Наследник [Гэри Дженнингс] (fb2) читать онлайн

- Наследник (пер. Виталий Эдуардович Волковский) (а.с. Кровь ацтека -2) (и.с. Исторический роман) 3.86 Мб, 415с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Гэри Дженнингс

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кровь ацтека. Том 2. Наследник



ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ


Плавая в море знаний,

Я жил в мире невежества и страха.

Кристо Бастард

71



Так начался следующий этап моей жизни: полировка шершавой души уличного мальчишки lépero для превращения его в благородного испанца.

— Ты научишься ездить верхом, фехтовать, стрелять из мушкета, есть с помощью вилки и танцевать с дамами. Может быть, попутно и ты меня чему-нибудь научишь, — заявил дон Хулио. — Надеюсь, что эта затея не закончится в конце концов тем, что голову твою выставят на городских воротах.

И кому же, как вы думаете, предстояло стать моим наставником? Кому, как не человеку, который похвалялся, что убил сотню мужчин, любил тысячу женщин, штурмовал крепостные стены, поливал кровью палубы кораблей и сочинял баллады и пьесы, заставлявшие рыдать суровых воинов!

Матео не пришёл в восторг от этого нового поручения, тем паче, что мы оба стали настоящими узниками на гасиенде дона Хулио, а появляться в столице нам было запрещено.

Честно говоря, мы оба не вполне понимали, какими соображениями при этом руководствовался дон Хулио. Допустим, он не пускал Матео в Мехико потому, что для того было по-прежнему небезопасно показываться в столице — судья, который хотел его повесить, всё ещё находился при должности. Но с какой стати дон Хулио отправил меня на гасиенду и поселил там под видом своего кузена?

— Ты ему нравишься, — сказал Матео. — Дон Хулио, как converso, сам претерпел немало несправедливостей. Он сочувствует угнетённым и в отличие от меня видит в тебе нечто большее, нежели просто лживого, вороватого lépero.

Мы оба подозревали, что помимо желания вознаградить нас за нанесение смертельного удара воителям-Ягуарам у дона Хулио имелись также и какие-то иные мотивы, и порой задавались вопросом, уж не задумал ли он дать нам новое, ещё более опасное поручение, для которого требовались проверенные люди. Поручение настолько рискованное, что никто другой, кроме нас, за него бы просто не взялся.

Дон Хулио владел двумя большими домами: одним на гасиенде в пятидесяти лигах к югу от Мехико, а другим — в самой столице Новой Испании. Впоследствии я узнал, что когда он не путешествовал, то большую часть времени проводил на гасиенде, тогда как его жена предпочитала жить в столице.

Согласно первоначальным установкам encomiendas, индейцы должны были платить конкистадорам дань. Их также часто заставляли работать на хозяина и клеймили как рабов. Но постепенно стала складываться система гасиенд, земельных владений. Иные гасиенды были такими же большими, как и крупные encomiendas, включая в себя целые деревни или даже небольшие города. А рабство индейцев отменили, так же как клеймение и дань, хотя, по существу, они всё равно работали на хозяев практически даром. Индейцы были привязаны к земле. Земля кормила их, одевала и защищала. А земля отныне принадлежала испанцам. Фактически в Новую Испанию была перенесена из Европы феодальная система: дворяне, владевшие поместьями, существовали за счёт крестьян, работавших на их земле.

Лишь немногие владельцы гасиенд действительно прожинали в собственных огромных поместьях. Большинство, как, например, жена дона Хулио, большую часть года проводили в Мехико, где могли наслаждаться удовольствиями и удобствами жизни в одной из величайших столиц мира. Необычные отношения между доном Хулио и его женой — супруги жили порознь большую часть времени — не обсуждались, но, в конце концов, я выяснил, почему учёный сеньор предпочитал держаться подальше от этой особы с непростым нравом.

Гасиенда дона Хулио простиралась далеко — во всех четырёх направлениях. До границ её нужно было ехать верхом целый день. Попокатепетль, Курящаяся Гора, и Истаксиуатль, Белая Женщина, — два великих вулкана, заснеженные вершины которых пронзают сами небеса, — были оба видны из комнаты в большом усадебном доме, где меня поселили. Любуясь вулканами, я всегда вспоминал удивительную ацтекскую легенду, рассказанную мне Целителем.

Истаксиуатль была дочерью некоего владыки ацтеков, во владения которого вторглись враги. Чтобы защититься от них, он собрал всех своих воинов у подножия великого храма Уицилопочтли, бога войны.

— Истаксиуатль — самая прекрасная девушка в нашей стране, — сказал он воинам. — Тот из вас, кто проявит наибольшую храбрость на поле брани, возьмёт её в жёны.

Попокатепетль был самым храбрым и самым сильным из воинов. И этот юноша давно любил Истаксиуатль, но не осмеливался к ней подойти, поскольку происходил из незнатного рода — его отец был простым земледельцем. Попокатепетль занимал в обществе столь низкое положение, что не имел права даже смотреть на дочь вождя и при её появлении вынужден был отводить взгляд.

Истаксиуатль узнала о его любви, и с некоторых пор они тайно встречались в саду близ её покоев, когда Попокатепетль нёс во дворце стражу. И вот разразилось сражение, в котором Попокатепетль оказался самым могучим воином; он повернул прилив битвы вспять и прогнал врагов от стен родного города. Но отважный юноша этим не ограничился: он преследовал врагов за пределами городских стен и изгнал их из страны.

Тем временем придворные завистники стали убеждать владыку, что брак его единственной дочери с простым солдатом, сыном крестьянина, будет оскорблением для правящего дома и всей знати. Правитель послал к Попокатепетлю убийц, а сам предусмотрительно сказал дочери, что Попокатепетль якобы погиб в сражении.

Сердце девушки не перенесло утрату возлюбленного, и она умерла от горя раньше, чем вернулся расправившийся с убийцами Попокатепетль. Когда герой узнал, что его любимая умерла из-за вероломства родного отца, он убил правителя, перебил всю знать, выстроил среди поля величественный храм и положил тело возлюбленной на его вершину, поместив над ним факел, чтобы Истаксиуатль всегда было светло и тепло. Второй такой же храм он воздвиг для себя и под таким же факелом присоединился к своей возлюбленной в смерти.

Прошло много лет, храмы превратились в высокие горы и покрылись вечными снегами, но внутри их продолжает гореть неугасимое пламя любви.

Что касается меня самого, то я так и не забыл ту девушку в карете, которая спасла мне жизнь в Веракрусе. Когда я смотрел на вулкан Истаксиуатль, он напоминал мне голову, груди и ноги спящей женщины. Интересно, какой женщиной стала эта девушка, Елена?..


Земля гасиенды была не слишком плодородной, но зато по её территории протекала река. Близ реки выращивали пшеницу, маис, бобы, перцы и тыквы, а более засушливые участки отводились под кактусы для пульке и традиционные индейские культуры. Домашний скот пасся свободно по всей территории гасиенды. Животных выращивали главным образом ради выработки кожи, потому что перевозка мяса, даже засоленного, на большие расстояния не окупалась. Кур и свиней разводили для обеденного котла, разнообразить меню позволяла также охота на оленей и зайцев.

Большой господский дом находился на вершине холма, возвышенности, имевшей форму монашеской тонзуры. У подножия холма, вдоль берега реки, тянулась маленькая индейская деревушка, состоявшая примерно из шестидесяти йакатль — глинобитных хижин. Никаких рабов во владениях дона Хулио не было.

— Рабство — это мерзость, — заявил дон Хулио, когда я однажды спросил его, почему он не использует рабский труд. — Мне стыдно признаться в том, что мои соотечественники, португальцы, занимают ведущее место в этом отвратительном промысле — работорговле, охотясь за бедными африканцами, как за зверьем, и снабжая ими тех, у кого достаточно золота. А ещё мне стыдно признать, что многие рабовладельцы — жестокие и злобные люди, которые получают удовольствие от власти над другим человеческим существом. Они и рабов-то покупают не столько ради выгоды, сколько чтобы потешить своё властолюбие, а зачастую и похоть. Многие из этих людей сожительствуют не только со своими рабынями, но даже и с собственными внебрачными дочерями, ничуть не задумываясь о том, что совершают насилие и кровосмешение.

Аййо, я хорошо знал, как обращаются с рабами, ибо частенько видел их на улицах и во время наших с отцом Антонио визитов на сахарные плантации. И ещё я прекрасно помнил, как освободил раба по имени Янага, которого хозяин собирался оскопить.


Раз в месяц на гасиенду приезжал, чтобы провести службу в маленькой часовне, стоявшей у подножия холма, и совершить нужные требы, священник. После каждой встречи с ним Матео долго плевался.

— Множество его отважных собратьев принесли индейцам Бога и цивилизацию. Однако для этого святоши есть только рай и ад, и ничего между ними. Любой проступок, пусть даже самый мелкий, этот дурак считает смертным грехом. Ему повсюду мерещатся демоны и дьяволы. Да он бы выдал святой инквизиции собственного брата, случись тому пропустить исповедь.

Матео понять было можно — при виде его священник спешно крестился и призывал Пресвятую Деву, точно повстречался с дьяволом. Что же до меня, то ко мне святой отец отнёсся как к обращённому, решив, что раз я довожусь кузеном дону Хулио, то у меня должны быть еврейские корни. Естественно, что на исповеди я не стал ему ничего о себе рассказывать, а вместо этого придумал несколько мелких грешков, чтобы священнику было что отпустить. Не сомневаюсь, Господь простит этот невинный обман. Он был просто необходим, ибо дон Хулио настаивал на том, чтобы мы с Матео регулярно посещали церковь, ему не нужны были на гасиенде безбожники.

72


Каждый день все мужчины деревни отправлялись верхом ухаживать за скотиной или пешком работать на полях. Некоторые женщины оставались дома нянчить детей и печь тортильи, в то время как другие поднимались на холм, чтобы стряпать и убираться в большом господском доме. Матео стал надзирать за индейцами vaqueros, а я учился пасти скот. Не всё давалось так просто: один бык преподнёс мне весьма болезненный урок.

Жители городов, таких как Мехико или даже Веракрус, полагались на защиту вице-короля и его армии, но правление вице-короля фактически не простиралось за пределы больших городов и основных дорог. Владельцам гасиенд приходилось самим заботиться о своей безопасности, и их усадьбы, как и дома, представляли собой настоящие крепости. Стены складывали из того же самого глинобитного кирпича, что и индейские хижины, но делали их во много раз толще и выше. Чтобы обеспечить надёжную защиту от грабителей — банд метисов, беглых рабов и ренегатов испанцев, — требовалось делать стены настолько толстые, чтобы их невозможно было пробить выстрелом из мушкета, и настолько высокие, чтобы на них нельзя было взобраться. Внутри в качестве опорных конструкций использовались деревянные балки, но снаружи древесины видно не было — только камень или кирпич.

Внутри подобных построек три четверти пространства занимали жилые помещения в форме буквы «L»; кроме того, там имелись просторный внутренний двор и небольшая конюшня. Скот, за исключением лошадей господ и всех быков, которые использовались для работ на ранчо, держали в загонах рядом с деревней. Снаружи располагались также сараи и мастерские, где изготовляли почти всё необходимое для ведения хозяйства — от подков и сбруи до плугов.

Во внутреннем дворе всегда росло множество деревьев, зелёные вьющиеся растения и цветы взбирались по стенам и расцвечивали своими яркими красками всё, кроме камней, которыми был вымощен двор.

Именно сюда, в эту крепость, замок, маленькое феодальное королевство, я и прибыл, надеясь совершить чудесное превращение из гусеницы-метиса в бабочку-испанца.

Дон Хулио решил обучать меня различным наукам, медицине и инженерному делу. И если его самого отличал подход учёного профессора — спокойные дискуссии и список книг, которые следовало прочесть, как будто я учился в университете, — то другим моим преподавателем был сущий безумец.

Матео сделался моим наставником во всём, что касалось подготовки настоящего кабальеро: он учил меня верховой езде, владению шпагой и кинжалом, стрельбе из мушкета, танцам, любовным ухаживаниям и даже тому, как правильно вести себя за столом и обращаться с ножом, вилкой и тарелкой (все столовые предметы в этом доме были сделаны из серебра). Мне пришлось с трудом пересиливать инстинкт, призывавший поскорее набить под завязку желудок, ибо я вечно опасался, что следующий приём пищи наступит не скоро — сказывалось постоянное недоедание.

Хотя, спору нет, Матео обладал всеми внешними признаками благородного сеньора, ему явно недоставало выдержки и терпения дона Хулио. Поэтому за допущенные оплошности мой второй наставник частенько вознаграждал меня тумаками...


Прошло два года, прежде чем я впервые увидел донью Изабеллу, супругу дона Хулио, и встреча эта, в отличие от знакомства с иными его родичами, особого восторга у меня не вызвала. Надо отдать должное, эта женщина была очень красива и отличалась изысканными манерами. Но донья Изабелла была человеком недобрым и крайне тщеславным. Так что в конце концов я понял: это настоящая горгона Медуза со змеями вместо волос, безжалостно обращавшая всех вокруг себя в камень.

У дона Хулио не было детей, но другие родственники у него имелись: сестра по имени Инес, на пару лет старше его, и её дочь Хуана.

Когда я впервые увидел сестру своего хозяина, она напомнила мне маленькую пугливую птичку, которая клюёт по зёрнышку то там, то здесь и вечно тревожно оглядывается: нет ли где врагов. Инес никогда не улыбалась и всегда носила чёрный вдовий наряд. Я сперва решил, что это траур по умершему супругу, но потом узнал, что Инес облачилась в этот цвет, когда её муж сбежал со служанкой — это произошло всего за несколько месяцев до рождения дочери. Больше Инес его никогда не видела.

Её дочь, Хуана, была на четыре года старше меня. Девушка была гораздо живее матери, которая продолжала оплакивать потерю супруга-негодяя. К сожалению, хотя у Хуаны был острый ум и весёлый нрав, Создатель не одарил её в той же мере и телесно. Она была плоской, как доска, и чрезвычайно хрупкого телосложения. Хуана несколько раз ломала конечности, которые так толком и не срослись, поэтому ходила, опираясь на две трости.

Несмотря на слабость тела, она сохраняла удивительно светлое отношение к жизни и обладала умом, который я находил просто феноменальным. Мне с детства внушали, что удел женщины — это лишь дети и домашнее хозяйство, и когда я узнал, что Хуана умеет не только читать и писать, но, подобно своему дяде, разбирается в классической литературе, медицине и даже отчасти в физике, это изумило и восхитило меня. А также невольно напомнило юную девушку, разрешившую мне спрятаться в карете и смело заявлявшую о готовности переодеться мужчиной, лишь бы только получить образование.

Широта и глубина познаний дона Хулио также изменили мои взгляды на жизнь. Этот человек заставил меня понять, что окружающий нас мир невероятно интересен и ставит перед человеком, решившим его познать, воистину увлекательные задачи. Отец Антонио рассказал мне, что более ста лет тому назад, ещё до завоевания испанцами ацтеков, в Европе наступила великая эпоха, когда возродились давно забытые знания и умения. Эта эпоха подарила миру кардинала Франсиско Хименеса де Синсероса, который основал университет в Алькала-де-Энарес, и итальянца Леонардо да Винчи, который был не только великим живописцем, но и выдающимся военным инженером и проектировал фортификационные сооружения и военные машины, а также интересовался анатомией, изучив при этом человеческое тело более основательно, чем учёный-медик.

Дон Хулио, как и великий Леонардо, был человеком разносторонним. Он хорошо рисовал, изучал растения и животных Новой Испании, прекрасно разбирался в медицине, чертил карты, причём не только гор и долин, но также звёзд и планет, и вдобавок был инженером.

Высоко ценя его познания в инженерном деле, вице-король поручил дону Хулио спроектировать большой туннель, чтобы отвести от Мехико воду и защитить город от наводнений. Столица Новой Испании стояла на острове посередине озера Тескоко. Когда начинались сильные дожди, возникала угроза наводнения, и несколько раз во время наводнений город скрылся под водой. Туннель должен был отвести воды из озера и уберечь Мехико от наводнений. Это был самый грандиозный инженерный проект в Новой Испании, да и вообще в Новом Свете. Помню, я очень гордился доном Хулио.

¡Ay de mi! В конечном итоге это обернулось для нас трагедией.


Нужно было как-то объяснить моё присутствие в доме. Выдавать себя за индейца я уже не мог, тем паче что моя борода, начавшая расти в раннем возрасте, теперь сделалась густой и пышной, тогда как у индейцев растительности на лице почти нет. Матео попытался убедить меня сбрить бороду, уверяя, что сеньориты предпочитают гладко выбритые лица, о которые можно потереться щёчкой. Но я решил, что раз уж меня превращают из индейца в испанца, то борода не повредит. Правда, если испанские кабальеро чаще всего носили аккуратно подстриженные остроконечные бородки, гармонирующие с усиками, то я отрастил окладистую, скрывающую лицо бороду. К тому же мне казалось, что так я выгляжу старше и солиднее.

Хуана, племянница дона Хулио, постоянно подшучивала над моей бородой, спрашивая, от возмездия за какое преступление я скрываюсь — или от какой женщины прячусь.

Дон Хулио относительно моей бороды не высказывался. Он также помалкивал насчёт парнишки-метиса из Веракруса, которого разыскивали за ужасные преступления. Дон Хулио и Матео продолжали обходить эту тему — как и прежде — полнейшим молчанием.

Я всегда подозревал, что наш хозяин знает гораздо больше, чем показывает. Однажды, зайдя в библиотеку в господском доме на гасиенде, чтобы поговорить с доном Хулио, я застал его стоящим у камина и разглядывающим листок бумаги. При моём приближении он бросил бумагу в огонь. Пока она горела, я успел рассмотреть, что это старое объявление с обещанием награды за голову метиса, известного под именем Кристо Бастард. К счастью, Кристо, уменьшительное от Кристобаль, — имя весьма распространённое как среди испанцев, так и среди индейцев.

Полагаю, то, что дон Хулио не стеснялся выдавать меня за двоюродного брата, объяснялось отчасти тем, что его кровь тоже считалась не достаточно чистой. Однажды, защищаясь от учившего меня фехтовать Матео, я поинтересовался, почему кое-кто называет дона Хулио евреем.

   — Да потому, что он и вправду происходит из старинной семьи португальских евреев. Вскоре после открытия Нового Света многим евреям пришлось выбирать — покинуть Португалию или принять христианство. И тех conversos, обращённых, которые сменили веру по доброй воле, и тех евреев, которые поступили так только для видимости, некоторое время терпели, поскольку они приносили казне большие деньги. Так продолжалось до тех пор, пока трон в Лиссабоне не унаследовал король Филипп Испанский. Когда давление на них усилилось, многие conversos и marranos, евреи, продолжавшие тайком исповедовать свою религию, перебрались в Новую Испанию. Дон Хулио переехал сюда более двадцати лет тому назад, а затем перевёз также сестру и племянницу. Обращённых часто подозревают в тайной приверженности прежней вере. И даже если их обращение в христианство было истинным, в глазах большинства испанцев и португальцев их кровь всё равно запятнана, независимо от того, как давно приняла крещение их семья.

Я знал кое-что о судьбе евреев и мавров в Испании от отца Антонио. Почти в то же самое время, когда Колумб отправился в плавание, чтобы открыть Новый Свет, король Фердинанд и королева Изабелла приказали евреям покинуть Испанию.

   — До этих событий, — сказал Матео, — евреи и мавры являлись не только самыми богатыми, но и самыми образованными людьми Иберийского полуострова. Чаще всего они были врачами и купцами, и их можно было встретить в любом городе, от самого большого до самого маленького. Однако всем спреям и маврам в Испании и Португалии пришлось либо принять христианство, либо уехать, причём уезжавшим не разрешали брать с собой золото и драгоценности. Моя кровь чиста и христианская вера глубока, но я от души сочувствую евреям и маврам, которым грозили либо смерть, либо изгнание.

Разумеется, и я сам, будучи метисом, тоже не мог не сочувствовать людям, не обладавшим чистотой крови, limpieza de sangre. Будь я чистокровным индейцем, меня, с моим знанием языков, литературы и медицины, дон Хулио вполне мог бы демонстрировать в качестве примера того, насколько способно облагородить дикаря испанское воспитание, и многие восприняли бы это благосклонно. Но как метис, носитель дурной крови, я бы не только не позабавил gachupines, но и привёл бы их в ярость.

Дон Хулио мог бы велеть мне продолжать маскироваться под индейца или даже предстать в виде метиса, каковым я и был. Но он понимал, что, будучи аборигеном или полукровкой, я никогда не смогу совершенствоваться в науках и открыто продемонстрировать свои таланты и познания, а он считал меня способным юношей. Именно поэтому я и превратился в испанца.

Дон Хулио представил меня как дальнего родственника, который приехал к нему после того, как осиротел: обоих моих родителей якобы унесла чума. Поскольку наш хозяин был gachupin, носителем шпор, окружающие приняли как должное, что и я тоже родился на Иберийском полуострове.

Это ж надо — лишь недавно я был прокажённым, отверженным, несчастным изгоем, и вот пожалуйста, стал благородным человеком, носителем шпор.

73


— Отбивай влево! — кричал Матео, обрушивая на меня град ударов.

Вскоре я обнаружил, что учиться быть кабальеро труднее, чем учиться быть lépero, и, как ни странно, гораздо более болезненно.

   — Тебе повезло, сеньор Бастардо, что ты проживаешь в Испанской империи, — заявил Матео, легонько кольнув остриём шпаги меня в плечо.

У меня в руке тоже был клинок, да только обращаться с ним я не умел и мог использовать его разве что в качестве дубинки.

   — Испанцы — настоящие мастера клинка, — сказал Матео, — и весь мир это знает. Английские свиньи, да сожжёт святой Мигель их души и сбросит в ад, используют короткие толстые мечи для нанесения ударов, в надежде забить противника до смерти. Французы — утончённые бойцы, у них всё сплошь кружева и духи. Впечатление такое, будто они хотят залюбить противника до смерти. Итальянцы — ха, итальянцы! — о, это нахальные бастарды, полные жаркого ветра и бравады. Благодаря скорости и хитрости они почти приблизились к мастерству самих испанцев, но им недостаёт знания той тайны, которая делает нас величайшими фехтовальщиками на земле.

Матео приставил остриё к моему горлу и приблизительно на дюйм приподнял мой подбородок.

   — Эту великую тайну рыцарских орденов Испании я под угрозой смерти поклялся хранить, ни при каких условиях не раскрывая её никому, в чьих в жилах не течёт испанская кровь. Ты, мой маленький бастард-полукровка, как это ни странно, тоже в какой-то мере являешься испанцем. Но ты должен принести клятву Богу и всем его ангелам, что никогда и никому не раскроешь этот секрет, потому что все на свете хотят сравняться в мастерстве с испанскими меченосцами.

Я был в восторге оттого, что Матео оказал мне честь, собираясь поделиться столь великим секретом. Он отступил на пару шагов и начертил на земле воображаемый круг.

   — Это круг смерти. Ты вступаешь в него с танцем клинка.

Я уставился на землю, по которой двигалась шпага моего учителя. Танец клинка? Круг смерти? Может, Матео снова приложился к вину дона Хулио?

   — Первым делом тебе следует уразуметь, что существует лишь два типа фехтовальщиков — быстрые и мёртвые.

Его клинок неуловимо промелькнул перед моими глазами.

   — К какому типу относишься ты, Бастард?

   — К быстрым!

Я взмахнул клинком, будто рубил дерево, но оружие почему-то вылетело из моей руки, а остриё шпаги Матео упёрлось мне под подбородок. Он чуточку надавил, и мне пришлось встать на цыпочки. По шее побежала струйка крови.

   — Ты мёртв, Чико. Я попрошу Господа дать тебе пожить ещё, чтобы иметь возможность научить тебя сражаться, но, когда твоё обучение закончится, пощады больше не жди. Следующий противник, с которым ты вступишь в поединок, либо убьёт тебя, либо будет убит сам.

Матео убрал клинок от моего горла.

   — Подними свою шпагу.

Я нагнулся и взял оружие, вытирая с шеи кровь.

   — Встань передо мной, ноги вместе. Теперь сделай шаг в мою сторону. Вытяни клинок как можно дальше от себя и пометь им крайние точки на земле — спереди, сзади, слева и справа.

Затем Матео, соединив точки, начертил круг, но поставил меня не в центр, а ближе к заднему его краю.

   — Это и есть круг смерти. И он не один, таких кругов тысяча, они будут двигаться вместе с тобой, перемещаться вместе с твоим противником. Круг этот подвижный, текучий, напоминающий рябь на воде, пребывающий в постоянном движении. Он непрерывно меняется: течёт то к тебе, то назад, в обратную сторону.

Матео стоял напротив меня, на краю этого круга.

   — Круг начинается в той точке, до которой ты можешь дотянуться и нанести своему противнику смертельную рану. Отсюда я могу нанести тебе удар в лицо, грудь, живот.

Он слегка переместился влево.

   — С любой стороны я могу добраться до твоих боков. Стоит мне слегка сдвинуться, и я смогу подрезать тебе поджилки. Помни, Чико, мой малыш, круг текучий — он меняется с каждым шагом. И он принадлежит вам обоим. Когда ты стоишь лицом к противнику, один из вас или вы оба одновременно будете сокращать расстояние, пока не окажетесь достаточно близко, чтобы нанести удар. Круг создан для вас обоих.

Наряду с постоянными тренировками Матео также читал мне настоящие лекции по вопросам фехтовального искусства. Так, я узнал, например, что изящная рапира, какие носят мужчины в городах, намного легче, чем боевые шпаги или мечи, и куда менее смертоносна.

   — Рапира сослужит тебе добрую службу, чтобы защититься от уличного грабителя, сгодится на дуэли, она хороша для нанесения стремительных уколов. Но если ты находишься в гуще сражения, тебе нужно оружие, позволяющее убить противника, пробив толстую кожу колета или даже доспехи, оружие, способное отрубить недругу руку или голову. Тяжёлая боевая шпага поможет тебе оттеснить группу атакующих или даже проложить себе путь через них.

Матео продемонстрировал мне эфесы различных типов клинков, лёгких и тяжёлых.

   — Смотри, гарда облегчённой рапиры похожа на чашку. Она неплохо защищает кисть, а вот эта дужка прикрывает её от удара снизу. Для дуэли это вполне годится. Однако помни: ни изящная шпага, с которой ты разгуливаешь по улицам, ни боевой клинок, с которым отправляешься в путешествие или на битву, не должны иметь слишком вычурный и изукрашенный эфес. Как ты думаешь, почему?

   — Потому что... э-э... потому что...

   — ¡Estupido! Тупица!

Он атаковал меня рапирой, совершая неуловимые движения, оставлявшие на моих руках и ногах множество болезненных порезов.

   — Оружие служит не только на поединках чести, а и когда ты подвергаешься внезапному нападению, будь то уличный грабитель или затаившийся в засаде враг. Помни, у тебя есть лишь доля мгновения, чтобы выхватить клинок. И, выхватывая оружие, ты должен держать его крепко. Затейливый эфес замедляет это действие, и, скорее всего, пока ты тащишь своё оружие из ножен, клинок врага уже упрётся тебе в горло. Другое дело — дуэль. Поединки происходят по предварительной договорённости, дуэлянтам нет нужды мгновенно выхватывать клинок, и в таком случае сложная, хорошо защищающая кисть руки гарда вполне уместна.

Матео рассказал мне и о том, что клинок нужно подбирать под каждого конкретного бойца, исходя из его возможностей. Вес меча зависит от физической силы человека.

   — Особое внимание следует обратить на длину клинка, которая должна соотноситься с ростом бойца и длиной его рук. Если твой меч слишком длинный, ты не сможешь обвести клинок противника и сделать выпад, не отступив назад и не потеряв равновесие. Если меч слишком короткий, круг смерти будет меньше для твоего противника, а сам он станет для тебя менее досягаемым.

Матео показал мне, как определить необходимую длину клинка. Я вытянул вперёд руку с кинжалом, держа его остриём вверх, а другую руку согнул в локте так, чтобы рукоять шпаги находилась у бедра.

   — Клинок должен доставать от бедра до руки, держащей кинжал, но не быть при этом длиннее. При прочих равных условиях высокий человек будет иметь преимущество перед низкорослым, потому что у него более длинное оружие и он может достать врага с большего расстояния. Если твой клинок слишком тяжёлый, тебе будет недоставать скорости для нападения, отражения ударов или контратаки. Если же он слишком лёгкий, клинок твоего противника попросту сломает его.

Мне необходимо было нарастить силы, и я добивался этого, упражняясь с гораздо более тяжёлым мечом, чем городская рапира или даже боевая шпага. Матео это поощрял.

   — Когда твоя рука привыкнет к более тяжёлому оружию, ты сможешь использовать обычное с большей скоростью и силой.

Кинжал практически бесполезен для того, чтобы отбивать удары, но у него есть одно серьёзное преимущество, которое мой наставник сформулировал следующим образом:

   — Когда твоё оружие скрещивается с оружием противника, ты наносишь ему удар кинжалом раньше, чем он успевает высвободить клинок.

Аййо, мои ацтекские предки гордились бы мной: ведь я обучался прекрасному искусству убийства у истинного мастера. Возможно, Матео был лжецом, болтуном и хвастуном, но в искусстве убивать ему не было равных.

   — Всегда нападай первым, — внушал он мне. — Я не имею в виду, что надо вечно задираться и самому затевать поединки, но если уж дело дошло до драки, необходимо атаковать, вынудив противника к глухой обороне. Имей в виду, твой враг может осыпать тебя оскорблениями, но самым лучшим ответом будет всадить кинжал ему в брюхо. Победа почти всегда остаётся за нападающим, — наставлял меня Матео. — Именно тот, кто наносит удар первым, чаще всего и оказывается тем, кто остаётся в живых, чтобы драться снова. Однако, говоря об агрессивности, наступательной тактике, мы вовсе не имеем в виду, что нужно бездумно лезть напролом, размахивая клинком направо и налево. Нет, атака должна быть продуманной, должна сочетаться с манёвром. Даже если ты пробиваешься через отряд врага, ты должен всё учитывать, хорошенько рассчитывать каждый свой удар с плеча, ибо, нанося его, ты раскрываешься и малейшая ошибка может стоить тебе жизни.

Матео рассматривал фехтование как особую разновидность танца.

   — Фехтовальщик должен принять позицию танцора: выпрямившись во весь рост, плечи расправлены, колени полусогнуты. Только таким образом достигается нужная скорость движений. Рапира выставлена вперёд, ты держишь противника на расстоянии, ноги движутся как у танцора, не останавливаясь, всё время в движении, но движении слаженном. Танцоры ведь тоже не скачут вразнобой, но действуют слаженно, в гармонии с музыкой, своим партнёром, своим разумом и телом. Ты должен прислушиваться к музыке сражения или поединка и танцевать в её ритме.

   — А откуда берётся эта музыка?

   — Музыка звучит в твоей голове, её темп задаётся твоими движениями и движениями твоего противника, и ты танцуешь в определённом ритме. Колющий удар... контратака... танец... затем выпрямляешься, твоя рука вытянута, ты танцуешь, и клинок танцует, чертя круг вокруг тебя, темп, ритм!

Матео двигался грациозно, как юная девушка на своём первом балу, и я, не выдержав, захихикал, что было ошибкой — его клинок со свистом промелькнул у моей щеки и срезал прядь волос.

   — Ещё раз засмеешься, и тебя будут называть не Бастард, а Одноухий. ¡En garde! Защищайся!

Когда я запинался или делал неверные шаги, Матео выходил из себя.

   — Я сам виноват: и пришло ведь мне в голову научить никчёмного lépero орудовать чем-то поблагороднее, чем плошка для сбора подаяний! Если у тебя не получается танцевать, потому что твои ноги и мозги действуют вразнобой, словно и не принадлежат одному человеку, тогда, по крайней мере, представляй себе, будто ты плаваешь. Плыви ко мне, Бастард. Шаг, ещё шаг, колющий удар... отбил... ещё шажок... Да маленькие шажки, ты, олух! Если ты наступишь на ногу своему партнёру, он мигом пронзит тебе горло.

Каждый день уроки становились всё болезненнее. А когда Матео, разгорячившись, скидывал рубашку, я удивлялся тому, сколько рубцов и шрамов покрывает тело моего наставника.

У каждого шрама имелось своё имя: Инес, Мария, Кармелита, Долорес — это всё были женщины, из-за которых он дрался на дуэлях. Шрамы покрывали даже спину: один, особенно страшный, Матео получил, уже спрыгнув с балкона, когда разъярённый отец девушки бросил кинжал ему в спину.

А теперь я и сам благодаря суровому методу обучения, взятому на вооружение моим наставником, стал быстро обзаводиться собственными рубцами.

— Прислушивайся к своему телу, хотя и не всегда можно верить даже собственным глазам. Сверкание клинка обманывает зрение, потому что оружие движется быстрее, чем за ним может уследить глаз. Твой клинок должен быть в готовности отразить удар и нанести ответный, так, чтобы глаза лишь последовали за этим действием. Станешь полагаться на своё зрение — оно тебя обманет, и всё, крышка!

Матео рассказывал, что он в своё время обучался под руководством дона Луиса Пачеко де Нарвеса, величайшего фехтовальщика в мире, который был учеником самого Каррансы. А великий Карранса утверждал, по его словам, что гибкий, проворный танец, который он назвал La Destreza[1], это и есть истинное фехтование.

После нескольких месяцев тренировок Матео вынес мне как фехтовальщику следующий приговор:

   — Ты мёртв, мёртв, мёртв! Может быть, тебе и удастся разрубить пополам быка или прикончить индейца, связанного и брошенного на землю, но ты слишком медлителен и неловок, чтобы выстоять против хорошего бойца.

Тут в глазах его мелькнула хитрая искорка, которую я наблюдал, когда он собирался срезать чей-то кошелёк или отбить чужую даму.

   — Раз уж тебе не под силу защищать свою жизнь с помощью навыков кабальеро, ты должен освоить, по крайней мере, умения «ловкой свиньи».

   — Но я хочу стать кабальеро!

   — Мёртвым кабальеро? Или живой свиньёй?

И я смирился. В конце концов, я ведь ещё совсем недавно был lépero.

   — Свиньёй так свиньёй. Покажи, как это делается.

   — У тебя столько сил и умений — или отсутствия умений — как в левой руке, так и в правой. Фехтовальщики называют левую руку лапой дьявола, и не без оснований. Церковь не одобряет левшей, и большинство людей учатся использовать для боя только правую руку, даже если левой владеют лучше. Но ты у нас не благородный идальго и вполне можешь драться левой рукой. Но тебе следует понять, что, если ты просто выйдешь против опытного фехтовальщика со шпагой в левой руке, это ещё не даст тебе существенного преимущества — тут особенно важен эффект неожиданности.

Я научу тебя приёму, которым ты сможешь воспользоваться в момент отчаяния, когда поймёшь, что противник вот-вот изрубит тебя на куски и ты истечёшь кровью. Итак, ты начнёшь поединок с мечом в правой руке и кинжалом в левой, а когда окажешься вне круга, то неожиданно бросишь кинжал и, возвращаясь в круг, перекинешь клинок в левую руку. Это очень опасный момент, ибо на какой-то миг ты остаёшься без прикрытия, и противник вонзит клинок тебе в сердце, если ты не отклонишь этот удар.

   — А как мне отклонить его?

   — При помощи щита.

   — Какого ещё щита?

Матео засучил рукав и показал мне тонкую бронзовую пластинку, прикреплённую ремешком к предплечью.

   — Ты воспользуешься «бронированной рукой», чтобы отбить вражеский клинок.

Разумеется, использовать тайком в поединке доспехи было в высшей степени бесчестно. Да и вероломная смена руки в ходе схватки никак не украшала кабальеро. Но я решил, что лучше уж быть живой свиньёй, чем благородным мертвецом.

74


Когда я в первый раз увидел жену дона Хулио, сеньору Изабеллу, она выходила из кареты, в которой приехала на гасиенду. Зрелище было просто восхитительное. Порхание дорогих шелков и шелест нижних юбок; корсаж из китайского атласа расшит драгоценными камнями; на шее сверкала нитка жемчуга; жемчужные браслеты украшали тонкие изящные запястья. Рыжие вьющиеся волосы ниспадали на плечи.

Я встречал красивых женщин и раньше — ярких мулаток на улицах Веракруса, прекрасных темноглазых индианок из захолустных деревень, — но ни одна из испанок, которых я видел, не могла сравниться с Изабеллой.

Честно говоря, я тогда стоял рядом с помогавшим супруге выйти из кареты доном Хулио, буквально разинув от изумления рот. Наверное, не расстели слуга ковёр на пыльной земле, чтобы защитить туфельки сеньоры, я бы сам кинулся на землю, ей под ноги. А уж когда на меня пахнуло изысканными духами, тут голова моя закружилась и я чуть было не потерял сознание.

Мы с Матео стояли, одетые в лучшие наши наряды, положив руки на эфесы шпаг, вытянувшись в струнку, словно почётная стража королевы. Дон Хулио взял Изабеллу под руку и, прежде чем увести её в дом, остановился перед нами.

   — Позволь, дорогая, представить тебе моего юного кузена, Кристобаля, и моего помощника, Матео Росаса де Оквендо.

Зелёные глаза Изабеллы внимательно осмотрели Матео и меня, после чего она повернулась к мужу и заявила:

   — Ещё один бедный родственник: нахлебник, которого нужно кормить и от которого придётся прятать столовое серебро.

Так состоялось моё знакомство с доньей Изабеллой.


До этого, с тех самых пор, как я прибыл сюда, и всё то время, когда я пытался преобразиться в кабальеро, усадебный дом был для меня оазисом безмятежного спокойствия. Хотя дон Хулио и нагружал меня учёными штудиями, а Матео за неловкость частенько награждал пинками и оскорблениями, я хорошо питался, спал в настоящей постели и каждую ночь просил доброго Господа не отсылать меня обратно на улицы Веракруса — или на виселицу.

С приездом Изабеллы дом перестал быть благословенным оазисом и оказался в зоне урагана. Эта женщина была в центре всего — требовательная и раздражительная по отношению к слугам, вкрадчиво-нежная по отношению к дону Хулио, грубая с сестрой мужа, его племянницей и «кузеном» и пышущая неприкрытой злобой к Матео. К последнему она относилась так, словно гость в любой момент мог сбежать, прихватив её драгоценности, и называла его не по имени, а не иначе как «этот picaro».

Вскоре мы выяснили, что донья Изабелла приехала не просто повидаться с супругом. Случайно подслушав их разговор в библиотеке, я узнал, что жена дона Хулио здорово превысила расходы на содержание их городского дома в Мехико и мнилась требовать новых денег. Наш хозяин страшно разозлился, потому что средства Изабелла хотела получить отнюдь не малые. За несколько месяцев она потратила на содержание дома сумму весьма внушительную, предназначавшуюся на целый год, поскольку Изабелла просто купалась в роскоши и содержала целую армию слуг.

Она заявила дону Хулио, что деньги якобы были украдены, но призналась, когда он стал расспрашивать её, что не сообщала об этой пропаже ни вице-королю, ни кому-либо ещё.

На четвёртый день пребывания Изабеллы я нечаянно увидел её скрытую красоту. Зайдя в переднюю перед спальней дона Хулио за оставленной там книгой, я наткнулся на Изабеллу, принимавшую горячую ванну с розовыми лепестками.

Я замер на месте, а Изабелла, не потрудившись даже прикрыть свою обнажённую грудь, подняла на меня глаза.

— Ты вообще-то красивый юноша, — спокойно произнесла она, — но тебе нужно сбрить эту вульгарную бороду.

Я бежал оттуда в ужасе.


— Она супруга дона Хулио, — сказал мне Матео. — Мы должны уважать её и не сметь смотреть на неё с вожделением. Жена друга неприкосновенна.

Матео произнёс это с такой горячностью, что я испугался, уж не заподозрил ли он меня в подобных мыслях. Кроме того, я взял на заметку его последнее заявление. Вообще-то Матео любил великое множество чужих жён, и это никак не противоречило кодексу hombria. Как я понял, спальня жены друга являлась запретной территорией, но все прочие замужние женщины считались честной и законной добычей.

Для женщин тоже существовал свой кодекс. Предполагалось, что до брака они должны хранить целомудрие, а выйдя замуж — неколебимую верность. Э, amigos, разве я говорил, что жизнь устроена справедливо?

Порой Матео ощущал себя на гасиенде пленником. Он был человеком действия, и надзирание за vaqueros было не тем занятием, которое могло его удовлетворить. Бывало, что он пропадал неделями, а когда возвращался, его одежда и тело выглядели как шкура кошки, которой пришлось сразиться со стаей хищных псов. Один раз он взял меня с собой, и мы несколько дней усиленно скакали верхом по маршруту, обозначенному на карте сокровищ, в поисках легендарного золотого рудника Мотекусомы, которого, как вы помните, испанцы почему-то именовали Монтесумой.

Матео выиграл этот план, руководствуясь которым хотел отыскать спрятанные сокровища, в карты, и вопрос о его подлинности не обсуждался. Большие города мы объезжали стороной, но скакать верхом по дорогам и искать спрятанные сокровища уже само по себе было увлекательным занятием. Правда, тайного рудника мы так и не нашли, но своё подозрение насчёт того, что Матео обдурили, использовав в качестве ставки в игре поддельную карту, я предпочёл оставить при себе.

— Только сам Монтесума знал местонахождение этого рудника, — сказал Матео. — Работали на нём рабы, которых никогда не выпускали на поверхность, так что они не видели ни дневного света, ни других людей. Раз в год они передавали Монтесуме золото лично, никаких посредников не было.

В ответ на вполне логичные вопросы: чем же рабыпитались, если их постоянно держали взаперти, а кроме них на руднике никого не было, и каким образом Монтесума в одиночку уносил такую прорву золота, — Матео лишь награждал меня затрещинами. Терпимость к мыслям и суждениям, не совпадавшим с его собственными воззрениями, не относилась к дарам, которыми Господь наделил этого достойного молодого человека.

75


Прожив на гасиенде неделю, Изабелла заявила, что намерена побывать в соседней усадьбе, хозяева которой собирали гостей. Дон Хулио отговорился тем, что ему нужно навестить больного, имя которого, равно как и то, чем же именно несчастный болел, я так и не смог выяснить. Поскольку Матео, этому пресловутому picaro, не подобало сопровождать супругу хозяина в гости, сия почётная обязанность была возложена на меня как на «кузена» дона Хулио.

— Ты уже два года готовишься к роли кабальеро, — заявил дон Хулио, сообщив, что мне предстоит сопровождать Изабеллу. — Но пока вся твоя практика ограничивалась лишь этой гасиендой и общением с нами, твоими наставниками. Теперь тебе представляется возможность испытать себя, проверить, сможешь ли ты один, без указаний и подсказок, вести себя как человек из общества. Хорошая проверка, но предупреждаю: испытание тебе предстоит нелёгкое. Изабелле трудно угодить, она требует уважения, подобающего королеве.

Позднее в тот же вечер я зашёл в библиотеку, и при виде меня дон Хулио, склонившийся над каким-то необычным инструментом, вздрогнул. То была латунная трубка со стёклами на обоих концах, установленная на металлических ножках. Он тут же накинул на неё покрывало.

Поначалу дон Хулио не хотел показывать мне этот инструмент, но после того, как дал мне все наставления относительно Изабеллы, всё-таки снял ткань. Он был радостно возбуждён, словно ребёнок, который получил новую игрушку.

   — Это звездоскоп, — пояснил мне дон Хулио. — Его изготовили в Италии, где космограф по имени Галилео использовал этот прибор, чтобы рассматривать на небе планеты. Он написал книгу «Sidereus Nuncius» («Звёздный посланник»), в которой рассказывает о своих открытиях.

   — А что вы видите, когда смотрите в этот... как его... звездоскоп?

   — Небо.

У меня просто челюсть отвисла, а дон Хулио рассмеялся.

   — Вовсе не рай, как ты мог подумать. В эту трубу можно увидеть планеты, даже луны Юпитера. И она открывает нам нечто настолько противное косным представлениям церковников, что людей сжигают на костре за одно лишь обладание подобным инструментом.

Дон Хулио понизил голос, словно заговорщик, и продолжил:

   — Земля наша вовсе не является центром мироздания, Кристо. Земля всего лишь планета, которая вращается вокруг Солнца, как и другие планеты. Польский математик по имени Коперник обнаружил это ещё много лет тому назад, но, опасаясь преследования церковников, вплоть до самой смерти так и не открыл результатов своих исследований. «De revollutionibus orbium coelestium» («Об обращениях небесных сфер»), этот великий научный труд, опубликованный в тысяча пятьсот сорок третьем году, когда Коперник уже лежал на смертном одре, опровергает утверждение Птолемея о том, что Земля центр небес.

Звездоскоп доказывает теорию Коперника. Церковь настолько боится звездоскопа, что один кардинал, когда Галилео предложил ему заглянуть в него, даже отказался сделать это из опасения узреть Божий лик.

   — Что там насчёт Божьего лика?

Прозвучи рядом мушкетный выстрел, мы и то не испугались бы. На пороге библиотеки стояла Изабелла.

Дон Хулио пришёл в себя первым.

   — Ничего, моя дорогая, мы просто беседуем о философии и религии.

   — А это что такое? — Она указала на звездоскоп. — Похоже на маленькую пушку.

   — Это просто измерительное устройство. Он помогает мне чертить карты.

И дон Хулио накинул ткань на звездоскоп.

   — Как ты знаешь, я не могу посетить с тобой гасиенду Велеса, вместо меня тебя будет сопровождать Кристо.

Как ни странно, Изабелла не бросила на меня презрительный взгляд, а лишь указала веером и промолвила:

   — Ты одеваешься как мужлан. Если уж во время завтрашней поездки мне придётся терпеть твоё общество, так соизволь одеться так, как если бы ты ехал на бал в Испании, а не на захолустный сельский праздник.

После того как она вышла, дон Хулио покачал головой.

   — Да, Изабелла любит повелевать. Но она права. Ты одеваешься как vaquero. Я распоряжусь, чтобы тебе подобрали гардероб кабальеро.


Дорога к гасиенде Велеса была всего лишь сельской тропой, по которой редко проезжали кареты. Мы с доньей Изабеллой тряслись и подскакивали внутри экипажа, колёса которого сосчитали на дороге все рытвины и колдобины. Внутри кареты было душно и пыльно, и донья прижимала к лицу букетик.

Первые два часа мы почти не разговаривали. Чтобы добраться до другой гасиенды засветло, пришлось выехать очень рано, и Изабелла спала.

Камердинер дона Хулио действительно сделал из меня кабальеро, по крайней мере внешне. Он подстриг мне волосы, убрав их с плеч, так что теперь они доходили примерно до подбородка, и завил концы. Белая полотняная сорочка с пышными присборенными рукавами; дублет цвета красного вина с прорезями, сквозь которые была видна белая рубашка; короткая накидка в тон дублету; короткие чёрные венецианские штаны грушевидной формы, широкие, почти топорщившиеся на бёдрах и сужавшиеся к коленям; чёрные шёлковые чулки и туфли с круглыми носами, украшенные бантиками... это был довольно скромный наряд, но уличному lépero он казался одеянием щёголя. Камердинер не позволил мне взять с собой тяжёлую шпагу, и вместо этого я был вынужден довольствоваться изящной рапирой, которая годилась разве на то, чтобы отсечь голову лягушке.

Изабелла никак не высказалась насчёт моего наряда, а когда наконец проснулась и вынуждена была обратить внимание на моё присутствие, то оглядела меня всего сверху донизу — начиная со страусовых перьев, украшавших шляпу, и до шёлковых бантиков на туфлях, после чего неожиданно спросила:

   — Тебе понравилось подсматривать за мной, когда я была в ванне?

Я залился краской и стал краснее, чем мой дублет.

   — Но... но... но я не...

Она отмахнулась от моего лепета.

   — Расскажи мне лучше о своих родителях. От чего умерли?

Я пересказал тщательно состряпанную историю о том, что осиротел ещё совсем ребёнком, в возрасте трёх лет, когда моих родителей унесла чума.

   — А какой дом был у твоих родителей? Большой? Тебе ничего не досталось в наследство?

Донья Изабелла расспрашивала меня вовсе не из подозрения, а от скуки, но, хотя я как lépero был горазд на выдумки, желания рисковать слишком многим ради поддержания светской беседы у меня не было.

   — Моя семья не была столь известной, как ваша, донья. И образ жизни у нас был не такой изысканный, какой ведёте вы в славном городе Мехико. Расскажите мне об этом городе. Правда ли, что по главным улицам там могут одновременно, бок о бок, проехать восемь экипажей?

Последовал неудержимый поток слов — Изабелла взахлёб рассказывала о своей жизни, нарядах, приёмах, о своём великолепном доме. Отвлечь её от расспросов о моём прошлом оказалась совсем нетрудно, ибо Изабелла гораздо больше любила рассказывать о себе, чем слушать о других. Несмотря на её королевские замашки и претензии на роль знатной дамы, из сплетен слуг я знал, что её отец был мелким купцом, а положением в обществе и богатством она была обязана исключительно удачному замужеству.

Однако от этой женщины всегда следовало ожидать сюрпризов. Неожиданные вопросы или замечания порой слетали с её языка без предупреждения.

   — Расскажи мне о той маленькой пушке, с помощью которой можно увидеть небо, — вдруг потребовала Изабелла.

   — Это не пушка. Это звездоскоп, инструмент для изучения неба.

   — А почему Хулио прячет его?

   — Потому что звездоскоп запрещён церковью и можно вляпаться в большие неприятности, если узнают инквизиторы. — Я начал рассказывать своей спутнице о том, как Галилео увидел луны Юпитера, и о кардинале, который отказался смотреть в трубу, побоявшись узреть Божий лик.

Больше о звездоскопе донья Изабелла не расспрашивала и вскоре опять погрузилась в дрёму. И тут у меня возникли опасения: правильно ли я поступил, рассказав ей об этом инструменте? Дон Хулио вполне мог сделать это сам, но ведь не захотел. Несколько дней тому назад, ещё до того, как он показал мне звездоскоп, был весьма показательный случай в библиотеке. Один книжный шкаф был обычно закрыт на ключ, но дон Хулио заходил туда ранее и оставил его незапертым.

В шкафу находились книги, которые числились в Index librorum prohibitorium — Списке произведений, запрещённых святой инквизицией. Это были вовсе не скандальные сочинения, а научные труды, исследования по медицине и истории, которые церковь, в отличие от людей учёных, находила еретическими или богохульными.

Дон Хулио как раз показывал мне научный труд, запрещённый по той причине, что он был написан английским протестантом, когда мы обнаружили, что Изабелла подслушивает. В тот раз у моего наставника тоже была возможность вовлечь супругу в дискуссию или рассказать ей о содержимом книжного шкафа, но он этого не сделал.

Некоторое время поколебавшись, я отбросил все страхи и сомнения. В конце концов, Изабелла ведь дону Хулио не чужой человек, а верная жена.

76


Гасиенда Велеса и его хозяйский дом оказались ещё больше, чем у дона Хулио. На взгляд lépero, этот дом был настоящим дворцом. По дороге Изабелла рассказала мне, что владелец гасиенды, дон Диего Велес ди Малдонато, был очень важным gachupin в Новой Испании.

   — Поговаривают, что со временем он станет вице-королём, — сказала она.

В тот день самого дона Диего на гасиенде не было, но Изабелла заверила меня, что часто общалась с ним в Мехико. Похоже, что общению с выдающимися людьми она придавала большое значение.

   — Там будут семьи с двух других соседних гасиенд, — объясняла Изабелла. — Гостей созывает управляющий дона Диего, но, поверь мне, ты можешь многому научиться, просто сидя у его ног и слушая его. О, этот человек не просто управляющий дона Диего, он также блестящий коммерсант и помимо всего прочего считается лучшим фехтовальщиком Новой Испании.

Мы подъехали к большому дому дона Диего ближе к вечеру. Как только карета остановилась, нас встретили несколько женщин (все, как и Изабелла, владелицы гасиенд, где бывали только наездами) с дочерями. Вслед за ними шли их мужья.

Я устал, весь покрылся пылью, от долгой дороги у меня затекли ноги, и, когда меня начали представлять дону такому-то и донье такой-то, ни одно из имён не отложилось у меня в памяти. Большую часть пути Изабелла пребывала в сонном состоянии, но оживилась, как только экипаж остановился перед домом.

Она без особого энтузиазма представила меня как молодого кузена дона Хулио, дав, хоть и исподволь, понять, что вовсе не рада появлению в доме ещё одного бедного родственника. Стоило лишь Изабелле намекнуть на мои плачевные обстоятельства, как любезное внимание со стороны матерей моментально сменилось хмурыми взглядами, а улыбки их дочерей стали холодными, словно плоть лягушки. В который уже раз она заставила меня почувствовать себя ничтожеством.

Ах, донья Изабелла — что это была за женщина! Неудивительно, что дон Хулио поддался её чарам, даром что теперь старался держаться от супруги как можно дальше. Матео утверждал, что некоторые женщины похожи на ядовитых пауков чёрная вдова — у них тоже очень красивое брюшко, но они безжалостно пожирают своих самцов. А Изабелла была воистину великая мастерица плести паутину.

Правда, я совершенно не огорчился, тогда как настоящий бедный родственник на моём месте наверняка почувствовал бы себя задетым: в душе я смеялся над тем, что столь важную даму сопровождал leper о. Однако веселье моё моментально испарилось, когда я услышал голос из прошлого:

— Рад встрече с тобой, Изабелла.


Для некоторых из нас дорога жизни извилиста: она петляет среди опасных утёсов и отвесных скал, а внизу поджидают острые камни.

Христианская церковь внушает, что в жизни у нас есть выбор, но порой мне приходит в голову, что, может быть, правы были древние греки, которые верили в существование игривых — а порой и злобных — богов и богинь, плетущих нить нашей жизни и вносящих в неё сумятицу и хаос.

Как иначе можно объяснить то, что пять лет тому назад я бежал от моего врага, благополучно скрылся от его кинжала и его убийц, однако в конце концов оказался с ним в одном доме?


— Кузен дона Хулио. — Изабелла представила меня с таким пренебрежением, что Рамон де Альва, человек, который лишил жизни отца Антонио, едва ли глянул в мою сторону. Изабелла так и не узнала, как я был ей за это благодарен.

Нам предоставили время освежить свою одежду и тело перед ужином. Должно быть, известие о моём скудном материальном положении успело разнестись и среди слуг, потому что комната, которую мне отвели, оказалась сущей каморкой, меньше гардеробной настоящего кабальеро. В комнатке было темно, тесно и нестерпимо душно, вдобавок она пропахла запахами располагавшейся внизу конюшни.

Я уселся на кровати, опустив голову на колени, и призадумался о своей судьбе. Узнал бы меня Рамон де Альва, если бы я посмотрел ему прямо в глаза? Внутренний голос подсказывал мне, что нет. Я стал старше на пять лет, причём то были важные годы, когда отрок мужает и изменяется особенно сильно. Я отпустил бороду. Меня представили испанцем, и я был одет как испанский кабальеро, а не как уличный мальчуган-lépero.

Шансы на то, что враг меня узнает, были совсем невелики. Однако остававшаяся ничтожная возможность заставляла трепетать моё сердце. Самое лучшее для меня — это держаться от Рамона подальше.

Как я уже понял, все гости были городскими друзьями Изабеллы, приехавшими на свои гасиенды с ежегодным визитом. Нам предстояло пробыть здесь только ночь и пуститься в обратный путь рано поутру, чтобы поспеть домой до наступления темноты. Мне всего-то и надо, что продержаться в тени те несколько часов, которые будет продолжаться ужин. Поменьше пить и воздерживаться от болтовни.

Не пойти на ужин вовсе означало наверняка избежать встречи с Рамоном де Альвой, а стало быть, и вероятности того, что он меня всё-таки узнает и изрубит мечом прямо на глазах у гостей. Тут же у меня в голове созрел план.

Скажу-ка я, что мне нездоровится, мол, прихворнул с дороги и присутствовать на ужине не смогу.

Я послал к донье Изабелле слугу с извинениями, сообщением о том, что у меня расстроился желудок, и просьбой разрешить мне остаться у себя в комнате. Конечно, если сеньора будет настаивать, велел я передать слуге, я отправлюсь на ужин.

Слуга вернулся через несколько минут с ответом от Изабеллы. Она обойдётся без меня.

Я страшно проголодался и велел слуге принести мне тарелку с едой. Он посмотрел на меня с удивлением, и я пояснил, что, по словам моего доктора, такая желудочная болезнь, как у меня, лучше всего лечится именно сытной пищей, вот только принимать её нужно непременно лежа.

Рухнув на кровать, я возблагодарил святого Иеронима за то, что он не оставил меня своей милостью.

Я поклялся отомстить злодею Рамону, но сейчас для этого не подходящие время и место. Любое действие, которое я бы предпринял против него, отразилось бы на доне Хулио и Матео. И хотя мне очень хотелось сразить этого человека, пусть даже ценой собственной жизни, здравый смысл подсказывал мне, что, сделав это, я не отплатил бы добром моим друзьям и навлёк бы на них несчастье. Новая Испания велика, но испанцев на обширной территории проживает сравнительно не много. Рамон де Альва ещё появится в моей жизни. Так что лучше будет выждать время, пока не представится возможность отомстить, не навредив при этом тем, кто отнёсся ко мне с добротой.

Я заснул, вдыхая запах навоза и под звуки музыки, доносившейся из трапезной. Несколько часов спустя я проснулся в тёмной комнате и сел. Шум стих, видимо, ужин завершился. Посмотрев на луну, я решил, что уже перевалило за полночь.

Мне захотелось пить, и я вышел из комнаты в поисках воды, но ступал тихонько, стараясь не производить шума, не перебудить весь дом и не привлечь к себе внимание.

Ещё раньше я приметил колодец, находившийся в маленьком patio в стороне от главного внутреннего двора. Рядом с этим двориком поставили нашу карету. Наверняка этот колодец предназначался для конюшен, но мне в жизни доводилось пить и кое-что похуже воды, которой поят лошадей.

Я остановился у подножия лестницы, ведущей наружу из моей комнаты, жадно вдыхая прохладный ночной воздух. Стараясь ступать легонько, я углядел при свете луны колодец, зачерпнул из него воды и, после того как вволю напился, вылил то, что ещё оставалось в ведре, себе на голову.

Возвращаться в комнату и изнывать от пота мне не улыбалось — там было жарко и сыро, как в индейской парилке. Зато у меня имелась возможность скоротать ночь в нашей карете — воздух там чище, лучше, а сиденье немногим жёстче соломенной постели в комнате. Я залез в карету. Правда, чтобы уместиться на сиденье, мне пришлось скрючиться, но здесь, по крайней мере, можно было дышать.

Сон уже начал туманить мои мысли, когда я услышал чей-то шёпот и смех. Опасаясь выдать своё присутствие, я постарался не делать резких движений и, осторожно выпрямившись и сев, выглянул наружу.

Двое вышли в маленький внутренний дворик. Мои глаза приноровилось к темноте, и я узнал парочку почти мгновенно: то были Изабелла и Рамон де Альва.

Негодяй заключил женщину в объятия и поцеловал. Его губы скользнули вниз к её груди, и он раздвинул её корсаж, обнажив белую грудь, которую мне уже довелось однажды увидеть.

Этот человек обошёлся с Изабеллой, как с сукой в период течки: бросил на землю и стал срывать с неё одежду. Если бы я не видел, что супруга дона Хулио пришла с ним по доброй воле и что ей по вкусу такое грубое обращение, я бы схватил свой кинжал и бросился на Рамона, дабы не допустить насилия.

Её нижнее бельё было отброшено в сторону. Когда Рамон обнажил тёмный уголок между поблескивавшей белизной её бёдер, он спустил собственные штаны, упал на Изабеллу, засадив свой реnе ей между ног, они оба начали двигаться в такт, постанывая и тяжело дыша.

Я медленно отполз подальше, вздрагивая от скрипа пружин кареты, закрыл глаза и зажал ладонями уши, чтобы не слышать звуков их собачьей возни.

Душа моя истекала кровью. Мне было мучительно горько за дона Хулио. И за себя.

Что такого ужасного я сделал, что заставило этого злобного человека снова появиться в моей жизни?


На следующее утро вместо приглашения к завтраку я получил пригоршню тортилий с кухни, перекусил и отправился прогуляться по дому. В парадном зале моё внимание неожиданно привлёк портрет.

На картине была изображена девочка лет двенадцати, ещё не начавшая расцветать как девушка, но уже приблизившаяся к той грани, что отделяет ребёнка от формирующейся женщины.

Сомнений не было: я видел перед собой портрет той самой юной Елены, которая тайком провезла меня в карете из Веракруса. Глядя на картину, я вспомнил, что её старшие спутницы тогда в карете упоминали её дядю дона Диего.

Санта Мария! Неудивительно, что я встретил этого злодея Рамона де Альву. В карете ведь заходил разговор о том, что де Альва состоит на службе у её дяди.

Сходство девушки на портрете с моей спасительницей было слишком велико, ошибиться я не мог, но на всякий случай спросил у проходившего мимо слуги:

   — Эта девушка, она племянница дона Диего?

   — Да, сеньор. Она умерла от оспы.

Я вышел из дома и направился к карете со слезами на глазах. Если бы сейчас на пути мне попался де Альва, я бы бросился на него и всадил кинжал ему в горло. Хотя это было глупо, я винил де Альву и в смерти Елены. Поэтому теперь я считал, что он отнял у меня двух людей, которых я любил, и обесчестил третьего. Я снова поклялся себе, что настанет день, когда я отомщу ему, но так, чтобы это не повредило дону Хулио или Матео.

Теперь моё сердце знало, почему эта земля, названная Новой Испанией, была землёй трагедий и слёз в той же мере, что веселья и песен.

77


После того как Изабелла вернулась в город, дон Хулио отбыл с Матео на тайное задание, а я остался дома изнывать от скуки и зависти.

   — В моё отсутствие ты будешь управлять гасиендой, — сказал мне дон Хулио. — Весьма ответственное поручение для человека молодого и непоседливого.

Я упрашивал, чтобы они взяли меня с собой, но дон Хулио остался глух к моим мольбам.

Пока я помогал Матео нагружать вьючную лошадь, он рассказывал мне о предстоящем задании.

   — Дона Хулио не интересуют обычные преступления, наводнившие страну: скажем, мелкие разбойники, которые отнимают кошельки у клириков или товары у купцов. Дон Хулио подотчётен непосредственно Совету по делам Индий в Испании, и ему поручают действовать, когда возникает угроза общественному порядку или сокровищам короля.

Это я понимал, именно такой угрозой как раз и было возрождение культа Ягуара, которое мы старались пресечь. А мало-помалу сопоставив факты, я понял и то, что одной из причин, по которой корона пользовалась услугами дона Хулио, являлась его уязвимость. При всех предоставляемых ему широких полномочиях этого человека было легче контролировать, чем других, ибо над ним постоянно висела угроза обвинения в иудаизме.

   — Ходят слухи, что пираты затевают нападение с целью захвата серебра, подготовленного для отправки казначейским флотом. Моя задача — собирать информацию по трактирам, где посетители, напившись, похваляются перед служанками и шлюхами. За несколько сунутых кому надо монет и несколько удачно подаренных поцелуев женщины с удовольствием повторяют то, что слышали.

   — А куда вы собрались ехать?

   — В Веракрус.

Тут стало ясно, почему меня оставляют дома: дон Хулио беспокоился, что в Веракрусе кто-нибудь может меня узнать. И снова мы ни словом не обмолвились о моём прошлом. Пока Матео или дон Хулио не поднимут эту тему сами, решил я, я тоже не стану смущать их или обременять своими проблемами. Укрывательство человека, разыскиваемого за убийство, могло привести их на виселицу — и меня, разумеется, тоже.

Однако предполагаемое нападение пиратов оказалось лишь очередным слухом, которые часто сопутствовали прибытию казначейского флота. Матео вернулся домой с очередным шрамом. Этот звался Магдалена.

Я так и не рассказал своему другу о свидании Изабеллы с де Альвой. Мне было слишком неловко за дона Хулио, чтобы поделиться этой информацией даже с Матео. К тому же было очевидно: скажи я об этом Матео, и он убьёт де Альву. Между тем я сам мечтал отомстить этому человеку, и ни к чему было втравливать Матео в поединок с лучшим фехтовальщиком страны. Матео непременно захотел бы сразиться с ним по-честному, потому что он делал бы это ради дона Хулио. А по моему убеждению, этот злодей не заслуживал ни честного боя, ни честной смерти.


В скором времени я понял, что гасиенда управляется сама собой, и мои старания управлять ею более эффективно почти всегда приводили к тому, что индейцы снижали темпы работы или прекращали её вовсе. Чтобы не выставлять себя дураком, я удалился в библиотеку, надеясь чтением рассеять скуку и за тот месяц, пока Матео и дон Хулио находятся в отъезде, пополнить свои познания.

Дон Хулио как-то сказал, что я впитываю знания как губка.

— Из тебя получится настоящий человек эпохи Возрождения, — заметил он однажды, — человек, который имеет познания не только в одной какой-то области, но во многих.

Моё лицо запылало от смущения, как полуденное солнце. Сам дон Хулио был истинным человеком Возрождения, кладезем познаний в сфере искусства, литературы, науки и медицины. Он одинаково легко мог вправить сломанную руку, рассуждать о Пелопоннесских войнах, цитировать «Божественную комедию» Данте, проложить курс на суше или море с помощью звёзд и планет. Я чрезвычайно гордился его инженерным талантом, позволившим дону Хулио осуществить грандиозный проект туннеля, одного из чудес Нового Света.

Поощряемый своим наставником, я пожирал книги, как огромный кит, поглощающий стаю рыб одним глотком. Отец Антонио, конечно, дал мне немало уроков по классической литературе, истории и религии, да вот только собрание книг его было невелико, менее трёх дюжин томов. Библиотека дона Хулио была одной из самых больших частных библиотек в Новой Испании и насчитывала более полутора тысяч томов. Для человека с неутолимой жаждой знания это был настоящий cornucopia, рог изобилия.

Я прочёл и перечитал не только философские и литературные сочинения, имевшиеся в библиотеке доброго клирика (почти все они имелись и у дона Хулио), но также и практические труды, такие как трактат по медицине святого отца Августина Фарфана, сочинения великого арабского фармацевта Месуйи, служившего в IX веке при дворе Гаруна аль-Рашида в Багдаде. Я узнал о тайнах хирургии, открытых испанцем Бернавидесом, прочитал «Историю индейцев» Саагунаи «Историю Конкисты» Берналя Диаса цель Кастильо.

Чего только не было в библиотеке дона Хулио: сочинения Галена, Аристотеля и арабских врачей; труды древнегреческих философов и римских законодателей; произведения поэтов и художников Возрождения; увесистые фолианты по инженерному делу и космографии. В числе самых любопытных работ были исследования по медицине, в которых описывались методика пришивания человеку отрубленного носа, симптомы греховного французского недуга (известного также под названием «сифилис») и методы полевой хирургии Амбруаза Паре.

Операцию по восстановлению отрубленного носа осуществил один итальянский хирург. По словам дона Хулио, этот врач был тронут несчастьем молодой женщины из Генуи: ей отрубили нос солдаты, обозлённые сопротивлением, которое несчастная оказала, когда они стали её насиловать.

Врача этого звали Гаспар Таглиакоччи, и он умер примерно в то время, когда я родился. Он изучил опыт индийских хирургов: те спускали вниз полоску кожи со лба и использовали её для формирования носа. Верхняя часть этой полоски оставалась прикреплённой ко лбу до тех пор, пока нос вновь не приживался на лице. Индусы разработали это искусство по необходимости — многих женщин в Индии лишали носа, если их обвиняли в супружеской неверности.

Существенным недостатком этого метода был, однако, остававшийся на лбу большой шрам пирамидальной формы. И Таглиакоччи решил брать кожу не со лба, но из области предплечья.

Поскольку предплечье подвижно, вокруг головы человека закрепляли раму, фиксировавшую руку напротив лица, пока полоска кожи с предплечья не приживётся, сформировав ной нос.

Великий итальянец также делал операции по восстановлению ушей, губ и языка.

Что же касается той молодой женщины из Генуи, которая поплатилась носом за сопротивление насильникам, то, по слухам, операция прошла совершенно успешно, если не считать того, что в холодную погоду её нос приобретал слегка пурпурный оттенок.

Таглиакоччи описал свои методы в «De Chirurgia Curtorum per Insitionem», научном труде, опубликованном через пару лет после его смерти. Экземпляр этой книги на испанском языке оказался в библиотеке дона Хулио.

Одним из самых страшных заболеваний на земле издавна считают сифилис, или французскую болезнь. Говорят, что название этого недуга происходит от имени пастуха Сифилия, оскорбившего Аполлона; разъярённый бог покарал наглеца отвратительной болячкой, которая распространилась как лесной пожар.

Сифилис поражал в Новом Свете и мужчин и женщин. Подцепив болезнь от шлюх, многие мужчины приносили её домой, жёнам. Священники внушают нам, что сифилис — это греховный недуг, насланный на землю Господом для наказания развратников и прелюбодеев. Но в чём, спрашивается, грех ни в чём не повинной женщины, заразившейся сифилисом от мужа, над которым она не имеет власти и который сам подцепил болезнь от проститутки или случайной любовницы?

Если серьёзно не лечить сифилис на ранних стадиях, он становится неизлечим и избавляет от него только смерть. К некоторым смерть не торопится, предоставляя болезни отъедать жизнь несчастных по кусочкам, других уносит быстро, что всё-таки милосерднее, хотя и сопряжено с мучениями. Каждый второй заразившийся этой болезнью от неё умирает.

Распространённые методы лечения сифилиса едва ли не ужаснее самой хвори: когда тело больного покрывают болезненная сыпь и язвы, его помещают в бочку или ванну вроде тех, что используют для засолки мяса, но с ртутью. Она должна быть велика, чтобы человек поместился в ней целиком. Затем эта ёмкость вместе с больным и ртутью (в виде порошка или жидкости) подвергается нагреванию.

Говорят, что это лечение убивает не меньше народу, чем сама болезнь. У многих из тех, кто перенёс его и выжил, руки, ноги и голова до самой смерти трясутся, а лицо искажается страшными гримасами.

Дон Хулио рассказывал мне, что алхимики, снабжавшие ртутными соединениями цирюльников и тех, кто занимался подобного рода лечением, изобретя этот способ лечения сифилиса, осуществили-таки свою вековую мечту о превращении ртути в золото.

Существует мнение, что в Европу это страшное заболевание завезли из Нового Света матросы Колумба. По возвращении в Испанию многие из них нанялись солдатами в армию неаполитанского короля Фердинанда, защищавшего свои владения от короля Франции Карла. После падения Неаполитанского королевства испанцы поступили на службу к Карлу и занесли страшный недуг во Францию, причём в местной армии сифилис распространился так широко, что его стали называть «французская болезнь».

Индейцы, однако, отрицают, что эта болезнь возникла в Новом Свете, и заявляют, что сифилис завезли к ним испанцы и что он погубил не меньше туземцев, чем чума и лихорадка.

Кто знает? Может быть, правы и те и другие — пути Господни неисповедимы.

В полный восторг меня привёл рассказ о выдающемся французском полевом хирурге Амбруазе Паре, ещё одном великом таланте, умершем незадолго до моего рождения.

Когда Паре начинал свою службу в качестве полевого хирурга, самым распространённым способом останавливать кровотечение было прижигание огнестрельной раны кипящим маслом. Чёрный порох, использовавшийся в пушках и аркебузах, считался ядовитым; кипящее масло применяли для того, чтобы устранить этот яд, остановить кровотечение и вылечить рану. Этот метод был чрезвычайно болезненным, а ведь его применяли к раненым, и без того страдавшим от сильной боли.

Как-то раз, когда армия несла тяжёлые потери и у Паре закончился запас масла, он нашёл другой способ, применив целебную мазь, сделанную на основе яичных желтков, розовой эссенции и скипидара. Чтобы остановить кровотечение, Паре пошёл на радикальный шаг: стал сшивать повреждённые артерии. К его удивлению, а также к изумлению хирургов, работавших рядом с ним, почти все пациенты Паре выжили, тогда как смертность среди тех, к кому применяли кипящее масло, была чрезвычайно высокой.

Как и многие выдающиеся представители медицины и других наук, Паре не был немедленно объявлен героем. Стараясь не давать святой инквизиции поводов для придирок, он всегда отрицал свою роль в излечении пациентов. Чтобы его не заподозрили в сговоре с дьяволом, он, завершив лечение, всякий раз говорил: «Я лишь перевязал рану, а Господь исцелил её».

Кстати, именно у Паре дон Хулио научился методу извлечения мушкетной пули или стрелы, согласно которому больному следовало сперва придать то положение, что он занимал в момент выстрела. Помните происшествие на ярмарке?

Однако, увы, успех обходится дорого: когда слава Паре стала расти, завистливые коллеги-хирурги попытались его отравить.

Прочитав об умениях и познаниях Паре и наблюдая за действиями весьма сведущего в медицине дона Хулио, я не мог не поразиться тому, что отец Антонио успешно совершал хирургические операции, обладая столь малыми познаниями в анатомии и имея в своём распоряжении в качестве инструментов лишь кухонные принадлежности. Да, несомненно, сам Господь руководил им.

Когда я размышлял о чудесах, которые совершал клирик, мне вспомнилось ещё одно медицинское чудо. Некий земледелец по имени Роберто, у которого началась гангрена левой ноги, лишился чувств прямо у дверей храма. Будучи без сознания, он увидел сон, в котором появились святые и перенесли его в больницу. Святые провели операцию, ампутировав ему ногу ниже колена, то же самое они проделали и с другим пациентом, который умер на соседней койке. Ногу умершего они пришили крестьянину. На следующий день, очнувшись, Роберто обнаружил, что обе его ноги здоровы.

По возвращении домой Роберто рассказал родным и односельчанам о случившемся с ним чуде. А если кто-то, услышав, что ему пришили ногу мертвеца, смеялся, Роберто засучивал штанины.

Одна его нога была белой, а другая — чёрной.

Человек, лежавший на соседней с ним койке, был чернокожим африканцем.

78


Плавая в море знаний, я жил в мире невежества и страха. Обнаружить любые познания за пределами узкого круга, куда входили лишь дон Хулио, Матео и я сам, было опасно. Я понял это на примере болезненного урока, который преподал мне дон Хулио, и мне стыдно признаться в том, что я, единственный из его друзей, сумел вывести этого достойного человека из себя.

Это случилось, когда в городке, находившемся в дне пути от нашей гасиенды, умерла женщина, которую дон Хулио лечил. Я сопровождал своего наставника к дому этой женщины, где умершую готовили к погребению. Покойница не была ещё старой, лет около сорока, примерно того же возраста, что, по моим прикидкам, и сам дон Хулио.

И, судя по всему, она умерла внезапно, пребывая в добром здравии непосредственно перед уходом в мир иной. Женщина эта была состоятельной вдовой и незадолго до кончины вышла замуж за молодого человека, слывшего транжирой и распутником.

Когда мы зашли в дом, дон Хулио велел покинуть комнату, где лежала усопшая, всем, кроме алькальда и её духовника, и осмотрел тело. Изо рта покойной исходил запах горького миндаля, что позволяло заподозрить отравление цианидом. Священник заявил, что скоропостижная кончина женщины стала карой за её грех, выразившийся в том, что она, едва овдовев, тут же вторично вышла замуж, причём за человека, на которого церковь смотрела косо. У меня это заявление вызвало смех:

   — Люди от грехов не умирают!

Уже в следующий момент я получил от дона Хулио увесистую затрещину и отлетел на противоположный конец комнаты.

   — Юный глупец! Да что ты знаешь о неисповедимых путях Господа?!

Я понял, что и впрямь допустил промашку. Вот уже второй раз в жизни меня угораздило не к месту вылезти со своими медицинскими познаниями.

   — Вы правы, падре, всемогущий Господь покарал грешницу, — заявил дон Хулио. — И произошло это следующим образом: она привела в свой дом второго мужа, который её и отравил. Как и в большинстве случаев, связанных с применением ядов, доказать, что он это сделал, будет очень трудно. Однако, с позволения алькальда и благословения церкви, я бы хотел поставить для отравителя ловушку.

   — Какую именно ловушку вы хотите поставить, дон Хулио? — спросил алькальд.

   — Испытание кровью.

Оба, и алькальд и священник, одобрили это намерение. Я молчал, пребывая в смиренном неведении.

   — Могу ли я попросить падре и сеньора алькальда подготовить злоумышленника, посеяв в нём семена страха...

Падре и алькальд вышли из комнаты и отправились побеседовать с молодым вдовцом.

   — Нам нужно поторопиться, — промолвил дон Хулио и принялся внимательно осматривать тело. — На ладони женщины имеется порез: похоже, в агонии она разбила чашку.

Обломки чашки валялись на столе и на полу рядом с кроватью. Дон Хулио тщательно осмотрел их, принюхиваясь.

   — Я подозреваю, что яд был в этой чашке.

   — А как вы это докажете? Что такое испытание кровью?

   — Вообще-то это предрассудок, но весьма распространённый — в него многие верят.

Дон Хулио достал из своего медицинского саквояжа медную трубку и медный шарик. Мне уже случалось видеть, как он в процессе лечения использовал это устройство, заполняя шарик жидкостью и прикладывая к боку больного.

   — Когда человек умирает, по какой-то непонятной и неизвестной причине кровь стекает в самую нижнюю часть его тела. Поскольку женщина лежит на спине, то кровь соберётся вдоль её спины, в икрах ног и так далее.

   — Почему?

Он пожал плечами.

   — Никто не знает. Многие доктора считают, что таким образом выражается тяготение мёртвого тела к земле, к погребению. Как тебе известно из книг моей библиотеки, которые ты читаешь с моего позволения, — и из тех, что ты читаешь тайком, — в жизни гораздо больше загадок и вопросов, чем ответов.

   — Так в этом, стало быть, и заключается испытание?

   — Нет. Я тебе ещё не всё объяснил. Помоги мне слегка повернуть её.

Дон Хулио достал из ножен кинжал.

   — Сейчас я пущу кровь.

Он наполнил шарик кровью и вставил трубку так, чтобы жидкость не вытекала. Засучив рукав женщины, он приладил устройство на её обнажённую руку, прижимая пальцем конец трубки, чтобы удержать кровь.

   — А теперь подержи вместо меня там, где был мой палец.

Мы поменялись с ним местами. Конец трубки оставался плотно закрытым, пока дон Хулио не опустил рукав, прикрыв и шарик, и трубку.

   — Когда ты уберёшь палец, кровь из спрятанной ёмкости медленно потечёт умершей на ладонь. Тому, кто войдёт в комнату, покажется, будто начала кровоточить рана на её ладони.

   — А с чего бы ране вдруг начать кровоточить?

   — Многие люди считают, что раны на теле убитого начинают кровоточить, если к нему подходит убийца. Таким образом доказывается его виновность. Это и есть испытание — кровь жертвы указывает на убийцу.

   — А это правда? Кровь действительно течёт?

   — Она течёт, если специально подстроить так, чтобы она текла, ну, как мы только что с тобой сделали. Я послал священника и алькальда, чтобы они нагнали на преступника страх, рассказав ему об испытании кровью. Пора звать их обратно, имеете с новоиспечённым вдовцом. Когда он войдёт в комнату, ты уберёшь палец и отступишь, а я укажу на то, что ладонь кровоточит.

Спустя мгновение из комнаты выбежал охваченный ужасом убийца. Последний раз, когда я его видел, он бессвязно бубнил что-то, а люди алькальда тем временем связывали ему руки за спиной. На казни злодея я не присутствовал: мне и без того довелось видеть достаточно смертей.

На обратном пути на гасиенду дон Хулио наставлял меня, как следует разрешать вопросы, связанные с медициной, в присутствии священника.

   — Все медицинские познания церковников почерпнуты из Священного Писания.

   — Неужели там можно найти сведения медицинского характера?

Нет, в том-то и дело. Большинство служителей церкви убеждены, что исцеляет не врач, а Бог. У Бога же все подлежащие исцелению сочтены, и сочтены скупо. Если доктор спасает слишком многих, его могут заподозрить в сговоре с дьяволом. Когда ты возразил священнику, то был абсолютно прав с точки зрения науки, но неправ с точки зрения мудрости.

I любому врачу опасно демонстрировать, насколько обширны его медицинские познания, или исцелять слишком много пациентов. И это тем более опасно, если лекарь происходит из обращённых, каким являюсь я и каковым считают тебя. Похвальба знаниями и навыками запросто может привести к тому, что посреди ночи его вытряхнут из постели служители святой инквизиции.

Я стал извиняться за свою глупость.

   — Такого же подхода следует придерживаться по отношению к твоим познаниям в области индейских целебных трав. Эти травы зачастую гораздо эффективнее известных в Европе лекарств, но необходимо проявлять осторожность, чтобы не возбудить злобы служителей церкви или завистливых врачей.

Некоторые рассказы дона Хулио меня просто потрясли. Иногда он прописывал заведомо бесполезные снадобья, по той простой причине, что они устраивали и пациентов, и священников.

   — Существует отвар, именуемый mithradatium, в который входит несколько дюжин ингредиентов; считается, что им можно лечить всё, включая отравления ядами. Один из основных составляющих его элементов — змеиная плоть: неведомо почему, многие считают, будто змея обладает иммунитетом к собственному яду. Я нахожу это лекарство не только бесполезным, но нередко небезопасным. Если я и прописываю его, то в малых дозах, чтобы снадобье не причинило вреда.

Наши доктора больше знают о ядах, которые убивают людей, чем о лекарствах, которыми лечат болезни. Глупцы зачастую игнорируют индейское средство, лечебные свойства которого несомненны, и применяют то, что не имеет никакой медицинской ценности. Сам вице-король и половина вельмож в Испании велят класть в напитки безоаровые камни, поскольку верят, что они служат мощным противоядием.

   — Безоаровые камни? Никогда не слышал о таком лекарстве, — сказал я. — А где их берут?

   — Эти камни находят в органах умерших животных. Люди, которые вершат судьбы народов и правят империями, зачастую не позволят себе сделать и глотка, если в их кубке нет такого камня.

   — Они и впрямь предохраняют человека от отравления?

   — Как бы не так! Эти камни совершенно бесполезны. Некоторые стараются раздобыть рог мифического животного, как они верят, единорога. Глупцы пьют из этого рога или размешивают им напитки, полагая, что рог нейтрализует яды.

Я в изумлении покачал головой. Именно на таких людей и был рассчитан фокус Целителя со змеёй.

Дон Хулио продолжил, не скрывая негодования:

   — Несколько лет тому назад, когда умирал архиепископ, у его постели собрались те, кого считали самыми лучшими докторами в Испании. Только представь, в числе снадобий, которые давали несчастному, чтобы помочь ему заснуть и облегчить страдания, был мышиный помёт!

И мой наставник потряс головой, как будто этот факт в ней просто не укладывался.

   — Я уверен, что это гадкое вещество сократило бедняге путь на небеса.

Послушав дона Хулио, я понял, что они с Целителем были вовсе не так далеки друг от друга в своей медицинскойпрактике, как можно было бы подумать.

Да и по части изобретательности они друг друга стоили. Испытание кровью, несомненно, представляет собой испанский эквивалент змеиной ловушки.


Когда мне исполнился двадцать один год, в моей жизни начался новый этап. Я много раз мечтал, что увижу величайший город Новой Испании, который называют чудом света, ибо там полно дворцов и каналов, красивых женщин и блистательных кабальеро, породистых лошадей и золочёных карет.

И вот наконец настал день, когда мне предстояло увидеть Венецию Нового Света.

79


— Мы все едем в Мехико, — сообщил однажды дон Хулио.

Мы с Матео удивлённо переглянулись.

   — Собирайте свои вещи. Я отдам распоряжения слугам, что взять с собой. Кристо, ты отвечаешь за упаковку книг и некоторых других вещей, которые я укажу. Мы с Матео уезжаем в город завтра. Ты последуешь за нами вместе с моими сестрой и племянницей, когда всё будет упаковано и погружено. Да, чтобы отвезти всю поклажу, тебе придётся нанять дополнительных мулов. Инес и Хуана, пока позволяет дорога, поедут в карете, а дальше, где экипажу не проехать, пересядут в паланкин.

   — И надолго мы едем в Мехико? — спросил Матео.

   — Я не знаю. Может быть, навсегда. Не исключено, что там нас и похоронят.

Я никогда не видел дона Хулио таким мрачным и замкнутым. За внешним спокойствием я уловил тревогу и спешку.

   — А почему вы так торопитесь, дон Хулио? — поинтересовался я. — Уж не заболела ли донья Изабелла?

   — Моя жена по-прежнему достаточно здорова, чтобы тратить в два раза больше песо, чем я зарабатываю. Нет, дело не в Изабелле. Вице-король срочно требует моего присутствия. (Сильные дожди, что шли в последнее время, привели к затоплению некоторых частей города.

   — А как же туннель для стока вод? — спросил Матео.

   — Я не знаю, что случилось. Слишком много воды, слишком большая нагрузка для туннеля, обвалы... Я узнаю это только после тщательного осмотра. Хотя вообще-то туннель проектировался в расчёте на сильные ливни.

Несмотря на некоторое беспокойство за дона Хулио (как бы у него не было неприятностей), я пребывал в приподнятом настроении: ведь как-никак нам предстояла поездка в великий город.

Годы, проведённые на гасиенде, превратили меня в заправского кабальеро — в моих собственных глазах, — и теперь я рвался в столицу: не век же торчать среди домашнего скота и маиса. Мехико! Само это сверкающее название наполняло меня радостным волнением.

По взгляду, брошенному на меня доном Хулио, я догадался, что он подумывает, не оставить ли меня всё-таки на гасиенде. Я тоже боялся мрачных теней из прошлого, хотя уже много лет жил без оглядки на них. Да и то сказать, я ведь уже не мальчик-метис, а изысканный испанский кабальеро.

Матео тоже не терпелось вернуться к городской жизни, тем паче что для него угроза миновала. Дон Хулио сказал, что член Лудиенсии, который мог бы осложнить жизнь Матео, вернулся в Испанию. Правда, радостное волнение, которое мы ощущали, омрачалось нашей тревогой за дона Хулио. В тот вечер, после ужина, Матео поделился со мной опасениями, которые испытывал и я сам.

   — Дон Хулио обеспокоен, но не хочет этого показывать. Вызов от вице-короля — это явно дело нешуточное. Ведь речь идёт о туннеле, самом дорогостоящем проекте в истории Ноной Испании.

   — Но мы-то знаем, — заявил я, — что дон Хулио — великий человек, лучший инженер в Новой Испании. Поэтому туннель наверняка должен быть чудом.

Матео постучал по моей груди кончиком кинжала.

   — Эх, Бастард, будем надеяться, что туннель, который спроектировал дон Хулио, и построен тоже был в соответствии с его проектом, именно так, как он его и задумал.

   — Ты думаешь, ошибки были допущены при строительстве?

   — У меня нет никаких соображений на этот счёт — пока. Но мы живём в стране, где государственные должности продают тем, кто больше заплатит. У нас всё вершит всемогущая mordida. Если вдруг окажется, что туннель не выполняет своих задач и город терпит серьёзный ущерб, вице-король и его лизоблюды не возьмут вину на себя. А кто лучше всех годится для того, чтобы свалить на него вину, как не обращённый?


Спустя две недели после отъезда дона Хулио и Матео я отправился в город верхом на лошади, во главе обоза вьючных мулов. В нетерпении я велел слугам упаковаться поскорее, но в то время как сам я двигался со скоростью ягуара, Инес волочила ноги с видом пленницы, которую собираются вести на казнь. Перспектива жить в одном доме с Изабеллой угнетала бедняжку. Ей не хотелось покидать гасиенду, но дон Хулио опасался оставлять в усадьбе двух испанских женщин, не желая полагаться даже на самых верных слуг-индейцев.

— Я скорее предпочла бы быть убитой бандитами, чем спать в одном доме с этой женщиной, — заявила Инес.

Лично я готов был ночевать под одной крышей с дьяволом, лишь бы только увидеть Мехико.

Я подгонял собиравших вещи Инес и Хуану, причём девушка всё время изобретала предлоги, объясняющие её медлительность. Но всему приходит конец, пришёл он и затянувшимся сборам. И все мы — я, две женщины, мулы и их погонщики — отправились в путь.

Я покидал гасиенду, где прожил три года, чудесным образом превратившись из отверженного метиса в испанского кабальеро. Я научился ездить верхом, стрелять, орудовать шпагой и даже пользоваться вилкой! Я не только умел пасти скот, но постиг науки и знал, например, каким образом солнце и пода питают землю.

И вот теперь мне предстояло начать новый этап в жизни. Что уготовили мне боги на сей раз?

80


Впервые вид на этот величественный город открылся нам ещё издалека, с вершины холма. Столица Новой Испании блистала посреди озера, как изысканное украшение на груди женщины.

«Неужели передо мной и впрямь Мехико? — спросил я себя, поняв, что чувствовали конкистадоры. — Уж не сон ли это?»

Хуана заговорила со мной из паланкина, который несли два мула:

— Берналь Диас дель Кастильо, конкистадор, написавший историю завоевания Нового Света, упоминает о чувствах, которые испытали испанцы при виде Теночтитлана. Он писал о чарующем видении... величественных башнях, храмах и зданиях, поднимавшихся из воды. Да, Кристо, при виде города Мехико, выросшего на руинах Теночтитлана, мы тоже вправе спросить себя, не сон ли это.

Башни и храмы, видневшиеся с холма, уже не имели к ацтекам никакого отношения, но всё равно это были истинные чудеса света, по крайней мере той его малой части, которую я успел повидать. Матео (а если верить моему другу, он жил и сражался в половине великих городов Европы) утверждал, что город, который мы зовём Мехико, ни в чём им не уступает. Храмы и дворцы, особняки, настолько большие, что усадебный дом гасиенды мог бы вписаться в их внутренний двор, широкие бульвары, каналы, озёра и зелёные поля. От берега к городу были проложены насыпные дороги, одна переходила в величественную улицу. Хотя нет, тут это слово не подходит! Улица эта была совсем не такая, как в Веракрусе или Ялапе, а величественная магистраль — настолько длинная и широкая, что на ней могло бы разместиться несколько захолустных городков. По этой улице легко проезжали шесть экипажей в ряд. Да что там говорить о центральной магистрали, если даже по остальным улицам Мехико могли бок о бок проехать три кареты.

В центре города я разглядел просторную главную площадь, которая, как известно, называлась Сокало. Сюда и выходили фасады самых изысканных зданий, таких как дворец вице-короля и кафедральный собор, который всё ещё продолжали совершенствовать.

А каналы! Как будто начертанные художником, рукой которого водил сам Бог. Озеро и каналы кишели каноэ и баржами, снабжавшими город и напоминавшими гигантских водяных жуков, в то время как по широким дамбам текли потоки экипажей, повозок, всадников и пешеходов.

Сопровождал нас индеец по имени Хоакин, камердинер дона Хулио, который прислуживал ему и на гасиенде, и в городском доме.

   — Вон там находится самый большой рынок, — промолвил он, указывая на главную площадь. — Помимо собора и дворца здесь также размещается множество богатых лавок. А на соседних улицах расположены особняки знати и богатых торговцев.

Потом Хоакин указал на большой зелёный участок неподалёку от площади:

   — Аламеда. Вечерами туда съезжаются в каретах дамы, разряженные в шелка, и щёголи кабальеро на породистых скакунах. Там красуются, заводят знакомства. Мужчины нередко обнажают на Аламеде шпаги, а женщины, — он наклонился ко мне поближе и произнёс шёпотом: — Поднимают свои юбки!

Я мигом понял, где мне искать Матео, если ко времени нашего приезда его не окажется дома.


Мы влились в поток людей на главной дороге, которая вела к одной из дамб, пересекавших озеро в направлении к городу. Поток пеших, верховых, мулов, экипажей и паланкинов возрастал по мере приближения к насыпи. Больше всего на дороге было индейцев, которые несли фрукты, овощи и самодельную домашнюю утварь. Когда индейцы подходили к дамбе, дюжины африканцев и мулатов направляли их в сторону от дороги, где товары выгружали на землю и осматривали. Индеец, нёсший большой мешок с кукурузой, попытался было обойти этих людей, но его грубо пихнули на обочину к остальным.

Я спросил Хоакина, что происходит, и он пояснил:

   — Recontoneria.

Это слово ничего мне не говорило.

   — Африканцы покупают у индейцев фрукты и овощи, а потом перепродают их в городе в два-три раза дороже.

   — А почему бы индейцам самим не отнести в город свои товары?

   — Трупы тех, кто выступает против Recontoneria, находят потом в канале. И пекари, и владельцы трактиров покупают все только у африканцев. Некоторые индейцы пытаются провозить продукты в город на каноэ, но мало кому удаётся проскочить мимо лодок Recontoneria.

Поняв, что эти бандиты и пираты грабили индейцев, действуя грубой силой, я возмутился:

   — А почему вице-король не положит конец этим преступлениям? Дело ведь не только в обмане индейцев, это повышает цены на продукты в городе. Я лично пожалуюсь вице-королю.

   — Всем известно, что никто не может это прекратить, даже вице-король.

   — А почему? Несколько солдат с мушкетами...

Хоакин внимательно посмотрел на меня и снисходительно улыбнулся. И тут до меня вдруг дошло, насколько же наивно я высказался.

   — Очевидно, это мошенничество не прекратить, потому что оно, помимо африканцев, выгодно также и людям, занимающим достаточно высокое положение, так что вице-королю остаётся лишь смириться.

Испанская кровь, что текла в моих жилах, закипала при мысли о том, что белые люди позволяют получать наживу неграм и мулатам, рабам и вольноотпущенникам. Наверняка многие из замешанных в это африканцев не свободные люди, а рабы, которые утром выходят из хозяйского дома с пустыми руками, а вечером возвращаются с полными карманами денег, полученных за счёт перепродажи втридорога дешёвых овощей. И уж конечно, их хозяева тоже не остаются внакладе.

Индейцы ненавидят и боятся негров, поскольку испанцы используют чернокожих, дабы запугивать туземцев.

   — Весьма прискорбно, — сказал я Хоакину, — что индейцы и африканцы, хотя и тех и других угнетают испанцы, не могут найти общий язык. А ведь, объединившись, они могли бы улучшить своё положение.

В ответ Хоакин лишь пожал плечами.

   — Не имеет значения, кто отнимает нашу землю, наших женщин и наши деньги. Какая разница, которая именно лиса таскает кур? Их ведь всё равно отняли, не так ли, сеньор?

81


Мы пересекли дамбу, и сердце моё забилось быстрее: я вступил в величайший город Нового Света. Магистраль передо мной пульсировала людьми, звуками и красками.

   — Ты что-нибудь слышал об арабских сказках под названием «Тысяча и одна ночь»? — спросил я Хоакина.

   — Нет, сеньор.

   — Там говорится об отважных мужчинах и красивых женщинах, золоте и драгоценностях, экзотических далёких странах, удивительных людях и необычных зверях. Я готов умереть завтра, Хоакин, если увижу всё это своими глазами сегодня.

О Мехико! Что за зрелища! Какие краски! Какие звуки!

Изысканные женщины в тканных золотом шёлковых платьях разъезжали в серебряных каретах, в которых не стыдно было бы появиться и герцогиням в Мадриде. Кабальеро и всадники проезжали мимо, щёголи на великолепных гарцующих лошадях — каурых, гнедых, тёмно-серых в полоску, черно-белых, пегих — с позвякивавшими серебряными шпорами, серебристыми уздечками и, как сказал мне Хоакин, нередко даже с серебряными подковами. Сопровождающие хозяев одетые в нарядные ливреи негры передвигались рысцой не только рядом с экипажами, но и позади всадников, прямо по конскому помёту, неся те предметы, которые могли потребоваться сеньорам для тех или иных надобностей.

