Хроники неправильного завтра (сборник) [Лев Рэмович Вершинин] (fb2) читать онлайн

- Хроники неправильного завтра (сборник) (и.с. Хронос) 5.01 Мб, 366с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Лев Рэмович Вершинин

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лев Вершинин Хроники неправильного завтра

Возвращение короля

Маме, Кате, Аринке — как всегда




Норга не зря прозвали счастливчиком…

Выбравшись из воды, он долго и медленно приходил в себя, вжавшись во влажные заросли камыша. Комар, мерзко звеня, присел на лоб, и Норг убил его резким хлопком. Уже можно. Не услышат. Погоня отстала, сорвалась со следа, завязла вместе со своими хвалеными собаками в кустах южного берега Бобрового Потока. Вплетаясь в порывы несильного ветра, оттуда доносилась рваная перекличка кольчужников, приглушенный лай и горьковатый запах дыма. Это не факелы. Это мельница. Она, наверное, уже догорает…

Норг пошевелил обожженными пальцами. Как повезло, что он устроился почти под крышей, там, где сушилось сено… Ведь было же говорено Хромому: дурная мысль оседать на мельнице. Баэль под боком. Деревенские постоянно крутятся. Кто-то сболтнет — не по злобе, так сдуру. Да и то сказать, каждому известно: сдашь лесного — избавишься от извозной подати. А ежели целую ватагу? Кто ж не соблазнится…

Впрочем, Хромой умер достойно. Ничего не скажешь. Он подхватил лук и успел подбить переднего волкодава: звякнула тетива, тонкое жало прошло сквозь шерсть и мясо едва ли не насквозь, и пес, визжа, покатился по земле, но уже налетали второй, и третий, и пятый сгустки рычания и меха, а на новый выстрел не хватило мгновения. Хромой не побежал. Вожаки не бегут. Он выдернул меч, обкрутил вокруг руки сукно плаща — и умер достойной смертью.

А остальные побежали. Врассыпную. Бросая оружие.

Побежал и Норг. Ноги сообразили раньше головы. Они скинули хозяина из уже занявшегося сеновала, вынесли через лес к ручью, ни разу не поскользнувшись, промчались по скользкой траве и не запутались в осоке.

Справа и слева слышались крики и хруст — это кольчужники, настигнув беглецов, рубили их прямыми клинками, смачно крякая. И псы урчали, терзая вопящее и мечущееся сладкое мясо, бессмысленно прикрывающее горло.

Но Норга не зря прозвали Счастливчиком…

Чем мягче делались сведенные судорогой ужаса мышцы, тем яснее становилось: долго отдыхать нельзя. Самое страшное еще позади. Кольчужники не дураки: они с рассветом перейдут ручей и выпустят собак веером, чтобы красиво закончить охоту.

Норг хмыкнул. Хвала Вечному, что прибрал старого графа. Юный сеньор, по слухам, великодушен, не в пример батюшке. Едва ли он станет терзать пленных излишне. Ну, огонь там, щипцы — это само собой, без этого, ясно, не обойдется. А потом — быстрая смерть. Веревка. Перекладина. Скамья. И — синее-синее небо алым пламенем рванется в глаза перед самым концом.

Ну уж нет. Храни Вечный от сеньорской милости, а от кары их нас луки сберегут. В родные края дорога заказана, там каждая крыса знает Норга. Значит, главное — выбраться из леса на тракт. Там проще: караваны один за одним, из Поречья, из Златогорья, шум, гам, людей несчитано; вполне можно затеряться, влиться в поток и, если повезет, добраться до Восточной Столицы. А там — пускай ищут. Найдешь ли травинку на лугу?

А ежели граф объявит награду? Нет, не надо об этом…

…Высоко над лесом, над редкой сетью сплетенных крон, матово поблескивала луна. Зыбкие тучи мешали ей царить во всей красе, набросив на ночное светило прозрачную вуаль. Повезло и в этом. При таком призрачном, неверном свете человек сливается с мерцанием росистой травы, живое не сразу отличишь от неживого. И если поспешить, к тракту вполне можно поспеть до рассвета.

Но все-таки: что если граф объявит награду?

Довольно. Не думать. Пока не думать.

Норг приподнялся.

И замер на полушаге.

Совсем близко, на опушке, спиной к перекрещенным стволам, стоял рыцарь. Стоял спокойно, опираясь на меч и полуприкрыв грудь небольшим круглым щитом. Стоял и молчал, глядя на неудачливого беглеца.

Снова, вторично в эту ночь, тело оказалось умнее рассудка. Оно кинулось наземь, отползло в сторону, перекатилось в камыши, вжалось в землю, втянуло голову в плечи. И, уже вслед броску, вернулся ужас. Все бесполезно. Луна висит сзади, прямо за спиной и, хотя она опушена облаками, даже в этом мутном, сизо-белесом свете нельзя было остаться незамеченным. Разум отказывался это признать и смириться, но что с того? Сейчас вспыхнут факелы и из-за темных стволов, галдя и улюлюкая, вывалится засада, на бегу рассыпаясь в цепь и отжимая стрелка к Бобровому Потоку…

Норг крепко сжал подвернувшийся под руку сук.

Не дамся. Нет смысла попадаться живым. Молодой граф, вступая в права владетеля, непременно пожелает показать соседям, что его рука тверда, а воля непреклонна. Там гибель, и тут. Значит, нужно умирать. Ничего страшного. Кто бессмертен? Но не в петле, а как Хромой — весело и громко. А сначала — хотя бы один удар. Хороший удар, чтобы зазвенело и брызнуло.

Но тихо в лесу. Ни звука, ни шороха. О Вечный, свечу! Свечу в локоть высотой тебе и такую же Четырем Светлым, если не заметили! Нет, две — тебе и по одной каждому из Четверых!

Пустая надежда. Если даже не увидели, то слышали плеск, когда выползал на берег. Слышали шорох в камышах. Но отчего же тогда тишина? Зачем позволили отдышаться на траве? И отчего не пахнет засадой, потными, засидевшимися мужиками?

Вечный, просвети, надоумь: что это? Кто? Если чужой, то где конь? Где костер?

…Ветер, только что лениво-спокойный, окреп, оживился, рванул вверх, с легким шелестом раздвинув сплетение ветвей, насвистывая, поднялся еще выше и прорвал белесую пелену на лике луны.

Ясный серебристый свет захлестнул поляну.

И Норг увидел.

Герб на щите: колос, обрамленный цепочкой зерен.

Глухое забрало с узкими прорезями для глаз.

И надвинутая глубоко на чело корона, переливающаяся в лунном сиянии. Корона, каждый зубец которой — колос.

При луне неразличимы цвета. Плащ рыцаря, ниспадающий до земли, казался темным, почти черным. Но Норг уже знал, каков он на самом деле. Он — алый. Алый, будто кровь. Вернее, багряный. А под ним — такой же панцирь, и наплечники, и поножи.

И Норг засмеялся. Сначала тихо, потом громче.

Ах, юный сеньор! Не угодно ли назначить награду за голову беглеца? Или — две награды? А еще лучше — десять!

Он не боялся ошибиться. Теперь Норг вообще ничего не боялся. Рыцарь видит его. И не исчезает. Он ждет!!! Свершилось…

Уже не таясь, Норг оторвался от земли, отшвырнул в кусты, не глядя, узловатый сук и сделал шаг навстречу.

— Господин…

Рыцарь не шелохнулся. Он стоял все так же, недвижимый и бесстрастный, опершись на меч. И только за узкими щелками-прорезями в забрале чудился Норгу тяжелый пристальный взгляд.

Еще шаг навстречу.

Еще.

— Господин, ты ли это?..

1

Мое имя Ирруах дан-Гоххо. Происхожу с Запада, из земель, прилегающих к Великому Лугу; впрочем, это ясно и по имени. Я лекарь. Если кого-то удивит, отчего дворянин, да еще имеющий право на приставку «дан», занялся низким ремеслом, то придется разочароваться. Ничего необычного. Никаких мрачных тайн. Гоххо — замок небольшой, владения тоже невелики и порядком заболочены. Так что майорат у нас лютый: все — старшему. А если сыновей пятеро, а доспехов и коней нахватает на всех?

Вот в чем вся штука. Но дело свое я знаю. Нефритовая ящерка на груди спасает от дорожных неурядиц: кто же нападет на лекаря, коего хранит сам Вечный? А дворянская цепь добавляет уважения к клиентам. На заработки жаловаться не приходится; изредка, с верной оказией, удается переспать кое-что матушке и брату, который, на беду свою, родился раньше всех и ныне обречен возиться с убыточным поместьем.

Все это — легенда.

Разбудите ночью, и я не собьюсь. А началась она с Серегиного звонка. Я долго ждал его, вскакивая по ночам, тыкал в клавишу визора и, стараясь сдерживаться, снова вырубал экран. Я ждал, Серега не мог не позвонить, и если уж он молчал, то лишь потому, что там, в конторе, что-то не утрясалось. Но я знал: Серега все равно позвонит, раньше или позже. Даже если откажут. Но почему откажут? — уговаривал в себя. В самом деле, почему?! Я, конечно, давно осел в обслуге, потерял форму, но если надо, кое-что смогу и теперь.

Почти полгода я не решался связаться с Сергеем. Пока не понял, что все. Край. В сущности, ничего необычайного, просто тоска. Казалось бы, беспричинная. Недавно перевалило за тридцать; если разобраться, ничего, кроме дочки, нет, но и дочки тоже нет, потому что жена забрала ее. Просто и спокойно: ушла и забрала. Увезла. Пообещала, конечно, что я, отец, останусь отцом, что дочка меня не забудет, и вроде даже не соврала, но какой там отец за триста тысяч километров и раз в три месяца…

Я бесился, лез на стенку. Но недолго.

А однажды в очередную бессонную ночь, втягивая черт знает которую сигарету, вдруг подытожил. Что имею? Тридцать с небольшим. Здоровье нормальное. Немножко науки: статьи в специальных журналах. На них уже ссылаются, но, в сущности, никто их не читает. А зачем? Немножко изящной словесности. Грехи молодости: стихи, рассказы, пару повестушек — в большинстве слегка подчищенные эпизоды из времен службы в оперативно-спасательном отделе. Говорят, популярные — мне пишут, названивают, клянчат автографы. Ну и что?

Еще? Работа. Ага, тот случай. После разборов с подругами Катерины тесты показали такие отклонения, что из ОСО пришлось уйти. Самое обидное, что в обслугу, хотя и не последней спицей в колесе. Тружусь, чтоб его…

На новую семью вряд ли хватит сил, да и зачем грабить малышку? Новые дети всегда оттесняют предыдущих, а девочке я нужен. Одиночество? Да, неуютно, даже страшновато, но привыкаешь. По крайней мере, пока можно позвонить маме и поплакаться. Любовь? Есть, но об этом не надо. Слишком все перепутано, скомкано, только начни развязывать узлы — не заметишь, как задавишь то ли себя, то ли ее. Друзья… Обойдутся без меня, во всяком случае, большинство; если разобраться, то, кроме Сереги, пожалеет только Мирик, но и у него достаточно своих хлопот…

Вот так. И зачем все? — неясно. И что делать? — неведомо. И кто виноват? — только сам. Два-три раза, когда ночи тянулись особенно мерзко, а сигарет уже, не оставалось, подумал было о самоубийстве. Но понял, что не смогу. Не из страха, скорее — из брезгливости. Лежать в луже крови и мочи… спасибо, воздержимся. Запить? Тоже не мое: сначала не пьянею, потом отрубаюсь.

И тогда я связался с Серегой. За два года, что я прошуршал в обслуге, он забурел еще больше и носит уже три шеврона. Замнач ОСО, а в сущности, нач., поскольку Первых нам спускают сверху для общего руководства. Неофициально: шеф «бригады Гордона». Раньше фирму называли попросту «парилкой», а потом уже, когда Энди Гордон стал первым, чья фотография в траурной рамке украсила коридор отдела, кто-то пустил: «Бригада Гордона». Или, короче — «БГ». Или еще — «Без Гарантий».

А почему бы и нет? — подумал я.

Выслушав меня, замнач ОСО помолчал. Он наконец-то научился выразительно молчать, два года назад ему приходилось сдерживать себя. Но, помолчав, мой друг Серега уже тогда, как правило, выдавал дельные мысли. И сегодня он не стал указывать мне, что нечего паниковать и жизнь кончается не завтра. Он только сказал:

— Вот так, значит?

И кивнул:

— Круто, парень. Ладно, жди. Подумаем.

…Он думал почти месяц. Вернее, бегал по кабинетам и, тряся шевронами, уговаривал тех, кто знал меня только со слов кадровика. Я не сомневался: Серега сделает все. Потому что никогда не забудет те времена, когда Оперативно-Спасательный назывался еще Отделом Срочных Операций, а Энди не успел еще стать символом. А еще потому, что у нас за спиной пляшущий закат над руинами Кашады; был конец весны, мутный прибой грыз бурый от крови и мазута пляж, а я тащил его, обвисшего, почти зубами, как кошка котенка; он стонал, а с выпотрошенных коробок отелей стреляли по мне, движущейся мишени.

Это было семь лет назад, когда мыс Серегой могли только мечтать о втором шевроне, не говоря уже о третьем, а Энди издевался над нами, как хотел, еще не зная, что до третьего не доживет и сам… И поэтому я знал, что Серега не выдаст.

И вот я — Ирруах дан-Гоххо. Дворянин и лекарь. Я сижу в лесной избушке, а минут через пять пойду и выполню задание. Именно так: пойду и выполню. Оно из таких. Детская работа. Для начинающих. Но Серега сказал: «Скажи спасибо и за это. Сам знаешь, какие у тебя тесты… Выполнишь нормально, будет с чем идти наверх». Другой бы спорил. А я не стал.

Впервые за два года я спокоен. Не нужно думать. Никаких комплексов. Только задание. И его следует исполнять. Это затягивает, скорее всего, именно поэтому от нас не уходят. Я исключение. Тесты, мать их так. Когда лет пять назад девочки висли на мне и расспрашивали о чем-нибудь этаком, романтико-героическом, я широким жестом указывал на Серого и тот, растопырив перышки, начинал заливать нечто несусветное о бананово-лимонных джунглях, семиголовых монстрах и голубовласых красотках с во-от такой грудью. На этом моменте девчата, как правило, фыркали и исчезали из поля зрения. Часто — вместе с Серегой.

О нас много судачат, но в сущности, мы — исполнители. Квадратные подбородки, римские носы, мозолистые костяшки пальцев, все это есть, хотя и не так часто встречается. Но это — не главное. Главное — если кто-то где-то нарвался, пойти и спасти. Обслужить. Вытащить. Если угодно, «торпеды». При дипломатах, при посольских спецах. Ну и, понятно, при парнях из Института. При Институте мы, собственно, и числимся. ОСО вступает в дело тогда, когда надо выручать кого-то из элиты. И не бывает у нас никаких семиголовых, мы работаем на уютных планетах земного типа, с такими же людьми, как любой из нас. Единственная разница — уровень. Солидные рабовладельцы, нахальные феодалы, шустрые буржуа. Это наша епархия. На пятом этаже теоретики решают, наступило ли время подкинуть идею. Куда какую. Одной планете — набросок парового котла. Другой — колесо. Еще одной, Не-Знаю-Какой — железный плуг. И здесь самое главное — гарантия, что мастер поставит оный котел в мастерской, а не забросит куда подальше, а лохматый парень с дубиной не плюнет на колесо, а додумается покатать его немного. В общем, Институт не экспортирует прогресс. Только немножко подталкивает. И только технику. Если созрели условия. Социальный — никогда. Спасибо, напробовались.

А для гарантий нужна информация. Полная и подробная. Схема проста: сначала сбор данных. Это работа киберов. Зрячий камень, слышащее дерево, какая-нибудь Жар-Птица. Потом — внедрение новинки. Это уже дело элиты с пятого этажа. А вот ежели с кем из них накладка, вступаем мы. Спасатели. Пушечное мясо, как говорил Энди, свихнувшийся малость на исторической экзотике. И работа наша не из чистых, хотя какая уж чистота, если тебя постоянно убивают, а тебе убивать нельзя. К счастью, все остальное можно…


…Я вышел из хижины и заблокировал вход. Работать надо. Километрах в пяти к югу, если но прямой, стоит кибер. С месяц назад он дал аварийный сигнал и умолк. Хорошо, сказал мне Серега, что сработала программа: укрыться в пустынном месте и самоотключиться. Координаты есть. Задача проста, как грабли: добраться к месту и дотащить утиль до модуля, то бишь, хижины, благо, он легкий, из суперпласта. Упаковать. Выпустить на волю копию, она с собой, в печи, которая, понятно, не печь. И — домой. «Вернешься, старик, пойдем к первому вместе. Поговорим. Старый конь борозды не портит». Логично.

Некоторое время я раздумывал: идти напрямик или в обход? Времени выходило почти поровну: прямо — значит сквозь бурелом, стороной — значит петлять не меньше часа. Пошел в обход. Зачем без нужды ломать ноги? Еще пригодятся.

Я шел и насвистывал. Глазеть по сторонам надоело через десять шагов: планеты земного тина до уныния одинаковы, разница лишь в степени испорченности да в различной экзотике, вроде лиловых пальм. Здесь не имелось даже этого. Лес вполне нашенский, кондовый, словно из-под Владимира или Ярославля; ручей довольно широкий, с часто попадающимися бобровыми запрудами. Зверьки высовывались из-за стволов и провожали меня настороженно-любопытными взглядами остреньких выпуклых глазок. Непуганые, не ныряют. Глушь.

Ручей чуть звенел. Очень чистая вода, совсем как у нас, быстрая и почти бесшумная; сквозь струи виднеются камни, выстилающие дно, они некрупные и гладкие, разных оттенков серого, розового и голубого, реже — в крапинку. Стоит, пожалуй, захватить голубенький Аришке; я съезжу к ней, когда вернусь, потому что потом, скорее всего, меня зачислят в штат и отправят на настоящее задание, а там — кто знает, выберусь ли? Так что, не забыть камушек. Святое дело. Но, конечно, потом.

На запястье пикнуло. Стоять. Приехали.

В этом месте ручей сужался и мельчал, вода сделалась мутнее, с обоих берегов, северного и южного, вползал далеко в отмель шуршащий камыш, поскрипывал под ногами крупный серый песок, вымытый потоком прямо в траву. Я переключил браслет на конкретный поиск. Запищало потоньше. Пииип-пиииип-пииип. Длинные. Холодно. Как в детстве: холодно, теплее, еще теплее, совсем теплой… жарко!

Однако. Какое там жарко? Сплошной писк и ни намека на объект. Я прошел чуть вниз по течению. Без результата. Даже «пип» пропал. Вернулся к ближайшей запруде. То же самое. Прошел в лес, до первого завала. Без изменений. Включил контрольный координатору первый Камешек слева побелел. Здесь оно, место. Еще разок. Пииип. Так. Любопытно.

Среди перепуганных ветвей баритоном взвыла непонятного вида птица, нечто вроде воробья, но цвета фламинго. И шея такая же. Птичка певчая, радость наша. Я проводил ее взглядом. Сел на траву.

Что за чушь? Где кибер?!

ДОКУМЕНТАЦИЯ — I. АРХИВ ОСО (копия)

Второй-Лекарю. Официально.

Приказываю: организовать поиск объекта. До выяснения обстоятельств запуск дубль-копии отменяется. Ситуация квалифицируется по классу «А-2».

Приложение. Не имеется.

Неофициально (личные сообщения) Жми, парень.

2

Степные люди заявились почти на закате; судя по тому, что темно-багровая полоса, обжигающая далекие лесистые холмы, уже начала выцветать, до волчьего часа оставалось всего ничего. Их было немного, человек пять, и одеты они были по-разному, кто во что: двое почти в лохмотьях, правда, из дорогой ткани, один — совсем по-господски. На остальных были вполне пристойные куртки и рубахи со шнуровкой на груди, заправленные в широкие штаны. Пояса у всех были широкие, лоснящиеся, схваченные крупными медными пряжками.

Они привязали коней к коновязи под плетеным навесом и долго плескались у колодца, вычерпывая ведро за ведром и не обращая особого внимания на хозяина, растерянно замершего у порога с коротким мечом в руке. Будь хоть немного светлее, Тоббо нашел бы возможность мигнуть сыну и мальчишка, ужом скользнув за плетень, известил бы кого следует из замковых. Но до Баэля скакать четверть дня, а степь уже почти почернела. Трава в закатном мареве пока что отливает глубокой сочной прозеленью, но это лишь до той норы, пока последние блики не выцветут, а потом она станет фиолетовой, как ряса капеллана, а еще чуть позже почернеет. И тогда над степью понесется долгая тоскливая перекличка. Начнется время волков.

Ночью в степи не всегда уцелеешь и возле костра. А уж всаднику смерть лютая. Редким удачникам выведало вырваться из волчьих клыков, повстречав стаю. Тоббо слыхивал о таких, но самому видеть не доводилось; да и то, старики говорят: кто выжил в ночной степи, навсегда останется бесполезен для своей хозяйки. Нет уж, жаль мальчишку. Пусть имеет, что имеет. Много ли радостей у виллана? Хотя и то сказать: мальчишка, как-никак, сын Тоббо. А Тоббо — не обычный виллан, он бычий пастух. Бычьим же пастухом, худо-бедно, станет не всякий. Недаром же дозволено ему обычаем и сеньором носить у пояса короткий меч, за который любому из пахарей положена смерть на месте, без промедления и оправданий.

Именно этот меч, плохонький, но острый, обнажил Тоббо, сам не понимая: для чего? Степных пятеро, к драке они привычны. Если со злом явились — не устоять. Ежели не сопротивляться, быть может, только ограбят. А озлобишь — пожгут хижину, порежут семью. Не пощадят и слепенького. Бывало уже такое, известно.

Но и страх показывать нельзя. Эти уважают храбрость. Поэтому, когда один из пришельцев, тот, что в господском, отряхивая с липких волос капли, шагнул к двери, Тоббо не поднял оружия. Но и не посторонился. Встал попрочнее, широко расставив ноги и прикрыв вход в жилище, как и надлежит мужчине, даже если мужчина по рождению виллан.

Степной приблизился. Действительно, вожак: одежда новая, не грабленая, покупная. Очень хорошая одежда, не на всяком сеньоре увидишь такую. Темная холеная бородка и мясистые губы. Глаз не различить. Темно.

— Не суетись, Тоббо, — послышался спокойный голос. — И не бойся. Мы хотим переждать ночь.

— Ты кто? Стой, где стоишь!

— Тоббо, я же сказал: не суетись.

— Ты кто?

Четверо, одетые попроще, отошли от колодца и, приблизившись, сгрудились за спиной чернобородого. Ни один не обнажил оружия, на лицах — спокойствие. Бледнел закат, где-то вдали, совсем тонко, рванулся к звездам вой и, оборвавшись, завелся снова, но уже оттуда, где густилась ночная мгла. Под навесом беспокойно всхрапнули кони.

— Я — Вудри Степняк. Не слыхал?

Тоббо молчал. Как не слыхать? Если парень не врет, надо бы спрятать меч и не мелькать. Этот шутить не станет. Может, и впрямь только ночь пересидят? А ежели врет?

— Я Вудри сам не видал. Но, говорят, его колесовали.

— Обошлось, как видишь.

— Они не могли отпустить тебя, если ты — Вудри.

— Слушай, Тоббо, хватит. Нам нужно переждать ночь. И мы поедем дальше. Уйди с порога.

Тоббо упрямо покачал головой.

— Я буду драться. Там семья.

— Дурак. Кому нужна твоя старуха? — губастый коротко кивнул за спину.

— Эти парни привыкли к свеженькому. Да ты что, не знаешь, кто такой Вудри?

— Знаю…

Тоббо опустил меч в опоясанный кожей чехол и шагнул в сторону, пропуская степных.


Почистить копыта единорогу — работа нелегкая. А если торопишься, особенно. Когда Тоббо вернулся из бычьего загона, в хижине было дымно и беспорядочно. Пятеро развалились вольготно, сдвинув к столу оба табурета и суковатые чурбаны, завезенные давеча из деревни для растопки. Куртки комком валялись в углу, чадил светильник, моргая подслеповатым огоньком, потные лица и литые плечи под медленно высыхающими рубахами сдвинулись над столом. На неоструганной доске лежало мясо, уж, конечно, не с собой привезенное, и хлеб — господский, белый, хотя и тронутый плесенью, а еще покачивался высокий кувшин с резко пахнущим напитком. Вот это точно привезли с собой; у вилланов огнянки не водится. Не по карману, да и запрещено. Мешает трудиться. Тоббо беспокойно покосился на шторку, но там было тихо. Жену и детей, судя по всему, не обижали.

— Ага, вернулся! — хмыкнул Вудри, помахав рукой. В тускловатом свете сверкнули зубы, крупные и немного желтоватые. Подхватив кувшин, он щедро плеснул в чашу — спиленное конское темя. — Садись. Пей, сколько полезет. И не мешай.

Прежде чем присесть, Тоббо заглянул за шторку. Так, па всякий случай. Жена и дети, тесно прижавшись друг к другу, сидели на волчьей шкуре в дальнем углу; на лицах — испуг, только слепенький улыбнулся: даже сквозь гам различил знакомые шаги и показывает, что рад. Тоббо улыбнулся в ответ. Что с того, что не увидит? Слепенького он жалел искренне, а пожалуй что и любил, если б знал, что такое любить.

Вон оно как. Главный сдержал слово, никого не тронул. Значит может статься, это и впрямь Вудри Степняк. Тоббо присел к столу, хлебнул. Огнянка ошпарила глотку и почти сразу зашумела в висках: вилланы непривычны к хмельному. Разве что ковш ягодного эля на день Четырех Светлых, но с него разве разойдешься? Тоббо поглядел ни стол. Жаль мяса, семье хватило бы дней на восемь. Но что спрашивать со степных? Он отрезал ломоть, заел угли, обжигающие нутро, и попытался слушать.

Но слушалось плохо, голова кружилась и негромко гудела. Перед глазами вертелся бычок, которого Тоббо обучает уже почти год. Он щурил лиловый глаз, вскидывал остренький рог и высовывал длинный серо-синий язык, норовя дотянуться до руки и лизнуть. Еще не отучился. Это плохо. Единорог должен ненавидеть всех, даже воспитателя, иначе сеньор будет недоволен. Молодой граф совсем недавно наследовал владенья отца, он, конечно, захочет покрасоваться перед соседями, а значит, должен к турниру иметь настоящего единорога — быка, внушающего полную меру трепета…

Бычок щекотал щеку, временами расплывался, исчезал, появлялся снова, снова исчезал. В эти мгновения до Тоббо доносились обрывки фраз. Говорили о сеньорах, вроде бы что-то ругательное. И все время повторяли: Багряный, Багряный… и о том, что кто-то вернулся, а кто-то зовет, и опять: Багряный…

Усилием воли Тоббо отогнал бычка. О чем это степные?

— А что нам остается? — говорил лохматый, коренастый, сидевший вполоборота к Тоббо, так что видна была только пегая грива и кончик хрящеватого носа. — Мы ж не лесные, мы на виду. Скоро и бежать станет некуда. А Багряный есть Багряный… если уж он пришел, значит, время. Он-то не подведет. Кто нас гоняет? — сеньоры. Кто из нас их любит? — никто! За чем же дело, вожаки?

— Погоди, — рассудительно перебил худой, одетый почище. — Одно дело — пошарпать замки. Это славно, спору нет. Но ты ж чего хочешь? Ты ж бунта хочешь? Большого бунта, так? К серым потянуло? Иди. Их задавят. А с ними — и нас. А что до Багряного, так кто его видел?

Багряный, Багряный, Багряный… Ба-гря-ный…

Сознание медленно прояснялось, лица уже не кружились, бык махнул хвостом и ушел совсем. Багряный? Что-то такое, знакомое, очень знакомое… сказка, что ли…

И — резко, точно хлыстом, напрочь вышибив хмель: Багряный!

— Ладно, хватит болтать! — Вудри положил на стол тяжелые кулаки и слегка пристукнул. В хижине стало тихо. — Кто не хочет, не надо. Я говорил с людьми — и своими, и кое с кем из ваших. Они все готовы, и им наплевать на наши разговорчики. Не пойдете вы, они выберут других.

— Бунт? Опять… Сколько их было… — буркнул кто-то в темном углу.

— Я не сказал: бунт. Я говорю: война. Все вместе. И разом. И сеньоров

— резать. Всех. Без разговоров.

Тоббо вздрогнул.

— Что?

О нем, похоже, успели позабыть. Во всяком случае, все замолчали и обернулись. В глазах их мелькало удивление — словно взял да заговорил обструганный чурбан для растопки. И только Вудри, совсем не удивляясь, приподнялся, опираясь на кулаки, нагнулся, заглянул прямо в лицо Тоббо и медленно, очень внятно, повторил:

— Сеньоров. Всех. Без разговоров.

Глаза — в глаза. Но Тоббо не видел Вудри. Он смотрел сквозь него. И видел другое. То, что не хотел помнить. То, что, казалось, забыл. Вот стоит корова, пегая и худая. Рядом с ней, на коленях — мать. Она умоляет людей в кольчатых рубахах не забирать Пеструху. Те смеются. А вот — один из них, он уже не смеется, он стоит, растопырив ноги у стены амбара, глаза полузакрыты, руки скрючены на животе, а под ними — красное, и вилы, пробившие кольчугу, не дают воину упасть. И крик. И отец, и соседи, и брат матери: их лица искажены, они сидят на кольях — не тонких, чтобы не прошли насквозь, но и не толстых, чтобы не порвали утробу, позволив казненным быстро истечь кровью. Сеньоры искусны в таких вещах. И — голос матери: «Не бунтуй, сынок, никогда не бунтуй…»

Да, бунт — дело скверное.

Но — если Багряный?

И снова: лицо управителя. Он улыбается у входа в храм Вечного и держит за руку девушку, которая сейчас должна стать женой Тоббо: у девушки зареванные глаза и огромный живот, она служила в замке и старый граф воспользовался своим правом, а теперь еще раз пользуется, ибо высокорожденная супруга потребовала избавиться от девки. Тоббо связан. Рядом с ним кольчужник, бежать некуда. А управляющий улыбается все шире. И говорит:

— Тоббо, пойми…

Да, именно так: «Тоббо, пойми! Куда тебе деваться? Воля сеньора выше неба, крепче камня. Иди лучше сам, Тоббо…»; и Тоббо идет, и подает руку этой девушке, которую даже не видел раньше, и клянется быть с нею до самой смерти. Он будет бить ее смертным боем, и спать с нею, и у них родятся дети, и снова станет бить, а она станет только вжимать голову в плечи и сопротивляться лишь плачем. и, распаляясь от тихого плача, он будет… топтать ее ногами, ее — а не управляющего. А управляющий… Вот он приезжает к хижине с десятком людей, и снова улыбается, и снова журчит негромко:

— Тоббо, пойми…

«Пойми, Тоббо, это необходимо, иначе никак нельзя. Мальчишка не имеет права расти обычным: в нем — кровь сеньора, а у сеньора есть наследник и есть враги. Так что, Тоббо, лучше отойди, ты ведь разумный виллан, Тоббо, отойди в сторону и не мешай». И Тоббо не мешает, а жена вопит и стелется по земле, ее пинают — несильно, жалеючи, куда слабее, чем муж, но она падает и лежит недвижимо, а люди из замка ловят старшего сынишку и распластывают на земле, и лишают мужского естества, а потом, словно этого мало, делают слепеньким…

И все это нужно терпеть. А если невмоготу терпеть, тогда забыть. Иначе нельзя жить. Нельзя!

Но ежели и вправду — Багряный?!

Тогда…

Вот он стоит, управляющий… и я. Тоббо, разумный виллан, смирный виллан, никогда не бунтующий виллан, я беру егоза подбородок, и достаю меч… нет! руками, просто руками, медленно, медленно, чтобы глаза умерли не сразу, чтобы он, он, а не я, понял…

И все. Больше не нужно ни терпеть, не забывать. И не надо возить в замок копчения, по десять туш в месяц. И не надо делать бычка злобным. Конь. Дом. Степь. Все это свое. И никаких кольчужников…

И глаза жены. Он впервые разглядел ясно и отчетливо: они светло-синие! И в них нет печали! Жена, одетая в вышитое праздничное платье, стоит на пороге, протягивая навстречу руки. А рядом — слепенький…. но веселый! зрячий! С пушком на щеках! И поцелуй, первый за всю их корявую жизнь, и куда-то исчезла бессильная злоба…

Вот так.

Все просто. Даже очень просто.

Если действительно — Багряный.

Он уже не сидел, а стоял. И Вудри тоже встал. И остальные, сидящие, смотрели только на него, но уже не сквозь, а с интересом, словно ожидая чего-то. Но Тоббо не знал, как пересказать увиденное, и потому просто вытолкнул сквозь зубы:

— Да. Резать… Всех. И без разговоров.

И добавил потише, словно извиняясь:

— Ежели Багряный…

ДОКУМЕНТАЦИЯ — II. АРХИВ ОСО

«…когда же истекло время Старых Королей, новые владыки не пожелали обитать в Восточной Столице и, построив Новую у Западного Нагорья, поставили престол там, приняв титул императоров. Древние законы отменили они, земли раздали храбрейшим из воинов своих, коих нарекли сеньорами, а с землею вместе отдали и людей, на ней обитавших. И не стало в мире правды. Но минуло десять лет, и явился к людям из неведомого укрытия молодой рыцарь. Щит его был украшен колосом и корона из колосьев венчала чело: была же корона эта той самой, что пропала без следа в битве, когда сила пришельцев сломила силу вольного народа и низвергла во прах славу Старых Королей.

И встали люди, как один, по его зову, ибо времена вольности не были еще забыты. Страшной была их месть, неумолим гнев. Из замков, сметая ворота, кровь текла потоком, и ни детство, ни седины не охраняли от мщения того, кто посмел посягнуть на древние устои. Казалось, оборвана судьба тех, кто властвовал в Новой Столице.

Но не пожелал этого Вечный, ибо не без воли его был положен конец старым порядкам и в обиде он был на Старых Королей за скупость в жертвах на его алтарь. Перед последним боем бросил он треххвостую молнию с небес и испепелил мятежное воинство. Мужицкого же короля поставили пред ликом императора. И приказал тот, в исступлении, подвергнуть бунтовщика пыткам, а истерзав — казнить такой смертью, чтобы на века запомнилась она.

Но воззвали к Вечному Четверо Светлых:

— О Всесущий, явив грозу, яви и справедливость! Без воли твоей не одолели бы смертные мятежника. Твой он пленник, не их. Сам реши его судьбу: хочешь — убей, хочешь — помилуй…

Вечный же, услышав это, отнял бунтаря у земного владыки и, призвав к себе, спросил:

— Знаю, зачем пришел к людям. Престол отцов возжелал поднять вновь из тлена. Спрошу иное: почему позволил низшим топтать высших, в крови их купаться?

И ответил Вечному побежденный:

— Средь простых скрываясь, набирая года, видел я их жизнь. Нет в ней правды, ибо не должен, человек жить, подобно скоту; и смерти ждать, как блага, дабы после нее лишь попасть в Царство Солнца!

Дерзки были слова. Бестрепетен взгляд.

Разгневался Вечный.

И присудил.

Не на господ поднял ты руку, ничтожный, но на меня, замыслив поставить на греховной земле Светлое Царство. Потому караю тебя страшнее, чем смог бы покарать император, кровный враг твои. Ездить тебе отныне но свету бессмертным и неприкаянным, скорбящим и бессловесным, видеть горе и слезы тех, кого тщился оборонить, но быть не в силах вмешаться.

Так сказал Вечный. Грозен был его глас. И Четверо Светлых не посмели вступиться.

И добавил Вечный:

— Кровь невинных и бессильных, лишь родством и гербом виновных, пролитая с попустительства твоего, взывает ко мне, не умолкая ни на миг. Не желаю вдыхать ее запах. Твоя вина, тебе и нести.

Сказав так, окунул мятежника в алый ручей у ног своих и вынул оттуда, когда окрасились латы кровавым багрянцем. Сделав это, смягчился, ибо понимал — жестока кара, и сознавал: не по вине назначена, но в запальчивости.

Тогда-то и изронили слово свое Четверо Светлых:

— Сказанное Вечным не отменить. Но по праву, данному нам господином всего, Всесущным строителем мира, добавим свое к приговору. Ездить же тебе в багряных проклятых латах, смотреть на горе, слышать зовы о помощи — и не мочь вмешаться. Но лишь до той поры, пока мера зла под солнцем не превысит предела дозволенного. Когда же свершится такое, иди к обиженным. Без слов поведешь. И принесешь удачу.

И поехал Багряный по земле, бессмертный и бессловесный; все горе мира видел и все стоны слышал — вмешаться же не мог. Менял коней, не спрашивая хозяев. Кто воспротивится проклятому? Порой, завидев, звали люди Багряного, по, не останавливаясь, проносился он мимо…

Ибо не пришел еще предел горю людскому.

Но ведомо ли кому, где тот предел?»

Источник: Сборник «Фольклор цивилизаций третьего уровня»

Издание Галактического Института Социальных исследований.

Секция филологии. Земля — Валькирия — Тхимпха-два.

Том 4. Глава XIX. Страницы 869-871.

3

Бегать по лесу и аукать я не стал. Какой смысл? Испорченные киберы сами по себе не пропадают. Их могут изъять. Кто? Это второй вопрос. На него с моей компетенцией не ответишь. По инструкции положено запросить Центр, подтвердить полномочия и только потом принимать меры. Свой резон в такой системе есть. Хотя… Инструкции пишут те, кто давным-давно успел забыть, что такое живое дело: недаром же говорится, что по инструкции хорошо только помирать. Не смешно, но точно. Тогда, семь лет назад, на улицах горящей Кашады Энди крикнул нам: «Бегите!», а сам залег за кладбищенской оградкой, но я все медлил, и Энди, повернувшись, еще раз крикнул: «Да беги же…» и выматерился; и глаза у него были бешеные, а из-за поворота уже выруливали, перхая соляркой, бэтээры с парнями в черных капюшонах, и все это было до омерзения не по инструкции, да никаких инструкций на сей счет и не было. Откуда? Бубахай, «лучший друг Земли», решил идти своим путем, и его люди, порезав полкабинета, блокировали посольский квартал; Кашада агонизировала, и мы трое были уже бессильны что-то изменить, а остальных накрыло прямым попаданием. Там, в трех сотнях метров, в полувзорванном посольстве нас ждали, но ждали зря, а Серега закатил глаза и хрипло дышал, и у Энди в руках дергался автомат, одолженный у трупа на перекрестке. Это была не институтская работа, нас специально затребовали дипломаты; «Беги!» — и я побежал, утягивая на плечах Серого, и по пляжу сумел-таки выползти к окраинам, а Энди вернулся только через неделю, когда Бубахая извели, но вернулся уже упакованным в футляр с кашадским национальным орнаментом — белые ромбы на сине-зеленом. Вот так-то. Инструкция…

Итак, кибера я не нашел. Зато нашел Оллу. То есть еще не Оллу, а просто дрожащий комочек, забившийся в кусты. Она кинулась было в сторону, но влетела в колючки и застряла, так что мне пришлось еще и распутывать это плачущее и царапающееся, а потом и встряхнуть покрепче, чтобы утихло. Девочка. Лет десять, может, чуть больше. Бросились в глаза волосы: длинные, чуть вьющиеся, тепло-золотого цвета. Аришкины волосы. Только очень грязные, слипшиеся: видимо, по лесу девчонка пробродила дня два, если не три. Глаза тоже дочины, я даже замер, когда увидел; редкие глаза: не синие, и не серые, и не зеленые, а всего понемножку, и все переливается. И в глазах этих — такой страх, что мне стало не по себе. Она подергалась, слабо пища, и обвисла. Глаза потускнели. Тяжелейший шок. И переохлаждение.

