Чрезмерная жестокость может стать притчей во языцех. Как известно, пожар тушат водой. Они ведь не простолюдины, за ними стоит влиятельная знать. Пусть им запомнится моя доброта», — подумал Сенге.

— Встаньте с колен! Очирту, угости их как подобает. Не будем поминать старое. Выдели им скот, землю с источником. С этого дня они будут моими стремянными. А этих троих — в темницу, — он показал на сыновей Лубсана.

Мужчин увели. Хунтайши повернулся к трем женщинам — они за все время не проронили ни слова.

— Что вы дрожите? Я не сделаю вам ничего дурного. Подойди сюда, — кивнул он молоденькой девушке с глазами, похожими на спелые вишни.

Самор, младшая сестра Лубсана, робея, подошла к трону. Она часто мигала, словно испуганный олененок.

— А сколько тебе лет? — спросил хунтайши.

— Шестнадцать… — Голос девушки журчал как серебряный ручеек. С каждой минутой она нравилась Сенге все больше.

— Что ты скажешь, если я дам тебе солнце?

— Я могу обжечься.

— Это зависит от тебя самой.

— Никогда не держала в руках солнце.

— Научишься.

— А если нет?

— Тогда получишь темную ночь.

— Я об этом молила.

— А ты с характером! Смотри, накликаешь беду.

— Я и так в трауре. Куда уж хуже!

— Ты наденешь платок невесты.

— Только по чужой воле, обливаясь слезами, я могу его надеть.

— Увидишь, еще засмеешься от радости. Отведите ее в новую юрту, — повелел Сенге. — Она станет Самор-хатун. — Ухмыляясь, хунтайши оглядел ее точеную фигуру и долго еще смотрел вслед девушке. Потом приказал: — Приведите бая Ереняка.

В залу вошел мужественного вида человек лет тридцати пяти в белой войлочной шляпе с загнутыми полями, в просторном кафтане из полосатого шелка. Он сложил руки на груди и низко поклонился, заискивающе глядя на хунтайши, как пес, ожидающий подачки.

Хунтайши оценивающе рассматривал Ереняка. Чувствуя на себе его испытующий взгляд, киргизский бай взмок от волнения.

— Ереняк, я знаю, ты предан мне. Ты уже стал здесь своим, забирай этих двух женщин. Это любимые жены Лубсана-тайши, который еще вчера грозился поработить твою семью. Решай сам, хочешь — бери их в жены, хочешь — возьми как рабынь. Забери и Лубсана, может, он сгодится на что-нибудь. Ступай.

Приближенные Сенге разошлись. В одиночестве он сидел на троне. Ох как трудно досталась ему эта победа! Живого места на нем нет. Но недобитый зверь кусается еще яростнее. Ясно, старшие братья не упустят случая навредить ему. Они ждут своего часа, когда смогут, как дракону, отрубить по очереди все его щупальца. Это доказал последний поход, все было подстроено ими.

Десять дней назад Сенге-хунтайши получил тревожное письмо от своего брата Цзотьба-Батора:

«Ставлю тебя в известность, что Лубсан-тайши послал на Енисей войско с тем, чтобы подчинить твоих киргизов. Вот как он обнаглел после смерти нашего великого отца! Где это слыхано, чтобы нищее отродье Алтын-хана, купавшееся в помоях, пило прозрачную енисейскую воду? Если ты осторожничаешь и не можешь поставить его на место, так и скажи. Тогда и мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как у нас вытаскивают кусок изо рта. Будем знать, как ты себя ценишь. Если же мы правы, смой кровью пятно на чести нашего отца, которую эти негодяи хотят извалять в дерьме».

Но все это оказалось пустыми словами. Удачно завершив поход, Сенге убедился, что старшие братья не очень-то пекутся о чести умершего отца. Их притворная покорность еще больше насторожила решительного хана.

Поразмыслив так в одиночестве, Сенге позвал слугу и велел подать кушанья. Его излюбленным блюдом был свежий мозг, зажаренный с кровью. После еды он направился к белеющей в бархатной безлунной ночи юрте своей новой жены, юной Самор-хатун.

6

Выехав после полудня, Куат со своими джигитами заночевал неподалеку от аула Казыбека.

Уставшие джигиты крепко спали. Беззвездная ночь накрыла их как темное одеяло. Костер погас, вокруг не было ничего видно на длину курука. Воцарилась полная тишина, лишь верблюды лениво пожевывали жвачку. Даже сторожа уснули. Если бы на них задумали напасть, враг мог бы беспрепятственно перерезать всех до одного. Люди беспечно спали.

Тынышбай проснулся от громкого храпа товарищей и, не будучи в силах заснуть, долго ворочался с боку на бок. Полежав еще немного рядом с крепко спавшим Куатом, Тынышбай накинул кафтан и вышел на свежий воздух.

Тишина каменной стеной стояла вокруг. Тихо журчал родник. Ночь была теплая.

Тынышбай уходил все дальше. Наконец он присел на валун.

Тишина была кажущейся. Временами слышались какие-то неясные шорохи, где-то вдали протопотало стадо диких кабанов.

«Ауп! Ауп!» — ухала выпь.

Снова раздался шорох. Что это — ветер шелестит в траве?

Тынышбай погрузился в свои мысли. Перед его взором возникла юная Гульдараим-бике — нежные щеки, покрытые легким загаром, искрящиеся черные глаза, полукружья бровей, пухлые губы, напоминающие бутон цветка. Истинная красавица! Гульдараим была в вышитом платье, туго обхватывающем грудь, длинная безрукавка подчеркивала ее тонкую талию, шею украшало золотое ожерелье. Диадема с драгоценным камнем сияла на лбу молодой жены Бекбулата, сына Казыбека. Ее голову венчал изумительный саукеле{48} с шелковой накидкой. Гульдараим была заворожена его игрой на домбре; Тынышбай заметил, с каким упоением она его слушала.

Когда Тынышбай заиграл, глубокое волнение окрасило щеки Гульдараим румянцем, ей было безразлично, что подумают окружающие. Так показалось Тынышбаю; и сейчас, в глухой беззвездной ночи, ему хотелось, чтобы было именно так. Он вспоминал Гульдараим, вновь и вновь возвращался мыслями к ней. Темная ночь смотрела на него ее глазами, в журчанье родника слышался ее смех, даже в крике выпи чудился ему голос ее влюбленного сердца.

Что только не почудится в напряженной тишине ночи! Шорох? Нет, это топот одинокого коня. Тынышбай вздрогнул. Топот приближался.

Видно, не так уж непроглядна темная ночь, — верно, и темнота может излучать сияние. Тынышбай поднялся. Он сразу узнал запах волос, лишивший его покоя, услыхал звон подвесок.

— Гульдараим! Это ты?

Темная ночь молчала, словно утратила все свои голоса. Но у родника послышался сладостный шепот, страстные вздохи, превращающиеся в ни с чем не сравнимый голос любви. Трепет жаркого дыхания смешался с плеском воды. Все звуки мира слились в один чарующий звук. Потом наступила полная тишина. Нежным покровом окутала она двоих. Медленно выходили они из сладкого оцепенения. Снова заговорил родник, где-то пробежал кабан, ухнула выпь.

Наконец Гульдараим прошептала:

— Ты удивляешься, почему я пришла?

— Я не думаю об этом, Гульдараим.

— Ты опечален, Тынышбай?

— Не знаю.

— Ты ждал меня?

— Нет. Даже не мечтал. Но смутно надеялся.

— А ты не догадываешься, почему я пришла?

— Как я могу знать? Я и виду не подавал. Такого еще не было со мной… — ответил Тынышбай со всей искренностью молодости.

— А как ты относишься к тому, что я тебя нашла?

— Что я могу сказать? У человека бывает такое состояние, такие минуты, которые переворачивают его жизнь. Может быть, ты в порыве отчаянья решилась на это или поступить так тебе повелела совесть. Теперь я готов на все, честное слово джигита. Я буду бороться за свое счастье.

— Увы! Я не избалованная родителями невеста. Я замужем. Нет горестнее моей доли, терпение — вот мой удел. Привольные дни юности не вернутся. Не многое я могу, но то, чего я так страстно желала, свершилось сейчас. — Гульдараим замолкла.

— Для человека самое важное — это его честь. Что мы наделали, Гульдараим! — Тынышбай тяжело вздохнул.

— Не суди так легко о чести. Кто убил моего любимого, выпившего сладость юных губ, жар влюбленного сердца? Разве сжалились над моим возлюбленным? С тех пор попрано для меня слово «честь». Слишком долго я грезила наяву и от этого терзалась еще больше. Я утопила в слезах свои мечты, не оставила себе даже маленькой надежды. Вот почему я рванулась к тебе навстречу, нашла тебя. — Лицо Гульдараим стало замкнутым, отчужденным.

— О боже, Гульдараим, не мучай меня загадками, говори прямо. Порази меня гром, если я что-то понял. — Тынышбай привлек ее к себе.

— Никакой загадки нет. Мой отец был богач и баловал меня. Мне прислуживали пятнадцать милых подруг. Все ровесники глотали слюни при одном моем имени. Певцы и поэты слагали обо мне песни. Мою длинную тугую косу они сравнивали то с родником, то с петлей на шее. Искусные музыканты чарующими трелями пьянили мое сердце. А сколько батыров, подымая клубы пыли, приезжали к нам в аул, чтобы в честь меня посостязаться в стрельбе по золотой монете, сколько подарков я получала от богатых и именитых женихов! Сколько скакунов поджидало хозяев в укромных оврагах, сколько джигитов были подкараулены беззвездными ночами! А я, Гульдараим-бике, ни одного из них даже не удостоила взглядом. Но и я потеряла голову. Меня соблазнила домбра, и я отдалась молодому кюйчи. У него не было ни овечьих отар, ни породистого скакуна. Не было и громкой славы — кюйчи, каких много. Но когда из-под его пальцев лились волшебные звуки, я теряла волю, власть над собой. Я принадлежала ему целиком. Он играл, а я плакала навзрыд. Его пальцы обладали чудодейственной силой: все мои мечты, печали, радости они превращали в чарующую музыку. Я словно заново родилась, его игра вызывала во мне бурю самых разных чувств — от затаенной боли до бурного веселья. Я забыла своих милых подружек, перестала принимать гостей. Пленительные мелодии кюйчи все время звучали во мне, и в конце концов я дала ему слово, о котором ты говорил сейчас, тайно обручилась с ним. Не славой, не богатством он прельстил меня. Я влюбилась в его искусство, и он стал мне милее всех батыров, всех красавцев мира… Но жизнь жестока! Сначала о нашей тайне узнали в нашем ауле, потом и в других. Я потеряла своего суженого. Его тело нашли в колодце и потихоньку зарыли в безлюдной степи. Тогда и оборвалось все во мне, сломалась застежка моей души. Я стала птицей в клетке Бекбулата. Позже я узнала, что кюйчи убили по приказу моего будущего мужа. А ты говоришь о чести! Разве у каждого должна быть разная честь? Разве можно поставить рядом волшебное искусство моего кюйчи и притворную честь богачей, раздувшихся от чужой крови? Тынышбай, я искала не столько тебя, сколько отблеск былой мечты, былого счастья. Мне почудилось, что твоя домбра поет его голосом. Словно он жив, тот кюйчи, и я слышу его. Я поделилась с тобой моим горем, я облегчила душу. — Гульдараим ладонями зачерпнула воду из родника. Вода лилась сквозь пальцы, а она продолжала: — Смотри, даже вода не стоит на месте, она всегда в движении.. Вот почему еще я рассказала тебе это — знаешь ли ты, почему твой отец Жомарт-батыр покинул горы Аргынаты и перекочевал в Каратау?

— Знаю только понаслышке.

— Тогда я расскажу тебе. Твой отец повздорил с аргынским батыром Акмурзой и убил его, из-за этого он переехал в Бурун-дайо. Посредником тут был мой свекор Казыбек. Его стараньями запутанное дело разрешилось мирно. Но аргыны затаили месть к найманам. Вот я и подумала, что будет хорошо, если жену аргына найман обнимет. Но главное, что свело меня с тобой, — твое искусство, твоя домбра. Я облегчила сердце, и пусть меня теперь укроет ночь. Будь счастлив, Тынышбай! Бог даст, еще увидимся.

Гульдараим села на коня. Через мгновение ее уже не было видно, как внезапно она появилась — так же и исчезла.

Тынышбай долго стоял в оцепенении, стук собственного сердца казался ему дробью удалившегося коня. Встреча с Гульдараим подняла в его душе бурю, сравнимую с запоздалым половодьем. Эта новая Гульдараим была ему в сто раз дороже той женщины, что отдалась ему у родника без единого слова, в молчании ночи. Это была уже не та надменная красавица в шелковой безрукавке, в саукеле, украшенном драгоценностями, а смелая, самоотверженная, бесконечно родная ему Гульдараим, которая перевернула все в нем. Сама она, явившаяся ему словно в полусне, под таинственным покровом благоуханной ночи, ее необыкновенная история обожгли сердце Тынышбая, растревожили его чувства. «Как она сказала? «Я полюбила своего кюйчи за его вдохновенное мастерство…» Стало быть, она умеет отличать алмаз от блестящей стекляшки. Как ранимо любящее сердце, как беззащитно! Хватает искры, чтоб разгорелось пламя. Она сама волшебница. А как щедра! Всю жизнь я буду своим искусством поддерживать в душе святой огонь. — Так думал Тынышбай. — Создам чарующую песню. Так хочет Гульдараим. Не мне ли, не моим ли струнам она доверила сказать о сокровенном, о самом главном в жизни? О бренности земного счастья, о горькой женской доле. Ответь мне, ласковый родник, свидетель нашей тайны. Ответь, божественная ночь, наперсница разлук и встреч. Смогу ли я остаться в памяти людской? Смогу ли я сложить свою единственную песнь, восславить вечную любовь, зажечь свой негасимый факел? О Гульдараим, не забывай меня! А я тебя вовеки не забуду».

ТРЕЩИНА

Скакуна стрела пронзила —

Бедный конь мой, друг мой милый…

Доспанбет-жырау

1

Караван косматых туч, накатывающихся волнами друг на друга, плывет по небу. Напоминая расплавленный свинец, тяжелые тучи медленно ползут над землей, чуть ли не касаясь ее. Еле-еле они тянутся, но в их почти неуловимом движении чудится неукротимый напор, какая-то мрачная сила. Словно облака плывут уже по твоим плечам, обволакивают и захлестывают тебя, посягая на что-то сокровенное, — так откусывают они стальными челюстями синь неба, ширясь, разрастаясь, образуя сплошную давящую стену.

Короток осенний день, а ненастье сокращает и его срок, до времени посылая сумерки.

Бедным, сиротливым кажется небольшой аул у подножия Керегетаса. Малочисленный молодняк, летом пасшийся на маленьком джайляу, сейчас, съежившись от холода и бескормицы, дрожит на подветренной стороне юрт. На буром холме доедает последнюю траву косяк лошадей. Над юртами вьются одинокие столбики дыма, они похожи на пряжу скупой женщины.

Белая юрта, стоявшая в середине, хоть и была выше других, роскошью не отличалась. Невесело было в ней. Жар костра не мог согреть лежавшего ничком Суртая. Потрескивал сухой кизяк, пламя обливало закопченное дно чугунного котла, аппетитно пахло свежим мясом. У костра понуро сидела смуглая молодая женщина. Ее головной убор, украшенный бисером, выцвел от времени, полинял от стирок.

Суртай лежал у задней стены плашмя, как медведь. Уже полгода он не вставал, отлеживал бока. Его могучее, налитое тело высохло, обмякло. В последнее время он с горечью думал, что напоминает перекати-поле, подхваченное ветром и брошенное в бескрайней степи.

Молодая женщина выложила мясо из котла. Она поставила перед батыром выщербленную по краям деревянную чашу, предварительно расстелила полотенце.

— Сполосните руки…

— Чтобы поесть в последний раз? — невесело усмехнулся Суртай и увидел исхудавшее лицо жены. Растерянно и робко смотрела она на мужа, ему стало жаль ее. — Ладно, поем. Пусть эта проклятая жизнь продлится еще день. — Суртай вспомнил свои давние стихи:«Зачем, судьба, ты требуешь смиренья? Неужто таково твое веленье?» «Ну что ж, — подумал он, — вряд ли на том свете придется страдать больше, чем здесь. Познав все, невольно обретешь покорность».

Печаль, которую Суртай затаил в душе, невольно вырвалась наружу. Видя, как ему тяжело, жена отвернулась. Закусив губы, она плакала беззвучно, дрожа всем телом.

— Кунтай…

— Вы что-то сказали? — проговорила женщина сквозь слезы.

— Позови Жоламана.

— Сейчас.

Кунтай вышла и вернулась, ведя за руку четырехлетнего мальчугана. Мальчик в нерешительности остановился, она подтолкнула его вперед:

— Иди, иди к коке.

Жоламан подошел к Суртаю. Он играл на улице и теперь оторопел, увидя своего больного отца. Рубашонка порвана, вид жалкий…

Обняв сына, Суртай жадно вдыхал запах его волос. Жоламан почувствовал отцовское тепло и прижался к его груди.

— Коке, ты скоро поправишься, ты же встанешь, коке… Ты велишь Турсуну отдать мою игрушку… — Жоламан стал взволнованно рассказывать о том, как обидел его забияка Турсун, сын старейшины этого аула.

Батыр побагровел от ярости, стал мрачным. Вот что сделала болезнь — из-за нее он забыл об отцовских обязанностях. Но как встать на ноги без лекаря, без целебных снадобий? Если он отойдет в лучший мир, никто здесь не поможет его вдове и сыну, дальние родственники все равно что чужие. Они уже не якшаются с ним, ждут его кончины.

— Ступай, мой жеребенок, иди играй. Вот увидишь, я скоро встану, и тогда не только Турсун, никто тебя пальцем не тронет. — Суртай обнял сына.

Как только мальчик ушел, он отвернулся к стене. Припрятав остывшее мясо, Кунтай села у ног батыра.

Суртай всегда отличался отменным здоровьем. Он был предводителем джигитов, по первому его зову эти молодцы готовы были кинуться на кого угодно. Прямой, искренний, добросердечный поэт-воин не знал горя.

Прошлая осень была нелегкой для Суртая. На его джайляу, что находилось в трех днях езды от Тара, появились русские переселенцы. Суртай пытался угрожать им силой, но уступил, не стал тягаться с казачьей сотней. Когда же, по указу Тауке, аулам, вытесненным русскими, давались новые участки, Суртаю досталось урочище Каскабулак. Его нельзя было сравнить с раздольными джайляу по берегам Тобола с густою сочною травой, но земля Каскабулака была плодородной, и Суртай согласился.

Весной, когда над холмами поднялся пар, на склонах заалели маки и тюльпаны, устав от долгой и скудной зимы, предвкушая встречу с родичами, аулы двинулись на летние пастбища.

Суртай тоже повел свой небольшой аул к Каскабулаку. На сером скакуне он ехал впереди кочевья, слагая про себя стихи и напевая. Показалось урочище. Поднявшись на холм, Суртай сразу умолк, как будто его огрели плетью. Лицо его стало каменным, в живых выразительных глазах вспыхнул гнев.

Сгрудившиеся подле него односельчане молчали. Они растерянно смотрели на большой богатый аул, ставивший юрты в низине. По лугу еще двигались верблюды, покрытые коврами.

— Кто они?

— Забыли обычай, нарушили закон.

— Что богатому законы?

— Нахальство — второе счастье!

— Погоди, не шуми. Давай расспросим.

— Что ж, они такие простаки, не знали, что ли? Пришли, чтобы беду накликать…

— Подъедем — узнаем, — сказал старейшина аула и, пришпорив коня, поскакал вперед.

Увидя, что кочевье приближается, новоселы направились навстречу. Они ехали медленно, степенным шагом. В середине покачивался на сытом жеребце тесть Турсун-султана, аргынский богатей Тлеу. Откинувшись в седле, потянув на себя поводья, он резко осадил коня.

— Эй, с чем вы едете к нам?

— Ассалаумагалейкум! — Бакен, старейшина аула, поздоровался, не слезая с коня. Было видно, что он опешил, оказавшись лицом к лицу с надменным баем.

Суртай выехал вперед.

— Мы приехали на свой джайляу. Приехали всем аулом.

— С каких это пор здешний джайляу ваш? Я не ослышался? — Тлеу изобразил на лице недоумение.

— Тлеке! Не хотите ли вы сказать, что я вижу не только то, что на земле, но и под землей? — рассердился Суртай.

— Молчать! Прикуси язык, если забыл свое место. Тебе ли тягаться со мной?

— Вы сами говорите со мной неподобающе. Или вы хотите разорить бедных родичей, перебивающихся кое-как? Это урочище наше.

— Как это ваше? Может быть, твой дед или отец тебе его оставили? Тогда покажи мне их могилы. Подведи и ткни меня носом. Если я увижу и не уйду, считай меня негодяем. А иначе — поворачивай свое кочевье! — Рукой он показал на навьюченных верблюдов, сгрудившихся на перевале.

— И вправду не осталось на свете справедливости, если сильному дозволено притеснять неимущих. Тлеке, в прошлом году урочище отдали нам. Не заставляйте нас бедствовать, — пытался уговорить бая Суртай.

— Если ты так петушишься, почему не докажешь свое право русским, ведь они ограбили тебя. Или ты думаешь — достаточно поплакаться, и все расступятся пред тобой? — надменно посмотрел на него Тлеу.

— Почему же вы не пасете здесь скот ежегодно? Мы не уйдем из Каскабулака! — обиделся Суртай.

Что правда, то правда: раньше урочище принадлежало Тлеу, и он частенько пас там свои табуны. Но в последнее время, когда участились стычки между казахами и русскими, бай, избегая неприятностей, не приезжал в Каскабулак, лежащий недалеко от границы. Прошлой осенью, узнав, что урочище отдано Суртаю, Тлеу рассердился и с тех пор вынашивал тайный замысел. «Если не принять меры, джайляу присвоит этот нищий сброд», — думал Тлеу и, как только растаял снег, поднял свой аул, чтобы опередить Суртая.

— Странные вопросы ты задаешь. Разве у меня один-единственный джайляу? А нынче приехал, потому что травостой низкий, скоту пастись негде. Нет хуже, когда сородичи не довольствуются своим, а норовят урвать у других. Так кто же из нас потерял совесть, голубчик Суртай? — Тлеу усмехнулся.

— Тлеке, мы… так сказать… приехали. Куда же нам деваться? Если вы велите, мы… так сказать… уедем. Мы… так сказать… не знали, что вас тут застанем… — заискивающе мямлил старик Бакен. Одним глазом он следил за баем, а другим искоса поглядывал на Суртая, давая понять батыру: дескать, молчи, не ввязывайся.

Но Суртай и не думал молчать.

— Раз вы не считаетесь с нами, Тлеке, пусть народ рассудит, как тут быть. До дворца хана, куда вы часто наведываетесь, и мы как-нибудь доберемся. Ведь недаром говорится: «Аллах на небе, а хан — на земле». А раз так, Тауке-хан, думаю, внемлет слезам горемык, не оставит нас в беде. — Суртай осадил поднявшегося было на дыбы коня.

— Ой, что он говорит, непутевый! Вы не слушайте его, Тлеке! — суетился Бакен.

Но бай, услышав имя Тауке, как-то скис и сбавил свой запальчивый тон. Он привык жить под крылом Турсун-султана, своего зятя. Но султан все же не хан, и Тауке живо может призвать к порядку и его, и Турсуна, потому что Каскабулак был выделен аулу Суртая ханским указом. Тлеу мигом соотнес все это и заговорил по-другому:

— Баке, не стоит горячиться вашему батыру. Мы же родственники. Разве я кого-то обделил своей милостью? Раз мы уж пришли сюда, негоже нам поворачивать назад, еще наши отцы пасли здесь скот. Но и вас мы не оставим без джайляу. На северном склоне Акшагыла есть хорошее пастбище. Туда и направляйтесь. Вы поняли меня?

2

«Мало ли ты повидал, мало ли пролил слез, мужик? Кто дал тебе такую горькую долю?»

Задумавшись, Федосий Махов стоял на крутом берегу Тобола. Вдруг он услышал шум голосов. К нему шел старшина деревни, а с ним пять человек. Федосий сразу понял, что они чужие.

Он пошел им навстречу.

Старшина познакомил его с приезжими.

— Принимай гостей, Федосий. Это наши соседи-казахи. Хотят научиться хлебопашеству.

Федосий закивал головой, улыбнулся.

Высокий статный казах протянул ему обе руки.

— Аман, тамыр! Здрасти! Моя — Суртай, — он ткнул себя в грудь и продолжал на родном языке: — Хорошему стоит поучиться, вот мы и приехали. У кого общее дело — и жизнь общая. Ты меня встретил с открытым сердцем — и я тебе отдам свое. Тому, что знаешь сам, — научи нас, а мы в долгу не останемся… — Суртай замолчал и кивнул своему спутнику: — Расих, друг, точно переведи ему мои слова.

Расих был беглым башкиром. Уже пять лет он жил в ауле Суртая. На нем был домотканый казахский чекмень, голову венчал лисий малахай, на ногах — сапоги — саптама. Внешне он ничем не отличался от казахских джигитов. Расих свободно говорил по-русски.

Выслушав башкира, Федосий снова кивнул. Глаза его, как два зеленых листочка в свежей росе, радужно заблестели. Он пожал руку Суртая.

— Верно ты говоришь, дружище Суртай. Пусть наши ладони встречают только ладони друзей. Спасибо, что обещаешь помощь. Она нам ой как нужна! Улыбка друга греет душу. Если ты пришел с открытым сердцем, и моя душа перед тобой нараспашку. Пойдем, будь гостем.

Махов взял Суртая за локоть. Тот едва заметно отстранился.

— Мне приятно его радушие, Расих. Душа душу всегда отогреть может. Мы с первого взгляда понравились друг другу. Я не чураюсь его гостеприимства. Только одно удерживает меня. Как говорится, в чужой дом со своими порядками не лезь, верно? Не могу же я не отведать его угощения. А что, если он подаст еду, которая нам не положена по нашей вере? — Суртай аж вспотел, так он волновался из-за предстоящего застолья.

Расих, смущаясь, перевел его слова. Узнав причину сомнений Суртая, Федосий и его друзья долго смеялись.

— Что думал, то и сказал. Открытая душа!

— Как дитя малое, ей-богу, — улыбнулся коренастый рыжий мужик.

Казахи хоть и не поняли их оживления, но видели добрые приветливые улыбки русских.

Суртай и Расих переночевали в землянке Федосия.

Утром вместе вышли в поле.

— Какая плодородная земля! Жирная — можно на хлеб намазывать. Это же ил. Учись, Суртай. Не пожалеешь матушке-земле пота, она вовек тебе не будет мачехой. У мужика были бы руки на месте, он себя везде прокормит. Только вот с тягой туго. Были бы волы! Да и кони бы не помешали. — Федосий понукал своего серого мерина.

— Эй, Расих, объясни Фадесу. Нет у меня волов, даже телушки паршивой нет. Зато есть четыре коня. Скажи Фадесу, одного я ему дарю. Если бы имел, пригнал бы целый косяк. Но, как говорится, на нет и суда нет. Лучшего коня отдам, самого сильного. В благодарность за его радушие. Подумать только, сколько мы рыскали по степи и не ведали, что под ногами у нас лежит сокровище. Что мы искали, чего достигли? А имеем что? Двух-трех коней, десяток баранов. И разве мы смотрим за ними? То волк задерет, то вор уведет. Нынче я с конем, а завтра останусь с уздечкой. А хлебопашество — верное дело. Он мне глаза открыл. Теперь я знаю, что почем.

Выслушав Расиха, Федосий отрицательно закачал головой. Суртай изменился в лице.

— Что он сказал? Что головой качает?

— Отказывается взять.

— Не прав он, Расих, ты толком объясни ему. Человека можно ни за что обидеть. Я не бай, не богач, не подачку ему даю. Меня, как и его, кормят мои руки. Он мне как брат. Оба мы знаем нужду. Разве я себе прощу, ежели не помогу ему? Если он отказывается, значит, не считает меня за друга. Конечно, я упрашивать не стану, сяду на коня — только он меня и видел. Я не люблю, когда не принимают мой подарок.

Выслушав перевод, Махов, улыбаясь, обнял Суртая. Потом, двумя известными ему казахскими словами выразил свою благодарность:

— Тамыр, дос! Дос, тамыр Суртай!

— Вот это другое дело. Фадес, дорогой, теперь мое сердце принадлежит тебе. А то бы только и услышал цокот моего коня. Ты сам все разрешил. Молодец! Больше я не обижаюсь. Славный у тебя род, Фадес. — Суртай стиснул его в своих богатырских объятиях.

Через три дня, приторочив к седлам мешки с семенами пшеницы, Суртай и его джигиты вернулись в свой аул. Они были рады новым соседям.

Суртай тут же собрал аксакалов аула.

— Хочу я вам сказать, без толку мы тратили время. Хватит сидеть сложа руки. Дорогие сородичи, я увидел, как живут русские, узнал немало интересного. У них многому можно научиться. Любо-дорого смотреть, как работают мужики. Труд, упорный труд — вот что у них на первом месте. Надо крепко подружиться с русскими. Худому они нас не научат. А сколько в них тепла! Что зря говорить — вот семена пшеницы. Даром отдали! Кто к нам с добром, за тех и мы, по нашему обычаю, будем горой стоять. Сами видите, лучших соседей не пожелаешь, а соседям полагается хорошее угощение — ерулик{49}. Так пусть наш ерулик на этот раз будет другой: я выделил одного коня… А что вы предлагаете? — Суртай окинул взором собравшихся.

— Суртай, дорогой, смотрю я на тебя и удивляюсь. Вечно ты мудришь. Разве наши деды копались в земле, как сурки? Слава богу, пока скота хватает. А раз есть молоко, мы не будем знать голода. Вот съездил ты к русским и запел по-другому. Но все ли ты обдумал? Говоришь — надо пахать, сеять хлеб. Паши, сей! А получится ли у нас? — Бакен прищурил свои глаза, ожидая ответа.

— Эй, Баке! Зачем языком молоть зря? Раньше не сеяли, а теперь будем сеять. Все когда-то делается впервые. И что в крестьянской работе зазорного? Неужто мы пожалеем, если научимся выращивать хлеб? Разве у кого-то румяные баурсаки и горячие лепешки в горле застревали? Если чего не знаем, добрые соседи научат, посоветуют. Зачем вы встреваете между нами? Неверие и невежество до хорошего не доводят. — Суртай пристально смотрел на Бакена. Тот не выдержал его взгляда, отвернулся.

— Ну кто встревает? Помилуй, Суртай. Паши, сей — дело твое. Я тебе мешать не стану. Хоть весь Акшагыл засей. А насчет ерулика я не согласен, говорю прямо. Скот у меня не лишний. Да я даже хромого жеребенка из своего единственного косяка не отдам. Сколько забот я потратил на своих лошадок! По ночам не спал, помогал кобыле разродиться, каждого жеребенка сам принимал. Мне и стригунок дорог. — Старик ерзал на месте, теребя в руках треух. Потом поднялся, но у порога юрты остановился. — Нет, Суртай, я тебе тут не помощник.

Но остальные аксакалы поддержали Суртая.

На следующий день батыр и его джигиты пригнали в деревню десять коней.

Еще два дня гостил он у Махова, узнавал у него секреты хлебопашества.

Старшина деревни, рыжебородый Дементий Астахов, встречал нового переселенца.

— Калиныч, ты настоящий пахарь, по рукам твоим вижу. Покажи свою силу, как Илья Муромец.

— Спасибо, Дементий, на добром слове. Сам знаешь, нужда нас привела сюда. Ох как скрутила лихоимка! А здесь земли много, на это и надеемся. Вот и казахи нам в подмогу. Теперь — за работу. — Калиныч вытащил из кармана кисет, чтобы сделать самокрутку.

Когда Расих перевел ему слова Калиныча, Суртай подумал: «Вот это люди! С ними надо крепко подружиться».

Вечером он пришел в землянку Федосия.

Махов зашелся кашлем.

«Простыл где-то бедняга!» — Суртай сочувственно смотрел на своего молодого друга.

Минувшая зима была для Махова трудной. А сколько унижений перенес он за свой короткий век! Три года назад восемнадцатилетний Федосий жил в посаде под Воронежем. Там он вдоволь хлебнул лиха. Сперва его забрали в рекруты. Юноше хотелось на войну — в то время как раз шли ожесточенные бои между русскими и шведами. Поэтому он не очень горевал, что его призвали, хотя жаль ему было расставаться с матерью и со своей зазнобой Маринушкой. Но на войну он не попал, барин оставил хорошего работника за собой.

Радости матери не было предела. Счастлива была и Маринушка, теплыми летними вечерами она встречалась со своим милым в укромной балке. Но вскоре Федосий лишился Маринушки: решил с ней позабавиться помещик и взял к себе в усадьбу. Что мог поделать Федосий? Тягостно было ему оставаться в родимых местах. Он прослышал о восстании Кондратия Булавина, вспыхнувшем осенью 1707 года, и вместе с другими посадскими людьми бежал к нему на Дон. С отрядом вольного донского казака Булавина, разбившего войско князя Долгорукого, Махов брал Черкасск. А когда Булавин направился к Царицыну, а потом — к Воронежу, не выдержал Федосий, поехал навестить мать. От нее он узнал горестную весть: его Маринушки не стало, она умерла от тифа. Федосий вместе с матерью вернулся в отряд Булавина. Вскоре отряды атамана были разгромлены Василием Долгоруким. Махов попал в плен и вместе с тысячами бунтарей был выслан сюда, в Сибирь. Им разрешили поселиться на берегу Тобола.

До этого Федосий и другие не только в глаза не видели, но и не слыхивали о казахах. Но, повстречавшись с ними, стали добрыми соседями.

Махов смотрит на своего гостя. Тот сидит, сложив по-восточному ноги, и с удовольствием пьет горячий чай. Тетя Матрена, мать Федосия, улыбается ему, потом поворачивается к Расиху:

— Спроси-ка батыра, есть ли у казахов помещики?

Суртай нахмурился. При тусклом свете свечи было видно, как недобро сверкнули его глаза.

— Вот ведь вопрос вы задали, апа{50}. Или вы думаете, что все казахи как ваш Суртай? Куда там! Даже в табуне у жеребца, что посильней до поклыкастей, кобылиц больше. А у людей и подавно. Кто покогтистее, тот и богаче. И у нас есть баи. Их предостаточно. К примеру, наш Тлеу. Одних лошадей у него около двух тысяч. А все мало — еще иметь хочет. Чем богаче, тем жаднее становится. Пастухам, простым людям, от него житья нет. Да что говорить! Ему его гончий кобель дороже всех батраков, вместе взятых. Много ли бедняку надо — кумыса чашку да конский мосол, вот бедняцкая доля! — Суртай вздохнул, его красивое смуглое лицо стало печальным, — верно, он подумал о своих безвестных родичах.

Тетя Матрена и Махов сочувственно кивнули. Потом Федосий повернулся к Расиху:

— Недаром говорится: от бедности червем поползешь, от нищеты зайцем затрусишь. Мы тоже особо не молили небо, надеялись на землю. А сколько слез пролили! Просили помощи у сильных мира сего, но перепадали нам только крохи. Так уж ведется — у одних много земли, у других вдоволь слез. А слезы — сколько их ни лей, ничего не получишь. Солнце для нас всегда было закрыто тучами. Теперь нам понятно: у казахского бедняка и у русского крестьянина одна доля — беспросветная нужда. Одно нам остается — победить ее сообща, вместе бороться за счастливую жизнь. Верно, Суртай?

Когда Расих перевел крик души Федосия, Суртай задумайся.

— Очень ты хорошо сказал. Высказал свою обиду. Ты видел много горя. Нищета не разбирает — русский ты или казах, достается и тем, и другим. Выходит, ваши баи пострашнее наших. Какой ты искренний, мой дорогой Фадес! Наверное, все русские такие. Понял я тебя, как брат понял. Я думаю, мы подружимся с русскими, с такими простыми мужиками, как ты. В вас мы будем искать опору, действовать заодно. Пожалуй, у вас будут искать справедливости наши потомки. У вас будут учиться уму-разуму.

Тетя Матрена уважительно кивала и с удовольствием потчевала гостя. «Какое у него чуткое, благородное сердце. Вот бы такого дядю Федосию!» — думала она.

Первым поднялся Махов.

— Ну, пора спать. Если кончится дождь, с рассветом выйдем в поле.

Федосий и вправду простудился. Он кашлял, ворочался с боку на бок.

Переселенцы долго ехали на восток, пока не добрались до берегов разлившегося Тобола.

Пойма Тобола была нетронутой целиной, исконным летним пастбищем казахов, передаваемым из поколения в поколение. Мужики нюхали и растирали на ладонях землю.

Обосновавшись, они резали дерн для землянок; кто мог, рубил дерево, ставил пятистенок. За короткое время берег Тобола преобразился.

Разные встречаются люди. Из переселенцев Федосию больше всего не по душе был Феминий. Не скрывая своей алчности, он всегда старался урвать у других, его сторонились.

Семья у него была небольшая: жена и дочь. Но, в отличие от других, он выклянчил два надела. Старшине было не жалко пустующего божьего простора, но стал он укорять Феминия: «Как думаешь обрабатывать? У тебя ведь тягловой силы нет. Загонишь жену и дочь».

Дочь Феминия пропадала в поле. До глаз повязавшись платочком, подставив солнцу белые икры, с рассвета дотемна водила она за повод коня, запряженного в соху.

Федосий разволновался, впервые увидав Груню.

«Неужели люди бывают так похожи? Как Груня напоминает Маринушку! Точь-в-точь она: русые косы, большие голубые глаза, белозубая улыбка — все, как у нее». Когда Груня улыбалась своими алыми губами, слегка наклонив голову, свет ее глаз обжигал сердце Федосия, как в те времена, когда была жива Маринушка. «Что за чудо, — дивился Махов, — неужели моя Маринушка возродилась в облике Груни, чтобы спасти меня от одиночества? Когда я смотрю на нее, я наяву вижу Маринушку, ушедшую так рано. Наверное, я влюбился в эту девушку, влюбился в Груню».

У Федосия был единственный мерин, серый, куцый мерин, его верный друг. Когда Махов сражался в отряде атамана Булавина, этот мерин спас ему жизнь. Федосий не любил о том рассказывать. А дело было так. Первой на штурм Царицина рванулась кавалерия, Махов был в кавалерии. Неожиданно его серый оступился. Федосий вылетел из седла. Пока он догонял своих, большинство повстанцев было перебито войском Долгорукого…

Чтобы напоить коня и дать ему попастись, Федосий перед закатом поехал на своем Сером к берегу Тобола. В камышах кто-то проложил свежую тропинку. Спустившись к воде, Махов снял с мерина уздечку, чтобы тот искупался. В камышах послышался шорох. Федосий обернулся.

— Кто здесь?

Ему навстречу вышла Груша.

— Это я.

— Что ты прячешься?

— Я не прячусь. Ведро обронила, еле нашла.

— Груня, приходи сюда, как стемнеет.

Девушка смутилась, щеки ее покраснели.

— Приходи, Груняша! Я буду ждать вон в той балке. — Федосий умоляюще посмотрел на нее.

Груня улыбнулась, молча кивнула. Федосий смотрел ей вслед, солнечные зайчики играли на ее белых пятках.

Землянка Федосия была на окраине деревни. С вечера зарядил дождь. Кашель замучил Федосия. Его мать места себе не находила, встревожился и Суртай. Тетя Матрена не отходила от сына, потчевала его горячим чаем. Федосия сильно знобило. Он бредил, но к утру ему полегчало. Он только было задремал, как вдруг его разбудил истошный крик, плач матери.

— О люди добрые! Что нам теперь делать? Обокрали! Ограбили! — Тетя Матрена с распущенными седыми волосами, стоя на коленях, молилась у иконы. — Скажи, в чем мы грешны, пресвятая богородица? Что мы будем делать в этой голой степи — пойдем по миру? Что нам делать… Лечь и умереть… Нет у нас коня… Нет Серого…

Долго причитала тетя Матрена.

Федосий и Суртай вышли из землянки. Небо прояснилось, ласково светило весеннее солнце. Над свежевспаханной черной землей курился пар. Вода в Тоболе после дождя была желтовато-мутной. Взбудораженная деревня шумела шквалом голосов. По узкой улочке сновали всполошенные женщины. Почувствовав беспокойство взрослых, заплаканные, испуганные ребятишки спрятались под подолы матерей.

Федосий увидел старосту Дементия Астахова и направился к нему.

— Сами понимаете, мужики, — угрюмо говорил рыжебородый Дементий, — без тягла, без лошадей нет нам жизни. Положим зубы на полку и умрем голодной смертью, так, что ли? Вы-то что думаете?

Крестьяне зашумели:

— Нужно изловить воров.

— Поймать басурманов, и все. Надо показать им!

— Найдешь ветра в степи!

— А что же — сидеть сложа руки?

— Вот это беда! Самое время сеять…

Мужики перебивали друг друга, но что они могли надумать — положение было безвыходное. Вдруг все смолкли от громкого крика.

Подняв обе руки, сверкая глазами, перед ними стоял Суртай.

— Расих, скажи мужикам, пусть успокоятся. Я знаю и тех, кто украл, и того, кто велел украсть. Это проделки негодяя Тлеу. Я перед ним в долгу не останусь. На этот раз он заплатит за все. Из глотки у него вырву! Зуб за зуб, око за око. Он все отдаст сполна. Мужикам верну коней… и свою совесть успокою. Какой позор! Из-за него я сгораю от стыда. Ну что ж, Суртай и пеший может постоять за себя. Эй вы, джигиты мои, что стоите? За мной!

Махов и несколько мужиков присоединились к ним.

— Фадес, друг, зря вы идете. С нашими ворами мы сами разберемся. И то правда, эти табунщики еще не знают вас. Что им прикажут, то они и делают. Поперек Тлеу не пойдешь. Баи презирают простой народ. А вы бы подождали чуток: вчерашние воры придут к вам с открытым сердцем. Иначе и не может быть. Станут они сеять хлеб, как вы, тогда им Тлеу не указ. Ах, черт, забыл, что ты не понимаешь по-нашему. Ну ничего, Фадес, выучусь говорить по-русски. А то без башкира никуда: «Расих, переведи, Расих, объясни!» Нет, так дальше не пойдет. Фадес, тамыр! — Он похлопал Махова по плечу и вытащил чакчу из-за голенища. Протянул ее Махову, но тот отказался. — Ладно, может, и не стоит. Только бы случай нам помог. Не думаю, что богу угодно ваше несчастье. Зря вы пошли с нами. Я бы сам расквитался с Тлеу. Ну да ладно, будь что будет.

…До Акшагыла они добрались уже на закате, сели отдохнуть и подкрепиться. Федосий прилег в стороне, накрывшись армяком. Рядом с ним лежало его старое ружье. Незаметно для себя Махов задремал; его разбудил Суртай, багряные блики заката светились в его зрачках.

— Смотри, вон они! Табун Тлеубая. Это его джигиты угнали ваших коней.

Большой табун с жеребятами и стригунками шел наискосок к северу Акшагыла. Мужики засели в засаде. Федосий увидел злые, решительные лица товарищей, и по спине его пробежала дрожь. Казалось, жгучая обида сделала их способными на все. Глаза мрачно горели под насупленными бровями. Федосий подумал о том, что в ауле их соседей сегодня будет так же невесело, как в его деревне. Почему же люди не могут ладить между собой? Какой мрак таится в их душах, что за бес заставляет их враждовать? Ведь начнутся стычки между русскими и казахами, жизнь станет невыносимой. Неужто искоркам доверия суждено погаснуть, как костру, разожженному в непогоду?

Табун приближался. Погонщики ехали шагом, беспечно волоча куруки. Их было немного — трое или четверо.

Залегший между Федосием и Астаховым Феминий прицелился, грохнул выстрел. Громкий залп ворвался в вечернюю тишину, огласил эхом горы.

Феминий стрелял в воздух, но выстрел все перевернул в Федосий. Он вздрогнул, к сердцу подкатил комок. Махов схватил Феминия за горло:

— Как ты смеешь? Разбойник!

Растерявшиеся было мужики оттащили его от Феминия. Феминий поднялся с земли, растирая шею, и злобно посмотрел на Махова:

— Погоди! Я тебе это припомню!

Заметив мужиков, табунщики подняли тревогу.

Суртай крикнул:

— Эй вы, остановитесь! Это я, Суртай. Надо поговорить.

Но те уже скакали что есть мочи.

В конце концов джигиты Суртая поймали тридцать коней и отдали их мужикам.

— Ну, счастливой вам дороги. Бог в помощь! А теперь мы поедем к себе, — попрощался с ними Суртай.

Федосий долго смотрел вслед батыру… «Как он вчера сказал? «Жизнь сама научит». Он глубоко прав. Какой мудрый, какой мужественный человек». Федосию казалось, что гора свалилась у него с плеч. Даже воздух словно стал чище. Махов с удовольствием вдохнул его полной грудью.

* * *

Табунщики прискакали в аул Тлеу с криками: «Нас ограбили!» — и подняли всех на ноги. Бай был вне себя от гнева; он послал гонцов во все соседние аулы и на следующий день собрал отряд из сорока джигитов.

Скача на рысях, они уже к вечеру достигли аула Суртая. Отряд укрылся в тени холма. Тлеу отдал распоряжение своим джигитам спешиться и спешился сам. Крадучись, они подошли поближе. Когда стемнело, молодцы Тлеу по его приказу сели на коней. При свете молодой луны со свистом и гиканьем они ворвались в беспечно спавший аул. Обрушились лавиной, как горный водопад. Все падало под ударами их дубин, лошади давили заспанных людей, выбегавших из юрт.

Наконец джигиты Суртая пришли в себя и приготовились к отпору.

Но Тлеу выиграл время. Грозен был Суртай, дубасивший направо и налево своей дубинкой. Но вот несколько березовых дубин обрушились на него, он упал с коня и долго лежал без памяти…

3

Снег падал крупными хлопьями, кружился белыми бабочками. Падал и тут же таял. Постепенно сумрак окутал посеребренные холмы.

Зулейха долго простояла у окна. Как только она увидела первые хлопья, сразу встала с постели, замерла у стекла. Чапан, накинутый на белое батистовое платье, одним рукавом касался пола. Но Зулейха не замечала этого. С невыразимой тоской, неподвижным взором смотрела она в окно.

В комнате стемнело. Служанка, рано постаревшая женщина, молча накинула чапан на плечи Зулейхи, потом принесла в комнату подсвечники с зажженными свечами.

— Милая моя, легла бы ты, в постели-то теплее.

Зулейха вздрогнула и удивленно взглянула на женщину, но ничего не ответила.

— Ты дрожишь от холода, вон как свежо стало, — не умолкала служанка.

— Хорошо…

Зулейха снова посмотрела в окно. На улице совсем стемнело.

— Апай, принесите мне снегу.

Женщина застыла в недоумении.

— Ладно, схожу.

Но она продолжала стоять в каком-то странном оцепенении.

Зулейха повторила свою просьбу.

— Хорошо, солнышко, принесу.

Служанка вернулась быстро. Она набрала полную деревянную чашку снега и протянула ее госпоже:

— Вот, пожалуйста.

Зулейха положила мокрый комок на ладонь и, словно никогда не видела тающего снега, долго смотрела, как течет вода меж пальцев.

— Растаял и… исчез…

Зулейха ничком рухнула на постель. По ее бледным щекам побежали слезы.

— Не едет мой Куат… Сколько можно отсутствовать? Наверное, он забыл меня…

Ночью у нее поднялся жар, Зулейха стала бредить.

Атина, ее служанка, не смыкала глаз до самого рассвета; сидя у изголовья, она невольно узнала тайну девичьего сердца.

Женщина переживала не меньше своей любимой госпожи, она укрывала одеялом метавшуюся в постели Зулейху, поила ее водой. Атина не пустила к ней Булат-султана, который угрюмо смотрел своими бычьими глазами, сплевывая насыбай прямо на ковер.

— Нечего тебе здесь делать, видишь, она больна, — с этими словами Атина выпроводила султана.

Она хорошо понимала состояние девушки: Зулейху бросало в дрожь при одном имени сына Тауке-хана, вот почему Атина не позволила ему остаться подле Зулейхи.

«Почему, — думала женщина, — знатные так тупоголовы? Ведь он видит ее отношение, но притворяется, что ничего не замечает. Что может быть отвратительнее этого? Какое надо иметь звериное нутро, чтобы добиваться своего силой. Или ему радостно видеть ее слезы? Волк, сущий волк… Чем больше имеет, тем ненасытнее становится…»

Атина задумалась. Сама повидавшая немало горя, она принимала близко к сердцу страдания юной красавицы. Зулейха стонала и металась.

Лишь к утру она пришла в себя. Села на постели, испытующе посмотрела на Атину.

— Скажи, он не приехал?

Служанка не знала, о ком идет речь, но с ответом не спешила.

— Приедет, вот увидишь, приедет. Дорога дальняя, землю снегом замело. Путь нелегкий.

— Нет, Атина, больше я его не увижу. Видно, мне было уготовано умереть от тоски. Так и умру, обливаясь слезами. Это моя последняя ночь. Горько покинуть мир, не встретившись с ним. Это мое единственное желание…

— Не печалься, мое солнышко. Ты поправишься, — утешала ее преданная служанка.

— Нет, апай. Неизлечима моя болезнь. Об одном я просила небо, но оно не услышало мою мольбу.

— Потерпи, дорогая Зулейха.

В комнате воцарилась тишина.

…Несмотря на морщинистое, иссохшее лицо, Атине было немногим более тридцати. У нее не осталось родных, она была сиротой. Рано лишившись матери, она жила с отцом-табунщиком в закопченной юрте. Жалкие лохмотья заменяли ей платье. Много горючих слез пролила Атина, и вот ей исполнилось четырнадцать.

Навсегда запомнила она этот горестный день: к ним в аул, подымая пыль, влетел отряд всадников. Впереди, обжигая всех ледяным взглядом, ехал Булат-султан.

Наступил вечер. Аксакалы аула подобострастно улыбались, заискивали перед султаном. За Атиной пришли, ее искупали, обрызгали мускусом, нарядили как невесту и отвели в юрту Булат-султана.

Сначала девочка ничего не поняла. Она робко смотрела на женщин, суетившихся вокруг нее, и даже радовалась, что ее одели в такое красивое платье. В юрте, куда ее привели, было темно. В нерешительности она сделала несколько шагов. Вдруг раздался шорох. Атина вскрикнула. Сердце затрепыхалось у нее в груди, словно у козленка, встретившего волка.

— Коке! Кокетай!

— Молчи. Иди сюда, — услышала она мужской голос.

— Кто здесь? Что вам нужно?

— Не бойся. Я не людоед, — раздался гаденький смешок. Кто-то в темноте направился к ней.

— Не подходите! Кто вы такой?

Но мужчина подался вперед всем своим огромным телом и схватил ее мертвой хваткой. Как коршун он впился в ее шею.

— Дяденька, отпустите меня.

— Не бойся. Тебе не будет плохо.

Атина пыталась вырваться, но Булат сжал ее в железных тисках. Сильными руками он схватил девочку за тонкую талию, бросил на постель и навалился всей тяжестью грузного тела. Атина задыхалась, острая боль пронзила ее.

— Коке!

Это единственное слово как стон невыносимой муки послышался во тьме. Словно меч пронзил юное сердце. Черное горе запеклось в нем раной. Эта страшная ночь раздавила и опустошила ее.

Потом она пришла в себя и все шептала в слезах: «Коке…»

Ее отец вскоре покинул этот горестный мир. То ли от болезни он умер, то ли не вынес позора — Атина этого не знала, она была включена в число султанской челяди.

С той поры Атина ни разу не улыбнулась, сердце ее так и не нашло радости. Она молча покорилась своей жалкой участи, но в душе ее кипела ненависть.

Ей не хотелось жить, и она молила бога, чтобы он прекратил ее страдания. Маленький могильный холмик казался ей оплотом покоя; разве шла в сравнение с ним та гора горя, что досталась ей? Дни тянулись скучно, монотонно, холодные дни ее жизни. Погруженная в невеселые думы, Атина все больше замыкалась в себе, гнет безмерной печали давил ее.

Шли годы. Атине не у кого было просить защиты, и та страшная ночь могла повториться снова, но она стала безразличной ко всему. А тут пережитое словно вернулось к ней, когда она увидела страдания Зулейхи. Ее опустошенной, сломанной душе захотелось действовать, найти хоть какой-то выход.

…Занималась тусклая зимняя заря. В комнате стало светлее, тьма рассеялась.

— Хочу пить! — прошептала Зулейха.

— Сейчас принесу, солнышко.

Атина вышла. Она вернулась с серебряной чашечкой. Когда она подавала питье Зулейхе, руки женщины дрожали.

— Выпей…

Зулейха сделала несколько глотков и вернула Атине чашку. Падая на спину, она увидела, что та допивает питье.

Две страдалицы лежали обнявшись, как сестры.

— Ты ушла чистая, нетронутая, девочка мо…

Договорить Атина не смогла.

4

Неожиданно Матрена слегла.

Не успела она убрать за телкой в тесном хлеву подле землянки, как вдруг зашлась приступом кашля, вся обмякла и в изнеможении опустилась на щербатую завалинку. Пронзительный осенний ветер обжигал ее. Женщина ощупала пальцами холодеющий лоб. «Вот она, матушка Сибирь, ой как люта, мочи нет! Где дрова взять на зиму? Если слягу, каково придется Федосию…» Глаза ее застилал туман, сквозь мутную пелену она видела черные землянки, жалкие домишки, прилепившиеся к склону холма. Из закопченных труб жидкий дым подымался в небо, сливаясь с низкими тяжелыми тучами. «Корова стельная, — думала Матрена, — если на покров принесет теленка, без молока не останемся. Что в глазах-то темно… Видно, жар подымается. Простуда-лихоимка скрутила».

Остро почувствовав свое одиночество среди этой безлюдной широкой степи, Матрена перекрестилась. Тяжко было у нее на душе, куда как тяжелее, чем в то давнее время, когда молодой вдовой осталась она с мальчонкой на руках. Сама подивилась своему состоянию. Заметив шелудивую дворнягу Феминия, сделавшую отметину на ее заборе, женщина в сердцах подумала: «Вот тварь! Везде норовит нагадить, точь-в-точь как ее хозяин. — Потом невесело вздохнула. — Дала волю гневу. А какой с нее спрос — пес и есть пес».

Она попыталась встать, но ноги не слушались ее; она тяжело оперлась на косяк двери. «Выходит, основательно меня скрутило. И Федосию давно неможется. Говорят, казахский кумыс хорошо лечит. Пусть съездит к Суртаю. Правда, молвят — его ранили в той потасовке. Какой добрый человек! Только бы в живых остался, стал бы старшим братом моему сынку».