В городе Мехико есть четыре вещи, которые стоит увидеть, — женщины, наряды, лошади и экипажи. Я слышал об этом много раз, но теперь понял, что это не досужие россказни. Правда, вся эта показуха и пышность не обязательно свидетельствовали о хорошем воспитании.

Матео, который и сам был не прочь покрасоваться, говорил, что каждый сапожник, обзаведшийся подмастерьем, или погонщик, разжившийся полдюжиной мулов, готовы поклясться, что они происходят из знатного испанского рода. Послушать местных жителей, так буквально у всякого в жилах течёт кровь конкистадоров, просто теперь фортуна ему изменила и его плащ поизносился, однако этого человека всё равно нужно почтительно именовать «дон», а его напыщенный вид следует признавать за светские манеры. Будь это правдой, смеялся Матео, «знатных грандов» в Новой Испании набралось бы чуть ли не больше, чем благородных семейств на всём Иберийском полуострове.

Монахи потели в серых, чёрных и коричневых рясах, в то время как разряженные в пух и прах кабальеро расхаживали с надменным видом в больших шляпах с плюмажами и с отполированными шпагами, рукояти которых, в ознаменование высокого положения их владельцев, были отделаны серебром и усыпаны жемчугом. Дамы в пышных кринолинах и белых нижних юбках, с лицами, покрытыми французской пудрой, и губами, накрашенными ярко-красной помадой, осторожно ступали по камням мостовой в туфельках на высоких каблуках, сопровождаемые пажами, державшими над ними шёлковые зонтики, чтобы укрыть нежные лица своих хозяек от солнца.

Громыхали тяжёлые скрипучие подводы, мычали упряжные быки, ревели ослы, чертыхались (вряд ли кто может сравниться с ними в знании бесчисленных ругательств) погонщики мулов.

Морщинистые старухи торговали сочившимися подливкой тортильями, мулаты предлагали ошкуренные папайи на палочке, жалобно завывали жадные léperos, выпрашивавшие милостыню. Будь прокляты их воровские душонки! Почему они не работают, как честные люди? Например, как я?

Однако по мере углубления в город всё ощутимее становились не самые приятные запахи, и я понял, что такие красивые, если любоваться ими издали, каналы по сути представляют собой открытые сточные трубы, зачастую наполненные отходами и бог знает чем — об истинной природе их содержимого мне даже не хотелось догадываться Лодочникам приходилось искусно лавировать в своих каноэ среди всякой дряни, но меня это не смущало, пусть даже по каналам текла бы кипящая лава. Я так долго нюхал только сено и навоз, что вонь большого города казалась мне благоуханием.

Подобно героям арабских сказок, я нашёл среди знойных земель зелёный оазис, рай Аллаха на земле. Я принялся было делиться с Хоакином своими соображениями об Аллахе и его саде, но быстро прикусил язык. Я и так уже согрешил, упомянув еретические арабские сказки. Если с моего языка слетит очередное богохульство, то, боюсь, мне придётся вдыхать запах застенков святой инквизиции, который вряд ли меня порадует. Мы пересекли главную площадь. По обе её стороны тянулись крытые галереи, укрывавшие от солнца или дождя купцов и покупателей. Важные, самодовольные сановники несли бумаги на подпись вице-королю, домашние слуги торговались с женщинами, сидевшими на корточках рядом с ковриками, где громоздились фрукты и овощи, а знатные дамы заходили в купеческие лавки, где продавалось всё — от китайского шёлка до клинков из толедской стали.

С противоположного конца ансамбль площади завершало здание вице-королевского дворца с примыкавшей к нему тюрьмой. С виду этот комплекс сооружений с каменными стенами и большими воротами походил на крепость.

Слева от дворца находился Дом Бога, величественный собор. Сооружение сего здания было начато ещё до моего рождения, но вокруг него до сих пор громоздились обломки камней и клубились облака пыли, которые сопутствуют строительству.

Несмотря на великолепие Мехико, его здания всё-таки не бросали вызов небесам, как Вавилонская башня. Я заметил Хоакину, что видел здесь мало строений выше двух этажей.

Он развёл руками.

— Земля трясётся.

Ну конечно, как я забыл, землетрясения. Почва Новой Испании сродни её страстному, кипучему народу — как души людей сотрясают любовь и ненависть, так и землю этой страны сотрясают землетрясения и опаляет пламя вулканов.

Купеческие лавки и правительственные здания оставались позади по мере того, как мы продолжали путь к Аламеде, блистательному бульвару в самом сердце города, где дамы и кабальеро похвалялись своими нарядами и лошадьми и обменивались обольстительными улыбками.

Наш вьючный обоз и паланкин двух моих подопечных миновали несколько домов настолько величественных, что их без преувеличения можно было назвать дворцами. Перед большими воротами стояли чернокожие слуги, одетые, пожалуй, лучше, чем я.

Когда мы добрались до Аламеды, где прогуливались изысканные щёголи и дамы, мне стало неловко оттого, что я веду обоз. Я ведь нынче считался молодым испанским идальго, а мы не пачкаем своих рук работой.

Я надвинул шляпу на лоб, надеясь, что, когда вернусь сюда как кабальеро, во мне не вспомнят погонщика мулов.

Бульвар с его деревьями, лужайками и чудесным прудом был прекрасен, но я почти не замечал природных красот, ибо всё моё внимание было приковано к дамам и кабальеро, к тайным и робким взглядам, безмолвно высказанным приглашениям, кокетливым смешкам красавиц и мужественному фырканью щёголей и коней. Вот это было зрелище — норовистые скакуны и задорные гуляки, весёлые, бесшабашные, энергичные, галантные. Шпага у бедра, любовные сонеты на устах!

Да, вот таким человеком я хотел бы стать — доблестным и знающим себе цену, яростным демоном в постели женщины, непобедимым фехтовальщиком в поединке с мужчиной. Пленять и очаровывать, быть элегантным красавцем с клинком в руке, обретающим расположение дамы, обнажающим меч и кинжал, чтобы превзойти соперника — а то и двух или даже трёх. Я сразился бы с целой дюжиной этих надушенных щёголей за минуту блаженства в объятиях прекрасной дамы!

Ни один актёр комедии не мог бы выглядеть таинственнее или романтичнее, чем эти щёголи и дамы. У каждого идальго имелась свита из африканских рабов, следовавших за гордыми гарцующими конями господина, а некоторым прислуживало не менее дюжины. Карету каждой дамы сопровождало не меньшее число слуг, расфуфыренных под стать хозяйке и её экипажу.

   — До наступления ночи кто-нибудь в порыве ярости и ревности непременно выхватит шпагу, — сказал Хоакин, — и прольётся кровь.

   — А власти наказывают за подобные действия?

   — Люди вице-короля поднимают много шума, размахивают клинками, устремляются к нарушителю и грозятся арестовать его, но на самом деле это всё делается напоказ. Друзья кабальеро, якобы с целью не подпустить к нему стражу, окружают нарушителя с обнажёнными шпагами и провожают до ближайшей церкви, где он получает убежище. Солдаты вице-короля не имеют права никого преследовать на церковной территории и со спокойным сердцем уходят. Дуэлянт же вскоре вновь возвращается на Аламеду, готовый в любой момент обнажить шпагу, чтобы поразить соперника или защитить друга от солдат вице-короля.

От размышлений о несомненных достоинствах столь уважительных к чести обычаев и установлений меня оторвал хлопок по спине, полученный от подъехавшего всадника, причём сделал он это с такой силой, что я чуть было не свалился с лошади.

   — Матео!

   — А мы тебя уже заждались, Кристобаль. — Наедине он называл меня только Бастардом, но сейчас нас мог услышать Хоакин. — У меня было столько замечательных приключений, о которых не терпится тебе рассказать. Последние три ночи я провёл в церкви. Не говорит ли это тебе, что я готов стать священником?

   — Это говорит мне, что ты на один шаг опередил гнавшихся за тобой солдат вице-короля. Ну, что на этот раз? Очередная красотка? — Я указал на свежий шрам у него на шее, небольшой, но безобразный.

   — А! — Он коснулся свежей раны. — Это Хулия. Один трусливый негодяй, здесь на Аламеде, запустил в меня кинжалом. Думал, что это продлит на несколько мгновений его никчёмную жизнь.

   — А что дон Хулио? Донья Изабелла? У них всё в порядке?

   — Тут есть о чём поговорить, мой юный друг. Дон Хулио с нетерпением ожидал вашего приезда. Нас ждёт работа! — Он снова хлопнул меня по спине, да так, что выбил весь воздух.

Заметив, что Матео сидит не на той лошади, на которой он уезжал с гасиенды, а на дивном гнедом жеребце, я невольно ему позавидовал. Мне тоже потребуется подобный конь, чтобы гарцевать по Аламеде.

   — А этот прекрасный конь — он из городской конюшни дона Хулио?

   — Нет. Я купил его на деньги, которые выиграл в карты. Причём заплатил за коня вдвое больше, чем за любую лошадь в этом городе, но он того стоит. Его родословная восходит к прославленному гнедому одного из первых конкистадоров. Согласись, мой юный друг, даже женщина не может удовлетворить гордость и честолюбие мужчины в той же мере, как породистая лошадь!

Он откинул голову назад и пропел оду Баллбуэны, посвящённую лошадям Новой Испании:


Их слава такова,
Что мы готовы объявить
Их выведенными на конюшнях Марса...

Владельцы половины лошадей в Новой Испании утверждают, что родословная их питомцев якобы восходит к одному из четырнадцати скакунов тех самых первых конкистадоров: если помните, неведомые животные наводили страх на индейцев. Однако на деле большинство этих лошадок имеет столько же прав на подобные родословные, сколько и разбогатевшие на поставках припасов в серебряные рудники погонщики мулов именоваться «донами».

Я поцокал языком.

   — Amigo, тебя бессовестно надули. Ты разве не помнишь, что в отряде Кортеса не было гнедых лошадей?

И тут лицо Матео настолько помрачнело, что я буквально почувствовал, как страх заполнил меня до самых шпор. Он в ярости воскликнул:

   — Ну, этот мошенник, который продал мне коня, не доживёт до захода солнца! — и пришпорил свою лошадь.

   — Стой! — в панике заорал я ему вослед. — Это была всего лишь шутка!

82


Городской дом дона Хулио, хотя и уступал великолепием дворцам, был значительно роскошнее его жилища на гасиенде. Как и в большинстве богатых особняков в городе, здесь имелись: внутренний двор и сад с яркими цветами и фонтанами; увитые ползучими растениями сводчатые галереи, тень которых обеспечивала прохладу, даже когда солнце стоит высоко в небе; большая конюшня для экипажей и лошадей и, конечно, широкая парадная лестница.

Слуга проводил меня в отведённую мне комнату — над конюшней; там было душно и пахло навозом. Матео ухмыльнулся.

— Меня поселили рядом с тобой. Донья Изабелла хочет, чтобы мы знали своё место.


Дон Хулио ждал нас в библиотеке, уже отдав слугам распоряжение распаковывать книги и расставлять их на полки. Мы последовали за хозяином в гостиную. Он заговорил с нами, стоя: — Город пострадал от наводнения во время сильных дождей, потому что случился обвал, сузивший туннель. Туннель, представляющий из себя трубу, может пропускать лишь столько воды, сколько проходит в самой узкой его части.

Больше для меня, чем для Матео, который уже имел понятие о проекте туннеля, дон Хулио продолжил подробные объяснения:

— Город Мехико расположен на озере или, как представляли себе многие, на пяти взаимно сообщающихся озёрах. Это огромное озеро находится на плоской равнине, глубоко в обширной долине, на высоте более семи тысяч футов, в окружении гор, расстояние до многих из которых составляет около лиги. Изначально Теночтитлан был построен на болотистом острове, и его постепенно расширяли за счёт плавучих огородов: растения пустили корни в мелком озере. Поскольку Теночтитлан был расположен очень низко, практически на уровне поверхности воды, для защиты города от наводнений ацтеки соорудили сложную систему каналов и плотин.

Почти сразу после Конкисты город начал страдать от периодических наводнений, причём индейцы верили, что тому есть сверхъестественная причина. В отместку за то, что испанцы оскорбили индейских богов, Тлалок, кровожадный бог дождя, обрушил обильные ливни, угрожавшие столице. Но есть и более прозаическое объяснение: чтобы построить большой город на месте Теночтитлана, испанцы вырубили леса на близлежащих склонах. По слухам, только на строительство дворца Кортеса потребовалась почти тысяча деревьев.

Когда склоны оказались лишёнными растительности, вода каскадами устремилась с гор, смывая почву, которая и заполнила озёра, отчего и поднялся уровень воды. После первых наводнений пришлось восстановить ацтекские плотины. Но поскольку дно озера всё больше наполнялось наносами с горных склонов, плотины с подъёмом воды уже не справлялись.

Каждые десять лет со времён Конкисты начинались сильные ливни и происходило затопление города, — продолжал дон Хулио. — Несколько лет тому назад во время одного особенно дождливого сезона большая часть долины скрылась под водой и почти все жители покинули город — лишь непомерная стоимость строительства нового города помешала властям перенести Мехико на более высокую местность.

Давно уже возникала мысль о том, чтобы построить канал и проложить туннель сквозь горы и таким образом заблаговременно отводить дождевые воды, не дожидаясь, пока на город обрушится наводнение. Не удивительно, что разработку проекта поручили известному своими инженерными талантами дону Хулио.

   — Как вы оба знаете, — сказал он нам, — я произвёл расчёты и начертил подробный план канала длиной в шесть миль от озера Сумпанго до Ночистонго, причём на протяжении четырёх миль канал этот представлял собой туннель, проходивший через горы.

   — И эти планы воплотили в жизнь? — спросил Матео.

   — Размер и расположение канала соответствовали моим расчётам. Однако, вместо того чтобы укрепить туннель железными сваями и проложить стены кирпичом, его обложили брикетами из глины с соломой, вроде тех, из каких индейцы строят свои хижины.

Лицо дона Хулио исказила печаль.

   — Мы не знали, каков состав грунтов горы, которая, как оказалось, была подвержена обвалам. Я не участвовал непосредственно в строительстве, но мне много раз говорили, что при прокладке канала погибло множество индейцев. Их предсмертные крики будут преследовать меня, когда я буду гореть в аду за невольное соучастие в этом массовом убийстве.

К несчастью для согнанных на строительство индейцев, гора не представляла собой скальный монолит, но состояла из рыхлой и постоянно осыпавшейся земли. Я слышал, что прокладка канала стоила жизни пятидесяти тысячам индейцев, но чтобы не усугублять печаль и чувство вины дона Хулио, молча отвёл взгляд.

   — Вы знаете, что дожди в этом году были обильными, не такими яростными ливнями, как в прошлом, но осадков выпало выше нормы. Произошло небольшое наводнение.

У меня сразу отлегло от сердца.

   — Небольшое наводнение? Значит, всё не так ужасно, как мы думали.

   — Увы. Из-за обвала туннель не мог отвести избыток воды, лишь слегка превысивший норму. И последствия наводнения могут быть ужасными.

   — Но ведь можно что-то сделать? — заинтересовался Матео.

   — Над этим я сейчас и работаю. Целая армия индейцев уже расчищает завал, латает разрушенные участки стен кирпичами и использует деревянные сваи для закрепления. Но едва мы успеваем справиться с одним обвалом, как в нескольких футах от него уже происходит новый.

   — Чем мы можем помочь? — спросил Матео.

   — На данный момент ничем. Мне нужно узнать побольше о том, как велось строительство, а в этом деле вы мне не помощники. Пройдёт не один месяц, прежде чем я что-то выясню, и даже тогда, возможно, не смогу определить точно, в чём проблема. Но если то, что я подозреваю, окажется правдой, вот тогда мне и потребуются ваши умения. Ну а пока что я получил новое задание от Совета по делам Индий. Необходимо проверить сведения о возможном бунте против власти его величества.

Вице-король связался с Советом и попросил оказать ему помощь, ибо ходят слухи о заговоре африканцев, рабов, мулатов и тому подобных, задавшихся целью поднять восстание, перебить всех испанцев и выбрать собственного короля Новой Испании.

Матео усмехнулся.

   — Такие слухи ходят с тех пор, как я приехал в Новую Испанию. Мы, испанцы, просто боимся чернокожих, потому что они превосходят нас по численности.

Дон Хулио покачал головой.

   — И всё же возможность восстания не стоит сбрасывать со счетов. Негры уже не раз поднимались против своих хозяев, жгли плантации, громили усадьбы, убивали владельцев.

Причём стоит взбунтоваться одной плантации, как мятеж тут же вспыхивает и на соседней. До сих пор эти бунты подавлялись, и очень жестоко, в самом зародыше, прежде чем рабы успевали объединиться и оказать солдатам вице-короля серьёзное сопротивление. Одна из причин их неудач в том, что до сих пор у мятежников не находилось вождя, который объединил бы разрозненные группы в повстанческую армию. Но похоже, теперь такой человек появился: известия о его подвигах распространяются среди чёрных, словно лесной пожар, и его почитают чуть ли не как бога.

   — А зовут его Янага, — сказал Матео.

   — Янага? — Я чуть не свалился со стула. — Не может быть!

   — В чём дело, Кристо? Почему это имя тебя так удивило?

   — Ну, я... мне приходилось слышать об африканце по имени Янага, беглом рабе. Правда, это было много лет тому назад.

   — Этот Янага и есть беглый раб, по-моему, откуда-то из-под Веракруса, но имя Янага вообще-то весьма распространённое у африканцев. Ты долго укрывался на гасиенде и не слышал, что тут рассказывают об этом человеке. Этот самый Янага сбежал с плантации, укрылся в горах и за несколько лет собрал вокруг себя беглых рабов, которых мы называем cimarrones. Из них он сколотил небольшую шайку маронов, разбойников, которые подстерегают путников на дорогах между Веракрусом, Ялапой и Пуэблой.

Янага утверждает, что якобы в Африке он был принцем. Так это или нет, но он действительно прирождённый вождь, наделённый вдобавок незаурядным военным талантом. Говорят, что его банда насчитывает уже более сотни человек. Они не просто прячутся в горах, но занимают какую-нибудь деревню, а когда войска вице-короля наконец добираются до этого населённого пункта и штурмуют его, неся немалые потери, люди Янаги поджигают деревню и скрываются в джунглях. Несколько недель спустя они располагаются в другой горной деревушке, откуда и совершают набеги на лежащие внизу дороги.

Эти мароны донимают не только нас, испанцев, но и индейцев. Они похищают индейских женщин с целью заключения так называемых горных браков, когда женщин вынуждают — а иногда те соглашаются и по доброй воле — выйти за разбойников замуж. Недавно близ Ялапы мароны напали на купца, его сына и слуг-индейцев. Беглые рабы захватили ящик с деньгами, в котором находилось более ста песо. Молодой сын купца был убит во время нападения, ему отрубили голову, как и некоторым из индейцев. Нескольких индейских женщин разбойники увели с собой. Говорят, что какой-то марон выхватил младенца из рук одной женщины, разбил его череп о камень и насильно увёз мать на вьючном муле, которого тоже похитил у индейцев.

Предполагают, что тот налёт совершила банда Янаги, однако этого человека обвиняют в таком множестве нападений, что, для того чтобы их совершить, он должен был бы находиться в трёх разных местах одновременно. И эти рассказы повествуют о всё больших зверствах маронов, хотя, возможно, тут не обходится без преувеличений. Примерно в то же самое время, когда произошло ограбление близ Ялапы, подверглась нападению гасиенда неподалёку от Орисабы, где были убиты управляющий-испанец и несколько индейцев. Уцелевшие рассказывают, что, после того как управляющий упал на землю, раб раскроил ему голову мачете, а потом наклонился, зачерпнул руками кровь и выпил её. Это нападение тоже приписывают Янаге.

Мы с Матео подавленно молчали. Мне хотелось верить, что вожак маронов — это не тот Янага, которому я некогда помог освободиться, но я помнил, как владелец плантации смеялся над утверждением раба о том, что на родине он якобы был принцем. Впрочем, даже если это тот же самый человек, я не испытывал угрызений совести. Мароны появлялись по вине алчных и жестоких рабовладельцев, а никак не по моей.

Дон Хулио уставился в потолок и поджал губы. Когда он заговорил, мне показалось, что он прочёл мои мысли.

— Похоже, что Господь вдвойне воздаёт за зло, которое мы посеяли. В Новой Испании в двадцать раз больше испанцев, чем испанок, и естественно, что наши мужчины удовлетворяют свои плотские потребности с туземными женщинами. Прибавьте сюда ещё чёрных рабов мужского пола; их, между прочим, тоже в двадцать раз больше, чем африканок. И они тоже удовлетворяют свои потребности с индейскими женщинами. В результате в стране становится всё больше людей смешанной крови, которых все ненавидят и презирают, и не потому что они ходят, разговаривают и думают не так, как мы, но потому что они служат живым укором нашей алчности и насилию.

Уже второе поколение поселенцев в Новом Свете столкнулось с восстаниями рабов. Невольники, которыми владел Диего Колумб, сын великого первооткрывателя, взбунтовались и перебили немало испанцев на острове Эспаньола, однако с тех пор в Новый Свет завезли тысячи, десятки тысяч рабов. Опыт рабовладельческого хозяйствования оказался неудачным и опасным с самого начала, но урока из этого никто не извлёк.

Но хватит философствовать. На данный момент мне нужны не философы, а люди, способные хорошенько слушать, о чём болтают на улицах. Кристо, прошло много лет с тех пор, как ты был вором и попрошайкой. Ты ещё не забыл, как это делается?

   — Я запросто смогу выманить у бедной вдовы последний песо, если вам это понадобится, дон Хулио.

   — Твоё поручение может оказаться гораздо опаснее. Мне нужно, чтобы ты вернулся на улицы Мехико в качестве lépero. Ты будешь держать ухо востро, присматриваться и прислушиваться к неграм, рабам и вольноотпущенникам. Внимательно слушай все их разговоры, пристально следи за всеми их действиями. Мне нужно выяснить, являются ли все эти разговоры о восстании пустой похвальбой, родившейся в разгорячённых пульке головах, или за ними кроется правда.

   — В Веракрусе мне приходилось иметь дело с чернокожими, могу сказать вам по собственному опыту: вряд ли кто-то из них станет делиться своими мыслями, а уж тем более сокровенными, с lépero.

   — Я и не ожидаю, что они будут доверять тебе. Просто держи глаза и уши открытыми. Большинство этих африканцев и мулатов говорят между собой на особом ломаном диалекте, потому что их свезли из разных областей Африки и общего языка у них нет. Чтобы понять друг друга, им приходится использовать смесь испанского языка с индейскими и африканскими наречиями. Ты лучше поймёшь их, чем Матео или я.

   — Но разве не разумнее было бы нанять раба или мулата, чтобы он общался с африканцами и докладывал вам обо всём? — спросил я.

   — Я так и поступил. Матео будет держать связь с несколькими нашими платными осведомителями. Но вице-король не примет свидетельства африканца. Не примет он и свидетельства lépero, который в его глазах ещё менее достоин доверия, чем даже раб. Он поверит только агенту-испанцу, и у меня их есть целых два — мой юный кузен и управляющий с гасиенды.

   — Помимо наблюдения за африканцами, которых вы наняли, чем ещё могу я послужить вам в этом расследовании? — спросил Матео дона Хулио.

   — Приглядывай за Кристо. Он новичок в городе, и я боюсь, что его былая хватка lépero подверглась эрозии, как стены туннеля. А ещё неплохо бы тебе заняться торговлей пульке.

   — Пульке?

   — А что, по-твоему, пьют африканцы? Изысканные испанские вина?

   — Но рабам пить пульке запрещено! — воскликнул я.

Услышав столь глупое замечание, оба собеседника уставились на меня с удивлением.

   — Убийства, бандитизм и бунты тоже запрещены, — промолвил наконец дон Хулио.

   — И гадкие léperos, между прочим, тоже вне закона, — подхватил Матео. — Однако подобное отребье можно встретить не только на улицах, но и, страшно сказать, в приличном доме. — И он выразительно посмотрел на меня.

   — Две вещи, несомненно, могут закрыть человеку глаза и развязать язык — женщины и выпивка, — продолжал между тем дон Хулио. — И то и другое легко найти в пулькерии. Власти могут издавать какие угодно указы, но в этом городе тысяча пулькерий, а если посчитать ещё и всех старух, которые торгуют в разлив из кувшина у себя дома... Нет сомнений, что есть и подпольные пулькерии, обслуживающие исключительно африканцев. Ты снимешь одно из таких заведений или купишь, если будет необходимо. После чего направишь туда наших чернокожих осведомителей, чтобы они за выпивкой вызнавали новости.

   — А как я найду такое место?

   — Кристо скоро узнает о них из уличных разговоров, но есть и более лёгкий способ. Сами негры не владеют питейными заведениями, даже если фактически управляют ими. Большая часть нелегальных доходов в этом городе проходит через руки испанцев. Я сообщу тебе имя одного человека, нашего соотечественника, внешне вполне респектабельного. Он, несомненно, сумеет всё устроить наилучшим образом.

   — А он связан с Recontoneria? — поинтересовался я.

Дон Хулио с удивлением покачал головой.

   — Ты всего час в этом городе и уже знаешь название организации, которая контролирует большую часть незаконной коммерции. Зря я тревожился: хватка у тебя, как вижу, осталась прежняя.

Когда мы с Матео выходили из библиотеки, дон Хулио спросил:

   — Как вам понравились ваши комнаты? Изабелла сама выбирала их.

Мы переглянулись.

   — Замечательно, дон Хулио, они просто превосходны.

Он постарался сдержать улыбку.

   — Считайте, вам повезло, что вас поселили всего лишь над конюшней.

83


На обратном пути к нашим «роскошным покоям» Матео воодушевлённо потирал руки.

   — Приключения, интрига — кто знает, что таит для нас это задание, amigo. Я чую в воздухе любовь и опасность, шелест женского платья, кинжал у моего горла.

   — Вообще-то, Матео, нам предстоит расследовать мятеж рабов, а не любовную интрижку герцога.

   — Мой юный друг, жизнь такова, какой её делаешь ты сам. Матео Росас де Оквендо в состоянии сделать золотое кольцо из поросячьего хвостика. Вот увидишь. Сегодня вечером я отведу тебя в место, где ты сможешь стряхнуть пыль гасиенды с твоего garrancha. Ты так долго имел дело лишь с деревенскими индейскими девушками, что забыл, каково это — уткнуться лицом между грудей женщины, от которой не пахнет тортильями и бобами.

   — А что это за место, Матео? Женский монастырь? Спальня жены вице-короля?

   — Casa de las putas[2], естественно. Лучший в городе бордель. У тебя есть песо, amigo? Там играют в карточную игру под названием primera, в которой я мастер. Бери все свои деньги, и ты не только насладишься любой женщиной в этом доме, но и вернёшься обратно с полными карманами.

Такое отношение со стороны Матео меня по-настоящему порадовало. Вот это настоящий друг! Он не только собирается взять меня с собой, чтобы насладиться богатствами женского тела, но и обещает, что по возвращении домой мои карманы будут полны.

Бывают, однако, моменты, когда следует остановиться и хлопнуть себя по лбу. Восхищаясь энтузиазмом Матео, не стоит забывать, что через его собственные руки прошло столько денег, что ими можно было бы набить трюм одного из кораблей королевского казначейского флота, — только вот почему-то они так и не осели в его карманах.

Первый намёк на то, что эта ночь не оправдает моих ожиданий, прозвучал, когда по пути в игорный дом и бордель Матео попросил отдать ему на хранение мой кошелёк с деньгами.

— Для безопасности, — пояснил он мне, — и для пущей прибыли. Я знаю эту карточную игру, как лицо родной матери.


Новая Испания, как и Старая Испания, в высшей степени христианская страна. Мы гордимся своей праведностью и набожностью. Наши конкистадоры принесли не только меч, но и святой крест язычникам. Наши священники претерпевали пытки и даже бывали съедены каннибалами в попытках донести до них Слово Христово. Но при всём этом мы люди пылкие, склонные к любовным увлечениям, причём не платоническим, а, по возможности, плотским. По указанным причинам мы находим вполне естественным, что борделей в славном городе Мехико не меньше, чем церквей.

Дом семи ангелов, как заверил меня Матео, был самым лучшим.

   — У них есть мулатки цвета молока с шоколадом. Грудь их подобна фонтану, прильнуть к которому и напиться мечтали бы боги, а «розовое место» не уступает нежностью и сочностью плодам спелой папайи. Этих женщин отбирали по стати, как самых лучших лошадей, — за форму ягодиц, за изгиб груди, за длину ног. Кристо, Кристо, если ты и видел раньше таких красавиц, так только под воздействием того дурмана, которым потчевал тебя Целитель.

   — А есть там испанки?

   — Испанки? Да разве испанка может находиться в борделе?! Неужели я должен перерезать тебе горло, чтобы научить тебя уважению к моим соотечественницам? Разумеется, там нет никаких испанских женщин, хотя некоторыми из этих домов и владеют испанки, но они управляют ими с разрешениясвоих мужей. Испанская шлюха в первый же день по прибытии в Новую Испанию получила бы сотню брачных предложений. Есть несколько индианок, для тех, кому не повезло за карточными столами. Но с мулатками их не сравнить.

Африканец, почти такой же огромный, как парадные ворота Дома семи ангелов, впустил нас, когда Матео сунул ему реал из моих денег. Я обратил внимание на то, как надменно усмехнулся мой спутник этому человеку и с каким пренебрежением он кинул ему монету, как будто деньги росли в его собственных карманах. В передней зале стояли четыре карточных стола, вокруг каждого толпились мужчины.

   — Прогуляйся, выбери puta, которая более всего приглянется твоему реnе. А я пока умножу твои песо, так что мы оба сможем получить самых лучших женщин.

Шлюхи находились в комнате слева. Они сидели на лавках, покрытых красными шёлковыми подушками. Другой раб, почти такой же здоровенный, как тот, что стоял у ворот, охранял вход в помещение. Рассматривать живой товар можно было свободно, но трогать разрешалось, только достигнув финансовой договорённости.

Матео не преувеличивал, расхваливая достоинства этих женщин. Я в жизни не видел таких роскошных мулаток: их ноги могли запросто обернуться вокруг талии мужчины и коснуться потолка, после того как он на неё взберётся. Было тут и несколько индианок более изящного сложения, чем те девушки с крупными, загрубевшими от работы в поле и раскатывания тортилий руками, которых я знал, но для меня они были всё равно как пульке по сравнению с изысканным испанским вином. Прежде я довольствовался пульке, но теперь наступила пора попробовать более дорогие напитки.

Лица нескольких женщин прикрывали маски. Уж не знаю, копировали ли шлюхи моду, распространённую среди состоятельных дам, или же эти женщины считали, что их лица менее привлекательны, чем тела.

Одна из женщин в масках, индианка, улыбнулась мне. Я заподозрил, что она носила маску потому, что была гораздо старше остальных: ей, похоже, уже исполнилось сорок и она была стара для пребывания в борделе, хотя была ещё крепкой и не лишённой привлекательности. Однако её тело было уже не таким возбуждающим, как у её товарок.

Я спросил о ней стража.

   — Она невольница, магистрат продал её хозяйке в наказание за кражу.

Я знал, что преступников продавали в рабство, главным образом на рудники, но никогда не думал, что женщину можно продать в публичный дом.

   — Это она сама выбрала, — пояснил охранник. — Хотя могла бы шить одежду в obraje, в работном доме, но предпочла проституцию, потому что ей разрешают оставлять себе часть полученных от посетителей денег, да и работа здесь легче. Конечно, в таком возрасте она никак не служит украшением заведения. Наша хозяйка держит эту шлюху только по одной причине — она стоит дёшево и предназначается для мужчин, которые проигрываются за карточным столом.

Я указал на особенно соблазнительную девушку, мулатку, которую я решил оседлать и объездить, как если бы она была одной из четырнадцати прославленных лошадей Кортеса.

   — Я возьму эту, как только мой друг закончит игру.

   — Хороший выбор, сеньор. Самая лучшая puta в этом доме, но и самая дорогая — а кроме того, мне обычно платят небольшой выкуп, потому что она моя жена.

   — Естественно.

Я шмыгнул носом, стараясь не выказать себя провинциалом, удивлённым подобным способом распоряжаться женой.

Довольный тем, что сделал свой выбор, и предвкушая свидание с кремовой богиней любви, я направился к сидевшему за карточным столом Матео. Когда я подошёл к нему, он поднялся с довольно мрачным видом.

   — Что случилось?

   — Святой Франсиск не благословил в этот вечер мои карты.

   — Ну и каков результат?

   — Я проиграл.

   — Проиграл? Сколько?

   — Всё.

   — Всё? Все мои деньги?

   — Кристо, не так громко. Ты что, хочешь поставить меня в неловкое положение?

   — Я хочу убить тебя.

   — Не всё потеряно, мой юный друг.

И Матео потрогал крест, что был на мне, тот самый, который, по словам отца Антонио, был единственной памятью о моей матери. Я снял маскирующее покрытие, чтобы была видна его красота.

   — За это прекрасное святое ожерелье я получил бы достаточно песо, чтобы вернуться к игре.

Я отбросил его руку.

   — Ты мошенник и негодяй!

   — Истинная правда, но нам всё равно нужно что-то поставить, чтобы раздобыть денег.

   — Продай свою лошадь, ту, на которой ездил Кортес.

   — Не могу. Это проклятое животное хромает. Как будет хромать и тот мерзавец, который мне её продал, когда я до него доберусь. Интересно, может быть, хозяйка всё-таки даст мне за него несколько песо? Она может продать его индейцам на мясо.

Я отошёл от Матео, настолько разозлившись, что, если бы мне хватило храбрости — и безрассудства, — я бы выхватил шпагу и попросил его выйти на улицу.

Охранник по-прежнему стоял у входа в гарем. Я показал ему серебряное кольцо с маленьким красным камешком, которым обзавёлся во время моих странствий с Целителем.

   — Это могущественное кольцо: оно приносит удачу тем, кто его носит.

   — Ну и отдай его своему другу, который играет в карты.

   — Нет... э-э... он не умеет пользоваться этой магией. Кольцо стоит десять песо. Я отдам его тебе за время, проведённое с этой смуглой красавицей.

Мой язык отказывался назвать шлюху его женой.

   — Кольцо стоит один песо. За один песо ты можешь рассчитывать провести с женщиной пятнадцать минут. И лишь с той, которую я тебе сам укажу.

   — Один песо! Это грабёж! Кольцо стоит по меньшей мере пять.

   — Один песо. Десять минут.

Я был в отчаянии. Мне нужно было пропитать ноздри запахом духов женщины, чтобы выдержать ночь в воняющей навозом каморке над конюшней.

   — Ну ладно. Держи кольцо.

Охранник указал на самую старую индианку, ту женщину в маске, которая предпочла проституцию работному дому.

   — Её зовут Мария.

— Ты красивый юноша. У тебя есть ещё деньги? — спросила она.

Я лежал на спине на жёсткой кровати, а она раскачивалась на мне, как будто скакала на ступившей в горячие уголья лошади.

   — О, да ты зверь — у тебя реnе, как у коня, да что там, как у быка. Сколько денег ты заплатишь, если я сделаю так, чтобы ты излил сок дважды?

В нашем распоряжении было десять минут, и, хотя я мог излить мужской сок за считанные секунды, мне хотелось продлить удовольствие. Начиная с момента, когда я торопливо снял штаны, женщина беспрерывно болтала, главным образом о том, сколько денег она с меня получит. Хотя я, со всей присущей мне скромностью, считал себя одним из выдающихся любовников Новой Испании, эту шлюху явно больше интересовал размер моего кошелька, чем те драгоценные камни, которые я носил в штанах.

   — Ты чудесный, красивый юноша. Как жаль, что у тебя нет больше денег.

Она перестала пыхтеть. Десять минут почти истекли.

   — Ещё! Ну же, давай ещё!

Я долго сдерживался и теперь хотел кончить.

   — У тебя есть ещё один песо? — спросила она.

   — У меня больше ничего нет!

Женщина принялась раскачиваться снова и, наклонившись, взялась за крест на моей шее.

   — Красивая вещь. Я уверена, что за него хозяйка разрешила бы тебе иметь меня всю ночь.

   — Нет!

Я оттолкнул её руки прочь от креста, уже ощущая в своём реnе содрогание готовящейся извергнуться наружу силы.

   — Не трогай крест, он принадлежал моей матери, — простонал я.

   — Может быть, Бог хочет, чтобы ты отдал его мне. У моего сына тоже есть похожий крест.

   — Вот и попроси, чтобы он тебе его отдал.

   — Я не видела его много лет. Мой сын живёт в Веракрусе, — тяжело дыша, промолвила она.

   — Я тоже одно время жил в Веракрусе. Как его зовут?

   — Кристобаль.

   — Меня зовут Кристо...

Шлюха замерла и уставилась на меня. Я прекратил толчки и уставился на неё. Два тёмных глаза из маски в упор смотрели на меня. Вулкан между моих ног содрогался и сотрясал всё моё тело, готовый взорваться и излить в неё лаву.

— Кристобаль! — вскричала женщина, соскочила с кровати и выбежала из комнаты.

Я лежал ни жив ни мёртв, вулкан медленно остывал, реnе съёживался. Мария! Таково было христианское имя моей матери.

Я напялил одежду, шатаясь, вышел из комнаты и двинулся на поиски Матео. Мои мысли и тело пребывали в тисках всё нараставшего ужаса.

84


Я вышел из Дома семи ангелов в крайне подавленном состоянии и весь дрожа, как в лихорадке. Матео ждал меня во внутреннем дворе. Он сидел на краю фонтана, поигрывая кинжалом. Вся глубина сегодняшнего поражения была написана у него на лице.

   — Я лишился коня. Когда хозяйка узнает, что он хромой, она пошлёт своих подручных, чтобы они оторвали мне яйца, засунули их в рот и зашили губы.

Матео заметил моё удручённое состояние, хотя чем именно оно вызвано, я ему не сказал: мне было стыдно и страшно признаться в таком даже лучшему другу. Поэтому он понял моё огорчение по-своему и похлопал меня по спине.

   — Что, приятель, тебя тоже постигла неудача? Наверное, garrancha не встал? Не беда, с кем не бывает. Сегодня ты не можешь поднять свой меч, а завтра, стоит тебе увидеть женщину на расстоянии десяти футов, как он сам выскакивает из штанов.

Наступило утро, а я по-прежнему лежал на жёсткой кровати в своей вонючей комнатушке, отказываясь выходить и втайне надеясь, что миазмы из конюшни убьют меня. Я нашёл свою мать и — о нет! Об этом даже подумать страшно. Мы расстались, когда я был маленьким мальчиком, и теперь, конечно, был для неё лишь молодым бородатым незнакомцем, но хороший сын узнал бы собственную мать. Как Эдип, я был проклят и обречён, обманут богами и заслужил, чтобы мне выкололи глаза, дабы я в наказание влачил остаток дней нищим слепцом, терзаясь от раскаяния.

В полдень я послал слугу в Дом семи ангелов, чтобы узнать, сколько стоит выкупить на свободу Марию. Слуга вернулся с известием, что эта женщина сбежала ночью, не выплатив хозяйке свой долг.

Было бесполезно искать её на улицах города: не такая уж она дура, чтобы, сбежав от своей законной хозяйки, болтаться поблизости. Кроме того, не говоря об ужасе того, что произошло вчера, моё появление вновь всколыхнуло в душе бедной женщины всё то, из-за чего она в своё время бежала с гасиенды. В данном случае индейское происхождение являлось для неё преимуществом, позволявшим затеряться в стране.

Отец Антонио, будучи во хмелю, не раз твердил, что у меня нет матери, из чего я сделал вывод, что Мария мне не родная мать. Но прошлой ночью она говорила обо мне как о своём сыне. ¡Ау de mi! Я чувствовал себя таким несчастным.


Ближе к вечеру следующего дня Матео взял меня с собой на Аламеду.

   — Лошади дона Хулио вполне годятся для того, чтобы возить карету или пасти на них скот, но мы не можем разъезжать на таких конях по Аламеде. Нас мигом высмеют так, что придётся оттуда убираться.

   — И что же нам делать?

   — Мы пройдёмся пешком, как будто решили размять ноги, пока наши слуги занимаются лошадьми.

   — Может быть, прекрасные сеньориты и не заметят нашей бедности.

   — Что? Чтобы испанская женщина не поняла с первого взгляда, сколько золота у мужчины в кошельке? Чтобы Господь не заметил человека, который убил Папу Римского? Я сказал, что мы пройдёмся пешком, но не надейся, Кристо, что мы кого-нибудь одурачим.


Мы прогуливались, наслаждаясь прохладой, любуясь породистыми лошадьми и породистыми женщинами. Как завидовал я всем вокруг! Родиться и быть воспитанным, нежась в блеске серебра и золота — вместо тряпья и соломы. Разумеется, на сей случай я обрядился в самые лучшие, полученные от дона Хулио одежды и прицепил подаренную мне им парадную шпагу. Другое дело, что рапира с чашеобразной гардой, казавшаяся мне на гасиенде пределом мечтаний, здесь выглядела чуть ли не кухонным ножом. Я робел, опасаясь, что все эти изысканные дамы и господа даже под нарядом кабальеро узнают во мне lépero.

Я мог гордиться собой, ибо на первый взгляд выглядел роскошно, но на деле всегда находилось что-то, выдававшее во мне простолюдина. Например, руки. Руки щёголей с Аламеды были нежными и ухоженными, как у дам, — похоже, они в жизни не поднимали ничего тяжелее одежды, а мои, мозолистые и натруженные, выдавали привычку к физическому труду. Я старался не держать их на виду, чтобы не позориться.

Неудивительно, что пеший, в приличной, но непритязательной одежде я был для здешних дам пустым местом, ни одна из них не взглянула на меня дважды. Но вот Матео, несмотря на стоптанные каблуки и обтрёпанные манжеты, привлекал внимание местных красавиц. В нём чувствовалась гордость, не высокомерие выскочки, а уверенность человека, знающего себе цену, и дамы понимали, что, если даже этот человек похитит их сердца, а заодно и драгоценности, они всё равно будут вспоминать о нём с улыбкой.

Я заметил, что на некоторых женщинах и мужчинах были маски, закрывавшие лицо полностью или только верхнюю его часть.

   — Мода, — пояснил Матео, — повальное увлечение, добравшееся и досюда. Новая Испания всегда на годы отстаёт от Европы. Маски там были в моде десять лет тому назад, когда я сражался в Италии. Многие женщины даже спать ложились в масках, пропитанных маслом, полагая, что это разгладит морщинки на их лицах.

Прогуливаясь, Матео рассказывал мне, что уже приступил к выполнению поручения, полученного от дона Хулио.

   — Я связался с человеком, который, по словам дона Хулио, работает на Recontoneria. Этот странный коротышка вовсе не похож на головореза или громилу, а скорее напоминает одного из тех знатоков цифири, что считают овец и записывают для купцов, сколько фунтов шерсти продано. Дон Хулио говорит, что он просто посредник у нескольких городских нотаблей, но так или иначе, через него проходят деньги — незаконная прибыль, получаемая от подпольных пулькерий, публичных домов и перекупки рыночных товаров.

Как раз когда Матео описывал переговоры с этим человеком, я заметил знакомую фигуру: крупного мужчину на рослом коне — Рамона де Альву. В первое мгновение я непроизвольно съёжился, но потом распрямил спину. Хватит пугаться, я ведь теперь не жалкий lépero с улиц Веракруса, а испанский кабальеро со шпагой на боку.

Матео, от которого не ускользало ничто, проследил за моим внимательным взглядом.

   — Де Альва, правая рука дона Диего де Велеса, один из самых состоятельных людей в Новой Испании. Говорят, что де Альва богат, как сам Крез, и к тому же лучший фехтовальщик в колонии — за исключением меня, конечно. А чего это ты пялишься на де Альву так, как будто хочешь всадить кинжал ему в горло?

В этот момент Рамон остановился рядом с каретой. На сидевшей внутри женщине была полумаска, но карету я узнал. Де Альва рассыпался в комплиментах, а Изабелла весело смеялась, откровенно флиртуя и выставляя супруга на позор перед высшим обществом города.

Слева от меня кто-то тихо заржал. Группа молодых идальго с мерзкими ухмылками наблюдала за флиртом между Рамоном и Изабеллой. На парне, который засмеялся, были золотистого цвета дублет и штаны с нашитыми красными и зелёными полосками ткани, отчего он походил на пёструю птичку из джунглей.

   — Гляньте-ка на де Альву, как он ухлёстывает за женой converso, — заявил канареечный кабальеро. — Неплохо бы, чтобы она отсосала всем нам penes, на гадючий манер. На что ещё годится жена обращённого?

Я налетел на жёлтую пташку и двинул наглеца по физиономии так, что он отшатнулся.

   — Ты сам баба, — сказал я ему; это было самое страшное оскорбление, какое можно бросить hombre, — и я употреблю тебя по назначению.

Он зарычал и потянулся за шпагой. Я схватился за свою — но слишком долго нащупывал рукоять, покрытую сложным узором. Поэтому, когда я вытащил оружие из ножен лишь наполовину, канареечный франт уже приставил свой клинок к моему горлу. Ещё одна шпага сверкнула между нами. Клинок наглеца был отбит в сторону, но Матео продолжал наносить молниеносные удары, пока не ранил молодого идальго в руку, заставив его выронить оружие. Друзья болтливого франта бросились было ему на выручку, но Матео атаковал их с таким пылом, что скоро все трое обратились в бегство.

С противоположного конца Аламеды прозвучал рог вице-королевской стражи.

   — Бежим! — крикнул Матео.

Я побежал вслед за ним прочь с бульвара, чтобы затеряться между жилыми домами. Когда звуки преследования затихли, мы направились к особняку дона Хулио.

Матео злился сильнее, чем когда бы то ни было, а я помалкивал, пристыженный неудачей. Ведь Матео предупреждал меня о том, что не следует строить из себя щёголя и таскаться с изукрашенным парадным оружием, а я его не послушался. Он имел право сердиться, ведь если бы не его молниеносный клинок, я наверняка истёк бы кровью прямо на Аламеде.

Когда мы оказались рядом с особняком дона Хулио, лицо моего друга напоминало вулкан, изрыгающий пламя, и я пробормотал извинения:

   — Ты предупреждал меня насчёт изукрашенного оружия. Но мне уж очень хотелось покрасоваться, вот я и отправился на прогулку франтом, забыв о том, что ты учил меня быть в первую очередь фехтовальщиком.

   — Пытался тебя учить, — поправил Матео. — Я же говорил тебе, что как фехтовальщик ты мертвец. Меня взбесила не твоя неудача в этой дурацкой стычке, а то, в какое положение ты поставил дона Хулио.

   — Дона Хулио? Но я же защищал его честь.

   — Ты защищал его честь? Ты? Полукровка, который только что выбрался из сточной канавы? Ты решил заступиться за честь испанского кабальеро?

   — Они не знали, что я метис. Все думают, что я испанец.

Матео схватил меня за горло.

   — Мне плевать, будь ты хоть самим маркизом дель Валье! Кодекс hombria требует, чтобы мужчина сам защищал честь своей дамы. — И он грубо оттолкнул меня.

   — Никак не возьму в толк, что я сделал не так?

   — Ты подверг дона Хулио опасности.

Я по-прежнему ничего не понимал.

   — Чем я мог повредить дону Хулио, защищая его честь?

   — Тем, что поставил его честь под сомнение, ты, недоумок-lépero. Дон Хулио не дурак — он знает, что его жена расставляет ноги перед де Альвой, и не перед ним одним. Фактически у них нет семьи, ты же сам видишь, что он предпочитает жить отдельно.

   — А почему тогда дон Хулио ничего не предпринимает?

   — А что он может сделать? Рамон де Альва — мастер клинка, он родился с кинжалом в зубах. А дон Хулио человек учёный, его оружие — перо. Если он вызовет любовника жены на поединок, то, считай, он мертвец. И дело здесь не только в де Альве. Если бы не этот наглец управляющий, нашлись бы дюжины других обидчиков, включая и явных дураков, с ухмылкой называющих его обращённым, будто это сродни проказе. Дон Хулио достойный человек. Но он умён и не лезет попусту на рожон, как делают глупцы. Ты же, нападая на кого-то от его имени, не только создаёшь повод для кровной вражды, но и привлекаешь внимание к интрижке между Изабеллой и де Альвой, вынуждая обманутого супруга предпринимать какие-то, вовсе не желательные для него, действия.

Я был до глубины души потрясён и буквально уничтожен своей глупостью.

Матео заметил это и вздохнул.

   — Но не горюй, не так всё плохо, как я расписал. Ты же не сказал этому прощелыге, почему на него напал, к тому же в городе ты пока новичок. Я узнал в одном из его приятелей брата дамы, с которой недавно познакомился. Завтра я скажу ей, что ты набросился на этого щёголя, приняв его за человека, распевавшего любовные серенады под окном у твоей невесты. Не называя имён, я распущу слух о том, что ты ошибся и сожалеешь об этом досадном инциденте. Конечно, если тот человек, которого я ранил, найдёт тебя, то всё равно прикончит, но, по крайней мере, никто не станет трепать имя дона Хулио.

Мы дошли до дома и остановились в прохладе внутреннего двора. Матео зажёг самокрутку из табачных листьев.

   — Но когда ты смотрел на де Альву, в твоём лице было нечто большее, чем возмущение из-за интрижки Изабеллы. Так можно смотреть на человека, надругавшегося над твоей матерью.

Упоминание о матери заставило меня вздрогнуть.

   — Мне было и раньше известно о связи между Изабеллой и де Альвой, — пояснил я и, посмотрев, нет ли поблизости слуг, рассказал ему о сцене, разыгравшейся на гасиенде Велеса.

Матео выругался, заявив, что если это правда, то Изабелла должна вечно гореть в аду.

   — И это всё? Ты зол на де Альву только из-за связи его с Изабеллой?

   — Да.

   — Ты лживый вонючий lepero. А ну немедленно скажи мне всю правду, а не то я отрежу твои яйца и скормлю их рыбам в фонтане!

Не в силах далее противиться, я сел на край фонтана и рассказал Матео обо всём — почти обо всём. Не упомянул я только о встрече с Марией в публичном доме. Всё это кипело в моей душе так долго, что теперь вылилось в бурном потоке слов и заламывании рук — непонятная вендетта старухи в чёрном, сообщение о том, что мой отец gachupin, расспросы Рамона де Альвы, убийство отца Антонио и устроенная на меня охота.

После того как я закончил, Матео позвал слугу, велел ему принести нам вина и снова зажёг вонючую самокрутку.

   — Давай на миг предположим, что добрый священник говорил правду и отец твой действительно gachupin. — Он пожал плечами. — Но в Новой Испании тысячи бастардов-полукровок: метисов, мулатов, есть даже потомки китайских женщин, привезённых на галеонах из Манилы. Бастард даже с чистой кровью не может наследовать своему отцу, если тот официально не признает его и не объявит своим наследником. Но если бы родной отец тебя признал, ты бы не воспитывался лишённым сана священником в сточных канавах Веракруса.

   — Я рассуждал приблизительно так же. У меня нет никаких прав по закону, и меня почти не считают за человека. Так что причина, по которой де Альва хочет моей смерти, остаётся для меня такой же великой тайной, как и то, почему некоторым охота вдыхать противный запах горелого табачного листа.

   — Табак успокаивает, когда рядом нет женщины, которая бы меня приласкала.

Матео встал, потянулся и зевнул.

   — Завтра тебе придётся вернуться на улицы Мехико и снова стать. А я должен купить пулькерию.

Обычно Матео необычайно щедр на советы — зачастую дурные, — и то, что сейчас он не предложил никакого решения в деле с Рамоном де Альвой, оставило меня... в растерянности.

   — И всё-таки, Матео, как ты думаешь, зачем де Альве было убивать отца Антонио? Почему он желает моей смерти?

   — Я не знаю, Бастард, но мы это обязательно выясним.

   — Интересно, каким же образом?

В ответ Матео уставился на меня так, как будто я спросил, какого цвета нижние юбки его сестры.

   — Да очень просто! Мы спросим его!

85


На следующее утро я с радостью снял испанскую одежду и облачился в лохмотья lépero. Я извлёк из своих запасов полученный от Целителя порошок, от которого распухал нос, перестал умываться и даже мыть руки. Однако мне всё равно надо было с неделю поваляться в свинарнике, чтобы вернуть истинное ощущение сточной канавы.

Мне не терпелось вновь опробовать свои старые навыки попрошайничества, но очень скоро меня постигло разочарование: люди проходили мимо и ни один из них не бросил в мою грязную ладонь даже самой мелкой монетки. О вывёртывании конечностей речь уже не шла. Меня могли узнать, да и суставы из-за отсутствия практики утратили былую гибкость.

Плач, всхлипывания, мольбы, скулёж — ничто не приносило денег. Я по наивности полагал, что коль скоро Мехико раз в двадцать больше Веракруса, то и милостыни здесь можно собрать в двадцать раз больше. Но не тут-то было: скоро я понял, что если здесь и можно получить чего-то в двадцать раз больше, то это пинков и ударов хлыстом.

Может быть, дело во мне, подумал я. Для того чтобы стать настоящим lépero, как и настоящим кабальеро, недостаточно только одежды, манеры ходить или говорить. Здесь важно и твоё самоощущение, как ты думаешь. Я уже не думал как lépero, и другие, наверное, это подсознательно чувствовали.

Присмотрев подходящий для попрошайничества уголок возле постоялого двора рядом с рынком, я решил предпринять ещё одну попытку. В гостиницах всегда можно перекусить и выпить, а сытые и хмельные постояльцы охотнее открывают кошельки. Но меня тут же погнал взашей дородный торговец, а потом я увидел здоровенного lépero: разъярённого, готового перерезать мне горло за попытку посягнуть на чужую территорию.

Я поспешил прочь, решив воспользоваться советом дона Хулио. Буду слоняться по улицам среди людей, особенно африканцев и мулатов, прислушиваться и приглядываться.

На улицах Веракруса негров и мулатов было столько же, сколько индейцев и испанцев, вместе взятых. В городе Мехико процент чёрных был не так велик, но их присутствие было ощутимо. Иметь чернокожих домашних слуг считалось более престижным, чем индейцев, а белые слуги вообще встречались крайне редко. Ни одна знатная дама не могла причислить себя к высшему обществу, если у неё не было хотя бы одной служанки африканского происхождения.

Испанская бюрократия, вечно распределявшая всех и вся по различным категориям, исходя из крови и места рождения, выделяла три класса африканцев. Негры, привезённые непосредственно из Африки, именовались bozales; «окультуренные» чернокожие, проживавшие до прибытия в Новую Испанию в других испанских владениях, например на Карибских островах, считались ladines; а название negros criollos закрепилось за чернокожими, родившимися здесь.

При этом положение всех категорий африканцев было таково, что ими пренебрегала даже церковь. В то время как священники и монахи рьяно боролись за душу каждого индейца, усилий по обращению в веру Христову чернокожих почти не предпринималось, а уж о том, чтобы рукоположить негра или мулата, не могло быть и речи.

Отец Антонио полагал, что африканцам намеренно не говорили об учении Христа, ибо оно гласило, что в глазах Господа все мы равны.

Ещё в большей степени, чем индейцы, африканцы продолжали совершать собственные, зачастую весьма причудливые, религиозные обряды: часть верований они привезли с собой с Чёрного континента, другим обучились здесь. В число этих обрядов входили колдовство, почитание странных фетишей, демонопоклонничество. У африканцев были свои знахари, колдуны, и они соблюдали языческие ритуалы, схожие с обрядами индейцев.

Я приметил чернокожую женщину, которая, сидя на расстеленном у стены одеяле, продавала приворотные зелья, помешивая отвар указательным пальцем повешенного. Это заставило меня вспомнить Цветок Змеи и поспешить прочь от ведьмы и её варева.

Говорят, что bozales, родившиеся в Африке и привезённые сюда на португальских работорговых судах, гораздо более покорны, чем ladines с Карибских островов или negros criollos, родившиеся уже здесь. Лишённые друзей, дома, семьи, отловленные охотниками за рабами, как дикие звери, долго голодавшие и подвергавшиеся жестокому обращению в трюмах судов, а потом уже здесь, в Новом Свете, постоянно избиваемые жестокими рабовладельцами для приведения к полной покорности, bozales теряли человеческий облик и превращались в рабочую скотину.

Никаких больших компаний африканцев на улицах я не встретил, и мне приходилось лавировать между группами по два-три человека. По указу вице-короля чернокожим вообще было запрещено собираться в количестве больше трёх человек. Ослушавшимся на первый раз полагалось в наказание двести ударов плетью, причём во время экзекуции левую руку раба прибивали гвоздями к столбу. Во второй раз виновных оскопляли.

Даже на похоронах раба можно было присутствовать и оплакивать покойного только четырём мужчинам и четырём женщинам.

Почти все слуги, которых я заметил, были negros criollos, и, прислушиваясь к их разговорам, я уловил все оттенки отношения к белым господам: от насмешливого презрения до тлеющей ненависти. Но о бунте разговоров не шло.

Дон Хулио договорился о том, чтобы я поработал день в obrajes, работном доме. Эти маленькие мастерские, обычно не больше конюшни на гасиенде, производили недорогие товары — сыр, одежду из грубой шерсти и тому подобные изделия, не составлявшие конкуренцию более качественным, но и более дорогим товарам из Испании.

Владельцы obrajes заключали с властями контракты. Арестованного за мелкое нарушение продавали владельцу мастерской на определённый срок. Приговоры суда были суровыми. Лишение свободы на три или четыре года за незначительную кражу или за неуплату долга было обычным делом.

В глазах общества эта система обладала большим достоинством. Чиновник, который продавал заключённого, сам покупал свою должность у короны. Так что подобная сделка позволяла ему окупить свои вложения, а заключённый сам зарабатывал на своё содержание. В результате владельцы мастерских производили дешёвые товары, получая огромные барыши. Большинство узников obrajes приковывали цепями к рабочему месту, освобождая их только на время еды и для отправления естественных надобностей.

Кроме осуждённых там трудились также и рабы: этих цепями не приковывали, и использовались они большей частью на погрузке, разгрузке, упаковке и прочих подсобных работах. Проторчав в мастерской некоторое время, я понял, что ловить мятежников здесь бесполезно. Во-первых, хозяева выжимали из работников всё, что могли, и те трудились без продыха, не имея времени на лишние разговоры, а во-вторых, люди содержались тут в изоляции и мало что знали о происходящем на воле. Я ушёл, вернувшись на улицы Мехико, и через некоторое время увидел Рамона де Альву, который прогуливался вдоль аркады на главной площади. С ним был молодой человек примерно моих лет, и поначалу я подумал, что это сын де Альвы, но вскоре понял, что как раз физического сходства между ними нет: эти двое, скорее, держались одинаково. Оба шли поступью хищников, обдумывающих очередное коварное убийство и рассматривающих весь мир как добычу. Я последовал за ними, вспомнив наш последний разговор с Матео. Я просто терялся в догадках: как, интересно, мой друг спросит у Рамона, почему он хочет меня убить, и что тот ответит.

Облик молодого человека пробудил во мне какое-то смутное воспоминание, но оно ускользало от меня, словно рыбка, пока я не увидел герб на дверце кареты. И тут всё встало на свои места. Конечно же, это тот самый Луис, который, когда я его видел в прошлый раз, числился нареченным Елены. Лицо его, правда, несколько портили то ли оспины, то ли следы какого-то ожога, но его всё равно можно было назвать привлекательным молодым человеком.

Под влиянием порыва я последовал за каретой, благо в плотном потоке она двигалась медленно и за ней можно было поспеть быстрым шагом. Мне захотелось узнать, где живёт этот молодой человек, связанный не только с Рамоном, но и состоящий в родстве с той зловещей старухой.

Каменную стену рядом с воротами великолепного особняка, у которого остановилась карета, украшал тот же герб. Дом стоял неподалёку от Аламеды, на богатой улице, где находилась часть самых роскошных дворцов города. Очевидно, Луис принадлежал к одному из наиболее благородных семейств Новой Испании.

Я хорошенько запомнил этот дом, вознамерившись позднее исследовать его подробнее, и повернулся, собираясь уйти, когда карета въехала на площадку перед входом и привратник поспешил к ней, чтобы помочь седокам выйти. Но в этот момент к дому подкатил ещё один экипаж, и я задержался, сделав вид, будто рассматриваю что-то на земле, в надежде ещё разок увидеть престарелую матрону.

Но вместо того чтобы въехать во двор, карета остановилась рядом с главными воротами, и из неё без посторонней помощи вышла юная девушка. Я заковылял к ней, решив испытать на сеньорите свои способности по части попрошайничества, и тут она повернулась и посмотрела на меня.

Матерь Божия! Я в изумлении уставился на лицо призрака. Передо мной была Елена.

За те годы, что прошли со времени первой нашей встречи, она не сделалась пищей для могильных червей, но превратилась в юную женщину. И в какую женщину! ¡Bella![3] Красавицу, достойную кисти великого Микеланджело, чью руку, когда он писал ангелов, направлял сам Господь.

Разинув рот, я, шатаясь, на дрожащих ногах направился к ней.

   — Елена, а я думал, что ты умерла!

Слабый крик испуга сорвался с губ девушки: я совсем забыл, что устремился к ней в виде lépero.

   — Не бойся! Помнишь, мы встречались в Веракрусе? Мне сказали, что ты умерла.

Стоявший у ворот слуга подскочил ко мне, замахиваясь плетью.

   — Пошёл вон, вонючий попрошайка!

Я принял удар на предплечье, благо, отправляясь на задание, по совету Матео надел под рукава металлические наручи. Перехватив хлыст правой рукой, я одновременно сделал шаг вперёд и ударил охранника по лицу левой.

Кучер кареты, в которой приехала Елена, мигом соскочил с козел, со внутреннего двора донёсся топот бегущих. Я метнулся за карету, перебежал улицу и умчался прочь, затерявшись между домами.


Вернувшись домой, я сбрил бороду, сменил грязную рваную шляпу и рубашку на другие вонючие лохмотья и вернулся на улицу, дабы продолжать наблюдение. Через несколько дней мой нос вернётся к своему нормальному размеру, но меня всё равно не узнают — ведь будут искать lépero с бородой. Наверняка подумают, будто я хотел напасть на Елену. Lépero, напавшего на gachupin, ожидала пожизненная каторга на серебряных рудниках, если, конечно, его сразу не вздёргивали на виселицу.

Но если я о чём и жалел, так это о том, что съездил по физиономии какого-то охранника, а не Луиса. Но куда больше, чем угрожавшая мне опасность, меня волновала Елена.

«Она жива!» — думал я, и сердце моё едва не выскакивало из груди.

Но почему тот слуга сказал, что она умерла? Может быть, просто ошибся, а может быть, на портрете была изображена вовсе не Елена? Я мысленно возвращался к этому снова и снова и решил, что между Еленой и девушкой на картине сходства было не больше, чем можно было бы предположить между сёстрами. Да и не всё ли мне теперь равно, главное, что Елена жива.

Но как смеет полукровка, отщепенец, происхождением ниже дворняжки, грязнее свиньи, с мерзкими привычками крыс, пожирающих собственное потомство, мечтать о красавице испанке, обручённой со знатным человеком? ¡Ау de mi! Мне вдруг пришло в голову, что Елена, возможно, уже вышла замуж за Луиса. Если это так, я убью его и женюсь на его вдове.

Правда, она и на сей раз увидела меня в качестве lépero. Неужели я никогда не сброшу свою шершавую внешнюю оболочку? Грязные ноги, грязные руки, грязное лицо, грязные волосы, сам неухоженный, немытый... Как мне добиться того, чтобы темноглазая красавица испанка, вроде Елены, полю била меня, если я вечно предстаю перед ней в роли «маркиза нищих»?

Что способно сделать меня достойным её? Лишь богатство и могущество.

Теперь я предавался мечтам о богатстве. Матео тоже проклинал наше безденежье и вспоминал те времена, когда зарабатывал много dinero на продаже libros deshonestos.

Да, amigos, чтобы нажить состояние, мне пришлось бы продать много безнравственных книг. Однако, как в случае с Гераклом, очистившим Авгиевы конюшни, грязная работа сулила чистую прибыль.


Проболтавшись целый день на улицах и прислушиваясь к странной смеси языков, на которых общались между собой рабы, я пришёл к выводу, что африканцы в городе действительно возбуждены. Немолодая испанская женщина забила до смерти юную служанку, заподозрив, что её муж с ней спал. При этом своему мужу, принудившему служанку к сожительству, испанка ничего не сделала, ну а власти, разумеется, и не подумали преследовать распоясавшуюся особу за убийство невольницы.

Много раз до моего слуха доносились загадочные слова «Красная лягушка». Похоже, имелось в виду место встречи, и я решил, что, скорее всего, речь идёт о пулькерии.

Бегом вернувшись в дом дона Хулио, я нашёл Матео, спавшего в гамаке в тени фруктовых деревьев. Судя по куче золы на земле рядом с гамаком, он, похоже, провёл трудный день за выпивкой и курением собачьего дерьма.

   — Я знаю, где тайно встречаются рабы! В пулькерии под названием «Красная лягушка»!

Матео зевнул и потянулся.

   — И ради этого ты прервал мой чудесный сон? Я только что убил двух драконов, завоевал королевство и занимался любовью с богиней, а тут вдруг явился ты и оторвал меня от этого упоительного занятия своей болтовнёй.

   — Прошу прощения, дон Матео, рыцарь Золотого креста Амадиса Галльского, но как человек, который хотел бы отплатить дону Хулио за то, что он милостиво дарует мне хлеб насущный, не говоря уж о роскошных покоях над конюшней, я, чуть ли не ценой собственной жизни, добыл чрезвычайно важные сведения. Сегодня вечером мы должны выследить коварных африканских мятежников, которые встречаются в логове под названием «Красная лягушка».

Матео зевнул, основательно отхлебнул вина из бутыли, причмокнул губами и лёг снова.

   — При помощи Recontoneria я арендовал это заведение у владельца на несколько ночей. Мы предложим рабам бесплатную выпивку. Если это не развяжет им язык, то тогда уж точно ничего не поможет. Владелец пулькерии, кстати, готов сотрудничать. Даже последняя свинья, пробавляющаяся подпольным спаиванием рабов, не хочет восстания — восстания вредят коммерции.

Высказавшись подобным образом, Матео вернулся к схваткам с драконами и спасению прекрасных принцесс, а я направился в свою конуру. По дороге я встретил Изабеллу и, изобразив интерес к геральдике, описал ей герб с дверцы кареты Луиса, поинтересовавшись, не знает ли она, кому он принадлежит. Донья Изабелла рассказала мне, что это родовая эмблема дона Эдуардо де ла Серда и его сына Луиса. Эта женщина представляла собой настоящий кладезь сплетен и слухов, и я быстро узнал, что Луис и Елена должны обручиться.

А это значило, что если я потороплюсь, то смогу убить Луиса, не сделав Елену вдовой.

86


В ту ночь я подавал пульке рабам. Обычно им доставался самый дешёвый напиток, не перебродивший как следует и разбавленный водой, но нынче благодаря щедрости заправлявшего в пулькерии Матео Росаса они получали превосходный пульке с добавлением куапатль и коричневого сахара для придания особого смака.

Матео лично опробовал напиток перед тем, как мы открыли двери заведения для посетителей, и сплюнул.

   — Это пойло способно прожечь шкуру мула.

Вскоре я выяснил, что чернокожие, а их в нашу пулькерию набилось около полусотни, сорок мужчин и десяток женщин, куда более стойки по отношению к крепким напиткам, чем индейцы. Потребовался не один бочонок, прежде чем я заметил, что хмельное всё-таки возымело действие. Постепенно взгляды и голоса присутствующих изменились. И вскоре все они уже смеялись, танцевали и пели.

   — Пойла осталось совсем мало, — шепнул мне Матео. — Так что пусть наши наймиты скорее берутся за дело.

Двое негров, которых мы наняли в качестве соглядатаев, находились среди посетителей. По моему знаку один из них взобрался на стол и призвал присутствующих к тишине.

— Всем известна история Изабеллы. Бедную девушку злодейски убила её хозяйка, забила до смерти, потому что муж этой женщины изнасиловал служанку, и властям нет до этого никакого дела. Неужели мы стерпим такую несправедливость? Я призываю вас отомстить!

Подвыпившая компания откликнулась возмущённым рёвом. А я, помнится, подумал: «Очень жаль, что пострадала не та Изабелла».

Вскоре все в помещении орали, стараясь перекричать друг друга. В основном звучали предложения перебить всех испанцев в стране. На то, что в заведении, где они сейчас щедро угощаются, тоже заправляет испанец, никто из присутствующих, похоже, не обращал внимания.

По кругу снова пустили пульке, и бессмысленные выкрики продолжались до тех пор, пока кто-то не заорал, что нужен чёрный король, который поведёт восставших против белых. Некоторые предлагали в вожди себя, но их отвергали одного за другим. Какой-то африканец, кстати, назвался Янагой, но это был не тот беглый раб, которого я знал, а один из наших шпионов шепнул мне, что на самом деле этого малого зовут Алонсо и его хозяин — золотых дел мастер.

Однако имя Янаги мгновенно сотворило чудо, и самозванца избрали «королём Новой Африки». А когда он предложил выбрать его любовницу, Белонию, «королевой», возражений не последовало.

После этого все напились ещё пуще. Крику было много, но никаких конкретных предложений по приобретению оружия, обучению бойцов или, скажем, организации покушения на кого-либо из представителей власти не поступало. Мы открыли последний бочонок с пульке и вышли на улицу, предоставив рабам развлекаться на дармовщину. Устраивая такие попойки три вечера подряд, мы с Матео так и не услышали ничего, свидетельствовавшего о серьёзности перспективы восстания, и только лишний раз убедились, что рабы — жертвы безнадёжности.

— Пьяная болтовня, — махнул рукой Матео. — Дон Хулио прав, ничего серьёзного за этим не стоит. Африканцы разозлились из-за смерти девушки и несправедливости по отношению к ним самим, но это лишь искра недовольства, и пламя бунта она не разожжёт. Этих рабов хорошо кормят, они особо не перетруждаются и спят на более удобных кроватях, чем те, которые предоставила нам Изабелла.

У них здесь далеко не такая тяжёлая жизнь, как на плантациях, где их братьев и сестёр морят голодом и непосильным трудом. А теперь представь, Кристо! Муж одной моей знакомой должен был вернуться из Гвадалахары только сегодня под утро. Ах, какая женщина! И я пропустил ночь блаженства ради того, чтобы подавать пойло рабам.


На следующий день дон Хулио, вернувшись с осмотра туннеля, выслушал наш отчёт.

   — Болтовня и больше ничего, как я и думал. Об этом будет немедленно доложено вице-королю. Уверен, что он испытает облегчение.

Нового поручения для нас у дона Хулио пока не было, и я заявил Матео, что свободное время нужно потратить с пользой — заработать денег, чтобы жить как кабальеро, а не как конюхи. Матео сказал, что подумает об этом, и, как скоро выяснилось, он не только хорошенько всё обдумал, но и предпринял практические шаги.

   — Представитель Recontoneria готов вложить деньги в контрабанду и продажу libros deshonestos, и чем неприличнее они будут, тем лучше. Знаешь, amigo, ещё с тех пор, как я гремел на всю Севилью как выдающийся автор комедий, у меня сохранились там связи, так что для моих друзей не составит труда организовать закупку иотправку книг из Испании. Моей задачей будет договориться с таможней в Веракрусе, но Recontoneria орудует и там, так что мне заблаговременно назовут имена всех тех, кого придётся подкупить.

   — А что с этого получит Recontoneria?

   — Наши головы, если мы попытаемся обдурить этих злодеев. У них своё понятие о королевской пятине — они положат себе в карман один песо с каждых пяти, которые мы заработаем.

   — А как насчёт конкуренции?

   — Был один конкурент, но нам больше не стоит о нём беспокоиться.

   — Почему же он, интересно, оставил дело?

   — Да потому что неделю назад Recontoneria сожгла его в Пуэбле.

Когда в тот вечер я ложился спать, жизнь виделась мне сияющей всеми цветами радуги. Дон Хулио был доволен нашей работой по проверке слухов о возможном восстании, а у Матео имелся план, как добыть достаточно денег на лошадей и одежду. Уж теперь-то мы сможем появиться на Аламеде в достойном виде. В мечтах я уже видел себя сказочно разбогатевшим на контрабанде запрещённых книг и женившемся на лучшей девушке в колонии.

¡Ау de mi! Никогда не стоит забывать, что хотя мы, смертные, строим суетные планы по обустройству своих ничтожных жизней, однако саван судеб ткут три богини.

87


Ближе к утру меня разбудил шум на улицах и в доме. Я всполошился, решив, что на особняк напали грабители. Дон Хулио снова отправился в туннель, взяв с собой Матео, а меня оставил заправлять в доме, хотя Изабелла и не обратила внимания на приказ мужа, запретив мне соваться на парадную половину.

Помню, когда я, вооружившись шпагой, спустился вниз, то увидел, что Изабелла, Инес, Хуана и слуги столпились в ужасе.

   — Рабы взбунтовались! — воскликнула Изабелла. — Все бегут к дворцу вице-короля за защитой.

   — Откуда вы знаете?

Инес, маленькая нервная пташка, захлопала крыльями и заявила, что всех нас убьют, а женщин сперва ещё и изнасилуют.

   — Люди слышали, как по улицам с топотом и визгом пронеслась целая армия рабов, поэтому в городе поднялась тревога, — пояснила Хуана.

Схватив ящик, где хранились сбережения дона Хулио, Изабелла велела слугам следовать за ней к дворцу вице-короля и защищать свою хозяйку.

   — А кто же в таком случае будет нести паланкин Хуаны? — пытался было возразить я, но Изабелла проигнорировала меня и вышла, забрав с собой насмерть перепуганных слуг. В том числе и чернокожих, которых восстание их собратьев, похоже, напугало не меньше, чем всех остальных. Все в доме буквально тряслись от страха.

Мне пришлось посадить Хуану на спину. Она обхватила мою талию своими хрупкими палочками-ногами, и мы вместе с Инес вышли на улицу. Мимо проносился поток людей; женщины прижимали к себе шкатулки с драгоценностями, мужчины, вооружённые шпагами, несли ящики, где хранились деньги. Люди в ужасе рассказывали друг другу, что рабы вырезают один квартал за другим, не щадя никого и совершая над своими жертвами ужасные обряды.

Где же недоглядели мы с Матео? Как могли мы столь роковым образом ошибиться? Даже если город уцелеет, дон Хулио и два его доверенных лазутчика кончат жизнь на плахе, в этом можно не сомневаться.

Оживший в первый момент инстинкт lépero побуждал меня взять быстрого коня и скакать прочь из города — вовсе не из страха перед рабами, но чтобы быстрее добраться к туннелю и предупредить дона Хулио и Матео о том, что мы ошиблись и должны бежать. Я бы преспокойно оставил Изабеллу и Инес в руках коварных рабов, но я не мог бросить бедную Хуану.

Казалось, что весь город вышел на главную площадь. Мужчины, женщины и плачущие дети (большинство, как и мы, в ночных одеяниях) кричали, чтобы вице-король подавил мятеж и спас Мехико.

Вице-король лично вышел на дворцовый балкон и призвал народ к тишине, после чего специально высланные им глашатаи со всех возвышений повторили следующее его заявление:

   — Час назад стадо свиней, пригнанных на рынок, проломило ограду и разбежалось по улицам. Услышав топот и визг, люди перепугались, приняв свиней за армию рабов. Поднялась паника, однако бояться не следует. Расходитесь по домам. Никакого восстания нет и в помине.


У примитивных народов памятные события истории запечатлеваются в сказаниях и легендах, которые дикари распевают у костров. Цивилизованные же народы записывают эти события и передают свою историю потомкам в форме заметок на бумаге. Вот и на этот раз, если бы не письменные свидетельства, то кто бы поверил, что жители одного из величайших городов мира могли повести себя так глупо?

Если бы история на том и закончилась, дети наших детей и более далёкие наши потомки могли бы лишь посмеяться над этой картиной — знатные доны и благородные дамы, представители лучших семейств города, бегущие по улицам в ночных рубашках, прижимая к груди монеты и драгоценности. Но испанец — существо гордое, это настоящий хищник, завоеватель империй, разоритель континентов, и он не смирится с унижением, не выхватив меч и не пролив кровь.

У вице-короля стали требовать заняться «проблемой» рабов. Доклад дона Хулио о мятежных разговорах в пулькерии и выборах короля с королевой сочли доказательством того, что восстание действительно замышлялось.

Аудиенсия, верховный суд Новой Испании, в котором председательствовал сам вице-король, издала приказ арестовать тридцать шесть африканцев, имена которых были записаны в пулькерии в ту ночь, когда мы с Матео поили их на дармовщинку. Из этих арестованных пятерых мужчин и двух женщин поспешно объявили виновными в мятеже и повесили на главной площади Мехико, после чего им отрубили головы и, насадив на пики, выставили при входах на дамбы и Сокало. Остальные понесли суровое наказание: мужчин подвергли порке и кастрировали, женщин же били до тех пор, пока не содрали с их спин плоть до самых костей.

В отличие от большинства людей из общества я не пошёл смотреть на казни и порки, но всё равно имел несчастье столкнуться лицом к лицу с «королём» Янагойи «королевой» Белонией. Их глаза преследовали меня, когда я пересекал главную площадь. К счастью, отсечённые головы не могли вращаться на пиках, и я поспешил уйти прочь от их обвиняющего взгляда.


Матео уехал в Веракрус, чтобы отправить письмо старому приятелю в Севилью: тому предстояло договариваться о покупке книг, запрещённых святой инквизицией. Матео решил послать это письмо на корабле, который водил один из тех морских волков, что не боятся курсировать между Веракрусом и Севильей в промежутках между вояжами казначейского флота, ловко ускользая от орудующих в этих водах пиратов.

Чтобы получить нужный список, который, по нашему мнению, устроил бы покупателей, мы сверились с Index librorum prohibitorium — Списком книг, запрещённых святой инквизицией. Матео предлагал сделать ставку на рыцарские романы. Я же посоветовал ему заказать книги для женщин, скучающих в замужестве и страдающих от неутолённых страстей, — сочинения, где рассказывается о романтической любви, о мужественных, но нежных возлюбленных: в их крепких объятиях героиня испытывает неземную страсть, о которой всегда мечтала.

Для тех, кому больше по вкусу были римские оргии, я выбрал две книги, которые вогнали бы в краску и Калигулу.

Мы добавили в список ещё несколько сочинений — о составлении гороскопов, о наведении чар и парочку научных фолиантов, которые, как я знал, дон Хулио тайно хранил в своей библиотеке.

Хотя в Испании иные из этих книг продавались открыто и невозбранно, ввоз всех их в Новую Испанию был категорически запрещён под тем предлогом, что такого рода чтение якобы способно совратить с пути истинного простодушных индейцев. Вообще-то мало кто из индейцев мог позволить себя купить книгу, да и прочесть что-либо, кроме собственного имени, но это соображение в расчёт явно не принималось. А ведь по правде говоря, нашлось бы очень не много индейцев, способных прочесть даже сам список запрещённых книг, не говоря уж о том, чтобы одолеть хоть несколько страниц!

Но в таком случае, спросите вы, какой же смысл в запрете на ввоз книг, если индейцы вообще не умеют читать? На самом деле святая инквизиция преследовала совсем иные цели — она хотела контролировать вовсе не индейцев, а испанских поселенцев, прижившихся в колонии. Власти боялись, что если допустить послабление, то среди criollos распространится эпидемия вольнодумства, подобная той, что охватила Нидерланды, жители которых дошли до того, что, поссорившись с короной, стали отстаивать свои права на религиозные и иные свободы с оружием в руках.


Несмотря на то что Матео потихоньку договорился с капитанами быстроходных кораблей, первой поставки книг нам пришлось дожидаться более шести месяцев. Дон Хулио большую часть времени руководил работой в туннеле, периодически наведываясь в город, чтобы лично доложить вице-королю о том, какие работники и материалы необходимы ему для проведения работ.

Он предоставил нам с Матео возможность предаваться порокам, и, когда книги прибыли, мы быстренько взялись за дело. Наш предшественник, торговавший ранее запрещёнными книгами, владел типографией и лавкой, находившейся рядом с главной площадью, неподалёку от здания святой инквизиции. Нынче лавка была заброшена, а вдова уже отчаялась найти покупателей на заведение. Печатное дело не относилось в Мехико к популярным занятиям, ибо король предоставил монопольное право на издание книг для Нового Света издателям Севильи, в самих же колониях разрешалось размножать печатным способом только документы, связанные с торговлей, а также религиозные материалы — по заказам служителей церкви. Ну а если учесть, что эта печатная мастерская была расположена почти по соседству с резиденцией святой инквизиции, а её бывший владелец закончил свои дни на костре, то это тем паче отбивало всякое желание приобрести его дело.

Ещё до прибытия книг Матео договорился с вдовой печатника об аренде мастерской, пообещав в качестве платы процент от нашей прибыли.

   — Для нас это просто идеальное прикрытие, — заявил Матео.

   — Но по соседству находится святая инквизиция!

   — То-то и оно. Отцы-инквизиторы уверены, что не найдётся дурака, который стал бы заниматься крамольными делами у них под носом.

   — А разве не этим занимался покойный печатник?

   — Он был пьяницей и вдобавок глупцом. Только представь, ему нужно было отправить один сундук с молитвенниками и требниками в женский монастырь в Пуэблу, а другой, с запрещёнными книгами, своему сообщнику. К несчастью, в ту ночь он хлебнул лишку и в результате перепутал адреса. Так что можешь себе представить, что получили монахини...

Интересно, что испытал бедняга, когда инквизиторы показали ему ящик, в котором вместо текстов, осенённых божественной благодатью, оказались тома, написанные самим дьяволом? Будь этот печатник lépero, он догадался бы изобразить притворный ужас от того, что Люцифер, оказывается, способен обратить молитвы в вожделение.

   — И всё равно мне непонятно, зачем нам нужно заведение этого печатника, — сказал я.

   — А как ты, интересно, собрался продавать книги? Расстелить одеяло под аркадой на площади и разложить на нём тома? У вдовы, между прочим, имеется список покупателей, которым её покойный муж поставлял книги. И покупатели знают, как связаться с заведением печатника.

Пока Матео занимался тем, что налаживал контакты с бывшими покупателями, я увлёкся механизмом под названием печатный пресс. Меня очень интересовали как техника нанесения слов на бумагу, так и сама история печатаного дела.

Не посвящая дона Хулио в свои мотивы, я навёл его на разговор об истории печати. Он рассказал мне, что буквы — а также и иероглифы вроде тех, что использовали египтяне и ацтеки, — первоначально высекались на камне или наносились краской на кожу. Но в то время как ацтеки и египтяне довольствовались корой и папирусом, китайцам уже были известны более совершенные методы изготовления писчих материалов. В 751 году, после Таласской битвы, арабы узнали от пленных китайцев способ изготовления бумаги. Они распространили его по всему исламскому миру, а мавры принесли это искусство в Испанию, где оно было значительно усовершенствовано. Китайцам также принадлежит и заслуга изобретения сменных литер.

По словам дона Хулио, народы Китая подарили миру множество чудесных изобретений. Эта страна настолько поражала воображение европейцев, что, когда побывавший там генуэзец Марко Поло поведал соотечественникам о её достижениях, многие сочли его лжецом.

— Но китайцы, — сказал дон Хулио, — как и ацтеки, были заложниками собственной громоздкой и сложной системы письма. Что символические рисунки ацтеков, что китайские иероглифы — и то и другое не слишком удобно для печати. Первым европейцем, применившим китайский способ использования сменных литер и ставшим печатать большие тиражи книг на бумаге, был немец по фамилии Гутенберг. Он сделал это лет за сорок или пятьдесят до того, как Колумб открыл Новый Свет. Первоначально китайцы использовали для литер твёрдо запечённую глину, а в наше время их отливают из смеси свинца, олова и сурьмы. Это алхимическая комбинация металлов, достаточно мягких, чтобы легко расплавлять их и придавать форму букв, но при этом достаточно твёрдых, чтобы оставить на бумаге тысячи отпечатков, прежде чем они изотрутся. Литеры изготавливают, наливая расплавленный свинец в формы, сделанные из специального, особо прочного и жаростойкого железного сплава.

Ещё одним великим достижением, продвинувшим далеко вперёд печатное дело, — продолжал мой наставник, — явилось использование кодекса, то есть сшитого из отдельных листов тома, а не свитка. Печатать на длинных бумажных свитках было весьма затруднительно, а когда сообразительные мастера разрезали свитки на листы, которые можно скреплять с одной стороны (именно так теперь делают книги), эти листы стало легко пропускать через печатный станок. Продажа книг и их изготовление не считаются почётными ремёслами, — сказал дон Хулио и затем несказанно удивил меня, признавшись, что, оказывается, он и сам когда-то владел печатной мастерской. — Я тоже печатал свои научные изыскания по географии Новой Испании и рудному делу. Ты найдёшь эти работы в моей библиотеке. Но я продал пресс, когда выяснилось, что мой печатник приходил по ночам и тайком печатал libros deshonestos, снабжённые постыдными иллюстрациями, изображавшими, как люди совокупляются с животными. К счастью, святая инквизиция арестовала и уличила негодяя в то время, когда я находился в Испании и, следовательно, никак не мог быть причастен к богохульству. Однако я немедленно продал всё типографское оборудование за гроши, радуясь уже тому, что меня не сожгли на костре, используя в качестве растопки листы кощунственных изданий.

Дон Хулио рассказал мне, что вице-король называл печатание книг и их продажу, осуществляемую обычно в лавке при типографии, низким занятием, а инквизиторы проявляли к тем, кто печатал книги и документы, особый интерес. Епископы часто называли печатное дело «чёрным искусством», вовсе не имея в виду цвет типографской краски. Церковь вообще косо смотрела на чтение сверх необходимых сочинений религиозного характера; священники полагали, что занятие сие наносит ущерб нравственности, а потому в Новой Испании были запрещены libros de caballerias, рыцарские романы врогриключений Амадиса Галльского.

Инквизиция держала печатное дело в Новой Испании под неусыпным контролем и даже издала специальный указ о том, что ни одна книга не может быть напечатана или продана без разрешения церкви. Поскольку король передал монополию на печатание книг для Нового Света издателям Севильи, у нас и до вмешательства церкви разрешалось печатать лишь очень немногое, теперь же ситуация ещё сильнее осложнилась. Неприятности можно было заработать даже за печатание религиозных сочинений, ибо изложение христианского вероучения на любом другом языке, кроме латыни, считалось ересью. Так, церковные власти категорически запретили переводить Библию на науатль, чтобы индейцы, не сведущие в латыни, получали знания о Священном Писании только из уст испанских священников. Впрочем, церковь противилась переводу Библии даже на испанский. Разрешение на издательскую деятельность следовало получать непосредственно от святой инквизиции, и имя епископа, который дал разрешение, должно было стоять на титульном листе книги наряду с прочими сведениями, кои следовало включить в выходные данные — само название, имя автора, имя издателя, год издания. Неплохо было также включить туда и пару фраз, восхваляющих Господа.

Дон Хулио рассказал мне, что титульный лист составлялся по старинным образцам; средневековые писцы непременно указывали свои имена, дату окончания своих трудов и довольно часто добавляли краткие сведения о книге или короткую молитву в конце книги, только теперь эти данные перенесли в начало. В его библиотеке было несколько средневековых сочинений, и он показал мне, какие сведения обычно помещали в конце манускриптов.

У моего наставника в библиотеке имелась также самая первая книга, отпечатанная в Новой Испании. Называлась она «Краткое вероучение о христианстве» («Breve у mas compendiosa doctrina Christiana en lengua mexicana у castellana») и была опубликована в 1539 году неким Хуаном Паблосом, печатником из Италии, для Хуана де Сумарраги, первого епископа Мексики.

— Это первая книга, о которой нам известно, — сказал дон Хулио. — С тех пор было издано немало достойных сочинений, но, к сожалению, всегда находятся проходимцы, готовые напечатать историю блудных похождений собственной матери и продать книгу за несколько песо.


Замечание дона Хулио о проходимцах, зарабатывающих «несколько песо», оказалось пророческим. Вскоре мы с Матео убедились, что занятие наше прибыльным не назовёшь. После того как мы выплатили причитающееся вознаграждение книгоиздателю и посредникам в Севилье, чиновникам таможни и представителям святой инквизиции на двух континентах, прожорливой местной Recontoneria и скорбящей вдове, которая продала нам право на то, чтобы заняться преступным делом её покойного мужа, у нас почти ничего не осталось.

Это повергло Матео в мрачное уныние и побудило его с головой уйти в пьянство, любовные похождения и стычки. Провал моей первой криминальной затеи, а с ней и заветной мечты стать идальго, достойным находиться в одной комнате с Еленой, не рискуя быть выставленным взашей, — всё это навело меня на невесёлые размышления. К тому же моё уныние усугублялось всякий раз, когда я вспоминал о том, что произошло с вырастившей меня женщиной по имени Мария. Я всячески внушал себе, что не должен думать о ней как о матери, неизменно вспоминая слова отца Антонио о том, что матери у меня нет. В таком настроении я приходил в типографию, где с удовольствием возился с оборудованием.

Некоторое время я изучал печатный станок и экспериментировал с ним в арендованной нами мастерской. Умение читать, во всяком случае в глазах таких людей, как отец Антонио, Матео и дон Хулио, возвышало меня над прочим нищим отребьем, а поскольку книги несли в себе столько силы, столько мыслей, идей и знаний, мне всегда казалось, что они возникают не иначе как из божественного света и пламени, так, как в моём воображении явились Моисею Десять заповедей.

Я испытал величайшее потрясение, когда впервые сел за печатный станок, взял шесть свинцовых литер, из которых сложилось слово «К-р-и-с-т-о», поместил их в гнёзда печатной формы, прижал форму к одной из двух металлических пластин, смочил литеры несколькими каплями краски, вставил лист бумаги и опустил другую платину пресса, так что буквы отпечатались на бумаге...

Санта Мария! Когда я увидел своё имя напечатанным, то испытал приблизительно то же, что пережил некогда Моисей, запечатлевший Завет Господа на скрижалях. Подумать только, я создал нечто, способное пережить века, и будущим поколениям останется от меня не только надпись на могильной плите! Это произвело на меня столь сильное впечатление, что на глаза мои навернулись слёзы.

После этого я упражнялся с прессом, экспериментировал, набирая из литер различные фразы, пока не набил на этом руку. Помню, однажды поздно вечером, когда я понял, что мои усилия принесли плоды, я разбудил Матео, чтобы немедленно изложить ему свою идею.

Он с трудом разлепил глаза и поднялся с постели с кинжалом в руке, но тут же лёг снова, пригрозив разрезать меня на четыре части тупым клинком.

   — Послушай, Матео, я нашёл способ разбогатеть!

Он с громким стоном потёр лоб.

   — Кристо, меня больше не интересует, как заработать состояние. Настоящий hombre добывает богатство своим мечом.

   — Матео, мне пришло в голову, что если мы будем печатать книги прямо здесь, вместо того чтобы тратить кучу денег на их доставку из Испании, то можем получить большую прибыль. Правда здорово?

   — Ага, а если бы король предложил тебе руку своей дочери и Кастилию в придачу, ты смог бы носить шикарное платье, да и питался бы лучше.

   — Это не составит большого труда. У нас ведь осталось несколько экземпляров лучших libros deshonestos, которые изданы в Испании. Если бы мы их печатали здесь, то избежали бы непомерных расходов на перевозку книг сюда.

   — Тебя что, одна из лошадей дона Хулио по башке лягнула? Для того чтобы печатать книги, нужен печатный станок.

   — Печатный станок у нас есть.

   — Для этого нужны знания.

   — Я научился пользоваться прессом.

   — И собираешься делать всё один?

   — Можно купить у властей заключённого, из тех, кого посылают в obrajes.

   — И его мигом сожгут на костре, если об этом прознает святая инквизиция.

   — Главное, чтобы работник был до предела тупым.


На первый раз мы выбрали тоненький сборник рассказов непристойного содержания. Приобрели мы и работника, которого, как и первопечатника Новой Испании, тоже звали Хуаном. Правда, парень оказался не таким тупым, как мне бы хотелось, но работать у нас согласился с радостью. Его приговорили к четырём годам в серебряных рудниках, и оказаться вместо этого в печатной мастерской было для него спасением. Средняя продолжительность жизни людей, приговорённых к каторжным работам на рудниках, составляла менее года.

Хуан, как и я, был метисом и lépero, но в отличие от меня, имевшего определённые притязания на роль кабальеро, он служил живым подтверждением весьма распространённого мнения о том, что lépero — это продукт злоупотребления пульке.

И хотя я спас ему жизнь, избавив от страшных северных рудников, это не внушило Хуану благодарности ко мне, потому что он был настоящим уличным животным. Впрочем, зная, как работает ум lépero, руководимый не только жадностью, но и извращённой логикой, я, вместо того чтобы платить Хуану в надежде на то, что он не сбежит, но останется верно отбывать свой срок, предоставил ему возможность порой подворовывать.

Одним из самых существенных преимуществ нового работника, помимо преступного прошлого, довлевшего над ним приговора и страха быть отправленным на рудники, что побуждало Хуана если и не к верности, то к определённому послушанию, являлась его абсолютная безграмотность.

   — Стало быть, Хуан даже не узнает, что именно он печатает. Я сказал ему, что мы будем издавать только жизнеописания святых и что у меня есть оттиски стигматов святого Франсиска, которые мы будем использовать во всех наших книгах.

   — Но если парень не умеет читать и писать, то как же он в таком случае сможет печатать? — удивился Матео.

   — А тут грамотность не нужна — он будет смотреть на книгу и вставлять в печатную форму такие же литеры, какие видит перед собой, в том же порядке. Ну а более сложный набор буду осуществлять я сам.

Первая книга, которую мы напечатали в Новой Испании, хотя и не была выдержана в серьёзном тоне сочинения епископа де Сумарраги о христианском вероучении (откровенно говоря, почтенные люди сочли бы её скандальной), имела тем не менее большой успех.

Целая куча дукатов, оставшаяся у нас, после того как мы оплатили все расходы, произвела на Матео исключительно приятное впечатление.

   — Мы лишили автора положенной ему доли, издателя — его прибыли, не заплатили королю пятину, а таможенным чиновникам — взятку... Кристо, да ты одарённый мошенник. Раз уж ты выказал такой издательский дар, я хочу доверить тебе опубликовать мой собственный роман под названием «Хроника невероятных деяний трёх благородных прославленных рыцарей из Барселоны, которые сумели одолеть десять тысяч вооружённых мавров и пять ужасающих чудовищ, возведя на престол Константинополя законного государя и обретя при этом больше сокровищ, чем имелось у какого-либо короля христианского мира».

На моём лице отразился испуг. Заметив это, Матео строго вопросил:

   — Ты не хочешь опубликовать литературный шедевр, который был объявлен в Испании сочинением ангелов и продавался лучше, чем всё, что вообще написали или украли у меня эти болваны Лопе де Вега и Мигель Сервантес?

   — Дело не в том, что я не хочу печатать его, просто боюсь, что, обладая столь скромным даром, не смогу воздать должное...

Остриё кинжала упёрлось мне в подбородок.

   — Печатай, да поскорее!


Мы занимались печатным делом уже несколько месяцев, когда к нам впервые наведались инквизиторы.

   — А мы и не знали, что у вас тут типография, — сказал человек с рыбьим лицом, бывший, судя по одеянию, фамилиарием. Его звали Хорхе Гомес. — Ты не подавал прошения епископу и не получал разрешения на книгопечатание.