Но я недаром Ирруах дан-Гоххо! Мы, западные люди, издревле сведущи в искусстве отпугивания смерти, а матушка моя, к тому же еще и урожденная дан-Баканна, чей род спокон веку славился любовью к наукам. В общем, я — хороший лекарь. А кроме того, сотрудники ОСО сдают экзамен по мануальной терапии, причем с некоторых пор на задание, кроме пальцев да пары иголок, не позволяется брать ничего. Перестраховка после грустной истории с утерянной аптечкой. Начальство упростило себе бытие, здраво рассудив, что тот, кто умеет пальцем успокоить человека часа на четыре, обязан владеть и обратной методой.

Я помассировал виски, прошелся вдоль позвоночника, помял мочки ушей. Находка поначалу пыталась вырваться, потом опять обмякла, но иначе, по-живому, закрыла глаза, уронила голову на траву и задышала глубоко и почти ровно. Это хорошо. Снять шок я успел вовремя, ничего необратимого не случилось. А вполне могло случиться: девочку, видимо, очень крепко напугали. И не только напугали: позже, в модуле, протирая ее дезраствором, я увидел на плече и над локтями черные подтеки, отпечатки пальцев какого-то скота. Но это потом, а пока что я просто понес ее, это было совсем не трудно, она весила куда меньше Сереги. Волосы волочились по траве — я подхватил их и перекинул ей на грудь.

Когда она проснулась, уже чистая и без выматывающего ужаса в глазах, я попытался расспросить ее, но, кроме тихого «Олла», ничего не добился. Говорить она не хотела, вернее, не могла. Бывает такое после шока. Будь найденыш земным, я попробовал бы гипноз. Но с инопланетянами такие штуки опасны, кто знает, какая у них психика… Впрочем, подумал я, девочку по имени Олла уже наверняка разыскивают. Родители одинаковы везде, и я, добрый лекарь Ирруах, с удовольствием окажу им такую услугу, как возвращение дочки. И даже не стану брать вознаграждения, хотя, судя по пушистости голубых лохмотьев, оно должно быть немалым. Я дворянин, черт возьми! — и ничто не заставит меня взять жалкие деньги за благородный поступок. Тем паче, что девочка тоже дворянка: на нежной шее — тонкая, искусно сплетенная цепочка с нефритовым дракончиком-гербом. Совсем славно. Очень может быть, что мне придется подзадержаться в здешних краях, а папенька, уж конечно, не откажет в гостеприимстве бескорыстному чудаку, да еще и дворянину, хоть и унизившему свой герб трудом за плату…

Потом мы сидели и ужинали. Закат был холодный, лиловый, нервный какой-то. За окном прыгали тени. Лицо Оллы казалось землистым — уже включился светильник, сработанный под местный гнилушечник. Правильно, откуда в такой избенке взяться свече? Где-то очень далеко, в той стороне, где начиналась степь, тоненько взвыли волки, но близкое шуршание вечернего леса было очень спокойным, убаюкивающим. Олла, презабавная в моем свитере, свисающем гораздо ниже коленок, ела жадно, но как-то очень красиво, воспитанно, понемножку откусывая от бутерброда и весьма сноровисто орудуя вилкой. Папенька, видать, не из последних: вилка здесь пока еще диковинка, у захудалых такое не водится. Тем лучше. Она поела ветчины, ложечку икры — черной (красную не беру с собой никогда, из принципа), а вот чай пить не стала. А жаль. Это одна из не столь уж многих моих слабостей. Но уж настоящий! Пять ложек на маленький чайничек, ополоснутый крутым кипятком… а впрочем, с какой стати выкладывать свои секреты? Скажу одно: чай готовить я умею, готов спорить. И у меня всегда найдется пакетик-другой настоящего, земного, крупно порезанного, да и не просто земного, а пахнущего благословенным островом Ланка, а в крайнем случае — Индией, мамой цивилизаций, но тогда уж — северной, не ниже тысячи метров над уровнем моря.

Когда Олла заснула — крепко, хотя и не очень спокойно, я вышел в темные сени, врубил подсветку, приподнял крышку подвала и добыл из темного проема крохотный бочонок. Довольно странный бочонок, сказали бы местные: открыть его практически невозможно, разве что динамитом. Но динамит, к счастью, здесь изобретут нескоро. Связался с орбиталом, вызвал Центр, доложил, подождал, принял «указку». Все нормально, ничего неожиданного. Ситуация усложнилась, соответственно усложнилось и задание. Честно говоря, я несколько опасался, что искать пропажу пошлют кого-то из молодых, но понадеялся на Серегу и не ошибся. «Жми!» — это значит, что он помнит и верит, это значит, что он, мой Серый брат, добился разрешения не отнимать у меня шанса вернуться в штат без лишней канители. Мы с тобой одной крови, ты и я, как у Киплинга, — вот что означало это «Жми!» в графе для неофициальных сообщений; вообще-то, по кодексу, там положено сообщать лишь наиважнейшее («Поздравляем с рождением сына!», «Супруга поправляется…» и тому подобное), но кодекс писан не для парней с тремя шевронами, они сами его сочинили и вполне могут позволить себе невинное отступление от собственного творчества.

Я сел за стол, положил перед собой лист бумаги, ручку и задумался. Дано: исчез кибер. Вопрос: куда исчез? Теоретически вариантов достаточно: вилланы, сеньоры, местные антисоциальные элементы, наконец. Бездыханный рыцарь в лесной глуши! Прямо скажем, чэпэ. И еще какое! Ладно, будем рассуждать. Вилланы? Эти зароют поглубже, во избежание обвинений и разборов. Сеньоры? Тоже похоронят. В доспехах, по обычаю. Антисоциалы? Они, положим, начнут раздевать беднягу… и разбегутся тут же, как только снимут шлем. Так? Так. Логично. Но! Рыцарь-то проклятый! Вот ведь что важно. Недаром меня восхитила еще на Земле простая и изящная придумка технарей. До хоть какого-то вольнодумия данная планета дорастет века через два с половиной — три, а пока, столкнувшись нос к носу с подобнойнечистью, любой из местных помчится прочь со всех ног, пришептывая на ходу молитвы и даже не оглядываясь. Экстра! Полнейшая гарантия неприкосновенности. Летучий Голландец в упаковке из туземных суеверий.

А это значит… А что, собственно говоря, это значит? Ты же историк, парень! — вот и прикинь, что сделал бы дремучий швабский пахарь, повстречав где-то на вырубке нечто безгласное, недвижимое и рогатое, да еще и при хвосте с копытами? Перекрестился бы. Правильно! А потом? А потом привел бы священника. Надежного, чтобы без обмана. Этакого экзорсиста. И данный экзорсист заклял бы демона именем Божьим. После чего напуганные селяне веревками дотащили бы отродье ада до ближайшей ямы, зарыли бы поглубже и забили в могилу осиновый кол. Так-так. Уже теплее. А отсюда вывод: нужны личные контакты. С народом общаться надо. Подобные новости обсасываются подолгу и со вкусом, а тут еще и трех месяцев нет, всего ничего. Кто-то да подскажет, где могилка. Не пахари, так замковая челядь, не она, так здешний дьячок. На худой конец, лесные парни: эти все знают, им без информации — каюк.

Ну что ж, это уже кое-что. Это уже версия…

Я пригасил гнилушечник, расстелил на полу плащ, подложил под голову сумку и прилег. Рядом, на лежанке, слабенько застонала Олла. Тихо, девочка, тихо, все хорошо, спи. Я вытянул ноги, повернулся на правый бок. Подсунул под щеку ладонь.

Все. Спать. Завтра — ранний подъем и очень много работы.


Уж если деревня называется Козлиная Грязь, то вероятность обнаружить там что-то вроде Парфенона минимальна. Я и не надеялся. Зато, утверждал атлас, именно этот населенный пункт расположен ближе всего к модулю. Что, собственно, и требуется. И к тому же на карте оный пункт помечен двухцветным кружком. Синее — место обитания графского пристава, своего рода ячейка администрации на низшем уровне. Желтое — резиденция окружного капеллана.

Вышли мы с Оллой не так уж рано, примерно через час после рассвета. Я проснулся еще затемно: ночь выдалась нехорошая, дерганая — Олла вскрикивала, я просыпался, поправлял шкуру на лежанке, а через пару минут снова вскидывался и поправлял. Когда удавалось сколько-нибудь задремать, перед глазами возникал кибер, несущийся куда-то вдаль громадными прыжками, словно гигантский ярко-красный кенгуру. Изредка тварь оборачивалась и заливисто лаяла. Так что с рассветом я был уже на ногах, хотя вообще-то поспать люблю. Олла проснулась попозже; открыла глаза и присела, прислонившись к стене, подтянув ноги и охватив плечи руками. Перестань, глупая, перестань, не надо, успокойся, — монотонно повторял я, выкладывая харч. И девочка успокоилась! Успокоилась и, черт возьми, даже улыбнулась. Вернее, это был только намек: губы дрогнули, чуть растянулись, в глазах шмыгнула искорка.

…Идти лесом, понятно, было бы ближе, и намного: экономилось километра четыре, если не все пять. Но, глянув на Оллу, я решил: не стоит. И так нагулялась по лесу, надолго хватит. Так что пошли мы вдоль ручья, к юго-востоку. Сперва рядом, потом Олла начала отставать, и я посадил ее на плечи. Она совсем легкая, но, сами понимаете, марш-броска в таком виде не совершишь, да и торопиться особенно было некуда, так что до места мы добрались уже ближе к полудню.

Деревня была как деревня. Десятка четыре домишек, в большинстве — полуземлянок, побеленных и разгороженных ветхими плетнями, усадьба поприличнее — несколько на отшибе, еще один дом, совсем солидный, скорее всего — обитель пристава, и, разумеется, церквушка, вполне в здешнем духе

— обшарпанное, замшелое здание-пирамидка, увенчанное чем-то вроде вставшего дыбом скаутского галстука. Язык пламени, сообразил я. Ага. Не такая уж, выходит, и дыра Козлиная Грязь; обычно церкви здесь венчает бронзовый флажок. Пламя — отличие особое: кто-то из Четырех Светлых в дни Творения почтил сие место своим присутствием и, естественно, заложил алтарь. Скорее всего, Второй: именно он, если не ошибаюсь, занимался такого рода благотворительностью. Хотя и Четвертый вроде бы сделал пару ходок.

Одним словом, издалека пресловутая Козлиная Грязь смотрелась весьма мило, чистенько и даже благообразно, вполне в духе исторического романа о нашем родимом средневековье. Когда-то я обожал такие романы. Искал, выменивал, собирал, знал едва ли не наизусть. Может, поэтому я и попал на истфак, а затем и в ОСО. Как же! — яркие страсти, гордые люди, вольная воля… И никаких комплексов. Все это красиво. И все это, увы, неправда. Не то, чтобы ложь, а именно неправда. Прошлое вовсе не такое, каким мы хотим его видеть. Оно — такое же, как сегодняшний день, разве что более откровенно, без сусальных оберток. Но, с другой стороны, в этот пестрый, несладкий мир втягиваешься очень быстро, а вскоре уже не можешь представить себя отлученным от него. В конце концов, это все-таки не земная история, уже сделанная, известная и фатально неизменимая. Это — история, которой еще только предстоит сделаться.

Я стоял и смотрел. А Олла вдруг взяла меня за руку и прижалась, и я почувствовал, что она дрожит, и обнял ее покрепче, сам уже понимая: что-то не так. Нет, вру. Я не понял. Я почувствовал. Теоретики могут сколько угодно рассуждать об оперативном чутье, но оно-таки есть, это чутье, и без него естественная убыль кадров давно уже превратила бы ОСО в организацию траурных портретов. Очень просто: без всяких причин, вдруг — холодок по спине, снизу вверх, едва ощутимо… Как в Кашаде за два часа до выступления Бубахая по радио, и как еще раньше, на Хийно-но-Айте, когда олигархи ударили в бубны, созывая черное вече. Ну как объяснить? Все нормально, все тихо, но что-то очень и очень не нравится. Настолько, что я сжал руку Оллы почти до боли.

И уже на околице, наткнувшись на первого обитателя, богатырски раскинувшегося поперек тропы, я понял.

В деревне было полно народу. Летом. В страду. И почти не видно было мужчин. Лишь несколько подвыпивших, вольготно вытянувших ноги со скамеек возле плетней. И старики на завалинках — многие тоже под хмельком. И еще — дети, чумазые, горластые. А на огородах, во дворах, у колодца — бабы, бабы, бабы. Я шел по пыльной улице, никто не обращал на меня внимания, ладошка Оллы подрагивала в моей руке, а в голове вертелись разные неприличные слова. Боже, однако, как не вовремя! Диагноз совершенно ясен: идиллия после бунта. Это бывает. И проходит, когда из замка присылают небольшой, но квалифицированный отряд кольчужников.

В дом пристава заходить не имело смысла. Только с пригорка он еще мог показаться приличным. То есть, он и был приличнее прочих, но выбитые двери, ставни, висящие на честном слове, и груды обугленного мусора во дворе — довольно сильное средство против уюта. По кучам хлама, не приближаясь к распахнутым настежь воротам, бродила большая черно-белая собака; она то кружила, словно разыскивая кого-то, поскуливая и принюхиваясь, то припадала на живот и ползла, то вдруг вскакивала и коротко, жалобно взвывала. Пробегавший пацан запустил в нее камнем. Попал. Пес взвизгнул и скрылся за покосившейся стеной пристройки. Видимо, амбара: пыль перед ним была пегой от густо просыпанной муки.

Дворянская цепь на шее — не лучшее украшение в бунтующей деревне. С другой стороны, нефритовая ящерка давала мне определенные гарантии. Вряд ли кто поднимет руку на лекаря. Вечный за такое не простит. Так что смотрели нам вслед без особой радости. Но и слова худого никто не сказал. Ну и славно. Одна тетка, поспокойнее на вид, даже снизошла до разговора. Ни о каких демонах она знать не знала и не хотела. Понятно, бунт — новость покруче всякого демона. Зато я узнал, что она мужняя жена, а потому как муж пошел к королю, господ изводить, так и болтать с кем попадя ей не след, так что «…иди-ка ты, сеньор лекарь, подобру-поздорову, иди, и девчонку свою уводи от греха, а ежели надо чего, так иди вон туда, к Лаве Кульгавому. Лава с тобой и поговорит, он такой, ему мы не указ…»

Видно, крепко не любили на деревне Лаву Кульгавого — тетка аж привзвизгнула! — и правильно, что не любили, таких ни на какой деревне не любят. А как же можно любить соседа, если у него самый ухоженный огород? И конюшня побеленная? И дом самый большой? — тот самый, что смотрелся с пригорка под пару приставскому. Но если обитель пристава пущена в распыл, подчистую оприходована, то хоромина Лавы стоит. И плетень поставлен не абы как, а на века, не плетень даже, а забор, солидный такой забор, в полтора роста. Когда мы вошли, три пса, заходясь хриплым лаем, кинулись к нам и вытянулись в струну, почти повиснув на тонких цепочках. Убедительные песики, ничего не скажешь: волкари местной породы, степные помеси, заросшие мохнатой шерстью. Я задвинул Оллу за спину, подальше от зубов. А Лава уже шел навстречу нам, оставив двузубые вилы, и, увидев его, я сказал себе: правильно, вот ты-то мне и нужен, друг, с тобой-то у нас разговор выйдет.

Он подошел. Кряжистый, загорелый, припадающий на левую ногу. Грудь — багрово-кирпичная, в жестких выгоревших завитках. Руки громадные, тяжелые, пальцы топырятся от мозолей. Хозяин… Лишь чуть кивнул Лава, а три мужика, шагнувшие было следом, остановились на полушаге. Все трое — полуголые, низколобые, с такими же колючими светлыми глазами, как и у Лавы.

Я перекинулся с Кульгавым парой слов — и спустя несколько минут мы уже были в доме. Против ожидания, особого порядка там не оказалось, но какой, простите, порядок, когда все углы завалены добром? Не своим, стократ перебранным, раз навсегда расставленным, а недавним, еще не сортированным, нераспиханным по сундукам и клетям: штуки ткани, посуда, часы песочные в серебре, клавикорды (они-то зачем?), еще отрез, еще, ворох рубах, сапоги ненадеванные, опять посуда, опять часы, эти уже в золоте. И все это, буркнул Лава, не грабленое, сами несли, мол, не возьмешь ли, друг-брат, за должок? — а чего ж не взять, вещь свое место найдет, да и соседи нынче злые, что те кобели, опять же должки должками, а вещи вещами, ежели кто из приставских возвернется, так и вернуть недолго… только где ж им вернуться, когда там, ну, на усадьбе, значит, Вечный знает, что творилось?

И пока три бабы, одинаковые, как их мужья, и очень молчаливые, собирали на стол, я мял костистую поясницу хозяина, подправляя сдвинувшийся позвонок, а Лава рассказывал. В иные дни на западного лекаря ему б и глянуть не по карману, а ныне сам господин Ирруах в дом стучится, да еще и с сестрой… вот ведь какие времена настали, тут каким кремешком не кажись, а заговоришь, если расспрашивают. Вот и говорил Лава, постанывая. С мычанием, с нуканьем, но подробно. То есть все то, что произошло давеча в Козлиной Грязи. А уж как там оно дальше, так кто ж его знает? Нуу… утром рано, аккурат перед побудкой, прискакал на деревню конный. Вроде мужик, а при мече. И не степной. Мол, от короля. За древнюю волю. А пристав как раз по вечеру наказал мужикам, что шестой день тоже на господское поле идти, потому как дожди скоро. Нуу… и собрались было, да вот этот, от короля, и сказал, что не надо теперь ни шестой день ходить, ни пятый, ни вообще, потому — сеньоров больше не будет. М-ммм… вот, пошли мужики к приставу, узнать, что там да как, встали под домом, а пристав все не шел и вот тут-то Вакка-трясучий вдруг открыл рот. И никто ж не ждал такого, сеньор лекарь! — а взял да открыл. Раньше молчал, когда девку его пристав взял полы мыть, из-под жениха, считай, взял, а девка-дура возьми да и утопись. Нуу… молчал и молчал, а тут завопил: король-де, король! — и шасть на крыльцо. А оттуда — стрела, короткая такая. И Вакку в грудь. Добро б еще Вакку, так ведь вышла наружу и дедушку Гу поцарапала. А дедушка старенький, его вся округа уважает. Ну вот… и как-то оно вышло, что народ попер на крыльцо, а оттуда еще стрела, и потом еще… и мужики обозлились, а дальше, известно, выломали дверь и в кухне, за лавкой, зарубили господина пристава мотыгой. А отца-капеллана, чтоб не лез под горячую руку, той же мотыгой пристукнули, как куренка, хотя на него зуба никто не имел. А там бабы в крик… Ну и пошло…

Лава кряхтел, дочки его (или невестки?) сновали, со стола несло вкусным паром, Олла, умытая и одетая в чистенькое платьице, сидела на краюшке скамейки, а я думал. Круто. Весьма круто. Бунт бунтом, но как же быть с кибером? Лава об этом ничего не слышал, да и как слышать, продолжал бубнить Кульгавый, я от мира наособицу, они ж завидущие, у самих-то к работе сил нету, вот и не ладят с приставом, а ежели по-умному взяться, так тебе завсегда потачка будет, глядишь — и на оброк отпустят, и опять же

— хоть вернись сам господин пристав, так Лава вещички схоронил, а ежели никто не вернется, так тоже хорошо, а три сынка под боком, в обиду захребетникам не дадут, а еще двое, Укка и Лыып, так те сразу, как мужики собрались в поход, вместе с ними пошли, за короля, значит… К какому королю? Нуу… господин лекарь, видать, совсем издалека. К какому ж еще, если не к тому самому, к другому нешто б я парней пустил, а тут, может, и повернется, как люди говорят…

— Да что за король? — спросил я, еще не подозревая, что через мгновение сердце замрет и сожмется. Лава хмыкнул.

— Багряный… какой же еще…

И тут же вскрикивает. Впервые за семь лет практики мой палец соскользнул с позвонка.

ДОКУМЕНТАЦИЯ — III. АРХИВ ОСО (копия)

Второй-Лекарю. Официально.

Сообщаю: запрос проанализирован.

Общая вероятность: 0,0000001.

Конкретная вероятность: 0,9999. Смотри приложение.

Приказываю приступить к активным действиям. Полномочия не ограничиваются.

Приложение.

Отчет лаборатории системных программ о результатах анализа.

При разработке программного обеспечения (ПО) системы «Мобильный информатор» учитывались следующие основные факторы:

а. Дальность связи и ограниченная массой и габаритами пропускная способность каналов связи исключают передачу всего объема информации и требуют выделения наиболее значимых сведений; б. Мобильность информатора позволяет ему получать данные из зон наибольшей социальной активности, что требует целенаправленного поиска таких зон.

Поэтому в ПО введены сведения, необходимые для социального анализа, в объеме стандартного курса обучения, и предусмотрено пополнение этих сведений на базе результатов анализа.

Для версии «Багряный рыцарь» учтена также возможность спонтанного контакта с аборигенами. С учетом указанной выше (п. «б») нацеленности информатора на зоны повышенной социальной активности это потребовало включения в ПО дополнительных средств для защиты от контакта. В связи со сложностью системы «информатор — окружающая среда» предсказать все контактные ситуации практически невозможно. Поэтому средства защиты от контакта реализованы в виде единой подпрограммы ЗЩКОНТ, обращения к которой встроены во все модули анализа ситуаций и выбора вариантов действия. В эту же подпрограмму включены и средства защиты от причинения аборигенам ущерба действием (защита от ущерба бездействием с запретом на контакт принципиально несовместима и в ПО не реализована).

Описанные исполнителем действия информатора возможны лишь при ошибках в ЗЩКОНТ. Однако повторное тестирование контрольной копии ПО на полученных от исполнителя сведениях таких ошибок не выявило. Приходится предположить повреждение аппаратуры.

Анализ ЗЩКОНТ на уровне машинного кода позволяет считать наиболее вероятным вариантом повреждения обнуление байта 0С75А2А8В3, содержащего поле режима-адресации команды перехода по нарушению защиты (кристалл 12 постоянного запоминающего устройства — ПЗУ). Такое обнуление могло вызвать, например, попадание в информатор искрового заряда (молнии) в момент исполнения указанной команды при поврежденной системе электрозащиты. Возможно, именно повреждение электрозащиты вызвало первичный аварийный сигнал. Тройное резервирование ПЗУ в данной ситуации бесполезно, т.к. комплексы работают синхронно и разрушен будет во всех комплектах один и тот же байт.

Прогон ПО с обнулением указанного байта показал, что в этом случае средства социального анализа неизбежно вызывают включение информатора в активные действия на стороне социальных низов. Ввиду совпадения результатов прогона с данными, полученными от исполнителя, причину аварии можно считать выявленной с весьма высокой степенью достоверности (9 и 9 в периоде).

Выводы.

1. При доработке ПО «Мобильный информатор» средство блокировки нежелательного поведения следует дублировать с последовательным контролем. Требуемые ресурсы в памяти имеются.

2. В силу отмеченного в п.1 фактора объединение в подпрограмме ЗЩКОНТ защит от контакта и непричинения ущерба действием представляется неприемлемым.

3. Указанное объединение создает при повреждении ЗЩКОНТ опасность атаки на исполнителя при попытке ремонта. Поэтому рекомендуется дистанционное отключение объекта аварийным кодом или (если модуль обработки аварийного кода также поврежден) разрешение процессоров электромагнитным импульсом достаточной мощности, что возможно благодаря повреждению электрозащиты.

Справку подготовил старший эксперт А.ван Массер.

Неофициально (личные сообщения). Не имеется.

Я неплохо поработал: Лава больше не Кульгавый. Он суетится на здоровых ногах вокруг моего гонорара — небольшой лошадки с коротко подстриженной гривой, запряженной в расписную повозку. Подтягивает сбрую, поправляет хомут. Мешок с провизией — довесок — уже в повозке, лежит под сиденьем, там, где удобно устроилась Олла. Кажется, она поставила на него ноги, как на приступку. Очень славно.

На небритом лице Лавы смятение, я его вполне понимаю: лечение господину дан-Гоххо оплачено, а в то же время, вроде, и нет. Не кровное отдал, дармовое, того хуже — грабленое. Значит, упаси Вечный, может и впрок не пойти. Судя по всему, он мучится мыслью: доплатить или нет? Но мне недосуг ждать исхода его борений, тем паче, что оговоренное выплачено сполна. Я сажусь в тележку, беру поводья. И тогда Лава, решившись, подходит ко мне и шепчет — на ухо, едва слышно:

— Сеньор лекарь… Вы, это… Нуу… я понимаю, сестренка; а только не возил бы ты эту девчонку с собой…

Он быстро отходит в сторону и по лицу его мне ясно, что теперь мы в полном расчете.

4

Давным-давно, еще при Старых Королях, на лесистых плоскогорьях Синей Гряды, меж лесом и степью, был основан сторожевой пост. Круглая башенка из мшистого камня да пяток кольчужников. Дикие места, безлюдье. Нужно ли больше? А назвали крепостцу, недолго думая, Баэлем, по древнему имени неширокой серебристой реки, что текла неподалеку, принимая в себя Бобровый Поток.

Ни врагов, ни данников. Скука, огнянка, ссоры с мордобоем, да еще редкая пошлина с небогатых караванов. Когда же Старых Королей не стало, а с юга хлынули визжащие орды, сметая с лица земли древние города, округа ожила. Здесь было безопасно: степь, что подкрадывалась к холмам с востока, почти пустовала, север и запад прикрывали соседи, а на юге лежали леса, непроходимые для злобных низкорослых южных лошадок.

Рыба, известно, ищет глубины, а человек покоя. Беглец к беглецу, да еще один, да целая семья — вот и захныкали в свежесрубленных домишках дети, пахнуло дымком, дохнуло первопаханой землей. Ожили холмы. А поскольку нет земли без господина, нашелся и господин. Он приехал к берегам Бобрового Потока сам друг со спутником, то ли приятелем, то ли оруженосцем. Из простых вышел парень Лодри, да, видно, храбро за императора дрался, если из серого кольчужника сумел все же выйти в благородные сеньоры.

Вот уж второй век, как стоит Лодрин дан-Баэль, обняв за плечи верного слугу, посреди замкового двора и, Вечный свидетель, не будь он высечен из камня, изумился бы тому, как ладно распорядились наследством правнуки. Не жалкая башенка — тяжелая замшело-зеленая стена опоясывает холм, грозит всем четырем сторонам света острыми зубцами. Могучая страж-башня царит над округой, а над шатром ее, на шпиле, реет стяг с зубастым драконом, гербом дан-Баэлей.

Потомки же Лодрина удачливы и прославлены, повязаны родством и приятельством с наивысшими. Чего не случалось за два века? Бывали дан-Баэли при троне в фаворитах, случалось — отсиживались, опальные, на Синей Гряде, пока император не смягчался или наследник не прощал. Порой и головы теряли: почаще в битвах, изредка и на плахе. Всякое бывало. Вот только ни разу не открывались врагу ворота Баэля. Ни соседи-приятели, ни вилланы, редко, но страшно бунтовавшие, ни сам император ключа к Баэлю не подобрали. А успев запереться, сиди хоть десять лет, хоть два десятка: стены крепки, колодцы чисты, припасов полны подвалы. И кольчужники — один к одному, бесстрашные и умелые.

…Когда первые, еще смутные слухи о бунте докатились до Баэля, юный хозяин лишь посмеялся. Снова всплеснулась серая волна, снова неймется битым? — что ж, они получат свое. Простятся с жизнью десяток приставов, пойдет в небо дымом пяток имений… а дальше? А дальше подойдет войско из столицы. Своих сил тоже хватило бы для усмирения черни, но зачем терять кольчужников? Пусть ломает голову император, на то его и выбирают!

Несколько позже дан-Баэль забеспокоился: в замок хлынули люди, много людей. Соседи, родичи, вассалы, многие с семьями, иные — почти голые. Они рассказывали жутко. Дикая жестокость мятежного скопища не могла не перепугать. Но самое страшное, что на этот раз у быдла нашелся вождь. Кто? Кто? От слухов голова шла кругом, верить очевидцам казалось безумием, но они, словно сговорясь, повторяли одно и то же, твердили старые сказки, клялись, что все это, до единого слова, чистая правда. Да и замки их, взятые и развеянные по ветру, говорили о многом. Ведь почти все они славились неприступностью, соперничая совсем еще недавно в славе с Баэлем…

Нынешний владетель был очень молод и не успел еще стяжать ненависти вилланов. Сам — не успел. Но над головой его висела ярость тех, кто помнил отца его и деда, а этих бы не пощадили. А ведь и дед, и отец тоже в свое время прозывались «юными сеньорами» и тоже начинали новее не худо; кто сказал, что внук будет лучше? — а если так, то к чему жалеть внука?

К чему? Эта мысль мелькнула у Тоббо вскоре после полудня, в тот не по-летнему хмурый час, когда он стоял с мечом в руке на заднем дворе пылающего Баэля, в тупичке, недалеко от столь некстати для осажденных рухнувшей внутренней решетки, среди вопящего и хрипло дышащего скопища баэльских и иных, нездешних, вилланов, среди степных людей в щегольских лохмотьях и вольных стрелков, затянутых в зеленые куртки. Синие лучики спрыгивали в толпу с узеньких окон, затянутых стеклом, смешивались с багровым чадом пожара и блекло-белым солнечным светом, соскакивали и метались по орущим, потным и яростным лицам; кругом слышалось сиплое дыхание, изредка вырывались сдавленные ругательства, стоны, то и дело — резкие выкрики и почти вслед за ними удивительно редкий перестук железа о железо. Редкий, ибо все, кто готов был скрестить сталь со сталью, мертвы; серая волна затопила Баэль, и никто не сумел даже сообразить, как это могло произойти; после тоже не найдут объяснения и припишут падение Баэля колдовству, но на самом-то деле никакого колдовства не было и в помине, просто несметные скопища серых, сбившись в плотную массу, пошли на приступ.

Они были не каждый сам по себе, как обычно случалось, нет! — нечто сбило их в единое тело; великая ли злоба, вера ли в бесовского вождя, но они захлестнули ров, и по лестницам, по канатам, по спинам вскарабкались на стену, не уклоняясь от расплавленной смолы. Взобрались и опрокинули кольчужников, смели их, втоптали в плиты двора, и вскоре в замке не осталось защитников, кроме одного только, последнего, единственного еще живого; и вот он стоит, вжавшись в стенку, Лодрин дан-Баэль, Лодрин Второй, Лодрин Младший, кому как, а для вилланов еще вчера — «юный сеньор», он стоит, чуть пригнувшись, последний из дан-Баэлей, он обут в высокие сапоги, плечи обтянуты синим сукном; он строен и приятен лицом, его даже не обезобразил тяжело набрякший кровоподтек.

Лодрин дан-Баэль прижат к стене многоголовым, дико рычащим полукругом, ему некуда уходить, он уже мертв, хотя пока еще жив; как долго он будет жить? — решат мгновения. Надежды на спасение нет. Он мог бы спастись, исчезнуть тогда, когда кольчужники в переходах галереи еще отрабатывали свое жалованье, но не сделал этого, он и сейчас выгадывает секунду за секундой потому, что за спиной его — дверь в подземелье, начало тайного хода к берегу Бобрового Потока, к жизни. Туда, в волглый мрак, совсем недавно ушла его мать, и его сестра, и благородные дамы, вверившие ему, юному Лодрину, свою честь и свои жизни: значит, он будет стоять столько, сколько потребуется ушедшим для спасения. Дан-Баэль не знает, да ему и не суждено узнать, что женщины — и мать его, и сестра, и остальные — не уйдут далеко, их возьмут на выходе, возьмут и заставят испытать в полной мере то страшное, от чего он пытается их сохранить. Он не узнает об этом никогда — и хорошо, что не узнает, иначе проклял бы себя за то, что не поднялась рука убить любимых и чтимых самому, здесь, пред каменными очами Старого Лодрина, избавив их от много худшего. Вот и все. Все… Ему самому оставалось, судя по радостному реву толпы, по ее упорству и по ноющей боли в запястье, совсем недолго. Короткими резкими ударами Лодрин отражал уколы грубых пик и вил: нападать сил уже не было. Его давно убили бы стрелами, но в тесноте не натянуть тетиву, да и как же могли эти скоты отказаться от собственноручного забоя сеньора? Они лезли и лезли, сминая ряд. Вот один из вопящих упал и на его место толпа выдавила другого; лицо этого показалось сеньору знакомым, вот только не было времени сообразить, откуда, хотя и это лицо было вилланским, не лицом даже, а оскаленной мордой злобного животного.

Первый выпад Лодрин дан-Баэль отразил без особого труда: рука среагировала раньше глаза, повинуясь то ли приказу крови семи поколений воинов, то ли безмолвной подсказке Каменного Лодрина; короткий меч скота прошел мимо, но виллан не открылся, не подставил грудь под ответный удар, и по этому точному, выверенному движению сеньор Лодрин понял, что этот противник — последний, потому что он умеет пользоваться мечом и сможет обратить в свою пользу усталость графа. Кто же это? Степной? Или стрелок из леса? Или пастух? — они тоже не новички в драке. А, плевать! Мечи вновь скрестились, и Тоббо подумал: вот ведь как, оказывается, это просто! Один из первых он вскарабкался на стену; вокруг падали и орали, шипела смола, а он бежал вперед — по мягкому, по мокрому, он оскальзывался и вставал, и колени были загажены, он воткнул меч в кого-то, и еще в кого-то, а после толпа вынесла его вот сюда, в тупичок, и позволила увидеть самое странное

— сеньора, прижатого к стенке, точно крысу. Совсем мальчишка, графенок был красив даже с кровоподтеком, но оскаленные зубы делали его похожим на голохвостую пакость, снующую по амбару, пытаясь спастись от вил: в глазах дан-Баэля, кроме злобы и ужаса, было удивление — Тоббо поразился бы, узнав, что и он, и остальные для Лодрина были тоже не больше, чем крысы.

Тоббо ударил — так, как бил в степи, нагнав конокрада, вниз и с оттяжкой; ударил снова, с трудом удержал подпрыгнувший меч, краем глаза увидел, как захрипел и подался вперед сосед справа — молниеносный удар застал того врасплох и лезвие с хрустом взрезало ключицу; невольно отступил, качнулся, удержался на ногах и увидел, что графский меч летит прямо на него, понял, что уклониться не сможет, и в глазах Лодрина полыхнуло безумное торжество; меч летел все быстрее, быстрее, быстрее; Тоббо отшатнулся, но железная полоса задела все же плечо, плюнув в глаза соленым.

И в этот миг все стихло.

Толпа, разомкнув полукруг, отступила, оттягивая с собою шатающегося Тоббо, и открыла проход, по которому медленным шагом ехали всадники. Лодрин дан-Баэль видел их смутно, потому что пот жег глаза и раздваивалось, плыло, расползалось все, что находилось дальше, чем в двух шагах. Но даже сквозь жгучую пелену сеньор различил переднего всадника — неподвижную багряную фигуру на громадном вороном коне. Глухой шлем, увенчанный короной, скрывал лицо, глаз не было видно сквозь узенькие, почти незаметные прорези. Несколько мгновений Багряный смотрел с высоты седла на молодого графа, потом медленно поднял руку в латной перчатке, сверкнувшей алым пламенем. И толпа сдавленно охнула, потому что Вудри Степняк, начальник левого крыла конных, почти неуловимо для глаза изогнулся и узкий метательный нож, со свистом разрезав сгустившийся от крика и пота воздух, глубоко вонзился в основание шеи графа Лодрина, туда, где начиналась грудь: явственно хрустнуло, дан-Баэль захрипел и наклонился вперед, ноги его подогнулись, а голова качнулась влево, противоестественно не следуя за телом; последним усилием слабеющих рук граф вырвал нож, и он, глухо стукнув, упал на плиты у ног последнего защитника Баэля. Струя крови, плеснув фонтаном из рассеченных шейных жил, окропила стоящих в первых рядах. Граф Лодрин упал, открыв заветную дверь в подземелье, и по телу его прошлись йоги, обутые в грубые кожаные башмаки…

5

Сорок тысяч вилланского войска встало под стены Восточной Столицы. На флангах тускло мерцали шлемы и нагрудники всадников — конные получали их в первую очередь из взломанных замковых оружейных. Кое-где поблескивали и гербы на исцарапанных щитах: волна мятежа увлекла за собою разоренных рыцарей-бродяг, к которым у вилланов не было счета. Вдоль фронта, над серым, темно-бурым, выветренно-белесым, словно слипшимся, месивом рубах, курток и капюшонов, колыхались на длинных древках знамена с изображением Четырех Светлых, заботящихся о всех обездоленных, и Старого Трумпа, заступника за невинных, и золотого колоса, герба Старых Королей.

От стены до самого редколесья, виднеющегося на горизонте, топорщился густой частокол пик, копий, вил и самодельных орудий, не имеющих особого названия, но способных убивать; тяжело нависали над головами неуклюжие штурмовые лестницы и вздымались к блекло-голубому небу высокие густо-смоляные клубы дыма. Кипела, рассыпая брызги, зажигательная смесь и уже подтянули умельцы чаши катапульт, чтобы вложить в них пахнущие огнем кувшины. Там и тут, разбившись на десятки, стояли лесные братья: они прикроют штурмующих; в руках у них луки, изготовленные к стрельбе, и на тетиве уже лежат стрелы, чтобы выстрелить разом, по единой команде. На переднем же плане, впереди фронта, застыли трубачи, сжимая онемевшими пальцами вычищенные бычьи рога; не больше мгновения нужно, чтобы трубы проревели сигнал.

А впереди всего войска, прямо напротив городских ворот, окруженные лучшими из всадников, сгрудились вожаки. Впрочем, нет! — их давно уже так не называли. Командиры! Они окружили Багряного, словно пчелы матку. Но владыка, как и всегда, был спокоен и под глухим шлемом неразличимы оставались черты. Он молчит. Молчит! Никто еще не слышал его голоса. Что ж, не страшно; он пришел и повел, он принес с собой отвагу подняться, и разум объединиться, и удачу побеждать. И если он молчит, значит, доверяет командирам. А они не подведут короля!