Охая, Матрена вошла в землянку. Федосия еще не было. «Ладно, подожду его, — думала она. — Женился бы на Груне, славная девушка. И то верно — не хочется Феминия в родню брать. Да ладно, Федосий его на место поставит».

Матрена присела на сундук, хотела поесть, но холодное мясо показалось ей безвкусным. Сухое горло горело, она выпила два глотка воды. В избе было холодно, с трудом она подошла к печке, разожгла березовые сучья. Багряное пламя осветило убогие стены землянки, ее морщинистое лицо. «И никакой травки нет, — с тоской подумала она, — вот бы заварить горицвет. Ведь свалюсь так, угораздила нелегкая…»

Молча смотрела она на печальный лик богородицы. Вдруг ей показалось, что одинокая слеза скатилась по щеке божьей матери.

«Мерещится мне или вправду она плачет?»

Это сочилась вода с сырого потолка землянки, две капли упали на икону.

Матрена приложила ладонь ко лбу — лицо горело. Кое-как она добралась до лежанки, легла, укрылась зипуном.

«Где это Федосий ходит? Как бы совсем не расхвораться. И то понятно — дело молодое, не хочется ему упустить свою долю. Разве легко найти в этой жизни радость?» Матрена вспомнила сиротскую юность, непроглядную бедность. Всего три года прожила она с любимым мужем, и время это пролетело как сон. Мужа забрали в рекруты, и он не вернулся. На чужой сторонке сложил горемычную головушку. Некому было закрыть его ясные очи. Зарыли вместе со всеми, в общей яме. Снова она осиротела, теперь уже во вдовах. Не помнит уже, сколько слез пролила. А косые взгляды соседей? Разве нужна кому баба с ребенком на руках? Кто ее пожалеет? Так уж устроен человек, что чужое несчастье колет глаза, горе все стороной обходят.

Тогда и ожесточилась Матрена, обособилась от людей. Вся ее забота была — накормить и одеть Федосия, чтоб не ходил голодным, не был оборвышем. И вся радость была тоже в нем: звонкий смех, улыбка сына были для матери как солнечный луч ненастным днем.

Дощатые нары ломили спину Матрене, тепло разлилось по лицу — это бежали слезы. Задыхаясь, она чуть откинула зипун — в нос ей ударил запах плесени от сырой стены.

Ее душил кашель, все кружилось перед глазами. Шатаясь, Матрена добрела до стола, схватилась губами за горлышко глиняного горшка. Струйка холодной воды полилась ей на грудь.

Федосий пришел под утро. Взглянув на метавшуюся в жару мать, он горестно вздохнул.

— Не ко времени, маманя, ох как не ко времени… Скорей бы свадьбу справить… — Он присел на ее убогое деревянное ложе.

— Да разве хворь спрашивает, сынок? Бог даст, встану…

— Груня плачет, говорит — отца никак не уломать. Феминий скорей ее удавит, чем мне отдаст. Вчера избил Груню. Сущий зверь.

— Это верно, — слабым голосом проговорила Матрена, — даром что беззубый, а все норовит укусить. Худой я сон видела, Федосий, — будто в лесу заблудилась, а деревья в леших превратились, пляшут вокруг меня и воют так дико… Вся в поту проснулась.

— Неудобно вы лежите, маманя, эдак кровь к голове прильет.

— Значит, Феминий Груню не отдаст? Ох, была бы моя воля… По себе ищет. А ты, сынок, Груню-то не уступай, где лучше сыщешь? Хорошая девка. — Матрена потянулась к сыну и прильнула губами к его щеке. — От Суртая есть какие известия?

— Нету, маманя.

— Вот это зря. Груня Груней, а друга забывать нельзя. Ты бы съездил узнал. Вспомни, как он пришел на подмогу, подсобил тебе; коли ты его забудешь, не по-христиански это будет.

— Поеду, непременно поеду.

Матрена снова громко вздохнула. «Вот так и жизнь сыплется, как песок меж пальцев. Видать, скоро конец мне. На кого оставлю Федосия? Феминий гадкий человек. Сыну без Груняши будет плохо. Куда им податься? Или к Суртаю направиться? Язык не помеха, привыкнут. Но как быть с верой?» Матрена прочитала про себя молитву, перекрестилась. Махов пристально смотрел на нее, словно стараясь запомнить каждую дорогую черточку материнского лица.

— Маманя, почему так мало у людей счастья?

— От нужды, сынок, от нее, проклятой. Когда сам прокормиться не можешь, разве о другом досуг думать? Так и живет каждый особняком, потому и счастья мало.

Махов вышел из землянки.

Матрена снова подошла к иконе богородицы, протерла краешком платка ее запотевший лик. «Ну вот, — подумала она, — а то, как ни взгляну, все плачет. А что горевать-то? Все еще путем будет. Как встану, пойду к нашему старосте Дементию. Глядишь — помирит Федосия с Феминием». Три ее жилистых пальца соединились и осенили грудь крестным знамением. Матрена словно ждала ответа от Пречистой девы, вглядываясь в ее святые очи.

Огонь в печке погас. Присев на корточки, Матрена маленьким совком стала выгребать золу. Поднялся столб пыли, она снова закашлялась. Чтобы отдышаться, вышла на воздух.

Свинцовое небо нависло над землей. Темные тучи скрыли солнце. Холодный ветер, дувший с Тобола, обжигал лицо. Гладь воды рябила под порывами резкого, пронизывающего ветра, тоскливо поскрипывал камыш.

«Куда же Федосий запропал?» Женщина посмотрела на свежую пашню, начинавшуюся прямо за деревней. Обычно там яблоку негде упасть — всем миром обрабатывали жирную сибирскую землицу, мужики пропадали в поле с рассвета до темноты. Теперь убрали хлеб, и степь опустела; как добрая мать она раздарила своим детям все, что имела. Поредел от обильной вырубки и некогда зеленый лес, деревня нуждалась в дровах и древесине.

«Федосий все не идет. Затопить баньку, что ли? Да сил нет. А как славно было бы отогреть кости на тесовом полке. А болеть-то как тошнехонько! Когда нет здоровья, все душе не в радость. Времени не понять — сколько, и как его различить без солнца?»

С безысходной тоской смотрела Матрена в тусклое небо. Из кривой печной трубы, что подымалась над землянкой, вилась слабая струйка дыма. Но и эта малость отзывалась теплом в изболевшей душе Матрены. Все же какой ни на есть, а вот ее очаг, своя крыша над головой. Она попробовала встать, но тут земля и небо закружились у нее перед глазами, поплыли дома и деревья, кровь волной прихлынула к голове.

Соседи видели, как она рухнула наземь, внесли ее в дом, уложили. Пришла деревенская знахарка, дала какое-то пахучее питье, настоянное на кореньях. Память то возвращалась к Матрене, то снова она проваливалась во мрак, тело горело так, будто с него содрали кожу.

Всю неделю она не вставала,Федосий не отходил от матери.

В это утро его разбудил шум дождя. Матрена тяжело дышала, ворочалась. Набросив поверх сатиновой косоворотки телогрейку, Федосий вышел из землянки. Сырой воздух утра окутал его. Дождь шлепал по кровлям, по дощатым мосткам. Федосий посмотрел на Тобол — его серо-желтые волны медленно накатывались друг на друга.

Вдруг послышался шорох. Мокрая от дождя, перед ним стояла Груня. Подол сарафана прилип к икрам, спутанные косы падали на плечи. На ней лица не было.

— Груняша! Что случилось?

Он обнял ее, тело девушки мелко дрожало.

— Что случилось, родная? — повторил он свой вопрос.

— Отец опять избил.

— За что?

— Знамо за что — не велит встречаться с тобой.

— Пусть еще попробует тронуть — руки оторву! Ты не бойся, Груняша, больше он не посмеет…

— Что ты говоришь… папаня ведь. И без тебя не могу, Федосий. Как мне быть…

Федосий прижал Груню к груди. Что мог он ей сказать? Мать слегла, с ней не посоветуешься. А Феминий хуже лютого зверя, что ему дочь! А как Федосию без Груни? Она его единственное утешение, подруга на все годы. Груня заменила ему Маринушку, бог сжалился над ним, не оставил прозябать в одиночестве. А Феминий доброго слова не понимает, темная душа, изгаляется над Груней. Сегодня избил дочь, а кто поручится, что завтра не выстрелит из-за угла в него самого? Не даст он им житья, жук навозный…

— Идем к нам, Груняша, — вишь, как промокла.

— Домой пойду, Федосий.

— Пошли, согреешься.

Федосий взял Груню за плечи и провел в землянку. Матрена приподнялась на лежанке и улыбнулась девушке.

— Заходи, доченька!

Чутким материнским сердцем она угадала состояние Груни. «Вот Феминий, вот змей проклятый! — в сердцах подумала она. — Мытарит девку! Видно, приданое жалеет. Ничего, и бесприданницей возьмем. Что ж поделать! На Федосия смотреть больно».

Матрена подняла с подушки простоволосую голову:

— Не убивайся, Груня! Или Феминий избил тебя?

— Бил как сидорову козу.

— Ну что за напасть! Да ты успокойся, не грешна ведь перед отцом. Небось проголодалась. Иди к печке, погрейся, вон мой платок… накинь.

И вот уже они сидят втроем около уютно потрескивающей печки. Мать попеременно смотрит то на Груню, то на сына, стараясь прочесть их мысли.

— Груня! — наконец окликает она девушку.

— Да, тетя Матрена!

— Груняша, ты и вправду любишь Федосия?

Груня смущенно кивает.

— Ну дак выходи за него. Федосий мужик стоящий, на все руки мастер. И плотничать, и шорничать может. Правда, маловер он у меня, да ничего, бог наставит.

Груня улыбнулась. Копна ее золотистых волос сияла в убогой комнате, как маленькое солнце.

— Что улыбаешься? Феминий — орешек крепкий, не пойдет он с нами на мировую. — Матрена горестно вздохнула.

— Так что ж тогда — смотреть, как он избивает Груню? — не выдержал Федосий. — Я убью его!

— Не горячись, сынок!

— Все равно убью! Добром он не согласится.

— А мы не будем спрашивать его согласия.

Матрена села на лежанке и, отерев непрошеную слезу, стала приговаривать полузабытые слова песни времен своей молодости. Ее глухой сиплый голос напоминал осенний ветер, стонущий в трубе.

Федосий и Груня слушали не шелохнувшись. Но песня-наговор оборвалась так же внезапно, как началась. Потускневшими глазами смотрела Матрена на сырой потолок.

Груня сделала знак Махову: дескать, пусть поспит, но Матрена заметила и рассмеялась, ее тихий смех был похож на воркование голубки.

— Ненаглядная ты моя Груняша! Неужто мне… Старухе сейчас сон — так одно мучение. Скоро вечным сном забудусь. А ты послушай меня, Федосий, женись, верно тебе говорю.

— Да, маманя.

— Груня, будь ему послушной женой.

— Ладно, тетя Матрена.

— Ну вот, от сердца отлегло. А вы Феминия не спрашивайте, сами все устраивайте.

— Как же так!

— А так. У Феминия совести отроду не было. Не даст он вам благословения, и яму себе не ройте. Вот что я тебе присоветую, Федосий: забирай свою Груню и ступай-ка в аул к Суртаю. Он вас в обиду не даст. Иной раз казах лучше единоверца.

Матрена зашлась кашлем.

Груня и Махов изумленно смотрели на нее. Федосий спросил:

— А как же вы, маманя?

— Я что! Я на этом свете не жилец. А теперь, Груня, ступай, а то Феминий заподозрит.

К утру Матрены не стало. Кровь пошла у нее горлом, — видно, легкие отекли. Верным оказалось ее предчувствие…

Убитый горем, Федосий продал корову, чтобы достойно проводить мать в последний путь.

Одиноко стало в его землянке. Уставившись в запотевшее окно, Федосий сидел неподвижно. «Что хорошего видела в жизни мать? Чем я согрел ее сердце? — горестно думал он. — Весь век она пеклась обо мне, о себе никогда не думала. С утра была на ногах, для меня старалась. Теперь холодная земля стала ей постелью…»

Все односельчане отдали последний долг его матери, только Феминий не зашел и Груню не пустил. Федосий сильно тосковал по ней, с особой остротой теперь ждал ее прихода, но Груня не появилась. «Неужто опять ее избил, гадина!» Федосий в темноте скрипнул зубами. Потом вышел, дал овса коню, вымыл его. Вернулся, сложил в мешок все необходимое.

Скрипнула дверь. Федосий насторожился. Но, вопреки его ожиданию, в комнату вошел Дементий Астахов.

— Добрый вечер, Федосий, — поздоровался тот.

— Вечер добрый, дядя Дементий.

— Что печку-то не затопишь? Не убивайся, браток. Дело известное: бог дал — бог и взял. Слов нет, хорошая женщина была Матрена. Ты что, глухой, что ли? — Дементий положил ему на плечо широкую мозолистую ладонь.

— Что? — очнулся от забытья Махов.

— Да вот что — дом тебе надо срубить, в землянке не перезимуешь. Все тебе помогать будем.

— Не знаю, дядя Дементий.

— И знать нечего, завтра кликну плотников.

— Подумать надо.

— А что думать? Не среди чужих живешь. Надо стоять друг за дружку. Самосад мой отсырел, у тебя нет? И еще хочу спросить — отчего ты не женишься?

— А чего торопиться? — отмахнулся Федосий.

— Не прав ты, мил человек. Так бобылем останешься.

— А где я найду невесту? Феминий мне отказал.

— Да, с него взятки гладки. Такого еще поискать надо. Не тужи, найду тебе невесту.

Дементий поднялся, сделал самокрутку.

— Значит, по рукам, Федосий, да? Это я об доме. Ты человек правильный, не чета Феминию. Нам такими людьми бросаться негоже. А его поостерегись, слышишь?

Махов проводил Дементия до калитки. На улице ни зги не видно, холод, мрак.

— Федосий! — услышал вдруг Махов тихий голос.

— Груняша, ты ли?

— Я. Рука онемела. Ужас как тяжело.

— Что это?

— Одежонка моя, пожитки.

— Пожитки?

— Мы должны выполнить волю тети Матрены. Нет терпежу больше. Два дня томил он меня под замком. Еле вырвалась!

Федосий прижал к груди голову девушки. Ее волосы пахли мятой, спелой пшеницей. Комок подступил к горлу. «Милая моя! Пришла! Не оставила меня, горемычного. Больше мы не разлучимся. Никому не отдам тебя, буду с тобой до конца моих дней».

Федосий повел ее в землянку и ощутил, как дрожит Грунина рука.

— Что с тобой? — испугался он.

— Не могу я так, Федосий. Мать жалко. Убьет ее папаня. Как есть убьет, что недоглядела. И народ начнет языком чесать…

— Но что же нам делать? Сама подумай, Груня. Если сробеем, останемся — мне тебя не видать.

Груня поплакала, потом пришла в себя. Они собрались быстро. Федосий приторочил ее котомку к своему мешку, взвалил поклажу на плечо, взял ее за руку и, переступив порог землянки, решительно шагнул в ночную темноту.

Он как бы перешел черту. Его судьба переменилась. Отныне он будет жить среди казахов, другой язык, иная вера должны стать близкими ему. Вместе с казахами он будет бороться за существование, радоваться и горевать вместе с ними.

Куцый гнедой, нырнув в густую темноту ночи, направился к северному склону Акшагыла.

5

Суртаю день ото дня становилось хуже. Рана на голове от удара дубиной вскрылась, он страдал от нестерпимой боли, лишился сна. Родственники теперь навещали его очень редко, уже не слышалось ржанья коней подле его юрты. Больше всего угнетало поэта равнодушие его сородичей — ведь он так много для них сделал. Печаль и обида медленно сжигала его сердце, даже жена и сын уже не радовали Суртая. Долгие часы он лежал, отвернувшись к стене, один на один со своими невеселыми думами. Ничего не говорил, лишь иногда тягостно вздыхал.

В один из ненастных вечеров к нему приехало много гостей во главе с богачом Тлеу.

Бай стал спрашивать его о здоровье, но Суртай сразу понял: интерес этот — обманчивый, пустая болтовня, и только. И он оказался прав: не затем приехал Тлеу — коварство и подлость руководили им. Отведав приготовленное Кунтай угощение, бай, лоснясь недоброй улыбкой, начал издалека:

— Милый ты наш Суртай! Мы пристально следили за тобой, радовались твоей славе поэта, твоим бранным успехам. Народ многое прощает таким, как ты, своим баловням и избранникам. Тебя, батыр, носили на руках, восхваляли как акына. — Тлеу ухмыльнулся и окинул взором присутствующих. Сидевшие вокруг костра согласно кивнули.

— Тлеке верно говорит.

— Вы… так сказать… молвили чистую правду… все знают ваше доброе сердце… — поддакивал старик Бакен.

Тлеу теперь повернулся к Суртаю, нацелился в него своим тяжелым взглядом.

— А сегодня, если хочешь начистоту, дорогой Суртай, мы приехали с обидой на тебя. Кто тебе ее выскажет, как не мы? Почему, спрашивается, не можешь ты жить мирно, без ссор, без стычек? Зачем ты неоднократно нападал на русских, отбирал у них лошадей, скажем прямо — занимался грабежом? Чего ты добивался, чего хотел — зажечь пожар вражды меж нами? Ведь если завтра хан Тауке нас призовет к ответу, то спросит он с меня, поскольку я поставлен править вами. Ты понимаешь, что ты сделал? Ты зарвался, но и на силу найдется сила. Не от злорадства я говорю тебе все это, зятек Суртай, мне просто некуда деваться. Твои сородичи хотят, чтоб ты уехал, и поскорее, чтоб мы отныне с тобой не знались.

Суртай стал бледным как полотно. Он приподнялся — то ли болела рана, то ли душа горела, — на лбу его засеребрился пот.

— Есть поговорка: «Краснеет мое стыдливое лицо от того, что сделали мои бессовестные руки». Ах, Тлеу, у вас нет и лица, чтобы стыдиться, но есть оскал гиены. Вы же кровопийца и душегуб; чем действовать исподтишка, лучше бы ударили в открытую. А еще зоветесь казахом! Вы пользуетесь темнотой, невежеством народа, запугиваете и обманываете его. Я сожалею, что понял это слишком поздно, когда уже лежу на смертном одре. Но знайте: русские мужики никогда не были моими врагами, у меня один враг — это вы, стервятник, вцепившийся в меня мертвой хваткой. Что поделаешь, болезнь скрутила меня, но слепота моих сородичей опаснее любой немочи, любого тяжкого недуга. Что ж, радуйтесь, я голыми ступнями встал на горящие уголья, силы мои иссякли, я не могу бороться с вами…

Опешившие гости из свиты Тлеу растерянно молчали. Они решили больше не задерживаться в юрте Суртая и стали собираться в дорогу. Тлеу в сердцах встряхнул свой лисий малахай и подошел к Кунтай.

— Одевайся, поедешь с нами. — Он властно положил руку на плечо племянницы.

— Куда же я поеду? — с отчаянием спросила Кунтай.

— Я не оставлю тебя с врагом моим, — бай хрипел от злости, — я позабочусь о тебе, ты еще найдешь свое счастье.

— Никуда я не поеду! Только мертвой вынесут меня с этого порога! — заголосила Кунтай.

— Одно слово — женщина, — вздохнул Тлеу, — волосы длинные, а ум короткий. Все равно я приеду за тобой.

Обнявшись, все трое — Суртай, Жоламан и Кунтай — провели без сна эту ночь. Мальчик то испуганно вскрикивал, бросаясь к отцу, и все повторял: «Коке, коке…», то кидался к матери с плачем: «Мамочка, не уезжай!» Непосильная тревога разрывала детское сердце. Жоламану казалось, что он вот-вот потеряет и мать, и отца…

* * *

Кунтай не хотелось будить Суртая, забывшегося на рассвете сном, но все же она подошла к мужу и коснулась его плеча:

— Проснитесь.

Суртай спал.

Кунтай сказала громче:

— Пожалуйста, проснитесь.

Суртай откинул одеяло, которым был укрыт с головой, и повернулся к жене.

— Что такое? Что случилось?

— К нам пришли гости.

— В уме ли ты? В дни моего несчастья, моего позора какой казах придет в этот дом, похожий на могилу? Какие сейчас могут быть гости!

— Они не казахи. Не то брат с сестрой, не то муж с женой. Повторяют ваше имя. Разве я разберу… Послала за Расихом.

Суртай приподнялся и красными утомленными глазами впился в дверь.

— Ступай, Кунтай. Скорее их приведи. Я догадываюсь, кто они. Униженный, забытый сородичами, я встретил отзывчивость и доброту среди русских. Иди же.

Кунтай откинула кошму на двери и пригласила гостей войти. Увидев вошедшего, Суртай протянул к нему руки и воскликнул голосом, вмещавшим всю тоску его одиночества и безмерную радость:

— Фадес! Дорогой мой Фадес!

Они долго не могли разомкнуть объятий.

Откинувшись на подушку, Суртай смотрел то на Федосия, то на Груню.

— Эх, Фадес, ты пришел ко мне, тебя не испугал чужой язык. Ты, Фадес, шистый шалабек! Как сказать, чтобы он понял? Кунтай, куда запропастился Расих? — с нетерпением спросил Суртай.

— Он тут, ваши джигиты здесь, сейчас будут.

— Пошли за Расихом снова… Как ты оказался в нашем ауле, Фадес? Узнал, что я занемог, или так пришел — меня проведать? Ты молодец! Какое у тебя доброе сердце! Это сестра твоя или невеста? Я спрашиваю, это твоя кызымка?

Федосий молча кивал головой и с нежностью смотрел на Суртая; он не понимал, что тот говорит, но все равно внимательно прислушивался к его словам. С болью в сердце он отметил, как осунулся Суртай, как глубоко запали его некогда лучистые глаза.

— Я вижу, вы бедствуете, Суртай-ага, — горестно вздохнув, сказал он. — Неужто такое прозябание — удел честного человека? — Он подошел и пожал руку Суртая, вкладывая в это пожатие все тепло, которое не мог выразить понятными Суртаю словами.

— Слышишь, Кунтай, — обратился тот к жене, — тамыр называет меня агой. Когда сердце односельчан закрылось для меня, он пришел с распахнутой душой. Ты знаешь, какая тяжесть снедала меня, просто руки опустились, но вот пришел мой Фадес и рассеял мглу, вернул веру в людей. Теперь мне не страшен ангел смерти, пусть приходит за мной, я покину этот свет счастливым, умиротворенным. Что это Расих задерживается?

Не успел он договорить, как башкир вошел в юрту.

— Долго заставляешь себя ждать, иди сюда. Видишь, кто ко мне пришел? Да, Фадес, он. Хочу излить ему душу, а ты передай, не расплескав ни одной капли.

Суртай стал расспрашивать Федосия; узнав его горестную историю, задумался, замолчал. Потом повернулся к Кунтай, с сочувствием смотревшей на Груню.

— Дай-ка мне домбру.

Он прижал к груди украшенный узором инструмент, настроил струны, легко прикасаясь к ним пальцами. Улыбнулся Федосию и запел свои старые стихи, подыгрывая себе:

Задумчиво Суртай пощипывал струны.

Груня не понимала слов, но смотрела на него не отрываясь, чувствуя сердцем, что поэт говорит о чем-то сокровенном.

Бледные щеки Суртая зарумянились, болезнь на время отступила, он ощутил прилив молодых сил и вспомнил другие свои стихи:

И вдруг в его окрыленном сердце родились строки, посвященные русскому тамыру:

Домбра замолкла, на лбу Суртая светились капли пота. Расих передал Федосию и Груне содержание его стихов. Кунтай принесла большую чашу, терпкий запах осеннего кумыса наполнил комнату.

— Вели зарезать черную овцу, — сказал Суртай жене, — это последнее, что у нас есть; распорядись, чтобы мои джигиты не мешкали. — Он отпил кумыс из пиалы и предложил гостям отведать древний казахский напиток.

— Фадес, я разделяю ваше горе: твоя мать была достойной женщиной, теперь она ушла в иной мир. На все воля божья. Мне нравится твоя невеста, одобряю твой выбор. Главное, чтоб промеж вас были мир и согласие, тогда все уладится. Крепко держитесь друг за друга, иначе нельзя. Даже птицы вьют себе гнезда в голой степи, а мы — люди, живем сообща, одним аулом… устроим вас. Вот только… — Он на минуту замолчал, потом продолжал: — Жить есть где, да и плотник ты хороший, золотые руки, человек самостоятельный. Язык наш выучишь, а пока Расих будет подле тебя. Твоего тестя, этого злого филина, я сразу невзлюбил. Думаю, до нас он не доберется. И здесь таких хватает. Ну да ладно, раз пришел ко мне в трудный час, ты мне теперь как брат. Все, что смогу, для тебя сделаю.

Расих перевел Махову слова Суртая, и тот благодарно кивнул. Отблески костра играли в его голубых глазах.

— Суртай-ага, вся наша надежда на вас, я знал, что вы нас выручите. Мне не по себе, я печалюсь оттого, что вы пострадали из-за нас, и молю бога, чтобы к вам вернулось здоровье. Так получилось, что я много скитался, можно сказать — стал кочевником. — Федосий улыбнулся, но сразу же его лицо стало серьезным. — Я и Груня хотим остаться с вами, стать вам родными.

Груня постепенно осваивалась в незнакомой обстановке. На колени к ней взобрался Жоламан и осаждал ее вопросами:

— Тетя Курана, вы насовсем к нам приехали? А где ваши верблюды, кошмы? Они еще в пути? — В смышленых глазах мальчугана светились радость и любопытство: видно, незнакомая белокурая девушка пришлась ему по душе. Груня не понимала того, о чем говорит ребенок, но ее охватила волна нежности к нему, она ласково притянула Жоламана к себе.

Когда съели мясо и запили его бульоном, Расих пошел устраивать гостей на ночлег. Суртай хотел, чтобы они отдохнули, а наутро смогли собраться.

Жоламан пошел провожать полюбившуюся ему «тетю Курану».

Холодный ветер дул сквозь прутья юрты, он был настоян на горьком запахе осенних трав. Суртаю не спалось; отвернувшись к стене, он погрузился в невеселые думы.

«Видно, я уже не подымусь, — горестно думал он, — слабею с каждым днем. И то правда, один шайтан живет вечно, но обидно умереть рано, не закончив начатых дел и стихов. Если меня не будет, что станется с несчастными бедняками, доверившимися мне? Восстанут ли они против произвола богатеев или смирятся перед железным кулаком какого-нибудь Тлеу? Кто наведет их, укажет дорогу во тьме? Многие сложат головы в неравной борьбе… Как переменчива жизнь — то бурлит, словно полноводная река, то иссыхает, как летом ручеек. Неужто это вечный закон? Всегда ли жизнь будет юдолью печали? Или придет конец беспросветной нищете, унижениям? От хана не жди добра, от бая не будет помощи. О господи… И у русских так же. Богачи имеют власть, притесняют таких честных работящих мужиков, как Фадес. Он надеется на меня, верит мне. Я совсем обессилел, хворь задавила меня. Как я смогу ему помочь? А проклятый филин, его тесть, не будет сидеть сложа руки. Устроит погоню, кровопийца! И до нашего аула доберется. Что тогда будет? — Суртай тяжело вздохнул. — Если он явится сюда, я, как казах, не смогу выдать ему сноху — обычай не велит, ведь они пришли сюда просить защиты. И односельчане меня поддержат. Значит, начнется вражда. А что, если куда-нибудь их переправить? Я бы так и сделал, нашел укромное место, если бы не моя немочь. И оставить их здесь нельзя, и так уже много пролито крови. — Суртай хорошо понимал, что, если не укроет Фадеса и Курану, аулу не поздоровится. — Тлеу только этого и надо! Один раз он переломал мне кости, что ему стоит их живьем сжечь. Да, так… Им только дай повод. Какое дело этим сытым негодяям до молодой любви! Их цель поссорить, разъединить людей. Для казаха и для русского мужика главное — выжить. Разве таким, как Тлеу, понять это, они на все готовы, только бы не допустить нашей дружбы. Любовь двух ласточек — Фадеса и Кураны — не даст ему спокойно спать. Нельзя им оставаться в нашем ауле, но и отправить их невесть куда я тоже не могу. Что с ними станется в случае моей смерти?

Эх, дать бы знать батыру Аралбаю! Но как ему сообщить? И до Жомарта не добраться. Бескрайняя наша степь — ничего тут не поделаешь…

Слава богу, хоть мои односельчане не пухнут с голоду. Начали сеять хлеб. Правда, я сам не видел, но, говорят, пшеница уродилась. Спасибо русским мужикам, это Фадес нам помог. Теперь мои джигиты не пойдут с протянутой рукой к Бакену, к Тлеу. Землепашество будет подмогой моим сородичам. Глядишь, и меня помянут добрым словом… Голод — не тетка, но трудно расставаться с тем, что впитано с молоком матери; ни камча, ни дубина тут не помогут, только терпение и добрая воля. Так-то. Русские тамыры научили нас стоящему делу, а мы не пожалеем пота».

Поднялся ветер. Вдыхая запах пряных трав, Суртай почувствовал, что ему дышится легче. О травы земли родимой! Вы впитали солнце нашей степи, что может быть целебнее вас для изболевшего сердца?

— Тетя Курана, не уходи… — сказал Жоламан во сне.

Душа ребенка быстро прикипает к добру. «Кутенок мой бедный! Как-то сложится твоя судьба? Неужто пойдешь за подаянием к чужим людям?»

А на следующий день приехал Куат со своим небольшим отрядом. Потрескивал кизяк, уютно горел огонь в юрте Суртая, двое мужчин говорили по душам и прекрасно понимали друг друга. Подстелив шкуру, Кунтай присела подле них; она пряла шерсть, прислушиваясь к разговору.

Глаза у Суртая впали, усилился хрип в легких, но сейчас он чувствовал себя бодрее. Расправились морщины, на лице светилась благодарная улыбка. Ему хотелось высказать наболевшее, излить Куату душу.

— Брат мой, хоть ты и молод, но я вижу — неплохо разбираешься в жизни, сердце твое не глухо к людской боли. Не смотри на меня так, я и сам понимаю, что дни мои сочтены… не могу подняться… как волк с подрезанными сухожильями. Конечно, это рок мой, злая судьба, но больше всего виню я своих недалеких сородичей. — Суртай тяжко вздохнул, задумался, потом продолжал: — Все пережитое мной, все выпавшие на мою долю невзгоды заставляют меня усомниться в справедливости божьей. Но что толку укорять всевышнего? Еще вчера я был удалым батыром, а сегодня — живой мертвец. Выдохся я, Куат. Мне всегда претила слабость, а нынче я сам слаб и беспомощен. Слабым меня сделал опять-таки мой сородич, ты знаешь, кого я имею в виду, — Тлеу. Он выгоняет меня как паршивую собаку. Когда-то я был его правой рукой, а теперь стал ему обузой. Я не могу обвинять Тауке-хана; неудивительно, что он считает меня зачинщиком стычек с русскими, это Тлеу оклеветал меня, распустил ложные слухи. Как я жалею, Куат, что так поздно познакомился с русскими мужиками. Они такие же бесправные люди, как и мы. Их невзгоды — наши беды. Какого бы ты ни был роду-племени, будь ты русский или казах, и у них, и у нас лишь бедняки подставляют шеи под пули, лишь они до времени сходят в могилу. Понял я это, лишь сам нахлебавшись досыта, но все же открыл глаза на мир.

Слушая своеобразную исповедь Суртая, Куат глубоко задумался. Угнетатели везде одинаковы, всюду они поразительно схожи. Здешний Тлеу, Турсун-султан ничем не отличаются от Булата, сына Тауке-хана, они так же бесчинствуют в своих аулах, кичась силой и богатством, так же глухи к голосу справедливости. Куату вспомнились слова Жомарта, когда тот напутствовал его в этот нелегкий путь: «Справедливость — это орудие в руках сильного, для слабого в ней мало проку».

Суртай скончался на третий день по приезде Куата, с великой горечью он сомкнул свои прекрасные глаза. Вот что сказал джигиту Суртай, перед тем как покинуть бренный мир:

— Я никогда раньше не знал тебя, но по духу своему ты оказался моим братом, тем человеком, которого я искал всю жизнь. Теперь одно томит и тревожит меня. В тот раз Тлеу уехал, кипя злобой. Не успеет остыть мое тело, как он явится, чтобы забрать Кунтай. Сердце мое содрогается, когда я думаю, что ничем не могу помочь моей бедной жене, моей верной спутнице, которую я полюбил еще в отроческие годы. Наша жизнь прошла как один день, мы всегда были преданы друг другу. О горе, горе! Но моему сыну ты можешь помочь, увези Жоламана. Я наслышан о мудрости и доброте Жомарт-батыра. Поручаю вам обоим моего мальчика. Осуши его слезы… Еще есть к тебе одна просьба: тут у меня остаются друзья — башкир Расих и один русский по имени Фадес. Оба они в разное время, прося моей защиты, пришли в наш аул и остались. Пусть они вместе с вами отправляются к Жомарту. Когда узнаете их получше, поймете, почему я за них просил. Вы сыновья разных народов и должны подружиться, я бы хотел этого…

Такова была последняя воля Суртая, его завещание.

Зимой Куат вернулся в Туркестан и, побывав на приеме у хана, возвращался домой вместе с Жоламаном. Когда Куат узнал о гибели Зулейхи, все перестало существовать для него, лишь участливый взгляд сынишки Суртая, такого же одинокого в этом мире, как и он, немного ободрял его. Казалось, рано повзрослевший мальчик понимает смятение его сердца, его молчаливую скорбь.

Приехав в аул Жомарта, который зимовал в Теректы, он передал просьбу Суртая и препоручил мальчика заботам старого батыра. Ведь Жомарт не только выпестовал немало скакунов, потомков легендарного Тулпара, но совсем неплохо разбирался в людях.

НА РАСПУТЬЕ

Пускай родня твоя богата,

Не угрожай другим расплатой.

Пусть много у тебя коней,

По голове ты их не бей.

Асан-жырау

1

С той поры как казахи попрощались с прахом Тауке-хана и останки его были погребены в мавзолее Ахмеда Яссави, шесть раз наступало знойное лето, шесть раз его сменяла пасмурная осень. Через два года после смерти хана по тайному приказу Абулхаира пал от кинжала наемного убийцы Каюп-хан. Наследовавший престол недоумок Булат-султан, сын Тауке, перестал собирать диван на Пепельном холме, чем был нарушен заведенный испокон порядок, и Жомарт-батыр теперь вынужден был все дни проводить у семейного очага в своем ауле. Он чувствовал себя не у дел, остро ощущал свою забытость в бескрайней степи, вдали от шумной, полнокровной жизни, и, часто просыпаясь среди ночи, с тоскою думал: «А жив ли еще я?» В один такой унылый день к Жомарту прискакал гонец и стал его торопить в дорогу. Время тяжелых испытаний настигло аксакала своей когтистой лапой и усадило на коня.

Это было лето 1722 года. Единство народа, давшее трещину еще при жизни Тауке, теперь оставляло желать лучшего — участились межродовые распри, в ход пошли дубинки. Сорвиголовы и забияки с нечистой совестью, с рукой тяжелой так «защищали свою честь», что пыль в степи смешалась с кровью.

В начале лета Жомарт женил своего последыша Жаунбая. Он не стал искать невесту вдалеке, не засылал сватов в аулы, он женил младшего сына на Аршагуль, дочери Жумабека, который, прожив в его ауле десять лет, стал самым близким человеком для Жомарта. Узнав о том, что Казыбек-бий благословил эту черноглазую девочку, Жомарт присматривался к ней. Аршагуль полюбилась Жомарту своей скромностью и красотой, и он женил на ней Жаунбая.

Ему мечталось устроить большое торжество, чтобы эту свадьбу люди запомнили надолго. В ближайшие аулы он послал гонцов, дальние — известил через приезжих. Ему хотелось, чтобы общее веселье согрело его стареющее сердце.

Но из ближних аулов приехало мало гостей, а из дальних — вообще никого не было. Свадьба прошла скромно. Разве людей поймешь? Может, кому-то не пришлось по нраву, что Жомарт не взял богатую невесту, а женил своего сына на дочери безвестного простолюдина? Как бы то ни было, не исполнилась его мечта о шумной и богатой свадьбе, пыль не клубилась под ногами сотен скакунов, торжество не длилось долго.

Муторно стало на душе у Жомарта, и, когда приехал гонец, он был рад приглашению.

Батыр взял с собой Жоламана, Тынышбая, подумал — и захватил Куата.

В иные времена он выезжал на люди с огромной свитой: в ней было девять сыновей и девяносто пять джигитов, сейчас — всего их было десять человек.

Каждый сидел на отменном скакуне. Сам Жомарт красовался на вороном коне. Седло из толстой синей кожи с длинным потником было обшито бархатом, стремена сверкали серебром, даже кожаный подхвостник у коня — и тот был украшен. Палило солнце, но батыр не накрывал попоной жеребца. Он размышлял и понимал, куда и для чего он едет.

Юный Жоламан держался поближе к Куату. Его конь, по кличке Сулуккара, что означает Черная Пиявка, ехал беспокойной рысью, потому что юноша все время окликал батыра, старался с ним заговорить. Рядом с ними рысил неторопливо Тынышбай.

Тынышбай робел при виде своего мудрого отца, он не помнил, чтоб хоть раз поговорил с ним запросто. Вот и сегодня он хотел задать ему один вопрос, но не решался. Заметив это, Жомарт окликнул сына.

— Я вижу, ты хочешь расспросить меня о чем-то? Так говори смелее, ты же мужчина.

И, окрыленный этим разрешением, Тынышбай спросил:

— Коке, скажите, почему мы покинули Аргынаты? Ведь раньше мы кочевали там?

Жомарт внимательно взглянул на Тынышбая, потом погладил гриву жеребца.

— Немало утекло воды с тех пор. То — долгая история, сынок. Зачем тебе она?

— Я знаю об этом понаслышке и верить небылицам не хочу, мне хочется узнать от вас…

— Э-э, ты прав, Тынышбай, не надо слухам доверять. Когда мы кочевали там, тебе было лет шесть, а может, семь. Сам понимаешь, много времени прошло. Тогда все было по-другому: аулы стояли рядом, и мы примкнули к аргынскому кочевью, что бежало от ойротов. Аргыны не посчитали нас чужими, мы получили и зимовье, и просторные джайляу. Ты знаешь, доброта — святое дело, она людей не делит на близких и чужих, а неприязнь всегда за пазухой скрывает нож. Ну ладно, я отвлекся, давай о главном. Среди аргынов у меня был друг, звали его Акмурза-батыр. Во многих схватках мы сражались с ним бок о бок и не поссорились ни разу. О всевышний! Если ты даешь людям разум, то зачем его порой отбираешь? Ведь если утратишь благоразумие, крошечная обида — не больше зернышка проса — даже между самыми близкими друзьями может вырасти в гору. Так и случилось. Акмурзе пришелся по душе один из моих скакунов. Я хотел подарить его другу после больших весенних скачек. Я назвал коня Коктуйгын. Это действительно был ястреб — на всех состязаниях он приходил первым, летел вперед как пущенная стрела. Однажды Коктуйгын исчез. А, как ты знаешь, конь для казаха — это его крылья. Я расспросил людей и узнал, что мой конь в косяке Акмурзы. Видно, бес меня попутал, самолюбие взыграло: взял я да и угнал Коктуйгына со всем косяком. С того дня засвистел меж нами холодный ветер, возникло недоверие, и нам уже не хотелось видеть друг друга. Ежегодно я пас табуны у родника в Аргынаты. В то лето, когда я привел туда кочевье, там расположился другой аул, как выяснилось — родичи Акмурзы. Я подошел к их аксакалам, а они и говорят: «Веди свое кочевье в Улытау». И все аргыны их поддержали. Я пришел в бешенство, подумал — хоть я и одинок, но кому-то не сносить головы. Вот что значит — пойти на поводу у гнева! Так я оказался в ауле Акмурзы. Мой старый друг — я помню, как будто это было вчера, — выехал навстречу, у его жеребца белела звездочка на лбу… Конечно же ярость овладела мной, лишила разума, но, увы, я понял это слишком поздно. Бился я с ним беспощадно, сгоряча не заметил, что у Акмурзы была только плеть. Опомнился, когда он упал на землю. Недаром говорится, что гнев — лютый враг человека. Акмурза скончался, когда зажглись первые звезды. Я не смел глядеть в глаза людям. Потом наш Златоуст Казыбек вершил суд, я уплатил выкуп. Найманы помирились с аргынами. Но какой ценой можно вернуть хотя бы улыбку моего лучшего друга? С тех пор очерствела моя душа, и я перестал улыбаться. Надо было мне знать, дурню, что друг — это друг, а враг — это враг, не путать два эти слова, и не было бы страшной, невосполнимой утраты. Время не сгладило потерю. Как я казню себя, Тынышбай! А еще водим дружину в походы, печемся о единстве народа! А сами напоминаем бодливых быков. Если бы очистили сердце от мерзкой накипи грошовых обид, пустячных стремлений, вот тогда бы мы были едины — не рассыпались по степи как птичий помет… Народ познается в войне, батыр узнается в борьбе. Вот она — справедливая мера. Иначе нас растерзают на части, и вороны нас поклюют — неупокоенных, непогребенных. Пойми это сердцем, сынок, — сказал в заключение Жомарт.

— Коке, когда мы снова соберемся в Улытау? В тот раз мы были там недолго. — Тынышбай оглянулся на Куата, боясь себя выдать.

— Поедем, обязательно поедем. Ведь Улытау — это веха, центральный кол, к которому привязаны казахи. Ты прав, там есть что посмотреть.

Когда зашел разговор об Улытау, Тынышбай конечно же вспомнил о Гульдараим-бике. Она сама, таинственная ночь, под покровом которой Гульдараим явилась, до сих пор жили в его душе, одухотворяли домбры Тынышбая. Но домбра еще не пропела об этом, Тынышбай не создал свой кюй. Жизнь не баловала его, не обходила своими тяготами и тревогами, но оставила в его душе лишь один неизгладимый след — память о прекрасной юной женщине. Нередко он брал в руки домбру и умолял ее: отзовись чарующей мелодией, верни мне Гульдараим. Он наигрывал разные напевы, губы его шептали какие-то неясные слова, на глаза навертывались слезы. В отчаянье он начинал играть «Пестрое знамя», «Плач двух девушек», но все это были мелодии, созданные другими кюйчи, а где его, единственная? Та, что воссоздает неповторимый облик Гульдараим, с ее страстью, гордостью, неизбывной печалью? О, как на самом деле одинок кюйчи, хотя он все время играет на людях! Какая тоска живет в его поющем сердце! Нет, Гульдараим, ее тайна требует совсем иной, небывалой песни, особых средств выражения; невидимая, но живая, она словно зажала в руке две струны его домбры, запеклась раной в сердце Тынышбая.

Когда Жомарт-батыр через перевал спустился к Каратау, на просторной равнине возле озера Теликоль уже было много людей. Гости прибывали большими и малыми отрядами, стекались вереницами и располагались в нарядных юртах.

Множество джигитов прислуживало гостям, юноши на резвых иноходцах сновали между юрт.

Это был сход всех трех жузов. Местом сбора была выбрана земля аргынов. Не на праздничный той их созвали, а чтобы разрешить тяжбу об убийстве и праве на вдову. В качестве мировых судей были приглашены аксакалы. От их решения зависело, углубится ли вражда между родичами или они уедут отсюда, примирившись, — одно из двух, третьего не дано.

Ответчиком на этом сходе выступал аргын — самое могущественное казахское племя. Аргыны заставляли трепетать ханов, а баям часто затыкали глотку. Сколько славных батыров и акынов из них вышло! Аргын — это почти весь Средний жуз.

Истцом были найманы, тоже могущественное племя, опора Среднего жуза.

Обстоятельства вынудили созвать этот сход. Спор двух сторон разрастался как снежный ком и грозил перейти в крупное столкновение.

Пока другие роды Среднего жуза еще толком не знали, к кому им лучше примкнуть, аксакалы Младшего и Старшего жузов заняли положение третейских судей, людей незаинтересованных, а потому беспристрастных.

В этот день забили самых упитанных овец и лошадей, в огромных чашах из корней столетних ив взбалтывался кумыс. Ярко горели костры, на них коптили бараньи туши, приготовляли казы{51}. На объемистых деревянных блюдах разносили мясо, каждому гостю полагался лакомый кусок, хотя при этом учитывались его заслуги и знатность.

Ожидалось, что споры будут разрешаться завтра. А сегодня старцы расспрашивали друг друга, как кто доехал, интересовались здоровьем родственников, поголовьем скота — шла обычная застольная беседа. Но незаметно люди приглядывались друг к дружке, прикидывали: что может сказать этот, как поведет себя тот? Соображали, к кому лучше примкнуть, чтоб и не внакладе быть, и что-то для себя урвать. Такие корыстные мысли беспокоили многих из тех, кто вроде бы беспечно возлежал, переваривая пищу. Немало было и таких, кто действительно заботился о том, чтоб тяжба разрешилась мирно, не повредив единству жузов и племен. После того как досыта наелись и напились кумыса, в каждой юрте отдыхали и развлекались по-своему: где-то передавали свежие сплетни, где-то слышались интересные рассказы, во многих юртах зазвучала домбра. Опустились сумерки, темнота повисла над озером, но во многих душах было еще темнее, чем в небе беззвездной ночи.

Возле озера Теликоль пересекаются пути трех жузов, от него в три стороны простираются их земли. В Теликоль впадают реки Чу и Сары-су, они питают озеро. «Тели» — означает «детеныш, сосущий грудь двух матерей». На озере гнездятся лебеди, много там диких уток, в прибрежных камышах бродят кабаны.

Теликоль — место сборов трех жузов.

На следующий день самые влиятельные люди обоих племен собрались на холме. Это были в основном батыры и жырау. Среди присутствующих не было ни одного султана или хана. Народ хотел решить спор своими силами. А цвет его — батыры и акыны: в обороне это надежный щит, в наступлении — карающий меч, во всех тяжких испытаниях — его глас. Это говорило о серьезности предстоящего дела: от того, как разрешится тяжба, зависел мир в стране, ни больше ни меньше. Затянувшийся спор между найманами и аргынами стал причиной великой смуты.

Одну из дочерей наймана, возлелеянную любящими родителями, увез джигит из аргына в ту ночь, когда, согласно обычаю, ее должен был тайно навестить жених. Найманы пришли в ярость, сели на коней и за одну ночь ограбили несколько аргынских аулов. Аргынские джигиты не на шутку рассердились и помчались в погоню. При стычке с обеих сторон под ударами дубин полегло по сотне человек. После этого перемирие между найманом и аргыном стало невозможным, и те и другие готовы были начать настоящую войну. У доблестных батыров взыграла гордость, и в горячке они забыли, что подымают руку на своих же братьев, с которыми сражались бок о бок против общего врага. Кое-где уже сверкали сабли, звенели ратные булаты — дело было плохо.

Право главного судьи дали сыну Старшего жуза Ошаган-бию. Он сидел в стороне от всех. Разгладив седые брови, Ошаган-бий поднял руку:

— Сородичи мои, решающий голос предоставили мне, и вы надеетесь на мою беспристрастность. Это правильно, потому что, если бы я встал на сторону одного из вас, я забыл бы о благе народа в целом, а народ недочет распрей и столкновений, он жаждет мира. Я бы и не взялся за это непростое дело, если бы не был намерен разрешить его по справедливости. Узрев вас, я понял всю серьезность положения. Я увидел, как вы ожесточены друг против друга, ваша взаимная неприязнь грозит большой бедой. Я не пожалею усилий, разрешу этот проклятый спор, если увижу вашу добрую волю. Тяжбы мешают людям жить мирно, разъединяют их. Опомнитесь! Не впервые вспыхивают между вами ссоры. Стыдно, если брат подымается на брата из-за мелких дрязг. Разве вы сожжете шубу, если заметите на ней вошь, разве отрубите собственную руку? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Дурная кровь вам ударила в голову. Неужели вы думаете, что хоть один из нас, собравшихся сегодня здесь, поддерживает, одобряет вас? Нет, мы считаем вас никчемными драчунами, взбалмошными дурнями, если вы хотите знать наше мнение. От вас все отвернутся, и народ вас проклянет. Я не дам вам запираться, вы все выложите начистоту, и достойные мужи, сидящие здесь, хотят того же. Казахи лишились сна и покоя из-за вас, народ требует от меня, чтобы я призвал вас к порядку. Наша сплоченность поставлена под угрозу. Гибель одного человека — это его личная смерть, и сто человек — еще не народ. Народ — это тысячи и тысячи, те, которые ждут у себя в аулах нашего справедливого решения. А народу ваши распри не нужны. Поэтому не прячьте камень за пазухой, выскажитесь откровенно, чтоб не осталось осадка на душе. Аргын и найман — единокровные братья: на пиршествах соединялись наши дастарханы, в битвах — пыль от копыт наших скакунов, не проливайте братскую кровь, не позорьте наше освященное веками единство. — Ошаган-бий кончил говорить и, видно, неспроста разделил ладонью надвое свою густую бороду — этим жестом он как бы поделил ответственность пополам между обеими сторонами.

Собравшиеся правильно поняли аксакала, но никто ни из аргына, ни из наймана не решился просить слова. Тогда бросил на землю камчу какой-то джигит, сидевший в стороне от тех и других.

— Разрешите мне сказать!

— Говори, Бухар.

Жомарт внимательно посмотрел на джигита. Ему сразу приглянулся этот молодой жырау.

Бухар встал на одно колено и вначале, как и пристало жырау, сделал вступление. Это были своеобразные стихи, без рифмы. Всех захватил его звучный, как клекот орла, голос:

Сделав этот запев, он продолжал говорить:

— В то далекое время, когда Джанибек и Керей подымали шанрак страны казахов, мы, жившие до этого за тридевять земель, среди других народов и племен, приехали сюда из земли монголов, из Хивы и Астрахани. При Хакназаре мы стали могущественной державой, как соколы парили в поднебесье, скакали по степи как вольные куланы. Еще совсем недавно Тауке-хан внушал нам: «Потеряв единство, вы потеряете все». Он укреплял, как мог, это единство, врачевал наши раны, латал наши дыры… Немало ночей провел я в слезах, дрожа как верблюжонок, думая о том времени. Отцы оставляют сыновьям в наследство мужество и сплоченность. Зачем же вы дали себя опутать зависти и злорадству? Это черное знаменье, если тебя проклянут, и дом твой развалится, и люди от тебя отвернутся. Как вы можете заниматься склоками, когда лютый враг вот-вот вцепится нам в горло? Позором себяпокрыли Абулхаир и Каюп, когда стали грызться из-за того, кому вести тридцать тысяч наших сарбазов на ойротов. Они еще не завоевали славу на поле брани, а уже стали ее делить. Разве о своих сородичах-казахах они думали? Нет, они дрались, как два волка, за престол и готовы были пролить братскую кровь. Сколько славных сыновей земли остались тлеть в сырой земле, словно кизяк! Что это означает — что у казахов иссякли силы? Нет и нет. Почему тридцатитысячное войско было разбито лишь двумя туменами ойротов, тогда как шестьсот сарбазов Джангир-султана сокрушили пятьдесят тысяч шериков? Так получилось потому, что нарушено единство, нет согласия между нами. Согласия надо добиваться, а не сеять распри. Нужно установить мир в стране. Как известно, сын вьет гнездо дома, а дочка улетает. Из-за чего возникла ссора? Наша сестренка нашла себе спутника жизни в чужой юрте, и он увез ее. Разве это преступление? Неужели из-за такого пустяка стоит нарушать мир и согласие? Почему мы не разыскиваем и не освобождаем девушек, угнанных в неволю? А сколько их! Разве вы не слышите стонов и жалоб тех, кого лишили родины, превратили в рабынь и наложниц? Почему мы погружены в дрязги, а перед настоящими трудностями отступаем? Давайте же не углублять противоречия между нами, да будем мы решать наши споры мирно! — Бухар так разволновался, что с трудом остановился.

Все примолкли: молодой жырау сказал о наболевшем. Те, кто приехали сюда, чтобы решить спор силой, заметно сникли. Видя настроение собравшихся, на землю бросил плеть аргынский батыр Бокенбай.

— Говори, Бокенбай!

— Бухар-жырау хорошо сказал, честно, по справедливости. Мы не можем не думать о нашем народе, иначе какие бы мы были батыры? Ошаган-ага разбередил старые раны, когда стал испытывать нашу честность. Я не мастак спорить, с врагом я спорю на поле брани с саблей наголо. Не так я сведущ и учен, чтоб разобраться в этом скользком деле. А по своему скромному разумению я считаю так: двое молодых людей по обоюдному согласию соединили судьбы. Разве они желали кому-то плохого? Нет. У них были самые лучшие намерения. На это нам и молодость дается. Не для мук, не для страданий рождаемся мы на свет. У каждого из нас есть дочери; думаю, никто из вас не хочет разлучить двух любящих, принести им горе. А раз так — надо прекратить все эти погони, ссоры, чтобы между нами и найманами снова воцарился мир. — Сказав то, что хотел, Бокенбай оглядел присутствующих, полагая, что спор окончен, но, подавшись вперед всем телом, взмахнул камчой Ахтамберди-жырау.

Аксакал кивнул.

Ахтамберди дрожал от ярости, его богатырская грудь вздымалась, как кузнечные мехи, лицо налилось кровью, Он сверлил глазами Бокенбая, словно для него одного произнося свое стихотворное вступление:

— Эй, Бокенбай! Твои аргыны совершили насилие, ты нас не проймешь красивыми словами. Почему ты только сегодня сообразил, что не стоит разлучать сына и дочь наших племен? Выходит, ваш парень — полноправный сын, а наш — хуже паршивого кобеля? Бухар тут соловьем заливался, говоря, что сын и дочь нашли себе спутника жизни. А как поставили юрту молодожены, с чего эту жизнь начали? С убийства парня — нашего жениха. Ну хорошо, испортили девушку, но что за порча настигла джигита? Или я ошибаюсь, Бокенбай, и не твой аргын обрек на смерть жениха и увез невесту? Где наш парень, ну, отвечай?! И разве ты повинился перед нами, когда мы с нашей обидой пришли к тебе как к старшему из наших сородичей? Нет, ты явно замышлял недоброе, раз твои молодцы обрушились на нас с дубинками. Поведи ты себя разумно, и найманы не стали бы ссориться. Короткая у тебя память, если ты не помнишь, как нас встретил. Конечно, сила, будущее народа — в его сплоченности, и я не могу об этом не думать. Но и смерть невинного простить не могу. Верните нам вдову, отдайте в наши руки убийцу. Это наше дело, какой смертью ему умереть. Нельзя уладить переговорами то, что решается саблей. Не вынуждай нас кривить душой, о справедливый бий, рассуди честно! А моя воля такова: смерть за смерть! Кровь за кровь! Я не успокоюсь, пока не отомщу, — громко отчеканил Ахтамберди, возмутив многих своим упорством. Затем он направился к найману Кабанбай-батыру; тот молча кивнул, соглашаясь со словами жырау.