Разумеется, я предвидел возможность подобного визита и придумал на сей случай подходящие оправдания. Представителю церкви были предъявлены находящиеся у нас в работе «Жития святых», а насчёт разрешения я пояснил, что, мол, хозяин типографии отбыл прямиком в Мадрид, чтобы получить монополию на печатание и продажу в Новом Свете книг религиозного содержания.

   — Хозяин оставил здесь нас с Хуаном, чтобы к тому времени, когда он вернётся с королевской лицензией и представит её вице-королю и святой инквизиции, мы подготовили к печати полное издание «Житий».

Я снова выразил своё сожаление и пообещал этому достойному человеку книгу в подарок, когда она будет напечатана.

   — А что ещё вы печатаете, пока ваш хозяин в отъезде? — вопросил служитель святой инквизиции.

   — Ничего. Мы и «Жития»-то завершить не можем, пока наш хозяин не вернётся с достаточным количеством бумаги и краски, чтобы закончить работу.

Фамилиарии были вовсе не священниками или монахами, а мирянами и с точки зрения закона являлись даже не служащими, а просто добровольными помощниками святой инквизиции. Однако они носили зелёный крест инквизиции и на самом деле выступали в качестве тайной полиции, соглядатаев, доносчиков, личной стражи инквизиторов и производили по их поручению обыски и аресты.

Инквизиция наделяла фамилиариев чрезвычайными полномочиями, и их так боялись, что даже вице-король, когда хотел нагнать страху на вероятных изменников, прибегал к помощи не своих солдат, а этих носителей зелёного креста.

   — Ты понимаешь, что вам запрещено печатать любые книги или другие материалы, не получив сперва соответствующее разрешение? Если выяснится, что ты фактически участвовал в незаконном книгопечатании...

   — Конечно, дон Хорхе, — сказал я, наградив почётным обращением простолюдина, который если и соприкасался с благородными донами, то разве что наступая на навоз их лошадей. — Но, откровенно говоря, в ожидании хозяина мы фактически сидим без дела, так что, если у святой инквизиции возникнет надобность в каких-нибудь несложных печатных работах, мы почтём за счастье ей услужить.

В глубине глаз представителя святой инквизиции что-то шевельнулось. Движение это было почти неуловимым: лёгкое расширение зрачков, заметить которое способны разве что ушлые торговцы да удачливые léperos.

Как правило, причиной этого была жадность.

Я пытался придумать способ официально предложить mordida. Рассказывали, что среди прислужников церкви попадались действительно бескорыстные фанатики, которые сочли бы такое предложение за кощунство — со всеми вытекающими последствиями.

Тем не менее обращение «дон», запущенное в качестве пробного шара, этому Хорхе, кажется, понравилось.

   — Хм, у святой инквизиции действительно имеется надобность в выполнении некоторых печатных работ. Помнится, мы когда-то пользовались услугами печатника, который занимал именно это помещение, но он оказался орудием дьявола.

Я перекрестился.

   — Может быть, я смогу помочь, пока не вернулся мой хозяин?..

Он отвёл меня в сторонку, чтобы не услышал Хуан.

   — Скажи, этот метис — добрый христианин?

   — Если бы его кровь не была подпорчена, из него бы вышел священник, — заверил я инквизитора. Меня Хорхе принимал за испанца, а стало быть, я внушал ему больше доверия.

   — Я приду попозже с двумя документами: мне потребуются их копии для распространения по всем церквям и монастырям Новой Испании. Содержание документов время от времени меняется, и их необходимо обновлять.

И Хорхе уставился на меня в упор своими узкими глазками.

   — Чтобы успешно изобличать богохульников и евреев, святая инквизиция должна работать в строжайшей тайне. Любое нарушение секретности сродни служению дьяволу.

   — Понимаю, дон Хорхе.

   — Ты должен дать клятву хранить тайну и никогда не открывать того, что тебе поручили напечатать.

   — Конечно, дон Хорхе.

   — Сегодня я принесу тебе два документа, а ты изготовишь побольше копий. Разумеется, тебе заплатят скромную компенсацию, чтобы покрыть стоимость краски, а бумагу ты получишь от святой инквизиции.

   — Благодарю за ваше великодушие, дон Хорхе.

Вот оно что. Сам-то он сдерёт со святых отцов полную стоимость расходов на печать, а мне передаст только мизерную сумму. И само собой, разница не попадёт в кружку для пожертвований.

О, эта извечная людская хитрость и жадность! Конечно, когда такими махинациями занимаются чиновники, это никого не удивляет, но как хотелось бы верить, что служители церкви ведут себя по отношению к Господу лучше.

   — Осмелюсь спросить, дон Хорхе, что же это за документы?

   — Список лиц, заподозренных в ереси и тайном отправлении еврейских обрядов, — сказал он, — а также новый Index librorum prohibitorium.

88


«Обращённый, предположительно marrano. Обвиняется на основании доноса Мигеля де Сото» — такая пометка имелась против фамилии дона Хулио в чёрном списке святой инквизиции. Печатая список лиц, подозреваемых в ереси, я, естественно, сделал себе один экземпляр.

   — Кто такой, интересно, этот Мигель де Сото и почему он считает дона Хулио тайным иудеем? — ломал голову Матео.

   — Я поговорил с аудитором вице-королевской счётной палаты, литературные предпочтения которого вогнали бы в краску и заставили раскаяться самого Люцифера. Он говорит, что де Сото — предприимчивый делец, торговец людьми. Покупает и продаёт работников. Он имеет дело с осуждёнными, безземельными индейцами, незадачливыми метисами, несостоятельными должниками, с отдельными людьми, семьями или целыми группами, причём зачастую де Сото сам доводит их своими махинациями до разорения, чтобы потом хорошенько нажиться. Это он заключил контракт на поставку рабочей силы — тысяч индейцев! — для строительства туннеля. Даже с учётом того, что для получения контракта ему пришлось рассовать взятки по карманам половины городских чиновников, де Сото всё равно заработал кучу денег. Зачем ему выдвигать обвинение против дона Хулио, я не знаю, но могу догадаться.

   — Дон Хулио обвинил этого типа в том, что он поставлял на строительство некачественные материалы и плохих работников, что и послужило причиной обрушения, — предположил Матео.

   — Не совсем так, хотя де Сото и впрямь договорился о поставке неквалифицированной рабочей силы. К снабжению строительными материалами этот человек, кажется, отношения не имел. Сдаётся мне, что он просто оказывает услугу Рамону де Альва.

   — А какое отношение тот имеет к де Сото?

   — Мигель — его зять. Как и Мартин де Сото, который, кстати, поставлял крепёжную древесину и материалы для кирпичей.

   — А какое участие в строительстве принимал сам де Альва?

   — Никакого — во всяком случае, на первый взгляд. По-видимому, он всего лишь управляющий делами дона Диего Велеса, маркиза де ла Марша.

Последний был дядей Елены, но, хотя я без колебаний показал Матео тайный список святой инквизиции, секрет своей любви я бы не раскрыл ему и под пыткой.

   — Похоже, де Альва основательно обогатился на этом сам и обогатил маркиза. Аудитор говорит, что, если в каком-то деле замешаны де Сото, там непременно оказывается и де Альва.

   — Твой тайный враг и твоё проклятие.

   — Да, но теперь мой гонитель стал и врагом дона Хулио. Дон Хулио уверен, что туннель обрушился потому, что строители не следовали его указаниям, причём руководители работ не только исказили первоначальный проект, но и разворовали отпущенные средства, использовав вместо качественных строительных материалов самые дешёвые. Но ему трудно это доказать.

   — Однако дон Хулио обвиняет тех, кто так или иначе совершал махинации. Мигель де Сото, видимо, содрал с городских властей плату за вдесятеро большее число работников, чем действительно нанял, а его зятёк наверняка поставил лишь половину того кирпича и древесины, за который ему заплатили. Все жульничали и воровали, кто больше, кто меньше, но когда туннель начал разваливаться и кому-то нужно было в конце концов отвечать, эти жулики решили: кто подойдёт на роль козла отпущения лучше, чем выкрест? Уж чего проще: ославить этого достойного человека тайным иудеем, чтобы он сгинул в застенках святой инквизиции, и вся афера с туннелем будет забыта.

   — Ты должен сделать что-нибудь, чтобы помочь дону Хулио, — сказал я.

   — К сожалению, это не тот вопрос, который я мог бы решить с помощью меча. Обвинение уже выдвинуто, и убийство де Сото его не устранит — напротив, это может возбудить против дона Хулио ещё большие подозрения. Но вот сообщить нашему другу об этом обвинении, предупредить его, чтобы он был готов к защите, необходимо.

   — И как нам это сделать? Может, сказать ему, что мы с тобой теперь мастера-печатники, работающие на святую инквизицию?

Матео, однако, не нашёл в этой шутке ничего смешного.

   — Вспомни, Кристо, как в отрочестве тебе приходилось зарабатывать на хлеб насущный, рассказывая на улицах Веракруса жалостливые истории и всяческие небылицы. Солгать другу, тем паче для его же блага, не должно быть трудным для lépero.

   — Я расскажу ему, что якобы проходил мимо резиденции святой инквизиции и случайно нашёл на улице этот список, который, очевидно, кто-то обронил.

   — Превосходно. Эта выдумка ещё глупее, чем всё, что я от тебя слышал. — Матео зевнул и потянулся. — Да, кстати, помнишь я хотел потолковать с нашим приятелем де Альвой? По-моему, уже пора.

   — И как ты, интересно, собираешься заставить его сказать нам правду?

   — Да очень просто. Мы похитим его. И подвергнем пыткам.


Дон Хулио внимательно изучил список и поднял голову.

   — Кристо, ты и впрямь нашёл этот документ на улице? Ты готов поклясться мне в этом на могиле своей благочестивой матери?

   — Несомненно, дон Хулио.

Он бросил список в камин и, когда тот сгорел, тщательно разворошил пепел.

   — Пусть тебя это не беспокоит. Меня пытались обвинить уже дважды, и ничего у них оба раза не вышло. Святая инквизиция будет проводить расследование, а на это уйдут годы.

   — И мы ничего не можем поделать?

   — Можешь помолиться. Не за меня, а за туннель. Если туннель рухнет снова, начнётся настоящее состязание, и уж не знаю, кто окажется первым — вице-король, который захочет меня повесить, или святая инквизиция, стремящаяся отправить меня на костёр.


Я был очень занят, ибо печатал одновременно как по заданию святой инквизиции Index librorum prohibitorium, так и книги из этого списка. Поэтому я предоставил Матео разрабатывать план похищения Рамона де Альвы. С учётом того, что наш враг мало того что считался прославленным фехтовальщиком, но вдобавок ещё редко выходил из дома без сопровождения слуг, этот план должен был быть достоин отваги Сида Кампеадора и гения Макиавелли.

Заработавшись однажды допоздна в печатной мастерской, я услышал, как что-то упало у задней двери. Предыдущий владелец, да упокоится он с миром, проделал в двери прорезь, чтобы купцы могли оставлять заказы, когда лавка была закрыта.

Хотя у меня не было намерения заниматься заказами, я всё-таки подошёл посмотреть и обнаружил на полу пакет. Я развернул его и увидел внутри сборник написанных от руки стихов и записку.


Сеньор печатник!

Ваш предшественник иногда печатал и продавал мои сочинения, а выручку направлял на угощение бедняков в дни церковных праздников. Если Вы не против поступать так же, распоряжайтесь этими стихами по своему усмотрению.

Одинокий Поэт


Записка была написана изящным почерком, как и стихи, которые, надо признаться, тронули моё сердце — и, по правде сказать, мой реnе. Я с удовольствием перечитывал их снова и снова. Я бы не назвал эти стихи deshonestos, ибо этим словом в моём понимании следовало именовать книги, где описывалось совокупление с животными и тому подобная мерзость. Однако, хотя стихи, попавшие ко мне сквозь прорезь в задней двери, и не носили столь скандального характера, они всё равно относились к категории запретных творений, поскольку в них откровенно описывались вся сила и страсть отношений между мужчиной и женщиной и воспевалась подлинная чувственность, а не та принятая на Аламеде игра в любовь, когда женщины, изображая безумную любовь, при этом тщательно подсчитывают каждый песо в вашем кошельке и учитывают каждую ветвь родословного древа кавалера.

Несколько человек уже спрашивали меня о стихотворениях этого Одинокого Поэта, настоящее имя которого не знал никто. Для виду я давал обещания непременно приобрести эти стихи, хотя выполнить их не имел ни возможности, ни намерения. И вот пожалуйста, эти стихи у меня. И на них у меня уже есть покупатели, пусть даже поклонников подлинной страсти и поэзии гораздо меньше, чем тяготеющих к извращениям. И хотя я сомневался, что заработаю на этих стихах достаточно денег, чтобы накормить в праздник хоть одного голодного lépero, мне приятно было сознавать, что я издаю настоящую литературу.

Но мне придётся хранить тайну. Ведь если я посвящу в неё Матео, он будет настаивать, чтобы я напечатал его дурацкие любовные стихи. Или же попросту украдёт произведения неизвестного поэта.

Я немедленно принялся набирать стихи. Поручить эту задачу lépero Хуану было нельзя: он не смог бы перевести в литеры написанное пером. Кроме того, я не хотел, чтобы его грязные руки прикасались к таким прекрасным словам.


   — Я придумал потрясающий план, — вполголоса промолвил Матео. Мы с ним сидели и пили вино. — У де Альвы есть дом, который он держит специально для свиданий. Там никто не живёт, кроме домоправительницы, которая плохо видит и почти совсем глухая. Когда хозяин является туда, его слуги остаются в карете. Если однажды мы дождёмся его и встретим вместо старухи, то сможем потолковать с этим злодеем с глазу на глаз.

   — А откуда ты узнал, где он встречается с женщинами?

   — Я проследил за Изабеллой.

Я пожалел, что спросил; мне было жаль дона Хулио.

Потрясающий план Матео было не так-то легко воплотить в жизнь. Во-первых, как попасть в дом так, чтобы нас не заметили? Старуха была полуслепой и почти глухой, но это ещё не значило, что она мёртвая или глупая. Во-вторых, нужно было узнать, когда у Рамона состоится ближайшее свидание.

   — Изабелле приходится подстраиваться под расписание де Альвы. У него много дел, а у неё, кроме необходимости беспрестанно делать причёски да посещать светские приёмы, никаких обязанностей нет. Своим временем она распоряжается свободно. Обычно слуга де Альвы приносит послание от него в этот дом и отдаёт лично в руки горничной, которая присутствует при всех любовных свиданиях своей хозяйки.

Это было естественно. Ни одна знатная дама не покидала дом, будь то для совершения покупок или для встреч с любовником, без сопровождения служанки. В услужении у Изабеллы состояла рослая негритянка. Её крепкая спина выдерживала побои, которые в гневе обрушивала на бедняжку госпожа, стоило ей хоть в чём-то той не угодить.

Обдумывая стоящую перед нами задачу, я между делом осушил два кубка вина. Жизнь на улицах Веракруса, где приходилось постоянно лгать, мошенничать и воровать, сделала мой ум изворотливым и приучила меня к исполнению разнообразных ролей. Пусть Матео и был автором комедий, предназначенных для театров, зато я, Кристо Бастард, мог без труда сочинять пьесы для постановки на сцене жизни.

   — Вот план, — сказал я. — Слушай внимательно.

89


Спустя три дня, находясь в печатной мастерской, я получил указание поспешить домой. Мне было понятно, что это значит: соглядатай, нанятый Матео, сообщил ему, что Изабелле передали записку, в которой Рамон де Альва назначал ей свидание.

Матео ждал, подготовив всё необходимое для осуществления нашего плана, и, что было на него совершенно не похоже, заметно нервничал. Его ничуть не устрашил бы поединок с лучшим бойцом Европы, но согласитесь, что отравить женщину — это совсем другое дело.

   — Ты положил эту траву ей в суп? — спросил я.

Перед свиданиями с де Альвой Изабелла, как правило, ела лишь немного супа — любовники наедались вволю позднее, удовлетворив свою похоть.

   — Да. Ты уверен, что это сработает?

   — Абсолютно. Через несколько минут у Изабеллы заболит желудок, причём настолько сильно, что ей придётся посылать за доктором. А служанку она отправит к Рамону — известить любовника о том, что занедужила и не сможетприйти на свидание.

   — Учти, Кристо, если это не сработает, я сдеру с тебя кожу, как тот колдун науали, и сошью из неё пару сапог.

Я пошёл проверить, как дела у Изабеллы. Когда я приблизился к её спальне, оттуда как раз выходила служанка. Прежде чем она закрыла за собой дверь, я успел разглядеть Изабеллу, скорчившуюся на постели. Её стоны заставили моё сердце подпрыгнуть от радости. Жаль, что этой женщине грозили всего-навсего несколько часов желудочных болей; у меня возникало искушение изготовить зелье, которое бы спровадило её на тот свет.

   — Твоей госпоже плохо? — спросил я служанку.

   — Да, сеньор. Меня послали за доктором.

И служанка поспешно ушла. Надо полагать, сначала она сходит к лекарю, а потом с запиской от Изабеллы направится к де Альве.


Мы с Матео вышли из дома и двинулись по улице к поджидавшему нас экипажу. То была не броская щегольская карета, а возок мелкого торговца, с радостью давшего нам его напрокат за возможность получить на ночь для прочтения три запрещённые книги.

Войдя в карету, мы облачились в плащи и маски, закрывавшие всё лицо; такие обычно используют на Аламеде и на балах. Матео остался в карете, а я вышел, дождался, пока служанка подойдёт поближе, а когда она поравнялась со мной, сделал вид, будто закашлялся, достал большой носовой платок и потряс им так, что пыль с ткани попала африканке в лицо.

Женщина продолжала идти, пытаясь стряхнуть порошок рукой.

Я залез в карету и, когда она покатила по мощёной улице, оглянулся. Служанка шаталась из стороны в сторону.

Тот самый индеец-травник, у которого я приобрёл зелье, вызвавшее недомогание у Изабеллы, снабдил меня и йойотль, затуманить сознание приносимых в жертву? Когда-то Целитель с помощью этого средства отправил меня на встречу с богами.


Несколько минут спустя кучер, управлявший каретой, высадил нас с Матео возле дома свиданий, а сам уехал.

Мы вошли через неохраняемые ворота во двор и направились прямиком к парадному входу. Я потянул за верёвку, и внутри зазвонил колокольчик, такой громкий и звонкий, что мог бы сойти за церковный колокол. Через несколько мгновений домоправительница открыла дверь.

— Buenas tardes, senora[4], — сказала старуха.

Не говоря ни слова (впрочем, слугам и не требовалось отвечать), мы с Матео под видом очередной подружки Рамона и её служанки вошли в дом.

Мы были одеты в женское платье, а наши лица скрывали маски. Однако де Альва раскусил бы нас в один миг.

Да что там де Альва: мы не одурачили бы одноглазого пирата на расстоянии мушкетного выстрела. Но обмануть полуслепую и почти глухую старуху нам удалось.


Она оставила нас у подножия лестницы, которая вела к спальням, и побрела прочь, покачивая головой — не иначе как дивясь тому, насколько высокой и крупной оказалась новая любовница хозяина.

Спальню, предназначенную для любовных утех, было легко вычислить — там горели свечи, было постелено свежее бельё, а на столе выставлены вино и закуски. Мы сели и стали ждать.

— Помни, де Альва — прославленный фехтовальщик, — сказал Матео. — Если он успеет выхватить свой клинок, я убью его, но до этого он запросто может заколоть тебя.

Да уж, Матео всегда умел успокоить друга. И главное, с правдой не поспоришь. Разве он не утверждал всегда, что как фехтовальщик я мертвец?


Окна спальни выходили во внутренний двор. Мы увидели, как подъехала карета, как де Альва вышел, пересёк двор и исчез в крытой галерее, которая вела к парадному входу. Двое его слуг остались во внутреннем дворе.

Я уселся спиной к двери, за маленький столик с вином и закусками. Женскую одёжу мы сняли: правда, на мне осталась женская накидка с капюшоном, чтобы не спугнуть Рамона в первый момент, когда он откроет дверь. Шпага была зажата в моей руке — как и сердце. Самого де Альву я не особенно боялся, гораздо больший страх мне внушали те тайны из прошлого, которыми он мог владеть.

Дверь за моей спиной открылась, и я услышал тяжёлые шаги входившего в комнату Рамона.

— Изабелла, я...

Этот человек чуял опасность не хуже лесного кота. Не знаю уж, что в моём облике его насторожило, но он мгновенно схватился за шпагу.

Я вскочил со стула, взмахнув собственной шпагой, но прежде чем мы успели схватиться, Матео ударил Рамона рукоятью по затылку. Де Альва упал на колени, и мой друг ударил его снова, однако не очень сильно — с тем чтобы не убить, но лишь оглушить. Мы немедленно набросились на пленника с верёвками, связав ему руки за спиной. Другую верёвку Матео прицепил к круглой, огромной, словно колесо телеги, люстре, свисавшей с потолка. Затем мы, приставив де Альве нож к горлу, подтащили его под эту люстру и, приподняв, совместными усилиями поставили злодея на стул и накинули петлю ему на шею.

Теперь де Альва стоял на стуле; руки связаны за спиной, на шее — петля. Матео выбил стул из-под его ног. Де Альва закачался и задёргался, задыхаясь, люстра заскрипела, и с потолка посыпалась штукатурка.

Пока петля не удушила Рамона, я быстро подсунул стул обратно ему под ноги.

Поскольку у меня не было намерения убивать этого человека без крайней необходимости, то я не ограничился одной лишь маской, но также держал во рту маленькие камешки, чтобы изменить голос.

   — Около семи лет тому назад, — начал я, — ты убил в Веракрусе одного очень хорошего человека, священника по имени Антонио, и ещё ты пытался убить мальчика, которого этот Антонио воспитал. Зачем ты это сделал? Кто толкнул тебя на эти чёрные дела?

Де Альва в ярости изрыгнул грязное ругательство.

Я выбил стул у него из-под ног, и Рамон вновь закачался, а лицо его побагровело. Когда черты де Альвы исказились от боли и он почти почернел от удушья, я снова подставил стул.

   — Давай отрежем ему яйца, — предложил Матео и в подтверждение серьёзности своего намерения ткнул клинком в пах.

   — Рамон, неужели ты хочешь, чтобы мы превратили тебя в женщину? — спросил я. — Я знаю, что ты убил отца Антонио не по своей воле, а по чьему-то приказу. Расскажи мне, кто велел тебе это сделать, и можешь дальше развлекаться в своём борделе.

И снова ответом были лишь злобные ругательства.

   — Я не сомневаюсь, что один из вас тот самый мальчишка-бастард, — прохрипел пленник. — Так знай же, что я поимел твою мать, перед тем как убить её.

Я хотел вновь выбить стул у него из-под ног. Но когда я подошёл к стулу, де Альва пнул меня в живот. Его сапог угодил мне как раз под дых: я сложился пополам, пошатнулся и упал на пол.

Де Альва пнул меня так яростно, что сила инерции сбросила его со стула: он закачался, повиснув на люстре, и этот огромный светильник, выломив фрагмент потолка, рухнул на пол. Произошёл обвал штукатурки, меня ослепила туча пыли.

Яростно взревел Матео, увидевший сквозь пыль, как тёмная фигура де Альвы метнулась к окну. Рамон с разбегу запрыгнул на подоконник, вышиб деревянные ставни и, грохнувшись на каменные плиты внутреннего двора, громко заорал, призывая на помощь.

Матео схватил меня за руку.

   — Скорее!

Я побежал вслед за ним — сперва в соседнюю комнату, а оттуда на балкон. В руке у Матео была верёвка, на которой мы подвешивали де Альву. Он накинул петлю на столб, сбросил верёвку вниз и ловко соскользнул по ней на землю — чувствовалось, что Матео приобрёл этот навык, поспешно покидая чужие спальни. Я последовал за ним.

Спустившись на землю, мы первым делом избавились от одежды и масок и уже в своём настоящем обличье отправились в таверну, где уселись играть в primero, карточную игру, в которой Матео был отменным мастером просаживать деньги.

   — Бастард, сегодня вечером, помимо того что этот де Альва крепкий орешек, мы выяснили ещё один интересный факт.

   — Что же именно?

   — То, что он, оказывается, убил твою мать.

Я никогда не знал матери, не имел о ней никаких сведений, но утверждение этого мерзавца, что он её якобы изнасиловал и убил, должно было стать ещё одним гвоздём в крышку его гроба. С другой стороны, это заявление, пусть даже высказанное ради того, чтобы посильнее меня задеть, усугубляло тайну, окружавшую моё прошлое. Какое отношение имел де Альва к моей матери? Зачем было знатному испанцу убивать простую индейскую девушку? И самое загадочное — как Рамон вообще мог её убить, если она жива до сих пор?

   — Да, — покачал головой Матео, — теперь нам не скоро удастся снова заполучить де Альву для расспросов. Если вообще удастся.

   — Как ты думаешь, он свяжет нас с Изабеллой?

Матео пожал плечами.

   — Вряд ли. Скорее всего, решат, что Изабелла и её служанка пострадали от плохой еды. Однако от греха подальше, чтобы де Альва уж точно не мог усмотреть между нами и болезнью своей любовницы какую-либо связь, я сегодня же вечером отправляюсь в Акапулько.

В Акапулько ожидали прибытия корабля с Востока, знаменитого манильского галеона, но я решительно не понимал, каким образом радостная встреча судна, нагруженного редкостями из Китая, Индии и с островов пряностей, может помешать Рамону догадаться, кто на него сегодня напал. У меня возникло подозрение, что Матео просто хочет развлечься.

90


Матео отправился в Акапулько, дон Хулио продолжал разбираться с туннелем, а Изабелла пребывала в дурном настроении. Естественно, что в такой ситуации я старался бывать дома как можно реже, и если не находился в печатной мастерской, то прогуливался по крытой галерее, время от времени заходя в лавки.

Как-то поздно вечером, работая в мастерской, я вновь услышал стук в заднюю дверь и звук брошенного пакета. Решив, что это, скорее всего, автор так восхищавших и возбуждавших меня романтических стихов, я побежал к двери, открыл её и, выскочив в переулок, успел увидеть убегавшего мужчину — невысокого, стройного, в развевавшейся на бегу накидке с капюшоном. Он скрылся за углом, а когда за тот же угол свернул и я, то увидел лишь удаляющуюся карету. Увы, было слишком темно, чтобы разглядеть на ней какие-либо опознавательные знаки.

Возвращаясь обратно, я почувствовал запах французских духов, которые, как я знал, были очень популярны у молодых жительниц столицы. Поначалу мне показалось странным, что мужчина душится женскими духами, но ведь есть немало щёголей, которые не только пользуются французскими благовониями, но носят такие шелка и кружева, что начинаешь подозревать, уж не ведьмин ли сосок у них вместо реnе. То, что автор романтических стихов может находить привлекательными мужчин и, как говорится, «впускать их через заднюю дверь», меня не удивило. Ведь и сами его произведения попадали ко мне через заднюю дверь, разве не так?

Эти стихи вновь оказались видениями любви, которые тронули мою романтическую душу — глубоко сокрытую под шершавой оболочкой душонки lépero. Я отложил на потом проверку набранной Хуаном deshonesto пьесы и приступил к набору этих стихов. Прибыли они не приносили, зато каким удовольствием было соприкоснуться с проникновенными образами возлюбленных, сгорающих в пылу страсти. Набирая эти откровенные и изысканные сочинения, я как бы возмещал моральный урон от издания бездарных и безнравственных книг, которые был вынужден печатать исключительно ради денег. Набор текстов вообще-то был трудоёмкой работой, но сейчас я находил её весьма благодарной и ничуть не жалел потраченных усилий.

Укладывая литеры в форму, я подумал о пьесе, которую мы тайком печатали. Пьес мы издавали больше, чем романов. Хотя комедии ставились в Новой Испании редко, они пользовались у читателей огромным спросом.

Мне пришло в голову, что деньги можно заработать быстрее и легче, просто ставя пьесы, вместо того чтобы продавать напечатанные экземпляры. Вообще-то спектакли в Новой Испании были далеко не так популярны или прибыльны, как в метрополии, потому что те из них, которые получали одобрение святой инквизиции, были откровенно скучными: пресными комедиями нравов или религиозными мистериями. Но вздумай мы обратиться к инквизиторам за разрешением на постановку одной из тех пьес, которые печатали, это закончилось бы для нас немедленным арестом.

Я призадумался: а нельзя ли найти такую пьесу, которую мы могли бы поставить, получив необходимое разрешение, и которая при этом пользовалась бы успехом? Как раз в это время в город прибыла странствующая труппа. Артисты устроили балаганчик на пустом участке между домами, но выдержали всего несколько представлений. Я посмотрел их пьесу, пока Матео находился в Акапулько, и понял, что это весьма неудачная переделка пьесы Лопе де Веги «Fuente Оvejuno»[5]. Меня предупреждали, что нож цензора вырезал из блестящего сочинения драматурга самую сердцевину и что обычно среди публики находился прислужник святой инквизиции, с текстом в руках следивший за тем, чтобы вымаранные цензурой диалоги не прозвучали со сцены. Да ещё вдобавок актёры плохо отрепетировали свои роли. Я слышал, как участники труппы до хрипоты спорили, кто кого будет играть. Было грустно смотреть на то, как прекрасная, задевающая за живое пьеса превращается в ничто людьми, не способными прочувствовать характер действующих лиц.

Ни один народ не производил писателя столь плодовитого, как Лопе де Вега. Сервантес назвал его чудом природы, поскольку этот человек мог написать пьесу за считанные часы, а всего он сочинил их около двух тысяч. Пьеса «Овечий Источник» представляла собой волнующую историю, выдержанную в духе тех великих произведений де Веги, где воспевается высокое чувство чести, присущее мужчинам и женщинам из всех слоёв испанского общества. С подлинным, изначальным текстом сочинения мне удалось ознакомиться благодаря тому, что одна актриса провезла в Новый Свет книгу, спрятав её под юбкой.

Овечий Источник — это название деревушки, где происходит действие, а интрига, как и в некоторых других пьесах того же автора, разворачивается вокруг попытки знатного человека совратить крестьянскую девушку, обручённую с крестьянским юношей. Лауренсия, даром что простая крестьянка, умна и сообразительна: она прекрасно понимает, чего ради, такая персона, как дон Фернандо Гомес де Гусман, командор ордена Калатравы, подсылает к ней своих людей с подарками. Конечно же, он замыслил обесчестить её и бросить. Вот как Лауренсия выражается о мужчинах вообще:

   — То, чего они от нас добиваются, ночью доставляет им удовольствие, а утром оставляет нас в печали.

Лауренсия — девушка бойкая и за словом в карман не полезет. Один из персонажей характеризует её следующим образом:

   — Готов поручиться, что когда священник крестил её, то полил на неё солью.

Когда командор с триумфом возвращается с войны, жители деревни встречают его дарами. Но единственный подарок, который ему нужен, — это Лауренсия и ещё одна крестьянская девушка. Сопротивляясь его слуге, пытающемуся затащить красавицу селянку в комнату, где командор может воспользоваться ею, Лауренсия говорит:

   — Неужто твоему господину мало всего того мяса, которое ему дали сегодня?

   — Похоже, он предпочитает твоё, — отвечает слуга.

   — Тогда пусть умирает с голоду!

Командор подстерегает Лауренсию в лесу и пытается взять её силой, и тогда Фрондосо, крестьянский юноша, который любит её, хватает лук и стрелу, положенные на землю самим насильником, и держит кабальеро под прицелом, а девушка тем временем спасается бегством.

Командор возмущён тем, что крестьянская девушка сопротивляется его домогательствам:

   — Что за грубые невежды живут в деревнях! То ли дело города, где никто не препятствует удовольствиям людей высокородных и мужья только рады, когда мы занимаемся любовью с их жёнами.

Он обсуждает женщин со своим слугой и заявляет:

   — Ох уж эти доступные девицы, которых я так нежно люблю, но которым так мало плачу! О Флорес, если бы они знали себе цену!

Жестокий командор привык брать сельских девушек силой и не желает, чтобы Лауренсии удалось избежать той же участи. Он заявляется к ней на свадьбу и арестовывает её жениха Фрондосо, а невесту насильно увозит с собой.

Вернувшись к отцу и односельчанам, Лауренсия называет их овцами за то, что они позволяют командору насиловать деревенских девушек. Она заявляет, что, после того как командор повесит Фрондосо, он проделает то же самое и с бесхребетными мужчинами из её родной деревни.

   — Ия буду только рада тому, что это достойное селение избавится от женоподобных мужчин и вернётся век амазонок.

Схватив меч, Лауренсия собирает вокруг себя односельчанок и призывает их забрать скот и освободить Фрондосо, прежде чем командор убьёт его. Одной из женщин она говорит:

   — Когда во мне просыпается храбрость, нам не нужен Сид...

Женщины разбивают ворота замка и захватывают его штурмом как раз в тот момент, когда командор собрался повесить Фрондосо. Деревенские мужчины тоже берутся за оружие, но одна женщина говорит:

   — Только женщины знают, как отомстить. Мы выпьем кровь врага.

Хасинта, девушка, обесчещенная командором, призывает:

   — Давайте пронзим его труп нашими пиками.

Фрондосо заявляет:

   — Я не буду считать себя отомщённым, пока не вырву из него душу.

Женщины нападают на командора и его людей.

   — О милые подруги, окрасим же свои мечи их гнусной кровью! — взывает Лауренсия.

Де Веге хватило литературной смелости вложить мечи в руки женщин. По моему разумению, именно по этой причине публике, состоявшей в основном из мужчин, спектакль не слишком понравился.

Ещё один важный нравственный аспект пьесы заключался в том, что, восстановив справедливость, сельские жители продолжали стойко держаться вместе и тогда, когда за убийство командора предстали перед судом короля Фердинанда и королевы Изабеллы. Как ни пытались вызнать у них, кто именно прервал жизнь знатного дворянина, все крестьяне как один заявляли: Овечий Источник. Деревня сама осуществила правосудие, и её жители считали, что если они в чём-то виновны, то отвечать должны все, всем миром.

Поняв, что в данном случае ничего поделать нельзя, король и королева оставляют убийство командора без наказания.

Судя по тому, как мало билетов было продано на это представление, горожан пьеса не взволновала.

Мысль о том, чтобы поставить комедию, не давала мне покоя с тех пор, как я стал тайно печатать запрещённые пьесы, однако в первую очередь меня беспокоило, как отреагирует на это Матео. Он наверняка захочет, чтобы мы поставили какую-нибудь дурацкую историю об hombria. А мне вовсе не улыбалось битый час смотреть, как на сцене достойный испанец убивает английского пирата, который изнасиловал его жену...

Впрочем, я поставил бы пьесу, сочинённую самим Вельзевулом, лишь бы это принесло барыши. Вся беда была в том, что помимо художественных недостатков пьесы, сочинённые Матео, имели и ещё один, гораздо более существенный: попытки их сценического воплощения в денежном отношении всегда оборачивались крахом.

В ту ночь я вернулся домой, тщетно пытаясь отогнать мысль о постановке пьесы, которая принесла бы нам хорошую прибыль и вместе с тем не настроила бы против нас святую инквизицию. Не находя покоя, я схватил «Историю Римской империи» и стал читать книгу при свете свечи, вдыхая «ароматы» из находившейся внизу конюшни. По мере того как империя под властью дурных правителей всё больше и больше приходила в упадок, по мере того как рушились моральные основы, традиции, а с ними и сама структура римского общества, императоры и народ становились всё более падки на щекочущие нервы развлечения. Им уже было мало того, что гладиаторы на арене насмерть сражались друг с другом, теперь римляне устраивали битвы небольших армий и схватки людей с дикими зверями. Наиболее интересными и зрелищными из такого рода гладиаторских состязаний я нашёл морские баталии, когда арену заливали водой и сражения вели боевые корабли с гладиаторами на борту.

Засыпая, я думал о том, как можно затопить corral, сцену, на которой разворачивается действие комедии, и изобразить на ней водное сражение гладиаторов, если сама эта сцена занимает всего лишь небольшой участок между домами.

Я проснулся посреди ночи с ощущением того, что у меня уже есть затопленная водой арена.


Матео вернулся из Акапулько спустя две недели. Он был в плохом настроении и, как ни странно, без нового шрама, которому можно было бы дать женское имя.

   — Пираты потопили манильский галеон. Только зря съездил.

   — Матео, Матео, друг мой, мой товарищ по оружию, мне пришла в голову потрясающая идея!

   — Небось опять собрался ловить рыбку в мутной воде?

   — Ты почти догадался. Мы поставим комедию — на воде.

Матео выкатил глаза и выразительно постучал себя по макушке.

   — Бастард, ты никак нанюхался того порошка йойотль, что похищает разум.

   — Сразу видно, что ты плохо знаком с историей. Римляне, да будет тебе известно, иногда затопляли арену и ставили гладиаторские морские баталии с участием боевых кораблей.

   — Так ты задумал поставить эту комедию в Риме? Может, Папа Римский разрешил тебе затопить собор Святого Петра?

   — Amigo, неужели ты сомневаешься в моём гении? Лучше скажи, а не случалось ли тебе, оглядываясь по сторонам, заметить, что Мехико окружён водой — не говоря уже о дюжине лагун в самом городе и вокруг него?

   — Ну-ка растолкуй, что за безумие на тебя нашло?

   — Мы идём на огромнейший риск ради малой прибыли, печатая и продавая deshonesto пьесы и романы. Мне пришло в голову, что мы могли бы ставить собственные комедии и заработать на этом куда больше.

У Матео загорелись глаза.

   — Я сам напишу пьесу! Английский пират насилует...

   — Нет! Нет! Нет! Эту историю уже видели повсюду от Мадрида до Акапулько. Я придумал кое-что получше.

Рука Матео мигом потянулась к шпаге.

   — Ты не хочешь, чтобы эту пьесу написал я? А кто же тогда?

   — Ты, конечно ты, просто на другую тему, — заторопился я. — Скажи, какой самый великий момент в истории Новой Испании?

   — Конкиста, конечно.

   — Верно. А ведь кроме тех знаменитых лошадей, в потомство которых ты вкладываешь деньги, у Кортеса был ещё и флот из боевых кораблей. Поскольку Мехико, вернее, тогда ещё Теночтитлан, был расположен на острове с насыпной дорогой, защищать которую ацтекам не составляло большого труда, Кортесу пришлось напасть на город с воды. Он распорядился валить лес, распиливать стволы на доски и в результате построил и оснастил тринадцать небольших кораблей. Пока суда строились, Кортес привлёк восемь тысяч индейцев рыть канал, по которому суда могли пройти на озеро.

Матео, конечно, знал эту историю не хуже меня. Кортес разместил на каждом судне по двенадцать гребцов наряду с дюжиной арбалетчиков и мушкетёров, в целом примерно половину своей армии. Среди конкистадоров совсем не было гребцов, и Кортесу пришлось уговаривать всех, имевших хоть какой-то опыт мореплавания, сесть на вёсла.

Эту озёрную флотилию вооружили пушками, снятыми с кораблей, на которых конкистадоры прибыли в Новую Испанию; командиры отрядов стали капитанами кораблей, асам Кортес принял на себя обязанности адмирала и повёл наступление с озера, в то время как остальные его силы и индейские союзники атаковали дамбу.

Флоту из небольших военных судов противостояла ацтекская армада, состоявшая из пяти с лишним сотен боевых каноэ с тысячами воинов на борту. Когда два флота сблизились, Кортес понял, что он проиграет, если милостивый Господь не дарует им свежего ветра, чтобы направить более тяжёлые корабли испанцев в сражение с невероятной скоростью: вот тогда и огромное количество ацтекских боевых каноэ будет испанцам нипочём.

И верно, без десницы Господней дело не обошлось. Налетел ветер, и суда Кортеса принялись крушить ацтекскую армаду с яростью, которая была сопоставима лишь с неистовостью самих конкистадоров.

   — И на какие, интересно, средства ты собираешься приобрести тринадцать кораблей и пятьсот каноэ, не говоря уже о жалованье актёрам? Ты сам говорил, что конкистадоров было несколько сотен, а ацтекских воинов и вовсе около пяти тысяч.

   — Нам понадобится всего один боевой корабль и два или три каноэ. Озёрную баржу легко превратить в боевой корабль, добавив фальшивые борта да деревянную пушку. Индейцев с каноэ можно нанять совсем дёшево, заплатив им несколько песо за вечер.

Некоторое время Матео нервно мерил комнату шагами. Мой друг напоминал сейчас ягуара на охоте. Небось уже представлял себя завоевателем великой империи.

   — Кортес будет главным героем, — сказал Матео. — Развеяв злые чары десяти демонов, убив дюжину — нет! — сотню врагов, он призывает своих бойцов к стойкости и в самый отчаянный для него момент на коленях взывает к Господу с мольбой послать испанцам ветер.

   — Естественно, что сыграть великого завоевателя сможет только такой прекрасный актёр, как ты.

   — В городе есть труппа актёров. Они сейчас в стеснённых обстоятельствах: в животах у них урчит и бедняги тощают с каждым днём, так что для исполнения второстепенных ролей их можно нанять за сущие гроши. Надо только предоставить актёрам кров, еду и немного вина, чтобы они не разбежались с голодухи, пока мы оборудуем наш корабль.

— Что ж, решение всех вопросов, требующих высокого художественного вкуса, я предоставляю тому, кто выступал перед венценосными особами в Мадриде. А сам займусь делами обыденными: постройкой боевого корабля, печатанием объявлений и продажей билетов, — заявил я, а про себя добавил: «И, хвала Господу, сбором денег, которые позволят мне добиться того, к чему я так стремился, — стать кабальеро».


Приготовления к постановке оказались легче, чем я думал. И канцелярия вице-короля, и святая инквизиция с готовностью одобрили представление, целью которого было восславить Господа и мужество испанских конкистадоров. Все переговоры вёл я лично, представившись как помощник печатника, действующий с ведома и по поручению анонимного автора пьесы. Будучи тесно связаны с доном Хулио, мы решили не использовать наши настоящие имена.

Однажды поздно вечером, когда я печатал афиши для нашего представления, в прорезь задней двери снова шлёпнулся пакет, и я стремглав выбежал в переулок.

Поэт дошёл уже почти до самого конца аллеи, и тут я увидел, что перед ним вдруг выросла тёмная фигура. Поэт вскрикнул и побежал обратно.

Вот так раз: кричала явно женщина. Или мне показалось?

Перепуганный, постоянно оглядываясь назад, поэт буквально влетел в мои объятия. Я сорвал маску с его лица.

   — Елена!

Она уставилась на меня, широко раскрыв глаза.

   — Ты?

Девушка моментально развернулась и побежала обратно по аллее, стремглав промчавшись мимо Хуана — lépero, караулившего там по моему приказу.

Неудивительно, что слова поэта настолько воспламенили моё сердце — ведь они были рождены сердцем и написаны рукой женщины, которую я любил! Узнав, что автором этих стихов оказалась Елена, я испытал настоящее потрясение, хотя то, что она обладала поэтическим даром, ничуть меня не удивило. Помнится, Елена ещё девочкой говорила о желании переодеться мужчиной, чтобы иметь возможность учиться и посвятить себя поэзии.

Нудный труд по набору стихотворений был щедро вознаграждён: я наконец нашёл свою возлюбленную.

Но что, интересно, Елена имела в виду, когда воскликнула: «Ты?» Было ли это потрясением от нежданной встречи с lépero, пристававшим к ней на улице? Или она узнала во мне тогда паренька из Веракруса? Я так и этак крутил простенькое словечко «ты», пытаясь мысленно воспроизвести тон, которым оно было произнесено. Иногда мне слышалось в нём дружелюбие, иногда — испуг, а порой — насмешка.

Наконец, решив со вздохом, что мои мечты когда-нибудь ухаживать за Еленой ещё более фантастичны, чем сражения Матео с драконами, я сел за стол, чтобы ознакомиться с бумагами, которые она принесла.

На сей раз это оказались не стихи, а пьеса под названием «Беатрис из Наварры». Главной героиней была женщина, имевшая ревнивого мужа. Супруг подозревает её в неверности, обнаружив то, что показалось ему любовной запиской.

Вознамерившись поймать любовников с поличным, он не спускает с жены глаз. А ведь он очень любил Беатрис, и их любовь была взаимной и страстной, пока её не омрачили ревность и подозрения. Теперь, терзаемый ревностью, муж относится к Беатрис весьма прохладно, сторонится её, думая лишь о том, как уличить жену в неверности.

И вот однажды, подслушивая под дверью спальни, ревнивец слышит, как его жена признается кому-то в любви в страстных, чувственных выражениях. В ярости он вламывается к ней и, хотя никого не застаёт, в твёрдой уверенности, что любовник успел сбежать, пронзает её грудь мечом.

И вот Беатрис лежит на полу, и жизнь медленно покидает её: рана на груди смертельна. Бедная женщина шёпотом говорит мужу, что всегда была верна ему, что любила только его одного и, желая обессмертить это чувство, запечатлевала его в стихах. Однако показать супругу свои творения боялась, поскольку он запретил ей даже читать стихи, а уж тем более писать их.

Сделав это признание, Беатрис умирает, а ревнивый муж берёт бумаги со стола и, прочтя написанное, понимает, что несчастная и правда не объяснялась с любовником, а читала вслух собственные стихи.

Он усомнился в любимой жене, потому что не представлял себе, что женщина способна вверить своё сердце бумаге, выразить чувства в стихах. По его представлениям, у женщины просто не могло быть склонности и уж точно не было никакой необходимости обращаться к литературе.

С разбитым сердцем, сокрушаясь оттого, что понапрасну погубил любимую, он опускается на колени рядом с ней, молит о прощении, а потом пронзает кинжалом собственное сердце.

Вы небось решили, что пьеса понравилась мне потому, что её написала та самая девушка из кареты, которая спасла мне жизнь и мечтала получить образование? Может быть, но справедливости ради отмечу, что любовное стихотворение, которое Беатрис посвятила своему мужу, действительно было очень талантливым. У Елены имелся настоящий дар сочинять любовную лирику, причём лирику особенную — волнующую, возбуждающую, откровенно чувственную.

И тут мною овладела ещё одна мысль, из-за которой впоследствии на меня спустили всю свору адских псов, идея, ещё более невероятная, чем истории Матео. Сперва я поставлю пьесу, способную раздразнить поклонников Гомера и Софокла. На деньги, заработанные на представлении о морском сражении Кортеса, я поставлю пьесу Елены. Не называя настоящего имени автора, разумеется, ибо следует оградить её. И мне придётся придумать способ, как дать Елене знать, что бедный паренёк lépero, которому она когда-то помогла, отплатил добром, подарив её творению вечную славу — пусть и анонимно.

Конечно, чтобы добиться разрешения на постановку пьесы, мне придётся обмануть святую инквизицию и вице-короля, а также скрыть от Матео, что я украл часть выручки, чтобы инсценировать чью-то ещё, а не его пьесу. А ведь он, узнав это, вполне может и вправду осуществить свою угрозу — содрать с меня кожу и натереть плоть солью.

Правда тут, amigos, я надеялся обойтись без особого риска — временно присвоить деньги, вырученные за показ первой пьесы, а затем возместить их средствами, которые удастся получить за постановку второй.

Но так или иначе, когда я читал и перечитывал рукописный текст, у меня перехватывало дыхание при мысли о жертвах, которые я был готов принести ради любви.

91


Для того чтобы изобразить озёрное сражение между флотом Кортеса и ацтеками, мы выбрали лагуну неподалёку от Аламеды. Афиши, приглашающие на представление, были расклеены по всему городу, а глашатаи вовсю нахваливали пьесу на каждой площади.

Я лично взимал плату за вход. Торговцы, предлагавшие зрителям одеяла, чтобы постелить на траве, поскольку лавок возле лагуны почти не было, а также все, кто торговал закусками, сластями и напитками, уплачивали мне процент с выручки.

Народ просто валом валил, и к тому времени, когда я взял деньги с последнего зрителя, не оставалось уже места не только чтобы сидеть, но и чтобы стоять. Несмотря на незамысловатый сюжет, Матео развернулся вовсю. Мой друг был незаурядным актёром: он ухитрялся вдохнуть жизнь, порой даже с избытком, в самую непритязательную роль.

Правда, всегда оставалось опасение, что если он окажется недоволен тем, как публика его принимает, то, пожалуй, вместо того чтобы сражаться с другими актёрами, исполняющими роли врагов, бросится со шпагой на зрителей.

Пьеса начиналась с того, что конкистадоры плывут на боевом корабле, то есть на барже, которой мы по мере сил попытались придать сходство с военным судном. Матео-Кортес отважно стоял на носу с мечом в одной руке и святым крестом в другой. Бок о бок с ним находилась донья Марина, индианка-переводчица, главная помощница завоевателя в переговорах с индейскими племенами. Благодаря ей маленький отряд Кортеса получил поддержку союзнических армий, без помощи которых нельзя было рассчитывать на победу. Могущественные ацтеки были серьёзными врагами и внушали страх конкистадорам.

Первоначально на роль доньи Марины выбрали женщину из труппы бродячих актёров, но её муж и Матео рассорились, я не стал утруждать себя выяснением, по каким именно причинам. Её заменили прелестной юной индейской девушкой. Я имел глупость спросить Матео, где он её нашёл, — в casa de las putas, конечно.

На мне была маска, как и у некоторых зрителей. Правда, в отличие от многих франтов я надел маску не как дань моде, а действительно для маскировки. Елена любила представления, и, хотя считалось, что такие «вульгарные» зрелища не для женщин, я был уверен, что она, как и многие дамы из общества, скрывавшие под масками свои лица, не упустит возможности посмотреть пьесу, о которой в городе было столько толков.

Мои страхи — и надежда увидеть её снова — оправдались: она приехала в карете с Луисом и немолодой дуэньей. Спутницу Елены я не знал, это была точно не та пожилая матрона, которая сопровождала её в карете много лет тому назад. За ними следовала служанка с подушками и одеялами, на которых господа собирались расположиться.

Я вручил билеты Луису, стараясь не встречаться взглядом с ним или Еленой, хотя моё лицо и было скрыто под маской.

Продав последний билет, я занял удобную позицию, чтобы в случае чего сбежать с вырученными деньгами, если из-за своеобразной игры Матео публика вдруг разозлится настолько, что дело не обойдётся швырянием овощей, а дойдёт до кровопролития. С этого места я не мог видеть Елену, но оно и к лучшему, так как мне было бы больно смотреть на неё, сидящую рядом с Луисом.

Когда показалась баржа, она же боевой корабль, за сценой зловеще забили барабаны, создавая соответствующее настроение — предчувствие грозных событий. Баржа подошла достаточно близко, чтобы публика на берегу могла слышать реплики актёров, и Матео возгласил, что, когда он возмужал настолько, чтобы разить неверных, мавры уже были побеждены и изгнаны из Испании. Но хотя его родине больше не угрожали кровожадные полчища мусульман, она ещё не обрела места под солнцем как великая империя. Такая возможность представилась Испании, когда Колумб открыл для завоевания целый новый мир.

— Поскольку я искал богатства и славы, стремился к приключениям и желал принести язычникам святой крест, я тоже пересёк Великий океан, направляясь в Новый Свет.

Как всегда, Матео разглагольствовал так долго, что глаза у меня начали слипаться и их трудно было открыть. Слава богу, я настоял на том, чтобы вставить между его длинными монологами действие, и, к моему облегчению, вскоре в лагуне появились три индейских боевых каноэ: на большее денег у нас не хватило. И сражение началось — деревянные пушки на корабле Кортеса прокашляли, извергнув пороховой дым. Значительное количество чёрного пороха просто пожгли на борту баржи, чтобы шума и дыма было побольше. Человек, прятавшийся за одеялом, забил в большой металлический барабан, что должно было обозначать шум сражения — звук пушечных выстрелов и огня из аркебуз. В испанцев полетели деревянные стрелы без наконечников. Индейцы, выкрикивая ругательства, норовили поразить их деревянными копьями, тогда как конкистадоры яростно отбивались. Для пущего эффекта мы пропитали смолой несколько деревяшек, подожгли их и пустили плавать по воде вокруг лодок.

Индейцы нападали на Кортеса и его солдат с удивительным рвением, но и те, со своей стороны, давали отпор столь же рьяно. Я в ужасе наблюдал за тем, как сценическое сражение между индейцами и конкистадорами становится столь ожесточённым, что превращается чуть ли не в настоящий бой. Одного конкистадора стащили с корабля в воду, и он едва спасся, когда торжествующие индейцы пытались пронзить его копьём, как рыбу острогой.

Потом ещё один конкистадор полетел в воду. Индейцы на каноэ взревели от восторга и набросились на корабль с удвоенной яростью.

¡Ay de mi! Подобного бедствия мы не планировали. Дым, огонь, крики, лязг мечей и копий — всё это предназначалось для того, чтобы создать впечатление настоящего сражения. Но только впечатление!

Я зажал в руке кошель с деньгами и уже приготовился бежать, но остановился как вкопанный, зачарованный тем, как у меня на глазах вся постановочная работа рушилась из-за внезапно разыгравшихся страстей, заставивших и индейцев, и испанцев забыть, что они актёры.

¡Santa Maria! Ещё один конкистадор был оглушён ударом копья по голове и сброшен с боевого корабля. Индейцы облепили борта, взбираясь на палубу. На ногах остался один Матео. Захватчики налетели на донью Марину и в пылу борьбы сорвали с неё платье.

Мне пришла в голову страшная мысль: индейцы победят!

Если это произойдёт, Матео не просто освищут и забросают гнилыми овощами, а с меня потребуют вернуть деньги — толпа просто разорвёт нас в клочья.

Мой взгляд нашёл добровольного помощника святой инквизиции, который сидел с текстом пьесы и следил за тем, чтобы диалоги не отклонялись от утверждённого варианта. Если он сейчас вскочит на ноги и остановит представление, публика мигом взбунтуется и потребует вернуть деньги за билеты.

Неожиданно Матео-Кортес оказался здесь — там — повсюду: его меч сверкал как молния. Один за другим индейцы покинули баржу, главным образом попрыгав прямо в воду. Когда на борту не осталось ни одного индейца, он прыгнул в каноэ, вышвырнул оттуда большую часть противников, а остальных объявил пленниками и приказал им везти его и почти лишившуюся одежды донью Марину к берегу, на который и ступил с мечом в одной руке и крестом — в другой. Крест был окровавлен, поскольку непосредственно перед этим обрушился на голову индейца.

Зрители вскочили на ноги, взревев от восторга.

Мы соорудили внушительную, в шесть футов высотой, модель посвящённого Уицилопочтли, ацтекскому богу войны, великого храма Теночтитлана и разрисовали его красной краской, чтобы создать впечатление жертвенной крови. Матео-Кортес поднялся по ступенькам, встал на самом верху, высоко воздев меч и крест, и произнёс пламенный монолог о славе Господа и Испании и о том, как богатства Нового Света и отвага конкистадоров сделали его родину самой могущественной державой на свете.

Публика неистовствовала, выражая своё восхищение бурей аплодисментов и восторженными криками.

Матео проявил свой истинный сценический дар — дар действия. Он не годился для того, чтобы стоять на сцене и произносить фразы, обращённые к другим актёрам или к публике. Но стоило ему обнажить клинок и почувствовать перед собой врага, он мигом стал... самим собой... человеком, обладающим мужеством льва, отвагой орла.

Я прислонился к дереву, сложил руки и поднял глаза к вечернему небу, ощущая приятную тяжесть монет в висевшем у меня на шее кожаном мешочке.

Да простят меня мои предки ацтеки, но я возблагодарил Бога за то, что он не дал индейцам победить.

92


После успешного представления на лагуне, даже с вычетом непредвиденных расходов — два сгоревших каноэ и полусгоревшая баржа, — мне из кучи собранных денег удалось стянуть достаточно, чтобы можно было поставить пьесу Елены.

Я нанял актёра и актрису из неудачливой труппы и снял то же самое место и сцену рядом с печатным двором, где они ставили свои провалившиеся комедии.

Теперь требовалось идеально подгадать всё по времени. Чтобы получить необходимое разрешение на постановку пьесы, я подал в письменном виде две заявки — в святую инквизицию и в канцелярию вице-короля. Естественно, что и сюжет, и диалоги пришлось частично переделать, поскольку было очевидно, что ни светская, ни церковная власть не дадут разрешения на представление пьесы в том виде, в каком она была написана. Я изменил сюжет, и теперь Беатрис читала вслух не собственные стихи, а сочинения своего мужа, потому что было бы немыслимо показать женщину, в умственном отношении превосходящую главу семьи. Пришлось также поумерить накал страсти в речах героини и придать пьесе сентиментальный конец — невинное дитя (появляющееся на сцене только в финале) умирает от чумы и возносится на небеса.

Конечно, актёрам я дал вариант, написанный Еленой. Мой план заключался в том, чтобы поставить пьесу на следующей неделе, когда и вице-король, и архиепископ, и епископ-инквизитор должны были находиться в Пуэбле, на церемонии инвеституры тамошнего епископа. В мои намерения входило дать лишь несколько представлений пьесы и прекратить спектакли до их возвращения. Что же касается служителя святой инквизиции, который должен был следить за сюжетом, я решил поручить lépero посыпать его некоторым количеством дурманящего порошка, которым пользовались «цветочные ткачихи». Елена увидит триумф своей пьесы, но к возвращению в город представителей высшей духовной и мирской власти Новой Испании постановки прекратятся. Даже если кто-то из духовных лиц увидит пьесу и сочтёт её неподобающей, потребуется несколько дней, чтобы отправить гонца в Пуэблу и дождаться его возвращения обратно с повелением прекратить представления.

Я хотел, чтобы в случае чего святая инквизиция не могла предъявить Елене как автору какие-либо претензии за создание «неприличного» женского образа. Но с другой стороны, она должна знать, чтопостановщик не просто украл пьесу, а признает её авторство. А ещё мне нужен был козёл отпущения, на которого падёт вина, когда инквизиторы начнут дознание. Я решил эту проблему, измыслив автора по имени Анеле Сурк, который якобы и написал пьесу, и поставил её на собственные средства. Это имя было непонятно каким — то ли мужским, то ли женским — и звучало как иностранное, может быть голландское, благо некоторые голландцы были подданными короны. Я попрошу служанку Елены передать госпоже записку, в которой объясню, что это её собственное имя, Елена де ла Крус, написанное наоборот. Записка будет подписана «Сын камня», с намёком на те строчки из пьесы Мигеля Сервантеса, которые я цитировал ей в карете давным-давно.

Если не считать пары мелких ролей слуг, в пьесе Елены были заняты только два актёра, исполнявшие роли мужа и жены, и всю художественную сторону постановки я доверил им. У меня же самого было полно дел: я собирал плату за вход на представления о Кортесе и подыскивал новых актёров на роли конкистадоров и ацтеков, поскольку всё больше и больше участников спектакля получали травмы в сражениях.

В день первого представления пьесы, написанной Еленой, я волновался больше, чем молодой отец, ожидающий рождения первенца. Я надеялся и уповал на то, что Елена получила и правильно поняла моё послание и пришла на представление. Подписавшись «Сын камня», я не мог рисковать показаться Елене даже в маске — не зная, кто я и каковы мои намерения, она могла прийти с представителями вице-короля и святой инквизиции.

Но поскольку сам я решил затаиться за занавесом, рядом со сценой, мне нужен был человек для сбора платы за вход. Я решил поручить это индейцу, работавшему в лавке неподалёку от нашей типографии. Поразмыслив о том, кому лучше доверить деньги, священнику или ещё какому другому испанцу, я всё-таки предпочёл индейца. Э, amigos, неужели вы могли подумать, что я позволил бы mosqueteros, вульгарному простонародью, испортить пьесу моей любимой, освистав актёров и забросав их помидорами? И пойти на риск того, что представление прекратится, едва начавшись? Как бы не так. Я послал lépero Хуана в город, велев ему раздавать бесплатные пропуска всем, кто пожелает посмотреть пьесу, а когда таким образом собралась целая группа зрителей с улицы, вручил каждому по монете, снабдив их наставлениями, как следует выражать свой восторг, и пообещал добавить тем, кто выкажет наибольшее восхищение.


Когда я увидел Елену, входившую в театр, то с трудом подавил порыв покинуть укрытие и броситься к ней. Впрочем, как обычно, мой пыл охладило присутствие сопровождавшего её повсюду Луиса. Я знал, что весь город уже осведомлён об их будущей свадьбе, и для меня это было как острый нож в сердце.

Когда инквизитор, призванный следить за действием пьесы, прошествовал к своему месту со слезящимися глазами и блаженной улыбкой на физиономии, я понял, что с этой стороны нам ничего не грозит и можно начинать. Правда, присутствовали и другие духовные лица: они спокойно проходили мимо индейца, взимавшего плату, как будто были невидимыми.

Во время представления всё моё внимание было устремлено не на актёров, а на Елену. Я видел, что она взволнована, тогда как Луис явно скучал. Девушка сидела на краешке сиденья, не отрывая глаз от сцены, её губы часто двигались, беззвучно проговаривая реплики, которые произносили актёры. Елена вся лучилась, она была прекрасна, а я чувствовал себя на вершине блаженства: наконец-то мне представилась возможность и несравненное удовольствие отплатить тот давний долг. А ведь она когда-то спасла мне жизнь.

На середине пьесы монахи спешно покинули представление. Полагаю, они сочли монолог актрисы безнравственным, однако я лишь втайне злорадствовал. До Пуэблы не ближний свет. Но когда началась финальная сцена, в которой умирающая героиня признается, что она тайком от мужа писала стихи, неожиданно появилась группа монахов и прислужников святой инквизиции во главе с епископом. Вот тебе и на! Оказывается, он вовсе не уехал в Пуэблу.

— Представление прерывается, — возгласил прелат. — Автор должен предстать передо мной.

Само собой разумеется, я поспешил убраться побыстрее и подальше.


Вернувшись домой, я обнаружил в своей комнате Матео. — Инквизиция прикрыла нашу пьесу, — объявил он, едва я появился на пороге.

Я страшно удивился. Каким, интересно, образом он узнал о пьесе, которую я поставил для Елены?

   — Кто тебе это сообщил? И когда ты это выяснил?

Он воздел руки в мольбе к Господу, призывая Его в свидетели вопиющей несправедливости.

   — Самое выдающееся сочинение моей жизни, и нас закрыл сам епископ. И к тому же забрал деньги за вход.

   — Он запретил нашу пьесу? Да почему?

Я был ошеломлён. Как мог епископ запретить пьесу, которая восхваляет Испанию?

   — Из-за любовной сцены с доньей Мариной.

   — О чём ты говоришь? Там нет никакой любовной сцены, насколько я помню.

   — Я чуть-чуть переписал пьесу, — нехотя признался Матео.

   — И добавил любовную сцену в битву за Теночтитлан? Ты что, спятил?

Он попытался сделать вид, будто терзается угрызениями совести.

   — После кровопролитного сражения мужчине нужно оказаться в женских объятиях, чтобы зализать раны.

   — Что ты несёшь, Матео? Твоя любовная сцена происходит на вершине храма? А куда подевались меч и крест, которые ты должен был держать в руках?

   — Я и держал их в руках. Донья Марина... э-э... помогала, опустившись на колени, когда я...

   — ¡Dios mio! А я-то думал, что сглупил со своей пьесой.

   — С твоей пьесой?

Однажды, ещё во время странствий с Целителем, я наступил на змею и, посмотрев вниз, увидел, что моя нога удерживает её как раз позади головы, не давая укусить. У меня ничего не было в руках, чтобы нанести удар, и я не знал, что делать — убрать ногу опасно, но нельзя же стоять так вечно.

Сейчас мне показалось, что я вновь наступил на змею.

Сделав вид, что не услышал Матео, я направился к двери, но он схватил меня за шкирку и потянул назад.

   — Ты очень странно ведёшь себя, Бастард. Пожалуйста, присядь и расскажи, чем ты занимался, пока я обогащал нас, покоряя ацтеков. — Его голос звучал вполне дружелюбно — так урчит тигр как раз перед тем, как тебя сожрать. Матео никогда не говорил «пожалуйста», если только не собирался разодрать мне глотку.

Уставший от всех этих хитростей и секретов, я сел и честно рассказал ему обо всём — начав со встречи с Еленой в карете много лет тому назад и закончив тем, как познакомился с её чувственной поэзией и поставил пьесу, воздавая дань её таланту и красоте.

   — Сколько у нас осталось денег? — поинтересовался мой друг.

   — Я потратил всё, что у меня было. Инквизиция забрала остальное. А сколько у тебя?

Матео пожал плечами. Это был глупый вопрос. То, что не украл у него (с тем чтобы вскоре всего этого лишиться) я, Матео наверняка проиграл в карты и прокутил с женщинами. Я приготовился к хорошей взбучке и, откровенно говоря, полагал, что заслуживаю самого сурового обхождения. Но, к превеликому моему удивлению, Матео, которого я знал как mal hombre, воспринял услышанное с философическим спокойствием.

   — Вздумай ты украсть деньги, чтобы купить лошадь, я бы тебя прикончил, — заявил он, сворачивая и раскуривая табачный лист. — Но сделать драгоценный подарок женщине — а ты поступил именно так — совсем другое дело. Ну не могу я поднять руку на человека, готового совершить кражу или убийство ради своей возлюбленной. — Матео выпустил мне в лицо струю вонючего дыма и заключил: — Дело в том, Бастард, что я и сам часто так поступаю.


На следующее утро я узнал, что святая инквизиция устроила обыск в нашей печатной мастерской и арестовала lépero. Мне это ничем не грозило, благо он понятия не имел, кто я такой, и не мог пустить инквизиторских ищеек по моему следу, а с самого этого малого взять было нечего. Тупость и дремучее невежество ограждали его от обвинений в ереси. Но вышло так, что мы с Матео волею судьбы в один день перестали быть и издателями, и книготорговцами, и постановщиками комедий, и печатниками, работающими по заказам инквизиторов, оставшись вдобавок ещё и без денег.

Мало того, как раз в это время начались сильные затяжные дожди, и уровень воды в озере Тескоко стал угрожающе подниматься, что, в дополнение к собственным невзгодам, заставило нас переживать ещё и за дона Хулио. И тут ему неожиданно потребовалась наша помощь.

93


Дон Хулио, полностью поглощённый ремонтными работами в туннеле, почти ничего не знал о наших занятиях, не считая того, что Матео исполняет роль в пьесе. Изабелла пойти на представление отказалась, заявив, что ей не пристало смотреть постановку, в которой участвует её «слуга».

Вообще-то отсутствие интереса к нашей деятельности было нехарактерно для дона Хулио: как правило, он заботился о том, чтобы мы не нарвались на неприятности. Поэтому нас беспокоило, что он думает только о проблемах, связанных с туннелем, ибо это свидетельствовало о том, что дела обстоят не лучшим образом. Об этом, кстати, частенько толковали на улицах.

Но вот наконец дон Хулио о нас вспомнил. Он призвал нас с Матео к себе в библиотеку и, обращаясь ко мне, сказал:

— Тебе снова предстоит стать lépero. А вам обоим, — тут он повернулся к Матео, — глазами и ушами — моими и короля.

На сей раз речь шла об ограблениях вьючных обозов с серебром. Серебряные рудники располагались вокруг города Секатекаса, в сотнях лиг к северу. Я знал кое-что о горном деле, хотя отроду не видал ни одной шахты. Матео частенько посмеивался надо мной, говоря, что я похож на самого дона Хулио, вожделеющего знаний больше, чем женщин, и в этом была доля правды.

В библиотеке нашего наставника имелось несколько книг по горному делу, включая краткую историю добычи серебра в Новой Испании. Я, хоть и был по части серебра скорее вором, нежели старателем, прочёл всё, относящееся к этому вопросу, а для пущей осведомлённости упросил дона Хулио рассказать мне больше.

В 1546 году Хуан де Тол оса обнаружил в Секатекасе, краю вольных индейцев из племени чичимеков, чудесную серебряную гору под названием Буфа. Это открытие, равно как и во множестве последовавшие за ним другие, привели к тому, что в Новой Испании стали добывать больше серебра, чем где бы то ни было во всём мире.

Толоса был командиром воинского отряда, вставшего лагерем у подножия горы. Дабы наладить отношения с местными индейцами, он щедро одарил дикарей различными безделушками, дешёвыми украшениями и одеялами. В ответ индейцы предложили показать ему место, где скалы, по их словам, были «живыми». Как оказалось, переливчатый блеск камню придавали жилы серебра, и Толоса стал одним из богатейших людей Новой Испании.

Вскоре объявился новый тип конкистадоров — старатели, отправлявшиеся на север, в земли, населённые воинственными, неподвластными испанским властям племенами, именовавшимися чичимеками. Этим конкистадорам приходилось опасаться не только кровожадных индейцев-людоедов, но и таких же искателей удачи, как они сами, авантюристов, для которых всадить человеку нож в спину, чтобы застолбить участок, было плёвым делом.

Часто старатели работали парами и, найдя жилу, возводили над ней маленький блокгауз, в котором один из партнёров оставался охранять с мушкетом в руках застолблённую территорию, в то время как другой спешил зарегистрировать заявку у властей.

Секатекас считался вторым по величине городом Новой Испании, уступавшим лишь славной столице Мехико. Однако, по словам дона Хулио, этот стремительно выросший город был подобен бочонку с рыбой — когда последняя серебряная «рыбёшка» будет выловлена, надобность в «бочонке» отпадёт и город прекратит существование. Но пока он оставался местом, где человек, ещё вчера по колено в грязи возившийся с мулами и подвозивший на рудники припасы, сегодня, разрядившись в пух и прах, мог требовать, чтобы его именовали «доном», поскольку мог купить себе любой титул.

   — Сначала, — объяснял мне дон Хулио, — в Новой Испании появилась землевладельческая знать, поскольку каждый конкистадор получил подвластную ему территорию, с которой собирал дань. Потом, когда на руинах ацтекских поселений стали расти наши города, завелось и торговое сословие. А ныне на подъёме «серебряные гранды»: люди, вдруг обнаружившие, что грязь у них под ногтями содержит серебряную руду. Эти счастливчики покупают себе титулы и жён из благородных фамилий, воздвигают дворцы. Ещё вчера такой «дворянин» погонял мулов и подошвы его сапог были в навозе, а теперь, проезжая в карете, украшенной новоиспечённым гербом, он, так и не вымыв уши, слышит, как все вокруг именуют его «сеньор маркиз».

Дон Хулио рассказал мне историю о погонщике мулов, сделавшемся графом.

   — На деньги, вырученные за перевозку грузов, он купил заброшенный затопленный рудник. Дёшево купил, потому что никто не знал, как откачать воду. Он обратился ко мне, но я был слишком занят проектом туннеля и не имел времени, чтобы ему помочь. Но этот малый оказался настырным, и на пару с другом они нашли-таки способ осушить шахту. В результате бывший погонщик мулов разбогател так, что, когда выдавал дочь замуж, приказал вымостить серебром всю дорогу от дома до церкви.

«Серебряные гранды» посылали в Испанию с казначейским флотом королевскую пятину, а назад корабли доставляли предметы роскоши из Испании — великолепную мебель, оружие, драгоценные украшения. А с Востока на манильском галеоне им везли шёлк, слоновую кость и пряности.

   — В стране желтокожих людей, именуемой Китаем, для защиты от набегов северных варваров была воздвигнута гигантская стена, в сотни миль длиной. Говорят, будто китайский император оплачивал её строительство серебром из Новой Испании, которое он выручил благодаря продаже шёлка.

Я знал кое-что о стране, именуемой Китаем (или Катаем), поскольку в библиотеке дона Хулио имелась книга о странствиях Марко Поло. Христофор Колумб, отправляясь в своё путешествие, надеялся добраться до берегов Китая, а сочинение Марко Поло взял с собой в плавание.

Серебро шло не только на покупку титулов: королевская пятина давала средства на непрекращающиеся войны, которые Мать-Испания вела в Европе. С этой целью серебро, добытое в шахтах на севере, доставлялось вьючными обозами в Мехико, где частично шло на чеканку монеты, а частично оставалось в слитках и переправлялось в Испанию с казначейским флотом.

Ежегодная перевозка слитков в Веракрус осуществлялось под охраной весьма солидных отрядов soldatos, и никакие разбойники не дерзали посягать на королевский груз. Однако на монетный двор металл поступал в течение всего года, множеством отдельных обозов, и обеспечить им всем надёжную охрану не имелось никакой возможности. Чтобы свести потери металла к минимуму, для разбойников устраивали ловушки в виде обозов-приманок. На мулов вместо серебра навьючивали мешки с землёй, а под видом индейцев-погонщиков в путь пускались вооружённые soldatos, готовые дать грабителям отпор.

   — Но самое интересное, — сказал дон Хулио, — что в последнее время разбойники перестали нападать на обозы-приманки и совершают налёты только на караваны, действительно перевозящие серебро. Вице-король желает знать, в чём тут дело. Распорядок отправки караванов, и тех и других, разрабатывается на монетном дворе и развозится по рудникам специальными посыльными. Я подозреваю, что кто-то на монетном дворе продаёт эти сведения грабителям.

   — А как насчёт посыльных?

   — Маловероятно. На каждый рудник поступают отдельные, особые указания, причём доставляются они в запечатанных пакетах. Судя по тому, как действуют разбойники, они хорошо осведомлены относительно общего расписания движения обозов со всех рудников. А такими общими сведениями располагают только на самом монетном дворе.

   — Значит, нам нужно отправиться туда и провести расследование!

Глаза мои вспыхнули при мысли о грудах серебра и золота, малой толике каковых вполне нашлось бы место в моих карманах.

   — Да уж, послать вас туда было бы всё равно что поручить лисицам сторожить курятник. Нет, друзья мои, вы будете работать снаружи, на улицах, благо вам не привыкать. Помимо самого начальника монетного двора, который вне подозрений, есть только один человек, имеющий доступ к расписанию обозов. Вам надлежит выявить все его подозрительные контакты. Списки обновляются еженедельно, и ему прекрасно известно их содержание, поскольку именно он составляет отдельные графики для каждого рудника и рассылает их владельцам. После того как документы отправлены с посыльным, этот человек должен немедленно передать сведения сообщнику, который тоже помчится на север, в логово разбойников. Он может сделать это по дороге с монетного двора домой, под покровом ночи, или в крайнем случае утром, по пути на работу, иначе сведения попадут к бандитам слишком поздно. Полагаю, вы будете внимательно следить за этим подозрительным типом и выясните, как и кого он снабжает информацией.

Дон Хулио повернулся к Матео.

   — Помогай Кристо в его наблюдениях. И держи наготове лошадей, чтобы немедленно последовать за злоумышленником, который повезёт добытую информацию на север.

Мы заверили своего наставника, что глаз не спустим со служителя монетного двора, после чего я добавил:

   — Вы выглядите усталым, дон Хулио. Просто измотанным. Вам стоило бы на некоторое время отложить все эти хлопоты с туннелем и отдохнуть.

   — Скоро я отдохну в могиле. Дожди усиливаются. С каждым днём уровень воды в городе поднимается.

   — Неужели туннель не поможет?

   — Вся беда в том, что строители изначально не следовали моим планам. Я пытался подлатать туннель в дюжине мест, но пока крепил и ремонтировал кладку в одном месте, пропитавшиеся водой, негодные глинобитные кирпичи обваливались в другом. Землетрясение, случившееся несколько дней назад, свело на нет годичную работу по расчистке завалов. А слышали вы о «пророке», вещающем, что туннель непременно должен рухнуть, ибо являет собой богохульное измышление еврея? Он даже не называет меня обращённым!

Я слышал о таком человеке, монахе-францисканце, который, вне всякого сомнения, сошёл с ума. Покинув обитель своего ордена, он сделался уличным бродягой, живущим на подаяние тех, кто опасался безумца. Землетрясения всегда наводили на людей страх, ибо в долине они были весьма разрушительны. После ряда сильных толчков монах принялся пророчить на главной площади, называя Мехико новым Содомом, который непременно будет разрушен гневом Господним. За сильными толчками последовали слабые, не такие уж опасные, но охваченные паникой люди толпами укрывались в церквях.


Как пристально мы ни наблюдали за чиновником монетного двора, но так и не сумели установить, каким образом секретные сведения о передвижении вьючных обозов с серебром попадали к разбойникам. Однако они, вне всякого сомнения, к ним попадали, поскольку ограбления происходили регулярно, и бандиты, похоже, всегда точно знали, когда и откуда двинется очередной караван мулов, груженных серебром.

Чем дольше мы наблюдали за служителем, тем больше сомневались в его виновности, хотя он один располагал необходимой преступникам информацией. Было точно установлено, что деловая почта вручалась им гонцу в запечатанных мешках. Вздумай он заглянуть внутрь, ему пришлось бы сломать печати, чего получатели, разумеется, не оставили бы без внимания. Подозреваемый жил уединённо, в скромном доме, и держал всего одного слугу. Мы с Матео глаз не спускали ни с него, ни со слуги, но не углядели ни единого случая, когда злоумышленнику представилась бы возможность передать информацию.

Матео отпустил бороду, я перестал подстригать свою. Опасаться того, что в нас опознают авторов пьес, о которых толковали в городе, не приходилось.

Раскрыть махинации преступников нам помог случай. Как-то раз мне пришлось нанести визит золотых дел мастеру. Дон Хулио просил меня зайти к этому ювелиру, чтобы забрать золотую цепочку и медальон, которые он заказал к дню рождения Изабеллы. И представьте, одновременно со мной в мастерскую явился человек, заказавший для свой жены перстень — очень дорогой перстень. И этим выгодным заказчиком являлся не кто иной, как тот самый курьер с монетного двора, который доставлял деловую почту на северные рудники.

Гонец мог получить полный реестр только из рук служащего монетного двора. Наконец-то я догадался, как они обделывали свои делишки. Служитель, за которым мы наблюдали, состоявший в сговоре с гонцом, передавал ему не только почту для конкретных владельцев рудника, но и отдельно, в незапечатанном мешке, полный список с графиком поставок, предназначавшийся для разбойников. Самого процесса передачи мы не могли видеть по той простой причине, что это преступное действо осуществлялось за стенами монетного двора, когда гонцу вручали запечатанные почтовые мешки, которые он должен был доставлять на законных основаниях.

И вот, дождавшись очередного отбытия гонца с документами, мы выехали за ним, благо знали его маршрут — не считая, разумеется, времени и места его предполагаемых встреч с разбойниками. Путь наш лежал на север, по направлению к Секатекасу, мы буквально преследовали по пятам всадника с монетного двора. Дорога была оживлённой, и мы делили её с торговцами, вьючными обозами и всякого рода служащими, направлявшимися на северные рудники. Покинув долину Мешико, которую ацтеки также именовали Анауак (Земля у воды), мы оказались в более засушливом краю. Правда, то ещё не были бескрайние и безводные песчаные равнины, где Франсиско Васкес де Коронадо искал легендарные Семь Золотых Городов. Здесь было не так влажно, как в долинах, но и не настолько сухо, чтобы назвать этот край пустыней.

Землями в окрестностях Секатекаса продолжали владеть непокорённые индейцы, однако мы полагали, что, если даже нагие, пешие дикари нападут на двоих хорошо вооружённых всадников, мы сумеем отбиться и ускакать.

Обитавших там индейцев именовали чичимеками — название, которое испанцы традиционно употребляли по отношению к диким кочевым племенам, употреблявшим в пищу сырое мясо — иногда человечье. Когда началась добыча серебра и во владения чичимеков заявились тысячи рудокопов, разразилась война, затянувшаяся на десятилетия. Даже после того, как ценой немалых потерь войска вице-короля очистили и взяли под охрану зону рудников, полного замирения не произошло. Если индейцы теперь и не вели больше масштабных боевых действий, то непрестанно тревожили испанцев вылазками и набегами отдельных отрядов. Но королевское серебро их не интересовало — в качестве трофеев они добывали скальпы, оружие и женщин.

— Эти язычники до сих пор ходят нагишом, — рассказывал мне Матео. — Миссионеры никак не могут уговорить их носить одежду, не говоря уж о том, чтобы жить в домах или возделывать маис. Зато они прекрасные воины, несравненные стрелки из лука, не ведающие страха в бою. Самые яростные и неукротимые из всех племён Новой Испании.

Все разбойные нападения на обозы с серебром происходили в окрестностях Секатекаса, и мы были уверены, что бумага останется у гонца, пока он не доберётся до города, именуемого серебряной столицей мира.

За Секатекасом закрепилась слава самого буйного и беспутного места в Новой Испании: там за карточными столами выигрывали и проигрывали целые состояния, а насильственная смерть была самым обычным делом. Казалось бы, для такого человека, как Матео, это сущий рай, но, к моему удивлению, он направлялся туда лишь по необходимости, ничуть не радуясь такой возможности.

— Хоть Секатекас и называют великим городом, в нём отсутствует дух. Барселона, Севилья, Рим, Мехико — вот истинные города, прославленные в веках. А Секатекас, как справедливо заметил дон Хулио, — это бочка с серебряной рыбёшкой: вычерпали всю рыбёшку, бочка больше не нужна, и Секатекасу конец. Кроме того, что это за город, если в нём на одну женщину приходится сотня мужчин и свой любовный пыл мужчине приходится удовлетворять рукой? Город — это обитель любви и чести, а не просто место, куда зачем-то собралась куча народу.

Я понял, что в его представлении само слово «город» неразрывно связано с женщинами, так что без прекрасных дам города не существует. Жить ради любви и чести или умереть, защищая их, — таков девиз романтических рыцарей.

Секатекас был построен в окружённой горами чаше, расположенной выше над уровнем моря, чем долина Мешико. Окрестные холмы поросли чахлым, пожухлым кустарником. Вообще вся эта рудоносная область, где почти не было рек, представляла собой чуть ли не пустыню, плохо пригодную для возделывания маиса и других культур. В центре города располагалась площадь, с церковью и резиденцией алькальда, близ неё — особняки богатых горожан, а окраины занимали barrios — кварталы бедноты, где жили индейцы и мулаты.

Всю дорогу мы держались от посыльного на расстоянии, но сейчас, когда он прибыл на место, где, по нашим предположениям, должен был передать бумагу сообщникам, мы уменьшили дистанцию, чтобы не упустить злоумышленника из виду. Он направился к постоялому двору с трактиром, расположенному рядом с центральной площадью. Мы последовали туда же и как раз в тот момент, когда снимали с лошадей седельные сумы, вдруг услышали громкий грубый смех, до боли режущий слух — и до боли знакомый.

Двое мужчин — наш посыльный и второй, более плотный, дородный, неприятного вида тип в ярко-жёлтом дублете и таких же штанах, — оживлённо беседуя, подошли к таверне и направились внутрь.

Они нас не заметили, да и Матео на всякий случай пригнулся, делая вид, будто осматривает бок своей лошади. Когда он снова выпрямился, мы переглянулись.

   — Теперь нам известно, кто получает сведения с монетного двора.

Пресловутый Санчо де Эраузо, чьё настоящее имя было Каталина де Эраузо, монахиня-лейтенант, переодетая мужчиной женщина, заставившая меня некогда выступить в роли расхитителя древней гробницы, теперь занималась тем, что грабила обозы с королевским серебром.

   — Мы не можем войти в таверну, она нас тут же узнает, — промямлил я.

Матео пожал плечами.

   — С чего бы это? С тех пор как мы виделись, прошли годы. Мы оба отпустили бороды, вполне обычные для этого холодного унылого места, и выглядим как тысячи здешних рудокопов или погонщиков мулов.

Меня, однако, вовсе не тянуло испытывать судьбу: мало радости иметь дело с этой мужеподобной женщиной, обладавшей бычьей силой и злобным темпераментом плюющейся гадюки.

   — Не думаю, что нам стоит входить. Давай сообщим о Каталине здешнему алькальду, пусть он её арестует.

   — За что? Какие мы предъявим доказательства её вины? Расскажем, что много лет назад эта дамочка пыталась обчистить гробницу? У нас нет никакого подтверждения того, что эта особа причастна к грабежам, нельзя же построить обвинение на том, что Каталина и этот всадник с монетного двора остановились в одном трактире. Да и чтобы покончить с разбойниками, нам необходимо выяснить, где прячется вся шайка.

Вынужденный или войти в трактир, или праздновать труса, я последовал за Матео внутрь. Мы заняли столик в самом тёмном углу. Каталина и её спутник сидели в противоположном конце помещения, за одним столом с курьером. Мы делали вид, будто их не замечаем, хотя я был уверен, что глаза Каталины, пока мы шли к своему столу, пробуравили нас насквозь.

Матео заказал хлеб, мясо, кусок сыра и жбан вина.

Пока мы ели, он уголком глаза наблюдал за интересующей нас парочкой.

   — Этот парень передал лист Каталине, а она вручила ему кошель, надо думать с золотом.

   — И что мы будем делать?

   — Пока ничего. Дождёмся, когда Каталина отбудет, и последуем за ней. Посмотрим, кому она доложит о сделке, и узнаем, где прячется её шайка.

Она вышла минуту спустя вместе со своим спутником, и мы последовали за ними. Злоумышленники направились в конюшню другого постоялого двора, и мы поспешили к нашим лошадям. Они выехали из города по дороге на Пануко, рудничный посёлок, располагавшийся в трёх лигах к северу. В этих краях находились богатейшие рудники Новой Испании, однако целью преступной парочки оказался не рудник, а ещё один постоялый двор, гораздо меньше предыдущего. Лошадей они завели в стойла, а их экипаж остался стоять рядом с конюшней. Далеко не столь богатый и изысканный, как один из виденных мною ранее, он тем не менее имел с ним нечто общее, причём весьма существенное. Герб.

Не вызывало сомнений, я раньше видел этот герб в Мехико. Если помните, я тогда подробно расспросил Изабеллу и выяснил, что право на него имел дом де ла Серда, знатный род, к которому принадлежал Луис. Сын маркиза, внук женщины, питавшей ко мне непонятную, убийственную ненависть, и, если верить слухам, счастливый жених, который в скором времени должен стать супругом моей возлюбленной.

Матео обратил внимание на моё волнение, и я сказал ему, кому принадлежит экипаж.

   — Вообще-то Луис может и не иметь отношения к ограблениям, — заметил мой друг.

   — А я говорю, он причастен. Он и Рамон де Альва.

   — Тебе это ведьма нагадала или ты дошёл до этого исключительно благодаря своему необычайно острому уму?

   — Скорее уж благодаря серебру. Как фамилия того служителя монетного двора, который был в сговоре с грабителями?

   — Де Сото. Так же как и у зятя де Альвы, но это распространённая фамилия.

   — Уверен, мы установим их родство. А семейство Луиса, между прочим, также известно деловыми связями с де Альвой.

   — Все дворяне Новой Испании так или иначе имеют дело друг с другом.

Однако я нисколько не сомневался в причастности Луиса к ограблениям. Мне было трудно объяснить это Матео, но я чувствовал в нём то же самое бессердечие, которое являлось отличительной чертой де Альвы. От них обоих просто веяло холодной жестокостью. Да если уж на то пошло, грабить обозы с серебром — гораздо меньший грех, чем фактическое убийство тысяч индейцев, погибших из-за обрушений в туннеле, — а это преступление было на совести де Альвы, поставившего дешёвые и некачественные строительные материалы.

Я слез с лошади и вручил Матео поводья.

   — Хочу кое-что выяснить, чтобы знать наверняка.

Нырнув под забор постоялого двора, я подобрался к окошку.

Всего в нескольких футах от меня Каталина с Луисом выпивали и беседовали, как старые друзья — и заговорщики. Неожиданно Каталина-Санчо подняла глаза и воззрилась в окно — прямо на меня. Я отскочил как ошпаренный и со всех ног ринулся к лошадям.

   — Луис с Каталиной — они меня заметили! Что делать? — спросил я Матео.

   — Мчаться как ветер назад, в Мехико, и доложить обо всём дону Хулио.


Две недели спустя, трижды переменив лошадей, под неистовым ливнем, обрушившимся на нас при спуске с гор в долину Мешико, мы подъехали к дамбе, ведущей в город. Дождь хлестал с такой яростью, будто сам Тлалок дал волю мстительной злобе, решив посчитаться с нами за то, что мы лишили его кровавых жертвоприношений. Нередко нам приходилось искать обходные пути: мы были вынуждены двигаться по возвышенностям, поскольку луга превратились в маленькие озёра, и проехать по ним было невозможно. По дамбе мы ехали, хлюпая по воде, поднявшейся над её уровнем на добрый фут, а на некоторых городских улицах вода доходила лошадям до брюха.

Мы не разговаривали, потому что сильно устали и были слишком встревожены тем, какие последствия может иметь наводнение для дона Хулио. Я убеждал себя, что, поскольку мы успешно разоблачили похитителей серебра, это поможет дону Хулио разрешить его затруднения с туннелем и оправдаться в глазах вице-короля. Правда, получалось, что обвинить богатых и влиятельных людей пытаются lépero, разыскиваемый по подозрению в двух убийствах, да picaro, по которому давно плачет Манила... Поневоле призадумаешься, стоит ли морочить себе голову такими понятиями, как «правда» и «справедливость».

По приближении к особняку дона Хулио меня охватило ещё более жгучее беспокойство. Было всего девять часов вечера, но в доме не горело ни единого огонька. Изабелла всегда настаивала на том, чтобы особняк был ярко освещён изнутри и снаружи, как бы демонстрируя миру собственную сиятельную суть, однако сейчас в жилище нашего наставника царила тьма.

В обычных условиях это странное обстоятельство должно было насторожить мои инстинкты lépero, однако после бешеной скачки, такой, будто за нами гнался сам дьявол, мы были чертовски голодны и смертельно устали. Поэтому интуиция меня подвела.

Мы спешились у главных ворот и открыли их — оба донельзя промокшие, заляпанные грязью — и повели своих таких же мокрых и грязных лошадей на конюшню. И тут я впервые почувствовал опасность, уловив краешком глаза какое-то движение в темноте. Уже в следующее мгновение шпага Матео вылетела из ножен. А я схватился было за рукоять, вознамерившись обнажить свою, но оставил эту попытку, увидев, что мой друг опустил клинок.

Нас окружала дюжина вооружённых шпагами и мушкетами людей, и у каждого из них на одежде красовался зелёный крест — знак святой инквизиции.

94


В то время как инквизиторы забирали наши шпаги и кинжалы и связывали нам руки за спиной, я беспрерывно спрашивал:

— Почему вы это делаете? За что? Скажите, в чём нас обвиняют? — И твердил: — Мы ни в чём не виноваты!

Единственным ответом был неожиданно разразившийся неистовый ливень, хлеставший нас словно плёткой-девятихвосткой. Я прекрасно знал, что инквизиторы вряд ли снизойдут до беседы со мной, но молчание было равносильно признанию, что арест не удивляет меня, ибо я знаю за собой вину. Поэтому я громко кричал о своей невиновности и требовал, чтобы инквизиторы предъявили свои полномочия дону Хулио. Но всё это, разумеется, без толку.

Связав мне руки и надев на голову чёрный капюшон без прорезей, инквизиторы грубо затолкали меня в экипаж. Перед тем как капюшон опустили на лицо, я успел увидеть, что Матео с таким же мешком на голове тащат к другой повозке, а потом мне пришлось положиться лишь на слух. Правда, доносились до меня по большей части только плеск дождя да шарканье ног, но один раз я услышал, как стражник назвал меня marrano, тайным евреем.

Из этого можно было сделать вывод, что наш арест не связан с запрещёнными книгами и постановкой пьес. Похоже, мы пострадали, поскольку были близки с доном Хулио, которому вменяли в вину ошибки при строительстве туннеля. Инквизиция сжигала marranos. Конечно, можно было признаться, что никакой я не обращённый еврей и не gachupin, а всего-навсего метис, разыскиваемый за убийство двоих испанцев. Это избавило бы меня от костра, позволив отделаться пытками и повешением, с последующим выставлением головы на городских воротах.

Тлалок, бог дождя, похоже, вознамерился затопить город. И дон Хулио, с его грандиозным проектом защитить город от наводнений с помощью туннеля, встал на пути языческого бога и навлёк на себя кару.

Мои мысли и тело сковало странное спокойствие. Нет, по правде сказать, в сердце моём поселилась паника, но я боялся не за себя, а за дона Хулио и его близких: нежную, хрупкую Хуану и тревожную пташку Инес.

Бедняжка Инес! Всю свою жизнь она ждала страшного несчастья, и вот однажды, в глухую полночь, оно постучало в двери её дома.

А вот участь Изабеллы меня ничуть не тревожила, я был уверен, что уж она-то сумеет избежать преследования святой инквизиции, а возможно, ещё и получит награду за обличение супруга. Учитывая её преступную связь с Рамоном де Альвой, было вполне логично предположить, что она уже отправила инквизиторам донос. И не нужно было обращаться к ацтекскому предсказателю, чтобы догадаться: если это только сулит ей выгоду, жена дона Хулио без колебаний заявит инквизиторам, что все мы поклонялись дьяволу и пожирали плоть добрых христиан.

Повозка подскакивала на булыжнике улиц, дождь барабанил по крыше, а я, болтаясь, как куль с овсом, на сиденье, снова и снова задавал вопросы в надежде узнать хоть что-нибудь об участи дона Хулио. Инквизиторы упорно молчали, но не потому, что не знали, что ответить, но с целью меня запугать. Каждый повисший в воздухе вопрос порождал новые, ещё более тревожные. Я знал, что это делается намеренно, ибо отец Антонио, из собственного опыта общения с инквизиторами, рассказывал мне о нагоняющем страх молчании. Но одно дело слушать о том, что произошло с кем-то, и совсем другое — пережить это самому.

Мне очень хотелось сказать безмолвному истукану рядом со мной, что я прекрасно знаю, кто они такие. Злобные создания! Тайная армия зелёного креста. Псы святой инквизиции. Люди в чёрном, являющиеся в ночи, чтобы вытряхнуть человека из постели и забрать беднягу туда, где он больше не увидит солнца. Интересно, нет ли среди них «дона» Хорхе? Если он опознает меня как печатника и распространителя запрещённых книг, меня сожгут на костре дважды.

Ливень прекратился, и теперь мой слух заполнили тяжёлое дыхание сидевшего рядом со мной человека и плеск воды под колёсами экипажа. Потом перестук колёс изменился, и я понял, что мы въехали на главную площадь. Тюрьма святой инквизиции находилась совсем неподалёку.

Экипаж остановился, и дверь открылась. Человек, сидевший справа, вышел первым и потянул к выходу меня. Я пытался спуститься осторожно, но он резко дёрнул меня, и моя нога угодила мимо ступеньки. Я повалился в сторону, приложившись о каменную мостовую левым плечом.

Крепкие руки схватили меня, подняли и направили в дверной проем. Неожиданно пол ушёл у меня из-под ног, и я не упал только потому, что ударился о стену. Меня снова схватили, придав устойчивое положение. Оказалось, что меня ведут вниз по лестнице. Ноги мои стали заплетаться, колени подогнулись, и я, натолкнувшись на кого-то, пытавшегося удержать меня, снова грохнулся и покатился вниз по ступенькам, больно стукаясь о них головой и тем плечом, которое уже ушиб о булыжную мостовую.

Меня снова рывком подняли на ноги и буквально поволокли вниз по лестнице, а когда мы спустились, подтащили к деревянной раме. Руки мне распутали и привязали к этому станку, сорвав перед этим дублет и рубашку, так что я остался обнажённым по пояс.

Капюшон сняли, и я обнаружил, что нахожусь в каземате, темнота в котором слегка рассеивалась горевшими в углу большими свечами. Рама, к которой меня привязали, поднимающаяся и вращающаяся, являлась не чем иным, как пыточным инструментом, именуемым дыбой. А помещение представляло собой камеру пыток.