Так уж вышло, что на Совете Равных первым все чаще оказывается Вудри Степняк. Его слова точны, мысли разумны, да и отряд его — из самых больших, в последнее же время под рукой Вудри вся конница. И на речи его король кивает чаще, чем на слова остальных. Вот он, Вудри; на первом военачальнике Багряного золоченый панцирь, высокие, до бедер, с раструбами, сапоги и длинный плащ из драгоценной переливающейся ткани. Ветер поигрывает пушистыми перьями плюмажа на легком кавалерийском шлеме, шевелит складки плаща, заставляя тугую ткань мерцать многоцветными бликами. На лице Вудри спокойное, властное выражение, пухлые губы плотно сжаты, он словно бы не замечает иных командиров, лишь иногда, слегка повернувшись, почтительно наклоняется к королю, и Багряный либо кивает, либо остается недвижим — это тоже означает согласие. Неподалеку от хозяина степей несколько всадников в коротких, лазоревых цветах полдневного неба, накидках, на дорогих конях с клеймами господских конюшен. Это личная стража Вудри; кому, как не им обладать такими скакунами? — а сеньоры уже не востребуют своего имущества…

Когда на Большой Башне бронзовый Вечный ударил молотом о щит и над полем поплыл, растворяясь в густом воздухе, мелодичный, долго не стихающий звон, король медленно поднял руку, словно залитую кровью; Вудри повторил жест; командиры рассыпались вдоль фронта, занимая места под знаменами, — и по первым рядам пронеслось движение: это вынимали из ножен мечи. Чуть позади дрогнули и склонились вперед лестницы, и с надрывающим душу скрипом напряглись пружины катапульт; сухо стукнув, легли в пазы ложкообразные металки. Трубачи, глядя на командиров, уже набрали побольше воздуха, чтобы извлечь из рогов низкий вибрирующий гул…

Но именно в этот миг заскрежетали решетки городских ворот, надрывно медленно раздвинулись тяжелые, окованные железными скобами створки и, проскочив перекидной мост, под стенами остановилась небольшая кавалькада. Один, выехав чуть вперед, поднес ко рту сложенные совком ладони.

— Высокий Магистрат благородной Восточной Столицы, прислушиваясь к мнению и уважая волю почтенных земледельцев, постановил…

Глашатай передохнул и продолжил — уже громче, на пределе перенапряженного горла:

— Постановил! Бродячего проповедника Ллана, прозванного Справедливым, освободить и отпустить, как имеющего достойных поручителей!

Кольцо всадников разомкнулось и выпустило в поле невысокого человека, чьи черты почти неразличимы были на таком расстоянии: лишь темное пятно одежды колыхалось на зелени луга и, развеваемые ветром, серебрились длинные, почти до пояса волосы.

— Что же касается дружбы и союза с почтенными земледельцами, то Высокий Магистрат просит и настаивает на продлении срока ожидания на один час!

Тысячи глаз повернулись к королю. И, все такой же недвижимый. Багряный опустил руку, повинуясь знаку, ослабли тетивы, легли в ножны мечи и лестницы опустились на траву.

Человек в развевающейся темной рясе подошел к строю, и люди расступились перед ним, с любопытством заглядывая в глаза. Ллан это был, Ллан Справедливый, бродячий отец Ллан, сказавший, еще когда многие из стоящих здесь не были даже зачаты, вещие слова, сотрясшие империю. «Когда Вечный клал кирпичи мира, а Светлые подносили раствор — кто тогда был сеньором?» Так сказал Ллан в глаза епископу — и потерял все, что имел. Все, о чем лишь мечтать может смышленый деревенский мальчишка. Диплом теолога. Кафедра в коллегиуме. Приход не из последних. Слава. Все было. Все отдано. Что взамен? Восемь лет каменных мешков. Горькая пыль дорог; вся империя — из конца в конец. Побеги, последний — почти с эшафота. Мог бы образумиться. Не захотел. «Я не продамся. И не отступлю. Четверо Светлых избрали меня, дабы указать малым путь к Царству Солнца». Это — Ллан. Воистину, Ллан Справедливый.

Светло-прозрачные глаза пронизывали толпу. Некое безумие искрилось в них, сосредоточенность знающего то, что открыто немногим. Насквозь прожигало серое пламя, и те, кого задевал Ллан взглядом, опускались на колени, даже спешившиеся командиры. Даже Вудри. Лишь король остался недвижим. Он только слегка склонил голову, увенчанную короной, и приложил руку к сердцу. И Ллан в ответ повторил королевское приветствие. Повторил — и огляделся вокруг, сияя немигающими глазами.

— Дети мои! Не прошло и трех дней, как я сказал взявшим меня: не я трепещу в узилище, но вы трепещите, ибо тысячи придут, дабы освободить Ллана! Я не ошибся! Я никогда не ошибаюсь, ибо языком моим говорят Четверо Светлых… И я говорю вам: слишком много времени на раздумья подарили вы толстым!

Обидное слово сказал Ллан, и несправедливое, потому что среди тех, кто сидел в круглом зале ратуши, толстяков почти не было. Иное дело, что не было и худых. Сквозь цветные витражи плотно закрытых окон в зал не проникал ни уличный шум, ни солнечные лучи, тускло освещались лица синдиков, позволяя в нужный момент отвести ли глаза, спрятать ли неуместную улыбку. Окажись в зале посторонний и разбирайся этот посторонний в магистратских обычаях, даже он понял бы, что дело, собравшее Высокий Магистрат, не просто серьезно, но — из наиважнейших. Потому что во главе стола сидели оба бургомистра — и с белой лентой, и с черной, потому что из двенадцати синдиков присутствовали девять, а если не считать старшину булочников, сваленного почечной коликой, и дряхлого представителя сукновалов, то, можно сказать, явились почти все. Кроме того, отметил бы посторонний, как преудивительное: на маленьком столике у самых дверей покоились — нераскрытые! — книги протоколов, а скамейки секретарей пустовали.

Синдики сидели по обе стороны широкого стола на длинных деревянных скамьях с резными спинками, локоть к локтю; только бургомистры располагались в мягких, подбитых бархатом креслах, как и полагается почину, под щитом с гербом города, лицом к двум высоким и узким окнам, за которыми, сквозь мутное цветное стекло, в полосатом от перистых облаков небе темнели острые фронтоны домов, обступавших Главную Площадь, и скалились химеры на втором ярусе церкви Вечноприсутствия. Невзирая на жару, все явились, пристойно одевшись в одинаковые одежды из темно-коричневого сукна с меховой опушкой, не забыв натянуть береты коричневого же бархата и накинуть на шеи должностные медали: золотые купеческие и серебряные, положенные ремесленному сословию.

Синдики молчали. Все уже было сказано, обсуждено и предстояло решать: открыть ли ворота, как требуют бунтовщики, или (что то же самое) выдать им оружие из арсенала, или — сопротивляться. Трудно размышлять спокойно, когда воздух пахнет гарью, а у стен стоят сорок тысяч вооруженных. Но, помня о них, неразумно забывать и об императоре, который вряд ли захочет понять доводы тех, кто откроет черни ворота. Впрочем, говорить все это означало лишь повторять сказанное. А это все равно, что дважды платить по одному векселю. Оставался лишь час — и следовало решать.

— Не впускать! — сказал наконец бургомистр с черной лентой, избранник купеческих гильдий. — Не впускать! Вольности достаются с трудом, а потерять их легко. Кто слышал, чтобы бунтовщики побеждали? Да, ныне их сорок тысяч, и пускай завтра будет сто, но это значит лишь, что одолеют их позже. Его Величество не простит нас. И синьоры но простят. Мы представляем закон и не нам его нарушать. Не впускать. Хватит с них попа. А стены крепки.

Так сказал Черный Бургомистр, и сидящие слева, с черными лентами и золотыми бляхами, кивнули. Все разом. Им было все ясно. Они уже обдумали. И решили.

— Прошу утвердить! — негромко сказал бургомистр. И первым поднял руку. Крепкую купеческую руку, знакомую сколь со счетами, столь и мечом, украшенную перстнями, купленными на честную прибыль. Он поднял руку, а вслед за ним — остальные, сидящие слева. Правьте же, бело-серебряные, сидели неподвижно. Но что с того? Против пяти черных (без того, что в пути) — четверо белых (без недужных). И пополам голоса бургомистров. Решено. Не впускать…

Но…

Пусть уже ничего не изменить, у Белого Бургомистра есть право на слово. И он говорит.

— Не впускать? — спрашивает он. — Хорошо! Мы не впустим, коль скоро это решено почтенными торговцами. Что остается мастерам, если большинство утвердило? Но, спрошу я, о чем думали почтенные торговцы? О своих караванах, везущих заказы сеньорам, не так ли? А ведь многих из заказчиков уже нет. Впрочем, дело не в этом. Дело в том, что мы не можем не впустить, пока они еще просят…

Он встает, подходит к окну и рывком распахивает его. И в зал, нарастая, вкатывается колеблющийся гул, похожий на рокот водопада. Это рычит, и ворчит, и переступает с ноги на ногу толпа, затопившая Главную Площадь. Худые лица, потертые, штопаные куртки, чесночный дух, долетающий до второго этажа ратуши.

— Вот смотрите! — голос Белого вдруг срывается. — Они знают, о чем мы здесь говорим. Если не откроем мы, откроют они. Что тогда будет с нами?

И — захлопнув окно:

— Во имя Вечного, поймите же! Впустив смердов, мы не теряем ничего. Мы просто уступаем силе. А если они одолеют?

— Ваши заказы пропали? А наши разве нет? Но до каких пор император будет определять цены? И статуты цехов? Когда сеньоры научатся платить долги? Пусть эти скоты потягаются с господами. Магистрат в стороне. А ежели Вечный попустит скотам победить, что им делать у трона этого Багряного? Они уйдут в стойла. А мы… Разве вы забыли, где жили Старые Короли?

Тихо в круглом зале. Тихо и душно.

Дважды бьет Вечный молотом о щит.

Время истекло.

Одна за другой поднимаются руки. Четыре, шесть. Одиннадцать.

Белый Бургомистр распахивает окно…


Вилланы вступали в Восточную Столицу.

Мощный людской поток, разделенный на едва сохраняющие строй, нетерпеливо подталкивающие друг друга отряды, устремился по опущенному над тинистым, пахнущим гнилостной влагой рвом мосту. Сгрудившись вдоль стен, встречали шагающих узкими проулками окраин бунтовщиков серолохмотные подмастерья-простолюдины. Иначе, по-городскому — «худые»; не в шутку, не в упрек. Среди них и впрямь не было толстых.

Впереди войска, под плещущимися знаменами, окружив Багряного, ехали командиры. Кони, сдерживаемые уздой, пританцовывали, вскидывали гривы. И вместе с командирами, на смирном гнедом мерине, трусил Ллан, глядящий куда-то сквозь каменные стены, в видимую ему одному даль.

На Главной Площади, у ковровой дорожки, их ждали радушно улыбающиеся синдики; впереди — оба бургомистра, один — с ключами на золотом блюде, другой — с караваем на серебряном.

— Вам не страшно, мой друг? — тихо спросил Черный, глазами указывая на колышущиеся копья и приближающуюся алую фигуру.

— Нет. Мы выиграли время. Теперь наши собственные скоты не смогут натравить на нас деревенщину.

— Вам известно, что они взломали склады сеньорских заказов и уничтожили все заморские товары?

— А вот это следовало сделать еще двадцать лет назад! — не скрывая ухмылки, отрезал Белый и, на шаг опережая коллегу, пошел вперед, навстречу приближающемуся исполину.

6

Теория вероятности — штука коварная, а если вдуматься, то даже и жутковатая. Я отчетливо представлял, как завертелись в Центре, получив мое донесение, как Серега мечется по коридорам, взмокший и растрепанный, мечется лично, забыв про селектор, как сутками пашут ребята ван Массера, просчитывая эту самую вероятность. Господи, один к миллиону! Практически невозможная, идиотская случайность, теоретический допуск, всего лишь. Но ведь бывает же и так, что самое невероятное оказывается единственно возможным…

Я подтянул вожжи, и Буллу прибавил шагу. Буллу по-здешнему «Веселый», и лошадка наша вполнеоправдывает свою кличку. Доверчивая, ласковая, из тех лошадей-полуигрушек, которых специально держат сеньоры ради детских выездов. Лава упирал на то, что такая лошадка в хорошее время стоит недешево и, похоже, не обманул. Буллу послушен, быстроног и неутомим. Олла за эти дни крепко с ним сдружилась и теперь сама вычесывает короткую гривку и мохнатые метелки над копытами; Буллу фыркает, оттопыривает розово-серую губу, поросшую редким светлым волосом, и осторожно хватает ее за руку. И она улыбается. Она очень славно улыбается: на щеках появляются нежные округлые ямочки, в глазах мелькает искра, и тогда я готов дать что угодно на отсечение, что рядом со мною едет по пыльному тракту будущая трагедия для мужиков всех возрастов, вкусов и мастей, невзирая на ранги. Она, правда, все еще молчит, но уже перестала дрожать и больше не смотрит в никуда. Совсем нормальная, веселая девочка, разве что уж очень молчаливая.

Тележка мягко покачивалась, утопая колесами в густой влажной грязи. Недавно прошел дождь, он прибил пыль, обогнал нас и покатился дальше, на запад. Дышалось легко, я покачивался на облучке и думал. Было о чем поразмыслить, очень даже было. «Полномочия не ограничиваются». Это значит, что можно все. Кроме убийства. И, естественно, кроме провала. Это значит, что там, в Центре, пришли все же к выводу, что старый конь не только не портит борозды, но и вывезет лучше, чем какой-нибудь стригунок с двух— или даже трехлетним стажем. И, наконец, это значит, что папка с моим личным делом отозвана из архива и теперь лежит у Сереги в столе с надписью «В КАДРЫ» и всеми нужными подписями. Хотя, конечно, по возвращении формальностей не избежать.

В воздухе пахло мокрой травой, он был тих и на диво прозрачен. Удивительно красивые места, да и спокойные по теперешним временам. Живут здесь больше хуторами, хозяева крепкие, оброчные, так что бунт прокатился стороной, задел хуторян лишь краешком; обгорелых усадеб по дороге не встречалось. Хотя, как сказать: изредка Буллу коротко ржет, почуяв в кустах что-то нехорошее, и я подстегиваю его скрученными поводьями, потому что это вполне может быть труп, а Олле совсем ни к чему такие встряски. Хорошо, что с ночлегами порядок: хуторяне народ негостеприимный, но цену золотым знают. Давай, Буллу, давай! — успеть бы к трактиру засветло…

«У нас до бунта тож неспокойно бывало, не так, чтобы часто, а бывало,

— напевно рассказывала хозяюшка хутора, впустившая нас прошлой ночью. Совсем не старая, круглолицая, она суетилась возле стола, накладывала нам с Оллой какое-то сладковатое варево и непрерывно болтала. — Мы ж, господин лекарь, как раз посередке, вот и выходит — то лесные зайдут, то степные наведаются». Слушая низковатый хозяюшкин говорок, я припомнил слайды, виденные на инструктаже. Ражий молодец в зеленой куртке стоит, подбоченясь, на фоне дубравы, капюшон сдвинут на затылок, улыбка до ушей, за спиной лук. «Тип антисоциал. Вид: лесной. Характеристика: вольный стрелок», — мурлыкал информатор. Это, надо сказать, не самое здесь страшное. Попросту местная разновидность робингудов. Не вполне озверели, контактны, от деревень не оторвались, там, в основном, и базируются, отчего и вынуждены быть не простыми разбойниками, а благородными. Без нужды не зверствуют, издержки населению оплачивают, услуги тоже. «Земные аналоги», — продолжил было информатор, но это я прокрутил, не слушая. Знаю, не дурак, красный диплом имею. Есть аналоги, есть. Опришки, гайдуки, снаппханы всякие, прочая радость. Так что это горе — не беда. Нормальные, в общем, ребята, без закидонов. Степные похуже. Тех уже ничего не держит, полная вольница, закон — степь, начальник — топор, ни родни, ни доброй славы; с этими и лекарю лучше не вталкиваться. Впрочем, журчала хозяюшка, нынче вроде поутихло. Я покивал. Понятно: мятеж разросся и втянул в себя антисоциалов. Хоть и идут слухи, что Багряный за грабежи не хвалит, но, кроме главного войска, есть же и мелкие отрядики, там закон не писан, так что несыти самое мосте на хвосте у мужиков. Не догонят, так согреются.

Заполночь, когда угрюмый работник запер ворота и ушел во двор, а Олла заснула в уютной комнатке, хозяюшка зашла ко мне поплакаться на жизнь. Она поправила подушку, взбила соломенный тюфяк и все говорила, говорила, говорила. Негромко, но доходчиво. И все больше о долюшке своей вдовьей: что, мол, все бы ладно с тех пор, как сеньор на оброк отпустил, да хозяина косолапый по пьяному делу задрал еще запрошлый год, а работник пентюх пентюхом, так что, господин лекарь, бедной вдове уж так страшно по ночам, уж до того страшно да холодно. Это она сказала, уже стягивая рубаху. Фигура у нее оказалась совсем даже ничего, хотя и не вполне в моем вкусе, скорее для Сереги: плотненькая, пышная. Зато отвага ее была так трогательна, что я, проявляя достойный сына Земли гуманизм, не смог отказать вдовице в посильной помощи. А поскольку трехкратного вспомоществования хозяюшке показалось мало и жалобы на вдовью долю не прекращались, пришлось вспомнить молодость, и около трех по-земному она наконец заснула. Хочу надеяться, что эта часть программы ею в плату за постой не включалась.

Потом я лежал на спине, отстранившись от теплого, слегка влажноватого бока, глядел в потолок и думал. Покойный супруг дамы, сопящей у моего плеча, надо полагать, был кремнем не хуже Лавы; во всяком случае, на оброк его отпустили не за женины страсти, а за ухоженную пасеку при доме. Таких здесь пока еще немного, но есть, и вот они-то о бунте говорят, покачивая головой и сильно сомневаясь: а надо ли это дело вообще, ежели сеньоры за ум взялись и на оброк отпускают, у кого руки правильно стоят. А надо ли было вообще? Резонный вопрос. Особенно, если учесть, что впереди бунтарей идет взбесившаяся машина…

Так. Стоп, — сказал я себе. — Будем рассуждать, а остальное — к чертовой матери. Наши киберы — хорошие киберы. Лучшие в Галактике. Но уж если они перепрограммируются, то… Впрочем, это частности, вспомни доклад ван Массера, Толик не ошибается. Для меня достаточно того, что сейчас эта багряная радость шествует во главе вилланов, всерьез собираясь создавать Царство Солнца. Нехорошо, ой, как нехорошо. Мало того, что это вмешательство. Это гораздо хуже. Потому что логика у машины, естественно, машинная, и сеньорам не поздоровится. Просчитывать варианты киберы умеют; в играх они не ошибаются, а война, в сущности, та же игра, только очень крупная. Кто там говорил, что война — это раздел математики? Не помню. Ладно, допустим, Наполеон. Наполеон — это шикарно и весомо. Вот кибер и сыграет. И под его отеческим руководством местные очень даже смогут разрушить весь мир насилья до самого до основанья. А затем…

А вот затем и начнутся интересности. Начнется построение гармонического сообщества в понимании кибера. «В рамках стандартного курса обучения». Очень краткого курса, скажем прямо. В категориях «народ», «благо», «целесообразность». Не меньше. И будет все это страшно и кроваво, потому как абсолютно логично, а ради этих категорий будут класть людей. Под ноги, под колеса, под что угодно. Ради разумной целесообразности.

Я лежал и думал. Синие тени покачивались, крутились под потолком, хозяюшка посапывала, где-то ожесточенно прогрызалась сквозь дерево мышь, в соседней комнате спала Олла, а я все не мог заснуть, потому что видел виселицы, виселицы, виселицы, и отрубленные головы, и кровь, и снова виселицы. Конечно! Сперва — сеньоров. Потому что сеньоры. Потом таких, как Лава или та же хозяюшка. Потому что хоть и крестьяне, а другие. Непорядок. И заодно — хозяюшкиного работника: пассивен, а следовательно, нецелесообразен. Потом тех, кто заступается. А как же? — разумное воздействие на инстинкт самосохранения. Потом всех, кто вообще недоволен равенством. И, конечно же, найдутся исполнители. Которых потом туда же, поскольку разложились и перестали нормально функционировать. И все это бесконечно, ибо кибер рассчитан лет на пятьсот, с дубиной к себе никого не подпустит, в огонь не полезет, отравить его невозможно. А люди, глядя на его бессмертность, через пару поколений, глядишь, поверят, что так и надо…

И весь этот кровавый логический бардак могу остановить, видимо, только я. У меня неограниченные полномочия и комплексный браслет. Хороший браслет, на пять километров действует. Я догоню эту машину, врублю поле… бывает же она на людях… а дальше все просто. Связи — ко всем чертям, полное замыкание. И — труп на траве. Конец легенде. Вернее, общий ужас: Вечный не одобряет. И пускай вилланы сами попробуют, если пожелают продолжать…

Тут мысли оборвались, потому что на меня обрушился ураган. Хозяюшка проснулась и без всяких жалоб занялась делом, причем сил ей хватило как раз до рассвета. А на рассвете я, пошатываясь, разбудил Оллу, мы поели и тронулись в путь, под всхлипы вдовицы. Уже выезжая, я перехватил нехороший взгляд работника и сделалось стыдно. Судя по всему, этой ночью я сорвал ему полноценный отдых.


К трактиру мы добрались еще засветло. Приземистая изба у самой дороги с ярко освещенными окнами и обширным подворьем, на котором громоздились две-три повозки. Над входом красовалась потемневшая от времени доска с недавно обновленной надписью: «ТИХИЙ ПРИЮТ». Нельзя сказать, чтобы в главной комнате было так уж тихо, но хозяин встретил нас, как родных. Он подкатился на толстых коротких ножках, сияя белозубой улыбкой, взмахом руки послал мальчишку проводить Буллу, помог Олле выбраться на землю и склонился передо мной в глубочайшем поклоне.

Он очень рад, нет, он просто счастлив лицезреть в своем скромном доме господина лекаря с барышней, он готов поручиться, что «Тихий приют» понравится достойным путникам, да, да! — его кухарка славится даже и в Новой Столице, она раньше служила главной стряпухой самого дан-Каданги, о, что вы, господин лекарь, как вы можете сомневаться?.. да, разумеется, комната есть, чудесная комната, вы и ваша сестренка будете спать, как дома, не будь я Мукла Тощий, проходите, проходите, нет, не сюда, прошу пожаловать на чистую половину…

Я вручил ему золотой вперед, и у Муклы выросли крылья. Он порхал из комнаты в кухню, из кухни в комнату, покрикивал, подгонял прислугу, крутился около стола, рассыпая прибаутки. При этом глаза у него были умные и печальные, глаза человека, чье налаженное дело затухает из-за гадких, неприятных событий, каковые человек этот предвидел давно, но предотвратить не в силах.

Я поймал его за край передника и пригласил присесть. Налил кружку зля и вручил еще один золотой. Не нужно так усердствовать, милый Мукла, я слышал о тебе, как о достойном человеке. Выпей и устрой девочку спать. Да пусть ей дадут умыться. Он опрокинул кружку зеленоватой, пахнущей ягодами жидкости, тихо и очень воспитанно поблагодарил и отошел от стола. Спустя несколько минут пожилая благообразная служанка (а может быть, супруга Муклы?) увела Оллу наверх, я же вышел в общую столовую, присел за стол и прислушался.

Мукла недаром суетился. Мятеж, словно запруда, перегородил торговые пути, остановив поток путников. В зале, рассчитанном десятка на два едоков, сидело человек шесть, да и с тех, судя по невзрачной одежонке, навар намечался небольшой. Сидели они плотной кучкой и, потягивая эль, вели неспешную беседу; видимо, компания подобралась уже несколько часов тому и, постояльцы успели перезнакомиться. На мое появление отреагировали вполне дружелюбно, нефритовая ящерка снова сыграла должную роль. Короткие приветствия, традиционные фразы, имена, тост за знакомство, осторожный вопрос: вот, мол, загорбок ломит, так как тут быть?.. ах, великое спасибо, от всей души!.. а ежели колика?.. о, благодарю, разумеется, позже! — и я был признан своим и принят в беседу. Впрочем, говорить мне не дали: высокий купчик с синеватым лицом южанина только что вернулся с запада, где мятеж набрал полную силу, и, чувствуя себя центром внимания, распинался вовсю. Мешать ему я не стал.

А на заападе плоохо, от-чень нехоорошо на заападе; купчик, польщенный общим интересом, заметно волновался, отчего характерное южное растягивание усилилось до полного выпевания. Он округлял глаза и понижал голос до таинственного шепота: Заамков целых и не осталось, всех, кто с цепями, уж вы, леекарь, не обижайтесь, извели под коорень… И тоорговаать нет никаакой моочи, страашно…

Я слушал. Купчик вспоминал подробности, сыпал именами, названиями замков, испепеленных полностью и частично, описывал расправы; он заметно дрожал, вспоминая все это, ему, как и всякому порядочному человеку, было не но себе, но и остановиться он не мог, его тянуло рассказывать и рассказывать, как и всякого, вырвавшегося из крупной передряги. А товааар, таак Веечный с ниим, с товааром, лаадно, хоть нооги унес, боольше, браатья, я ниикуда не хоодок, поокуда зааваруха не коончится, хооть так, хооть эдак.

Слушатели супили брови, качали головами, переглядывались. Двое, одетые почище, скорее всего, бродячие переростки-школяры, посмеивались: ну, этим все трын-трава, что ни происходи — была бы бутылка. Пожилой хуторянин хмурился, ему было жаль не столько даже купца, сколько товара, и он не считал нужным это скрывать. А я слушал и слушал. И все яснее становилось, что вилланское войско идет быстрее, чем я думал; оно кружит по империи, подчиняясь строгому плану, окольцовывая ее кругами, все более сужающимися вокруг Новой Столицы. Логика кибера! Они давят замки поодиночке, они громят мелкие дружины, режут до последнего, а сеньоры еще не поняли, что этот мятеж — необычен, они продолжают грызть друг дружку, а когда поймут, будет поздно. И значит мне, Ирруаху дан-Гоххо, нужно спешить, ой, как нужно спешить, нужно не жалеть бедного Буллу, чтобы догнать это воинство до того дня, когда оно добьет последних сеньоров и возьмет столицу. Потому что когда это случится, будет поздно: даже если я уберу железяку, страна опрокинется в прошлое. Вилланские вожаки не слишком искушены в политэкономии, понятие оброка для них нечто отвлеченное. Верхние станут нижними, нижние, как водится, верхними, все вернется на круги своя — и за все это можно будет благодарить нас, землян.

Я расспросил купчика о дорогах. Мои карты в этих местах уже не годились — кто ж думал, что меня занесет в такую даль? Дорогой друг ведь понимает, что мне не хочется подвергать сестру опасности? Нужно ли говорить о том, как я опасаюсь озверевшего мужичья? Нет, дорогому другу все ясно, он подробно и обстоятельно объяснил… Да, и поостарайтесь, сеньор леекарь, держааться подаальше от заападных меест, хотя вообще-то ныынче нигде неет таакого уж споокойствия. Я поблагодарил и откланялся.

Еще часа полтора снизу в нашу с Оллой комнатку доносились голоса, потом все стихло и только Мукла во дворе какое-то время вполголоса распекал некую Зорру за непотребство и беспутство, каковые никак не терпимы в столь почтенном заведении, каким, хвала Вечному, является «Тихий приют», и по поводу коих невесть что подумает сеньор лекарь, а ведь сеньор лекарь наверняка будет рассказывать своим почтенным друзьям о трактире Муклы, и, ежели мерзавке Зорре на это плевать, то пускай она и пеняет на себя, потому как на ее место охотницу найти раз плюнуть, а позорить заведение Мукла никому не позволит. На этом месте монолога девушка заплакала в голос, и суровый хозяин, сменив гнев на милость, отпустил бедняжку переживать разнос, предупредив, однако, что такое поведение больше спускать не намерен и чтобы Зорра не обижалась, потому как надзор за нею впредь будет особый.

Полоска света под нашим окном потускнелая в большой зале погасили свечи, оставив лишь два-три светильника для запоздалых путников. Такой же светильник стоял и у меня в изголовье: не гнилушечник какой-нибудь, однако и не шандал со свечами.

Комната выглядела чистенько и уютно, простыни были свежи и даже несколько голубоваты: Мукла и впрямь поставил дело неплохо, сеньор лекарь, во всяком случае, охотно порекомендовал бы «Тихий приют» друзьям и знакомым, имей он на этой планете таковых. Как ни странно, не было и клопов; от трав, подвешенных к потолку, исходил пряный, слегка приторный аромат, в ногах постели свернулось пушистое одеяло. Я погасил светильник…

Сколько я проспал — не знаю, скорее всего, не очень долго. Прислушался. Во дворе фыркали кони. Видимо, Мукла дождался-таки запоздалых гостей. Снизу доносились негромкие голоса, судя по всему, сговаривались о плате. Все в порядке. Но снова, как и тогда, на подходе к Козлиной Грязи, я почувствовал неладное. То ли голоса звучали уж слишком глухо, то ли кони фыркали слишком громко…

Да, именно фырканье! Я подошел к окну и, стараясь не очень высовываться, выглянул. Кони топтались посреди двора, около распахнутых настежь ворот. Вот так вот. Интересные путники. Добрались до постоя, а лошадей расседлывать не спешат. Проездом, возможно? Но ворота, ворота: Мукла не мог не запереть их, впустив проезжих. Ну на куски меня режьте, не мог! Это ж какой урон по заведению, если владелец не заботится о сохранности достояния гостей?.. так что очень нечисто, очень…

Заскрипела лестница, кто-то сдавленно охнул, поперхнулся. Опять тишина. Осторожные шаги, с пятки на носок, вперекат. То, что происходило за дверью, нравилось мне все меньше… Я уже натянул штаны, зашнуровал рубаху. Страшно не было. Их там, судя по шагам, человек пять. Еще один во дворе, при лошадях, но этот не в счет, окно слишком высоко. Пять не десять, справлюсь. Почему-то вспомнилась Кашада… впрочем, нет, не Кашада

— это была Хийно-Но-Айта: вопящая толпа, мелькающее в воздухе дреколье, и Энди, совершенно спокойный, вертится на одной ноге, как заправская балерина, а от него отлетают, ухая, ублюдки в синих тогах полноправных граждан. Позже, на разборе полетов, Энди хвалили, а он сидел, потупив взор и скромно умалчивая, у кого собезьянничал приемчик. Правда, потом выставил дюжину «шампани», каковую мы и употребили в компании Серегиных девочек. Воспоминание было настолько острым, что сладко запыли костяшки пальцев. Эх, если бы не Олла…

В дверь постучали. Негромко, вполне деликатно. «Кто там? — спросил я.

— Вы, дорогой Мукла? Но, милейший, я сплю, и сестра спит, неужели нельзя подождать до утра?» Голос Муклы звучал напряженно, рядом с ним дышали — правда, очень тихо, но совсем не дышать эти ребята все-таки не могли, а различить дыхание в ОСО умеет и приготовишка. «Мукла, нельзя ли до завтра? Я уплатил вперед и вправе надеяться, что смогу отдохнуть». Тишина. Короткая возня. И тихий, достаточно спокойный голос: «Открывай, лекарь, разговор есть. Лучше сам открой, тебе же дешевле обойдется». Тут на дверь нажали, и она чуть подалась, хотя засов и выдержал первый толчок.

По натуре я достаточно уступчив и, уж конечно, не скуп. Но когда среди ночи неведомые люди мешают спать, да еще и ломятся в двери, трудно выдержать даже святому. А я все-таки не святой. «Пшли вон, тхе вонючие!» — сказал я двери, не громче, чем мой невидимый собеседник. В ответ выругались. На жаргоне местной шпаны «тхе» — это очень нехорошо, за такое полагается резать. Негромкий шепот. За дверью совещались. И — удар. Откровенный, уже не скрываемый. Краем глаза я увидел, как вскинулась и замерла на кровати Олла, в ее глазах снова был страх и тоскливая пустота.

По двери били все сильнее, щеколда прыгала, скрипела, петли заметно отходили от филенки. Вот так, значит? Золота хотите, ребятки? Ну-ну.

Еще полдесятка ударов — и дверь слетит с петель, эта ночная мразь ворвется в комнату и напугает Оллу. Вообще-то, странно, подумал я, если Мукла объяснил им, что здесь проживает лекарь с Запада, то парни должны бы призадуматься. Нам, посвященным, нельзя причинять людям боль, Вечным заповедано, но уж если приходится… Словом, одно из двух: либо ребята очень глупы, что маловероятно при их ремесле, либо тоже кое-что умеют и прут, очертя голову, надеясь, что пятеро, умеющих немножко, все-таки больше, чем один, умеющий хорошо. Смелые надежды, скажем прямо.

Дверь подалась еще сильнее. Треснуло. Появилась щель. Сзади вскрикнула Олла, и это было последней каплей. Я размял пальцы, откинул засов и сделал «мельницу».

И все. Даже скорее, чем я думал. Они кинулись все разом — и это была серьезная ошибка, потому что «мельница», собственно, и рассчитана на много людей и мало места. Кроме того, я тоже слегка ошибся: сработано было в расчете на пятерых, а парней оказалось четверо. Я уложил пострадавших рядком, ноги прямо, руки на груди, полюбовался натюрмортом и выглянул в коридор.

На полу напротив дверей дрожал Мукла, левый глаз его покраснел и слезился. Но лестнице простучали шаги. Последний из ночных гостей оставил лошадей и решил проверить, отчего затихла возня. Вкратце разъяснив парню ситуацию, я воссоединил обвисшее тело с дружками и повернулся к Мукле.

Дожидаться вопросов толстяк не стал. Это не грабители, все местные грабители Муклу уважают, он их, простите, подкармливает, так что грабить «Тихий приют» никому и в голову не придет. Залетные? Ну что вы, сеньор лекарь, какие там залетные, они ж все повязаны, все заодно, кому ж охота с Оррой Косым и Убивцем Дуддо дело иметь? Нет, это не наши, это вообще не «хваталы», это люди опасные, очень опасные и очень умелые: они тут всех без звука повязали, а потом сразу и спросили: где лекарь с девчонкой? Да-да, с девчонкой. Уж вы не взыщите, сньор лекарь, такое у меня в заведении, почитай, впервые, не гневайтесь, а я вам за такое беспокойство неустойку, как положено, хоть бы и вполплаты за постой, а?

Я встряхнул его за шкирку и он умолк, преданно поглядывая снизу вверх.

— Повтори-ка, кого они искали?

— Да кого ж, как не вас? — Мукла, похоже, обиделся. — Что же, я вам врать стану? Не золото, не серебро; сразу спросили: где лекарь с девчонкой?

Он еще что-то бормотал, но я уже не слушал. Очченъ интересно. Весьма и весьма. Значит, не просто богатенького путника ребятки искали? А кому ж это так запонадобился лекарь Ирруах дан-Гоххо, у которого не то что врагов, а и знакомцев-то нет? Ладно. Выясним. Пока что понятно одно: здесь задерживаться не стоит. До утра перекемарим, но ни часом больше.

Я дернул веревку на пухлых запястьях, она лопнула, Мукла пошевелил пальцами, встал, боязливо покосился на нешумно лежащие тела и спросил, позволю ли я пойти развязать остальных гостей. «Отчего ж нет», — ответил я, и толстяк едва ли не на цыпочках, постоянно оглядываясь и выполнят нечто, похожее на книксен, спустился вниз. Минут через десять оттуда донеслись голоса, сквозь которые пробивалось восторженное кудахтанье Муклы. Рождалась баллада о подвигах Ирруаха…

Пока внизу взвизгивали и подвывали, я коротко допросил лежащих. Приводил в себя, задавал пару вопросов и снова успокаивал. Безуспешно. «Наняли», — и точка. Конечно, можно было принять экстренные меры и ребята раскололись бы. Но такие штуки в ОСО делают, только если угроза реальна для задания. Ради себя пытать некорректно. В общем, ничего я не узнал. И вдобавок — еще хуже: какая-то из отдыхающих образин сумела все же угодить по руке, да не просто по руке, а по браслету за мгновение до того, как попала под жернова «мельницы». И не просто по браслету, а по единственной уязвимой детали: камню-кристаллу. А ко всему еще и какой-то гадостью вроде кастета.

Простите, вам никогда не приходилось выключать бешеных киберов голыми руками? Да еще и без всякой связи?

Но я не успел загрустить всерьез. Потому что подошла Олла, легко подошла, совсем-совсем неслышно, прижалась ко мне всем телом, как еще ни разу не делала. Я погладил ее по голове. И она сказала:

— Амаэлло ле, бинни…

Господи! Кажется, я все же сумел не завопить. Или завопил, но сам себя не услышал. Заговорила! Я целовал ее — в щеки, в нос, в лоб, я подхватил ее на руки и закружил по комнате; я шептал что-то, захлебывался, прижимал худенькое тельце все крепче и просил: «Ну скажи еще, скажи…», а Олла смотрела, и улыбалась, и молчала, как обычно. Но я же слышал, слышал ее голос!

Амаэлло ле, бинни. Я люблю тебя, брат. Нет, не совсем так.

Брат по-здешнему — «бин». А «бинни» — братик.

ДОКУМЕНТАЦИЯ — IV. АРХИВ ОСО (оригинал)

Первый — Второму Прошу незамедлительно дать подробный отчет о деятельности Лекаря. Срок исполнения: трое суток.

Второй — Первому В ответ на Ваш запрос сообщаю: квалификация Лекаря как оперативного работника сомнений не вызывает. Располагая неограниченными полномочиями. Лекарь имеет право также и на действия, неоговоренные инструкцией, как равно и на индивидуальный график сеансов связи. В силу чего сводный отчет представить будет возможно по выполнении им задания.

Второй — Лекарю Немедленно информируйте о причине невыхода на связь. Повторяю: немедленно информируйте о причине невыхода па связь. Повторяю: немедленно информируйте…


Вот и все. Нет больше лекаря Ирруаха. И девочки Оллы тоже нет. Глубоко в сумке, на самом дне, прячется нефритовая ящерка. В хорошие руки отдан конек Буллу, отдан почти даром, с тележкой в придачу. За солнцем вслед едем мы на средней руки лошадках, вольный менестрель с мальчишкой-слугой. Так лучше: если я кому-то нужен, пусть ищет. Уже восемь дней прошло с хмурого предрассветного часа, когда покинули мы «Тихий приют». У меня — задание и в придачу голые руки. А возвращаться к модулю нет времени и, значит, нет права. Серега потянет, он мне верит.