Люди, до той поры спокойно обменивавшиеся мнениями, услышав ужасное требование Ахтамберди, потерянно смолкли. Тяжба, готовая завершиться мирно, вдруг разгорелась тревожным пламенем. Всем было ясно, что не мгновенная вспышка гнева движет найманами, в их угрозе таился призыв к кровавым междоусобицам.

Расстроенному Ошаган-бию тяжело было смотреть в глаза собравшимся, благородный старец просто сгорал от стыда. С ужасом и отвращением глядел он на найманов, которые неожиданно для всех так повели себя. Побледневший Ошаган-бий снял с бритой головы малахай, большим носовым платком вытер пот. Сердце его отвернулось от Ахтамберди, упорство найманов злило и настораживало старика. «Воистину темна человеческая душа», — с тоской думал Ошаган-бий. А он еще согласился быть третейским судьей, узнав, что истцом от найманов выступит Ахтамберди. Согласился потому, что жырау всегда беспокоила судьба народная. Ошаган-бий мог ждать подвоха от кого угодно, только не от него. А теперь запальчивые слова Ахтамберди дали делу новый неожиданный поворот.

Аргын Умбетей-жырау уже несколько раз подавал знак, что хочет держать речь. Наконец Ошаган-бий удовлетворил его просьбу. После небольшого вступления Умбетей начал говорить, буравя колючими глазами Ахтамберди и Кабанбая.

— Похоже, что вы приехали не разрешать тяжбу, а разжигать вражду. Слова не даете нам сказать и норовите припереть к стенке. Или вы забыли Кобланды-батыра? Ведь, убив Акжола, он рассорил три жуза. Надо наследовать у отцов хорошее, иначе бес раздора поселит промеж нас великую смуту. Зачем же вы вырываете колья у юрты нашего согласия? Разве мало горя хлебнули казахи? Зачем вы накликаете новые беды на наши головы? Конечно, в красноречии тебе многие уступают, Ахтамберди, — ты мастер клясться и бить себя в грудь. Почему же ты не употребишь свой талант и ум на другое: не подумаешь, как вернуть Алтай и Прииртышье? Ты вот сказал: кровь за кровь, но разве мы убили твоего воина? Откуда мог знать наш джигит, что вашего сопляка задерет волк, ведь парень связал жениха, только и всего. Это была вынужденная мера — ваш найман не дал бы им уехать добром. А раз виноват волк, с него и спрашивай. Разве повинны в этой нелепой смерти наши аулы, женщины и дети, которых ты хочешь истребить? Зачем ты расшатываешь устои отчей юрты, ведь ее кошмы и так готовы разлететься от бешеного ветра. Не накликай бурю. Нелегок долг дружбы, а ты подстрекаешь найманов против нас, как самый лютый враг. Терпимости тебе не хватает, вот что я скажу… Ошаган-ага, мы ждем от вас справедливого решения! — Так закончил свою речь Умбетей.

Ахтамберди поднялся вновь.

— О сын аргына! Верно, все твои доводы иссякли, коли ты призываешь в свидетели усопших. Уж лучше бы не тревожил мертвых. Ведь после того как Кобланды-батыр убил Акжола, именно твои предки не пожелали решить дело миром, не довольствовались выкупом, а потребовали кровью уплатить за кровь. Что же ты возмущаешься, когда я требую отмщения за смерть нашего джигита? И тебе не стыдно издеваться над нами, говорить — накажите волка! Что из того, что вы не убили парня собственноручно, вы его связали, сделали беззащитным и тем самым предали смерти.

Я от своего требования не отступлюсь, и ты его выполнишь, если хочешь, чтобы мы помирились.

Со всех сторон послышались возмущенные голоса:

— Безобразие!

— Совсем закусил удила!

— Он хочет раздуть большой пожар!

Ошаган-бий не мог далее молчать, он поднял руку.

— О почтенные мужья! Нельзя поджигать сухой ковыль, нельзя, решая тяжбу, злобствовать и упрямиться. От нас зависит, потушим мы огонь или разожжем пожар взаимной мести. Я вижу, вы сцепились не на шутку. Где наши священные обычаи? Почему защита чести и достоинства обернулась постыдной сварой? Гнев ослепил вас, вы готовы смести все на своем пути, и это в то время, когда не только наши враги ойроты теснят нас, но и крепости русского царя сжали в кольцо наши аулы, когда рев верблюдов и ржание коней заглушены грохотом пушек. Неужели вы не видите иного выхода, кроме распрей и ссор? О сородичи! Мой век подходит к концу, не много дней мне осталось, слезы текут по моим щекам, мои старые глаза плачут… Ну что же, хватайте друг друга за горло, калечьте своих братьев дубинами, режьте их топорами да ножами, проливайте казахскую кровь! Давайте продолжайте! А что будет дальше? Потом, как псы с поджатыми хвостами, одни из вас побредут к Абулхаир-султану, другие пойдут к Булат-хану — просить помощи. А они вас снова натравят друг на друга, новые бедствия обрушатся на вас, и все потому, что вы утратили свое единство, погрязли в гнусных междоусобицах. Если вы глухи к голосу разума, я бессилен, я не могу разрешить вашу тяжбу. Я уеду отсюда с печалью на сердце, уеду, глядя на мой снежный Алатау, захваченный ойротами. Я-то надеялся, что вы сядете на коней и обнажите свои булаты в схватке с врагами, а вы, как козлы, кидаетесь друг на друга. Неужели я на старости лет должен уговаривать каждого забияку, забывшего стыд и совесть? Если помыслы ваши так черны, вы сами предали и убили справедливость. Я не могу воскресить то, что мертво… — Ошаган-бий горестно опустил голову.

Рядом с Бокенбаем молча сидел Аралбай-батыр. Увидев, как слезы текут по седой бороде старца, он не выдержал, резко поднялся, вышел на середину, свистнув плетью.

— Сородичи мои! Цвет трех жузов! Не пристало нам спасать свою шкуру, умоляя о пощаде. Честь народа, его спокойствие стоят человеческой жизни. Мы одолели немало скалистых перевалов, шагая по тернистым тропам жизни… Почему же сейчас робеем при виде небольшого холмика? Не будем углублять нашу вражду, отвратим беду. Ахтамберди-жырау, я понял, неколебим в своем жестоком решении, он высказал волю наймана. А я сын аргына, и я принимаю его вызов. Как ни велика цена, которую просит Ахтамберди, я не пожалею об этом. Мы должны жить в мире, и я не хочу, чтобы нас захлестнула ненависть. Итак, я согласен с твоим решением, Ахтамберди. Ты остаешься верен своему решению?

— Остаюсь верен, Аралбай-батыр.

— Сородичи, вы слышали его ответ, будьте свидетелями. А теперь слушайте, что я скажу. Люди рождают детей, чтобы продолжить свой род, чтобы они — их наследники — оперились, взмыли в небеса и потом нашли счастье в собственных детях. Нет для отца хуже горя, чем пережить своего сына. У меня есть единственный сын, я бы тоже хотел, чтоб он пожил на славу и получил все, что он хочет на этом свете, а не на том. Вот он здесь стоит. — Аралбай показал рукой на красивого юношу лет семнадцати. — Вот мой Джандыр, никого дороже его у меня нет. Ахтамберди, если ты требуешь кровь за кровь, возьми моего сына. Я приношу его в жертву ради мира между нами. Убей его, если у тебя рука не дрогнет!

— Это ужасно! Как он может так говорить!

— Чего не скажешь от отчаянья! — качали головами люди, но Аралбай, сверкнув орлиным взором, заставил собравшихся замолчать.

— Ты хочешь, чтобы я заплатил за смерть твоего джигита моей кровью. Пусть морда волка в крови, но, согласись, он слепое орудие судьбы. Поэтому завяжи глаза вашему лучнику. А ты, Джандыр, садись на коня и стой вон у того камня. Смелее, мой мальчик! Выбери своего человека, Ахтамберди, и осуществи намеченное. Глаза ему завяжешь сам, я верю в твою честность. — Сказав это, Аралбай подошел к сыну и трижды поцеловал его в лоб.

Джандыр молча согласился выполнить отцовскую волю, вскочил на коня и, подъехав к черному камню, остановился, гордо вскинув голову.

День клонился к закату. Алые лучи солнца осветили лицо отважного юноши, словно прощаясь с ним. Холодный сумрак уже полз по степи, чтобы сообщить людям страшную весть.

Ахтамберди поднялся, сложив надвое камчу, посмотрел на аргынов.

— О аргын, ты согласен с Аралбаем?

Бокенбай отвернулся, Умбетей не мог поднять опущенной головы. Единственное слово, решавшее судьбу Джандыра, застряло у них в горле. Произнести его означало выдать свою слабость.

— Таково наше решение…

Неизвестно, кто из аргынов сказал это.

— Аргын, я снова спрашиваю тебя: чтобы примирились наши племена, чтоб не осталось осадка вражды, вы решили поступить так? Я вас правильно понял?

— Да будет так.

— Повторяю еще раз: вы пришли к такому решению, чтобы восстановить мир и согласие, потому что считаете найманов своими родственниками?

— Да, мы так решили.

Ахтамберди заткнул камчу за пояс и вскинул вверх руки:

— Слушайте меня, люди! Я недаром трижды спросил, и аргын трижды повторил свой ответ. Вы были свидетелями. Я жаждал отмщенья, но встретился с несгибаемым мужеством. Ты готов был умереть, чтобы не обострять нашу вражду. — Он повернулся к юному храбрецу, подошел к Джандыру, помог ему слезть с коня и так же, как его отец, трижды поцеловал юношу в лоб. — Я восхищен тобой, сынок. Пусть сердце твое не дрогнет на поле брани, пусть всегда его заботит счастье народное. Ступай к своему отцу, Джандыр!.. Сородичи мои! — Ахтамберди встал. — Когда я согласился быть истцом в этой тяжбе, я хотел испытать вас. Мне хотелось узнать, станем ли мы врагами или останемся любящими братьями. Спасибо вам, что развеяли все мои сомнения. И вам спасибо, справедливые судьи, вы действительно были беспристрастными. Вы не растравляли наши раны, вы выслушали нас и склонили к правильному решению. Аргын поступил так, как и следовало поступить старшему брату. Если бы вы знали, как легко мне сейчас на душе, огромная тяжесть упала с нее целиком, не оставив даже слабого осадка. Я увидел, что мой сородич готов пожертвовать ради мира между нами всем, даже своим любимым сыном. Отныне да будет дружба между нами на все времена, а прошлые раздоры да будут погребены навеки! Ошаган-ага, я огорчил вас, вставлял вам палки в колеса, я готов отвечать за это и уплачу выкуп шелком и лошадьми. Видит бог, наша тяжба прекращена. Радость переполняет мою грудь, я благодарен вам за все. — Ахтамберди низко поклонился и сел на свое место.

— Вот это слова, достойные Ахтамберди!

— Многих лет тебе, жырау!

— И тебе спасибо, Аралбай! Ты верный сын своего народа.

Ошаган-бий поднял руку, и все умолкли. Он призвал к себе Ахтамберди и Аралбая.

— Ну вот, и вы помирились, аргын и найман! Сядьте-ка по обе стороны от меня. Кончилась ваша вражда. Как ни лютовал мороз, а засияло солнце и растопило лед. Оба вы с характером, но это даже радует меня. Никогда мне не приходилось судить подобную тяжбу. Хвала творцу, я теперь вернусь домой с чистой совестью. Не вижу за вами обоими вины. Думаю, что все присутствующие признательны и благодарны вам. Живите в мире и согласии. Скажу вам откровенно, на какой-то миг я усомнился в вас, почувствовал себя беспомощным, чем-то вроде живого мертвеца. Но, оказывается, зря я волновался, такие люди, как вы, найдут выход из любого сложного положения. А теперь вознесем нашу молитву всевышнему. — Ошаган-бий сложил ладони и провел ими по лицу. — Ахтамберди, ты верно понял меня, ты знаешь, как нелегко быть судьей, и я не сержусь на тебя. Я освобождаю тебя от выкупа, лучше устрой большой той, а шелк и скакуны пусть будут наградой в состязаниях. Пусть твоя радость, Ахтамберди, будет общей радостью. — Ошаган-бий повернулся к Аралбаю: — Аралбай-батыр, дай мне свои ладони! Вот тебе мое благословение. Пусть твои глаза всегда искрятся молодым огнем, да не потускнеют они от времени. Пусть в доме твоем будет достаток, а сородичи будут уважать тебя. Пусть в твоем роду будут поэты и батыры, чтоб твое благородство, смелость и честность повторились в достойных потомках. Я хочу, чтобы люди обращались к тебе за советом, за помощью, а ты врачевал бы их своей добротой и мудростью. Ты выбрал трудный путь и не сворачивай с него!

Аралбай не мог скрыть волнения. Он коснулся ладонями лица и сказал:

— Да будет так, Ошаган-ага! Спасибо вам за все. — Батыр не стыдился слез, пережитое давало себя знать, словно невидимая пружина распрямилась в нем. Сквозь слезы он смотрел на сына, живого, невредимого, и горячая волна радости обволакивала его. Отерев мокрые щеки, он наклонился, взял горсть земли и приложил к своему лбу.

Тяжба была разрешена. Все вздохнули облегченно.

Вскоре неистовая радость охватила озеро Теликоль. По-разному отнеслись люди к тому, что было здесь сказано, но все были единодушны в главном: два враждующих племени помирились окончательно и бесповоротно. Добрая весть птицей полетела по окрестным горам и долинам: юные джигиты на резвых скакунах помчались по ближним аулам, чтобы те рассказали дальним — баям и беднякам, женщинам и старикам, — как разрешился спор между найманом и аргыном.

Жомарт наблюдал за всем происходящим, и глаза его светились молодым огнем. Старый батыр думал вот о чем:

«Не обычная тяжба была разрешена сейчас. Сегодня родилась еще одна легенда моего народа, и она не забудется в веках. Такое событие будет передаваться от поколения к поколению. Спор между найманом и аргыном, как водится, обрастет небылицами, но от этого не потускнеет его суть. Затаив дыхание, люди будут слушать о том, как заупрямился найман, как возмущенный аргын выставил юного храбреца Джандыра, добрым словом потомки вспомнят Аралбай-батыра, мудрого старца Ошагана. Более того, от этого славного дня будут исчисляться события у казахов: скажут — кто-то родился или умер через столько-то лет после великого спора между найманом и аргыном, да, именно так оно и будет. Станут говорить о том, как пошатнулось было знамя их дружбы, но нет, не упало. Сколько песен и поэм сложат об этом дне! Ни одному хану или султану и не снилось такое — народ сам решил свою судьбу. Разве может не остаться подобное событие в памяти казахов? Будут славить прозорливость трех доблестных жузов, мудрость их аксакалов. Не забудут и озеро Теликоль с его прозрачной водой, с его раздольем. Вон они, мои достойные сородичи, как они радуются, готовясь к торжественному тою!»

И верно, подготовка к празднику захватила всех. С молниеносной быстротой гонцы известили о нем казахские аулы. Прибыли борцы, чтобы помериться силой. Напряжение многочасовой тяжбы незаметно развеялось, берег Теликоля огласился звонким смехом молодежи.

Жоламан был восхищен мужеством и стойкостью Джандыра. Его ровесник казался Жоламану настоящим героем, еще бы — мало кто сможет так хладнокровно сидеть на коне, ожидая смерти. Юноше хотелось познакомиться и поговорить с Джандыром. Вот случай и представился.

— Здравствуй, удалой Джандыр! — приветствовал его Жоламан.

— Здравствуй, юный батыр!

Они обменялись слышанными от взрослых приветствиями. Юноши очень быстро подружились.

— Если я тебя спрошу, Джандыр, ты ответишь мне откровенно?

— Спрашивай, я никогда не лгу.

— Неужели давеча, сидя на коне, ты ничуточки не боялся, неужели тебе не было страшно?

Джандыр на минуту задумался, потом ответил:

— Боялся, да еще как! Сердце как заячий хвост дрожало. Кому же хочется умирать! Но я думал об отце. О, ты не знаешь моего коке! Таких людей единицы. А как он любит меня! Умер бы за меня, глазом не моргнув. Но вот он подходит ко мне, и я вижу его глаза — в них нет слез, они все внутри — в сердце. И стоило мне увидеть это — как он молча плачет, веришь ли, Жоламан, комок у меня к груди подступил, я понял, что ему тяжелее, чем мне. И я взял себя в руки, решил, что тоже ни одной слезы не пролью. А страшно мне было. Помнишь, солнце заходило? Я смотрел, как озеро переливается то оранжевым, то красным, — я такой красоты никогда не видел и пожалел, что ни разу не искупался в Теликоле.

— Джандыр, ты настоящий батыр! — Жоламан от души обнял своего нового друга.

В это время над озером взвилась вольная песня. Юноши пошли на ее голос.

В восьмикрылой белой юрте собралась молодежь. Сев в круг, юноши и девушки пели, шутили. На середину вышла одна пара, чтобы посостязаться в находчивости.

Девушка загадывала парню загадку, отвечать он должен был в рифму.

Всем понравился ответ парня, послышались возгласы:

— Молодец джигит!

— Целуй ее крепче!

Веселье продолжалось. Никем не замеченные, Джандыр и Жоламан наблюдали за игрой. Джандыр улыбался, когда, как водится, за удачный ответ джигит целовал девушку, а Жоламану все это было внове.

Вот уже кто-то настроил домбру, веселая песня добавила задору. Пары обменивались взглядами, доверив задушевному наигрышу свои мысли и чувства. Некоторые юноши и девушки незаметно пожимали друг другу руки, дарили избранникам платки.

Потом молодежь вышла на воздух посмотреть на состязание борцов, пострелять по серебряной монете-камбы.

Черноокие красавицы ободряли своих любимых, на конце жерди дрожала монета, бешено колотилось сердце в груди джигитов. Сто шагов было до монеты, сто шагов до желанной цели, ибо Ошаган-бий, заметив настроение молодежи, обещал заманчивую награду. Зоркие глаза аксакала давно заметили, что многие юноши и девушки выбрали друг друга. Те, кто победят в стрельбе, могли жениться тут же, без калыма и сватов, с благословения многих сородичей; под звуки веселых песен молодоженам поставят юрту, выделят им скот и приданое. Криками восторга молодежь благодарила бия.

Джигиты шептали на ухо доверенному человеку имя своей избранницы, затем он обошел девушек и заручился их согласием.

Теперь юноши ждали очереди, чтобы выстрелить по монете. Среди них не было лишь Джандыра и Жоламана. Сначала они тоже стали готовить луки и стрелы, но, узнав об условии состязания, поневоле вышли из игры — ведь у них не было возлюбленных.

Тут к ним подошла высокая стройная девушка с двумя змейками кос, спадавшими почти до земли. Это была внучка Ошаган-бия. Красавица с большими лучистыми глазами показалась юношам райской гурией, они хотели заговорить с ней, но застеснялись. Девушка оказалась смелее.

— О джигиты! Разве вы не хотите испытать свое счастье?

— Мы уступаем эту честь другим.

— Джандыр, вы и здесь должны показать себя, должны быть первым. — Девушка качнула длинными ресницами и задорно посмотрела на Джандыра.

— Сестричка, моя попытка будет напрасной. Ты же слышала условие? — вспыхнул Джандыр и посмотрел на нее с затаенной надеждой.

— Я пришла к вам, когда узнала о награде, обещанной победителю, я восхищена вашим подвигом. — Румянец заиграл на ее белых щеках, крупные золотые серьги посверкивали в закатных лучах. У Джандыра захватило дыхание. Девушка показалась ему такой же прекрасной, как озеро Теликоль — вчера на закате.

Жоламан легонько толкнул друга, Джандыр пришел в себя.

— Джандыр, возьми мою «желтую молнию», она как раз для твоего лука. Моя стрела действительно молния и всегда попадает в цель.

Джандыр кивнул, продолжая смотреть на девушку; горячая волна пробежала по его телу.

Уже двадцати джигитам не повезло в стрельбе; промахнувшись, они от досады кусали губы. То ли руки дрожали, то ли целились плохо, но серебряная монета по-прежнему была на кончике жерди. Громкими криками толпа подбадривала стрелков.

Джандыр погладил рукой «желтую молнию» и спросил у Ошаган-бия, может ли он попытать счастья?

Аксакал кивнул в знак согласия, юноша прицелился.

Аралбай мысленно пожелал удачи сыну. Волнуясь, Жоламан смотрел, как Джандыр прицеливается. Юноша взглянул на внучку Ошаган-бия и, увидев в ее глазах уверенность, успокоился.

Со свистом полетела выпущенная стрела; большая серебряная монета, сверкнув на солнце, как подстреленная птица, упала на землю. Сразу зашумело множество голосов:

— Будь счастлив, удалой Джандыр!

— Молодец! Вот это меткость!

— Аралбай, ты можешь гордиться своим сыном.

— Посмотрим, кому он отдаст монету.

— Назови свою избранницу. Мы благословим тебя и поставим белую юрту.

Джандыр поднял монету; сняв шапку, поклонился всем, и подошел к Ошаган-бию.

— Ата, говорят, что сын достойного отца должен быть хорошим воином. Каким я стану, покажет жизнь, но я во всем хочу походить на своего коке. Мой отец не султан, он выходец из народа, и воля народа для меня свята. — Джандыр улыбнулся. — Ошаган-ата, вы сами назначили награду победителю, поэтому, если вы позволите, я отдам монету этой девушке.

— Что ты сказал, сынок?! — Ошаган-бий нахмурил брови и посмотрел на свою внучку Бексану. Старику было над чем призадуматься: двадцать лет назад, когда предводитель ойротов Цэван-Рабдан разгромил город Сайрам, Ошаган попал к нему в руки в числе многих пленных. Спас его тогда один молодой батыр. Ночью он связал шериков, освободив бия и его сородичей. Всю дорогу отважный батыр вместе со своими десятью джигитами охранял их и погиб от вражеской стрелы. Перед тем как закрыть глаза, он попросил Ошагана не оставлять его маленького сына Сайрыка.

«Позаботься о нем, — сказал умирающий батыр, — пусть мой мальчик не будет сиротой. Придет день, и он отомстит нашим врагам».

«Я выполню твое завещание, — взволнованно проговорил Ошаган. — Если у моих сыновей родится дочь, клянусь аллахом, она будет твоей снохой. Наша дружба, скрепленная кровью, продолжится родственными узами».

С тех пор как родилась Бексана, Ошаган ждал того счастливого дня, когда сможет выполнить клятву. Поэтому желание Джандыра взять в жены его внучку огорчило старика, ведь он любил Сайрыка как родного сына. Но делать было нечего, бий не мог отказаться от своих слов и дал согласие.

Тут же началось свадебное торжество, юрта молодоженов подняла свой шанрак над зеленым лугом.

Федосий вызвал Жоламана, чтобы поговорить с ним наедине. Махову уже было под сорок, он отпустил густую рыжую бороду и по-казахски к тому времени говорил свободно. Он прочно осел в ауле Жомарта, обзавелся домом и скотом, имел трех детей.

Федосий души не чаял в Жоламане, сыне поэта Суртая и приемном внуке батыра Жомарта, двух самых дорогих для Махова людей. Да и то сказать, Жоламан оправдывал его любовь — рос честным, смелым. Федосий научил его плотницкому ремеслу и многим русским словам.

— Зачем звали, дядя Падес?

(Все в ауле называли его так, и Федосий давно привык к своему новому имени.)

— Есть одно дело…

— Какое?

— У тебя, кажется, появился новый товарищ? А помнишь русскую пословицу: «Старый друг лучше новых двух»?

— Зря вы к нему ревнуете… — насупился Жоламан.

— Да нет, я пошутил. Джандыр — хороший парень, у нас все его любили. А хорошего человека, как водится, надо угостить, верно?

— Конечно, верно, дядя. Только чем мы его угостим?

— Вот для этого я тебя и позвал. Озеро видишь?

— Да я в нем каждый день купаюсь, дядя Падес…

— Рыб заметил?

— Как же не заметить… Полно их.

— Вот мы и угостим его ухой. Уха — это рыбная сурпа, не пробовал? То-то. Я хочу, чтобы Джандыр с Бексаной и старик Ошаган отведали ухи.

— Ойбай, а как мы поймаем рыбу?

— Не беспокойся. Ты знаешь, за чем я послал Расиха?

— Нет.

— За бреднем. Это мелкая сеть. Оказывается, на том берегу Теликоля живет рыбак…

— Вот это стоящее дело!

— Тогда пошли.

На берегу, в зарослях камыша, Махов, Расих и Жоламан поставили сеть, все трое сняли рубашки.

Серьезный, основательный Расих, пыхтя, вытаскивал бредень.

— Жоламан, ты когда-нибудь видел карася?

— Табан балык, — сказал Расих.

— Вот-вот, табан балык! У него очень мелкие кости — словно волосинки. Карася надо жарить в молоке и сверху посыпать луком — пальчики оближете!

Федосий поскользнулся, ухватился за Расиха, и оба плюхнулись в воду.

— Эй, поосторожней! — крикнул Жоламан.

С трудом вытянули сеть на берег. Федосий показал, как чистить рыбу.

Когда в двух казанах вскипела уха, он послал Жоламана к Джандыру.

— Мы хотим угостить тебя рыбной сурпой, по-русски это называется уха. Специально сварили для тебя с Бексаной. Дядя Куат пригласит твоего отца и аксакала Ошаган-бия.

— Говоришь, русская уха? А кто тебя научил?

— Ойбай, у меня же есть русский брат — Падес. Живет в нашем ауле. Они с Куатом лучшие друзья. Давно уже, лет двенадцать назад, пришел он со стороны Тобола.

— Как интересно! Почему ты раньше молчал, не рассказывал?

— Все недосуг было. И где ты видел, чтобы младший брат хвастался старшим? Падес мне как родной.

— Так ты можешь говорить по-русски?

— Падес без запинки объясняется по-казахски, и его жена, тетя Курана, — тоже.

— Курана? Ее имя похоже на наше.

— По-русски она Груня, это мы так ее называем. Мы иногда говорим с дядей Падесом по-русски. Сам я не очень умею, но его понимаю.

— Тебе повезло, Жоламан! Ты не ленись — учи русский, я думаю — он тебе пригодится. Я много слышал о русских от дедушки Казеке. Он говорил моему отцу, что наше кочевье придет под крыло русского народа, и я верю мудрому старику. Познакомишь меня с Падесом?

— Я для этого и приглашаю тебя. Падес велел наловить рыбы и угостить вас.

— Тогда я пойду за Бексаной.

* * *

В разгар свадьбы, в полдень, прискакал запыленный гонец — это был батыр Тайман — и стал разыскивать Бокенбая.

— Что случилось? — спросил его Бокенбай, когда они отошли от праздничных костров.

— Меня послал Абулхаир-султан, он повелел тебе срочно вернуться.

— Зачем такая спешка? — нахмурился Бокенбай.

— Ах, Боке, ты же знаешь нашего султана! Раз так ему приспичило, значит, ты ему нужен.

— Да, его всегда лихорадит, он вечно спешит, кто-кто, а уж мы хорошо это знаем.

— Что правда, то правда, Бокенбай. Абулхаир рвется к трону как бешеный волк. После смерти Каюп-хана борьба его с Булат-ханом разгорелась пуще прежнего, ведь Булат-хан только по наследству… Но даже если все казахи провозгласят Абулхаира верховным ханом, бии будут против. Абулхаир не родовит, вот почему он бьется изо всех сил. Когда четыре года назад Абулхаир послал людей к тобольскому губернатору, он ведь добивался не только союза с русскими, но и военной помощи от царя Петра. Угадав его замыслы, Каюп тоже направил своих послов, чтобы договориться с русскими о походе против хунтайши. Каюп хотел стать подданным русского царя, думал обменяться пленными. Но ведь никто из старейшин не поддержал их, все они поднялись на дыбы, как вольные куланы, когда забрасывают аркан.

— Это все так, Тайман, я был одним из тех, кто скорее бы погиб от жажды в степи пустынной, чем стал слугою чужеземцев. Но времена меняются. И если мы не присоединимся к русским, то сами свяжем себя по рукам и ногам и бросим в огонь. — Бокенбай вытащил из-за голенища табакерку, положил под губу насыбай, насыпал и Тайману.

Тайман сплюнул кислый порошок.

— Да, Боке, наверно, неспроста вызывает тебя Абулхаир. Дело в том, что умер Канси Сюань Е.

— Неужели? Умер император цинской династии, правда?

— Такая же правда, как то, что я стою перед тобой. Он умер.

— Вот это новость! Теперь у Цэван-Рабдана развязались руки, и он накинется на нас. — Бокенбай горестно покачал головой.

— Аюка-хан калмыков отправил к Цэван-Рабдану своего посла, небезызвестного тебе Цаган-Манжу.

— Как ты сказал — Цаган-Манжу?

— Вот именно. — Тайман пристально посмотрел на Бокенбая, вкладывая в свой ответ особый смысл, понятный им двоим. — Ему удалось вырваться из нашей засады. Теперь небось уже сидит во дворце Цэван-Рабдана.

Тяжкий вздох Бокенбая был похож на стон. Вспомнилась ему поговорка: «Кто пожалеет врага, поплатится головой». Перед его мысленным взором возникло пережитое.

Это случилось четыре года назад. Абулхаир напал на приволжских и яицких калмыков. Один из отрядов вел Бокенбай. Казахи захватили много скота и пленных. Бокенбаю досталась почти тысяча лошадей, пленники. Среди них была дивной красоты девушка, похожая на черную жемчужину. Она обладала какой-то завораживающей силой, и Бокенбай, словно испугавшись власти ее черных глаз, приказал кому-то из дружинников:

— Эту девушку сейчас же отправьте в ее улус!

— Что вы говорите, Боке! Она — как свежий тюльпан, разве можно ее отпустить?

— Делай, что я приказал, и не пререкайся.

— Ну хотя бы на одну ночь ее оставьте.

— Отправь ее домой!

Девушка изумленно взглянула на Бокенбая:

— Где это видано, батыр, чтобы возвращали добычу?

— Я возвращаю человека, а не добычу.

— Для моих братьев девушки — только добыча.

— Наша песня поется по-другому.

— А может, мне нравится ваша песня?

— Не верю, красавица.

— Тогда давайте я вам спою. Тут вмешался пленный джигит:

— Эй, Бокенбай! Перестань издеваться. Если хочешь нас отпустить, отпускай всех.

— Кто ты такой? — спросил Бокенбай.

— Я Цаган-Манжу, старший брат Харачу. И запомни, наша песня поется только у нас дома.

— Будь по-твоему.

Но Харачу сверкнула на брата недобрым взглядом.

— Хорошую песню можно петь везде. Я спою вам, достойный батыр.

Долго пела Харачу. Долго звучала калмыцкая песня под яркой луной, закончилась она в походном шатре Бокенбая. Поглаживая черные косы Харачу, он спросил:

— Харачу, что я должен сделать для тебя?

— О Боке, ты действительно хочешь меня вернуть?

— Да.

— Если так, дай мне в проводники моего брата Цаган-Манжу. Я боюсь, что кто-то из твоих джигитов сорвет мой цветок, которого коснулся только ты.

— Я выполню твою просьбу, Харачу.

Но Бокенбай не знал, что Цаган-Манжу был женихом, а не братом девушки. Распаленный гневом, Манжу решил, что надкусанное яблоко уже не яблоко, и, отъехав подальше в степь, убил Харачу. Узнав об этом злодеянии, Бокенбай лишился сна. Часто он вскакивал по ночам — ему слышалась песня Харачу, серебристый смех. Как он раскаивался, что, отпустив прекрасную калмычку, обрек ее на смерть! Страшная боль сжигала его сердце, а тут еще коварный Цаган-Манжу разграбил аул Бокенбая. Вот почему так пристально посмотрел на батыра Тайман, знавший его тайну.

— С какой целью послан Цаган-Манжу?

— Мы захватили в плен его человека, и он сказал, что Аюка-хан хочет заключить союз с Цэван-Рабданом. Тогда, Боке, в нас вонзятся сразу два кинжала.

— Это ужасно, если правда.

— Увы, это правда. Китай уже больше не грозит Цэван-Рабдану. Русские пока не могут помочь нам. Они не хотят воевать с ойротами, иначе отомстили бы за убитых у озера Жамиш.

— А что думает Абулхаир?

— Султан хочет использовать эту суматоху в своих интересах. Он не боится Цэван-Рабдана — пусть грабит Старший и Средний жузы, их земли в Семиречье и пойме Сырдарьи. «А я, — говорит, — нападу на калмыков. После набега Цэван-Рабдана мои казахи присмиреют и сами меня поставят ханом». Вот что он замышляет. — Так Тайман приоткрыл Бокенбаю то, что пока держалось в секрете. Хоть он и служил Абулхаиру, но явно был недоволен султаном.

— А Булат-хан что-нибудь знает?

— Знает, но самостоятельно ни на что не решится, ему нужна поддержка остальных султанов.

— Так все-таки зачем я понадобился Абулхаиру?

— Неужели не ясно? Ты знаменитый батыр, за твоими плечами большой влиятельный род. Абулхаир прекрасно понимает, что ты не будешь сидеть сложа руки, когда проливается народная кровь. Ты его верный булат, разящее копье. И если мы все поднимемся единой крепкой стеной, разве не умножится слава султана? Абулхаир надеется на тебя, на кого же ему опереться, когда он пойдет сражаться с калмыками?

Бокенбай ничего не ответил на это, он попрощался с Тайманом и остался один на холме.

Тревожные мысли терзали батыра. Новые испытания грозили казахам. Распри среди правящей верхушки, яростная изнурительная борьба за власть все туже стягивали петлю на шее народа, порождали новые междоусобицы. Все меньше становилось жизненное пространство, все уже, теснее делалась бескрайняя ранее степь, которую не мог пролететь стремительный сокол, проскакать быстроногий тулпар. И все из-за бесконечной грызни султанов и ханов. Да, историю создают отважные и мужественные люди, ведущие за собой народ, но почему казахи, сколько он помнит себя, всегда были покорной дубиной в руках своих алчных правителей?

Батыр загляделся на Теликоль. Под лучами солнца сверкала его чистая, прозрачная гладь. Вот и народ его таков: в тихие, безоблачные дни он таит свою глубину, хранит сокровенные чувства, выглядит внешне спокойным, но стоит грянуть буре — он вскипает, расплескивая безудержную силу, яростную свою мощь. Ох, тогда он не пожалеет слабых, бросит их в пучину, ударит о вздыбленные скалы.

Долго просидел Бокенбай у озера, наблюдая отсюда радостное пиршество сородичей, слушая их веселые песни. Вдруг болью сжалось его сердце: Бокенбаю подумалось, что все это он видит в последний раз. Он вздрогнул от непрошеной мысли, глаза его увлажнились, грудь обжег огонь недоброго предчувствия.

«О чудесный народ мой! — Батыр горестно вздохнул. — В своем веселье ты беспечен, как ребенок, добр, как молодая мать. Ты отдаешь себя радости целиком, без остатка — какая пылкая душа у тебя, какое богатое воображение! Вместе мы радуемся и горюем. Откуда эта общность — не от вековой ли привычки сообща кочевать, всем миром устраивать свадьбы и поминки, ведь так же — едино, сплоченно — наступаем мы на врага и покидаем поле брани, отступая в свои пределы. Издавна мы были одним народом, а ссорят и раскалывают нас отпрыски Чингисхана, жадные волки, пьющие нашу кровь. Они пользуются нашей наивностью, добрым, отходчивым сердцем, натравливают нас друг на друга, чтобы мы сами истребляли себя».

В конце праздничного тоя Бокенбай разыскал Ошаган-бия и передал ему волю Абулхаира. Подъехал Жомарт и другие батыры.

Под молодой высокой луной они стали совещаться.

Жомарт стегнул плетью землю.

— Дорогие сородичи! Вот и отшумело веселье. Сердцем мы чувствовали надвигающуюся опасность. Почему же родное небо стало для нас злой мачехой, почему затянулось оно грозовыми тучами? Замирает, стынет мое старое сердце, когда я думаю о страшной саранче, готовой накрыть степь казахскую, обглодать все до последнего кустика, не пожалев священных костей предков. Неужели наши дети захлебнутся в безутешном горе, умоются кровавыми слезами? Неужто не решимся мы на отчаянный шаг и, закусив губы, все, как один, не встанем, чтобы сокрушить лютого недруга? Или так и будем безропотно стоять на коленях? Булат, Абулхаир, Барак, Турсун будут драться за престол, что им горе народное? Со спокойным сердцем отдадут нас на растерзание, а сами укроются у своих чингизидов в Бухаре или Хиве. Золотой дворец Тауке охвачен придворной смутой. Нет единого войска, оно разбрелось. Сородичи мои, давайте же перед лицом всех родов и племен, собравшихся здесь, заключим союз, чтобы всем головам выступать из одного воротника, а всем рукам — из одного рукава. — Глаза Жомарта разгорелись, в его голосе слышались молодая сила и уверенность.

Бухар-жырау, в нетерпении сжимавший камчу, взял слово:

После этого Бухар-жырау сказал:

— Сородичи, мы снова оказались в непроходимом ущелье. Но от нас зависит, разольется ли морем клокочущий гнев народный или канет в пустыне. В нашей воле направить его в нужное русло. Неужели так и не будет в стране хозяина, который смог бы нас объединить? Ответьте, не молчите, тишина угнетает. Беспородный конь никогда не станет скакуном, достойным батыра; коршун, как ни пестуй — все равно не будет соколом. Тулпар — один на тысячу, сокол живет на горных вершинах. Где нам найти достойного правителя, который бы не ослаблял, а укреплял нас?.. Даже лопоухий пес так просто не отдаст ягнят волку, будет кусаться из последних сил. Неужели не отыщется достойный? Иначе иссякнет напиток жизни — кумыс казахский, дети будут плакать от голода. Заклинаю вас, не молчите! Даже скала отзывается эхом, если ее окликнешь. Я жду вашего ответа, родичи мои! — Жырау разволновался, краска залила его лицо.

Оглаживая бороду, Ошаган-бий тихо заговорил, и голос его был похож на стон:

— О горемычные мои братья! Да, приходится признать, мы оказались в тупике, и выход из него, пожалуй, не найдет ни знатный человек, ни простой смертный. Черным ураганом налетят на нас джунгары. Как быть? Что я могу посоветовать? Ох как тяжело мне, я обливаюсь холодным потом при одной мысли о том, что нам грозит. Передайте своим сородичам, что я ничего не пожалею, найду такие слова, чтобы голосу моего опечаленного сердца внял весь Старший жуз. Я скажу моим землякам: не отдавайте свою землю на разграбление, а честь свою — на поругание. Я брошу боевой клич, и народ пойдет за мной. Братья мои! Не мешкайте, не теряйте времени — готовьте коней и оружие, приготовьте себя к долгим кровопролитным боям. Вот вам мое напутствие! — Старик чуть не плакал.

Следом за ним стал говорить Ахтамберди-жырау.

— Ошаган-ата, вы дали нам дельный совет. Знаете, что говорят чингизиды: песчинки, собранные вместе, — это не город; рабы, собранные вместе, — не народ. Но я бы внес поправку: если умело замесить песок, можно построить город; если умело направить простого человека, он станет опорой страны. До чего не додумается хан, то отыщет народ, найдет, сбив ноги о камни. Ханы не сочинили еще ни одной песни, а сколько их сложено народом! Народ изливает в песнях свое горе, свою свободолюбивую душу, которую он не позволит запрятать в темницу. Душа в неволе ржавеет, теряет голос. Как бы ни тяжело было казахам, они никогда не падали духом. Дух народа — это его боевой клинок, его грозное оружие. Совесть людская не стареет, наша сила в единстве. Не надо бояться врага, надоготовиться к достойному отпору. Объявить трем жузам о всенародном сборе!

После этого батыры стали разъезжаться по своим аулам, чтобы к следующему лету быть во всеоружии. Жоламан проводил Джандыра и Бексану, ему было жалко расставаться с ними.

Быстро опустел берег Теликоля, небольшой прибрежный холм стал с тех пор зваться Холмом большого сбора, а некоторые и сейчас называют его Камчи тастаган, что означает — Холм, где сошлись плети.

Оба свата — Ошаган-бий и Аралбай-батыр — ехали вместе. Аралбай вез аксакала в свой аул. Все три дня, что они были в дороге, Ошаган занимал внимание свата занятными и поучительными рассказами. Старец немало повидал на своем веку, много слышал интересного. Так, начав с незапамятных времен, он каждый раз вытягивал по нитке из канвы затейливого повествования.

— Чего только я не пережил, Аралбай, даже у ойротов побывал не единожды, наслышался там всяких историй…

— Так, может, вы расскажете, Ошаган-ата, о Халдан-хане? Много я слышал разных небылиц, хочется узнать из ваших уст. — Аралбай попридержал коня, и они поехали стремя в стремя.

2

Крутой, без ветра, мороз обжигал кожу, зуб на зуб не попадал от лютой стужи. Берег реки Кусутан накрыли вечерние сумерки, тьма продвигалась все дальше, обволакивая окрестности.

Вдоль берега ехали рысью два всадника, они сняли седла и попоны, чтобы прижаться к спинам коней и хоть немного согреться. Они хотели успеть доехать до дворца Сенге раньше, чем наступит ночь. Впереди трусил на бурой кобыле щуплый Зая-Пандита, он даже не смотрел на своего рослого спутника, ехавшего рядом. Лошадь Зая-Пандиты часто прядала ушами, выпуская пар из ноздрей, в лад ее неторопливой рыси верховный лама погружался в свои раздумья.

Он видел дело жизни в том, чтобы народ его жил в мире и согласии, а люди измучили ламу своей несговорчивостью, постоянными раздорами. Нет у них общего пути, большой цели; правда, он дал им единую религию, но этого мало. Он латает в одном месте — рвется в другом: видно, изношенную одежду не сделаешь новой, как ни старайся.

Зая-Пандита коснулся обледенелой бороды; длинная борода, кажется, тянет вниз его маленькую голову. «Я уже стар — мои силы на исходе, — думает он. — То, что я начал, мне не суждено завершить».

А сколько было задумано! Да, как говорится, руки коротки. Он мечтал дожить до той поры, когда четыре ойротских тумена обретут самостоятельность, чтобы их не постигла печальная участь южных монголов, подпавших под зависимость Цинской империи. Но мечтам, видно, не дано осуществиться, в родственниках нет опоры, они не поддерживают его. Родство крови не выручило. Сенге продолжает враждовать со своими братьями.

И эту поездку Зая-Пандита предпринял для того, чтобы утихомирить враждующие племена. Он, великий миротворец, и сейчас везет хунтайши добрую весть от его образумившихся братьев. Если бы так! Если бы Сенге одумался, и давняя вражда уступила место дружбе и согласию.

Когда Зая-Пандита прибыл во дворец хунтайши Сенге, он застал его там беседующим со старшим сыном Цэван-Рабданом, но и не только их — для переговоров с Сенге приехал тобольский воевода Репин. Язык и вера русского претили ему, лама ощетинился. Окинув всех надменным взглядом, он попросил хунтайши принять его наедине. Передав желание братьев Сенге о перемирии, он покинул дворец.

Зая-Пандита совершил большую ошибку, потому что вскоре, под покровом непроглядной ночи, Цзотьба-Батор вонзил алмазный кинжал в сердце своего царственного брата.

* * *

Первый месяц зимы выдался снежным, на улицах выросли большие сугробы. Октябрьский снег не растаял, овраги и лощины были покрыты белой пеленой, мороз сковал русло реки Кусутан. Сегодня во дворце Сенге-хана оживление. Приехали редкие гости — его братья Цзотьба-Батор и Цэцэн-тайша, с ними был их племянник Булат-Манжу.

Многолетняя вражда мешала им встречаться, давно уже они не знали друг о друге; только понаслышке, и вот по воле Зая-Пандиты их раздорам должен был прийти конец.

Сенге вызвал к себе ханшу Ану-хатун.

— Прикажи приготовить хорошее угощение. Не надо скупиться, наконец рассеются тучи над нашими головами. — Сенге радовался приезду братьев и не скрывал этого.

— Ты слишком доверчив, хан. Чует моя душа — они затевают недоброе. — Ану-хатун подняла с ковра свое грузное тело.

— Я не хочу омрачать свою радость. Пусть завистники злятся. К черту подозрения! Кто приходит ко мне с открытым сердцем, тому и я раскрываю объятья. Раньше мы ссорились из-за наследия нашего отца, и я не уступал им, один боролся против всех. А теперь, когда упрочилась моя власть, мне ли бояться кого бы то ни было! Ты же сама знаешь, как я расправился с Лубсаном, могущественным предводителем Алтын-хана. Опасности всегда подстерегали меня, но я оказывался сильнее любых происков. Мне ли страшиться сейчас моих неудачливых братьев? Распорядись подать самые лакомые кушанья. — Сенге улыбнулся ханше и вернулся в залу, где сидели его старшие братья. Он светился от радости, словно хотел согреть своей улыбкой холодный зимний дом, за окнами которого гулял лютый буран.

Исподлобья следя друг за другом, чтобы узнать мысли другого, братья закончили трапезу.

Как только убрали посуду, Цэван-Рабдан поднялся.

— Отец, я поеду проведать табунщиков. — Он надел меховую шапку.

Цзотьба-Батор пристально посмотрел на своего брата Цэцэн-тайшу. Узкие раскосые глаза Батора метали рыжие сполохи. «Как он бывает страшен!» — подумал Цэцэн-тайша и подошел к юноше.

— Смотри, какой снегопад, ты бы посидел дома, — с улыбкой проговорил он.

Ану-хатун тоже стала отговаривать сына:

— Что это ты надумал? Какой дьявол тебя тянет ехать в такую темень?

Увидев просящий взгляд матери, юноша заколебался. Но тут Сенге сердито буркнул что-то, и этого было достаточно, чтобы Цэван-Рабдан направился к двери. «Отец недоволен мной, — подумал он, — еще сочтет малодушным. И верно, разве может выйти стоящий воин из труса, боящегося темноты да метели?»

Цзотьба-Батор нахмурился. «Однако как они понимают друг друга, отец и сын, — без слов, с одного взгляда. Хоть бы ты сдох, собачье отродье!» — подумал он о Цэван-Рабдане и поудобнее улегся на пушистом ковре. Он увидел в юноше решительность, упорство и стойкость, и ему стало не по себе.

Стараясь угодить старшим, Булат-Манжу тоже стал отговаривать двоюродного брата, но тот отмахнулся и от него.

Ану-хатун не унималась:

— Смотри, заблудишься.

— Я знаю дорогу. Надо доехать до Черного холма, а там до табуна рукой подать, к полуночи буду там. — Попрощавшись с матерью, Цэван-Рабдан вышел.

Громкий храп оглашал ханские покои, где воцарился беспечный сон. Снежный ветер за окном то протяжно выл, то как будто затихал, баюкая того, для кого этот сон был последним. В свисте метели словно таилось предчувствие несчастья. Не однажды в ночной темноте рождались черные замыслы. Цзотьба-Батор, лежа на боку, ощупал холодный клинок у бедра. Рука его дрожала, но он собрал в кулак всю свою жесткую волю и приказал себе встать. Он не мог отказаться от задуманного.

Тяжело он поднялся с постели, затекшие ноги не слушались его, словно налитые свинцом. Неожиданно тошнота подступила к горлу, началась икота. Цзотьба-Батор вздрогнул: так он мог всех перебудить.

На четвереньках он пополз к ложу хана. Вдруг кто-то схватился за его кинжал. «Оказывается, ты ждал!» — вспыхнуло молнией в его сознании.

Он выронил кинжал и оцепенел — как вор, пойманный с поличным.

— Батор-тайша, это я… — прошептал Булат-Манжу, но шепот его показался Цзотьбе громче крика. «Что он замышляет, почему схватил за руку?» — мелькнуло у него в голове. Булат-Манжу снова прошептал: — Это я со сна… не разобрался.

«Еще смеется надо мной. А что, если заставить и его уснуть навеки? Ведь потом щенок будет хвастаться, что помогал мне!»

Цзотьба-Батор приподнялся, его сильная рука вновь сжала кинжал. Все кончилось в одно мгновение. Сенге захрипел и сразу обмяк. Цзотьба-Батор провел языком по окровавленному клинку и только тогда успокоился.

«Дело сделано. Жаль, упустили волчонка. Ну ничего, и с Цэван-Рабданом покончим. Главное — мы сбросили проклятого дракона с престола нашего отца».

Снежная буря накрыла трех всадников, нырнувших в ночную темноту.

3

Обмерла, застыла

Влага в роднике.

Разве можно шило

Утаить в мешке?

Ахтамберди-жырау

Над землей гуляет легкий весенний ветерок, на склоне холма зазеленел колючий кустарник. Но зелени еще мало — все больше прошлогодняя листва да жухлые травы. Еще вчера завывал здесь пронизывающий ветер, словно прощаясь с зимними холодами. Но ехавший быстрой рысью коренастый молодой мужчина с закрученными кверху усами не думал о наступившей весне. Его глаза с красными прожилками зорко смотрели по сторонам, как бы прощупывая холмы и лощины.

Время уже приближалось к полудню, в небе парил серый жаворонок. Махая крылышками, он пел о весне, перелетевшей через горы. Глашатай нераскрывшихся бутонов, бесчисленных ростков и былинок, он славил пробуждение жизни, окутанную паром землю, устремленную к солнцу. Мужчина не прислушивался к песне жаворонка, особая музыка звучала в его сердце — песня мужества, гордости и отваги. Мужская доблесть витает на горных вершинах; если хочешь, чтобы сбылась твоя мечта, нужно быть верным данной клятве. Он не старик, чтобы благодушествовать и греть на солнце вялые кости. У него есть враги, которых надо победить, есть споры — их надо разрешить. Если он не одолеет противников, не разрубит многие запутанные узлы, не придется ему любоваться весенним солнцем, не удастся спать спокойно. Но в этом есть свой глубокий смысл — азарт боя: покой без победы немногого стоит.

Вдруг его конь фыркнул и замер как вкопанный. Мужчина посмотрел по сторонам, но ничего не заметил, в сердцах стегнул коня плеткой. Но аргамак, откинувшись назад всем телом, не сделал ни шагу. И тут всадник заметил медведя, стоявшего в тени валуна. Медведь поднялся на задние лапы и смотрел угрожающе.

Джигит спрыгнул с коня и привязал его за повод к дереву, достал лук и стрелу с железным наконечником. Когда он выпустил стрелу, медведь отскочил, но уже через мгновение с ревом кинулся на человека. Джигит выстрелил снова, но зверь не упал, а только закачался. Мужчина вынул кинжал и, подойдя к нему вплотную, всадил острие в мохнатую грудь. В тот же миг лапы хищника мертвой хваткой сжали его плечи. Они покатились по земле, не разнимая объятий. Зверь был мертв, джигит — без памяти, теплая медвежья кровь залила ему грудь.

Мужчина долго пролежал без чувств. С трудом высвободившись из тисков мертвого зверя, он сделал несколько шагов и опустился на землю. Поднял голову, посмотрел на небо и только теперь заметил серого жаворонка. Маленькую невзрачную птичку он сравнил со своим сердцем, чуть было не улетевшим в священную обитель Дзон-Каба. И тут исчез его страх, и душу захлестнула радостная весенняя мелодия, что была сродни птичьей песне. Широкая степь показалась ему ласковой колыбелью, его соратником на тернистом пути жизни.

Мужчина услышал конский топот и увидел приближавшихся всадников. Ехавший в середине седой как лунь, белобородый старец направился прямо к нему.

— Одолев врага, наслаждаешься победой, не так ли, сынок Галдан? — Он слез с коня и обнял джигита. — Почему ездишь один? — В голосе старика послышалась тревога.

— Святой отец, разве человек одинок в своей стране? — Галдан улыбнулся. — Не беспокойся, моя свита едет позади. Я рад, что могу поговорить с вами наедине.

Ведя на поводу коней и тихо беседуя, они направились к небольшому оврагу. Галдан чувствовал боль в спине, но был рад этой встрече.

— Святой отец, я преисполнен благодарности к вам. Вы отрубили вероломную руку, схватившую меня за горло, Я расправился с Цзотьба-Батором, я наполнил череп злодея его же кровью и напился ею. Я отомстил ему. Это было только начало, не пощадил я и Булата-Манжу; как старую шкуру, я разодрал их проклятый союз. Пока меня не окликнет старуха с косой, я буду истреблять каждого моего врага. Когда слабели мои силы, когда исчезала уверенность, вы помогали мне, вели к заветной цели. Мне кажется, во всем пространстве, куда мог бы доскакать быстроногий конь, нет такой славы, чтобы я не достиг. На всех извилистых тропах, на всех скалистых перевалах вы были рядом со мной. Сейчас погребены даже тени тех, кто боролся за престол. На белой кошме вознесли меня над людскими головами и провозгласили ханом. Теперь я единственный и безраздельный властитель всех четырех туменов. Конечно, не беззаботны мои дни, но главная моя забота — отблагодарить вас, святой отец. Вы не заритесь на ханский престол, хотя в сто раз богаче меня. Но я в неоплатном долгу перед вами. Дорогой отец, скажите, чем я заслужил такую милость — вашу святую заботу? — Горящими глазами Галдан смотрел на старика.

Его вопрошающий взгляд скрестился с острым, проницательным взором Зая-Пандиты. На глаза старика навернулись слезы. Он притянул к себе голову Галдана и поцеловал его в лоб.

— Ты хорошо сказал, сынок, искренне. Но раз ты сам меня спросил, я тебе отвечу, скажу все начистоту. А ты меня слушай внимательно и, выслушав, ответь, одобряешь ли мой замысел. — Зая-Пандита поудобнее уселся на траве. Галдан опустился перед ним на колени.

Старик говорил долго и видел, как Галдан меняется в лице.

— Как ты знаешь, в тысяча шестьсот тридцать четвертом году, после смерти твоего деда Хара-Хулы, хунтайшой стал твой отец Эрдени-Батор. Ты рано остался сиротой, учился в Лхасе, вдали от дворцовых козней. О том, что творится у нас, ты знал только понаслышке. Твой покойный отец был благородным человеком, он помогал верным людям, а насильники и подлецы дрожали перед ним. Паразитов, пьющих народную кровь, он карал нещадно. Завистники боялись и ненавидели его. У гиены по имени Зависть — острые клыки. Ее песня — злобное рычанье, ее оружие — подлость и коварство, предательский удар из-за угла. Твой отец был орлом, он парил высоко. Его размашистые крылья накрыли Алтай и Алатау, Тяньшань и Тарбагатай. Не терял он связи с хошоутами Ордоса, с Хо-Урлюком, ушедшим в Приволжье. Он выдавал замуж девушек и потом брал в жены их дочерей. Мне довелось быть на свадьбе твоей прекрасной матери — дочери Хо-Урлюка. Да, хорошие были времена! — Погрузившись в милые его сердцу воспоминания, старик умолк.