Каменные стены поблескивали от влаги, собиравшейся на полу в лужицы. Даже в сухую погоду уровень воды в городе был столь высок, что могилы затапливало, прежде чем их успевали закидать землёй. Однако в этой тюрьме, хоть и сырой, воды на полу плескалось меньше, чем можно было ожидать. Инквизиция располагала средствами, позволявшими спроектировать и построить застенок так, чтобы его не заливало. Или, как сказал бы, наверное, епископ, сам Бог не позволяет затопить помещения, где инквизиторы вершат свою святую работу.

Когда я был надёжно связан, мне заткнули рот кляпом. Из соседнего помещения доносились проклятия Матео, но потом они резко оборвались — как я понял, ему тоже засунули в рот кляп. Интересно, сколько в этой адской дыре таких казематов ужаса?

Служители заговорили с двумя находившимися в помещении монахами, облачёнными в тёмные рясы с капюшонами. Расслышать их разговор толком я не мог, но несколько раз уловил слово «таггапо».

Стражники удалились, а двое клириков, медленно, словно хищники, знающие, что добыча уже не ускользнёт, двинулись ко мне.

Они стояли передо мной. Их капюшоны были низко надвинуты, и, хотя не полностью скрывали лица, черты под ними казались расплывчатыми, словно в мутной воде. Один из них вытянул кляп настолько, чтобы я кое-как мог говорить.

   — Ты еврей? — поинтересовался он мягко, по-отечески; так заботливый отец мог бы спросить ребёнка, не шалил ли он. Этот доброжелательный тон застал меня врасплох.

   — Я добрый христианин. — Мой ответ прозвучал с запинкой.

   — Это мы ещё посмотрим, — пробормотал монах. — Это мы ещё посмотрим.

Они начали снимать с меня сапоги и штаны.

   — Что вы делаете? Зачем вы меня раздеваете?

Ответом мне было молчание. А чтобы покончить с вопросами, кляп снова засунули поглубже в рот.

Сняв с меня всю одежду, двое монахов привязали мои ноги к раме и занялись подробнейшим осмотром моего тела. Один из них, встав на скамью, раздвигал мне волосы, изучая кожу головы.

Они медленно продвигались сверху вниз, не упуская из виду ни единой отметины — ни шрама, ни родинки, ни прыщика. Их внимания удостоились и форма моих глаз, и немногие морщинки на моём лице. Были пристально изучены линии на обеих ладонях. При этом работали монахи молча, а если хотели отметить что-то, заслуживающее, по их мнению, внимания и дополнительной проверки, лишь переглядывались и обменивались жестами.

Они искали на моей коже «знаки дьявола».

Нелепость этого действа поразила меня до того, что я, насколько позволял кляп, сдавленно рассмеялся. Это ж надо, чтобы двое духовных лиц ощупывали моё тело, проверяли кожу, волосы, даже мой мужской орган. Они что, для этого пошли в священники? Высматривать дьявола по родинкам? Изобличать демона по складкам кожи?

Когда они разглядывали мой реnе, я подумал — а ведь, пожалуй, то, что часть моей крайней плоти досталась ацтекским богам, сейчас, как ни странно, было мне на пользу. Монахи считали меня евреем и, не обнаружив признаков обрезания, по их извращённой логике, пришли бы к выводу, что я был обрезан ранее, но Люцифер восстановил мою крайнюю плоть, дабы я мог выдавать себя за христианина.

Закончив осмотр спереди, инквизиторы повернули дыбу так, чтобы проверить заднюю часть моего тела. Это ж надо! Неужели они считали, что дьявол прячется у меня в заднице?

Монахи обращались со мной словно два мясника, обдумывающих, как лучше разделать тушу. При этом они и не думали поставить меня в известность о том, обнаружены ли на моём теле «знаки дьявола».

Энергично работая челюстью и языком, я сумел вытолкнуть кляп настолько, что смог бормотать, и снова поинтересовался, почему меня арестовали и в чём обвиняют.

Монахи оставались глухи ко всему, кромесобственного беззвучного обмена мнениями да того, что, как они полагали, нашёптывал им Бог.

— Неужели это бедное дитя, Хуана, тоже арестована? — спросил я. — Она нуждается в особом уходе, у неё ведь такие хрупкие кости. Господь накажет любого, из-за кого пострадает это несчастное больное дитя.

Упоминание о каре Господней привлекло внимание одного из монахов. Он поднял глаза, оторвавшись от поисков «знаков дьявола» между пальцами моих ног.

Я не мог разглядеть лицо инквизитора под капюшоном, но на мгновение мы встретились с ним взглядами. Его глаза напоминали провалы, бездонные дыры, полные яростного чёрного пламени, зазывавшие, нет, затягивавшие в себя, в эту страшную пропасть. В его взгляде угадывалось то же мрачное безумие, что и у ацтекского жреца: тот вырывал бьющиеся сердца и упивался кровью, как вампир.

Закончив проверку, монахи освободили мои руки и ноги и вернули рубаху и штаны, чтобы я оделся. Затем меня повели вниз, в каменный коридор, куда выходили железные двери камер с окошками для подачи пищи. Тут уже было сыро, и мои ноги шлёпали по воде. Когда меня вели мимо одной из дверей, из-за неё донеслись отчаянные вопли и мольбы.

— Эй, там, снаружи! Умоляю, скажите, какой нынче день? Месяц? Слышали ли вы что-нибудь о семье Винсенто Санчеса? Как их дела? Знают ли мои дети, что их отец ещё жив? Помогите мне! Ради любви Господней, помогите!

Монахи открыли ржавую железную дверь и жестом велели мне заходить. За дверью стоял непроглядный мрак, и я непроизвольно замешкался, боясь, что, ступив в эту черноту, провалюсь в какой-нибудь бездонный колодец. Один из монахов толкнул меня в спину: я влетел в каземат, расплескав стоявшую на полу воду, и не упал лишь потому, что, инстинктивно выставив вперёд руки, упёрся ими в каменную стену.

Дверь позади с лязгом захлопнулась, оставив меня в кромешной тьме. Сама смерть не могла быть чернее. Ад не мог быть страшнее, чем это полное отсутствие какого-либо света.

Ощупывая стены руками, я постарался сориентироваться в комнате, если так можно было назвать эту выгребную яму для паразитов. Размер её, от стены до стены, не превышал размаха рук, а единственным спасением от стоявшей на полу воды была каменная скамья. Она, увы, оказалась слишком короткой, чтобы лечь на неё, и я сел спиной к стене, вытянув ноги. Стена позади меня сочилась сыростью, с потолка беспрерывно капало, и, как бы я ни вертелся, эти капли непременно попадали мне по голове.

Одеяла не было, как не было и горшка: видимо, опорожняться следовало прямо на пол. Надо полагать, скоро вода под ногами сменится содержимым моего мочевого пузыря.

Хотя тут было сыро и холодно, но это, похоже, не отпугнуло крыс. Хуже того, я ощущал в помещении также и присутствие ещё какого-то живого существа. Что-то скользкое и холодное коснулось моих ног, и я не сдержал испуганного восклицания. Первая моя мысль была о змее, хотя даже ползучая тварь вряд ли поселилась бы в этом адском каземате. Но если не змея... то что ещё могло быть таким холодным, липким и скользким?

¡Ay de mi!

Холодок страха пробежал по моей коже, но я стал медленно, глубоко дышать, старясь не позволить панике взять надо мной верх. Я знал, что они, эти демоны в монашеских облачениях, большие мастера сеять в душах несчастных неодолимый страх, деморализуя узника ещё до начала допросов. Их тактика почти всегда оправдывала себя, и если я ещё не сломался, то лишь потому, что в своё время отец Антонио рассказывал мне обо всех этих ужасах.

Дрожа от холода, я пробормотал краткую молитву о том, чтобы Господь забрал мою жизнь, но пощадил остальных. Вообще-то молиться мне раньше случалось нечасто, но ведь я стольким обязан дону Хулио и его семье, принявшим меня, как родного. И как только переносит наш наставник это несчастье? Не говоря уж о бедняжках Инес и Хуане. А мой друг Матео? Конечно, он сильный человек, сильнее меня и уж гораздо сильнее дона Хулио и женщин. Но кого угодно выбьет из колеи, если тебя вдруг, схватив посреди ночи, волокут прямиком в Дантов ад, с той лишь разницей, что правит в этом аду не Люцифер, а та самая церковь, что сначала благословила твоё рождение, а теперь благословит и твою смерть.

До чего же несправедлив и жесток этот мир.

95


Шли дни, сменялись ночи, я же не видел и не слышал никого и ничего. Круглые сутки я проводил наедине с собственными страхами. Лишь трижды в день в темницу подавали через маленькое окошко в двери скудную тюремную пищу. Только благодаря этому я знал: прошли очередные сутки моего заключения. Приносили жидкое холодное варево — по существу, воду с несколькими зёрнышками маиса, а по вечерам давали ещё и тортилью.

Монах, приносивший еду, открывал окошко, и я, подавая наружу свою миску, конечно, пытался его увидеть, но мне удавалось разглядеть лишь низко надвинутый капюшон. По моему разумению, эта анонимность преследовала одновременно две цели. С одной стороны, полная невозможность пообщаться с другими людьми должна была оказывать на узников деморализующее воздействие, усугубляя их страхи и ослабляя волю, с другой же стороны — монахи заботились о собственной безопасности. Никому не хотелось стать жертвой мщения: вдруг кто-нибудь из заключённых, сумевших вырваться на волю, запомнит своих мучителей.

Человек, приносивший еду, никогда не произносил ни слова. Я слышал, как заключённые из других камер взывали к нему, иногда кричали, что умирают, молили о милосердии, но он приходил и уходил абсолютно безмолвно, ничем не выдав того, что под чёрной рясой вообще находится живой человек.

На четвёртый день моего заточения, как раз когда я покончил с утренней похлёбкой, лязгнул наружный засов.

Пока я брёл через камеру к двери, окошко для кормёжки открылось, и насей раз внутрь проник свет свечи. Он был тусклым, но мои глаза успели настолько отвыкнуть от любого освещения, что я почувствовал сильную резь, словно в них вонзилось множество тонких и острых шипов агавы.

   — Выйди на свет, чтобы я видел твоё лицо, — скомандовал человек со свечой.

Я сделал, как мне велели. Некоторое время огонёк двигался, и я слышал скрип — человек передвигал стул, чтобы иметь возможность, сидя на нём, видеть меня через окошко и говорить со мной. Признаться, сама мысль о возможности перемолвиться с кем-то словом едва не повергла меня в слёзы. Наконец-то я смогу узнать, что стало с доном Хулио и его близкими и в чём именно обвиняют меня.

   — Я пришёл, чтобы выслушать признание в преступлениях, совершенных тобою против Бога и Святой церкви, — заявил незнакомец.

Говорил он нараспев, монотонно, как принято у священников, без конца бормочущих молитвы.

   — Я не совершал никаких преступлений. В чём меня обвиняют?

   — Мне не позволено сообщать тебе об этом.

   — Тогда как ты можешь требовать от меня признания? В чём? Я могу признаться разве что в непристойных желаниях, возникающих у меня при виде красивой женщины, или в том, что часто посещал таверну, в то время, когда следовало бы быть на мессе.

   — Это признания для исповедальни. Святая инквизиция требует, чтобы ты признался в иных преступлениях. Природа же оных тебе ведома.

   — Я не совершал никаких преступлений.

От сырости и холода всё моё тело дрожало; естественно, что дрожь звучала и в голосе. Разумеется, я лгал. Преступления за мной числились, и немало, но ни одно из них не было совершено против Бога.

   — Твоё запирательство напрасно. Не будь за тобой вины, ты не оказался бы здесь. Это Дом виновных, так говорят. Святая инквизиция тщательно изучает каждое дело, прежде чем принять решение о заключении человека под стражу, и если уж кто попал в темницу, то его ввергла сюда десница Господа.

   — Меня, во всяком случае, бросили сюда не ангелы, а демоны.

   — Не богохульствуй! Не говори в таком тоне — ты не можешь рассчитывать стяжать милость Господа, понося Его слуг. И имей в виду, что, если ты не признаешься в преступлениях против Бога и Святой церкви добровольно, тебя подвергнут допросу.

   — То есть пытке? — вскричал я в бессильной ярости, ибо осознавал безвыходность своего положения.

Признание — прямой путь к аутодафе, то есть на костёр для еретиков. С другой стороны, запирательство повлечёт за собой пытки, которые будут продолжаться до тех пор, пока у меня это признание не вырвут силой. И всё опять же кончится костром.

   — Как всякому человеку, который жил, любил и мыслил, мне, наверное, случалось согрешить, но я никогда не оскорблял Господа, рискуя погубить свою бессмертную душу. Как подобает христианину, я исповедовался в своих грехах и получал отпущение от лица Святой церкви. Если же меня подозревают в чём-то ещё, то скажите, в чём именно, чтобы я мог ответить, справедливы ли эти обвинения.

   — Это не тот способ, которым святая инквизиция добивается своих благочестивых целей. Я не уполномочен предъявлять тебе обвинения, о них ты узнаешь, когда предстанешь перед трибуналом. Но у тебя есть возможность прибегнуть к милосердию церкви и облегчить душу, самому признавшись в том, что в противном случае будет вырвано у тебя силой.

   — Какова цена признанию, вырванному пытками? И как может церковь обращаться так со своими чадами?

   — Церковь не причиняет боли. Она сама лишь орудие Бога, однако боль причиняет не она, но орудия в её святой руке. Когда проливается кровь или причиняется страдание, это вина испытуемого, а никак не церкви. Ведь пытка — это не наказание, а лишь способ установить истину.

   — Да как может святая инквизиция оправдывать такие способы?

   — Святой Доминик учил, что, когда слова бессильны, остаётся лишь прибегнуть к ударам.

Я едва не рассмеялся и чуть было не попросил инквизитора указать место в Библии, где Иисус призывает к насилию, но вовремя прикусил язык.

   — Кто же имеет право сообщить, в чём именно меня обвиняют?

   — Трибунал.

   — Тогда я предстану перед трибуналом.

   — После того, как признаешься.

   — Это безумие.

   — Ты неправильно подходишь к делу, — проворчал монах. — Ты пытаешься использовать доводы, словно купец, торгующийся из-за кипы шерсти. Но позволь тебе напомнить, что это не переговоры о ценах на мясо и не игра на деньги. Нам всё равно, какие карты будут выложены на стол, и блефовать тут бесполезно. Бога не обманешь, ему ведомы все твои грехи. Твой долг — признаться и покаяться в них; если же ты не пожелаешь сделать это добровольно, тебя принудят.

   — Не сомневаюсь, что пытками вы принуждаете к признанию невиновных вроде меня. Но мне правда не в чем признаваться, и, если я так и не признаюсь, что вы сделаете? Замучаете меня до смерти? Лишите жизни невиновного?

   — Господь всегда узнает своих верных чад. Случись тебе умереть под пыткой без вины, тебя ждёт вечное блаженство. Такова высшая справедливость. Так повелось от Господа, мы же всего лишь Его слуги. Будучи милосердны, мы даём тебе возможность признаться добровольно. Принуждение станет необходимым только в случае, если ты откажешься. Никто не бывает лишён возможности покаяния. Позднее ты предстанешь перед трибуналом, где будет оглашено обвинение. Вот тогда-то обвинитель и пригласит свидетелей, обличающих твои грехи. Одновременно и твой адвокат получит возможность пригласить, если таковые найдутся, свидетелей, готовых дать показания в твою пользу. И прежде чем всё это произойдёт, ты не можешь быть наказан.

   — И когда же состоится заседание трибунала?

   — После твоего признания.

   — А если я не признаюсь?

Человек за дверью шмыгнул носом: видимо, он был крайне раздражён такой тупостью.

   — Если ты не признаешься, то будешь считаться виновным. А степень твоей вины и меру наказания определит трибунал.

   — Ладно. А если я возьму и признаюсь прямо сейчас? Когда в таком случае меня вызовут в трибунал?

   — Как только поступит указание. В одних случаях вопрос решается быстро, в других...

   — Что, интересно, могли наговорить обо мне клеветники такого, чтобы вы сочли меня преступником?

   — Всё это будет сообщено тебе на суде.

   — Но как я могу выступить с опровержением облыжных обвинений, если до самого суда даже не узнаю, кто именно на меня донёс?

   — Наш разговор идёт по кругу, и я уже устал повторять одно и то же. — Он подался к окошку и заговорил шёпотом: — Но ввиду суровости одного из обвинений я, так и быть, расскажу о нём, чтобы ты мог заблаговременно покаяться и очистить душу. Это касается христианского ребёнка.

   — Христианского ребёнка?

   — В пещере нашли мёртвое дитя, маленькую девочку. Её прибили к кресту гвоздями, точно так же некогда распяли и нашего Спасителя. Мало того, её нагое тело подверглось неслыханному надругательству. Неподалёку обнаружили вино и еврейские ритуальные чаши. В одной из них оставалось вино, смешанное с христианской кровью.

   — И какое отношение я могу иметь к этому кошмару?

   — Свидетели видели, как ты выходил из пещеры.

Мой возмущённый возглас был, наверное, слышен даже в вице-королевском дворце. Я воздел руки, призывая во тьме Господа.

   — Ничего подобного! Я непричастен к этому злодеянию! Да, спору нет, я грешен, и Отче Наш, сущий на небесах, ведает, что я продавал запрещённые книги, ставил непристойные пьесы, но это худшие из моих преступлений. Я никогда не прикасался к...

И тут я, опомнившись, в ужасе захлопнул рот. На лице инквизитора появилось самодовольное, удовлетворённое выражение. Стало ясно, что история с ребёнком была выдумкой, призванной заставить меня признаться в истинных своих деяниях. И эта уловка удалась.

   — Новая Испания кишит евреями, — прошипел он. — Они прикидываются добрыми христианами, но на самом деле замышляют убить всех, истинно верующих в Иисуса. Поэтому долг каждого настоящего христианина разоблачать тайных иудеев, даже в своей собственной семье.

   — Ты зачем сюда явился? — требовательно вопросил я.

   — За твоим признанием, чтобы иметь возможность сообщить трибуналу, что ты раскаялся.

   — Ну так ты выслушал моё признание. Я добрый христианин, но повинен в продаже нескольких недозволенных книг, о чём весьма сожалею. Пусть ко мне пришлют священника, и я исповедаюсь ему в грехах, о которых заявил. Других за мной нет, и признаваться мне больше не в чем.

О том, что дон Хулио или кто-либо из его близких тайком исповедует иудейскую религию, мне тоже ничего не известно. Больше вы от меня ничего не услышите, ибо вы добиваетесь, чтобы я начал лгать. Когда у меня появится возможность встретиться с адвокатом?

— Ты с ним и беседуешь. Я и есть abogado de los presos[6]. Твой адвокат.


Позднее меня вывели из темницы и доставили в каземат, где находилась дыба и были разложены различные пыточные инструменты. Там меня дожидались дон Хорхе, тот самый, которому я бесплатно печатал документы для святой инквизиции, и мой «приятель» Хуан.

   — Это он, — заявил Хуан. — Этот человек утверждал, что владелец типографии якобы временно отбыл в Мадрид. Но я никогда не видел, чтобы там распоряжался кто-нибудь, кроме него.

   — Тебе известно, что сей злодей практиковал колдовство и поклонялся дьяволу?

   — О да, да! — с готовностью солгал lépero. — Я сам слышал, как он разговаривал с дьяволом. А однажды даже подсмотрел, как он кружился в воздухе, творя с дьяволом содомский грех.

Я рассмеялся.

   — Да этот никчёмный lepero за медяк продаст вам любовную щель своей матери.

Хуан уставил на меня обвиняющий перст.

   — Он налагал на меня злые чары. Заставлял делать то, что угодно дьяволу.

   — Сам ты исчадие дьявола, мерзкая свинья! Неужто ты и вправду считаешь, будто кто-то поверит подобным бредням, рассказанным таким ничтожеством?

Я обернулся к присутствующим, ожидая подтверждения своих слов. Все молчали, однако по их лидам я понял: да, похоже, это тот редкий случай, когда слова жалкого lépero, уличного отребья, будут приняты на веру.


Вскоре после возвращения в темницу я окончательно перепутал день с ночью и потерял возможность следить за ходом времени, ибо мои монотонные регулярные кормёжки прекратились.

По мере того как накопленный за годы жирок покидал моё тело, нарастала тревога, связанная с ожиданием предстоящих пыток. Она не покидала меня ни на миг. Никто ещё и пальцем меня не тронул, но я всё время думал о том, как поведу себя, оказавшись в руках палача. Хватит ли мне выдержки, чтобы вести себя достойно, или я тут же начну вопить, как несчастное дитя, и признаваться во всём подряд, чего бы от меня ни потребовали?

Но куда больше, чем собственная участь, меня страшила судьба обеих женщин. Будь я уверен, что моё признание в совокуплении с дьяволом поможет их освобождению, признался бы без колебаний, однако было очевидно, что это будет использовано против них как свидетельниц и соучастниц. Обдумывал я также и возможность обвинить в сожительстве с дьяволом эту суку Изабеллу, но опять же это ничего мне не давало, ибо как свидетель святотатства, не донёсший об увиденном инквизиторам, я всё равно оказывался виновным.

Пребывание в холодной сырой темнице само по себе было пыткой. Вряд ли Изабелла, при всём её злобном воображении, могла бы придумать мне худшее место для ночлега. Право же, я отдал бы несколько пальцев на ногах за возможность провести ночь в тёплой постели в каморке над конюшней.

Да что там, я отдал бы их за возможность поспать прямо в стойле.

Когда инквизиторы явились за мной, я не знал, день сейчас или ночь. Дверь распахнулась неожиданно, и в мои привыкшие к темноте глаза болезненно ударил свет факела.

   — Вперёд! — скомандовал голос. — Вытяни руки!

Я закрыл глаза и пополз на звук. Мои руки сковали кандалами, после чего подняли, потому что ноги меня уже не держали, и двое монахов, в своих сутанах с низко надвинутыми капюшонами больше походившие на демонов, поддерживая меня под руки, повели в пыточную камеру.

Там нас уже дожидался мой abogado.

   — Тебе снова предоставляется возможность признаться в своих преступлениях и избавиться от допроса, — промолвил он. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать это.

   — Признаюсь в том, что видел, как ты сосал мужской реnе на гадючий манер, — заявил я. — Признаюсь также, что видел, как эти двое братьев-дьяволов совокуплялись с овцой. Признаюсь, что...

   — Можете приступать, — сказал abogado монахам, ничем не выказывая, что задет моими оскорблениями. — А вот этого у него быть не должно. — Он снял с меня матушкин крест.

Когда меня прикрепляли к дыбе, адвокат стоял рядом и, словно между делом, как будто вёл обычную беседу, говорил:

   — Тебе ещё повезло, что дело происходит в Новой Испании. Признаться, по сравнению с тюрьмами Иберийского полуострова здешний застенок — это просто прогулка по Аламеде. Случилось мне служить в Испании, в одной тамошней тюрьме со столь глубокими подземельями, что её называли el infierno, ибо темница напоминала сам ад. Кромешный мрак, ни одного лица без света не различить.

   — Так это там твоя мать тебя зачала? — осведомился я как можно более учтивым тоном.

   — Эх, Кристо, Кристо, — покачал головой адвокат. — Зря ты оскорбляешь человека, единственная миссия которого состоит в том, чтобы помогать таким заблудшим, как ты.

Я захохотал было, но смех застрял у меня в горле: в этот момент сковывавшие руки цепи зацепили за крюк дыбы и меня стали поднимать и поднимали до тех пор, пока ноги не оторвались от пола и я не повис на вывернутых назад и вверх, едва не вырванных из суставов руках. Я закричал.

Мой адвокат вздохнул.

— Не желаешь ли ты рассказать нам о том, как дон Хулио практиковал еврейские обряды?

Не помню, что именно я ответил, но, по-моему, мой ответ разозлил адвоката, одновременно порадовав моих мучителей. Палачи не любят, когда их жертвы легко и быстро во всём сознаются, ведь это лишает их возможности продемонстрировать своё искусство. Не помню я и всего, что они со мной проделывали: в какой-то момент я обнаружил себя лежащим плашмя на спине, рот удерживала открытым деревянная распорка, а в горло была вставленная скрученная льняная тряпица. На неё медленно лили воду. Дышать я хоть и с трудом, но мог; вода поступала в желудок, он уже был переполнен, и я отчётливо понимал, что вот-вот лопну.

Вместо этого меня вырвало. Рвота хлынула через рот и нос, так что я чуть не задохнулся. А вот облевать адвоката я, хоть и надеялся, не смог — тот, видать привычный к подобной процедуре, ловко отступил в сторону.

Палачи трудились надо мной, пока сами не выбились из сил, но больше так и не услышали ничего: ни признаний, ни оскорблений. Когда они закончили, я был слишком слаб, чтобы вернуться в темницу, и меня приковали к дыбе: дать время отдышаться и ощутить под собой ноги.

Я мог бы сказать им, что со всеми этими зверскими мучениями они только напрасно теряют время, потому как бесполезно задавать бесконечные вопросы узнику, уже утратившему под пытками все нормальные человеческие чувства и ощущения. Я просто пускал слюни и издавал какие-то звуки вроде безумного смеха, ибо слабость и боль лишили меня возможности внятно формулировать что угодно, будь то ответы или ругательства.

Стена, отделяющая мою пыточную камеру от соседней, была вся в широких трещинах, и, когда оттуда донёсся женский крик, я нашёл в себе силы повернуться и заглянуть в щель. Увиденное повергло меня в ужас. На дыбе была растянута нагая, худенькая, кожа да кости, Хуана, которую осматривали двое монахов. На моих глазах они раздвинули ей ноги, проверяя, девственница ли она. Мне вспомнилось, что говорил по этому поводу отец Антонио: «Если незамужняя женщина окажется не девственницей, её обвинят в сношениях с дьяволом, но и невинность сочтут доказательством того же самого. Скажут, что дьявол восстановил её девственность с помощью чёрной магии».

Пламя ярости вспыхнуло в моей душе с такой силой, что заставило забыть об изнеможении. Я забился в оковах, выкрикивая самые страшные ругательства в адрес монахов, и не давал заткнуть мне рот кляпом до тех пор, пока меня не забили до потери сознания.

Но разумеется, как растолковал мне адвокат ещё при первой нашей беседе, боль мне причиняли вовсе не благочестивые монахи, наносившие удары дубинками, а всего-навсего сами эти дубинки — орудия в руках Святой церкви.

96


Снова тьма. Капли, одна за другой, с потолка. Новые пытки. Вопросы, остающиеся без ответа. Я так слаб, что инквизиторам приходится вытаскивать меня из темницы и волочить по коридору в пыточную камеру, где уже поджидает дыба.

Моё тело заранее предчувствует пытку: я ощущаю боль и кричу прежде, чем они успевают ко мне прикоснуться.

Что за слова срываются с моего языка, я и сам точно не знаю, но, судя по продолжающимся мучениям, палачам мои ответы не нравятся. На улицах Веракруса я нахватался самых грязных и непристойных выражений и теперь вовсю использую этот обширный арсенал, давая исчерпывающие характеристики законнику, монахам и всей их родне до десятого колена.

Разумеется, я признаюсь, признаюсь во многом. Каждый день я не только признаю себя грешником, но и требую поскорее сжечь меня на костре, потому что на нём не так холодно. Но вот беда — эти мои признания инквизиторов не устраивают, потому что я не упоминаю в них ни дона Хулио, ни его близких.

Затем всё прекращается — меня больше не вытаскивают из темницы, не вздёргивают на дыбу. Вскоре я теряю всякое представление о ходе времени. Однако жизнь продолжается даже в самых ужасающих ситуациях, и скоро я начинаю ощущать и осознавать все свои многочисленные раны и повреждения. Всё моё тело покрыто рубцами, ссадинами и ранами, которые из-за сырости в застенке чаще загнивают, чем заживают. Но затем, в один из дней, я снова вижу его — человека, который назвался моим адвокатом. Он явился после кормёжки, которую я считал завтраком по той единственной причине, что в этот раз не давали тортилью.

   — Сегодня ты предстанешь перед трибуналом. Они разберутся с тобой за несколько минут. Есть кто-нибудь, кто мог бы свидетельствовать в твою пользу?

Прошло немало времени, прежде чем прозвучал мой ответ:

   — Нет.

Причиной задержки было не то, что язык мой едва ворочался, просто я хотел ответить как можно более правильно и точно. И когда заговорил, то произносил слова тихо, внятно и спокойно.

   — Как я могу пригласить каких-либо свидетелей, если мне неизвестно, в чём меня обвиняют? Как я могу пригласить свидетелей, если я не имею возможности покинуть темницу и поговорить с ними? Как я могу позвать кого-то на помощь, если ты сам сказал, что судебное заседание уже готово начаться? Как я могу осуществлять защиту, если мой адвокат состоит на содержании у дьявола?

Не помню, сколько времени я произносил этот монолог перед закрытой дверью. По-моему, адвокат ушёл сразу, после первой же фразы, но я продолжал излагать свои безупречные доводы двери, не получая от неё ни малейшего отклика.


Должно быть, инквизиторы научились видеть в темноте, как летучие мыши. Во всяком случае, помещение для заседаний трибунала, куда меня доставили, было освещено столь же скудно, как и вся остальная тюрьма. Там находилось с полдюжины человек со скрытыми под капюшонами лицами. По моим предположениям, двое из них являлись инквизиторами, один — обвинителем, роль же остальных оставалась для меня неизвестной.

Возможно, то были судьи. Присутствовали также и писцы, заносившие в протокол каждое произнесённое на заседании трибунала слово.

Меня усадили на стул и прикрепили к нему оковы. Мой адвокат уселся в отдалении, словно боялся подцепить от меня какую-нибудь заразу.

Наверное, от меня и вправду воняло, но, полагаю, ещё сильнее его раздражало моё упрямство. Надо думать, в большинстве случаев этому человеку всё-таки предоставлялась возможность уведомить трибунал в том, что его стараниями обвиняемый согласился признаться и покаяться. Мой отказ ставил под сомнение его мастерство как abogado.

Я выслушал обвинительную речь, но в ней не было никакого смысла — какие-то невразумительные и пустые заявления насчёт ереси, тайной приверженности иудаизму, богохульства и поклонения дьяволу. Единственными пунктами, имевшими отношение к действительности, были обвинения в продаже запрещённых книг и постановке двух пьес нежелательного содержания.

Потом поднялся адвокат. Он заявил, что, как и положено, трижды предлагал мне признать свои прегрешения, отречься от них и покаяться, но не добился успеха. Допрос на дыбе также не развязал мне язык, и посему ныне меня следует передать в руки Господа.

— Господа в этих стенах я не вижу, — не замедлил заявить на это я, — а вижу лишь людей, которые утверждают, будто они служат Ему, однако своими деяниями заставляют усомниться в Его справедливости.

Это моё выступление, хоть и прозвучало эффектно, как в хорошей пьесе, отнюдь не было встречено аплодисментами.

   — Если обвиняемый ещё раз откроет рот без разрешения, вставьте ему mordaza, — сказал один из судей начальнику стражи. Так назывался кляп. Пришлось мне замолчать.

Первым из свидетелей обвинения выступил инквизитор, который расспрашивал меня о церкви, Боге, евреях, Сатане, ведьмах и одним небесам ведомо о чём ещё. Я вспомнил рассказ отца Антонио про «Молот ведьм» — на содержащиеся в этой страшной книге вопросы невозможно было ответить правильно, ибо у инквизиторов имелась возможность любой ответ истолковать как угодно.

   — На вопрос, сколько рогов у Сатаны, — заявил, например, инквизитор, — обвиняемый ответил, что не знает. Тогда как каждому ведомо, что у Сатаны два рога.

   — Скажи я ему, что у Сатаны два рога, он обвинил бы меня в том, что я видел Сатану лично, — вырвалось у меня.

Мне опять напомнили о mordaza.

Я снова заткнулся.

Потом вызвали свидетельницу. Она давала показания в маске, но по голосу я узнал её: это была служанка дона Хулио, безумная старуха, которой повсюду мерещились демоны и козни дьявола. Все знали о её душевном недуге, но инквизиторы сумели и это обратить в свою пользу.

   — Я видела, как они танцевали — вот этот самый парень, дон Хулио, его сестра и племянница. Так вертелись, что видно было — они плясали вместе с дьяволом, — заявила старуха.

Судьи принялись расспрашивать её насчёт иудейских обычаев, не праздновали ли мы Саббат, то есть субботу, не ели ли мясо по пятницам и так далее. Насчёт мяса в пост старуха подтвердила, хоть это была и ложь, а потом снова понесла околесицу насчёт дьявола. Её сумасшествие было очевидным — даже когда эту женщину спрашивали лишь о еврейских обрядах, она твердила своё о демонах и нечистой силе.

Не знаю уж, какое впечатление произвели показания этой сумасшедшей на судей, но на их основании нас можно было обвинить разве что в нарушении пятничного поста, не таком уж страшном грехе. Что же до танцев, то Хуана, с её больной ногой, вообще не могла танцевать, но на сей счёт я предпочёл промолчать. Ибо инквизиторы непременно заявили бы, что ей помогал сам дьявол.

Следующей вызвали тоже женщину и тоже в маске, но хорошо одетую — её я узнал мгновенно.

Изабелла явилась, чтобы вбить гвоздь в крышку моего гроба. Судя по уверенной манере держаться, она в застенках святой инквизиции не побывала, но ничего хорошего мне от неё ждать не приходилось.

Слушая показания этой женщины, я невольно поёжился: вот в них-то как раз доля правды имелась.

   — Вы называете эту металлическую трубу звездоскопом? — спросил судья.

   — Так её называл дон Хулио. Я, разумеется, в таких вещах не разбираюсь. По моему, этот негодяй, — она указала на меня, — тайно привёз сей зловредный инструмент из Испании, скрыв его от представителей святой инквизиции, призванных не допускать сюда столь богохульные изделия.

   — И этот инструмент предназначался для наблюдений за небом?

   — Да, этот и много других нечестивых вещей, о которых я ничего не знаю.

Надо же, ничего не знает, но называет их нечестивыми! Похоже, это знание вложено в неё свыше, что-то вроде Непорочного зачатия. И вообще, как я понял из расспросов, самого инструмента инквизиторы не нашли. Видимо, дон Хулио, опасаясь проблем, которые могут возникнуть в городе в связи с туннелем, спрятал свои запрещённые книги и звездоскоп на гасиенде.

Изабелле тоже был задан вопрос о еврейских ритуалах, и на него она ответила отрицательно. Оно и понятно, не хотелось же ей и самой оказаться причастной к этим обрядам. Но удар дону Хулио эта коварная женщина нанесла с другой стороны.

   — Супруг заставлял меня делить с ним ложе в то время, когда у меня случались ежемесячные кровотечения.

Совокупление с женщиной во время месячных считалось нечестивым актом, поскольку зачатие в эти дни было невозможно. Говорили, что якобы тайные евреи и мавры прибегают к этому методу, чтобы избежать появления на свет детей, которые вырастут христианами.

   — У вас ведь нет детей, сеньора? — уточнил судья.

   — Нет, но это не моя вина. Мой муж был жестоким человеком с ужасным нравом. Я жила в постоянном страхе перед ним.

Мне стоило огромных усилий не вскочить с места и не вцепиться ей в глотку. Если кого-то из смертных и можно было назвать ангелом по отношению к родным и друзьям, так это дона Хулио.

Потом Изабелле показали книгу.

   — Вам знакома эта книга?

   — Да. Прежде я её никогда не видела, но когда моего мужа взяли под стражу, нашла её у него в библиотеке. Дон Хулио хранил книгу в тайнике.

   — Сие сочинение содержит описание иудейских обрядов, — заявил судья.

   — Об этом мне ничего не известно, я добрая христианка. Знаю только, что книга принадлежала моему мужу и он пользовался ею, когда вместе со своими родными и с этим... — она бросила на меня из-под маски злобный, прожигающий насквозь взгляд, — вершил свои чёрные ритуалы.

Тут уж я не выдержал и вскочил.

   — Наглая ложь! Книга не принадлежала дону Хулио, и я могу это доказать. Дон Хулио, как это в обычае у книгочеев, помечал свои книги инициалами на корешке, а здесь никакой пометки нет. Это фальшивая улика!

Мне моментально заткнули рот.

А Изабелла продолжила облыжно обвинять дона Хулио.

Было очевидно, что ею двигали деньги и тщеславие. Имущество признанного виновным подлежало конфискации, однако нетрудно было понять, что Изабелла заключила с инквизиторами соглашение и рассчитывала в обмен на нужные показания стать единственной владелицей мужнего состояния. Впрочем, за всем этим мог стоять и Рамон де Альва. Он одновременно избавлялся и от мужа своей любовницы, и от человека, который мог разоблачить его махинации с туннелем.

Следующим свидетелем оказался мужчина, которого я не узнал. Он заявил, что работал под началом дона Хулио на строительстве туннеля, и показал, что якобы видел, как я и дон Хулио нечестиво усмехались, когда речь шла о намерении посвятить сие сооружение святому Павлу, а также видел, что мы заносили в туннель огромное изображение шестиконечной звезды. Тогда он будто бы не придал этому значения, но сейчас, когда братья-доминиканцы открыли ему глаза, понял, что это был мистический символ иудаизма, Щит Давидов, которому евреи приписывали магические свойства.

В туннеле я вообще не был ни разу, никакой шестиконечной звезды в глаза не видел, но возразить на сей раз не мог — с кляпом-то во рту. Тем паче что признание нас, и меня и дона Хулио, виновными было предопределено. Что бы я ни сказал, взывая к фактам и разуму, повлиять на исход дела это уже не могло.

Мой адвокат ни разу не задал никому из свидетелей ни единого вопроса.

Наконец кляп изо рта вытащили, и судья поинтересовался, что я могу сказать по существу предъявленных обвинений.

   — Все они вздорны! — завил я. — Ваш суд имеет такое же отношение к справедливости, как другой суд над евреем, состоявшийся много лет назад.

   — Ага, обвиняемый, значит, вы признаете себя евреем? — обрадованно воскликнул судья.

   — Под евреем я подразумеваю нашего Спасителя Христа, в честь коего я был назван при крещении. И я, подобно ему, сейчас претерпеваю мученичество по ложному обвинению.

Трибуналу мои слова не понравились, и меня спровадили в темноту каземата, где я в одиночестве провёл ночь. Поутру дверь распахнулась, и меня снова вывели — как я был уверен, чтобы сжечь на костре.

Но вместо этого меня отвели вниз, в большое полуподвальное помещение, где уже находились пятеро узников, в том числе один, хорошо мне знакомый.

Не обращая внимания на его смущение, я заключил amigo в крепкие объятия. Потом Матео отвёл меня в уголок и заговорил шёпотом:

   — Тебя не сожгут, Кристо, но приговор тебе вынесен суровый. Сто плетей и отправка на северные рудники.

   — Откуда ты знаешь?

   — Мой двоюродный брат из Оахаки, разбогатевший на скупке у индейцев земель в обмен на выпивку, выкупил у святой инквизиции и мои грехи. Представил им нашу родословную, убедил в чистоте крови и добился того, что меня доставят в Акапулько и посадят на борт манильского галеона. Правда, многие считают, будто это никакое не облегчение участи. Путешествие через океан подобно переправе через реки подземного царства к вратам Аида. Мало кто из людей его выдерживает, а у тех, кто выдерживает, появляется возможность быть съеденными туземцами. По моей просьбе кузен хлопотал и за тебя, но ему объяснили, что для вероятного marrano ссылка на Филиппины невозможна. Но он выяснил, что кто-то заплатил за спасение твоей жизни. Конечно, каторга на рудниках не намного лучше сожжения на костре, однако ты, по крайней мере, будешь жить, и возможно когда-нибудь... Кто знает?

Матео пожал плечами.

   — А как насчёт дона Хулио, Хуаны и Инес?

Лицо моего друга помрачнело, и он отвёл глаза.

   — Увы! Они будут сожжены на костре.

   — ¡Santa Maria! — прошептал я. — Неужели их нельзя было выкупить?

   — Но Инес и Хуана — marranos!

   — Не верю.

   — Изабелла нашла у них книгу с описанием иудейских обрядов.

   — Это подлог. На ней не было инициалов дона Хулио.

   — Так она и принадлежала не дону Хулио, а им. Я сам видел её на гасиенде. И обряды они обе действительно исполняли, это я тоже видел собственными глазами. По этой причине дон Хулио и спровадил сестру с племянницей на гасиенду. И всячески предостерегал их от того, чтобы они держали при себе иудейские книги и предметы культа. Но Хуана с Инес не послушались, привезли книгу в город, а Изабелла нашла её и использовала против них. Монахи показывали книгу также и мне, но я заявил, что в жизни её не видел.

   — Не могу поверить, чтобы эти милые женщины были marranos. Ведь они наши друзья!

   — Не просто друзья, Бастард. Они наша семья!

   — И ничего нельзя сделать?

   — Если они раскаются, их перед сожжением удавят гарротой. Вообще-то женщины, покаявшись, могли бы вообще избежать сожжения, но обе наотрез отказались. Маленькая робкая пташка исполнена решимости умереть за свою веру, ну а Хуана, я думаю, просто устала от жизни. Разумеется, дон Хулио, узнав, что его сестра и племянница обречены, тоже отказался покаяться.

   — Безумие! Это похоже на пьесу, написанную и поставленную сумасшедшим.

   — Нет, Кристо, это не пьеса. Всё гораздо печальнее, чем в любой трагедии. Кровь здесь прольётся настоящая. Это кошмар, воплотившийся в жизнь.

97


Аутодафе было не простым сожжением еретиков, но представляло собой масштабное и поучительное зрелище, позволявшее любопытствующим стать свидетелями самых разных наказаний за различной тяжести прегрешения. И хотя никто из нас, заключённых в камере, не был приговорён к сожжению, всем нам предстояло стать участниками страшной церемонии.

Матео предупредил меня, что никому в камере, пусть они и товарищи по несчастью, доверять нельзя. Если эти люди и не стали ещё шпионами святой инквизиции, то запросто станут, в надежде хоть немного облегчить свою участь.

По прошествии нескольких дней ко мне заявился abogado и сообщил о приговоре, о котором мне уже было известно от Матео. Правда, я притворился несведущим и сделал вид, будто очень удивлён, что сумел избежать костра. Надеясь, что это не будет истолковано как сожаление, я поинтересовался, чему обязан такой милостью.

— Непостижимы пути Господни, — напыщенно ответил он.


Auto-da-fe. Акт веры.

Quemadera, как называлось место для сожжения, соорудили на углу Аламеды. Там имелся деревянный помост с павильоном вроде того, что воздвигли для особо знатных граждан Веракруса во время чествования нового архиепископа. Разница была лишь в том, что теперь грандам предстояло выслушать проповедь братьев из святой инквизиции и приговор, после чего полюбоваться, как живых людей поджарят, словно поросят к обеду.

Матео, который, похоже, хоть и постоянно оставался со мной в темнице, имел на Аламеде глаза и уши, сказал, что приготовления к аутодафе велись больше недели и что вся страна восхищена их размахом. Люди со всей Новой Испании толпами стекаются в столицу, чтобы стать свидетелями разнообразных наказаний и, конечно, сожжения, которое увенчает собой праздник. Я говорю «праздник», потому что действу придавался пафос религиозного торжества.

Ударили барабаны, послышались хлопки и восклицания, и впереди нас двинулась процессия портшезов, в которых восседали прислужники святой инквизиции в сутанах из тонкого сукна и шёлковых чулках.

За ними, словно самое горделивое рыцарство страны, на прекрасных конях с великолепной сбруей, в сверкающих латах, ехала церковная стража.

Балконы особняков, располагавшихся вдоль нашей дороги, украшали роскошные ковры, гобелены и знамёна, с родовыми гербами их владельцев. Похваляясь богатством, хозяева выставляли на балконы канделябры и сосуды из чистейшего серебра и золота. Я в этой показухе смысла не видел; что же до моей единственной драгоценности, креста, повешенного мне на шею матерью в бытность мою младенцем, то он исчез. Его забрал мой адвокат.

Затем в процессии следовали мы, носители san-benitos[7], и тут-то я понял, для чего нам обнажили торсы. Зеваки, потешаясь, швыряли в нас камнями, гнилыми овощами и фруктами, и по нагим телам всё это ударяло больнее. Особенно усердствовало в этой жестокой забаве городское отребье — уличные leperos.

Каждый из нас нёс в руке зелёную свечу — ещё один символ победы святой инквизиции над дьяволами, подвинувшими нас к грехам.

За нами, идущими пешком грешниками, катила позорная колесница с доном Хулио, Инес и Хуаной. Когда они появились, я заплакал, хотя свидетели казни и могли счесть меня трусом, оплакивающим собственную участь.

— Не плачь, — сказал мне Матео. — Дон Хулио предпочтёт, чтобы достойные люди почтили его храбрость, а не оплакивали его. Когда он посмотрит на тебя, дай ему понять взглядом, что ты уважаешь его и приносишь ему клятву отомстить.

Я не внял этим словам, ибо не мог не скорбеть по дону Хулио, по его сестре, испуганной пташке Инес, что обрела наконец храбрость, и по его несчастной племяннице, женщине-ребёнку, чьи хрупкие косточки ломались легче, чем солома.

Процессия добралась до quemadera, и тех из нас, кому предстояло бичевание, привязали к столбам. Когда привязывали меня, я поднял глаза и увидел свисающий с балкона герб дона Диего Велеса, а также стоящую на этом балконе группу людей. Рамон с Луисом, погубившие мою жизнь, тоже находились там. Потом рядом с Луисом произошло какое-то движение, и внезапно оказалось, что я смотрю в глаза Елены. Какое-то мгновение она смотрела вниз, на меня, взгляд её не блуждал по quemadera. Но прежде чем на меня обрушился первый удар, девушка ускользнула с балкона и пропала из виду.

Я и раньше подозревал, что мою жизнь выкупила она, но не имел уверенности, а вот теперь точно узнал, кому обязан спасением. Елена пришла сюда не затем, чтобы смотреть на мучения наказуемых, но желая удостовериться воочию, что меня действительно не сожгут. А может быть, дать мне понять, что она возвращает долг Сыну Камня, даровавшему жизнь её пьесе.

Выдержать бичевание, не лишившись чувств, считалось признаком мужества и стойкости, но я молил Бога отнять у меня сознание, лишь бы не быть свидетелем того ужаса, который вот-вот сотворят с самыми близкими мне людьми. Г лаза я отвести ещё мог, но руки мои были связаны, и уши оставались открытыми. Хуже того, мой столб для бичевания оказался одним из ближних к кострам. Я слышал почти всё.

Всякий раз, когда ужас лишалменя чувств, бич возвращал к действительности. Мужчины и женщины нередко умирали под кнутами, однако насчёт меня из толпы неслись крики, будто мою спину палач щадит, ибо на ней даже после ста ударов кое-где осталась целая кожа. Щедроты Елены, как видно, не обошли и руки, сжимавшей бич, но в данном случае я предпочёл бы умереть, лишь бы не оставаться в сознании.

Когда дон Хулио сошёл с колесницы, чтобы взойти на костёр, толпа разразилась таким рёвом, как будто он лично чем-то смертельно навредил каждому из тысяч этих людей. Но он проигнорировал эти крики и направился к месту казни величественно, словно король на коронацию.

Неожиданно я понял, о чём напоминает мне это кровавое зрелище. Отец Антонио давал мне книги, где рассказывалось о смертельных кровопролитных сражениях на аренах, что устраивали императоры Рима для увеселения и умиротворения публики. А ведь если подумать, то и массовые жертвоприношения ацтеков служили той же цели. Эх, проходят века, тысячелетия, а человек, похоже, не меняется. Как был, так и остаётся зверем.

Инес пришлось подниматься с посторонней помощью, и если сначала я не знал, что тому причиной: физическая немощь оставившая бедняжку перед лицом ужасной смерти ремость, то стоило лишь увидеть её воодушевлённое, полное отваги лицо, как стало ясно: если что-то и ослабло, то лишь её тело, а никак не дух. Инес буквально лучилась храбростью, и я издал восхищенное восклицание, которое стоило мне ещё одного удара бича.

Смотреть на Хуану, такую худенькую, что единственный страж без труда отнёс обвиняемую к её «почётному месту» на руках, у меня не было сил. И не у меня одного: вид хрупкой девушки растрогал даже жестоких зевак, и многие отводили глаза.

Я тоже отвёл взгляд, но это мало мне помогло, ибо я знал порядок казни. При каждом столбе для приговорённого к сожжению имелась гаррота — железный обруч, стягиваемый закреплённым позади столба винтом. Если преступник раскаивался, обруч надевали ему на шею, палач закручивал винт, ошейник стягивал горло, и жертва умирала от удушья. Это, однако, считалось актом милосердия, подобное наказание применялось только к раскаявшимся и только людьми вице-короля, поскольку монахи не могли убивать людей. Так, во всяком случае, они заявляли.

Дон Хулио и Инес от покаяния отказались, и на них эта милость не распространялась. Хуана, как мне сказал один из находившихся близко и слышавших всё людей, тоже отвергла покаяние, но она тронула даже чёрное сердце палача, и тот, сделав вид, будто счёл её раскаявшейся, удушил бедняжку. Правда, рассказывали и другое: якобы какой-то богач, проникнувшись к Хуане состраданием, подкупил палача, чтобы её мучения были недолгими.

Я слышал, как разгорался костёр — сначала занялся трут, потом хворост, языки огня заплясали и взметнулись ввысь. Я слышал жуткое шипение поджаривавшейся плоти, ужасные хлопки взрывающихся пузырьков жира и, чтобы вытеснить эти кошмарные звуки из сознания, заполнял его, снова и снова мысленно повторяя одно и то же слово: «Месть, месть месть...»

ЧАСТЬ ПЯТАЯ



...И оказались они в некоей тюрьме,

служившей пристанищем жалкому

убогому отродью...

Мигель Сервантес. Дон Кихот

98



Путь к северным рудникам я проделал не на чистокровном скакуне, но на жёстких половицах запряжённой мулами тюремной повозки, прикованный цепями к лавке, в компании с облачённым в san-benito содомитом, подвергнутым аутодафе и после сотни плетей получившим вдобавок два года рудников. Меня отправляли на каторгу пожизненно, но поскольку мало кто выдерживал на рудниках больше года, срок приговора особого значения не имел.

Садясь в тюремную повозку, я помахал рукой Матео, которому и самому в скором времени предстояло покинуть застенки святой инквизиции и отправиться в морское путешествие на Филиппины, в Манилу, обычное место высылки из Новой Испании нежелательных элементов. Ссылка вроде бы считалась более мягким наказанием, чем каторга, но с учётом климата, тропических болезней и воинственных туземцев была точно так же равнозначна смертному приговору.

В повозке находилось ещё около дюжины закованных в кандалы мужчин, но все они, кроме меня и содомита, были обычными мелкими преступниками, запроданными на рудники гражданскими властями. Сроки у всех них не превышали года, и они могли надеяться, что их родня, подкупив рудничное начальство, добьётся облегчения их положения и досрочного освобождения. Один из них, метис, осуждённый за кражу мешка маиса для прокорма семьи, отправлялся на рудники уже во второй раз: до этого его приговорили к шестимесячным работам за неуплату долга. Заимодавец не пожелал перенести срок платежа, увеличив процент, и предпочёл, чтобы должника арестовали, судили и продали на рудники, вернув ему вырученную сумму.

Когда дорога становилась слишком крутой или местность слишком неровной, чтобы повозки могли нас везти, заключённых гнали пешком, скованных одной цепью. Но по большей части, однако, нас трясло, швыряло и колотило в лишённых рессор, подпрыгивающих на выбоинах да ухабах фургонах.

Метис напомнил мне каторжника, которого убили у меня на глазах, когда я был ребёнком. Я поделился с ним этим невесёлым воспоминанием, а он в ответ рассказал мне о рудниках. Это тоже были, мягко говоря, невесёлые истории, однако я должен был заранее узнать побольше о своей новой тюрьме, дабы во что бы то ни стало выжить и вырваться на волю. Я поклялся отомстить и не имел права умереть на каторге.

   — По прибытии на место первым делом нас всех изобьют, просто чтобы научить покорности, — предупредил он. — Однако бить будут так, чтобы не покалечить, иначе мы не сможем работать.

Моя спина ещё не зажила после порки на аутодафе, той самой, которая толпе зевак показалась недостаточно жестокой. Со стороны, может быть, и виднее, но я знал, что рубцы в память о той экзекуции останутся на моей спине до конца жизни — сколько бы она ни продлилась.

   — Приговорённым к пожизненной каторге и рабам на лица ставят клеймо, — рассказывал метис.

Да, я видел такие отметки на лице беглого раба, убитого возле гасиенды. Одна из них представляла собой небольшую букву «С», что могло означать «Санчес», «Сантос» или ещё дюжину возможных имён владельцев рудника, начинающихся с этой буквы.

   — Чернокожие рабы и приговорённые к пожизненной каторге выполняют самую тяжёлую и опасную работу — выламывают руду в забое.

Произнося эти слова, метис покосился на меня. Все в фургоне знали о моём пожизненном сроке, но считали испанцем-вероотступником. Да и мой новый приятель не выказывал признаков того, что догадывается о моей смешанной крови.

   — Породу крошат железными кайлами и сгребают лопатами в корзины, — продолжал видавший виды сиделец. — Обвалы там самое обычное дело, и многие гибнут, впервые спустившись в шахту и лишь пару раз ударив киркой.

Дон Хулио говорил мне, что владельцы рудников экономят на бревенчатом крепеже для шахт. Большое количество древесины требовалось на топливо для плавилен, а доставлять её приходилось издалека. Замена работников обходилась дешевле, чем брёвна.

До рудничной гасиенды мы добрались чуть меньше чем за две недели. Она находилась на вершине отвесной скалы, у подножия которой протекала стремительная река, обеспечивавшая водой местность, иначе превратившуюся бы в бесплодную пустыню. В этом гасиенда походила на обычные усадьбы землевладельцев, плантаторов и скотоводов, однако скоро стало очевидно, что она совсем не такова. Ворота распахнулись, и наши повозки вкатились на задымлённую замкнутую территорию, где всё было подчинено одной цели — силой вырвать у сопротивлявшейся этому произволу горы драгоценный металл. В горе прогрызали туннели, выносили наружу тысячи и тысячи корзин с рудой, отделяли серебро от бесполезных шлаков — вот для чего служила hasienda de mina[8].

Закованные в цепи, мы оказались на территории, обнесённой высокой оградой. Я тут же принялся скрупулёзно изучать всё, что нас окружало, — чёрный зев шахты, грохочущие размельчители, чадящие мастерские по очистке породы, дымные, издающие звон кузницы и длинные, зловонные, закопчённые бараки для каторжан. Над всем этим господствовал высокий, массивный, огороженный специальной стеной дом хозяина рудника. С особым вниманием я присмотрелся к оштукатуренной наружной стене, сложенной из толстых необожжённых кирпичей. Рано или поздно, но я обязательно выберусь за неё и навсегда распрощаюсь с этой адской дырой.

Из норы в земле один за другим, словно муравьи, появлялись индейцы, тащившие на спинах закреплённые на лбу повязками мешки или корзины с породой. По словам метиса, средний вес ноши здесь приближался к сотне фунтов, что составляло четыре пятых веса самих исхудалых носильщиков.

«Муравьи» опустошали свои корзины рядом с размельчителем. Это я углядел лишь мельком, поскольку нас уже погнали к бараку, но сам процесс был знаком мне по книге о горном деле из библиотеки дона Хулио. Порода, добытая в шахтах, дробилась и измельчалась на специальных мельницах, после чего ссыпалась в большие кучи на специальном, вымощенном камнем дворе, именовавшемся патио.

Минеральный порошок разбавлялся водой, пока не превращался в кашицу, после чего azoguero, очиститель, добавлял к ней смесь соли и ртути. Из полученной субстанции формировали толстые лепёшки, которые передавались «повару». Затем, чередуя нагревание и прогревание, серебро отделяли от ртутных соединений. Процесс, называемый амальгамированием, мог продолжаться недели или даже месяцы, это зависело от искусства мастеров и содержания серебра в руде.

Ртуть для этого процесса была жизненно необходима, и её добыча являлась королевской монополией. Большая часть ртути поступала из Испании, с рудника Альмаден.

На открытой площадке, служившей для приёма пищи, нас распределили по рабочим командам, каждую из которых возглавлял надзиратель из числа африканских рабов.

Человек, к которому я попал в подчинение, на несколько дюймов превосходил меня ростом, имел могучее сложение и уже десять лет надзирал за работниками, а их сейчас под его началом было около дюжины. Тело африканца носило следы множества несчастных случаев, что в моих глазах делало его похожим на римских гладиаторов. Звали его Гонсало.

   — Снимай рубаху! — приказал он, поигрывая бичом.

Я снял. Шрамы на моей спине оставались красными, но уже не кровоточили и потихоньку заживали. Бич хлестнул меня сзади по ногам, и я вскрикнул от неожиданной боли. Двое помощников схватили меня за руки, в то время как Гонсало нанёс мне ещё пять ударов по икрам и задней стороне бёдер.

   — Вообще-то ты здесь не для бичевания, а чтобы работать, и это тебе только для придания трудолюбия. Я не бил тебя по спине, потому что она ещё не совсем зажила, — не хочу, чтобы ты свалился и не смог работать. Понял?

   — Да.

   — Пока ты работаешь, тебя не станут бить, во всяком случае слишком часто, и будут давать достаточно еды, чтобы у тебя хватало сил трудиться. При попытке побега тебя убьют. Это тебе не тюрьма. В тюрьме за такое добавляют срок. Здесь тебя просто убьют. Это понял?

   — Да.

   — Если вздумаешь лениться или отлынивать от работы, я выдеру тебя так, что аутодафе покажется тебе развлечением. А во второй раз отрежу ухо. Когда пойдёшь вниз, сам увидишь шест, к которому прибиты уши лентяев. Ну-ка, попробуй догадаться, что будет в третий раз?

   — Останусь без головы.

Гонсало ухмыльнулся и ударил меня по лицу рукоятью своего бича.

По щеке потекла кровь.

   — Ты прав, но для каторжника правота не добродетель. Ты не человек, а рабочая скотина. И когда разговариваешь со мной, должен опускать глаза, чтобы я видел, как ты меня уважаешь.

По его знаку индейцы, державшие на поводках мастифов, подступили поближе. Их адские псы ворчали, обнажая страшные клыки.

   — Кое-кому может прийти в голову попробовать сбежать из барака ночью, когда все спят. Нашёлся тут недавно такой умник. Выкопал дыру под стеной и вылез наружу. Собаки в тот день хорошо наелись.

Гонсало снова хлестнул меня по икрам.

   — Советую тебе не припрятывать серебро. Потратить тебе его всё равно некуда, а если тебя поймают с поличным, то строго накажут. На первый раз — останешься без уха. На второй раз — без головы.

Бич ещё раз опоясал мои ноги ниже колен.

   — Заклеймить его!

Двое мужчин удерживали меня, в то время как кузнец поднёс к моему лицу раскалённое железное клеймо — буква «С» размером с фалангу мизинца. Я дёрнулся, клеймо наложилось на рубец от недавнего удара, и вместо чёткого «С» получилось нечто смазанное. Так началась моя каторжная жизнь. Меня первым делом заклеймили и избили, а если мне позволялось есть и спать, то лишь потому, что тягловая скотина не может работать без корма и отдыха.

Спальный барак представлял собой глинобитное строение без окон и с единственной дверью, прекрасно приспособленное для содержания узников. Там не было ни комнат, ни лежанок — одно длинное общее помещение с набросанными на пол грязной соломой и одеялами.

Помимо двух двенадцатичасовых смен под землёй каторжники должны были выполнять ещё и наземные работы, например перетаскивать измельчённую на мельницах руду на патио для амальгамирования. Когда очередная рабочая команда возвращалась со смены, её кормили и отправляли в барак отсыпаться, пока не придёт время снова заступать на работу.

Одна рабочая смена, например та, в которую зачислили меня, пользовалась теми же спальными местами и одеялами, что и другая: половина каторжников уходила в забой, а другая тем временем занимала их место. Никто здесь не имел ничего своего, кроме надетой на нём одежды. Когда она рвалась или снашивалась до полной негодности, каторжнику бросали штаны или рубаху кого-нибудь из умерших, благо в умерших тут не хватки не было никогда.

Каждый день мы ныряли в зев шахты и по шатким деревянным лестницам, с уровня на уровень, погружались в недра горы. Внутри было темно, пыльно, сыро и холодно — правда, когда мы заполняли забой, становилось нестерпимо жарко. Люди исходили потом и падали замертво, не имея возможности утолить жажду. За пределами крохотных кружков света от свечей или маленьких факелов всё тонуло во мраке.

Благодаря этой тьме отбиться от смены в шахте было проще простого, однако это никак не способствовало побегу. Выход наверх был всего один, и его охраняла стража с собаками.

Как отбывающему пожизненный срок, мне доводилось участвовать в самой опасной, взрывной работе. Мы долбили в забое шурфы, закладывали туда чёрный порох (то же самое вещество, которым заряжались пушки и мушкеты), насыпали ведущую к заряду запальную пороховую дорожку — и бежали со всех ног как можно дальше.

Настоящих мастеров взрывного дела среди каторжников не было, да и крепления туннелей оставляли желать лучшего, что порождало серьёзные проблемы. Каждый взрыв взламывал больше породы, чем дюжина человек смогла бы отбить кирками за целый день, только вот частенько сотрясение приводило к осыпанию стен туннелей по всему руднику. Удушливые волны дыма, тучи пыли и обломков проносились по подземным коридорам со скоростью урагана, а уж обвал был тут самым обычным делом. Люди сплошь и рядом оказывались погребёнными заживо.

Я и сам попадал в завалы каждые несколько дней, но, к счастью, мне каждый раз удавалось прокопать путь наружу. Но далеко не все были такими везучими. Метис, тот самый, который наставлял меня насчёт рудничных порядков, сгинул под обвалом в первую же неделю.

Когда пыль оседала, мы возвращались к месту взрыва с кирками, лопатами и двуручными молотами — дробить, отгребать и засыпать породу в корзины.

Поскольку эта работа была особенно тяжёлой и напряжённой, взрывные команды кормили не только бобами и тортильями, но и через день давали мясо. Но сколь ни были велики все эти тяготы, я со временем сумел к ним приспособиться. Можно сказать, что они только закалили меня, испытав на прочность мои жизненные силы и развив мускулатуру до такой степени, что теперь уж ни один кабальеро не принял бы меня за благородного бездельника.

Владельцы рудника использовали самый простой способ добычи — найдя жилу серебряной руды, рабочие прокладывали туннель, следуя всем её изгибам и поворотам, зарываясь всё глубже в гору. Где было серебро, туда следовали за ним и люди.

Обычно я уходил под землю до рассвета и выходил после заката, так что постепенно отвык от настоящего солнечного тепла и дневного света. Вечный мрак и изматывающий труд составляли теперь весь мой мир. Я так уставал, что у меня не оставалось сил даже думать, и это было благом, ибо позволяло не вспоминать о страшной участи дона Хулио и его семьи.

Однако, едва приспособившись к изматывающему циклу: работа, еда, сон и периодические избиения, — я стал думать о побеге. Разумеется, было понятно, что, скорее всего, такая попытка закончится смертью, но это не имело значения. Единственное, что меня пугало, — это возможность оказаться погребённым в безымянной могиле, в недрах горы, так и не отомстив за дона Хулио.

Само собой, лёгких способов побега не существовало. О том, чтобы вырваться отсюда силой, одолев стражу, не приходилось и мечтать, однако я упорно размышлял, искал возможности, и вот однажды передо мной забрезжил свет надежды. Причём забрезжил в буквальном смысле. Заложив заряд, я укрылся в ожидании взрыва в заброшенном, выработанном туннеле и вдруг приметил в скальной стене тонкую, с ноготь, трещину или щель, сквозь которую едва заметно пробивался снаружи свет.

Но как мог свет проникнуть в подземелье, находившееся в сотнях футов под земной поверхностью?

Моё изумление не укрылось от Гонсало, и он загоготал.

— Небось думаешь, это колдовство, a, marrano?

   — Не знаю, что и думать, — признался я.

   — А весь фокус в том, что щель пронизывает скальную стену. Насквозь. Протиснись сквозь неё, тут всего каких-то десять футов, и ты окажешься над рекой. Я тебе вот что скажу — попробуй. Если пролезешь в эту трещину, отпущу.

Он хохотал очень долго и громко, а я думал, что в один прекрасный день не только проделаю себе путь наружу, но и удавлю Гонсало его собственным бичом. В этом я дал себе клятву.

Казалось, эта ниточка света ничего не сулила, однако я о ней не забыл. В этом, возможно, тоже сказалась школа дона Хулио — он учил меня смотреть на физические явления с практической точки зрения, а когда я разглядывал эту трещину, свет напоминал мне о том, что снаружи меня ждёт свобода.

Вопрос лишь в том, как пролезть в щель.

Разумеется, о том, чтобы проломить десяток футов камня киркой, не могло быть и речи. Мне следовало найти способ расширить трещину мгновенно, и, как пожизненно осуждённый, я такой способ знал. Чёрный порох!

Трещина уже существует. Она сквозная. Значит, надо заложить туда достаточно пороха, чтобы при взрыве щель расширилась. Взорвав ко всем чертям эту проклятую гору, я открою себе путь наружу... если, конечно, гора не обрушится мне на голову.

Разумеется, раздобыть порох не так-то просто. Взрывчатка хранится в особом помещении, без окон, за запертой железной дверью. А для ведения взрывных работ выдаётся под строгим надзором надсмотрщиков, в малых количествах.

Так-то оно так, но когда я закладываю заряд в шурф, дураков надзирать за мной нету. Я остаюсь один, а значит, могу украсть щепотку и припрятать её где-нибудь на теле, а потом перепрятать. Так, по крупице, и накопится нужное количество. Конечно, в случае разоблачения меня ждёт жестокая расправа и мучительная смерть. Но попытка стоит риска: или я попытаюсь обрести свободу, или просто сдохну на этом проклятом руднике.

99


Месяц за месяцем, щепотка за щепоткой я похищал порох, слегка мочился на него, лепил из получившейся массы лепёшки и прятал их в заброшенном туннеле. Когда лепёшки высыхали, я крошил их, получая то, что дон Хулио называл маисовым порохом, ибо каждая крупинка была размером примерно с маисовое зёрнышко.

С каждым моим посещением заброшенного туннеля взрывчатки в трещине прибавлялось.

На всё это — кражу пороха, вылазки украдкой в туннель, заполнение щели — уходили те немногие силы, которые ещё оставались. И когда наконец пришло время действовать, я уже едва держался.

Я чувствовал себя сумасшедшим, ибо собирался осуществить то, что сам же считал практически невыполнимым.

Кроме того, я попал на заметку к Гонсало. Все эти мои отлучки приводили к участившимся опозданиям, и хотя в шахте я относился к числу самых крепких, лучше других справляющихся с уроком работников, Гонсало терпеть не мог опозданий.

Когда я в последний раз появился позже положенного, он ударил меня по голове рукояткой плети, да так, что у меня в ушах зазвенело, и заявил:

   — Ты мне надоел, marrano, и я решил преподать тебе урок. Сегодня тебя выпорют у столба, да так, что сами инквизиторы, с которыми ты имел дело, покажутся тебе ангелами милосердия. Ручаюсь, после этого ты навсегда забудешь об опозданиях — если, конечно, выживешь.

Ну что ж, судя по всему, судьба решила за меня: или сегодня, или никогда.

Остаток смены надсмотрщик не выпускал меня из виду — куда бы я ни шёл, что бы ни делал, следовал за мной, словно тень. А когда время смены истекло, лично повёл меня назад, придерживая за локоть.

Как только мы поравнялись с моим заброшенным туннелем, я остановился и повернулся к Гонсало.

   — Осмелюсь попросить вас об одной милости, — промолвил я как можно более жалобным голосом, униженно опустив глаза.

Мне нужно было удостовериться, что мы одни. Вообще-то Гонсало всегда покидал шахту последним, и сейчас он непроизвольно огляделся, высматривая отставших. Но последний в колонне работников уже исчез за поворотом. Мы остались вдвоём.

   — Ты не имеешь права ни о чём просить, marrano! — прошипел надсмотрщик, снова хватаясь за плеть.

Наконец-то уроки фехтования, которые давал мне Матео, принесли плоды. Я отбил удар двуручным рудничным молотом, железное навершие которого расквасило ему нос, схватил Гонсало за горло и, затащив в заброшенный туннель, шмякнул о стену, приговаривая:

   — Сдохни, сукин сын! Сдохни!

Схватив молот двумя руками, я нанёс Гонсало удар в висок. Он умер мгновенно. То была лёгкая смерть, незаслуженно милосердная по сравнению с той, на какую он обрекал других.

Теперь у меня не оставалось выбора — надо взорвать гору, и будь что будет. Иначе мне предстоит умереть мучительной смертью, будучи схваченным рудничной стражей.

Я торопливо запихал в трещину остаток спрятанного чёрного пороха и вставил запал. Чуть ниже в туннеле находилась печь. В ней поддерживался огонь, от которого мы зажигали головни, чтобы воспламенять заряды. Я помчался туда — нужно было успеть проделать всё до начала следующей смены.

Возле печи находилась клеть с факелами — палками, обмазанными на концах смолой. Схватив один из них, я сунул его в очаг, и тут меня окликнул стражник:

   — Эй, каторжный! Ты что там делаешь? Где Гонсало?

   — Почему ты не со своей сменой? — подхватил второй стражник.

Не удостоив их ответом, я припустил к своей трещине, чтобы зажечь от факела запал, со всей скоростью, на какую только был способен. Хуже всего, что я понятия не имел, сработает ли он, всего лишь дважды вымоченный в моче с чёрным порохом, вообще, а если и сработает, то какова скорость его горения.

Запал мог полностью прогореть за пять секунд. Мог погаснуть, не догорев. Возможности испытать его заранее мне так и не представилось.

Так или иначе, прикрыв горящий факел ладошкой, я су мел зажечь запал как раз в тот миг, когда оба стражника вбежали в туннель, размахивая тесаками.

И снова наставления Матео спасли мне жизнь. Когда пёр вый стражник, тощий африканец с коротко подрезанными волосами и отсутствующими передними зубами, бросился вперёд, целя мне в горло, я, успев встать в фехтовально-танцевальную защитную позицию, уклонился от выпада, и он, двигаясь по инерции и потеряв равновесие, налетел на меня и пере крыл пространство для нападения своему напарнику. Столкнувшись с африканцем, я нанёс ему два удара одновременно: ткнул кулаком в кадык и молотом раздробил бедро. Он вскрикнул и обмяк у меня в руках.

Прикрываясь телом первого стражника, как щитом, от атак его напарника, я старался поднять с пола оброненный им клинок, а когда мне это в конце концов удалось, бросил искалеченного африканца на пол и схватился с его товарищем, держа тесак в одной руке и молот в другой.

Матео учил меня, что когда ведёшь поединок с рапирой и кинжалом, то кинжал можно использовать лишь в качестве колющего оружия. Иными словами, отвлекая противника рапирой, ты пронзаешь его кинжалом.

Оно, конечно, тесак далеко не рапира, а уж молот всяко не кинжал, но стратегия боя двумя руками оставалась той же. Особенно в сочетании с мудрым изречением, которое я тоже почерпнул от своего друга: лучшая защита — это нападение.

Я налетел на противника как тигр, с высоко занесённым молотом в левой руке и сверкающим, пребывающим в непрерывном движении, то рубящим, то колющим воздух тесаком в правой.

Обнаружив, что он столкнулся с вооружённым безумцем, стражник повернулся и пустился бежать. А я, действительно обезумев от ярости и жажды крови, погнался за ним.

Как ни странно, именно это и спасло мне жизнь. Двухфутовый запал прогорел полностью меньше чем за полминуты, после чего около двух фунтов чёрного пороха, который я упрятал в стену туннеля, взорвались. Разумеется, далеко убежать мне не удалось, но не побеги я тогда вовсе, писать эти строки сейчас было бы некому.


Взрыв похоронил меня и стражника под небольшой горой каменных обломков, а когда я с трудом, нетвёрдо держась на ногах, выбрался из-под них, то услышал доносившиеся с верхнего конца шахты голоса. Сейчас сюда в сопровождении стражи спустится следующая смена. Они расчистят завал и выяснят, что здесь случилось.

Но не напрасно же я убил надсмотрщика, расправился с двумя стражниками и взорвал половину шахты. Всё это было сделано ради побега, а значит, надо бежать.

Спотыкаясь о камни, я вернулся к заброшенному туннелю. Там, разумеется, тоже произошёл обвал, и его завалило почти доверху. Но тем не менее сквозь все эти обломки и крошево снаружи пробивался свет!

Словно кот, я вскарабкался на кучу обломков и с помощью рук и молота стал проделывать себе лаз. Времени было в обрез: наверху всё громче звучали крики, каверна содрогалась, продолжая осыпаться. Очень скоро стража уже окажется здесь — или произойдёт новый обвал. Щель закроется, а с ней и мой путь на долгожданную свободу.

Оставалось одно: извиваясь, обдирая одежду и кожу, протискиваться в тесный лаз, хотя куда он меня выведет, ведал один лишь Бог. На мне не оставалось живого места — сплошные порезы, ссадины и ушибы. Но хуже всего было то, что, судя по голосам, люди направлялись к заброшенному туннелю. Не иначе как услышали стук моего молота.

Чёрт бы их всех побрал!

Путь наружу преграждал скальный выступ, за которым сквозь тонкую щель был виден свет. Протиснуться в неё было невозможно, расширить руками, хоть я и налегал изо всех сил, не удалось. Оставалось одно — снова прибегнуть к молоту. Грохот ударов отдавался таким эхом, что разбудил бы и мертвеца. Крики преследователей звучали всё громче и ближе. Наконец, четвёртым ударом, я обрушил каменную перегородку и рванулся в проход, но именно в этот миг кто-то схватил меня сзади за обутую в сандалию ступню, дёрнул назад и перехватил за голень. Я повернулся, чтобы размозжить ему череп молотом, но человек заорал:

   — Я с тобой!

   — Ну так пошли, — сказал я. — Вот только не знаю, куда мы попадём, возможно, прямиком в ад.

Когда я добрался до края щели и высунул голову наружу, яркий дневной свет с непривычки ослепил меня, но я прикрыл глаза ладонью. Времени привыкать не было, следовало поскорее выбираться, пока стража не сцапала нас обоих.

К тому моменту, когда я почти вылез наружу, зрение успело приспособиться к свету в достаточной степени, чтобы увидеть, куда я попал, и понять, что надо делать. Справа от меня, примерно в сотне футов, проходила наклонная трещина футов в пятьсот длиной. Конца её отсюда видно не было, но она представляла собой единственную мою надежду. Только бы добраться до трещины по отвесной скале, а уж по ней я спущусь вниз.

— Ни за что не вернусь! — внезапно завопил увязавшийся за мной каторжник.

Как я понял, кто-то из стражников настиг его и схватил за лодыжку.

Я вполне разделял его чувства. Трещина, по которой мы вылезли и на которую сверху давили миллионы тонн скальной породы, издавала звуки, подобные стонам гигантского издыхающего зверя.

Сто футов, которые мне пришлось преодолеть, скользя по отвесной стене, показались целой сотней миль. Руки и ноги, цеплявшиеся за малейшие неровности и шероховатости камня, дрожали от напряжения, пальцы были ободраны в кровь, и сама гора, словно сострадая моим усилиям, тяжко вздыхала, стонала и содрогалась, как будто осуществляемый мною безумный план был мучительным и для неё.

И ведь надо же, я почти добрался до вожделенного спуска. Мне осталось преодолеть всего каких-то пять футов, а дальше можно было двигаться почти безопасно. Уж во всяком случае, не цепляясь за отвесную скальную стену на манер перепуганного жука.

Но гора не допустила этого. Видимо, я нанёс ей слишком ощутимую рану, а поскольку она сама была огромной, то и акт её возмездия оказался грандиозен.

Пороховой взрыв, который я устроил, послужил толчком к обрушению всего изрытого туннелями, ходами и кавернами массива.

Гора стала проседать. Давно забытые трещины, щели и дыры в скальном фасаде, включая и ту, из которой я только что вылез, извергали дым и пыль.

Правда, оттуда высунулась также и голова стражника. Лицо его, как и моё, было черно от рудничной пыли. Он выкрикивал ругательства, но какие именно, я разобрать не мог — все заглушали стоны горы.

Она сотрясалась, содрогалась, гремела, ревела — и миллионы тонн камня проседали во внутренние полости, запечатывая их навеки. Прижавшись к утёсу всем телом, я не только слышал, но и ощущал, как рушились один за другим своды пещер и туннелей, причём каждый раз это сопровождалось спазматическими выбросами дыма и пыли сквозь ещё остававшиеся отверстия.

Волчья усмешка исказила моё лицо — я не мог сдержать смеха. Я не только избавил рудник от Гонсало, я избавил гору от рудника!

Я протянул руку, силясь достать до края спускающейся трещины, но зацепиться не успел — мои пальцы схватили воздух. Очередной обвал вызвал толчок, и вздрогнувшая гора стряхнула меня, словно ягуар лесную крысу. Но хуже всего было то, что уступ, за который я держался другой рукой, рухнул.

Оказалось, что я уже ни за что не держусь.

Гора продолжала яростно трястись, но уже сама по себе, без меня. А я падал. Падал! Падал!

В первый миг свободного падения на меня нахлынуло потрясающее ощущение полёта, я успел даже подумать: наверное, нечто подобное испытывают ангелы. С той лишь разницей, что ангелы только летают — они не падают. А вот я определённо падал. Внизу пенился буйный поток, и этот поток приближался ко мне со страшной скоростью.

Помню, в самый последний момент я подумал: интересно, встречу ли я в аду дона Хулио и его родных? После чего лишился чувств.

100


Однако перед тем, как потерять сознание, я успел развернуться в воздухе ногами вниз и хорошенько сгруппироваться, чтобы не разбиться, ударившись о воду при падении плашмя. Мне это удалось: я упал в реку вертикально, вытянув руки по швам. И всё равно стремительное падение с рушащейся горы в бурный поток вышибло из меня сознание.

А вернула его обжигающе холодная, ледяная вода стремительной горной реки, бравшей своё начало на венчающих горы снеговых шапках. Madre de Dios, до чего же было холодно! А ещё я почувствовал сильную боль — при падении я повредил обе лодыжки, подвернул колено и чуть не выбил из сустава левое плечо.

Однако первым, что я услышал, был приглушённый грохот горы, перекрывающий даже рёв потока. Казалось, будто взрывы, ещё более мощные, чем устроенный мной, повторяются снова, снова и снова. Можно было подумать, будто здесь разыгралась битва богов и титанов за гору Олимп. Похоже, я случайно задел какой-то важный нерв массива, может быть его становой хребет, и теперь все щели и трещины, туннели, гроты и пещеры, вплоть до самых укромных уголков, рушились один за другим.

Каждый толчок заставлял содрогаться само речное ложе, расплёскивая и без того бурлящую воду, а в моей голове билась одна-единственная мысль: «Гора возвращает рудники себе».

Тем временем меня несло вниз по течению с невероятной силой, берега проносились мимо с такой скоростью, что я не мог сосредоточиться ни на чём, кроме необходимости держаться на поверхности, что означало оставаться в живых. Ощущение было такое, будто река стала всей моей жизнью, а никакой другой я и не знал. Забылось даже падение — остались только холод, боль и мощь потока. Всё касавшееся горы и рудника тоже вылетело у меня из головы и оказалось где-то за пределами видимости, слышимости, осязаемости. За пределами этой адской стремнины. Я находился посреди бурлящего потока, становившегося всё белее и яростнее с каждым мгновением. Только это одно и имело значение.

Валуны и камни увеличивались в размерах и числе, и я ударялся о них с болезненной регулярностью и возрастающей частотой. Потом река резко, очень резко повернула направо, и без того яростное течение бурлящего белого потока стало просто свирепым. Меня несло, словно щепку, и всё, что я мог осознанно делать, — это удерживать голову над поверхностью.

Новые многочисленные скалы, ещё больше порогов, нескончаемый шум в ушах. Голова моя приложилась к валуну размером с добрый амбар, и я опять наполовину лишился чувств. Меня оглушал грохот, заставляющий вспомнить о взрывах на руднике, однако он был непрекращающимся и, кажется, даже нарастал.

Потом река совершила очередной поворот, и я увидел его — водопад. Меня несло прямо к нему, причём с невероятной скоростью. Всё было кончено.

Я снова падал, однако на сей раз у меня не имелось иллюзий насчёт летающих ангелов. Я летел, как брошенный камень, если только камни способны испытывать боль, и ударился о воду внизу, подняв такой фонтан, словно это был ещё один взрыв порохового заряда.

101


Сколько времени я провалялся в куче деревянных и каменных обломков, прибитых к берегу, сказать трудно. Долгое время я слышал раскаты рудничных взрывов, но потом понял, что гремят они только у меня в голове. По-настоящему же я пришёл в себя, лишь когда осознал, что мне нужно встать и идти. Оставаться в ледяной воде было никак нельзя хотя бы потому, что с каждой минутой задержки увеличивался риск быть пойманным, а стало быть, подвергнутым бичеванию, кастрации, четвертованию, — короче говоря, риск умереть мучительной смертью. Напрягая все силы, я выбрался из завала и вскарабкался на берег.

«Иди вдоль реки! — мысленно твердил я себе. — И держись подальше от рудника!»

Бесцельно, неосознанно, почти теряя сознание вновь, я двинулся вниз по течению, а добравшись до притока, повернул и направился вдоль него, прочь от реки. Как можно дальше от цивилизации, от испанцев, с тем чтобы затеряться в глуши, среди индейцев. Одинокий, грязный, оборванный, промокший насквозь, исцарапанный и избитый, я тем не менее остался в живых, а это уже что-то, да значило. Если мне удастся раздобыть еду, одежду и найти убежище, то я, пожалуй, ещё некоторое время проживу.

Я следовал течению притока, двигаясь вниз по склону холма. Целитель учил меня, что, для того чтобы выжить в дикой местности, всегда нужно идти вниз: вниз по течению, вниз по склону, и сейчас я следовал его советам. Однако, хоть дорога и шла под уклон, местность оставалась гористой, а с приближением сумерек стало заметно холодать.

Вдобавок местность пошла такая, что укрыться там было решительно негде — вместо джунглей или хотя бы густых зарослей лишь редкие деревца да кучки чахлых кустов.

Поначалу это нагоняло на меня страх, ведь кто бы ни пустился в погоню, он легко мог углядеть меня издалека. Но потом мне пришло в голову, что меня, скорее всего, никто и не ищет. Катастрофа на руднике, похоже, уничтожила кучу народу, и о том, что я выжил, никто знать не мог. Следовательно, для рудничных властей я мёртв. А какой дурак пустится в погоню за мертвецом?

Несмотря на эту утешительную мысль, вокруг становилось всё холоднее, и я всё больше мёрз в своих лохмотьях, да ещё вдобавок желудок скручивало от голода, а усталость превосходила все мыслимые пределы. По правде говоря, я почти ничего не соображал и двигался подобно змее, побуждаемой ползти инстинктом самосохранения.

Ночью я нашёл купу деревьев, земля под кронами которых была усыпана опавшей листвой и валежником. На всякий случай я прибегнул к одному трюку, который показал мне когда-то Целитель: выкопал яму поглубже, устроил там подстилку из старой листвы, улёгся и присыпал себя сверху листьями и ветками. Не скажу, чтобы это была самая чистая постель, в какой мне доводилось спать, но, по крайней мере, она сохраняла тепло тела.

Как и учил Целитель, я двигался в направлении, требовавшем наименьшей затраты сил, собственно говоря, в единственном, на которое мне этих сил хватало. Смешно, но ни о чём другом, кроме его совета, я просто не мог думать. В моём отупевшем сознании снова и снова беспрерывно звучало одно и то же: «Если заблудишься, иди вниз по склону, всегда только вниз. Рано или поздно ты спустишься в долину, а там обязательно будет вода, а где есть вода, там найдётся и снедь, ну а где снедь, там и люди — значит, ты уже будешь не один».

Я брёл под уклон, спотыкаясь, падая и вставая, катясь, проползая какое-то расстояние и снова поднимаясь, пока, в очередной раз убедившись в мудрости Целителя, не добрался до реки. Причём не до стремительного горного ручья, а до спокойного извилистого потока. За время спуска погода улучшилась, потеплело. Однако стоило мне напиться и чуточку согреться, как вместо страха перед погоней, от которого я, слава богу, избавился, меня стали одолевать другие тревоги. Теперь у меня из головы не шли чичимеки.

Эти свирепые, неукротимые и неуловимые дикари выходили на охоту маленькими отрядами, выслеживая зачастую двуногую добычу, и считали территорию северных рудников своими охотничьими владениями. Было бы весьма обидно избегнуть медленной смерти на каторге только для того, чтобы встретить быструю погибель, закончив жизнь в животах воинов так называемого народа Пса. Целителю наверняка показалось бы забавным, что человек, в чьих жилах течёт кровь ацтеков, был съеден родственным ацтекам племенем, с соблюдением всех их отвратительных людоедских ритуалов.

Теперь я двинулся вдоль этой реки, опять вниз по течению, и вскоре снова убедился в правоте Целителя: разветвляясь на множество рукавов, проток и ручьёв, река привела меня в узкую долину, где имелось целое поле сочного маиса, а поднимавшийся к небу дымок указал мне местонахождение глинобитной хижины земледельца. Не выходя из укрытия, я осторожно понаблюдал за лачугой. Хозяином был туповатый с виду полукровка, обрюзгший из-за неумеренного употребления пульке и тортилий, — он рубил хворост возле хижины. Потом из дома вышла его жена: невысокого роста, моложавая, привлекательная чистокровная индейская женщина. Детей поблизости видно не было. Метис стал выговаривать жене за то, что она принесла с холмов мало валежника, причём делал это тупо и злобно, что полностью соответствовало его внешнему виду. Жена выслушивала брань молча, не пытаясь возразить, с характерным для многих женщин её народа покорным безразличием. Жизнь и без того была трудна, так стоило ли осложнять её, пытаясь поспорить с мужем, который, будучи гораздо крупнее и крепче, запросто мог надавать ей колотушек.

Маис ещё не созрел, но я сорвал зелёный початок, после чего хорошенько огляделся и заметил на подмытом берегу, между валунами, пещеру, которая и стала моим укрытием. Там я очистил початок и принялся грызть сырые маисовые зёрна с такой собачьей жадностью, словно принадлежал к народу Пса. В конце концов, согласно преданию, мои предки-ацтеки явились в нынешнюю долину Мешико откуда-то с севера, как раз из этих краёв. Здешние племена в этом смысле доводились мне роднёй, и, возможно, во мне просто говорил голос крови.

Сырое зерно в сочетании с речной водой вызвало бурчание в моём животе, но лишь едва приглушило голод. Потом пошёл дождь, и мне пришлось остаться в пещере на ночь. Я свернулся клубочком, обхватив себя руками. Хотя у меня зуб на зуб не попадал, но в конечном счёте усталость оказалась сильнее холода и голода, и мне, пусть и очень тревожно, то и дело пробуждаясь, удалось поспать.

В пещере я оставался до восхода, а потом выбрался на плоский камень и растянулся, чтобы, подобно змее или ящерице, которым для бодрости необходимо разогреть кровь, впитать в себя тепло утреннего солнца. Согревшись в достаточной степени, я сбросил свои лохмотья и пошёл к реке искупаться.

Вода была ледяной, но мне не терпелось хоть немного смыть с себя въевшуюся грязь. А уж за возможность провести несколько мгновений в парилке я заложил бы душу Вельзевулу.

На речном берегу я нашёл сухую ветку и, заострив её с помощью камня, изготовил острогу, после чего попытался с берега маленькой прозрачной заводи загарпунить рыбу. Наверное, с сотой попытки мне удалось-таки наколоть на свою палку здоровенного, в фут длиной, усатого донного обитателя со злыми глазищами. Я умял сома сырым, вместе с чешуёй, усами и потрохами, обсосав кости. После чего сразу почувствовал себя бодрее и решил выстирать своё тряпьё. Не знаю, стало ли оно чище, но, поскольку от битья о камни и отжимания эта ветошь грозила и вовсе расползтись, я вскоре бросил это занятие, расстелил рубище на солнце и сам, как был голый, разлёгся рядом. И заснул.

Я проснулся от ощущения неловкости, какое возникает у человека, почувствовавшего на себе чужой взгляд. Я никого не видел, ничего не слышал, и эта тревога вполне могла явиться обычным следствием застарелых страхов и привычки к постоянной опасности, но мне всё равно было не по себе. Только что стайка птичек неожиданно взлетела с веток, и я не мог не задуматься о том, что же ихиспугало.

Опасаясь спугнуть неизвестного наблюдателя резким движением, я медленно сел.

Увидеть женщину мне удалось не сразу — она пряталась в кустах по ту сторону реки и, возможно, наблюдала за мной уже долго. Я оставался нагим, но нисколько не обеспокоился тем, чтобы прикрыться. Её моя нагота тоже ничуть не смущала.

Когда мои глаза отыскали женщину, я ожидал, что она припустит бегом, как испуганный олень, но не тут-то было. Она осталась в кустах, продолжая рассматривать меня, причём совершенно бесстрастно, словно сидящего на камне жука.

— Привет, — произнёс я сначала на науатль, потом по-испански.

Она промолчала. Живя в этом рудничном краю, незнакомка не могла не знать, как выглядит беглый каторжник, но что-то подсказывало мне, что она не выдаст меня, чтобы получить награду. Индейские женщины, за исключением проституток, вообще не мыслили такими категориями, как заработок. К тому же, будь она движима жадностью или страхом, имейся у неё намерение донести, она давно убежала бы, причём сделала бы это, пока я спал, не дожидаясь моего пробуждения.

— Есть хочу, — промолвил я на науатль, для убедительности похлопав себя по животу.

И снова никакой реакции. То же молчание, тот же пристальный, но равнодушный взгляд. А потом она поднялась и исчезла.

Я не знал, как мне лучше поступить — схватить своё тряпьё в охапку и пуститься наутёк или найти подходящий камень, рвануть за женщиной и раскроить ей череп, пока она не успела поднять тревогу. Беда в том, что ни то ни другое решение мне не подходило — и удрать я в нынешнем своём состоянии далеко бы не смог, и справиться с женщиной в открытой схватке мне бы вряд ли удалось.

Холодок страха пробежал по моим напряжённым нервам, но скоро страх сменился безразличием. У меня не осталось уже ни оружия, ни сил, ни энергии, ни смекалки — ничего. И ничего этого не появится вновь, пока я не отдохну и не восстановлю хотя бы частично свои силы. Поэтому я не стал дёргаться, а снова растянулся на камне, вбирая в себя животворную энергию солнца, и опять заснул. Проснулся я уже в полдень, по-прежнему ощущая страшную усталость. Походило на то, что усталость останется со мной навсегда. Хуже того, у меня решительно всё болело. Казалось, всё моё тело изнутри представляло собой сплошную рану.

Я соскользнул со скалы и, не имея сил встать, подполз к реке, чтобы напиться. И увидел на камне по ту сторону реки, как раз напротив кустов, в которых скрылась женщина, маленькую плетёную корзинку, с верхом наполненную тортильями.

Я так привык всего бояться и держаться настороже, что первая моя мысль была: это ловушка. Небось оставила мне, хитрюга, приманку, а рядом затаился мечтающий о щедрой награде её злобный муженёк с мачете в руках. Однако особого выбора у меня не имелось — мне было необходимо поесть. С трудом поднявшись на ноги, я вошёл в реку (она оказалась не слишком глубокой), добрался до камня, сцапал корзинку, торопливо засунул на ходу в рот тортилью и, уже спеша назад, проглотил её, почти не жуя.

Словно хищник добычу, я уволок корзинку в свою пещеру, где изучил содержимое. Там были простые тортильи, тортильи с завёрнутыми в них кусочками мяса, тортильи с бобами и перцем и даже медовые тортильи. Gracias Dios, благодарение Богу, то было пиршество, достойное короля!

Я набивал брюхо, пока не почувствовал, что оно может лопнуть, после чего опять выбрался на скалу, подставил, словно крокодил, солнцу округлившийся от сытости живот и вот уж теперь стал по-настоящему впитывать солнечную энергию, насыщая мускулы новой силой. Меня опять сморил сон, продолжавшийся на сей раз пару часов.

Когда я проснулся, женщина сидела на камне по ту сторону реки. Рядом с ней лежала стопка одежды.

Не позаботившись о том, чтобы прикрыть хотя бы чресла, я перешёл речку вброд и присел рядом с ней.

   — Gracias. Muchas gracias. Спасибо. Большое спасибо.

И опять она промолчала, лишь взглянула на меня печальными тёмными глазами.

Я знал, как нелегка её жизнь: ведь если в городах испанцы считали всех индейцев, негров и метисов рабочим скотом, то крестьянка являлась рабочей скотиной ещё и для своего мужа. Её уделом были тяжкий труд, вечное молчаливое отчаяние, преждевременное старение и ранняя смерть.

Поговорили мы совсем немного, лишь обменялись несколькими фразами. Услышав в ответ на очередную порцию моих muchas gracias обычное роr nada, пустяки, я спросил то, что обычно спрашивают у женщины: много ли у неё детей. Выяснилось, что их у неё вообще нет, а когда я удивился тому, что такая красивая молодая женщина не имеет дюжины muchachos, она пояснила:

   — Реnе у моего мужа muy malo, mucho роr nada, nо bueno. Никуда не годный. Поэтому он вечно злится и бьёт меня, как били тебя.

И она продемонстрировала мне свои бёдра и спину с множеством рубцов от ударов плетью.

Всё-таки странно устроено человеческое тело. Я был измотан настолько, что совсем недавно с огромным трудом заставил себя встать, а вот мой garrancha оказался совершенно невосприимчив к усталости и, пока я сидел над рекой, разговаривая с молодой женщиной, поднимался и твердел.


В тот день на речном берегу мы стали близки и встречались, поддерживая нашу близость, на протяжении следующих пяти дней. А когда наконец расстались, я покинул добрую женщину в штанах и рубахе из грубой хлопчатобумажной ткани и соломенной шляпе. Через правое плечо и под левую руку у меня была пропущена традиционная индейская накидка, а через левое плечо, на верёвке из волокон агавы, я перекинул скатанное одеяло. Оно предназначалось, чтобы защищать меня от ночной прохлады, а завёрнутых в него тортилий должно было хватить не на один день пути.

Работа на рудниках изгнала из моего тела весь жир, но зато укрепила и закалила мышцы. Откормившись за несколько дней, я, конечно, не восстановил полностью былую форму, но, во всяком случае, в сочетании с отдыхом это дало мне способность продолжить путь.

Прежде чем покинуть свою пещеру на берегу реки, я собрал кое-какие припасы и подыскал суковатую палку примерно с мою ногу длиной, которая должна была послужить мне дорожным посохом, а если понадобится, то и дубинкой. Длинный, прямой, заострённый на конце ствол молодого деревца призван был заменить копьё, а прикрепив к длинной рукояти полученный от своей возлюбленной острый кусок обсидиана, я получил неплохой нож.

Отросшие волосы падали мне на плечи, длинная борода закрывала кадык, и я понимал, что выгляжу диким горным зверем, вырвавшимся из царства мёртвых. Каковым, по существу, и являлся.

Следуя указаниям женщины, я перебрался за ближние холмы, где пересёк тропу, ведущую к главной дороге на Секатекас. Памятуя о чичимеках, я был вынужден всё время держаться настороже, но дикари никак не давали о себе знать. Возможно, они и увидели меня, но их отпугнуло моё безумное обличье.