Уже три дня, как закончился лес, а вместе с ним — хутора и пасеки. Потянулись деревни, нищие и разоренные. Густо желтеют поля, их некому убирать: все мужики ушли к Багряному. Все чаще и чаще попадаются сожженные остовы усадеб, руины замков. Сажа еще свежая. И люди висят на деревьях, и псы треплют в пыли обрывки тел. Пепел и кровь шлейфом тянутся за войском Багряного, от развалин к развалинам, от деревни к деревне. Власти здесь нет. Ничего нет. Мятеж…

Мы едем и болтаем. Вернее, болтаю я, стараюсь разговорить мальчишку. А в ответ: «Я люблю тебя, братик…» и очень редко что-нибудь другое. Несложное. Вода. Небо. Солнце. Но все равно я смеюсь во все горло. Олла учится говорить!

Нас никто не трогает: что взять с менестреля, кроме драной виолы и песен? А кому теперь нужны песни, особенно здесь? Народ, что остался на месте, притихший, непевучий; вилланы, правда, ходят, задрав нос, но и они не так уж спокойны: разные слухи ползут по краю, тревожные слухи, не знаешь, чему и верить.

А вчера, около полудня, на перекрестке дорог мы надолго застряли в скопище повозок, телег, заморенных пешеходов, спешившихся всадников. Перерезав дорогу, шла конница, шла, вздымая мелкую пыль, бряцая стременами; молча шла, торжественно. Лиц не было видно под опущенными забралами и только плащи слегка колыхались в такт мерному конскому шагу. Фиолетовые плащи с белыми и золотыми языками пламени. И фиолетовое знамя реяло над бесконечной коленной.

— О Вечный… — тихо проговорил кто-то, прижатый толпой к моему плечу. — Это же Братство! Они покинули Юг… Что ж будет теперь-то?

Трудно вздохнул, почти всхлипнул.

А конница шла…

7

Как основания гор, тяжелы колонны храма Вечности. Из зеленого камня, запятнанного темно-синими разводами, высечены они и доставлены на покорных рабских спинах в столицу, доставлены целиком, не распиленные для легкости. Такой же камень лег в основание алтарного зала, где над бронзовой чашей, хранящей священный огонь, тонкие цепи поддерживают великую корону Империи. И черно-золотые шторы неподвижными складками укрывают стены. Там, на зеленоватом мраморе, раз в поколение появляются письмена, открывающие судьбы живущих. Но лишь высшим из верховных служителей, никому более, дозволено читать тайные знаки. И строго заповедано раскрывать их смысл непосвященным, хотя бы и наивысочайшим.

Пока стоит Храм, не погибнет Империя. Пока посвященные блюдут обряды, не рухнет Храм. Ибо от века здесь — любимая обитель Вечного. И накрепко закрыт сюда вход простолюдинам. Не для черни ровные скамьи вдоль стен. Не для нее глубокие, загадочно мерцающие ниши исповедален. Этот Храм — Храм знати. Сюда приходят высочайшие поклониться надгробиям предков. Недаром только лишь здесь, ни в коем случае не в ином месте, дозволено императору принимать шамаш-шур.

Даже среди познавших все науки не сразу найдешь такого, который ответит, что означает это слово, странное и непривычное для олуха. Лишь хранители алтаря объяснят: «шамаш» — суть «величие», в переводе с древнего, почти забытого языка; «шур» — «клятва». Или, как уверяет достопочтенный Ваа в своем «Толкователе», скорее — «обет». Но про догадки Ваа ответит лишь молодой служитель, и то — не всякий, и то — шепотом и с оглядкой; всем памятна горестная судьба собирателя слов.

Великая Клятва. Священный Обет.

Вот что такое шамаш-шур.

Словно паря за алтарем, в трепещущем сиянии священного огня, высится престол императора. И полукругом стоят у ступеней семь кресел, сиденьями к трону и огню.

Три — с черной обивкой. Поречье. Баэль. Ррахва.

Три — с желтой. Тон-Далай. Златогорье. Каданга.

И высокое, с фиолетовой спинкой, посредине. На гладкой коже оттиснуты языки пламени: золотые на левой половине, белые на правой. Кресло магистра Братства Вечного Лика. Оно — пусто.

Непроницаемо лицо императора. Но сердце полно восторга. Впервые столько вассалов собралось, по доброй воле и без принуждения, а храме Вечности. Впервые за долгие годы, со дня коронации, заняли свои места эрры Империи.

Вот они сидят, положив руки на подлокотники. Барон Ррахвы, еще полгода тому крикнувший императору с высоты своих неприступных твердынь: «Не забывайте, сударь, кто вас сделал владыкой!». Сейчас он сидит тихо. Пришел сам, опередив герцога Тон-Далая. Все они пришли сами, вспомнив, наконец, что у них есть император. Поручни и спинка кресла баэльского графа увиты траурным крепом. Этот уже не придет. Что ж, потому и явились остальные…

Сквозь прищуренные веки кому дано заглянуть в душу?

Спокойно сидит император на престоле, душа же его ликует. Он почти любит подлых вилланов, гнусную чернь, сумевшую сбить спесь с высочайших. Он даже готов простить девять из каждого десятка смердов после того, как они будут размазаны по грязи, из которой осмелились подняться. Да-да, решено! — только один из десяти подвергнется примерной казни, с остальных довольно и клейма: пусть славят кротость властелина.

Но это — позже. Ныне — шамаш-шур. Пока не поздно. Пока сидящие в креслах не опомнились. Стоит им усомниться в черно-золотом знамени — императору не прожить и дня. Это — хищники. Их нужно ударить по носу, чтобы научились, наконец, уважать хозяйскую волю.

Ах, если бы здесь был магистр…

Голос, низкий и гулкий, заполняет алтарный зал. Так задумано древними зодчими. Каждое слово, сошедшее с уст восседающего на престоле, священно. Сквозь неугасимый огонь проникает оно к сидящим против алтаря, течет вдоль стен и нет места иным звукам, пока раскатывается под сводами многократно усиленный голос владыки.

— Мы приветствуем вас, высокие! И благосклонность наша к вам беспредельна!

Как слушают они… Под этими сводами каждое слово владыки — слово Вечного. Там, за стенами, они могут ухмыляться, и строить козни, и злобствовать. Здесь они — внизу. Недаром со дня коронации не собирался шамаш-шур.

О, какая тишина в зале! Как сладка она!

Подался вперед буйный эрр Поречья. Неподдельная преданность на багровом лице повелителя Каданги. Медленно склоняет благородные седины престарелый властелин Златогорья, опасный своим неисчислимым богатством. Он враждовал еще с покойным дедом императора и не одиножды вышвыривал дружины сюзерена из пределов своих владений. Доносили, что он позволяет себе называть императора мальчишкой. Но сегодня он — здесь. И он внимает.

Почему же, почему нет среди них магистра?

Короткая, незаметная сквозь пламя судорога стягивает углы властного рта. Братья-рыцари слишком возомнили о себе! Они сидят в своих замках и шлют оскорбительные письма. А магистр объявил себя неподвластным никому сувереном и изгнал из городов Юга имперских чиновников. Кара, немедленная и страшная — вот чего достоин гнусный…

Но магистр — лучший полководец империи, а Братство Вечного Лика — сборище отчаяннейших рубак. — И сокровищ в орденских подземельях хватит на войну с тремя императорами.

Добавь в вино крупицу тхе — вино скиснет.

Что есть шамаш-шур без магистра?

Стекает по ступеням благозвучный голос.

— В трудный и скорбный час собрались мы. Не смути демоны раздора благородные души, не довелось бы несчастной стране нашей испытать ужасы скотского бунта. Но мы не можем, не желаем и не хотим оставить в беде заблудших детей наших. Ибо неразумное дитя дорого сердцу родительскому столь же, сколь а благонравное…

Вот она, капелька яда. Но смертельно, но болезненно. Не сумел отказать себе император в нежном удовольствии поглядеть, как дернется мохнатая бровь старца из Златогорья. И как закусит вислый ус сутулый, похожий на стервятника дан-Ррахва. Ничего, стерпят. По носу их, по носу, но самому кончику, чтобы слезы из глаз!

Но магистр…

Одна за другой загораются свечи в шандалах, укрепленных высоко под потолком. Ровное светло-желтое сияние ползет вниз по бархату, оживляет каменные плиты пола, высвечивает лица тех, кто сидит вдоль стен. Их очень много. Но как не хватает здесь братьев-рыцарей! Они вцепились в свой Юг и знать не желают о мятеже. Ведь он еще так далек. А если и доползет до орденских рубежей, то захлебнется под прямыми мечами молчаливых всадников в фиолетовых плащах-полурясах. Это они так думают! Так думали и сидящие перед алтарем — пока не столкнулись, каждый поодиночке, с потным скопищем. Истинно: кого хочет покарать Вечный, того он лишает разума. Но почему вместе с ними должна гибнуть Империя?

— В единении мы непобедимы! — в голосе императора рокочет металл. — Горьким уроком стали для вас прошедшие дни. И сердца наши полны жестокой скорби по благородным дан-Баэлям, от чьего цветущего древа не осталось и ростка. Но нам, живым, они завещали месть…

И, возвысив голос, резко, яростно:

— Шамаш-шур!

Кровавым сполохом вспыхивает, взметается почти к росписям купола столб алтарного пламени, выхватывает из полумрака нахмуренный лик Вечного и — рядом — милосердные глаза Четырех Светлых. Служители алтаря, неслышно выскользнувшие из ниш, запели очень тихо и мелодично; словно даже не пение, а просто особенная, торжественная и пронзительно-ясная, музыка.

И подчиняясь издревле неизменному, известному всем ритуалу, барон дан-Ррахва, подойдя к алтарю, преклонил колено и протянул сквозь огонь к стопам владыки длинный, слегка изогнутый меч рукоятью вперед.

— Я и Ррахва твои дети, отец!

Негромкий звон возникает в дальнем правом углу. Это размеренно ударяют рукоятями мечей о сталь нагрудников смуглолицые, расплывчатые в своих просторных белых одеждах рыцари Ррахвы.

— Я и Златогорье твои дети, отец!

Не преклоняя колен, присягает старый хищник. Что ж, право возраста! И нарастает звон, подхваченный облитым драгоценностями рыцарством Златогорья.

— Я и Поречье…

— Я и Тон-Далай…

— Я и Каданга…

Звон железа о железо. Звон битвы. Музыка власти.

Замерев, словно изваяние, внимает император. Уже весь зал подхватил монотонную, грозную мелодию и в ней исчезли, словно и не были, песнопения служителей алтаря.

Поднявшись со скамей, все сильнее бьют мечами о панцири белокурые сеньоры Поречья, иссеченные шрамами междоусобиц: там мало земель и много наследников; скалят зубы ширококостные держатели болотистых зарослей Тон-Далая: у них не в ходу мечи, и в дело пущены окованные серебром рукояти наследственных секир. И особо приятен слуху владыки четкий ритм-перестук коротких кадангских клинков. Эти были верны всегда: недаром так открыто и радостно улыбается дан-Каданга, старый приятель, друг детских игр и советчик зрелости, яростно ненавидимый за свою преданность остальными.

О, как ярко пылают свечи! Их уже тысячи! Они растворяют в свете своем священный огонь алтаря.

Звон. Звон. Звон.

Шамаш-шур!

Острое чувство единства и неодолимости охватило всех — от наивысочайших до последнего держателя. Оно пока еще сковано, оно выхлестнется на пиру, когда опрокинутся вторые десятки кубков и на время забудутся титулы и гербы. Тогда затрещат порванные рубахи, и польются хмельные искренние слезы, и завяжется нерушимое побратимство, чтобы изойти прахом после тяжелого пробуждения.

Полузакрыв глаза, император считает.

Четыре тысячи, не меньше, даст Поречье. И столько же — Златогорье. Баэль — не в счет. По три тысячи Тон-Далай, Ррахва, пожалуй, что и Каданга. Всего — семнадцать. Негусто. Но это только держатели гербов. Они приведут с собою всех, кого сумеют. Это-то и скверно, — одернул себя владыка. Кому известно, на чьей стороне захотят стоять согнанные мужики? Нет. Необходимо предупредить: в поход мужичье не гнать. И значит, по-прежнему: семнадцать тысяч панцирной конницы. Этого хватит, чтобы сокрушить любую скалу. Но этого мало, чтобы расплескать море. Даже если добавить сюда дворцовую гвардию и наемников императора. Мелькает злая, горькая мысль: а ведь в ордене пять тысяч только полноправных братьев…

Свечи в вышине гаснут. Постепенно. Одна за одной. Из невидимых отдушин задувают их служители, завершая ритуал. Во тьму, к священному огню пришли высокие и из тьмы же, лишь алтарным пламенем напутствуемые, уйдут.

Медленно, торжественно встает владыка, дабы проводить любимых детей добрым родительским словом. И осекается…

В нарушение всех обрядов, распахиваются литые двери. Створками внутрь. Зал уже погружен в зыбкий полумрак и потому на фоне проема громоздкая в светлом квадрате двери фигура человека тоже кажется квадратной. Он шагает через порог и идет прямо сквозь зал, не глядя ни на кого, идет вперед, к алтарю, высоко держа красивую серебристо-седую голову, и фиолетовый плащ с вышитыми языками пламени, белыми и золотыми, собравшись в длинные, складки, волочится по зеленым плитам пола.

Сдавленно ахнув, поднимаются с мест сеньоры. Мелкие и наивысочайшие, прославленные и безвестные, они стоят, округлив рты и не веря в то, что происходит перед их глазами.

Гулки шаги.

Седой воин останавливается у алтаря и не протягивает, а бросает в пламя, прямо поперек чаши, громадный меч, рукоять которого лишь вполовину короче лезвия, лезвие же — почти по грудь взрослому мужчине. Воин шел, держа его на плече.

Он бросил меч в пламя и остановился, словно готовясь преклонить колена, но владыка не позволил ему сделать это. Он уже спускался по ступеням, быстро, каменея лицом и все-таки выдавая свои скачущие мысли пляской прикушенной губы.

В полной, абсолютной тишине резко звякнуло.

Панцирь ударился о панцирь.

Император прижал к груди магистра.

8

Кто ведает, где предел горю людскому?

Всю жизнь можно прожить, не оглянувшись; многим хватает куска, определенного рождением. Маленький виллан так и умрет вилланом, юный сеньор и в старости останется сеньором. У каждого на плечах лежит свой камень, а счастливых нет. Кто богат, желает большего; если больше некуда — седеет преждевременно, трясясь над сундуками. Кто властен — не спит ночами, поджидая убийц. Трус боится смерти, герой — бесчестия. И даже наисчастливейший страшится пустоты.

Но это все дано свыше, и нет толку в споре. Земная же неправда вдвойне болит, ибо придумана людьми, ими установлена, силой утверждена, а значит — изменима. Ибо когда Вечный клал кирпичи мира, а Четверо Светлых подносили раствор — кто тогда был сеньором?

…Вкрадчиво, завораживающе шелестит листва Древа Справедливости. Ныне в каждой деревне, в каждом городе, захлестнутых великим мятежом, волнуются на ветру такие деревья, как было заведено в дни Старых Королей. Алыми лентами увиты они и окрашены радостным багрянцем; под сенью густых шепчущихся крон раз в семь дней собираются старейшины, избранные свободной сходкой, и держат совет о насущном, и творят скорый суд, обеляя невинных и карая злобствующих.

Сколько их ныне, Деревьев Справедливости?

Вечный знает…

Пламенем охваченная, корчится Империя. Горит Север; там еще держатся в немногих уцелевших замках беловолосые сеньоры, но едва ли простоят долго. Липкой сажей измазан обугленный Восток; он уже полностью в руках ратников Багряного. Недолго драться и Западу. Лишь южные земли, домен Вечного Лика, пока молчат: крепка рука магистра и коротка расправа братьев-рыцарей в фиолетовых плащах. Но и там хрупка тишина: что ни день, уходят из ставки короля по южным тропам незаметные люди с серыми, расплывчатыми лицами. Уходят, чтобы стучаться в дома южан и спрашивать у встречных: кто же был сеньором, когда Вечный клал кирпичи? Они поют в час казни и, смеясь, плюют в священное пламя. А значит, скоро полыхнет и на Юге.

Шелестит листва. Шепчет нечто, неясное грубому людскому слуху, словно пытается подсказать Ллану верное решение. Но Ллан не прислушивается. Что понимают листья в делах человеческих, даже если это — листья Древа Справедливости?

Второй день стоит, отдыхая перед последним броском, войско Багряного. Серебристо-серой змеей растянувшись вдоль дорог, тремя колоннами оно проползло по стране, вырастая и вырастая с каждой милей, высасывая мужиков из деревень и предместий, сглатывая замки и оставляя за собою их обглоданную, надтреснутую каменную шелуху. И остановилось в трех переходах от Новой Столицы. Свилось в клубок, навивая все новые и новые кольца трех подтягивающихся к голове хвостов.

Люди отдыхают. Иные спят, завернув голову от лагерного шума в домотканые куртки, другие бросают кости, бранясь при неудачном броске, кое-кто, поглядывая по сторонам, пускает по кругу флягу с огнянкой. Взвизгивают дудки, всхлипывают нестройные песни; они тоскливы, как вилланская жизнь, а новых, повеселее, еще не успели сложить певцы.

Рядом со своими, у костров, вожаки пехотных отрядов — первые среди равных. Командиры же всадников — в палатках, разбитых на скорую руку. Им, несокрушимым, не нужно прятать огнянку, им позволено многое. Но стоит ли без нужды светиться? По лагерю снуют неприметные люди Ллана: они видят и слышат все, а приметив несовместимое с Великой Правдой, доносят Высшему Судии. Его же воля жестка, а суд беспощаден. Кому охота зазря расставаться с пернатым шлемом и идти в следующую битву застрельщиком, да еще среди пехтуры?

Под шелестящей листвой стоит простой табурет, сбитый из неструганых деревяшек. Неустойчив, непрочен. Нелегко тело Ллана, почти невесомо. Столь же легко, сколь тяжела воля, коей доверено решать судьбы людей…

— Боббо! Орлиный отряд…

На коленях перед Лланом вихрастый веснушчатый паренек. Одутловатое лицо помято, глаза беспомощно моргают; он дергает плечами, пытаясь хоть немного ослабить веревки, жесткоскручивающие запястья.

— Взят пьяным на посту. Прятал две фляги огнянки, — добавляет соглядатай.

Ллан пристально вглядывается в голубизну выпученных глаз. Огорченно покачивает головой. И указывает налево, туда, где чернеет вырытая на рассвете глубокая яма. Духом свежеразбуженной земли тянет из глубины. Боббо, словно не понимая, что сказано Высшим Судией, послушно плетется к краю ямы, и стражники, жалея паренька, не подталкивают его древками. Пьянчужку подводят и пинком сбрасывают вниз, к другим связанным и стонущим. А перед Лланом ставят нового.

— Йаанаан! Отряд Второго Светлого…

Этот худ, жилист, чернобород, кожа отливает синевой. Южанин. Один из немногих пока что южан, откликнувшихся на зов короля. Глаза злые, бестрепетные. Этого жаль. Каково прегрешение?

— Сообщено: хранит золото. Проверкою подтвердилось!

Вот как? Не раздумывая, Ллан кивает в сторону ямы. Йаанаан не желторотый Боббо: даже связанный, он рычит и упирается, трем дюжим стражникам с трудом удается утихомирить его и, брыкающегося, рычащего, косящего налитыми мутной кровью глазами, сбросить вниз.

На коленях — пожилой, немужицкого вида. Морщины мелкой сеткой вокруг глаз; чистая, тонкой ткани куртка с аккуратными пятнышками штопки. Из городских, что ли? Брови Ллана сдвигаются. Высший Судия не любит горожан, даже и «худых». Из каменных клоак вышло зло: тисненое и кованое, стеганое и струганое. Правда не в роскоши. Правда в простоте. Деревня проживет без городских штук, им же без нее не протянуть и года. Кто предал мать-землю, предаст любого…

— Даль-Даэль! Писарь Пятой сотни…

Так и есть. Из этих.

— Отпустил сеньорского щенка. Пойман с поличным!

Рядом с писарем — мальчишка в вышитых лохмотьях. Скручен до синевы. Всхлипывает.

Короткий взмах худой руки. Даль-Даэль падает ничком и тянется губами к прикрытым драными волами рясы сандалиям Ллана.

— Пощади мальчика… я не мог… у меня дети…

Сквозь преступника смотрят расширенные глаза Высшего, на сухом, туго обтянутом кожей лице — недоумение. Почему не в яме?

Темная пахучая земля принимает визжащее.

Все?

Нет…

Отчаянный женский вопль. Из кустов выкатывается простоволосая расхристанная баба с круглыми мокрыми глазами; вздев руки, кинулась к стопам.

— Помогиии, отеееец! Помогиии! Степнягаа подлый! — одуревшая от визга, она смяла пушистую траву, забилась под Древом; бесстыдно мелькнули сквозь разодранный подол белые ноги. Вслед, за нею стражи Судии выволокли, подталкивая древками, отчаянно упирающегося плосколицего крепыша в коротком лазоревом плаще и спадающих, неподпоясанных штанах. Прыщеватое лицо с едва пробивающимися усиками, богатая куртка, несомненно, с чужого плеча, насечки на щеках, возле самого носа. Лазоревый. Плохо. Дело ясно, как Правда, но Вудри…

Наклонившись, Ллан дождался, пока плосколицый оторвал от травы блуждающий взгляд. Дикая, выжженная ужасом тоска в узких глазах насильника. Во рту стало горько. Еще и трус. Хотя, вряд ли: среди лазоревых трусов не водится. А все же… одно дело в бою, иное — вот так, перед ликом Высшего Судии, на краю смертной ямы.

— Взят на месте? — коротко, отрывисто.

— Нет, отец Ллан, по указанию. Вещи изъяты, — чеканит страж.

Значит, лишь грабеж доказан. А насилие?! Но так ли уж непорочна обвинительница? Прощение допустимо… но нет! Нельзя колебаться. Справедливость не нарезать ломтями. Справедливость одна на всех, во веки веков. Иначе нельзя.

Ллан вытянул руки. Рывком сдернул с плеч вора лазоревую накидку. Взмахом подал сигнал.

В ноги опять подкатилась уже забытая, выброшенная из памяти женщина. Трясущимися, скользко-потными руками распутывала матерчатый узелок; на траву сыпались, бренча и позвякивая, дешевенькие колечки, цепочка с браслетиком из погнутого серебряного обруча, другая мелочь…

— Отец, погоди! Ведь вернули же все, все ж вернули… а что завалил, так от меня ж не убудет, сама ж в кусты-то шла… во имя Вечного, не руби парня… смилуйся…

Ллан недоуменно приподнял бровь. Крик умолк. Баба исчезла. Подхватив лазоревого под руки, стражи поволокли его влево. Он, по недосмотру несвязанный, вывернулся ужом из крепких рук и, воя, бросился назад. Головой вперед промчался мимо Ллана, едва не задев его, и рухнул в ноги спрыгнувшему с коня щеголеватому всаднику.

— Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыы!

Не глядя на скулящего, Вудри подошел вплотную к Ллану.

— Отец Ллан, — прыгающие усы выдавали, как трудно Степняку сохранять хотя бы видимость спокойствия; заметно дрожали посеревшие губы, в округлившихся глазах — ярость. — Это Глаббро, мой порученец… С самого начала. Со степи! Понимаешь?

Вот оно что. Еще со степи. Разбойник…

Ллан сглотнул комок. О Вечный, как мерзко! Смоляная бородка и кроваво-алые губы. Лик распутника и плотеугодника. Он зовет себя Равным, а по сути — тот же Вудри Степняк. Всадники не без его ведома нарушают Заветы. Лазоревые же позволяют себе и непозволимое. Они глухи к Гласу Истины. И первый среди них преступник — сам командир. Хвала Вечному, что король мудр. Он слушает всех, но кивает, когда говорит Ллан. Воистину, Старым Королям ведомы были чаяния пашущих и кормящих.

Медленно обнажается провал рта.

— Нет равных больше и равных меньше, друг Вудри. Порок не укрыть ничем, даже лазоревой накидкой. Пусть же для твоих людей печальная участь сего юноши послужит уроком. И в сердцах всадников да воссияет свет Истины.

Стражи склоняют копья, направив в грудь Вудри тяжелые клиновидные острия. Пальцы Степняка сползают с рукояти меча, украшенной алым камнем. Ярость в глазах вспыхивает уже не белым, а ослепительно-бесцветным. Обронив мерзкое ругательство, Вудри взлетает в седло.

— Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы! — истошно, уже не по-людски.

Теперь распластанный Глаббро связан. Стражи Судии не повторяют ошибок. Ночью тех, кто забыл о веревке, достойно накажут — для их же блага, на крепкую память.

— Ы-ыыыыыыыыыыы! — уже из ямы. И, подвывая, заводят крик остальные сброшенные, смирившиеся было, но взбудораженные воплем труса.

Шелестят листья, но шепот их глушат крики. Стражи выстраиваются вдоль сыпучих краев ямы. Там, на дне, слоями — люди. Их не много и не мало, все, кто ныне был выставлен на суд Высшего. Негоже томить долгим ожиданием даже тех, кто недостоин милости.

На мягкий, оползающий под ногами холмик поднимается Высший Судия. Лик его вдохновенен.

— Дети мои! — звенит, переливается высокий и сильный голос опытного проповедника. — Разве неведомо, что цена Истине — страдание?

Словно к самому себе обращается. Ллан. Никто не слышит, если не считать стражей; но они — всего лишь руки Высшего. И случись рядом: чужой, он поседел бы, поняв вдруг, что именно тем, кто в яме, проповедует Судия.

— Кому ведом предел горя? Никому, кроме Вечного. Но если пришел срок искупления, то грех — на остающемся в стороне. Истина или Ложь. Третьего не надо. И тот, кто замыслил отсидеться в роковой час, кто презрел святое общее ради ничтожного своего, — враг наш и Истины. Жалость на словах — пуста. Любовь — пуста. И добросердечие — лишь слуга кривды. А потому…

Крепнет, нарастает речь.

— А потому и вымощена святой жестокостью дорога к Царству Солнца. Мы придем в его сияющие долины, и поставим дворцы, и низшие станут высшими, а иных низших не будет, ибо настанет время равных. Тогда мы вспомним всех. И простим виновных. И попросим прощения у невинных, что утонули в реке мщения. И сам я возьму на себя ответ перед Вечным. Тогда, но не раньше…

Ллан смотрит вниз, в выпученные глаза, глядящие из груды тел.

— И если вместе с Правдой придет бессмертие, мы вымолим у Четырех Светлых заступничества; они предстанут пред Творцом и он, во всемогуществе своем, вернет вам жизнь, которую ныне отнимают у вас не по злобе, но во имя Правды. Идите же без обиды!

— Ыыыыыыыыыыыыыы! — не обрываясь ни на миг, летит из ямы.

Ллан склоняет голову и бросает вниз первую горсть земли.

9

— Пой, менестрель!

И я пою. Пою «Розовую птичку», и «В саду тебя я повстречаю», и, конечно, «Клевер увял, осень настала», и снова «Розовую птичку»; другого мне не заказывают. Я уже хриплю и наконец меня отпускают, щедро накидав медяков, но на следующем углу — снова хмельные лица и тяжелое дыхание; вокруг опять толпа, мне преграждают дорогу, заставляют скинуть с плеча виолу.

— Пой, менестрель!

И я пою.

Честно говоря, из всех бардов, менестрелей и прочих Любимцев Муз, виденных мною, я — отнюдь не первый. И не второй. И даже не третий. Раньше это было поводом для серьезного комплекса: когда мы собирались и по кругу шла гитара, я мог только читать собственные стихи. Стихи неплохие, с этим не спорил никто, но все же между стихами и песней есть разница: в стихи нужно вдумываться, а песню можно и просто слушать. А кому же хочется в хорошей компании да под коньячок еще и думать?

Освоить гитару как-то не вышло — то ли пальцы не на месте, то ли терпения не хватило. Но для императорских наемников, заполонивших набережную, мое пение вполне сносно: кое-что, хотя бы ту же «Розовую птичку», приходится бисировать. Этим я, опять же, отличаюсь от истинного барда: ни Ромка, ни Ирка не станут петь одно и то же дважды, а Борис вообще скорее съест гитару, чем так опустится. Но им легко блюсти принципы: они не служат в ОСО.

Наемники слушают истово, подпевая в наиболее жалостных местах, иные даже всхлипывают. Почему-то именно такие вот мордовороты в форме, да еще, пожалуй, уголовники, особенно любят послушать «за красивое». А в общем, чего уж там: Багряный почти что под стенами; чтоб дурные мысли не копошились, ратникам выдали аванс на выпивку, каковую они уже приняли, а теперь, понятно, желают отвлечься и послушать о земных радостях…

— Пой, менестрель!

Но я молитвенно складываю руки на груди. Славные удальцы, милые смельчаки, защитники наши, гордость наша и слава, почтеннейшая публика! Бедный певец готов стараться для вас хоть до полуночи, но пощадите мое слабое горло! — позвольте промочить его жалкой кружкой эля, теплого зля, а потом я снова к вашим услугам!

И толпа размыкается. Солдаты добродушно ворчат, меня похлопывают по плечу, благодарят, кто-то грамотный просит списать слова «Птички», я обещаю, отшучиваюсь, обмениваюсь рукопожатиями… и наконец вырываюсь с набережной на волю, в переулочек, ведущий к чистым кварталам, туда, где обрывается цепочка харчевен, трактиров, домов короткой радости и прочих злачных мест, получающих сегодня, как, впрочем, и вчера, тройной против обычного доход.

После лихорадочного разгула набережной чистые кварталы кажутся тихими. Хотя, какая там тишина! — город полон беженцев; они набились по три, по четыре семьи в комнаты доходных домов, в ночлежки; кто победнее, обосновался прямо на улицах, поставив навесы, а то и просто на камнях. Уже десять дней, как император запретил впускать в столицу новые толпы. Все правильно: цены подскочили; то тут, то там уже вспыхивают непонятные, но очень нехорошие болезни, каналы загажены, ходить ночами небезопасно.

Все правильно, но те, кого не впустили, сидят под стенами города, жмутся к воротам, плачут, умоляют, пытаются подкупить; их тоже нужно понять — Багряный на подходе.

Церкви забиты до отказа, молебны идут круглосуточно, служители валятся с ног у алтарей, они уже не поют, даже не сипят, а шепчут невнятно, подменяя друг друга, но их и не слушают: каждый молится сам, за себя — но все об одном: уцелеть, ежели Вечный попустит Багряному одержать верх.

Повсюду — вооруженные, их очень много: городская стража, рыцари, их свиты, оруженосцы, пажи, доверенные дружинники; считай, вся империя в сборе, все наречия, все жаргоны. Поклоны, приветствия, похлопывания по плечам — и все это как-то натужно, неубедительно, с надрывом… вроде галдежа на набережной. Только братья-рыцари безгласны; эти бродят по улицам плотными фиолетовыми семерками, ни на шаг не отставая, почти не глядя по сторонам. Им легче, чем остальным: дух Братства превыше грешной суеты. А кроме того, говорят, приоры семерок каждый вечер сдают в канцелярию магистра отчеты о прошедшем дне и о поведении вверенных их отеческому надзору братьев, всех вместе и каждого в отдельности.

Меня здесь не останавливают. И это очень кстати, потому что у меня есть дела, важные дела, а времени совсем немного. Я добираюсь до обшарпанного особнячка с литыми решетками на окнах, захожу и задерживаюсь примерно на час, а когда вновь появляюсь на улице, в сумке моей уже только пять пакетиков молотого перца из тридцати. Зато на груди, за пазухой кафтана, уютно свернулись два пергаментных свитка. Одним удостоверяется полное и неразделимое право сеньора дан-Гоххо на владение усадьбой Руао, что на юго-востоке Поречья, а равно и прилегающими к ней лесом, мельницей и угодьями (смотри приложение); в приложении же содержится доверенность на имя господина Арбиха дан-Лалла, коему вышеозначенный сеньор дан-Гоххо предлагает, заявляет, поручает и выражает желание, дабы оный господин Арбих принял на себя труд надзирать за усадьбой вплоть до дня совершеннолетия сестры сеньора дан-Гоххо, каковую сестру господин Арбих обязуется обучать, воспитывать и от всякой опасности защищать.

И все это становится действительным и вступает в законную силу в случае исчезновения сеньора дан-Гоххо и отсутствия его в течение не менее чем сто и еще один день, причем сеньор дан-Гоххо просит в таковом случае внести в храм Вечности пожертвования за упокой его грешного духа.

— Следовало бы радоваться, но радость получалась нехорошая, с червоточинкой. Я слишком привык к Олле; получилось так, что она стала для меня вроде Аришки: единственная живая душа, которой нужен я, именно я, а не побрякушки типа диссертаций, статей, стихов в узком кругу. Забрать с собой? Я подумал об этом лишь однажды, чтобы спокойно доказать себе: невозможно. Запрещено. И запрет этот — категорический. Ее депортируют обратно и оставят одну посреди безлюдного поля, даже если Серега напишет ходатайство, а я переломаю все стулья в приемной Первого. Да и психика ее не выдержит перемещения — так, к сожалению, уже случалось.

Я шел и пытался улыбаться: менестрель должен выглядеть веселым, даже если сердце рвется на части. Ладно. Пусть. Я пропаду бесследно, исчезну и не появлюсь. Зря, что ли, столько рассказано господину Арбиху о происках врагов рода дан-Гоххо, о долге чести, о надоевшей личине менестреля и о возможной гибели? Арбиху можно доверять. Он стар и благороден: не всякий высокорожденный способен растратить родовое состояние ради помощи сирым, и убогим. Над ним посмеиваются, но уважительно. Чудак, известный всей Империи. Идеалист…

Все-таки я правильно поступил, явившись к нему и попросив приюта. Он одинок. Сын погиб, дочерей унесла желтая смерть. Он уже не богат. Судя но запущенности покоев, род дан-Лалла клонится к упадку. Он добр. Олла поверила ему сразу и, кроме меня, разговаривает только со стариком. Она уже говорит Многое, голосок у нее мелодичный и нежный: любит земные сказки, уважает Микки-мышонка и побаивается Карабаса, поет песенки. Вот только о прошлом говорить с ней не стоит. Лишь однажды я рискнул. Сразу же

— ужас в глазах. Не надо! Что-то жуткое случилось с моей сестренкой, не стоит ей напоминать.

Господин Арбих вполне со мной согласен. Он носит Оллу на руках, рассказывает о своих похождениях в коллегиуме, шутит. Девочке будет хорошо у старика. Когда я решился поговорить с господином Арбихом о серьезных делах, он выслушал меня внимательно, подумал, а затем поднялся из глубокого кресла и обнял за плечи. «Вы благородный юноша, Ирруах, — пылко сказал сеньор дан-Лалла. — Я знаю, что такое честь, и я клянусь Вторым Светлым, что Олла вырастет, храня ясную память о брате. Но не стоит, мой Ирруах, так мрачно смотреть в будущее, вы еще молоды, сильны, а если вам понадобятся добрый друг и верный клинок, то знайте, что мои седины не столь уж дряхлы!»

Так что с Оллой порядок. Ей будет хорошо. А моя тоска — это мое дело. У исполнителя нет права на эмоции.

Я зашел еще кое-куда и, расставшись всего лишь с одним пакетиком перца, стал обладателем третьего свитка. Он будет отдан господину Арбиху вместе с купчей и доверенностью. Подсиненный пергамент оформлен по всем правилам: Олла дан-Гоххо является не только полноправной наследницей усадьбы Руао, но и потомственной дворянкой, что удостоверено положенными по закону подписями и должным образом приложенной печатью. М-да, чего не сделает перец… Совершенно обычный, земной; это единственное, что можно по инструкции пускать здесь в ход. Поскольку перец есть и на планете. Он дорог. Раньше цены тоже кусались, но все же в пределах разумного: привозили его издалека, из-за южных песков. Но уже десятка полтора лет, как в тех местах хозяйничает некто Джаахааджа, местный Чингиз-хан; сейчас там и трава не растет, не то, что перец. И следовательно, имеешь перец — имеешь все. Очень удобно для агентурной работы, поскольку дело делаешь с людьми, а люди не ангелы, а синтезаторы по сей день остаются голубой мечтой лентяя. Вопреки старым фантастам, золото из дерьма мы получать так и не научились. Жаль, между прочим, потому что с чем с чем, а с дерьмом тут полный порядок.

Под ногами ойкнуло. Господи, ребенок! Замурзанный, шелудивый, зато при цепочке. Мать рядом, кланяется. Плохо кланяется, не умеет еще; знавала, несомненно, лучшие времена, причем совсем недавно. Что? Говори яснее, любезная дама! Я слушаю сбивчивый лепет. Понятно, беженцы. С Запада. Где муж, не знает, где старшие, тоже не знает. В столице впервые, без слуг впервые. Усадьба сгорела. Не будет ли милостивый господин горожанин так великодушен?.. поверьте, я не привыкла просить, но у вас такое доброе лицо… а сын не ел два дня…

Я высыпаю в трясущуюся ладонь все медяки, полученные от наемников. И зря: от всех не откупишься, а звон мелочи слышат остальные, вповалку лежащие вдоль стен. Глаза женщины испуганы. Но что я могу поделать?.. я ухожу, не оглядываясь, а за спиной начинается возня, и плачет мальчишка, и кричит женщина. Будем надеяться, отнимут не все. На перекрестке — толпа окружила глашатая. Он раздувает грудь, красуется новенькой желто-черной курткой с брыжжами. Приказ императора: всем наемникам вернуться в казармы. Ага, значит, что-то уже прояснилось. Нужно торопиться.

Я поворачиваю в сторону Центральной Площади — мимо рынка, сейчас почти пустого, мимо шорных рядов, тоже пустых — вся сбруя раскуплена, мимо гулких оружейных с длинными, чихающими от дыма очередями у дверей. Скорее, скорее! Бумаги господину Арбиху нужно отдать немедленно. И Олла заждалась, она волнуется, если меня нет Долго.

Но об Олле я запрещаю себе думать. Нельзя. Не время. Сначала — закончить дела. И обязательно отдохнуть. В четыре пополудни у меня важная встреча. Задание следует исполнять. Соберись, парень, твержу я себе. В конце концов, ты — исполнитель.

ДОКУМЕНТАЦИЯ-V. АРХИВ ОСО (копия)

«Каффар хитер. Не доверяй каффару.

Каффар подл. Бойся каффара.

Каффар ничтожен. Презирай каффара.

Если же у тебя беда — иди к каффару».

Из «Наставлений отца подросшему сыну».

Источник: Сборник «Пословицы и поговорки цивилизаций третьего уровня»

Издание Галактического Института Социальных Исследований. Земля — Валькирия — Тхимпха-два.

Том 2. Часть 7. Страница 1989.


Первое, что увидел я, миновав ворота Каффарской Деревни, была дохлая крыса. Она погибла совсем недавно и, очевидно, в честном бою: весь бок ее, подставленный солнцу, был разодран. Животное, похожее на кота, но длинноухое и с вытянутой по-собачьи пастью, кружило около падали, выгибая спину и шипя. Гудели мухи. Редкие прохожие приветствовали победителя особым жестом оттопыренных пальцев и, не глядя на серый трупик, проходили мимо. Каффарам запрещено даже и смотреть на крысу долее мгновения: нарушивший, хотя бы и случайно, отлучается от общины на год, на два, на три, либо платит солидный штраф. Крыса будет лежать, пока не придет специально нанятый мусорщик, не подберет ее совком и не выкинет на свалку, за пределы Каффарской Деревни.