Воспользовавшись его молчанием, Галдан задал неожиданный вопрос:

— Святой отец, я знаю, что было потом, знаю, что в год Дракона отец созвал курултай, и на нем приняли знаменитый свод законов «Цааджин бичиг». На курултае присутствовали посланцы семи хошунов Халхи, приволжских калмыков и четырех наших туменов, а почему не приехали южные монголы?

Зая-Пандита долго смотрел в глаза Галдана. У старца была редкая борода, а брови — на диво густые. Они походили на заросли камыша, а когда старик сердился, — ощетинившись, напоминали стальные пики.

— Не торопись, сынок. Осенью тысяча шестьсот сорокового года твой отец, Эрдени-Батор-хунтайши посетил свой город Кобик-Саур, его построили бухарские сарты, город утопал в садах, вокруг него колосились нивы. Знаешь ли ты, что ойроты стали заниматься хлебопашеством именно при твоем отце? Ты слушай меня внимательно. Тогда же в Кобик-Саур приехали сорок четыре тайши. Навьюченные золотом и шелками караваны прибыли со всех концов страны. Даже Хо-Урлюк, одолев многодневный переход, появился в окружении многочисленных сыновей. Людей собралось столько, что раздольная степь не могла их вместить, над землей стояла пелена пыли. Не было счета забитому скоту и подаваемым яствам… Да, ты коснулся «Цааджин бичига», принятого в год Дракона. Великий свод законов ничего не оставил без внимания, затронул все стороны нашей жизни, даже определил срок и меру допустимой мести. Наполнив кровью жертвенную чашу, соратники твоего отца опустили туда руки и поклялись ему в верности. Разъехались они, проникнутые духом единства и сплоченности.

«Цааджин бичиг» действительно объединил наш разрозненный народ. Как хороший табунщик при строптивых конях, он следил за всем косяком, никому не давал разбредаться, накидывая аркан на непокорных. Этот свод, сынок, сделался надежной кольчугой твоего народа, ратным кличем, боевым набатом. Ойроты стали единым целым, мы смогли дать отпор любому врагу…

Нетерпеливый Галдан прервал его:

— Отец, вы не ответили на мой вопрос.

— Наша сегодняшняя встреча впрямую связана с твоим вопросом. А не приехали южные монголы вот почему: в то время они уже были под властью китайского императора из маньчжуров. Хищный Канси Сюань Е с тысяча шестьсот шестьдесят первого года, когда сел на трон, зарился на монгольскую землю. Твой отец был трижды прав, что не имел никаких дел с Китаем. Сейчас, увы, другое положение: семь хошунов Халхи, как мелеющую реку, засасывает цинская тина. Не из личных интересов я тебя поддерживаю; я надеюсь, что ты сможешь сплотить ойротов и монголов, ведь и у нас, и у них один язык и общая вера. — Многоопытный старец поделился своими сокровенными надеждами, он рассчитывал убедить молодого хана. — После смерти твоего отца престол перешел к Сенге. У него не было мудрости славного Эрдени-Батора-хунтайши, но была решимость. Сенге погиб от предательского удара. Твои старшие братья, корыстные душой, недалекие разумом, дрались за ханский престол, как свора волкодавов. Разве по силам им было собрать в кулак разрозненную страну, они могли только окончательно ее развалить. Ты победил по справедливости и взвился как знамя. Ты стал достойным преемником и отца твоего, и Сенге. Я увидел огонь в твоих глазах и поверил в тебя. Поверил бесповоротно и поэтому заклинаю тебя: возьми под свое крыло единокровных братьев монголов, не отдавай их Китаю. Вот та награда, которую я от тебя прошу. Я и впредь буду помогать тебе: оступишься — поддержу. Я все сказал, сын мой.

Галдан предполагал, что́ замышляет старик, но когда тот выложил все начистоту, хан оторопел. Было от чего растеряться: Галдан знал, что хватка у ламы мертвая — попробуй не подчиниться. Старец взваливает на него такую ношу, от которой затрещат ребра. Хорошо, если он выдюжит, а если не хватит сил? Тогда он может распрощаться с престолом. Зая-Пандита поставит ханом другого — более покладистого, угодного ему человека, а он, Галдан, окажется никчемным седоком, выброшенным на скаку из седла ретивым конем. Такое серьезное дело нельзя решать сгоряча, впопыхах, надо все обдумать, посоветоваться с верными людьми, а Зая-Пандита требует немедленного ответа. Но, чтобы решиться на это, нужно иметь надежных соратников, на которых можно опереться, а таких у него раз, два — и обчелся. Нужно действовать осмотрительно, с оглядкой. У отца его, Эрдени-Батора было десять детей, а сейчас еще прибавилось несколько сыновей Сенге. Согласно обычаю и родословной, прямым наследником является Цэван-Рабдан. И кто поручится, что благожелательный и такой надежный нынче, Зая-Пандита завтра, когда наступит решающая минута, не станет гнуть свою линию? Хорошо, если он будет ему опорой, а если вдохновит заговор против него? Наверное, не стоит бояться трудностей. Надо уступить старику. Недаром он выбрал именно его, Галдана, — значит, верит в его силу. Он сказал, что у ойротов и монголов язык и вера общие; лама настаивает, чтобы он, Галдан, объединил две страны, два народа. «Что ж, глубокий смысл есть в его словах. Если я подыму единое знамя, меня ждет большая слава».

Слова старца, конечно, посеяли смуту в его мыслях, но, взвесив все «за» и «против», Галдан быстро принял решение.

— Я все обдумал, святой отец, и, если суть вопроса сводится к сказанному вами, я не стану колебаться. Вы сами выбрали меня, это обязывает. Теперь я должен оправдать ваше доверие. — Галдан склонился перед ним.

Тут над холмом заклубилась пыль. Десять всадников во весь опор мчались сюда. Зая-Пандита и Галдан-хан вскочили и схватились за луки, то же сделала и их свита.

Галдан узнал своих нукеров. На расстоянии пущенной стрелы мчался его племянник Цэван-Рабдан на белоногом жеребце. Поперек мощной холки лежал человек, его руки и ноги вздрагивали в такт галопу коня.

Остановившись на полном скаку, Цэван-Рабдан сбросил человека к ногам дяди.

— Он был послан убить тебя, но попался сам. Прикончи негодяя собственноручно! — Глаза юноши возбужденно горели.

Галдан окинул взглядом лежащего у его ног. Он без труда узнал в нем подручного Очирту-хана — своего родича.

Галдан выхватил из ножен кривую саблю, но тут за ее рукоять схватился Зая-Пандита. В его глазах не было гнева, но они сверлили таким ледяным взглядом, что у Галдана безвольно опустилась рука.

— Сынок, посмотри на этого наемного убийцу, вот он ужом свернулся у твоих ног. Прости его и приблизь к себе. Он был мечом в чужих руках, теперь он послужит тебе. А уж он, ручаюсь, послужит верой-правдой.

Услышав слова верховного ламы, убийца встал на колени, — видно, в нем затеплилась искорка надежды. С мольбой он простер руки к старцу.

— Святой отец, спасибо, что поверили в меня. Это правда: я был разящим мечом — одна рука отбила его, а другая подняла с земли. Пусть великий хан замахнется мной, замахнется беспощадно. Я никогда не дорожил жизнью, дайте мне возможность смыть мой позор.

В знак согласия со сказанным Зая-Пандитой Галдан вложил свою саблю в ножны, кованные золотом.

В тот же миг Цэван-Рабдан соскочил с коня, схватил убийцу за подбородок и провел по его горлу клинком булата. Безжизненное тело упало на землю, орошая кровью траву.

— Мой великий дед Батор и мой славный отец Сенге не верили врагам. Вчерашний враг не может стать другом.

— Зря ты так поступил, мальчик. — Зая-Пандита изучающе смотрел на него своими непроницаемыми глазами, словно видел впервые.

Но Цэван-Рабдан с вызовом выдержал взгляд тщедушного старца и сказал ухмыляясь:

— Зря или нет, это касается только меня. Такая участь уготована любому нашему врагу. И вы знайте свое дело…

Галдан побагровел от наглости племянника и гневно осадил его:

— Замолчи, сопляк! Нашел кого учить! Протри свои нахальные глаза и поклонись Зая-Пандите.

Но Цэван-Рабдан не унялся. Вскочив на коня, он высокомерно процедил:

— Подумаешь, Зая-Пандита!

Взвившись на дыбы, конь унес его в степь.

4

Этой весной Цэван-Рабдану пошел двадцать пятый год. Когда погиб его отец, ему было семнадцать. Незаметно пролетело восемь зим и весен. Дерзкий Галдан-хунтайши превзошел даже Сенге: упразднив двоевластие, он правил страной один. Галдан прогнал своего бывшего соратника Очирту Цецена, как шелудивого пса. Весной нынешнего 1675 года он захватил Восточный Туркестан и стал называться Галдан-Бошохтуу, то есть святой хан. Сера и селитра, доставляемые из городов Яркенда и Турфана, надолго обеспечили Галдана порохом. Пошел поток ячменя и пшеницы, риса и кукурузы. От бесчисленных конских табунов, овечьих отар и верблюжьих караванов над землей ойротов стояла завеса пыли. Стол хунтайши неизменно украшали сочные гроздья винограда, терпкое вино, налитой урюк и сладкие орехи Джаркента.

После присоединения Восточного Туркестана расцвели торговые связи с Востоком. По Шелковому пути открылось сообщение с Китаем. Теперь Восточный Туркестан был связан торговыми путями с Бухарой. Каракорумский перевал стал воротами в Индию и Тибет.

Возросшее богатство и могущество Галдан-хана было на руку и Цэван-Рабдану. Он ни в чем не знал отказа, имел все, что душа пожелает. Его дяде не всегда были по сердцу выходки своенравного племянника, но Галдан не стеснял его.

В последние месяцы Цэван-Рабдан впал в странную задумчивость. Им овладело неведомое доселе чувство. Было от чего потерять голову: его пленила внучка Очирту Цецена, юная Ахай, девушка редкой красоты. Сердце Цэван-Рабдана разрывалось от страстного желания. Ему неудержимо хотелось встретиться с красавицей Ахай. С тех пор как впавший в немилость Очирту откочевал далеко от этих мест, у Цэван-Рабдана не было ни одного спокойного дня, любовь его утроилась, всеми помыслами он был с прекрасной девушкой.

Заметив перемену в племяннике, Галдан призвал его к себе.

— Отчего ты так бледен, таешь прямо на глазах?

— Не знаю, аха.

— Так уж и не знаешь! Наверно, пришла пора жениться?

Подивившись прозорливости дяди, Цэван-Рабдан низко опустил пунцовое как мак лицо.

— Выкладывай все начистоту. Хочешь, завтра сыграем свадьбу?

— Аха, не надо торопиться.

— Нет, давай без проволочек. Мне надо скоро собираться в поход. Кто она?

Поняв, что утаивание не приведет к добру, Цэван-Рабдан открыл имя своей возлюбленной.

— Полно, стоит ли из-за этого так волноваться? Поезжай к ней немедленно и рассчитывай на мою помощь. Вот увидишь, все сложится хорошо. Я и не собираюсь тебя отговаривать. Раз решил жениться, нечего раздумывать. Надеюсь, что твой брачный союз станет оплотом моей власти. Езжай же, не мешкай.

Сияющие под голубым небом холмы залиты золотым морем люцерны. Легкий ветерок качал высокие травы, словно пел им колыбельную. Занавес весенней сочной травы окружал белоснежную юрту молодоженов.

В летнее стойбище хунтайши, расположенное у тихого ручья, прибыл большой караван, он привез невесту — юную Ахай. На белом коне, сверкавшем серебряной сбруей, с несколькими нукерами приехал Цэван-Рабдан. Он приблизился к Галдану, окруженному пышной свитой, и склонился перед ним. С радостной улыбкой вышла навстречу Цэван-Рабдану его мать, Ану-хатун. Она нежно поцеловала сына в лоб.

Старейшины, встречавшие невесту, подвели ее к Галдану. Высокий лоб Ахай напоминал слоновую кость, черные глаза казались бездонными, а вишневые губы манили своей юной прелестью.

У Галдана замерло дыхание, он стоял как вкопанный и смотрел на девушку. Вихрь внезапно вспыхнувшей страсти завертел его с невероятной силой, отнимая разум, выдержку, волю.

Во дворец он вернулся сам не свой. Уединившись в своих покоях, без конца тянул терпкое вино. Он нарочно отослал от себя многоопытных старцев, чтобы они не разгадали его состояние. Чем дольше он пил, тем больше наливались кровью его глаза. Наконец он приподнялся, мрачно сдвинув брови, и повелел слуге:

— Позови Цэван-Рабдана!

Согнувшись в три погибели и подобострастно кланяясь, дворецкий попятился к выходу.

Раскрасневшийся, словно после удачной охоты, в трапезную вошел Цэван-Рабдан. Весь день он нетерпеливо ждал, когда солнце как черная орлица спрячется в свое гнездо. И вот оно наконец скрылось, завернувшись в пурпурный плащ вечерней зари! Сердце Цэван-Рабдана лихорадочно стучало.

— Я вызвал тебя по срочному делу. — Галдан обхватил руками трещавшую от вина голову, его глаза поблескивали как красные угольки.

— Ваша воля для меня закон! — с готовностью отозвался счастливый жених, не подозревая, куда клонит Галдан. — Моя сабля снова послужит вам. На рассвете, прямо с теплой постели, я сяду на коня.

— Нет! Надо ехать сейчас.

— Куда? — оторопело спросил Цэван-Рабдан.

— Три дня назад сбежал лазутчик Дархан-хасиха. Он направляется в Ганьсу. Надо перехватить его, пока он не добрался до Сюань Е. Ты должен догнать Дархана-хасиху и привезти сюда. Только тебе это под силу. Медлить нельзя, бери своих шериков и отправляйся. — Галдан мрачно сверкнул глазами, не дав Цэван-Рабдану что-либо возразить.

Тот стоял в замешательстве. В другое время он бы с радостью выполнил просьбу Галдана. Но сейчас, когда в юрте молодоженов его ждала Ахай с белой лебединой шеей… Как он мечтал об этом заветном часе! И вот из-за проклятой поездки все рушится. Но нельзя не подчиниться приказу. Дархан-хасиха — правая рука Очирту Цецена, он попортил им немало крови и, что правда, то правда, пользуется уважением у многих тайши. Недавно на поединке он, Цэван-Рабдан, связал наглеца Дархана. Так, значит, Дархан-хасиха сбежал, пока он ездил к Ахай… Если подлый выкормыш Очирту сговорился с китайским императором, то изрядно насолит им.

— Ладно, я поеду.

И, не сказав больше ни слова, Цэван-Рабдан вышел.

Вскоре под окнами дворца раздался конский топот и растаял во мраке ночи.

Как только на небосклоне вспыхнуло созвездие Плеяды, в юрту молодоженов вошел мужчина. Прислуживавшие невесте женщины выскочили из нее как ошпаренные. Качая головами и вздыхая, они расходились по домам. Даже если бы умер кто-нибудь из их близких, вряд ли бы они так сокрушались. «Кто мог подумать! Такая подлость!» — стучало в их возбужденном сознании.

Ахай-ханыкей, прикрыв лицо платком, поднялась навстречу вошедшему. Он стиснул ее в крепком объятии. Закричав, девушка потеряла сознание.

5

Горестно вздыхая, Ану-хатун вошла в свои покои. Ничего не осталось от прежнего влияния супруги Сенге: челядь окончательно распустилась, слугам раньше было достаточно грозного взгляда, а теперь они не слушались ее приказаний. Особенно донимал ее некий Нейчун-Омбо, джигит из свиты Галдана. Хитрый, вероломный, он понимал своего хозяина без слов.

В изнеможении Ану-хатун села, потом закрыла глаза и молча зарыдала.

Стоило уехать Цэван-Рабдану, как любимая невестка Ахай — ясное солнышко в ее непроглядной ночи — стала женой Галдана. Захлебываясь слезами, она сама ввела ее в спальню хунтайши, а что ей оставалось делать? До сих пор она проклинала Галдана молча, моля бога отомстить за все ее унижения, но сегодня чаша терпения Ану-хатун переполнилась.

Двоюродный брат Ану-хатун, ее единственная опора, неожиданно откочевал. Нейчун-Омбо не давал прохода его слугам, издевался над ними, наказывал за малейший пустяк. Брата и его свиту угнетала мрачная обстановка во дворце, напоминающая духоту перед грозой, постоянные стычки с соседями и подготовка к военным походам, вот мирные араты и разбрелись кто куда. Когда Очирту Цецену, спасавшемуся от Галдан-хана, пришлось искать убежище в чужих краях, многие сородичи разлучились. Страна разделилась на два лагеря: кто простился со своим сватом, кто с родной дочерью. Жизнь разметала людей в разные стороны. Так минул год, а число беженцев росло.

Переговариваясь, в комнату вошли трое. Это был младший сын Ану-хатун, Соном-Рабдан, и его друзья. Юноши шутили и смеялись, но, заметив плачущую мать, Соном-Рабдан остановился у порога.

— Вы чем-то опечалены?

— Ты слишком занят собой, иначе давно бы заметил мои слезы. — Ану-хатун хмуро посмотрела на сына.

— Что случилось, мама?

— Да открой наконец глаза! Где жена твоего старшего брата? Чем занят твой дядя? Или тебе недорога наша честь, жалкий хлюпик?

Задетый за живое, Соном-Рабдан побледнел. «А ведь она права, — растерянно подумал он. — Но разве ослепли мои глаза, оглохли мои уши? Как я могу быть в стороне, когда растоптана честь семьи! Почему меня сковала робость? Пора распрямить плечи и доказать, чего я стою».

Через несколько дней после этого разговора Галдан-хунтайши охотился со своей свитой на куланов. Целый день они рыскали по степи и только на закате окружили дикого коня. Боевые стрелы пели гимн смерти. Вдруг одна стрела, пролетев со свистом, чуть не задела лопатку Галдана. Не все стреляют достаточно метко. Но зоркие, волчьи глаза хунтайши заметили растерянность Соном-Рабдана. Подозрительный опасается собственной тени. В мозгу Галдана зашевелились сомнения. От охотничьего азарта не осталось и следа. Хана будто ледяной водой окатили. Даже алый цветок вечерней зари показался ему мертвенно-серым. И свет родственной любви мгновенно погас в груди, его сменил черный смерч ненависти.

В мрачном настроении вернулся хунтайши с охоты. Даже пылкие объятья Ахай-ханыкей не обрадовали его. Ее нежное тело, которое он каждую ночь в страстном желании покрывал поцелуями, показалось ему холодным как камень. Накинув атласный халат, Галдан вышел из опочивальни и велел позвать Нейчуна-Омбо. Уединившись, они долго шептались. После этого Галдан вернулся и проспал до полудня.

Его разбудил протяжный плач. Перевернувшись на другой бок, Галдан смежил веки и попробовал снова заснуть. Но это ему не удалось. Скорбный плач, похожий на вой волчицы, мог даже мертвеца поднять из могилы. Он наплывал на него, как черные волны адской реки, не смолкал ни на минуту. Кто может выдержать причитания матери? Горестный плач Ану-хатун сводил с ума Галдана, схватывая в каменные тиски все его существо.

Какое сердце не содрогнется от материнских слез, да еще когда сам повинен в этом плаче? Тело Галдана покрылось испариной, он хотел подняться, но ноги подкосились…

Неожиданной, загадочной смертью умер Соном-Рабдан. Никто не знал ее причины, но ни один человек не сомневался, по чьему наущению его умертвили.

Правда, некоторые заколебались, когда увидели скорбящего Галдана, склоненного над телом юноши. Людям было не под силу разобраться в этой запутанной истории; поникшие, потерянные расходились они с похорон, стараясь не смотреть в глаза друг другу.

Цэван-Рабдан не смог догнать Дархана-хасиху. Через месяц он вернулся — разбитый, измученный; увидел рухнувшее свое счастье, рыдающую мать, свежую могилу брата, увидел и навеки отрекся от вероломного дяди. Кровь стучала у него в висках: «Я ненавижу тебя как самого лютого и заклятого врага!» Боевой путь двух соратников, проложенный стремя в стремя, отныне разошелся. Цэван-Рабдан, прервав все связи с Галданом, с двумя тысячами аратов откочевал далеко от этих мест. Между сородичами легла пропасть, отрезав пути назад.

* * *

Это произошло, когда Галдан-Бошохтуу был в зените славы и окончательно упрочил свою власть. Ему уже никто не мог противостоять в бурном мире, раздираемом темными страстями. Его захватило всесильное пламя и повлекло за собой, обжигая душу, — это было чувство собственного могущества. Оказавшись в бешеной стремнине, на самом гребне высокой волны, Галдан уже мчался по течению и не мог повернуть назад.

За минувшее десятилетие Халха, состоявшая из семи хушунов, разделилась на два крыла. Галдан решил сыграть на распрях ее правителей и присоединить Халху к Джунгарии, вырвав Северную Монголию из-под влияния Сюань Е. В то время положение императора было незавидным: многолетняя борьба с У Сань-гуем расшатала его царствование. Момент был как раз подходящий: император, по сути, остался без войска — когда, как не сейчас, осуществить задуманное… Надо только найти подходящий повод для внезапного удара. Нельзя действовать опрометчиво — иначе накличешь беду и вызовешь злорадство врагов. Главное — не спешить и все хорошенько обдумать.

Галдан нашел такую лазейку.

Ставший китайским императором в 1661 году маньчжурец Сюань Е быстро распространил свое влияние на тибетского Далай-ламу. У него были далеко идущие планы: с помощью ламы прибрать к рукам Халху. Халха — сердце Монголии, на которую давно зарилась Цинская империя. Но ламы, во главе с Зая-Пандитой, выступили против Сюань Е, к тому же Джунгария не имела никаких политических отношений с Китаем. Тем не менее император полагал, что скоро осуществит заветную цель, но тут вспыхнули волнения в Халхе. Сюань Е боялся объединения северных монголов с ойротами и опасался усиления Галдана-Бошохтуу, поэтому в 1686 году Пекин попросил Далай-ламу созвать курултай, чтобы покончить с междоусобицами в двух крылах Халхи.

Двадцать второго числа восьмого месяца того же года в урочище Курен-Белсер, где собрались шестьдесят нойонов, зайсанов и тайшей, посол Далай-ламы, Галдан-ширету, зачитал указ Сюань Е. Знатные люди Халхи тут же помирились. Два хана Северной Монголии — Дзасакты и Тушету — обнялись и поклялись в вечной дружбе. Казалось, позади остались распри и ссоры — наступили мир и благоденствие. Но неожиданно на курултае разразился скандал. Верховный лама Халхи Джебдзун-кутухта, брат Тушету-хана, нашел повод, придрался к Галдан-ширету и стал угрожать ему.

Этот неслыханный поступок, подрывавший престиж Далай-ламы, возмутил Галдана-Бошохтуу, он направил Сюань Е послание, требуя призвать к порядку ламу Халхи:

«Ваши министры сказывали мне, что Ваше величество глубоко почитает тибетских лам. Поэтому, когда мы стали свидетелями неуважительного отношения к послу Далай-ламы — оплота нашей веры, — нам стало не по себе. Нельзя пятнать наши законы и обычаи. Мы надеемся, что вы лично разберетесь в случившемся и примете достойное решение».

Но Галдан не остановился на этом. Второе послание было направлено Джебдзуну-кутухте, оно было написано совсем в другом тоне:

«Видно, ты совсем забылся, если позволил себе поносить на курултае посла святого Далай-ламы. Галдан-ширету — божий человек, которому уготовано место в усыпальнице Дзон-Каба. Он выступал от имени самого Далай-ламы. Где же твоя совесть? Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это приехать ко мне и заплатить за свой проступок».

Но оба письма остались без ответа. Тогда летом следующего года Галдан провел курултай на земле Тушету-хана, в правом крыле Халхи. Курултай упразднил власть Тушету и назначил единоличным правителем всей Халхи Дзасакты-хана. Но этого Галдану показалось мало: собрав тридцатитысячное войско, он, объединившись с Дзасакты-ханом, вероломно напал на Тушету. А тем временем, Джебдзун-кутухта укрылся в Китае. Галдан написал в Пекин о его выдаче, но снова не получил ответа. Правительство Сюань Е уже полным ходом готовилось к войне. Императора не на шутку забеспокоила напористость Галдана, так быстро обломавшего правителей Халхи. Сюань Е вовсе не хотел своим невмешательством способствовать его растущей славе, не хотел объединения монголов и ойротов в могущественное государство. Такой оборот дела грозил Цинской империи разорением и упадком.

Срочным порядком соединенные войска китайцев и маньчжурцев достигли озера Халхин-Гол. Запасшись оружием и продовольствием, китайские полководцы ждали открытия военных действий.

* * *

Река Уяхун катила свои воды в низине, на ее глади отражался отсвет блеклого вечернего неба.

Галдан спустился к берегу, наклонился, сунул руку в воду. В одном из шатров, раскинувшихся поблизости, послышался задушевный хур{52}. Печальная мелодия двух струн брала за сердце протяжным мотивом. Казалось, это мать плачет по единственному сыну. Настоящий музыкант и две жилы заставит петь с неведомой силой, позовет тебя в таинственный и хрупкий мир чувств. Это была песня, способная всколыхнуть все святое в сердце: напомнить родную землю, колыбельную матери…

Нелегко было у него на сердце. Если говорить честно, он просто пошел на поводу у духовенства, ведь именно Далай-лама хотел объединить монголов и ойротов, потому что у них были общие язык и вера. Он подчинился желанию Лхасы как покорный и любящий сын, а теперь ощутил всю сложность своего положения. Ведь если Тушету-хан выполнит волю Сюань Е и присоединится к Китаю, разразится большая война. Это не будет схватка между монголами и ойротами, а борьба не на жизнь, а на смерть Джунгарии с Китаем. Но Галдан понимал, что отступать ему некуда, будь что будет, он своего решения не изменит.

Душераздирающая мелодия пронзала его сердце — это протяжно стонал хур. Заунывные звуки срывались со струн, падали, как капли воска с оплывающей свечи. Повторяющиеся такты знакомого напева словно плакали по родной стороне, куда отныне заказаны пути.

* * *

Наступило лето 1695 года. Подымая пыль на дорогах, войско ойротов достигло Керулена. Добравшись до Халхи, оно остановилось. Галдан-хунтайши хотел начать тайные переговоры с зайсанами и нойонами Внутренней Монголии, Кукунора и Ордоса. С этой целью были отправлены послы, известные своим красноречием, — возможно, дело и увенчалось бы успехом, но уловки Галдана были раскрыты, китайцы перекрыли все дороги и следили за ойротами.

Маньчжурские власти забеспокоились. Цинская империя не желала уступить земли, заселенные монголами, ведь это могло стать поводом для всеобщего восстания в многонациональном государстве. Как известно, бурная лавина сметает даже самую крепкую плотину.

Словно три мощных потока, хлынувших сразу с восточной стороны, из центра Китая, и с запада — с Ганьсу и слившихся в одну быструю реку, четырехсоттысячное войско императора весной 1696 года выступило в поход. Двигалось оно продуманно, осторожно, в апреле пересекло пустыню Гоби и остановилось в пяти днях езды от лагеря Галдана, что расположился в пойме реки Керулен.

* * *

Апрель выдался в том году теплый, холмы покрылись зеленью, все живое тянулось к солнцу.

И в урочище Цзун-мод, что на берегу реки Терельджи, весна была в разгаре, ни разу в это время солнце не заволакивали тучи.

Галдан-Бошохтуу одиноко сидел на валуне на крутом берегу. Беспокойная душа порой жаждет уединения. Именно цветущей животворной весной легко думается, сердце полнится новыми силами и надеждами, оно как бы сливается с песней голубого ручья, с золотистой далью неба.

К Галдану приближался его верный соратник Илагугсун-кутухта. Он был тщедушен телом, маленькое морщинистое лицо окаймляла редкая борода. Его испуганные выпученные глаза бегали по сторонам.

— Эй, что случилось? Не с пожара ли ты?

— Есть вещи пострашнее пожара…

— Но ты не робкого десятка. Чего бояться тому, кто перехитрил самого Сюань Е? — Галдан улыбнулся и предложил ему сесть.

— Я удивляюсь тебе, Галдан. Ты и бровью не поведешь даже, когда все кругом идет прахом. Я пришел с плохим известием: войско Сюань Е стоит у Керулена, не сегодня завтра оно будет здесь.

Хунтайши, радостно до этого смотревший на водную гладь, как-то сразу сник. Он ожидал услышать нечто подобное, но не думал, что слова кутухты так подействуют на него.

— Взгляни, Илагугсун, есть ли на этой земле хоть пядь, не политая нашей кровью? Сколько наших доблестных предков, приводивших в трепет врагов, полегли здесь костьми! Война всегда приносит большие потери, отнимает самое дорогое. Увы, смерть наступает и для храбрых, и для мужественных; мой легендарный дед Хара-Хула и мой доблестный отец Батор, дравшиеся с отвагой настоящих воинов, тоже ушли в обитель святого Дзон-Каба. Я их преемник, я не могу выказать слабость и отступить. Тяжкое испытание выпало мне в зените моей славы. Но я приму его с честью. Буду сражаться до последней капли крови! Слышишь, Илагугсун? — Галдан воспрянул духом и решительным взглядом окинул кутухту.

— Как, как ты думаешь сражаться с ними?

— Разве это мой первый бой?

— Но их куда больше, чемнас.

— Ну и что же? Буду отступать с боями.

— А если не сможешь обороняться? Если они в тебя вцепятся железными когтями?

— Не вцепятся. Их уже измотал переход через пустыню. Пока они будут собираться с силами, я разобью их по частям. — Галдан поднялся.

— Их в десять раз больше… — пытался вразумить его кутухта.

— Что-нибудь придумаю. Буду водить их за нос, а потом ударю с тыла. Я долго готовился к этому походу и не успокоюсь, пока не перебью их всех. Пять так пять, понадобится — шесть лет потрачу, но своего добьюсь. — Словно уговаривая сам себя, Галдан решительно направился к шатру. Походка его была тяжелой. Сказать по правде, он мало надеялся на удачу.

…На следующее утро, тринадцатого мая, Западный Ганьсунский корпус под командованием генерала Фянь-Гу встретился с войском Галдана. Уже не было путей к отступлению, завязался бой. Превосходящие силы неприятеля победили. Хунтайши потерял около двух тысяч шериков, ойроты в панике бежали. С небольшим, преданным ему отрядом Галдан отступил на запад.

Захватив все его обозы, а также двадцать тысяч лошадей, Сюань Е со своими основными силами повернул назад.

Предсказание Илагугсуна-кутухты сбылось: Галдан был разгромлен и вместе со своими боевыми соратниками оказался на берегу реки Тамыр. Лишенные вооружения и продовольствия, пять тысяч его шериков изнывали в безлюдной степи под палящим солнцем.

Галдану только что перевалило за пятьдесят, он осунулся, пал духом, хотя его не покидала слабая надежда на помощь земляков из Кукунора и Ордоса. Но войска императора стиснули его железным кольцом, оборвалась и эта надежда. Галдан почувствовал себя орлом с обрубленными крыльями, небесная высь была уже не для него. Он понял, что стоит на краю гибели, после того как один из его друзей с тысячью воинов сбежал ночью к Цэван-Рабдану.

С той поры тревожные мысли, черные мысли, сокрушавшие хунтайши в часы бессонницы, неизменно обращали его к могиле. Этот страшный мир с жестокими волчьими законами окончательно сломил Галдана, высосав по капле всю кровь, всю энергию буйной души. Оказалось, что он не совершил ни одного доброго дела, ни одного хорошего поступка, никого не выручил, не поддержал в трудную минуту. Пора надежд осталась позади. Теперь ему была уготована смерть. И он должен, не ропща, не сопротивляясь, покинуть сей бренный мир, раствориться в небытии, оставив грядущим поколениям лишь свое жалкое имя, даже не зная, дойдет ли оно до них… Разве бы прозябал сейчас в одиночестве, встань он под знамя добра, — нет, всю сознательную жизнь он служил только злу. Он думал, что идет по прочному канату, а это был тонкий волосок, он еще кичился своей изворотливостью, коварством и хитростью, как будто это добродетели. И вот холодный сумрак окутал его — мертвенный сумрак безлюдной степи, ни света, ни отблеска нет в нем, только черная выжженная тропа, ведущая в бездну…

* * *

Ветхий шатер со всех сторон продувает ветром. Привыкнув сквозь дыры в кошме считать звезды, Галдан и сегодня провел ночь без сна, вздремнул лишь на рассвете. Бледный утренний луч коснулся его век. Перевернувшись на правый бок, Галдан застонал: ломило кости. По небу плыли клочки туч, похожие на его смутные мысли. Так он пролежал долго, уткнувшись в соболью шубу, напоминавшую о былой роскоши. Опять ночь без сна!

Сколько ни ворочайся, а не прогонишь гнетущее одиночество, тоску, рвущую сердце на части. «Цебден-Бальжир, где ты?» — вспомнил он любимого сына. Если бы Галдан не разлучился с ним, сын сейчас сидел бы у его изголовья, и ему не было бы так тяжело. Уже два месяца он одинок.

Протянув руку, Галдан снял висевший над головой башлык — единственную память о Цебден-Бальжире. Поднес башлык к воспаленным, в редких ресницах глазам и долго-долго смотрел на него. Странное умиление, казалось, смягчило его огрубевшее сердце. Но это продолжалось одно мгновение. Галдан почувствовал, как по щекам бегут слезы. Уткнувшись в подушку, он беззвучно и безутешно рыдал.

Подле шатра послышались чьи-то шаги. Галдан с силой провел башлыком по лицу, чтоб не осталось и следов слез. Теперь в его острых, красных глазах, устремленных на дверь, светилась одна жестокость.

В шатер вошли сразу пятеро, среди них были его соратники Даньдзила и Илагугсун-кутухта. Галдан даже не приподнялся, не ответил на поклоны. Он лежал на спине, уставившись в ветхий купол шатра.

Его соратники уселись вокруг ложа хунтайши.

Илагугсун кашлянул. Галдан резко повернулся к нему. Жестокость на его лице сменилась выражением мольбы. Видя это, кутухта смутился.

— Говори же!

— Приехал гонец от Сюань Е.

— Что он сказал? — Галдан рухнул на подушки, чувствуя недоброе.

— Наши люди, посланные в Кукунор и Лхасу, схвачены… Бошохтуу-хан, гонец привез тебе письмо от императора.

— Читай.

— «Галдан-Бошохтуу! Наши отношения нельзя восстановить без кровопролития. Чтобы прийти к соглашению, надо встретиться. Без этого не воцарится мир. Если ты не поедешь в нашу ставку, мы приедем к тебе. Нас не остановит дальняя дорога, и даже если нашей пищей станет снег, мы осуществим задуманное.

Император Канси Сюань Е

36 год^[2] царствования».

Соратники молча наблюдали за Галданом. Они не ждали ничего хорошего. Слабая надежда, подобно малиновому звону колокольчика, растаяла, унеслась.

Галдан отчетливо понимал, в какое безвыходное положение он попал. Матерый волк, загнанный легавыми, когда некуда бежать, негде укрыться, садится на задние лапы и оглашает степь протяжным воем. У Галдана не осталось времени и на это. Горькая правда хлестнула его плетью, он окинул взором сидевших.

— Если мой сын Цебден-Бальжир жив, он выручит нас…

Илагугсун заерзал и потупил глаза. Галдан понял, что кутухта что-то скрывает; он схватил его за воротник:

— Что ты знаешь о нем? Говори!

— Ну, если ты велишь… тогда скажу… — Кутухта высвободился из рук Галдана. — Твой сын попал в плен.

Галдан побледнел, он судорожно хватал ртом воздух. Хан ждал чего угодно, но не такой страшной вести. Оказывается, его сын попал в лапы Сюань Е, этот узел не разрубить. Его былая слава окончательно померкла, она перечеркнута жалкой безысходностью сегодняшнего дня, этой нескончаемой пыткой, открытой раной, от которой он погибает. Уже не таясь, Галдан вытащил из-под подушки башлык и прижал его к лицу.

Рухнула последняя надежда, больше ждать нечего. Мосты сожжены. От огромного войска осталась кучка людей. Рассчитывать на Далай-ламу? Но коварный Сюань Е опутал его по рукам и ногам. Бесполезно умолять монгольских тайшей. Стало быть, все кончено.

Не находя себе места, Галдан снова уставился на кутухту. «Не запирайся, выкладывай все до конца!» — говорили его гневные глаза.

Илагугсуну было о чем сказать — беды надвигались со всех сторон, но он жалел хана, ему не хотелось утяжелять его ношу. А Даньдзила не вытерпел, он думал о воинах, умиравших от голода и стужи. К тому же на днях к Цэван-Рабдану перебежал и другой соратник Галдана — Даньдзин-Гомбо. Даньдзила считал, что он не вправе молчать. В гнетущей тишине взвился его тонкий голос:

— О святой хан! Что нам делать? Неужто будем ждать, пока мороз и голод добьют нас, или предпримем что-нибудь? Ведь ты сам убеждал нас, что выполняешь справедливую волю Дзон-Каба. Где же твоя справедливость? Ты попрал законы. Чего добились семь хошунов Халхи и четыре тумена ойротов? Нам достались одни страдания. Морем разлились народные слезы. Что сталось с нашей богатой землей? Твоя страна разграблена, погублена. Где твой престол, где преданный тебе народ? Все потеряно. Слишком долго мы молчали, не прекословили тебе. Но отчаянье отверзло нам уста. Что нам делать — ответь…

Галдан зло посмотрел на него. Он скрипел зубами, на шее заиграли желваки. Но он не проронил ни слова.

Когда они ушли, Галдан долго ворочался с боку на бок. Безысходная горечь окончательно раздавила его. В грядущем не было для него утешения. Не оставалось даже проблеска надежды, в какое плачевное состояние впал он, великий Бошохтуу-хан, от одного взгляда которого дрожали страны и народы. Минуло все, развеялось в прах. Больше всего его сокрушала собственная беспомощность, бездеятельность. Ведь именно решительность, невиданная энергия даровали ему имя Святого хана. А теперь он задыхался, словно его зарыли заживо и земля давила на грудь. Истаявшая сила сочилась из него по капле, гасла молча и безвозвратно. Да, он стал живым мертвецом и отчетливо понимал это.

* * *

Галдан снова прижал к лицу башлык сына, жадно вдыхая знакомый запах, который уносил его далеко, в родные степи; по исхудавшим щекам хана снова побежали слезы. Набрякшие веки сомкнулись… Непроглядный сумрак прорезал ласковый луч зари; он увидел мать, провожавшую его, она омыла молоком кобылицы стремена и долго махала ему рукой… Он услышал ее колыбельную, тихую, протяжную мелодию хура. По телу пробежало блаженное тепло, напев струн развеял тоску, принес облегчение сердцу. О сладостный хур, тебе можно открыть исстрадавшуюся душу, излить печаль, и ты все поймешь, останешься верным, когда друзья уже отвернулись и сам не в силах противиться ударам судьбы. Но это обманчивое утешение: отзываясь на твое горе, плача и скорбя вместе с тобой, волшебный хур отбирает у тебя остатки мужества и манит к последнему упокоению, все к той же бездне… О нескончаемая песня! Колыбельная матери незаметно переходит в плач по усопшему, в погребальные стенания, страшные, беспредельные…

Галдан открыл глаза. Солнечные зайчики плясали на дырявом куполе шатра — чем больше тот ветшал, тем радостнее плясали солнечные лучи. Бурхан уже не стоял на предназначенном ему месте; с ужасом Галдан ощутил, что и Будда изгнан из его сердца. Он был отрешен от всего, словно неукротимая река выбросила его, как щепку, и покатилась дальше. Устремила вперед свои воды, оставив его на пустынном берегу свидетелем собственной гибели.

С того дня Галдан стал другим. Каменное безразличие сменило прежнюю боль. Больше не звенела в его душе мелодия хура, он чувствовал, как тяжелеют руки и ноги, становится свинцовым тело и пригибает его к земле. Теперь хана занимали только мысли о смерти.

Однажды, накинув на плечи соболью шубу, он вышел из шатра. Прислонился к двери, постоял. Отросшая щетина скрывала мертвенную бледность лица.

Галдан долго стоял, уставившись в одну точку. В степи не было ни души. Под талым снегом пестрели прогалины, похожие на конские потники.

О, если бы кто мог видеть тусклые искры, блеснувшие в его затуманенных печалью глазах! Дрожь души, уходящей в безвременье. Увы, это не подвластно взору.

— Жизнь прошла, прошла бесцельно. Все мы смертны. Знал и я, что когда-нибудь умру, но не ожидал, что меня сломят невзгоды. За моими плечами страна, которая проклинает меня, народ, плачущий кровавыми слезами. Вот ведь как все обернулось! Не я ли мечтал, чтоб над головой моих подданных сияло чистое небо, чтоб, ни перед кем не склоняясь, они кочевали где хотят, чтоб никто не угрожал родной степи. Собратья мои, земля моих предков, видит бог, я желал вам счастья! Это была моя заветная мечта, которую я не смог осуществить. Пусть она будет моим завещанием вам! — сказал он в пустоту.

Потом Галдан вернулся в шатер, насыпал яд в серебряную пиалу. Растворил порошок в воде и тщательно взболтал. Присел на постель.

Прижав к сердцу башлык сына, залпом осушил пиалу. Даже капли, стекавшие с бороды, слизнул с краев.

Галдан забылся в дремоте. Ему слышалась мелодия хура, колыбельная матери. Она звучала все тише, потом волосяная струна оборвалась… Навсегда.

Могущественный Бошохтуу-хан покинул сей мир тринадцатого марта 1697 года в урочище Ача-Амтатай, пятидесяти двух лет от роду.

НАКАНУНЕ

1

Жаунбай огрел своего Рыжего плетью. В слякоти, в весенней степи, едва освободившейся от снега, конь порой увязал по колено. Молодой жеребец, которого лишь сегодня взяли из косяка, беспокойно озираясь, прядал ушами.

На землю опустился вечер, солнце уже почти закатилось, тени удлинились. И молодой Жаунбай, остро чувствуя свое одиночество на безлюдной равнине, подобно резвому коню, постоянно оглядывался, ощущая рукой зажатую под коленом дубинку. Джигит дивился себе. «Что это происходит со мной?» — думал он, натягивая покрепче повод. Самый младший из девяти «львов», сыновей славного Жомарт-батыра, Жаунбай слыл сорвиголовой и не упускал случая посостязаться с кем-нибудь. А сейчас он почему-то сник и ехал, втянув голову в плечи. Его беспокоила настороженность коня, словно предупреждавшая о неведомой опасности. Что это за холм чернеет впереди? Жаунбай неотрывно смотрел на него; заходящее солнце било ему в глаза своим тревожным огнем, усиливая беспокойство джигита. В ауле говорили, что его смелое сердце, когда он родился, застучало, споря с топотом коня. Отчего же ему не по себе? И тут Жаунбай заметил поднимавшегося на холм всадника. Рыжий конь вздрогнул, да и сам Жаунбай ощутил внезапный испуг. Черная тень всадника, заслонявшая маленькое багровое солнце, выглядела зловеще. Казалось, он головой подпирал небесный свод. Жаунбай смотрел пристально, но не мог различить лица незнакомца, напоминавшего привидение. Он пришпорил своего Рыжего. Конь ринулся вперед, оставляя позади странного всадника, как показалось джигиту, преследовавшего его. И верно, что-то непонятное творилось сегодня с ним: Жаунбай не помнил, чтобы скрывался от кого-нибудь в степи, а сейчас ему всеми силами хотелось избежать этой встречи. Смутный страх, не покидавший его весь день, скрутил Жаунбая, и он не смог заставить себя повернуть коня. Напротив, он натянул повод и помчался что есть мочи. Расстояние между ним и всадником все увеличивалось. Внутреннее напряжение постепенно отпускало Жаунбая. И тут около его уха что-то просвистело. Это была стрела со стальным наконечником, украшенная орлиными перьями. По телу Жаунбая пробежали мурашки, на лбу выступил холодный пот. Джигит прижался к гриве своего коня. Видно, дух предков защитил его, отвел вражескую стрелу. Ведь он был на волоске от смерти! Придя в себя, Жаунбай оглянулся и увидел, что всадник свернул. Джигит ехал быстрой рысью, неоседланный гнедой под ним направлялся к горе Актумсык. Мир уже не казался джигиту опрокинутым черным котлом, но пылавший над ним закат — ему почудилось — источал запах крови.

Его рыжий конь стоял как вкопанный. Жаунбай пришпорил жеребца. Комок подступил к горлу, он был недоволен собой. Постепенно освобождаясь от гнета страха, Жаунбай распрямил плечи. «Что мы с ним не поделили? — недоуменно думал он. — Неужто простые смертные, такие, как он да я, встретившись в бескрайней степи, должны нападать друг на друга? Зачем? Зачем ни с того ни с сего ему пускать в меня стрелу, желать моей гибели? Может, я когда-то провинился перед ним? Ведь я задира, сам ищу приключений, лезу куда не надо. Видно, он тоже не робкого десятка. Скорее всего он хотел припугнуть меня. Что ему стоило хорошенько прицелиться, и тогда бы я отдал богу душу. Но меток, шельма! Стрелять с такого расстояния! А что, если вернуться и поднять стрелу? Мы живем в смутное время, может, и разыщу когда-нибудь ее владельца».

Жаунбаю было не по себе, на душе у него скребли кошки. Вдруг Рыжий повернул голову направо и захрапел. Жаунбай выхватил из-под колена дубинку. Сумерки сгустились, очертания холмов слились с вечерним небом.

Жаунбай притаился. Его покрасневшие глаза буравили темноту, скуластое лицо побледнело. Он услышал людские голоса, а затем конский топот. Это была чеканная дробь стремительных копыт скакуна. Он едва удерживал своего Рыжего; его жеребец, закусив удила, прядал острыми ушами.

Жаунбай подвернул края мерлушковой шапки, запахнул чекмень из верблюжьей шерсти, потуже затянул кожаный пояс. Держа наизготове ременную камчу и боевую дубинку, он ждал, сам не зная чего.

С холма кто-то спускался. «Коке!» — услышал он сквозь топот копыт. Это был сын Суртая, Жоламан, усыновленный его старшим братом Садырбаем. Лихо подскакав на Сулуккаре, он остановился перед дядей.

— Агатай, с вас суюнчи!

Словно не расслышав слова Жоламана, Жаунбай любовался его молодой статью. Вчерашний мальчик на глазах превращался в юношу.

— Агатай… — раздался голос Жоламана.

Дубинка выскользнула из рук Жаунбая и упала на землю, задев ногу коня.

— Агатай, на вас лица нет, что случилось? — Жоламан нагнулся, поднял дубинку и протянул ее Жаунбаю.

— Сегодня в наш аул кто-нибудь приезжал?

— Нет, коке. Давеча я встретил поблизости путника на неоседланном коне, — беспечно сказал Жоламан, но Жаунбай схватил его за руку.

— Ты говоришь — на неоседланном коне?

— Да, коке. Чем вы так взволнованы?

— Где… Где ты его встретил?

Жаунбай отдернул руку и, чтобы не вызвать у Жоламана подозрений, стал гладить гриву своего коня.

— Да здесь, у холма… Он сказал, что разыскивает потерянный скот, — как будто я такой простачок, что поверю, — а сам расспрашивал о том о сем… Какой он пастух, если укрывается по оврагам? Вор он, вот кто! Особенно интересовался нашим дедом. Прямо глазами ел моего Сулуккару, да еще приговаривал: «Все девять сыновей Жомарта — сущие волки; мне сдается — они и увели скотину». Я до того рассердился, что хотел огреть его плетью. Если бы он не был в годах, ей-богу, огрел бы. Знаете, что я ему ответил? Сказал: «Лошади сейчас на пастбище. Не верите — поезжайте и убедитесь. Скоро мы их пригоним в аул, будем выхолащивать». А он мне: «Ты не заливай, парень. Зачем посылаешь меня на джайляу — чтобы я увидел старое стойбище?» Он мне не поверил. А ведь дед сказал, что не переменим джайляу, пока не кончим холостить, верно? Сам он жулик, а позорит наш аул! — вспылил Жоламан. Равняясь на своего дядю, юноша воображал себя удалым батыром, которому все нипочем. Откуда он мог знать, что его любимый дядя Жаунбай спасался сегодня бегством, как трусливый пес, завидевший волка. Радостно улыбаясь, он смотрел на дядю. — Ну, наконец-то вы приехали, агатай. Я с самого утра вас жду.

Теплое чувство к этому бойкому парнишке охватило Жаунбая.

— С утра, говоришь?

— Коке, с вас суюнчи! Вы еще в прошлом году обещали, что возьмете меня в поход. Так возьмете? — Жоламан уже забыл, за что он просил суюнчи, и выложил Жаунбаю свое сокровенное желание.

— Раз обещал, будь по-твоему, — с улыбкой ответил Жаунбай, у него поднялось настроение. — Не знаешь, Аршагуль разрешилась?

— Да! Это и есть моя добрая весть! — воскликнул юноша, но тут же сделал серьезное лицо и повторил слова, сказанные сегодня Жомарт-батыром: — «Моя дорогая сноха принесла первенца вашей молодой семье. Надеюсь, что в его руках не дрогнут курук и дубина».

Горячая волна радости захлестнула Жаунбая. Он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете и, закинув голову, посмотрел на небо. Над ним сияла ранняя звезда. Увидев в этом доброе предзнаменование, Жаунбай прошептал молитву. «Вот звезда моего сына, — думал он, — но почему она одна на темном небе? Не к беде ли это?»

Сердце его беспокойно застучало. Огрев Рыжего плетью, подняв вихрь пыли, Жаунбай помчался в аул. Не поняв по молодости порыва дяди, Жоламан поскакал вслед за ним на Сулуккаре.

* * *

Девять сыновей Жомарт-батыра уже все поженились и создали свои семьи, но не отделились от отца. Не дожидаясь тепла, их аул недавно перекочевал в травянистую пойму реки Терикти.

Жаунбай с Жоламаном перешли на рысь.

Когда приехали в аул, их сородичи садились ужинать. Со стороны Актумсыка вышла полная луна. Как только она поднялась на длину курука, все окуталось тонким покрывалом молочно-белого света.

Жаунбай спешился у белоснежной юрты в центре аула, юрты отца. Легко соскочив с коня, Жоламан взял Рыжего за повод.

Откинув полог, из юрты вышел человек богатырского роста. На свежую рубашку был накинут легкий чапан. Жомарт-батыр держался прямо, в свои семьдесят пять он не выглядел стариком — благодаря бодрости и горделивой осанке. Борода с сильной проседью закрывала ему грудь. Он вышел навстречу Жаунбаю.

— Как там табун? Какие новости?

— Все в порядке, отец. Лошади упитанны. Как вы советовали, холостить будем в среду. — Жаунбай охотно отвечал отцу, но умолчал о встрече с незнакомцем. Если бы он поведал Жомарту, что в испуге бежал от него в степи, батыр воспринял бы это как позор для их рода. Даже в свои преклонные годы Жомарт мог осадить любого врага, и малодушие сына было бы для него как нож в сердце. Он прогнал бы его с глаз своих и долго бы сокрушался о новых временах и нравах. Поэтому Жаунбай не сказал больше ни слова. Жомарт хотел было пойти к себе, но остановился.

— Зря ты отделил Рыжего от косяка. Неужели не мог найти коня попроще — на каждый день?

Рыжий был любимцем Жаунбая.

Истомившийся за долгую зиму молодой джигит с нетерпением ждал летнего похода. Он не сказал отцу о том, что хочет вышколить к этому времени своего Рыжего. Раньше отец никогда не был сварливым, не жалел для родственников лошадей. «Неужто начал стареть?» — с грустью подумал Жаунбай.

— Так вот… Малыша я назвал Тасбулатом. Не ломайте голову, все равно лучше имя не придумаете. Как только станет тепло, я устрою в честь его сороковин большой той. — Сказав это, Жомарт вошел в юрту.

Недовольный тоном отца, Жаунбай хлестнул плетью по голенищу сапога и направился к своему отау.

Там было в разгаре веселье. Рождению первенца в семье самого младшего из сыновей Жомарта радовались все его братья. Восемь снох, пошушукавшись с дебелой байбише Жомарта, испросили разрешение на этот семейный праздник. Самый младший брат Жаунбая Тынышбай заколол ягненка для роженицы и теперь, взяв в руки черную домбру, вырезанную из корня карагача, наигрывал кюй, любовно поглядывая на свою жену, опалявшую на костре баранью голову. В юрте было жарко. Раскрасневшаяся жена Тынышбая, в богатой праздничной накидке, видя нежный взгляд супруга, игриво улыбается.

— Играй громче! — просит она.

Тынышбай воистину счастлив. Он вспоминает, как четыре года назад умчал юную сестру Куата.

Это произошло на тризне бая Серсекея, всполошившей весь Каратау и прошедшей на редкость пышно. Особенно отличился там Тынышбай, победивший в стрельбе из лука и в скачках. Прославился также и Куат, не знавший себе равных в борьбе. Вошедшие во вкус земляки уговаривали сразиться двух испытанных друзей, омывавших пылающие щеки в студеных родниках Каратау. Поскольку их аулы были рядом, два сверстника дружили с малолетства, резвились как стригунки и никогда не состязались друг с другом. Но они были вынуждены уступить настояниям почтенных людей и вышли в круг. Длинноногий рослый Куат, играя мускулатурой, сделал захват и закружил Тынышбая в крепких объятиях. Кюйчи не ожидал такого натиска, он думал, что все это игра, но, когда Куат испробовал на нем свою мертвую хватку, не на шутку рассердился. Щеки его горели огнем, он решил ни за что не уступать. Их борьба была неистовой, небо вертелось перед глазами джигитов, то один, то другой оказывался на земле, но тут же вставал на ноги. Ни Куат, ни Тынышбай не помнили такого изматывающего поединка. Их легкие, как кузнечные мехи, тяжело вздымались, хватая воздух.

Вдруг Тынышбай увидел отца. Суровые глаза с красными прожилками пронзали его как два копья. Тынышбай почувствовал, что старый батыр сгорает от стыда, взгляд Жомарта подхлестнул его как кнут. Прошептав: «О аруах!»{53} — Тынышбай в крепком захвате поднял Куата над землей. В эту минуту он не думал ни о ком, кроме своего грозного отца.

Неукротимая сила рвалась из него наружу и воля к победе. Во мгновение ока Куат оказался на земле.