Вдалеке были видны поднимающиеся к небу струйки дыма — индейская женщина предупредила меня, что в том направлении находятся рудники и это дымят печи, в которых выплавляется серебро. Я невольно потрогал щёку, где было выжжено клеймо каторжника. К счастью, оно не было слишком уж большим и глубоким и частично маскировалось бородой, так что человек случайный, скорее всего, не обратил бы на него внимания. Но лишь случайный, то есть не имеющий никакого отношения к рудникам. Тогда как любой, знакомый с тамошними порядками, сразу бы опознал во мне беглого каторжника.

Укрывшись в кустах на склоне холма, я просидел там до темноты, присматриваясь к дороге. В основном по ней, как и по всем главным дорогам Новой Испании, тянулись караваны мулов — в сторону рудников они следовали тяжело нагруженные припасами, но и обратно не возвращались пустыми. Конечно, не каждого возвращающегося мула навьючивали добытым серебром, некоторые везли нуждавшиеся в ремонте инструменты и детали для оборудования шахт. Другие доставляли необходимые для работы очистительных мастерских серу, свинец и медную руду.

Кроме того, на дороге попадались индейцы, которые везли на своих мулах на рынок маис, агаву и бобы, и, совсем уж нечасто, встречались конные испанцы. Пешком двигались преимущественно занятые на рудниках индейцы, метисы и африканцы, тащившиеся на работу или с работы. Все эти люди передвигались группами по десять-двенадцать человек.

Даже всадники из соображений безопасности предпочитали не путешествовать в одиночку.

И удивляться тут не приходилось. Рудничные тракты, по которым перевозилось немало ценностей, естественно, привлекали всякого рода любителей поживы — и обычных бандитов, и непокорных индейцев, и беглых рабов. Все они пополняли полчища грабителей.

Я вёл наблюдение за дорогой до темноты, пока меня не сморил сон, а проснувшись, продолжил свою вахту, подумывая о возможности присоединиться к какой-нибудь компании рудокопов, возвращающих с заработков по истечении срока найма. Беда, однако, заключалась в том, что вольнонаёмных работников, в отличие от заключённых и рабов, не клеймили, и, узнав во мне каторжника, они запросто могли выдать меня ради получения награды.

И тут мне на глаза попалась одинокая пожилая женщина, которая вела в поводу нагруженного плетёными корзинками ослика. «А ведь стоит только раздобыть осла и вьючные корзины, — сообразил я, — и из меня получится превосходный местный торговец!»

¡Dios mio! Да лучшего и не придумаешь! Разумеется, будь у меня dinero, я бы не преминул возместить женщине утрату, но ведь если вдуматься, то задуманное мною и так представляло собой благое дело. Я собирался избавить пожилую женщину от риска быть не только ограбленной, но и убитой, что вполне могло случиться, позарься на её осла настоящие бандиты.

С этой мыслью я спустился с холма и затаился в придорожных кустах. Вообще-то путница, для индейской женщины, была немалого роста и крепкого сложения, но я был уверен, что смогу напугать её и получить желаемое, не вступая в схватку и не причинив ей вреда. Лица женщины я не видел, но одежда и особенно старушечья шаль наводили на мысль о преклонном возрасте, тем паче что и вела она своего осла медленно, опустив голову и сгорбившись.

Не желая слишком уж её пугать, я отложил своё копьё и дубинку, а когда женщина поравнялась с моим укрытием, выскочил на дорогу с обсидиановым ножом в руке.

   — Я забираю твоего осла! — грозно выкрикнул я.

   — Это мы ещё посмотрим! — прозвучал из-под шали мужской голос, и я увидел тёмное лицо африканца. — Бросай-ка нож! — приказал он, обнажая клинок.

На дороге послышался стук копыт. Я угодил в западню.

Чернокожий подступил ко мне, держа оружие наготове.

   — Бросай нож, метис, пока я не перерезал тебе глотку.

Я повернулся и бросился бежать назад, к холму, однако всадник на муле вскоре настиг меня, заарканил, словно бычка, и ловко связал по рукам и ногам. Когда пыль осела, я, надёжно связанный, лежал на земле в окружении africanos. Я решил, что попал в руки маронов, шайки беглых рабов, и, как оказалось, был не так уж далёк от истины.

Их вожак, здоровенный негр, набросивший на меня лассо, склонился надо мной и, взяв пальцами за подбородок, повернул лицо так, чтобы лучше разглядеть клеймо. После чего удовлетворённо улыбнулся.

   — Как я и думал, беглый каторжник. Но клеймо неразборчивое. Ты с какого рудника удрал?

Я молчал. Он отпустил моё лицо, выпрямился и дал мне пинка.

   — Впрочем, какая разница? Это крепкий, здоровый малый. На любом руднике нам дадут за него сотню песо.

Я понимал, что африканец прав. Заплатят сотню и будут считать это выгодной сделкой, ведь законная покупка раба обошлась бы руднику вчетверо дороже.

Эх, и как я только мог позабыть одну из заповедей, которую постоянно повторял отец Антонио: если что-то кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой, значит, это неправда. Только законченный простофиля мог клюнуть на такую примитивную приманку, как одинокая старушка с осликом. А ведь я вполне мог бы и по походке, и по осанке, и по движениям рук догадаться, что это мужчина.

И как меня только угораздило так влипнуть? Я взорвал рудник и пережил взрыв, спасся из реки, уцелел благодаря личному вмешательству Всевышнего, разделил ложе с индейской красавицей, набрался сил от солнца — и что же? В довершение всего этого сам, по своей доброй воле, клюнул на дурацкую приманку и буквально прыгнул в руки охотников за рабами!

   — Эй, парни, — подал голос подошедший негр, изображавший женщину с осликом, — этого малого я сцапал. Мне положена особая доля.

Он с вызовом воззрился на их вожака, того, который осматривал моё лицо.

   — Эй, Янага, слышишь меня? Мне положена особая доля, это будет по справедливости.

Услышав имя вожака, я вздрогнул.

   — Это я набросил на него петлю, — возразил человек, которого назвали Янагой. — От тебя он удрал.

   — Но это я заставил парня клюнуть на наживку и выскочить из укрытия.

Я присмотрелся к чернокожему, с которым спорил человек в женской одежде, гадая, может ли он оказаться тем самым Янагой, которому я в те давние дни помог бежать. Кто он, этот вожак маронов по имени Янага?

Уладив разногласия с погонщиком осла, Янага объявил, что, поскольку отправляться на рудник сегодня уже поздно, они встанут лагерем прямо на месте. Что и было сделано: мароны распаковали припасы и развели костёр. Я присматривался к Янаге, пока это не привлекло его внимание.

   — Чего уставился? — Он отвесил мне очередной пинок. — Если попробуешь навести на меня порчу, я велю изрезать тебя на мелкие кусочки.

   — Я тебя знаю.

Он ухмыльнулся.

   — Не ты один. Моё имя гремит по всей Новой Испании.

   — Когда я видел тебя в прошлый раз и спас твою жизнь, это имя не значило ничего.

По правде сказать, я спас не его жизнь, а его гениталии, но для большинства мужчин это было одно и то же. Африканец стал старше, в бороде его появилась седина, но я уже не сомневался: передо мной тот самый человек.

Янага уставился на меня, прищурившись.

   — Что-то я не пойму, о чём это ты?

   — Помнишь, тебя привязали к дереву у дороги на Ялaпу? Твой тогдашний хозяин, плантатор, собирался тебя оскопить. Я перерезал твои путы, и в результате без яиц в тот раз остался он.

Янага пробормотал что-то на своём языке, что именно — я не понял, опустился рядом со мной на колени и пристально всмотрелся в моё лицо. Как я понял, африканец старался представить себе, как бы я выглядел без бороды и всех тех отметин, что наложили на мой облик годы.

   — Потешаясь над тем, что ты называл себя принцем, — напомнил я, — плантатор грозился кастрировать тебя на глазах у других рабов, в назидание, чтобы все знали, что бывает с непокорными. Тебя сильно избили и привязали к дереву. Да, вот ещё — твой мучитель швырнул в тебя камень и сказал, чтобы ты сожрал его на обед.

По лицу африканца я понял, что не ошибся: он был тем самым Янагой, которого я спас возле дороги на Ялапу. «Жизнь — это круг, — любил повторять отец Антонио. — Если проявить достаточно терпения, всё рано или поздно возвращается на круги своя. Китайцы, которые живут на другом краю света, верят, что если очень долго сидеть на берегу реки, то однажды увидишь, как по ней проплывёт труп твоего врага. Все наши дела, и злые и добрые, рано или поздно напоминают о себе».

Я уже собрался продолжить свои воспоминания, но африканец шикнул на меня:

   — Тише! Не нужно, чтобы кто-то услышал эти твои речи.

Янага ушёл, не появлялся около часа, а потом вернулся с едой. Чтобы я мог подкрепиться, он развязал мне левую руку.

Остальные мароны, сидя вокруг костра, толковали о том, как потратят полагающиеся за меня деньги. Из их разговора я понял, что им уже доводилось ловить и продавать на шахты индейцев и африканцев, но такого здорового и крепкого беглеца им ещё не попадалось. Эх, видели бы они меня до того, как меня откормила сердобольная индейская красавица!

   — Как мог беглый раб превратиться в охотника за рабами? — спросил я у Янаги.

   — Я сражался с gachupines семь лет, — ответил он. — За это время мой отряд вырос до сотни человек. Воровством этакой ораве было уже не прокормиться, тем паче что многие обзавелись семьями, а значит, уже не могли так быстро скрываться в случае опасности. Высоко в горах мы основали поселение и, когда к нам нагрянули soldatos, отбросили их в джунгли. Однако они пришли снова, и в конце концов наше селение было предано огню, а нам пришлось бежать и искать новое место.

А потом вице-король предложил нам мир. Мы признавались свободными людьми и получали прощение всех прошлых преступлений, но в обмен обязывались сами отлавливать беглых рабов. Плантаторы обычно скупятся и за своих беглецов платят мало, но владельцам рудников постоянно не хватает рабочих рук, и они денег не жалеют.

Звучит довольно мерзко, не так ли, amigo, особенно если вспомнить, что рабовладельцы не считали чернокожих за людей и часто убивали ни в чём не повинных рабов только для того, чтобы нагнать страху на оставшихся. И вот люди, ещё недавно сражавшиеся против угнетателей, теперь сами отлавливают беглых рабов за деньги!

Но, с другой стороны, кто я такой, чтобы обвинять Янагу и его друзей? Не меня ли самого недавно откормила и одела индейская женщина? И не я ли готов был ограбить другую такую же женщину, отобрав у неё осла и поклажу?

   — Возвращение на рудники для меня будет равносильно смертному приговору, — закинул я пробный шар.

   — А что ты такого натворил, чтобы туда угодить?

   — Родился.

Янага пожал плечами.

   — Смерть излечивает все хвори. Возможно, скорая смерть на рудниках милосерднее долгого умирания снаружи.

   — А возможно, мне не стоило рисковать жизнью, спасая твои яйца. Как оказалось, я спасал не мужчину, а бабу.

Он ударил меня по голове, да так, что у меня в глазах потемнело, и снова связал мне руки. А перед тем как уйти, вкатил ещё один пинок и громко проорал:

   — Учти, тебя накормили только потому, что мы не хотим дать тебе отощать, пока не получим деньги! Но советую тебе больше таких слов не говорить. Для владельцев рудников отсутствие языка не такой уж недостаток, и цены нам это сильно не сбавит.

Разбойники вокруг костра, услышав эти слова, загоготали.

Я лежал тихо, ожидая, когда мир возвратится в фокус. Кулаки у Янаги были величиной с пушечные ядра, и врезал он мне от души, не притворно... Только вот, перекатившись, я почувствовал на земле, у себя под правым боком, нож.

Да и узлы на моей левой руке Янага затянул не настолько туго, чтобы я не мог дотянуться до рукоятки.

До глубокой ночи мароны пили, горланили песни, спорили, но постепенно хмель одолел их всех. Если они и потрудились выставить часового, то он тоже уснул. Скоро разговоры и пение сменились мощным храпом. Осторожно перерезав путы, я поднял и набросил на плечи свою накидку, после чего крадучись направился к мулам, которые уже знали меня, а потому не боялись.

Четыре мула, на тот случай если маронам потребуется срочно за кем-то гнаться, постоянно оставались осёдланными и взнузданными. У трёх я перерезал уздечки и подпруги, а вскочив в седло четвёртого, издал такой крик, что он пробудил бы и обитателей царства мёртвых. В ответ послышались яростные вопли проснувшихся разбойников.

Пусть себе орут. К тому времени, когда они заново оседлают своих мулов, я буду уже далеко.

102


Так начался тот период моей жизни, когда имя моё снова сделалось знаменитым в Новой Испании. «Благодаря щедрости? — спросите вы. — А может быть, благодаря учёным трудам?»

Amigos, вы, наверное, смеётесь надо мной, раз задаёте подобные вопросы. Вам ведь известно, что в первый раз я прославился благодаря двум убийствам, которых не совершал. Резонно было бы ожидать чего-то подобного и ныне. На сей раз злые языки ославили меня, сделав вожаком разбойничьей шайки.

Сбежав при содействии Янаги от охотников за беглыми рабами, я решил начать новую жизнь. А почему бы и нет: ведь я, можно сказать, стал состоятельным человеком, обладателем мула и стального ножа. Однако с голодухи мне очень хотелось съесть мула, который должен был меня возить, а нож — вещь, конечно, хорошая, но это всё же не шпага.

Так или иначе, я страшно нуждался в деньгах.

А случайно найденный топор навёл меня на мысль: почему бы не сделаться дровосеком? И вот на дороге, ведущей к Секатекасу, мне впервые улыбнулась удача.

Мне подвернулся жирный клирик, путешествовавший в паланкине, который был подвешен между двумя мулами, следовавшими друг за другом. Каждого мула вёл в поводу индеец, а ещё с десяток индейцев, вооружённых ножами и копьями, сопровождали церковника в качестве охраны. Судя по такой свите, он был птицей высокого полёта, приором или настоятелем из рудничной столицы.

Вообще-то священник со своей свитой для пущей безопасности и во время путешествия, и на привалах старался держаться поблизости от большого каравана мулов. Но когда дорога круто пошла на подъём, мулы с носилками и пешие индейцы, не в силах поспеть за всадниками и вьючными животными, заметно отстали.

Силы были явно неравные — одинокий метис с ножом против дюжины индейцев. Напади я на них, они истыкали бы меня копьями и я стал бы похож на колючую ветку агавы. Но у меня имелось секретное оружие — мой топор.

Едва лишь солнце опустилось за обод закатных гор и над дорогой разлился призрачный свет, представление началось. Когда процессия священника добралась до вершины холма, сопровождавшие его индейцы остановились. Неожиданно они услышали стук топора. Поскольку никакого жилища поблизости не было, это и впрямь могло показаться несколько странным, но не более того. Во всяком случае, священнику, который, разумеется, не придавал особого значения пусть даже и не совсем уместному звуку.

Но одно дело священник, а совсем другое — суеверные индейцы. Их ещё в детстве пугали страшными историями о воплощении исчадия ада на земле, безголовом призраке, именуемом Ночным Дровосеком, который явится за ними, если они будут плохо себя вести. Да и сами эти люди угощали своих детишек теми же россказнями, ибо и вправду верили в блуждающего по лесам Ночного Дровосека, который, завидев жертву, бил себя в грудь топорищем.

Стук продолжался, я же из своего укрытия наблюдал за индейцами. Они затравленно переглядывались. Рубить дрова доводилось каждому из них, но они чувствовали, что этот топор разрубает не дерево... а плоть.

Движение прекратилось, однако священник даже не заметил разворачивающейся драмы, ибо дремал, уронив голову на грудь.

И вот, когда страх и растерянность индейцев достигли высшей точки, я вскочил на мула, набросил на голову одеяло с прорезями для глаз и, безумно завывая и размахивая топором, вылетел из своего укрытия на дорогу. В сумраке, да ещё вдобавок в глазах перепуганных невежественных людей, этого было вполне достаточно, чтобы сойти за безголового злого духа.

Индейцы-телохранители пустились наутёк. Двое конюхов, те, которые вели мулов, бросили поводья и последовали примеру товарищей. Мулы с перепугу тоже было пустились вскачь, но я обогнал переднего и остановил, схватившись за болтавшийся повод. Проснувшийся наконец священник теперь дико орал и размахивал руками, но это не помешало мне увести мулов — вместе с ним — с дороги в лесную чащу.

Удалившись на расстояние, позволявшее не опасаться возможного преследования, я остановил мулов. Священник выбрался из своего паланкина. Весь в шелках и кружевах, с массивной золотой цепью, он явно принадлежал к тому типу церковников, которых добрый отец Антонио на дух не переносил.

   — Бог покарает тебя за это! — завопил он.

Я приставил нож к его толстому брюху.

   — Если и накажет, то вместе с такими, как ты, жирными церковниками, которые копят мирские богатства и рядятся в шелка, отбирая у бедняков последнюю корку. Скольким индейским ребятишкам пришлось голодать, чтобы ты справил себе шёлковую рубаху?

Я пощекотал его глотку стальным остриём.

   — Не убивай меня! — взмолился священник.

   — Да что ты, amigo, разве я похож на убийцу?

Если судить по выражению его лица, то, боюсь, я был очень даже похож.

Но если жизнь этому лицемерному святоше я оставил, то ограбил его, надо признаться, очень тщательно. Забрал не только украшения и деньги, но всю его щегольскую одежонку, включая прекрасные туфли из телячьей кожи. И при этом искренне верил, что не только отец Антонио, но и многие священники Новой Испании, создавшие империю духа силой самоотверженности и веры, втайне бы порадовались посрамлению этого хлыща.

   — Брат, когда тебя спросят, кто совершил это злодеяние, отвечай, что тебя ограбил Кристо Бастард. Сообщи всем, что я принц метисов, объяви повсюду, что ни один испанец не может быть спокоен за своё золото и свою женщину, пока я жив!

   — Ты не можешь бросить меня в этой глуши! Да ещё босым!

   — Эх, padre, если бы ты вёл праведную жизнь, Господь не преминул бы устлать твой путь лилиями.

На том мы и расстались. Я оставил его стоящим возле паланкина, раздетым, босым и посылающим мне вслед проклятия, которыми никак не подобает осквернять уста слуге Господа.


Так началась новая жизнь Кристо Бастарда, причём мои успехи на этом поприще были столь значительны, что очень скоро у меня в подручных уже обретались с полдюжины головорезов. Правда, должен с прискорбием признать, что не все мои новые друзья оказались столь же способными и умелыми, как я.

Тех, кто не мог уклоняться от клинков и мушкетных пуль с той же легендарной ловкостью, что и я сам, не говоря уж о тех, кто демонстрировал дурной нрав и недальновидность, пытаясь присвоить себе больше, чем приходилось на его долю, я быстро прогонял — или убивал.

По правде сказать, первого же метиса, вознамерившегося перерезать мне глотку, чтобы добраться до денежного ящика, я не просто убил, а ещё и отрезал негодяю ухо и повесил его на рукоять своей шпаги в назидание другим. Правда, не скажу, чтобы эта мера оказалась такой уж действенной. Всего за несколько недель у меня добавилось ещё три такие подвески — из чего я заключил, что расхожие представления о разбойничьем братстве не соответствуют действительности.

Мы быстро перемещались по всей Новой Испании, появляясь там, где нас никто не ждал: то несколько раз подряд грабили путников на одном и том же перекрёстке, то, словно ветер, переносились в совершенно другую часть страны. Причём я нередко передвигался открыто, днём, под видом торговца гитарами, используя тот же трюк, к которому прибегали мы с доном Хулио, когда преследовали колдуна науали. Всего несколько гитар, навьюченных на спину мула, со стороны казались впечатляющим грузом, однако почти ничего не весили, а значит, мул мог, если потребуется, скакать очень быстро.

Вы думаете, жизнь разбойника меня восхищала? Ничего особо завидного в ней не было. Она состояла из терпеливого ожидания в засадах, стремительных нападений и столь же стремительного бегства, необходимости всегда оказываться на полшага впереди вице-королевских soldatos, слишком много пить, слишком мало любить и постоянно опасаться соучастников. Этих негодяев, готовых всадить нож в спину из-за жалкого мараведи или ради благосклонности никчёмной шлюхи. Разумеется, всё это было мне не по душе. Хотя в юности я и вёл жизнь самого настоящего lépero, но сейчас, по сравнению с подонками, с которыми свела меня разбойничья доля, чувствовал себя кабальеро, грамотеем и носителем шпор.

Ну и конечно, меня никогда не покидали воспоминания. Горестные воспоминания. Об отце Антонио, которому попытка защитить меня стоила мучений и смерти. О Целителе, научившем меня гордиться своей индейской кровью и наследием предков. О доне Хулио, спасшем мне жизнь, привившем мне благородство — и принявшем, вместе с сестрой и племянницей, ужасную мученическую смерть у меня на глазах. О Матео, спасшем меня от убийц, познакомившим меня с театром и сделавшем меня мужчиной, — нынче мой compadre, скорее всего, уже сгинул от лихорадки где-нибудь в джунглях Филиппин. Но чаще всего я вспоминал о женщине с лучащимися глазами и радужной улыбкой, молодой красавице, писавшей стихи, шедшие из самой души. О женщине, дважды спасавшей меня, о той, которую я любил всем своим сердцем, хотя и знал, что нам никогда не быть вместе... Увы, ей предстоит стать женой чудовища и никогда не изведать счастья.

О, как мечтал я развернуть коня в направлении Мехико, вонзить кинжал в Рамона де Альву и, если Бог услышит мои молитвы, бросить последний взгляд на женщину, которую я любил! Но, увы, это было невозможно. Конечно, я не отказался от своей мести, просто для неё не приспело время. После смерти дона Хулио Рамон стал ещё богаче и сейчас слыл одним из самых влиятельных людей Новой Испании. Это, конечно, отнюдь не значило, что он не может умереть, но, задумывая мщение, я не собирался ограничиваться тем, чтобы злодей пал жертвой безымянного клинка. Для него это был бы слишком хороший конец. Нет, я хотел сперва лишить своего врага любимой женщины, состояния, чести — и лишь потом жизни. Просто смерть была бы недостаточной карой за всё то, что этот человек совершил.

О Елене я старался не думать. Браки в богатых и знатных семьях устраивались родителями, воля которых была законом. Вполне возможно, что сейчас Елена уже делила с Луисом жизнь и постель, а одна лишь эта мысль ранила меня, как тот кинжал, который Рамон де Альва некогда вонзил в отца Антонио — и повернул в ране.

Кроме того, у меня имелась своя, разбойничья, гордость. Какого, в конце концов, чёрта! Вполне возможно, что моя жизнь оборвётся очень скоро, так пусть же моё имя гремит и наводит ужас по всей Новой Испании!

Я подходил к делу творчески, обогащая древнюю профессию грабителя новыми оригинальными приёмами. Вспомните хотя бы моё преображение в Ночного Дровосека, однако большинство своих дел я вершил с куда большим размахом и фантазией. Часто они сопровождались эффектными взрывами, неоценимым умением устраивать которые я был обязан дону Хулио, Матео и собственному тяжкому опыту пребывания на рудниках. Из этих трёх источников я почерпнул умение обращаться с чёрным порохом. Никто прежде не сталкивался с такого рода разбоем. Взрывы на горных тропах обрушивали лавины камней на охранников караванов, мосты падали в пропасть, когда их пересекала стража, отрезая её от оставшихся позади карет или обозов. А самодельные пороховые бомбы повергали в панику не только лошадей и индейцев, но даже испанцев, воображавших, будто они подверглись нападению настоящей армии, вооружённой пушками.

Ну а самым лучшим моим подвигом было нападение на жену алькальда Веракруса, ту самую, чей «ведьмин сосок» мне довелось так старательно обрабатывать много лет назад. Алькальд к тому времени уже умер, истёк кровью от ран, нанесённых быком, с которым он, как и похвалялся, сразился пешим, а его вдова, нисколько не потеряв своей холодной красы, переселилась из Веракруса в Мехико, куда в один прекрасный день и возвращалась после посещения гасиенды.

Мы напали, когда экипаж остановился для полуденной трапезы. Дама находилась внутри, а мой человек вскочил на козлы, заняв место кучера, и схватил вожжи. Я вспрыгнул на подножку, заглянул внутрь, чтобы забрать драгоценности, — и увидел старую знакомую.

Экипаж вовсю подпрыгивал и раскачивался на ухабах, а дама поносила меня, как могла:

   — Грязное животное! Оставь меня! Убирайся!

   — Грязное? — Я понюхал у себя под мышкой. — Не думаю, сеньора. Склонен предположить, что я умываюсь чаще иных ваших друзей с Аламеды.

   — Чего ты хочешь? Забирай! — Она сняла последнее кольцо и отдала мне, заявив: — Это кольцо для меня дороже самой жизни. Это последний дар моего ныне покойного мужа.

   — Меня интересуют не столько холодные драгоценности, которые вы носите, сколько сокровище вашей любви.

   — Что? Какой ещё любви, рог Dios! — Она перекрестилась. — Да ты никак хочешь меня изнасиловать?

   — Изнасиловать? Как вы могли такое подумать?! Неужто по мне не видно, что я такой же благородный кабальеро, как те доны, что ухаживают за вами на Аламеде? Или, может быть, вы приняли меня за обычного разбойника? Не дай бог, посчитали за этого головореза и убийцу Кристо Бастарда? Но это ошибка! Я Дон Жуан Тенорио из Севильи, сын королевского камергера.

Надеюсь, что Тирсо де Молина простит меня за столь бессовестное присвоение имени персонажа, порождённого его пером и чернилами.

   — Ты лжец и негодяй!

   — Ну в общем-то, да, моя красавица, не без того. Однако мы ведь встречались и раньше.

   — Ничего подобного! Мне в жизни не доводилось иметь дело с разбойниками!

   — Доводилось, любовь моя, ещё как доводилось. Помнится, это было на празднике, в тот самый день, когда ваш покойный муж демонстрировал новый способ боя с быком.

   — Чепуха! Мой муж был важной персоной. Если он что-то такое и показывал, то тебя бы туда точно не допустил.

   — Ну, моя прелесть, я ведь и не утверждал, будто меня куда-то там допустил ваш покойный супруг. Речь идёт не о нём, а о вас. Помнится, вы всячески поощряли меня, когда я находился у вас под платьем.

Сеньора пристально на меня уставилась, видимо смутно припоминая что-то.

   — Когда мы виделись в прошлый раз, вы вот так же смотрели мне в глаза, а потом дали пинок, после которого я едва не сломал себе шею.

Красавица охнула.

   — Не может быть!

   — Ещё как может. Мне, например, всё очень хорошо запомнилось.

Моя рука легла ей на колено и медленно поползла по бедру выше.

   — Помню, у вас под юбкой ничего не... о, да там и сейчас ничего не надето.

Её «ведьмин сосок» находился на прежнем месте и уже затвердел, как возбуждённый garrancha. Нащупав его, я соскользнул с сиденья, опустился на колени между её ног, задрал ей платье и, как и в прошлый раз, пустил в ход свой язык.

Но надо же такому случиться, как раз в это мгновение снаружи прогремел выстрел. Мой товарищ-бандит, вскрикнув, свалился с козел; испуганные лошади рванули с места и понесли, но их тут же перехватили и остановили солдаты вице-короля.

Спустя мгновение дверца кареты распахнулась.

   — С вами всё в порядке, сеньора?

   — Да, благодарю вас.

   — Вам не причинили вреда?

   — Даже не прикоснулись.

   — Здесь был ещё один разбойник, который вскочил в карету. Куда он делся?

Хороший вопрос, а? А вы как думаете, куда я делся? Да опять, как и тогда, много лет назад, укрылся под платьем сеньоры. Правда, на сей раз на ней была не одна из тех юбок с фижмами, под которыми и слона можно спрятать, однако женщина догадалась накинуть на колени одеяло. Я в ужасе ждал. Ведь вздумай она это одеяло сбросить, меня тут же выволокли бы наружу и, не разводя лишних церемоний, отрубили бы голову.

   — Куда он делся? — повторила вдова алькальда, и в её голосе тоже прозвучал вопрос. — Полагаю, выпрыгнул, вот куда делся. Как услышал выстрел, так мигом бросился к двери и выпрыгнул.

Сделав сие заявление, красавица попросила офицера оставить её, потому что «после такого потрясения ей нужно побыть одной и отдохнуть». Эх, amigos, как вы понимаете, осталась красавица вовсе не одна, и уж мне-то, по крайней мере, отдыхать не пришлось. Я трудился до тех пор, пока совсем не обессилел, после чего исчез в ночи.

Честно говоря, я так до сих пор и не знаю, почему вдова алькальда тогда меня не выдала. Может, боялась огласки: уж очень пикантной была ситуация — или... уж больно ей понравился мой язык.

103


Признаюсь вам начистоту: по-настоящему крупных и удачных ограблений бывало не много да и случались они редко. В целом моя жизнь походила на балансирование по краю пропасти, на хождение по опасной горной тропе над обрывом, где полным-полно неожиданных поворотов и развилок. И вот однажды, это случилось на втором году следования по этой бандитской стезе, я оказался у одной из таких развилок.

Новая Испания весьма обширна, но в ней, как в древней Римской империи, все дороги в конечном счёте ведут в столицу, в город Мехико. И если кто-то путешествует по основным трактам или, как я, например, разбойничает на них, то рано ли поздно он встретится со своим прошлым: помните, как я неожиданно столкнулся с женой алькальда? Ну а встреча, о которой пойдёт речь ниже, произошла на одной из тех дорог, которые, по сути, чуть больше горных троп.

Прибытие казначейского флота из Севильи и очередного галеона, нагруженного сокровищами Востока, из Манилы вызывало у меня и моих amigos естественное желание прибрать часть этих богатств к рукам. К сожалению, это было не такой уж лёгкой задачей, ибо всякая слава, увы, имеет оборотную сторону. На втором году своих разбойничьих похождений я стал настолько знаменит, что окружающие начали принимать повышенные меры предосторожности. Дороги, по которым намечалась перевозка казённых ценностей, патрулировались солдатами; обозы с серебром двигались под усиленной охраной; путешественники собирались в многолюдные караваны, как где-нибудь в Аравийской пустыне. С каждым месяцем добыча наша становилась всё более скудной.

В столь сложных обстоятельствах нам зачастую приходилось довольствоваться тем малым, что ещё оставалось доступным: грабить состоятельных путников, у которых хватило самоуверенности или глупости отправиться в дорогу в одиночку. Зачастую эти люди путешествовали на превосходных лошадях и надеялись, случись что, ускакать от любой погони, но на сей раз нам подвернулся путник в паланкине. Мне это даже показалось подозрительным — уж не подсадная ли это утка? Ловушка вроде той, которую устроил мне Янага.

Этот паланкин мы углядели с того места, где накануне устроили бивуак. В последний раз добыча досталась нам целых две недели назад, да и то мы особо не поживились: всего-то и ограбили, что торговца, вёзшего в Акапулько какао-бобы. Мои люди роптали, и я понимал, что, если нам в ближайшее время не удастся освободить какого-нибудь жирного купчину от mucho dinero, мне придётся пополнить коллекцию ушей на эфесе. Ясно, что, хотя столь лёгкая добыча и выглядела подозрительно, позволить себе упустить её я не мог.

Разумеется, мы сперва провели тщательное наблюдение, после чего у меня сложилось впечатление, что мы имеем дело с редкостным дураком. Он ехал в паланкине, закреплённом между двумя мулами, которых вели двое индейцев — и всё! Никакой охраны! Никаких сопровождающих, в том числе и тех, которые до поры до времени могли бы держаться на расстоянии.

Да, amigos, походило на то, что полоса невезения для нас закончилась.

Мы устремились вниз, как Четыре Всадника Апокалипсиса, размахивая клинками и издавая устрашающие крики. Двое индейцев, как и ожидалось, пустились наутёк, однако вместо жирного клирика или разодетого купца из паланкина выскочил кабальеро со сверкающей шпагой. Самый прыткий из моих бандитов, скакавший первым, был выбит из седла и мгновенно расстался с жизнью, тогда как кабальеро вскочил на его коня и, вместо того чтобы ускакать, пришпорил его мне навстречу с явным намерением отправить меня вдогонку за моим приятелем.

И ведь чуть-чуть не отправил, ибо, увидев лицо Матео, я был настолько ошеломлён, что едва увернулся от его клинка.

   — Матео! Это же я, Бастард! Твой Бастард!

   — ¡Santa Maria! — выдохнул он, а потом громоподобно расхохотался. — Кристо, надо же! А ведь не я ли учил тебя быть грабителем?

Волосы и бороду моего друга подёрнуло сединой, и он сильно исхудал: примерно так же выглядел и я сам, когда вырвался с рудников. Чуть позже, когда мы сидели возле костра, Матео поведал мне свою историю.

   — Путешествие на запад через великое Южное море, которое здесь называют Западным, — это сущий плавучий ад. Расстояние между Акапулько и Манилой в три раза больше, чем между Веракрусом и Севильей. Плавание занимает несколько месяцев, и многие, не выдержав, умирают прямо на борту. Обратное путешествие по маршруту знаменитого монаха-мореплавателя Урданеты ещё длиннее, продолжается ещё дольше, и народу там мрёт ещё больше. Так что когда заявляют, будто вице-король посылает отбросы Новой Испании умирать на Филиппины, это чистейшая ложь. Люди умирают прямо в море.

   — А сама Манила? Что это за место?

   — Вовсе не такое страшное, как о нём толкуют. Городок нс велик, и в нём можно до конца дней своих валяться в тени, то время как туземные девицы будут обмахивать тебя пальмовыми ветками. Но для такой деятельной натуры, как я, для любителя комедий и романтики Аламеды, там слишком скучно.

Устроив лагерь высоко в горах, где нас не застигли бы врасплох soldatos, мы с Матео почти всю ночь проговорили у костра, рассказывая друг другу о том, как жили всё это время.

И без того ослабший после пребывания в руках инквизиторов, Матео едва перенёс морское путешествие. По прибытии на Филиппины его определили на одну из плантаций в качестве надсмотрщика, но едва он восстановил силы, как был вытребован тамошним вице-королём в Манилу. Мастера клинка ценились и на Филиппинах.

— С этого момента я перестал быть ссыльным, превратившись в воина. Сражался с малайскими пиратами, желтомордыми дьяволами, которые будут пострашнее даже тех кровожадных морских разбойников, что терроризируют Испанский морской путь. Я перебил добрую сотню этих злодеев и спас китайскую принцессу. Её отец, китайский император, с радостью выдал дочь за меня и пожаловал мне в придачу королевство, но оказалось, что у красотки уже имелся поклонник, а у этого поклонника — такая большая армия, что мне пришлось уносить ноги, прихватив на память драгоценности тамошней короны — чтобы воспоминания согревали сердце. К слову, будучи в Китае, я видел знаменитую Великую стену — она такая длинная, что запросто могла бы опоясать всю Испанию. Оттуда я перебрался на острова, жителей которых именуют японцами. Их кабальеро — в той земле воинское сословие называется самураи — лучшие бойцы на свете. Ну а потом я вернулся в Новую Испанию с богатством, достаточным, чтобы купить весь город Мехико и превратить его в свою личную гасиенду.

Мой compadre совсем не изменился, не так ли? Как был вруном и хвастуном, так и остался. Самураи, Великая Китайская стена, спасённая принцесса и завоёванное королевство... Впрочем, какие-то крупицы истины во всех этих фантазиях содержались, как всегда бывало с его выдумками. Ну а конец этой истории, похоже, являл собой сущую правду.

   — Я прибыл в Акапулько с полным карманом драгоценных камней. Но карты, вино и женщины изрядно мой карман облегчили.

   — Сколько же у тебя осталось? — поинтересовался я.

   — Честно признаться, я истратил последний песо, чтобы нанять этот паланкин. Видишь ли, dinero, чтобы купить лошадь, у меня уже не было. Ну а как ты, amigo?Много ли сокровищ ты добыл, сделавшись вожаком знаменитой банды?

Я прочистил горло и смущённо признался:

   — Ну, вообще-то у меня есть немного какао-бобов.

Матео рассмеялся. Хохотал он громко и долго.

   — Ох, Бастард, ну уморил! Похоже, ты у меня так ничему и не научился.

   — Нет, Матео, ты не прав. Ещё как научился. Только не тому, чему надо.


На следующий день мы повернули к долине Мешико. Отказавшись от затеи ограбить манильский галеон, мы предпочли отправиться на противоположный конец долины, где проходила дорога Ялапа — Веракрус: там наверняка найдётся чем поживиться после прибытия казначейского флота.

   — Будь у меня приличная сумма, я мог бы вернуться в Мехико, дав на лапу парочке мелких вице-королевских чиновников, — строил планы Матео.

   — У меня только горстка какао-бобов, — напомнил ему я.

   — Хотя чиновники наверняка потребовали бы не одну пригоршню золота. Представь, рассказы о якобы страшных злодеяниях дона Хулио и его подручных я слышал даже в Маниле.

Вообще-то мы не очень часто заговаривали о доне Хулио, слишком болезненной была эта тема. Да и что тут обсуждать, и так всё было ясно: следует отомстить за нашего друга и наставника и убить Рамона де Альву.

   — Но вот тебе, — покачал головой Матео, — тебе я не советовал бы соваться в Мехико, даже будь у тебя гора золота. Знаешь, что я первым делом услышал, высадившись в Акапулько? Меня предупредили — остерегайся Кристо Бастард. Конечно, Кристо на свете полным-полно, но я вопреки всему надеялся, что этой знаменитостью окажется мой старый друг Бастард.

Матео считал, что нам с ним следует и дальше пробавляться грабежами, пока у нас не наберётся сумма, достаточная, чтобы отбыть в Севилью, которую он по-прежнему именовал королевой городов.

   — Нам необходимо убраться из Новой Испании на пару лет, не меньше, потому что до тех пор, пока мы не сможем пройтись по Аламеде и главной площади, не опасаясь ареста, нам нечего и думать о борьбе с де Альвой.

Говорить о наших планах более подробно, когда нас могли услышать посторонние, было бы неразумно.

Я был не против отправиться с Матео в Севилью, но меня несколько смущало, что суть его замысла сводилась к тому, чтобы привезти туда из колонии несметные сокровища и зажить в Испании по-королевски, в то время как всё наше богатство на настоящий момент составляла лишь кучка какао-бобов. И вряд ли положение изменится к лучшему: было ясно, что чем дольше мы будем грабить, тем шире разнесётся недобрая слава — и тем больше предосторожностей будут предпринимать купцы.

   — Я возлагаю больше надежды на тех, кто прибывает с казначейским флотом, — сказал я в связи с этим Матео. — Видишь ли, многие люди приплывают в Новую Испанию впервые, к колонистам относятся свысока и вовсе не склонны следовать добрым советам. Они наверняка проявят неосмотрительность. Таким образом, мы вполне можем рассчитывать за какую-нибудь неделю поживиться парочкой толстых кошельков.

   — Ба! Ну и что нам даст эта пара кошельков? Возможность сыграть партию-другую за карточным столом? Провести ночку с putas? Да разве это стоит риска угодить на виселицу?

   — Если вообще не рисковать, — разъяснили, — то придётся голодать и спать, подложив под голову руку вместо подушки. Я знаю, жизнь грабителя с большой дороги не больно-то подходит для gachupines. Но что бы мы ни добыли, обещаю отдать тебе свою долю. Возможно, этого и хватит, чтобы ты смог подкупить чиновников и вернуться в столицу.

Матео хлопнул меня по спине с такой силой, что я едва не слетел с лошади.

   — Спасибо, Кристо, ты настоящий друг! Пойми же, я хочу раздобыть богатство не только для себя, но и для тебя тоже. И не собираюсь рисковать из-за ерунды. Вместо множества мелких нападений нам нужно разработать грандиозный план одного большого ограбления, в результате которого мы раздобудем столько dinero, сколько нам нужно. А средств нам потребуется немало — быть благородными кабальеро дорогое удовольствие.

   — Единственная возможность добыть достаточно денег за один раз — это ограбить обоз с серебром, — отозвался я, — но у этих обозов очень надёжная охрана. В прошлом, когда шла война с чичимеками, солдат у вице-короля не хватало и приходилось прибегать ко всяким уловкам, чтобы обмануть грабителей. Но сейчас эти обозы сопровождает такой конвой, что даже если мы нападём на них с пороховыми бомбами, то для столь маленькой шайки, как наша, это будет сущим самоубийством. Проще уж отправиться прямо на монетный двор в Мехико и позаимствовать оттуда несколько серебряных слит ков.

   — Легче похитить золото с небес, чем серебро с монетного двора, — вздохнул Матео. — Стены толстенные, на нижнем этаже окошек нет вовсе, верхние забраны частыми решётка ми. Да и охраняют это заведение, по слухам, строже, чем султанский гарем.

Мы продолжили караулить проезжих на дороге между Веракрусом и Ялапой, однако результаты становились всё более скромными. Это не устраивало никого, а уж в первую очередь Матео, не расположенного к тяготам разбойничьей жизни и мечтавшего разбогатеть в одночасье. Он с язвительным сарказмом стал всё чаще говорить мне что-нибудь вроде:

   — Чем ощипывать проезжих по мелочи, я лучше подыщу себе богатую вдовушку, которая в обмен на мои труды в постели обеспечит мне образ жизни, достойный кабальеро. Не беспокойся, Кристо, я и тебе занятие найду. Возьму тебя лакеем — будешь выносить мой ночной горшок и чистить мне сапоги.

Да уж, сразу было видно, что он настоящий amigo.

Первое наше совместное с Матео ограбление оказалось и вовсе какой-то насмешкой судьбы: мы остановили на дороге труппу бродячих актёров из Мадрида. Грабить их Матео наотрез отказался, заявив, что обирать членов театрального братства было бы непростительным кощунством. Ясно, что трое наших соучастников, напротив, сочли кощунственным этот отказ Матео, и убедить их в своей правоте он смог лишь с помощью шпаги.

Случай с артистами усугубил неприязнь Матео к дорожному разбою. По правде сказать, эта история пробудила в нас обоих желание вернуться на сцену. Матео согласился предпринять ещё одну, последнюю попытку ограбления, после чего твёрдо вознамерился искать иные способы пополнения кошелька.

Удача улыбнулась нам, когда мы выследили компанию, следовавшую по дороге на Ялапу, — господина, передвигавшегося в подвешенном к мулам паланкине, явно прибывшего с казначейским флотом, слугу-испанца на осле и отряд пеших индейцев, слуг и телохранителей.

Правда, наш пленник оказался не богатым купцом, а чиновником, служащим Совета по делам Индий.

   — Казначейский инспектор, — разочарованно пробормотал Матео. — Вместо денежек с монетного двора нам попался чинуша, которого направили на этот двор с проверкой.

Связав обоих испанцев, инспектора и слугу, мы обыскали их одежду и паланкин, прикидывая, нельзя ли будет содрать за чиновника хороший выкуп. Бумаги, имевшиеся при этом крючкотворе, позволяли ему провести всестороннюю инспекцию монетного двора в Мехико, после чего он должен был отослать в Совет детальный отчёт, а сам с той же целью отбыть в Перу, в Лиму.

   — Надежды на выкуп слабые, — удручённо констатировал Матео. — Судя по удостоверяющим полномочия документам, этот тип собрался нагрянуть с неожиданной ревизией, и о его прибытии никого не уведомляли — ни управляющего монетным двором, ни даже вице-короля. Сам понимаешь, ни тому ни другому радости в такой ревизии никакой, и, если мы потребуем за пленника выкуп, они заявят, что ни о каком инспекторе знать ничего не знают, в надежде, что мы прикончим его и заодно избавим их от проверки. А поскольку связь с Испанией осуществляется через казначейский флот, то в Совете о пропаже своего посланца узнают лишь через год, а то и два, и ещё столько же времени пройдёт до прибытия нового. Но на этот раз вице-король с управляющим уже будут его ждать и сумеют замести следы махинаций, наверняка творящихся на монетном дворе. — Матео тяжело вздохнул.

   — Утро вечера мудренее, — заявил я. — Поспим, а там, глядишь, что-нибудь толковое на ум и придёт.

Мы завернулись в плащи и улеглись, прокручивая в уме различные возможности. Перерезать пленникам глотки и бросить их на дороге для устрашения других путников? Попробовать всё-таки содрать выкуп? Или отпустить ко всем чертям, раз от них всё равно нет никакого толку?

Озарение снизошло на меня во сне, посреди ночи. Проснувшись, как от толчка, я немедленно растолкал Матео.

   — Слушай, ведь этот чинуша сказал нам, что ни родных, ни знакомых в Новой Испании у него нет. То есть выкуп просить не с кого.

   — Ну и стоило ли будить меня, чтобы сказать то, что я и так знаю?

   — Неужели ты не понимаешь, что тот, кто заявится на монетный двор с бумагами, подтверждающими полномочия инспектора, и будет там принят как самый настоящий инспектор.

Матео в ярости схватил меня за горло.

   — А неужели ты не понимаешь, что я придушу тебя на месте, если ты сию же минуту не объяснишь, к чему всё это городишь?

Я оттолкнул его руку.

   — Слушай, ты, олух, этот монетный двор битком набит серебром, его там вполне хватит, чтобы купить небольшое королевство. Штурмом монетный двор не взять, зато мы запросто можем войти туда, предъявив бумаги этого хлыща.

Матео потряс головой.

   — Похоже, от недостатка вина и женщин у меня начались галлюцинации. Слышится уже чёрт знает что. Представляешь, почудилось, будто ты только что предложил заявиться на монетный двор с бумагами инспектора!

   — Матео, так ведь в лицо-то его, инспектора этого, никто не знает. Кто он такой, следует лишь из письма Совета, подтверждающего его полномочия. Если ты предъявишь это письмо, тебя и посчитают инспектором.

   — Ох, Бастард, Бастард! Блистательный план, что и говорить! Я предъявляю бумаги инспектора и — да, вместе с тобой в качестве моего слуги — попадаю на монетный двор. Там мы набиваем карманы — нет, какие, к чёрту, карманы! — мы навьючиваем на мула серебряные слитки и отправляемся восвояси. И этот бред ты всерьёз выдаёшь за план? — Он выразительно погладил кинжал.

   — Ах, Матео, ну почему ты всегда так торопишься делать выводы? Дай мне закончить.

   — Ну так скажи мне, шепни хоть на ухо, как именно мы собираемся забрать сокровища с монетного двора, пусть даже благополучно попав внутрь?

Я зевнул, неожиданно ощутив навалившуюся усталость, повернулся к нему спиной, перебрался на свою койку, устроился поудобнее и только тогда сказал:

   — Пока я придумал только способ проникнуть на монетный двор. Мы даже не знаем, как там, внутри, всё устроено и на что похоже. Вот попадём туда, осмотримся хорошенько, тогда и найдём подходящий способ забрать оттуда сокровища.

Матео промолчал. Он свернул табачный лист, зажёг его и закурил. Это был добрый знак. Куда лучший, чем если бы он теребил рукоять кинжала, поглядывая на мою глотку.

На следующее утро мой друг вынес свой вердикт:

   — Твоя затея выдать себя за казначейского инспектора — тупая и идиотская до крайности. Больше скажу, она относится к тем сумасбродным авантюрам, ввязавшись в которые я так часто едва не оказывался на виселице.

   — Ну так как, будем мы претворять её в жизнь?

   — Разумеется, будем!

104


Мы долго со всех сторон присматривались к инспектору и его слуге, заставляя их двигаться и говорить.

   — Именно так хороший актёр готовит свою роль, — пояснил Матео. — Грим и костюм — это ещё полдела, главное для артиста — внутренний настрой, нужно обязательно понимать персонажа, кого он собрался играть.

Эти слова Матео сопроводил одним из характерных для инспектора жестом.

   — Примечай, как этот никчёмный крючкотвор говорит, как он задирает нос, словно сам запах, исходящий от нижестоящих, раздражает его благородное обоняние. А как вышагивает — будто у него жердь в заднице. А теперь смотри.

Матео несколько раз прошёлся взад и вперёд.

   — Ну, Бастард, что ты увидел?

   — Мужчину с настороженным взглядом, смело вышагивающего в ожидании нападения, положив руку на эфес.

   — Точно! Но тот, кого мне предстоит изобразить, провёл всю свою жизнь в тиши кабинетов и за надёжными стенами вице-королевского казначейства. Он живёт в мире цифр, а не активных действий и привычен не к шпаге, а к перу. Сутулится, оттого что вечно горбится над чернильницей, пальцы скрючены, словно между ними всегда зажато перо, глаза подслеповаты из-за постоянного чтения бумаг в неровном свете свечей — чтобы разобрать буквы и цифирь, бедняге приходится наклоняться к самой бумаге или подносить её к глазам. Однако что ни говори, а он представляет особу короля в деле, которое для монарха важнее даже того сокровища, каковое находится между ног его возлюбленной, и потому эта жалкая канцелярская крыса буквально раздувается от осознания собственной значительности. Как же, ведь на него падает тень самого короля. Прикрываясь авторитетом короны, этот малый, хотя его руки и испачканы не в крови, а лишь в чернилах, имеет наглость вести себя грубо даже по отношению к кабальеро, любому из которых ничего не стоит изрубить его на кусочки.

Слушая характеристику, данную Матео этому человеку, я не мог не признать его правоту. А заодно вспомнил о несомненном актёрском таланте моего друга: он, например, произвёл на меня впечатление в роли безумного польского принца.

   — А теперь, Бастард, присмотрись к слуге, к его нерешительной походке, к тому, как он опускает глаза, поймав на себе взгляд любого вышестоящего, как вздрагивает от резкого замечания.

Но в конце-то концов, я тоже был опытным актёром. Разве мне не доводилось умело играть в Веракрусе роль отщепенца lépero? А жулика индейца при Целителе? А кузена благородного дона? Уж надо думать, справиться с ролью какого-то там слуги будет нетрудно.

Я продемонстрировал свои возможности Матео.

   — Нет, нет, несчастный bobo! Тупица! Предполагается, что ты слуга, а не пронырливый lépero. Слуги послушны господам, но это не жулики, норовящие вышибить из них слезу.

Оставив инспектора и слугу в руках троих наших сообщников-бандитов, мы отправились в Мехико, прихватив одежду и бумаги пленников. Поскольку нельзя было исключить, что инспектор нам ещё понадобится, мы предупредили головорезов, что, если с испанцами что-то случится, мы посдираем с них шкуру и засолим ободранные туши.

Матео настоял на том, чтобы он отправился в город в подвешенном к мулам паланкине, а я верхом на ослике, причём требовал, чтобы мы подражали манерам и голосам пленников, даже когда оставались наедине. Поскольку я был гораздо выше слуги, то, когда сидел на осле, ноги мои почти волочились по земле, и выглядело это смехотворно.

Я чувствовал себя Санчо Пансой, слугой знаменитого Дон Кихота, но в присутствии Матео благоразумно воздерживался от упоминаний о романе Сервантеса и его персонажах.

Чтобы сделать шевелюру Матео похожей на инспекторскую, я выкрасил его волосы отваром коры, которым индейские женщины красили ткани. Мой друг не расставался с моноклем: так называлась линза, которую инспектор вставлял в глаз при чтении. Во-первых, Матео входил в образ, а во-вторых, хотел остаться неузнанным, когда вернётся в город в обличье кабальеро.

Я использовал способ маскировки, заимствованный у Целителя: понюхал щепотку цветочной пыльцы, от которой нос раздувался, а черты лица искажались. Вообще-то слуг всё равно никто не запоминает, но на всякий случай я хотел быть уверенным — если что, будут искать малого со здоровенным носом.

Матео сочинил историю, с помощью которой намеревался ограничить наши контакты со служащими монетного двора.

— Понимаешь, тамошний управитель наверняка станет всячески обхаживать инспектора, чтобы расположить его к себе, — будет поить вином, может быть, предлагать ему услуги красивых женщин. Мы, однако, сразу скажем, что, мол, я задержался с выездом из Веракруса из-за приступа vomito negro и сейчас спешу поскорее завершить свои дела в этой проклятой колонии и вернуться в Испанию. Мне некогда отвлекаться, нужно как можно скорее закончить проверку и поспеть в Акапулько на корабль, отплывающий в Лиму.

Когда мы наконец миновали дамбу и въехали в город, на меня, как я ни пытался сосредоточиться на мыслях о монетном дворе, нахлынули воспоминания. Увижу ли я образы из прошлого — Елену, Луиса, де Альву, даже Изабеллу? И если да, то смогу ли сохранить самообладание — или удержать кинжал в ножнах?

Матео вышагивал напряжённо, словно ему засунули в задницу рукоять шпаги, а я тащился за ним, шаркая ногами, точно был слишком туп и ленив, чтобы сначала их поднимать, а потом ставить на пол. И всюду таскал за своим господином футляр из тонкой кожи, где лежали бумаги, подтверждавшие его полномочия.

Первым делом мы выяснили, что управляющего монетным двором на месте нет. Он находился в Секатекасе, следил за отгрузкой серебра, которое предстояло сначала доставить на монетный двор для апробации, а затем отправить в Испанию на кораблях казначейского флота.

А вот его помощник встретил нас не слишком приветливо.

   — Пять лет назад здесь уже проводилась подобная проверка, — угрюмо заявил он, — результатом чего стал представленный Совету по делам Индий отчёт о состоянии дел, насквозь лживый и клеветнический. Между тем мы управляем лучшим монетным двором во всей Испанской державе, причём с наименьшими затратами.

   — А вот это мы и проверим, — надменно заявил Матео. — К нам поступили сведения, что дело у вас поставлено из рук вон плохо, чеканка никудышная, вес не выдерживается, вовсю процветает казнокрадство, а серебро от вас так и утекает — где ручейками, а где и реками.

   — Ложь! — возмущённо вскричал чиновник. — Гнусная ложь! Наши монеты — это произведения искусства! Вес у всех слитков самый точный, пробы тоже!

Не знаю, как уж там насчёт слитков, но монеты, и золотые и серебряные, моему алчному взгляду lépero и вправду представлялись прекрасными.

Прежде чем расстаться с настоящим инспектором, мы вызнали у него кое-какие сведения насчёт работы монетного двора. Оказалось, что поджаривание пяток на огне весьма способствует разговорчивости.

Вот чем, как мы выяснили, занимались на монетном дворе. Туда доставлялись ценные металлы — в основном слитки серебра, но также в некотором количестве золото и медь. На монетном дворе пробирщики устанавливали точный вес и чистоту поступившего металла, служащие казначейства отделяли пятую часть — королевскую долю, а чеканщики превращали слитки в тысячи монет. Предполагалось, что здешний монетный двор чеканит только серебряные реалы и медные мараведи, но все знали, что время от времени здесь штампуют и золотые монеты. Ценность медяков была невелика, за целую пригоршню их можно было получить разве что несколько тортилий. Серебряные реалы различались по весу: от «четвериков» до так называемых восьмёрок.

Как и все остальные государственные должности, должность управляющего Casa de Moneta, монетным двором, покупалась у короля. И уж конечно, человек, заплативший немалые деньги, стремился возместить затраты и сверх положенного дохода получал дополнительный, прибегая ко всякого рода мошенническим ухищрениям.

Всё в той же доверительной беседе возле костра инспектор сообщил нам, что, собственно говоря, собирался искать — излишки золота, свидетельствующие о проведении монетным двором неучтённой чеканки золотой монеты (ибо исключительное право её выпуска предоставлялось лишь монетным дворам Испании), а также свидетельства того, что серебряная монета ссыпалась в мешки из грубой ткани — для уменьшения веса серебра в сравнении с номиналом. Эта мошенническая уловка, называвшаяся верчением, осуществлялась весьма незамысловатым способом — специально нанятые индейцы часами трясли и вертели мешки с монетами. Те тёрлись одна о другую, и, хотя вес каждой отдельно взятой монеты изменялся незначительно, практически незаметно, на холстине оседала серебряная пыль. Когда через верчение проходили тысячи монет, количество полученного таким образом серебра оказывалось весьма существенным.

Ещё больший навар давало использование облегчённых гирь, что уменьшало реальную ценность королевской пятины, тогда как незаконная прибыль делилась между поставщиками серебра и управляющим монетным двором.

Впрочем, будучи отпетыми мошенниками, мы с Матео годились для выявления всяческих махинаций даже лучше, чем инспектор, этот бюрократ и чинуша. Дай нам время, мы могли бы вывести на чистую воду всех угнездившихся на монетном дворе жуликов и разоблачить все их уловки, но наша задача заключалась не в пресечении чьих-то преступных действий, а в планировании своих собственных.

И в первую очередь следовало разведать, где внутри находятся основные ценности и как они охраняются.

Само здание выглядело настоящей крепостью. Наружные стены имели толщину в два фута, на уровне первого этажа окна отсутствовали, а на втором были забраны толстыми и частыми железными решётками. Однако полы на обоих этажах были деревянными. Во всём здании имелась только одна, располагавшаяся в самой середине фасада, прочная дверь в фут толщиной, а стояло это строение особняком, ни одно другое здание к нему не примыкало. На ночь внутри монетного двора оставались двое стражников. Всякий входивший на монетный двор подвергался тщательному досмотру.

Слитки серебра и золота складывались на железные полки и прочные железные столы. Казалось, это добро только и ждало, чтобы кто-то вынес его наружу.

Похоже, существовало лишь два способа проникнуть без дозволения внутрь — высадить дверь или проделать взрывом брешь в стене. И то и другое повлекло бы за собой тревогу и мгновенное появление сотен вице-королевских soldatos.

Матео углядел тайник, где хранили те самые мешки для верчения, причём на некоторых из них даже сохранились следы серебряной пыли. Это, конечно, было сущей ерундой, но Матео вёл себя так, словно выявил неопровержимые доказательства страшных злоупотреблений, и с несчастным помощником управляющего говорил сурово и резко, недвусмысленно намекая на неминуемую тюрьму, а то и виселицу. К тому времени, когда они с Матео удалились в кабинет чиновника, бедняга весь позеленел и обливался от страха потом. Спустя мгновение Матео вышел, и мы «отбыли в Лиму».


   — Ну и сколько ты из него выжал? — спросил я, когда мы уже выбрались за дамбу и направлялись на юго-восток, в сторону Акапулько, собираясь, однако, вскоре купить лошадей и сменить направление. — Небось хорошо поживился?

Матео посмотрел на меня искоса.

   — Откуда ты знаешь?

   — А откуда я знаю, что солнце восходит по утрам? Ты ведь у нас кто? Picaro! Ясное дело, что ты не мог не содрать хороший куш с бедолаги, готового в ногах у тебя валяться, лишь бы не отправиться в застенок. Но ты, конечно же, изначально намеревался поделиться добычей с напарником.

   — Тысячу песо...

   — ¡Santa Maria! — вырвалось у меня. При нашей-то нищете это было целое состояние.

Я быстро произвёл в уме некоторые подсчёты. При скромной жизни этих денег должно было хватить нам обоим на год. Правда, Матео, имевший привычку вылезать из-за карточного стола, только чтобы завалиться в постель со шлюхой, мог пустить их по ветру за неделю.

   — Если мы будем благоразумны...

   — Мы удвоим эту сумму ещё до возвращения в лагерь, compadre. Эх, в былые времена знавал я одно местечко в Тескоко — уверен, оно и сейчас работает. Три игровых стола и пять самых красивых женщин в Новой Испании. Одна из них, мулатка с Эспаньолы, такое выделывает...

Я застонал и закрыл уши ладонями.


Оказалось, что способность Матео пускать деньги на ветер я серьёзно недооценивал. Спустя всего-навсего три дня мы покинули игровой притон в Тескоко с пустыми карманами и свежей кровью на клинке моего друга. Он уличил сына трактирщика в мошенничестве, и в результате нам пришлось пробиваться силой — не только из трактира, но и из города. Все местные жулики — кабатчик с сынком и слугами, альгвасил, явно состоявший с шулерами в доле, и пара дюжин их приятелей — пытались нас задержать, но, к счастью, безуспешно.

Когда мы покидали Тескоко со всей быстротой, на какую только были способны наши лошади, я приметил бродячую труппу из Мадрида, ту самую, которую мы ненадолго задержали на дороге в Ял any. Они, как это принято у бродячих артистов, установили на пустой площади, задником к одному из домов, предназначенный для сцены помост в пару футов высотой. Пространство перед остальными домами отводилось под стоячие и сидячие места — некоторые зрители смотрели представление также из окон, с балконов и крыш.

Вообще-то точно так же ставили в своё время comedias и мы, но именно при виде этого балагана меня вдруг осенило.

   — Акт второй! — крикнул я Матео, когда мы выезжали из города.

   — Что?

   — Да то, что я придумал, как разыграть второе действие! Специальная пьеса для монетного двора!

Он повертел пальцем у виска, давая понять, что я loco[9].

105


Я был счастлив вернуться к ремеслу автора комедий, даже если то были разбойничьи буффонады.

Для осуществления плана (а мы задумали ограбить монетный двор) нам могли потребоваться трое наших banditos amigos. То были тупые, жадные метисы, но без их крепких спин было не обойтись. Да и к тому же нам нужно было что-то делать с двумя пленниками. Проще всего, конечно, было их укокошить, но Матео сочувствовал испанцам куда больше, чем прочие. Поддавшись на его уговоры, я согласился приковать инспектора и его слугу цепями к стене пещеры и нанять по соседству индейцев, чтобы те дважды в сутки в течение десяти дней приносили им еду, а потом и вовсе отпустили обоих.

С индейцами, правда, пришлось повозиться — во-первых, объяснить, какова реальная стоимость монет, которые они получили, а во-вторых, удостовериться, что они действительно поняли, когда именно им следует отпустить пленников. Я дал индейцам десять камушков, по числу дней.

Занимаясь устройством пленников, мы одновременно засадили индейских женщин за работу, шить костюмы для нашей пьесы. Проще всего, разумеется, было получить разрешение на постановку пьесы благочестивого содержания. Мы выбрали произведение, близкое к autosacramentale, священнодействию, — религиозный сюжет из тех, какие обычно разыгрывают на праздник Тела Христова. Правда, наша версия включала в себя исполняемый Матео монолог с красочным описанием того, как Господь карает грешников, обрушивая на них громы и молнии.

Вероятность того, что эта пьеса привлечёт зрителей после первого представления, была ничтожна, но мы и не собирались давать больше одного спектакля. А религиозная тематика позволяла без проблем получить разрешение как от вице-короля, так и от святой инквизиции.

Нам опять требовалась маскировка, и Матео, актёр до мозга костей, предложил простой вариант:

   — Мирские монахи.

   — Мирские монахи? А что, такие бывают?

   — Существует баскский орден братьев-мирян, именующих себя Братство доброй надежды. Своего рода бродяги, но отнюдь не picaros — они странствуют, совершая добрые дела. У этих братьев в ходу мышиного цвета балахоны с капюшонами, бород они не бреют и волос не стригут, зарастая до глаз. Церковь не то чтобы поощряет их, но терпит, считая людьми безобидными. Главное, постановка мирской версии сюжета из Священного Писания — это как раз в их духе.

   — Браво, Матео! Ты гений. В этаких рясах с капюшонами даже эти тупые léperos сойдут за святош.

Матео усмехнулся и отпил большой глоток из своего неизменного бурдюка.

   — Эх, Бастард, говорил же я тебе — держись меня и ты получишь всё, чего заслуживаешь в этой жизни. Посмотри на себя — всего за пару недель ты превратился из разбойника в слугу, из слуги — в монаха, а скоро станешь кабальеро и не где-нибудь, а в Матери-Испании. Как только в наших карманах зазвенит королевское серебро и золото, мы поплывём в Севилью, эту королеву городов. Говорил я тебе, что улицы там вымощены золотом? А какие там женщины...

Однако до этого пока было далеко, а в настоящий момент нам требовались деньги: чтобы заплатить вице-королевским чиновникам за разрешение использовать свободную территорию рядом с монетным двором, на заготовку древесины для сооружения сцены, на уплату индианкам, которым предстояло пошить из грубых одеял мешковатые рясы с капюшонами.

По этому поводу я высказал свои соображения:

— Слушай, Матео, за этими шулерскими карточными столами в тавернах ты потерял столько денег, что хватило бы на три жизни. Разве не будет справедливо, если мы возместим часть этих потерь? И ещё — нам не помешало бы приобрести побольше опыта в обращении с чёрным порохом.

Мы присмотрели городок рудокопов, находившийся всего лишь в трёх днях пути от столицы. Пусть он был не так богат и велик, как Секатекас, но серебра на игральных столах в здешних тавернах ходило куда больше, чем в обычных городах, живущих за счёт ремесла и торговли.

Матео вошёл в таверну, а я тем временем направился к заднему входу, где один из метисов держал наготове наших лошадей. Выждав достаточно времени, чтобы Матео мог выпить и оглядеть столы, выяснив, где какие ставки, я положил под заднюю дверь пороховую бомбу, от души надеясь, что мой друг не забыл о том, что ему нужно держаться на противоположном конце питейного заведения. Как только громыхнувший взрыв обрушил дверь вместе с частью стены, я швырнул внутрь ещё одну бомбу и опрометью бросился к своему коню.

Расчёт был на то, что от испуга и неожиданности игроки бросятся наружу, забыв деньги на столах.

Спустя несколько мгновений мы подобрали выбежавшего из здания Матео и, оставив позади великий переполох и смятение, умчались прочь из городка.

Матео набрал полный карман серебра, но был в дурном настроении.

   — ¡Ау de mi! Вы только посмотрите, до чего я дошёл, а? Благородный испанский кабальеро грабит игроков в таверне, как заурядный вор! Этак недолго докатиться и до того, что меня станут принимать за полукровку.

   — Эй, hombre, взгляни на это с другой стороны. В кои-то веки раз ты покинул таверну с серебром в карманах.


Договариваться насчёт mordida я предоставил «брату» Матео. Как мы и рассчитывали, благочестивый характер представления послужил залогом быстрого одобрения. Я в это время занимался сценой и декорациями. Сцену мы устанавливали в десяти футах от задней стены монетного двора, в соответствии с указаниями, полученными от помощника начальника этого заведения. С носом, раздувшимся от того самого порошка, который использовал для маскировки Целитель, в монашеском одеянии, с растрёпанной бородой, я легко задурил чиновнику голову.

Вообще-то мы и не собирались пристраивать сцену к стене вплотную. Напротив, мы отгородили это пространство одеялами и декорациями, объявив «артистической уборной».

Эх, amigos, вы, наверное, думаете, что мы намеревались прибегнуть к взрывам? И удивляетесь, как это мы собирались разворотить стену, проделать проход и добраться до ценностей, не подняв тревоги? И как мы могли проделать всё это на глазах сотен собравшихся на наше представление зрителей? Ну а даже сумев наложить руки на сокровища, каким, интересно, образом мы предполагали выбраться из города, если все дамбы охранялись вице-королевскими soldatos, которым было приказано обыскивать багаж выезжающих из города, тем более ночью?

Разве бы мы не оказались в ловушке, как крысы?

Loco, скажете вы, безумие! Понимаю, поскольку я провёл столько времени в застенках, в руках палачей, это заставляет вас усомниться в моих преступных талантах. Аййя, оййя, как сказал бы Целитель. По правде, я и сам был не слишком высокого мнения об этих своих способностях, но мы охотились за сокровищами не ради шёлковых камзолов и золочёных карет, а во имя мщения. И поверьте мне, у никчёмного lépero имелось в запасе несколько фокусов.

Скрыв лицо под капюшоном рясы, я прогулялся по городу. Опасаясь встречи с Еленой или Луисом, я не стал приближаться к Аламеде, прошёл под аркадой главной площади и пересёк её, предаваясь воспоминаниям — в первую очередь о темноглазой юной девушке, в лужу под ногами которой я некогда бросил одеяло, о красавице, которую я преследовал по аллее из любви к ней самой и её стихам.

Потом ноги сами вынесли меня обратно на боковую улочку, где я держал печатную мастерскую и торговал libros deshonestos. Там по-прежнему находилась типография с книжной лавкой, и я зашёл внутрь. Хозяин поинтересовался, чем он может быть мне полезен.

— Gracias, я просто хотел бы взглянуть на имеющиеся у вас книги.

Подборка книг занимала у него пять полок. Пока я просматривал их, вошёл ещё один покупатель, который громко осведомился, есть ли в лавке «Жития святых», а печатник так же громко ответил, что найдёт ему экземпляр. Ничего особенного, не так ли, amigos?

Если бы меня не разыскивали по всей Новой Испании, я, пожалуй, мог бы позабавиться, назвавшись инквизитором и потребовав предъявить мне эти «Жития» на проверку.

Взгляд мой, скользнув по обложкам, заметил знакомое название. Я увидел изданное в 1597 году в Италии сочинение Гаспаре Таглиакоччи «De Chirurgia Curtorum Per Insitionem».

Таглиакоччи был хирургом, изучившим секреты индийских лекарей, которые умели менять форму носа и скрывать шрамы, пересаживая кожу с одной части тела на другую. Я снял книгу с полки, рассматривая обрез.

И увидел экслибрис в виде инициалов дона Хулио.

Руки мои задрожали так, что я едва не выронил книгу.

— Нашли что-нибудь интересное, добрый брат?

Совладав со своими чувствами, я приобрёл книгу по сходной цене и спешно покинул лавку.

Вечером на постоялом дворе, где мы остановились, я показал книгу Матео. Он тяжело вздохнул и отправился в трактир опрокинуть стаканчик.

106


В вечер перед «спектаклем» мы все нервничали. На успех представления у публики рассчитывать не приходилось. Правда, хоть и было ясно, что благочестивая постановка вызовет ворчание мушкетёров, но вряд ли даже они решатся освистывать Матео слишком громко, когда он вещает со сцены о Божьем воздаянии.

Матео предстояло исполнять роль рассказчика, а двоим нашим разбойникам помогать ему, иллюстрируя его слова своими действиями. Падать в нужных местах «замертво», а также устраивать «гром и молнию», подрывая порох и размахивая факелом перед большим зеркалом.

Третий разбойник должен был рыть со мной туннель.

Что, удивились? Спрашиваете, какой ещё туннель? Si, как вы и думали, мы собирались пробраться на монетный двор благодаря взрывам. Но вы-то наверняка вообразили, будто мы хотим проломить стену и ворваться внутрь. Ну уж нет, не настолько мы locos! Ясно же было, что хотя стражники наверняка поднимутся на второй этаж, а то и на крышу, чтобы смотреть оттуда пьесу, но если подорвать стену, то содрогнётся всё здание. Так вот, взрывы как раз для того и требовались, чтобы отвлечь внимание внутренней стражи и заглушить своим шумом звуки нашей тайной деятельности.

Уж не помню, говорил ли я вам, amigos, что, хотя стены монетного двора и были прочны, а окна забраны железными решётками, но пол нижнего этажа был дощатым. А помните ли вы, что грунт в этом городе такой мягкий и влажный, что копать землю здесь можно обыкновенной ложкой? Вот мы и копали, а землю вывозили в лес на тех самых повозках, на которых привозили оттуда дерево для сцены.

Собственно говоря, весь туннель достигал семи-восьми футов в длину и трёх в ширину — можно сказать, настоящий коридор для такого человека, как я, наловчившегося, например с целью ограбления древней гробницы, протискиваться и не в такие щели. Начинался туннель на огороженной площадке позади сцены, проходил под стеной и выводил прямо в сокровищницу — помещение, которое мы приметили ещё во время инспекции. Золото и серебро складывали туда и хранили под запором, пока не забирали на пробу и обработку.

Больше всего мы боялись, как бы наш туннель не затопило водой.

Признаться, я даже время от времени начинал всерьёз опасаться, что боги ацтеков могут отплатить мне за осквернение их храма на Монте-Альбан.


Когда пьеса началась, я выглянул из-за занавеса, высматривая Елену. Вообще-то представления чаще устраивались днём, но на сей раз нам требовалась темнота. Сцена была освещена свечами и факелами, чтобы зрители могли видеть, как Матео и других исполнителей поражают молнии.

Я знал, что тема постановки вряд ли заинтересует Елену, но, поскольку артисты вообще выступали в городе нечасто, всё-таки надеялся, что она посетит представление из чистого любопытства. Разумеется, как дама из общества, она должна была наблюдать за действием из окна или с балкона одного из домов напротив. Однако сумрак не позволял мне разглядеть большую часть зрителей — в то время как сцена была ярко освещена, публика утопала в темноте. Однако две знакомые фигуры мой взгляд всё же вычленил — инспектора и помощника управляющего монетным двором.

Я понял, что индейцы всё-таки неправильно посчитали дни.

Но мало этого, Матео — вот ведь проклятый актёришка! — даже в нынешних обстоятельствах, когда и пьеса-то ставилась лишь для отвода глаз, всё-таки вознамерился произвести впечатление на зрителей, а потом разошёлся на сцене так, что капюшон свалился, выставив его физиономию на всеобщее обозрение.

iMadre de Dios! Матерь Божья! Чёртов инспектор мог опознать его в любое мгновение. Меня охватила такая паника, что сердце готово было выскочить из груди. Я не мог бежать, не предупредив друга, но каждая моя попытка окликнуть его громким шёпотом заглушалась взрывами, да и в любом случае, чтобы привлечь внимание Матео, мне, наверное, пришлось бы взорвать бомбу прямо у него под ногами. Роль Гласа Господня поглотила моего друга настолько, что ничего иного он просто не замечал.


Я с ужасом взирал на инспектора, ожидая разоблачения, однако тот, к моему удивлению, спокойно смотрел на сцену, словно не замечая ничего необычного. А может, чиновник и правда не узнал Матео? Он же подслеповат, словно летучая мышь. Я присмотрелся внимательнее. Никаких признаков беспокойства — его голова поворачивалась, следуя за энергичными движениями Матео, но ничего подозрительного инспектор явно не замечал.

Но что, если среди зрителей присутствует и слуга? Уж у того-то с глазами точно всё в порядке.

Да и сколько ещё людей могли бы опознать picaro, считавшегося отправленным в Манилу, да там и сгинувшим?

Делать было нечего, и я устремился к лазу. Бандит по имени Энрике, мой напарник, ждал. С помощью привязанного к верёвке ведра мы вычерпали значительную часть воды, так что утонуть я, если не слишком торопиться, особо не рисковал.

Держась за крючковатый железный штырь, я спустился в нору и, расплёскивая воду в полузатопленном туннеле, мигом перебрался за стену. Вокруг царила кромешная тьма, но это не помешало мне быстро сориентироваться на ощупь. Рассчитывая свои усилия так, чтобы они совпадали со взрывами снаружи, я выломал участок пола, позволивший мне проскользнуть наверх, в помещение. Оттуда, изнутри, взрывы казались странно приглушёнными. Впрочем, оно и не диво, я ведь прекрасно знал, что стены в сокровищнице толщиной в добрый фут, вдвое толще всех остальных внутренних перегородок.

С помощью кресала, кремня и масла я добыл огонь и зажёг свечи.

Уходя на ночь, управляющий лично запирал дверь, дабы не подвергать ночную стражу ненужному соблазну. Кстати, зажигая внутри свет, я ничуть не опасался, что его заметит снаружи караульный, — если даже в двери и имелись пропускающие свет щели, стражники всё равно наверняка смотрели пьесу из окон верхнего этажа.

Я опустил свой крюк в воду, выудил большой кожаный мешок с пустыми сумами, который Энрике протолкнул мне сквозь лаз с помощью шеста, и стал пересыпать в сумы содержимое сундуков с золотыми монетами, поскольку золото во много раз дороже серебра.

Заполнив очередную суму, я спихивал её в дыру, в затопленный туннель. Услышав плеск, Энрике зацеплял её шестом и вытаскивал. После того как пять объёмистых торб были заполнены золотом, очередь дошла и до серебра. Серебряными монетами и слитками я набил ещё шесть ёмкостей. Потом моё внимание привлёк железный ларец с торчавшим из скважины замка ключом. Я открыл его — и у меня перехватило дыхание. Он был полон драгоценных камней: алмазов, рубинов и жемчугов. Внутри находилась бумага со списком драгоценностей и указанием, что всё это принадлежит святой инквизиции. В отдельном приложении перечислялись бывшие владельцы — те, кого братья-доминиканцы, обвинив в ереси, лишили собственности, а скорее всего, и жизни.

Я запер замок, спрятал ключ в карман и, засунув ларец в последнюю суму, отправил её следом за прежними. После чего соскользнул вниз, в затопленный уже больше чем наполовину туннель, и вдруг почувствовал — что-то здесь не так.

С наружной стороны лаз был завален землёй и камнями.

Вообще-то мы заранее заготовили в укрытии позади сцены целую кучу камней, чтобы завалить проход, когда дело будет сделано. Однако предполагалось, что Энрике займётся этим после того, как я выберусь наружу.

Может быть, léperos и не отличались особой смёткой, но в отличие от индейцев, преждевременно освободивших инспектора, простую арифметику они знали и понимали, что лучше делить добычу на четыре доли, чем на пять. Не знаю уж, принадлежала эта идея одному Энрике или он сговорился с двумя своими приятелями. Мне казалось, что этот ход был для него слишком сложен. Скорее всего, сначала они втроём сговорились убить меня и Матео, когда мы добудем сокровища, а мысль избавиться от меня таким простым способом осенила его внезапно, по ходу дела.

Завал по ту сторону туннеля привёл к быстрому повышению уровня воды с моей стороны — скоро она поднялась до пола, лишив меня возможности даже попытаться выкопать себе проход. Я бы просто утонул.

Дверь, соединяющая помещение с остальной частью монетного двора, была заперта, и ключ имелся только у управляющего. Когда ему приспичит её открыть, сей чиновник весьма удивится, обнаружив в сокровищнице меня, проделанный в полу лаз и исчезновение немалого количества ценностей.

Полагаю, инквизиторы тоже не обрадуются пропаже ларца с драгоценностями, а потому передо мной нынчеоткрывались захватывающие перспективы — вице-королевский суд с последующим четвертованием или трибунал святой инквизиции с неизбежным сожжением на костре.

Да, влип я основательно!

107


Взрывы снаружи смолкли, а это означало, что я должен был немедленно убираться. Наш план заключался в том, чтобы рвануть наружу, как только закончится пьеса, там нас уже поджидала запряжённая осликом повозка. Под предлогом необходимости уложить и отвезти обратно на постоялый двор костюмы мы намеревались погрузить туда наши сокровища. Потом, как и собирались, направиться к гостинице, но на полпути свернуть.

Выехать на повозке за пределы острова по любой из дамб не представлялось возможным, поскольку её бы непременно задержали и обыскали. Поэтому нам пришлось приобрести индейскую пирогу, куда и следовало погрузить серебро и золото. Нам предстояло отогнать лодку к другому берегу, к тому месту, где нас дожидались лошади.

Матео ни за что не захочет бросить меня, но что ему останется делать, когда эта свинья lépero скажет, что туннель мало того, что затоплен, так ещё и обрушился? Я представляю себе ход мыслей Матео. Раз меня схватили, он должен будет предпринять что-то для моего спасения.

Возможно, попытаться выкупить меня в обмен на сокровища. Или подкупить тюремщиков.

Но ему вряд ли представится такая возможность. Когда серебро и золото будут погружены в лодку, эти скоты могут запросто вонзить ему в спину нож.

Я сел на пол и постарался собраться с мыслями. Можно было попробовать прорыть другой лаз и выбраться наружу, но лопаты у меня не было, а без неё, пусть даже грунт и был таким мягким, что его можно было копать ложкой, мне вряд ли удалось бы справиться с задачей к утру.

В моём распоряжении имелись лишь собственные руки да железный стержень, стало быть, копал бы я медленно, не говоря уж о постоянно прибывающей воде. А у меня ведь даже нет ведра или лохани, чтобы её вычерпывать.

Ох, всё-таки иногда классическое образование, данное мне отцом Антонио, оказывалось совсем некстати. Бедственное положение, в котором я оказался, пробудило в памяти образы из книг, прочитанных в давнем прошлом. Например, образ царя Мидаса, жаждавшего золота и прославившегося среди греков жадностью и глупостью. Оба эти качества проявились в полной мере, когда ему удалось изловить Силена, сатира, состоявшего в свите бога вина и наслаждений Диониса. За освобождение Силена Дионис пообещал царю исполнить любое его желание, и тот пожелал, чтобы всё, к чему он только прикоснётся, обращалось в золото. Бог вознаградил его сполна, но в результате дуралей умер с голоду: золото несъедобно.

Вот и я, как злосчастный Мидас, хоть и не имел золота, но мог есть серебро, благо его имелось вокруг в избытке.

Итак, выкопать ход возможности не было. Стало быть, оставалась только дверь. Крепкая, обитая железом.

Но стоп — железом-то её обивали только снаружи. Какой смысл делать это изнутри?

Я взял подсвечник и принялся осматривать дверь.

Ага, между дверью и рамой обнаружился крохотный зазор, который я попробовал расширить, засунув туда железяку. Может быть, мне удастся проделать отверстие достаточно широкое, чтобы просунуть штырь и сорвать наружный замок. К сожалению, взрывы больше не гремели, а стало быть, и не заглушали шума моей возни. И внимание стражи больше не отвлекало представление.

Проводя проверку, мы забыли выяснить, где спят стражники. Теперь я пытался припомнить, видел ли где-либо кровати, но на ум ничего не приходило. Разумнее всего было бы расположить спальные помещения и на нижнем этаже, и на верхнем, однако, когда дело касалось испанской бюрократии, логики искать не приходилось.

Имелась ещё и наружная дверь, но, по моему разумению, справиться с ней было легче, чем со сводчатой внутренней. Вместо замка, не считавшегося надёжным, она запиралась на две тяжёлые железные щеколды, и в случае нападения на монетный двор снаружи её нелегко было бы вышибить даже тараном, но изнутри засовы просто отодвигались в сторону.

У меня не было иного выхода, кроме как налечь на сводчатую внутреннюю дверь незамедлительно, молясь о том, чтобы оба стражника, прежде чем отправиться спать, хорошенько выпили и увлеклись обсуждением пьесы.

Стараясь шуметь как можно меньше, я расширил щель, отломив несколько плашек, дотянулся своим ломиком до замка и, когда железо заскребло по железу, воспрянул духом. Но оказалось, обрадовался я рано — дотянуться-то я дотянулся, но вот сдвинуть запор не получалось. Воодушевление сменилось чувством, близким к панике, но испуг придал мне сил, и после нескольких отчаянных попыток я начисто сорвал замок. Дверь распахнулась, но шума при этом я произвёл достаточно: его хватило бы, чтобы пробудить не только пару стражников, но двадцать тысяч мертвецов, принесённых в жертву ацтекским богам на знаменитом празднестве.

Ощущая прохладный воздух на вспотевшем лице, я побежал по коридору монетного двора к выходу. Позади послышался крик. Я распахнул дверь, выбежал наружу и помчался мимо лагеря. Он был заброшен.

Сзади доносились крики, но я, не обращая внимания, вихрем летел по улице, стремясь добежать до поворота и свернуть за угол. К лодке.

Лодка находилась на месте, а возле неё двигались три человека, но в темноте я различал лишь силуэты. Разобрать, там ли Матео, было невозможно.

На бегу я громко окликнул его по имени.

   — Бастард! Ты сделал это! — услышал я в ответ. Слава богу! Матео был жив. — А я уж думал, что...

Тут я услышал, что позади меня кто-то бежит, и развернулся. Энрике уже нагнал меня, и я едва уклонился от его рассёкшего воздух кинжала, после чего сделал стремительный выпад, вонзив свой собственный кинжал прямо ему в живот.

Он хрюкнул и вытаращил глаза. Я видел их белки и чуял кислый запах изо рта негодяя.

Вырвав клинок из раны, я отступил. Другой бандит валялся на земле, в луже крови. Шпага Матео сверкнула в лунном свете, и ещё один разбойник, получив рану в шею, пошатнулся и упал в воду.

   — Ты сам-то не ранен? — спросил я у Матео.

   — Пустяки, царапина на спине. Мне показалось, что Энрике врёт, а когда я решил порасспросить его с помощью клинка, он удрал и скрылся во тьме.

Ночной воздух огласился криками и топотом копыт.

   — Вперёд! — воскликнул Матео. — Нам нужно успеть переправиться через озеро.


После того как мы достигли противоположного берега, где паслись наши лошадки, Матео высказался по поводу гибели троих наших недавних подельников весьма философически: — Если бы эти негодяи не попытались нанести нам удар в спину, нам с тобой всё равно пришлось бы их убить. Сам посуди, если бы мы разделили добычу, как предполагалось, эти остолопы наверняка начали бы хвалиться свалившимся на них богатством, очень скоро привлекли бы к себе внимание и оказались в темнице. Ну не глупо ли, проявив недюжинную выдумку и смекалку, преодолев массу трудностей, с риском для жизни похитить сокровища, чтобы они снова вернулись к вице-королю?

Мы упаковали в сумки часть добычи: драгоценности святой инквизиции, а также огромное количество золотых дукатов, вполне достаточное, чтобы до конца дней вести жизнь богатых бездельников. А всё остальное награбленное богатство: серебро, золото и драгоценные украшения — мы тщательно спрятали в пещере, замаскировав вход в неё камнями и ветками. После чего отправились в Веракрус, надеясь, что наш клад не обнаружит случайно какой-нибудь индеец, который наверняка вообразит, будто наткнулся на исчезнувшие сокровища Мотекусомы.

По прибытии в город мы отправились в порт, чтобы оплатить места на одном из торговых кораблей, пересекавших океан между визитами казначейского флота.

Нашей целью была Севилья, королева городов.

108


По-моему, было бы легче пересечь Огненные горы верхом на драконе, чем океан на корабле. За те три недели, пока нас швыряло из стороны в сторону, словно щепку, на волнах величиной с гору, я почти утвердился в той благочестивой мысли, что это сам Господь Бог справедливо наказывает меня за многочисленные прегрешения. Я страдал от весьма мучительной морской болезни: меня постоянно мутило, и не представлялось возможности запихнуть в себя хоть что-то съедобное. Стоило мне проглотить хоть корочку хлеба, как меня тут же выворачивало наизнанку. К тому времени, когда на горизонте показался Иберийский полуостров, где расположены Испания и Португалия, я изрядно потерял в весе и навсегда распростился с детским интересом к морской романтике.

А вот Матео, по его словам, довелось послужить королю не только на суше, но и на море, о чём, впрочем, он рассказывал скупо и без воодушевления.

— Чуть ли не мальчишкой мне пришлось оставить родной город, спасаясь и от кровной мести, и от королевских приставов, — поведал он как-то во время плавания. — Я нуждался в убежище. Испанский флот тогда как раз отправлялся на войну с султаном, и лучшим выходом для меня было наняться на один из кораблей.

О том, какие именно «подвиги» могли ввергнуть его в столь ранней юности в подобные неприятности, Матео предпочитал не распространяться, но я, хорошо зная своего друга, резонно предположил, что в этой пьесе времён его юности не последнюю роль сыграла женщина.

   — Капитан сразу меня невзлюбил, верно за мальчишескую строптивость, и спровадил на брандеры. Калоши были ещё те, с выкрашенными в чёрный цвет деревянными пушками, но именно они шли в авангарде флота, одержавшего великую морскую победу над турками.

Я слушал Матео разинув рот, потому как в морских сражениях ничего не смыслил, ни о каких брандерах понятия не имел, а про то, что пушки могут быть деревянными, слышал впервые в жизни.

   — В наше время, когда боевые корабли достигают размера небольшого замка, потопить их в сражении весьма затруднительно, разве что при метком попадании в пороховой погреб: тут же взрыв разносит посудину на куски. Но корабль, compadre, построен из дерева, а дерево — материал горючий. Огонь — вот главная угроза судну. Можно вывести корабль из-под обстрела, отойдя за пределы дальности огня, но от пожара на борту никуда не уплывёшь. И бежать с корабля тоже некуда. Я своими глазами видел, как люди прыгали с горящих судов прямо в море, предпочитая быть поглощёнными водой, а не пламенем, что уже лизало им ноги.

Тут он наконец объяснил мне, что брандерами называются судёнышки, специально устроенные и оснащённые таким образом, чтобы они вспыхивали легко и быстро.

   — Нормальные корабли делают так, чтобы по возможности избежать пожара. На борту должно быть как можно меньше горючих материалов. С брандером всё наоборот, это плавучий факел.

Разумеется, под брандеры приспосабливают торговые или рыбачьи судёнышки, не имеющие боевой ценности.

   — Мы опустошали всё пространство под палубой, выводили из него наружу, над палубным настилом, деревянные дымоходы, устраивали там деревянные же желоба, что тянулись или к дымоходам, или к отверстиям в бортах, и наполняли внутреннюю ёмкость всем подряд, что только может легко воспламениться.

Однако требовалось, чтобы противник принимал брандеры за обычные боевые корабли, вот для чего брёвна красили в чёрный цвет, под чугун, и устанавливали их на палубных лафетах и у бортовых пушек.

Судно выглядело вооружённым до зубов, хотя на деле не могло произвести ни единого выстрела.

   — А эти желоба, или лодки под палубой, они-то зачем нужны?

   — Мы заливали в них масло и поджигали. Горящее масло стекало по желобам, воспламеняло внутреннюю начинку и вытекало из бортовых отверстий, поджигая ещё и обшивку. В дымоходы было понабито всего, что хорошо горит, а для надёжности добавляли ещё и чёрного пороха.

Когда начинается морское сражение, брандер намечает себе жертву и берёт курс на сближение. Приближаясь, он может вынести несколько вражеских попаданий, но если они не приводят к воспламенению, неприятель, как правило, понимает, что имеет дело не с простым кораблём, и осознает опасность, когда уже слишком поздно. Брандер подходит к вражескому кораблю вплотную и баграми, крючьями и кошками сцепляется с ним в неразрывных, смертельных объятиях.

Самое трудное тут — правильно рассчитать время, — пояснил Матео. — Огонь нужно зажечь не слишком рано и не слишком поздно, чтобы, с одной стороны, враг не успел обрубить все тросы и крючья и оттолкнуть брандер раньше, чем огонь перекинется на его палубу, а с другой — чтобы сами мы успели убраться на шлюпках. Причём если мы попробуем удрать слишком рано, то обязательно попадём под вражеские ядра, а если зазеваемся, сгорим вместе с неприятелем.

Когда все крючья сцеплены, воспламеняются пороховые заряды в трубах. При взрыве пламя вырывается из труб, поджигает наши паруса и мигом перекидывается на неприятельскую оснастку. Если паруса загорелись, это конец для обоих кораблей. При этом команда нашего судна, состоящая всего-то из полудюжины человек, как только пламя вырывается из труб, прыгает в уже спущенную на воду и удерживаемую на буксире шлюпку.

Команды брандеров получают двойную плату, и долю добычи им тоже выделяют больше. Однако и потери у них будь здоров — гибнет около половины, поэтому чаще всего на эти суда идут те, кому нечего терять.

Матео помолчал, глядя на море и вспоминая былое.

— Мы, испанцы, считались мастерами поджогов и успешно использовали этот манёвр против неверных, но в войне с англичанами сами стали жертвами собственной военной хитрости.

Король Испании собрал огромную армию и флот, чтобы вторгнуться в Англию и вернуть эту страну еретиков в лоно католической церкви. Мы и сейчас остаёмся величайшей державой мира, и, уж конечно, были ею тогда — властвовали на земле и на суше, и наши владения простирались по всему миру. Непобедимая армада — так назвал король собранные им силы — не имела равных по численности и мощи, и никто в мире не мог противостоять её грозному могуществу.

Однако мы потерпели поражение, и причиной его стал не огонь английских пушек. После того как шторм потрепал наш флот и вынудил его встать на якорь близ Кале, англичане направили в самую гущу наших судов пять брандеров. Вид пылающих кораблей так устрашил наших капитанов, что многие из них подняли якоря и уплыли прочь, не сделав ни единого выстрела.


Наше плавание продолжалось уже неделю, когда Матео изумил и напугал меня неожиданным нападением.

Проснувшись посреди ночи, я обнаружил, что Матео стоит надо мной с кинжалом в руке, и, прежде чем успел что-то предпринять, он полоснул меня по лицу. С окровавленной физиономией я вскочил с кровати и отпрыгнул в угол, где, скорчившись от боли, выхватил собственный кинжал.

   — К этому всё и шло, да, compadre? Ты рассудил, что целое сокровище лучше, чем половина, верно?

Матео сел на свою койку и отёр кровь с клинка.

   — По прибытии в Севилью ты поблагодаришь меня: теперь на тебе нет клейма каторжника.

Моя рука непроизвольно потянулась к кровоточащей ране на щеке.

   — Моряки знают, что солёная вода и свежий ветер помогают ранам заживать, не загнивая, как это бывает среди городских миазмов.

Он потянулся на койке.

   — Если ты к утру не истечёшь кровью, тебе придётся придумать для Севильи подходящую историю, объясняющую происхождение шрама.


Первым, что изрядно удивило меня по прибытии в Севилью, было то, что великий морской порт находился вовсе не на берегу моря, а чуть ли не в двадцати лигах в глубь полуострова, вверх по реке Гвадалквивир, протекавшей через заболоченную низменность Лас-Марисмас.

— Севилья — самый большой город Испании, да и во всей Европе сравниться с ней по величине могут разве что Рим и Константинополь, — сказал Матео. — Это богатый город и город богачей — через врата Севильи в Испанию вливается серебро ацтеков и золото инков. В Archivo de Indias[10] собраны разнообразнейшие документы, относящиеся к открытию и завоеванию Нового Света. Чего там только нет: начиная от донесений первооткрывателя Нового Света, Кристобаля Колона, известного также как Христофор Колумб, и писем Кортеса к королю до редчайших ацтекских кодексов, чудом спасённых от огня, которому священники были склонны предавать все языческие писания без разбору. Ничто, отправляющееся в Новый Свет или прибывающее оттуда, не минует Севильи. Casa de Contratacion[11] контролирует всё, что связано с судоходством, включая маршруты, объем и характер грузов, все платежи и сборы. Даже корабли португальских работорговцев должны получать там разрешение на перевозку рабов с побережья Африки в Новый Свет.

Севилья превзошла всё, что я мог себе вообразить, и если Мехико был драгоценным камнем в оправе огромного озера, то Севилья являла собой подлинный оплот империи. Она была больше, грандиознее, великолепнее не только по размеру, но и по стати. Её могучие укрепления — высокие, прочные, незыблемые — обладали способностью как сдерживать натиск армий, так и противостоять разрушительному действию времени. Когда мы сошли на берег и оказались на многолюдных улицах, я, как последний неотёсанный олух из колоний, только и делал, что вертел головой по сторонам с разинутым от изумления ртом и вытаращенными глазами. Не будь со мной Матео, здешняя толпа, несомненно, оставила бы меня без кошелька, одежды и чести, не пройди я и нескольких кварталов.

— Это Torre del Оrо, Золотая башня, — пояснил Матео, указывая на десятигранную каменную твердыню возле реки.

Это сооружение выглядело способным выдержать натиск всех полчищ Великого хана и служило надёжным хранилищем богатств, стекавшихся из Нового Света и с Востока.

   — Подметая там пол, можно собрать казну, достойную короля, — заметил мой друг.

В центре города располагался дворец Алькасар, замок-крепость королей, возведённый столетия назад. До сих пор я считал вице-королевскую резиденцию в Мехико образцом блеска и величия, но по сравнению с дворцами Севильи она казалась лачугой пеона. А ведь Алькасар сейчас даже не был королевской резиденцией.

   — Дворец его величества в Мадриде несравненно великолепнее, — заявил Матео.

После того как благословенной памяти король Фердинанд III отбил Севилью у мавров, он сделал её своей столицей, однако из-за мавританского влияния в архитектуре облик этого города казался мне непривычным, странным, я бы даже сказал — вызывающим. Пока я не увидел Севилью, эпитет «неверные» был для меня не более чем словом, но теперь я понимал, что прежние властители Испании обладали тонким вкусом и редким мастерством, а потому создавали изумительные строения, которые можно сравнить с лучшими творениями художников и поэтов.