Если быть точным, то это вовсе не деревня. Это столичный квартал, уступающий красотой древней застройки разве что Священному Холму. Просто так уж повелось — издавна здесь селятся каффары, здесь они живут, торгуют, трудятся, умирают, и тогда, завернув в белые с каймой полотнища, их хоронят под ритмичные вопли родни, здесь же, в пределах квартала, на тихом, очень ухоженном, любовно прибранном кладбище. Храмы здесь тоже свои, большой и три малых.

Я шел по узеньким, чисто подметенным улочкам и наслаждался настоящей, неподдельной тишиной. Стены домов здесь слепые, окна выходят во внутренние дворики. От этого вид улиц, конечно, мрачен и неприветлив, но что поделаешь? — когда толпа горожан время от времени приходит бить каффаров, такие стены на какое-то время сдерживают нападающих. Иногда даже до прибытия императорских солдат. Хотя те, как правило, не торопятся. И вовсе не зря над тротуарами нависают, словно языки крыш, небольшие балконы. Там днем и ночью стоят котлы с маслом и водой. Чуть что, под котлами загорается огонь. Издавна каффарам дозволено защищаться. Всем, чем угодно, но без пролития крови.

Изредка я спрашивал встречных, куда сворачивать. Красивые смуглые мужчины отвечали учтиво, подробно, стараясь, однако, отворачиваться: кто его знает, а вдруг я ем крыс или, чего доброго, натираюсь тхе?

Я не раз сталкивался с каффарами, добираясь в Новую Столицу. Любопытные люди, хотя и непонятные. Живут особняком, чужих к себе не очень-то допускают. Их, правда, тоже недолюбливают. Возможно за то, что не верят в Вечного. Вернее, верят, но как-то не так, неортодоксально. Называют его Предвечным, молятся на воду, в силе огня сомневаются. Четырех Светлых, между прочим, вообще не признают: возможно, за это я подвергаются… Хотя, с другой стороны, не исключены варианты. Очень уж каффары досаждают местным своим умением устроить все. Буквально все, только закажи. Правда, и цену назначают такую, что поневоле возненавидишь. Ну, а в общем, народец это деловой, толковый, достаточно безвредный. И очень многочисленный. Не те, что в прежние времена, когда хозяйство было понатуральнее нынешнего и каффаров били гораздо чаще…

Пришлось изрядно попетлять, прежде чем я обнаружил нужный дом. Всего в трех кварталах от ворот, он, однако, так спрятался в сплетении улочек, переулков и тупичков, так зарылся в свежую зелень, что я прошел почти всю Каффарскую Деревню до самого кладбища, прежде чем, совершенно неожиданно, уткнулся носом в известную по описаниям дверь с медными нашлепками и причудливо изогнутой ручкой, увенчанной конской головой. Посреди двери красовался глазок, вернее, небольшое окошко, запертое изнутри и забранное крупной решеткой. На цепи, укрепленной в медном же кольце, покачивался небольшой, но увесистый молоток.

Удар. Удар. Удар. И — быстро, подряд — еще два. Отсчитал до восьми. Еще удар. Теперь подождать. Нет. За дверью тихо щелкнуло, окошко прозрело. Хотя и не совсем: я виден, а тот, в полумраке, сквозь решетку неразличим. Хитро придумано, что говорить.

— Кого Предвечный послал? — слышу я негромкий голос.

— Мечтаю о чести увидеть достопочтенного Нуффира У-Яфнафа! — так же, негромко и внятно, шепчу в ответ. Меня предупреждали: хозяин дому туг на ухо, но не любит, когда это замечают.

— А его нет. В отъезде хозяин! — сообщают из-за решетки.

Меня предупреждали и об этом. И я, прильнув к прутьям решетки, шепчу имена рекомендателей. Хорошие имена, солидные. Обошлись мне в пакетик перца за каждое. Десятники столичной стражи спят и видят обладателей этих имен. Те, что поглупее, — ради денег, обещанных за их головы. Умные — ради хорошего и плодотворного знакомства. Мечтатели… Даже мне удалось лишь заручиться рекомендациями. До личной встречи столь уважаемые люди не снизошли.

В окошке молчание. Потом — короткая серия щелчков, приятное позвякивание. Дверь бесшумно приоткрывается. На пороге — старичок. Хозяин держит огромную собаку на поводке, — пес скалит зубы, но молчит. Высший класс сторожевика: подкрадывается без шума, кидается молча, убивает беспощадно. Старичок смотрит в упор, затем жестом манит меня в дом, проводит в достаточно светлый, небедно убранный кабинет и занимает место в высоком мягком кресле. Такое же кресло, но жесткое, без подушки, предложено мне.

Теперь я вижу, что хозяин не такой уж старичок. Несколько старит его улыбка, которой Нуффир У-Яфнаф, старшина Каффарской Деревни, даже не старается придать искренность. И глаза у него не улыбаются; они холодны и спокойны. Хозяин отпускает пса в угол и обращается ко мне, прося извинить неприветливость. Простите, сударь, тысячу раз простите, но вы же просили Нуффира У-Яфнафа, а кто ж меня так звать станет-то, это ж, я извиняюсь, просто подозрительно, это ж даже смешно, какой же я Нуффир?.. я — Нуфка, Нуфкой родился, Нуфкой и помру, так и зовите, не стесняйтесь, бедный каффар не обидится, что вы, юноша… вот покойный папа — тот действительно был Яфнаф, с большой буквы был человек, а таки прожил всю жизнь Яфкой, так вот и я — Нуфка У-Яфка, не больше, однако, смею надеяться, и не меньше… ну и какое же ко мне дело у такого молодого менестреля с такими очень хорошими рекомендациями?.. он внимательно слушает, он готов помочь прямо сейчас…

Я излагаю. Коротко, но ясно. Еще не дослушав, каффар убирает улыбку и перебивает. Он удивлен, нет, он возмущен, что к нему приходят с такими предложениями, к нему никто и никогда не подходил вот так, потому что Нуфка честный человек… и он будет выяснять у моих рекомендателей, почему к нему в дом послали проходимца… идите, юноша, идите, и забудьте дорогу сюда, так вам будет гораздо лучше, Гуггра, пошли проводим гостя, это нехороший человек, запомни его…

Пес рычит. Шерсть на загривке топорщится, мелькают изогнутые клыки, перерубающие хребет единорогу. И тогда я достаю пачку перца. Еще одну. Кидаю на стол. Это только начало, — говорю я. — Будет больше. Нуфка замолкает и начинает нюхать пакетик. Когда он отрывается от этого занятия, на лице его вполне искреннее почтение, хотя глаза по-прежнему холодны. Гуггра отходит в угол и там виляет хвостом, поглядывая снизу вверх, похоже, что он понимает хозяина и без команды.

Теперь Нуфка сладок, как мед. О, надеюсь, юноша простит мне вспышку, все норовят подшутить над бедным каффаром, а вы ж говорите такие страшные вещи, ой, какие страшные, даже слушать, и то очень опасно, но если и вправду ваш интерес именно такой, то вы-таки пришли туда, где вас поймут. Нуфка всего лишь слабый каффар, но у Нуфки есть друзья, есть, и вы знаете?

— это очень солидные люди, их нельзя беспокоить просто так, но тут же не пустяки, я же вижу… и ежели молодой господин изволит погулять по нашей прекрасной столице до седьмого удара, то Нуфка, возможно, что-то и узнает, нет-нет, никаких гарантий, но если даже не выгорит, то вы потеряете лишь жалкий пакетик перца, а остальное — таки заберете, чтоб никто не сказал, что сын Яфки взял деньги за несделанную работу… я не говорю «прощайте», юноша, я говорю «до встречи», вы поняли меня? — в семь я жду…

Я прощаюсь и выхожу. Тоскливо. И противно. То, что задумано, мой последний шанс и, судя по всему, я его не упущу, но потом будет стыдно. Еще хуже, чем сейчас, хотя, в сущности, чего стыдиться? Я играю против кибера, против взбесившейся машины, в игре с которой дозволено все…

Итак, у меня в запасе почти три часа. Я выхожу из ворот Каффарской Деревни. Крысу уже убрали, котособака тоже убежала, насладившись триумфом. Идти особо некуда и можно просто пройтись по Новой Столице, поглазеть на старые здания. Город красив, он напоминает причудливую смесь Таллинна со Старой Бухарой, смесь нереальную, непредставимую и в непредставимости своей несравненную. Очень много зеленого камня; сейчас его уже не добывают, карьеры были на юге, за песками, а там хозяйничает Джаахааджа, объявивший лютую войну каменным домам вообще и их обитателям в частности.

Удивительный камень: под солнцем он не блестит, а словно бы наливается глубоким внутренним пламенем, это пламя играет всеми оттенками зелени, словно летняя степь на закате. На улицах людей гораздо меньше, чем в полдень: наемники уже разошлись по казармам, девки попрятались в заведения, только изредка городская стража, ругаясь, волочит куда-то совсем уж захмелевшего солдатика. Около Священного Холма, где высится окольцованный тройной цепью постов дворец императора, дышит нежной прохладой сад, фонтаны подбрасывают в воздух тугие струи искрящейся воды.

Все это очень интересно. Но еще интереснее то, что меня, оказывается, пасут. Следят, проще говоря. Весьма старательно и не очень умело. Высокий парень с полускрытым цветным шарфом лицом. Глаза его мне, кажется, знакомы, но, впрочем, уверенности нет, он держится поодаль. Идет по противоположной стороне улицы, изредка чуть отстает, видимо, полагая себя в таких делах докой. Это его ошибка: он дилетант, и сия деталь видна с первого взгляда. Некоторое время я помогаю ему ознакомиться с достопримечательностями столицы, а когда прогулка в паре начинает надоедать, перехожу мостовую и иду навстречу. В глазах провожатого — сложная гамма чувств: я его понимаю: самому приходилось вести наружное наблюдение и, можете не сомневаться — если вас расшифровывают в такой момент, последствия бывают самые неприятные. Видимо, и мой ангел-хранитель полагает, что сейчас его будут бить…

Но я удивляю его еще больше. Ибо исчезаю. Просто и бесследно, что называется, с концами. Люблю этот фокус, он называется «прыжок в туман» и раздобыт дотошным Серегой в каком-то старом руководстве по ниндзюцу.

Парень крутит головой, он напуган и озадачен, а я некоторое время любуюсь из-за угла его метаниями, после чего отправляюсь гулять дальше, но уже в приятном одиночестве. А с седьмым ударом колокола на большой башне опять стучусь в обитую медью дверь.

На этот раз она распахивается сразу. Никаких вопросов. И никаких волкодавов. Меня встречают так, словно я родной сын Нуфки, но Нуфка узнал об этом только час назад. Он, по-моему, даже приоделся: вместо застиранного серенького халата на сыне Яфнафа ладно подтянут пояском такой же ветхий, но некогда пурпурный, с намеками на остатки серебряного шитья. Радостно всплеснув руками, Нуфка запирает дверь и ведет меня в кабинет. Он еще, и еще, и еще раз приносит извинения за давешнюю недостойность. Он, разумеется, не посмел бы вести себя так, если бы знал, от чьего лица выступает милый юноша — нет, нет, ни слова! — он, Нуфка, все понимает и никаких имен, но если бы он только знал, с кем имеет дело, ой, это же какая честь, какой почет…

Я прерываю его излияния. Мне любопытно узнать, любезный Нуффир, чему обязан столь пристальным вниманием? И все ли ваши партнеры обеспечиваются особым надзором?

У-Яфнаф возводит очи: ой, какой вы странный, господин менестрель, ну зачем вам спрашивать такие пустяки, мы же не маленькие дети, у нас же серьезные дела, важные дела, такие дела требуют серьезного обеспечения, так что давайте не будем говорить о такой мелочи, как тихий провожатый на громкой улице, все для вашей же безопасности, господин менестрель, случись с вами что, он бы помог тут же, а так вы взяли и куда-то ушли, и знаете? — мальчику таки было очень неудобно, он просто ужасно огорчен, но хватит об этом, потому что у Нуфки есть-таки интересные новости…

Он замолкает. И, хотя заговорив, не оставляет своего ернического, утрированно-каффарского говорка, я понимаю, что не так уж прост этот Нуфка. Не люблю людей с такими спокойными глазами.

— Знаете, что я вам скажу? Ваш перец уже у меня в сундуке и вы дадите мне еще десять раз по столько, потому что старый Нуфка хорошо поработал, пока вы себе туда-сюда гуляли. И не советую уже темнить, господин, потому что очень большой человек имеет сильный интерес встретиться с вами и тихо поговорить. И если он не поможет, значит, уже никто не поможет. Но думаю, он поможет, он давно ищет встречи с кем-то, от чьего имени вы, юноша, тут стоите… И знаете, еще что? Как раз Нуфка имеет полномочия обговорить с вами, как и что…

Короткий жест, и за спиной Нуфки, словно отлипнув от стены, возникает громоздкая фигура; перед собой она катит дребезжащий столик. У-Яфнаф указывает на кувшины и кувшинчики. Не откажетесь? Отчего же, с удовольствием. Нуфка лично разливает по бокалам пряно пахнущий напиток, отпивает первым, закатывает глаза. Ого! Северное вино! Господи, да за кого ж он меня принимает?!

Молчаливый слуга подходит поближе, ловко нарезает фрукты. О, приятель, привет! Ну, как тебе шутка на улице? Мой давешний провожатый бросает пламенный взгляд исподлобья. Сгореть можно. Потом смотрит на хозяина и кивает.

— Да чего ж ему за пустяки сердиться? — хихикает Нуфка. — Наш Текко и так ваш старый должник. Да вы присмотритесь, господин менестрель, присмотритесь, представьте, что мальчик с бородой… а ты, детка, нагнись пониже, не сломаешься, ну давай, давай, сынок…

Мы смотрим друг на друга. И я вспоминаю: «Тихий приют», треск двери, щеколда летит со скобы, сдавленные матюги, «мельница» и это лицо — не румяное, как сейчас, а блекло-серое, обрамленное черной бородкой; зрачки закачены. Он лежал третьим в аккуратном рядке. Вот как? Я, не скрывая, разминаю пальцы. Что дальше?

— Как что? — изумляется Нуфка. — Дальше мы таки-да будем говорить об наших делах. Я ж вам сказал, что человек есть! Только не надо перца, там своего больше, чем всем нам когда-нибудь вообще приснится, там надо другое…

И вдруг голос Нуфки становится совсем иным, ясным и твердым.

— Впрочем, полагаю, что ерничество можно оставить. О ценах следует говорить серьезно. Вы согласны со мною, сеньор дан-Гоххо?


Теперь я знаю, почему каффаров не любят в Империи. Нельзя любить тех, с кем невозможно торговаться. Я говорил с Нуфкой долго, и предложил цену, и удвоил ее, и удвоил удвоенную, а потом услышал его цену, деланно возмутился и чуть не врезал каффару по морде; но он только пожал плечами и сказал, что это, собственно, но его условия, а того лица, которое он представляет. И что, в конце концов, не эту ли цену предполагал предложить тот, кто послал меня? Он указал пальцем на потолок, и я понял, на кого он намекает, как понял и то, что для меня этот вариант — наилучший. И для задания тоже. Тогда я попросил уточнений. Получил их. А, получив, согласился на все условия, потому что другого выхода не было, а за ценой стоять уже не приходилось.

Я вышел и побрел в ближайшую корчму, низкопробную, как и все первое попавшееся. Я заказал огнянку, полный кувшин; мерзейший местный первач обжег горло, в висках чуть загудело, но не больше.

Сеньору плохо? Пшел! Закуски? К черту… огнянки. Живо!

Итак, я мразь. Вот уж не думал. Мразь. Подонок.

Госссподи…

Стоп. Пре-кра-тить. К черту слюни и сопли. Есть задание. И гори все синим огнем, потому что есть благо и Благо. Я работаю во имя него.

Куда идти? К Арбиху теперь нельзя. Засвечен. Эй, хозяин! Найдется ли комната? Звенит о стол серебряный. Хозяин кланяется, словно марионетка. Комната есть. Хорошо… Я падаю на влажный тюфяк. Пронзительно звенят комары. Нет сил даже думать. Спать. Спать. Спать:

ДОКУМЕНТАЦИЯ — VI. АРХИВ ОСО (копия)

Из «Временной хроники вечнолюбивого и светлопрославленного Братства рыцарей Вечного Лика»

В лето 248 от основания Братства. Выступили братья-рыцари на юг, дабы вразумить мятежных тассаев. И одолели.

В лето 251 от основания Братства. Выступили братья-рыцари на запад, дабы отразить набег эррауров. И одолели.

В лето 257 от основания Братства. Приняли братья-рыцари вызов прегордого дан-Ррахвы. Выступили в поход. И одолели.

В лето 259 от основания Братства. Оклеветанные гнусными наветчиками, отказали братья-рыцари в покорности владыке до тех пор, пока не будут признаны их законные права. Когда же двинул владыка дружины на южные рубежи, скорбя, оказали сопротивление. И одолели.

В лето 263 от основания Братства. Встав на границе южных песков, заслонили братья-рыцари Империю от орд зломерзостного Джаахааджа. Схватились с ним. И одолели.

…И одолели.

…И одолели.

…И одолели. Источник: Сборник «Цивилизации третьего уровня: проблемы аналогий. Документы и материалы». Издание Галактического Института Социальных Исследований. Земля — Валькирия — Тхимпха-два. Том 22. Раздел IX. Страницы 699, 701, 713.

10

Ни отцу, ни деду императора не доводилось выставлять в поле подобного войска. Только прадед, еще державший сеньоров в руках, собирал под черно-золотым стягом столько кованой рати, да и то, если верить летописям, лишь единожды, в час наистрашнейший, когда с юго-запада хлынули через пески орды синелицых.

Тяжелым, слегка сужающимся на челе клином выстроилось рыцарство Империи — все двадцать с лишним тысяч всадников, чьи имена значились в Шелковых Книгах семи провинций. Все гербы и все цвета перемешались в шеренгах. А за конницей плотным квадратом сбилась пехота: сеньорские дружинники с гладкими треугольными щитами, и пестро наряженные наемники императора, и орденские полубратья в фиолетовых военных рясах.

Невиданная сила. Невероятная. Всесокрушающая.

Но и вилланская рать, стоящая по колено в медленно испаряющемся тумане, густилась, словно серая туча, ощетинившаяся ровными рядами склоненных пик. Сто дней боев научили вчерашних хвостокрутов стоять намертво, по-солдатски. А с левого фланга, вытягиваясь серпом, все быстрее и быстрее выдвигаясь вперед, мчалась наперерез железногрудому клину мятежная конница. Впереди, под синим флажком с колосьями, на громадном караковом жеребце несся Вудри, ни с кем не поделившийся честью начать этот бой.

— За мнооой!

Ах, как стелется небо! Плещется лоснящаяся грива Баго: стоном, гудом отзывается земля. Воют за спиной всадники, гордость и надежда Багряного Владыки, несчитанные, яростные. Изготовив к удару мечи, плотно охватив древки копий, раскручивая кольца арканов, распластались конники над мечущимися гривами; травяная подстилка, припущенная недорассеявшимся туманом, мягко отдается в стременах.

Мощно идет лава, Вудри, не глядя, чувствует ее слитный полет; легко катится, набрав разгон на невысоком холме. Легкость испытывает и сам Вудри, но не только телом, словно бы парящим над гудящим полем, а и душой: ясно видно — уже не исправить господам свою оплошность, не успеют они, не приостановятся, не развернутся, а и развернувшись, не сумеют набрать нужный бег; и уже ноет плечо, предвкушая мгновение первого удара…

Но господа недаром господа. Они рвутся вперед сквозь дождь стрел, они сминают заслоны лучников, не оглядываясь на пронзенных собратьев; они замечают угрозу! — и вот, отколовшись от ударного клина, целящегося в лоб мятежной пехоте, навстречу всадникам Вудри рассыпаются закованные в сплошную броню истуканы на переливающихся разноцветным шелком копях. Хлещет в глаза алым и черным. Каданга! Впереди, под двухвостой хоругвью, высокий рыцарь; от остальных не отличается ничем, однако — вожак: подсказала уверенно поднятая рука, направляющая ход заслона. Привет тебе, эрр! Вперед — и наперерез! Дурея от шпор, криков и гуда земли, рвется из-под седла Баго: нет, шалишь, брат, держись!

Светло-серый иноходец под ало-черной попоной нарастает стремительно. Оторвался от плотной стены своих корпусов на десять; за ним, у хвоста, прижавшись тесно, еще двое, на гнедом и на белом. Оруженосцы, личная стража. Эти не отстают. А светло-серый уже близко: под взвихряющейся попоной мелькают мохнатые коричневые бабки. Поверх гривы забрало, спокойные зрачки в прорези забрала. Не бережется, что ж, противник достойный, от поединка не уклонится. Все-таки эрр! Так даже лучше. В этом бою сеньоры должны оценить, кто таков Вудри! Невольно подобравшись, ощутил прилив азартной злости, меч опустил к стремени. Размах клинка пойдет в полный круг, чтобы наверняка!

Уже ясно видя ту точку на еще непримятой траве, где выпадет сойтись, Вудри вдруг ощутил тяжелый удар в сердце, такой, что даже пальцы, охватившие рукоять, дрогнули. Не глазом, чутьем уловил: опасность! Что такое? Вот он, уже почти рядом, светло-серый под черным и алым; рыцарь, оскалившись, заносит меч; бугром вздувается черный плащ.

Ах, вот как…

Двое, на гнедом и на белом, не отстали, успели подтянуться, словно бы даже сбились кучнее, прикрыли эрра; ясно: выдвигаются в ряд, прикрывают, сейчас зажмут. Трое на одного… Влип, Вудри!

С левого бока окатило плотной гудящей волной воздуха. Вудри вскинулся в седле, занося меч. Ох, молодцы, ох, черти! Тоббо успел подобраться, даже немного опередил и берет на себя левого кадангца. Хор-р-рошо, теперь увидим, как вы нас и кто кого… краем глаза засек, как сползает с коня, пробитый, почитай, насквозь, тот, что шел на гнедом… древко пики прыгает вверх и конь рвет в сторону, отвалив от черно-алого, чуть обнажая бок эрра. А-ах! Вудри клином вбивает бесящегося Баго в прореху меж конскими боками. И с выдохом, колесом, во всю руку. Неудачно! — угодил клинком по клинку, не зацепил шею: от толчка свело руку. Разворот! И снова! И еще! Еще! Получи, эрр! Ааааааааа! Мясо!!

Черно-алый исчез. Нет его. Вообще нет.

Красное, паркое липнет на лезвии. Вопят кадангцы.

Бряцая, лоб в лоб, сталкиваются подоспевшие лавы.

Вой, скрежет, ржание…


Фланговый удар конницы не остановил, но ослабил напор броненосного клина, а ослабив, спас мятежную пехоту: она не рассыпалась надвое, как предполагал магистр, она только подалась чуть назад, прогнулась и вязким серым комом облепила сверкающие бока тысячеконного монстра, вспоровшего и перекромсавшего первые ряды. Пики и копья, алебарды и булавы на длинных древках взметнулись и обрушились на полированную сталь шлемов; взвились багры и арканы, сдирая рыцарей с седел, сбрасывая под ноги пехотинцев. Только что всесокрушающая, неостановимая в разбеге, конница застряла, а застряв, превратилась в стреноженного быка, чья дикая мощь бессильна перед медленно подходящим мясником.

На выручку гибнущим сеньорам, повинуясь знаку магистра, двинулась, опустив копья в проемы меж сдвинутыми щитами, скорая и умелая имперская пехота.

И сошлись! И закопошились, размазывая красное по зеленому! Сминая ряды, покатились вперед, и назад, и снова вперед, неповоротливо колыхаясь, растаптывая упавших, перетирая мягкое с мягким в единую жижу, глухо чавкающую под оскальзывающимися ногами. Железом — в лицо; ножом — под щит; кто упал, пока еще не растоптали, — зубами за ногу, визжа, хрипя, давясь черной жильной кровью. Серое — на разноцветное, разноцветное — на серое, а вскоре уже и не различить, кто есть кто.

Битва закончилась. Началась резня. Масса давила массу и победить могло уже не тонкоеискусство, не умение, не храбрость даже, а презренная численность, тупое бесстрашие и угрюмое лапотное упрямство. И хотя наемники умели многое, хотя дружинники сеньоров, спешенные для битвы, стояли накрепко, хотя приоры сурово подгоняли полубратьев, все яснее становилось, что серая лавина сомнет, раздавит, изгложет остатки разноцветных отрядов. А совершив это, устремится к воротам Новой Столицы, и ворота распахнутся под натиском давящих друг друга, рычащих, утративших людское обличье, перемазанных бурой жижей вилланов.

Все поняли это. Горожане и беженцы, сгрудившиеся на стенах, — с содроганием; император у бойниц наблюдательной башни — с тоской. Понял и магистр, стоящий и окружении последней фиолетовой хоругви. Уже утративший нить управления боем, он покачал головой и поправил на боку короткий тоненький стилет, обещавший избавить от глумления и позора. А ранее всех осознал неизбежное Вудри…

Подбоченясь, сидел он на свежею коне поблизости от холма, на котором в кольце стражи багряной статуей возвышался король; конь, сменивший взмыленного Баго, косил глазом, прядал ушами и пытался рвануть, возбуждаемый криками и терпким запахом битвы. Но, осаживая его жилистой рукой, Вудри улыбался. Со всех сторон к командиру подтягивалась конница. Разгром заслона завершился, кадангцев измотали и вырубили почти вчистую. Не без потерь — так что ж? Теперь можно было отдохнуть. Всадники сделали свое дело. У них будет еще одна работа: сомкнуться в клин и ударить в спину разноцветной пехоте, уже обреченной, замкнуть кольцо, высечь — и тогда уже, не раньше, рассыпаться по долине частой сетью, настигая тех сеньоров, что уцелеют в схватке и попытаются уйти под защиту своих замков.

Это задумано Вудри. Он, не кто-то иной, вынянчил план последней битвы. Он шлифовал его долгими бессонными ночами, прикидывал, взвешивал, отбрасывал невозможное. И никто не возразил, когда Степняк доложил свой план Совету. А король, как обычно, молча наклонил голову. П-хе! Хороший король, удачливый. А главное — молчаливый. Командиров слушает, не самовольничает…

Вудри доволен королем. Вернее, был доволен, пока не появился этот Ллан. Черная ворона! Просквозил уши своим Царством Солнца, задурил голову Багряному. Равенство… Выходит, он, Вудри, даже после победы будет равен какому-нибудь Тоббо? Он, Вудри! — без которого не было бы великой победы, что вершится сейчас в минуте конского хода отсюда…

Ну нет! Большую игру играет сегодня Вудри, очень большую, больше некуда. Проиграет — на кону голова. Но не должен проиграть. Все обдумано. Все просчитано. И об этом, рассчитанном, не сообщил Степняк Совету.

Господам известны дела Вудри. Есть у Степняка золото, но никаким золотом не откупиться, не вымолить прощения. Но как смешно! — в Царстве Солнца золото тоже ни к чему, там все равны. Равны! Ха! Кто с кем? Все со всеми, говорит Ллан. Дуррак.

Вудри оглянулся. Все больше и больше всадников вокруг. Они пересмеиваются и смотрят на командира с обожанием. Отчего бы и нет? Вудри заботится о коннице, не дает своих в обиду. И не даст.

Ближе других — сотня конных в запыленных лазоревых плащах, в шлемах с одинаковыми гребнистыми навершиями. Это — близкие, особо доверенные. Их Вудри держит при стремени. Их нужно беречь; это — то, что дороже золота. Большинство — еще из степных, из тех, с кем Вудри начинал. Они не продадут, не усомнятся. Прикажи — и пойдут, куда угодно. Будь их пару тысяч, разговор с Лланом был бы коротким. А так — приходится таиться. Но сегодня прятки закончились. Конница Вудри, никто больше, прищучила сеньоров. И есть еще в запасе у Вудри козырь, который не бьется. Одна на колоду бывает такая карта, да и не во всякой колоде попадется. Там, в стороне от боя, в кибитке. Недешево далась, да ведь и стоит той цены.

Вудри осклабился и сплюнул. Там, на стенах, и там, на башне, и там, в поле, под фиолетовым знаменем магистра, небось недоумевают: что ж это медлит Степняк? А Степняк не медлит. Степняк ждет, чтобы вы, господа, получше осознали, какова цена такому выигрышу, какой ждет вас сегодня.

— Слушай меня!

Повысив голос, чтобы перешуметь лязг битвы, Вудри оглядел подравнивающиеся ряды грив и распаленных ураганной скачкой потных лиц.

— Тоббо!

Окатывая конские бока краями грязной лазоревой накидки, Тоббо подлетел к верховному. В глазах застыла вера и готовность повиноваться.

— Я остаюсь здесь, с лазоревыми. Ты поведешь конницу!

И вытянул руку. Но не в направлении шевелящегося клубка дерущихся, а в иную сторону, туда, где черными точками виднелись удаляющиеся спины сбитого кадангского заслона.

— Командуй преследование, Тоббо!

В глазах бывшего пастуха недоумение. Коннице место здесь! Разве не видишь, командир? — магистр двинул в бой последнюю хоругвь. Их мало, но это братья-рыцари и у них свежие кони. А магистру нечего терять. Если они сейчас ударят по пехоте, по нашей пехоте, то разорвут ее и выпустят на волю застрявший, но еще огрызающийся клин. Не гнаться за трусами нужно, командир! Сбить свежих и окольцевать усталых! Если это ясно мне, то что же ты, Вудри?!

— Ты слышал приказ, Тоббо!

В прыгающих глазах Степняка мелькнуло нечто, похожее на страх. Прыгнули зрачки, прищурились гаденько веки. И Тоббо внезапно понял, в чем дело. Понял, но не посмел поверить догадке, и это погубило его, и не только его, потому что вдруг полыхнуло иссиня-белым, темень упала на сознание, и он, ловя воздух руками, завалился назад, замер, полулежа на крупе коня, и рухнул в траву, чудом минуя ловушки стремени.

Вудри выпустил шестопер, и тот закачался на ремешке.

О Вечный… сохрани! Неужто даже среди лазоревых есть собаки, грызущие хозяина? Уголки рта дергались. Черная ллановская дурь… кто еще? Кто? Но всадники смотрели с тем же обожанием. Они не слышали разговора, а гласное — они не видели, как метались зрачки командира. Зато они слышали, что Тоббо пререкался.

С верховным! На поле боя!

Поделом!

Сцепив зубы, Вудри окликнул первого попавшегося лазоревого. Махнул рукой — в степь, в степь! вдогон! — и пусть ни один не уйдет. Всадник кивнул, перехватил брошенный в руку шестопер и помчался в степную даль, уводя за собой: гикающие лавы мятежной конницы.

Кончено…

Вудри несколько раз глубоко, со свистом, вздохнул, скомандовал лазоревым: «За мной!», мельком оглядел Тоббо, валяющегося на траве, разметав руки, и повернул коня в сторону ставки Багряного. В руке его болтался изготовленный к броску аркан…

11

— Ведут! Ведут! — понеслись голоса.

Люди, плотно прижатые друг к другу, толкались, вытягивали шеи, привставали, пытаясь заглянуть поверх голов кольчужников, плотным рядом отгородивших человеческое скопище от мостовой.

— Ведуууут!

Площадь, переполненная людьми, гудела. В середине ее, напротив Священного Холма, возвышался деревянный помост, сочащийся каплями светлой искристой смолы. Вокруг помоста тянулись такие же белые, тщательно обструганные столбы, соединенные перекладинами, и веревочные петли, привязанные к крюкам, слегка покручивались, словно разминаясь перед работой.

Над городом, заглушая ропот и причитания напирающих друг на друга людей, катился колокольный звон. Несмотря на ранний час, дома были убраны цветными полотнищами: хозяева, подчиняясь приказу градоначальника, трудились всю ночь не покладая рук. Солнечные лучи играли на кольчугах, прыгали по лезвиям копий наемников, выстроившихся вдоль улиц от тюрьмы до самого помоста.

— Ведут!

Но никто не показывался. Солнце поднялось выше. Женщины, отталкивая бесстыдно прижимающихся, утирали лица платками. Мужчины, кто сумел, распахнули куртки. Только каффары, согласно обычаю, потели в плотных темных пелеринах. Да еще рядом с помостом, на почетных скамьях, вознесенных на высокие столбы, имперская знать не шевелилась, сохраняя достоинство, — а это, свидетель Вечный, было не так уж легко в шитых золотой нитью тяжелых одеяниях.

Наконец вдали послышался рев, перекрывший на миг гудение колоколов; люди вновь зашевелились, толпа дрогнула, напирая на оцепление и сдавливая стоящих в гуще; несколько всадников, гикая, проскакали по улице к спешились у края лестницы, ведущей на помост.

Осужденные показались неожиданно; стиснутые со всех сторон стражей, они медленно продвигались вперед. Звон цепей звучал в такт колокольному перезвону. Охрана первого и второго была столь многочисленной, что разглядеть их было бы можно лишь с большим трудом, подпрыгнув и заглянув за железный круг шлемов. Затем вели рядовых мятежников; здесь цепочка охраны была не так плотна, смертников можно было разглядеть — но кого интересовали эти?

Стража двигалась медленно. И первого из ведомых, исполина, закованного в багряные доспехи, крепко связанного, с лицом, скрытым глухим шлемом под короной с колосьями, встречало и провожало почтительное, испуганное молчание. Все знали, кто это. В мерной медленной походке ощущалось какое-то нечеловеческое спокойное величие. Из уст в уста бежала молва: ЕГО не пытали; ЕГО не развязывали; с НЕГО даже не посмели снять доспехи. Особо осведомленные добавляли: палач бросил на стол бляху и отказался принимать участие в ЕГО казни. Ооо, мастера можно понять; его оштрафовали, но места не лишили. Он сделает полработы. А вместе с ним на помост выйдет убийца, спасающийся от колеса. Да-да, убийца! — тот самый, что поднял руку на доброго Арбиха дан-Лалла. Как, сударь, его изловили? Да, да, да…

Но исполин проходил, связанный цепью, опутанный сетью, и исчезая за поворотом улицы, и все чувства толпы выплескивались на следующего — худого, шатающегося, с кровавыми колтунами волос, из-под которых слегка пробивалась седина.

— Глядите, Ллан!

— О Вечный, какие глаза!..

— Сдохни, изверг!

— Отец, прощай!!!

— Кто это сказал? Держите его!

— Аааааааааааааа…

Ллан, звеня цепями, продолжал идти вслед за мерно качающейся багряной фигурой. Ничто не привлекало его внимания, он почти не чувствовал боли в истерзанном ночными пытками теле. Слуг Вечного не пытают прилюдно; сеньоры сорвали злость втихомолку, во мраке. Глупые палачи выбились из сил, но не услышали стона: они не ведали, что Ллан давно научился отгонять боль. Глаза его, сияющие более, чем обычно, были устремлены в прошлое, ибо в будущее он уже не верил, а в настоящем ему не оставалось ничего, кроме короткого пути до свежесрубленного дощатого помоста.

Лишь обрывки выкриков доносились до слуха и опадали, бесплодные и бессильные.

— …в ад, кровопийца!

— …за маму мою… за маму!

— …скотский поп!

— …прощай, отец!!!

— …ааааааааааааа!

Ллан шел вперед, словно кричали не ему. Меж ног стражников, обутых в добротные сапоги, едва виднелись грязные обожженные ступни. Он заметно припадал на левую ногу.

Позади осужденного, вне кольца стражи, брели бритоголовые служители Вечного. Они распевали проклятия и окуривали воздух тлеющими метелками священных трав, дабы очистить и обезопасить улицу, по которой прошел богоотступник. А Ллан не слышал их протяжных песнопений. Он смотрел в недавнее.

…Вот тот страшный день, корда все кончилось. Клонится высокое знамя с колосом, и на холме исчезает багряная фигура; падает с коня, рушится, словно подсеченная. Там что-то происходит, суетятся люди, сверкают крохотные искорки мечей над лазоревой суматохой. Никто из дерущихся не может понять, что творится там, далеко за спинами, в глубоком тылу. Но уже вырывается на волю рыцарский клин; в гуще боя рождается и крепнет стонущий вопль, леденя руки, заставляя выронить оружие: «Убит! Братья, Багряный убит!». И, бросив копье, уже почти вошедшее в кольчужника, поворачивается и бежит, обхватив голову, первый из вилланов. А за ним — еще, и еще, и десяток, и сотня. А фиолетовые всадники, темные и безмолвные, как духи ночи, мчатся и рубят бегущих, рубят вдогон, по спинам. И шепот: «Отец Ллан, одень это…»; и чужое рванье на плечах…


О Светлые, почему столько злобы вокруг? Ведь большинство стоящих одеты в серую домотканину. Не ради них ли?.. Так что же они? Хотя бы один ласковый, сожалеющий взгляд.

Ллан вдруг увидел толпу — всю сразу, злобно скалящуюся, и копья стражи, и смолистые слезы досок. Блуждающими глазами обводил он вопящих людей, поднимаясь на помост по скрипучей прогибающейся лестнице. Ступеньки лишь чуть-чуть, совсем негромко скрипели под его нетяжелым телом, но это тонкое покряхтывание подобно погребальному гимну вплеталось в звон цепей и ликующую перекличку колоколов.

«Ну что, Ллан, — выпевают ступеньки, — вот и конец твоей дороги… Где же равенство, и где Царство Солнца, что посулил ты несчастным? Стоять тебе ныне перед Вечным и держать ответ за все: за доброе и за злое. А много ли доброго сделал ты? Взгляни, кто плюет тебе в лицо. Взгляни на тех, кто верил: сейчас твоих беззаветных станут вешать… Где же твоя Истина, Ллан?»

Смертник вздрогнул. Впервые ему стало страшно. Где же Истина? Мысль снова поставила перед взором то, что прошло. Вот он в Восточной Столице. Город пуст, словно вымер. Сеньоры не стали разрушать дома, но выкуп оказался чудовищным. Все вольности и привилегии, все древние хартии с печатями и алыми заглавными буквицами, выданные еще Старыми Королями и подтвержденные в недавние времена, сгорели в пламени; магистрат распущен навечно и город поделен на кварталы, принадлежащие окрестным сеньорам. С купцов и мастеров сорваны ленты — и черные, и белые; отныне и навсегда все они — вилланы, отпущенные на оброк, вилланы-торговцы и вилланы-рукодельники. Но они живы. А вдоль улиц, на бревнах, торчащих из узких окошек, висят удавленные «худые», те, что держали город из последних сил, пока однажды ночью ворота не распахнулись во приказу ратуши. Они висят близко-близко, вешать просторнее не хватило бы бревен, а внизу, у окоченевших ног казненных, сидят с протянутыми руками их дети. Но в городе голод, лишнего нет ни у кого, не до милосердия; сиротам не подают, и они ложатся прямо на плиты, ложатся и умирают, не имея сил даже смежить синеватые веки…

…Скрипят, все скрипят дощатые ступени под босыми ногами. Прогнулась, наконец, и освобожденно вздохнула последняя. Вот он, помост. Подальше, почти у края — столб. Цепями прикручен к нему Багряный, прикручен и обложен просмоленным хворостом. А чтобы не занялись доски, под хворост уложены плоские железные щиты, закрывающие половину помоста. Пылает факел в руке у палача, — не главного мастера, а другого, с закрытым лицом. И нагреваются в плоской треногой жаровне длинные стальные иглы.