Только тогда Тынышбай опомнился и, озираясь по сторонам, понял, что посрамил лучшего друга. Поверг его в пыль, предал насмешкам толпы. Его не радовали восторженные возгласы и рукоплескания. Хмурый, потерянный, он вышел из круга. И тут чьи-то руки накинули ему на плечи прохладную ткань.

— Батыр, из одной шкурки не сошьешь шубу, — услышал он за своей спиной, — но и это — знак уважения, так говорили в старину. Примите же мою признательность, — нежным голоском проворковала юная девушка, поправляя на его плечах халат из белого сукна, расшитый золотом.

Тынышбай пробормотал слова благодарности и с удивлением взглянул на девушку. Это была младшая сестренка его друга, еще вчера игравшая в куклы.

— Неужто это ты, Кунаим?

— Я. Не печальтесь, вы победили в честной борьбе. — Проворная, как молодая серна, Кунаим исчезла в толпе.

Тынышбай ушел в степь.

Вечером, когда началась трапеза, Тынышбай взял свою черную домбру и долго не выпускал ее из рук. Видно, его сердце загорелось прекрасным неизведанным чувством, раз он играл допоздна.

Люди благодарно слушали его, кричали: «Сыграй еще!», наполняя своими возгласами мрак теплой летней ночи. Старый Жомарт уже по-иному смотрел на сына, и Тынышбай понял, что он просто ободрял его суровым взглядом, что отец всегда верил в него.

Взволнованное сердце кюйчи способно родить новую чарующую мелодию. Озаренный внезапным вдохновением, Тынышбай стал сбиваться с такта, его пальцы бегали вразнобой, как ретивый аргамак по степи.

В юрте воцарилось молчание. Слушая, как музыкант перебирает разные наигрыши, люди чего-то ждали.

И вдруг раздался новый, звенящий кюй, ликующим жаворонком взвился в зенит. Казалось, не домбра, а юная красавица серебряным, как колокольчик, голосом поет заветную песню любви, открывает тайну взволнованной души.

Тынышбай побледнел. Его большие черные глаза смотрели поверх голов, словно ища кого-то.

Мелодия все нарастала: теперь в ней слышался топот копыт, рокот ветра, свист стрел. Но через все многоголосье прорывался тот же неповторимый заветный звук, словно нежная сестренка провожала батыра в трудный поход.

Внимая зажигательной мелодии кюя, слушатели загорелись — в нем пела свободолюбивая казахская душа, гордая, непокорная, унаследовавшая от предков неистребимую жажду простора.

Это был звездный час Тынышбая. Новый кюй он назвал «Карандыс», что означает «Сестренка». А сейчас его маленькая Кунаим, разрумянившись, опаляет баранью голову на семейном празднике и слушает посвященную ей песню. И хоть не впервые исполняет ее Тынышбай, мелодия не стерлась, не потеряла своего неповторимого звучания.

…На другой день после состязаний Кунаим подошла к Тынышбаю.

— Я не знала, что вы кюйчи. Ваша песня будет мне напоминать вас, — сказала она, провожая его.

— Я посвятил этот кюй тебе, — признался Тынышбай.

— Если так, как же я могу расстаться с его творцом? — засмеялась девушка, и Тынышбай не устоял перед ее юными чарами.

— Ах ты, моя милая! Верно, ты права. И я не оставлю тебя — ты мое вдохновение. Дай-ка руку! — Тынышбай посадил девушку на коня и хлестнул его плетью.

В степи Тынышбай заметил погоню. Сердце бешено забилось в его груди. Это был Куат, он вел на поводу кобылицу-трехлетку.

— Эй, Тынышбай! Остановись! Кунаим не сирота, и твой друг — не такой уж слепец. Зря ты посадил ее на своего коня. — Он отдал трехлетку Кунаим. — Достань домбру и сыграй нам «Карандыс». Я буду сопровождать сестру, а ты играй кюй, посвященный ей.

Так и ехали трое всадников, радуя окрестные аулы своей улыбкой и веселой песней. Красуясь как чинара меж двумя стройными тополями, Кунаим снискала любовь людей своим нежным голосом…

Когда Тынышбай наконец кончил играть, в юрту вошел Жаунбай. Со всех сторон зашумели приветственные голоса:

— Наш младшенький и сам уже отец! Как бежит время!

— Сын уродился в тебя!

— Вот подарки в честь смотрин!

Поговорив со снохами, Жаунбай подошел к братьям. Пошли мужские разговоры о табуне, о новостях. Тем временем подали чай, а вслед за ним — свежее мясо.

Разговаривая с родственниками, Жаунбай всеми помыслами рвался к новорожденному сыну, которому дед дал старинное имя Тасбулат.

Жаунбай смотрел на своих степенных братьев, в их чертах уже проступала суровость отца. Они говорили о разных делах и нуждах, вызывая его скрытое раздражение. В другое время он бы охотно их слушал, но только не сегодня, когда его переполняли мысли о маленьком сыне. Ему не терпелось его увидеть. День, начавшийся неудачно, завершился таким радостным событием. А что можно сравнить с радостью лицезреть своего первенца, сотворенного из собственной плоти и крови…

К полуночи родственники разошлись. В юрте остались Тынышбай, Кунаим, Аршагуль и он.

Жаунбай не мог дольше сдерживать себя. Задевая утварь, он добрался до запеленатого младенца, лежавшего рядом с Аршагуль. Мальчик засучил крохотными ножками и слабенько закричал. Жаунбай уткнулся в красное морщинистое личико и вдохнул родной запах. Давняя мечта осуществилась — его первенец, его сын лежал перед ним. Жаунбай блаженно закрыл глаза, и вдруг в его душе зазвучал рокот бури. Ее черные призрачные крылья одну за другой задули свечи. Над его головой со змеиным шипением пролетали отравленные стрелы. С неба падали звезды, погребальный плач разрывал ему грудь. Все окуталось мраком. Небо напоминало разрытую яму. Одна-единственная звездочка замигала и начала таять… Кто-то взял его за плечи. Это была Кунаим.

— Что с тобой? Почему ты плачешь? — Красивое лицо его снохи побледнело.

Жаунбай посмотрел в ночное небо. Бархатная звездная ночь источала уже аромат весны. Круглая луна перевалила через холмы. В ауле погасли огни. Все навевало покой. Джигит вздохнул полной грудью и пошел проведать своего Рыжего.

2

— О, ты совсем забыл о новорожденном! Мы даже не отпраздновали, как велит обычай, а ведь это первенец твоего младшего сына, — упрекала Жомарта его байбише.

Жомарт сидел в глубине юрты и плел камчу для Жоламана. Он не пожалел времени для своего любимца и вот уже три дня был занят этой работой. Жомарт хмуро взглянул на жену, но затем его взгляд смягчился.

— Я же сказал, что в честь сороковин устрою большой той. Уйми своих снох, а в люльку пусть положит Тасбулата жена Падеса — Курана. Она дочь великого народа, наши пути с русскими рано или поздно сойдутся, ей мы и окажем эту честь…

Байбише удивилась — старик словно прочитал ее мысли, и она считала — лучше Кураны для этого случая никого не найти.

Она препоручила снохам заботы об угощении, а сама отправилась к Куране.

Когда она вошла в дом, Груня кормила грудью своего младшенького. Увидев байбише, поспешно прикрылась платком.

Старуха осталась довольна: «Какая она скромная, ни в чем не уступает казашке. И старших уважает, знает обычай. Всегда меня называет «апа». Может, все русские такие, как Падес и Курана…»

— Милочка моя… — начала байбише, — нашего малыша Тасбулата хотят положить в люльку. Дедушка-батыр выбрал тебя. Поэтому я и пришла…

— Ой, апа! Иду! Сейчас иду!

— Падес задержался, да? Когда он вернется?

— Они с Куатом хотели заехать в Туркестан. Сегодня-завтра будет.

Груня уложила ребенка спать и пошла с байбише.

Пока в казане варилось мясо, молодежь, собравшаяся в малой юрте, пела под наигрыш домбры.

— Тетя, теперь вы спойте, — не отставал Жоламан от Груни, — давно мы не слышали вашего голоса.

Груня улыбнулась и кивнула. Чуть прищурила глаза, приосанилась и высоким голосом запела. Вначале ее печальная песня напоминала казахскую мелодию, но когда собравшиеся в юрте услышали непонятные слова, то невольно посмотрели на Груню. Из ее груди рвалась тоска по родине, по любимой матери.

На ее ресницах сверкнули слезы.

Взгрустнули и слушатели, сочувствуя Груне.

«Как она чудесно поет! И я затосковал, внимая ей. Увижу ли я когда-нибудь мать? Стал забывать ее лицо. Надо этим летом съездить на Тобол. И тетя Курана повидает родителей…» — думал Жоламан.

Груня заметила сочувственные взгляды и, словно устыдившись своей грусти, запела веселую, задорную песню:

Со всех сторон ей начали подпевать.

— Смотрите, как она раскраснелась!

— Как зорька вешняя!

— Жаль, Падеса нет, а то бы они спели вместе.

— Вы на Тасбулата посмотрите, на этого курносика — как он важно слушает!

Жоламан был доволен. С благодарностью посмотрев на Груню, он вышел.

Жоламана хоть и усыновил Садырбай, но был он воспитанником Жомарта. Дед любил его, мальчик рос смелым, задиристым, не лез за словом в карман и с дядьями держался чуть ли не на равных. Но те не осаживали его, пытливый, задорный мальчишка был всем по душе. Считая его за младшего брата, они, зная его страсть к охоте, давали ему лучших скакунов и быстроногих легавых. Жоламан оправдывал их заботу и был удачлив в охоте. Он никогда не возвращался с пустыми руками, обычно к его седлу были приторочены несколько лис и зайцев.

Юноша сам вышколил Сулуккару, не слезал с него ни зимой, ни летом. Дед-батыр любовался ухоженным конем.

Солнце клонилось к закату. Слабо колыхались зеленые чии, степные травы наполняли воздух густым запахом. Ласково синело безоблачное небо, далеко простиралась исполинская тень Каратау. К югу от него высился одинокий холм. Заросли таволги, окаймляя подножье, постепенно редели, оставляя голой вершину.

Пришпорив Сулуккару, Жоламан поднимался по гребню холма. Неожиданно из-за кустов выскочила лисица. Не успел он крикнуть своему гончему «Айт!», как тот уже кинулся за ней. Поскакал и Жоламан на Сулуккаре. Проворный зверь, казалось, бежит, не касаясь земли. Не уступал ей в прыти и молодой гончий пес. Но обоим — и ему и хозяину — не хватало опыта: когда расстояние между ними сократилось настолько, что лису можно было схватить за хвост, хитрый зверь юркнул в нору. Нырни она в густые заросли, лиса еще могла бы спастись, теперь же Жоламан поскакал наперехват. Но его гончий опоздал, в зубах пса остался лишь клочок шерсти из лисьего хвоста.

Жоламан спешился, достал огниво, поджег кусочек кошмы, чтобы окурить нору. Он был наготове, спина у него взмокла, пот бежал по обветренным щекам. Нетерпеливо поскуливая, гончий присел на задние лапы и караулил зверя. Вдруг лиса выскочила, пес мгновенно схватил ее. Жоламан стукнул зверя по голове черенком плети, и лиса растянулась у его ног. Это был самец с желтым брюшком и дымчатой спиной. Жоламан пробормотал заклинание и содрал с лисы шкуру.

Сулуккара ждал хозяина. Юноша направился к нему и замер как вкопанный. На земле что-то сверкнуло. Нагнувшись, Жоламан увидел стрелу. Стрела была джунгарская — с красной пометкой. Он долго вертел ее в руке. Даже краска не сошла, явно — стрела была новой, не лежала под снегом. Это удивило Жоламана. Значит, на днях здесь побывал ойрот.

Жоламан приторочил шкуру к седлу и, держа в руке стрелу, сел на коня. Настороженно оглядывался по сторонам — владелец стрелы мог быть неподалеку.

Странная находка испортила ему настроение. Едва касаясь камчой бока Сулуккары, он ехал быстрой рысью, постоянно оглядываясь. И тут, на том же холме, он различил черную фигуру. Сердце юноши забилось сильнее, но он не свернул и, подъехав поближе, узнал в незнакомце старого лекаря своего деда. Жомарт-батыр дорогими подарками переманил его с северного склона Каратау. С годами батыр стал часто болеть, у него постоянно ломило кости. Прослышав про знахаря, Жомарт сам съездил за ним в аул своих родственников.

— Ассалаумагалейкум! — приветствовал его Жоламан, соскочив с коня. — Куда путь держите, дедушка?

Лицо старика заросло густей щетиной, щелочки глаз слезились, спутанные волосы спадали на плечи. Овечий чекмень совсем обветшал, из дыр торчали клоки шерсти, на посохе старика висели погремушки. Жоламану не понравился взгляд знахаря: в его недобрых раскосых глазах таилась непонятная угроза. Само собой так получилось, что в руках Жоламана оказалась странная находка. Старик впился колючим взглядом в украшенную орлиными перьями стрелу со стальным наконечником.

— Передай деду, чтобы срочно поставил здесь юрту. Я нашел лекарственный корень. На рассвете буду выкапывать, — сказал старик и свернул с троны.

Слова знахаря насторожили Жоламана. «И что это за трава такая? Зачем нужна юрта?» — подумал он, но смолчал и, волоча по земле повод, побрел за стариком.

Незаметно наступил вечер. Стояла глубокая тишина, лишь похрустывала трава под копытами коня. Гончий Жоламана остался у подножья холма.

Неожиданно знахарь обернулся и тут же набросился на Жоламана. Для старца движения его были удивительно проворны. Одним прыжком знахарь подскочил к Жоламану и выхватил стрелу, уже через минуту он с ожесточением грыз сосновый черенок. Жоламан и опомниться не успел, как стрела была раскрошена на куски. Гнусавя себе под нос и приплясывая, знахарь удалился. Жоламана разобрал нешуточный испуг, он поспешил сесть на коня. Лениво потягиваясь, поднялся с земли его гончий.

С наступлением темноты два человека привезли на верблюде юрту и поставили ее там, где указал табиб.

Жоламан ехал рядом со стремянным своего деда, старым Тасыбеком. Мысль о странном знахаре не давала покоя юноше, и он решил расспросить о нем разговорчивого старика.

— Аксакал, вы много повидали на веку, не обессудьте, если я вас кое о чем спрошу.

— Спрашивай, Жоламан, спрашивай, дорогой! Я люблю, когда меня спрашивают. — Довольный Тасыбек повернулся к нему.

— Зачем табиб велел поставить юрту? Или за этим что-то кроется?

— Ой, Жоламан, ой, мальчик мой! Да испокон веков наш народ только и спасался целебными травами и кореньями. Ей-ей! А как иначе остановить кровотечение, успокоить ноющие суставы? Родная земля сама исцеляет наши раны, дает все нужное для этого. Наши предки знали спасительные корни и, собирая их, шептали заклинания. Верно тебе говорю. А таких трав и корней великое множество. Вот емшан, например, лечит многие болезни. Однажды, когда у твоего деда прилила кровь к голове, я сам приготовил ему снадобье из листьев раваша. Жомарт-батыр выпил настой, и ему полегчало. Я знаю тайны многих трав. А «корень жизни», о котором говорил табиб, — лучшее средство от боли в суставах. Этот корень дает красные ягоды и сам похож на растопыренные пальцы. У каждой болезни есть свой хозяин. Так-то, сынок. А «корень жизни» выкопать труднее трудного. Как только приметишь его, надо сразу поставить над ним юрту и укрыть. Нечистых духов меньше всего бывает на рассвете. Если этот корень выкопать с первыми лучили солнца, нет такой хвори, чтобы не отступила перед ним. Ты всегда спрашивай, о чем не знаешь, Жоламан.

— Я рад побеседовать с вами, Тасеке. Наш дед-батыр не очень-то подпускает к себе молодежь. А вы много повидали, наслышаны о многом. Я вот слыхивал о джунгарском Галдан-хане. Говорят, что его племянник Цэван-Рабдан прогнал хана и сам стал хунтайши. Еще говорят — он часто нападает на казахов. Почему?

Тасыбек попридержал коня, достал чакчу и кинул под язык горстку насыбая.

— Э, сынок, то — долгий разговор. Зачем тебе все это знать? Но если хочешь, я скажу. Пусть ворчит моя старуха, сурпа перекипит немного, ничего… Давным-давно я однажды сам видел Цэван-Рабдана. Глаза у него завидущие, а руки загребущие. Вот что я скажу, сынок… А вообще-то в двух словах об этом не расскажешь…

3

Грузный, внушительный, Цэван-Рабдан сидел неподвижно на троне, напоминая вбитый кол. Его глаза, как две стрелы, нацелились из-под кустистых бровей.

В зале находились еще несколько человек, они молча склонили головы; не смея смотреть в лицо рассерженного хана, смиренно ждали, когда грозный повелитель заговорит сам.

В приемную вплыла величественная Ану-хатун. С тех пор как сын получил отцовский престол, к ней вернулись былое высокомерие и плавная лебединая походка.

— Сынок, — склонилась она перед ним, — на твою долю выпадет еще немало тягот. Если ты возьмешь в советчики разум, все пойдет хорошо и ты не разбудишь гнев народный. Я не стану отговаривать тебя совершить задуманное, только знай — никого у тебя на свете нет ближе меня. Облегчи душу, не таись перед матерью… — Она снова поклонилась.

Цэван-Рабдан пристально посмотрел на мать. И в молодые годы дородная, она теперь стала дебелой, но не утратила былой красоты и нежной гладкой кожи. Недаром она была любимой женой Сенге. Хан вздохнул. Ему захотелось, как в детстве, прижаться к ее теплой груди. Лицо, его смягчилось, на сердце полегчало.

— Говори, мать. Я слушаю.

— Коли ты просишь моего совета, так выполни требование Сюань Е, отправь к нему дочь Галдана-Бошохтуу — Жанцихай. Не играй с огнем, ты знаешь его железную хватку. Если ты выкажешь ему послушание и почтительность, и богдыхан будет считаться с тобой, не сделает тебе ничего худого. А когда окрепнешь, соберешься с силами, тогда и потягаешься с ним как равный с равным. Пока же тебе хватает дел здесь: расправься с мятежниками, укрепи государство. Не давай воли своей ярости, не то враги сокрушат тебя. Не медли, иди походом на Тауке, всыпь ему как следует, верни свою невесту, посланную Аюкой из Калмыкии. А земли, отошедшие к маньчжурам, пока не трогай. Не про тебя они. Вот что я хотела сказать.

Цэван-Рабдан внимательно выслушал мать. Оказывается, находясь с ней бок о бок, он не знал всех ее достоинств. Она всегда жила его интересами, была предана ему и, смотри ты, какие дельные дает советы… Да она стоит всех его тайшей! Верно говорит мать: увязнет коготь, отрубят руку… Хан с искренним восхищением смотрел на мать. Сюань Е настаивал, чтобы ему выдали останки Галдана. Хуанди хотел поставить урну с его прахом в Пекине, на городских воротах, и не собирался отступиться от своего требования. Но Цэван-Рабдан думал, как он будет выглядеть в глазах людей; ему не хотелось быть таким податливым, и он отнекивался, говоря: «Не могу отдать на поругание останки дяди». Однако он уже начал понимать опасность своего отказа, безвыходность положения, в которое тем самым попадал. Ведь пока он не наладит порядок в стране, все его ухищрения будут похожи на заигрывания зайца со львом. Рано ему дразнить хуанди — еще не перебиты соратники Галдана, засевшие в Кукуноре. Мать права — надо бросить кость Сюань Е, не за горами тот день, когда он расквитается с императором. А пока надо жить в мире с Китаем, и он правильно поступит, отправив к хуанди дочь Галдана-Бошохтуу — Жанцихай. Таков уж девичий удел — уезжать на чужбину. Ничего, она покорится судьбе — денек поплачет, апотом привыкнет. Стоит ли ему беспокоиться о какой-то пигалице? Как водится, сперва она зальется слезами, а стоит муженьку обнять ее покрепче, тут же и забудет все печали… Нельзя ему бряцать оружием, прежде надо укрепить страну. А с походом он пойдет на запад, в Казахию. Разобьет Тауке, проучит наглеца — нечего было ему отбирать его невесту, посланную ханом Аюкой.

Раскачиваясь на троне, Цэван-Рабдан обратился к матери:

— Пусть будет по-вашему. Урну с прахом Галдана и обещанную ему Жанцихай отправьте сами. Вместе с ней пошлите девять молодцов у девять девушек.

Один из присутствующих недовольно буркнул:

— Зачем невольнице нужны рабыни?

— Хватит трясти языком! — властно прервала его Ану-хатун. — Разве не нужда заставляет нас отправить Жанцихай? Мы любили ее, как родную дочь…

— Она рождена нашим врагом. Только это я хотел сказать.

— Ну и пусть она дочь Галдана. Бедняжка выросла на моих руках.

На этом споры прекратились, и придворные разошлись.

* * *

Выступив в 1698 году походом против казахов, Цэван-Рабдан следующие пятнадцать лет не воевал ни с кем. Он налаживал отношения с соседями и порядок в собственной стране. По его приказу стало развиваться хлебопашество, росли ремесла. Ежегодно триста женщин от каждого улуса в течение трех месяцев делали подшлемники, плели кольчуги. Так Цэван-Рабдан готовился к большой войне. Следуя примеру своего прадеда Хара-Хулы, деда Батора и отца Сенге, он крепил связи с калмыками на Волге, с хошоутами в Кукуноре… В 1701 году его красавица дочь Дармабала стала одной из многих жен хана Аюки.

Он продолжал прежнюю политику соглашательства с русским царем и с цинским правительством. Хунтайши не рисковал воевать с ними, не хотел играть с огнем, пока окончательно не окрепнет, не утвердит свою власть. Преждевременная война была бы для Цэван-Рабдана подобна пляске на провисающем канате.

В начале восемнадцатого века первая волна переселенцев из России и казахов достигла верховьев Иртыша, Енисея и Тобола. Первая русская слобода на Иртыше — Чернолуцкая — стояла на шестьдесят верст ниже реки Омь, а более поздние поселения, углубляясь в казахские земли, вклинивались во владения ойротов. Но до 1710 года Цэван-Рабдан не препятствовал росту этих слободок, он заступался за переселенцев, не позволял их грабить своим улусам и подвластным ему татарам и киргизам. Такая его политика дала себя знать при вероломном нападении Куирчика — сына Ереняка — на русские селения.

4

Друг мой читатель! Как рисунок ковра состоит из множества нитей, каждая из которых важна и неповторима, так и жизнь — это узор человеческих судеб. То исчезая, то вновь возникая, катятся волны, реки, и нет среди них безымянных, нет забытых…

Согнувшись, Корабай вошел в трехкрылую юрту. Вот уже месяц, как болеет Балаим. Давно не слышен запах вяленого мяса, давно не кипит вода в казане. Высохший, как жила, сгорбив свое большое тело, Корабай опустился на колени перед женой:

— Как чувствуешь себя, Балаим?

— Слава аллаху… Должно быть, скоро встану. — Балаим отвернулась к стене и застонала. Все эти дни, как она слегла, ей хотелось отведать свежей сурпы. Но Корабай был не в силах выполнить ее просьбу, у него не осталось скота. И сейчас ему показалось, что Балаим молча укоряет его.

Потягиваясь, он с трудом встал, вышел из юрты и сел на коня.

До темноты оставалось всего несколько часов, последние лучи солнца тускло озаряли степь. Корабай как раз и ждал сумерек. В отчаянье он решился на нечистое дело и сейчас скакал во весь опор, постегивая свою старую клячу.

Так он перевалил за холм и повернул к аулу Ереняка. После того как он был повержен на поединке Жомарт-батыром и вернулся на родину, бай не признавал его. И Корабай, взятый за горло нищетой, стал сторониться Ереняка. Аул бая с белоснежными шестикрылыми юртами расположился за шестью холмами. Если ехать быстрой рысью, то с первою звездою он доберется, а там стреножит клячу в каком-нибудь логу и украдет барашка.

Корабай не ощущал страха. Раньше он считал грехом даже завидовать чужому достатку, а теперь мечтал об одном-единственном барашке. Если его вылазка окончится удачно, завтра бедняжка Балаим откушает свежей сурпы, к ней вернутся силы, она оживет. А если она поправится, все у них пойдет снова хорошо — жизнь наладится, будет не хуже, чем у других.

Добравшись до места, он попридержал коня. Холод сентябрьской ночи пронизывал его.

Корабай спешился и повел свою клячу на поводу. Дойдя до лощины, лег ничком, прислушался. И вдруг… У него потемнело в глазах — сильный удар по голове лишил его сознания. Дубина здоровенного ойрота пришлась ему по затылку.

* * *

Когда Корабай очнулся, солнце уже было в зените. Тело было чужим и тяжелым, словно его стиснули железными обручами. Осмотревшись, Корабай увидел, что лежит на каменистом плато. Карликовые кустарники — эти пасынки природы — пугливо выглядывали из расщелин. Грозные, неприступные скалы высились над ним. В мертвой тишине они казались сказочными дивами, готовыми наброситься на него, если он посмеет шевельнуться. Прямо над головой, глухо шелестя крыльями, пролетела неведомая птица. «Куда она летит? — подумал Корабай. — Эх, подняться бы хоть разок над землей, и то бы сказал, что прожил не зря…»

Корабай попробовал ползти. Избитое, израненное тело невыносимо болело. «Что же мне делать? Куда идти, — в отчаянье думал он, — ведь я превратился в живого мертвеца… Больной, беспомощный, никому не нужный, где я преклоню голову? — Корабай безнадежно посмотрел по сторонам. Кругом не было ни души, безжалостно палило солнце. — Надо доползти вон до того кустарника. О всевышний, чем я прогневил тебя? Даже не украл, а только хотел… Хотел накормить больную жену. Разве это преступление? За что ты меня караешь? — Он застонал и попытался ползти. — Родная моя степь! Почему ты выгнала меня, как чужака? Ведь все мои дни я провел с тобой…»

Очень скоро Корабай снова потерял сознание. Он впал в забытье, ничто более не терзало его. Неподвижный, он был распростерт на земле.

Так он пролежал долго. Палящее солнце незаметно катилось к закату. Что может быть интересного для такого великого светила в мертвой, безлюдной пустыне… На землю опустились сумерки, подул прохладный ветерок, на небе высыпали бледные звезды.

С появлением первой звезды возле Корабая остановился одинокий всадник. Чувствуя дух человеческий, его конь запрядал ушами, и путник склонился над неподвижным телом.

— Бедняга, кажется, жив, — пробормотал старик себе под нос, отвязал бурдюк и сквозь сжатые зубы влил кумыс в рот джигита. — Если не кончились отпущенные тебе хлеб-соль, бог даст, скоро встанешь. Еще потопчешь землю, последний в своем народе… Как знать, может, отыщешь в далеком Алатау разбредшихся сородичей. А я, давно снедаемый горем, останусь в степи безлюдной сторожить могилы предков.

Корабай не знал, сколько он пробыл в пещере старика. Из целебных корней он изготовлял мази и настойки, лечил его раны. Корабай стал поправляться. Старик заколол единственного коня и кормил его свежим мясом. Джигит все еще был слаб. Дни они проводили в молчании.

Старик постоянно что-то бормотал. Непонятно — была ли это песнь или жалоба судьбе. Монотонно она сочилась, как вода с каменного свода. Корабай не разбирал его скорбных причитаний, но слушал старика с вниманием.

Старик целыми днями бродил по предгорьям, а в пещеру возвращался с темнотой, Губы его потрескались, глаза гноились. Он постоянно сетовал на судьбу, проклинал свою долю, но продолжал заботиться о Корабае: кормил его, поил настоем лечебных трав. Разговаривали они мало. Корабай затаил свое горе, с каждым днем душа у него болела все больше, он рад был молчанию старика, боялся расслабиться, дать волю слезам. А сам старик с его единственным здоровым глазом был похож на открытую рану, на комок горечи — столько он вынес, претерпел на своем веку. Видно, столкнулся он с лютой жестокостью, поэтому и бежал из родных мест, сделался скитальцем. Когда, в какой день и час родилась его скорбная песнь, причитание, похожее на стон? Ему не нужны были слушатели, он пел для себя, сам себе жаловался, сам себя утешал. Раньше он жил среди своих, но нагрянувшие по велению Цэван-Рабдана ойротские зайсаны всех захватили в плен, оставили только пепелище. Они насильно увели его земляков. Так три тысячи киргизских семей побрели на далекий Тяньшань. Это случилось осенью 1703 года.

Старик не мог без слез видеть опустевшие жилища, вытоптанные пастбища. Губы его мелко дрожали, лицо избороздили морщины.

Корабай не знал об этом бедствии, не знал, что сам стал жертвой вероломных ойротов, его тревожили смутные догадки, но ими он не смел поделиться со стариком. Корабай целый день был наедине со своими горестными мыслями. Особенно тяжело было ему по вечерам видеть сгорбившегося над костром старца, когда он, проводив солнце, возвращался в пещеру. В его слезящихся глазах плясали отблески огня, напоминая волны неведомого моря. То было пламя затаенной надежды, тихой, похожей на стон; как седое изваяние он долгими часами неподвижно сидел у огня.

Однажды старик не пришел ночевать, а Корабай не мог уснуть. Темная пещера показалась ему сырой могилой, паутина на каменных стенах, неведомые шорохи — все стало для Корабая гнетущим кошмаром. Что это? Шум дождя или шаги, спешащие сюда? И вдруг Корабай услышал жалобный голос Балаим: «Сурпы! Хочу свежей сурпы!»

Всю ночь Корабай провел в бреду.

К вечеру вернулся старик. Молча он положил перед Корабаем женскую косу. Корабай схватил эту черную косу, сплетенную из трех прядей; он узнал серебряную подвеску, которую своими руками сделал для Балаим.

Старик ворошил хворост. Высоко взметнулось пламя, окрасив пещеру кровавым отсветом. Как всегда, старик затянул свою заунывную песню. Вырвавшаяся словно со дна черного котла, она умолкла, придавленная тяжелой темнотой.

5

О жестокая смерть… Беспощадная владычица мира… Разве найдется на свете хоть один, кто прожил тысячу лет! Или пятьсот? Стальной капкан смерти подстерегает каждого. Она может скрутить в бараний рог и твоего друга, и заклятого недруга. Разве, борясь за трон, Галдан-хан пощадил своих братьев? Нет, хунтайши истребил всех до одного. А он, Цэван-Рабдан, не пожалел Галдана-Бошохтуу. Значит, и ему смерть оказала услугу.

Возлежа на тигровой шкуре, постеленной поверх хорасанского ковра, Цэван-Рабдан дремал, изредка поглядывая на Ахай-ханыке, массирующую ему ноги. Его усы и бороду запорошил иней времени, но и красота ханши поблекла. И по ее прекрасному лицу прокатились колеса лет — испещрили его мелкими морщинами. Куда делась юная прелесть, игривый смех молодой чертовки, сводивший его с ума, разжигавший пожар страсти? Увяла и память о том далеком времени, когда он проводил ночи без сна в ее объятиях и встречал пунцовую зарю в сладком изнеможении. И, словно им не хватало радостей на супружеском ложе, они мчались по степи на резвых скакунах, опережая свиту. Хан хватал за тонкую талию раскрасневшуюся от быстрой езды ханыкей и жарко целовал ее в белую шею, потом они уединялись в зеленой шелковистой траве…

С тоской смотрел Цэван-Рабдан на поблекшую Ахай, словно не веря, что эта располневшая женщина когда-то была стройной и легкой как лань.

В последнее время он много думает о смерти, непроглядными ночами ощущает ее присутствие.

Дурбень-тумень-ойроты разрознены. Тургауты — на Идиле, хошоуты — в Кукуноре. Одних прибрали русские, других — китайцы. Халха склонилась перед хуанди — цинским императором. Попрана память святого Чингиса, на сорок частей раздроблена его страна. Священная Лхаса не помогает ему, она исполняет волю Цинской империи. А что, если, призвав на помощь дух Дзон-Каба, освободить Тибет? Но для этого нужен повод. А если он найдется, можно, опираясь на Лхасу, подавить хошоутского Гуши-хана.

Цэван-Рабдан подобрал под себя ноги; он раздумывал, перебирая бороду кончиками пальцев.

Размышляя в который раз, как подчинить хошоутов, Цэван-Рабдан вспомнил, что дибой{54} Тибета является не кто иной, как Ладзан-хан. «Ну да, Гуши-хан — мой сват, я отдал его щенку мою дочь…» Это случилось десять лет назад, с тех пор он не виделся с дочерью. Выросшая в любви и холе, красивая девушка обливалась слезами — она не хотела уезжать в чужую, неведомую страну.

Хан глубоко вздохнул и увидел Ахай, смиренно сидевшую у его ног. Он скорее бы дал голову на отсечение, нежели выказал свое беспокойство перед женой. Хунтайши нахмурился.

— Ты еще здесь? Вели позвать Габана-убаши.

Ахай-хатун на цыпочках вышла из залы.

Смерть… Недаром он ждал ее помощи. Внезапная смерть иногда дорого стоит. Слава богу, он не обижен потомством. Ради своего могущества он пожертвует дочерью. Расплатится за ее слезы морем крови…

Маленький, тщедушный Габан-убаши вошел бесшумно и, низко склонившись, обнял ноги хана.

— Вы звали меня, мой повелитель?

— Садись и слушай.

Его тайный палач и осведомитель присел на колено, как пес на задние лапы.

— Заболела моя дочь в Лхасе.

— Она же была здорова.

— А я тебе говорю, что она больна и скоро отправится в святую обитель Дзон-Каба.

— Странно. Я, когда ее видел, ничего не заметил.

Хану не понравилось, что его лизоблюд, все схватывавший на лету, прикидывается бестолочью. Брезгливо посмотрел хан на его тонкую, покрытую гусиной кожей шею. Он знал цену этому ублюдку, знал также, что Габан-убаши справится с тем, что не по силам и десяти нукерам. Он заговорил без обиняков:

— Ты поедешь в Тибет. Дочь должна заболеть.

— Понял.

— В ее смерти будет виновен Ладзан-хан.

— Понятно.

— Чтоб комар носу не подточил…

— Ясно.

В скором времени из Тибета пришла скорбная весть о кончине дочери Цэван-Рабдана. «Погубили мою ненаглядную! Я отвечу им злом на зло», — сказал хунтайши и осенью 1716 года направил в Тибет войско под командованием своего сына Церен-Дондаба.

В следующем году ойроты захватили Лхасу, и Тибет был присоединен к Джунгарии.

Окрыленный победой, Цэван-Рабдан по-иному заговорил с цинским правительством. Направив посла к императору, он потребовал от Сюань Е вернуть земли, захваченные в царствование Галдана-Бошохтуу. Орлиным взором окинул Цэван-Рабдан окрестные веси и решил, что пора расширять границы Джунгарии. Прежде всего его интересовала Халха. Разбив Галдана, Сюань Е запретил ойротам даже ступать на землю предков. Теснимый русским царем, Цэван-Рабдан заявил свои права на владения хуанди.

Цинская империя не могла отдать Цэван-Рабдану Тибет, не могла допустить его влияния на лам. Наступило время решительных действий. В 1719 году Сюань Е выступил в поход. Ойроты были разбиты наголову и через год покинули Тибет.

6

Сегодняшний Большой совет во дворце хунтайши в городе Урге продолжался долго. Зайсаны вершили свой суд, спорили до хрипоты.

Цэван-Рабдан молча слушал, не вмешиваясь в спор. В своде «Цааджин бичиг» записано, что никто не может повлиять на суд зайсанов. Поэтому Цэван-Рабдан временами лишь неодобрительно поглядывал на каждого из десяти судей, и пристальный взор его словно вопрошал: неужели вам мало дня, чтобы прийти к согласию?

Правда, разбираемое дело было сложным: решалась судьба не какого-то простолюдина, а именитого человека — Серенжиба-тайши, хозяина большого улуса в тридцать тысяч семей и десятитысячного табуна. Он был виновен в отделении городов Хами и Турфана, бывших в подчинении у Джунгарии. В этих городах сидели ставленники Серенжиба-тайши. Они должны были зорко следить за волнениями и своевременно докладывать властям. Но то ли тайша недосмотрел, то ли его чиновники, стремясь к самостоятельности, не позарились на подачки, — словом, из-за их недонесения от Джунгарии отпало два округа. Пока ойротские войска возвращались из тибетского похода, Хами и Турфан стали отрезанными ломтями.

В «Своде законов» записано:

«Увидевший приближение врагов и утаивший это, должен быть казнен».

Мнения судей разделились: одни требовали вынести смертный приговор, другие не признавали тайшу виновным.

Цэван-Рабдан не желал казни Серенжиба. Этот тайша — крепкий орешек. Хунтайши не хотел восстановить против себя его сторонников, не хотел посеять смуту в своем разъединенном народе. Но и не наказать Серенжиба он не мог, нельзя потакать мятежникам — вот уже сто лет священный закон ойротов ни разу не нарушался. И хунтайши должен беспрекословно ему следовать. Значит, надо найти какую-то зацепку.

Поразмыслив, Цэван-Рабдан обратился к одному из зайсанов — Черендондуку:

— Хватит переливать из пустого в порожнее, надо принять решение. Вспомните закон, где сказано: «С того, кто посмеет разделить пограничный улус, взимать штраф — сто кольчуг, сто верблюдов, тысячу лошадей». По-моему, дело Серенжиба подходит сюда. — Намекнув суду, какое решение угодно ему, Цэван-Рабдан вышел из зала заседаний.

Стояла поздняя осень. По голой земле, подгоняемые ветром, стремглав летели перекати-поле. Глядя им вслед, Цэван-Рабдан невесело подумал, что и он так может покатиться по воле судьбы, если оступится, сделает неосмотрительный шаг.

Хунтайши направился к своей юной жене, взятой недавно. Там его ждал почетный гость — Цаган-Манжу, посланник Аюки, прибывший из калмыцких степей.

Быстро покончив с трапезой, двое мужчин заговорили откровенно.

— Цаган-Манжу, ты же знаешь мое доброе отношение к хану Аюке. Он вырос при дворе моего деда, и для меня все равно что родственник. Я хочу доверить тебе одну тайну — как своему человеку: впусти в уши и передай хану.

Цаган-Манжу — весь внимание — подсел поближе к хунтайши.

— Недавно умер Канси Сюань Е.

Тот промолчал.

— Он умер, и у меня развязались руки. С востока мне больше никто не грозит. Я отзову свои войска, ни одного шерика там не оставлю. А как наступит весна, отправлюсь в поход на Сырдарью через Семиречье. Казахам не поздоровится. Настала пора восполнить земли, захваченные русскими и хуанди. Лучшего момента не найдешь.

— Ваша правда, одобряю. После смерти Тауке-хана казахи разъединились, остались без хозяина. Абулхаир с Каюпом грызлись как бешеные псы, и в конце концов Каюп был убит. Булат-хан — вам не противник — дурная голова. Момент действительно подходящий.

— Ты все верно понял, смотришь в корень. Передай мою просьбу хану. Я выступлю ранней весной, как только начнется половодье. Пусть и Аюка ринется с запада на Эмбу, Илек и Иргиз. Возьмем казахов в клещи с двух сторон. Передай также хану, я хочу снова породниться с ним — женить моих сыновей на его внучках. Сыграем пышную свадьбу на берегу Яика под нашими славными знаменами — отпразднуем победу.

— Все передам, не сомневайтесь.

Весной следующего, 1723 года хунтайши направил в казахскую степь несметные полчища — семь туменов ойротских шериков. Он застал казахских батыров врасплох. Враги, налетевшие как черная туча, заняли долины рек Талас и Чу. Ойроты перебили прославленных батыров, способных поднять народ на борьбу. Оглашая мирные степи пальбой из пушек, захватчики врывались в казахские города, покорили Сайрам, Ташкент, Туркестан. Погрязший в дворцовых распрях, Булат-хан не смог собрать войско, дать отпор неприятелю, защитить страну. Казахи превратились в беженцев. Так родилась песня-плач «Елим-ай!», взывавшая к отмщению. Эта песнь разнеслась по просторным степям, запечатлев безбрежное страдание народа, время Великих Бедствий, когда матери теряли дочерей, отцы — сыновей, а весь народ — свободу и независимость. Поруганная, растерзанная страна создала великую Песнь скорби и ненависти, полную мужества и героизма.

Песнь моя — боль моя!

БЕДСТВИЕ

Не кори судьбу, имея

Камышовый дом,

Не кори судьбу, владея

Быстрым скакуном.

Не кори судьбу, погибший

В этом море крови.

Жизнь раба — с главой поникшей —

Во сто крат суровей…

Доспанбет-жырау

1

Горные хребты Большого и Малого Торе устремлены навстречу друг другу. Как два батыра на поединке, они стоят почти на расстоянии протянутой руки. День и ночь гудят над ними буйные ветры, летят косматые тучи. У подножья скал извивается змеей тропинка, огибает их и петляет по восточному склону Большого Торе, где журчит студеный родник. Тропка исчезает вдали, в зарослях камыша. Редко можно встретить здесь путника; только куланы, томимые жаждой, в июльский зной забредают в эти дикие скалы, чтобы освежиться родниковой водой. Они пьют медленно, смакуя каждый глоток, и прядают ушами, почуяв человеческий запах, заслышав неведомый шорох или одинокую протяжную песню. Вспугнутые куланы, оглашая склоны дробью копыт, исчезают за скалами. Кажется, степь настороженно прислушивается к каждому звуку. Она внимала младенческому лепету родника, рассыпающему радужные брызги, содрогается от грома дальней грозы, когда зарницы длинными сполохами перечеркивают тревожное взбухшее небо. В такие минуты степь похожа на запыленного дервиша, одержимо стучащего священным посохом и шепчущего молитву. В степи тоже пробуждается таинственная сила; она полнится странными шорохами и гулами, словно каждая травинка и камень обретают голос; и все это поет, гудит, стонет под накатами яростного, пронизывающего ветра. Только родник по-прежнему журчит мерно и спокойно, выбираясь из каменных теснин, становясь речкой в степном раздолье. Горы Большого Торе питают ее. Своенравный поток, падая с кручи, увлекает за собой валуны. Как раз в том месте, где родник разливается и превращается в речку, расположился аул Жомарт-батыра. Еще не начался апрель, а солнце, похожее на огромный медный поднос, палит вовсю. Первая зелень, высунувшаяся из-под талого снега, преобразила землю. Белоснежные юрты окружены молодыми побегами тростника.

На холме, подле коновязи, сидят несколько человек. Обращает на себя внимание высокий широкоплечий старик. Морщины, как глубокие борозды, испещрили его лицо, из-под кустистых бровей пристально глядят черные проницательные глаза. Нет, то не взгляд коршуна, высматривающего добычу, — это мудрый, пытливый взор многоопытного орла. На могучие плечи старого джигита накинута синяя бархатная шуба, подбитая хорьком; бешмет, также бархатный, заправлен в суконные брюки, собранные поясом с серебряной пряжкой. Его не по-стариковски стройные длинные ноги затянуты остроносыми сапогами на высоком каблуке. Из голенищ высовываются длинные чулки-байпаки, изукрашенные вышивкой. Этот преклонных лет человек всегда ел умеренно, оттого и сохранил тонкую талию, подтянутое тело. Все в нем было достойно восхищения — богатырская грудь, мускулистые руки.

Вы, наверное, догадались, что этот аксакал — знаменитый Жомарт-батыр, найман из подрода садыр, отец девяти отчаянно смелых сыновей. Он сидел молча, теребя окладистую седую бороду смуглыми жилистыми пальцами. Те, что были рядом с ним, словно находились в полузабытьи, как суфисты, шепчущие молитву. Также принаряженные, иногда они выходили из оцепенения и робко поглядывали на аксакала. Кто сидел на коленях, иные возлежали на боку — в них ощущалась скованность. Один батыр вел себя непринужденно, как волк степной. У подножья холма кто-то суетился — наступило время дойки кобылиц. Из юрты в юрту сновали девушки и молодухи в развевающихся платьях, на солнце переливались их бусы, браслеты, подвески. При виде их у сидящих поодаль от стариков так называемых старших джигитов блестели глаза, — видно, сказывалась весна. Им хотелось послушать веселые наигрыши и застольные шутки, но они терпеливо ожидали, когда, нарушив молчание, заговорит Жомарт-батыр. Ежедневно по утрам созывал он сюда своих ровесников-друзей, чтобы посоветоваться с ними, обсудить новости. Сегодня Жомарт собрал более широкий круг, и все эти почтенные люди ждали, но батыр по-прежнему сидел неподвижно, устремив глаза на восток.

В это время над самой дальней сопкой поднялся столбик пыли. В дымном облаке мелькнула фигура всадника и снова исчезла.

Первым его заметил Жомарт-батыр, но и сидящие на холме зашумели: «Вишь, как несется!», «Куда он так мчится?», «К добру ли это?» Жомарт надменно оглядел их. Возгласы умолкли. Бешеную дробь копыт услышали в ауле, люди вышли из юрт. С затаенной тревогой смотрели они в дымную степь, где мчался неведомый всадник. Испокон веку в такие минуты у них, привыкших к походной жизни, щемило сердце. Смолкла мелодия домбры, как теплый дождь ушла в глубь песчаной земли. Только рыжий стригунок, убежавший из косяка, резвился в луже, подымая брызги. Потом он ткнулся мордой в теплый бок стоявшего у коновязи аргамака и весело заржал. Искоса взглянув на него, Жомарт улыбнулся. Кто знает, может, он вспомнил какую-нибудь юную баловницу, некогда заигрывавшую с ним…

Тем временем всадник оторвался от вихря пыли и стал отчетливо различим. Поблизости здесь не было ни одного аула, — значит, он пробыл в пути не меньше суток. Его конь мчался что есть мочи, закусив удила. Во взорах, устремленных на него, светилось искреннее восхищение. Заметив сидящих на холме, джигит с трудом осадил коня перед Жомарт-батыром. Это был юноша по имени Бесикбай, сын Мукатая, одного из родственников Жомарта, живших на южном склоне горы Туксиген. Утомленный долгой ездой, джигит еле слез с коня и, прижав правую руку к сердцу, громко поздоровался:

— Армысыз^[3], Жомарт-ата!

Сдвинув насупленные брови, Жомарт еле слышно ответил. Он не мог взять в толк, почему юноша отправился в путь в такое тревожное время. Батыр увидел присохшую пену на губах скакуна, запыленный кафтан юноши, туго обмотанный волосяным арканом. «Вот герой выискался, — усмехнулся он, — посмотрел бы на себя со стороны. А какую саблю длинную прицепил — разве она для его хилых рук? Как бы не накликал позора на свой род…»

Запыхавшийся Бесикбай судорожно глотнул воздух и наконец обрел дар речи. Но голос его сорвался…

— Батыр-ага, ойбай, враги! Кругом враги! Несметные полчища наступают на нас…

— Замолчи! — громовым голосом осадил его батыр. Он властно взмахнул рукой и уничтожающе взглянул на юношу. — Постыдись, негодник! Увидел двух-трех разбойников и напустил полные штаны, потерял разум от страха. Что может понять такой растяпа, готовый собственную ресницу принять за вражеское ружье? Не сей панику, баламут!

Бесикбай опустил голову, съежился под гневным взглядом батыра. Юноша прерывисто дышал, спина у него взмокла. Он прискакал с тревожной вестью, а его наказали недоверием. Робко он взглянул на молчащую толпу.

Люди явно были взволнованы — каждый день до них доходили разные слухи. Между казахами и ойротами часто возникали стычки из-за скота, договориться мирно они уже не могли. От соседей постоянно исходила угроза, это было в порядке вещей, просто аул не ожидал нападения ранней весной. В то время как Цэван-Рабдан собирал войско, возомнив себя непобедимым, Абулхаир и Булат-хан продолжали грызться, что было на руку хунтайши. Джунгария напоминала крепко сжатый кулак, в Казахии же султаны и ханы буквально раздирали страну бесконечными распрями. Старики силились как-то выйти из этого горестного положения, но были бессильны что-либо изменить, казахи рассеивались, как просо, по великой степи, становились неуправляемыми. Гибли искусства и ремесло.

Наконец гнетущее молчание прорвалось, посыпались вопросы:

— Когда ты их видел?

— Сколько их?

— Куда они держат путь? Кто их предводитель?

Но Бесикбай не мог ответить хоть сколько-нибудь убедительно. Он лишь повторял одно и то же: их великое множество, жгут аулы, топчут пастбища, режут всех поголовно…

Взметнув полы шубы, встав на одно колено и глядя поверх голов на зеленый холм, расплывавшийся в небесном мареве, заговорил Жомарт:

— Возьмите себя в руки! Мы не бабы, чтобы спасаться бегством. Эка невидаль — джунгары! Да мы воюем с ними сколько себя помним. Мужчина рожден для битвы, слышите меня? Разве эта политая кровью земля не наша священная колыбель? Разве могут чужеземцы, эти паршивые собаки, заставить меня покинуть родную степь, где даже сухой ковыль служит мне панцирем? Если я буду повергнут врагом, родная земля раскроет мне объятья, если я разобью его — обнимусь с моими сородичами. Разве впервые заклятый враг идет на нас? Не смейте дрожать перед ним, спрячьте поглубже ваш страх! Если, услышав топот вражьих коней, я брошусь наутек, спасая свою шкуру, духи предков проклянут меня, а родной народ забросает камнями. Он меня заживо похоронит и застонет от жгучей боли, как белая аруана, потерявшая своего детеныша. Я не из робкого десятка, мне не страшны вражеские козни, а тех, кто думает спасаться бегством, я не задерживаю.

И Жомарт пошел, как бы говоря — решайте сами. Гордо и уверенно спускался он с холма, потом на мгновение остановился и обернулся:

— Тасыбек, отведи черного жеребца на Караул-Тюбе. Дух усопших взывает к отмщению. Надо совершить жертвоприношение… А ты, трус и паникер, — он посмотрел на Бесикбая, — возвращайся в свой аул. Скажи, пусть не разбегаются. Если ты говоришь правду и враг действительно надвигается, я сяду на коня и за два дня подыму всех, кто способен держать меч.

Бесикбай знал, что бесполезно спорить с суровым стариком. Усевшись на белого скакуна, он дал ему шпоры. Над ним взвился столб пыли и протянулся как зыбкий мост между холмами. Потом и он растаял в золотистом мареве.

Притихшая толпа стала расходиться. Молчали даже заядлые говоруны, все шли, понуро опустив головы. А что тут скажешь? Страшная весть придавила людей как каменная плита. Не каждый отзовется на боевой клич, удел большинства — вот так уныло брести, проклиная горестную судьбу. Будущее покрыто мраком, а за мраком таится пропасть. Не все можно решить кулаком, враг же с каждой минутой продвигается все дальше, грабит и жжет родную землю. Согнав казахов с их исконных земель, с Идиля и Яика нападают тургауты, на юге свирепствуют ойроты, захватившие Семиречье, вверх по Иртышу растут крепости русского царя. Больше всего угнетало Жомарта то, что его соплеменники скорее готовы драться между собой, разорять своих же земляков, чем дать отпор подлинному врагу.

Его односельчане встали полукругом возле вороного аргамака. Жеребец заржал, глядя на Жомарта, и стал рыть землю передними копытами. Прядая острыми ушами, он беспокойно озирался, видимо считая, что хозяин собирается в поход, — недаром он так долго держал его на привязи без корма. Этот преданный конь, за десять лет не раз спасавший батыру жизнь, последние полгода пасся на воле, в табуне, не зная узды и курука. Теперь, с возрастом, Жомарт окончательно стал домоседом, что вызывало пересуды. Наверное, вспомнив верную службу коня, батыр некоторое время постоял молча, потом погладил жеребца по шелковистой гриве и резко повернулся. Подал знак Тасыбеку, откинул полог и, сгибаясь в три погибели, вошел в юрту.

2

Когда Жоламан проснулся в белой юрте деда, еще не рассвело. Он быстро оделся и вышел. На небе сияла утренняя звезда, и Жоламан загляделся на нее. Потом привел Сулуккару, пасшегося в лощине с густой, сочной травой. Вдали чернели вершины Большого и Малого Торе. Жоламан взглянул на хребты-близнецы, гордо высившиеся над мирской суетой. Постепенно утренний сумрак рассеялся, заря прочертила на небе розовую полосу. Она высветлила могучее тело молодого джигита, красивую стать Сулуккары. Благодаря щедрой заботе дядей и деда-батыра его снаряжение было отменным: слепило глаза кованое седло, сафьяновый потник украшали гвозди из чистого серебра.

Сгибая огромное, как у Жомарта, тело, Жоламан вошел в юрту.

Жомарт в этот ранний час не спал. Откинув стеганое шелковое одеяло, он приподнялся на постели. Надев чапан, он теперь сидел неподвижно, уставившись зоркими глазами на внука. Казалось, он постарел за одну ночь: морщинистое лицо утратило прежнюю суровость, батыр выглядел удрученным.

Жоламан с тоской смотрел на деда, потом отвел глаза и снял со стены сплетенную им камчу.

— Опять уезжаешь? — печально спросил Жомарт.

— На вершине Актумсыка я нашел лисью нору. Меня там застала ночь, и пришлось уйти, но я завалил вход камнем.

Старик молчал. Сквозь открытый полог он смотрел, как пробуждается аул, потом тяжело вздохнул. Жомарта давила эта тишина, и вот безмерная тоска батыра, как кровь у раненого, хлынула через горло.

— Присядь-ка.

Жоламан опустился на пол, нехорошо ему стало на душе от этой единственной фразы, сказанной дедом. Стало невыносимо тяжело, словно ему в уши вливали расплавленный свинец.

Жомарт неуклюже подвинулся к юноше и припал лицом к его щеке. Жоламан был смущен внезапной нежностью своего сурового деда, он привык к его сдержанности. Джигит увидел, что в его глубоко посаженных глазах светятся слезы. Заметив волнение юноши, батыр свернулся калачиком на постели и больше ничего не сказал.

Жоламан еле поднялся; чувствуя себя разбитым, он вышел из юрты. За одну ночь его дед из грозного льва превратился в слабого, обмякшего старика… Уже вовсю палило солнце, но в глазах у юноши было темно. С трудом забравшись на Сулуккару, он поехал тихой рысью. В лицо ему дул встречный ветер, осушая его мокрые щеки.