Поблизости от дворца находился собор Святой Марии, экзотический и древний, в котором смешались готический и мавританский стили. Он считался вторым по размерам храмом христианского мира, уступавшим лишь собору Святого Петра в Риме. Разумеется, им обоим было далеко до несравненной Святой Софии Константинопольской, но теперь эта святыня находилась в руках неверных и была превращена в мечеть. Подобно кафедральному собору Мехико, который был возведён на месте бывшего капища ацтеков, собор Святой Марии тоже красовался там, где ранее стояла мечеть, ведь и сам город некогда являлся столицей мавританского государства. Появление христианского храма на обломках мечети казалось вполне уместным, и, глядя на это величественное здание, было легко принять на веру убеждённость большинства местных жителей в том, что Господь особо любит Испанию, а потому и сделал её могущественнейшей державой мира.

Народ здешний отличался от колонистов Новой Испании не в меньшей мере, чем строения. Город был буквально пронизан высокомерием. Высокомерие сквозило во всём, да и как могло быть иначе, если великолепные экипажи везли по улицам вершителей судеб наций или богатейших купцов, в руках которых сосредоточивалась половина мировой торговли. Да что там экипажи, стоило посмотреть на уличное отребье. ¡Dios mio! Да тут и нищие держались горделиво. Никакой мольбы, никаких жалобных стонов, скорее требование подаяния, которое принималось так, как монарх принимает подношения подданных.

Разница между Новым Светом и Испанией была разительной. Жители колоний были честолюбивы, целеустремлённы, трудолюбивы, набожны. К власти и религии они относились с боязнью и уважением, к семье — с почтением и привязанностью. В Севилье я столкнулся с поразительным вольнодумством и непочтительностью: казалось, для здешних жителей не существует запретов. Нечестивые книги открыто продавались на улице, в двух шагах от резиденции святой инквизиции, а уж богохульствовали все — ¡ау de mi! — так, что, ляпни я что-то похожее в детстве, отец Антонио не просто заставил бы меня полоскать рот — он, наверное, отрезал бы мне язык!

— В маленьких городках и деревнях, — пояснил Матео, — люди испытывают большее благоговение и страх перед королём и церковью, но большие города, такие как Севилья, Кадис и даже Мадрид, значительно сильнее привержены земным, мирским благам. Половине мужчин, которых ты видишь на этих улицах, довелось повоевать в чужих землях. Изысканные дамы встречаются здесь с моряками и солдатами, побывавшими в самых дальних уголках мира. Даже инквизиторы вынуждены умерять свой пыл и действовать не так рьяно, как по всему полуострову. И, будучи уверены, что кто-то является тайным иудеем или мавром, они отнюдь не торопятся с обвинениями: кому охота, чтобы ему перерезали глотку?

Перерезать глотку инквизитору? При этих кощунственных словах я невольно перекрестился. Да, жаль, что я не вырос на улицах Севильи!

   — Если хочешь доить корову, — продолжал Матео, — держи коровник на запоре, чтобы никто не добрался до твоего молока. Король держит колонии под строгим контролем, ибо это дойные коровы империи.

А ещё он держит под неусыпным контролем морские пути, армии вице-королей, служителей святой инквизиции, членов Santa Hermandad — все они осуществляют его волю и представляют его власть. Но все нити управления сходятся сюда, в Мать-Испанию, а здешний народ после изгнания мавров не слишком терпим по отношению к мелкому тиранству.

В городе Мехико проживают тысячи индейцев, чьи головы вечно склонены, а спины согнуты, ибо вместе с их державой были сокрушены их культура и образ жизни. Но город богачей не знает подобного смирения. Точно так же тихое очарование колониальной столицы чуждо шумным, ярким, многолюдным улицам и переулкам Севильи.

Я решил, что Севилья подобна напыщенному толстосуму — богатому и откормленному, но грубому, невежественному и отвратительно невоспитанному.

   — И если ты, Бастард, воображаешь, будто публика на представлениях в Мехико отличалась несдержанностью и буйством, то посмотрим, что ты запоёшь, когда побываешь на спектаклях в Севилье. Тут не раз случалось, что плохо сыгранная роль стоила актёру жизни!

   — Ты обещал, что мы будем держаться подальше от соmedias, — напомнил я. — Не то гости из Новой Испании могут нас опознать.

   — Слишком уж мы осторожничаем, compadre. И ничего я такого не обещал. Просто сделал вид, будто с тобой соглашаюсь.

   — Ты сам говорил, что должен избегать comedias, потому что задолжал денег и зарубил оскорбившего тебя кредитора.

Матео похлопал себя по набитому золотом карману.

   — Знавал я одного алхимика, верившего, что золото способно исцелять хвори. А ведь это действительно так — правда, врачует оно в основном не телесные, а общественные недуги, к числу коих относятся долги, оскорбления и преступления. Знаешь, Бастард, подожди до того времени, когда увидишь великую сцену Севильи. Это тебе не те загоны, где мы давали представления в колонии, — эх, да под крышей Еl Соliseo[12] можно было бы разместить половину населения Мехико! Но мне больше нравится «Донья Эльвира», театр, построенный графом де Гельвес. Этот театр старше «Колизея», и хотя крыша у него не такая большая, зато актёров слышно на всех местах гораздо лучше. Но конечно, самое главное в театре — это какие там идут пьесы. Лично я с удовольствием посмотрел бы «Дон Жуана»...

Я вздохнул. Спорить с Матео не имело смысла, ибо страсть к театру бурлила в его крови, да и моё сопротивление, признаться, ослабевало.

Наша одежда должна была соответствовать облику богатых кабальеро — камзолы, штаны, рубахи, плащи из лучшей шерсти, прекрасного шёлка, тончайшего полотна. Сапоги из кожи, мягче, чем ягодицы младенца, шляпы с пышными плюмажами. И конечно, шпаги. Превосходные клинки из толедской стали, пускающие кровь легче, чем неуклюжий цирюльник. Кинжалы с эфесами, усыпанными драгоценными камнями. Не может же один благородный человек убить другого топором дровосека!

¡Ay de mi! Мы обладали богатством, которого хватило бы на то, чтобы выкупить короля, но человеку, чьё представление о деньгах зиждилось на грандиозных фантазиях из «Амадиса Галльского», даже сокровища Креза представлялись жалкими грошами.

Наш план жить скромно, не привлекая к себе внимания, с самого начала трещал по швам. Я был рад уже тому, что Матео не вздумал въехать в Севилью на колеснице, как Цезарь, возвращающийся в Рим во главе своих легионов.

109


— Дон Кристо, позвольте представить вам донью Ану Франку де Хенарес.

— Я польщён, сударыня. — Я отвесил низкий, размашистый поклон.

А теперь вспомните, amigos, как давно мы с Матео в последний раз наслаждались чарами, обществом — и объятиями — женщин.

Кое-что об Ане Матео рассказал мне заранее. В частности, что она такая же донья, как я дон, то есть в благородные произвела себя сама. В четырнадцать лет её, дочь мясника, взял в услужение престарелый кабальеро, причём услуги ему она оказывала по большей части в постели. Правда, её хозяин был настолько дряхл, что чаще всего использовал девушку в качестве грелки для ног. Они у старика вечно мёрзли, и он засовывал их юной служанке между ляжками.

В семнадцать лет Ана бежала с труппой бродячих актёров. Она сначала взяла на себя роль любовницы одного из актёров, а потом стала, не без успеха, исполнять и другие, сценические. У Аны обнаружился талант, и скоро она уже блистала на подмостках Мадрида, Севильи и Барселоны. Слава её росла, а вместе с ней число поклонников и влиятельных покровителей.

Матео предупредил, чтобы, имея дело с этой женщиной, я не настраивался на романтический лад, и не только потому, что она, чего можно было ожидать, относится к породе охотниц за богатством и успехом. И не по причине полного отсутствия у Аны женской стыдливости, что можно было только приветствовать. И уж всяко не потому, что у неё имелось множество любовников — это лишь делало её опытной и умелой.

Но из соображений безопасности.

   — Имей в виду, — сказал мне Матео, перед тем как познакомить с актрисой, — её нынешний покровитель, граф Лемос, любовник никудышный, а фехтовальщик ещё худший. Но свою мужскую слабость он искупает щедростью по отношению к содержанкам, а неспособность к дуэлям компенсирует, нанимая головорезов, которые убивают или калечат каждого, кто мог бы бросить ему вызов.

   — Зачем ты мне всё это говоришь?

   — Да потому, что она моя старая подруга, которой нужен новый друг. Граф и на людях-то с Аной появляется нечасто, не говоря уж о том, чтобы удовлетворить её любовные запросы.

   — Браво, Матео, ты просто гений! Выходит, я пересёк Великий океан, чтобы поселиться в этой великолепной стране, где у ревнивых любовников в обычае нанимать убийц, и похоже, должен приготовиться умереть, даже не отведав близости с женщиной, из-за которой меня могут прикончить. Так тебя следует понимать, а?

   — Нет, Бастард, на самом деле я имел в виду совсем иное: тебе выпадает возможность свести знакомство с настоящей женщиной. Ана может сполна дать тебе знания и навыки, необходимые настоящему кабальеро, которых ты не получишь даже от меня. Когда она сделает своё дело, от колониального олуха не останется и следа, а вместо него появится изысканный идальго, свой человек в самом высшем обществе. Это женщина, которая создана для любви. И, как ни печально, при этом она абсолютно по-мужски умна, коварна и корыстна. Вдобавок к этому Ана ещё и алчна, а в постели она опалила бы и крылья Эроса.

   — Слушай, а почему бы тебе не заняться ею самому?

   — Да потому, Кристо, что удовольствие и удобство соmpadre я ценю выше собственного.

Я откровенно заржал.

   — Кроме того, — добавил Матео, — у меня есть другая женщина. Ревность в ней клокочет, как река Гвадалквивир, и неверному любовнику она запросто может засадить нож между ног. Граф признает, что Ане нужен кто-то, кто сопровождал бы её в обществе, но, разумеется, не желает, чтобы этот «кто-то» покушался на то, что Лемос считает своим. Я на эту роль никак не подхожу. Ну а что касается тебя... по правде сказать, про тебя Ана графу уже рассказала, заранее.

Он криво усмехнулся.

   — Успокоила его, сказав, что ты будто бы... предпочитаешь мужчин.

Ну ничего себе — мне, стало быть, предстояло выступить в роли содомита! Разумеется, ни малейшего желания подыгрывать его знакомой и участвовать в этой дурацкой комедии у меня не было.

С таким настроением я и был представлен донье Ане.

Однако оно переменилось, стоило мне заглянуть ей в глаза. Один миг, и я уже был готов нацепить колпак с бубенчиками и изображать идиота.

В отличие от столь многих известных актрис в Ане не было ни малейшего кокетства. Как правило, эти женщины подбираются к мужским кошелькам, а то и сундукам с помощью манерного жеманства, но Ана Франка держалась естественно, спокойно и с достоинством, как настоящая дама. Впрочем, она и была ею: тонкие шелка, сверкающие драгоценности, сдержанный взгляд, что она бросала поверх китайского веера с ручкой из слоновой кости.

И соблазнительность этой женщины заключалась не в красоте, хотя выглядела Ана чудесно — нежная белая кожа, пышные, украшенные жемчугом каштановые волосы, прямой нос, высокие скулы и огромные изумрудные глаза. Но меня влекла к ней не красота, а лучащаяся аура её женственности. То была muy grande mujer, подлинно великая женщина.

Не то чтобы я не ценил красоту, но мудрый мужчина быстро усваивает, что холодная красота сулит холодную постель. В данном же случае меня буквально обдало жаром внутреннего огня, да таким, что он пробирал до самых костей.

Главным, что пленяло в Ане, были её глаза. Подобно сиренам из «Одиссеи», этим крылатым женщинам, завлекавшим моряков своим сладкозвучным пением, Ана Франка обрекала мужчин на погибель волшебством своих очей. Но тогда как Одиссея заблаговременно предупредили об опасности и он залепил уши воском, меня Матео не остерёг, так что глаза и уши мои оставались открытыми.

Не скажу, чтобы я полюбил Ану Франку, — моё сердце навеки принадлежало другой. Но уж по крайней мере, потянуло меня к ней очень сильно, с первого взгляда. И с первого же взгляда я понял, почему эта женщина является возлюбленной графа — несмотря на низкое происхождение, в Ане не было ничего от простонародья.

Суть наших с ней отношений она определила ясно и понятно, с первой же встречи. Как только мы были представлены, она, оставив лишние церемонии, перешла на «ты».

   — Матео описал мне тебя как простака из колоний, не видевшего в жизни ничего, кроме своей провинциальной Новой Испании. С такого рода неотёсанными остолопами мы имеем дело частенько — они слетаются сюда из провинций, как мухи. Сходят с кораблей с полными карманами золота и уверенностью в том, что их новоявленное богатство с лихвой компенсирует происхождение и воспитание, а сталкиваются лишь с насмешками, пренебрежением и раздражением.

   — Но как же новичку-провинциалу приобрести культурное обличье?

   — В этом-то и ошибка. Не в обличье дело: чтобы быть человеком из общества, нужно думать как человек из общества.

Мне поневоле вспомнился Целитель. Ана вполне могла бы сказать, что от меня «не пахнет» настоящим кабальеро.

   — Одет ты вполне прилично. Красавцем тебя, может быть, и не назовёшь, но ты недурен собой, а этот полученный в баталиях с пиратами шрам придаёт лицу особую мужественность. Но сними одежду, и от «светского» облика ничего не останется.

Вообще-то сначала я придумал своему шраму романтическое происхождение и собирался рассказывать, что якобы получил его на дуэли, из-за дамы. Но Матео эту версию забраковал, заявив, что такого рода шрам многие мужчины могут воспринять как вызов. А вот рана, полученная в стычке с французскими пиратами, это то, что надо. И почётно, и не вызывающе.

Лицо, отмеченное «пиратским» шрамом, до сих пор казалось мне чужим. Я носил бороду с того времени, как на моих щеках появились первые волосы, но теперь она уже не могла служить для маскировки. Наоборот, большая часть моих преступлений была совершена бородачом. Не требовалось мне больше и скрывать клеймо каторжника, ибо Матео успешно (хотя и весьма болезненно!) сумел его вывести. Теперь из зеркала на меня смотрела чисто выбритая, украшенная колоритным шрамом — и совершенно чужая физиономия.

В Новом Свете были в моде длинные волосы, но здесь, в Испании, мужчины уже несколько лет стриглись коротко. Короткая стрижка сделала моё лицо ещё более чужим.

Я чувствовал уверенность в том, что мог бы прогуляться по тюрьме святой инквизиции в Мехико, оставшись неузнанным.

   — Донья Ана, какое же лекарство способно избавить от грубости и неотёсанности?

   — Уж не знаю, существует ли снадобье, которое бы тебе помогло. Взгляни на свои руки. Они огрубевшие, твёрдые, не то что изящные и ухоженные руки человека из общества. Уверена, с ногами у тебя дело обстоит ещё хуже. А посмотри на свою грудь, на плечи. Такие мускулы бывают только у тех, кто занимается тяжёлым физическим трудом. Конечно, отчасти всё это можно списать на армейскую службу — но не всё же это море недостатков.

   — А что ещё у меня не так?

   — Да всё. Человеку благородному присуще неколебимое высокомерие, а у тебя его нет и в помине. В тебе не чувствуется презрения к простонародью, естественной для дворянина веры в то, что одним Бог от рождения положил править, а другим служить. Ты пытаешься изобразить из себя благородного, но сыграть чужую роль трудно, это неизбежно бросается в глаза. Стань доном, научись думать как дон, почувствуй себя им, и тогда другие тоже увидят в тебе человека голубой крови.

   — Но сделай милость, скажи уж мне, деревенщине, каким образом я выказал свою неотёсанность? В чём именно сказываются моя провинциальность и простонародность?

Она вздохнула.

   — Господи, Кристо, давай начнём с самого начала. Моя служанка только что принесла тебе чашку кофе.

   — Ну и что? Я вылил её себе на подбородок? Стал размешивать кофе пальцем?

   — Хуже: ты поблагодарил служанку.

   — Да я ей и слова не сказал.

   — Не сказал. Но поблагодарил её взглядом и улыбкой.

   — Что за вздор!

   — Человек из общества никогда не выкажет признательности служанке. Более того, настоящий аристократ вообще не заметит, что служанка существует, если только не пожелает уложить её в постель. Тогда он может удостоить простолюдинку взгляда и, может быть, мельком одобрить её женские достоинства.

Надо же! Хорошенько всё обдумав, я понял, что моя наставница права.

   — Ну а кроме внимания к прислуге?

   — Тебе недостаёт спеси. Посмотри на Матео: он входит в изысканный салон с таким видом, будто попал в свинарник и боится испачкать сапоги. А ты, когда появился в моём салоне, не мог скрыть восхищения.

   — Ну конечно, куда мне до Матео. Он старше, опытнее и изображает благородного гораздо дольше.

   — Твоему другу нет нужды притворяться. Он рождён кабальеро.

   — Матео? Этот picaro? Он кабальеро?

Моя собеседница прикрыла лицо веером и взглядом дала понять, что и так сказала больше, чем намеревалась. Я понимал, что донья Ана не та женщина, из которой легко выудить сведения, и оставил эту тему, хотя неожиданно для себя осознал, что о своём закадычном приятеле Матео почти ничего не знаю. Мне неизвестно ни кто его родители, ни даже где он родился.

Сколь же, однако, непроста его жизнь.

   — Мне говорили, что совсем ещё юной девушкой ты сбежала с актёром из бродячей труппы. Не этого ли человека я называю своим другом?

Ответом мне была улыбка.

   — Могу ли я чем-то отплатить за столь ценные наставления по части светских манер?

Веер снова заплясал перед её лицом.

   — Граф, мой покровитель, любит похваляться своими подвигами в постели, но силён он только на словах.

Ана встала со стула, присела на кушетку рядом со мной, и её рука скользнула мне между ног. Я носил не шерстяные штаны, а модные шёлковые панталоны в обтяжку, и мой реnе затвердел и напрягся при первом её прикосновении.

   — Если граф узнает, что ты стал моим любовником, тебя убьют. Но ты не находишь, что опасность придаёт любви особую сладость?

Матео предупреждал меня и насчёт её чар, и насчёт ревности графа. Однако что толку? Оказалось, я слишком слаб, чтобы противостоять ухищрениям женщины.

110


Так началось превращение неуклюжего провинциала в светского кабальеро.

Что меня больше всего раздражало, так это необходимость для усыпления бдительности графа играть роль содомита. Это требовало наряда, никак не соответствовавшего моим вкусам, но после долгих споров мы остановились на щегольской рубашке из жёлтого шёлка и камзоле цвета, который Ана назвала «провокационно розовым».

   — Брат Лемоса будет как раз из той компании, что ходит в «заднюю дверь», и одевается он именно таким образом, — пояснила Ана. — Если граф увидит моего спутника одетым на манер родного братца, это развеет все возможные подозрения.

Аййя, оййя! Сколь же затейливыми тропами водит нас порой жизнь!

В обмен на согласие корчить из себя франта с противоестественными наклонностями Ана многократно приглашала меня войти в её «переднюю дверь» и плюс к тому познакомила с развесёлой жизнью театрального сообщества Севильи. Тут-то до меня дошло, почему церковь отказывается хоронить актёров на освящённой земле. Кроме того, все эти пирушки и приёмы подчёркивали разницу между Испанией и Новой Испанией. Театрализованные праздники вроде тех, в которых мне довелось участвовать, в Мехико были бы немыслимы. Так, на одном приёме в Севилье гости нарядились персонажами из «Дон Кихота» и «Амадиса Галльского», но вели себя при этом как римские сатиры во время оргии. Я стремился познакомиться с театральной жизнью поближе, и Ана охотно позволяла повсюду её сопровождать. Хотя сама она больше на подмостки не выходила, но в актёрской среде была своей, и её суждения по поводу представлений, порой высказанные в выражениях, достойных мушкетёров, ценились как мнение знатока.

Первый спектакль, на который она меня взяла, я смотрел, вытаращив глаза.

От Матео я знал, что сцену для представлений лучше всего устраивать на свободной площадке, окружённой двумя или тремя примыкающими домами. В Севилье подмостки располагались так же, но всё было куда совершеннее. Находившийся между двумя длинными зданиями сценический помост накрывался полотняным навесом, протянутым с одной крыши на другую. Напротив сцены размещалась уставленная рядами скамей площадка с сидячими местами, она называлась banco. Позади banco располагалось патио для публики попроще, партер, или «яма». Там толпились мясники, булочники и, конечно, гроза всякого театра, ужасные mosqueteros — зрители с задних рядов, способные засвистеть, затопать, зашвырять мусором актёров и сорвать любую пьесу.

Позади «ямы» находилась grada — ступенчатое возвышение с рядами кресел под деревянной, поддерживаемой столбами крышей, предназначенное для публики почище. Ну а над амфитеатром gradas располагались aposentos — ложи для самых богатых.

   — Первоначально aposentos назывались комнаты с окнами в примыкавшем доме, — пояснила Ана, — но потом владелец театра догадался, что, построив свои поднимающиеся террасой ряды, будет собирать большую входную плату.

Места по сторонам от aposentos — это пользующаяся дурной репутацией cazuela, так называемая кастрюля, или галёрка. Ана объяснила, что там собираются женщины из низших классов, и, хотя я, как узнала она от Матео, раньше бывал в театрах и знаком с вульгарным фиглярством мушкетёров, даже им далеко до того, как выражают своё недовольство пьесой или кем-то из актёров завсегдатаи cazuela.

Отправившись на представление в экипаже Аны, мы взяли с собой её подругу Фелицию, женщину несколькими годами моложе её и почти столь же чувственную с виду. К моему удивлению, обе подруги поехали в масках, переодевшись в мужское платье. Причём не дворянское, а простонародное.

   — Когда идут пьесы не благочестивого религиозного содержания, у женщин из общества принято появляться на представлениях в масках.

   — Чтобы оставаться неузнанными?

   — Чтобы женщин узнавали по их спутникам. Такая вот особая скромность — светскую даму никто не должен видеть на представлении. Кроме других светских дам.

   — О!

Признаться, из этого объяснения я понял лишь, что имею дело ещё с одной непостижимой женской тайной.

   — Ладно, а зачем мужское платье? Или в Севилье принято, чтобы, посещая театр, женщины переодевались мужчинами?

   — Разумеется, нет, — ответила Фелиция. — Мы просто хотим иметь возможность публично комментировать пьесу.

И снова я остался в недоумении — нежели лучше критиковать пьесу в мужском платье, чем в женском? Но когда они обе вышли из кареты с корзинками помидоров, начал подозревать, что не всё так просто. Особенно когда мне велели взять билет в патио.

   — Мычтоже, будем смотреть пьесу в «яме»? — изумился я. — В компании мушкетёров?

Но по блеску в их глазах догадался, что я попал в руки одержимых вроде Матео. Правда, вскоре мне предстояло убедиться, что по части сумасбродства эти ряженые переплюнут и его. Пьеса считалась уступающей лишь «Дон Кихоту», величайшему шедевру испанской литературы, однако вызывала много споров.

   — Святая инквизиция никак не определится насчёт «Селестины», — сообщила Ана. — Её то вносят в запрещённые списки, то вычёркивают. Когда издаются запреты, они игнорируются, а арестовать автора или исполнителей никто не решается, опасаясь возмущения публики.

«Дон Кихот» научил нас смеяться, потешаясь над идальго и всей той романтической чепухой, что содержится в рыцарских романах, но «Селестина» трогает наши души.

Мы, испанцы,созданы из огня и крови, мы ненасытны и щедры, глупы и блистательны. В наших сердцах Бог, но в мыслях обитает дьявол. И в образе этой непутёвой потаскухи, Селестины, воплощены наши лучшие и худшие черты.

Эта пьеса, именуемая обычно просто «Celestina о Tragicomedia de Calisto у Melibea»[13], никак не являлась сценической новинкой — её первая постановка относилась к 1499 году, то есть состоялась спустя семь лет после открытия Нового Света и за двадцать лет до падения державы ацтеков. Трагедия двух влюблённых представлялась публике в двадцати одном проникновенном акте.

Селестиной звали сводню, подбиравшую для своих клиентов — мелкого идальго Калисто и Мелибеи, девушки из знатной семьи, богатой наследницы, — подходящую пару. Однако вышло так, что эти двое встретились, полюбили друг друга и бросили вызов обычаям, не только объяснившись в своих чувствах, но и вступив в связь.

Однако самым ярким персонажем, подлинной героиней пьесы была Селестина, живое воплощение хитрости и коварства. Её грубые шутки и иронические замечания неизменно восхищали публику. Однако жадность и вероломство в конце концов доводят её до погибели. Получая за сводничество золото, эта особа отказалась делиться им с другими участниками заговора, которые сперва убили её, а потом и сами были убиты разгневанной толпой.

Но ничто не могло избавить влюблённых от предначертанной им участи, ибо их неодолимая страсть стала орудием рока. Калисто погиб, упав с лестницы, что вела к окну возлюбленной, а Мелибея — лишившись возлюбленного и чести, которую она утратила вместе с девственностью, — сама бросилась с башни.

   — Их попытка бороться с судьбой была с самого начала обречена, — пояснила Ана, когда наш экипаж ехал к театру. — Рок и обычай — вот что предопределило их конец и так или иначе определяет конец каждого из нас, демонстрируя тщетность попыток противоборствовать богам.

   — А кто автор? — поинтересовался я.

   — Один законник, обращённый еврей. Первая публикация была анонимной, потому что он опасался святой инквизиции.

Во время спектакля я понял, что его опасения были не напрасны. Язык пьесы отличался вольностью и грубостью — Селестина без конца отпускала вульгарные шуточки вроде того, что «penes молодых людей похожи на жала скорпионов, опухоль после укуса которых проходит только через девять месяцев». Один из персонажей обвиняет Селестину и её компаньонку в том, что в результате беспрерывных посещений мужчин они натёрли себе на животах мозоли. Попадались даже намёки на совокупление женщин с животными, хотя к невинной и прекрасной Мелибее это не относилось.

Думаю, случись чопорным инквизиторам из Новой Испании посмотреть от начала до конца двадцать один акт «Селестины», с её похотливыми, порочными, суеверными и злыми главными персонажами, на них напали бы корчи.

Я представил себе, как в качестве вершителя высшей справедливости силком привожу этих ханжей в театр, связываю их, пришпиливаю им веки, чтобы нельзя было закрыть глаза, и заставляю снова и снова смотреть представление.

Но я совсем забыл про помидоры. Вам наверняка интересно, зачем мои спутницы принесли с собой целых две корзинки?

Когда мы вошли в «яму», она была заполнена непрерывно гомонившим народом. Судя по всему, эта публика не только хорошо знала пьесу по прежним постановкам, но и смотрела спектакль в исполнении этой труппы уже не в первый раз. Уличные торговцы и ремесленники обсуждали игру актёров, все их успехи и недочёты с таким жаром, словно каждый из них сам являлся автором пьесы. И вот что интересно: представление устраивалось в дневное время, при естественном освещении, а ведь все зрители из «ямы» зарабатывали на жизнь своим трудом. Но это не помешало им оставить рабочие места и пренебречь заработком ради зрелища.

Но как я понял, все эти зрители требовали хорошей игры и были беспощадны к огрехам.

— Если мы платим деньги, пусть нам показывают настоящее преставление, — заявила Ана. — Когда я играла на сцене, платой были монеты, которые зрители швыряли мне под ноги, и, если моя игра не нравилась публике, я оставалась голодной. ¡Bolo![14] — неожиданно вскричала она и запустила помидором в актрису, плохо, по её мнению, сыгравшую в одном из эпизодов.

Ана и Фелиция были не единственными, кто помнил многие строки из пьесы наизусть. Некоторые, особо неприличные, реплики мушкетёры выкрикивали одновременно с актёрами. Очень скоро и зрелище, и всё, что ему сопутствовало, захватило меня, да так, что я и сам начал швыряться помидорами.


После представления мы вернулись в просторный особняк Аны, причём по пути я часто замечал обращённые ко мне дразнящую улыбку и соблазнительный взгляд Фелиции.

Первым делом хозяйка предложила всем нам искупаться в её бассейне.

Бассейн в доме остался ещё от старой римской бани, и особняк Аны был далеко не единственным в городе перестроенным на современный лад жилищем, где сохранились остатки древних удобств.

К тому времени мне уже случалось принимать ароматные ванны в компании Аны, но, признаться, предложив купаться втроём, она меня всё-таки удивила.

   — Возлюбленный Фелиции уже месяц как в Мадриде, — сказала Ана.

Мне стало интересно: ведь этот возлюбленный был не кем иным, как младшим братом того самого графа Лемоса, любовника и покровителя самой Аны. Причём, как я слышал от неё раньше, отдавал предпочтение мужчинам.

   — Но он должен соблюдать видимость приличий, — пояснила она. — Вот почему Фелиция такая прекрасная актриса.

Честно говоря, я не очень понял, что имелось в виду.

Ана уже плескалась в воде, когда я, обвязав чресла полотенцем, спустился в бассейн и погрузился в расслабляющую тёплую воду. Фелиция сидела на краю, завёрнутая в полотенце. Неожиданно Ана потянулась, ухватилась за полотенце и сдёрнула его с Фелиции, так что, прежде чем та успела соскользнуть в воду, я понял-таки, что подразумевалось под словами «прекрасная актриса».

Но в конце концов, если Каталина де Эраузо, эта монахиня-разбойница, могла морочить головы королям и папам, то почему бы Фелиции — или как бы там парня ни звали — не может дурить высшее общество Севильи?

111


Энтузиазм Аны по части посещения театров, светских приёмов и занятий любовью был неисчерпаем, так что я, с её лёгкой руки, был полностью поглощён всеми этими приятными делами и сожалел только о том, что редко виделся с Матео. Поначалу его имя было на языке у каждого: в обществе только и толковали, что о кабальеро, вернувшемся из Нового Света с полными карманами золота. Мой друг превратился в живую легенду, чего только о нём не рассказывали. Я собственными ушами слышал историю о том, что Матео якобы разыскал затерянный остров Калифорния, где восседающая на троне из чистого золота царица амазонок попирает стопами черепа несчастных, оказавшихся в её владениях в результате кораблекрушений.

Но чаще всего судачили о том, будто бы он, исследуя пустынные земли к северу от Рио-Браво, обнаружил легендарные Семь Золотых Городов.

Ана, разумеется, заинтересовалась, что это за города такие, и я рассказал ей следующую историю.

Когда конкистадоры разграбили владения ацтеков и инков, им этого показалось мало, ибо жажда золота неумолимо увлекала авантюристов всё дальше и дальше, к новым завоеваниям. В 1528 году отряд испанцев высадился на полуострове, который открывший его несколько ранее в поисках мифического Источника молодости Хуан Понсе де Леон назвал Флорида, что означает «цветущая». Одним из высадившихся был Альвар Нуньес Кабеза де Вака. Этот испанец со столь странным именем (Кабеза де Вака буквально переводится как «коровья голова») и африканский раб по имени Эстебан, вместе с шестью десятками спутников, оказались на цветущей земле не по своей воле — их корабль потерпел крушение. Многие там и погибли. А де Вака, Эстебан и ещё двое моряков после восьмилетних скитаний по континенту, пройдя тысячи лиг, оказались к северу от уже освоенных белыми людьми земель Новой Испании. Так вот, они рассказывали, что где-то за Рио-Гранде, примерно там, где ныне находится Санта-Фе, в отдалении были видны Семь Золотых Городов. Ясное дело, что такой рассказ не мог остаться без внимания — в эти сказочные места стали отправляться искатели наживы, а власти Новой Испании снарядили большую экспедицию под предводительством Франсиско Васкеса де Коронадо, но все эти походы не увенчались успехом. Ничего, кроме самых обычных индейских поселений, обнаружить не удалось.

   — Ага, им не удалось, а вот Матео сумел, — заключила моя слушательница.

Я ожидал, что по прибытии в Севилью Матео с головой окунётся в столь любимую им театральную жизнь, однако, хотя порой мы сталкивались с ним на представлениях или за кулисами, моего друга, похоже, всецело поглощало другое его увлечение.

   — У Матео роман с герцогиней, — сообщила мне Ана. — С королевской кузиной.

   — Она замужем?

   — Разумеется. Её супруг, герцог, сейчас инспектирует армию в Нидерландах. Герцогиня так одинока — естественно, она требует от Матео, чтобы он посвящал ей всё своё время и энергию. Представь, Матео говорит, что впервые в жизни полюбил по-настоящему.

   — Интересно, а есть в Испании замужние дамы, у которых нет любовников? — осведомился я.

Ана на секунду задумалась, а потом неуверенно ответила:

   — Ну, может быть, среди бедняков...

Ана уже несколько раз делала загадочные намёки на тёмное прошлое Матео и, помнится, отпустила несколько любопытных замечаний, когда речь однажды зашла о творчестве Мигеля Сервантеса. Когда же мне в конце концов удалось вытянуть из неё побольше, услышанное ошеломило меня и вынудило взглянуть на Матео совсем по-другому.

Мне, конечно, было известно, что мой друг относится к Сервантесу далеко не лучшим образом, но насколько глубоко коренятся причины этой неприязни, я узнал только от Аны. В тот день мы ехали в её карете на представление.

   — Когда Матео водил знакомство с Сервантесом, он, конечно, был ещё совсем юн, Сервантес, напротив, уже стар. Тебе известна история жизни автора «Дон Кихота»?

И Ана, знавшая всю подноготную каждого сколь бы то ни было заметного человека из литературного или театрального мира Испании, просветила меня на сей счёт.

От рождения Сервантесу была уготована весьма скромная участь, ибо он являлся четвёртым из семи детей цирюльника, который был также и лекарем: вправлял кости, пускал кровь и оказывал иные незамысловатые медицинские услуги простым людям. Юный Мигель не имел возможности учиться в университете, но прилежно усваивал всё, чему могли научить местные грамотеи-священники.

Услышав, что Сервантес одно время был военным, я удивился тому, что Матео не проникся к нему уважением. Оба они служили в Италии, оба воевали с турками. Сервантес служил в пехотном полку, расквартированном в принадлежавшем испанской короне Неаполе, и находился на борту одного из кораблей флота Хуана Австрийского во время знаменитой морской битвы, состоявшейся при Лепанто, близ Коринфа.

Несмотря на жестокую лихорадку, Сервантес отказался отлёживаться в трюме, поднялся на палубу и получил в бою три мушкетные раны — две в грудь, а одну в левую руку, которая так и осталась искалеченной до конца его дней. Но даже после этого Сервантес воевал в Тунисе и Ла-Голете, был представлен к капитанскому чину, но когда возвращался в Испанию, корабль, на котором он плыл, был захвачен берберскими корсарами. Мигель и его брат Родриго попали в плен, были доставлены в Алжир, мусульманский центр торговли невольниками-христианами, и проданы в рабство. К несчастью для Сервантеса, имевшиеся при нём хвалебные рекомендательные письма сделали его в глазах новых хозяев важной персоной, за которую можно содрать большой выкуп. Правда, с другой стороны, с ним и обращались лучше, чем с простыми невольниками.

Другому, менее ценному, с точки зрения рабовладельцев, пленнику любая из четырёх предпринятых Мигелем попыток побега могла бы стоить жизни.

Но пять лет, проведённых в плену у алжирского бея, четыре героические попытки побега, мужество, проявленное в сражениях, и полученные раны — всё это не принесло Сервантесу никаких жизненных благ. По возвращении домой он узнал, что его командир, принц Хуан Австрийский, сначала впал в немилость короля, а потом умер, и теперь подписанное им представление на повышение в чине ничего не стоило.

На родине Сервантес вёл абсолютно непримечательную жизнь. Правда, в результате связи с замужней женщиной у него родилась внебрачная дочь, которую он растил сам. Со временем он женился на дочери мелкого землевладельца, двадцатью годами моложе его, за которой получил в приданое крохотный домик в Ла-Манче. Именно там он создал своё первое опубликованное художественное произведение, пасторальный роман «Галатея». Главный же шедевр мастера, роман «Еl ingenioso hidalgo Don Quijote de La Mancha» («Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»), увидел свет лишь двадцать лет спустя. Все эти двадцать лет Сервантес писал стихи и пьесы, служа одновременно сборщиком налогов, и даже побывал в тюрьме по обвинению в нарушении каких-то бюрократических правил.

Ана же пригласила меня посмотреть одну из пьес Сервантеса, патриотическую трагедию «Нумансия».

Нумансией назывался испанский город, выдержавший долгую осаду римлян. Десять долгих кровавых лет три тысячи испанцев с отчаянной храбростью отстаивали родной город, отбивая непрекращающиеся атаки стотысячной римской армии. Действие пьесы относится к завершающему периоду осады, когда в городе властвовали голод и смерть. Дети вместо молока сосут из груди своих матерей кровь. Двое нумансийских мальчишек пробираются в римский лагерь, чтобы раздобыть хлеба. Один гибнет, но другой, смертельно раненный, возвращается обратно с окровавленным караваем.

   — Ты только вдумайся в образ, — с нажимом промолвила Ана. — Дети, сосущие кровь, и окровавленный хлеб.

На представление она оделась как женщина из общества и явилась, разумеется, в маске. Мы сидели в ложе. Во время спектакля даже мушкетёры вели себя тихо.

   — Эта история повествует о великом мужестве и патриотизме испанского народа, — заявила Ана.

Она рассказала, что впервые увидела эту пьесу, будучи ещё девочкой, испытала тогда потрясение, и до сих пор каждая постановка производит на неё сильное впечатление.

Особенно впечатляющей была завершающая сцена. Когда она разыгрывалась, я даже дышать боялся, чтобы на меня не обрушился гнев других зрителей.

Примечательно, что в этой состоявшей из четырёх актов пьесе не было главного героя. Героями были все — люди, город, сама Испания. Действующими лицами являлись и испанские женщины, и римские солдаты, и даже река Дуэро.

Меня поразило мастерство, с которым Сервантес, показывая тёмные языческие предрассудки, одновременно рисует их носителей героями, отважно защищающими свою свободу от римских поработителей. В одной сцене из разверзшейся земли вдруг является демон, исчезающий затем с жертвенным агнцем. Чародей Марквинио, с чёрным копьём в одной руке и книгой заклинаний в другой, призывает умершего юношу из царства мёртвых, и призрак вещает людям об их долге и их судьбе. Они должны сами разрушить свой город, чтобы оставить римлян и без победы, и без добычи. Захватчикам не должно достаться ни золота, ни драгоценностей, ни испанских женщин.

В перерыве Ана указала мне на одного из зрителей, необычной внешности коротышку.

   — Это Хуан Руис де Аларкон, тоже, как и ты, из колоний. Прибыл сюда, чтобы изучать право и теологию, а закончил сочинением пьес. Одно из его произведений, «Подозрительная правда», будет поставлено на следующей неделе.

Руис был кривоногим горбуном с огненно-рыжей бородой, пылающим взором религиозного фанатика, телом карлика и алчным изгибом губ голодного волка. О чём я и сказал Ане.

   — Да, он алчен, ибо жаждет известности и даже славы. Что же до телесной немощи, то она благополучно избавляет его от необходимости сражаться как на войне, так и в поединках и позволяет полностью сосредоточить силы и энергию на своём пере и своём garrancha.

   — На чём?

   — Он считает себя великим соблазнителем.

   — Бедняга.

   — Это как сказать. Женщины, имевшие с Руисом дело, говорили, что garrancha у него, как у быка.

После представления мы с Аной расслаблялись в её римской бане: я массировал ей ноги, в то время как она курила гашиш. В самом начале нашего знакомства Ана пыталась приучить к мавританскому дыму грёз и меня, однако у меня это снадобье вызвало лишь головную боль. Возможно, причиной тому была моя ацтекская кровь, не принимавшая заморский дурман.

   — Расскажи мне, что там вышло у Сервантеса с Матео? — попросил я.

   — Матео был в то время начинающим автором, вожаком труппы странствующих актёров... — начала она рассказ.

   — Тех самых, с которыми ты сбежала? — прервал её я.

   — Естественно. Полагаю, ты уже догадался, что Матео был моим первым возлюбленным. Строго говоря, не первым, кто насладился моим телом, но первым, с кем я сама хотела заниматься любовью.

Я улыбнулся, представив себе эту неуёмную актёрскую парочку в постели. Dios mio, это, должно быть, что-то вроде встречи вулкана с прибоем!

   — Ну а почему он всё-таки возненавидел Сервантеса?

   — Сервантес писал пьесы, хотя они и не имели той популярности, которая пришла к нему после публикации «Дон Кихота». Матео, в то время совсем молодой актёр, тоже сочинял пьесы и, разумеется, мечтал увидеть их на сцене. И некоторые из них он показал, желая получить отзыв, маститому автору, Сервантесу.

   — В частности, историю странствующего рыцаря и старого идальго, сражавшегося с ветряными мельницами, — вставил я.

   — Я так точно и не узнала, о чём именно были предполагаемые комедии Матео. Он говорил, что Сервантесу они понравились и одно время они даже были друзьями.

   — Похоже на то, что Матео изливал Сервантесу душу. Рассказывал ему обо всех приключениях, которые пережил в поисках вина, женщин и славы.

   — Да, Матео тоже намекал на то, что старый писатель «позаимствовал» часть его похождений, и у меня нет причин в этом сомневаться. Событий в жизни Матео и без выдумок хватило бы для того, чтобы заполнить не одну книгу. Но правда и то, что в популярных у зрителей пьесах Матео о рыцарях, драконах и прекрасных принцессах как раз и содержится всё то, что Сервантес в своём «Дон Кихоте» безжалостно высмеял.

   — Я так понимаю, что нашего друга обидело то, что Сервантес не только «позаимствовал» его биографию и идеи, но и представил это всё публике в смехотворном виде.

   — Матео его так и не простил.

   — Да уж знаю, — пробормотал я. — Стоит упомянуть при нём Сервантеса, как он моментально впадает в бешенство.

   — Если б он только узнал, что мы с тобой ходили смотреть «Нумансию»!

   — Да уж, он бы разозлился на нас обоих. Но вот что, Ана: ты мне как-то сказала, что Матео на самом деле никакой не picaro, а настоящий кабальеро. Так вот, он, конечно, во время наших совместных скитаний, похождений и схваток с пиратами рассказывал мне немало интересного о своей жизни, но я сильно сомневаюсь в правдивости этих рассказов, и мне хотелось бы знать, та ли это самая история, которую довелось выслушивать и тебе...

   — Мне Матео ничего такого особенного не рассказывал. Но люди, знающие его лучше меня, говорили, что по происхождению он маркиз.

Маркиз! Носитель титула, превосходящего графский и уступающего лишь герцогскому. Большой вельможа. Столь знатной персоне, даже если все семейные владения были промотаны или конфискованы, ничего не стоит раздобыть целое состояние, женившись на дочери какого-нибудь сказочно богатого купца.

   — Я слышала эту историю не от него самого, — промолвила Ана. — Матео осиротел в пять лет: отца убили в бою, мать умерла от чумы. Отец его, маркиз, был прославленным королевским генералом. После смерти родителей Матео взял на воспитание кузен его отца, граф. В ранней юности он был обручён с графской дочерью, на год или два старше его. Как-то ночью, ему в ту пору едва исполнилось семнадцать, слуга разбудил его, доложив, что в дом забрался чужой. Матео, схватив шпагу, бросился на поиски вора — и нашёл нарушителя спокойствия, оказавшегося его другом, в объятиях своей нареченной.

Рог Dios, Кристо, можешь ты представить себе эту картину? Молодой аристократ, идеалист с пылким сердцем, воспитанный в традиции, согласно которой hombria, честь мужчины, зависит от поведения женщины, с которой его связала жизнь. И такой человек застаёт невесту занимающейся любовью со своим другом. Можно ли винить его за то, что случилось потом?

Я слишком хорошо знал Матео, чтобы задаваться вопросом, что он сделал в такой ситуации.

   — Разумеется, он убил любовника.

   — Если бы всё обошлось только убийством любовника, Матео сейчас был бы маркизом, а не picaro. Он убил не только друга, но и свою нареченную. Она попыталась встать между сражавшимися мужчинами и пала первой. Конечно, каждому понятно, что для Матео это был вопрос чести, но девица была единственной дочерью старого графа, к тому же её поведение бросало тень уже на его фамильную честь. И граф сумел повернуть дело так, что Матео пришлось скрываться.

Выслушав Ану, я долго молчал. Сидел с закрытыми глазами и представлял, каково пришлось в ту страшную ночь и Матео, и двоим возлюбленным. Потрясение и гнев. Кровь на клинке. Беспомощное женское тело, распростёртое на полу.

Все эти мысли удручали, и полегчало мне, лишь когда Ана предложила помассировать её тело повыше.

112


В Севилье я многому научился — например, тому, что идальго подобает смотреть не на слугу, а сквозь него, не видя в нём личности. Однако сердце моё всё больше и больше тосковало по Новой Испании. Я уже распростился с мечтой о том, что Елена может когда-нибудь стать моей: подобно Калисто и Мелибее, мы не могли противостоять судьбе и обычаям. Елене предстояло выйти замуж за Луиса, растить его детей и навеки расстаться с мечтой стать знаменитой поэтессой и автором пьес. В цепкой хватке Луиса она быстро увянет, превратившись до времени в старуху, чьи девичьи мечты жизнь обратила в пыль.

Но, с другой стороны, почему бы мне не попытаться сделать Елену вдовой?

Время от времени я приходил в порт, стоял у причалов и смотрел на приходящие и уходящие корабли. Отсюда они отплывали в разные концы раскинувшейся по всем четырём сторонам света Испанской империи, однако мне казалось, будто ветер, наполняющий паруса, гонит их все в одном направлении — в Веракрус.

Это тяготило меня, да так сильно, что Ана заметила моё уныние и заявила, что не желает иметь со мной дело, пока я снова не научусь смеяться. Правда, у меня возникло подозрение, что истинной причиной её немилости стала не моя меланхолия, а настойчивые ухаживания одного итальянского графа. Как раз в ту пору, когда я стал помышлять о возвращении, по всей Севилье зазвучало знакомое имя — в обществе заговорили о Каталине де Эраузо, искательнице приключений, сбежавшей из монастыря и поступившей на королевскую военную службу.

Слушая по тавернам и театрам рассказы о её похождениях, я отделял факты от вымысла. Ведь говорили разное: одни расписывали её подвиги, дуэли и эскапады в качестве лейтенанта королевской армии, другие называли Каталину вожаком шайки разбойников, грабивших обозы с королевским серебром; рассказывали также, будто она носила мужское платье, чтобы соблазнять женщин.

Каталина де Эраузо уже один раз проезжала через Севилью, чтобы предстать в Мадриде перед королём, намеревавшимся наградить её и воздать ей почести как истинной героине Испании, а теперь вернулась сюда, чтобы отплыть в Рим, где её ожидала награда ещё и от Папы. Я послал ей в гостиницу записку, позволив себе осведомиться, растратила ли она уже всё серебро, похищенное в Секатекасе.

Каталина не догадывалась, от кого записка, пока не увидела меня, а хоть бы и догадалась, всё равно не стала бы доносить обо мне королевской страже. Возможно, она без колебаний всадила бы мне кинжал в спину, однако чтобы человек, осведомлённый о её неприглядных делишках в Новом Свете, оказался в руках сыщиков и палачей, было никак не в её интересах.

В ответном послании Каталина предложила мне прибыть к её гостинице, имея в распоряжении экипаж, нанятый, разумеется, за мой счёт. Помнила ли эта, с позволения сказать, женщина, что однажды она пыталась меня убить?

Каталина вышла из гостиницы в облачении монашки, хотя, на мой взгляд, очень мало на неё походила. Ну как-то не доводилось мне видеть в жизни монахинь с пересекавшими лицо ножевыми шрамами и носом, мало того что покрасневшим от многолетнего пьянства, но и сломанным столько раз, что он больше смахивал на костяшку. У монашек, которых я знал, передние зубы были в целости, а безмятежно-блаженные глаза устремлены в вечность. Каталина же смотрела сущим волкодавом.

   — Если ты невеста Христова, — пробормотал я себе под нос, — то я сам Папа Римский.

Не узнала она меня и когда я раскланялся с ней перед гостиницей. И то сказать, сколько прошло лет, да что там лет — сколько жизней! Ведь Каталина знавала меня мальчишкой-метисом, ограбившим для неё храм, да и тогда бросила на меня лишь беглый взгляд, когда я смотрел на неё через окно. Пожалуй, надавить на неё насчёт Луиса можно было без особого риска. А хоть бы и с риском, дело того стоило.

   — Мне нужны сведения о Луисе де ла Серда. Мой брат выследил вас, когда вы последний раз встречались с ним в Новой Испании. Вы даже заметили его, когда он подглядывал из окна гостиницы, это было в стране серебра.

От меня не укрылось, что монашеская сутана Каталины подозрительно топорщится, под ней наверняка был припрятан длинный кинжал. Лицо её оставалось невыразительным, но глаза опасно сузились. Вне всякого сомнения, она прикидывала, не перерезать ли мне глотку.

   — Человек, который следил за мной из окна, был арестован святой инквизицией.

   — Да, арестован и отправлен на рудники, где и умер. Но перед смертью он успел рассказать мне о вас и о Луисе.

   — А вот брат бедного каторжника, похоже, процветает.

   — Господь помогает чадам Его и вознаграждает их, — отозвался я, смиренно потупив очи, и достал кошель, набитый золотыми дукатами. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне о похищении серебра. Хочу знать, как вы оказались вовлечёнными в это, какова роль Луиса и кто ещё причастен к преступлению.

   — Вы хотите узнать слишком много, а золота предлагаете слишком мало. Я могу получить столько же в награду, если донесу на вас святой инквизиции.

   — Вы так думаете? А вот мне интересно, чем наградит вас Папа, если Святому престолу станет известно о вашем греховном тяготении к женской плоти?

Её сузившиеся было глаза теперь расширились от удивления. Каталина до сих пор так и не признала во мне мальчишку-метиса, ограбившего храм. Я, разумеется, и не стремился быть узнанным, но мне требовалось её напугать.

   — А король? Как полагаете, кому из нас достанется от него награда, а кому петля, если он узнает, что вы грабили не только рудники, но ещё и древние гробницы?

Как Каталина ни старалась, сохранить на лице маску безразличия ей не удалось. Губы её скривились в злобной усмешке.

   — Как правило, человек перестаёт болтать лишнее, стоит только отрезать у него язык.

Я хмыкнул.

   — Сестра, как вообще могли ваши святые уста произнести столь неподобающие слова?

Я повернулся и выразительно указал на следовавшую за нашей каретой повозку с двумя людьми.

   — Вижу, вы потрудились нанять пару головорезов, на случай если потребуется меня прикончить. Предусмотрительно, ничего не скажешь. Но, присмотревшись повнимательнее, вы увидите, что за ними едут четверо верховых в королевских мундирах.

Я помахал рукой всадникам, и те, пришпорив коней, поравнялись с повозкой и вытащили оттуда обоих наймитов. Я снова повернулся к Каталине, которая уже полезла рукой в складки сутаны.

   — Оставьте ваш кинжал в покое, — буркнул я, швыряя ей кошель с золотом. — Убить меня вы всё равно не сможете, а вот получить ещё один такой же звонкий мешочек — вполне. Если поделитесь со мной нужными сведениями.

Каталина вообще сильно смахивала на злобную, но не слишком сметливую овчарку, первым делом норовившую вонзить в добычу острые клыки и начинавшую осмысливать ситуацию, лишь если инстинктивное действие не удавалось. Сейчас был именно такой случай.

   — Зачем вам эти сведения?

   — Хочу отомстить тем, кто погубил брата.

Кровная месть являлась мотивом понятным, достойным и уважительным в глазах любого испанца.

Каталина улыбнулась.

Когда мы плыли из Нового Света в Севилью, я видел выловленное морское чудище с несколькими рядами острых как бритва зубов. С зубами у Каталины дело обстояло похуже, но вот усмешка её была вполне под стать тому хищному оскалу.

   — Возможно, чуть позже милостивый Господь и поможет мне освежить в памяти те дни, когда я помогала перевозить королевское серебро, но в настоящий момент я должна закончить одно неотложное дело.

Она велела вознице свернуть в петляющие узкие улочки, оставшиеся с тех времён, когда Севилья была мавританским городом.

   — Куда мы едем? — поинтересовался я.

   — Один мой знакомый влюбился в некую одинокую вдову. Однако вдовушку, чтобы она ответила взаимностью, требуется поощрить.

Мне, разумеется, не пришлось долго ломать голову, чтобы понять — пресловутым «знакомым» была сама Каталина.

   — А как он собирается её к этому поощрить?

   — С помощью приворотного зелья.

Мне тут же вспомнилась Цветок Змеи.


Улочки, прилегавшие к логовищу колдуньи-сводни, оказались такими узкими, что мы были вынуждены оставить карету и идти пешком. Причём вознице, которому мы велели ждать нас, пришлось заплатить вдвое: у гостиницы к нему села монашка, а через некоторое время вышел наружу невысокий коренастый кабальеро. Монашескую сутану Каталины мы оставили на сиденье кареты.

Ведьма оказалась мрачной старухой, всё вокруг неё буквально дышало мистикой и магией. В её тесной каморке было не повернуться от колдовских атрибутов, воздух наполнял терпкий аромат булькавших в алхимических сосудах зелий. По меркам Севильи, всё это выглядело таинственно, даже пугающе, но куда было испанской ведьме до ацтекских колдуний, которые для своих любовных зелий использовали обрезки мужских penes.

Из разговоров театральной публики я знал, что в Испании любовная магия практикуется открыто и относится к тем немногим видам колдовства, на занятия которыми вездесущая святая инквизиция закрывает глаза.

Каталина, назвавшаяся доном Пепито, рассказала колдунье о своей безответной любви к одинокой вдове, заплатив вперёд золотом из того самого кошелька, который я только что вручил «дону Пепито». Ведьма, воодушевлённая таким деловым подходом, сообщила, что, поскольку люди неодинаковы, на сей случай существуют разные средства, но как наиболее действенное именно в отношении вдов она порекомендовала заколдованное масло из фитильной лампы. Правда, как я понял из её объяснений, мужчине надлежало «собрать» для обряда (не иначе как с помощью рукоблудия) своё семя. Я не удержался и фыркнул в кулак. Средство, может, и хорошее, но не для Каталины. Весь фокус заключался в том, чтобы подмешать семя в масло и зажечь лампу в присутствии вдовы.

   — Как только она вдохнёт аромат твоей мужской сути, — наставляла ведьма, — её тут же охватит неудержимое желание.

Каталина, однако, как и следовало ожидать, попросила порекомендовать ей другое средство и с готовностью протянула руку за следующей монетой из моего кошелька.

   — Сделай это в присутствии вдовы, но так, чтобы она не видела, запусти руку в штаны и потяни за волосы на причинном месте, приговаривая: «Приди ко мне, жаркая, как печь, влажная, как...»


Когда мы ушли, ведьма стала богаче на несколько золотых, но и Каталина обзавелась несколькими приворотными заклятиями. После чего наконец рассказала мне об афере с серебром.

   — Меня арестовали за мелкое прегрешение и приговорили к повешению, — начала она.

Что это было за «мелкое прегрешение», за которое полагается смертная казнь, я уточнять не стал.

   — Но начальник стражи вместо этого продал меня одному малому, который предложил заняться сомнительными делишками.

   — Что за малый?

   — Он не представился.

   — Как выглядел?

Из описания Каталины стало ясно одно — это не Рамон де Альва. Имени этого человека я при ней, кстати, даже не упомянул. Ей ничего не стоило меня предать, а я не хотел, чтобы те, на кого должна пасть моя месть, оказались предупреждены.

«Сомнительными делишками», о которых шла речь, оказались грабежи обозов с серебром.

   — Мне сообщали, — продолжила свой рассказ Каталина, — когда, откуда и по какой дороге направится обоз, а я с товарищами устраивала засаду.

   — Кто ещё имел с тобой дело?

   — Тот самый малый, с которым ваш брат видел меня в таверне. Его зовут Луис. Правда, это всё, что я о нём знаю.

   — Боюсь, второго кошелька с золотом вы не заслужили. Мне нужно знать больше.

   — Надеюсь, вы не хотите, чтобы я что-то придумывала.

   — Я хочу, чтобы вы порылись в памяти и сообщили мне абсолютно всё, что всплывёт там о человеке по имени Луис. Например, видели ли вы его в обществе того малого, который заплатил начальнику стражи за ваше освобождение.

Она задумалась.

   — Нет, вместе я их точно не видела. Впрочем... — Каталина посмотрела мне в глаза. — Память у меня дырявая, но кое-что из неё выудить можно. Скажем, за второй кошель с золотом я могла бы вспомнить имя человека, выкупившего меня на свободу.

Я вручил ей кошель.

   — Мигель де Сото.

О, да ведь это тот самый человек, который обделывал тёмные делишки, связанные с туннелем. Он ещё приходится родственником Рамону де Альве.

Закончив рассказ, Каталина поспешила по своим делам, не иначе как драть с лобка волосы для приворота вдовы, но я в ней больше не нуждался. Связь между Луисом, Рамоном, грабежами и аферой с туннелем была установлена. Правда, обвинить их перед лицом властей я не мог. Во-первых, не было доказательств, а во-вторых, не позволяли собственные грехи, действительные или мнимые. Свидетельствовать в мою пользу мог только Бог.

И тут перед моим мысленным взором предстали образы нагой тщедушной Хуаны, отданной в руки демонов в монашеских рясах, и мужественного дона Хулио, смело идущего навстречу огненной смерти.

Приспело время возвращаться в Новую Испанию.

Матео в городе не было, да и не хотел я его дёргать, зная, как мой друг радуется жизни в Испании, у себя дома. Для него я оставил у Аны записку. Жизнь разводила меня со славным compadre, но я надеялся, что рано или поздно мы с ним ещё обязательно встретимся.

Я узнал, что скоро один из кораблей, курсирующих между Севильей и Карибами, отплывает на Кубу. А оттуда до Веракруса, можно сказать, рукой подать.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


...Он не искал никого, кроме дамы,

коей мог бы даровать империю своего сердца.

Мигель Сервантес. Дон Кихот

113



Путешествие от Севильи до Веракруса на борту курьерского судна заняло три недели. Сей корабль, высланный вперёд казначейского флота, должен был известить Новую Испанию о том, что эскадра уже поднимает паруса.

Прошло два года с тех пор, как я, отплывая в Севилью, смотрел на тающий, исчезающий за горизонтом Веракрус, и вот теперь снова заснеженная вершина вулкана Килалтепетль, высочайшей горы Новой Испании, подобно огромному призраку выступила из-за горизонта, словно указующий перст, дающий понять, что Богу ведомо всё.

Новая Испания оказалась сурова и беспощадна почти ко всему, к чему я был привязан. Единственная женщина, которую я мог полюбить, — существо, исполненное лучащейся грации и поэтической чувствительности, — была приговорена к унылой семейной каторге, что для её возвышенной натуры было приблизительно тем же, чем для меня пребывание в тюрьме или на рудниках.

Но при всём том Новая Испания оставалась моим домом, и при виде этого одинокого белого, уставленного в небо перста вулкана сердце моё поневоле забилось сильнее. Севилья была великим и гордым городом, одним из краеугольных камней великой Испанской империи, но мои душа и сердце оставались привязанными к Новому Свету стальными узами. Этот суровый, дикий край давал средства к существованию моим предкам-ацтекам, и он же сделал меня тем, кем я был и кем мог стать. Именно в Новой Испании, невзирая на все её дыбы и плети, темницы и рудники, я получил представление о смелости и верности, о дружбе и чести, и даже какой-никакой учёностью я был обязан своей родине. Невзирая на все препоны и превратности судьбы, я преуспел и возвращался домой не безвестным бродягой, а богатым и уважаемым кабальеро.

Да, я возвращался домой.

Однако я не мог безмятежно радоваться возвращению, ибо на мне лежал долг воздаяния. Я намеревался взять не просто «око за око», но «голову за око», и жажда отмщения убийцам отца Антонио, дона Хулио и его семьи не покидала меня ни на миг. Мечты о кровавой мести сопутствовали мне всегда и повсюду, как неизменный и ближайший союзник. Как только я принял решение вернуться, эти мои мечты разом обрели крылья. План, созревавший в моём мозгу ещё с той поры, как я покинул Веракрус, теперь с безжалостной настоятельностью требовал осуществления. Мною двигало твёрдое намерение заставить убийц заплатить за всё сполна.

Как раз в тот день, когда наш корабль бросил якорь между островной крепостью Сан-Хуан-де-Ульда и городом, мне исполнилось двадцать пять лет. Утро дня своего рождения я провёл в беседе с таможенником и служителем святой инквизиции, однако досмотр меня не пугал: я был достаточно осторожен и не взял с собой ничего непозволительного или способного привлечь нежелательное внимание. Единственной книгой в моём багаже было «Житие святого Франциска», причём настоящее житие, а не одна из тех нынешних непристойных книжек, где под обложкой благочестивого сочинения помещается текст совсем иного содержания.

Перед тем как покинуть Севилью, я подыскивал себе подходящие имя и биографию, но вышло так, что и тем и другим обзавёлся в море. Подходящая возможность представилась мне в лице молодого человека примерно моих лет, третьего сына обедневшего дворянина, который удрал из Испании, не желая, как то предписывали ему родители, делать духовную карьеру. Куда плыть, ему было совершенно безразлично, и, когда, сбившись из-за ветра с курса, мы бросили якорь возле какого-то идиллического острова, мой спутник сошёл на берег и остался там с намерением провести всю жизнь, греясь под пальмами на солнышке в объятиях прекрасных туземок. За несколько недель совместного плавания дон Карлос (имя, показавшееся мне вполне подходящим), будучи беспечным, общительным болтуном, выложил мне всю подноготную: и свою, и своей семьи, благодаря чему я знал историю его рода, имена родителей, братьев и сестёр. Под предлогом намерения обзавестись в Новом Свете домом в подлинно испанском стиле, я даже попросил дона Карлоса набросать мне план их родового гнезда, а заодно и нарисовать фамильный герб.

Хорошо одетый, респектабельный, с прекрасными манерами, без какой-либо контрабанды, но зато с безошибочно угадываемым высокомерием настоящего идальго, я без задержек миновал таможню, не преминув одарить служителя скромным подношением.

Корабельная шлюпка доставила меня к пристани, где торговцы уже складывали приготовленные к погрузке товары. Главный из предназначавшихся для казначейского флота грузов, серебро, надо полагать, находился в городе, в специальном, строго охраняемом помещении во дворце алькальда. Прибытие казначейского флота ожидалось через неделю, однако поговаривали, что подзорные трубы крепости уже углядели в море корабли, так что эскадра благодаря попутным ветрам может прибыть раньше срока. Очень скоро корабли встанут на якорь, разгрузятся и примут на борт дары Нового Света.

По прибытии в Веракрус я снял комнату в гостинице на главной площади, той самой, за место перед которой мне, в бытность мою попрошайкой, приходилось драться. Среди портовых léperos, канючивших у меня милостыню, не было ни одного знакомого лица, что и неудивительно — эти отбросы общества не живут долго. Именно их в первую очередь отправляют на рудники и плантации, они становятся главными жертвами vomito negro и любой другой заразы, опустошающей город.

Я бросил нищим несколько медяков. Признаться, было бы забавно вызвать среди них переполох, подав серебра, но выделяться было не в моих интересах, а подобная неуместная щедрость могла навлечь подозрения — привлечь внимание воров. Того, что меня узнают, особо опасаться не приходилось. Я покинул Веракрус мальчишкой, а в последующие годы пребывания в Мехико носил длинные волосы и впечатляющую бороду. Сейчас мои аккуратно подстриженные и уложенные волосы были не только короткими, но и подёрнулись преждевременной сединой. Сюда прибыл вовсе не Кристо Бастард, а самый настоящий дон Карлос, идальго, чей-то там сын, отправившийся в Новый Свет искать удачи, может быть, в виде богатого приданого дочки какого-нибудь торговца, мечтающего заполучить для своих внуков фамильный герб.

Но неузнаваемым меня делали не только деньги, платье и стрижка. За два года, проведённых в Севилье, я не просто научился вести себя как испанец, я стал им. Как бы сказал Целитель, от меня «разило» gachupin. Да, кожа моя была смуглой, но на Иберийском полуострове жили потомки великого множества народов, населявших его в течение долгих веков, от римлян и вестготов до мавров и цыган, и оттенки кожи тех, кто считал себя испанцами, варьировались от молочно-белого до цвета кофе с молоком. Внешнее разнообразие, кстати, было одной из причин, по которым о человеке считали возможным судить не по обличью, а лишь по родословной.

Как и всех, кому случалось путешествовать в этих краях, меня тянуло подальше от нездоровой влажной духоты города, к прохладе взгорья, начинавшегося за дюнами. Однако прежде мне следовало раздобыть всё необходимое для дороги — обзавестись верховой лошадью, вьючнымиживотными, слугами и припасами.

Потребовав у трактирщика комнату с видом на площадь, я заказал обед туда. Он предлагал мне заодно и услуги замечательно сложенной mulatta, но моё сердце переполняли такие воспоминания, что мне было не до чувственных утех. Совсем неподалёку отсюда я видел, как де Альва заколол отца Антонио, здесь я встретил юную девушку с поэтической душой, мечтавшую читать и писать как мужчина и укрывшую с риском для жизни от преследований нищего мальчишку исключительно потому, что он цитировал стихи.

После того как я обзаведусь в столице подобающим зажиточному кабальеро домом и прислугой, мне нужно будет сменить лошадь, купленную в Веракрусе, на племенного скакуна, ведущего род от одного из легендарных четырнадцати коней первых конкистадоров. Я должен предстать на Аламеде не вздорным щёголем-criollo, всё достоинство которого заключается лишь в том, чтобы, разрядившись в шелка, фланировать по аллее, но настоящим носителем шпор. Энергичным, деятельным хозяином своей жизни.

Большая часть денег, которые мы забрали с монетного двора, оставалась спрятанной. Я собирался воспользоваться лишь своей долей, а остальное оставить для Матео, которому, устроившись и обосновавшись под новым именем, имел намерение незамедлительно написать и спросить, не угодно ли ему будет, чтобы я отослал ему причитающееся со следующим казначейским флотом. Хотя мы отправились в Севилью с немалым запасом золота, у меня возникли подозрения, что он уже снова нуждается в средствах.

Я стоял у выходившего на площадь окна своей комнаты с кубком доброго испанского вина, смотрел, как клонится за пики западных гор солнце, и дивился поворотам судьбы, приведшей меня в ту самую гостиницу, у дверей которой я некогда просил милостыню.

И разумеется, я ни на миг не забывал о вынашиваемом плане мщения, плане, осуществлению которого должны были способствовать продажность и алчность таких людей, как Рамон с Луисом. На сей раз я не собирался прибегать к похищениям и пыткам, не привлекало меня и тайное убийство.

Просто прекращения земного существования для этих злодеев явно недостаточно. Несчастного дона Хулио они лишили чести, денег, семьи, доброго имени — пусть же и их постигнет нечто подобное. Для гордого испанца позор и утрата положения в обществе страшнее смерти.

Кроме того, задуманная месть была тесно связана и с проводимым мной собственным расследованием, касающимся тайны моего рождения.


Спал я урывками, беспокойно. В мои сновидения то и дело вторгались чудовищные образы из прошлого.

В тот ранний час, когда солнце, пленённое богами ацтеков под Восточным морем, ещё только вырывалось на волю, окрашивая линию горизонта дрожащим серым полусветом, я услышал топот множества ног по булыжной мостовой площади. Сначала мне казалось, что это сон, очередной кошмар, напоминающий о том, как всполошённые бегущим стадом свиней власти Мехико вообразили, будто это взбунтовались рабы, и обрушились на ни в чём не повинных чернокожих с оружием.

Но нет, оружие громыхало наяву. Мушкетные выстрелы отдавались эхом от стен площади, вспышки озаряли предрассветные сумерки, лязгали стальные клинки. Я спрыгнул с постели и подскочил к окну, сжимая кинжал.

Множество тёмных фигур яростно атаковало дворец алькальда. Я уж было подумал, не началась ли война, но потом сообразил, что скорее это нападение пиратов, которые разорили и разграбили дюжину городов на Карибах и вдоль океанского побережья. Походило на то, что корабли, которые удалось разглядеть в море со стен крепости, относились вовсе не к казначейскому флоту, а принадлежали морским разбойникам.

В то время как часть пиратов штурмовала укреплённый дворец, остальные рассыпались по окрестным домам. Я запер дверь на засов и заклинил дверную ручку стулом: разумеется, рвущуюся толпу грабителей это не остановит, но, по крайней мере, задержит. Повесив кошель с деньгами на шею, я торопливо оделся, засунул один кинжал в ножны на поясе, спрятал второй за голенищем, прихватил шпагу и выбрался в окно, на уступ в пару футов шириной. Моя комната находилась на верхнем этаже, так что с карниза можно было перебраться на крышу.

С крыши открывался широкий обзор. Уже светало, и теперь я видел, что Веракрус подвергся нападению двух или трёх сотен человек. Некоторые грабители, выделявшиеся пестротой пиратских нарядов, разбившись на небольшие группы, грабили частные дома, в то время как основная их масса атаковала дворец алькальда. Серьёзного сопротивления пираты не встретили — после одного или двух мушкетных залпов большая часть стражи обратилась в бегство.

Форт находился примерно на расстоянии мушкетного выстрела от берега, и я хорошо видел людей, высыпавших на стены, но на выручку городу никто не спешил. Корсары, подойдя к цитадели на своих шлюпках, захватили все лодки, обеспечивавшие связь острова с берегом.

Утренний воздух полнился криками, выстрелами и взрывами. Укрываясь на крыше, я видел, как многие горожане, надеясь спастись, бегут к церкви. Видимо, они не понимали, что напавшие на них злодеи не чтят никаких святынь. Некоторые пытались умчаться прочь верхом или в каретах, но их, как правило, перехватывали флибустьеры. Одних сшибали с лошадей выстрелами, других, вопящих от страха, вытаскивали из экипажей.

Я увидел карету, вылетевшую со стороны одного из богатых кварталов на площадь и мчавшуюся, что было сущим безумием, прямо к дворцу алькальда. На повороте экипаж занесло, и он едва не перевернулся. Индеец-возница слетел с козел, а перепуганные стрельбой лошади бешеным галопом понеслись, грохоча по булыжной мостовой, по самому центру площади.

В окне кареты показалось бледное от ужаса лицо.

— Елена! — Этот крик вырвался из моих лёгких — и из моего сердца.

Какой-то пират бросился наперерез карете и выстрелил в воздух. Испуганные лошади вскинулись на дыбы, и в тот же миг подскочившие разбойники схватились за волочившиеся по мостовой вожжи и вцепились в упряжь.

В то же самое время я перескочил с крыши на аркаду окаймлявшей площадь галереи, а оттуда спрыгнул на землю.

Флибустьеры уже вытаскивали Елену из экипажа, разрывая на ней одежду. Она судорожно цеплялась за всё, за что только могла, яростно визжала, царапалась, кусалась и пиналась.

Не замедляя отчаянного бега, я вонзил кинжал в спину одного из пиратов, а когда его товарищ обернулся, нанёс тому в горло удар шпагой. Затем я вырвал клинок, отразил выпад третьего пирата, поменял руки, перекинув кинжал в правую, а шпагу в левую, прыгнул вперёд, сократив расстояние между нами и войдя в мёртвую, недосягаемую для его клинка зону, и, обманув негодяя ложным выпадом в лицо, перерезал ему поджилки.

В тот же миг клинок полоснул меня по левой руке, и я, вскричав от боли, выронил шпагу. Последний из атаковавших карету врагов разрубил моё плечо до кости. Я резко развернулся ему навстречу, однако едва не потерял равновесие. Увы, я понимал, что отбить последний, роковой удар уже не успею.

Но в пылу схватки враги совсем забыли про Елену. Освободившись, она наклонилась, вытащила что-то из складок платья, и в то самое мгновение, когда абордажная сабля уже взлетела над моей головой, чтобы снести её с плеч, пират вдруг застыл. Глаза его изумлённо расширились. Он обернулся к девушке, и я увидел рукоять торчавшего из его спины кинжала. Разбойник опёрся на клинок, а когда я вырвал у него оружие, опустился на колени и рухнул ничком на мостовую.

Но к нам уже бежали другие флибустьеры.

   — Скорее в карету! — заорал я, взбираясь на козлы, бросая клинок себе под ноги и хватая здоровой рукой вожжи.

Потом я зажал их между коленями, выхватил из гнезда кнут и хлестнул лошадей. Позади, на площади, громыхнула пиратская пушка, высадив ядром ворота дворца, и лошади, испуганные пушечным громом куда больше, чем моим кнутом, рванули с места во весь опор. Я снова схватился неповреждённой рукой за вожжи, и карета, сметая с пути разбойников, полетела по мостовой.

Какой-то грабитель в отчаянном прыжке ухватился за дверцу кареты и повис на ней. Елена закричала. Я наклонился, выхватил из-под ног клинок и наотмашь ударил врага. Попасть не попал, но пират разжал хватку, упал и покатился по мостовой.

   — Елена! С вами всё в порядке?

   — Да! — выкрикнула она.

Мы вылетели с площади и, вихрем промчавшись по улице, понеслись по дороге на Ялапу.

Меня мучила боль, голова туманилась и кружилась от потери крови, но одна мысль о том, кого я везу, удваивала мои силы.

Когда мы наконец отъехали по дороге на безопасное расстояние, я, с трудом совладав с перепуганными лошадьми, заставил их перейти на шаг. К тому времени они уже взмокли, были все в поту и чуть не валились с ног. Сам я вспотел не меньше, но моя одежда пропиталась ещё и кровью, вместе с которой из меня вытекали силы. Благодаря напряжению бешеной скачки я ещё кое-как держался, но, когда экипаж замедлил ход, сознание моё стало угасать.

   — Вы ранены? — послышался голос.

Голос ангела был последним, что я услышал. Затем надо мною сомкнулись чёрные тучи, и я стал падать, падать, падать в бездонную пропасть.

114


— Сеньор, сеньор, вы меня слышите?

Был то голос ангела — или сирены? Одного из тех женоподобных существ, что заманивают моряков сладкоголосым пением, обрекая их на гибель? Этот вопрос промелькнул в моём помутнённом сознании, в то время как я парил между тьмой и светом. Когда свет наконец возобладал и сознание возвратилось, оказалось, что я так и сижу на козлах. Туда же взобралась и Елена.

   — Я пыталась остановить кровотечение, — пояснила она. И то сказать, рука моя была перевязана белоснежной, но уже промокшей от крови тряпицей. Другую такую же Елена как раз отрывала от своей нижней юбки.

В голове у меня ещё всё туманилось, однако былые медицинские познания всплыли в памяти мгновенно.

   — Сверните тряпицу жгутом, перевяжите им руку выше раны, подсуньте под него что-нибудь — вот, хоть ручку одного из ваших гребней — и закрутите так, чтобы жгут туго перетянул руку.

Она так и сделала, после чего подняла глаза и встретилась со мной взглядом. То был взгляд моего ангела-хранителя, но тут я почему-то опять провалился во тьму, однако был уверен, что в полубеспамятстве слышал стук копыт и ощущал, как раскачивается экипаж.

Когда свет воротился и предметы вновь обрели очертания, я обнаружил, что Елена по-прежнему рядом со мной. Она держала вожжи, и лошади неспешно тянули экипаж.

«Забавно, — подумалось мне, — в жизни не видел, чтобы женщина правила повозкой». На миг мне показалось, что это тоже бред. Но нет, ведь эта женщина не просто умела читать и писать, но сочиняла стихи и пьесы.

   — А кто сразил пирата кинжалом?

   — Что вы сказали? — спросила Елена.

Я не сразу понял, что последнюю фразу произнёс вслух.

   — Я подумал... откуда у вас взялся кинжал, который спас мне жизнь?

   — Один друг говорил мне, что блудницы для самозащиты всегда носят под одеждой кинжалы. Я не вижу причин, по которым благородная дама должна быть защищена хуже блудницы.

Елена натянула вожжи и мягко скомандовала лошадям, чтобы они остановились.

   — Где мы? — осведомился я.

   — В лиге, может быть в двух, от города. Последний час вы то ли проспали, то ли пролежали в беспамятстве. Примерно в часе езды отсюда находятся плантация сахарного тростника и гасиенда, принадлежащая нашим знакомым. Дорога твёрдая, для колёс подходит. Там мы найдём приют и сможем как следует заняться вашими ранами.

Я по-прежнему был слаб, а рука болела так сильно, что жгут мне пришлось ослабить, затянув вместо этого потуже повязку на ране.

   — Раны следует прижигать кипящим маслом, — заявила девушка.

   — Нет, — возразила. — Знаменитый французский хирург Паре доказал, что от масла делается только хуже. Кровотечение прижиганием не остановишь, так что толку от него мало.

   — А вы что, тоже доктор?

   — Нет, но в медицине кое-что смыслю. Мой... э-э... дядюшка был лекарем, и мне случалось ему помогать.

Елена присмотрелась ко мне пристально, очень внимательно.

   — Мы не встречались с вами раньше? Может быть, в Мехико, у кого-нибудь на приёме?

   — Увы, нет. Я впервые в Новой Испании и только что прибыл на почтовом судне. Но благодарю Бога за то, что он подарил мне встречу с вами.

   — Странно...

   — Вам кажется, что мы встречались? Возможно, я просто похож на кого-то из ваших знакомых.

   — Есть в вашем облике что-то очень знакомое, но что именно, мне сказать трудно. Кроме того, помнится, вы называли меня по имени.

К счастью, говоря это, Елена отвлеклась на управление экипажем, отвернулась и не увидела моей вытянувшейся физиономии. А когда снова повернулась ко мне, я уже совладал с собой и широко улыбался.

   — Ваше имя выкрикнул кто-то на постоялом дворе, когда вас вытаскивали из кареты.

   — Ну кто-то же должен был узнать меня.

   — Вы живете в Веракрусе?

   — Нет, в Мехико. Я гостила у друзей.

   — А ваш супруг остался в Веракрусе?

   — Я не замужем.

Елена помолчала, потом продолжила:

   — Похоже, вы удивляетесь тому, что я не имею супруга, хотя по возрасту мне пора бы стать замужней дамой? Мой дядюшка тоже так считает, но я пока не решила, что лучше: вступить в брак или стать Христовой невестой.

   — Вы хотите сказать, что собираетесь постричься в монахини?

   — Да, и сейчас как раз веду переговоры с приорессой обители сестёр милосердия.

   — Нет!

   — Простите, сеньор?

   — Я хотел сказать, что вы не должны уходить в монастырь. В жизни так много интересного...

   — Не думаю, чтобы в миру, в замужестве, я обрела такое духовное богатство, как в святой обители.

Я чуть было не выпалил, что стихи и пьесы лучше писать вне монастырских стен, но вовремя прикусил язык. Не следовало показывать, что я столько всего о ней знаю. Саморазоблачение ничего бы мне не дало, а сейчас я, по крайней мере, узнал, что Елена не замужем. Однако нельзя было демонстрировать, что эта новость меня обрадовала. Так или иначе, Елена оставалась девицей из знатной испанской фамилии. Мало кто в Новой Испании мог сравниться с ней по благородству происхождения, и среди тех немногих, кто мог считаться ей ровней, был и Луис. Интуиция, однако, подсказывала мне, что эта девушка скорее и впрямь уйдёт в монастырь, чем станет его женой.

Тут Елена снова вперила в меня взгляд, и сердце моё отчаянно забилось.

   — Сеньор, я не знаю, что заставило вас рисковать жизнью ради моего спасения, но по причинам, ведомым лишь вам да Всевышнему, я не похищена и жива. Уверяю вас, мой дядя вице-король будет вам весьма благодарен.

Дон Диего Велес был назначен вице-королём год назад, когда я находился в Севилье. Мне было известно, что Рамон де Альва тесно связан не только с Луисом, но и с доном Диего. Поскольку я прекрасно знал, как покупались и продавались должности в Новой Испании, было бы логично предположить, что дон Диего тоже замешан в афере с туннелем. Но если так, отомстив де Альве и Луису, я неизбежно нанесу удар и по Елене тоже.

   — Вы что-то помрачнели. — Она заметила угрюмое выражение моего лица. — Наверное, боль усилилась?

   — Нет, сеньорита. Просто я вспомнил друга, с которым расстался, и ощутил печаль.

Она понимающе улыбнулась.

   — Ясно. Вы оставили в родной Испании часть своей жизни. Но надеюсь, вы, подобно столь многим мужчинам, отплывающим в колонии, не оставили там женщину с разбитым сердцем.

   — Уверяю вас, сеньорита, если чьё сердце и разрывается, то только моё.

   — Полагаю, мы уже можем считаться друзьями и обходиться без титулов. Достаточно просто имён. Меня, как вы уже знаете, зовут Елена.

¡Ay de mi! Я с радостью отдал бы всё золото христианского мира за возможность признаться в том, что меня зовут Кристо Бастард и что я полюбил её с первого взгляда в тот самый день, когда почти двенадцать лет назад увидел на улице Веракруса. Но нет, я не открыл Елене тайну, и она думала, что на гасиенду знакомого плантатора везла дона Карлоса, молодого идальго.

Прежде чем я смог снова отправиться в дорогу, мне пришлось несколько дней проваляться на гасиенде, и всё это время Елена вместе с женой тамошнего управляющего ухаживали за мной.

Первый восторг, испытанный при нашей неожиданной встрече, прошёл; я поскучнел и помрачнел. Девушка искренне считала, что причиной тому рана, и, в общем-то, была права, хотя и не подозревала, что рана, мучившая меня, была сердечной. Я прибыл в Новую Испанию ради возмездия и, пока не увидел Елену, не задумывался ни о том, каким образом моё мщение может сказаться на ней, ни о том, что она может побудить меня свернуть с избранного пути.

За те дни, пока Елена ухаживала за мной, мы с ней заметно сблизились.

К возмущению жены управляющего, она, пока я валялся в лихорадке, настояла на праве собственноручно прикладывать охладительные компрессы к моему лбу и обнажённой груди. А когда я был пусть и слаб, но уже в сознании, Елена сидела рядом с моей постелью и читала мне стихи. Ни одна незамужняя девушка из хорошей семьи не стала бы делать ни того ни другого.

Я понимал, что наше сближение вряд ли останется незамеченным женой управляющего и, если та сообщит вице-королю, что раненый спаситель оказывает излишнее внимание его племяннице, дону Диего это может не понравиться. И тогда он, вместо того чтобы славить меня как героя, постарается вызнать всю мою подноготную, на каковом поприще его поджидает множество любопытных открытий. Впрочем, возможно, вице-король и не углядит в лёгком флирте племянницы с человеком, рисковавшим ради неё жизнью, ничего предосудительного, но ведь есть ещё и Луис. Его ревность может поставить мою легенду под угрозу ещё вернее.

Словом, как ни печально, но по всему получалось, что из моей любви к Елене для нас обоих не может выйти ничего хорошего.

В конце концов я решил положить нашей дружбе конец, да таким образом, чтобы не оставить никаких шансов на возобновление. В этом мне должен был послужить мой лживый язык lépero.

   — Елена, — обратился к ней я, когда она, не доверив это служанке, сама принесла мне обед, — есть некое обстоятельство, которое тяготит мою совесть...

   — В чём дело, Карлос? Неужели вы хотите признаться, что я совсем извела вас стихами, которые читаю вам на ночь?

   — Лучше вас их не смог бы читать и ангел, — отозвался я, умолчав о том, что узнал в некоторых стихах её собственные, хотя мне очень хотелось похвалить их особо. — Нет, дело совсем в другом. Столько раз побывав на грани смерти — тут и плавание через океан, и нападение пиратов, и лихорадка, — я, ощутив это как предостережение, почувствовал, что должен принять важное решение, не откладывая на потом.

   — Ия могу вам в этом помочь?

   — Да, я готов прислушаться к вашему совету. Как вы думаете, Елена, следует ли мне вызвать жену и ребёнка сюда прямо сейчас или повременить?

Произнося эту ложь, я намеренно не смотрел в сторону, чтобы меня не выдало выражение лица. Да и её лица в этот момент мне, признаться, видеть не хотелось.

Так вот, не глядя на Елену, я и выложил всю придуманную историю о том, как отправился искать счастья в Новый Свет, оставив дома семью, по которой уже тоскую. А потом, опять же, чтобы избежать разоблачения, сделал вид, будто меня клонит в сон.


На следующий день Елена велела заложить карету и вернулась в Веракрус. Прошёл слух о том, что пираты, разграбив всё, что могли, оставили город, который снова перешёл под контроль алькальда и soldatos. Стало также известно, почему Веракрус оказался для грабителей такой лёгкой добычей. Деньги, выделенные алькальду на нужды обороны города, были разворованы, а когда враг совершил нападение, выяснилось, что у soldatos не хватает пороха, ядер и даже мушкетных пуль. К этому добавились неумелые действия коменданта форта, не сумевшего распознать вовремя чужие корабли и допустившего, чтобы пираты с лёгкостью отрезали гарнизон от города, угнав крепостные шлюпки.

   — И алькальд, и комендант оба взяты под стражу, — сообщил мне управляющий гасиендой, перед тем как вместе с Еленой отбыл в Веракрус.

Я нарочно притворялся более слабым, чем был на самом деле, чтобы не сопровождать её в этой поездке. Елена решила, что, когда она вернётся из Веракруса с воинским эскортом, меня нужно будет препроводить в Мехико на носилках, подвешенных между двумя мулами. Я же считал, что мне нужно попасть туда в одиночку.

   — Алькальду и коменданту повезёт, если они благополучно доберутся до столицы, чтобы предстать перед судом. Позор-то какой! Люди в ярости. Деньги, выделенные на оборону, осели в их карманах. У нас лучшая армия на свете. Испания правит целым миром. Как такое могло случиться? — недоумевал управляющий.

«Это случилось, — устало подумал я, — потому что и алькальд, и комендант купили свои должности у короля, то есть фактически заплатили за возможность распоряжаться по своему усмотрению городской казной, включая и средства, предназначенные для покупки пороха и пуль. Король брал взятки, чтобы получить деньги на ведение войн в Европе. Всё тут было оговорено, всё согласовано. Наивных людей при власти нет».

Но все эти мысли я удержал при себе.

Елена замыслила для меня триумфальный въезд в столицу, где намеревалась подготовить герою встречу, достойную Ахиллеса и Одиссея. Это неизбежно привлекло бы к моей персоне избыточное и крайне нежелательное в моём положении человека, скрывающегося под чужой личиной, внимание. А также могло возбудить ревность и зависть, чего я не мог себе позволить.

Поэтому, как только управляющий, доставив Елену в Веракрус, вернулся на гасиенду, я убедил его продать мне лошадь. Сказал, что путешествие верхом пойдёт мне только на пользу, не говоря уж о том, что это позволит въехать в столицу так, как подобает кабальеро, а не немощной старухе.

Таким образом, я отправился в Мехико на коне, планируя оказаться там на неделю раньше Елены.

115


Прошли годы с тех пор, как я последний раз двигался по дамбе, ведущей в город пяти озёр. Здесь мало что изменилось. Открывавшаяся издали панорама Мехико повергала в благоговение, как в своё время вид волшебного Теночтитлана зачаровал впервые увидевших его конкистадоров. Recontoneria точно так же грабила крестьян-индейцев при въезде на дамбу. Как и раньше, здесь правили кровь и деньги.

Сняв комнату на постоялом дворе, я приступил к делу. Кое-чем надо было заняться незамедлительно — подобрать достойное жилище, нанять пару слуг, обзавестись породистой лошадью и приличным экипажем. Мне следовало производить впечатление кабальеро из хорошей семьи, не слишком богатого, но с достатком.

Посетив нескольких уважаемых торговцев, чтобы изложить им свои пожелания, я не без удивления выяснил, что весть о моих подвигах в Веракрусе опередила меня, так что здесь все были готовы и рады мне помочь. Увы, я к тому времени уже утомился от приглашений на пиры и приёмы.

Мне удалось договориться о найме скромного дома, что было воспринято с пониманием: одинокому мужчине ни к чему роскошные покои. Имея опыт управления большой гасиендой, я знал и как обставить жилище, и как наладить снабжение всем необходимым, но обустройство могло растянуться на несколько недель. На это время мне предстояло остаться на постоялом дворе.

Я отклонял все приглашения, ссылаясь на раненую руку.

После того как дом был подготовлен к вселению, я нанял двух слуг и вручил им список всего необходимого, что должно было сделать его пригодным для проживания.

Сговорившись с местными торговцами о кредите, я покинул город, направляясь к пещере, нашему тайнику с сокровищами. Я специально добирался не на лодке, а верхом — это заняло лишнюю неделю, но зато я был уверен в том, что меня никто не выследил. Пещера вконец заросла, так что укрыт тайник оказался ещё лучше, чем раньше. Удостоверившись, что всё цело и никто здесь не побывал, я наполнил деньгами седельные сумы и набил золотом пояс.

По возвращении в город я направился в снятый мною, но всё ещё пустовавший дом, вынул из дна камина пару кирпичей, выкопал под ними яму и спрятал там сокровища. Теперь можно было приступать к осуществлению моего плана. И первым делом требовалось выяснить, что же в нынешних обстоятельствах, когда возможность незаконно присваивать шахты и похищать серебро отошла в прошлое, способно разжечь до предела неуёмную жадность Луиса и Рамона.

В первые дни пребывания в городе я держал ухо востро, прислушиваясь ко всем толкам и пересудам, и моё внимание привлекли нескончаемые жалобы на неслыханный рост цен на продукт, составлявший основу жизни для бедноты и простых горожан, — на маис. Разумеется, когда посевы губила засуха или побивал град, резкое подорожание никого не удивляло, однако в этом году погода была прекрасная.

Ну что, amigos, наверняка и вы тоже заинтересовались, с чего бы это ценам, при нормальной погоде и обычном спросе, взлетать до небес? Вот и мне стало интересно.

Проведя расследование, я выяснил, что цены на маис контролирует лично вице-король. Система, установленная им, действовала таким образом. Урожай, выращенный на полях, скупался посредниками, которые, в свою очередь, продавали его на склады, уполномоченные принимать зерно от имени властей колонии. Поступавший с этих складов маис и продавался на рынке, в количествах и по цене, устанавливаемых властями. Чем выше был спрос, тем больше посредники, зернохранилища и простые покупатели платили земледельцам.

Всё это выглядело вполне разумно.

Но если так, то что же в год, когда предложение было обычным, да и спрос тоже не превысил нормы, могло стать причиной неслыханного роста цен? Пытаясь найти отгадку, я выяснил, кто именно отвечает за поставки маиса из зернохранилищ на рынок, — этими вопросами занимался вице-королевский чиновник по имени дон Мигель де Сото.

Существует ли предел человеческой алчности? Эти дьяволы не только похищали серебро, но и нагрели руки на строительстве туннеля, в результате чего чуть не затопили всю столицу. Ну а теперь добрались и до системы продовольственного снабжения. Впрочем, меня волновало не столько то, что в результате их махинаций с ценами доведённый до крайности народ может взбунтоваться, сколько другое — кому придётся за всё это отвечать? Наверняка аферистам потребуется кто-то, на кого можно будет свалить вину.

И не подыскивает ли эта шайка кого-нибудь на роль козла отпущения?

Поломав голову над этим вопросом, я нанял двенадцатилетнего lépero по имени Хайме. Вообще-то léperos в любом возрасте не заслуживают доверия, однако совсем сопливые мальчишки ещё не столь циничны. Парнишка был приставлен следить за конторой де Сото на главной площади.

В то же самое время я отправил де Сото послание, где сообщил, что узнал о нём от одного своего друга в Испании. Имя Елены было также упомянуто: мол, я «имел намерение встретиться с вами ранее, но задержался, поскольку, оказавшись в Веракрусе, столкнулся с необходимостью оказать кое-какие услуги племяннице вице-короля».

Он назначил мне встречу в тот же день.

Де Сото оказался плотным мужчиной лет сорока, так сильно раздавшимся от малоподвижной жизни и обильной еды, что его одежда лопалась по швам.

   — Весьма рад встрече с вами, дон Карлос! — воскликнул чиновник при встрече. — Наслышан, как же — история о том, как вы в Веракрусе спасли Елену, сейчас у всех на устах. Вас называют «героем Веракруса» и сравнивают с Кортесом, словно схватка с пиратами — это то же самое, что победа над ацтеками и завоевание империи.

Я скромно пробормотал в ответ что-то невнятное.

Мы расположились за столом в его конторе, где писцы корпели над бумагами, и де Сото распорядился подать нам вина.

   — Вы, кажется, упомянули, что обратились ко мне по рекомендации некоего испанского друга?

   — Да, одной дамы, с которой я встречался в Севилье.

   — Вот как, дама? Надеюсь, это не вызовет подозрений у моей жены. — Он рассмеялся.

   — О, думаю, что уж эта дама ревности не возбудит. То была ваша amiga[15], Каталина де Эраузо.

Говоря это, я нарочито смотрел в сторону, но краешком глаза, конечно, наблюдал за его реакцией. Вид у де Сото был такой, словно он испугался змеи. Я снова воззрился него, изобразив из себя саму невинность.

   — Кажется, это имя мне смутно знакомо, дон Карлос. Не напомните, кто она, эта особа?

   — Прошу прощения, сеньор, прошу прощения. В Мадриде и Севилье все только о ней и говорили, вот я и решил, что настоящее имя этой женщины вам тоже известно. Это монахиня, покинувшая монастырь ради военной службы и ставшая искательницей приключений. Неужели вы о ней не слышали?

   — Ах, ну как же, как же, знаменитая монахиня-лейтенант. Конечно знаю! Уж о ней-то каждый слышал, и в Новом и в Старом Свете.

Де Сото покосился на меня с выражением некоторой растерянности.

   — Слышать-то я, конечно, слышал, но... должен признаться, мне никогда не приходилось иметь дело с этой... с этим... — Он пожал плечами. — В общем, вы меня поняли.

   — Ещё раз приношу свои извинения. Я вовсе не хотел сказать, что эта любопытная особа является вашим другом. Сам я познакомился с Каталиной в Севилье, мы случайно остановились в одной гостинице. Как вы наверняка знаете, эта женщина снискала немалую славу и почести благодаря тому, что смогла так ловко замаскироваться — и послужить Испании.

   — Да, очень, очень ловко.

   — Так вот, узнав, что я намерен отплыть в Мехико, Каталина посоветовала мне связаться с вами. Она сказала, что вы человек разумный, осторожный и ловкий...

Де Сото попытался выдавить улыбку, но мышцы его лица были слишком напряжены.

   — ...в добывании денег, — закончил я.

   — О, понимаю, понимаю... А говорила она, как я, хм, добываю деньги?

   — Нет, лишь нахваливала ваши деловые качества. Кажется, вспоминала какие-то ваши совместные операции, связанные с серебром.

Я подался к нему, заговорив тихо и доверительно:

   — Скажу честно, дон Мигель, у меня сложилось впечатление, что вы с Каталиной расстались не совсем мирно, но она хотела бы восстановить добрые отношения. Принимая во внимание её сомнительную репутацию, я склонен предположить, что эта авантюристка надула вас в ходе какой-нибудь сделки.

Выражение лица де Сото смягчилось. Он потряс головой и замахал руками:

   — Дон Карлос, вы и представить не можете, чего я натерпелся с этой особой! Я слышал, король наградил Каталину, потому что её похождения его развлекли, но знай он истинный нрав сей авантюристки, наградой ей послужила бы виселица.

   — Я искренне сожалею о том, что явился к вам со столь нежелательной рекомендацией. Боюсь, Каталина специально направила меня к вам, чтобы позлить вас и позабавиться. Вот ведь незадача: я хотел увеличить своё состояние, завязав деловые отношения с одним из лучших коммерсантов в колонии, а вместо этого оказался в положении навязчивого глупца.