Но это не для тебя, Ллан. Прямо перед тобой, в двух шагах — неструганая колода с торчащим, наискось врубленным в дерево топором. Он любовно вычищен, лишь на обушке — несколько темных вмятин-оспинок. Что еще ты должен вспомнить, пока не упал этот топор?

Да, конечно…

…Однажды на главной площади закричал глашатай. Голос его был радостен, и на веселые крики сошлись все, кто мог еще в задавленном страхом городе. Впервые за последние недели глашатай возвещал не казнь, а прощение. Милость и прощение, коих удостоился виллан Вудри, известный многим под разбойным прозвищем Степняка; он, образумившись, споспешествовал властям в захвате богопротивного вожака бунтарей, и тем обелил себя, уберег от кары и удостоился дворянского звания. Но, — ликующе возвысил голос глашатай, — оный Вудри, проявив истинное благородство, свершил и большее. Неисповедимыми путями он уберег, и спас, и сохранил, и представил ко двору императора дщерь дан-Баэлей, единственный росток достойного рода. И посему, как верный и высоконравный, заносится помянутый Вудри со всеми потомками своими в матрикулы сеньоров по Шелковой Книге Баэля, получая землю и герб! И да будет сие назиданием каждому и памятью о том, что воздается смертному по делам его! Но последние слова глашатая заглушил крик седовласого простолюдина. Он потрясал кулаками и выкрикивал бессильные проклятия. Вокруг него опустело, люди расступились, и внезапно кто-то сдавленно ахнул: «Глядите, Ллан», и сразу же сквозь покорную толпу, раскидывая людей, как валежник, бросились стражники…

Потом его везли — как зверя, закованным, запертым в крытой повозке. Вместе с ветром в щели несло трупным смрадом; даже не видя, можно было понять по вони и хриплому карканью, что вдоль дороги стоят виселицы и что виселиц этих много. Совсем одного увозили его из Восточной Столицы: всех остальных, видать, уже перебили, а кого не убили еще — выловили.

И впрямь, здесь, в Новой Столице, в каменных мешках гнили сотни пленных, прибереженных специально для этого дня. А Ллана не убили на месте, чтобы не портить сочную приправу к празднику сеньоров: зрелище гибели отца мятежей, ненавистного едва ли не больше, нежели сам Багряный. Ведь тот — непостижим. Ллан же понятен. И ненависть к нему тоже понятна и проста; тем сладостнее станет его казнь…

Уже погладил рукоять топора палач.

Уже поставили вод перекладины первые десятки мятежников, накинув на шеи приспущенные петли, и за концы веревок ухватились кольчужники.

Резко оборвавшись, затих колокольный стон.

Ллан спокойно подошел к плахе, снова обвел глазами затихшую и жадно подобравшуюся толпу и вздрогнул: прямо против него, на высокой скамье, близ императора, восседал Вудри в золоченой накидке с гербом — драконом на лазоревом поле. Сидел и небрежно обнимал левой рукой худенькую светловолосую девушку, вернее, еще девочку — подростка. Глаза их встретились, и Вудри, скривив губу, пожал плечами — слегка, почти незаметно; пожал плечами и улыбнулся, отвечая на пристальный взгляд осужденного.

Вудрин дан-Баэль, граф и сеньор Баальский — по праву императорской милости и через брачное таинство, провожал мятежника без ненависти; имей он в душе больше веры — попросил бы Вечного о милости к дураку.

Ллан преклонил колени и, щекой к шершавому дереву, положил голову на плаху.

Мыслей нет — все ушло. Лишь одно, подобно раскаленным щипцам палача, жгло, болью сводило скулы:

— Почему?! Где же Истина?..

Тень от топора мелькнула над склоненной головой: солнечный зайчик подпрыгнул и заиграл перед глазами.

И Ллан понял.

А поняв, застонал от мучительного желания повернуть голову и в последний раз взглянуть на высоко поднявшееся солнце, которое пригревало его спину и обнаженную шею. Какое оно, солнце? Ведь он, звавший людей к Солнечному Царству, в последние годы ни разу не вскинул голову, чтобы посмотреть на ясное предвечное светило…

12

…А потом палач прислонил топор к колоде, и поклонился императору, и помахал квадратной ладонью толпе, и пошел вниз по ступеням с видом человека, хорошо и полезно поработавшего, а тот, второй, в колпаке, отошел от жаровни к столбу — и толпа затихла, будто уже и не помнила о только что спрыгнувшей в корзину голове. Люди замерли, почти все развернулись к почетной трибуне; кому же не интересно поглядеть, как радуется император? Только немногие не сделали этого, и в их числе — я: мне плевать хотелось на императора и на его радости, но главное, я боялся встретиться взглядом с девочкой в голубом, с юной супругой свежеизготовленного графа Вудрина; я боялся, что, увидев, она спрыгнет со своей скамьи и побежит ко мне, боялся, хотя отлично понимал: меня не разглядеть в море голов, я очень далеко от трибуны, и, в конце концов, она навряд ли может хоть что-то видеть сейчас.

Олла, сестренка… Таолла-Фэй Шианна дан-Баэль. Имя твое оказалось гораздо больше тебя самой, девочка, если уравновесило великий мятеж. Ты сидишь, и смотришь пустыми глазами, и ждешь меня, а я… я продал тебя. Продал, и хуже того — струсил; назвал улицу, дом, и за тобой пошли, но без меня: я боялся смотреть тебе в глаза…


Но я не мог поступить иначе! Они назвали мне твое имя, и потребовали тебя, это была окончательная цена… Они знали, что ты жива, и искали, а мне нужно было купить кого-то в стане Багряного, чтобы бунт закончился так, как всегда кончаются бунты… И я прав, потому что машину нужно было остановить любой ценой!


И даже у сожженного дома Арбиха дан-Лаллы я не пожалел ни о чем. Я не говорил с Нуфкой об этом, но ясно было, что и его судьба тоже входит в цену, хотя и довеском; надеюсь, что он, верный слову, отдал тебя не просто так и дорого продал свою жизнь; его убили из-за меня, но уцелеть он не мог, потому что солидные люди, делая свои дела, обходятся без ненужных свидетелей, а Нуффир — солидный человек…


Но я не мог поступить иначе! Спасти Арбиха было невозможно, ибо он дал клятву беречь тебя, сестричка, и ничто не заставило бы его эту клятву нарушить… А ты уже была продана, продана очень дорого — и что значила для тех, кто тебя купил, еще одна старая жизнь… Но я нрав даже в этом, потому что здесь уже не до чистоты рук, если машину нужно было остановить любой ценой!


Что подумал обо мне Нуфка? Это его дело, я не сказал каффару о своем интересе впрямую; надо думать, они решили, что я — из людей императора, а вся одиссея моя — лишь преамбула к торговле и предложению столь безусловной гарантии, как дочь почти напрочь выбитых дан-Баэлей…


Но я не мог поступить иначе! Арбих… О нем я буду помнить до конца дней своих… но он, в конце концов, был стар, ему уже недолго оставалось… да и не знал же я наверняка, что люди Нуфки займутся им! А Олла, что ж… она родилась графиней и останется ею, ей жить здесь… И я, в сущности, ничего не изменил, я вошел в ее жизнь и исчез из нее, это было неизбежно… А я очутился здесь лишь потому только, что машину нужно было остановить любой ценой!


Я уговаривал себя, я делал это истово — и почти преуспел, так что даже сумел не сорваться, когда увидел ее, а рядом с ней — Вудри, который ее купил. Я ненавидел его, его мясистые губы, его довольную ухмылку — но понимал в то же время, что не имею права на ненависть, что ненависть эта есть лишь потому, что он ее купил… но он-то всего лишь купил, а продал я!

Но черт с ним! — зато взбесившийся кибер уже не начнет строить на людских костях свое холодное царство логической справедливости… кости все равно лягут, но так уж повелось, что крестьянские бунты кончаются колесами и кольями, тут я ничего не могу поделать…

А что я вообще могу? Я могу вернуться, и получить снова удостоверение штатного сотрудника, и отпуск; Серега хлопнет меня по плечу, а я смогу выставить ему ящик «Наполеона»; а еще я могу съездить на Фрязино-IV и поцеловать Аришку, а потом рвануть чуть дальше и дать по морде кому следует… все это я могу, но это мои дела, земные дела…

И пока я уговаривал себя, отводя глаза, палач ушел с помоста, а помощник его вынул из жаровни длинные иглы и подошел к киберу, и воткнул в щели забрала рдеющие стальные острия… И все мои доводы стали шпиком, потому что в небо над площадью ввинтился жуткий, невероятный, выматывающий душу Человеческий вопль. Визг! Крик!! Вой!!!

Кричал кибер.

Господи, как же он кричал! — дергаясь и вырываясь из цепей, из просмоленных канатов, а из-под забрала двумя струйками сочилась кровь. Человеческая кровь, едва заметная, но все-таки более темная, чем багряные латы, он выл и бился у столба, а пламя уже подбиралось к нему, и лизнуло, и охватило полностью… доспехи вздулись, багряный суперпласт почернел и растекся бесформенной массой, из которой внезапно пополз, мешаясь с тяжелым вонючим дымом, душистый аромат жарящегося мяса. А кибер кричал, кричал, и наконец умолк. Обвис на цепях, бесформенный, вкусно пахнущий и безмолвный.

…Когда я очнулся, небо посерело и сквозь пока еще светлые облака проглядывали легким намеком рога полумесяца. Площадь опустела, трибуна знати была оголена, ковры и ленты сняты, зеваки разбрелись и только несколько десятков слабонервных, вроде меня, лежали то там, то здесь… Иногда кто-то, пришедший в себя, приподнимался, дико осматривался по сторонам и торопливо исчезал под добродушную ругань стражников, оцепивших помост. Мне и остальным повезло: толпа расходилась довольная, отчего и не стала топтать лежащих; через нас, видимо, просто переступали. Лишь несколько человек были странно плоски и взлохмачены, словно бы размазаны по плитам. Но около них уже копошились уборщики, скидывая мусор в ящики железными скребками. Я показал стражнику монету, и кряжистый дядька с торчащими рыжими усами перестал угрожать древком алебарды; после второго золотого он стал почти любезен, а получив на себя и напарника еще три, позволил мне подняться на помост.

Там тоже успели прибрать. Только кровь не стали вытирать с плахи и крупные сине-зеленые мухи ползали по красному, начинающему уже подергиваться по краям ржавчиной; их крылышки слегка вибрировали, усики шевелились, лапки вязли в липком, и они с заметным трудом взлетали, басовито гудя, описывали один-два круга и вновь пикировали на загустевающие пятна. Меня передернуло, мягко подломились ноги; я заставил себя не смотреть и прошел к краю помоста, к расцвеченным окалиной щитам и столбу, с которого свисало черно-бесформенное. Не хотелось этого делать, но нужно было убедиться, увидеть вблизи, иначе я не выдержал бы и заставил себя поверить, что все виденное и слышанное было бредом, что горела машина, а все остальное — лишь фантасмагория, порожденная перенакаленными нервами.

Я подошел к самому столбу, вплотную, и увидел черный огрызок горелого суперпласта, стекшийся в громадную грушу, а сверху, в узкой ее части, где огонь выплавил дыру, скалились в бугристой гари белые-пребелые зубы. И меня вывернуло прямо на помост, что обошлось еще в три золотых.

Этого хватило вполне. В тот же вечер я покинул Новую Столицу, пристав к каравану, уходящему на Восток. Повозки были набиты битком: беженцы возвращались домой, они торопились отстраивать пепелища и это был неплохой барыш! — купцы охотно принимались за извоз. Они были веселы и необычайно щедры, радовались спокойствию на дорогах, благословляли магистра, славили императора и на каждом привале пели во здравие графа Вудрина, который »…даром, что разбойник, а, вишь ты, как свою выгоду понимает…» и с которым «…любой честный человек теперь не откажется иметь дело». Я отнекивался от угощений, меня поначалу беззлобно стыдили, потом уговаривали, потом кое-кто из беженцев начал поглядывать искоса и шептать о «проклятом мужиколюбе». Но отстали, когда я безвозмездно излечил геморрой и два остеохондроза и объявил, что обдумываю трактат, отчего и дал обет воздержания.

А возле дороги убивали, и я видел все это. Бунтовщиков вели на казнь в родные места, под стражей; они умирали достойно, по-человечески, без пижонства, но и без постыдного визга — не все, конечно, но большинство; они подходили под петлю и не просили ни о чем, словно и не рождались скотиной, обреченной на пожизненное пресмыкание. Это сердило господ, сеньоры зверели, судьи изощрялись в выдумках, так что даже палачи седели на рабочих местах, но что с того?

Мужики принимали смерть, как награду, крича в последний миг, что Багряный живи еще вернется. Откуда возник нелепый слух? — не знаю, но он креп с каждым днем, его повторяли, понизив голое и округлив глаза.

И я понял вдруг то, чего не понимал раньше: отчего так страшны сеньорские расправы. Да оттого, что человек, единожды осознавший себя таковым, уже не ляжет по-свински в грязь; виллан, видевший кровь господина, не стерпит плетки наследника. Выходит, не в устрашение живым столько крови после бунтов, нет, все гораздо проще: высшим нужно уничтожить всех, кто очнулся от рабства.

…Я ехал в тряской повозке и думал об Олле, и об Арбихе, и о кибере, которого уже не найти, а, значит, и не списать, и о том, что это пустяки, потому что остатки его раскиданы надежно, и снова об Олле — она не поверит, что я бросил ее, и будет ждать меня, брата, будет ждать долго, до последнего дня своего; пока что — в своей светелке, а когда подрастет — в постели, рядом с грубой губастой скотиной; и опять об Арбихе, который дрался один против десятка ножей, и снова, снова, снова — о парне, решившемся поднять багряное забрало того, кого проклял Вечный…

Как он смог одолеть самого себя, свой страх? И снять латы? И стать высшим существом, оставаясь человеком? Как?!

Ну а я, я — сумел бы? Разумеется. Я же не верю ни во что, кроме себя, и своих друзей, и наших знаний, и могущества Земли. А он? Он верил в непознаваемое. Но не побежал сломя голову, увидев то, что было под шлемом. Он решился — надел его на себя.

И вот, сидя в модуле, у стилизованного под земное средневековье столика, я говорю себе: ты — дерьмо, исполнитель! Неприятно? А что поделаешь? Ты все продумал, ты в полной мере использовал свои полномочия, ты выполнил задание… одно только не успел сообразить, торопясь спасти людей от победы безумной машины. Даже не задумался. О чем? Да о том, что люди не пойдут за кибером, пускай даже самым разбагряным, они пойдут только за человеком, хотя бы он и вел их молча.

И что в итоге? Грязь на руках, грязь на душе. И никого ни от чего не спас, и ничего не предотвратил, наоборот — напортачил, как приготовишка. Мятеж разгромлен — это ты, землянин, написал чужую историю. Попробуй теперь, исправь. Слабо. Можно, конечно, взять меч и пойти к людям. Ты победишь императора, ты разобьешь магистра, знаний хватит. Но чего стоит стадо, слепо идущее за всезнающим богом?

И разве нужны вообще боги, если Багряный кричал от боли?

Он был человеком, но человеком, дерзнувшим одеть доспехи бога, — и они пришлись ему впору. А мне нечего сказать ни Олле, ни Арбиху, ни всем вам, здешние люди. Что с меня взять? Рожденный богом разве сумеет понять человека? Зачем же лезть грязными руками? Есть Багряный, нет его — какая разница? Выбирать не мне. Выбирать вам. Потому что ничто не кончилось. Потому что снова займутся бунты, и все равно будет Ллан, который страшнее любого кибера, даже самого бешеного, и все равно будет Вудри, который никакого кибера не побоится, и все это повторится не однажды — но придет день, люди поумнеют, они распробуют первого и раскусят второго, и сплюнут, и найдут новые пути… а вот какие? куда? — решать им самим, никому иному!

— вот в чем все дело.

Самим! Чтобы никто никогда не покупал счастье Земли, продавая мою Аришку… Господи, я ошибся, я подумал — Оллу, а вышло иначе, и ведь я не про Землю думаю… но почему не про Землю?

Что же мне делать?

Как исправить то, что исполнено на совесть?

Я думаю. Я должен придумать. Хотя бы ради моей дочки…

Через час с небольшим меня подберет шлюпка с орбитала.

Я встаю, подхожу ко второму отсеку, откидываю печную заслонку. Передо мной — кибер-копия. Уже ненужный: легенда окончилась. Через месяцок пришлют новый. Волка-одиночку с программным управлением, например. Или еще что подберут.

Что мне терять, кроме места в штате?

Я направляю лампу на отсек. Прямо в лицо мне смотрят прорези глухого шлема. Дурацкая кукла в багряных доспехах…


Когда в степи по весне отбивают от матери голенастого теленка с кожистой припухлостью посреди крутого лба, его приводят в отдаленный загон; он смешно хлопает лиловыми глазами и норовит лизнуть знакомо пахнущие руки. От незнакомой же руки бежит, забавно взбрыкивая и покряхтывая в испуге. Это еще не бойцовый бык. Он станет им, когда, воспитанный должным образом, взроет землю турнирного поля копытом и кровь, туманящая глаза, сверкнет алыми каплями на усыпанной песком арене. Битва с единорогом, один на один, железо против кости — вот забава сеньоров, вот потеха высоких!

Но нелегко воспитать бойцового быка, не каждому дано разбудить в скалоподобном теле заложенную от роду страсть к схватке и победе. От отца сына, к внуку, к правнуку передается секрет и тайна обучения единорога. Вот почему бычьим пастухам во всем поблажка. Даже если рушится мир…

Великий мятеж закончился. Пронесся шквалом яростно опаляющий огонь, обуглил стены замков и, погашенный щедро расплесканной у врат Новой Столицы кровью, утих — только искры еще какое-то время плясали над краем, вспыхивая то там, то здесь и тут же угасая под мечами окольчуженных отрядов. Тихий покой вернулся в деревни; усмирилось вилланское буйство и даже вольных людей словно бы не стало: то ли всех перебили, то ли забились уцелевшие в чащобы да буераки, пережидая лихие времена.

Устав от мести, господа поогляделись и, пересчитав уцелевших, дозволили им жить и трудиться, дабы возместить утраченное по их же тупой злобе. А чтобы скоты не забывали о своей удаче, накрепко запретили аж до следующего Дня Четырех Светлых снимать с шестов головы тех, кому не повезло. Да еще, заботясь о пропитании вилланов, повесили на околицах деревень лишние рты — стариков и калек, бесполезных дармоедов. Бели же но правде, то, разумеется, и для острастки…

Жирные черные птицы вопили над Империей.

А Тоббо уцелел. Ибо раз есть сеньор, значит, ему не обойтись без единорога. Потому бычьего пастуха и выдернули из десятки, уже вставшей под виселицу.

Удача пролилась дождем. Не повесили. Не отсекли руку. Не ослепили. А клейма — пустяк. Только в первые дни, когда твердели сизые струпья, боль была по-настоящему сильна. Сейчас уже почти поджило. Терпеть можно. А позора не получилось. Кого стыдиться, ежели, почитай, у каждого мужика, что выжил, те же метки на лбу и щеках?

Ну и нечего гневить Вечного. Жизнь, какая ни на есть, наладилась, заскрипела, покатилась, как повозка по наезженной колее. Жаль, правда, слепенького, но и то сказать: даже крепких стариков по приказу из столицы вздернули, так что об убогом и речи не было. Висит слепенький на суку ободранного Древа Справедливости, висит тихохонько рядом со столетним дедушкой Луло и улыбается, обмазанный смолой, чтоб не сорвался, когда совсем сгниет. И дедушка тоже улыбается.

Им весело. Живым не до смеха. А поскольку угрюмый виллан — плохой виллан, решил граф Вудрин открыть корчму. Не сам додумал: каффар столичный, что Баэль на откуп взял, присоветовал. Однако неглупо. Много огнянки, дудки, корчмарь-балагур всегда в долг верит — гуляй, виллан! Веселись! А проспишься — в поле! По себе знает нынешний дан-Баэль силу огнянки. Пьет, правда, умело, да и вообще, не из плохих сеньор, разве что завзятый больно. Что захочет, вынь да положь! Вот и женку свою, до возраста не допустив, в постель взял. От прислуги слышно: что ни ночь — крики из спальни. Плачет молодая сеньора, братьев на выручку зовет. Видно, ума лишилась, бедолага: всем известно, что только один брат у нее и был, да и того… Тсссс, вилланы…

А корчма, она еще чем хороша: мимо целовальникова уха новости не проходят. Цена же вестишкам по нынешнему-то времени ой какая высокая! Ведь бродят еще по Златогорью недобитые ватаги, да и тут, в степи, банды шастают. А ко всему — разговорчики: жив, мол, Багряный, ушел, вырвался. Вредные слухи, дурные. Разносчиков-то, понятно, поймав, — на сук, да много ли пользы? Вот ведь отчего подкатывается иной раз каффар-корчмаришка к бычьему пастуху: скажи-де людям все, как есть, ведь видел же сам, ну и скажи, а тебе от его светлости, глядишь, поблажка выйдет. Тоббо, однако, молчит. И раньше был неразговорчив, а сейчас подавно, слова не вытянешь. Разве что про баб или о быке.


…Тоббо проснулся рано, задолго до зари, от смутной тревоги. Привстал на локте, прислушался. Тихо. Или примстилось? Нет, прошуршала трава. Таятся. Кто бы это? Управитель вчера уж был, соседям ни к чему, да и какие там соседи? — четверть дня до деревни. Степные? Те не стучат. К жилью выходить стерегутся, боятся графских лазоревых. Много нынче степных, да все жалкие какие-то, помятые, вожаки все грызутся. Граф Вудрин иной раз в облавы ходит, это у него ловко, даром, что ли сам…

Тоббо вздрогнул. Тсссс… как можно? Вспомнилась последняя встреча с графом. Тот завернул, охотясь. Перекусил, угостил огнянкой, расспросил, растет ли бык да злой ли? И уже на пороге: «Ты, Тоббо, помни… Сам виноват, сам судьбу выбрал. И болтай поменьше». Подмигнул и уехал.

Граф Вудрин дан-Баэль. Вудри Равный. Вудри Степняк.

Мразь. Предатель.

Мелькнуло перед глазами то, что виделось во снах: падающий шестопер, кровь, петля. И — в красном цвете: обугленные руины, кольчужники-лазоревые, задравшие лапы к небу. Белое, искаженное ужасом мясогубое лицо. Кровавая полоса поперек бороды.

Получи!

Нет. Забудь, Тоббо. Забудь.

В пепле деревни. А те, кто уцелел — пашут. А те, кто не согнулся — в степи, в Златогорье, в Поречье — бродят волками, каждый сам по себе. Нет вожаков.

Забудь.

Все прошло. И не повторится.

Эх, Багряный, Багряный…

Шуршание за дверью, словно кто-то отползает. Тоббо опустил ноги с лежанки, нащупал растоптанные башмаки, натянул исподнее. Взял топор. Оказалось, зря. Потому что за дверью было пусто. Степь серебрилась и переливалась темно-зеленым, на востоке начинало светлеть. До утра еще было долго.

— Кто здесь?

Молчание. Но куст у калитки слегка примят. Кто там: друг или враг? Неважно. Скорее всего, несчастный бродяга, бегущий в степь.

Тоббо раздвинул кусты.

И увидел.

Они лежали кучкой, аккуратно сложенные.

Круглый щит с золотым колосом. Меч. Латы.

Все — багряное, точно отблеск заката.

И поверх всего — глухой шлем с узкими прорезями для глаз, увенчанный глубоко насаженной короной, сплетенной из колосьев.

На глазах Тоббо плавилось все это и текло в пламени костра под утробный вой, несущийся из-под расплывающегося шлема. Потом почернело и стало похоже не на латы, а на громадный нарост на боку старого дерева. Умерла в огне колдовская сталь.

Но вот же — лежат. Багряные, гладкие, словно только что из кузни…

Тоббо поднял шлем. Он был странно легким. И таким же — панцирь. И не тяжелее — щит. И меч тоже — легкий и тупой. Так вот почему Багряный никогда не обнажал его… С поддельным мечом шел. Крови лишней, выходит, не хотел. Жалел мразей. А они его пожалели?

Лицо пастуха стало страшным. Прав был отец Ллан. Вот только больно уж мягок был…

Тоббо повертел бесполезную двуручную игрушку. Зашвырнул далеко в траву. Вернулся в хижину. Жена, сидя на лежанке, глядела испуганно. Не умеет иначе, хотя Тоббо давно уж не бьет ее: слишком ясно помнятся ласковые руки, вытирающие горящие клейма влажной тряпицей, пахнущей травами. Тогда, встав на ноги, он впервые поцеловал жену.

— Собери поесть. Да побольше.

Жена негромко охнула.

— Тихо!

Затвердевший голос мужа сорвал женщину с места, она засуетилась у печи. Мясо, сыр, пряные травы. Тоббо опустился на колени и, подсунув нож в щель, оттянул присыпанную землей доску.

Меч. Настоящий. Тяжелый, с простой рукоятью.

С месяц назад неведомый бедолага так и не смог отбиться от стаи. Наутро Тоббо закопал останки и прихватил то, что не погрызло зверье. Взял и меч, хотя за такую штуку по нынешним временам не поздоровится даже бычьему пастуху.

Зачем взял? Так. Степь все же.

А оно вот как обернулось.

С котомкой в одной руку и мечом в другой, он оглянулся. Захотелось сказать что-то хорошее, но Тоббо не знал особенных слов и поэтому сказал только:

— Не плачь…

А она, уловив в голосе непривычное, всхлипнула чуть громче. И попросила:

— Не уходи…

Тоббо потоптался на месте. Распахнул дверь.

— Не могу. Нужно.

Помолчал. И, уже шагнув за порог, добавил:

— Вернулся король.



Хроники неправильного завтра

НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ «ОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ» (Вместо пролога)


Никто не хочет умирать. Мысль банальна, как и тот грустный факт, что рано или поздно каждому приходится с нею смириться. В конце концов, умирают все. Умирают вожди и подданные, рокеры и брокеры, бюро— и демократы… Умирают даже те, кого при жизни признали бессмертными.

Кстати, о бессмертных. Вряд ли кто-нибудь помнит точно, сколько вообще было римских пап. Однако известно, что к концу XXII века пап с именем Бенедикт насчитывалось ровно двадцать семь. В тихой тенистой аллее Скорбящих на задворках Ватикана каждый желающий может увидеть строгую черную плиту, информирующую о кончине Бенедикта XXVII в завидном возрасте восьмидесяти девяти лет. Но это неправда. Не огорчайся, дорогой читатель! — папа Бенедикт Двадцать Седьмой все еще жив и шлет тебе свой привет…

Да-да, я живу; более того, никогда еще я не чувствовал себя так свежо и бодро, хотя мой врач, магистр Джанбатиста ди Монтекассино — этакий чудак! — продолжает пичкать меня психотропными средствами. Хотел бы я видеть лицо почтенного магистра (кстати, сейчас он увлекается дархайской медициной), узнай он, что его пилюли из кожуры неведомого мне плода ла я выплевываю в унитаз. В моем возрасте не стоит оригинальничать.

…У меня богатая библиотека, беленький пони, замечательная капелла. Авиньон-7 весьма мил, и мне здесь хорошо, правда, скучновато. В старости время тянется долго. Вот поэтому, когда Иоанн-Павел Пятый — пусть будет ему земля пухом! — упек меня сюда, приписав шизофрению, я наконец-то начал всерьез размышлять о Боге.

Можно долго спорить о том, прав или не прав был Лхасско-Тегеранский (Объединительный) Вселенский собор, но, как бы там ни было, а я целых восемнадцать лет был и папой римским, и всеми пятью патриархами, и далай-ламой, и верховным имамом-муфтием, а некоторые называли меня даже Великим Мгангой. Господу это, видимо, нравилось, ну и я был не против. Короче говоря, все были довольны, пока в моем кабинете не появилось несколько пустяковых сувениров. Так, стереокарточки: Моисей с Фатимой Мухаммедовной на пляже в Варне, сам Мухаммед, слегка подвыпивший, Иисус в момент освобождения из-под стражи в зале суда, старина Гаутама и аятолла Хомейни. Правда, последнее стерео без дарственной надписи. Ну и что? В конце концов, каждый волен сам выбирать себе друзей, не так ли? А мой конклав — или, если угодно, кагал — прицепился именно к этому.

Но я, кажется, заболтался…

Уют и одиночество навевают порою весьма любопытные мысли. Умному человеку всегда интересно смотреть со стороны, как две сверхдержавы пыжатся и тужатся, стараясь обогнать друг дружку. Но наступает момент, когда смотреть становится страшновато. Мой приятель Соломон говаривал: «Все пройдет». Но покойному сыну дяди Давида было легко рассуждать. А я старый человек и помню время, когда каждый день мог оказаться последним для всех сразу. Когда Конфедерация пригласила меня отслужить молебен на учениях «Армагеддон», я знал о так называемом «паранормальном» оружии столько же, сколько и ты, читатель. Магистр Монтекассино, кстати, утверждает, что именно тогда я и свихнулся. Чушь собачья! Подумаешь, распылили планетную системку. Все равно она, кажется, была необитаемой. Но моим прихожанам это почему-то подействовало на нервы. А ведь там была слабенькая учебная установка…

Человек создан так, что даже на краю пропасти он снимает квартирку, обставляет ее поразумению своему, плодится, размножается и процветает, стараясь, правда, не выглядывать в окно. А ведь в те дни, когда Демократическая Конфедерация сообщала: «У нас есть нечто!», в Едином Союзе тут же откликались: «А у нас тоже, но лучше!» И поэтому вполне возможно, что появление сатангов было последним шансом для рассеянных по Галактике землян.

Как, вы не знаете, кто такие сатанги? Ах, что-то слышали, но без подробностей? Правильно, подробности мало кому известны. А я знаю все! Каким образом? Ну я же говорил, что здесь, на Авиньоне, у меня очень хорошая библиотека. Да и интересуюсь я сатангами давненько.

Это чертовски (прости, Господи!) интересные создания. Появились они лет тридцать назад, может быть, чуть больше. Выглядели эти твари по-разному, но чаще всего были похожи на помесь чертика с ангелочком: с рожками, с крылышками, миниатюрные, да еще постоянно меняющие цвет с черного на белый и обратно. Правительства узнали об их появлении раньше всех — и одновременно. Как выяснилось, сатанги не ели, не пили, не умирали; иные говорят, что изредка они делились, как амебы. Сатанга нельзя было убить, он никогда не оказывался там, где намечался какой-либо катаклизм. И ты, читатель, наверное, догадался, что именно я придумал термин «сатанг»…

Лет пятнадцать назад в каком-то малоизвестном журнальчике я прочел статью, в которой говорилось, что сатанги пришли в наш мир, дабы спасти зашедшую в тупик цивилизацию от неминуемого разбивания головы об стенку. Автор, правда, ссылался на источники анонимные, а значит — правительственные, ну а правительственная информация в смысле достоверности сами знаете… Но в его рассуждениях виделся резон.

Некогда мне довелось принимать делегацию сатангов, которые совершали турне по городам-музеям Земли. В приватной беседе тварюшки сознались, что их несколько шокируют изображения им подобных на картинах с луками в руках. Моих гостей можно было назвать рассерженными, если бы было с чем сравнивать, но сравнивать было не с чем, поскольку никто и никогда не видел рассерженного сатанга. Вообще, эти создания славились беспристрастностью и неприязнью к оружию. Прочем ненависть эта была лишь частью общей неприязни ко всякого, рода конфликтам. Выпив рюмку «Камю», я игриво спросил:

— А есть ли у вас цель в жизни?

— Да, — ответили они хором. — Это Великое Равновесие без конфликтов.

— Но кто же вам дал эту цель? — спросил я в тайной надежде, что они помянут имя Господне.

— Верховный Сатанг, если угодно. И мы — лишь дробные его частицы.

— Вы можете все?

— Нет, мы можем больше.

…Воистину так. Сатанги были единственной абсолютно беспристрастной силой. А силой ли? Да, конечно. Они никогда никому ничего не навязывали, они всего лишь советовали. Но не следовать их советам было бы глупо, ведь сатанги никогда не ошибались, никому не отдавали предпочтения и всегда чувствовали предел допустимого.

И вот когда это признали все, ими была предложена сверхдержавам пресловутая «квота вмешательства». Принцип прост и незатейлив, как символ веры: при основном запрете на глобальные военные действия и, разумеется, роспуске армий разрешается поставлять технику и специалистов во время конфликтов на планетах третьего мира. Естественно, все — по просьбе властей и во имя самых высоких идеалов. Квота же — о ней знали, разумеется, далеко не все — призвана регламентировать сроки и масштабы поставок на основе паритета. Идея била так хороша, что многие ведомства изъявили желание обзавестись собственным сатангом…

…Итак, кошмар не то чтобы сгинул, но как-то потускнел: стало возможно спокойно подумать о многих делах, ранее подзабытых в суматохе накопления «паранормальных» боеголовок.

Человечество еще упорнее, нежели раньше, мечтало о выходе за пределы Галактики — в Космос, в очень далекий Космос. Кто первый вырвется туда? От этого могло зависеть очень многое, и не только в смысле престижа. Но, давно обоснованный теоретически, супергалактический рывок был невозможен, пока космостроение базировалось на использовании традиционных материалов.

Поразмыслив, сатанги-консультанты рекомендовали обратить внимание на некий элемент — боэций. Соединение редкое, в лабораториях несинтезируемое и обнаруженное пока что лишь где-то на самой периферии обитаемых миров, кажется, на окраине Магелланова облака.

Рекомендации были рассмотрены.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЯЩЕННЫЕ БУБЕНЦЫ

1


Дархай. Оранжевая линия.

11 день 7 месяца 5 года Свободы.

— Увести!

Низкорослый пухлолицый человек в заляпанной грязью куртке явно с чужого плеча еще пытался упасть на колени, умолять о чем-то, когда мальчики заломили ему руки к потащили к выходу. Ту Самай знал, что он сейчас услышит. Чужая смерть никогда не радовала его; но не он, и не мальчики, и не десятки и сотни тысяч таких, как они, виноваты в том, что человек, который еще визжит за бамбуковой стеной на Лужайке Справедливости, не увидит Солнца.

Любимый и Родной смотрел на Ту Самая со стены. Как всегда, тверды и спокойны были любимые глаза, и так же тверд был взгляд Ту Самая. Он, кайченг Ту Самай, командир 85-й Образцовой заставы, прожил уже девятнадцать лет: восемь дома и одиннадцать — в джунглях. Детства не было. Юности не было. Была борьба. Был первый «полосатый», громадный, с полуседыми усами. Он навис над Ту Самаем в день, когда на деревню с перевала спустилась рота карателей. Кричали мужчины, тонкими голосами звали кого-то женщины, но усатому нравилось, очевидно, другое; он довольно фыркнул, увидев сжавшегося в комок мальчишку, и занес для удара ногу в шипастом сапоге. Каратель, видимо, забыл, что горные лунги — это не те лунги, которые живут в Долине.

Ту Самай не помнит, как его нож вошел в селезенку полосатого. Ту Самай помнит одиннадцать лет, проведенных в джунглях. Первое оружие — дедовский самострел с резьбой по ложу, потом — винтовка, старая, но своя, настоящая, взятая в бою, потом — автомат. Это было уже в те дни, когда отряды борцов слились в великую Армию Справедливости. Она наступала, оставляя за собою на радость лесному зверью трупы в полосатых комбинезонах. Города были близко, потом совсем близко. Полосатые бежали на восток.

Ту Самаю не забыть, как он шел в колонне борцов по горящим проспектам Пао-Туна. Вспарывала туман распростертыми крыльями острогрудая птица токон, не живущая в неволе, — символ свободного Дархая. Сам Любимый и Родной принял древко из рук Ту Самая. Ту Самаю навсегда запомнилось это пожатие.

А теперь кайченг Ту Самай охраняет Оранжевую линию. Борьба не кончилась, хотя мальчики еще не все понимают. Там, за Оранжевой линией, еще ходят по земле нелюди в полосатых комбинезонах. Там, за Оранжевой линией — родная деревня Ту Самая.

— Брат кайченг!

Ту Самай очнулся.

— Я слушаю, брат наставник!

— Пора…

— Да, конечно, иду.

…С лужайки уже унесли тело нарушителя. С трудом выводя замысловатые значки. Ту Самай не мог избавиться от мысли, что на месте утреннего «очкарика» вполне мог оказаться брат наставник. Брат наставник ведь не знал, что такое работать с пяти лет, — как только встал на ноги и можешь ползти по склону, собирая плоды ла, не меньше двухсот за день. Двести! Иначе надсмотрщик будет бить бамбуковой палкой по спине, зверея от вида красных полос. Брат наставник ни дня не гнил в джунглях. Он учился в университете Пао-Туна и знал Великую Свободу только по толстым книгам. На смуглой руке брата наставника блестит свадебный браслет. А где суженая Ту Самая? Ту Самай закрыл глаза и представил деда, отца и дядю брата наставника в длинных оранжевых накидках — кайченг, не зная почему, был уверен в этом. И самое главное: брат наставник родился в Долине!

Но Любимый и Родной сказал: «Книги — это хорошо!». И поэтому Ту Самай, преодолевая тягучую ненависть, выводит непонятные закорючки, вслушиваясь в отвратительно-мелодичный голос учителя…


Снайпер раздвинул ветви, увеличив обзор. Отсюда, из гнезда, надежно замаскированного в кроне баньяна. Восемьдесят Пятая застава была видна, как на ладони. Снайпер поглядел на часы, потом в прицел. В нужный момент хронометр пискнет. Натренированный взгляд скользил по щуплым фигуркам в пятнистых комбинезонах, выискивая первого. Первого в этот день, но не первого для Снайпера. Пальцы привычно ощупали зарубки на ложе, все шестьдесят девять, на мгновение задерживаясь на каждой. Эта — за свинарник. Лучший свинарник в округе, теплый свинарник, в котором никогда не умирали поросята. Эта, эта, эта — и так до девятой — за восемь му превосходной земли; она была нежная и мягкая на ощупь, как Тяо, дочь лавочника. Эта — за Тяо, что так и не вошла в дом Снайпера.

Его всегда тянуло к земле. Он любил идти сквозь легкий утренний туман, утопая босыми ногами в мягком лессе Долины, и здороваться со спешащими на работу. Он очень любил землю, больше, чем старшие братья, но отец позвал его и сказал: «Ты поедешь учиться в Пао-Тун. Семье нужен свой адвокат».