После ухода Жоламана батыр долго лежал, стеная как раненый зверь. Ему не хватало воздуха в огромной восьмикрылой юрте. Старик метался, скрипел зубами; он словно забыл, как, накинув чекмень из верблюжьей шерсти, каждое утро подымался на свой любимый холм. Девять сыновей приходили один за другим, но, видя его состояние, не переступали порога юрты, уходили поникшие, потрясенные. И, как назло, куда-то подевался табиб, всегда вселявший в старика бодрость. Никто не обратил внимания на отсутствие знахаря — кто знает, где он бродит в поисках лекарственных трав и кореньев…

Жомарт все еще лежал ничком, в голове его роились беспокойные мысли. Перевернувшись на спину, он взглянул на шанрак юрты и заметил, что одна из планок купола сломана. Старец увидел в том недобрую примету. Жомарт дорожил этим величественным шанраком, изукрашенным серебряными кольцами, — он достался ему от прадеда, — и если купол стал разваливаться, значит, пришел конец его славе, счастью батыра. Жомарт смежил тяжелые веки. В коротком сне явился ему черный жеребец, принесенный вчера в жертву; он громогласно заржал и на полном скаку с силой лягнул решетчатую стену юрты, потом сразу исчез, словно провалился сквозь землю, Жомарт проснулся в холодном поту. «О всевышний! О наш бренный мир!» — простонал он. Ему стало жаль своего любимца вороного. Доброе животное слушалось его без плети, безошибочно различал конь потаенные степные тропы и вот погиб по его велению…

Острая боль разрывала ему грудь, сердце бешено стучало, словно предупреждая об опасности. Неожиданно в юрте стало светло, солнечные зайчики заплясали на стенах — это байбише Жомарта открыла тунлук. Она о чем-то спросила батыра, но тот отмахнулся от нее. Седая старуха недоуменно замолчала и попятилась к двери.

Жомарт сидел опустив голову, перед его мысленным взором проплывали прожитые годы. Когда-то и он, ликующий отрок, впервые схватил коня за гриву… О, что это были за годы! Искры сыпались из-под копыт его скакуна. Годы кипучей отваги, смелых надежд… Как ясно он их видит… Но почему туман застилает глаза? Жизнь он провел в седле, не задумываясь, коротка она или длинна. Он постоянно рисковал, всегда хотел новой славы, немало износил кольчуг, а сколько вражьих копий вбил в землю! На своем бранном пути он предостаточно изведал мук, но не испытал унижения… Задумываясь о прошлом, Жомарт с болью ощутил, что не все подвиги его красят, что не только достойные дела на счету, и лишь одно, пожалуй, служит ему оправданием — боевой клич, который они бросили с Тауке лучшим сынам родины. Шесть дней тогда в степи шли ожесточенные бои, шесть дней у них во рту и росинки не было, кроме бараньего курта. Шесть ночей взывали они к духам усопших предков. Сколько раз он падал из седла, столько и подымался, глотал пыль, харкал кровью… Задали они жару ойротам, у тех только пятки сверкали. Радость мести тогда заполонила его. Но эти победоносные дни растаяли в дымке времени, в мраморной усыпальнице покоится некогда отважный Тауке…

Неподвижно сидел Жомарт — будто каменное изваяние, его согбенные острые плечи напоминали дозорные холмы.

Солнце уже двигалось к зениту. Обычно с восходом косяки возвращались из ночного, лошади весело фыркали, подымая пыль в ауле. Сегодня Жомарт не слышал знакомого ржания, встревоженно выли собаки, пробирая до костей своим воем. Что-то человеческое слышалось в непривычном вое, словно безутешно плакала вдова над погибшим мужем.

Чугунный чайник во дворе вскипел три раза, три раза подливали в него воду. Седая байбише всегда сама приготовляла пищу для батыра. Она не решалась войти в юрту, снова приходили все девять сыновей, но так и уходили ни с чем.

— Все сидит? — спрашивали они.

— Сидит, — еле слышно отвечала мать, — это не к добру.

Батыр и сам не мог бы сказать, что с ним происходит, ломило все тело, словно его прибили гвоздями к земле. Он не мог сбросить с плеч давящую на него тяжесть, не мог подняться. Сунув руку под подушку, он извлек расписную чакчу, изготовленную из турьего рога, достал горсть черного насыбая и отправил его под язык. Старик смаковал табак, обычно тот успокаивал его, приводил в доброе расположение духа. Батыр ждал этой минуты.

Приоткрыв скрипучую дверь, в юрту вошли его соратники во главе с Жумабеком, от их грузных тел сразу стало тесно.

— Ассалаумагалейкум, батыр! Что это ты сегодня не выходишь на люди, сидишь как орлица в гнезде? — попытался развеселить его Жумабек.

Но Жомарт не ответил на шутку, будто не расслышал ее, подал им знак сесть и запахнул чапан. Он глядел поверх голов на дальние сопки, окутанные белесым маревом.

Пожилые друзья батыра молча смотрели по сторонам, словно пришли сюда впервые.

— Жоламан не вернулся? — неожиданно прогремел голос батыра.

Все невольно вздрогнули.

— Нет еще.

— Разве его удержишь дома?

— Отбился от рук парень… — вставил кто-то из подошедших девяти сыновей Жомарта.

Батыр хмуро оглядел всех девятерых, а потом медленно отчеканил:

— Сколько бы он ни охотился, главное — чтобы остался жив. — Слову «жив» старик придал какое-то особое значение, и присутствующие отметили это. Жомарт откинулся на кошме, казалось — он весь ушел в себя.

Жумабек осторожно протянул руку к чакче батыра, взял щепотку насыбая и положил его за губу, потом со свистом чихнул и отер глаза. Все остальные последовали его примеру.

Тынышбай сызмальства знал, что может привести его сурового отца в хорошее расположение духа — колдовство искусных пальцев, наигрывающих боевой призывный марш. Надеясь, что ему повезет и сейчас, Тынышбай достал домбру.

— Ты помнишь, что я люблю… — тихо сказал старый батыр и выпрямился.

Вначале Тынышбай не мог найти верный тон, сбивался, фальшивил, может, он робел перед отцом, — словом, наигрыш у него не получился. Легкие пальцы на этот раз не слушались его, не находя привычных ладов, они бежали неуправляемо, как скакуны в степи. Кюйчи мучился, не в силах выудить из инструмента долгожданного звука.

— Что ты издеваешься над домброй, почему она у тебя скулит как щенок? Опомнись, ты совсем раскис! — сердито выговорил батыр сыну и снова посмотрел на дверь. Его зоркие глаза заметили бешено мчащегося всадника на Пепельном холме. Он то исчезал в золотом мареве, то появлялся вновь.

Видно, недовольство отца придало сил Тынышбаю: проворные пальцы наконец нашли нужный лад, тревожная мелодия росла, набирая мощь. Лица сидящих в юрте стали торжественными, чеканными, все слушали с глубоким вниманием.

Играя, Тынышбай следил за старым батыром. Когда глухой набат аккордов сменил нежный, похожий на плач свирели напев, глаза Жомарта затуманились. Лицо его посветлело, с него слетела суровость. Может, в раскатах кюя он услышал гром далеких битв, топот коней предков, проводивших дни в ратных схватках, или он увидел бархатную лунную ночь, первую любовь, явившуюся ему в облике томной красавицы; может, батыр почувствовал себя молодым и любимым — кто знает? — однако на щеках его заиграл румянец. Теперь перед Тынышбаем сидел не согбенный старик, удрученный надвигающимся несчастьем, а смелый горный орел, собравший силы для последнего взлета.

Теперь кюй рокотал как неистовый ураган, обрушившийся на одинокие скалы. Разверзлась твердь неба: грохотал гром, падал сокрушительный ливень. Временами казалось, что бешеные куланы бьются в кровавой схватке, не в силах одолеть друг друга. Кюй нарастал и ширился, превращаясь в грозный набат, зовущий на борьбу с врагами отчизны.

Жомарт нетерпеливо заерзал.

Достигнув высокой звенящей ноты, мелодия неожиданно оборвалась. Все сидели в мертвой тишине, гнетущее безмолвие нарушало лишь жужжание мухи.

А тот одинокий всадник уже приближался к аулу, он махал руками и кричал. Люди выбежали из юрты. Над копьем запыленного джигита болтался привязанный конский хвост.

— На коней! Батыр! На коней! — истошно кричал всадник издали.

Этот боевой клич поднял мужественных сыновей степи — всех до единого, — им ли было не знать его, всегда воевавшим, спавшим по-походному, подложив седла под головы. В мгновение ока все выбежали из юрт, заплакали дети, залаяли собаки.

С тревожной вестью прискакал Тасыбек — а гонцом был именно он, — его воспаленные глаза так и зыркали по сторонам. Стремянный Жомарта не слез, а прямо-таки скатился с коня, казалось — все его тщедушное тело изрыгало вопль отчаянья и ужаса.

— Батыр! Ойбай!Нас застали врасплох. Джигитов перебили! Враги уже здесь!

Захлебываясь словами, Тасыбек стал рассказывать, что неприятель напал, когда они пасли кобыл на южном склоне Ортенжала, налетел внезапно, в предрассветной мгле, и только он, Тасыбек, чудом спасся благодаря своему проворству. Хитрец полагал, что никто не догадается, какой он любитель поспать, что выжил он только потому, что вздремнул где-то под кустом.

На самом деле, он все проспал и очнулся лишь от дикого ржанья лошадей, в испуге разбегавшихся по степи; тогда-то он и помчался сюда, чтоб сообщить о беде.

Все в ауле перевернулось вверх дном. Вокруг Жомарта собрался небольшой отряд, вооруженный чем попало. Но и эти сто джигитов задали бы жару врагу, будь у них кони. Беда была в том, что аул еще не перекочевал на джайляу, не расстался с зимовьем, люди не подозревали об опасности — ни одной лошади не стояло у коновязи. Да и чего можно ждать, пока не пройдет половодье? Даже в смутные времена старины люди не слыхивали, чтобы вражеское нашествие начиналось ранней весной. Теперь приходилось кусать локти — расплачиваться за собственную беспечность.

Жомарт горестно молчал. Если полчища врага уже на южном склоне Ортенжала, значит, вот-вот они будут здесь. От них не укроешься, не спрячешься — нет времени. Будь что будет, надо встретить врага достойно.

— Тасыбек, отдай своего коня мне. На верблюдов посадим женщин и детей, — кто знает, может, успеют перевалить за гору.

Тут же батыр лихо вскочил на усталого гнедого — у того, казалось, кости хрустнули под мощным телом старика. Жомарт скинул чапан, распахнутый ворот рубашки обнажил его смуглую грудь. Жаунбай принес отцу его колчан и лук.

Тем временем густая стена пыли взметнулась до небес и перевалила через холм, она надвигалась как черный смерч. Все потонуло в мутной пелене, ничего не было слышно от лютого грохота бесчисленных копыт. Да, так не налетают конокрады, с гиканьем умыкающие чужое добро, — то мчался беспощадный и неумолимый враг, скакал во всеоружии, чтоб истребить всех поголовно. Поняв это, жители аула устремились к Пепельному холму. Там, среди каменистых скал и впадин, удобнее обороняться и можно задержать врага с тем, чтобы женщины и дети успели скрыться за перевалом.

Головные отряды врагов подлетели к аулу на полном скаку с боевыми кличами. Заметив вереницу женщин и детей у перевала, почуяв легкую добычу, они помчались, как голодные волки, ворвавшиеся в овечье стадо.

Небольшая дружина Жомарта спряталась за валунами, держа на изготовку бухарские ружья, пищали и луки. Джигиты вспомнили заклинание: «Оглянись, кому умирать пора!» — и прицелились. И вот раздался первый выстрел — это Жомарт подал команду открыть огонь. Мчавшийся впереди несметных шериков ойротский воин откинулся назад и рухнул наземь. Засвистели стрелы, загрохотали ружья. Как отскакивает морская волна, натыкаясь на скалы, так вражеский отряд беспорядочно отступал. А стрелы продолжали свистеть, унося у противника его вышколенных воинов.

Солнце было в зените, но завеса пыли проглотила его как зловещий дракон.

Шуна-Дабо, сын Цэван-Рабдана, надеявшийся с маху разделаться с этими жалкими казахами и не ожидавший сопротивления, узнав, что метким выстрелом сражен его батыр, был вне себя от гнева. Кровь прилила ему к лицу, редкая борода ощетинилась. Досадливо сплюнув, он отдал приказ о наступлении. Ветер далеко разнес его гортанный голос. Ойротское войско разделилось: двести отборных шериков отправились догонять беженцев, оставшиеся шестьсот воинов ринулись с обеих сторон.

Жомарт ожидал этого; свою небольшую дружину он тоже разделил на две части, и когда враг достиг их укрытия, из каменистых расщелин на ойротов посыпался ливень стрел. Шерики падали с коней.

Старый батыр не мог унять свой гнев. О, если бы у них были резвые скакуны, они бы показали врагу, сбили с него спесь в открытом бою, а теперь вынуждены прятаться в этих проклятых ямах без надежды на успех…

Вдруг Жомарт повернул голову с запекшейся на виске кровью в сторону горных хребтов и побледнел. Он увидел шериков, гнавшихся за беженцами. Батыр крикнул:

— Жаунбай! Садырбай! Поймайте, заберите у ойротов коней! Живо!

Затем он послал еще одну быструю стрелу в цепь врагов. Еще один безбородый рухнул наземь. Земля жадно приняла его тело, но ее жажда безмерна, ненасытна…

Солнце катилось к закату.

В это время юная жена Жаунбая, Аршагуль, вытащив Тасбулата из колыбели, металась по юрте. На личико беспечно улыбавшегося малыша падали горячие материнские слезы. Аршагуль горестно причитала:

— Жеребеночек! Первенец мой! Что нам делать! Неужто пропадем с тобой?

Испуганный рыданиями матери, Тасбулат истошно заорал. Давеча, когда Тасыбек повел женщин и детей к перевалу, молодая мать, всю ночь не спавшая над колыбелью Тасбулата, ненадолго вздремнула. Проснувшись от шума и криков и увидев, что осталась в ауле одна, тотчас взяла сына из колыбели. Так она и ходила по юрте. Откинув кошму и разглядев несметные вражеские полчища, она поняла, что смерть пришла за ней. Аршагуль зарыдала еще пуще. Она отрезала прядь волос с головы малыша, еще не отметившего свои сороковины, завернула нежные волосики в кусок батиста и повесила этот талисман себе на шею.

За легкими стенками юрты стоял несусветный шум. Жаунбай с товарищами заарканил уже тридцать лошадей. Жомарт посадил на коней самых смелых, решительных и находчивых джигитов и послал их защищать беженцев.

* * *

На гребень Актумсыка Жоламан поднялся подавленный. Под ним бежал его верный Сулуккара. То и дело показывался гончий Алгуин, бежавший на расстоянии посланной пули. Внезапно пес рявкнул и помчался стрелой. Всмотревшись, Жоламан увидел несущегося к холму волка. Жоламан огрел Сулуккару плетью, глаза юноши слезились от ветра.

Алгуин, хоть и настиг волка, никак не мог вцепиться в него. Стоило хищнику ощетиниться и выгнуть спину, как пес мгновенно отскакивал, а потом накидывался на зверя с новой силой.

Заметив это, Жоламан крикнул: «Айт, Алгуин!» — как вдруг конь его споткнулся, и юноша на полном скаку полетел вниз. Небо и земля закружились у него перед глазами.

Жоламан пролежал долго, — к счастью, он упал на песчаник и не сильно расшибся, только с правого виска стекала струйка крови. Он вытер лицо полой бешмета и поднялся. Пробормотал молитву и трижды плюнул туда, где только что лежал.

Жоламан отряхнулся и не спеша пошел к тому месту, где споткнулся конь… Это была нора в песчанике. Подошел Сулуккара и лизнул юношу в шею. Прибежал разгоряченный Алгуин и свернулся калачиком у его ног.

— Что случилось с тобой, мой преданный конь, — ты как нарочно споткнулся в глухой степи. Припомнишь ли ты, чтобы я падал из седла? А с тобой что приключилось, мой верный пес, отчего ты упустил добычу? — Юный джигит стоял потерянно, живые глаза его потухли. От его молодого задора и удали не осталось и следа.

Тут Жоламан услышал конский топот, он вскочил на Сулуккару. Только теперь он заметил, что уехал далеко от аула — на западный склон Ортенжала. Юноша узнал знакомый косяк, стремглав он перемахнул через горный хребет. Табун бежал, сгрудившись, одной темной массой, но только в обратную от аула сторону. Да и табунщиков было что-то многовато — с криками и гиканьем они гнали лошадей с трех сторон, размахивая куруками. Сулуккара запрядал ушами и трубно заржал. Множество лошадей, вздрогнув от этого голоса, вскинули головы; заострив уши и расталкивая боками мешавших им людей, бросились врассыпную к склону, где стоял Жоламан.

От табуна отделились два-три всадника и направились к нему. Особенно резво мчался рослый рыжий жеребец, словно не ощущая веса щуплого, как летучая мышь, человечка, притулившегося на его спине.

Жоламан пригляделся и понял, что это враги. Повернув Сулуккару, он поскакал во весь опор. Юноша действительно испугался гнавшегося за ним ойрота, теперь вся его надежда была на Сулуккару. Чтоб увериться в своих подозрениях, Жоламан несколько раз обернулся — щупленький человечек не отставал. Юноша был бы не прочь потягаться с ним силой, но робость сковывала его, ведь он еще не получил боевого крещения.

Преследователи не отставали. Наконец, видя, что им не догнать Сулуккару, они повернули к табуну, и только замухрышка не оставлял Жоламана в покое. Тогда Жоламан отважился на риск: он повернул коня и бросился навстречу своему врагу. Недаром, по веленью деда, Жаунбай научил его некоторым приемам конной схватки. Его противник стремительно приближался, воинственно занеся черную палицу. Поравнявшись с ним, Жоламан юркнул на скаку под брюхо Сулуккары. Палица разрезала воздух и упала на землю. Ее хозяин чуть было не свалился с коня, но в последний момент удержался. Пока он пытался спастись бегством, Жоламан с силой схватил его и бросил поперек гривы Сулуккары. Незадачливый преследователь сразу обмяк. Почти не разжимая губ, он прошипел:

— Ничего, я еще с тобой расквитаюсь, малыш! Это я угробил вас всех, я, которого ты сейчас везешь как барашка!

Жоламан только сейчас узнал табиба своего деда, знахарь сбрил бороду, вместо ветхого чапана на нем была боевая кольчуга.

— Кто ты? Говори!

— Я лазутчик Шуна-Дабо, меня зовут Габан-убаши.

— Может, ты когда-то и был Габаном-убаши, но теперь ты жалкий пленник, жертва моего деда…

— О, да! Если твой дед вернется с того света, он не преминет плюнуть в мою рожу! — захохотал ойрот.

Он злорадно смеялся, пока Жоламан не ударил его по затылку и не связал ему руки волосяным арканом.

Поднявшись на холм, молодой джигит увидел клубы пыли над аулом и понял, что там стряслось. Он пришпорил Сулуккару.

Вдруг земля задрожала от непонятного грохота. Жоламан смотрел на небо и дивился — на нем не было ни облачка, а гром продолжал греметь. Это ухали пушки.

Сулуккара мчался вихрем, он миновал Пепельный холм и на всем скаку влетел в аул. Юноша заметил преследователей, но они скрылись в столбе пыли. Тут он увидел несколько всадников у родника.

Посреди напирающих шериков лихо орудовал черным копьем и рычал как взбешенный лев Жомарт-батыр. Внезапно он увидел Жоламана и, ощутив слабость во всем теле, попытался вырваться из кольца врагов. Словно степной волк, отбрасывающий от себя вцепившихся шавок, он прорывался с боем. Жоламан услышал его душераздирающий крик.

— Зачем ты вернулся, внучек! Я молил аллаха, чтобы ты остался в живых! Жоламан, жеребенок мой, умоляю, спасайся! На нас не смотри…. Разыщи Куата… Передай… Передай народу моему… Сохрани в сердце этот скорбный день и… передай…

Голос старика прервался, враги теснили так, что он отбивался одновременно от четырех воинов.

Жоламан не вполне расслышал, что говорил Жомарт, он ринулся на выручку деду. В тот же миг волосяная петля просвистела в воздухе и нашла его шею. Жоламан упал с коня, земля завертелась у него перед глазами, и синее небо накрыло его как опрокинутая чаша.

«Неужто пришла моя смерть? Оказывается, она подкрадывается молча, смерть — это тишина. Разве я ждал тебя, смерть, зачем ты пришла так рано? Ты застигла меня врасплох. Я не знал, что ты так тиха и незаметна. Что же, бери меня, но повремени, если можешь, ведь я ничего не успел в жизни…»

Жоламан на мгновение открыл глаза: голубое небо, горы и степь яркой вспышкой обожгли ему зрачки. Потом все погрузилось во мрак, Жоламан потерял сознание. Над ним склонился Габан-убаши.

Тасыбек дрался самозабвенно. Увидев Жоламана, упавшего с коня, он поспешил на выручку, но, споткнувшись, выронил саблю. Торопясь, он подскочил к шерику, накинувшему петлю на шею юноши, и вцепился ему в горло.

— Будь проклят твой дед и прадед! Все вы до седьмого колена! Душить вздумал, гад! Вот как душат, вот! Отправляйся в преисподнюю! Будьте прокляты!

Жилистые руки Тасыбека сомкнулись вокруг его горла как железные клещи, никакая сила не смогла бы их оторвать.

Над головой Тасыбека сверкнула сабля.

Два тела рухнули рядом.

Жоламана, упавшего с коня, увидели Жомарт и трое его сыновей — оставшихся в живых из девяти. Они кинулись к нему, но ойроты преградили им путь. Первым пал Тынышбай. Он успел вытащить стрелу, пронзившую ему грудь, и рухнул с коня. Руки, не выпускавшие весь день саблю, повисли как плети. Его похолодевшие пальцы уже не сыграют искрометный кюй. Прощай, домбра! Как жаль, что смерть настигла Тынышбая в расцвете его жизненных сил, когда ему наконец открылась тайна вдохновенья…

Тут конь Жомарта застыл на месте, словно его ударили по голове обухом, и стал медленно оседать. Прикрывая пешего батыра, двое его сыновей стали потихоньку отступать в сторону Большого Торе. Сейчас они уже не могли помочь Жоламану, ничком лежавшему на земле. Да и поведение врагов переменилось: как жадные волки, они зажали в кольцо батыра, их скуластые лица ухмылялись, узкие глаза лихорадочно блестели, как бы говоря: «Ага, попался в ловушку, славный Жомарт-батыр!»

Батыр споткнулся о чье-то тело, пригляделся и увидел руку, вцепившуюся в горло. У него защемило в груди: он рассмотрел горло с запекшейся кровью, а головы не было, она отлетела от удара саблей. Жомарт узнал лежавшую на земле голову Тасыбека.

Солнце опускалось за хребет Большого Торе, — казалось, вечное светило стремительно убегало от зрелища этой кровавой бойни.

Умолкли крики. Жомарт различал лишь топот коней своих преследователей. Над его головой пролетела маленькая ласточка, батыр боялся взглянуть на нее — это жизнь прощалась с ним… Какое-то подобие улыбки пробежало по его суровому лицу — как все же причудлива жизнь: он слышит приветную песню птахи в тот миг, когда судьба готовится нанести ему последний удар. Казалось, на лице старика распрямились морщины, тусклые огоньки вспыхнули в глазах. Прощаясь в этот миг с родимой степью, с которой было связано все лучшее в его жизни, с землей, принесшей ему счастье мужчины и славу воина, Жомарт горевал о том, что кончает свои дни так печально. Тут же он взял себя в руки и, размахивая саблей, стал пробиваться вперед. Он и не думал склониться перед врагом. Сколько его пота впитала родная земля, теперь он польет ее своей кровью. Степная земля — родимая колыбель, она помнит его лучшее время. Сколько раз, возвращаясь с победой, он ликовал, пел во весь голос. Как жаль, что в трудную годину он не смог личным примером поднять своих беспечных земляков, живущих более прошлым, нежели настоящим, и привыкших по старинке надеяться на свой кулак, как будто им можно сразить вооруженного противника. Народ разрознен и не внемлет урокам истории. Что осталось от многих бесполезных кочевий, кроме заглохших пепелищ? Теперь враг разобьет по частям его соплеменников, время упущено, тупость, невежество сильных мира сего, их недальновидная политика привела народ на край гибели.

Старик думал обо всем этом, и у него дрожали губы. Он и не заметил, как очутился у отвесных скал Большого Торе. Перед ним точно из-под земли вырос всадник на кауром коне. Это был Шуна-Дабо, сын Цэван-Рабдана. Выпрямившись на стременах, он важно изрек:

— Жомарт-батыр! Покорную голову меч не сечет. Я не стану хвастаться своей победой, а ты считай себя побежденным. Я был наслышан о твоей отваге и сегодня убедился, что молва не лжет. Не собственным мужеством я одолел твою гордыню, я победил числом и умением. И мне и тебе ясно: вы застигнуты врасплох из-за своей же беспечности. Теперь никто не придет тебе на выручку — кто остался из твоих сыновей? Полегли твои соратники. Можешь кричать весь день, разве что куланы степные тебя услышат. Из-под копыт клячи даже пыль не стелется, это я о тебе говорю, Жомарт. Ты похож на старого мерина. Лично тебе я не сделаю ничего худого… Отпустите его! — приказал он своим шерикам.

Два сына батыра — Жаунбай и Садырбай, — стоявшие молча по обе стороны от отца, замерли, увидев направленные на них луки. Вглядевшись в ряды ойротов, Жаунбай вспомнил неоседланного гнедого и хозяина странной стрелы, он хотел броситься на него, но в тот же миг рухнул на землю, поверженный. Тело его судорожно дернулось и замерло. Вторая стрела сразила Садырбая.

У Жомарт-батыра потемнело в глазах, он схватился за саблю и колючими глазами впился в ухмыляющееся лицо ойрота.

— Шуна-Дабо, мне, казаху, унизительна твоя милость. Я не собираюсь спасать шкуру и навлекать на себя позор. Лучше лягу в сырую землю. Ты плохо знаешь казахов, у нас много героев, много сильных личностей. Не за горами тот день, когда твоя гордыня будет повержена. Ты послушай наши песни — все они о мужестве народном. Ради нашего славного будущего ничего не жаль. Я приношу себя в жертву — выходи на поединок!

— Где ты видел, батыр, чтобы чингизид дрался с черной костью? Если хочешь, сразись с любым моим шериком. — Шуна-Дабо был явно уязвлен.

Кто-то вышел в одной кольчуге-безрукавке.

С лязгом скрестились сабли. Глаза Жомарта налились кровью, он не видел никого, кроме своего противника. Старый батыр, подавленный и вконец измотанный, конечно же не мог дать должного отпора, только руки еще помнили былой навык. «Но я все равно пролью его кровь!» — мелькнуло у него последнее желанье.

Крякнув, Жомарт ударом сабли выбил оружие из вражеских рук, в тот же миг его булат сверкнул над головой шерика, нанося сокрушительный удар.

Шуна-Дабо кивнул.

Со всех сторон вонзились копья в незащищенное панцирем тело и высоко взметнули Жомарта.

— Ну как, батыр, что ты теперь видишь?

— Вижу родную степь, горы, всю свою землю вижу. А ведь и сейчас я стою выше тебя…

Копья опустились.

Жомарт собрал последние силы, сделал шаг и упал на своих сыновей-богатырей, лежавших в обнимку.

3

Солнце уже скрылось за горами. Над поруганным, растерзанным аулом стояла зловещая тишина. Постепенно рассеялась пелена тумана. Кругом не было ни души. От богатого цветущего селенья осталось черное пепелище. Паря над трупами, картаво каркают вороны — эти горе-вестники степи. Нет других голосов. Не слышно. Утихла дробь коней врагов — они перекатили через перевал.

Тусклые звезды вспыхнули в траурном небе. И с первой звездой в сожженном ауле послышался безутешный плач. Он напоминал стон белой верблюдицы-аруаны, потерявшей детеныша. Плач то обрывался, то нарастал с новой силой, нарушая мрачное безмолвие. Немало повидал слез древний Каратау, но и он содрогнулся от этих душераздирающих стенаний.

То плакала несчастная Аршагуль. Среди разбросанного скарба, прижав к груди малыша, она рыдала безутешно. Перед ней лежал шанрак сгоревшей юрты.

Увидев врагов, ворвавшихся в аул, юная мать металась по юрте, прижав к себе Тасбулата, и все кричала: «Не отдам! Не отдам!» Потом в изнеможении опустилась на лежанку. Она не помнила, сколько просидела так. Затем с трудом поднялась, распахнула безрукавку и дала малышу грудь. Грудь набухла от молока, Тасбулат жадно сосал.

Вдруг Аршагуль почувствовала запах паленого. Она выскочила из юрты. Все вокруг пылало, пламя неумолимо приближалось. Мешкать было нельзя. Аршагуль охватил ужас. Путаясь в длинном платье, она побежала. Внезапно она споткнулась. Это был огромный казан деда-батыра, в котором помещалась туша стригунка. Аршагуль притаилась за котлом-великаном. Сердце бешено колотилось в груди.

Вдруг некстати звонко заплакал Тасбулат. Аршагуль увидела двух всадников, скакавших в некотором отдалении. С быстротой молнии женщина сняла с себя безрукавку и завернула в нее малыша. Затем поцеловала Тасбулата и опустила его на землю. Накрыла его опрокинутым котлом, под ушко казана подложила камень, чтобы проникал воздух. На все это ушло какое-то мгновение, но Аршагуль оно показалось вечностью. Только что сынишка безмятежно спал в ее объятиях, а теперь ей почудилось, что она закапывает его живым.

— Жеребеночек мой! Что мне делать! Пусть хоть ты будешь жив. Всевышний не может покарать нас обоих. Да буду я твоей жертвой, Тасбулат! — плача, говорила она, уходя все дальше от котла. Ей хотелось отвести от сына смерть, явившуюся в облике двух вражеских всадников.

Ноги подкосились у Аршагуль, она бежала, то падая, то подымаясь. «Тасбулатик мой, сынок!» — шептала она, и ей казалось, что сердце не выдержит горя, разорвется у нее в груди.

Но всадники, видно, не заметили Аршагуль, проскакали мимо. Спрятавшись за крайней юртой, женщина видала, как пожар охватил весь аул. Языки пламени уже плясали вокруг белой юрты Жомарта. А у входа в нее стоял огромный опрокинутый котел. «Тасбулат! Ягненочек мой! Останешься ли ты живой?!»

Путь назад был отрезан, крупные капли падали из глаз Аршагуль. Она нырнула в густые заросли камыша.

Откуда-то доносились громкие голоса, хохот врагов. Но плача Тасбулата женщина не могла различить. Она раздвинула камыш и взглянула на аул. Над ним стояла стена пламени. Тяжелый запах гари витал в воздухе, как будто на кострах опаляли сотни овечьих шкур.

Аршагуль не находила себе места, металась в зарослях. Лицо было в порезах камыша, белое батистовое платье запятнала кровь.

Вдруг в камышах послышался треск. Это один из всадников бросил в них головешку. Сухой камыш загорелся мгновенно, высоко взвился над ним столб пламени… Только сейчас Аршагуль заметила, что она не одна в своем укрытии. С полсотни телят с громким ревом бросились из зарослей. Воины Шуна-Дабо погнали всполошенное стадо.

Аршагуль не знала, что ей делать, заросли становились все непроходимее, платье на ней было изорвано в клочки. А огненная лавина надвигалась. Тут, наступив на волочившийся подол, она упала навзничь. Сознание оставило ее.

В полубреду она увидела лунную ночь, девушек и детей, качающихся на качелях среди больших деревьев, что росли за аулом. О невозвратимые дни юности! Как она резвилась и смеялась в молочном свете луны! Обычно молчунья, она говорила в ту ночь без умолку. Видно, ощутила в себе, застенчивом подростке, девичью прелесть. Джигиты тогда впервые назвали ее по имени — Аршагуль. И мир для нее преобразился, она волновалась впервые в жизни, ее бросало то в жар, то в холод. Она хотела слезть с качелей, но парни не пускали ее. Смущаясь, она видела восхищенные взоры, устремленные на нее. Тогда они с Жаунбаем впервые посмотрели друг на друга. Как робел перед ней этот статный джигит, даже глаза отводил! А потом увел ее в укромное место и протянул к ней свои жаркие ладони. Так они сидели в забытьи, глядя на мерцающие звезды. Скованность Жаунбая как рукой сняло. Он страстно обнял девушку, и она покорно положила голову ему на грудь, давая молчаливый обет верности. С нее слетела соболья шапка, густые волосы рассыпались по плечам. Юноша ощутил запах душистого мыла…

Так они просидели до рассвета, укрытые одним чапаном. Как великолепна была в то утро заря! Она напоминала розовый полог над ложем молодоженов…

Красное зарево било в глаза Аршагуль. Она очнулась.

В смятении она смотрела на бушевавшее пламя, прекрасное видение — утро ее любви — мгновенно исчезло. Она бежала, как вспугнутый олень, не разбирая дороги, только бы уйти подальше от страшного, проклятого места…

* * *

Она долго петляла среди опаленных кустов, прежде чем решилась вернуться на пепелище, в свой разгромленный аул. Уже спустился мрак, в рассеявшемся дыму ветер трепал обгоревшие кошмы, жуткими скелетами казались обуглившиеся остовы юрт. Ноги у Аршагуль подкашивались, в этом страшном хаосе она никак не могла найти огромный черный казан. И чем мучительнее становились поиски, тем упорнее казалось ее исстрадавшемуся сердцу, что маленький Тасбулат мертв, что если она и отыщет котел, то найдет лишь холодное тельце…

Она набрела на казан случайно или материнское чутье не обмануло ее, но, завидев его, она упала на колени и застонала. «Бедный мой сыночек, кровиночка моя, ведь я убила тебя!» — стучало у нее в сознании.

Она билась головой о котел, рыдала, в исступлении царапала себе лицо, боясь увидеть мертвого сына, и тихо приговаривала:

— О всевышний, неужели ты призвал к себе моего несчастного малыша, невинного малютку, единственное утешение, оставшееся мне в этой горестной жизни!

Обессилевшая женщина наконец схватилась за край котла, но никак не могла его приподнять. Тогда, утерев слезы, она встала на колени и, поднатужившись, опрокинула казан. Она увидела неподвижного Тасбулата, завернутого в ее безрукавку.

Тут малыш зашевелился, и Аршагуль, не помня себя от радости, прижала его к груди. Она кормила Тасбулата, и горячие слезы смешивались с материнским молоком.

В полночь над Актумсыком поднялась луна. Подул свежий ветерок. Вдруг в зловещей тишине раздался конский топот. Аршагуль вздрогнула и крепче обняла Тасбулата.

Всадник приближался, в лунном свете стал отчетливо виден его силуэт. «Будь что будет, — подумала Аршагуль, — у кого подымется рука на мать с младенцем?» И тут она узнала путника.

— Куат, это ты?

Пережитые муки дали себя знать, Аршагуль потеряла сознание. Соскочив с коня, Куат поднял ее с земли.

Молодой батыр сокрушенно склонился над Тасбулатом. «Несчастный сиротка! Последний из рода Жомарта! Да запомнится тебе этот страшный день! Да займется над твоей головой заря отмщенья!» Чем дольше смотрел Куат на ребенка, тем больше мрачнел.

С первыми отблесками зари они уселись втроем на коня. А родник привычно журчал, не подозревая, что отныне он будет называться «Садырова западня». Правда, достигнув зловещего пепелища, речка будто замедляла свое течение. Ее сверкающая гладь вздымалась, как страждущая грудь. Из найманского подрода садыр в кровавой резне уцелел единственный потомок — младенец Тасбулат, не проживший еще и сорока дней на белом свете. Обливаясь слезами вместе со своей молодой матерью, он покидал родные места, уезжая в чужую сторону…

4

Плавно, величаво течет река Талас. С наступлением весны ее веселый голос оглашает округу.

Безлунной ночью степные травы похожи на глухо сомкнутые ресницы. Все объято тишиной, лишь Талас не умолкает. Он оправдывает свое имя, ведь Талас означает — спор. Вечен спор воды с немотой степи. По берегам Таласа живут и казахи и киргизы, и те и другие не представляют своей жизни без этой реки…

Лунной весенней ночью в отау Даулена, младшего сына Ошаган-бия, веселилась молодежь. Здесь гостили дорогие гости Даулена — племянница Бексана и зятек Джандыр. Они пробыли в ауле несколько дней и собирались ехать домой. Даулен устроил прощальный вечер.

Молодежь гуляла всю ночь. Спутник Джандыра был искусным акыном, он пел задорные песни Сары-Арки, вспомнил протяжные напевы Жетысу. Все наперебой благодарили певца:

— Ты усладил наш слух!

— Как вдохновенно ты пел!

— Вот это голос!

Песни акына сменили веселые наигрыши домбры, потом начались игры-состязания, столь любимые в народе.

«Коли ты, джигит, — орел, то возьмешь себе лебедку. Но ворону ты найдешь, если ты от века зол, если любишь плетку», — подтрунивали девушки над Джандыром, желая его раззадорить. Но молодой джигит не любил колкости, он никого не хотел обижать и поэтому отвечал в шутливом тоне: «И ворону в соловья превратит искусство. Я и черных птиц люблю — это дело вкуса».

Тяжело ступая в длинном платье, жена Даулена Рухия подала на стол угощение.

Откушав, гости вышли во двор, вымыли руки и стали расходиться.

— Игрунья моя, теперь ты вышла замуж и приехала к нам как гостья, попроси меня о чем-нибудь, я выполню любое твое желание, — улыбаясь, сказала Рухия и обняла Бексану.

Ощутив теплое тело невестки, Бексана почувствовала, как в бок ее что-то легонько толкнуло. Рухия наклонилась к ней и шепнула:

— Это забияка братишка здоровается со своей тетей…

Бексана крепко поцеловала Рухию. Эта застенчивая миловидная женщина всегда была ее любимой невесткой. Бедняжке не везло: четыре года назад она вышла за Даулена, а детей все не было. Бексана от души сочувствовала Рухии, и, верно, создатель услышал их молитвы, скоро подруга ее юности станет матерью. Бексана ощутила, что Рухия стала ей еще дороже.

— Женеше, мое единственное желание — не расставаться с тобой, но я уезжаю, поэтому подари мне песню, пусть хоть твой голос останется со мной.

— Игрунья моя, я ведь уж давно не пою, какая из меня певица… — попробовала отказаться Рухия, но Бексана настаивала, и жена Даулена запела.

Джандыр никогда не слышал этой песни, в ней звучал трепет влюбленного сердца, страстное ожидание и затаенная печаль. «Кто бы мог подумать, что у нее такой чарующий голос! Но что за горестные вздохи вылетают из ее груди? Чего она боится в минуты радости, покоя? Умница Бексана, что попросила ее спеть, это лучший подарок…»

Затаив дыхание, собравшиеся слушали Рухию. Ее песня, овеянная легкой грустью, была напутствием любимой золовке, уезжающей в далекий аул, пожеланием счастья.

Когда Рухия кончила петь, спутник Джандыра сказал:

— В ее песне заключено многое. Я просто крикун рядом с ней. Спасибо, сердечное спасибо! — И он склонился перед Рухией.

На рассвете гости уехали.

Прощаясь, Ошаган-бий поцеловал Бексану в лоб.

— Будь здорова и счастлива, внученька. Не знаю, увидимся ли, поэтому прими мой совет: почитай своего свекра, слушайся свекровь, будь верной подругой и помощницей мужу. Радуйся, живи весело, цени годы, отпущенные тебе творцом. Мы живем в тревожное время, помни, что все мы смертны в этом мире. Ты всегда понимала меня, дорогая, и сегодня ты устроила мне праздник, я вспоминал юные дни. Я хочу, чтобы тебя уважали на родине мужа. Не кичись своим славным родом, добивайся всего сама, внученька. Не падай духом, не плачь, слышишь? Я тоже вытру слезы. Какой в них толк! Если меня не будет, с тобой останутся твои родичи, твой народ. Соскучишься — приезжай меня проведать. Если не застанешь меня в живых, навести мою могилу. Я из-под земли тебе улыбнусь и от радости перевернусь на другой бок. Будь здорова. — Он снова поцеловал Бексану и благословил ее.

Рухия плакала, прощаясь с ней.

— Прощай, моя игрунья! Больше я тебя не увижу.

— Что ты говоришь! Не накликай беду.

— Я чую что-то недоброе. Наверное, мне осталось жить недолго. — Со слезами Рухия протянула Бексане узелок.

— Что это, женеше?

— В дороге посмотришь. Ну, с богом! Зятек, не обижай мою игрунью…

Даулен проводил племянницу до берега Таласа.

Нетерпеливая Бексана развязала узелок. Там был талисман с горстью земли, ожерелье из таволги, вышитый носовой платок и веточка полыни.

Земля закружилась перед глазами юной женщины, к горлу подступил комок. Ожерелье было памятью о Даулене. Он сделал его вскоре после женитьбы. Платочек — память о Рухии, земля — кусочек родного края, полынь — запах отчего аула. Ее дорогая невестка ничего не забыла. Громко рыдая, красавица Бексана уезжала все дальше от родных мест.

Через три дня после их отъезда аул Ошагана настигла лютая беда.

Утром женщинам показалось, что у Рухии начались родовые схватки. Наспех к жердям юрты прикрепили веревку, чтобы роженица могла за нее ухватиться. Однако опасения оказались преждевременными. Ошаган-бий гадал на бобах. Но расклад все время получался плохой, и старик не на шутку встревожился. В сердцах опрокинул шкуру стригуна, на которой гадал, поднялся, тяжело опираясь на землю, и вышел из юрты.

Диск солнца окружал странный черный нимб — как при затмении, ни с того ни с сего разбушевался Талас, вода в нем поднялась, словно начиналось наводнение.

Долго простоял Ошаган, опираясь на посох.

В отау Даулена была суматоха, то и дело в нее входили женщины, бормотали заклинания.

Ошаган-бий думал:

«Появление на свет маленького несмышленыша — большая радость, но и большая ответственность, ведь так, создатель? Из-за этого весь аул ходуном ходит. Он еще не появился на свет, а сколько забот доставляет людям. Спеши, спеши в мир, мой внучек, но главное, чтобы была жива и здорова моя любезная сноха. Как она будет рада своему первенцу! Правда, и радость недолговечна… Что это мне взбрело на ум? Так можно и сглазить. Это все оттого, что я переживаю за сноху. Разве простое дело — родить человека? Вот и весна незаметно пришла. Как стремительно бежит жизнь! Мне уже перевалило за семьдесят, а желаний не меньше, чем у молодого. Оказывается, возраст не помеха, и несбыточные мечты терзают человека, даже когда становятся родителями его собственные дети. Скворцы прилетели… Вьют гнезда. Тоже хлопочут, как люди, выводят потомство. Неужели Талас выйдет из берегов? Так рано? Вон женщина выбежала из юрты. Если будет просить суюнчи, отдам ей серебряный слиток — жамбы. Он у меня припрятан на такой случай. Нет, повернула обратно. Неужели не видит меня? Что это я так разволновался?»

У Ошагана задрожали колени, он побрел за околицу, его белая борода развевалась на ветру. Старику стало зябко, он запахнул чапан.

Навстречу кто-то мчался.

— Коке! Ко-о-о-ке!

— Что случилось? Почему кричишь? Или ты думаешь, что все оглохли? — рассерженно спросил старик.

Даулен соскочил с коня.

— Коке! Надо спешить откочевывать. Враг нагрянул.

— Что ты сказал?!

— В верховьях Таласа истреблены все аулы. К Каратау идут толпы беженцев. Надо торопиться, иначе мы все погибнем.

Ошеломленный Ошаган-бий стал оседать на землю. По бороде его катились слезы.

— У Рухии начались схватки. Надо хоть день выждать.

— Ойбай, что вы говорите, отец! Разве они будут ждать? К вечеру нагрянут сюда… — горячился Даулен.

Аксакал быстро взял себя в руки.

— Сын мой, я расскажу одну притчу. Кто еще поддержит тебя в трудную минуту? Так вот, давным-давно пришла мышь к своей соседке и говорит: «Слыхала ли ты новость? Кота загрыз лев, теперь нам некого бояться». Но другая мышь усомнилась. «Что-то не верится, подружка, — сказала она, — нет на свете зверя сильнее, чем наш кот». Ты слушаешь меня, сын? Так и ты веришь в могущество ойротов. Но если вздумаешь бежать от них, спасая собственную шкуру, они наголову разобьют вас. Подумай об этом! А теперь иди. Пусть люди собираются в дорогу. Позаботься о Рухии. Для нее путь будет трудным. Но ничего не поделаешь.

Аул был охвачен паникой. Сдирали кошмы, снимали шанраки. Ревели верблюды, выли цепные псы. К полудню кочевье тронулось в путь.

Даулен подскакал к отцу, неподвижно сидевшему на том же месте.

— Отец, что вы сидите? Почему не собираетесь?

— Даулен, иди ко мне, сядь рядом.

Джигит присел возле отца.

— Сынок, первое, что я услышал в жизни, — это шум камыша возле Таласа. Тогда мне эти камыши казались исполинами дромадерами, а ближние холмы — высокими горами. Первой высотой, которую я преодолел, был этот заветный холм. Потом я подымался на многие перевалы, но только здесь мне дышится легко. Тут я впервые увидел небо, здесь я поставил юрту молодоженов, радовался своей любви. Я привязан к этому холму своей пуповиной. Я уже перешел за семьдесят. Много ли мне осталось? Если я покину отчий край, разметая по ветру бороду, похожую на осенний ковыль, где я найду утешение, куда дену жгучую горечь разлуки? Нет, сынок, я останусь.

— Я не ослышался, коке? В уме ли вы?

— Ах, мальчик! Я в своем уме. Только душа у меня горит. Бегство не по мне. Ты не тревожь меня. А сам отправляйся. Ежели сноха благополучно разрешится, твой старый отец Ошаган не останется без внука. Если сможешь, собери войско, отомсти врагам…

— Мы же спасаемся бегством…

— Не вы одни спасались… А потом бежали враги под ударами отважных батыров. Казахи рождаются орлами и умирают гордо. Запомни это. А теперь дай мне свои руки, я благословлю тебя. — Старик прошептал слова молитвы.

— Что я скажу людям, отец?

— А ты им ничего не говори. Сейчас каждый думает о себе. А потом они поймут и не Станут укорять меня. Как я могу уйти отсюда? Здесь мои горы, моя река, даже пепел родного костра будет тосковать по мне. Если я сейчас уйду, то уж не будет сил вернуться обратно. Пусть бог упокоит мои старые кости здесь. Нагнись, Даулен-жан. — Бледные губы старца коснулись лба сына. Две слезинки блеснули в его выцветших глазах, потом лицо аксакала сделалось суровым, и он застыл как седой валун.

В оцепенении Даулен кивнул; тяжело поднявшись, сел на коня. Он еле держался в седле, тело его сотрясали беззвучные рыдания. Он предавал отца в руки врагов, но иного выхода не видел. За его плечами оставался живой смертник. Это была первая смерть на его коротком веку. Прижавшись к гриве коня, Даулен обернулся и увидел четкий силуэт отца — как степной беркут, старик сидел на кургане.

Чем дальше джигит уезжал от аула, тем меньше становился холм и вскоре он уже напоминал могильный бугорок. Этот одинокий курган стал называться потом «Бий-тюбе» или «Оставшийся старец». Сколько легенд и преданий сложили о нем люди!

С запада накатила черная туча. Засвистел пронзительный ветер. Талас разбушевался, его пенистые волны с силой ударялись о скалы. Начавшийся дождь перешел в ливень. Буря переворачивала котлы и кереге, оставленные беженцами, и, подхватив, несла их к берегу Таласа.

Ливень буйствовал несколько часов кряду. Непохоже было, что он уймется, но Ошаган так и не сдвинулся с места. Он весь вымок, холодный ветер пробирал его до костей, под ногами старца бушевал Талас. Опустилась темнота, дождь лил не переставая.

Но опечаленный старец даже был рад разбушевавшейся стихии. «Чем погибнуть от вражеской пули, лучше умру своей смертью, — думал он. — Лей, дождь! Бушуй, неистовый ветер! Разгорайся, народный гнев! Разнеси по всем весям стон моих земляков. Греми, гром! Сверкай, молния, покарай захватчиков, родная земля! Стань злой мачехой для проклятых чужеземцев!»

Дождь стих лишь к утру. Из-за горных вершин показалось солнце. Его лучи высветлили красную воду Таласа. Ошаган поднял отяжелевшую голову и в испуге закричал:

— Кровь! Это течет кровь!

Эта долгая ночь доконала старика: щеки его впали, он натужно кашлял. Когда солнце поднялось в зенит, вдали показались ряды всадников. Проклятая чума надвигалась черным шквалом. Клубы пыли подымались над еще не просохшей землей.

Конский топот все приближался, слышались боевые кличи, лязг сабель.

Это вел свое войско Манжу, соратник Галдан-Церена, сына Цэван-Рабдана. Он жег аулы, истреблял всех поголовно и, не встретив пока никакого сопротивления, совершенно обнаглел. Он убивал мужчин и детей, глумился над женщинами, а пленных старух заставлял варить пищу и смотреть за награбленным скотом. Горестный обоз тянулся позади его шериков.

Отряд сделал привал на месте откочевавшего аула. Ойроты грызлись как собаки, деля скарб, оставленный беженцами. Иные так увлеклись мародерством, что пустили в ход ножи, их пришлось разнимать всадникам.

Пригнали овечьи отары. Видит око, да зуб неймет: жадные шерики зарезали столько овец, что не могли сварить и съесть мясо, кровь ручьями текла по земле.

Пленным казашкам приказали приготовить кумыс для военачальников.

Ошаган все еще сидел на кургане. Снизу доносился дразнящий запах бараньего курдюка. У него засосало под ложечкой, невыносимо хотелось есть.

Для Манжу поставили пятикрылый шатер. Его нукеры привели пленных в жалких рубищах. Манжу, усевшись на деревянную люльку, валявшуюся на земле, отдавал короткие приказания своим прислужникам.

Пленным развязали руки. Кто-то из шериков крикнул: «Беги!» — но никто не двинулся с места. Засвистели нагайки. «Бегите!» — повторили приказ. Один пленник, втянув голову в плечи, попробовал бежать, к нему присоединились еще двое. Тут же засвистели стрелы, и беглецы упали на землю.

Видевший все это Ошаган застонал.

Снова раздалась команда: «Беги!» Тогда один пленный джигит бросился на шерика и, выхватив у того из рук саблю, отсек ему голову. Но тут же его настигло вражеское копье.

Кровопийцы не пощадили никого. Зарубили всех пленных на месте. Там, где стояли давеча мирные юрты, выросла гора трупов. Даже не оглянувшись на своего убитого товарища, палачи вытерли сабли и направились к кипевшим котлам.

Ошаган обомлел. «Звери, сущие звери! Пролили кровь, а теперь набивают брюхо как ни в чем не бывало. Несчастный мой народ! Неужто так и истребят казахов, каждого по отдельности? Разве они посчитаются с моими земляками? Ведь им нужен скот и наши пастбища. Умертвят всех до единого, а кровью напоят Талас. Они хотят стереть нас с лица земли. Вот мясники — режут людей, как овец! Бедные парни! Погибли ни за что!» — Старик не мог унять свой гнев.

Тут кто-то вышел из шатра Манжу и направился к женщинам, суетившимся у костров, — наверное, с тем, чтобы их поторопить. Одна из старух, в измазанной сажей косынке, зачерпнув поварешкой сурпу, хотела было попробовать ее на вкус, но подошедший шерик ударил женщину плетью. И этого ему показалось мало: он повалил несчастную на землю и стал ее пинать сапогами.

Ошаган-бий не выдержал. Он бросился с холма, крича:

— Не трогай женщину, мерзавец!

Заслышав казахскую речь, сидевшие у костра схватились за оружие.

Во мгновение ока Ошаган был связан, но продолжал кричать:

— Прекратите издевательства! Я не дам ее бить!

Аксакала потащили к шатру Манжу.

Тот хмуро посмотрел на него.

— Откуда ты взялся, бродяга?

Ошаган пришел в себя и даже выдавил усмешку.

— Ты хотел меня оскорбить, а, говоря по правде, бродяга не я, а ты. Я нахожусь на своей земле. Я уважаемый человек в своем народе, меня зовут Ошаган-бий. Это пастбище — мое, эта река — мой Талас. Ты и есть сущий бродяга, приблудный пес.

— Где же твой народ, Ошаган-бий? Где твои сородичи? Чего можно ждать от народа, добровольно отдавшего свою землю, оставившего своего бия на потеху врагам? Ну-ка отвечай!

— Героизм — удел многих, а не единиц. Тебе не понять, почему я здесь остался. А мой сын уехал, чтоб собрать войско и жестоко покарать вас, разбойников. Мои земляки откочевали, но остались их стойбище, мой очаг. Они обязательно вернутся. И что тогда будет с тобой? Думал ли ты об этом?

— Не настанет такой день. Мы истребим казахов поголовно, наполним твою реку трупами.

— Ошибаешься! Полностью вы нас не уничтожите. Ты — грабитель, и твои воины — жалкие воры без чести, без совести. Даже степной ковыль отринет вас, станет вам ножом острым…

— Да опомнись, Ошаган-бий! Или ты совсем ослеп? Вот уже десять дней я делаю с вами что хочу, всех режу напропалую, и еще ни одно копье не поднялось против меня. Твои угрозы ничего не стоят. Или ты думаешь, я испугаюсь такого старого хрыча, как ты? Нас семь тысяч. Под семью знаменами мы хлынули с семи сторон, как семь могучих рек, и наводнили все кругом. А твой Абулхаир, твой Барак — ничтожества, пустые головы. Кто поведет казахов? Твои батыры перебиты в своих зимовьях, никто из них не принял боя.

— Эй, вояка! Кого ты запугиваешь своими семью туменами?Никому не под силу истребить целый народ, даже китайскому императору. Подлость, насилие ты считаешь подвигом? Чем ты хвастаешь — тем, что убиваешь матерей и режешь маленьких детей? Но издревле известно, что поднявший руку на мать сам подохнет как собака. И ты, и твой хунтайши останетесь гнить на этой земле без погребения. А наши холмы и рощи будут называться «Ойротская могила», «Урочище джунгар». Пришедший с мечом от меча и погибнет. «Не рой другому яму…» — да ты и сам знаешь эту пословицу. Разве мы вас звали? Мы сжигали ваши улусы, топтали ваши стойбища? «Смерть за смерть!» — говорили наши предки. Не думай, наш обычай не утрачен. Ни один из вас не останется в живых. В это я верю. Радуйся чужому горю, горлань, но дни твои сочтены. Ты опьянел от крови, а на душе у тебя кошки скребут. Тот, у кого душа темна, не узнает светлых дней. Страшно сгинуть в чужом краю, умереть без погребения… — Старец облизал пересохшие губы.

— Эй, старый пес! Теперь ты будешь при мне. Своими глазами увидишь, как твои батыры становятся бабами, а ваши женщины — нашими подстилками. Вот тогда ты по-другому запоешь. Развяжите ему руки, полоумный старикашка никуда не денется.

— Я еще не кончил, кровопийца!