Я встал с явным намерением откланяться, но де Сото усадил меня обратно.

   — Вы ни в чём не виноваты, amigo. Это не женщина, а сам дьявол. Да хватит о ней, расскажите лучше о себе, о своих намерениях и планах.

   — Сам я происхожу из старинной и знатной, но обедневшей семьи, однако мне удалось поправить свои дела, женившись на дочери богатея, который разводит и продаёт свиней. Приданое за ней я получил основательное. И брак наш оказался несказанно счастлив: супруга — любовь всей моей жизни, моя Афродита.

Собеседник мой, разумеется, истолковал услышанное однозначно: я женился на деньгах, а моя супруга будет пострашнее любой свиньи из тех, что разводит её папаша. Наверняка де Сото решил, что я, прибрав к рукам приданое, смылся за море, подальше от дочки, папаши и свиней.

Из всего этого его могло заинтересовать лишь то, что у меня имеется в наличии немало свободных денег. Огромная Испанская империя обладала невероятными богатствами, однако и расходы несла колоссальные, а постоянные войны почти опустошили казну. Непомерные цены и высокие налоги вели к обеднению не только простонародья, но даже мелкого дворянства и торгового сословия. Так что свободные деньги, которые можно было бы пустить в оборот, заслуживали внимания.

Де Сото сочувственно пощёлкал языком.

   — Понимаю, понимаю. С этим приданым вы прибыли в Новую Испанию, чтобы приумножить состояние. Мудрое решение, молодой человек. В Испании деньги гниют, а здесь у них просто вырастают крылья.

   — Вот именно, дон Мигель, вот именно! Но я должен сказать вам, что в искусстве коммерции я полный профан. Как вы понимаете, в нашем семействе такие занятия не поощрялись.

   — А вы не задумывались о государственной или военной службе? После ваших подвигов в Веракрусе вас зачислят сразу капитаном.

Ага, вот и приоткрылась дверца — чего я и ждал. Нужно побыстрее сунуть приманку.

Изобразив крайнее смущение, я отвёл глаза и сбивчиво промямлил:

   — Боюсь, карьера офицера или чиновника не совсем подходит мне. Во всяком случае, пока. Видите ли, есть одно обстоятельство...

Де Сото кивнул:

   — Понимаю.

Он склонился ближе ко мне и заговорщическим тоном продолжил:

   — Можете говорить со мной как с другом, дон Карлос. Как наверняка говорила вам даже та дурная женщина, я человек чрезвычайно осмотрительный.

Я помедлил, помялся, а потом, с видимым нежеланием, признался в своих затруднениях:

   — В настоящий момент у меня, увы, нет возможности занять достойное положение на вице-королевской службе. Хотя я и происхожу из знатной фамилии и моим дальним предком является сам Сид Кампеадор, но вы ведь знаете, какая порой возникает путаница. Я ведь и состояние своё стремлюсь пополнить не только, чтобы получить возможность вести образ жизни, достойный знатного человека, но и в надежде разобраться с этим незначительным вопросом крови.

Мысли де Сото скакали так, что мне казалось, будто я слышу топот копыт. Он весь обратился в слух, и я признался ему в наличии предков-иудеев. Это пятно ставило меня в ещё более затруднительное положение, ибо некоторые из моих родичей были обвинены в приверженности к иудаизму.

   — Прекрасно понимаю, — сочувственно кивал де Сото. — Очиститься от таких обвинений, вне зависимости от того, насколько они обоснованны, стоит очень дорого. А до тех пор... — Он развёл руками.

Я снова собрался уходить.

   — Ещё раз прошу прощения за беспокойство, дон Мигель.

   — Да сидите вы, amigo, куда вы спешите? Мы ведь пока поговорили только о службе, а не о коммерции. Скажите, а сколько денег вы хотели бы вложить в дело?

Я снова отвёл глаза.

   — Мои финансовые возможности весьма скромны. Четыре или пять тысяч pesos, может быть — чуть побольше.

Ни один испанец не рассказал бы с ходу всю правду о своём состоянии, и я понимал, что сейчас де Сото мысленно увеличил названную сумму в несколько раз.

Он покачал головой.

   — Было тут у меня на уме одно многообещающее дельце, но для участия в нём этих денег недостаточно. Тут потребовалось бы самое малое двадцать пять тысяч pesos.

   — Разумеется, для меня это слишком большие деньги, — пробормотал я, лукаво отводя глаза. — Но всё же хотелось бы узнать побольше об этом затевающемся предприятии. Вдруг мне повезёт и я смогу, поднатужившись, собрать ещё немного.

На лице де Сото появилась широкая улыбка — он явно уже размышлял о том, как распорядится теми двадцатью пятью тысячами полновесных песо, которые ему удастся из меня выжать.

   — Мой друг, перед тем как поделиться конфиденциальными сведениями, мне необходимо посоветоваться со своими партнёрами и получить их разрешение.

   — Этого и следовало ожидать. Но не могли бы вы дать мне хотя бы самое общее представление о замышляемом предприятии? В первую очередь мне нужно определиться с тем, оставаться ли в городе или двинуться искать счастья на север, в край рудников. Меня интересуют только такие вложения, которые позволяют получить большую прибыль за короткий срок.

— Пока я могу сообщить вам лишь то, что наше дело касается вложений в маис, и оно обещает быть исключительно прибыльным. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО! Но само собой, допущен к участию может быть лишь тот, кого мы примем как брата.

Оставив ему адрес, по которому со мной можно будет связаться, я наконец раскланялся с гостеприимным хозяином, оставив его весьма довольным и улыбающимся. Выйдя из дома, я поймал понимающий взгляд отиравшегося поблизости lépero Хайме.

Я знал, что, когда дон Мигель де Сото покинет свою контору — неважно, пешком, верхом или в экипаже, — мой соглядатай последует за ним. На многолюдных улицах ловкий мальчишка не отстанет ни от всадника, ни от кареты.

Я не питал иллюзий насчёт того, что мошенники, затеявшие аферу с маисом, могут вдруг проникнуться ко мне братской любовью, и не был уверен, так ли уж им нужны предложенные мною дополнительные pesos, но зная их алчность, полагал, что они уполномочат де Сото наложить руки на золотишко.

Однако настоящей наживкой, на которую эти бестии, по моим расчётам, просто не могли не клюнуть, являлись даже не деньги, но возможность заполучить converso, козла отпущения, жертвенного агнца.

В этом качестве я предлагал им себя.

116


Де Сото не давал о себе знать на протяжении двух дней, но на третье утро попросил о встрече, прислав приглашение прибыть после полудня во дворец вице-короля.

Когда я распростился с де Сото в прошлый раз, Хайме проследил за ним и выяснил, что дон Мигель отправился в дом Рамона де Альвы, где в скором времени объявился и Луис. Таким образом, все мои подозрения получили подтверждение. Мне оставалось лишь затаиться и ждать, когда противник заглотит приманку.

Де Сото приветствовал меня в своём служебном кабинете, отвёл в сторонку, чтобы писцы не могли нас услышать, и сказал:

   — Вынужден с сожалением сообщить вам, дон Карлос, что мои compadres отклонили вашу кандидатуру.

Я был настолько искренне разочарован, что мне даже не пришлось притворяться.

Де Сото распростёр руки в сочувственном жесте.

   — Я убеждал компаньонов, что через общих друзей могу поручиться за вашу честность и порядочность в делах, но сейчас мы вовлечены в предприятие особо деликатного свойства, требующее знания подноготной каждого вкладчика.

Иными словами, они сомневались, что могут доверять мне.

   — Ну что же, amigo, может быть, в другой раз...

Де Сото удержал меня за рукав.

   — Видите ли, дон Карлос, помимо прямых существуют ещё и обходные пути.

Я с трудом подавил усмешку.

   — Люди, которые являются моими партнёрами в этом деле, они, скажем так, более платёжеспособны, чем я. Я поиздержался, в прошлом году приобрёл большую гасиенду. Ох, amigo, страшно вспомнить, во сколько dinero мне это обошлось.

   — И что вы предлагаете, дон Мигель?

Он снова выразительно распростёр руки.

   — Сделаться партнёрами, нам с вами, в обход остальных. Я продам вам часть своей доли в предприятии.

   — Звучит заманчиво, но мне хотелось бы узнать побольше о самом предприятии.

   — Дорогой друг, хоть мы знакомы совсем недавно, я уже люблю вас как брата. Разумеется, вы будете проинформированы обо всех подробностях предприятия. Однако, согласитесь, осторожность с моей стороны вполне оправданна, я ведь знаю вас всего каких-то пару дней.

   — Но, дон Мигель, вы же сами говорили, что мы теперь как братья. — «Так-то оно так, — подумал я, — но ведь брат, помнится, имелся и у Авеля».

   — Вот что, дон Карлос: предлагаю скрепить наше знакомство совместной трапезой, чтобы теснее сблизиться и по-настоящему подружиться. Донья Мария Луиза, моя супруга, просит вас отобедать у нас завтра вечером. Кстати, за столом вы встретите кое-кого из своих давних знакомых.

   — Сочту за честь принять столь любезное предложение, хотя и не представляю, кто же из моих знакомых может оказаться у вас на обеде. Надеюсь, не мой тесть-свиновод?

Де Сото рассмеялся.

   — Если он сунется в Новую Испанию, мы мигом зашьём старика в один из столь любезных его сердцу свиных пузырей и отправим обратно. Нет, я имел в виду старинного друга вашего отца, дона Сильвестро Гутадо.

Я почувствовал, как под моими ногами разверзается могила. Это, видимо, отразилось и на моей физиономии.

Де Сото похлопал меня по спине.

   — Вы и забыли, что здесь живёт старый дон Сильвестро, да? Ну конечно, когда он покинул Испанию, вы были ещё мальчишкой. Сколько вам тогда исполнилось? Семнадцать-восемнадцать, да?

   — Si, около того.

   — Не стоит беспокоиться, amigo. Я говорил с доном Сильвестро, и всё то, о чём ваш отец писал ему, — это наш секрет. Умно придумано — объявить все имеющиеся деньги приданым, полученным при женитьбе на дочери свиноторговца.

Он сделал выразительный жест, словно зашивая себе губы.

   — Мои уста запечатаны, amigo. Дело, конечно, более серьёзно, но хватит о деньгах...

Он пожал плечами.

   — Когда мы провернём наше дельце, у нас будет достаточно средств, чтобы выплатить возмещение и избежать судебного преследования. Можно будет если не восстановить поруганную девичью честь, то уж, по крайней мере, предоставить ей и ребёнку некоторое утешение.

Я расстался с де Сото в четверг, пообещав нанести ему визит в субботу. Уже послезавтра, в ужасе думал я, разъярённая толпа разорвёт меня в клочья как наглого обманщика. При этом я не имел ни малейшего представления, на что такое намекал де Сото. Какой-то секрет? Приданое? Девичья честь?

¡Ay de mi!

Выйдя на улицу, я увидел сидевшего на корточках lepero Хайме и подозвал его.

   — Позже мне потребуется твоя помощь. Когда стемнеет, приходи на постоялый двор.

   — Si, сеньор. Но вам придётся заплатить мне побольше. Моя бедная матушка очень больна.

   — Нет у тебя никакой матери и никогда не было. Ты отродье самого el diablo.

Я швырнул юному лжецу реал.

   — Посоветуй мне индейского знахаря, который изготовляет снадобье.

Паренёк ухмыльнулся.

   — А какое снадобье вам требуется? Любовное?

Я застонал.

   — Мне нужно средство, способное унять бурю.

¡Ay de mi! Старый друг семьи, надо же так влипнуть! Де Сото сказал мне, что старик живёт со своей дочерью. Он полуслепой и поэтому постоянно носит в глазу стекляшку, так называемый монокль. Первым моим порывом было нанять оборванцев, чтобы они разбили его стекляшку, но вполне возможно, что старик опознал и разоблачил бы меня и без неё. Признаться, я даже подумывал о том, чтобы подослать к бедному старику убийц или поменьшей мере устроить нападение, чтобы его избили до потери сознания. Другое дело, что на организацию всего этого у меня уже не было времени, не говоря уже о том, что встреча со способным вывести меня на чистую воду старцем отнюдь не исчерпывала список возможных неприятностей, а лишь только открывала его.

Что, интересно, натворил этот дон Карлос, именем которого меня угораздило назваться? Скрылся от властей? Де Сото говорил о возможности избежать ареста, вернуть деньги и если не восстановить поруганную девичью честь, то хотя бы предоставить «ей и ребёнку некоторое утешение». Ну и что всё это значит?

Из личного опыта общения с Мигелем де Сото я уже уяснил, что секреты изливаются из его рта, подобно воде, перехлёстывающей плотину. Надо полагать, к настоящему времени уже весь город знает, что моя история о приданом, полученном от торговца свиньями, не более чем прикрытие неприглядных делишек.

iPor Dios! Ну почему я не использовал первоначальный план? Вольно же мне было надеть личину негодяя. Судя по всему, я выдал себя за вора и совратителя. Воистину гримаса судьбы: ведь я делал всё возможное, чтобы отбросить прошлую воровскую жизнь и стать благородным кабальеро. И вот круг замкнулся. Я кабальеро — но при этом снова вор!

Мне вспомнились рассказы отца Антонио о странных людях, живущих в Индии, в стране слонов и тигров. Тамошние мудрецы учат, что поступки, совершенные в прошлом, добрые или дурные, непременно отзываются в настоящем или будущем. Согласно их верованиям, мы проживаем жизнь за жизнью, но каждая из них во многом предопределена предыдущими, и любое содеянное зло рано или поздно вернётся к нам.

В таком вот невесёлом настроении пришёл я в тот вечер на постоялый двор, чтобы отдохнуть перед визитом к вице-королю. Елена к настоящему времени уже должна была вернуться в город — слышала ли она историю про дочь свиноторговца? А ведь меня уже угораздило сказать ей про свою «заботу о жене и ребёнке». А теперь Елена узнает обо мне много интересного — например, что я не только обманщик, лгавший напропалую в том числе и ей, но вдобавок и гнусный негодяй, бессердечно обошедшийся с женщиной.

Я вовсе не рвался в герои и собирался проникнуть в город тихо, но в результате оказался в центре внимания, и теперь небось все в Мехико только и обсуждали, что со мной следует сделать: наградить или повесить. И что-то подсказывало: неприятности для меня ещё только начинаются.

И точно, по возвращении на постоялый двор трактирщик сообщил мне и вовсе ошеломляющую новость:

— Прибыл ваш брат, дон Карлос. Он дожидается вас наверху, в вашей комнате.

Я поблагодарил трактирщика и стал подниматься по лестнице, хотя меня так и подмывало развернуться и пуститься наутёк. Сначала старый друг семьи, а теперь ещё и родной братец! А не собралась ли, случайно, вся семейка дона Карлоса перебраться в Новую Испанию?

В коридоре верхнего этажа я обнажил шпагу. Охоты проливать кровь совершенно постороннего человека у меня не было ни малейшей, но другого выхода я не видел. Не прикончу «братца», он поднимет шум, и вряд ли я успею убраться за дамбу прежде, чем soldatos вице-короля защелкнут на мне наручники.

Я собрался с духом, сделал глубокий вдох и с клинком наготове ворвался в свою комнату.

Одноглазый мужчина поднял на меня взгляд с постели, на которой он пребывал в компании баклаги вина и той самой мулатки, от чьих услуг я отказался.

— Эй, Бастард, убери-ка ты лучше шпагу. Разве я не твердил тебе много раз, что фехтуешь ты не лучше покойника?

117


Матео отослал шлюху, а я уселся в кресло, закинув ноги на задник кровати, в то время как мой гость блаженствовал на подушках. Его левая глазница была скрыта под чёрной нашлёпкой, при виде которой я покачал головой.

   — И как зовут эту рану, compadre? Маргарита? Юлиана? София?

   — Называй её скромно — герцогиня.

   — Ага, стало быть, герцог, вернувшись с войны, застал тебя в постели со своей супругой. Полагаю, кузиной королевы, никак не меньше.

   — Бери выше, кузиной самого дьявола. Только представь, она сама отправила герцогу анонимное письмо — у них, видишь ли, наметилось охлаждение, и ей пришло в голову, что ревность вернёт супруга в её объятия.

   — Ясно. А что, глаз у тебя сильно болит? — спросил я сочувственно.

   — Глаз? Да совсем не болит. — Матео приподнял повязку и показал красную пустую глазницу. — Ну как, скажи на милость, может болеть то, чего больше нету?

   — Поединок на шпагах?

   — Нет, всё было далеко не столь благородно. Слуги держали меня, а герцог лупил. Выбил мне глаз и, ей-богу, выбил бы и второй, но я вырвался и удрал.

   — И ты не перерезал ему глотку или хотя бы не выколол «око за око»?

   — Нет, глотка герцога цела, и оба глаза на месте. Но мочится он теперь через соломинку.

   — Хорошая работа. А как тебе удалось изувечить герцога и остаться в живых?

Матео усмехнулся.

   — В таком деле главное — побыстрее двигаться. Когда я добрался до порта, из Севильи как раз отправлялся последний корабль казначейского флота. Он уже отплыл, но я нанял самую быструю портовую шлюпку и нагнал его. Правда, меня угораздило попасть на судно, имевшее какие-то неполадки с оснасткой, да и шедшее не в Веракрус, а на Эспаньолу. Так что до места назначения мне пришлось добираться уже оттуда, попутным судёнышком. Ну а когда я услышал о гладко выбритом мужчине со шрамом на щеке, отважно спасшем от пиратов красавицу, то сразу подумал: ну кто это ещё может быть, кроме моего старого compadre? Ну где, скажите на милость, вы найдёте другого такого дурака, который, вместо того чтобы присоединиться к пиратам, полезет с ними в драку?

   — Матео, у меня неприятности.

   — О, что-то такое я уже слышал, дон Карлос. Даже эта puta mulatta знает, что ты обокрал свою нареченную, стащив из дома отца всё приданое, а бедняжку бросил беременной.

   — Я это сделал? Выходит, я вор.

   — Хуже вора — это был трусливый и бесчестный поступок. Прикончи ты разгневанного отца на поединке, люди стали бы прятать тебя от королевских ищеек в своих домах. Но стащить приданое! При этом ты нанёс бедному старику несколько ран, треснув его по голове подсвечником. Подсвечником, а? Каково ему, спрашивается, будет впредь задирать перед знакомыми голову, по которой настучали канделябром? Кстати, канделябр был серебряный, и его ты тоже спёр. Да уж, дон Карлос, барахло ты первостатейное. По правде говоря, не окажись дядюшка спасённой Елены вице-королём, тебе бы уже пришлось греметь кандалами.

Я поведал Матео обо всех своих действиях с того момента, как оставил Севилью, закончив приглашением на обед к де Сото.

   — Как видишь, кандалы, которые ты упомянул, да и петля тоже, по мне прямо-таки плачут. В субботу мне предстоит отобедать у Мигеля де Сото в компании старого друга моей семьи.

   — Какой ещё семьи?

   — Испанской.

   — А здесь, в Мехико, кто-нибудь знает дона Карлоса?

   — Один человек точно знает — старик, которому ведомы все мои грехи. Мне говорили, будто он чуть ли не слеп, но, надо думать, узнает меня и в темноте. Ну а вообще, я не удивлюсь, если тут на каждом углу будет торчать знакомый этого дона Карлоса или кто-то от него пострадавший, лишь бы меня разоблачить.

   — Ах, Бастард, а ведь ты вляпался в эти неприятности только из-за того, что решил обходиться своим умом. Знай я, что ты собираешься вернуться ради мести, ни за что не отпустил бы тебя одного. Приглядел бы за тобой, глядишь, всё бы и обошлось. Ну и что ты теперь намерен делать? Прикончить старикашку? Или выколоть ему зенки, прямо перед обедом?

   — Вообще-то я подумывал и о том и о другом. Но, боюсь, мне духу не хватит.

   — Не говоря уж о том, что такое событие привлекло бы к тебе внимание и вызвало опасные подозрения.

   — Да, и об этом я тоже думал. И об использовании порошка йойотль — если бы мне удалось его раздобыть.

Я напомнил Матео, как мы использовали «пыль грёз», чтобы вывести из строя служанку Изабеллы.

   — Всё это слишком рискованно. И не способствует достижению цели. Послушай, надо, чтобы старик узнал в тебе дона Карлоса.

   — А ты правда думаешь, что такое возможно? Конечно, он не видел дона Карлоса семь или восемь лет, но я-то точно знаю: мы с этим парнем ну ни чуточки не похожи. У дона Карлоса всё гораздо светлее: и кожа, и волосы, и глаза. Да старику стоит только меня понюхать, и он сразу скажет, что никакой я не сын его старого друга.

   — Де Сото пытается найти способ оправдать сотрудничество с тобой, даже если это делается за спиной его compadres. Естественно, его интересует всё связанное с тобой, а тут он вдруг слышит истории, которые просто не могут не заинтриговать. Оказывается, ты вор и негодяй. Это замечательно согласуется с его планами, но дон Мигель, естественно, стремится разузнать о тебе побольше. Если ему не удастся получить достаточную информацию от старика, он предпримет дополнительное расследование, а это для тебя гораздо опаснее, чем встреча с преклонного возраста человеком, ничего не видящим без монокля.

   — Для того чтобы изобличить обманщика, одного стёклышка в глазу вполне достаточно.

   — Возможно. Но оно ведь может и разбиться. Между тем линзы для очков дороги и редки. Здесь, в Новой Испании, их не делают вовсе, а на то, чтобы получить заказ с очередным казначейским флотом, уйдёт целый год.

   — Ну, не знаю. Возможно, лучшее, что я могу сделать, — это вообще выбросить Луиса и де Альву из головы. А вместо этого похитить Елену и укрыться с ней в каком-нибудь укромном местечке.

   — Ага, и в каком качестве ты ей представишься? Метиса-разбойника, наводившего ужас на дорогах Новой Испании? Или назовёшься благородным идальго, который треснул старика по голове канделябром и украл приданое его дочери?


Когда я отправился во дворец вице-короля, Матео остался на постоялом дворе, велев мне сказать трактирщику, чтобы тот снова послал к нему шлюху. Как он объяснил, плотские утехи всегда идут ему на пользу.

Солдат у главных ворот проводил меня в приёмную и передал одному из вице-королевских помощников. Всё во дворце дышало роскошью и великолепием. Стены пестрели дорогими коврами и гобеленами, повсюду бросалось в глаза яркое золотое шитьё. Массивный камин ограждала кованая решётка, а на каминной полке стояли серебряные канделябры чуть ли не с меня ростом. Вдоль стен приёмной выстроились сработанные из полированного красного дерева стулья с высокими спинками, обитые чёрной кожей.

Многих впечатлило бы то, скольких песо стоила подобная роскошь, я же подумал, сколько жизней пришлось ради всего этого загубить.

Впрочем, вице-король не только жил по-королевски, но, по существу, и являлся почти неограниченным властителем страны, впятеро превосходившей Испанию по площади. Он имел право отменять даже постановления высшего суда, именовавшегося Аудиенсией, и указы архиепископа; жалобы же на него следовало подавать на имя самого короля, причём исключительно через Совет по делам Индий. Эта процедура, даже в самых важных и неотложных случаях, занимала год, рассмотрение же обычных дел могло затягиваться до бесконечности.

Я нервно переминался с ноги на ногу, ожидая вызова и гадая, будет ли с ним Елена. И как она меня встретит? Впрочем, вряд ли она может сомневаться во мне больше, чем я сам. Вся моя жизнь виделась мне сейчас домом, сложенным из кубиков лжи, под нагромождением которых найти правду было бы затруднительно и для меня самого.

Потом я почувствовал на себе взгляд и, повернувшись, увидел входившую в помещение Елену. На пороге она помедлила, участливо посмотрела на меня, а потом с улыбкой подошла и протянула руку для поцелуя.

Я поцеловал её.

   — Донья Елена, рад видеть вас снова.

   — Как и я вас, дон Карлос. Вы заставили нас переволноваться, когда покинули гасиенду. Поначалу мы подумали, что вы совершили неверный шаг и исчезли.

   — Прошу прощения, моя госпожа. Я ускользнул, чтобы не причинять лишнее беспокойство стольким людям.

   — Не было никакого беспокойства, если не считать интереса к человеку, рисковавшему жизнью ради моего спасения. Мы поняли ваше столь неожиданное отбытие как стремление к уединению, однако, когда мой дядя узнал, что вы были гостем дона Мигеля де Сото, тотчас уведомил того, что мы желали бы увидеть вас снова, во дворце.

Я пробормотал благодарность и изобразил улыбку, ёжась от перспективы оказаться разоблачённым на глазах самых знатных людей города.

Мы с Еленой взглянули друг другу в глаза, и сердце моё растаяло. Она сказала что-то ещё, потом ненадолго отвлеклась, повернулась, приметив что-то в стороне, и тут я увидел висевший на её шее серебряный крест. Увидел и содрогнулся — то был крест моей матери, тот самый, который отобрали у меня инквизиторы. Неожиданное открытие настолько меня потрясло, что мне было трудно сохранять самообладание.

Когда Елена взглянула на меня снова, глаза её были влажными, а щёки порозовели. Она заговорила тихо и доверительно:

   — Касательно ваших неприятностей, там, в Испании... Я говорила с дядей, он непременно поможет.

   — Елена...

Я взял девушку за руку. То, что она беспокоилась обо мне, тронуло меня до глубины души.

   — Я должен просить прощения...

   — Елена! — вдруг раздался чей-то голос.

Мы оба вздрогнули и обернулись.

В приёмную вошёл Луис.

На миг я потерял самообладание, потянулся к шпаге и даже выдвинул её на несколько дюймов из ножен, но затем взял себя в руки.

Губы Луиса сложились в улыбку, но глаза были теми самыми, какие я помнил: твёрдыми, змеиными глазами азартного игрока, поднятыми от неудачно выпавших костей.

   — Я не хотел прерывать вашу беседу, но вице-король ждёт.

   — Дон Карлос, позвольте представить вам моего жениха, дона Луиса де ла Серда.

Мы обменялись с ним поклонами, хотя мне было трудно сохранять нейтральное выражение лица. Слово «жених» чуть не вывело меня из себя.

   — Вся Новая Испания благодарна вам за услуги, оказанные донье Елене. И особенно я, как её будущий муж.

Луис поклонился снова. Он говорил вполне искренне, но меня его слова раздражали так, что пришлось стиснуть зубы. В том, что Елена привлекала Луиса, я не сомневался, но он был не тем человеком, который способен испытывать к женщине настоящую любовь.

Я слишком хорошо помнил другие его слова, услышанные из укрытия во время той, давней резни.

   — Нам пора предстать перед вице-королём, — заключила Елена.

Она повела меня; Луис шёл позади, и у меня под его взглядом шевелились волосы на затылке. В то время как молодой человек рассыпался в благодарностях, я увидел в его взгляде нечто иное — ревность. От Луиса не укрылось, как мы встретились с Еленой взглядами, и он явно усмотрел в этом нечто большее, чем просто благодарность за спасение.

В отличие от меня внешне Луис с той давней поры почти не изменился, и если бородка хоть как-то скрывала часть оспин, то глаза выдавали жестокость его тёмной души.

Трагическая гибель людей, которых я любил, наполнила мою жизнь гневом, но даже это не заставило меня проникнуться ненавистью ко всему миру. Луис же, родившийся в роскоши и великолепии, в силу превратностей судьбы и разочарований запятнал своё благородное происхождение воровством.

Мне доводилось слышать о его попытках заняться коммерцией. Его отец основательно расстроил фамильное состояние, так что теперь Луису приходилось добывать средства самому, и мне вдруг подумалось, что если он в этом не преуспеет, то тогда, скорее всего, предпочтёт продать подороже свой титул и жениться не на племяннице вице-короля, а на дочери какого-нибудь толстосума с огромным приданым.

Что заставило Елену отказаться от мысли о поступлении в монастырь? Я подозревал, что это было связано с её попытками склонить дядюшку в мою пользу, однако меня монастырь устроил бы больше. В его стенах Елена была бы избавлена от притязаний чудовища, а я лелеял бы надежду её похитить. Но увы, прикинувшись благородным испанцем, я, можно сказать, сам толкнул её в объятия негодяя.


Ростом дон Диего Велес ди Малдонато был не выше Елены, однако это с лихвой искупалось надменной аристократической осанкой и холодным повелительным взглядом. Этот человек, носивший усы, бородку и коротко, как у монаха, остриженные волосы, обладал королевскими полномочиями на территории, равной полудюжине государств Европы, и, хотя все знали о его любовных связях, официально являлся вдовцом и законных детей не имел. Елену, свою племянницу, он вырастил как родную дочь.

После подобающих представлений вице-король встал из-за своего золочёного стола и обошёл его, чтобы поближе приглядеться к тому, как заживает моя рана.

   — Дон Карлос, вы проявили исключительное мужество и отвагу. Найдись в Веракрусе дюжина благородных рыцарей, подобных вам, вся эта пиратская шайка была бы уничтожена.

   — Уверен, ваше высокопревосходительство, в то утро совершались и более героические деяния. По правде сказать, не нанеси ваша племянница удар негодяю, уже собравшемуся отрубить мне голову, я бы лежал сейчас на кладбище в Веракрусе, а не стоял здесь перед вами.

   — Ну что ж, в конце концов, причиной позора наших soldatos действительно была не столько их трусость, сколько чужая жадность. Что же до моей племянницы, то я много раз говорил ей, что девушке из приличной семьи не пристало разгуливать с кинжалом. К счастью для вас обоих, Елена не прислушивается к моим советам.

   — Дядюшка, это неправда. Я выслушиваю все твои повеления.

   — Слушать ты их, может быть, и слушаешь, но выполнять — это нечто совсем иное.

Елена тихонько хмыкнула.

   — Но, как мы видим на этом примере, иногда и неповиновение способно обернуться благом. В любом случае забота и попечение о Елене скоро перейдут в другие руки. Уверен, дон Луис выделит вам почётное место на свадебном пиру.

Луис поклонился.

   — Разумеется, мы сочтём за честь, если дон Карлос почтит наш праздник своим присутствием.

Мне пришлось ответить на эту любезность, что, признаться, было непросто.

   — А теперь нам с доном Карлосом хотелось бы поговорить минутку с глазу на глаз, — промолвил вице-король.

Когда Луис с Еленой покинули помещение, он сбросил маску любезного хозяина дома и мгновенно превратился в правителя, разбирающегося с возникшей проблемой.

   — Ещё раз большое спасибо, что не оставили в беде Елену. Вы избавили её от невообразимых ужасов, а скорее всего, и от смерти. О разгроме наших soldatos, у которых не оказалось ни пороха, ни ядер, будет доложено в Мадрид. Алькальд и комендант крепости понесут наказание, хоть и не столь суровое, как того требуют люди. Мужество, проявленное вами при спасении моей племянницы, в известном смысле затмевает позор поражения.

То, как произошло это спасение, будет подробно описано в депеше, которую я отправлю лично королю. Вскоре после того, как он получит её, новость быстро достигнет и вашей родной провинции.

«Ага, и когда это произойдёт, в Мадрид отправится сообщение о том, что я — находящийся в розыске преступник», — добавил я про себя.

   — Я изложил историю вашего подвига в самых убедительных выражениях, со всеми подобающими и заслуженными похвалами, а также позволил себе намекнуть на то, что содеянное может искупить проступки, совершенные ранее по юношескому недомыслию. Ну а пока, в ожидании ответа из Мадрида, я, право же, не знаю, какие почести мы могли бы вам оказать.

«Например, отрубить мне голову», — подумал я.

   — Разумеется, вы можете оставаться в городе до прибытия ответа...

Ага, по крайней мере, мне не нужно убираться из Мехико. Вся эта переписка с Мадридом даёт мне на всё про всё около шести месяцев.

Вице-король пожал мне здоровую руку.

   — Поймите, молодой человек, в моих глазах то, что вы сделали для моей племянницы, тысячекратно перекрывает все неблаговидные поступки, совершенные вами в Испании. Однако, чтобы благодаря славному деянию ошибки прошлого действительно были прощены и забыты, мы должны не торопиться и действовать осторожно. Если не произойдёт ничего непредвиденного, я молю Бога, чтобы обстоятельства позволили мне убедить Елену выйти замуж за одного из лучших женихов Новой Испании.

В приёмной вице-короля меня дожидался Луис.

   — Я помогу дону Карлосу найти выход из дворца, — сказал он секретарю.

По пути Луис поинтересовался, получил ли я от вице-короля подобающие обещания, касающиеся разрешения моих «трудностей».

   — Он был весьма великодушен, — ответил я.

   — Елена предположила, что вы можете пожелать познакомиться с нашими городскими дамами. Должен сказать, что на земле не так уж много мест, где можно встретить таких породистых, идеального сложения лошадей и женщин, как в нашем городе. Полагаю, ваш отец говорил вам, что между породистой женщиной и породистой лошадью, особенно когда дело касается умения их объезжать, много общего.

Яне смог подавить усмешку. Слышала бы эти слова Елена!

   — Боюсь, мой отец никогда не сравнивал мою мать с лошадью, хотя, возможно, он просто не был хозяином ни того ни другого. Каковым, несомненно, являлся ваш батюшка.

Голос Луиса посуровел и наполнился гневом, что подтолкнуло меня к провокационному высказыванию.

   — Ваше любезное предложение представить меня дамам из городского общества весьма великодушно. И как только моя рана заживёт в достаточной степени, я не премину с благодарностью воспользоваться вашей добротой.

Я выдержал паузу и взглянул ему в глаза.

   — Вы знаете, сеньор, что я полюбил очаровательную Елену и имел смелость надеяться на её взаимность? Мне было весьма огорчительно услышать, что она помолвлена.

На миг налёт учтивости напрочь слетел с Луиса, и я всерьёз ожидал, что он выхватит шпагу прямо во дворце вице-короля, что меня бы весьма устроило. Однако ему удалось совладать с собой.

   — Всего доброго, сеньор, — промолвил я с коротким кивком и поклоном, после чего повернулся к нему спиной и удалился, чувствуя между лопатками его взгляд.

Луис явно прикидывал, куда лучше всадить кинжал.

118


— Да ты, должно быть, сошёл с ума! — Моему негодованию в отношении Матео не было предела. Этот человек не просто следовал в жизни по стезе, что неуклонно вела к виселице, он мчался по ней сломя голову.

Мы стояли во дворе дома, который я недавно арендовал. Матео с раздражающе самодовольным видом погладил свой неизменный кубок с вином и, тонко улыбаясь сквозь облачко дыма, сказал:

   — Может быть, мы обсудим вопрос тихо и спокойно, или ты предпочитаешь орать так, чтобы оповестить о наших делах всех слуг и соседей?

Я сел.

   — Выкладывай, с чего это ты вдруг надумал заявиться к дону Сильвестро? И давай с самого начала. Хочу понять, что мне делать в первую очередь: уносить ноги из города или всё-таки придушить тебя.

Он покачал головой и попытался напустить на себя вид оскорблённой невинности, что, с учётом израненной физиономии, где каждый шрам носил женское имя, получилось неубедительно.

   — Кристо, compadre...

   — Бывший compadre!

   — Я посетил дом старого друга твоей семьи дона Сильвестро, во всех отношениях достойного старого кабальеро. Волосы его седы, ноги ослабли и полусогнуты в коленях из-за многолетней привычки к седлу, но в сердце его ещё полыхает пламя. Я нашёл предлог, чтоб осмотреть монокль дона Сильвестро, — точно могу сказать, без них он не перечтёт пальцев и в футе перед собственным носом.

   — Надеюсь, ты их разбил?

   — Конечно нет. Неужели, по-твоему, кабальеро, подобный мне, способен так обойтись со старым рыцарем?

   — Разумеется, способен, если бы только это помогло тебе обжулить кого-нибудь в карты или забраться к женщине в постель.

Матео вздохнул, допил свой кубок, наполнил его заново и только тогда сказал:

   — Монокль, конечно, разбить придётся, но в другой раз.

   — Приём у де Сото переносится во дворец вице-короля. Старик, вероятно, тоже будет приглашён.

   — Это я уже знаю. Он не просто будет присутствовать, но поедет в нашей карете.

   — ¡Santa Maria! Пресвятая Матерь Божья! — Я опустился на колени перед каменным ангелом, наполнявшим фонтан водой. — Спаси меня от этого сумасшедшего, и пусть Господь поразит его молнией.

   — Ты слишком легко впадаешь в панику, Бастард. Учись воспринимать жизнь спокойно, без истерик. И встань с колен, я же не твой исповедник.

Я поднялся.

   — Итак, ты хочешь, чтобы я отправился к вице-королю в одной карете с человеком, который опознает и разоблачит меня, как только увидит?

   — Начнём с того, что старик уже считает тебя доном Карлосом, потому как я сказал ему, что ты дон Карлос. Тебе не понадобится его в этом убеждать. Пойми, от тебя требуется всего лишь его не разубеждать. Когда мы за ним заедем, будет уже темно. В темноте на старика набросится уличный мальчишка, наш человек, сцапает монокль и будет таков. Но даже если, упаси господи, этот трюк не удастся, дон Сильвестро всё равно тебя не узнает. Ему и в монокле-то, чтобы тебя разглядеть, надо смотреть почти вплотную, но он, как и всякий пожилой кабальеро, стыдится признаться в старческих слабостях. И он мало того что наполовину слеп, так ещё и наполовину глух. Если тебе придётся говорить, говори тихо — он твоего голоса не расслышит, но ни за что в этом не признается. К тому же для поддержания общения там буду я. Дон Сильвестро считает, что ты нарушил кодекс чести кабальеро, и вообще вряд ли заговорит с тобой напрямую. Во всяком случае, пока не получит удовлетворительных разъяснений насчёт преступлений, совершенных тобой в Испании.

   — Si, истинных моих преступлений. Кстати, почему бы тебе не просветить меня насчёт этих деяний?

Матео стряхнул пепел.

   — Ну, разумеется, всё, что ты сделал, было совершено ради сохранения фамильной чести.

   — Кажется, я прикончил канделябром папашу своей невесты и спёр её приданое?

   — Ах, Бастард, ты веришь досужим сплетням, и дон Сильвестро тоже. Некий друг написал ему из Испании, что молодой дон Карлос якобы оказался вором и негодяем. А дон Сильвестро по простоте душевной поверил. Но, слава богу, нашёлся иной друг, я, который поведал старику всю правду.

   — Правду? Будь добр, поведай её и мне. Чего только порой про себя не узнаешь.

   — А правда заключается в том, что ты взял на себя вину старшего брата.

Несколько растерявшись, я повторил эти слова, словно пробуя их на вкус:

   — Я взял на себя вину старшего брата, чтобы защитить фамильную честь.

Расхаживая туда-сюда, я твердил эту фразу, проникаясь духом комедии, которую сочинял Матео.

   — Стало быть, мой братец, наследник титула и фамильного состояния, коему пристало быть хранителем чести родового имени, оказался мошенником, обокравшим мою нареченную. Так, так... каков же был выход? Убей я негодяя, чего он, несомненно, заслуживал, правда могла бы выйти наружу, а сие стало бы величайшим бесчестьем для нашей гордой фамилии. М-да, мне оставалось лишь одно. Поскольку я младший брат, ничем не обладающий и ничего не наследующий, я принимаю вину на себя и несу наказание, спасая доброе имя своей семьи.

Я поклонился и отсалютовал другу шляпой.

   — Матео Росас, ты действительно гений. Когда ты сказал, что сочиняешь для дона Сильвестро комедию, я, признаться, не ждал от этого ничего хорошего, хотя теперь вижу, что, поставь мы такую пьесу на подмостках Мехико и Севильи, нас восславили бы как героев пера и бумаги. Мы заработали бы на ней столько, сколько в жизни не добывали — во всяком случае, законным путём.

Матео изобразил скромное смущение.

   — Дон Сильвестро принял всю эту историю с такой же готовностью, как Моисей слова Господа, и ныне она запечатлелась в сознании старика, словно высеченная на скрижалях. А когда я пересказывал эту байку Елене, он не только поддакивал, но и приукрашивал её.

   — Я не ослышался? Матео, ты и правда заявил, что рассказал эту историю Елене? А не нашептал ты её случайно и на ухо вице-королю? — Amigos, ну не прав ли я, считая, что ежели кары за свои собственные прегрешения мне как-нибудь и удастся избежать, то роль в комедии Матео уж точно приведёт меня на виселицу?

   — Бастард, выпил бы ты лучше вина, а то физиономия у тебя совсем недавно была как у покойника, а сейчас аж полыхает.

   — Когда ты видел Елену?

   — Сегодня пополудни, когда она навестила дона Сильвестро после вашей встречи с вице-королём.

   — Чего ради её понесло к дону Сильвестро?

   — Зашла потолковать со стариком о тебе. Хотела узнать побольше о твоих преступлениях, чтобы выяснить, как лучше помочь тебе добиться прощения.

   — А ты выдал ей ту же сказочку про благородного младшего брата, которой перед этим накормил дона Сильвестро?

   — Ну, на самом деле, если быть честным, как раз появление прекрасной Елены раззадорило моё воображение. Признаюсь, Бастард, по части женщин у тебя вкус отменный. Оно, конечно, для меня Елена слишком деликатна и понятлива, на мой вкус, так лучше бы у неё выше декольте было всего поменьше, а ниже, наоборот, побольше. Но её глаза, право же, покорили бы и самого Эроса.

   — Ты лучше расскажи мне, как всё было. Только в подробностях, ничего не упуская. Чтобы, когда я тебя убью, у меня не осталось никакого чувства вины.

   — Ага. Начнём с того, что эта красавица, едва только вошла, сразу же заговорила о тебе, красочно расписав мне и дону Сильвестро, как ты в одиночку сразился с дюжиной пиратов...

   — С дюжиной?

   — Ну, что-то в этом роде. А я, слушая её и глядя на неё, понял, что девушка в тебя влюблена.

   — Не говори этого. Мне слишком больно.

   — Увы, мы должны иметь мужество смотреть правде в глаза. Мы вернулись ради мщения, но ненависть — это лишь одна сторона монеты, именуемой жизнью. А другая её сторона — любовь. Так вот, услышав отзвуки любви в голосе Елены, я счёл своим долгом заверить её, что чувство сие небезответно. Известно ли тебе, что все мои пьесы имеют счастливый конец? По правде сказать, в жизни любовь так часто соседствует с трагедией, что я, дабы исправить несправедливость, неизменно позволяю любви восторжествовать.

   — И что Елена сказала, узнав, что я взял на себя вину брата?

   — У неё вырвался крик, Бастард! Крик радости и облегчения. А потом она заявила, что считала тебя благородным, достойным человеком с того мгновения, как впервые заглянула тебе в глаза.

   — ¡Ау de ни! Ну и дела!

Я сел и спрятал лицо в ладонях. Елена, этот ангел во плоти, была ослеплена тем, что я её спас, и только поэтому приняла полукровку lépero за благородного идальго. Будь ей известна хоть толика правды, она бежала бы от меня в ужасе.

   — А дон Сильвестро? Он тоже ни в чём не усомнился?

   — Старый кабальеро охотно принял всё на веру. История-то романтическая, лучше не бывает. Старший брат оказывается негодяем, но его злодеяния приходится покрывать ради спасения фамильной чести, и это делает младший в семье — образец благородства. Воистину достойная жертва. Всё это так воодушевило дона Сильвестро, что он решил, будто всё, в чём бы ни обвиняли дона Карлоса, совершалось во имя чести. Твоя невиновность, однако, добавил он, должна оставаться тайной, ибо истина может обернуться позором для благородного семейства. Лично я согласился с тем, что огласка ни к чему, но уж вице-королю-то нужно рассказать всё как есть. После чего Елена отправилась поделиться этой новостью с дядюшкой.

   — И с Луисом, — простонал я. — Она расскажет всё Луису. И своей служанке, которая перескажет служанке из соседнего дома.

Матео пожал плечами.

   — Через несколько недель нас здесь и след простынет.

   — Мы-то уберёмся, а Елена останется и окажется жертвой злословия. Сегодня, чтобы позлить Луиса, я намеренно дал ему понять, что испытываю к его невесте романтический интерес, но одно дело, когда это говорит опальный дон Карлос, а совсем другое — дважды герой, каким ты меня выставил. Я ведь пожертвовал собой ради спасения брата и готов был отдать жизнь ради Елены. Когда Елена расскажет всё это Луису, он сочтёт меня реальной угрозой.

   — Слушай, даже если бы ты в одиночку искрошил всех пиратов в колонии, вице-король не выдал бы за тебя Елену. Пусть и дважды герой, ты всего лишь третий сын незначительного идальго, а Луис унаследует от отца титул маркиза. По знатности он не уступает самому вице-королю, почему тот и принуждает племянницу к этому выгодному браку. Луис, конечно, захочет тебя убить, но не как своего конкурента, а исключительно из гордости. А уж если ему станет известно, что ты видишься с Еленой, он постарается не тянуть с убийством, а избавиться от тебя поскорее.

Это был ещё один кинжал мне в брюхо.

   — Скажи, Матео, ты ведь не позволил себе такой несусветной глупости, как назначить Елене от моего имени тайное свидание?

Матео вместо ответа приник к кубку, и мне пришлось дождаться, когда он осушит его до дна.

   — Ну, так что?

   — Он свинья, этот Луис.

   — Я не о нём спрашиваю. Что ты сделал?

   — Ну хочет девица поговорить с тобой, попросить прощения за то, что в тебе сомневалась. Если ты поведёшь дело как надо, то добьёшься её благосклонности прежде, чем у Луиса появится такая возможность.

   — Ты спятил? Решил, будто я использую Елену как орудие своей мести?

   — Уж кто бы говорил! Разве не ты вернулся в Новую Испанию с целью убить жениха Елены и уничтожить её родного дядюшку, который вырастил сироту, заменив ей отца? И ты всерьёз полагаешь, что можешь проделать всё это, никак не повредив Елене?

Матео, до этого сидевший на краю фонтана, поднялся и с жаром заявил:

   — Поверь мне, Бастард, мне придётся очень, очень постараться, чтобы у этой трагикомедии, которую ты начал разыгрывать, всё-таки получился хороший конец.

119


Свидание с Еленой, устроенное для меня Матео, состоялось в доме вдовой дочери дона Сильвестро. Матео сказал, что вдовушка (между прочим, всего на несколько лет старше меня) в этом доме почти не бывает, ибо почти всё время проводит в усадьбе отца. И вообще у вдовы множество достоинств, сообщил Матео, явно давая понять, что увянуть от тоски он ей не позволит.

Я нервно дожидался во дворе дома, из которого молчаливая пожилая индейская чета, надо полагать слуги, вынесла столик и уставила его фруктами и вином. Когда стемнело, они же зажгли свечи. Ограждённое высокими стенами место казалось тихим и уединённым — самым подходящим для встречи с чужой невестой.

Я чувствовал себя актёром, участвующим в постановке пьесы о роковой любви Калисто и Мелибеи, а то и ещё более трагической истории о Ромео и Джульетте, написанной, если верить Матео, неким англичанином по фамилии Шекспир. Меня, признаться, очень задело справедливое замечание Матео: я и впрямь не мог уничтожить своих врагов, не повредив при этом Елене. Судьба снова играла со мной в кости.

Услышав шум подъезжавшего экипажа, я напрягся, а когда Елена появилась в воротах, медленно поднялся с края фонтана, на котором сидел. Она пришла в чёрном платье, обернув голову и плечи шёлковой шалью. Признаться, я почти ожидал увидеть Елену в маске, что было обычным для знатных дам, отправляющихся на тайные свидания, однако она сочла это лишним. В этой шали Елену всё равно никто бы не узнал.

   — Донья Елена. — Я поклонился.

   — Дон Карлос.

Чтобы чем-то занять руки, я указал на столик со сластями, промолвив:

   — Хозяйки нет дома, но она любезно предоставила нам угощение.

   — Я встретила донью Теодору. Это добрая женщина, которая нежно заботится о своём престарелом отце.

   — Я слышал, вы виделись сегодня с её отцом.

Елена подошла ко мне и протянула руку.

   — О, Карлос, я так рада узнать, что вы не такой, каким вас многие выставляли. Ваше жертвенное стремление спасти семейную честь уподобляет вас святым мученикам.

Я принял протянутую руку и прикоснулся к ней губами.

   — Елена, я должен вам сказать правду. — «По крайней мере часть правды», — добавил я про себя. — Я вовсе не тот, за кого меня принимают.

   — Я знаю!

   — Как? Не может быть!

   — Разумеется, я всё знаю. Тот человек, с которым я встретилась у дона Сильвестро, рассказал мне всю эту историю про старшего брата, оказавшегося негодяем, и как вы взяли на себя чужую вину.

   — Нет, я имел в виду нечто иное.

   — Да?

Сердце моё разрывалось. Стоит сказать правду, и Елена в ужасе убежит прочь. Но пусть вся моя жизнь и прошла во лжи, перед этой девушкой мне хотелось обнажить душу.

   — В моей жизни есть нечто, о чём я не могу поведать. Боюсь, вы не смогли бы этого понять, а то и возненавидели бы меня. Но в одном я могу и должен признаться. Я люблю вас — тебя, Елена. Полюбил с первого взгляда.

   — И я тебя тоже, — просто сказала она, чем совершенно застала меня врасплох. Заметив это, Елена поинтересовалась: — Ты предпочёл бы, чтобы я скрывала свои чувства?

   — Как можно говорить такие вещи! Ты обручена с другим мужчиной.

Всё ещё держа девушку за руку, я непроизвольно попытался привлечь её к себе, но она отстранилась и слегка прошлась по двору.

   — Не кажется ли тебе странным, — промолвила Елена, — что мы, люди из высшего общества, так ограничены в своей свободе? Наши титулы, старинные фамилии, занимаемое положение, владения — всё это удерживает нас прочнее любых уз и решёток. А ведь мужчины и женщины низкого происхождения вправе любить и сочетаться браком по велению одного лишь сердца.

Она повернулась и заглянула мне в глаза.

   — Хотя дядюшка и может принудить меня выйти за Луиса, но заставить полюбить его никому не под силу. Я не испытываю ненависти к Луису и верю, что он на самом деле меня любит. Ему предоставлялась возможность породниться с самыми знатными семействами, женившись на девушках, ничуть не уступавших мне красотой и имевших куда большее приданое. Но каковы бы ни были чувства Луиса, для меня брак с ним всё равно что тюрьма. И я готова предпочесть ему другую разновидность тюрьмы, монастырь, где, по крайней мере, сохраню свободу читать книги и писать то, что имею дерзость называть стихами.

   — Твои стихи — это песни ангелов.

   — Мне приятно это слышать, дон Карлос, но я сильно сомневаюсь, чтобы тебе там, в Испании, доводилось их читать. Они почти не публиковались и даже здесь, в колонии, мало кому известны.

   — Ты несправедлива к себе. Книгу твоих стихов мне дали почитать, когда я плыл сюда из Севильи.

Я показал ей сборник стихов, который отпечатал специально для неё. Глаза Елены вспыхнули, она изумлённо покачала головой.

   — Надо же! Это ведь старые стихи, написанные не один год назад. Хорошо, если до нынешнего времени сохранились одна-две книжки. Неужели мои стихи прочли и в самой Севилье?

   — Уверен, их читают во всём мире. Не сомневаюсь, такой том имеется и в Королевской библиотеке в Мадриде.

   — Скорее уж в святой инквизиции, в камере вещественных доказательств. А кто дал тебе эту книгу?

   — Один случайный встречный, я не запомнил его имени. Он читал эту книгу в cantina, придорожной таверне. Мы разговорились за вином, и когда он узнал, что я собираюсь совершить морское путешествие, предложил взять книгу, чтобы скоротать дорогу за чтением.

Должен признаться, amigos, эта льстивая ложь давалась мне без всякого труда. Неожиданно за стеной, отгораживавшей двор от улицы, послышался шум, а потом над ней на миг показалась голова. Какой-то человек, подтянувшись, заглянул через забор во двор и тут же спрыгнул, а когда я выбежал за ворота, уже вскочил в седло и галопом умчался прочь, прежде чем я успел его задержать. Елена вышла за мной.

   — Я узнала его. Это слуга Луиса, приставленный шпионить за мной.

Она удалилась, не добавив ни слова, я же не попытался остановить девушку, опасаясь за её репутацию. Вскоре ко мне могли явиться секунданты Луиса, и я готов был приветствовать возможность убить его. Однако у меня имелись опасения: может быть, вызова и не последует. Не потому, что Луис боялся меня, но из-за скандала, который произвёл бы поединок: ведь после того, как я спас Елену, прошло совсем мало времени.

Пару минут я стоял во дворе, закрыв глаза, и в моём сознании звучали слова Елены. Она сказала, что любит меня! Но кого на самом деле любит эта девушка? Героя-мученика дона Карлоса? Или нищего мальчишку lépero, ставшего знаменитым разбойником?

120


Мы воспользовались наёмным экипажем, чтобы подобрать старого кабальеро и доставить его на приём, причём я волновался так, как, пожалуй, ни перед одним светским мероприятием за всю прошедшую жизнь. Матео тщательно изучил всё касавшееся подготовки приёма и составил несколько вариантов плана на случай любого поворота событий. Он продолжал относиться ко всему происходящему так, словно все мы были актёрами в написанной им пьесе. На этот вечер им была написана роль даже для уличного паренька — lépero по имени Хайме.

   — А что мы будем делать, если старик всё-таки догадается, что никакой я не дон Карлос? — осведомился я, когда экипаж уже подкатывал к дверям дома дона Сильвестро.

Вообще-то ответ был мне уже известен. Этим вопросом я досаждал Матео и раньше, пока тот наконец не ответил без обиняков:

   — Мы его прикончим.

   — А Изабелла? Что, если мы повстречаемся с вавилонской блудницей?

   — Мы и её прикончим.

Да уж, легко сказать, однако на самом деле ни он, ни я по складу души не были в состоянии убить старика или женщину, пусть даже в отношении Изабеллы искушение и было очень сильным. Матео выяснил, что церковь согласилась аннулировать её брак с доном Хулио и Изабелла вышла замуж за серебряного короля Секатекаса, когда после кончины дона Хулио не прошло и года. Естественно, она имела дом не только в серебряном городе, но и в столице. Правда, как установил Матео, старый особняк в Мехико Изабелла снесла и теперь возводила дворец, который по великолепию должен был составить конкуренцию вице-королевскому. Мой друг полагал, что до завершения обустройства новой резиденции она останется в Секатекасе, но полной уверенности в этом у него не было. Я же, со своей стороны, не сомневался, что Изабелла окажется среди приглашённых, с тем чтобы при виде нас схватиться за сердце и громко завопить.

Матео, правда, сомневался, что Изабелла вообще кого-то из нас узнает. Он сбрил свою эспаньолку, оставив лишь довольно впечатляющих размеров усищи. Волосы у него былитеперь, как и у меня, коротко острижены и выкрашены, как и усы, в огненно-рыжий цвет — тут уж постарались putas в таверне, где мы с ним останавливались. С этакой шевелюрой, красной нашлёпкой на глазу, в красной шляпе, в красном жилете и красных штанах он был так же «неприметен», как павлин среди голубей.

   — Броскость и есть моя главная маскировка, — заявил Матео, когда я при виде наряда, в котором он собирался появиться на вице-королевском балу, разинул рот. — Я освоил искусство преображения ещё в то время, когда мне приходилось исполнять по нескольку ролей в одной пьесе. Если даже Изабелла меня увидит, то ни за что не узнает во мне друга покойного дона Хулио.

   — Ты намерен прятаться, оставаясь на виду?

   — Именно так.

Ну что ж, amigos, мы ведь видели Матео на сцене, не так ли? Бывает, он играет прекрасно, но, случается, переигрывает. Как и во всём другом, здесь он тоже не знает золотой середины и исполняет свою роль или великолепно, или — ¡o Dios mio! — ужасающе!

Так или иначе, если уж в Книге судеб прописано, чтобы Изабелла оказалась на балу, так пусть она, как это ей свойственно, будет слишком занята собой, чтобы нас опознать.

   — Если я окажусь разоблачённым перед Еленой, то покончу с собой.

Матео подкрутил кончики усов.

   — Compadre, твоя беда в том, что ты не хочешь принимать женщин такими, как они есть, и откровенно признавать, зачем они нам нужны. Тебе нужна puta и ангел в одном лице, а вот я люблю грешных женщин и вполне с ними счастлив.

И вот мы остановились напротив ворот дома, где жил дон Сильвестро. Я остался ждать в карете, тогда как Матео пошёл позвать хозяина. Я нервно постукивал по колену кинжалом, всё более склоняясь к тому, чтобы, если старик меня узнает, перерезать горло самому себе.

Ворота освещались лишь одной, хотя и большой, свечой, и свет от неё распространялся всего на пару футов, но я и без того сидел в тёмной коляске.

И тут вдруг произошёл приятный сюрприз. Неожиданно у моей двери появился Мигель де Сото. Рассыпавшись в извинениях, он сообщил, что его компаньоны, имена которых он по-прежнему держал в секрете, согласились включить меня в число партнёров. Но ставка повысилась: теперь с меня запрашивали пятьдесят тысяч pesos.

Не приходилось сомневаться в том, что тут не обошлось без Луиса. Понимая, что вице-король не позволит ему убить соперника на дуэли, он хотел разорить меня, справедливо полагая, что потом ему легче будет нанять убийцу, который вонзит кинжал мне в спину. Сумма была несусветной, и я согласился на тридцать тысяч, причём три тысячи pesos в золотых дукатах, в знак серьёзности намерений, вручил де Сото сразу, пообещав собрать остальные в течение нескольких дней. Отдав золото, я захотел узнать более подробно о предстоящих вложениях.

   — Цены на маис растут не по дням, а по часам, — ответил дон Мигель.

Так оно и было. Маис с рынков почти исчез, в то время как склады были забиты битком. Судя по ворчанию моих новых слуг, это уже порождало в народе недовольство. Вне всякого сомнения, меня норовили впутать в аферу с продовольствием.

   — Мои компаньоны владеют зерном, хранящимся на складах. Мы контролируем распределение.

Понятно. Они придерживали маис, фактически обрекая бедняков на голод, для того чтобы взвинтить цены и, когда они достигнут максимума, сбыть товар с наибольшей выгодой. Что-то подобное я подозревал, но теперь, когда всё было высказано прямо, это ставило меня в затруднительное положение в отношении Елены. Ясно ведь, что подобная афера не могла осуществляться втайне от неё и без согласия вице-короля.


Заслышав шаги — Матео приближался, ведя с собой дона Сильвестро, — я внутренне напрягся и выглянул в окошко. Мой друг пропустил старика за ворота, а сам задержался, чтобы закрыть их.

Дон Сильвестро в одиночку направился к экипажу, а когда подошёл, я открыл дверь.

   — Карлос... — начален.

И в этот момент кто-то выскочил из темноты и смазал его рукой по лицу. Старик попытался схватить нападавшего, но тот оттолкнул его, и дон Сильвестро, слабый в коленях, непременно бы упал, не поддержи его вовремя подскочивший сзади Матео.

   — Вор! — кричал дон Сильвестро. — Он украл мой монокль!

Я выскочил из кареты и принялся вместе с Матео и возницей искать дерзкого грабителя. Но куда там — его и след простыл. К моему великому облегчению, Хайме справился со своей ролью отменно.

Я переглянулся с Матео и, собравшись с духом для предстоящего испытания, направился прямиком к остававшемуся у экипажа дону Сильвестро, а подойдя, заключил его в крепкие объятия.

   — Дон Сильвестро, — прочувствованно промолвил Матео, — как жаль, что вашу встречу после долгой разлуки омрачила эта гнусная кража!

   — Мой монокль! — причитал старик. — Этот негодяй утащил мой монокль, а другого у меня нет! Одному Богу ведомо, когда мне удастся раздобыть замену.

   — А я слышал, что с последним казначейским флотом прибыл шлифовщик линз, — заметил Матео. — Поищем его, правда, Карлос?

   — Карлос! — Старик потрепал меня по щеке.

   — Мы не допустим, чтобы это наглое ограбление испортило ваше воссоединение, — заявил Матео и, обратившись к вознице, приказал: — Трогай! Вези нас во дворец вице-короля. Весь город уже ждёт почётных гостей.

Всю дорогу до дворца Матео тарахтел не смолкая, а если я что-то и вставлял, то полумёртвый дон всё равно не расслышал и половины. Один раз Матео прикурил скрученную из табачного листа сигару от свечи, горевшей в застеклённом боковом фонаре нашей кареты. При этом он нарочно держал свечу так, чтобы она в темноте кареты высветила моё лицо.

На балу, надо полагать, всё будет залито светом, и испытать, не узнает ли меня старик, было предпочтительнее сейчас, чем на глазах у сотен людей.

   — Как вы думаете, дон Сильвестро, — заинтересованно осведомился Матео, — сильно изменился Карлос с тех пор, как вы видели его отроком?

Старикан подался вперёд и покосился на меня.

   — Вылитый отец, ну просто одно лицо! Сходство с отцом такое, что я узнал бы его среди тысячи молодых людей.

Я едва сдержался: мне захотелось перекреститься и возблагодарить Бога за тщеславное нежелание старого кабальеро признавать за собой слабости, присущие его возрасту.

Ну что ж, одно испытание было пройдено успешно, но я-то знал, что от трёх богинь, что свивают нити наших судеб, так просто не отделаться. По приближении к дворцовым воротам меня охватило странное чувство: я задумался о том, кем же являюсь на самом деле. «Кто настоящий отец его, знает ли муж хоть единый?» — помнится, спросил Телемах, сын Одиссея, у своего отца. А я всю жизнь задавался вопросами — и насчёт отца, и насчёт матери, и насчёт одетой в чёрное старухи, так жаждавшей моей крови.

Правда, отец Антонио частенько говаривал, что неведение иной раз может быть великим благом, и со временем я стал понимать, что это мудрое изречение.

Ибо сейчас я начинал бояться, что Бог пошлёт-таки мне долгожданные ответы.

121


В Севилье мне доводилось участвовать в разгульных пирушках актёров, но вот гостем аристократического бала мне предстояло стать впервые. У ворот дворца нас приветствовали разодетые в пышные мундиры офицеры дворцовой стражи, поспешно выступившие вперёд и сопроводившие нас к дверям. Там мы были переданы на попечение вице-королевским распорядителям и препровождены в бальную залу.

Правда, на глазную повязку и красный наряд Матео распорядители поглядывали косо, тем паче что броские шелка не могли скрыть его повадок головореза. Полагаю, что, не прибудь он со мной, почётным гостем, они сочли бы своим долгом позвать капитана стражи и спросить, следует ли допускать в благородное собрание столь сомнительную персону.

Путь в бальную залу пролегал через холл с огромными зеркалами, в которых отражался не только свет бесчисленных канделябров и факелов, но и сверкающее шитьё мундиров выстроившейся вдоль стен почётной стражи.

В конце холла, за высокими дверьми, находилась огромная трёхъярусная бальная зала, в которой поместилось бы не одно жилище, сравнимое с тем, что я снимал в настоящее время. Как и холл перед ней, зала была ярко освещена множеством свечей и факелов.

Стены и потолок, канделябры, лепнина — всё вокруг сияло серебром и позолотой, и, признаюсь, в первое мгновение всё это великолепие ошеломило меня. Мне было не так-то просто сохранить маску высокомерного безразличия, подобающую идальго.

Несколько сот человек прогуливались по помещению, беседуя и потягивая напитки, и, когда я появился на вершине широкой мраморной лестницы, все взоры обратились ко мне. Я почувствовал, как сильно колотится сердце. Сам вице-король подошёл ко мне и с величественным жестом возгласил:

— Сеньоры, сеньориты и кабальеро, позвольте представить вам дона Карлоса Васкеса де Монтерея, героя Веракруса.

Толпа гостей расступилась по обеим сторонам зала, открыв посередине узкий проход. Грянул оркестр. Вице-король взял меня за руку и повёл вниз по ступеням. Мне пришлось шествовать на виду у всех, будучи в центре всеобщего внимания.

Хм, а ведь здесь было немало тех, кто мог бы узнать меня. Скажем, один из толстых купцов, которых я грабил на дороге в Ялапу, или епископ, у которого я вместе с его мулом и кошельком забрал и церковное облачение. А как насчёт дамы, с чьей лилейной шейки я сорвал жемчужное ожерелье?

Жизнь идёт кругами, и, внимая сейчас аплодисментам собравшихся, я испытывал жутковатое ощущение: на какой-то миг мне показалось, что жертвы всех моих злодеяний собрались на этом балу для того, чтобы разоблачить меня перед женщиной, которую я люблю.

Я напряжённо спускался по ступеням, с застывшей улыбкой на лице и сумбуром в мыслях. Из-за того что я вёл под руку дона Сильвестро, движение замедлялось ещё больше, а когда мой взгляд выхватил из толпы знакомую фигуру, я едва не споткнулся.

Изабелла!

Потом мой глаз уловил вспышку красного. Алый кабальеро, мой compadre, выскользнул из помещения.

Борясь с побуждением пуститься наутёк, я двинулся по проходу, улыбаясь и кивая людям по обе стороны и понимая, что всё это добром не кончится. Я это просто нутром чуял. Изабелла находилась в дальнем конце импровизированного прохода, но, когда я дойду до неё, сам ад вырвется наружу. Только такой авантюрист, как Матео, мог надеяться, будто без бороды ей меня не узнать. Это просто смешно. Мы встретимся с Изабеллой глазами, она удержит мой взгляд, прищурится, поднеся к лицу свой китайский веер, — в её взоре промелькнёт любопытство, потом узнавание и наконец ужас. И раздастся крик.

Даже мой друг Матео, видевший тысячу жарких схваток, с Изабеллой предпочитал не встречаться.

Елена, улыбаясь, стояла рядом с Луисом. Хотя лицо Луиса внешне было абсолютно бесстрастным, не требовалось быть волшебником, чтобы проникнуть в его мысли. Когда раздастся вопль Изабеллы и все гости бросятся на меня, он будет первым, кто обнажит кинжал.

Больше всего меня страшило не само разоблачение, а то, что оно произойдёт на глазах у Елены. Что она подумает, когда стражники поволокут её героя в тюрьму? В следующий раз она увидит мою голову выставленной над городскими воротами.

С инстинктивным побуждением бежать я кое-как справился, но вот колени мои предательски подгибались. Я подходил к Изабелле всё ближе, и мысли мои скакали галопом. Неужели вот так всё и кончится? Вместо того чтобы повергнуть Луиса и Рамона, я буду изобличён и арестован? И где, кстати, Рамон? Наверняка тоже среди присутствующих. Узнает ли он мальчишку-метиса, которого пытался убить целую жизнь назад? Поддержит ли Изабеллу в разоблачении моего обмана?

И тут вдруг раздался оглушительный женский визг.

Изабелла выскочила в проход, по которому шествовали я, дон Сильвестро и вице-король.

Я чуть не выпрыгнул из собственной шкуры, когда понял, что произошло.

На Изабелле полыхало платье!

В то время как все бросились сбивать огонь, я приметил поспешно скрывшуюся в толпе фигуру в красном и широко ухмыльнулся. Вообще-то это было не слишком вежливо по отношению к попавшей в затруднительное положение даме, но я ничего не мог с собой поделать.

Эй, amigos, а вы небось и вправду подумали, будто мой старый compadre не сумеет меня выручить?

К сожалению, пламя не поглотило саму Изабеллу, но она никак не могла остаться на балу в обгоревшем сзади платье и покинула дворец в состоянии, близком к истерике. По общему суждению, неприятность случилась из-за того, что она слишком близко подошла к напольному канделябру.

   — Музыку! — приказал вице-король, обращаясь к распорядителю бала. — Пусть грянет оркестр и гости, танцуя, забудут про эту досадную неприятность!

Впрочем, его самого отбытие Изабеллы, похоже, ничуть не огорчило.

   — Эту женщину вообще не стоило приглашать во дворец, — проворчал вице-король и, подавшись ко мне, доверительным шёпотом добавил: — Её бывший муж был marrano, выкрестом.

В качестве первой пары бал открыли Луис с Еленой, тогда как я, оставив дона Сильвестро с друзьями, отошёл в сторону и неприметно встал к стеночке. Дурацкая улыбка сошла с моего лица, я так перенервничал, что с трудом дышал, и лишь через некоторое время смог снова оглядеться в поисках знакомых лиц. Рамон пока мне на глаза не попадался.

Чтобы унять волнение, я выпил кубок вина. За ним другой. Потом третий. Скоро голова моя сделалась лёгкой, но на сердце всё равно лежал камень — Елена танцевала с Луисом. Она взглянула на меня, и я тоже в ответ улыбнулся, но право танцевать с ней присвоил себе Луис. Я посторонился, пропуская слугу, толкавшего тележку с закусками, при этом случайно задел плечом какого-то мужчину и извинился.

   — Это мне следует просить прощения, — возразил он. — Подобно Агесилану из Колхиды, оседлавшему гиппогрифа ради спасения прекрасной Дианы, вы заслужили все здравицы, какие только Константинополь может возгласить в вашу честь.

Теперь этот человек показался мне знакомым, однако я никак не мог вспомнить, где же его видел. Или он мне кого-то напоминал? Так или иначе, было в его чертах, во взгляде нечто неуловимое, что тревожило мою память.

   — Спасибо, сеньор, но, боюсь, я не столь счастлив, как Агесилан или любой другой из прославленных кабальеро древности. Сами знаете, если верить преданиям, в старые времена герой непременно женился на спасённой им красавице. В моём же случае...

   — Вы правы. Вместо этого принцесса выходит за негодяя.

Вино и сочувственное замечание незнакомца развязали мне язык.

   — Никогда не слышал более справедливых слов. Бедной Елене придётся выйти за человека, считающего, что жену нужно объезжать, как лошадь.

   — Вижу, вы хоть и недавно в городе, но дона Луиса знаете хорошо. И боюсь, ваша оценка этого человека верна. Бедная Елена! Она даже хотела скрыться от этого брака в монастыре, ведь супруг никогда не предоставит ей свободы читать и писать. А она прекрасная поэтесса. И рифмованные строки, которым Луис не позволит вырваться наружу, станут потерей для мира. Но вы не должны слишком строго судить жениха Елены. Он, увы, не получил воспитания, которое подобает носителю столь знатного имени и высокого титула. Люди винят в этом его отца, и впрямь неудачника: заядлого игрока, скверного поэта, даже пьяницу.

   — О, я тоже слышал, что этот человек не только плохой отец, но и мот, растративший фамильное достояние на азартные игры и распутных женщин. Говорят, он не попал в богадельню только благодаря своему титулу. Но это не служит извинением его сыну. Среди нас немало таких, кто рос в гораздо худших условиях и на чью долю выпали куда большие невзгоды, чем легкомысленный или беспутный отец, — заявил я.

   — Разумеется, вы имеете право так говорить. Елена рассказывала мне о том, как вы пожертвовали собой ради старшего брата.

   — О, так вы знакомы с Еленой?

   — Я тоже пишу стихи. Правда, в отличие от Елены, плохие. Но мы знакомы много лет и, имея общие интересы, не раз вели долгие беседы. В определённом смысле я даже могу считать её своим другом.

   — Ну, если вы друг, то скажите, как можно предотвратить её брак с этим мерзавцем Луисом?

   — Ах, amigo, сразу видно, что вы новый человек в этом городе. Пробыв здесь подольше, вы бы поняли, что если Луис чего-то хочет, он это получает. Елена отказывала ему не раз и не два, но Луис не сдавался и, чтобы добиться её руки, оказал вице-королю множество весьма ценных услуг. Теперь, боюсь, сделать уже ничего нельзя. Я надеюсь лишь на то, что после свадьбы Елене хватит упорства и отваги отстоять своё право писать стихи.

   — Если свадьба вообще состоится, — мрачно обронил я.

Стихотворец потрепал меня по плечу.

   — Вам не следует так говорить. Если дойдёт до Луиса, он должен будет послать вам вызов. Да, в Веракрусе вы выказали великую доблесть, но дуэль — это, знаете ли, не война, это особого рода состязание. Мало того что Луис отменный фехтовальщик, он ещё и подлец, не брезгующий самыми низкими средствами. Если не сможет одолеть вас в честном поединке, то наймёт убийц. Вы уж мне поверьте — я вам говорю, во-первых, как друг и поклонник Елены, а во-вторых, как человек, весьма вам благодарный.

   — А вы, похоже, хорошо знаете Луиса.

   — Уж мне ли его не знать? Я его отец.

Я задумчиво отпил вина, глядя на танцующих. Вот, значит, кто это — дон Эдуардо Монтес де ла Серда. Наслышан, как же.

Спустя мгновение я снова повернулся к нему.

   — Не надо меня осуждать, — промолвил он. — Я действительно друг Елены. Я люблю её как дочь, которой у меня никогда не было. — Дон Эдуардо отвёл глаза в сторону. — Люблю как сына, которого хотел бы иметь — вместо того, который достался мне по заслугам.

В его словах звучала горечь, но не жалость к себе, а скорее что-то вроде покаяния.

   — И с вами, дон Карлос, я говорю как друг, ибо знаю, что Елена испытывает к вам дружеские чувства.

Он заглянул мне в глаза и продолжил:

   — А возможно, хотя об этом лучше не говорить вслух, и не только дружеские. В связи с вашими собственными непростыми семейными обстоятельствами, — он отсалютовал мне кубком, — и, несомненно, из-за того вина, которое я сегодня уже выпил, у меня чересчур развязался язык. Показалось, что я могу поделиться с вами тем, что тяготит моё сердце. Поверьте, мне бы и самому хотелось, чтобы эта свадьба почему-либо сорвалась, но, увы, сие невозможно. И я не смею винить Луиса за то, каким он стал. У него никогда не было отца, достойного этого имени. Так же как и матери. Супруга моя умерла совсем молодой, и малыша вырастила бабушка, моя мать.

Вообще это очень печальная история. Мой собственный отец был слаб и произвёл на свет слабого сына. Моя мать презирала слабость, она рано поняла, что я никак не соответствую её чаяниям, и задалась целью хотя бы внука вырастить таким, чтобы он оправдал её надежды. И не прогадала. Пока я проводил время за кубком и карточным столом, мальчик впитывал её алчность и беспощадность. С каждым годом я становился всё слабее, а Луис, наоборот, всё сильнее.

Дон Эдуардо снова отсалютовал мне кубком.

   — Такова, дон Карлос, печальная повесть моей жизни.

И тут меня осенило:

   — Это Елена просила вас поговорить со мной? И она сказала вам, что любит меня?

   — Да. Елена любит и уважает вас, а потому хочет, чтобы вы прожили долгую и счастливую жизнь, чего никак не случится, если вам вздумается вступить из-за неё в противоборство с Луисом. Сегодня она не будет с вами танцевать вообще и больше не увидится с вами, кроме как на людях. Это делается, чтобы защитить вас.

Я начал было возмущённо говорить, что не нуждаюсь в защите, но дон Эдуардо схватил меня за руку.

   — О, моя матушка обратила внимание на нашу беседу. Пойдёмте, я представлю вас ей.

Он повёл меня к пожилой даме, сидевшей в кресле по другую сторону залы.

   — Проведя с ней несколько минут, вы узнаете о Луисе больше и поймёте его лучше, чем если бы размышляли о нём целый год.

Я рассеянно следовал за своим новым знакомым, поскольку внимание моё было приковано к Елене. Пусть она танцевала с другим кавалером, но, когда пара проплывала мимо, я успел послать ей улыбку. Она слабо улыбнулась в ответ и быстро отвернулась. И только после этого ко мне возвратилась некоторая ясность мысли. Я с ужасом понял, что мать дона Эдуардо и есть та самая старая матрона, которая добивалась моей смерти.

   — Надо полагать, наслушавшись о вас от Луиса нелицеприятных отзывов, моя мать не прочь познакомиться с вами сама. Не обессудьте, если это будет выглядеть так, словно она примеривает вас к эшафоту. Устроить брак Луиса с Еленой стоило ей немалых трудов, и теперь даже намёк на малейший разлад повергает её в бешенство.

Мог ли я под благовидным предлогом улизнуть? Да, такая возможность у меня имелась. Но я провёл полжизни, пытаясь укрыться от необъяснимой злобы старой матроны, мне это надоело. Ноги сами несли меня к ней за ответами на давние вопросы.

   — Вижу, что ваша матушка и Луис друг друга стоят, — сказал я с невесёлой усмешкой. — Оба сущие гадюки.

Дон Эдуардо покосился на меня. Несмотря на все его откровения, высказываться вот так о его матери с моей стороны было не слишком-то учтиво. При иных обстоятельствах одна эта фраза могла бы стоить мне вызова на дуэль.

   — Не стоит так уж её винить. Всякая мать, имея такого сына, как я, вынуждена гадать, чем же она прогневала Господа.

Когда мы приблизились и старушечьи глаза встретились с моими, меня, хотя моя воля и была собрана в кулак, невольно передёрнуло. Во мне всколыхнулась волна ярости — ведь именно эта проклятая ведьма послала Рамона убить отца Антонио.

Одолеваемый гневом, я вырвал руку у дона Эдуардо в тот самый миг, когда старуха вдруг охнула и приподнялась.

   — Что такое... В чём дело? — не понял дон Эдуардо.

Задыхаясь, с болезненным стоном старуха шагнула вперёд. Лицо её побелело, глаза расширились, она пыталась что-то сказать, но пошатнулась и упала ничком на пол.

Дон Эдуардо с криком бросился к матери, а спустя мгновение рядом с ним уже оказался Луис. Вокруг упавшей женщины тут же образовалась толпа, сквозь которую мне пришлось проталкиваться. Старухе хотели помочь, но она отказывалась и лишь жестами подзывала поближе сына и внука. Когда те склонились над ней, она прошептала что-то дрожащими губами, после чего оба — дон Эдуардо и Луис — воззрились на меня. С тем же невероятным изумлением, что появилось в глазах старухи, когда она меня узнала.

Я встретил их взгляды с вызовом, ибо, даже не слыша её последних слов, понимал, что они должны привнести в мою жизнь ещё большую сумятицу. Злобная старуха только что поделилась с сыном и внуком какой-то страшной тайной, той самой тайной, что отравляла мне жизнь с самого рождения.

Даже не будучи услышаны, эти слова перевернули мне сердце и заставили волосы встать дыбом.

Мой взгляд перебежал с тех двоих, что стояли на коленях рядом со старухой, на зеркало позади них. В нём я увидел собственное отражение.

И понял всё.

122


Глаза старухи преследовали меня даже в тревожном сне, что последовал за ещё более тревожным бодрствованием.

Когда я вернулся с вице-королевского бала в наш дом, Матео там не было. Я уехал, воспользовавшись суматохой, пока продолжали судачить о кончине матроны. Елена попыталась задать мне вопрос, когда я проталкивался сквозь толпу, но ответа не получила. Я проигнорировал её.

Дома меня ждало сообщение о том, что мой друг отбыл «утешить» дочь дона Сильвестро. По представлению Матео, «утешить» женщину означало доставить ей удовольствие в постели. Ну а заодно и получить удовольствие самому.

Образы покойных друзей — отец Антонио, Целитель, дон Хулио, Инес и Хуана — преследовали меня всю ночь, вторгаясь в мои сны и то и дело заставляя пробуждаться. Да и то сказать: один лишь Целитель покоился с миром. Остальные не находили упокоения, ибо оставались неотомщёнными.

Но чаще всего мне являлась зловещая старуха. Круг судьбы замкнулся: я опять встретился с той самой женщиной, которая там, в Веракрусе, когда-то давно положила всему начало.

Я никогда не понимал той звериной ненависти, которую испытывала ко мне старуха, и связывал это с чем-то вроде кровной мести, но теперь всё прояснилось. Когда я увидел рядом всех троих — умирающую старуху, её сына и внука, — на меня вдруг снизошло озарение, пролившее свет на тайну, что властвовала над всей моей жизнью. И когда это произошло, я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.

Рано поутру ко мне явился слуга, сообщивший, что дон Эдуардо ожидает меня в своей карете и просит составить ему компанию на прогулке, ибо у него есть ко мне разговор.

Не могу сказать, что я ждал этого приглашения, но и особым сюрпризом для меня оно не стало: то была очередная сдача богинь судьбы.

Я вышел и сел в карету к дону Эдуардо.

   — Ты не против, если мы проедемся вдоль Аламеды? — спросил он. — Люблю бывать там поутру, наслаждаться прохладой, тишиной и спокойствием. Днём это уже не то — шумная толпа, сплошная суета и тщеславие.

Я сидел тихо, прислушиваясь к перестуку колёс, не глядя специально на своего спутника, но и не избегая его взгляда. После столь тревожной ночи на меня вдруг снизошло странное спокойствие. Такого я, пожалуй, не ощущал с тех самых пор, как полжизни назад стал беглецом в Веракрусе.

   — Ты не выразил соболезнований в связи с кончиной моей матери, чего можно бы ожидать, — промолвил дон Эдуардо.

   — Эта женщина воплощала в себе зло и теперь гниёт в аду, — заявил я, глядя ему прямо в глаза.

   — Боюсь, Кристобаль, что нас, меня и Луиса, ожидает та же участь. Но да, в отношении усопшей ты прав. Признаюсь, я и сам её ненавидел. Предполагается, что каждый человек любит и чтит свою мать, но, увы, у нас в семье всё было иначе: ни я никогда её не любил, ни она меня. Она ненавидела меня за то, что я удался не в неё, а в своего отца, человека непрактичного, с её точки зрения — никчёмного мечтателя. Он привёз её в Новый Свет, потому что в Старом они почти разорились, и она своей злобой раньше срока свела мужа в могилу. Когда же мать поняла, что я ещё более никчёмный человек, чем отец, она вычеркнула меня из сердца и отстранила от дел, крепко взяв управление фамильным состоянием в свои руки.

Мой спутник помолчал, а потом вдруг спросил:

   — Видел ли ты драматическую комедию Педро Кальдерона «Дочь воздуха»?

Я ответил, что нет, но слышал о ней в Севилье. Это произведение считали подлинным шедевром Кальдерона. Пьеса повествовала о воинственной царице Вавилона Семирамиде, которую жажда власти довела до того, что, когда пришло время возвести на престол сына, она тайно ввергла несчастного в узилище, а сама в его облачении взошла на трон.

   — Будь у моей матери хоть малейшая возможность избавиться от сына и каким-нибудь образом выдать себя за меня, будь уверен, уж она бы такой возможности не упустила.

   — Убила бы тебя, как она пыталась убить меня? — произнёс я с неожиданно охватившей меня горечью.

   — Я всегда был слаб, — вздохнул мой собеседник, глядя не на меня, а в открытое окно кареты.

   — Но почему для неё было так важно убить меня? Настолько важно, что из-за меня погиб отец Антонио?

   — Отец Антонио, — дон Эдуардо покачал головой, — был хорошим человеком. Я понятия не имел, что моя мать причастна к этому преступлению. Мне ведь сказали, что его якобы убил собственный воспитанник, и я это принял как данность.

   — Ты поверил в это? И не понял, что за этим таится?

   — Я уже говорил тебе, что не был хорошим отцом. Даже для Луиса, а уж тем более для тебя.

Я знал, что дон Эдуардо — мой отец, с того самого момента, когда увидел своё отражение в зеркале, в то время как они с Луисом стояли на коленях возле умирающей старухи. Стоило увидеть наши лица одновременно, и всё встало на свои места — я понял, что за странное ощущение не давало мне покоя, когда я смотрел на кого-то из них.

   — И всё равно я не вижу в её мести никакого смысла. Пусть ты сто раз мой отец, но я всего лишь один из множества бастардов-метисов в стране, где такого люда полным-полно. Ну спал ты с Марией, моей матерью, и зачал с ней ребёнка — так поступают тысячи испанцев. Чем может ничтожный ублюдок заслужить ненависть, доводящую до убийства?

   — Твою мать звали Вероникой, а не Марией, — тихо промолвил он.

   — Вероникой? Она, случайно, не была испанкой?

   — Нет, она была индианкой. Гордой индианкой. Наш род очень знатный, близкий к испанскому престолу. Мой дед был кузеном короля Карлоса. Но по индейским меркам твоя мать была не менее знатной — она происходила от одной из сестёр Монтесумы.

   — Ну просто замечательно! Все мои предки сплошь гранды да принцы, что испанские, что индейские. Но меня-то это принцем не делает. Я всё равно остаюсь одним из множества бастардов, без всяких титулов и земель.

   — Я очень любил твою мать, этот дивный цветок, и никогда больше не встречал женщины, обладавшей такой естественной красотой и грацией. Будь Вероника рождена в Испании, она непременно стала бы возлюбленной принца или герцога.

Дон Эдуардо умолк и снова уставился в окно.

   — Расскажи мне о матери побольше, — попросил я.

   — Вероника была единственной женщиной, которую я по-настоящему любил. Её отец был деревенским касиком у нас на гасиенде. Мы там, как и большинство знатных землевладельцев, почти не бывали, но, когда мне исполнилось двадцать, матушка спровадила меня туда, потому что считала нужным удалить из города, подальше от вредных, с её точки зрения, влияний. С тем, чтобы я отвык от книг, поэзии и всего такого, а взамен приобрёл навыки, подобающие un hombre, настоящему мужчине. Управляющему той гасиендой было поручено превратить мечтательного мальчика в подлинного кабальеро, носителя больших шпор.

   — А управляющим, как я понимаю, был Рамон де Альва?

   — Да, Рамон. Вот этот человек многого добился в жизни, он со временем стал одним из богатейших людей в Новой Испании. Мало того что к его мнению прислушивается сам вице-король, так Рамону ещё ведомы грязные секреты половины знатных семейств колонии. И, как я слышал, он многократно пополнял дырявые карманы дона Диего.

   — Не думаю, чтобы его влияние и богатство были приобретены честно, — вставил я.

Дон Эдуардо пожал плечами.

   — Честность — это драгоценный камень со многими гранями, и для каждого из нас они сверкают по-разному.

   — Попробуй сказать это тысячам индейцев, которые умерли в шахтах и при прокладке туннелей.

В моём голосе всё ещё звучал яд, однако сердце моё пусть медленно, но уже смягчалось по отношению к человеку, который, как ни крути, всё-таки доводился мне родным отцом. В конце концов, дон Эдуардо не пытался скрыть или оправдать содеянное. Напротив, его величайшим грехом было то, что он пытался отвернуться — или убежать! — от зла.

Дон Эдуардо печально улыбнулся.

   — Как явствует из того никчёмного образца идальго, который ты видишь перед собой, даже де Альве не под силу было сотворить чудо и сделать из меня настоящего кабальеро. Мать хотела, чтобы я полюбил запах крови, но я упорно предпочитал вдыхать аромат роз, а между ног чувствовать не кожу седла, а нежное лоно женщины.

Во исполнение матушкиной воли я отправился на гасиенду, под присмотр и попечение Рамона, но, к её ужасу, вместо того чтобы оставить прежние привычки и увлечения позади, я потащил их за собой, как старый сундук. Который мигом открылся, стоило мне лишь увидеть твою мать.

Первая наша встреча состоялась в церкви. Как владелец гасиенды, я должен был подавать пример пастве и присутствовать на воскресных богослужениях, и в тот раз, когда Вероника вошла в храм со своей матерью, стоял рядом со священником.

   — А священником в той деревне был отец Антонио?

   — Да, совершенно верно. Вообще во время моего пребывания на гасиенде мы с ним сблизились и подружились. Отец Антонио, как и я, любил классическую литературу. А поскольку я захватил с собой почти всю свою библиотеку, немало книг досталось ему от меня в подарок.

   — Они были помечены твоими инициалами. По этим книгам отец Антонио знакомил меня с творениями классиков и учил латыни.

   — Bueno[16]. Рад, что книгам нашлось хорошее применение. Так вот, как уже было сказано, когда Вероника вошла, я стоял близ церковной двери, и стоило мне заглянуть ей в глаза, как сердце оказалось вырванным из моей груди быстрее, чем вырезал бы его жрец-ацтек, принося в жертву своему кровожадному божеству. Мы живём в мире, где браки заключаются по расчёту, но разве возможен расчёт, когда речь идёт о любви? Я не мог этому противиться — увидел Веронику и полюбил её с первого взгляда.

То, что она была индейской девушкой, а я испанским грандом, происходящим из древнего рода, не имело никакого значения. Ни один алхимик не мог составить приворотное зелье, способное вызвать любовь более страстную и глубокую, чем та, что охватила меня, едва я увидел Веронику. Чувство моё было столь сильным, что я не мог удержать его в себе и поделился своими переживаниями с Рамоном.

Дон Эдуардо покачал головой.

   — Рамон поощрял моё увлечение, разумеется, видя в нём не глубокую душевную привязанность, не нечто серьёзное, но обычное вожделение, которое испанскому кабальеро сам Бог велел удовлетворить с индейской девушкой. Ему просто не дано было постичь суть моего отношения к Веронике. Я действительно любил её, боготворил её и, клянусь, был готов провести остаток своих дней на гасиенде, у ног твоей матери.

Рамон, сам неспособный к любви, этого просто не понимал. Как и моя мать. Будь они ближе друг к другу по возрасту, из них вышла бы прекрасная пара. Разумеется, различие в общественном положении не позволило бы им пожениться, но они вполне могли бы делить постель и жить в полном согласии, учитывая их одинаковую алчность и властолюбие.

Дон Эдуардо снова отвернулся к окну.

   — Бедный, бедный отец Антонио. Ему, конечно, не следовало бы становиться священником. С одной стороны, его исполненное сострадания ко всем людям сердце было достойно святого, но с другой — многие его желания и стремления были сугубо человеческими, от святости весьма далёкими.

Антонио был нашим верным другом и спутником, когда мы ещё только протаптывали дорожку к нашей любви, и тактично оставлял нас с Вероникой наедине на зелёных лугах, где наше взаимное влечение воплощалось в близость. Будь священник более испанцем, чем человеком, трагедии можно было бы избежать.

   — То, что отец Антонио был слишком хорошим человеком, может послужить для него некоторым утешением в его мученической могиле, — вставил я, не скрывая сарказма.

Дон Эдуардо обернулся ко мне: его взор был затуманен печалью и одиночеством.

   — Ты хочешь, чтобы я взял на себя ответственность за его смерть? Да, Кристобаль, это один из смертных грехов, за которые предстоит ответить. Лекажи, ты когда-нибудь задавался вопросом, почему носишь именно такое имя — Кристобаль?

Я отрицательно покачал головой.

   — Так звали одного твоего давнего предка. Во всём нашем роду он вызывал наибольшее моё восхищение, но после смерти этого человека ни один маркиз из нашей фамилии не назывался Кристобалем. Считалось, что он нанёс урон нашей чести, женившись на мавританской принцессе. Это запятнало нашу кровь, и на её очищение ушло два столетия.

   — Весьма польщён, — буркнул я. — Приятно слышать, что хоть кто-то, несмотря на смешанную кровь, мог носить родовое имя.

   — Я понимаю твои чувства, — сказал дон Эдуардо, присматриваясь ко мне. — На твою долю выпала трудная, редкостная, может быть, самая необычная судьба в истории колонии. Ты побирался на улицах, как отверженный, и разъезжал в карете, как кабальеро. Надо думать, тебе ведомо о Новой Испании и её народе много такого, что вице-король со всеми его советниками не в состоянии даже вообразить.

   — На самом деле я так мало знаю о жизни, что даже верю, будто люди в конечном счёте добры. К счастью для человечества, мир состоит не только из таких людей, как ты и твоя мать.

Похоже, эти мои слова задели дона Эдуардо за живое: это было видно по его глазам и по тому, как он поджал губы.

   — Вряд ли кто-нибудь может судить меня строже, чем я сам. У меня нет иллюзий на свой счёт, и даже Луис или мать не в силах выявить мои недостатки с большей ясностью, чем делаю это я сам. Конечно, когда такие обвинения исходят от тебя, моего сына, выросшего чужим, их справедливость ранит ещё глубже. Я чувствую, что ты повидал жизнь, сведущ и умудрён не по годам и видишь мою вину яснее других, в силу собственной душевной чистоты.

   — Что? Моей душевной чистоты?

Я расхохотался.

   — Ты знаешь меня как Кристобаля, но я больше известен в качестве Кристо Бастарда, и лжец — лишь самое благородное из моих занятий.

   — Да, Кристобаль, но скажи, какое из твоих дурных деяний не было совершено в силу тяжкой необходимости? Ты можешь извинить их условиями, в которых рос, своим бедственным положением. А какое оправдание может быть у нас, рождённых и воспитанных в роскоши? Наша алчность?

   — Ну, спасибо тебе, дон Эдуардо, — промолвил я, пожав плечами. — Этак мне, пожалуй, и впрямь впору поверить, будто из всех вас я самый порядочный негодяй.

Он отвернулся к окну и снова заговорил в сторону:

   — Я был молод и глуп. Теперь я, конечно, стал старше, а если всё равно глуп, то несколько по-иному. Тогда у меня в голове была только любовь, а всё остальное казалось не имеющим значения. Но на самом деле, конечно, всё обстояло иначе. Плодом нашей любви, как и должно было случиться, стало дитя. О, как же я был глуп! Как глуп!

Когда ты появился на свет, моя мать гостила на гасиенде, и прошло всего несколько часов после твоего рождения, когда я сообщил эту новость ей и Рамону.

До сих пор помню, какой ужас охватил её при моих словах. Впервые в жизни у меня хватило мужества спорить с матерью. Когда она уразумела, что произошло, лицо её сделалось пунцовым, и я испугался, что сейчас она замертво упадёт на пол. И вот, надо же случиться такому странному повороту судьбы, отравлявшей наши жизни с того самого дня, — она и вправду упала мёртвой, увидев тебя. Увидев дитя, которое считала убитым.

   — А как вышло, что Мария стала считаться моей матерью?

   — О, моя наивная юношеская радость и потрясение, испытанное моей матерью, имели страшные последствия. Гораздо худшие, чем я мог себе вообразить, ибо для этого нужно было бы иметь воображение дьявола. Моя мать немедленно приказала Рамону убить и Веронику, и младенца.

   — Пресвятая Матерь Божья!

   — Нет, вовсе не пресвятая, а моя родная мать. — Дон Эдуардо тяжело вздохнул. — Рамон поспешил выполнить приказ, но один слуга подслушал этот разговор, побежал и рассказал всё отцу Антонио. Священник, помимо всего прочего, был человеком находчивым. Будучи в курсе всего происходящего в приходе, он знал, что почти одновременно с Вероникой рожала и ещё одна женщина.

   — Мария?

   — Да, Мария. Но она родила мёртвого ребёнка. Я подозревал, что отцом его был сам священник, но точно сказать не берусь. Кажется, это был мальчик, как и ты.

   — И они поменялись детьми.

   — Да, они поменялись детьми. Вероника отдала тебя Марии, а сама с мёртвым ребёнком на руках бросилась бежать в джунгли. Но Рамон упорно преследовал Веронику, и, поняв, что ей не уйти, бедняжка взбежала на нависавший над рекой утёс и, когда убийца уже почти настиг беглянку, вместе с младенцем бросилась в воду.

Взор мой мутился от слёз, но это не помешало мне влепить дону Эдуардо пощёчину. Он воззрился на меня чуть ли не с тем же потрясением, которое запечатлелось на лице его матери, когда та увидела меня стоящим с ним рядом — и узнала.

   — А что делал ты, в то время как моя мать жертвовала собой, расплачиваясь за твои грехи? Играл в карты? Хлестал вино? Размышлял, какую ещё индейскую девушку можно обрюхатить, чтобы позлить свою мамашу?

Дон Эдуардо смотрел на меня глазами побитой собаки и молчал, но остальное я представлял себе и без него. Поспешная женитьба на подходящей девушке из чистокровной, благородной испанской семьи. Рождение наследника.

   — Но ты не открыл мне всей правды. Ты не сказал мне, чем всё-таки я отличался от великого множества таких же незаконнорождённых, каких вы, благородные доны, производите на свет тысячами, насилуя или соблазняя индейских девушек.