С отцом никто никогда не спорил. Младший сын — тем более. Он еще не был Снайпером в те дни. Он уехал учиться, но приезжал на каникулы, и улыбался работникам, кланяющимся меньшому господину, и раздавал нехитрые подарки, которым они радовались, как дети… А потом все кончилось.

Пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Отец. Братья. Дом. Грязные бандиты из джунглей волной хлынули с гор и захлестнули равнинные поселки, и проклятые слюнтяи Бессмертного Владыки бежали от них, бросив тех, за чьими плечами стояли поколения предков в оранжевых накидках. Шестьдесят восемь, шестьдесят девять! Сегодня счет станет круглым.

Мальчишки-новобранцы были не интересны; Снайпер никогда не мелочился. Горный варвар с нашивками кайченга внимание привлекал, но такие, как правило, успевают увернуться от пули, а Снайпер берег репутацию.

Вот он, семидесятый! От удовольствия Снайпер присвистнул. Белорукий вонючий предатель в очках был чем-то знаком, они, кажется, даже встречались в университете. Но если и нет, все равно: там было много таких. И это они, именно они виновны во всем. Такие, как горец-кайченг, безопасны. Такие могут жечь, убивать, грабить, но в конце концов умирают на бамбуке или, если повезет, открывают на награбленное лавку в своей грязной деревне. А очкастые книжники, забывшие в шкафах свои оранжевые накидки, вбили им в головы идиотскую мысль о том, что человек равен свинье. И самое главное: тот, кто писал подлые слова на аспидной доске, тоже был родом из Долины!

Снайпер передвинул предохранитель, щелкнул затвором.

Часы пискнули.


…Учитель еще падал лицом в утоптанный дерн площадки, а Ту Самай уже знал, что Стрелявший мертв. Кайченг редко промахивался, потому он и стал кайченгом.

За Оранжевой линией, как будто только этого выстрела ждали, пришли в движение переплетенные заросли кустарника. Глухо рыча, на Восемьдесят Пятую заставу двинулись приземистые бронемашины, а за ними, пригнувшись к земле, выкатились пехотные цепи. Фигуры в полосатых комбинезонах хорошо ложились на прицел. Мальчики нанимали свои места, и лица их были совсем взрослыми. Каждый из них сейчас казался ровесником Ту Самая…

Через три часа всего три бронемашины из десяти смогли уползти за Оранжевую линию. Ту Самай облегченно вздохнул и пошел звонить в штаб, докладывать об очередном пограничном инциденте. Не успел он повесить трубку, как восемь багрово-черных стрел, вырвавшись из-за дальнего холма, захлестнули заставу и смешали в крошеве желтые бамбуковые хижины, зеленый дерн и красные обрывки человеческих тел.

Ту Самай не раздумывал.

— Ладжок!

— Да, кайченг! — один из трех уцелевших, в не по росту большом комбинезоне, шатаясь, вытянулся перед Ту Самаем.

— Ладжок, беги! Беги в штаб и скажи, что это война!

Паренек с ужасом посмотрел в изуродованное лицо командира.

— Я не пойду.

— Пойдешь… — и кайченг вытащил пистолет.

— Нет! — Ладжок, дрожа, помотал головой.

— Мальчик, это война! — у Ту Самая дергались губы. — Это война, а у нас уже нет связи. Беги…

Уже не глядя на мальчишку, кайченг оглянулся: за его спиной стояли двое. Полосатые цепи пересекали Оранжевую линию.

— Образцовая застава Восемьдесят Пять! За Великую Свободу, за Любимого и Родного — вперед!


…И когда струя огнемета накрыла Ту Самая, он ясно вспомнил строгие и ласковые глаза Вождя.


Объединенное Межгалактическое Агентство (ОМГА) сообщает:

…Популярная дринк-звезда Ози Гутелли прибыл на курорт Уолфиш-Бей, планета Земля, с большой концертной программой.

…В Порт-Робеспьере, планета Гедеон-2, состоялась торжественная церемония открытия Общегалактической Конференции по проблемам использования боэция. С краткой приветственной речью выступили сопредседатели Ааво Р.Харитонов и Энтони Родригес.

…Сенсационная победа новобатумского «Реала» в одной восьмой Кубка Галактики. Счет 6:0. Шансы «Реала» растут. «Челеста» в панике!

…Обострилось положение на планете Дархай. Ограниченные столкновения вдоль демаркационной линии. Человеческие жертвы незначительны.

2

Дархай. Пао-Тун. 13 день 7 месяца 5 года Свободы.

Барал-Гур. 28 день 4 месяца 1147 года Оранжевой Эры.

24 мая 2098 года по Галактическому исчислению.

Подтянутые седовласые люди, разделенные лишь полированным дубовым столом, давно и хорошо знали друг друга. Из таких мест, как Дархай, послов отзывают не часто. Но последние пять лет они виделись реже, чем им бы хотелось. Местные политические склоки, дикие с точки зрения цивилизованного человека, в конечном итоге привели не только к расколу Дархая, но и к разрыву Империи с Единым Союзом. Посол Союза остался в освобожденном Пао-Туне; посол Демократической Конфедерации Галактики покинул город. Впрочем, ему и раньше древний Барал-Гур нравился больше.

Самым неприятным в этой ситуации оказалась прерванная на пять лет традиция совместных рыбалок. А ведь бывало, да и как бывало! Дон Мигель умел готовить циципао в красном вине. «Это воистину восхитительно», — сказал Бессмертная Владыка, по недосмотру однажды попавший на их пикничок. После этой досадной случайности дон Мигель частенько жаловался коллеге Хаджибулле не беспардонность молодчиков из секретной службы Чертога, чье стремление к кулинарным познаниям изрядно превышало их профессиональные способности.

Да, бывало. А теперь послы сидели, разделенные гладкой доской стола.

— Ну что, дон Мигель, подождем еще полчаса?

— Пожалуй. Куда они денутся, коллега?

— Вы уже оформили бланк 38 дробь 7?

— Разумеется, как, очевидно, и вы. Великая все-таки вещь квота.

— Да, в наше время такого не было…

Синхронно зазвонили телефоны. Повесив трубки, послы посмотрели друг на друга.

— Ситуация обостряется.

— Увы, коллега.

— Простите, но вы, вероятно, затребовали весь лимит?

— Конечно. Все пятьдесят. Пусть раскошеливаются.

— Полностью согласен. Значит, пятьдесят на пятьдесят? Ну что ж, эти игрушки стоят друг друга.

Дон Мигель знал, что говорит. Когда-то в юности, до наступления эпохи равновесия и «Декларации о роспуске армий», он был танкистом. И по сей день посол частенько перечитывал на сон грядущий Гудериана. Впрочем, коллеге Хаджибулле этого было не понять: он служил в авиации и встречаться в те дни им, кажется, не приходилось.

— Они, однако же, затягивают, — Хаджибулла посмотрел на часы. — Что такое?

— Думаю, все в порядке. Уже недолго. Включать?

— Давайте!

Панель приемника осветилась и дружескую тишину кабинета рассек гортанный, резковатый для слуха голос: «Братья и Сестры!»…

— Братья и сестры! Дети Свободного Дархая! — Вождь подался вперед, и, на шаг опередив его, к краю трибуны выдвинулись молоденькие автоматчики. — Мы не хотели войны, нас вынудили. Веками дархаец-созидатель, дархаец-труженик был не более, чем грязью под ногами нелюдей в оранжевых накидках. Вам ли говорить, какова была судьба жителей гор и Долины? Тысячами жизней вымощена дорога к возлюбленной Свободе; ее еще нет, есть только слабые ростки грядущих дней, когда каждый дархаец увидит Солнце. Мы вступили на эту дорогу без трепета — и никто не сможет заставить нас свернуть или остановиться!

— Дай-дан-дао-ду! — коротким ревом взорвалась толпа и снова замерла. Сотни тысяч глаз были устремлены на хрупкую фигуру Любимого и Родного. В эту минуту каждый ощущал себя лишь крохотной искрой могучего факела Свободы, зажженного восемь лет назад этим худощавым седым человеком. Впрочем, нет, не человеком. Вождем!

Великий город Пао-Тун пятнистой курткой борца раскинулся на окровавленном глиноземе Долины. Пять лет назад, после кровавых боев, здесь простирались только развалины. Не боги, ушедшие вместе с полосатыми в священный Барал-Гур, а люди, стоящие сейчас перед трибуной, восстановили его и сделали еще более прекрасным по безошибочным наметкам Любимого и Родного. Только проспекты остались незамощенными, как и тысячелетие назад. Ибо Вождь сказал: «Обычаи следует уважать».

— Родные мои! Врага ничто не остановит, если мы не сплотимся. Смотрите! — один из автоматчиков вытолкнул к самому краю трибуны мальчишку в рваном, свисающем клочьями комбинезоне. — Этот юный герой — вестник Восемьдесят Пятой, Бессмертной, заставы. Сколько могли, они задерживали врага и пали смертью героев. Почтим их память…

— Дай. Дан. Дао. Ду, — мерно произнесла площадь.

— Чем можем мы воздать героям? Если бы кайченг Ту Самай был жив, сегодня он стал бы даоченгом. Я думаю, юный борец А Ладжок не посрамит этого звания…

Из толпы вырвался крик:

— Равняемся на Ладжока!

— Мальчик, с честью носи эти нашивки. И помни: народ не любит угнетателей! — Вождь приблизил подростка к себе, приобнял и заглянул прямо в глаза. — Борьба продолжается. Мы победим!

С криками «Дай-дан-дао-ду!» толпа растекалась.

Адъютант, неслышно возникнув на трибуне, почтительно наклонил голову:

— Посол ожидает, брат Вождь…


Плотные оранжевые портьеры гасили мелодичный перезвон мириад священных бубенцов. Начальник Генштаба был, как всегда, подтянут и сдержан. Он склонил голову перед Бессмертным Владыкой ровно на столько, на сколько полагалось по ритуалу лицу, принадлежащему к одному из Семнадцати Семейств.

— Владыка! Первая часть операции прошла безукоризненно. Оранжевая линия взломана!

Холеное лицо Владыки оставалось бесстрастным.

— Я не сомневался в этом, маршал. Придет время — и я поблагодарю ваших почтенных предков. А пока назначаю вас губернатором Пао-Туна. После взятия город необходимо почистить.

— Весьма почтительно припадаю к стопам Бессмертного, — выдержка начальника Генштаба не уступала выдержке Владыки. — Осмелюсь заметить, что взятие вверенного моим заботам Пао-Туна предусмотрено как заключительный этап операции «Возвращение». И он невозможен… Простите, вряд ли возможен без участия сверхтяжелых танков.

— Чертог Блаженств рассмотрит предложение Генштаба. Не откажите передать привет вашей прелестной супруге.

Все-таки Владыка не сумел скрыть охватившее его возбуждение: чуть расширились и сверкнули карие с желтинкой глаза. Начальник Генштаба позволил себе внутренне усмехнуться. Умение владеть собой — высокое искусство, доступное далеко не всем. И уж, конечно, не сыну танцовщицы из края горных лунгов. Покойный Бессмертный Владыка, отец нынешнего, был несколько вольнодумен — он выбирал наложниц за красоту.

Когда вновь назначенный губернатор Пао-Туна был уже у дверей, его остановил медовый голос личного секретаря Чертога Блаженств:

— Маршал, вы забыли взять свой орден.

…Спустя восемнадцать минут посол дон Мигель Хуан Родриго Санта-Мария де Гуэрро-Бланко-и-Карвахаль принял Бессмертного Владыку.


ОМГА сообщает:

…Трагическая неудача экспедиции в кратер Энарба на планете Галуг. Доктор Зигель говорит: «Мы повторим попытку».

…Напряженные дебаты развернулись на пленарном заседании экономической секции Конференции по вопросам использования боэция. Попытки обструкции терпят фиаско.

…Громкий скандал разразился в Управлении Финансового Контроля ДКГ. Инспектор, известный под прозвищем «Малыш», обвиняется в получении колоссальных взяток.

…Послы великих держав провели серию консультаций в связи с эскалацией конфликта на Дархае. Достигнута принципиальная договоренность. Встречи прошли в обстановке взаимопонимания.

3

Земля, планета для всех. Уолфиш-Бей.

3 июля 2098 года по Галактическому исчислению.

Голубые волны облизывают бархатистый песок. В небе ни облачка. Февраль в Южной Африке — мягкий, вкрадчивый месяц. Далеко еще до июльских ветров и до бурь августа. Словно в насмешку сохраняет этот райский уголок жутковатое название «Берег Скелетов». Изредка из возрожденной саванны приходят на пляжи побережья любопытные антилопы: посмотреть на странных людей, барахтающихся в соленой воде, с достоинством пронести себя мимо шезлонгов и получить то, чем их никогда не балует старый бушмен Хендрик, смотритель заповедника.

Около акульей выгородки, как всегда, бушует толпа. Зрелище стоит того: два любителя против двух профессионалов. Два поклонника острых ощущений против двух голубых акул. Некоторые называют этот спорт «корридой эпохи равновесия». Хотя в чем-то они правы, однако у акул почти нет шансов не только на победу, но и на спасение. Бывает, конечно, и наоборот. Но так редко, что Вселенская Лига Друзей Живого который год ведет борьбу с этой разновидностью убийства, борьбу, столь же бескомпромиссную, сколь и безуспешную. Вот и сейчас среди толпы болельщиков нашлась миловидная девушка, подбадривающая рыб. Впрочем, ей не повезло: еще за две минуты до контрольного времени покрасневшая вода успокоилась, и акулы со вспоротыми животами пошли на дно. Пожав друг другу руки, победители разошлись.


— Лемурка, ты действительно хотела, чтобы со вспоротым брюхом всплыл я?

— Называйте меня Эльмирой, Андрей.

— Ну перестань… если я бы знал, что для тебя это так серьезно, я бы не полез.

— А я не нуждаюсь в одолжениях убийцы.

— Но это же был честный бой…

— Вот именно. Ты вел себя, как какой-то… древний солдат!

— Обижаешь, начальник… Древнего солдата эта тварь съела бы, не моргнув. И вообще, чем тебе не нравятся солдаты?

— Ну знаешь ли!

Воистину, принципы — не какой-нибудь фунт изюма. Поступаться ими мало кто умеет, а уж отстаивать до последнего вздоха — все мастера. Но… Милые бранятся, только тешатся. И хотя Лемурка была убежденной защитницей всего живого, но, право же, большая рыба с тупыми глазами и рядами острых зубов, несмотря на безусловный трагизм своей участи, была не тем, что могло бы поссорить их всерьез. Во всяком случае, к пестрой компании, вольготно расположившейся у кромки прибоя, Андрей и Эльмира вернулись еще не примирившимися окончательно, но уже и не переругиваясь. Встретили их не без укора.

— О, Андрюша! Гитара-то заждалась…

— Да ладно, ребята, вы же уже все слышали. А впрочем, по особому заказу, — быстрый взгляд на Эльмиру, — одна очень старая песня!

Задымилась земля в костре, Словно ночь расплескала медь.

Вертолеты летят быстрей, Чем хотелось бы мне лететь.

И молчанье, сводя с ума, Между нами встает опять; Ты не жди от меня письма, Мне отсюда нельзя писать…

Мягкий перебор струн налился силой, окреп, гитара уже не Шептала, она говорила, тихо и грозно.

Горизонт распахнулся вширь, Исчерпав синеву до дна, Подо мной не война и мир, Подо мною — одна война.

Те, кто пулю глотнул во мгле, Как и я, под сплетеньем трасс, Вместе с нами летят к земле, Потому что таков приказ…

Песня зазвучала на два голоса. Давешний светловолосый напарник Андрея по битве в акульей выгородке, высокий парень с алым значком на груди, оставив свою компанию, подсел поближе и подхватил последнюю строфу.

Под ногами земля — тверда.

Автоматы рычат давно, Те, кто ждал нас, кричат «Ура»

Не по-русски, но все равно.

Выползает из тьмы рассвет, Прерывает короткий бой, Надевает земля берет, Как и наш — голубой…

Как-то незаметно обе компании слились в круг. Молоденький паренек, едва ли не самый младший здесь, попытался пробраться поближе к поющим, но его оттерли, прикрикнув: «Яан, уши надеру!».

Сигарету свою тушу, К вертолету бегу, скользя.

Пуду дома — все расскажу, А писать, извини, нельзя…

[1]

Песня оборвалась коротким всхлипом струны, но никто не шелохнулся. Девушки зябко поеживались.

— Странная песня, — сказала Эльмира.

Светловолосый усмехнулся.

— Солдатская песня.

— Хорошая песня! — категорическим тоном заявил Яан из-за спин, и, как ни странно, именно эта фраза сорвала оцепенение.

— Странно все же: армий давно уже нет, а песни еще есть, — словно ставя точку, откликнулась Эльмира.

Больше об этом не говорили. Завязался и окреп разговор, переходящий в общий гомон. Компании знакомились, и, как нередко бывает на пляжах Земли, Планеты Для Всех, оказалось, что многие, если и не встречались раньше, то имеют общих знакомых, — и появились темы, интересные для всех, и были обсуждены шансы новобатумского «Реала» на Главный Кубок, и общим вердиктом была осуждена бушменская национальная кухня (личинки непонятного происхождения в молоке и сушеный хвост пустынной крысы), и многое, многое другое. Лишь двое не вмешивались в общий треп.

— Приятно видеть человека, который знает солдатский фольклор. Андрей!

— Джимми!

— Давно в Уолфиш-Бее?

— Вторая неделя. С делами отстрелялся — и сразу на Землю.

— Послушай, Джим, а ты, случаем, не астрофизик?

— Он самый.

— Я тоже. Горная станция?

— Так точно.

— Церион-4?

— Нет, Пенелопа-2.

— Жаль. Я подумал — соседи.

Помолчали.

— Хорошо тут все-таки…

— В отпуске везде хорошо. — Джимми приподнялся, сел, обхватив руками колени. — Кстати, твой заключительный удар там, в бассейне… Кажется, старая мексиканская школа?

— Нет, это из кэндо. А впрочем, какие уж там под водой школы? Акулы в этом не разбираются…

Между тем общий разговор окончательно сконцентрировался на спортивных проблемах. Ничего удивительного — в год розыгрыша Кубка Галактики футбол снова вошел в моду, опередив и бесконечный чемпионат по шахматам, и большие гонки Лютеция — Новый Дакар. В этом сезоне новобатумский «Реал» рвался вперед, как торпеда, быстро наращивая шансы стать новым, сто двадцать шестым членом клуба «Бессмертных команд Вселенной».

— А все-таки «Реал» — не команда! — прислушавшись к возгласам, убежденно заявил Джимми.

— Или я с этим спорю? — возмутился Андрей. — Если бы не чехарда с тренерами, наш «Черноморец»…

— Именно так, — глубокомысленно кивнул Джимми, — у нас в «Челесте» тоже с этим проблема.

— Ничего, мы еще встретимся в финале, Джимми!

— А как иначе, Андрэ!

И они обменялись значками болельщиков. На футболке Джима заблестел бело-голубой значок «Черноморца», а шею Андрея украсила цепочка с золотисто-алой эмблемой «Челесты», выполненной нарочито грубовато.

— Береги… — Джимми поправил медальон. — Сам делал.

Откуда-то сверху обрушилась гитара.

— Не отлынивайте, артисты! Твоя очередь, Джи-Джи!

Солнечный луч прыгал по лакированным, игриво выгнутым бокам «Кремоны». Джимми подкрутил колки.

— Песня бушмена Хендрика. Не возражаете?

Когда нам умереть наступает срок, Приходит ветер, чтобы нас смести.

Он взметает пыль и гонит песок, Чтоб навеки стереть следы наших ног.

Чтобы наши следы унесли с земли — Со всех дорог, где мы в жизни шли.

Джимми замолчал, но песня не оборвалась. Сидящие подхватили ее, и светловолосому гитаристу не оставалось ничего иного, как подыгрывать поющим.

Потому что, останься нестертый след, Выходило бы так, что нам смерти нет, И поэтому ветер в назначенный срок Сметает с земли следы наших ног…

[2]

Незаметно подплыл искрящийся на солнце информационный шар и, деликатно откашлявшись, сообщил: «Джеймс Патрик О'Хара! Вас ожидает переговорная кабина девятнадцать. Аршакуни Андрей Мирославович! Вас ожидает переговорная кабина двадцать два. Спасибо за внимание».

Почти одновременно парни поднялись и вразвалку пошли к павильону. Девушки смотрели им вслед.

Над кабиной номер двадцать два мягко светился голубой плафон: «Связь установлена».

— Ну, Джим, я пошел.

— Лады.

Андрей плотно прикрыл за собой дверь, нажал кнопку затемнения. Экран вспыхнул. На Андрея смотрел усталый немолодой человек с четырьмя ромашками в петлицах.

— Мой генерал, лейтенант Аршакуни по вашему приказанию явился!

— Лейтенант, Родина требует, чтобы вы выполнили свой долг.

— Слушаюсь!

— За вами послан флаер. Собирайтесь.

Когда Андрей вышел из кабины, холл был пуст. Плафон над девятнадцатой источал голубоватое сияние. Во тьме кабины субалтерн Джеймс О'Хара стоял навытяжку перед изображением человека с пятью кленовыми листьями на погонах.


ОМГА сообщает:

…Беспрецедентное побоище в Уолфиш-Бее! На гала-концерте дринк-звезды Ози Гутелли вспыхнула драка соперничающих фэн-клубов. Семь человек доставлены в больницы города с незначительными телесными повреждениями.

…Заседания всех секций Конференции по проблемам использования боэция зашли в тупик. Лорд Коркней призвал джентльменов к максимальной сдержанности.

…Большая Дума Вселенской Лиги Друзей Живого постановила исключить из рядов объединения леворадикальную группировку, призывающую к отказу от потребления органических продуктов. Пикеты экстремистов у штаб-квартиры Лиги!

…Обстановка на Дархае остается напряженной.

4

Ормузд-2 (Единый Галактический Союз).

Гея-Элефтера (Демократическая Конфедерация Галактики).

17 июля 2098 года по Галактическому исчислению.

Присутствующие рассаживались не торопясь, успевая задержаться у одного-другого кресла, обменяться новостями, посмеяться над свежим анекдотом. Соберись они в другом месте, все это могло бы показаться ежегодным слетом однокашников или пленарным заседанием клуба любителей чего-нибудь. В зале было шумновато. Однако же место встречи настраивало на вполне определенный, деловой лад. И к тому моменту, когда тяжелый багровый занавес бесшумно раздвинулся, открыв сцену с небольшим столом посередине, шуршание и шелест стихли.

Коренастый, немного сутулый человек в форменной куртке с четырьмя ромашками в петлицах, с положенным по уставу (параграф 28, статья «Б») мужественным и одновременно умным лицом, четко прошагал по сцене к столику. Еще не сев в кресло, он повернулся к залу лицом и негромко сказал:

— Здравствуйте, друзья!

Зал отреагировал: аплодисменты не стихали три минуты, точно по уставу.

— Друзья! Вы дети разных планет нашего Союза, у вас различен цвет кожи и говорите вы на разных языках, но вас объединило великое и святое понятие — ненависть к насилию. Вы пожертвовали всем, даже своей личной жизнью во имя того, чтобы Единый Галактический Союз развивался, креп и процветал, чтобы нигде во Вселенной не лились кровь и слезы. Долгие годы вы вынуждены были даже и от матерей своих скрывать свое благородное предназначение, но сегодня настало ваше время: зло поднимает голову!

За спиной оратора засветился экран.

Незнакомый рисунок созвездий. Затем, отдельно, небольшая звезда класса Солнца с планетной системой. Крупнее — ее вторая планета, серо-сиреневый шар, подернутый легкой голубоватой дымкой.

— Дархай, — раздался бесстрастный голос, — вторая планета системы Д-5, четырнадцатый сектор восьмого региона Магелланова облака.

В темноте зала кто-то произнес: «Однако!». Чуть дальше озадаченно присвистнули. Информатор привел общую характеристику, особо выделив постоянную плотную облачность над планетой.

— В остальном условия близки к земным. Четыре пятых планеты Дархай занимает океан.

На экране высветилась карта: сплошная синева, испещренная крохотными точками архипелагов, и вытянутый вдоль экватора материк, чем-то напоминающий сказочного дракона…

Джимми смотрел с интересом.

Пожилой, благородного вида дархаец в оранжевой мантии, сопровождаемый семнадцатью старцами, сверкающими ножницами срезал продолговатый плод с ветки невысокого, прихотливо изогнутого деревца.

— Традиционное политическое устройство — монархия. Император, он же Бессмертный Владыка, располагает всей полнотой власти, которая, впрочем, подконтрольна Совету Семнадцати. В настоящий момент дархайский престол занимает Харьядарван IX Лаудитья, сын человека, которого вы видели.

Экран полыхнул оранжевым. Сотня, пожалуй, даже полторы («Сто сорок восемь», — уточнил информатор) юношей в ярких накидках плечом к плечу выстроились во внутреннем дворике дворца. Камера выделила лицо одного из них. Спустя мгновение именно он, преклонив колени, принял из рук Бессмертного Владыки глянцевитый плод.

— Принц Лаудитья в момент официального провозглашения его наследником престола. Сто двенадцатый сын императора Харьядарвана VIII. Почетный доктор философии и права. Магистр теософии. На дархайском престоле седьмой год.

На экране возникло нечто столь яркое и помпезное, что, даже не вглядываясь, можно было узнать коронацию. Джимми, да и не только ему, бросилась в глаза странная деталь: среди общего блеска, в самом хвосте процессии пристойно рыдающие служители торжественно несли десятки («Сто сорок семь», — уточнил информатор) богато украшенных гробов…


Андрей стиснул подлокотники кресла.

Там, на экране, били ребенка. Сытый кругломордый надсмотрщик со скучающим видом отсчитывал удары.

— Основной предмет экспорта Дархая — плоды ла, обладают высокими тонизирующими и общеукрепляющими свойствами, сырье для производства психотропных препаратов. Так до недавнего времени наказывали взрослого дархайца, не выполнившего дневную норму уборки. Официальное наступление трудовой зрелости по законам Империи — пять лет от роду.

В тишине зала кто-то громко сглотнул.

— А сейчас вы видите имперскую каторгу. Впрочем, во владениях Семнадцати Семейств имелись собственные зоны изоляции, неподконтрольные центральным властям.

Сотни полуголых изможденных людей, утопая по колено в лиловой жиже, двигались строго в затылок по кругу, держа на плечах бесформенные базальтовые глыбы. Упавшие не поднимались; по ним проходили, все глубже и глубже втаптывая в жижу.

— Это расправа с пленными после разгрома одного из первых отрядов «борцов Свободы Дархая». Зверства центральных властей и наемников Семнадцати Семейств лишь укрепили волю народа к борьбе.

На полу тесной лесной хижины сидит почти совсем седой, хотя и не старый дархаец в пятнистом комбинезоне. Он говорит что-то, жесты его скупы и выверены, лицо спокойно, только в глазах — боль и ярость. И мальчишки, сжимающие самострелы, смотрят на него с обожанием.

— Юх Джугай, равнинный лунг; человек, который смог стать самым любимым и родным для каждого простого дархайца. Философ-самоучка. Основные труды: «Устав Борцов Свободы», «Раздумья о невозможном», «Война и джунгли», «Великий путь квэхва». Девять лет назад сумел объединить разрозненные отряды повстанцев в Армию Свободы.

Оборванные тощие мальчишки весело шлепают босыми ногами по улицам хмурого обугленного города. Один из них, совсем юный, несет впереди колонны высокое древко с изображением распростершей крылья птицы.

— Пять лет назад Борцы Свободы вошли в Пао-Тун, бывшую столицу Дархайской Империи. Перед народом Дархая впервые в истории открылась дорога к сияющим высотам Равенства, Братства и Прогресса…


За спиной Джеймса О'Хара кто-то поперхнулся и выругался сквозь зубы. Джимми с трудом проглотил подступивший к горлу комок.

Положив руки на плечи друг другу, худые, преждевременно состарившиеся люди кружатся в хороводе вокруг высокого широкостволого дерева, распластавшего крючковатые ветви. Лица в кадре мелькают. Люди кричат — радостно, это ясно, хотя кадр не озвучен. А на ветвях дерева, в строго определенном порядке — через одного, вверх ногами и вниз — висят остатки людей в оранжевых лохмотьях. Среди трупов есть совсем крохотные.

— Вы видите ликование крестьян. Так они карают извечных угнетателей. Однако, помимо стихийных расправ, на территории, занятой инсургентами, действуют и так называемые «семерки Свободы».

Перед серьезными нахмуренными мальчишками стоят на коленях связанный белобородый старик, молоденькая женщина и двое детей.

— Эти четверо не принадлежат к Оранжевым Дархая. Их вина лишь в том, что кормилец семьи демобилизован в армию императора.

Джимми закрыл глаза. Кровь стучала в висках. Нет. Нет! Такое невозможно за два года до начала XXII века!

— Таким образом, согласно «Уставу Свободы», — ввинчивался в мозг размеренный голос информатора, — семья «полосатого» должна публично проклясть его и искупить примерным трудом скверну родства. Так, например, дети будут отданы в школу «юных борцов». Они больше никогда не увидят матери, которая будет помещена в специальный Дом Возмужания при краткосрочных курсах десятников. В отношении стариков Семерки Свободы порой проявляют снисхождение…


Экран погас.

— Но борьба Дархая не окончена. За демаркационной Оранжевой линией, разделившей окровавленный континент, прислужники феодальной клики не желают смириться с рождением на дархайской земле народного государства, нового строя. Сегодня на Дархае вновь льется кровь. Дивизии «полосатых», нарушив перемирие, рвутся к Пао-Туну. Свободный Дархай обратился к Единому Галактическому Союзу с просьбой о помощи.

Человек с ромашками в петлицах перевел дыхание.

— Я могу, но не хочу приказывать. Вас здесь триста человек. Нужно только пятьдесят…


Полсотни добровольцев-счастливчиков вытянулись перед штандартом «Кленовый Лист». Вдоль шеренги шли двое, внимательно всматриваясь в прозрачные молодые глаза. Эти двое, совсем разные внешне, чем-то неуловимым очень походили друг на друга: пятилистный коммодор Демократической Конфедерации Галактики с обожженным, изуродованным лицом и высокий сухопарый дархаец в оранжевой накидке — Чрезвычайный и Полномочный посол Империи.

Время от времени, выделив в строю по одному ему известным признакам кого-то, коммодор подходил, крепко сжимал руку офицера и тихо говорил:

— Завидую, сынок… Возвращайся с победой.

Посол рук не пожимал никому. Он просто молча шел мимо строя, неестественно выпрямившись; по смуглому морщинистому лицу медленно текли слезы.


ОМГА сообщает:

…Инспектор Мегапола Арпад Рамос, известный по прозвищу «Малыш», опроверг все обвинения и назвал имена сотрудников Управления, связанных с мафией. Следите за выпусками!

…На Конференции по проблемам использования боэция после двенадцатичасовых прений выработаны рекомендации по дальнейшей программе работы форума. В последний час: профессор Рубин покидает зал заседаний!

…Впервые за полстолетия по цензурным соображениям запрещен полнометражный художественный фильм! Коллектив студии «Эго» и съемочная группа фильма «Парад желаний» объявили лежачую забастовку. Режиссер Лауренсио Неберия заявляет: «Я отстою свою эстетическую позицию!»

…Обстановка на Дархае постепенно нормализуется. Консультативные группы экспертов отбыли из столиц великих держав в район конфликта.

5

Дархай. Фронт.

16 сентября 2098 года (по Галактическому исчислению).

…Каким-то чудом в деревушке уцелели десятка два хижин. На сплошном черном пятне, которое еще утром называлось укрепленным поселением Кай-Лаон, они казались неестественными, ненужными. Но они были. И солдаты в полосатых комбинезонах с оранжевыми нашивками пинками выгоняли из них выживших жителей. Ветер гнал по Долине хлопья гари, засыпая продолговатые бугорки, сотни скрюченных тел в пятнистых форменных куртках. Борцы Свободного Дархая вгрызлись в землю и стояли насмерть, отражая наступление отборных войск Бессмертного Владыки. За двое суток непрерывных боев ни пехота, ни танки под оранжевыми знаменами не смогли взломать оборону противника.

Генштаб решил ввести в бой отдельный танковый корпус…

Теперь те, кто дрался до последнего, защищая подступы к Кай-Лаону, лежали, а на пепелище победители сгоняли уцелевших крестьян. Их оказалось на удивление много, не менее ста. Отобрав нескольких женщин посмазливее и жестом пригласив солдат угоститься, капрал подозвал к себе невысокого лысеющего человека в потрепанной оранжевой накидке.

— О уважаемый дхаи, не соблаговолишь ли ты указать нам смутьянов? Не всем же повезло так, как той падали?

— Мне кажется, они уже достаточно наказаны, капрал…

— Вам кажется? — с легким презрением передразнил военный. — А я имею четкий приказ. Не волнуйтесь, я подвешу самого никчемного работника. Вот этот — шумел, пожалуй, еще при вашем дедушке, дхаи!

Старик с реденькой пегой бороденкой вздрогнул и сгорбился еще сильнее.

— А впрочем, нет. Взгляните, дхаи, каков молодец! Экая злоба в глазах, — взгляд капрала уперся в высокого молодого крестьянина. — Ну, мы его сейчас живо успокоим. Эй, Кан, помоги-ка достопочтеннейшему дхаи выхолостить этого жеребчика…

Один из «полосатых» с неохотой оторвался от толпы, сгрудившейся над женщинами, и вразвалку подошел к парню.

— Раздевайся, брат-борец, капрал ждет! Сам дхаи окажет тебе честь.

Побледнев до голубизны, крестьянин отшатнулся, на худой шее дернулся кадык — и ухмыляющийся солдат с проклятием отпрянул. Крестьянин плюнул прямо в глаза.

Капрал, казалось, даже обрадовался.

— Э, да ты ж с норовом! Видно птичку по полету; никак не меньше, чем писарь ячейки Свободных… Что ж, на баньяне Свободы мы тебя и повесим, вниз головой, а снизу — костер, чтоб мозги не простудил. Действуй, Кан!

Почти беззвучно на пыльной дороге из густеющего тумана выползла громадина «Саламандры». Тяжко осев на грунт, она еще секунду вибрировала. Джимми О'Хара, откинув люк, жадно вдохнул мокрый, чужой, но удивительно вкусный воздух. Теперь он точно знал цену рассказам ветеранов. Надо быть очень странным человеком, чтобы радоваться битве. Он был в бою, и пойдет в бой еще раз, и еще, когда прикажут, но радости в этом нет.Ремесло солдата оказалось тяжелым и грязным. Но в глубине души Джимми сознавал, что будет день, когда, глядя в честные глаза безусых курсантов, он станет травить им красивые байки о блестящих колоннах на марше и девушках, с радостной щедростью награждающих победителя. Есть вещи, которые нужно увидеть самому.

Уставший взгляд неожиданно зацепился за некую жанровую сценку. Джимми поморщился и полоснул по солдатушкам, резвящимся с женщинами, башенным инфраизлучателем. Прицельно. Еще раз. Недобро ухмыльнувшись панике, он сплюнул на броню, спрыгнул на землю и медленно подошел к дереву.

— Это еще что, капрал?

— Извольте убедиться, господин Большой Друг, смутьяна вешаем. Так сказать, знай, смутьян, про Свой баньян! — капрал подобострастно хихикнул.

— А бывали ли вы в штрафном батальоне, капрал? — Джимми доброжелательно улыбался.

— Никак нет, господин Большой Друг! Имею орден Верного Пса четвертой степени и нашивку за постоянную готовность!

— Тем более обидно было бы увидеть вас в трибунале… А право на расстрел надо еще заслужить. Бамбук растет очень медленно, вы ведь слыхали об этом, капрал? Чтоб я этого больше не видел, ясно? Вы — воины-освободители, а не банда убийц. Исполняйте!

Постороннему человеку секунду спустя могло бы показаться, что капрал вырывает из рук палачей родного брата.

— Простите, — сказал Джимми крестьянину. Тот только злобно сверкнул глазами на высокого светловолосого чужака в полосатой форме.


…Джимми устало шел по деревне. Жить ему не хотелось. Дорогу медленно пересекала девочка, маленькая замурзанная девочка, сильно приволакивающая ножку. Дурная примета! Суеверный дархаец сразу же пал бы в пыль ничком и прочел заклинание от сглаза. Но Джеймс Патрик О'Хара не был дархайцем, поэтому он просто присел, заглянул в глубокие, немного раскосые глаза и невесело улыбнулся. Потом похлопал себя по карманам и нашел чудом сохранившуюся, еще с Земли захваченную конфету.

— Держи.

Девочка вздрогнула.

— Да не бойся! — Джимми не знал, понимает ли его дикарка.

Она как-то жалобно улыбнулась в ответ, крепко схватила яркую диковинку и неловко поковыляла к приземистой хижине, волоча ногу по черной пыли. Сзади послышался дробный топот сапог.

— Господин Большой Друг! Пятнистые прорвали фронт.


Начальник Генштаба по заслугам получил «Золотое Ла» по окончании академии. Любимый и Родной академий не кончал. Возможно, поэтому охватывающий фланговый удар отдельного танкового дао «Братья Дархая» оказался настолько неожиданным. Получив первые сообщения, начальник Генштаба долго смеялся над этой выходкой дилетанта. Отсмеявшись вдосталь и склонившись над картой, он вдруг понял, что все потеряно.

Как истый представитель первого из Семнадцати Семейств начальник Генштаба не позволил себе проявить слабость при подчиненных. Он поднял телефонную трубку и бесстрастным голосом отдал приказ об общем отступлении. Корпусу «Саламандр» предстояло прикрывать отход…


На экране визора метались полосатые тени. Время от времени в перекрестье возникали противотанковые батареи, тщетно пытавшиеся хоть ненадолго задержать наступающих. Танк сминал их быстрее, чем Андрей успевал об этом подумать. Машины Далеких Братьев рвались вперед, оставляя за собой смятые, искореженные обломки орудий, разбегающиеся расчеты и горящие жестянки оранжевых броневиков, чьи водители с безумной храбростью обреченных решились на таран. Северная и южная группы отдельного дао должны были вот-вот сомкнуться на развалинах укрепленного поселения Кай-Лаон.

Андрей не испытывал ни азарта, ни страха. Если что-то и беспокоило его, то, скорее всего, стыд. Стыд перед дархайцами, потому что лично ему в этой огненной кутерьме ничего не угрожало. Инструкторов туземцы не обижают. В случае же непосредственной опасности для машины танк заботливо катапультировал водителя. Но в этом районе Галактики не было силы, способной остановить «тристасороковку».

Андрей уже слышал в шлемофоне голос лидера Северной группы:

— Я — «Сокол», я — «Сокол»! Нахожусь в восьми километрах от точки двадцать два. Я — «Сокол», прием!