— Брешешь как шелудивая собака, брошенная хозяином. Мне надоел твой лай!

— Ты еще не знаешь, как я умею кусаться! — С неожиданным проворством сухопарый аксакал бросился на Манжу и вцепился ему в горло.

Видимо, ярость и беспредельное отчаянье прибавили сил старику. Ойрот выпучил глаза и захрипел. Слабеющей рукой выхватил кинжал и вонзил его в грудь Ошагана.

Старец зашатался и плюнул кровью в лицо Манжу.

— Звери! Все равно пропа-адете! Поги-ибнете! — Это были последние слова бия.

Его жилистые пальцы, сведенные судорогой, долго не могли оторвать от горла полководца.

Рыча от боли, Манжу стал растирать посиневшую шею. Взглянув на мертвого старика, он пнул его носком гутула.

— Проклятый народ! Даже дряхлые старики у них кусаются как львы. Если так пойдет, мы и вправду будем валяться незахороненными, — покачал головой ойрот.

И сутки не прошли, как эти слова Манжу подтвердились.

Его шерики безмятежно спали под покровом бархатистой ночи. Не встретив покуда сопротивления у казахов, они даже не поставили часовых.

На рассвете, когда первые лучи прорезали легкие сумерки, к лагерю приблизились десять всадников. Это были разведчики Сайрык-батыра, собравшего дружину в семьсот воинов; среди них был и Даулен, который, прослышав, что батыр собирает войско, прискакал к нему с двадцатью джигитами. Люди рвались в бой: каждый день они слышали о злодеяниях врага, грабившего аулы, убивавшего их земляков.

Высмотрев расположение врага, джигиты прискакали к Сайрыку.

— Если мы нападем внезапно, никто из них не уйдет живым.

— Как они обнаглели! Храпят, словно у себя дома!

— Нельзя медлить. Надо расквитаться с ними!

— Как ты думаешь, Даулен, — спросил Сайрык, когда они остались одни, — перережем их спящих или встретимся в открытом бою?

— О Саке! С волками надо расправляться по-волчьему. Ведь они вероломно нападают на женщин и детей, проливают нашу кровь. Надо воспользоваться их замешательством.

— Нет, Даулен, мы не разбойники, мы защищаем нашу поруганную родину. Я хочу испытать своих джигитов на поле брани. Справедливость на нашей стороне, — значит, и победа будет за нами. Честная схватка приносит неувядаемую славу, подымает боевой дух. Я — за открытый бой!

С рассветом дружина Сайрыка окружила войско Манжу. Батыр разделил силы своих сарбазов: сто джигитов засели в засаде, сам он командовал средним отрядом, вести правое крыло он поручил дулату Ельчибаю, а правое — Уйсун-батыру.

— Ты, Ельчибай, со своими сарбазами спрячешься в камышах. Отступать Манжу будет к Таласу, там его и встретишь, — строго наказал Сайрык.

Проснувшись, ойроты увидели сверкавшие на солнце копья казахских джигитов. Шерики не ждали нападения, не рассчитывали, что их окружат; охваченные паникой, они приняли небольшой отряд чуть ли не за целую армию.

— Саке, предоставьте мне право поединка, — попросил Даулен.

Сайрыку было понятно желание Даулена, но он жалел молодого джигита, ему не хотелось, чтобы погиб единственный мужчина, уцелевший из рода Ошаган-бия. В том, что аксакал мертв, батыр не сомневался, — разве пощадят старика эти звери? Но нельзя и отказать Даулену — это вопрос чести. Скрепя сердце Сайрык согласился.

— На поединок! — крикнул Даулен, гарцуя на своем белоногом жеребце.

Со стороны ойротов, сверкая доспехами, выехал внушительного вида воин. Все затаили дыхание. Даулен сражался во многих боях, но был он слишком худощав, тонок как тростинка, а его противник — сущий исполин, весил по крайней мере в два раза больше.

— Что, казахский сморчок, дрожишь? — заревел ойрот. — Не сносить тебе твою головенку! — Он обнажил саблю.

Даулен пришпорил коня и поскакал навстречу.

— Бродяга, наглый разбойник! — закричал Даулен и, ловко вывернувшись из-под вражеской сабли, с размаху ударил ойрота палицей по затылку.

Тот рухнул на землю, но ноги его долго еще волочились в стременах; конь встал на дыбы, чтобы сбросить мертвое тело, и голова убитого, ударившись о валун, раскололась как арбуз.

— Стреляй! Бей их без промаха! — отдал команду Сайрык.

Степь и горы огласились боевыми кличами:

— Бухар!

— Дулат!

— Аруак!

Ойроты перепугались не на шутку: их батыр бесславно погиб, а сами они, окруженные казахами, оказались под обстрелом.

Казахи разили врагов саблями, орудовали палицами, пользуясь их замешательством. Воины Манжу метались, как лошади в горящей степи. «Вот и смерть пришла», — угрюмо думал джунгарский тысячник. Он отдал приказ прорываться к Таласу, не подозревая, что ведет своих шериков в засаду Ельчибая.

Если в сердце поселяется страх, там нет места мужеству. Перед лицом смерти человек нередко забывает о чести, выдержке, упорстве. Ужас охватил воинов Манжу. Они бежали врассыпную, надеясь вырваться из когтей смерти. Бросившиеся в погоню казахские джигиты без труда снимали их с коней.

— Разожги большой костер! — приказал Сайрык одному из своих людей. — Надо подать сигнал сарбазам Ельчибая. И пусть наши подтягиваются.

Завидев дым, отряд Ельчибая с боевым кличем кинулся наперерез ойротам, им поспешили на помощь еще сто джигитов.

Воины Сайрыка действовали сплоченно. Окружив врага с трех сторон, они наголову разбили ойротов на берегу Таласа, уцелело не более ста шериков.

Манжу увидел Сайрыка, приближавшегося к нему на взмыленном жеребце, и, желая уйти от схватки с предводителем казахов, кинулся вместе со своим конем в Талас. Словно овечья отара, ведомая козлом, его шерики, расталкивая и давя друг друга, бросились в воду с крутого берега. Бурный Талас поглотил их всех до одного.

Сайрык победил, но дорогой ценой. Сто его сарбазов полегли на поле брани, в ста юртах дети будут расти без отцовской ласки, сто молодых женщин уже не припадут к стременам коней своих мужей…

Сайрык долго не мог прийти в себя. «Какие это были прекрасные парни! Если бы не лютая година, каждый стал бы уважаемым человеком в своем ауле, его вожаком. Сколько смелых надежд погибло в их искрящихся глазах! Кто знает, может, из неродившихся детей этих джигитов выросли бы акыны и батыры, мудрецы и ораторы… О чудовищная несправедливость войн! Смерть оборвала не только молодые жизни этих казахов, но и неспетые песни будущих поколений, которые безвестно рассеялись в воздухе. Прощайте, дорогие! Спите спокойно. Вы заслонили сотни жизней, пожертвовав собой, и народ не забудет вас. Я тоже буду помнить вас вечно, расскажу своим землякам, как бестрепетно приняли вы смерть. Я отомщу за вашу гибель, буду сражаться с врагом до последнего дыхания. Ваши надежды сбудутся. Ваше благородство останется в памяти народной. Прощайте, орлы, прощайте герои!» — Сайрык бросил горсть земли на братскую могилу.

Даулен пошел искать своего отца.

Воины устроили привал, накормили несчастных стариков и старух. Привели захваченный врагами, награбленный ойротами скот. Джигиты не могли долго оставаться здесь, поэтому под охраной пятидесяти сарбазов печальная вереница двинулась, а люди Сайрыка собирались примкнуть к ним позже. Они торопились влиться в войско Бокенбая, собиравшего добровольцев.

Даулен вернулся, неся на руках щуплое тело отца.

— Они изверги, Саке. Как я могу забыть об их злодеянии?! — рыдал убитый горем сын.

— Не падай духом, дружище. За отца ты уже отомстил. А теперь мы должны освободить нашу поруганную землю. Мы все почитали Ошаган-бия за его доброту и светлый ум. И свой конец он принял мужественно: предпочел позору смерть от вражеского клинка. Пусть наши булаты умножат его славу. В этот день скорби мы клянемся отомстить за наших павших джигитов и замученных старцев! Клянемся алыми тюльпанами и бурными волнами нашего Таласа! — Молнией сверкнула сабля над головой Сайрыка.

— Клянемся!

— Даем присягу! — взметнули в небо сабли его сарбазы. Когда после полудня отряд выехал в степь, Даулен оглянулся. На выжженном холме, где два дня назад одиноко сидел его отец, как старый беркут, у которого нет сил взлететь, теперь чернел маленький бугорок — могила Ошаган-бия.

«Прощай, коке! Прости меня!»

Второй раз потеряв отца, теперь уже опочившего, джигит смотрел слезящимися глазами вперед. Но глаза его были влажны от ветра, он был тверд душой и собран, как никогда. Даулен огрел жеребца и вскоре поравнялся со своими товарищами.

* * *

Федосий действительно заехал в Туркестан и лишь потом встретился с Куатом. Узнав о гибели Жомарта и девяти его сыновей, он онемел от горя.

Куат потряс его за плечо:

— Что делать, Падес! Смерть не разбирает, кого уносит… Так, значит, было на роду им написано. А мы должны жить, слышишь? Крепись! Не падай духом!

— Эх, Куат! Не обманывай себя. Так вы и будете погибать, думая, что это предписано свыше? Куда вы раньше глядели? Джунгары все время угрожали вам мечом. Я удивляюсь вашей беспечности, глупому терпению. Если бы вы подготовились к обороне, не кусали бы сейчас локти! — Федосий был в отчаянье.

— А ты где был, Падес? Или с неба упал? Почему не предостерег нас, не подсказал… — Куат рассердился.

— За дело ты меня костишь, признаю. Но людей не так-то легко убедить. — Махов вздохнул. — Не было ли вестей о моей Груне?

— Аршагуль говорит, что женщины и дети укрылись за Туйоркешем. Кто погиб, кто попал в плен… Если она жива, думаю — встретитесь.

5

— Скорей разбирайте юрты!

Когда Рухия услышала этот крик Даулена, она, еле живая, лежала, ухватившись за веревку, привязанную к жерди. В глазах мужа было смятение, и она поняла, что случилось нечто ужасное. Боль на мгновение оставила ее…

— Рухия, как же будет с тобой? Ума не приложу! — В отчаянье Даулен присел у очага.

И вдруг, на удивление женщинам, собравшимся в юрте, Рухия, целый день не находившая себе места от боли, встала, положила руку на плечо Даулена.

— Ничего, за меня не беспокойся. Готовься к отъезду.

Ее усадили на верблюда, схватки больше не повторялись.

Вечером на привале Даулен подошел к Рухии и стал спрашивать о самочувствии.

— Милый Даулен, плохо ли хорошо, мы прожили с тобой вместе четыре года. Я вижу, ты хочешь мне что-то сказать. И свекор остался на холме, не примкнул к нам. Достойному человеку дороже всего его честь. Если ты что-то надумал, не беспокойся обо мне. Моя дорога — это путь моих земляков. Я буду твердой, поверь мне. Это верно, что женщина создана из ребра мужчины. У меня нет человека ближе тебя. Но разве я посмею оставить тебя при себе, когда все терпят бедствие, лишь потому, что нуждаюсь в твоей защите? Увы, таких женщин много, но грош им цена. Что ты хотел мне сказать?

Сердце Даулена переполнилось благодарностью к Рухии: она понимала его с полуслова.

— Любимая моя жена! Наверное, главное, что соединяет нас, — это искренность. Мне повезло в жизни, лучшей подруги, чем ты, и пожелать нельзя. Как мне отблагодарить тебя? Сейчас, в такую трудную для тебя пору, ты готова жертвовать собой. Если бы не выпало нам это ужасное испытание, разве я не поддержал бы тебя, отошел хотя бы на минуту? Но что я могу сделать сейчас? Может быть, придет время — и я смогу отплатить тебе за твою безмерную доброту и терпение. Если я когда-нибудь обидел тебя, прошу, прости меня, Рухия! Не для того я тебя встретил в жизни, чтобы потерять. Ты для меня тоже самый близкий человек, я всегда мог открыть тебе душу. Из твоего чрева рвется на свет наш потомок, живая память нашей любви. Поручаю его твоим заботам. Поверь, черные дни минуют, нам еще улыбнется радость. Будем жить ради этого дня. Жди меня с сыном, Рухия! А сейчас отпусти меня… — Он поцеловал жену в лоб.

— Доброго пути тебе, Даулен! Буду ждать тебя вместе с сыном.

С трепетом смотрела Рухия, как ее муж и еще несколько джигитов садились на коней. Их силуэты быстро растаяли в ночной мгле.

На рассвете к ним примкнуло еще одно кочевье — оборванные старики и дети, как выяснилось, дальние родственники аульчан.

— Слава аллаху, враг не перебил вас, вот и свиделись в трудную годину, — сказал один старик. — Мы очень голодны, три дня и росинки маковой у нас во рту не было.

Беженцы вытащили хурджуны, разожгли костры, зарезали несколько ягнят, чтобы накормить вновь прибывших.

Кто-то затянул в вечерней тишине заунывную песню:

Несколько голосов подхватили припев:

На глазах людей навернулись слезы. У каждого была своя тоска-кручина. Все они думали об оставленных близких, о родной земле. Общая печаль, горечь невосполнимых утрат объединяла их.

Один из стариков сердито пробормотал:

— Перестаньте петь!

— Почему?

— Своими причитаниями вы накличете врагов. Тогда не поздоровится ни вам, ни вашей песне.

— Вот ты и не пой, если боишься, а нам не приказывай. Мы — не жалкие трусы. Или мы забыли обычай предков? Они пели не только в радости, не забывали песню и в трудных испытаниях. Какой выискался! Затыкает нам рот! Как можно без песни — ведь в ней казахская душа… Нельзя затаить душу как что-то постыдное. Наши пламенные песни от века подымали людей на борьбу. Пусть родная степь станет свидетельницей наших страданий, пусть шелестящий ковыль разнесет весть о безутешном горе. Пусть она несется по всем аулам и весям. Нам нельзя иначе! Нельзя молчать! Или мы превратимся в толпу покорных рабов. Надо достойно принять выпавшее на нашу долю. Песня поможет нам выжить. Пойте люди, доверьте песне свою скорбь!

— Я не потому сказал… Воротит с души от песен: на моих глазах убили всех моих близких, никого не пощадили, даже годовалого внучонка бросили в огонь…

— А моих родных, думаешь, пожалели? Кого подвесили за ноги к кереге, кого копьем проткнули… Разве я когда-нибудь это забуду?

Высокий печальный голос продолжал:

И снова все подхватили припев:

Наутро беженцы двинулись в путь, снова потянулась изнурительная дорога. Вечером сделали привал. Рухия лежала под кустами, прислушиваясь к неясным болям в себе.

«О мой маленький забияка! Как ты мучаешь свою мать! Потерпел бы немного, скоро вернется твой отец. Сыночек мой ненаглядный!»

Вдруг она услышала крики, проклятия.

«О аллах, что там происходит?» — с ужасом подумала женщина. Она увидела, как ойроты бросают детей в пылающие костры. Вопли и рыдания уносились далеко в ночную степь:

— Ненаглядный мой! Лучше бы ты умер от голода…

— Чтоб земля под тобой разверзлась, негодяй, исчадие ада!

— Пусть и твоих детей вот так сожгут!

— Не отдам ребенка! Убей лучше меня!

В кровавых отблесках огня Рухия увидела эту страшную картину и все поняла.

Одна женщина, прижав к груди малыша, вырывалась из рук шериков.

— Пу-у-устите! Проклятье вам! — кричала обезумевшая мать.

Тогда ойрот замахнулся саблей; женщина упала наземь с отсеченной головой. Малыш с развевающимся на ветру хохолком ползал подле нее и гладил обезглавленное тело матери, жалобно пищал. Палачи не выдержали этого зрелища и нырнули в темноту. Другой шерик подбежал к ребенку и, подняв его на копье, бросил в огонь.

Рухия вскрикнула и потеряла сознание.

Она пришла в себя лишь на рассвете, увидела обугленные тела стариков и детей; казалось, сама земля стала пьяной от крови.

Шатаясь, Рухия побрела куда глаза глядят.

К полудню она примкнула еще к одному кочевью. Пожалев несчастную женщину, чужие люди напоили и накормили ее, утешили добрым словом.

Вдали показались хребты Каратау, замаячил свет надежды. Каратау — это жизнь. Там — свои, много казахских аулов. Перевалить через Каратау, — значит, вырваться из когтей смерти.

Только об этом думают сейчас беженцы, плетутся из последних сил, измученные, истощенные. Нет у них ни провизии, ни скота. Все утеряно, все досталось врагам.

Увидев вдали Каратау, загорелась надеждой и Рухия. Она пристально вглядывалась в пыльную дымку — не появятся ли казахские дружины…

«О мой несчастный народ! Где же твое войско? Куда разбежались трусливые ханы? Где же наши батыры, смелые удальцы, почему не мчатся навстречу с боевым кличем? Неужто они не видят, как нас истребляют, сжигают заживо, рубят мечами?»

Рухия не плакала, она выплакала все слезы.

И с погодой что-то странное творится: внезапно подымается ветер, начинается ливень. Ненастье доканывает изможденных людей. Многие начинают харкать кровью, валятся тут же на обочинах. Родственники подымают их с земли, пытаются тащить, а несчастные умоляют их: «Оставьте нас здесь. Бог прощает, и я прощу вам. Спасайтесь сами…» Но все равно их берут под локти, несут чуть ли не на себе. Еще бы — уже показался Каратау! Надо немного потерпеть, собраться с силами, и все мучения останутся позади. «Мы еще выпьем свежего кумыса, накушаемся парным мясом. Невзгоды забудутся, как страшный сон…»

Рухия еле волочила ноги, живот как будто сдавливало клещами, но, прикрыв платком рот и стиснув зубы, она старалась не стонать.

На своем пути беженцы встретили заблудившегося верблюжонка. Увидев людей, бедное животное с радостным ревом побежало к ним.

— Вот это удача! — обрадовались оголодавшие беженцы. — Воистину аллах увидел наши страдания.

— Ловите его! Если убежит, нам его не догнать.

«Бедный несмышленыш! — подумала Рухия. — С радостью устремился сюда, а его, доверчивого, поджидает смерть…»

Женщины быстро разделали мясо верблюжонка и принялись готовить пищу.

— Наконец-то мое дитятко поест мяса.

— Почки я отдам моему малышу. Можно?

— Поешь бульона, ненаглядный сыночек.

— Ах, если бы щепотку соли…

Недаром говорится — человек привыкает и к аду. Лица усталых путников посветлели, с них слетела безнадежность; благодаря судьбу, смотрели они на кипящие котелки.

Рухия не взяла в рот ни кусочка, ей даже было противно смотреть на мясо, — может, из жалости к верблюжонку или еще отчего, она и сама не знала. Свою долю она выменяла на два кусочка курта. Пососала этот курт, чтоб хоть как-то утолить голод.

«Где же мой Даулен? Жив ли он? Только бы нам свидеться! Тогда бы я высоко подняла нашего новорожденного, а сама взялась за повод коня моего ненаглядного. Счастье — это благополучие всего народа, мир и покой у очага. Но счастье — как сказочная птица… быстро улетает, лишь слегка коснувшись крылом… Мы были так счастливы. Вернется ли это время?»

Ночь без сна всегда кажется длинной. Рухия лежала на спине, глядя на загоравшиеся звезды. Вспыхнул Млечный Путь — столбовая дорога неба.

Закрыв глаза, Рухия молила звезды указать путь ее любимому, привести его к ней. «Неужели мы превратимся в вечных бродяг? — думала она. — У кого хватит сил выдержать этот бесконечный путь?.. Говорят, чтобы попасть в рай, надо на том свете пройти мост толщиной с волос. Наш земной путь не легче… За что страдают невинные люди, ответь, создатель? Почему ты насылаешь нам столько бед, а наших врагов не караешь? Или до твоего слуха не доходят наши стоны, мольбы о помощи? Как ты жесток к нам! Неужто ты считаешь нас ничтожными тварями, жалкими насекомыми, которых только и стоит давить? В какую пучину горя ты вверг нас! Чем предавать нас на бесконечные муки, уж лучше бы уничтожил всех разом!»

На следующий день Рухия молча плелась за кочевьем. Никому не жаловалась на судьбу. На коротких привалах поест дикого чесноку, попьет родниковой воды — вот и вся ее еда.

К ней присоседилась одинокая старуха; отказывая себе, потчевала ее куртом.

— Запомни, дорогая, — убеждала Рухию старушка, — ты должна заботиться о том, кто в тебе, — о твоем дитяти. Я уже отжила свое, а тебе вот-вот рожать придется, ты должна подкрепить силы.

Старуха с каждым часом слабела, ноги ее заплетались. Наконец она сказала Рухии:

— Доченька, дорога долгая, у меня нет больше сил идти. Не задерживайся, оставь меня здесь…

— Бабуля, потерпите еще немного, Каратау уже близко, — уговаривала молодая женщина, ведя старуху под руку.

— Нет, не могу больше… — Она в изнеможении осела на землю, оглянулась. — Вон там, за горами, лежит мое урочище, туда меня привезли невестой… Там осталась моя родня. Слышишь? Ветерок подул с той стороны… Грудь уже не ломит, легче дышится. О ветер родной стороны! Вот так лежала бы и все смотрела туда…

Старуха судорожно икнула и откинулась назад, ее неподвижные глаза смотрели в синюю даль…

Рухия оцепенела. Ей казалось, что силы покинули ее. У нее было одно желание — остаться здесь, в степи… «О проклятая жизнь! Все тебе неймется! Почему ты отбираешь у нас даже крохи надежды?»

Рухия тяжело поднялась, собрала сухие ветки, прикрыла лицо старухи.

— Бабушка! Пусть земля тебе будет пухом… Пусть твоя исстрадавшаяся душа узнает райское блаженство…

Еле передвигая ноги, Рухия вышла на дорогу. Тем временем беженцы ушли далеко, несчастная жена Даулена поняла, что ей их уже не догнать.

Она снова осталась одна.

6

В этом году Чирчик поздно вышел из берегов. В былые годы своенравная река в такую пору уже успокаивалась, вела себя тихо, как верблюд, уставший от брачных игр. Ее прозрачная вода, напоенная весенними дождями, сверкала на солнце. Но тут река разлилась внезапно, она ревела и клокотала.

Ветер нагнал черные тучи, сверкнула молния, загрохотал гром, на землю обрушился ливень. Всю ночь дождь хлестал как из ведра. По оврагам и лощинам понеслось множество ручейков, устремляясь в Чирчик. Словно непослушный ребенок, выпавший из колыбели, река вырвалась из своего русла. Как ретивый жеребец, закусивший удила, поток с грохотом мчался, стремил вспененные воды. Разъяренная пучина готова была смести все на своем пути, закрутить в бешеном водовороте случайную добычу. Не приведи господь попасть в ее хищные когти — измолотит, разобьет о прибрежные камни. В таком единоборстве выживает сильнейший — река знает свою силу, действует уверенно и беспощадно.

Борте-батыр проснулся в смятении. Ему снилось, что он не смог переправиться через разлившийся Чирчик. Боясь наводнения, его аул, расположенный ниже по течению, спешно перекочевал в степь, подальше от разбушевавшейся реки. В рассветных сумерках батыр нащупал свои сапоги — саптама. С неохотой поднялся, вышел из юрты. Порывистый ветер вырвал из его рук полог и ударил им Борте по плечу.

Батыр обогнул юрту и крикнул:

— Байбише! Вставай! Надо разбирать шанрак да уезжать подобру-поздорову. — Бешеный ветер стегал его по лицу.

Из-за юрты показалась женщина в годах, показалась и тут же юркнула в тепло. Но не ее искал глазами Борте.

Вскоре он вернулся, ведя под уздцы гнедого жеребца. Снова не встретив свою токал — молодую жену, Борте рассвирепел и, схватив с земли березовую дубину, начал лупить ею по стенкам отау.

«Кому нужна эта смердящая жизнь?! Если собственная жена не ставит меня ни во что, я разрушу свой дом!» — думал в сердцах батыр.

Тонкий шанрак накренился под ударами, полетели кошмы. Из юрты, прикрывая чем попало наготу, выскочили двое: его красавица токал и парнишка-пастух.

Обессиленный, Борте опустился на землю. Он не мог смотреть ни на свою простоволосую жену, ни на ее улепетывавшего возлюбленного.

«Вот цена этой жизни! Вот что делает со мной моя токал, еще недавно вившаяся подле меня. И на кого она променяла своего мужа — на грязного сопляка, которого я же и приютил. Тот, кто ревнует, любит вдвойне, не могу же я отсечь собственную руку — вот в чем беда. Как же покарать эту потаскуху?»

Долго батыр просидел неподвижно. Он только отмахнулся от байбише, пытавшейся заговорить с ним. Его охватило полное безразличие.

Борте происходил из ветви Матай, рода найман. Ему уже перевалило за тридцать, но бог не послал батыру ни сына, ни дочери, его стали снедать невеселые думы о будущем. Некому было ему излить душу, кроме своей немолодой жены, — с ней они долгими ночами лежали в юрте, отвернувшись друг от друга. Однажды к ним в аул приехал кто-то из дальних родственников с юной дочерью. Жена Борте со снохой отправились в гости, и батыр остался в юрте вдвоем с пятнадцатилетней девочкой. Обычно скромная и неприметная, дочка родственника на этот раз стала заигрывать с Борте, теребила его бороду, щипала за щеки. Наконец она обвила его шею лебяжьими руками, обожгла батыра своим горячим дыханием. У него закружилась голова, он потерял власть над собой и сжал ее в крепком объятии…

То, что делаешь сгоряча, обычно добром не кончается. Они все еще лежали в объятиях, когда в юрту вошла жена Борте. Она прогнала смутившуюся племянницу и заговорила со своим раскрасневшимся мужем:

— Говорят, что нет такой грязи, чтобы нельзя было отмыться. Мы никогда не ссорились с тобой, негоже нам грызться сейчас, когда мы уже в годах. Раз так получилось, женись на племяннице. Я не принесла тебе потомства, значит, нам делить нечего. А ты поставь юрту молодоженов, не следует тебе оставаться бездетным.

Она взяла на себя переговоры с родственниками, все уладила, и вскоре Борте привел молодую жену.

Запоздалое чувство опьянило батыра медовым хмелем, ввергло в пучину безумной страсти. Дни сменялись месяцами, месяцы — годами, а сладостная буря в его душе не утихала. Так минуло четыре года, но красавица токал, как и первая жена, не принесла ему детей. Нельзя отобрать у бога то, что он не дает. Борте уже потерял надежду, но сделался крайне ревнив. Даже простая улыбка, обращенная на его жену, вызывала бешенство батыра. Но женщину нельзя приторочить к седлу, как хурджун. Борте казалось, что мужчины так и липнут к его ненаглядной, а он хотел, чтобы она принадлежала только ему, и поэтому ушел из аула, поселился отдельно. Свою тысячную отару он пас один, дни проводил в трудах, в заботах по хозяйству. Прошлой осенью он взял себе в помощники одного тихого паренька. И вот как тот отплатил ему за доброту!

Ливень не прекращался всю ночь. Суетясь, две женщины разбирали юрты и опасливо поглядывали на хозяина. Иногда байбише спрашивала его о чем-нибудь, а белолицая токал молчала и все поглядывала в сторону аула.

На рассвете Борте оседлал жеребца и погнал отару на пастбище, с женами даже словом не обмолвился.

Через несколько часов дождь кончился, рассеялись тучи. Из их лохмотьев, как тело из рубища, показалось солнце. Вдалеке грохотала река, над землей повисла пелена тумана. Закончив хлопоты, женщины молча сидели рядом. Наконец токал не выдержала и заговорила со старшей женой:

— Неужели ты думаешь, что я должна жить отшельницей в этой безлюдной степи?

— Оставь меня в покое.

— Ах, оказывается, я тебе мешаю! Плевала я на твой покой! Если хочешь, сиди так хоть до судного дня, обняв свои тощие колени. А с меня хватит! Лопнуло мое терпение. Ты — известная ханжа, закрываешь лицо при виде мужчин, подумаешь, скромница! Что вы шум подняли из-за бедного пастуха? Ты день-деньской читаешь молитвы, а я хочу заниматься другим, слышишь? Кто мне люб, тот пусть меня и обнимает, я своего не упущу, так и знай! — Ноздри Ахтохты хищно раздувались, когда она говорила эти непотребные слова.

Байбише ничего не ответила ей, ее молчание еще больше распалило молодую женщину, она порылась в своем сундуке и, вытащив все свои наряды, надела их один поверх другого.

— Я уезжаю. Передай своему старикану — пусть не пытается меня разыскивать. Он может еще десять раз жениться, все равно у него не будет детей. Я заберу черную верблюдицу. Пусть не жадничает, моя молодость, которую я подарила ему, чего-нибудь да стоит!

Байбише не пошевельнулась, она словно окаменела.

Черная верблюдица зарысила в степь. Чем дальше она удалялась от аула, тем сильнее ревела.

Ахтохты направлялась в ту сторону, куда убежал пастух. Она стегала верблюдицу по чему попало — по шее, по голове; та неуклюже бежала, выбрасывая длинные ноги.

Земля еще не просохла после ночной бури, над степью стоял густой туман. На кустах вспыхнули зеленые почки, воздух был насыщен острым запахом молодой травы.

Черная верблюдица уже не ревела, трусила мерной рысью, Ахтохты озиралась по сторонам, боясь заблудиться.

Когда показался родник, женщина заставила верблюдицу опуститься на землю, а сама прилегла в луговую траву. Стоило ей смежить ресницы, как откуда ни возьмись, появился отряд всадников. Они окружили Ахтохты, а один смуглый джигит разбудил ее.

Она открыла глаза и, увидев вооруженных мужчин, удивилась, но не испугалась. Игриво улыбаясь, Ахтохты заискивающе смотрела на их предводителя.

— Доброго пути, батыр!

— Путь у меня всегда добрый. А ты кто будешь?

— Я жена Борте-батыра.

— А где сам Борте?

— Погнал овец на берег Чирчика.

— Он что же, один? — полюбопытствовал джигит.

— Он вечно один как перст. Ни с кем не водится, кроме собственной тени. — Ахтохты потянулась как кошка и подмигнула всаднику.

Тот, смекнув, куда она клонит, быстро отослал своих людей, а сам вернулся к смазливой красотке.

* * *

Понуро плелся Борте за своей отарой, настроение его было под стать хмурой погоде. Тело у него ломило, да и гнедой жеребец раздражал его своим вялым шагом, прямо-таки руки чесались сломать об этого лентяя плетку.

Впереди показался Чирчик, уже был слышен шум его беспокойных волн, половина отары успела перевалить за холм. Когда Борте поднялся на его вершину, перед ним простиралась разлившаяся река.

Батыр с тоской посмотрел назад. Ему показалось, что он загнан в тупик врагом, лютыми ойротами, слухи о которых с каждым днем все дальше разносились по степи.

Вдруг его конь запрядал ушами; выгнув шею, обернулся и тревожно заржал. Тут и Борте заметил четырех всадников, скачущих ему наперерез. Не было сомнений, что они заметили батыра, но внезапно повернули коней и нырнули в туман.

Что это означало? Встревоженный Борте пришпорил жеребца и, собрав рассыпавшуюся отару, погнал ее вдоль берега.

К полудню туман рассеялся, остыл и гнев Борте, теперь ему хотелось одного: поскорее увидеть свою Ахтохты.

«Боже правый, ведь, если поразмыслить, во всем виноват я сам. Сдались мне эти овцы! Жадность меня погубила. Если бы я жил по-людски, в своем ауле, и Ахтохты была бы довольна мной. А то ведь у меня одно на уме — мой скот. Молодая женщина не может жить без ласки, без внимания. Вот она меня и проучила, поделом мне…»

Борте вспомнил атласную кожу своей токал и горестно вздохнул. На всем скаку он взлетел на холм и с ужасом заметил, что окружен ойротами, их было около ста. Завидев Борте, они помчались во весь опор.

— А вот и славный казахский батыр!

— Ишь как улепетывает! — донеслось до Борте.

Эх, был бы он один! Но что делать с отарой? Несчастные овцы не могли переплыть разбушевавшуюся реку.

Борте повернул обратно. Достал окованный серебром колчан, вытащил оттуда украшенную перьями стрелу и поднес к губам стальной наконечник — такая у него была привычка.

Батыр приближался к реке, не отставала и погоня. Беспорядочно летели стрелы и падали на полдороге — старый способ постращать врага.

Борте натянул тетиву до отказа, один из ойротов свалился на землю. Жеребец батыра прыгнул в воду, и его стало относить течением, надо было следить, чтобы он не захлебнулся. Испуганные овцы кинулись от берега и, попадая под копыта вражеских коней, задержали погоню. Теперь Борте был уже недосягаем для ойротских стрел.

Впереди его встретила разбушевавшаяся стихия. Если бы не бешеные волны, батыр давно бы переправился на другой берег, но взбунтовавшаяся река уносила его все дальше. Если захлебнется его верный конь, тогда не жди от нее пощады. Борте натянул повод, сапоги его наполнились водой, тянули вниз. Все кружилось у него перед глазами, а сзади доносились злорадные крики врагов.

Жеребец Борте был настоящим аргамаком. Намокшая грива прилипла к его лбу, ноздри жадно ловили воздух, временами только острые уши торчали над водой. В скором времени ноги аргамака коснулись дна; рванувшись из воды, он вынес Борте на берег.

Батыр обернулся. Река, казалось, успокоилась и дразнила его: «Ну что, испугался? Не хочешь ли еще раз сразиться с моими волнами? Подумай хорошенько — ведь на том берегу остался твой очаг, твой скот…»

Усталый батыр слез с коня, из сапог вылилось доброе ведро воды. Босиком подошел он к берегу и бросил горсть земли в воду. Так он отвращал от себя коварную реку и притаившихся за ней врагов.

Потом он подтянул подпругу покрепче и направился в Туркестан. По пути он встретил не одно кочевье, а великое множество бездомных людей.

7

Темная ночь накинула на землю траурное покрывало. Ни одной звезды не было на небе. Черные тучи поглотили свет и надежду, пролившись на степь беспощадным дождем.

Тоскливо воет ветер, надрывно скрипит курай, ноги проваливаются в грязь по щиколотку.

Рухия вконец обессилела. Она давно потеряла свой белый платок, мокрые волосы облепили лицо, теперь на ней одна дырявая безрукавка, намокшая, тяжелая…

Рухия сбилась с пути. «Выжить, надо непременно выжить…» — тускло стучит в ее сознании. Давеча, устав, она прилегла под кустом и снова отбилась от кочевья. Ей не хотелось быть обузой для этих изможденных стариков и женщин, но как одолеть одной бесконечную дорогу? Очнувшись после короткого отдыха, она увидела недалеко от себя мертвую старуху и страшно испугалась. Больше всего ее поразили открытые старческие глаза. Ей показалось, они смотрят на нее с немым укором и словно говорят: «Что ты сидишь? Я не могу встать, но ты-то живая. Моя душа не отлетела совсем. Я вижу небо, жду моих отважных сородичей — они отомстят за меня…»

Рухия заставила себя подняться и, шатаясь, пошла снова…

Как пахнет полынью! Как хочется есть… но вот тошнит, противный комок подступает к горлу… Что это — туча или чьи-то волосы разметались по небу? Проклятый дождь, когда он кончится?

Рухия скорчилась, превратилась в один сплошной комок боли, живот тянет ее к земле, наползает на колени. Когда она подхватывает его руками — ощущает биение сердца своего ребенка, и это не дает ей погибнуть, заставляет идти…

Она не помнит, когда расползлась ее обувь, ноги распухли, кровоточат. Страждет все ее существо; пронизанная безмерной болью, она не ощущает маленькой боли. Временами ее охватывает ужас, тело покрывается холодной испариной. Только не останавливаться… Иначе она уже не сможет подняться. Но родовые схватки начинаются с новой силой. Рухия откидывает со лба намокшие пряди и стонет. Нет страшнее чудовища, чем эта нескончаемая, беспросветная ночь…

Мир как будто потерял все голоса. Нет, он полон странными звуками и шорохами, но молодая женщина, витая между жизнью и смертью, словно оглохла. Шаги ее замирают вдали, нет конца этой сумрачной дороге…

Опять ее ноздри щекочет запах полыни. Как трудно дышать… Младенец торкается в ее чреве, просится в мир. Рухия подставила губы каплям дождя, немного утолила жажду.

«Куда я бреду, не разбирая дороги?» Вдруг ей послышался чей-то голос. «Значит, я иду верно, там кочевье… Если бы ноги не были разбиты в кровь…»

Голос послышался снова. «Ведь это человеческий голос! Как сладостен он одинокой истосковавшейся душе!» Слезы отчаянья хлынули из глаз Рухии.

Родовые схватки снова начали мучить ее. «О мой маленький. Я так и назову тебя — Тентек. Подожди немного, надо догнать кочевье». Странно, крохотное существо в ее чреве казалось Рухии единственным ее заступником на земле.

Голос то исчезал, то возникал вновь. Женщина шла на его звук, тело ее окаменело, она еле двигалась.

— У-у-у-у!

Кто это — человек или волк? Для обезумевшей женщины то было уже безразлично. Только бы не упасть, боль сдавливала все ее тело. Лучше умереть, чем так страдать. Впервые смерть показалась ей облегчением, лишь мысль о младенце заставляла держаться на ногах. «Чем он виноват, мой маленький? Я должна терпеть ради него…» Вдруг невыносимая боль резанула ее как ножом, и она покатилась по земле.

Земля показалась мягкой. Рухия металась, царапая себе лицо, вдруг ухватилась за стебель таволги. Жар разлился по всему телу, она истошно закричала, уперлась пятками о землю и тут почувствовала странное облегчение. У ее ног лежал теплый живой комок. «Забияка мой!» — прошептала она и потеряла сознание.

В забытьи она была недолго. Ее разбудил тоненький плач. Дождь прекратился, утих ветер. Рухия скинула безрукавку, запеленала малыша; прижав его к себе, стала кормить грудью.

Так она блаженно сидела, укачивая его.

Занималась заря. Ее неудержимо клонило в сон. Почмокав беззубым ртом, прикорнул и малыш.

Услышав топот копыт, Рухия в испуге вздрогнула, но тут же успокоила себя: «Кто бы они ни были, они же люди, не смогут обойтись со мной жестоко, пощадят…»

К ней приблизились четыре всадника.

— Кто ты? — спросил один, не слезая с коня.

— Бедная путница…

— А что ты тут делаешь?

— Отстала от кочевья… Родила… Кормлю ребенка.

— Принесла еще одного врага! — Ойрот замахнулся плетью.

— Чем я провинилась перед тобой? — Шатаясь, Рухия встала, по щекам ее бежали слезы.

— Что уставилась, сука? — Шерик огрел ее камчой.

Рухия ни слова не обронила, только заслонила руками младенца.

Один из всадников спрыгнул с коня и выхватил у своего спутника плеть.

— Может, красавица, немного позабавимся, а? Что ты молчишь? Или хочешь, чтобы я проткнул копьем твоего заморыша?

Острым ножом впились страшные слова в сердце Рухни. Что она могла поделать? Она была беззащитна перед этими извергами, напавшими на нее.

— Вытри слезы, улыбнись, так-то лучше. Идем, идем…

Рухия еле волочила ноги. Трое не отставали от нее, предвкушая забаву. Их жадные глаза скользили по ее разорванному платью, раздевали женщину. Показался родник.

— Я пойду помоюсь.

— А не сбежишь?

— Куда же мне бежать?

— Ну ладно, только быстро.

Рухия подошла к воде. Те — за ее спиной — смеялись, торопили. Ей так хотелось вцепиться им в горло, но что будет тогда с ее несчастным малышом? Не может она стать их подстилкой, лучше умереть! Что же делать? Чтобы они проткнули копьем сынишку, едва увидевшего свое первое утро? Отчаянье, леденящая безысходность сковали Рухию.

Снова остро запахла полынь. О заветный запах родной земли, нежный, влекущий!.. У Рухии созрело решение. Взглянув исподлобья на своих мучителей, она незаметно положила малыша под большим кустом. «Постарайся выжить, солнышко мое! Видит бог, я больше ничего не могу для тебя сделать…» Не смея обернуться, она пошла прочь.

— Куда ты? — окликнули ее.

— Отойдем подальше.

Четверо шериков ехали за ней, они удалялись от родника. Рухия понуро плелась впереди, а душа ее рвалась назад — к сыну.

«Куда я иду? — с ужасом думала она. — Я попала в западню. Как я могу противостоять им? Что за пытку придумал для меня создатель?»

— Эй, баба! Остановись!

— Батыр, даже перед боем бывает поединок. Вы что же, вчетвером кинетесь на одну женщину?

Шерику явно польстило, что его назвали батыром. Он остановил своих шериков, спешился и вместе с Рухией стал спускаться в лощину.

— Куда ты все бежишь, казахская красотка? Ты уже распалила меня, мне не терпится тебя обнять… — Он положил руку на ее тонкую шею.

Рухия вздрогнула как от прикосновения змеи.

— Удальцу, говорят, пристало терпение. Я же никуда не денусь. Пойми, я только родила… Повремени пару дней, ты же не зверь… — Пытаясь заговорить ему зубы, Рухия нащупала на поясе у ойрота кинжал.

— Какое у тебя жаркое дыхание! Я не могу больше терпеть… — Шерик привлек ее к себе.

— Отстань! Убери руки!

— О-о-о, хатун! Не выводи меня из себя, не то я распорю тебя надвое!

Рухия не смогла вытащить его кинжал; испугавшись гнева шерика, она сменила тон, заговорила примиряюще:

— Ох, какой ты сердитый! Зачем так? Давай присядем в тенек, поболтаем о том о сем…

— Вы, казашки, свое дело знаете, улещите любого. Ладно, будь по-твоему, присядем.

Он опустился на траву, а Рухия подняла с земли внушительный камень и с силой ударила шерика по затылку. Тот и охнуть не успел, как повалился замертво.

«Все кончено», — подумала Рухия и в изнеможении опустилась на землю. Она отомстила за свое унижение, за бесконечные страдания. Она сидела неподвижно, мытарства последних дней доконали ее, у нее больше не было воли к сопротивлению.

Трое шериков долго дожидались своего товарища и в конце концов, встревоженные, спустились в лощину.

Увидев, что их товарищ распростерт на земле, они схватили Рухию. Сверкнула сабля.

— Руби!

— Нет, сперва сорви ее лохмотья!

Грубые руки мгновенно стащили с нее рубище, раздели донага.

— Эта тварь соблазняла нас своими грудями. Отсеки их!

Сверкнувшая сабля отрубила ее набухшие молоком груди.

— Отрежь косы!

Две смоляные косы, доходившие Рухии до колен, упали на землю.

— Отсеки ее проклятые руки, поднявшие камень. Такая участь постигнет любого, посягнувшего на жизнь шерика!..

Ее руки, пульсируя, упали на землю. Руки, которыми она только час назад обнимала своего малыша.

— Наколени! — приказал разъяренный ойрот.

Обливаясь кровью, Рухия упала на землю. Собрала последние силы и плюнула кровавой пеной в лицо своего истязателя.

Шерик не ожидал этого, он опешил.

— Даже бабы у этих казахов не молят о пощаде!

Ойрот, возомнивший себя героем, шипя от злости, подошел к ней вплотную и, выхватив кинжал, вонзил его в живот Рухии.

Дернувшись, она упала навзничь, и ее прекрасные глаза в последний раз увидели небо. В последний раз жарко пахнуло полынью, и все потонуло во мраке…

К вечеру дымка над степью рассеялась, открывая взору страшное злодеяние, совершенное неподалеку от чистого прохладного родника.

С холма спустился одинокий всадник. Увидев в траве изуродованную женщину, он долго стоял потерянный. У него потемнело в глазах от гнева. Он догнал трех шериков, пеших и безоружных, и бросился на них с копьем.

— Вот! Получай, негодяй! — крикнул он, сваливая одного из них.

Тут же был сбит с ног и второй ойрот. Третий, спасая свою шкуру, попробовал бежать, но и его настиг карающий булат.

— Ты думал, что уйдешь? — все больше распалялся всадник. — Оказывается, ты — удалец против овец, убиваешь слабых женщин! Пусть вороны выклюют тебе глаза, исчадие ада!

Это был Борте-батыр.

Расквитавшись с ойротами, он спешился и подошел к Рухии. Опустился на колени и бережно закрыл ей глаза. Долго рыл саблей могилу в сухом песчанике. Он знал всего-навсего одну молитву и трижды прошептал ее. Затем предал земле истерзанное тело женщины.

Его жеребец захрапел. Борте подошел к роднику, умылся, напоил коня. Окинул взором голые скалы, вспомнил Чирчик, родной аул, оставшийся за ними. Ему вспомнился и пригретый им парнишка-пастух. А ведь он не был похож на казаха. Ну да, как-то в ночном, когда они пасли лошадей, тот заговорил во сне на чужом языке. «Как же я не догадался, вот простофиля!» — горестно вздохнул батыр. Покачал головой, досадливо сплюнул и достал из-за пазухи чакчу. Отвернул пробку, но, увы, насыбай кончился. Борте соскреб со стенок остатки, жадно вдохнул кисловатый запах и чихнул.

Его конь рыл копытами землю.

— Что тебе не терпится? Сейчас поедем.

И тут батыр услышал тоненький плач. Борте вздрогнул.

— Что это за бедняга скулит в безлюдной степи?

Плач усилился. Борте побежал туда, откуда он доносился, и увидел крошечного ребенка, завернутого в лохмотья.

— О аллах! Как ты допускаешь подобные зверства? Неужто малютку оставили, чтобы он умер в этой пустыне?

Сам чуть не плача, Борте взял в руки младенца. Неумело прижал его к груди, стал укачивать. Ненависть и скорбь, боль и отчаянье застряли у него в горле яростным комом. Почувствовав человеческое тепло, малыш безмятежно уснул.

Батыр сел на коня. Укутав ребенка овчиной, он придерживал его левой рукой. Крохотное существо слабо зашевелилось. Борте подкрутил усы. Вот ведь как бывает в жизни — родная степь, приносившая ему раньше лишь горечь одиночества, уготовила неслыханный подарок — этого малыша, такого же сироту, как и он сам. «Мой найденыш! Мой единственный! Теперь я для тебя и мать, и отец! Сам умру от голода, но отдам сынку последний глоток молока. Спасибо тебе, о всевышний! Я жил как одинокий пень, и вот ты ниспослал мне сына!»

Он осторожно погладил ребенка. Его конь удалялся от родника, но батыр видел все как в тумане — слезы нежности и благодарности застилали ему глаза.

Земля остро пахла полынью.

«ЕЛИМ-АЙ!»

1

Когда печальный караван вышел на безводный такыр, была уже полночь. Многочисленные аулы, беспорядочная толпа беженцев перевалила через горы и теперь плелась унылой вереницей. Они спешили и останавливались на привал лишь тогда, когда последние силы покидали их и они не могли двигаться. После короткого отдыха люди шли дальше. Многие умирали от голода, от болезней, все больше людей отставало. По ночам вокруг стоянки шныряли голодные волки.

Все мужчины, способные держать оружие, ехали позади, прикрывая беженцев, но они не могли сражаться с неравными силами ойротов. Это было время великих утрат. Многие молодые джигиты падали на отчую землю, пронзенные вражескими стрелами.

Большое кочевье остановилось на каменистой равнине. Смертельно уставшие за день беженцы валились прямо на жесткую землю. Трудно было разобрать что-нибудь в темноте, люди пытались разыскать своих близких, но все смешалось в этом невообразимом хаосе. Тщетно старались они хоть как-то утолить голод — их скудные припасы давно иссякли, недавно закололи последних ягнят. Оборванные, босые беженцы уже шли, подгоняемые животным страхом, без всякой надежды выжить. Особенно больно было смотреть на пухнущих с голоду ребятишек. Матери извелись в поисках пищи для них, собирали коренья, листья, нацеживали березовый сок.

Аршагуль шла вместе с семьей Куата. Прислонившись к растянувшемуся на земле единственному верблюду батыра, сейчас она кормила грудью Тасбулата. Но откуда возьмется молоко у голодающей матери? Ребенок только что перестал плакать, молодая женщина устала — целый день она держала его на руках. Печально глядела Аршагуль в беззвездное небо. Она оглохла от горестного плача, раздирающих душу причитаний. Временами ей казалось, что они выливаются в какую-то нескончаемую скорбную мелодию. Кто-то поет или это ей почудилось? Но снова слышится безутешный крик души…

Рядом послышался чей-то стон. Аршагуль положила Тасбулата на чекмень и поползла на этот скорбный звук. Лежа на земле, стонал мальчик, десятилетний сын Куата. Склонившись над ним, мать плакала навзрыд.

На рассвете ребенок затих, расставшись навеки с этой горестной жизнью. Обхватив голову руками, Аршагуль скорбела вместе с матерью мальчика. Та рвала на себе волосы, билась головой о землю. При тусклом свете луны Аршагуль вырыла могилу…

С того дня молодая женщина совсем ушла в себя. Куату, подходившему справиться о ее здоровье, бормотала что-то невнятное. Все ее существо заполонила безысходность, несчастья ближних. Это было похоже на душевную болезнь: целыми днями она молча брела вслед единственному верблюду Куата, прижав к груди Тасбулата. Болезни расползались по кочевью, Аршагуль только и слышала плач, стенания голодных людей.

Иногда, горестно вздыхая, она молила создателя, чтобы он сберег ее сынишку, последнего мужчину из рода садыр, поголовно истребленного врагом. Ее заунывная молитва напоминала лебединую песню умирающей птицы.

На третий день пути Куат подскакал к ней и крикнул:

— Аршагуль! С тебя причитается суюнчи! Оказывается, наш Жоламан жив!

Аршагуль счастливо улыбнулась — нельзя бесконечно предаваться печали, нет-нет да и заблещет свет надежды.

— О батыр! Спасибо, что ты воскресил из мертвых моего дорогого деверя! Это самая радостная весть, которую ты только мог принести. Я думала, что мой малютка будет одинок в этой суровой жизни, теперь я спокойна, у него будет опора и поддержка — отважный и доблестный дядя. Спасибо, Куат! Пусть моя молитва, вознесенная творцу, облегчит твои ратные дни.

Куат взял на руки Тасбулата.

— Расти большой и сильный, потомок тулпара! Стань зеленой веткой могучего дерева, отомсти за своего славного деда! — Он благословил малыша и протянул его матери.

Куат уже повернул коня, но Аршагуль схватила его поводья.

— Батыр, если ты хочешь, чтобы радость твоей вести не остыла в моем сердце, скажи мне, где наш дорогой Жоламан? Не утаивай правду.

Джигит сочувственно взглянул на нее.

— Аршагуль, говорят: «Кто в саване, тот ляжет в землю, а кто на кошме — тот вернется». Жоламан в плену, но мы его вызволим, не сомневайся… — Куат пришпорил коня.

Аршагуль горестно вздохнула. Она так обрадовалась, что веселый Жоламан жив и здоров, но оказалось — он томится во вражеском плену…

В тот же вечер ее жестоко оскорбила жена Куата, потерявшая своего маленького сына. Сочувствуя несчастной матери, Аршагуль старалась утешить женщину, ободрить добрым словом, но неожиданно она стала жертвой ее дурного характера. На закате Куат прискакал на взмыленном коне и, увидев, что Аршагуль с малышом еле передвигает ноги, прикрикнул на жену, восседавшую на верблюдице:

— Эй, жена! Не ты одна в трауре! Слезай! Аршагуль, дай отдохнуть своим ногам. — И сам усадил женщину на верблюдицу.

Он ускакал обратно, не заметив гневного взгляда жены. У той началась истерика. Сквозь слезы она злобно выкрикивала:

— Теперь, когда умер наш сын, разве я нужна тебе? Я знаю, почему ты орешь на меня — тебе приглянулась эта молодая баба! — Она испепеляла Аршагуль покрасневшими от слез глазами. — Чтоб ты подохла, дрянь! Погубила целое племя, а теперь сглазила моего ненаглядного сыночка! Я тебе не дам помыкать мной! Нечего вилять бедрами. Хочешь отнять у меня мужа?!

Аршагуль беззвучно плакала. Эти несправедливые упреки хлестали ее как камчой. Она взглянула на небо: багровый диск солнца, пылавший над несчастными изможденными людьми, показался ей кровавым.

Незаметно опустились вечерние сумерки. Галдели люди, устраиваясь на привал. Но в этой суматохе Аршагуль почудилось что-то необычное. Привязав запеленатого Тасбулата к верблюжьему седлу, женщина пошла на шум голосов.

Она увидела белобородого старца, лежавшего неподвижно на расстеленной кошме, несколько аксакалов склонились над ним. Этот многоопытный старец был предводителем аргынов, старейшиной большого кочевья. Вот уже несколько дней, как он слег, его скрутил неведомый недуг, с каждым часом старику становилось все хуже. Сородичи, решив, что причиной недомогания старейшины является голод, посоветовались и зарезали одного из двух сохранившихся верблюжат, бежавших позади кочевья. Но почтенный аксакал даже не притронулся к пище. Он все слабел, терял силы, его бросало то в жар, то в холод.

Вот и сейчас его окружили родственники. Аршагуль с сочувствием смотрела на старца, он прерывисто дышал, — видимо, ему не хватало воздуха…

Тяжелое молчание, повисшее над толпой, нарушал лишь визг голодных псов.

Началась долгая, изматывающая ночь. В болезненном свете луны человеческие тени казались зловещими. Люди молчали, словно впав в оцепенение.

Неожиданно старец приподнялся, подал кому-то знак, сел поудобнее.

Он попросил принести домбру. Долго держал ее в руках, поглаживал дорогой инкрустированный инструмент как живое существо. Лицо старика посветлело, — может, он вспомнил, как в былые времена радовал людей своей игрой, воспевал родимую степь, обетованную землю казахов, доставляя им минуты волшебной радости. Аксакал ударил по струнам.

Аршагуль затаила дыхание — тайна музыки захватила ее, мужественная, раздольная мелодия подымала дух измученных, ослабевших людей.

Торжественно звучал кюй. Жилистые искусные пальцы танцевали на струнах домбры. В раскатах струн слышались голоса людей, кипенье рек и призывный набат. Скорбные картины вставали перед глазами Аршагуль: старики и дети, падавшие прямо на дороге, одинокий верблюжонок, замыкавший кочевье, и слезы, бесконечные слезы ее народа…

Накатывалась волна за волной, мелодия неожиданно стихла, и снова воцарилась гнетущая тишина.

Вдруг послышался новый кюй; он зазвучал глухим перебором, задевая заветные струны души. Это была песнь прощания, плач исстрадавшегося сердца, изливавшего свою скорбь в эту лунную ночь.