Карета остановилась. Я и не заметил, как мы проехали через ворота и остановились перед домом, который показался мне знакомым. Почему, я понял в тот момент, когда дверь кареты распахнулась.

То был дом, где Изабелла встречалась с Рамоном де Альвой. Тот самый, куда мы с Матео явились, переодевшись женщинами, чтобы вырвать у негодяя правду.

Открылась вторая дверь.

С одной стороны кареты стоял Рамон, с другой — Луис.

Я посмотрел на отца. По его щекам лились слёзы.

   — Прости, Кристобаль. Я ведь говорил тебе — я очень слабый человек.

123


— Кристо Бастард, приветствую тебя.

Приветствовал меня Рамон де Альва. Сидя в карете, я не имел возможности выхватить шпагу, да и вряд ли бы мне это помогло. Помимо Рамона с Луисом там было ещё двое внушительного вида hombres, как я понял, их прихвостней, и это не считая кучера.

Они отвели меня в дом, где поставили связанным на табурет, а затем набросили на шею петлю, прикрепив её к свисавшему с потолка здоровенному, как тележное колесо, светильнику. Ирония ситуации заключалась в том, что именно таким манером мы с Матео в своё время добивались правды от Рамона.

Как только меня связали, слуги ушли и в помещении остались лишь Рамон да Луис. Мой отец так и не вышел из кареты.

— Приветствую тебя, — повторил Рамон, — ибо ты человек, способный преодолевать любые невзгоды, выбираться из любых затруднений. Кроме, конечно, нынешних. Ну кто бы на самом деле мог подумать, что какой-то никчёмный мальчишка lépero станет самым грозным и знаменитым разбойником во всей колонии. А из разбойника превратится в признанного героя, которого и вице-король, и весь город чествуют как мужественного избавителя от пиратов.

   — ¡Chingo tu madre! — выкрикнул я в ответ.

То было самое провокационное оскорбление, какое пришло мне на ум в моём положении: ведь я стоял на стуле на цыпочках, с петлёй на шее и отчётливо понимал, что время моей земной жизни почти истекло.

   — Нет, amigo, как я тебе уже говорил, это скорее относится к твоей матери.

И с этими словами Рамон выбил табурет у меня из-под ног. Опора исчезла, тело провалилось в никуда, петля натянулась, как стальнаягаррота. Казалось, этот рывок чуть не сорвал мою голову с плеч. Я не мог дышать, не мог даже думать, но сквозь туман и шум крови в ушах услышал испуганный крик моего отца.

Спустя долю мгновения мои дергающиеся в воздухе ноги вновь обрели опору. Балансируя кончиками пальцев на снова подставленном табурете, я жадно глотал воздух.

   — Ты обещал, что не причинишь Кристобалю вреда! — крикнул дон Эдуардо.

   — Убери его отсюда! — бросил Рамон Луису.

Рамон обошёл вокруг моего табурета пружинистой походкой лесного кота, который присматривается к привязанному ягнёнку, прикидывая, с какого места лучше начать терзать добычу.

Спустя минуту к нему присоединился Луис.

   — Знаешь, — сказал он, — когда мы разберёмся с этим малым, я собираюсь спровадить папашу в могилу. Бабушки, которая умела унимать его дурь, с нами уже нет, а лично я не испытываю к отцу никаких чувств, кроме презрения. Нечего ему болтаться у нас под ногами.

Рамон достал из кармана золотую монету, поднял её и показал мне.

   — Узнаёшь?

Я выдавил какое-то грязное, памятное по дням, проведённым на улице, оскорбление, но оно получилось не слишком внятным: петля по-прежнему сдавливала мне горло. А чего ради он показывает мне какую-то монету, я просто не понял. Почему бы не убить меня и не тратить попусту время?

   — Интересная монетка, — протянул Рамон, вертя золотой кружок пальцами. — Особенная. А знаешь, Кристо, что в ней особенного?

   — Чего мы ждём? — буркнул Луис. — Надо вырвать из него пытками правду да и покончить с ним.

Услышав со стороны родного брата столь «родственное» высказывание, я не преминул выдавить ругательство и в его адрес. К сожалению, неразборчивое.

   — Терпение, compadre! — ухмыльнулся Рамон. — Ты разве не слышал, что терпение — это добродетель?

Затем он обратился ко мне:

   — Эй, Кристо, ты ведь крепкий hombre. В каких только переделках не бывал и всегда выходил из них, став ещё сильнее, чем прежде. До сегодняшнего дня, разумеется.

И он опять вышиб из-под меня табурет: я забился и задёргал ногами, снова чувствуя, что голова вот-вот оторвётся. Доля мгновения — и опора снова оказалась под ногами.

   — Знаешь, что для тебя сейчас хуже всего? Всякий раз, когда я выбиваю из-под тебя подпорку, твоя шея ещё чуточку растягивается, и после третьего-четвёртого раза позвонки не выдержат. Но нет, не думай, что всё будет так, как если бы тебя вздёрнули на виселице: раз — и помер. Как бы не так, amigo. Быстрой смерти тебе не будет, а вот паралич — такой, что ты не сможешь пошевелить ни рукой ни ногой, — это пожалуйста. Ты даже жрать сам не сможешь. Будешь подыхать медленно, молясь о том, чтобы кто-нибудь сжалился и прикончил тебя.

Рамон говорил медленно, с расстановкой, стараясь, чтобы до меня дошло значение каждого его слова. И он добился-таки своего, я действительно испытал страх. Одно дело смерть, на это у меня мужества хватало, но чтобы гнить заживо в параличе, как кусок мяса!

Рамон снова показал мне монету.

   — Так вот, я хочу поговорить с тобой об этой монете. Как уже было сказано, она особенная.

Это он действительно уже говорил. Но я и тогда, и сейчас, ничего не понимал. При чём тут монета?

   — Знаешь, откуда она у меня? От моего зятя, Мигеля. А знаешь, где её взял Мигель?

Рамон поднял на меня глаза. Я встретил его взгляд. Его нога двинулась к табурету, и я закивал с отчаянным стоном.

   — О, видишь, Луис, он готов с нами сотрудничать.

Рамон посмотрел на меня с притворным сочувствием.

   — Знаешь, Кристо, Луис ведь так нетерпелив, вечно он торопится. Ему хочется убить тебя немедленно. Поэтому ты должен благодарить меня.

Он подбросил монетку в воздух, поймал её и перевернул на ладони.

   — Да, она весьма необычна. И знаешь, чем именно?

Я замотал головой.

   — Не знаешь? Ну что же, верю. Я и не думал, будто ты знаешь. Прежде всего её необычность в том, что именно благодаря этой штуковине ты до сих пор жив.

Рамон снова подбросил и поймал блестящий кругляш.

   — Если бы не эта монетка, я позволил бы Луису пронзить тебя шпагой в тот миг, когда открылась дверца кареты.

Он покачал монетку на ладони.

   — Для тебя это просто золотая монета. И то сказать, на первый взгляд она такая же, как тысячи других: и по размеру, и по весу. Но если ты приглядишься к ней повнимательнее, amigo, то обнаружишь некое отличие. Скажи, чьё лицо красуется на золотых монетах во всех землях, над которыми развевается флаг Испании? — Его нога снова двинулась к табурету.

   — Короля? — прохрипел я.

   — Правильно, его католического величества.

Он поднёс золотой к моему лицу.

   — Но присмотрись, здесь нет королевского профиля. Здесь отчеканен совсем другой. Знаешь чей?

   — Нет.

   — Действительно, тебе это лицо незнакомо. Сия не слишком привлекательная физиономия принадлежит некоему Роберто Валтасару, графу Новолеонскому. Не кабальеро из старинного рода, а представителю так называемой серебряной знати, бывшему погонщику мулов, угробившему удачливого старателя и присвоившему найденную тем жилу чистого серебра. Достаточно богатую для того, чтобы этот пройдоха, не счистив с сапог дерьмо мулов, купил себе высокий титул. Однако, будучи человеком тщеславным, новоиспечённый граф Роберто не удовлетворился покупкой титула, но ещё и заказал, для собственного употребления, монеты со своим профилем. Поставил на монетный двор нужное количество серебра, а взамен получил вот эти золотые.

Я по-прежнему пребывал в недоумении. Чего ради мне рассказывают про какого-то тщеславного богача, которого я в жизни не видел?

   — А знаешь, что стало с монетами графа Роберто?

И тут до меня дошло. Теперь я понял, почему прошлое обрушилось на меня столь стремительно, после того как зловещая старуха опознала меня на балу.

   — О, вижу, ты потихоньку соображаешь, что к чему. Итак, некий человек появляется в городе и начинает тратить золотые монеты, отчеканенные частным лицом. Купцы их берут без звука: золото есть золото. Но суть в том, что эти монеты были похищены. Похищены вместе с таким запасом серебра, золота и драгоценностей, какого хватило бы, чтобы выкупить у мавров христианского короля. Теперь, amigo, ты видишь, как легли карты. Эти монеты Мигель получил от тебя. Вот и получается, что ты и есть тот вор, который опустошил монетный двор.

Явившись в нашу тайную сокровищницу за деньгами, необходимыми, чтобы осуществить мщение, я наугад взял мешок с золотыми монетами, но, наверное, монеты с изображением графа Роберто подвернулись мне не случайно. Нет, судьба и злой рок посмеялись надо мной, направляя мою руку.

   — Теперь ты наверняка смекнул, почему я не спешу удовлетворить желание моего молодого compadre поскорее спровадить тебя на тот свет. Его беспокоит, как бы уличный попрошайка не предъявил права на его наследство и его женщину. Сам-то ты, будучи человеком дурной крови, представить себе не можешь, насколько отвратительна для чистокровного испанца сама мысль хоть о какой-то возможной связи с такими выродками.

Сделав это отступление, Рамон продолжил:

   — Это большая удача, что нам удалось сцапать тебя прежде, чем ты попал в руки вице-королевских soldatos. Торговцы, с которыми ты расплачивался крадеными монетами, описали тебя. Теперь точно известно, от кого они их получили. Ты смышлёный малый, Кристо, и, конечно, думаешь, что, даже наобещай мы тебе всего с три короба, на самом деле, как только нам удастся наложить руки на сокровища, твоя жизнь закончится. Не стану тебя разуверять, ибо выбор, стоящий перед тобой, прост. Ты можешь сказать нам, где они спрятаны, отвести нас в тайник, а значит, прожить ещё некоторое время без мучений, питая слабую надежду на то, что или нам заблагорассудится тебя пощадить, или тебе каким-то чудом удастся бежать. Ну а можешь, — он поставил ногу на табурет, — можешь предпочесть паралич, беспомощность и медленное умирание.

Рамон был прав. У меня не было иного выбора, кроме как умереть прямо сейчас, лишив негодяев шанса добраться до сокровищ и надеясь, что Матео заставит их заплатить за всё.

С этой мыслью я вытолкнул из-под себя табурет.

   — Он сдохнет! — заорал Рамон. Этот негодяй попытался подсунуть табурет обратно, но я поджал ноги. — Он пытается покончить с собой!

Рамон схватил меня за ноги и приподнял, чтобы ослабить давление петли на шею.

   — Руби верёвку! — кричал он. — Руби верёвку!

Луис полоснул по верёвке шпагой, и меня опустили на пол. Руки мои оставались связанными за спиной.

   — А он даже крепче, чем я думал, — пробормотал Рамон, глядя на Луиса. — Или, может быть, так нас ненавидит, что ему и смерть не страшна, лишь бы не отдать нам сокровища.

Луис пнул меня ногой.

   — Ничего, я развяжу ему язык. Вот займусь им по-настоящему, и он будет умолять о смерти.

И тут вдруг громыхнул взрыв, да такой, что вся комната содрогнулась.

   — Это ещё что? — воскликнул Рамон.

Оба они устремились к незапертой двери спальни и выбежали наружу.

   — Кто-то бросил бомбу из чёрного пороха! — донёсся крик одного из слуг. — Чернь с улицы ломится в ворота!

И тут какой-то человек запрыгнул внутрь через окно, пронёсся по комнате и, пока я пытался извернуться, чтобы увидеть, кто же это, подскочил к двери, за которую выбежали мои мучители, захлопнул её и запер на засов. В неё тут же начали ломиться, но двери у Рамона, вовсе не желавшего, чтобы его застали врасплох в обществе чужих жён, были прочные и надёжные.

   — Эй, Бастард, опять ты развлекаешься без меня! — воскликнул нежданный гость, и я узнал Матео.

   — Перережь-ка мои путы.

Он перерезал верёвки, помог мне подняться на ноги и выбраться в окно. Мы вывалились наружу, в переулок, где lépero Хайме ждал нас с осёдланными лошадьми.

Пока я взбирался в седло, Матео бросил ему увесистый кошель и пояснил:

   — Хайме проследил за каретой и сообщил, что тебя «пригласили в гости». И он же взбудоражил народ на улицах, чтобы отвлечь твоих «приятелей».

Я наскоро пробормотал благодарность, но дал себе слово, что при первой же возможности парнишка получит достойное вознаграждение.

   — Скорее к дамбе! — вскричал Матео, — Soldatos уже были в доме и искали тебя.

Скакать во весь опор по мощёным улицам кони не могли: нам то и дело приходилось сдерживать их, чтобы копыта не поскользнулись на камнях. Но и оставить лошадей тоже было нельзя — пешком мы бы далеко от города не ушли.

По приближении к дамбе я приметил троих мужчин в мундирах вице-королевской стражи, которые о чём-то беседовали с караульными. Среди них я узнал одного из личных помощников вице-короля.

Мы с Матео пришпорили коней и понеслись вперёд. Караульные на дамбе вскинули мушкеты. Матео сбил одного из них конём, но второй выстрелил в меня и, судя по тому, как дёрнулась подо мной лошадь, попал. Я выпростал сапоги из стремян, перекинул ноги и упал на бок, чтобы не оказаться придавленным крупом упавшего животного.

¡Dios mio! При падении меня так приложило боком о дорогу, что буквально выбило из меня весь воздух. Я откатился в сторону, попытался встать и, подняв взгляд, увидел, как мушкетный приклад качнулся возле моего лица. Попытка уклониться от удара не увенчалась успехом: сильный толчок снова сбил меня наземь.

Подскочившие soldatos мигом заломили мне руки.

Подошедший секретарь вице-короля окинул меня взглядом и приказал:

— Отведите этого разбойника в тюрьму. Ему придётся ответить на множество вопросов.

124


Я не говорил вам, что в жизни всё движется по кругу, циклами? Когда я начал тайком писать эти заметки, получив перо и бумагу от капитана тюремной стражи, то мысленно покинул место своего заточения, возвращаясь памятью к различным местам и событиям и открывая самые сокровенные свои тайны, а теперь снова обнаружил себя в своём узилище. Я ведь не Матео, совершенно свободный в сочинении своих пьес, и не могу написать для себя роль, которая позволила бы мне просочиться сквозь решётку.

Я морочил голову капитану, даже делился с ним кое-какими своими историями, лишь бы только он вновь не отдал меня в руки «милосердного» инквизитора, похоже вполне искренне считающего, что, причиняя ближним страдания, он угождает Богу. Во время написания этой правдивой истории жизни лжеца я частенько видел брата Осорио: подобно стервятнику, дожидающемуся, когда издохнет, чтобы стать его кормом, раненое животное, он прохаживался туда-сюда перед моей камерой, ожидая возможности вновь опробовать на мне свои клещи.

Увы, всякая история имеет не только начало, но и неизбежно конец. Так разве честно было бы с моей стороны завлечь вас так далеко описаниями бед и несчастий, казалось постоянно следовавших за мной по пятам, и вдруг покинуть, когда Фортуна внезапно повернула ко мне свой лик? О, amigos, так иной раз бывает, когда все ставки сделаны и раскрываются все карты. Si, как я понимаю, многие из вас ставили вовсе не на меня. Да и то сказать, разве не естественно для добропорядочного человека ожидать, что вор и лжец, как ему и подобает, будет дрыгать ногами, болтаясь на виселице?

Но как бы вы ни относились к автору этих заметок, с симпатией или с антипатией, вам наверняка интересно проследить всю историю до самого конца.

Держа это в уме, я прихватил с собой столько чистой плотной вице-королевской бумаги, сколько мог упрятать за пазухой. Моё намерение состоит в том, чтобы, если позволит время, продолжать свою исповедь в тех тайных местах, куда заведёт меня жизнь.

125


Помните мою подругу Кармелиту? Блудницу из соседней камеры, которая снабжала меня грудным молоком для ведения секретных записок. Сегодня она передала мне последнюю чашку. Близятся роды, и Кармелиту вот-вот переведут в монастырь, где ей предстоит остаться, пока она будет кормить младенца. Предполагается, что потом её вернут в тюрьму для исполнения приговора, но бьюсь об заклад, что к тому времени эта умница вновь окажется беременной. Оно конечно, Кармелиту переводят в женский монастырь... но в жизни и не такие чудеса бывают.

Это была уже вторая тюрьма, в которую меня угораздило попасть, и скажу вам честно: несмотря на всё малоприятное обхождение, которому меня подвергли «в гостях» у вице-короля, его застенку далеко до той жуткой дыры, куда попадают узники святой инквизиции. В его тюрьме камеры, по крайней мере, находятся на уровне земли, в них сухо и двери не сплошные, а забраны решётками. Не то что у святых отцов, где темнее, чем в царстве Аида.

Если бы меня то и дело не выволакивали из камеры и не подвергали пыткам, измыслить которые был способен только сам el Diablo, я мог бы счесть, что в ожидании смертной казни проводил там время вполне сносно.

Когда я не писал тайком историю своей жизни или не размышлял (с волнением) о Елене, воображение рисовало мне картины того, что бы я сделал с братом Осорио из Веракруса, большим мастером пыточного дела и знатоком пыточных инструментов. Особый интерес у меня вызывало одно устройство, насчёт которого любил распинаться начальник тюремной стражи. По его словам, эта любопытная штуковина имелась в Мадриде, в пользовавшейся самой зловещей славой тюрьме Саладеро, и он ходатайствовал перед вице-королём о приобретении столь необходимого в хозяйстве предмета и для вверенного ему застенка. Начальник стражи называл это приспособление «бык Фалариса» и уверял, что его применение даёт фантастические результаты. Как я понял, это был действительно бык, огромная бронзовая статуя, в которую запихивали узника, после чего под её чревом разводили огонь: когда несчастный орал, звуки исходили из пасти быка, словно это ревел он. По словам капитана, изобретатель этой «игрушки», Перилаус, стал первой её жертвой, а затем в раскалённое бычье чрево препроводили и самого заказчика, Фалариса.

По ночам, когда в моих бесчисленных ранах копошились мерзкие насекомые, мне становилось чуточку полегче, если я представлял себе, как запихиваю добрейшего брата Осорио в бронзовую статую и развожу огонь под бычьим брюхом. Не очень сильный, чтобы монах не испустил дух слишком быстро, но такой, чтобы, поджаривая его, я мог долго наслаждаться музыкой его воплей.

Ну не дивные ли мысли для тюремной крысы, потерявшей в своём заточении счёт времени? По моим прикидкам, прошёл примерно месяц, прежде чем ко мне явился первый, не считая, разумеется, палачей, посетитель. Вне всякого сомнения, чтобы быть допущенным к столь важному преступнику, ему пришлось изрядно потратиться на взятки. Явился он в плаще с капюшоном, надвинутым на лицо, желая остаться неузнанным.

Завидев приближающуюся тёмную фигуру, я подумал было, что это Матео, вскочил с каменной скамьи, на которой писал свои заметки, и замер с пером в руке. Но, увы, надежды оказались напрасными, то был вовсе не друг, пришедший меня спасти.

   — Ну, хорошо ли ты проводишь время в компании своих братьев, крыс и тараканов? — поинтересовался посетитель вместо приветствия.

   — Прекрасно. В отличие от моего двуногого братца они не столь алчны и злобны.

   — Не называй меня своим братом. Моя кровь чиста.

   — Возможно, в один прекрасный день мне удастся увидеть, какого она цвета. Подозреваю, что жёлтого.

   — Не думаю, что ты проживёшь так долго, чтобы пролить мою кровь.

   — Ладно, ты ведь не просто так сюда притащился. Выкладывай, зачем пришёл, братец.

Лицо Луиса исказила злобная гримаса, глаза сделались как у загнанной крысы, губы скривились.

   — Хочу, чтобы ты знал, что о свадьбе уже объявлено. Пока ты гниёшь в тюрьме и пытаешься спасти свою жалкую жизнь, я женюсь на Елене.

   — Ты, конечно, можешь принудить её к замужеству, но не к тому, чтобы она тебя полюбила. Тебя вообще невозможно полюбить, на это не способен никто, кроме той злобной старухи, чьи руки по локоть в крови людей, оказавшихся между ней и тем, чего она вожделела.

   — Елена ещё полюбит меня. Надеюсь, ты не думаешь, будто она, дама чистой, благородной крови, способна полюбить метиса, это грязное отродье, которое и человеком-то назвать трудно?

   — Да, братец, сразу видно, как глубоко тебя это задевает. Ты ведь прекрасно знаешь, что любит Елена меня, а ты можешь овладеть ею лишь насильно, с помощью её дядюшки. Неужели это именно то, что тебе нужно, братец? Заполучить женщину с помощью принуждения и обмана? Неужели в твоём понимании насилие и есть любовь?

Злоба клокотала в Луисе с такой силой, что он весь буквально дрожал. А я гнул своё:

   — Каково это: знать, что тебе пришлось покупать невесту у дядюшки, потому что она на дух тебя не переносит? Кстати, а какова доля вице-короля в твоих махинациях с маисом? И скольким детям придётся умереть от голода ради удовлетворения твоей алчности?

   — Я пришёл сюда сказать, как я тебя ненавижу. Само твоё существование с раннего детства отбрасывало чёрную тень на мою жизнь. Бабушка поведала мне о грехе моего отца, о том, что он запятнал честь одной из самых гордых фамилий Испании, сочетавшись браком с индейской девицей.

И тут меня словно громом поразило.

¡Santa Maria! Значит, дон Эдуардо был женат на моей матери. Получается, что я никакой не бастард. Брак узаконил моё рождение: неудивительно, что Луис и его бабка всегда боялись меня. Эдуардо, по самой своей природе поэт и мечтатель, не просто прижил с моей матерью ребёнка, но обвенчался с ней, сделав тем самым метиса законным наследником семейства, состоящего в родстве с королевским домом.

   — Ты боишься меня, потому что как старший сын именно я должен наследовать титул после смерти Эдуардо! — воскликнул я и, запрокинув голову, расхохотался. — Всё, о чём ты только мечтал, по праву принадлежит мне: титулы, особняки, гасиенды — словом, всё, в чём ты видишь смысл жизни. И даже женщина, которую ты вожделеешь!

   — Тебе не принадлежит ничего, кроме грязи, в которой ты здесь валяешься, да паразитов, пожирающих твою плоть.

Луис помолчал, затем вынул из кармана лист бумаги.

   — По просьбе моей будущей жены я согласился сходить сюда и доставить тебе от неё послание. Елена по-прежнему благодарна тебе за услуги, оказанные в Веракрусе.

Я подошёл к решётке и протянул руку сквозь прутья, чтобы взять бумагу, но тут Луис уронил письмо на пол, схватил меня за запястье и дёрнул на себя, одновременно другой рукой ударив кинжалом в живот.

На долю мгновения мы застыли один подле другого, а потом я выбросил сквозь прутья свободную руку с остро заточенным пером. Луис выпустил мою руку и отпрянул, но острие пера успело оставить на его щеке кровоточащий порез.

И снова, уже отступив от решётки, мы оба замерли в молчании. По щеке Луиса струилась кровь. Я потрогал пальцами собственный шрам на том же месте и усмехнулся.

— Я ношу на щеке отметину каторжника. Теперь и ты получил такую же, причём по заслугам.

Луис продолжал таращиться на меня в крайнем изумлении. Я снова усмехнулся, расстегнул рубаху и показал ему засунутую за пояс штанов толстую пачку писчей бумаги, в которую и пришёлся удар его кинжала.

126


После ухода Луиса я погрузился в размышления о том, что мне стало известно благодаря его обмолвке. Это позволяло взглянуть на все хитросплетения, загадки и тайны, относящиеся к моему прошлому, совсем по-другому. Оказывается, хотя волею судьбы мне пришлось провести большую часть жизни во лжи, я и представить себе не мог, что сам являюсь жертвой грандиозного и невероятно жестокого обмана: так вот в чём заключалась тайна моего рождения.

Дон Эдуардо, беседуя со мной, ни разу не упомянул о том, что был женат на моей матери. Сейчас, размышляя об этом, я думал о нём именно как о доне Эдуардо, а не как о своём отце.

Возможно, он полагал, что я и так всё знаю, думал, что отец Антонио рассказал мне правду. Однако добрый священник искренне верил в то, что только неведение способно защитить меня. Слишком многое зависело от того, останется ли тайна погребённой или выйдет наружу.

Я попытался представить себе, как разыгрывалась трагическая пьеса о фамильной чести и семейном наследии. Старая матрона поселила юного дона Эдуардо на гасиенде, управляемой Рамоном, чтобы тот обучился всему, что подобает кабальеро.

Но, amigos, что делает юнца настоящим мужчиной? Правильно, женщина, шпага и конь, причём под женщиной вовсе не обязательно подразумевается законная супруга. Думаю, что Рамон только порадовался, когда узнал, что его ученик вступил в связь с индейской красоткой. Возможно, он даже удовлетворённо сообщил старой сеньоре, что её сын ведёт себя именно так, как и подобает родовитому испанцу.

Сам Рамон, хоть и не был знатного рода, провёл всю жизнь на службе у аристократов, полагал, что прекрасно знает эту породу, и не допускал даже мысли о том, что в отличие от монет графа Роберто не все отпрыски благородных идальго отчеканены по единому образцу. Эдуардо и Елена вовсе не походили на большинство представителей своего сословия, ибо Бог наделил их мечтательными сердцами и стремлением излить свои мысли и чувства в поэтических строках, дабы поделиться ими с миром.

И эти их мысли и чувства далеко не всегда совпадали с тем, чего ждали и требовали от них окружающие.

Мать Эдуардо — я просто не мог заставить себя думать о ней как о родной бабушке — прибыла с визитом на гасиенду, возможно, чтобы убедиться воочию, каких успехов добился Рамон в воспитании молодого гранда. И тут уж не обошлось без вмешательства самой судьбы, подгадавшей к её прибытию моё появление на свет.

Я пытался представить себе, что творилось на душе у Эдуардо и у моей матери. Вообще-то юноша вполне мог жениться на красавице индианке назло матери, но сердцем я чувствовал, что это не так. Стоило лишь вспомнить, как потеплел голос дона Эдуардо, отражавший его истинные чувства. Я был уверен в том, что этот человек любил мою мать, но, подобно многим поэтам и книжникам, живущим в вымышленном мире, преувеличивал могущество любви, её способность преодолевать все препоны. И разумеется, неверно судил о старой матроне, являвшейся в полной мере продуктом своего времени. После смерти мужа, а возможно, и ещё раньше, обнаружив в супруге намёки на то, что так ярко и, по её мнению, пагубно проявилось в её сыне, она взяла бразды правления домом маркизов де ла Серда в свои руки, твёрдо вознамерившись всячески блюсти величие этой древней фамилии.

Интересно, каково пришлось юному Эдуардо, когда он сообщил матери, что не только сочетался законным браком по христианскому обряду с индейской девушкой, но ещё и имеет от неё сына, то есть законного наследника? Надо полагать, даже дьявольская злоба, которую я увидел сквозь решётку на лице пытавшегося убить меня Луиса, и та была ничем по сравнению с безумной яростью, охватившей эту женщину при мысли о том, что последним в древнем и славном роду маркизов может стать презренный метис.

И что, интересно, творилось у Эдуардо в голове, когда мать приказала Рамону убить его жену и новорождённого сына? Думал ли он, что это убийство станет воздаянием за его грехи? Пытался ли он защитить нас? Да знал ли он вообще, что над нами готовятся учинить расправу?

Ответов на эти вопросы у меня не было, да и быть не могло, но мне очень хотелось знать, как всё обстояло в действительности.

Я отказывался верить, что дон Эдуардо знал о намерении Рамона убить и меня, и мою мать. Ради спасения его души я молился о том, чтобы это было не так, чтобы оказалось, что отец был обманут, введён в заблуждение и поэтому не мог воспрепятствовать злодеянию.

А когда оно свершилось, винил в этом себя.

Мы все действуем по-разному, следуем в жизни разными путями.

Когда жизнь дона Эдуардо слишком осложнилась, он не проявил твёрдости, не настоял на своём, а предпочёл пойти на поводу у матери. Женился на испанской красавице, которую та для него присмотрела, обзавёлся наследником чистой крови, а отрады и утешения искал теперь только в своей поэзии, в словах, исходивших из его сердца.

Кстати, amigos, вы заметили, что несколькими строками выше я один раз всё-таки непроизвольно назвал этого человека не «дон Эдуардо», а «отец». Да, где-то в глубине сердца я понимал его в достаточной степени, чтобы назвать отцом.

Но понять ещё не значит простить.


Дни в вице-королевской тюрьме тянулись медленно. В отличие от застенков святой инквизиции большую часть узников здесь составляли мелкие преступники — несостоятельные должники соседствовали с драчунами, совершившими непредумышленное убийство, или уличными грабителями. Многих из них держали в более просторных камерах, целыми компаниями, а в одиночке, помимо меня, сидел только один узник. Настоящего его имени я не знал, но стражники именовали этого человека Монтесумой, потому как он считал себя воином-ацтеком. Само по себе это помешательство вряд ли привело бы его в тюрьму вице-короля, но куда было деваться, если этот малый не ограничился словами, но, чтобы придать им весу, убил священника, вырезал его сердце из груди и съел. Теперь, правда, несчастный издавал вместо слов только звериный рык, особенно когда стражники дразнили его. Иногда они забавлялись, подсаживая ему в камеру какого-нибудь ничего не подозревающего бедолагу, и вытаскивали того насмерть перепуганным, когда «ацтек» набрасывался на него, чтобы совершить акт каннибализма.

Я гнил заживо в ожидании казни и, признаться, даже немного завидовал сумасшедшему. Каким, наверное, облегчением было бы скрыться от действительности в мире, сотворённом собственным воображением.

Через несколько дней после того, как Луис попытался меня убить, ко мне снова явились посетители. Поначалу, увидев у решётки две фигуры в рясах и капюшонах, я решил, что ко мне наведался брат Осорио с ещё каким-нибудь хищником вроде него. Полагая, что это сулит мне лишь новые пытки, я даже не поднялся со своей каменной скамьи, прикидывая, как бы наброситься на них самому и нанести обоим как можно больший ущерб, прежде чем в камеру ворвётся стража.

Несколько мгновений посетители стояли молча.

   — Кристо, — прозвучало из-под капюшона.

Эти слова произнёс голос ангела.

   — Елена!

Я вскочил со скамьи и бросился к решётке. Наши пальцы сплелись.

   — Да, это я, — сказала она. — Сколько же несчастий я принесла в твою жизнь.

   — Ты тут ни при чём, все эти беды — мои собственные. Жаль только, что всё так обернулось.

   — Кристо, — прозвучал другой голос.

Я отшатнулся, ожидая нового удара кинжалом.

   — Ты что, явился убить меня сам, раз это не удалось твоему сыну? — спросил я отца.

   — Я пришёл вместе с Еленой, чтобы помочь этому сыну спастись. Мне известно, что пытался сделать Луис. Он сам признался, что потерпел неудачу, однако выказал твёрдое намерение довести дело до конца. В таких местах, как это, нетрудно нанять убийцу. За золото стражники готовы на всё. И нам самим, чтобы сюда попасть, тоже пришлось заплатить соответствующую мзду.

   — Убийство всяко обойдётся дешевле моего спасения. Причём, возможно, никто даже не будет наказан: какая разница, если меня так и так ждёт смерть? Но вот за исчезновение узника тюремщиков ждёт суровое наказание, а без посторонней помощи отсюда не удрать. Решётки здесь прочные, а стены в два фута толщиной.

   — У нас есть план, — заявил дон Эдуардо.

   — Похоже, требуется не план, а скорее чудо, — возразил я.

Елена снова взяла мои руки в свои.

   — Да, и я молилась о нём.

   — Положим, для меня чудо уже то, что я вновь вижу тебя, прикасаюсь к тебе. Но скажи, каким образом, по-твоему, я мог бы отсюда выбраться?

Мы сблизили головы, и заговорщики шёпотом изложили мне свой замысел.

   — Вообще-то с нами заодно действует твой друг Матео, — начал дон Эдуардо, — а он заверил нас, что устроил в своей жизни уйму побегов, даже из узилища самого алжирского бея. Матео обратился за содействием к Елене, а она, зная про моё страстное желание искупить грехи, пришла ко мне.

Я с трудом сдержал разочарование. Все планы побегов Матео были разработаны на бумаге, и осуществлялись они лишь на сцене.

   — Матео переберётся на дворцовую крышу через пожарный люк в моей комнате, а потом, перепрыгивая с крыши на крышу, доберётся и до тюремной.

   — И что он, интересно, будет там делать?

   — Туда выходят дымоходы всех тюремных зданий, в том числе и из караульного помещения. Матео приготовил специальный чёрный порошок, который засыплет в трубы. Это взрывчатое вещество: разрушений, правда, оно особых не причиняет, но даёт едкий густой дым.

   — А что проку мне от этого дыма, кроме разве что возможности закашляться до смерти?

   — Воспользовавшись суматохой, мы под прикрытием дымовой завесы выскользнем отсюда, сядем в мою карету и уедем, — ответил дон Эдуардо.

   — А решётки? Их что, дым растворит?

   — Один из здешних стражей — возлюбленный моей горничной, — пояснила Елена. — Поэтому у меня есть ключи, подходящие ко всем дверям и решёткам.

   — Но меня узнают на выходе.

   — Наденешь рясу с капюшоном. В дыму и суматохе на монаха никто не обратит внимания.

   — Да стражники первым делом бросятся в мою камеру...

   — И найдут там меня, — пояснила Елена.

   — Что?! — в изумлении воскликнул я.

   — Тсс! — шикнула она на меня. — Твой отец хотел сам занять твоё место, но для него это чревато серьёзными неприятностями, а мне никто ничего не сделает.

   — Тебя обвинят в пособничестве побегу.

   — Как бы не так! Я скажу, что якобы пришла поблагодарить тебя за спасение моей жизни и попрощаться, а ты завладел ключом, силой втащил меня в камеру, а сам бежал.

   — Да кто тебе поверит?

   — Дядюшка прикажет, и все поверят. А он прикажет, у него просто не будет другого выхода. Не может же вице-король и вправду признать, что его родная племянница причастна к побегу опасного преступника. В Испании за такое можно впасть в немилость. Дядюшка не просто «поверит» в мою историю, но заставит всех выучить её наизусть.

   — Твой друг Матео будет дожидаться тебя за пределами дворцовой территории, держа наготове запасную лошадь, — добавил дон Эдуардо. — Он высыплет порошок, соскользнёт со стены по верёвке и окажется снаружи.

   — Но мы же всё равно не выберемся за дамбу.

   — Матео говорит, что у него и на сей случай есть план.

   — Не сомневаюсь: планов у него всегда хоть отбавляй. Но знаете ли вы, amigos, что большинство его планов — это сущие фантазии?

Елена сжала мои руки и улыбнулась.

   — Кристо, у тебя имеется план получше?

Я усмехнулся.

   — Ладно, принимаю ваш. В конце-то концов, чем я рискую, кроме жизни, которой меня так и так собираются лишить? Итак, друзья, когда вы намерены приступить к осуществлению этого грандиозного заговора?

Дон Эдуардо извлёк из жилетного кармана маленькие песочные часы и пояснил:

   — У Матео точно такие же, чтобы мы могли действовать одновременно. Как только верхняя колба опустеет, он начнёт бросать дымовые бомбы.

   — Так она уже почти пуста, — ахнул я.

   — Естественно. Так что готовься — спустя несколько мгновений ты уберёшься отсюда в монашеском наряде Елены. Держи голову опущенной. Там есть носовой платок — прижимай его ко рту и носу. Да, и потри им физиономию. Елена насыпала в него того самого порошка, так что лицо у тебя почернеет, словно от копоти. Всё будет выглядеть абсолютно естественно.

Елена вставила ключ в замок, медленно повернула, а когда замок открылся, сквозь решётку протянула ключ мне.

   — Vaya con Dios, — прошептала она. — Ступайте с Богом.

Крупинки песка стремительно вытекали из колбы. Мы с замиранием сердца ждали, когда упадёт последняя: она упала, но ничего не случилось.

   — А Матео не... — начал было я.

И тут громыхнул взрыв. За ним второй. Посыпалась штукатурка. По коридору пополз густой чёрный дым.

Елена открыла дверь и вручила мне рясу.

Я поцеловал её. Поцелуй длился бы дольше, но дон Эдуардо потянул меня за плечо:

   — Поторопись. Мы должны воспользоваться всеобщим замешательством.

Густой дым уже заволок каменную кишку коридора так, что огоньки редких свечей были едва видны, а я с трудом не упускал из виду дона Эдуардо, за которым следовал. В камерах поднялся страшный шум: заключённые трясли решётки и орали, чтобы их выпустили, словно огонь мог каким-то манером перекинуться на каменные стены. Справа от меня оглушительно взревел людоед Монтесума — ему, похоже, тьма и переполох пришлись по душе.

Со всех сторон доносились звуки новых взрывов: Матео, отвлекая стражу, постарался на славу.

Наконец в дыму я с кем-то столкнулся. Поначалу было решил, что со стражником, но оказалось и того пуще.

   — Помогите! Я ничего не вижу! — завопил человек, вцепившись в меня обеими руками, и я мигом узнал его по голосу. То был брат Осорио. Тот самый, который сдирал с меня кожу и терзал мою плоть раскалёнными клещами.

Ну надо же, судьба всё-таки улыбнулась мне.

   — Вот сюда, padre, — прошептал я и, подведя его к камере Монтесумы, открыл дверь своим ключом. — Отец Антонио и Кристо Бандит подготовили для тебя особое обхождение. — С этими словами я запихнул его внутрь.

   — Свежее мясо! — взревел Монтесума.

Я припустил бегом искать моего отца. Позади, веселя сердце, звучал дикий рёв Монтесумы и вопли боли и ужаса, издаваемые инквизитором.

Из тюрьмы я вывалился следом за доном Эдуардо: тот уже стоял снаружи, стараясь отдышаться и откашляться.

Несколько стражников лежали на земле: их поранило щепками и каменными осколками, которые разлетелись из очага караульного помещения при взрыве бомбы, брошенной Матео. Товарищи вынесли раненых из задымлённого помещения во двор.

Я поспешил за отцом к поджидавшей нас карете.

И тут из неё со злобной усмешкой вдруг выглянул Луис.

   — Приметил я тут, возле тюрьмы, знакомую карету и сразу сообразил, что ты решил нанести этой свинье визит, — обратился он к отцу. — Но, признаться, такого — чтобы ты устроил Кристо побег! — я не ожидал. — Сказав это, он громко завопил: — Стража!

Дон Эдуардо схватил сына и вытащил из кареты, но Луис, вываливаясь наружу, успел выхватить кинжал — и вонзил его отцу в живот.

Тот пошатнулся, выпустил негодяя и попятился. Луис, которого только что вытащили из экипажа, сам нетвёрдо стоял на ногах, а удар моего кулака отшвырнул его назад, к стенке кареты. Не теряя времени, я вмазал ему в лицо локтем, и он сполз на землю.

Мой отец стоял на коленях, схватившись за живот. Между пальцами проступала кровь.

   — Беги! — крикнул он.

Стража уже обратила на нас внимание, и медлить было нельзя, а потому я вскочил на место кучера, натянул вожжи и, хлестнув лошадей, закричал:

   — А ну пошли!

Пара перепуганных лошадей сорвалась с места, и экипаж загрохотал по булыжному мощению двора. До наружных ворот оставалось две сотни футов, а позади уже подняли тревогу. Зазвучали мушкетные выстрелы.

Но значительно большую опасность представляли стражники у главных ворот, спешившие захлопнуть их у меня перед носом. Когда это случилось, я развернул лошадей и, сопровождаемый мушкетной пальбой, погнал их вдоль ограды, отделявшей дворцовую территорию от города. В конце концов выпущенная из мушкета пуля всё-таки сразила одного из коней. Животное упало, карета завалилась набок и ударилась о стену. Высокие козлы экипажа были почти вровень с оградой, так что я перескочил с них на стену и, не теряя времени, сиганул вниз, в кусты на противоположной стороне.

   — ¡Compadre! Приятель!

По улице мне навстречу, держа в поводу запасного коня, во весь опор скакал Матео.

127


— Нам нипочём не перебраться через дамбу! — крикнул я, когда мы спешили по улицам.

Матео в ответ сделал успокаивающий жест, как будто бегство из этого расположенного на острове города было сущим пустяком. Быстро темнело, наступала ночь, но это вряд ли могло помочь нам миновать стражу на насыпи. Ведь взрывы и мушкетная стрельба у вице-королевского дворца наверняка переполошили весь город.

Но Матео вёл меня вовсе не к дамбе. Вместо этого я следовал за ним в знакомом направлении: к озёрной пристани, с которой нам уже доводилось покинуть город на лодке, нагруженной монетами.

Лодка ждала нас и на сей раз, но стоило нам приблизиться, как двое сидевших в ней метисов оттолкнули её от причала и налегли на вёсла. Я проклял их чёрные сердца — нас предательски бросили на берегу.

Следуя примеру Матео, я спешился: он пугнул лошадей, и они умчались по направлению к центру города. Но едва стих топот их копыт, как послышался новый, на сей раз приближавшийся.

   — Лодка уплывает! Мы в западне!

   — Ничего подобного, — спокойно отозвался Матео. — Это мы в ней как раз и уплыли.

И с этими словами он подтолкнул меня к запряжённой осликом повозке, возле которой, ухмыляясь, стоял Хайме. В повозке не было ничего, кроме индейских одеял.

   — Под одеяла, живо! Паренёк вывезет нас отсюда.

   — Но нам ни за что не миновать стражу на дамбе. Не такие уж они там глупые.

   — Да не собираемся мы ехать через дамбу.

Матео взглянул на Хайме.

Паренёк протянул руку.

   — Тебе чего?

   — Ещё dinero, денег.

Матео выругался и обозвал мальца разбойником, но поскольку, судя по топоту копыт, к нам направлялись конные солдаты, сунул вымогателю монету. Мы забрались в повозку, спрятались под одеяла, и возница тронул с места.

Повозка доставила нас к дому вдовой дочери дона Сильвестро.

   — Сейчас хозяйка почти всё время проводит с отцом, а сюда наведывается, только чтобы принести еды да прибраться, — сказал Матео. — Здесь я и залягу до тех пор, пока не сумею связаться с Еленой и доном Эдуардо.

На протяжении двух следующих дней Хайме появлялся ровно в полдень — доставлял свежие новости и вымогал дополнительную плату. Я ничуть не сомневался в том, что паренёк не колеблясь продаст нас с потрохами всякому, кто заплатит больше, но пока больше всех платили мы, поэтому Хайме был заинтересован в таком источнике дохода. Как дитя улицы, я не мог не восхититься его наглой практичностью. Деваться нам было некуда, и мы, чертыхаясь, платили, хоть Матео и грозился перерезать парню его «поганую воровскую глотку».

Первым делом до нас дошла новость о том, что пресловутый Кристо Бандит со своими сообщниками бежал из города на индейской пироге. А поскольку такие лодки ежедневно приплывали в город и уплывали из него сотнями, то установить, на какой из них уплыли разбойники и где они высадились, не представлялось возможным. Это известие нас порадовало.

Увы, следом потоком хлынули дурные вести. Дон Эдуардо скончался от раны, и его смерть приписали мне. Это и опечалило меня, и разгневало. Вот уже во второй раз кинжал убийцы лишал меня отца, и меня снова несправедливо обвиняли в кровопролитии.

Сообщения о том, как продвигалась охота за Кристо, поступали ежедневно, и недостатка в них не было. Его следы находили повсюду, и вели они на все четыре стороны света. И повсюду Кристо творил свои обычные злодеяния: грабил обозы с серебром и бесчестил женщин. Эх, если бы мне и впрямь довелось присвоить хоть половину этих сокровищ, не говоря уж о великом множестве женщин, близость с которыми мне приписывали...

Другие новости касались Елены. На рынке рассказывали, что племянница вице-короля якобы принесла еду недужному стражнику и оказалась в караульном помещении в тот самый момент, когда прогремел взрыв.

Я не мог не проникнуться к испанским чиновникам некоторым уважением: дон Диего во всяких уловках поднаторел основательно. Я, например, хоть и вырос на улице и прошёл самую суровую, какую только возможно, школу выживания, своим умом до такой хитроумной лжи вряд ли бы дошёл.

Однако следующая новость, связанная с Еленой, воодушевляла меня гораздо меньше. Было объявлено о её помолвке с Луисом, причём свадьбу собирались сыграть в самое ближайшее время, дабы молодые могли отбыть в Испанию с ближайшим казначейским флотом. Мать Луиса (которая сама в своё время отплыла в Испанию перед родами, чтобы её сын появился на свет носителем шпор gachupin, а не уроженцем колоний criollo) намеревалась представить сына королевскому двору в Мадриде, дабы тот мог получить подобающее представителю столь благородной фамилии назначение.

В то время как я угрюмо сидел дома, не смея высунуть носа наружу, Матео то и дело наведывался в город и, возвращаясь, пересказывал мне последние слухи.

   — Настроение на улицах ни к чёрту. Цены на маис растут как на дрожжах.

   — Что, перекупщики хотят взять народ за горло?

   — Похоже на то. Представь, ониспециально наняли распространителей слухов, которые толкутся на рынке, рассказывая о засухах, наводнениях и прочих напастях, что якобы на корню извели урожай, да только никто им не верит. Город ведь не на небе стоит, в него прибывают путники из разных провинций, и они, заслышав эти бредни, качают головой и рассказывают совсем другое. Однако Мигель де Сото упорно отказывается сбить цены, пустив в продажу маис из государственных закромов, заявляя, будто амбары почти пусты, а то немногое, что там осталось, необходимо сохранить на крайний случай.

   — Но если урожай хорош, то почему окрестные земледельцы не везут маис в город?

   — Всё те же перекупщики скупают у крестьян урожай прямо на полях, но не везут зерно в город, а сжигают.

   — Сжигают? Маис?

   — Да, чтобы не допустить увеличения поставок на рынок и, следовательно, снижения цены на те запасы, что хранятся у них в амбарах. Больше всего от этого страдают бедняки, метисы и индейцы, подёнщики и чернорабочие. Ну а твои братья léperos, беднейшие из бедных, уже голодают. А вину за все эти беззакония народ возлагает на вице-короля.

   — При чём тут вице-король? Или, думаешь, он действительно к этому причастен?

Матео пожал плечами.

   — Думаю ли я, что дон Диего замешан в этом напрямую? Наверное, нет. Но он дорого заплатил королю за получение своей должности. И наверняка влез в долги, решив покрыть их за счёт возможностей, которые открывает пост вице-короля. А у кого, по-твоему, он мог взять взаймы?

   — У Рамона де Альвы, я полагаю.

   — Точно, а ещё у Луиса. И те огромные барыши, которые получают теперь эти двое грабителей, наверняка связаны с долгами вице-короля.

   — А Луис ещё и женится на Елене, — с горечью проворчал я. Да уж, теперь, когда он получил титул маркиза, который должен был принадлежать мне по праву, Луис стал завидным женихом. Я вздохнул и вновь вернулся к обсуждению ситуации в городе: — Неужели совсем ничего нельзя сделать?

   — Голод даже самых смирных людей превращает в злых и отчаянных. Сначала горожане ворчат, потом ропот становится всё громче, но когда они выходят на улицы и дело начинает принимать нешуточный оборот, спекулянты, которые за всем этим стоят, «чудесным образом» обнаруживают на складах некоторое количество зерна и пускают его в продажу по справедливой цене. Но стоит волнению утихнуть, как маис опять исчезает и цены снова ползут вверх. Склады, конечно, хорошо охраняются, но Хайме говорил с одним из тамошних работников, который уверяет, будто они набиты зерном до самой крыши, того и гляди рухнут.

   — Жадность моих нищих братьев léperos мне понятна, — сказал я Матео. — Когда нам швыряют кость, мы все бросаемся на неё, потому что, возможно, больше ничего нам в ближайшее время не достанется. Но чем объяснить жадность Рамона и ему подобных?

   — Да тем, что они свиньи, готовые жрать до упаду, даже когда их животы раздуваются так, что вот-вот лопнут. Они ненасытны. У них одно желание: ЕЩЁ!

   — Amigo, я сижу в этом курятнике взаперти уже целую вечность и если в самое ближайшее время не выберусь наружу, то попросту околею от скуки.

   — О, понимаю. Твоя сеньорита в ближайшие дни должна выйти замуж за эту свинью Луиса. Ты же предпочёл бы подвесить его за ноги, перерезать ему глотку и полюбоваться тем, как негодяй истечёт кровью. Я прав?

   — Очень неплохой план. Правда, я был бы не прочь подвесить рядом с ним ещё и Рамона.

   — Ну, в чём проблема: давай так и сделаем.

   — Выкладывай свой замысел, — велел я.

   — Какой ещё замысел?

   — Да ладно, я ведь вижу, что ты уже, как у тебя водится, задумал трагикомедию, что-нибудь совершенно невообразимое и абсолютно неосуществимое.

   — А разве тебе не случалось обмануть смерть благодаря моему драматическому искусству?

   — Обманывал, было дело. Но я трезво смотрю на вещи и прекрасно понимаю, что нахожусь в городе, в окружении сотен soldatos, и мы рискуем снова оказаться в узилище, если вдруг Хайме найдёт кого-нибудь, кто заплатит за наши головы больше, чем мы платим ему за молчание.

   — Послушай, Бастард...

   — Как выяснилось, я вовсе даже не бастард.

   — Для меня ты всегда им останешься. Впрочем, прошу прощения, сеньор маркиз. — Матео встал и отвесил шутовской поклон. — Я совсем забыл, что имею несравненную честь беседовать с отпрыском одного из знатнейших родов Испании.

   — Так и быть, на сей раз прощаю. Выкладывай свой план.

   — Ну так слушай, приятель, и тогда, может быть, ты поймёшь, почему принцы и герцоги по всей Испании говорят о моих комедиях с почтением и восхищением, подобающим только Священному Писанию. Спасая labella[17] Елену от пиратов, ты маленько поторопился и в результате оказался ославлен в качестве лжеца и вора, каковым, впрочем, и являешься. Теперь мы с тобой объявлены вне закона, нас преследуют как преступников, и мы, увы, не располагаем больше свободой, необходимой, чтобы перехитрить мошенников и разорить их.

   — Неужели твой план сводится к тому, чтобы заболтать меня до смерти?

   — Ещё раз прошу прощения, сеньор маркиз. И как это я забыл, что вы, носители шор, весьма нетерпеливы.

Слушая, как Матео упоминает титул, который мне надлежало унаследовать по смерти отца, я вспомнил замечание Аны насчёт того, что и сам он, хоть и объявлен вне закона, по происхождению является благородным идальго. Я никогда даже не намекал своему другу на то, что мне известен его секрет. Есть вещи слишком личные, чтобы их касаться: если он захочет, то всё расскажет мне сам. Тем паче что Матео вообще-то был склонен к хвастовству, и если уж он не находил нужным прихвастнуть своей знатностью, то, стало быть, имел на то веские причины.

Матео постучал себя по лбу.

   — Пораскинь-ка мозгами, Бастард. Как по-твоему, что, если, конечно, не говорить о добром ударе меча, который отсёк бы им головы, может уязвить этих свиней сильнее всего?

   — Ясное дело, опустошение их сундуков.

   — А кто покровительствует этим негодяям?

   — Сам вице-король.

   — Ага, Бастард, не зря я тебя учил. Итак, чтобы сделать этих дьяволов уязвимыми, мы должны лишить их и золотишка, и вице-королевского покровительства. — Матео прервался, чтобы сделать здоровенный глоток спиртного, служившего, это я давно уже усвоил, главной и необходимой пищей для его ума. — А теперь скажи мне, где хранятся все их dinero?

   — Ну, как я понял, деньги пущены на покупку маиса, чтобы контролировать рынок.

   — Ага, их pesos вложены в маис. Собственно говоря, денежки нынче и существуют именно в виде маиса.

До меня постепенно начало доходить, и я воскликнул:

   — Знаю! Мы перехватим контроль над маисом. Закупим всё, что поступает в город. Заплатим перекупщикам больше, чем они, а потом начнём раздавать зерно людям и собьём цены.

Мы подорвём их монополию, и их pesos, вложенные в маис, так и сгниют на складах.

Матео покачал головой.

   — Эх, Бастард, Бастард, а мне-то казалось, что я подготовил тебя лучше. Нет, вообще-то мысль недурна, но у этой затеи есть один весьма существенный недостаток.

   — Можно поинтересоваться, какой именно?

   — Это займёт слишком много времени. Дабы скупить у мелких земледельцев маис в количестве, достаточном, чтобы осуществить такую аферу, потребуются недели. За это время наши враги успеют удвоить, а то и утроить вложенные деньги, а твоя красавица будет уже на пути в Испанию со своим мужем. Нет, мы должны действовать быстро и смело. А для этого необходимо сжечь склады и уничтожить запасы зерна.

У меня перехватило дыхание.

   — Ты с ума сошёл, не иначе. Это сыграет им только на руку. Чем меньше маиса, тем выше цены. Мошенники завезут зерно из других мест и получат огромные барыши.

Матео покачал головой.

   — Я же тебе говорил, они создают искусственную нехватку зерна и повышают цены, однако, если народ, которому будет уже нечего терять, начнёт бунтовать, мигом используют имеющиеся запасы, чтобы погасить возмущение. Это позволяет им при любом повороте событий держать ситуацию под контролем. Однако, если мы сожжём склады, всё коренным образом переменится. У них действительно не останется запасов ни чтобы наживаться, ни чтобы успокоить возмущённый народ. Ближайшие склады находятся в Тескоко, и, чтобы доставить в город маис, потребуется неделя, если не больше. Бедняки к тому времени уже совсем оголодают...

   — Не понимаю.

   — Послушай, это потрясающая пьеса, её можно разыграть как по нотам. Мы побьём негодяев в их же собственной игре. Взвинчивая цены, они держат запас маиса на своих складах, как воду в бадье на случай пожара: чуть где занялось, можно плеснуть, чтобы огонь не распространялся дальше. Мы оставим мошенников без этой бадьи, и, когда огонь вспыхнет, нм нечем будет остановить его. Голодные люди быстро теряют кротость. Никакое зло, творимое людьми или богами, не подтолкнёт жителей этого города к бунту вернее, чем пустые желудки.

   — Им уже случалось восставать, — заметил я.

   — И они сделают это снова. Мы не только уничтожим за пасы маиса, но и наймём распространителей слухов, которые примутся кричать, что пожар устроен самим вице-королём. Что кое-кто видел, как здания поджигали soldatos из дворца.

Я расхохотался.

   — Матео, что ни говори, а ты величайший драматург цивилизованного мира.

   — Ты переоцениваешь мой талант, — отозвался он с деланной скромностью.

128


— Мы осуществим свой план под прикрытием mascarada, — заявил Матео.

Уж не помню, amigos, говорил ли я вам, что в колонии по любому поводу устраиваются массовые гулянья. Народ высыпает на улицы, чтобы отпраздновать прибытие королевского флота, порадоваться победам, одержанным королём в Европе, почтить дни памяти святых, вступление в должность епископов или вице-королей... Короче говоря, поводов для массовых сборищ в Новой Испании хоть отбавляй.

Из всех видов празднеств я более всего любил красочные карнавалы и маскарады, и, как объяснил мне Матео, именно такое мероприятие затевалось в городе. Официальным поводом для празднования объявлялось счастливое разрешение от бремени королевы, подарившей его величеству в Испании принца, но вдовая дочь дона Сильвестро, навестив нас в очередной раз, рассказала, что в действительности власти хотят отвлечь этим народ и ослабить недовольство.

— Теодора говорит, — объяснял мне Матео, — смысл mascarada в том, чтобы люди на время забыли о пустых желудках. Вице-король знает, какое настроение царит в городе, и решил применить испытанный приём: всякий раз, когда он объявляет о дополнительных поборах на какую-нибудь затеваемую королём войну, обязательно возникает и повод для очередного карнавала. Вот и на прошлой неделе дон Диего собрал городских нотаблей и заявил, что необходимо устроить mascarada в честь прибавления в королевском семействе. Это даст нам возможность, надев маскарадные костюмы, появиться на улицах. Ну а уж костюмами Теодора нас обеспечит.

Но когда слуги доньи Теодоры принесли нам костюмы, Матео, взглянув на них, испытал потрясение, а потом пришёл в ярость.

   — Чтобы я напялил это барахло! Да никогда!

   — Разумеется, — согласился я, едва сдерживая смех. — Это просто насмешка Рока.

На самом деле дочь дона Сильвестро подобрала самые популярные и подходящие для нашей цели маскарадные костюмы — Дон Кихота и его неизменного спутника, упитанного Санчо. Одного в толк не возьму, откуда она узнала о том, с какой яростью относится Матео к творцу Рыцаря Печального Образа?

Впрочем, пока Матео бушевал, я понял, что донья Теодора действовала очень разумно: в день праздника на улицы высыплет великое множество Дон Кихотов и Санчо и мы запросто среди них затеряемся.

Так или иначе, выбора не было, и Матео в конце концов смирился. Не преминув при этом, естественно, отвести себе главную роль — он собирался предстать рыцарем, а меня обрядить толстеньким, простоватым слугой Санчо.

   — Но не вздумай упоминать имя этого мерзавца, похитившего мою душу, — предостерёг Матео.

Мы облачились в костюмы и вышли из дома.

   — Пойдём на главную площадь. Она будет битком набита, и в такой сутолоке, когда начнётся шествие, никто не заметит, как мы тихонько проскользнём к зернохранилищу.

Площадь и впрямь была полна народу: одни пришли покрасоваться в маскарадных костюмах, другие полюбоваться карнавальным шествием.

Возглавляли шествие трубачи, за ними, в окружении сотен участников в маскарадных костюмах, следовала длинная вереница карнавальных колесниц, на каждой из которых разыгрывались живые сцены из истории, литературы или Священного Писания.

Эти искусно сработанные, богато украшенные декоративные повозки и сами по себе могли привлечь внимание зевак. Толпа на площади состояла в основном из мелких торговцев, ремесленников, подёнщиков и бедноты, тогда как люди с положением любовались процессией с разукрашенных балконов и крыш.

Первую колонну составляли те, кто нарядился индейцами, — множество людей, шествовавших в облачениях различных племён: мужчины с оружием, изображавшие воинов, и женщины в традиционных праздничных одеждах. Особое внимание привлекла группа людей, прикрывших наготу лишь настолько, чтобы их не обвинили в непристойности и не взяли под стражу, но зато ярко раскрасивших тела разноцветной глиной. Шествуя по улицам, они размахивали дубинками, издавая свирепые кличи, и изображали, как я понял из комментариев зевак, воинственный и дикий народ Пса.

За индейцами следовал Кортес верхом на лошади, в окружении индейских вождей, некоторых из которых он убил или покорил. Среди них были: Несауалькойотль, поэт-правитель Тескоко, умерший перед самым вторжением; Монтесума (Мотекусома), павший от рук своих собственных разъярённых подданных; несчастный Чималпопока, угодивший в руки конкистадоров и скончавшийся от пыток; и даже сам бог войны Уицилопочтли, собиравший богатый урожай жертвоприношений, пока его храмы не пали, разрушенные испанцами.

За колонной исторических персонажей следовали литературные герои. Согласно традиции, первой ехала колесница, изображавшая спасение епископа Херонимо доблестным Сидом, в одиночку схватившимся с маврами. Участники представляли повергнутого наземь прелата; язычника, ударяющего его не упомянутым в «Песни о моём Сиде» копьём, но крестом; и рыцаря, спешащего на выручку.

Далее везли Амадиса Галльского, зерцало рыцарства. Его изобразили стоящим перед магическими вратами острова Твердь, пройти сквозь которые не дано никому, кроме самого доблестного рыцаря на земле. Амадис сражался с невидимыми воителями, на чью призрачную природу указывали сетчатые одеяния.

   — Слышишь, о чём вокруг люди толкуют? — спросил Матео. — Им известно значение каждой сцены, и они даже повторяют наизусть соответствующие строки, хотя сами отроду не прочли ни одной книги. Рассказы об этих героях, об их деяниях передаются из уст в уста, a mascarada оживляет их, делая реальными для людей, не способных прочесть даже собственное имя.

По правде сказать, эти колоритные сцены оживляли героев и в моих глазах, хотя уж я-то о большинстве из них читал.

Само собой, не обошлось и без Бернальдо ди Карпио, убивающего в Ронсевальском ущелье франкского рыцаря Роланда. Эта сцена всколыхнула в моём сердце воспоминания, сладостные и горькие одновременно: именно этого героя я пытался изобразить перед Еленой, когда впервые увидел её на площади в Веракрусе.

Был тут представлен и Эспландиан, герой Пятой книги Амадиса, любимого сочинения Дон Кихота, из-за которого тот, как считалось, и повредился умом. Эта книга была среди рыцарских романов, сожжённых его другом ради его же блага. Сцена представляла Эспландиана, погруженного колдуньей в волшебный сон и плывущего на выполненной в виде дракона ладье под названием «Великий змей».

   — Палмерин де Олива! — крикнул кто-то при появлении следующей колесницы, посвящённой герою, отправившемуся на поиски волшебного фонтана, вода которого могла исцелить смертельно больного короля Македонии. Фонтан этот, как водится, охраняло страшное чудовище, а храбрецу по ходу дела встретились прекрасные принцессы-феи, чары которых позволили ему противостоять заклятиям чудовищ и злобных чародеев.

Колесница Палмерина оказалась самой искусной и затейливой по исполнению, и её продвижение сопровождалось восторженными возгласами. Сам Палмерин, в окружении едва одетых фей, стоял возле фонтана, который оберегал чудовищный, обвивавшийся кольцами вокруг всей колесницы гигантский змей. Голова монстра возвышалась над Палмерином, страшная пасть была разинута: казалось, он вот-вот нападёт на юного рыцаря.

Ну и уж разумеется, такое шествие не обошлось без нашего приятеля Дон Кихота Ламанчского, тащившегося за теми самыми литературными героями, из-за которых у бедняги помутился рассудок.

Образ странствующего рыцаря, сотворённый сравнительно недавно, уже прочно вошёл в карнавальную традицию, и среди всех собравшихся, хотя и мало кто из них умел читать, трудно было найти человека, не слышавшего о его приключениях.

Дон Кихотом именовал себя Алонсо Кихано, средних лет идальго, ведший небогатую, но праздную жизнь в засушливом, почти бесплодном крае под названием Ла-Манча. Он проводил время за чтением книг о приключениях доблестных рыцарей, которые сражались с драконами и волшебниками, освобождали зачарованных принцесс и совершали великие подвиги во имя добра и справедливости. Это чтение привело к тому, что рассудок бедняги повредился: он извлёк на свет божий старые дедовские доспехи и оседлал в качестве «боевого скакуна» дряхлого, кожа да кости, доживавшего свои дни в стойле коня по кличке Росинант. Поскольку по канонам романа странствующему рыцарю, даже такому, кто сражается вместо великанов с ветряными мельницами, подобала прекрасная возлюбленная, желательно принцесса, его воображение превратило простую деревенскую служанку по имени Альдонса Лоренса в зачарованную герцогиню. В качестве слуги и оруженосца Дон Кихота сопровождал простодушный крестьянин Санчо.

Отправившись в странствия, герой попал в деревенский трактир, представившийся его больному воображению могучим замком со рвами и башнями, а двух встреченных там трактирных потаскух Дон Кихот принял за благородных дам из знатных фамилий. Перед отходом ко сну «дамы» помогли ему снять ржавые доспехи, и рыцарь предстал перед публикой в ночной рубашке, но с шлемом на голове, ибо хотя со ржавым панцирем шлюхи справились, стащить шлем им не удалось, и бедняге даже пришлось в нём спать.

Женщины, изображавшие персонажей романа на маскараде, были одеты в костюмы, сшитые из двух половин: одна, обращённая в сторону Дон Кихота, от наряда, подобающего знатным дамам; другая, которая ему не видна, дешёвая и вульгарная, как и положено проституткам.

Эту колесницу я едва удостоил взглядом.

— Пошли, — скомандовал Матео.

Ну и конечно же, верный простак, толстячок Санчо последовал за Дон Кихотом на очередную битву с ветряными мельницами.

129


За квартал до складов мы встретились с Хайме и проституткой.

   — Puta знает, что нужно делать? — спросил Матео.

   — Si, senor. Но она просит добавить денег.

Ну конечно. Чего ещё можно было ждать от этого пройдохи!

   — Надеюсь, ты не забыл, что я говорил тебе насчёт твоих ушей? — осведомился Матео. — Вы с ней сделаете то, о чём мы договорились, иначе оба останетесь без ушей. И без носов. Держи. — Матео дал парню монету. — Но имей в виду, это последняя. ¡Finito!

Монету Хайме взял, но взгляд его очень мне не понравился, поэтому, когда мы с Матео отошли от этой парочки подальше, я сказал:

   — Надо было сунуть ему побольше денег.

   — Нет! Маленький проходимец и так уже на нас порядком нажился. Он получил достаточно.

   — Ты не понимаешь lépero. После пиршества всегда наступает голод, поэтому достаточно не может быть никогда.

Перед входом в зернохранилище мы увидели четверых стражников. Правда, на часах стоял только один — остальные устроились возле костра: двое дрыхли, один зевал. С противоположной стороны находился тоже всего один караульный. Больше и не требовалось: предполагалось, что в случае чего он криком подзовёт остальных.

Хайме и его puta приступили к делу — появились с задней стороны хранилища и принялись отвлекать часового. Хайме стал предлагать ему услуги своей спутницы по пустяшной цене. Разумеется, на согласие мы особо не рассчитывали: покинувшего пост ожидало суровое наказание и вряд ли солдат стал бы рисковать. Так оно и вышло: неприметным жестом паренёк дал нам понять, что стражник поста не оставит.

Пока Хайме продолжал отвлекать стражника разговорами, мы в наших костюмах появились на виду и удостоились мимолётной усмешки солдата. Паренёк потянул часового за рукав, настаивая на своём предложении, и караульный не на шутку рассердился на назойливого lépero — и тут Матео обрушил ему на затылок рукоять своей шпаги.

   — Живо! — приказал он Хайме.

Паренёк со шлюхой отправились тем же манером отвлекать стражников у переднего входа, а мы быстро сломали замок на задней двери, после чего я вытряхнул из своего мешка дюжину смоляных факелов. Матео зажёг пучок соломы, подпалил один факел, а уж от него загорелись и остальные.

Земляной пол хранилища был усыпан сечкой и шелухой, в воздухе густо висела зерновая пыль.

   — Да это прямо пороховой погреб, — усмехнулся Матео.

Стоило нам зажечь факелы, как от первых же искр начала заниматься солома на полу, а когда мы стали швырять их туда, где громоздились мешки с зерном, пол уже полыхал вовсю. Надо сказать, нам повезло, что мгновенный взрыв насыщенного зерновой пылью воздуха не спровадил нас с Матео прямиком в Миктлан, — местечко и впрямь походило на пороховой погреб. Когда мы выскочили наружу, внутри уже вовсю полыхал пожар, стремительно распространявшийся, благо пищи для огня было более чем достаточно.

Мы помчались прочь, оставив позади бушующий огненный ад.

Когда мы вернулись домой, где отсиживались до поджога, уже темнело, но позади нас небосвод освещало чудовищное зарево. Все склады и хранилища превратились в один гигантский костёр, подобный которому мог полыхать в самой преисподней.

К тому времени Хайме должен был уже пустить слух о том, будто кто-то видел, как склады поджигали солдаты вице-короля. Мы не сомневались, что этот слух будет подхвачен и распространится по улицам с той же быстротой, что и пожар по зернохранилищу.

   — А что, если сгорит весь город? — спросил я Матео.

   — Мехико — это тебе не скопище деревянных лачуг вроде Веракруса, и дотла он не выгорит. Ну а если выгорит, — Матео пожал плечами, — стало быть, на то воля Божья.

Теперь он пребывал в весёлом расположении духа. Дома ему не сиделось, тянуло в cantina[18] поиграть в картишки да послушать сплетни, однако я его отговаривал. Вроде бы всё прошло благополучно, но я, сам не зная почему, не находил себе места от тревоги.

Посреди ночи я проснулся — мою душу охватил пожар беспокойства. Я пошёл в спальню к Матео и растолкал его.

   — Вставай. Уходим отсюда!

   — Спятил, что ли? Ночь на дворе.

   — Вот и надо убираться, пока темно. Скоро сюда нагрянут soldatos вице-короля.

   — Что? Откуда ты знаешь?

   — А откуда я знаю, что солнце встаёт на востоке? Нутром чую. Я ведь был lépero, это у меня в крови и в потрохах. Сам подумай, для маленького нищего мы стоим целого состояния.

Несколько мгновений Матео смотрел на меня молча, потом соскочил с койки.

   — ¡Andando! Уходим!

Мы покинули дом в одежде уличных бедняков за миг до того, как к нему со всех сторон стали стягиваться конные и пешие soldatos.

В обычный день нас бы задержали для объяснений на первом же перекрёстке, ибо в городе действовал комендантский час и появляться на улицах после десяти вечера можно было, лишь имея пропуск от вице-короля. Однако сегодня, в связи с маскарадным шествием и последующими гуляниями, этот порядок не действовал, тем паче что людей задержало на улицах и дополнительное представление, которого не было в списке карнавальных мероприятий. Зернохранилище всё ещё полыхало.

Однако нам нужно было куда-то прибиться, и я повёл Матео в то единственное место, двери которого были открыты всегда. В Дом бедных.

Здешняя ночлежка была просторнее той лачуги, какую я помнил по Веракрусу, и если там все спали вповалку на усыпанном соломой земляном полу, то здесь каждому полагалась такая роскошь, как отдельный соломенный тюфяк.

130


На следующее утро мы оставались в Доме бедных до тех пор, пока улицы не заполнились народом. Этот день имел для меня особое значение: сегодня должно было состояться бракосочетание Луиса и Елены. Не официальное торжество с участием всех знатнейших семей колонии, но простой обряд, каковой предстояло совершить архиепископу в личных покоях вице-короля.

   — Слушай, ну у тебя и физиономия, — заметил Матео. — Такая, наверное, была у Монтесумы, когда до него дошло, что Кортес никакой не ацтекский бог.

   — Сегодня день свадьбы Елены. Возможно, она выходит замуж в этот самый момент.

   — А для нас это ещё и Судный день. Люди вице-короля будут рыскать по улицам, выискивая нас, и, если наш замысел с мятежом не удастся, нам с тобой, Бастард, недолго оставаться на свободе.

Что же до Рамона, Луиса и вице-короля, то они вполне могли прийти к заключению, что это я поджёг склад, но никак не проведать о моих иных, далеко идущих замыслах.

Выскользнув на улицу одетые как léperos, с оружием, укрытым под рваными плащами, мы направились к рыночной площади, где обычно велась торговля маисом. Там мы застали суматоху и толчею. Огромная толпа собралась перед лотками, ведя отчаянный торг за партии маиса. Цены росли прямо на глазах, причём тон среди покупателей задавали слуги самых состоятельных семейств в городе.

   — Богатеи всё скупят, а нам ничего не останется. С голоду, что ли, помирать? — ворчали обычные покупатели.

   — Это нечестно! — вскричал Матео. — Мои дети голодают! Хлеба и справедливости!

   — Моей семье нечего есть! — подхватил я. — Чем же я их накормлю? Подошвами от своих сапог?

   — Наймиты вице-короля специально подожгли склады, чтобы взвинтить цены! — Это, как я понял, выкрикнул кто-то из тех, кому мы заплатили.

С десяток стражников из дворца вице-короля стояли на краю площади, в сторонке от толпы, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Им было не по себе, ведь недовольные превосходили их числом раз этак в пятьдесят. Сидевший верхом офицер воззрился с высоты на нас с Матео.

   — Мы все с голодухи передохнем! — заорал Матео. — А виноват во всём вице-король! Сам-то небось жрёт жирных тельцов, в то время как наши детишки мрут у нас на руках!

   — Дайте хлеба моим малюткам! — завопила какая-то карга. С виду она была так стара, что «малюток» впору было рожать её внучкам, но её крик тут же подхватили другие женщины.

Народ наседал на торговцев, требуя, чтобы те продавали маис мелкими, доступными простому народу партиями и по приемлемым ценам. Купцы в ответ огрызались; давка, толкотня и нервозность накаляли обстановку до предела. Люди, и без того уже заведённые, распаляли друг друга, разжигая ярость злобными возгласами. Те самые простолюдины, которые, бывало, как побитые псы, пускались наутёк при виде лишь одного носителя шпор с плетью в руках, теперь держались заодно, требуя хлеба и справедливости.

Офицер приказал своим людям следовать за ним и, раздвигая конём толпу, направился прямиком к нам с Матео, но мы принялись швырять в представителей закона вывернутые из мостовой булыжники. Когда народ расступился перед конём, офицер оказался у нас на виду. Мой камень пролетел мимо, а вот Матео угодил испанцу прямо по шлему, после чего принялся стаскивать его с лошади.

Громыхнул мушкет, и карга, вопившая насчёт своих несчастных малюток, упала на мостовую.

   — Убийство! — взревел Матео. — Убийство!

Его крик был мгновенно подхвачен сотней голосов. Единожды вспыхнув, насилие стало распространяться с той же быстротой, что и пожар на складах. Как только солдаты попытались прорваться сквозь толпу и прийти на помощь своему командиру, взбешённый народ обрушился на них. На моих глазах людей вице-короля повалили на землю и принялись осыпать яростными ударами. Буйная ненависть, порождённая не только нехваткой провизии, но и годами униженного существования, ибо с простыми людьми в Новой Испании всегда обращались не лучше, чем с бездомными дворнягами, прорвала плотину страха и изверглась наружу, словно лава из жерла вулкана. Не удовлетворившись расправой над солдатами, толпа обрушилась на торговцев маисом.

Матео вспрыгнул на отобранную у офицера лошадь и, выхватив клинок, взмахнул им над головой.

   — Все ко дворцу вице-короля! — выкрикнул он. — Все туда, за хлебом и справедливостью!

Он помог мне взобраться на конский круп позади себя и направил лошадь прочь с рыночной площади. Толпа с криками валила следом за нами, с каждым шагом увеличиваясь в числе. Всё новые и новые бедняки присоединялись к нам, так что скоро их уже набралась добрая тысяча, а когда народ, громя по пути закрома и лавки, выплеснулся на главную площадь, недовольных было уже не меньше двух тысяч человек. По ходу движения толпа распалялась всё больше и к площади перед дворцом прибыла уже впавшей в подлинное неистовство.

   — Там золото! — заорал Матео, указывая клинком на дворец. — Золото и еда!

   — Золота и еды! — подхватила тысячеголосая толпа.

Дворец вице-короля не являлся крепостью. Сам город не имел оборонительных укреплений, а стены дворца предназначались скорее для обеспечения уединения и спокойствия его обитателей, нежели для защиты. Столица находилась в самом центре Новой Испании, ни один враг не смог бы, даже не встречая сопротивления, добраться дотуда от любого из рубежей быстрее чем за неделю, и за всё время существования колонии никто ещё не угрожал извне безопасности Мехико. Крепостные сооружения отсутствовали за ненадобностью, а ворота вице-королевского дворца, хоть и прочные, едва ли могли служить серьёзной преградой для разбушевавшейся черни.

В качестве тарана народ использовал подводу с булыжниками, предназначенными для починки разбитой колёсами мостовой. Именно ею с разгона и вышибли ворота, что же до дворцовых стражников, то они при виде надвигающейся разъярённой двухтысячной толпы разбежались, даже не попытавшись оказать сопротивление. Имевшиеся во дворце, не иначе как на случай иноземного вторжения, пушки тоже промолчали.

Ворвавшись во внутренний двор, Матео призвал последовавших за ним людей использовать стоявшие там скамьи, чтобы следом за воротами высадить и дворцовые двери.

Дюжина рук подхватила крепкую деревянную скамью, раскачала её и обрушила на высокие двойные двери. Доски затрещали и прогнулись, а после третьего удара двери распахнулись. Мы с Матео, прямо на лошади, ворвались во дворец во главе буйной оравы погромщиков.

В то время как толпа заполняла просторный зал, мы торопливо слезли с лошади и устремились вверх по лестнице. Там возле личных вице-королевских покоев я увидел группу куда-то спешивших по коридору людей: сначала показались сам вице-король и архиепископ со своими секретарями, а следом появились Рамон, Луис и Елена.

   — Елена! — вскричал я.

Все трое остановились и обернулись. Мы с Матео отсалютовали мужчинам шпагами.

   — Бежите?! — вскричал Матео. — Улепётываете, как жёны от penes своих законных супругов? А не угодно ли остановиться и сразиться с нами?

   — Признаю, вы двое доставили мне некоторое беспокойство, — невозмутимо отозвался Рамон, — но возможность убить вас послужит определённым возмещением.

Едва мы с Матео взбежали вверх по лестнице, как Рамон с Луисом устремились нам наперерез. Я успел бросить лишь один взгляд на Елену, на которой было подвенечное платье, а потом мы, все четверо, сошлись в сватке.

Матео, опережавший меня на ступеньку, скрестил клинок с Рамоном, тогда как я встал в боевую стойку перед Луисом. Лязг стали на какое-то время заглушил доносившийся снизу шум безумствующей толпы, но потом послышались и другие звуки — мушкетные выстрелы. Видимо, вице-королевская стража всё же опомнилась и решила дать погромщикам отпор. Лицо Луиса было искажено ненавистью, но одновременно на нём проскальзывало и некое странное, лихорадочное веселье.

   — Я рад тому, что моя невеста узрит воочию, как способен благородный человек разделаться с презренным отребьем.

Фехтовальщиком он был превосходным, куда лучшим, чем я мог бы надеяться когда-либо стать. Вообще непонятно, на что я рассчитывал. Похоже, Луис мог изрубить меня на куски прямо на глазах у Елены, но безумная ненависть гнала меня вперёд, придавая такую быстроту, силу и ловкость, о какой при обычных обстоятельствах не приходилось бы и мечтать. Правда, даже и этого было недостаточно. В считанные мгновения противник рассёк мне предплечье, нанёс укол в правое плечо и растревожил старую рану, которую я получил в схватке с пиратом в Веракрусе.

   — На быструю смерть можешь не надеяться, — процедил Луис. — Я буду убивать тебя долго — пусть Елена видит, как вся твоя дурная кровь вытечет из тебя до последней капли.

Его клинок полоснул по колену, и теперь кровь сочилась у меня уже из четырёх ран одновременно. Тесня меня виртуозными взмахами и выпадами, которым мне нечего было противопоставить, Луис небрежно коснулся собственным клинком свежевыбритой щеки — той самой, в которую я совсем недавно вонзил своё перо для письма.

   — Да, — промолвил он, — ты повредил мне лицо, чтобы я был похож на тебя, и за это я ненавижу тебя ещё сильнее.

Неуклонно тесня назад, он прижал меня к стене и нанёс удар уже по второму колену.

Нога моя подогнулась, и я упал на одно колено.

   — Теперь глаза, а потом уж и глотку! — прорычал Луис, но внезапно резко выдохнул, словно получив удар сзади. Он уставился на меня расширившимися глазами, потом медленно развернулся. Позади него стояла Елена.

Когда мой противник повернулся, я увидел вонзившийся в его спину кинжал. Клинок вошёл неглубоко и при движении выпал.

   — Сука! — взревел Луис.

Я прыгнул вперёд и толкнул мерзавца плечом, так что он отлетел к перилам, а я по инерции налетел на него снова. Толчок оказался таким сильным, что перила сломались — Луис полетел в пролёт и рухнул на пол. Хромая, я подошёл к краю площадки и взглянул вниз. Он лежал на спине и, судя по стонам и конвульсиям, был ещё жив, хотя, похоже, уже лишился сознания. Отсюда, с самого верха лестницы, оспин на лице Луиса было не разглядеть; бритые щёки и шрам создавали странное впечатление — будто я смотрю на самого себя. Луис совершил ту же ошибку, что и пират: не принял в расчёт женщину.

   — Елена!

Я протянул к ней руку. Она придержала меня за талию, и я склонился к любимой на несколько мгновений, прежде чем отстраниться со словами:

   — Мне нужно помочь Матео.

У picaro, сражавшегося с Рамоном, дела обстояли не намного лучше, чем до недавнего времени у меня самого. Вообще-то Матео фехтовал гораздо лучше меня, а бойцом на ножах был и вовсе непревзойдённым, но и Рамон не понапрасну слыл первой шпагой всей Новой Испании.

Пока я ковылял на помощь Матео, мой друг внезапно прыгнул вперёд, сошёлся с противником вплотную, вскинул левую руку, отбив предплечьем шпагу Рамона в сторону, и одновременно вонзил свой кинжал ему в живот. Двое врагов стояли лицом к лицу, чуть ли не соприкасаясь носами. Рамон смотрел на Матео расширившимися от изумления глазами, не в состоянии поверить, что он побеждён и уже, можно сказать, убит. Удар Матео, вогнавшего кинжал по самую рукоять, заставил его подняться на цыпочки.

Матео повернул клинок в ране.

   — Это тебе за дона Хулио.

Он повернул кинжал ещё раз.

   — А это — за отца Антонио.

Он отступил на шаг от Рамона, который раскачивался взад-вперёд со всё ещё торчавшим из живота кинжалом.

Мой друг усмехнулся, поднял левую руку, которой отразил рубящий удар вражеского клинка, подвернул рукав и показал металлический наруч.

   — Как ни жаль, но я вовсе не джентльмен.

Ноги Рамона подогнулись, и он рухнул на пол.

Между тем мушкетная пальба внизу участилась: походило на то, что стража вытесняла толпу из дворца.

   — Скорее увези Кристо отсюда, — сказал Матео Елене. — Идите в конюшни, садитесь в повозку и скачите прочь.

   — А ты что будешь делать?

   — Есть у меня одна идея... — Он зашептал что-то Елене на ухо, так, что я не мог слышать.

Мы уже выходили за дверь, когда я оглянулся и увидел Матео, который зачем-то спустился к трупу Луиса и склонился над ним. Стражники уже мчались к нему, но он и не подумал бежать, а по их приближении указал на неподвижное тело и воскликнул:

   — Сюда! Взять его! Это Кристо Бастард!

131


Елена потребовала экипаж и приказала перепуганному вознице мчаться прочь из города, на гасиенду, принадлежавшую Луису. То было ближайшее место, где мы могли найти пристанище и позаботиться о моих ранах.

   — Луис редко бывает на гасиендах. Владельцем этой он вообще стал совсем недавно, да и другие не слишком баловал своими посещениями.

   — Но всё-таки там наверняка найдутся люди, которые знают его в лицо. Вряд ли они примут меня за Луиса.

   — Слуги и vaqueros не отличат тебя от него. Будет сказано, что прибыл хозяин — им и в голову не придёт сомневаться. А управляющего Луис недавно уволил. Он вообще плохо ладил с управляющими и часто их менял.

Для пущей уверенности Елена положила мне на лицо тряпицу — обрывок своей нижней юбки, насквозь промокший от крови, сочившейся из других моих ран.

   — Вот так. Когда ты появишься там в таком виде, с окровавленным лицом, тебя можно будет выдать не то что за Луиса, а хоть за вице-короля. Никто ничего не заподозрит.

Что шептал ей на ухо Матео, она мне так и не сказала.

Мои раны Елена пестовала так же заботливо, как и в прошлый раз в Веракрусе. Весь день я лежал в постели, приходя в себя. Для меня это было своего рода бегством от действительности, приятным, но явно недолгим, не говоря уж о постоянном напряжённом ожидании: мне чудилось, что вот-вот нагрянут люди вице-короля, чтобы меня схватить. Матео ошибся, не добив Луиса. Замысел моего друга — выдать Луиса стражникам за меня — был абсурдным: конечно, некоторое внешнее сходство между нами существовало, но как только Луис придёт в себя, обман тут же раскроется.

Я проклинал Матео: надо же было придумать такую глупость!

Несколько дней спустя Елена вошла ко мне в комнату с несколько расстроенным видом.

   — Он умер.

   — Кто?

   — Кристо Бастард. Почти сразу по задержании мой дядя приказал убить его, в назидание прочим бунтовщикам.

   — Ты имеешь в виду Луиса? Но как... как они могли так чудовищно ошибиться, ведь наверняка он объяснил, кем является на самом деле?

   — Я не знаю.

Елена заплакала, и я обнял её.

   — Я знаю, Луис был сущим дьяволом, — всхлипывала девушка, — но это злобная старуха, его бабка, во всём виновата. Я никогда его не любила. По правде сказать, Луис и привлекательным-то не был, он и друзей настоящих не имел. Но он был рядом со мной почти всю мою жизнь. И не важно, что бы там Луис ни говорил, я точно знаю, что его любовь ко мне была неподдельной.

Имелись и другие новости — Матео получил от вице-короля награду и был провозглашён настоящим героем, чуть ли не в одиночку очистившим дворец от мятежной черни и схватившим самого Кристо Бастарда, увы, лишь после того, как этот бандит убил Рамона де Альву.

Я слушал всё это, буквально разинув от изумления рот. ¡Dios mio! Боже мой! Впрочем, если вдуматься, тут и удивляться нечему. Надо полагать, Матео продумал всё заранее, ещё когда разрабатывал первоначальный план восстания.

Той ночью, когда я лежал в постели, слуга по приказу Елены принёс в спальню сосуд с разогретым до кипения маслом. Когда он ушёл, Елена заперла дверь изнутри на засов, присела на краешек моей кровати и сказала:

   — Ты всё допытывался, что шептал мне Матео? Он наставлял меня, велев сделать кое-что. Вот только боюсь, это может тебе не понравиться.

Мой взгляд невольно обратился к горячему маслу.

   — Эй, но ты ведь не собираешься прижигать этим мои раны?

   — Нет, ты ведь сам говорил мне, что от этого толку мало. Я собираюсь покапать им тебе на лицо.

   — ¡Santa Maria! Да ты такая же сумасшедшая, как Матео. Ты что, вознамерилась сделать меня неузнаваемым, стерев моё лицо?

Елена наклонилась и поцеловала меня мягкими холодными губами, после чего погладила пальцами мои щёки.

   — Помнишь, я говорила тебе, что ты кое-кого мне напоминаешь?

   — Да, сначала я подумал, что это тот вонючий lépero, Кристо Бастард, которому ты помогла спастись. Но теперь вижу, что моё сходство с доном Эдуардо вдохновило тебя...

   — Нет, дон Кристо-Карлос-Луис, уж не знаю, как тебя лучше называть. Ничего подобного. Мне далеко не сразу удалось сообразить, что ты напоминаешь мне Луиса. Вы оба далеко не так красивы, как покойный дон Эдуардо.

   — Спасибо на добром слове.

   — Но у вас обоих имеется с ним некоторое сходство.

Я снова покосился на масло. Похоже, Елена всерьёз вознамерилась украсить мою физиономию отметинами, которые сошли бы за оспины.

   — И не думай, я не дам тебе это сделать.

   — Это необходимо. Будет, конечно, больно, но боль скоро пройдёт.

   — Ага, боль пройдёт, а метки останутся на всю жизнь. Всякий раз, видя своё лицо в зеркале, я буду вспоминать Луиса и ненавидеть сам себя.

   — Другого выхода нет.

   — Этим ты никого не проведёшь...

   — Милый, подумай как следует. У Луиса не было близких друзей, кроме Рамона. А этот злодей уже в аду. У Луиса нет семьи, не считая родственников в Испании, которые не видели его уже много лет.

Мой дядя — вот, пожалуй, единственный человек, знавший его более или менее хорошо. Луис не был ни дружелюбен, ни общителен. Он сторонился как мужчин, так и женщин. Его бабушка, ну и в меньшей степени я, — вот и все, с кем он был близок.

   — Но ты же сама сказала, твой дядя неплохо знал Луиса. Мало того, он видел нас обоих вместе.

   — Ага, и что он в таком случае доложит королю? Что не сумел отличить маркиза от нищего разбойника и вздёрнул благородного юношу без лишних проволочек? Можешь не беспокоиться, дядя и бровью не поведёт, когда мой муж, дон Луис, вернётся в город, залечив свои раны. Ну а чтобы быть уверенными, что при твоём появлениивице-король не грохнется в обморок, я его к этому заранее подготовлю — тонкими намёками.

Я покачал головой.

   — Не по-людски всё это. Ну не могу я вот так взять и занять место другого человека. В последний раз, когда я пытался так поступить, это навлекло на меня гораздо большие неприятности, чем того стоило дело.

   — Вот тем-то и хорош план, который придумал Матео. Кто из вас маркиз де ла Серда?

   — Маркиз... но при чём тут это?..

   — Ты просто ответь.

   — Настоящий маркиз де ла Серда — это я. По праву.

   — Ну так в чём же дело, любовь моя? От тебя только и требуется, чтобы ты выдавал себя за себя самого.

Я задумался. Ненадолго. И живо добавил:

   — А кроме того, я твой законный, венчанный супруг. А посему настаиваю на том, чтобы незамедлительно вступить в свои права.

В подкрепление своих слов я принялся снимать с Елены одежду, но она отстранила меня.

   — Подожди. Прежде я хочу узнать, будет ли мне, как твоей жене, позволено читать что угодно и писать что вздумается?

   — Пока я буду получать что хочу, можешь читать и писать, сколько тебе вздумается.

   — А ещё, милый, просто на всякий случай, чтобы быть уверенной, что я получу то, чего хочу, — проворковала Елена, — у меня под нижними юбками спрятан кинжал.

Ну и ну! Похоже, я женился на лесной кошке.

132


Спустя пять месяцев после того, как зажили мои раны (и метки от горячего масла на лице), мы покинули Мехико и отправились в Веракрус, чтобы взойти там на борт корабля казначейского флота.

Дон Диего, и глазом не моргнув, приветствовал меня как члена семьи. Матео повсюду расписывал подвиги, совершенные мною во время бунта, — его послушать, так выходило, будто я великий герой, лишь самую малость уступающий по этой части ему, чуть ли не в одиночку освободившему дворец. Благодаря древности моего рода и чистоте крови, подкреплённым весомым вкладом в военную казну короля, двор его величества в Мадриде счёл меня достойным занять на три года должность советника по делам Индий. Следующие пять лет мы провели в путешествиях между Европой и колониями, изредка навещая родственников в Испании. За это время память о Кристо Бастарде истаяла, и само его имя сохранилось лишь в легенде.

Матео отплыл на том же самом корабле. Благодаря извлечённым из нашего тайника сокровищам он соорудил в Мадриде огромную арену, заполнил её водой и разыграл перед самим королём удивительное представление, воспроизводящее битву за Теночтитлан. Стоило ли мне волноваться насчёт её возможного результата? Si. Вы скажете, что всё это сказка? Что нищий уличный попрошайка не может стать грандом и мужем знатной красавицы? Эх, amigos, а разве благородный сэр Амадис Галльский не был бедным найдёнышем? И разве впоследствии он не завоевал себе принцессу и королевство?

Так можно ли ожидать меньшего от Кристо Бастарда?

Или вы забыли, что великий автор пьес выстраивает события так, чтобы подвести их к счастливому концу? Я поведал вам удивительную историю, не менее красочную и захватывающую, нежели любой из тех рыцарских романов, что свели с ума бедного идальго Дон Кихота.

Ну и конечно, всей правды я вам так и не рассказал, подобное просто невозможно. Сами понимаете, как и lépero Хайме, я есть продукт полученного воспитания, а тот, кто вырос на улице, не способен не лгать вовсе.

Вы уж не обессудьте, amigos, но признаюсь честно — порой я привирал вам даже в этой своей тайной исповеди.

Вот теперь, кажется, всё. Как нет? А, вы хотите узнать, почему стража всё-таки не поверила Луису, уверявшему, что он не Кристо Бастард. Ладно, скажу вам по секрету: ни в чём подобном он их не уверял. И рад бы, и пробовал, да только и слова не смог вымолвить. А почему — это Матео объяснил мне только перед тем, как мы с Еленой поднялись на палубу корабля, отплывающего в Севилью.

Помните, он стоял, склонившись над Луисом, распростёртым на полу вице-королевского дворца? Так вот, Матео наклонялся не просто так, он отрезал Луису язык.

Ну всё, пришло время распроститься с бумагой. В конце-то концов, мне, в моём нынешнем положении гранда Старой и Новой Испании, более пристало иметь дело со шпагой, нежели с пером.

¡Vaya con Dios, amigos! Счастливо оставаться, друзья!

ПОСЛЕСЛОВИЕ


Основные исторические события, описанные в романе, действительно имели место в XVII веке в Мексике, называвшейся в ту пору Новой Испанией. Именно к означенному периоду относятся такие происшествия, как голодный бунт и нападение на вице-королевский дворец, ставшие результатом манипулирования ценами на маис, разорительный налёт пиратов на Веракрус, возрождение кровавого культа индейского сообщества благородных воителей-Ягуаров и приключения монахини-разбойницы Каталины де Эраузо.

Прототипом Елены, бесспорно, послужила Хуана Инеса да ла Крус, незаконнорождённая («чадо церкви», как было написано в её свидетельстве о крещении), блиставшая красотой и умом великая поэтесса, выдававшая себя за юношу, чтобы иметь возможность поступить в университет, ибо в ту пору женщинам не дозволялось получать образование.

Однако в хронологии событий автор позволил себе некоторые вольности.


Примечания

1

Ловкость, сноровка (исп.).

(обратно)

2

Публичный дом (исп.).

(обратно)

3

Красавица (исп.).

(обратно)

4

Добрый день, сеньора (исп.).

(обратно)

5

«Овечий Источник» (исп.).

(обратно)

6

Адвокат заключённых (исп.).

(обратно)

7

Одеяние кающегося грешника, обвиняемого святой инквизицией в ереси (исп.).

(обратно)

8

Рудничная гасиенда (исп.).

(обратно)

9

Сумасшедший (исп.).

(обратно)

10

Архив по делам Индий (исп.).

(обратно)

11

Торговая палата (исп.).

(обратно)

12

Колизей (исп.).

(обратно)

13

«Селестина, или Трагикомедия о Калисто и Мелибее» (исп.).

(обратно)

14

Тупица (разг. исп.).

(обратно)

15

Подруга (исп.).

(обратно)

16

Хорошо (исп.).

(обратно)

17

Прекрасная (исп.).

(обратно)

18

Таверна (исп.).

(обратно)

Оглавление

  • ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
  •   71
  •   72
  •   73
  •   74
  •   75
  •   76
  •   77
  •   78
  •   79
  •   80
  •   81
  •   82
  •   83
  •   84
  •   85
  •   86
  •   87
  •   88
  •   89
  •   90
  •   91
  •   92
  •   93
  •   94
  •   95
  •   96
  •   97
  • ЧАСТЬ ПЯТАЯ
  •   98
  •   99
  •   100
  •   101
  •   102
  •   103
  •   104
  •   105
  •   106
  •   107
  •   108
  •   109
  •   110
  •   111
  •   112
  • ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
  •   113
  •   114
  •   115
  •   116
  •   117
  •   118
  •   119
  •   120
  •   121
  •   122
  •   123
  •   124
  •   125
  •   126
  •   127
  •   128
  •   129
  •   130
  •   131
  •   132
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ
  • *** Примечания ***