Старик отложил инструмент и заговорил:

— Сородичи, я уже дряхл. Мой земной путь кончается, скоро мое бренное тело поглотит сырая земля. Но перед тем как вылетит из груди птица моей души, я хочу попрощаться с вами. Многого я бы хотел коснуться здесь, но боюсь, что не успею высказать… Я не стану говорить о ханах и беках, в достославные времена побеждавших на поле брани, проводивших свои дни в бесконечных походах, не буду я вспоминать известных акынов и жырау, сложивших прекрасные стихи и песни. Речь моя о другом…

Аршагуль не отрываясь глядела на старца. Она раньше была наслышана о нем, но видела впервые. Густая борода закрывала грудь этого духовного наставника народа, из-под кустистых бровей глядели зоркие, проницательные глаза. Все замерли в благоговейном ожидании. Сейчас старец уже не походил на измученного недугом человека, взор его горел молодым огнем, вдохновлял, ободрял людей. Аксакал тяжело дышал, но голос его окреп и был хорошо слышен.

Старик размышлял о судьбах народных, и часто его речь прерывалась восклицанием: «Елим-ай!», что означает — «О моя многострадальная Родина!»

Аршагуль слушала и дивилась: скорбная мелодия, звучавшая в ее душе, вот уже несколько дней не дававшая ей покоя, слышалась сейчас в голосе умирающего старца. Она снова увидела спускающийся с Каратау бесконечный караван беженцев, худых, оборванных людей с кровоточащими ногами, услышала плач голодных детей. Об этом пела домбра старика, две натянутых струны его сердца. То была песня времени Великого Бедствия, стихийно возникшая в глубинах народной души.

Прервав на мгновение свою речь, старик посмотрел на золотые отблески зари, словно прощаясь с этой прекрасной и горестной жизнью. Потом заговорил снова:

— Братья мои, я всегда жил с надеждой. Если человек перестает надеяться, он гибнет. Вам может показаться, что зло сильнее добра. Что ж, и я частенько так думал. Жизнь не баловала меня, подвергала жестоким испытаниям, земля мне тогда казалась с потник, гора — с кулачок, а озеро — с наперсток. Но потом душа моя распрямилась, и мир приобретал свои привычные очертания. Нет, друзья! Зло не сильнее добра; если бы зло побеждало, мир давно бы погиб, а род человеческий прекратил свое существование. Не падайте духом. Подымитесь и сокрушите врага. Пройдите по всем аулам, соберите людей… Ныне я ухожу из жизни. Но я умираю с надеждой, такой же яркой, как эта утренняя заря. Я верю, что вы соберете огромное войско, отомстите за муки народные. Лежа в сырой земле, я буду ждать, я буду… — Старик не договорил и упал без памяти.

Он уже не подымался и на рассвете ушел в тот далекий край, откуда еще никто не возвращался…

Аксакала обмыли и похоронили с почестями.

Кочевье двинулось на запад.

В степи бушевал месяц мамыр — май. Буйная зелень покрыла склоны, многоцветной радугой вспыхнули полевые цветы.

Для Аршагуль это было любимое время года. Природа пробуждалась от долгого сна, и вместе с ней оживали в сердце надежды; как светлые родники, звенели девичьи голоса, молодая любовь, новорожденная жизнь спешила прийти в мир…

Но сейчас Аршагуль была глуха к буйному кипению жизни. Чем больше хорошели горные склоны, наливаясь зеленью, тем пасмурнее становилось у нее на сердце. Она старалась встряхнуться, воспрянуть, но душевный недуг сотрясал ее существо. Особенно тяжело было ей смотреть на своих товарищей по несчастью — измученных беженцев, бездомных, обездоленных, лишенных, как ей казалось, будущего. Чем она могла утешить их, где могла взять нужные слова? Скорбная мелодия, песня-плач, и та утихла, исчезла куда-то. Тягостная немота придавила ее.

Чем дальше уходили они от родимых мест, тем больше могильных холмов вырастало вдоль дороги. Их размоют дожди, развеют ветры, и что останется от этих жертв лютого времени, кто вспомнит их, несчастных, безвестных? Нет страшнее напасти, чем быть забытым. Неужели бесследно исчезнут эти люди с лица земли, и не найдется никого, кто бы передал грядущим поколениям их имена, их безмерные страдания? О горечь забвения… Неужто никогда не придет конец беспросветному существованию, страшному бедствию, обрушившемуся на плечи народные? И где тот волшебный ларец, таинственная шкатулка, что сохранила бы для потомков музыку горя, стенания и плач?

Ее собственное несчастье казалось Аршагуль каплей в море народного страдания, и думалось ей на долгих каменистых дорогах, что только одно может увековечить юдоль людских слез и унестись в неведомые будущие времена — песнь, крылатая песнь…

Полдень… Небо похоже на раскаленную печь, так невыносимо палит солнце. Перед взорами обессиленных страдальцев в дымном мареве светится мираж. Им мерещатся журчащие ручейки, тенистый сад, который ласково манит, а сам все удаляется, удаляется… Зеленые кущи, струящиеся фонтаны — все это обман, тягостный обман… Аршагуль оставили силы, у нее потемнело в глазах, губы растрескались. Она идет спотыкаясь, прижимая к груди Тасбулата. Слава богу, он пока здоров…

Порой ее посещают милые видения, являются дорогие люди — многих из них уже нет в живых. Аршагуль закрывает глаза, и правда причудливо сливается с вымыслом…

Вот юный Жоламан едет рядом с ее дорогим Жаунбаем, подбадривая плетью неутомимого Сулуккару, и ласково окликает ее: «Женеше!» Их аул обосновался в Теректы, стоит июльская жара, а в юрте молодоженов прохладно…

На кошме лежит Жоламан. Он никогда не брал в руки домбру и сейчас мучительно перебирает струны, силясь вытянуть из них какую-то мелодию.

— О, деверек, говорят, вся родня твоей невесты — одни кюйчи, неужто не выучили тебя играть? — смеется Аршагуль.

— О моя прекрасная женеше! Я завял в тени их таланта. Видно, слишком долго догонял ветер на быстроногом скакуне, мои руки привыкли к камче и куруку, огрубели пальцы… — вздыхает Жоламан.

— Не печалься, Жоламан, твоя невеста — известная кюйчи. На семью хватит одного музыканта!

— Не за это я полюбил ее, женеше. По мне — она могла бы и не брать в руки домбру.

Жоламан все вертит домбру, пытается играть, но вот беда — не получается у него. Его руки, как с прутиком играющие с тяжелой палицей, не могут заставить заговорить две струны. Дивная мелодия, способная примирить враждующие аулы, под его неумелыми пальцами превращается в бестолковую толчею звуков, — кажется, ретивый конь брыкается задними ногами…

Видя, как расстроен Жоламан своей неудачей, Аршагуль перестала над ним подтрунивать, начала расспрашивать о смотринах. Тут доверчивый, чистосердечный Жоламан совсем приуныл… А потом рассказал любимой невестке все начистоту.

…Нагруженный подарками, Жомарт-батыр с большой свитой едет к своему свату-кипчаку…

Жоламан, с великим трудом пройдя через испытания, уготованные по обычаю жениху родственниками невесты, устроился наконец в двенадцатикрылой белоснежной юрте.

Но зря он думал, что все позади. Ловкие руки женщины обыскали его карманы, посыпались колкости, шутки. Жоламан раздарил все, что у него было с собой, и, почувствовав себя свободным, стал искать глазами невесту.

Солнце клонилось к закату, когда наконец появилась невеста. Когда она села рядом с ним, Жоламан весь взмок от волнения.

Девушка взяла домбру. Ее легкие белые пальцы проворно забегали по струнам. Он слыхал, что она кюйчи.

В юрте воцарилась тишина, все внимали домбре. Только на Жоламана игра девушки не произвела должного впечатления, ему по сердцу была другая музыка — свист ветра в бескрайней степи. Но чем пристальнее смотрел он на свою невесту, тем беспокойнее становилось у него на душе, — оказывается, она тоже наблюдала за ним. Почувствовав что-то неладное, Жоламан посмотрел ей в глаза и прочел немую просьбу. «Прислушайся, дружок, к моей песне, — как бы говорила девушка, — пойми ее, я хочу открыть тебе сердце, свою тайну…»

«О чем она поет? — недоумевал Жоламан. — Почему так печальна мелодия, исполняемая в столь радостный день? Ведь это не случайно, стало быть, ее раненое сердце принадлежит не мне, а кому-то другому… Это песня-откровение, песня-исповедь…» Жоламана опечалила его догадка.

«Не сердись на меня, — как бы говорила девушка-кюйчи, — я поклялась другому в верности, дни и ночи я мечтаю только о нем. Я хочу, чтобы серебряный звон струн всколыхнул седой ковыль и долетел до моего милого. Если бы я посвятила свою песню тебе, кого вижу сегодня впервые, разве это не было бы преступлением против моей любви?»

Жоламан верно понял девичью песню. Когда гости разошлись и они остались вдвоем в юрте, у них начался чистосердечный разговор, они ничего не утаили друг от друга. Встретив понимание Жоламана, девушка доверилась ему, и он понял, что она не против соединить с ним свою судьбу, но сам, еще юный и неопытный в делах любви, он не решился косить чужую лужайку и проворочался всю ночь без сна, не прикоснувшись к девушке.

…Он доверил эту тайну Аршагуль. Услышав исповедь юноши, та не знала, смеяться ей или плакать. Случай и в самом деле был диковинный! Игра девушки очаровала Жоламана, но и усмирила его мужскую гордость, — вышло так, что песня отвратила его от неверного шага…

Аршагуль вспомнила эту историю, монотонно раскачиваясь на усталом верблюде, которого временами ей уступала жена Куата. Если призадуматься, невеста Жоламана была права…

В вечерней прохладе послышалась песня-плач; беря за живое все сердца, она далеко разнеслась по округе.

Кто начал ее петь? Кто подхватил? Аршагуль не смогла бы припомнить потом, новая песня показалась ей давно знакомой.

В этой песне было правдой каждое слово: несчастное кочевье, перевалившее через Каратау, сиротка-верблюжонок, плетущийся сзади… На устах у всех были эти слова: «Елим-ай» — «О моя многострадальная Родина»… Разве они не были завещанием вдохновенного старца, опочившего вчера? «О родная сторона… Ты одна мне суждена…» То было последнее, что слетело с его побледневших губ. Это и есть скорбный голос их времени, который услышат будущие поколения.

Песня ширилась, набирала силу. Это был мятущийся голос несчастных людей, плачущих кровавыми слезами, проклинающих свой жестокий век и его бесчеловечные законы.

Аршагуль плачет, не может унять слезы, словно тысяча иголок вонзается в ее тело. За ее спиной разграбленная земля, дорогие люди, не узнавшие погребения, а будущая — трудная, непонятная — жизнь начинается с этой трагической песни. Песня парит над ее головой как память о славном роде садыр, о народном герое Жомарт-батыре, о ее дорогом муже Жаунбае, о жизнерадостном девере Жоламане. Вот он, тот волшебный ларец, чудесная шкатулка, которая сбережет для потомков голос Великого Бедствия. Вот какой неистребимой силой обладает песня! Ведомое скорбным гимном «Елим-ай!», уходило в бессмертие многотысячное кочевье…

* * *

Эта песня, родившаяся в год Великого Бедствия, облетела бескрайнюю казахскую степь. Не было такого кочевья, где бы не пели ее. Порывистые ветры несли ее над землей, а бурные воды вспенившихся рек подхватывали протяжный напев. Эта песня воплотила в себе мечты исстрадавшегося, обездоленного народа, истребляемого иноземными захватчиками. Песня-клич, как грозный набат, звала к отмщению, призывала людей к единению. Она будила мужество и отвагу, подымала на борьбу сыновей отчизны.

Дочери и сыновья Среднего и Старшего жузов, оказавшиеся в изгнании, принесли эту песнь на улицы Ходжента. Заплывшие жиром купцы и менялы утратили покой, просыпались среди ночи от ее пронзительных слов.

Эту песнь услышали голубые минареты Самарканда, она заставила встрепенуться древние камни, ей подпевали беспечные дервиши, нежившиеся в тени, на дувалах.

Вместе со страдальцами Младшего жуза эту песнь подхватили Хива и Бухара, она пришлась по сердцу бронзоволиким дехканам с тяжелыми мозолистыми руками.

Песня, рожденная на склонах Каратау, понеслась в мир…

Казахи из Старшего жуза, оставшиеся под пятой Джунгарии, оплакивая утраченную свободу, передавали эту песнь как святыню от отца к сыну, из поколения в поколение.

Эта песня вселяла надежду в сердца, утверждая бесстрашие и неколебимость народного духа, она учила ненависти к врагам. О, «Елим-ай!»! Великая песня, наша колыбельная, боевой марш и гимн!

* * *

С Жоламана не спускали глаз. Кандалы стерли ему ноги в кровь, но Габану-убаши было этого мало, он следил, чтобы юноша не отдыхал, заставлял его работать. На щеголеватом молодом джигите теперь висело жалкое рубище — оно не могло защитить от холода и пронизывающего ветра. Сияние молодости угасло в глазах Жоламана, он выглядел намного старше своих двадцати лет, упрямый лоб прорезали первые морщины.

Сегодня он увидел белолицую токал Борте. О том, что ее зовут Ахтохты, юноша узнал раньше, когда побывал с дедом в ауле Борте. Поколебавшись, он окликнул женщину:

— Ахтохты…

Молодая ветреница, разумеется, услышала свое имя, но сделала вид, что не узнала Жоламана. Выполняя бесчисленные поручения Габана-убаши, Жоламан постоянно крутился возле белой юрты Ахтохты, попадался ей на глаза. Юноша и сам не знал, что влечет его туда: желание повидать землячку или еще что-то…

Жоламан узнал, что Ахтохты стала женой ойротского тысячника Шолой-Батора, и как-то увидел ее вместе со смуглым великаном — предводителем тумена.

Однажды в теплый вечер бабьего лета люди отдыхали, расположившись под открытым небом. Послышалась мелодия хура: ойроты пели и веселились.

Сидевший в отдалении Жоламан вдруг встрепенулся. Заунывные монгольские мелодии прорезала казахская песня о реке Шили:

Жоламан подошел поближе к юрте молодоженов. Печальный женский голос разбередил его сердце. Он вспомнил этот голос — то пела Ахтохты. Ему так захотелось увидеть певицу! Никем не замеченный, он заглянул в юрту. Песня оборвалась, все сидели неподвижно, воцарилась тяжелая тишина.

Жоламан увидел грустное лицо Ахтохты. Шолой-Батор, наклонив свою змеиную шею, что-то шепнул ей на ухо. Внезапно Ахтохты заметила Жоламана и, подав знак, чтобы он не двигался, запела снова. Предводитель ойротов впился своими маслеными глазами в ее лебединую шею.

Пела Ахтохты. Сердце учащенно забилось в груди юноши. «О моя дорогая родина! Это же твой привет! Значит, ты жива. Непокорная душа моего народа рвется из его богатырской груди. Родина призывает меня. О «Елим-ай!»! Что за дивная песня! Сердце переворачивается, когда слушаешь ее. Спасибо тебе, Ахтохты!»

Жоламан ушел в степь. Он не чувствовал своих оков, шел окрыленный, дыхание с силой вырвалось из его груди, как клекот молодого орла. Только об одном молил он создателя — чтобы всевышний ускорил тот день, когда с боевой песней «Елим-ай!» он встанет под знамена.

На другой день ему приказали явиться к Шолой-Батору. Гремя цепями, он переступил порог и увидел Ахтохты. Он понял, что вызван неспроста, что скоро что-то переменится в его судьбе.

— Тебя зовут Жоламаном? — спросил Шолой-Батор.

— Да.

— Ты внук Жомарт-батыра?

— Да.

— Теперь ты будешь моим стремянным, этого пожелала твоя казахская сестра.

С Жоламана сняли кандалы — наконец-то он избавился от Габан-убаши.

Через два дня, улучив момент, Ахтохты поговорила с ним наедине.

— Ненаглядный ты мой! — заплакала она и стала рассказывать о своей горестной доле. — Бог покарал меня, Жоламан. Когда под моими ногами шелестел родной ковыль, я ни о чем не задумывалась, была беспутной, злой, сейчас я краснею, вспоминая об этом. Но великое испытание растерзало мое сердце. Я стала другой… — Не в силах далее продолжать, женщина залилась слезами. — Сейчас, Жоламан, скорее беги отсюда и поцелуй родную землю. Мы будем ждать того дня, когда ты и другие наши братья придут и освободят нас, избавят от этой жалкой, рабской доли…

Все обсудив, они решили выкрасть черного аргамака Шолой-Батора. Жеребец привязан к коновязи цепью, а ключ от замка всегда хранится в кармане тысячника. Но Ахтохты обещала помочь Жоламану.

2

Как ни старался Федосий, о Груне ничего узнать не смог. Много беженцев ушло в это время к Каратау, — возможно, она пристала к одному из кочевий. Если так, старшие дети, те, что могут ходить, глядишь — и выживут, а что будет с грудным? Не станет ли какой-нибудь степной бугорок местом его упокоения?

Однажды он увидел сон. Ему явилась мать и заговорила своей привычной скороговоркой:

— Осподи, не мучайся, сынок. Бог дал, бог и взял — что поделаешь? Почему не приезжаешь ко мне? Я заждалась тебя. Хоть бы внуков показал…

— Маманя, разве ты не умерла?

— Что ты говоришь, опомнись, Федосий! Нешто матери умирают? Материнская душа переселяется в сердце сына. Посмотри, голова моя — как молоком облитая… Не в один день я поседела. Каждый день белую крупинку добавлял. Как ты погрузнел-то, Федосьюшка, насилу узнала. Почему Суртай не пришел? Ты его не забывай, ответь добром на добро.

— Маманя, и Суртай умер…

— Не болтай зря языком. Хорошие люди не умирают. Я слушала, когда он пел, а сам за саблю держался. С чего ему умирать? Земля злодеев да лихоимцев ждет. А Суртай не таков. Ты же слышал, как он поет? В тех песнях вся его душа светится. Осподи, где Груня твоя? Сколько я могу ждать? Ты скорее приведи сноху и получи мое благословение. Торопись, а то я здесь не засижусь. Дай-ка я соберу на стол. Проголодался небось. Пироги мои помнишь? Что-то грудь мне давит. Душа из тела все норовит вылететь. Улетит — тогда не поймаешь…

— Маманя, я сам не знаю, где Груня. Потерялась она…

— Ой, Федосьюшка, ой, герой! Как же ты сподобился жену потерять?

— Маманя, у нас война идет. Враг никого не щадит. Рубит женщин и детей. Казахов много полегло…

— Ой, Федосий! Где ж ты пропадал? Где тебя нелегкая носила? Что ж ты их не спас?

— Что я один сделаю?

— Как это — один? Тебя казахи за родного приняли, ты у них угощался, жил… А как трудное время настало… Струсил, чай?

— Нет, маманя, нет!

— Тогда ступай к ним. Помоги им, сынок! Вот тебе мой материнский наказ…

Куат, как никто другой, понимал состояние Федосия. Примерно в одно время они женились, создали семьи, а теперь — словно кто им позавидовал — Федосий лишился и жены и детей. «И как понять волю создателя, — думал Куат, — если он дает людям жизнь с воробьиный клювик, и только человек войдет во вкус, спешит отобрать свой скудный дар. На Падеса смотреть жалко: высох весь, почернел. Но характером крепок, держится, не подает виду. А ведь остался один-одинешенек в чужой стране. И язык не повернется сказать ему: возьми себе жену, начни жить заново. Раз не видел своими глазами, стало быть, не верит, что Курана погибла, не теряет надежду. Кто знает, может, эта вера — самое лучшее, что есть на земле, она-то и помогает людям выжить. А говорить ему — женись, создай новую семью, значит лишать его надежды. Но и так Падесу не сладко — оттого и нянчится с сопляками Расиха. Он не случайно привязан к башкиру — ведь тот товарищ его юных дней, они пришли вместе с берегов Тобола. Мужчине слезы не к лицу, а из Падеса ни единой слезы не выдавишь. Вот это твердость! Чем я могу ему помочь? Как облегчу страдания русского джигита, разделившего с нами все тяготы этого лютого времени?»

Куат, можно сказать, не слезал с коня. Его кочевье никак не могло найти себе пристанища. Куат вел обессилевших, измученных людей, и всегда на этом тернистом пути его правой рукой был Федосий. Он знал, что Падес не подведет, выручит в трудную минуту, поможет советом.

Как-то вечером, после большого перехода, они отдыхали и мирно беседовали.

Взяв на руки Тасбулата, Федосий что-то напевал ему.

Куат исподволь наблюдал за ним, потом окликнул Махова:

— Падес…

Федосий даже вздрогнул, — видно, глубоко ушел в свои, мысли.

— Падес, я вот подумал…

— О чем?

— Ты найдешь Курану… Она здесь единственная русская, и все ее в округе знают. Расспроси людей…

— Ты прав, Груню многие знают. Но где ее искать? — В голосе Федосия мелькнул отблеск надежды.

— Не теряй времени зря. Направляйся к Каратау. Там аулы погуще, кто-нибудь да укажет ее след. Главное — не перестать надеяться. — Куат забрал Тасбулата у Федосия и передал его Аршагуль.

— Нет, Куат, я не согласен. Может, ты и прав, но я не могу вас покинуть. Отбиться от вас в такое трудное время, идти в одиночку…

— Почему в одиночку? Я дам тебе Расиха и еще одного джигита. Они тебя в беде не оставят.

— Ты меня не понял, дружище. Ойроты гонятся за нами, не дают пощады, а я вас брошу, будто хочу спасти свою шкуру, неужто совесть позволит мне сделать такое? И насчет Расиха ты не прав. Расих отважен и умен, он знает, как обезоружить врага, такой человек сейчас незаменим. Да и я подсоблю тебе, как умею. Спасибо за поддержку, но в эти грозные дни я не могу думать о себе… Пойми, это будет похоже на бегство.

— Ты не убегаешь, а пойдешь искать свою семью.

— Это сейчас одно и то же. Не могу я… Если бог помилует Груню, она убережет детей. Будем живы, так встретимся. А бросить вас я не могу.

Куат крепко обнял его.

— Эх, Падес! Ты настоящий джигит! Долг и честь для тебя превыше всего. Если все русские такие, мы крепко подружимся с вами. На душе стало легче после твоих слов. Общие радости и горести еще больше сплотят нас в эти смутные времена. Я предложил тебе от души: хотел, чтобы ты нашел свою милую жену и детей, но, оказывается, чуть не обидел тебя, прости!

— Полно, хватит, тамыр! Сейчас не до нежностей. Мы проверили нашу дружбу в эти лютые дни, теперь ее ничто не разрушит. Пора перейти от слов к делу.

Перекусив, два друга легли рядом, укрылись одним чапаном.

Теплое дыхание Федосия словно вливало в Куата силу. «Какой Падес честный, какой справедливый! — думал он. — Не хочет поступиться совестью даже на вершок. Беды и тяготы нашего народа он принял как свои. Это простой крестьянин, а какие тогда — образованные люди русской страны? Эх, если бы там узнали о нашем горе… Наверное, они помогли бы нам, защитили от врагов. Если бы дядя Жомарт был жив, нашел бы выход. А где славный Казыбек-бий? Неужели он не видит, как бедствует народ, какие потери мы несем? А всему виной — разъединенность, замкнутость нашей жизни. Нам давно следовало сплотиться с русскими. Как жаль, что хорошие мысли приходят так поздно… Падес не пошел искать свою Курану. Значит, я возьму хлопоты на себя, расспрошу людей. Доброму человеку его доброта должна вернуться… Может, Падес еще найдет своих…»

Поверив на мгновение в это, Куат пристально посмотрел в ночное небо, усеянное звездами. Потом бережно укрыл Федосия. «Ему надо выспаться. Кто знает, что ждет нас завтра. В каждом бою Федосий — первый, рвется и самое пекло, совсем не бережет себя. Обидно, если он погибнет от вражеской руки. Теперь буду охранять его. Стыдно — не уберечь единственного русского. Как тогда я посмотрю в глаза Куране, его детям?»

Утром они снова отправились в путь. Кочевье нагрузило свою поклажу, девяносто джигитов сели на коней.

Федосий с Куатом хотели уйти от погони, не дать шерикам забрать в плен женщин и детей. Укрытием для беженцев должен был стать Каратау.

День выдался ясный, дождливую весну сменило жаркое лето, выглянувшее солнце осветило бурую прошлогоднюю зелень.

— Джигиты, мы устроим засаду на холме Куйдурги, лучше места не найдешь, — сказал Куат и пришпорил коня.

В полдень они увидели внизу столб пыли, а затем — скачущего всадника. Все следили за Куатом, но он пока не подавал команды.

Всадник приближался; вдруг ему наперерез кинулись конники. Сомнений не было — то скакали ойротские шерики.

— Эх, жаль беднягу! — промолвил кто-то.

Одинокий всадник резко повернул коня, пытаясь уйти от шериков, но их резвые кони, широко выбрасывая ноги, уже настигали его.

— Аллажар! — крикнул Куат.

Вмиг его джигиты были в седлах.

— Расих! — скомандовал Куат. — Из-за десяти шериков не стоит рисковать всем. С десятком своих молодцов бросишься им наперерез. Живо!

— Нет, батыр! Дозволь мне сразиться с ними! — попросил Федосий.

Куат жалел Махова, но и отказать ему не мог: он знал безудержную отвагу Падеса.

— Ладно, тамыр, будь по-твоему. А ты, Расих, прикроешь его. Аллажар!

Джигиты вихрем помчались навстречу шерикам.

Тем временем ойроты уже почти настигли одинокого всадника, еще мгновение — и они накинули бы на шею бедняги аркан.

Тогда беглец схватил лук, поставил желтую стрелу на тетиву и выстрелил. Его преследователь с волосяной петлей в руке рухнул наземь.

«Молодец! Вот это джигит! Какая меткость! Не растерялся!» — думал Федосий, приближаясь к всаднику. Оказавшись между двух огней, тот исступленно закричал:

— Пре-е-едки-и-и-и! Степь моя! Святая родина! — И ринулся на врага.

Дальше события развивались не в пользу ойротов. Потеряв своего предводителя, они уже не рассчитывали пленить смелого джигита, шерики улепетывали, спасая шкуру.

Джигит стегнул камчой вороного и в мгновение ока достал аркан. Рука у него была на диво меткая: извиваясь как змея, петля стянула шею шерика, тот завалился назад и, опрокинувшись через круп коня, полетел вниз.

«Да, такое не часто увидишь, что за молодец!» Федосий выхватил саблю, его джигиты взяли на изготовку луки. Вскоре все шерики были перебиты.

— С нашей стороны обошлось без потерь. — Федосий облегченно вздохнул и оглядел своих разгоряченных спутников. — Надо посмотреть на этого джигита. — Он слез с коня, но не прошел и нескольких шагов ему навстречу, как тот раскрыл объятья.

— Дядя Падес! Ты, оказывается, жив!

У Федосия сердце было готово вырваться из груди.

— Жоламан! Мой мальчик!

Горе не могло выдавить плача из мужественного сердца Федосия, но внезапная радость пролилась слезами. Смахнув их с ресниц, Махов прижал к груди своего названого брата, которого вернула ему изменчивая судьба. Жоламан не скрывал навернувшихся слез.

Федосий трижды расцеловался с ним, все джигиты по очереди обнимали его.

— Дорогой! Вот и настал день, когда мы снова свиделись.

— То-то обрадуется твоя сноха Аршагуль.

— Мы понимаем, Жоламан, сколько ты вытерпел, сколько перенес. Милый наш брат, твой великий дед и твои славные братья покинули этот мир. На все воля аллаха. Спасибо ему, что он сохранил тебя и ты вернулся в свой косяк… — сказал один из джигитов срывающимся голосом.

Услышав страшную весть, Жоламан весь похолодел, онемел от горя. Его дурное предчувствие оправдалось: любимого деда уж нет в живых…

Федосий привлек его к себе.

— Крепись, братишка! Ты уже мстишь за их смерть. Не предавайся печали. Кто сегодня не повержен, чье сердце не ранено болью? Недаром ваша пословица говорит: «Великое горе похоже на праздник — оно предназначено всем». Не только ты потерял своих близких. Настало время великих утрат.

Жоламан усадил связанного шерика на коня, и они направились к холму Куйдурги. Куат шел им навстречу. Узнав Жоламана, он припустился бегом.

— Жоламан! Птенчик мой!

— Дядя Куат, это вы?!

Печаль двух родных сердец, радость встречи была заключена в этих простых словах. В молчаливых объятьях. В двух прерывистых дыханьях.

3

О, вернутся ли былые времена?

У тулпара заржавели стремена…

Песня «Елим-ай!»

Подле аула, утопавшего в высоких сочных травах, не ржали многочисленные косяки лошадей, не паслись верблюжьи стада и тучные отары — смутное время тяжких испытаний заметно уменьшило поголовье скота. На глади голубого озера, обрамленного зарослями камыша, весело играли солнечные блики.

Полуденные холмы были залиты золотистым светом; у их подножья, как щедрая мать, раскинулась широкая летняя степь.

В небольшой аул, летовавший на джайляу, приехал именитый гость. Каракулевая шапка украшала высокий лоб Бокенбай-батыра. Этим тревожным летом он ни разу не снимал кольчугу, свои боевые доспехи, которые в обычное время вовсе не надевал. Как-то повелось, что он не брал с собой ничего, кроме увесистой палицы с железными шипами, но на этот раз батыр был вооружен до зубов: ничего не поделаешь — знамение времени… При нем была его кривая сабля, огромное березовое копье с девятью стальными обручами и двенадцатиметровый волосяной аркан. Все это боевое снаряжение ждало своего часа, в любую минуту батыр был готов ринуться на врага.

Нарушив гнетущее молчание, воцарившееся в юрте, певец, приехавший с Бокенбаем, спел несколько старинных песен. Как только он смолк, старейшина аула — в кожаных штанах и лисьем малахае — сплюнул насыбай и нетерпеливо крякнул.

— Я не хочу оправдывать пословицу: «Когда не лает пес, то верещит плюгавый боров, когда умолкнет бий — дурак показывает норов». Но я не могу молчать, дорогой Бокенбай, я хочу излить тебе душу — слишком много накопилось в ней горечи… Неловко плакаться, но нельзя и не поведать о своих несчастьях. Мы были большим народом, у нас было много земли, мы жили богато и счастливо. Что нам осталось? Одна печаль, слезы, которые мы глотаем по ночам. Раньше цокот копыт наших скакунов дивной музыкой оглашал степь, теперь я оглох от стенаний моих земляков, только и слышатся предсмертные проклятья умирающих джигитов… Раньше моя душа ликовала, как зеленый ковыль весной, теперь она похожа на обгорелый пень. Неужто до конца моих дней я буду слышать вопли и стоны родного народа, который ненавистные захватчики хотят похоронить заживо? Когда это было видано, чтобы аргамак скакал без седла, а страна существовала без своих героев? Трусливый заяц спасается в камышах, а батыр готов сложить голову за честь и свободу. Так велось издревле. Или о чести народной стоит вспоминать лишь в мирные дни? Кто из вас подымет поруганное знамя? Я не пекусь о своем скоте, ставшем добычей врагов, меня волнует судьба земляков, попавших под пяту Джунгарии, — а сколько их прозябает в плену! На берегу Черного Иртыша жил мой прапрадед, мои предки кочевали на Алтае. Давно ли это было? Всего четыре сорокалетия назад. Где теперь наша обетованная земля? Ойроты выгоняют нас с родных мест, теснят все дальше. Доколе мы будем терпеть все это? Или наши немощные ханы не способны собрать народ в единый кулак? Сколько можно скулить, подобно дворняжке, убегающей от волка? Не прими мои слова за старческую воркотню — это крик исстрадавшейся души. Мой народ идет по щиколотку в крови. Брось боевой клич, повединас за собой!

Бокенбай молча кивнул и подал знак своему другу-певцу.

Тот ударил по струнам черной домбры, извлекая из нее глухие, рокочущие звуки. Нарастая, мелодия рокотала, как волны разбушевавшейся реки, в ней вскипала боль утрат, пламень исстрадавшейся души.

Подхватили все ставшую уже любимой песню, люди узнали в наигрыше певца скорбный мотив «Елим-ай!».

Изможденные лица посветлели, каждый словно говорил себе: «Нельзя падать духом, надо надеяться и верить. Зови же нас вперед, мечта о счастье! Укажи дорогу мести, распрями наши согбенные плечи…»

— Отец, я внимал тебе с радостью, я не увидел здесь покорных людей, смирившихся с невзгодами, — сказал Бокенбай. — Я словно чистой воды напился, почерпнул свежие силы. Я увидел решимость на ваших лицах, мужественное желание обуздать зарвавшихся дикарей, налетевших как чума с Пестрых гор. Тяжелые испытания не сломили вас, я горжусь вами, мои соотечественники! Я не краснобай, мои слова — стальные стрелы, разящие врага. Все, что накопилось в моей душе, ты высказал за меня. А еще лучше сказала о справедливом гневе народном наша боевая песня «Елим-ай!». Так давайте внемлем ее призывному набату и сплотимся под общим знаменем! Из маленьких речек вырастает море, помните об этом!

После скромной трапезы люди разошлись. На степь опустилась вечерняя прохлада, алая заря укрыла шелковистые травы.

Бокенбай направился к холму за аулом. Ему нужно было переговорить с аксакалами о том, как собрать добровольные отряды, наметить место встречи народных мстителей. Как только батыр и его свита поравнялись с озером, в камышах раздался странный шорох. В тот же миг ехавший рядом с Бокенбаем молодой джигит вскинул лук и выпустил стрелу… В зарослях послышался стон.

Джигит побежал к камышам, туда же поспешил Бокенбай со своей охраной.

Какой-то щуплый человек лежал навзничь на земле, судорожно вцепившись в большой боевой лук. Тщетно он пытался вытащить стрелу, пронзившую ему грудь. Увидев юного джигита, человечек криво усмехнулся:

— Подстерег-таки, змееныш… Но я с лихвой отомстил за себя… Мне будет мягко спать на земляной перине. Жаль только… — Он дернулся и умолк.

Джигиты обступили мертвое тело. Бокенбай спросил юного богатыря:

— Ты знаешь его?

— Да, батыр. Это ойротский лазутчик и палач Габан-убаши.

— А ты кто будешь?

— Я Жоламан, внук Жомарт-батыра.

Бокенбай просиял.

— Не думал не гадал, что у славного тулпара остался потомок. — Он обнял юношу и расцеловал его. — Мне посчастливилось неоднократно сражаться бок о бок с незабвенным Жомарт-батыром. Теперь ты будешь при мне. Ты крепкий молодец! Недалек тот день, когда ты прославишься на поле брани. Оправдай надежды родины!

Жоламан широко улыбнулся, принимая доброе напутствие знаменитого батыра.

4

Минули два лета и две зимы, все это время Бокенбай не слезал с коня. Он побывал в Ходженте, где нашли приют беженцы из Старшего и Младшего жузов, и всегда его верной спутницей на тернистых дорогах жизни была пламенная песня «Елим-ай!», она сопутствовала батыру как неугасаемая надежда и неизменно, как добрая ласточка, возвращала его в казахскую степь, в родимое гнездо. Копыта его коня пронеслись по каменным плитам Самарканда, где томились изгнанники Среднего жуза, и там его встретила призывным кличем песня «Елим-ай!». В истерзанные, сломленные души его соплеменников героическая песня вливала мужество, веру в победу. В Хиве и Бухаре, на Эмбе и Яике, везде, где батыр собирал казахское войско, его доблестной спутницей была «Елим-ай!», как живая нить она тянулась от сердца к сердцу, сплачивала, объединяла соплеменников. Как яркая звезда горела песня на черном небосклоне лихолетья…

Во всех этих трудных и опасных поездках Бокенбая сопровождал Жоламан, он возмужал, стал суровым и немногословным, в нем почти ничего не осталось от веселого, задорного юноши.

Прошлой осенью Жоламан побывал на берегу Тобола. Его встретил густой запах пожелтевших трав, щемящий запах невозвратного детства. Глядя на седые волны Тобола, он вспоминал полузабытые картины далеких лет, черный сумрак беды, нависшей над отцовской юртой. Ему казалось, что он слышит глуховатый голос своего отца Суртая, ощущает ласку его загрубевших рук. Батыр был не щедр на внешние проявления чувств, хотя был человеком добрейшим из добрых… Жоламан смотрел на тропки, где некогда проходил воин и поэт. Он шептал сквозь слезы: «Вот я пришел, отец… Клянусь никогда не забывать тебя, до конца моих дней преклоняться перед памятью твоей…»

Жоламану не терпелось что-нибудь узнать о своей дорогой матери. Ему казалось, что на лице его все еще горит прощальный материнский поцелуй, горестный и нежный… Если подумать, сколько уже утрат он понес на своем недолгом веку!.. О проклятое сумрачное время! Ты хочешь раздавить человека, лишить его последних крох радости…

Конечно же Жоламан не свиделся с матерью. Негодяй Тлеу добился своего: сломленная горем, разлукой с сыном, бедняжка не вынесла рабской доли, покинула сей мир десять лет назад…

Родственники с трудом признали в рослом, широкоплечем мужчине малолетнего сына Суртая, но встретили Жоламана и его спутников радостно. Протяженность огромной степи, дальние расстояния не делают соплеменников чужими. И сюда, в сибирскую глушь, донеслась песня «Елим-ай!» — на крыльях времени. Сородичи Жоламана увидели в своих гостях народных заступников, борцов за правое дело.

Переночевав в родном ауле на северном склоне Акшагыла, Жоламан утром решил поговорить с батыром Бокенбаем.

— Боке, Падес хочет навестить могилу матери. Находясь в двух шагах от нее, обидно не заехать. Но сам он скорее умрет, чем отпросится у вас, такой уж человек. Отпустите меня с ним, мы быстро обернемся. — Жоламан просительно посмотрел на батыра.

Бокенбай полюбил Жоламана, как родного сына, его тронула просьба юноши.

— Конечно, поезжайте! Пусть Падес заедет в родные места. Такими людьми, как он, крепка жизнь. Держись его, Жоламан. Он сын русского народа, а наше будущее — вместе с Россией. Днем и выезжайте, возьми десять джигитов — двум путникам в такое время ехать опасно. Прихвати пять коней из табуна Тлеу — негоже Падесу идти в родную деревню с пустыми руками, у мужиков и коняги приличного не сыщется, а этот кровопийца потерял счет своим косякам.

По мере того как они приближались к Тоболу, Федосий мрачнел. Он молча ехал впереди.

«Ну вот и свижусь я с тобой, маманя, посижу на твоей могилке. Ты просила показать внуков, не серчай, что не выполнил твою просьбу. Не нашел я пока Груню, не знаю, где мои сыновья… Ты уж прости меня, грешного. Запоздал я к тебе. Но только знай, я всегда тебя помнил. Это ты верно сказала — матери не умирают… Одинокий человек хуже бездомного пса. Одиночество тебя свело в могилу, маманя. Что я для тебя сделал? Ничего хорошего, даже нашей свадьбы с Груней не дождалась».

К вечеру показалась деревня Федосия. Еще не пришла пора убирать хлеб, но крестьяне были в поле, издалека услышал Федосий знакомую песню.

Сердце заколотилось у него в груди, он пришпорил коня.

Федосий почувствовал, как комок подступает к горлу. Махову казалось, что земляки встречают полузабытой песней его — вернувшегося сюда через пятнадцать лет. Ему захотелось лететь туда галопом, но, словно устыдившись своего порыва, он попридержал коня.

В это время Жоламан поравнялся с Федосием.

— Вот моя деревня, дружок, — вздохнул Федосий. — Мой аул — по-вашему… Сюда летела птицей моя душа. Чуть побольше стало сельцо, а так все без перемен. Вон там — на холме — лежит моя мать, а вон ту балку видишь? Там я встретил Груню…

Все это Махов сказал Жоламану по-русски. Юноша проникся его состоянием, с грустью подумал он о своей матери — несчастной Кунтай.

— Ты прав, дядя, мать никто не заменит. Тяжко, когда некому выплакаться, излить душу. Но ведь мы не вечны, сам понимаешь. Одни приходят на смену другим. Когда мы ляжем в сырую землю, наше место займут Тасбулаты. Кто знает, может, жизнь тем и ценна, что проходит быстро? — говорил Жоламан, глядя на зажигающиеся огни деревни.

Федосий удивленно посмотрел на своего названого брата — его порадовала зрелость суждений Жоламана. «Обычно из него слова не вытянешь, а тут высказывает такие глубокие мысли. Видно, будет так же могуч умом, как и телом. Это он верно сказал о смене поколений. Подобно тому как юность сменяется у человека зрелостью, а потом старостью, так и время идет своим чередом, летит в пространство. Мы не можем противостоять этому. Не надо зря убиваться!»

Родные песни — как он по ним истосковался! — стали слышнее, они лились громко, раздольно, улетая в ясное вечернее небо.

«Милая моя Груня, вот за тем холмиком я ждал тебя, а ты со смехом выходила из камышей. Разве я забуду те дни?»

Гостей приветил в своем доме Дементий Астахов, он погрузнел, в бороде прибавилось седины. Радостный и оживленный, хозяин потчевал Федосия и Жоламана.

— Кушайте, гости дорогие. Не стесняйтесь, Федосий, — никак к своим пришел. Как ты осунулся, одни глаза остались! А за коней спасибо тебе, выручил ты нас, ох как выручил! Тягла не хватает, а хлеба, слава богу, тучные. Стало быть, насовсем к нам?

— Нет, ненадолго. Приехал повидать вас, к матери на могилу схожу.

— Оставайся, Федосий, слышишь? Невест у нас хватает, — помнишь, обещал тебе невесту присмотреть, я не забыл своего слова…

— Спасибо, Дементий, только… пустое это. Сам говоришь, что вы смешались с местными казахами. А я — тем паче. Полжизни провел с ними, нашел у них защиту в тягостные мои дни. Куда ж я теперь от них? Ты, наверное, слыхивал, какая беда на казахов свалилась. Вот и мне пришел черед их выручать. Нет, я своей жизни не мыслю без этого народа.

— Ну, делай как знаешь. Я тебе перечить не стану, пособлю чем смогу. Если нужна будет наша помощь, ты только кликни, и придем — всем миром.

Не успели они поужинать, как дверь со скрипом отворилась. В тусклом свете лучины Федосий увидел знакомое рябое лицо. Это был Феминий — он осунулся, постарел.

— Так, значит, Федосьюшка! Ловко ты, сволочуга, хапнул мою Груню. Доколе будешь изгаляться надо мной? — Он провел ладонью по высохшему лицу. — Федосьюшка, змееныш ты мой! Родня ж ты мне! Али не так? Почему сразу не пришел ко мне? Одинокий я теперича, один как перст остался. Некому глаза закрыть… — Старик вытер грязными рукавами слезу, шагнул вперед. — Гад ты, Федосьюшка. Приехал издалека и не подумал зайти к тестю. Иди-ка ко мне! Иди сюда, зятек! Дай я тебя расцелую!

Дыша на него табаком, Феминий поцеловал Федосия. Поддерживая его под локоть, Федосий усадил тестя подле себя.

— Ты скажи, где моя Груня?

— Не приехала она.

— Ты, вражина, говори толком, почему не приехала? Аль меня боится? Скажи, пусть не страшится. Отец я или кто? Пусть приезжает, благословение мое получит.

— Ладно, передам.

— Скажи ей, Федосьюшка, скажи. Матушка ее, пусть земля ей будет пухом, преставилась — тому уж два годка будет. Внуки-то есть?

— Есть.

— Привози их, скорей привози. Избу, землю — все отдам. Все теперь ваше. Душа горит огнем. Никого у меня больше не осталось, только вы…

Федосий погостил в деревеньке два дня, посидел у дорогой могилы, поставил плетень и распростился с хлебосольными земляками.

Он окончательно понял, что его жизнь навеки связана с казахами.

Песня, рожденная в год Великих Бедствий, стала самой любимой в ауле Куата — ее пели и дети, и старики. Часто напевала ее и Аршагуль, прижимая к груди двухлетнего. Тасбулата. Эта песня была ее благословением сыну, единственному потомку рода Жомарта, мальчику, которому она желала долгих-долгих лет жизни, Эта песня, исполняемая на разный лад, под наигрыш домбры и просто хором, стала в народе и колыбельной, и погребальным плачем. Аршагуль слышала в ней завет поколений; недаром, напевая «Елим-ай!», она вспоминала Казыбека-Златоуста, благословившего ее, когда она была ребенком… И словно на крыльях этой песни принеслась к ней однажды долгожданная весть.

— Аршагуль, с тебя причитается!

Увидев сияющее лицо Куата, Аршагуль догадалась, о ком идет речь, но от волнения не могла встать с места, ноги у нее онемели, слезы радости бежали по щекам.

А Куат уже вел Жоламана.

— Бог услышал мою молитву, дорогой деверь. Вот завет твоего деда и старших братьев! — Не отирая бегущих слез, молодая мать протянула ему Тасбулата.

Но радостная встреча продолжалась недолго. Куата и Жоламана ждали ратные дела. Держа на руках Тасбулата, Аршагуль проводила их в поход.

Шли дни и месяцы… Подымая свою родину из руин, казахи готовились к решающей битве с ненавистными захватчиками. По всем ущельям и лощинам потянулись потоки защитников отчизны. И настал день, когда, сияя на солнце кольчугами и шлемами, стройными рядами покатило несметное войско по широкой степи — как неукротимое море. Боевым знаменем реяла над головами казахов песня горечи, мужества и отваги. Этой песне, как и душе народной, суждено жить вечно!

1969—1971

Примечания

1

Названия кюев.

(обратно)

2

1697 год.

(обратно)

3

Древнее приветствие казахов.

(обратно)

Комментарии

1

Кюй — пьеса без слов, исполняемая на домбре.

(обратно)

2

Отау — юрта молодоженов.

(обратно)

3

Жырау — певец-импровизатор, термин более раннего происхождения, чем акын. Состоя на службе у ханов, жырау нередко принимали участие в их походах, воспевали победы над врагами, героизм отдельных батыров.

(обратно)

4

Жуз (жузы) — родо-племенной союз, объединение. В последней четверти XVII в. централизованное Казахское государство разделяется на три жуза, которые по старшинству и по расположению занимаемой ими территории называются Старший, Средний и Младший жузы.

Старший жуз составляется из четырех главных основных племен: дулат, жалаир, албан и суан; все они совокупно, в виде нарицательного имени, называются уйсун.

Средний жуз составляет основные племена: аргын, найман, кипчак, конрат, керей и уак.

Младший жуз состоит из трех коренных племен: алимулы, байулы и жетиру (семироды), где алшин — собирательное имя всех родов Младшего жуза, так же как уйсун — Старшего.

Каждый из жузов имел своего хана, подчиненного, в свою очередь, верховному хану всего государства.

(обратно)

5

Сарбаз — солдат, воин.

(обратно)

6

Каптагай — клич. Каждый из жузов имел свой общий боевой клич. Бухар — клич Старшего, Кундыз — Среднего, Тулпар — Младшего жузов. Имели собственный клич по имени одного из предков отдельные племена, такие, как у наймана — Каптагай, у аргына — Акжол и т. д.

(обратно)

7

Агатай — уважительное обращение к старшему по возрасту мужчине.

(обратно)

8

Хунтайши — хан у монголов и ойротов; тайши — титул монгольских и ойротских князей.

(обратно)

9

Шерики (цырики) — воины, солдаты (монг.).

(обратно)

10

Бий — третейский судья, разбирающий тяжбы между родами, обычно знатного происхождения. Бии имели огромное влияние. Хан распространял свои полномочия среди народа через биев. В XVII веке особо отличались они — Казыбек в Среднем жузе, Толе — в Старшем, Айтеке — в Младшем.

(обратно)

11

Айран — кислое молоко, простокваша.

(обратно)

12

Дурбень-тумень-ойроты — ойротство четырех монгольских племен, обитавшее в районе озера Байкал и в верховьях р. Енисея еще до появления Чингисхана. Это объединение четырех племен монголов и называлось — дурбень-тумень-ойроты, что значит союз четырех ойротов. В начале XV в. они уже занимали территорию на западе от монгольского Алтая и озера Убса. Часть их находилась несколько восточнее и доходила до верховьев р. Селенги, на западе — до границ современного Казахстана. В начале XVII в. предводитель ойротского племени хошоутов Гуши-хан завоевывает Тибет, а тургауты вступают в пределы России и располагаются в низовьях Волги. В середине XV в. ойроты составили союз под главенством ханов ойротского рода чорос. Они занимают территорию между озером Балхаш, Тянь-Шаньскими горами и Алтайским хребтом. Созданное ими объединение в русской литературе носило имя джунгарского или ойротского государства.

Ойротское государство было ранее феодальным, с сильными пережитками патриархально-родовых отношений. Основой его хозяйства было кочевое скотоводство. Внутренняя междоусобная борьба, разгоревшаяся в середине XV в., приводит ойротское государство к упадку. В XVII в. оно вновь переживает подъем. Наибольшего могущества джунгарское феодальное государство достигло при хане Цэван-Рабдане (1697—1727 гг.). При нем были покорены Восточный Туркестан, восточная часть Ферганы и Старший жуз казахов.

(обратно)

13

Чембур — длинный повод (для привязи коня).

(обратно)

14

«Совали чии в стены юрт друг друга» — гиперболическое выражение, означающее действия враждебных группировок.

(обратно)

15

Сейхун — р. Сырдарья.

(обратно)

16

Кереге, уык, шанрак — составные части юрты. В кочевке юрты перевозились в разобранном виде на верблюдах или вьючных конях. Сборка начиналась с установки по кругу нижних решетчатых стенок кереге. Затем к ним крепились длинные гнутые жерди — уыки (ууки), сходящиеся куполом и соединяемые наверху кольцом — шанраком. На этот остов накидывался закрепляемый веревками простой войлок или богатые белые кошмы. Размер юрты зависел от размера кереге (2—3,5 метра каждая) и от количества их. Богатые юрты составлялись из шести или восьми («шестистворчатая» и «восьмикрылая», «восьмиканатная» юрты). Иногда в торжественных случаях юрты составлялись по две или по три вместе; тогда для внутреннего прохода вынимали часть кереге, образуя арки.

(обратно)

17

Женеше — почтительное обращение к жене старшего.

(обратно)

18

Той — пир, торжество, празднество.

(обратно)

19

Коке — отец, папа; редко — дядя.

(обратно)

20

Насыбай — тертый жевательный табак.

(обратно)

21

Байбише — старшая жена; уважительное обращение к пожилой женщине.

(обратно)

22

Чакча — табакерка, в которой носят насыбай.

(обратно)

23

Атан — выхолощенный верблюд, самец.

(обратно)

24

Шубат — кислый, сильно пенящийся напиток из цельного верблюжьего молока.

(обратно)

25

Месяц мизам — по лунному календарю у казахов новый год начинался с марта. Март — наурыз, апрель — кокек, май — мамыр, июнь — маусым, июль — шильде, август — тамыз, сентябрь — мизам (кыркуйек), октябрь — казан, ноябрь — караша, декабрь — желтоксан, январь — кантар и февраль — акпан.

(обратно)

26

Ханабат — летняя резиденция хана.

(обратно)

27

Кушбеги — старший визирь, премьер, высшая должность в ханстве.

(обратно)

28

Дат таксыр! — идиоматическое выражение, возглас при обращении к хану с просьбой о выступлении.

(обратно)

29

Нукеры — свита, охрана, прислуга.

(обратно)

30

«Дух предков Камбар!» — казахи во всех трудных житейских случаях обращались к духу предков, говоря: «Аруахи (предки), держите меня за руку и поддерживайте под мышки».

(обратно)

31

Стрела «желтая молния» — разновидность ромбовидных наконечников стрел, по форме напоминающая маленькую лопатку ягненка, отличалась от «сауыт бузар» («пробивающая панцири») утолщенной формой и укороченным, но острым концом. Перья употребляли снежного грифа и стервятника.

(обратно)

32

Класть на шею пояс — знак безоговорочного повиновения.

(обратно)

33

Жаке — почтительная форма от имени Жомарт; Кулеке — от Кулнияз и т. д.

(обратно)

34

Тунлук (тундук) — четырехугольный войлок, закрывающий надкупольное верхнее отверстие юрты.

(обратно)

35

Курук — орудие для ловли лошадей, делаются из тонкой березовой жерди с петлей у одного конца.

(обратно)

36

Мавзолей Ходжа Ахмеда Яссави находится в г. Туркестане (Казахская ССР). Ходжа Ахмед Яссави (ок. 1105—1166) — среднеазиатский суфийский поэт и проповедник, пользовавшийся широкой популярностью в Средней Азии. Большое распространение получил его сборник мистических стихов «Хохмат».

(обратно)

37

Отагасы — хозяин юрты; почтительное обращение к старшему.

(обратно)

38

Баурсаки — поджаренные в масле шарики из теста.

(обратно)

39

Хатиб — духовный сан у мусульман.

(обратно)

40

Шесть алашей — совокупное название казахского народа в просторечии.

(обратно)

41

Тумен — тьма, десять тысяч (полк).

(обратно)

42

Сары-Арка — степи Центрального Казахстана.

(обратно)

43

«Цааджин бичиг» («Степное уложение») — законодательный кодекс, составленный в 1640 г. джунгарским Батор-хунтайши.

(обратно)

44

Фирман — указ.

(обратно)

45

Кутухта — духовный сан у буддистов-ламаистов.

(обратно)

46

«Не широк путь женщины» — означает, что достоинства женщины ниже, чем у мужчин.

(обратно)

47

Бурхан — идол Будды, изготовленный из войлока, разукрашенный позолотой.

(обратно)

48

Саукеле — свадебный головной убор невесты, вышитый шелком, украшенный драгоценностями.

(обратно)

49

Ерулик — приглашение к дастархану (трапезе) новых соседей.

(обратно)

50

Апа — мама; уважительное обращение к старшей женщине.

(обратно)

51

Казы — особо приготовленная конская колбаса с брюшным жиром, считающаяся у казахов лакомым блюдом.

(обратно)

52

Хур — музыкальный инструмент монголов.

(обратно)

53

Аруах — дух предков.

(обратно)

54

Диба — административная власть в Тибете.

(обратно)

Оглавление

АЛЬХИССА (Зачин)

ПОСЛЕ СУМЕРЕК

  1

  2

  3

  4

СБОРИЩЕ НА ПЕПЕЛЬНОМ ХОЛМЕ

  1

  2

  3

  4

  5

СЛИЯНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ТРЕЩИНА

  1

  2

  3

  4

  5

НА РАСПУТЬЕ

  1

  2

  3

  4

  5

НАКАНУНЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

БЕДСТВИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

«ЕЛИМ-АЙ!»

  1

  2

  3

  4

*** Примечания ***