«Сокола», Франтишека Ярузека, Андрей знал еще по училищу и, признаться, немного завидовал ему: Франта любил быть первым, и это ему удавалось. Но на этот раз лейтенант Аршакуни тоже был лидером.

— Я — «Индира», я — «Индира». Как слышите? Прием!

— Езус сладчайший, кого слышу! Пани, через пять минут назначаю вам свидание в точ…

Фразу прервал скрежет. Андрею не надо было напрягать слух, чтобы узнать взвизг катапульты. В шлемофоне раздался чужой гортанный голос, слегка искажающий классическую лингву:

— Я — «Кондор-2»! «Кондоры», делай, как я! Помни Аламо!

«Кондоры» делали, как он. Андрей впервые видел вблизи так много «Саламандр». Далекие Братья приняли вызов Больших Друзей Бессмертного Владыки…


Впоследствии этот бой будет признан классическим и включен в специальные курсы танковых академий Дархая. Седовласые преподаватели тщательно проанализируют все: и кастовую самоуверенность начальника Генштаба, и свойственную истинным самородкам мудрую дерзость Любимого и Родного. Они переведут на сухой язык формул мужество пехоты и жертвенность дархайских артиллеристов и сойдутся во мнении, что только ужас дал остаткам деморализованных «полосатых» дивизий силы вырваться из «мешка» под защитой «Саламандр». Но «Саламандрам» отступать было уже некогда…


Андрей и шедшие за ним не знали, что творят шедевр.

После пятичасовой мясорубки из пятидесяти «Саламандр» и пятидесяти «Т-340» осталось соответственно одна и четыре. Догонять прорвавшегося счастливчика не было ни смысла, ни надобности: танки Братьев Дархая вошли в Кай-Лаон.

Когда Андрей въехал в центр поселения, там уже копошилась пехота. Три щуплых женских тела слегка раскачивались на ветвях гигантского баньяна. Андрей разобрал надпись на табличке под деревом: «Оранжевые подстилки». Меньше всего эти обезображенные смертью крестьянки были похожи на сытых шлюх. Чуть поодаль даоченг, почти мальчик, с непостижимым равнодушием наблюдал, как молодой крестьянин избивает старика-дхаи в оранжевой накидке. У того уже не было сил уворачиваться от ударов. Время от времени крестьянин посматривал на даоченга и тот согласно кивал.

Андрей сорванным голосом крикнул:

— Даоченг!

Мальчик с достоинством повернулся:

— Даоченг А Ладжок слушает тебя, Далекий Брат Дархая.

— Что происходит, даоченг?

А Ладжок скромно пожал плечами.

— Народ гневается, — заметив короткий жест Ладжока, крестьянин замер в нерешительности. — Брат-борец, хотел бы ты, чтобы наши женщины рожали «полосатых» ублюдков? Ни одна честная дочь Дархая не отдаст себя этой мрази живой. Не так ли, брат-борец? — Даоченг смиренно улыбнулся Андрею. — Видите ли, Далекий Брат, единство народа и его армии священны. Продолжай, брат-борец.

Крестьянин занес палку над головой старика.

— Стой! — Андрей перехватил сухую жилистую руку. — Даоченг, ведь это же старик!

А Ладжок приблизился почти вплотную и снизу вверх посмотрел в глаза Андрею.

— Когда Вождь, Любимый и Родной, вручал мне эти нашивки, он сказал: «Народ не любит угнетателей». Именно так он сказал… Я думаю, тебя уже ждут в штабе. Далекий Брат!

…У дверей штаба безутешно плакала маленькая девочка. На ломаном дархи Андрей спросил:

— Я могу тебе помочь?

Девочка не подняла головы. Андрей присел и повторил вопрос. Девочка плакала навзрыд. Своей сестре в таких случаях Андрей давал конфету. Это было самое большее и, пожалуй, единственное, что он мог сделать сейчас. Но конфеты остались дома. Далекий Брат расстегнул планшет и протянул девочке НЗ — пачку галет и плитку сушеного ла в серой обертке из скверной бумаги, украшенной профилем Вождя.

Девочка подняла голову и спросила:

— Дядя, а почему ты плачешь?


ОМГА сообщает:

…Обвинения, предъявленные Арпадом Рамосом, отвергнуты большим Жюри как бездоказательные. Господин Пак Сун Вон освобожден из-под стражи!

…В работе Конференции по проблемам использования боэция объявлен двухнедельный перерыв.

…Папа Сильвестр Шестой в беседе с нашим корреспондентом категорически опроверг измышления врагов Единой Церкви о том, что на планете Авиньон в психиатрической лечебнице монастыря Святого Ромуальда ибн Лобсан-Жамцо якобы томится папа Бенедикт Двадцать Седьмой.

…Массовые братания армии и мирного населения в истекшие сутки происходили на Дархае близ населенного пункта Кай-Лаон. Таковы реальные плоды конструктивного курса на национальное примирение!

6

Дархай. На подступах к Барал-Гуру.

8 октября 2098 года (по Галактическому исчислению).

Барал-Гур был близок и вместе с тем почти недосягаем.

Стоя на самом краю провала, Андрей ясно видел линии укреплений на той стороне. Да, «полосатые» постарались на славу — а что им еще оставалось делать? Купола храмов священного города уже отчетливо просматривались в бинокли. Оставалось немногое — форсировать пропасть…

— В давние времена, когда деревья ла еще не плодоносили на земле Дархая, полюбил Хото-Арджанг Деву Неба, прекрасную Кесао-Лату. Но отвергла надменная красавица страсть Духа Добра, презрела его силу, его славу, его красоту. Звезды зажег во имя любви своей Хото-Арджанг. Солнца факел воспламенил, но, смеясь надменно, облачной шалью окутала Дархай капризная дева. Ветром пел о любви своей Дух Добра, дождем плакал перед нею, но, словно седое время, неумолима была Кесао-Лату. И тогда воздвиг для нее за единую ночь Хото-Арджанг священный город любви Барал-Гур, и смилостивилась красавица, и снизошла, и открыла лоно свое страсти Доброго Духа. А чтобы никто из высших не потревожил их брачный покой, оградил могучий Хото-Арджанг златоглавые храмы Великой Пропастью и наложил крепкое заклятье. Но время шло, и вот сказала Кесао-Лату: «О супруг мой, о повелитель ложа моего! Пришел день мой, и зовет меня ныне Небесный Порог. Жди и не забывай!» И не стало несравненной, и поблекла краса мира. Померк без любимой свет в очах Хото-Арджанга и в сон погрузился он до прихода ее. А чтобы нашла сияющая тропу от Небесного Порога, когда пробьет заветный час, повесил Дух Добра в храмах Барал-Гура священные бубенцы, и создал лунгов Хото-Арджанг, чтобы не молчали бубенцы, и знала Кесао-Лату дорогу к Дархаю, когда придет она в должный час поцелуем пробудить от сна милого супруга… — полузакрыв глаза, нараспев выговаривал Ладжок.

Лица борцов были необычайно мягки. Здесь, в горах, суровость, казалось бы, намертво въевшаяся в них, стала менее заметной. Может быть, потому, что победа была так близка? Или оттого, что даже сюда, за десятки километров, доносился из города тихий мелодичный перезвон?

А Ладжок замолчал, и Андрей с сожалением щелкнул в кармане кнопкой магнитофона. Сказка кончилась. Глаза даоченга сузились и вспыхнули:

— Борцы Дархая! В наших рядах сегодня незримо идет прекрасная Кесао-Лату, и нам выпала честь прервать сон Хото-Арджанга! С нами память наших дедов, в наших сердцах сияют идеи квэхва, рожденные Любимым и Родным!

«Но танк здесь все равно не пройдет, — подумал Андрей, — даже с помощью идей квэхва…»

— Ошибаешься, Далекий Брат, — Ладжок откликнулся тут же, словно угадал его мысли. — Идеи квэхва двигают горы.


Как бы то ни было, Барал-Гур идеально укрепила сама природа. Пехота, вооруженная автоматами, еще могла преодолеть пропасть по узеньким, почти незаметным тропинкам. Но на той стороне ее ожидали многие сотни метров колючей проволоки, минные поля и замаскированные, окованные бетоном пулеметные гнезда. У ворот Барал-Гура стояла гвардия Чертога Блаженств.

Андрей знал, что если война на Дархае не закончится в ближайшие сутки, то «полосатые» получат подкрепление: новые десятки «Саламандр», а возможно, и кое-что похлеще. Время текло в пропасть. Оно работало на Империю.

После беседы с послом Хаджибуллой Любимый и Родион тоже понимал это. Он не вполне уяснил значение несколько раз употребленного собеседником слова «квота», по одно уразумел твердо: через сутки отчаянные призывы Бессмертного Владыки будут услышаны его Большими Друзьями. Борьба затянется, а страна и так на пределе. Короче говоря, пропасть следовало форсировать, а возможностей для этого даже здесь, в самом узком ее месте, не было. Сквозь болота и горы прошла пехота, три легких танка и «тристасороковка» Андрея Аршакуни. Саперы подоспеют через неделю. Если подоспеют вообще.

Когда-то, в училище, курсант Аршакуни мечтал о подвигах. Таких, чтобы все окружающие — по крайней мере, посвященные в тайну его службы, — уважительно хмыкали, услышав имя Андрея. К последнему курсу мечты развеялись. «Война есть взаимодействие тактических единиц, образующих единое стратегическое целое», — это аксиома, а с аксиомами не спорят. Но сегодня подвиг был близок. Если бы каким-то чудом «тристасороковка» смогла перенестись на тот край провала, ворота Барал-Гура были бы вскрыты. Даже самая мощная имперская артиллерия не помешала бы лейтенанту Аршакуни раскромсать вдоль и поперек укрепрайон и проложить дорогу отборным ченгам

— дивизиям друга Юх Джугая.

Андрею было досадно до слез: «тристасороковка» могла многое, но летать она не умела. Знал об этом и Вождь. Но десять ченгов, сто тысяч борцов терпеливо ждали приказа. В отличие от Вождя борцы не сомневались ни в чем. Светоносно озаривший поля сражений полководческий гений Любимого и Родного не мог не указать единственно верный путь.

Внезапно, раздвинув первую шеренгу борцов, к краю пропасти подошел дряхлый старик в истрепанной накидке монаха. Выцветшими глазами посмотрел он на Любимого и Родного и негромко проговорил:

— Но и так еще завещал Хото-Арджанг: придет день, когда плоть и кровь верящих снимут заклятье с пропасти!

Слова еще звучали, а старик уже исчез, словно его и не было…

С криком: «Дан-дай-дао-ду!» ченги двинулись к обрыву. Они шагали в пустоту, как стояли, — рядами, повзводно, вместе с десятниками, сотниками, птицами токон на багровых древках. Только автоматы оставались там, где только что стояли борцы, — оружие пригодится сыновьям. И еще не шли вперед командиры, начиная с кайченгов, потому что они были обучены руководить, а еще девять лет назад Любимый и Родной сказал: «Без командиров не решить ничего!»

Каждый, проходивший мимо Вождя, смотрел на него с любовью и восторгом. Любимый и Родной пытался поймать все взгляды, ответить на последние невысказанные слова — и борцы исчезали, улыбаясь.

Нагромождение тел росло слой за слоем. Пропасти уже почти не было, когда в абсолютной тишине А Ладжок произнес:

— Смотри, Далекий Брат: идеи квэхва двигают горы!

Любимый и Родной обнял Ладжока за худенькие плечи. Он не сказал ни слова, но юный даоченг ощутил биение жаркого сердца Вождя и понял вдруг, ясно и неотвратимо, безусловно и навсегда, что отныне Любимый и Родной верит ему, как одному из самых первых своих учеников, тех, кого уже не осталось в живых.

— Далекий Брат, — Юх Джугай неотрывно смотрел в глаза Андрею. — Нет больше преград перед Армией Свободы. Впереди Барал-Гур. Не медли ни минуты!

Преграды действительно не было. Люди уже не падали, они просто укладывались — кто вверх лицом, кто вниз. Андрей протер глаза, но страшный мираж не рассеялся: живой мост шевелился. Время от времени кто-то из первого слоя сдавленно кричал: «Дай-дан-дао-ду!».

— Не медли же!

Андрей на секунду представил, как воздушная подушка «Т-340» превратит в бесформенное месиво этих кричащих, копошащихся, устраивающихся поудобнее людей. Стало жутко. Он попытался что-то сказать, но Вождь уже шел к людям. Перед тем, как лечь рядом с ними, среди них, он обернулся:

— Миньтаученг А Ладжок! Ты ворвешься в Барал-Гур на броне. Исполняй приказ!

Ладжок мученически скривился, негнущимися пальцами достал пистолет и, уперев ствол в спину остолбеневшему Андрею, прошипел:

— Пошли, Далекий Брат! Ченги ждут…

И действительно, три оставшихся ченга были готовы к атаке. Андрей почти упал на ставшее жестким сиденье и, не открывая глаз, включил двигатель. Мотор ровно заурчал…


ОМГА сообщает:

…Магистр медицины и гомеопатии ди Монтекассино утверждает: «Только плод ла вернет вам молодость и здоровье!»

…Конференция по проблемам использования боэция возобновила работу. На повестке дня — обсуждение пакета предложений по организации совместных разработок.

…Группа «Мнемос» опубликовала в центральных газетах ЕГС манифест-декларацию, где утверждает, что только последовательная депортация нежелательных элементов может способствовать появлению «нового человека».

…Дальнейшее развитие получают идеи национального примирения на планете Дархай. Теперь оно пришло и в древний город Барал-Гур…

7

Дархай. Барал-Гур.

11 день 9 месяца 1147 года Оранжевой Эры.

Люди бегут по разным причинам: кто-то от инфаркта, кто-то от неразделенной любви, кто-то от врагов, а иные только делают вид, что убегают.

Прославленная мозаика Высшего Чертога была разбита вдребезги, и радужные осколки смальты хрустели под рифлеными подошвами сапог…


Проснись Хото-Арджанг в своем хрустальном покое на Белой Вершине, он посмеялся бы над возней пигмеев, суетящихся на узеньких улочках священного города. Тысячи вчера еще благообразных сановников, жрецов, знахарей бестолково метались, выволакивая из домов набитые чемоданы и тут же бросали их, словно только сейчас сообразив, что рухлядь, вынесенная на улицы, потеряла всякую цену. Подлинной ценностью была ныне только жизнь, да и та стоила совсем недорого. Единственными настоящими мужчинами в Барал-Гуре оказались евнухи Чертога Блаженств. Они были первыми, кто вспомнил, что в городе есть еще более слабые существа…


Большие Друзья укладывали вещи, не торопясь. Посадка в космолет была назначена на 16:00 — по твердому Галактическому времени. После гибели «Саламандр» танкисты собрались здесь и отдыхали, наблюдая за дракой со стороны. Но отдых приходилось прервать. Оранжевая Эра закончилась. В этом суетном мирке Большие Друзья не оставляли ничего, кроме разлетевшихся в прах иллюзии. Все остальное было плотно упаковано в рюкзаки или сожжено, как приказал коммодор Мураками. По глянцевому полу офицерской гостиницы ветер полоскал сажу — все, что осталось от томиков лирических стихов, дневников, писем и фотографий. Свои бумаги Большие Друзья побрезговали сжигать на общем костре во дворе Имперской Канцелярии.

Разнося грязь пришлепывающими мягкими туфлями, по номерам метался безбородый, оплывший, как старая набивная кукла, Блюститель Лона. Непривычно изображая униженную улыбку, он жалобно просил господ офицеров уделить несколько минут для разговора. Евнуха гнали. Он возвращался.

— Всемилостивейший господин Большой Друг, — захлебываясь, шелестел Блюститель. — Это ведь совсем дети, вы же знаете, что с ними будет… В Ваших глазах я вижу сияние истинного благородства! И в Ваших! И в Ваших! Господа офицеры, я прошу не о себе, мне терять нечего, но спасите этих девочек… Клянусь лоном Кесао-Лату, вы не пожалеете… ведь вы можете взять хотя бы по одной к себе в каюты…

Когда перед ним захлопывали дверь, он горестно всплескивал пухлыми холеными руками, всхлипывал и тихонько скребся в следующую:

— Господа офицеры…


Серебристые змеи Священного Сада изнемогали.

С давних времен те из Оранжевых, чей жизненный путь оказался ошибочным, приходили к ним и, сотворив молитву, протягивали руку для поцелуя. Сегодня на молитвы времени не было. Мог ли представить себе хотя бы один из тех надменных и гордых, кто шаг за шагом приближался к резным воротам Сада, что когда-нибудь он будет стоять — в очереди! — за смертью?

Змеи выполняли долг до конца. Самые молодые из них, с зеленоватыми животами, уже лежали на песке вольера, конвульсивно вздрагивая. Высоко-высоко, выше храмов, кружились хищноклювые птицы, доселе невиданные в Карал-Гуре. Они бесстрастно поглядывали на еще живую добычу, пирующую среди добычи, уже готовой.

Допив рубиновый сок ла, те, у которых хватало воли уйти достойно, отбрасывали чаши и, подбирая полы оранжевых накидок, спешили к змеиным вольерам…

Коммодор Мураками ерошил белокурый «ежик», наползающий на лоб. Доклад, который предстоит сделать на Гее-Элефтере, писался против ожидания легко. Вспомогательный танковый корпус Демократической Конфедерации Галактики сделал в этой войне все, что мог, а может, даже и больше. Коммодору не давалась лишь последняя фраза — мешал назойливый Хранитель Чертога. Глядя на его трясущийся подбородок, Мураками неожиданно пожалел, что не располагает правом пороть подданных императора.

— Но коммодор! Вы же понимаете, что император…

— Ваш император получил в свое распоряжение две каюты «люкс», и мне безразлично, какой дрянью он собирается их забить.

— Да вы понимаете, сколько стоит эта коллекция пилочек для ногтей?! Сорок тысяч уникальных экземпляров!

— Я не могу разместить людей, любезный, а вы говорите о пилочках. Посмотрите, что творится!

Хранитель Чертога усмехнулся, даже не поглядев на вопящую за окном толпу.

— Разве это люди? Что они рядом с коллекцией императора?!

— Знаете что? — Мураками стал необыкновенно вежлив. — А не запихать ли вам, дружище, все сорок тысяч пилочек в задницу своему императору?! Вон!!!

Несколько успокоившись, коммодор дописал наконец последнюю фразу: »…таким образом, в силу объективных причин эффективность действий особого танкового корпуса оказалась ниже предполагаемой». Поставив число и подпись, Мураками усмехнулся, подумав, что после подобного отчета пра-прадедушка, вполне вероятно, совершил бы харакири…


Начальник Генштаба не знал, что такое харакири.

Зато у него был зеленый паучок каюй-тюи. Редкая честь! Завидная привилегия! В крохотной лаковой шкатулке обитало бесценное наследие предков — нежное, изящное, хрупкое, как невинность первого поцелуя на заре. Ни в чем не виня себя, несостоявшийся губернатор Пао-Туна готовился замкнуть цепь благородных предков и слиться в заоблачном единстве с теми, кто некогда нянчил его.

Маршал подошел к зеркалу, огладил новенький китель, недрогнувшей рукой провел по орденам и уже собрался пройти к алтарю, как вдруг зазвонил телефон.

— Мой маршал, ваша мужественность! — голос секретаря Генштаба звенел победными трубами. — Вам предоставлена отдельная каюта!

— Каюта?

— Да, а остальные шестнадцать Высших удовлетворятся койками в грузовых отсеках!

Маршал спокойно повесил трубку. Почти тотчас же телефон зазвонил снова, но начальник Генштаба его уже не слышал. Впустить каюй-тюи в ухо оказалось очень не простым делом. Предки со старых портретов насмешливо следили за маршалом…


Мураками нахмурился.

— Субалтерн О'Хара, вы понимаете, какую чушь несете?

— Так точно, коммодор.

— Вы что же, полагаете себя лучше своих товарищей?

— Никак нет, коммодор.

— Вы, видимо, считаете, что все мы трусы, раз покидаем эту проклятую планету? А знаете ли вы, что ваши товарищи, которым вы плюете в лицо, отдали все свои каюты девушкам из гарема этого бессмертного… подонка?

Джимми молчал. Для себя он уже решил все. Звери идут в Барал-Гур, и их надо остановить. Если они прошли по своим, замостив ими пропасть, то что же будет здесь?! Ребята молодцы, они сделали, что могли, сорок девять девчушек — это немало. Но каждому свое.

— Так какого черта, субалтерн О'Хара? — коммодор Мураками осекся, встретившись взглядом с субалтерном.

— Простите, сэр. Я все обдумал.

Узенькие голубые глаза сощурились до отказа, напомнив бритву.

— Тогда… иди, парень. И да будет с тобою Бог.

Когда дверь закрылась, тренированный кулак Мураками сокрушил в синюю пыль антикварную статуэтку Хото-Арджанга, и на книжных полках тоненько зазвенели срезанные на память храмовые бубенцы.

— Пррррроклятье!..


Шесть тысяч гвардейцев Чертога стояли до последнего. Андрей не мог представить себе, что эти шакалы смогут так сражаться. Когда какой-то безумно вопящий «полосатик» подорвал себя и весь боекомплект смятого дота под днищем «тристасороковки», Андрей даже не понял, что произошло. И лишь оказавшись в гуще резни, по-научному именуемой «рукопашная», он осознал, что случилось невероятное и оранжевые своими кустарными средствами вывели из дела тяжелый танк. Вокруг было страшно. Воздух рвался от воя. Человеческие клубки хрипели и разматывались на скользком граните Дворцовой Площади.

Передовые отряды ченга, пытавшиеся прорваться к царящей над площадью башне, были испепелены хлесткой струей огнемета. Черные тени в оранжевой корке огня с визгом бежали к бассейнам и, не добежав, рассыпались на глазах. А ведь это были братья тех, кто сегодня на рассвете лег под «тристасороковку». Лег во имя того, чтобы наступила вот эта минута. Так неужели же все жертвы — даром? Нет! Ничто не было зря. Он в долгу перед ними, перед Вождем!

Хрипло выкрикивая: «Дай-дан-дао-ду!», борец Аршакуни метнулся к башне. Четко, как в спортзале училища, раскидав гвардейцев, он выхватил еще теплый автомат и рванулся вверх по осклизлым ступеням…


Джимми не успел разглядеть высокого парня в пятнистом комбинезоне, ворвавшегося на верхний ярус башни. Он развернул на турели тяжелую установку не целясь, на звук. Пятнистый сгорел мгновенно, без крика. Джимми секундно ощутил сладкий запах паленого мяса — и снова вывернул огнемет к амбразуре.

Снаружи шум боя несколько стих. Передышка. И все-таки теперь приходилось быть вдвойне настороже: зияющий проход за спиной угрожал опасностью. В горстке золы, лежащей на пороге, Джимми внезапно заметил что-то блестящее. Вещица, уцелевшая в таком огне, вполне заслуживала особого внимания. Перебрасывая с ладони на ладонь еще не остывший медальон на цепочке, Джимми понял, почему тот уцелел. Тантал не плавится. Но откуда тантал на Дархае? Впрочем, эту самоделку Джеймс О'Хара узнал бы среди сотен тысяч других значков, эмблем и медальонов, украшающих армию верных болельщиков «Челесты».

Джимми скинул полосатый китель и накрыл обугленные останки.

Он еще пытался вспомнить, куда же задевался сине-голубой значок «Черноморца», когда шальной осколок, срикошетив от края амбразуры, превратил голову субалтерна Джеймса Патрика О'Хара в бесформенный обрубок…

Миньтаученг А Ладжок благоговейно склонился над полуголым телом человека, зажавшего в руке хорошо знакомую юному командиру вещицу.

— Доставить прах героя в Пао-Тун. Далекий Брат Андрей Аршакуни навсегда останется с нами. А это, — Ладжок слегка поморщился, взглянув на кучу золы под изорванным полосатым мундиром, — убрать!

— Будет исполнено, брат миньтаученг! — старательно вытянулся почерневший от копоти борец. И несмело добавил: — Любимый и Родной!


ОМГА сообщает:

…Теперь точно известно: в финале Кубка встречаются одесский «Черноморец» и «Челеста», сумевшая взять реванш у новобатумского «Реала». «Да, мы совершили чудо», — сказал в интервью ОМГА старший тренер «Челесты» Веско Лобанович.

…Успехом завершилась Общегалактическая Конференция по проблемам использования боэция, проходившая в Порт-Робеспьере на Гедеоне-2. Подписан заключительный документ, регламентирующий паритетные разработки боэция на Дархае. Преимущественное право вывоза сохраняется за Единым Галактическим Союзом.

…Поступил в продажу сборник «Идеи квэхва живут побеждая» видного дархайского политика Юх Джугая, трагически погибшего в автомобильной катастрофе…

…Резкое похолодание вызвало обильные снегопады на срединном хребте южной полярной шапки Эридана. В результате схода лавины пропали без вести два астрофизика из персонала международной обсерватории «Братство». Поиски Андрея Аршакуни и Джеймса О'Хара продолжаются.

8

Единый Дархай. Юх-Джугай-Тун.

1 день 8 года Единства.

(Справка: 28 день 11 месяца 12 года Свободы. Устар.)

— Соотечественники и соотечественницы!

Граждане Единого Дархая!

Бурный океан светлой радости переполняет наши сердца сегодня, в славную годовщину великого воссоединения! Семь лет, как в наших рядах нет моего верного и преданного соратника, испытанного борца, брата Юх Джугая. И сейчас, как и семь лет назад, здесь, в непоколебимом городе Юх-Джугай-Туне, гордо несущем это неугасимое имя, над могилой моего близкого друга я могу снова повторить клятву: «Брат, спи спокойно! Ростки идей квэхва пустили надежные корни на многострадальной земле Дархая. Они цветут пышным цветом — и нет такой силы во всей Вселенной, которая могла бы погубить их и свернуть мой и твой народ с избранного пути!» Дай-дан-дао-ду!

Толпа всколыхнулась. В сплошном, перекатывающемся из конца в конец площади реве нельзя было разобрать слов. Высоко над людьми, обеими руками упершись в отполированный мрамор парапета, стоял Вождь. Мохнатые облака плыли в небе, а тем, кто стоял на площади, задрав головы, казалось, что это сам Любимый и Родной плывет сквозь облака, рассекая их, словно острогрудая птица токон.

В ложе для почетных гостей заметно пополневший дон Мигель, сохраняя невозмутимую серьезность, едва заметно подтолкнул коллегу Хаджибуллу:

— Взгляните!

Над морем людских голов реяли транспаранты: «Пусть вечно живет Любимый и Родной Вождь-творец идей квэхва!», «За А Ладжоком всегда!», «Да славится в веках великая Армия Единства А Ладжока — Юх Джугая!» Гораздо реже упоминались другие имена.

Коллега Хаджибулла смущенно пожал плечами. А голос асе звенел в неизмеримой высоте над площадью.

— Не счесть всех тех простых дархайцев, чьи тела легли фундаментом торжества идея Единства, победоносных идей квэхва. Нам не дано узнать все эти скромные имена. Они мертвы. Они вечно живы! Но мы знаем имя того, кто пришел к нам с открытой душой и стал одним из нас, отдав жизнь свою на благо Единого Дархая. Брат Андрей Аршакуни! Как сейчас, вижу я твое прекрасное лицо. Вместе с тобой, плечом к плечу, ворвались мы на грозном танке в последний оплот нечистой Империи. Сегодня там, — в голосе Вождя промелькнуло легкое смущение, — в Барал-А-Ладжоке, прекраснейший из проспектов назван твоим именем. И там, под баньянами, где некогда стояли поганые храмы, гуляет твой дух. Но тело твое здесь, в городе, который ты знал как Пао-Тун. Мы не благодарим тебя: братьев не благодарят. Мы склоняемся перед тобой. Дай-дан-дао-ду!

На несколько секунд толпа преклонила колени. В самой середине площади парни в пятнистых комбинезонах слаженным хором проскандировали: «Андрей Аршакуни вечно с нами!».

— Но не все, пришедшие из-за облаков, стали друзьями Дархая, Андрей. Мне больно и горько говорить об этом в светлый день всенародного праздника, но не сказать нельзя! Воспользовавшись традиционным добродушием и гостеприимством лунгов, купив на корню прогнившую насквозь империю, люди, внешне похожие на тебя, тянули руки к богатствам нашей земли. Терпение истекло! Сегодня мы достаточно сильны, чтобы покончить с унизительным присутствием пресловутой Демократической Конфедерации Галактики под небом Дархая. Я говорю: «Вон!» двуличному подонку! — палец вождя указал на дона Мигеля. — Я счастлив и горд тем, дорогие сограждане, что могу сообщить вам решение Высшего Совета Равных о разрыве отношений с этими мерзавцами!

Дона Мигеля изъяли с трибуны почти незаметно, а ошарашенный коллега Хаджибулла спустя минуту услышал:

— Наша страна уже не ребенок. Да, воспитателей следует чтить, но наступает возраст зрелости и опека становится обременительной. Не хватит слов, чтобы выразить благодарность братьям из Единого Галактического Союза. Они помогли нам добиться единства. Они были рядом, когда на месте кузниц вставали заводы. Они учили нас искать дорогу в небо. Теперь Дархай подрос. Вы слышите? Как и во все дни, ревут экскаваторы в карьере «Заветы Аршакуни». Но с сегодняшнего дня они работают уже на нас! Дархай никогда не был — и не будет! — бедным родственником! Мы говорим: «Спасибо!» Единому Галактическому Союзу. Мы говорим: «Спасибо!» его послу, брату Хаджибулле. И мы сожалеем о том, что здоровье нашего верного друга подорвано туманами Дархая. В добрый путь, брат!

Пятнистые молодцы, неслышно возникшие из глубины почетной ложи, накинули на шею Хаджибулле оранжевую ленту Заслуг и под локотки, нежно, вывели его прочь. Так посол узнал о том, что его отзывают.

В центре площади те же парни в комбинезонах громко и скучно прокричали: «Счастливого пути, милый брат Хаджибулла!»

— Сегодня славный день. Пришло время сорвать все личины и разбить все фальшивые бубенцы. Скорбя, должен сообщить вам о нескольких ничтожных ублюдках, гнилостных вшах в сияющем оперении птицы токон. Кто из вас не слышал смутных слухов о мерзавцах, именовавших себя «Сыновьями Свободы»? Они изловлены и наказаны. Но за спиной ублюдков стояли иные! Допрос поставил все на свои места. Омерзительная банда в честных пятнистых мундирах с омерзительной «полосатой» подкладкой, сумевшая пробраться на командные посты в Армию Единства, внедрившая своих прихлебателей повсюду, встанет сегодня перед лицом народа. Их имена известны страже. Сорвите с них нашивки!

По трибуне — слева и справа — пробежала короткая судорога. Ловкие руки охранников мгновенно скрутили полтора десятка человек, окружавших А Ладжока, и Вождь остался на трибуне один. Внизу, в скопище людей, растворились без следа транспаранты с иными именами.

— Смотрите же на их шакалий оскал! Это они предали и убили моего любимого солдата, бессмертного героя Ту Самая. Это они погубили Юх Джугая, моего верного и доброго друга. Они подстроили гибель моему Далекому Брату Андрею Аршакуни. Они покусились на идеи квэва, на нашу единственную дорогу! Беглый пес-император мог смело рассчитывать на их грязные лапы. Но Око Единства не дремлет!

Никто из вопивших во всю глотку «Дай-дан-дао-ду!», никто из глядящих, задрав голову, на Вождя не обращал внимания на худенького очкастого человека, державшегося в подчеркнутом отдалении от Любимого и Родного, на самом краешке трибуны.

— Наша сила, наше будущее — это молодежь. И потому лучшей ученице образцовой школы имени Далекого Брата, маленькому знатоку больших идей квэхва Тиньтинь Те я, от имени всех вас, братья и сестры мои, доверяю размазать по священным камням Юх-Джугай-Туна этих нелюдей!

Кто-то невидимый подал Вождю миниатюрную девчушку. Запечатлев на чистом лобике братский поцелуй, Любимый и Родной осторожно опустил Тиньтинь Те. На ходу одергивая строгую форму отличницы с белыми нашивками звеньевой, девочка четко спустилась с поднебесья.

Танк, замерший в треугольнике величественных монументов, приветливо распахнул люк. Изваяния смотрели на девочку. Простое, мужественное, по-крестьянски скуластое лицо Ту Самая. Вдохновенный лик Юх Джугая, исполненный благородства и веры. Резкие, четко очерченные, не дархайские черты Андрея Аршакуни — или же все-таки Джеймса О'Хара? Они ни капли не походили друг на друга, но все трое чем-то неуловимо напоминали Вождя.

Растерянные люди в чистеньких комбинезонах со свежеоборванными нашивками миньтаученгов первого и второго разрядов покорно укладывались перед танком. Рев толпы перекрывал рокот двигателя:

— Дай-дан-дао-ду!


ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ «ОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ»

(продолжение пролога, а возможно, и начало эпилога)

Да-с, дети мои…

В наше время, как, впрочем, и во все времена, в стаде господнем встречались и агнцы, и козлища. Причем, значительно чаще, чем хотелось бы (во всяком случае — мне, пастырю), попадались как раз последние. Хотя и то сказать… спроси эдакое козлище: «Кто еси?», ответствовать станет без сомнения: «Агнец божий есмь!». И задумаешься, при нынешнем-то плюрализьме: а может, и оно, козлище злосчастное, по-своему право?

Печальные события на планете Дархай уязвили скорбию мою и без того смятенную душу. И вдвойне прегорестно оттого, что кровь, пролитая по злому недомыслию сильных мира сего и их присных, под бойкими перьями репортеров из ОМГА превращалась в лимонад. И втройне больно не столько потому, что двое пылких юношей, павших в бессмысленной схватке, остались в глазах Галактики безымянными астрофизиками, сколько от мерзостного сознания, что о миллионах погибших дархайских душ так и не узнала бездумно-доверчивая аудитория ОМГА.

Один лишь я в энциклике «De mortuis…» попытался затронуть эти вопросы. Но вы же знаете нашу систему: мои послания редко проходят мимо цензуры. То «преждевременно, ваше святейшество», то «после драки кулаками не машут», то «вопрос вентилируется», то «проблема закрыта». Вот и на этот раз магистр Джанбатиста прочитал и вместо обычной сестрички с одноразовым шприцем срочно вызвал двух улыбчивых и на диво компетентных представителей неких организаций. Около трех часов они наперебой домогались признания, откуда мне все это известно. Я же кротко повторял: «От Господа Бога, дети мои, от Господа Бога». Так по сей день и не пойму, кто из нас был более здрав рассудком.

А жизнь шла своим чередом. Сын был единосущен отцу, аллах оставался «акбар», и «ом мани», вопреки всему, пребывало «падме хум». Но однажды с Дархая мне пришла посылка. В черном ящике покоился портрет совсем молоденького мальчика но имени А Ладжок и письмо, состоящее из трех пунктов. Первый извещал, что Бога нет, а есть Железный Вождь А. Второй подчеркивал стальную волю упомянутого привести свой народ в рай (непонятно только, в чей именно). Третий же настоятельно рекомендовал мне бросить все и молиться за торжество идей квэхва. Взамен обещали пайку ла трижды в день. На портрете было начертано коряво и, видимо, собственноручно: «ПРИКАЗЫВАЮ ВАМ ДОЛГО ЖИТЬ. ЛЮБИМЫЙ И РОДНОЙ». К сожалению, из-за размеров портрета повесить его на стенку не удалось.

Если не ошибаюсь, аналогичные подарки получили и лидеры сверхдержав, а получив, задумались, а подумав, решили, что старые доктрины нужно ломать. Ну и естественно, строить новые. Сатангам добавилось работы. После долгих и утомительных консультаций было решено действительно распустить армии. А там, очень может быть, и от оружия удастся избавиться, благо, имелись некоторые соображения на сей счет. Доблестные стратеги наши и тактики покорились, но не думаю, чтобы смирились; во всяком случае, возникла масса ворчливых ассоциаций… Хотя Господь свидетель, что на размеры пенсиона жаловаться ни тактики, ни стратеги не могли.

Люди же, в высокой политике не искушенные, веселились. От добра они искали добра, и еще добра, и еще. И всегда находились услужливые доброжелатели, готовые за вполне умеренную мзду предоставить все мыслимые и даже немыслимые блага. По традиции их называли «мафиози», но вряд ли справедливо, по-моему. Ведь сказать, что распоясалась именно мафия, значит ничего не сказать. Иногда трудно было уже понять, кто клиент, кто поставщик, и чем они разнятся с профессиональными чико. Мало-мальски разбирались в этом разве что в «Мегаполе», но не успевали рассказать из-за печальной, но для их работы вполне естественной текучести кадров.

Пресса наглела беспредельно. В один прекрасный день нахальный юнец-щелкопер дошел до того, что прорвался на Авиньон и, не получив аудиенции у меня (а с какой стати?), обратился к почтеннейшему Джанбатисте, после чего тиснул гнусную статейку: «Да, Он безумен,

— говорит магистр». Я, конечно, предал его анафеме. А что мне, товарищи, оставалось делать?

Но кого в те дни пугала анафема? Люди отвернулись от неба, и самыми уважаемыми фигурами в обществе стали затейники. Да-да, эти шуты гороховые! И, бездумно хохоча, человечество отвернулось от пастырской проповеди, бесчинствуя на гала-концертах…

Правда, изредка и в этом бедламе находились люди, пытавшиеся мало-мальски мыслить. Я имею в виду не клир (это его долг) и неполитиков (это их работа), а ученых. Именно так. В конце концов, я, разумеется, клерикал, но не обскурант, и идеалы пресвятого Франциска близки мне так же, как идеи Джордано Бруно. Сжечь — не значит опровергнуть! Но что могли ученые? Ими пользовались, как хотели. И при этом, естественно, приказывали не лезть не в свои дела.


Итак, юдоль печали веселилась.

Мне же оставалось лишь молиться…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЛОДЫ ЛА

1

О Господи Боже мой. Творец и Вседержитель!

К тебе взываю и к стопам твоим припадаю со скорбью, и ужасом, и отчаянием, и страхом, и болью за паству свою. Грозен Ты, и воистину страшнее многого страха равнодушие твое. Но не взыщи, и воззри на тварный мир, иже создан не по минутной прихоти, но Твоею же волей, и оттого уже достоин милости высшей; воззри и ужаснись веселию, царящему в человецех, ибо не в великом ли веселии, истоки великих печалей?

Рассказывает Аркаша Топтунов, затейник, 67 лет.

Гражданин Единого Галактического Союза.

2 июля 2115 г. по Галактическому исчислению.

Если вы думаете, что у импресарио жизнь — малина, так вы уже попали не туда; Аркаша Топтунов знает, что говорит. Тот мальчик с бульвара, что был раньше, стал уже большой, и его на мякине не проведешь. Нет хороших сезонов, нет хорошей публики и плохой публики, а есть люди, которые хочут зрелище, и они-таки имеют полное право его получить. А кто может сделать зрелище? Угадали, Аркаша! Хорошо, хорошо, я понимаю: новое время, новые моды, так было всегда и никакая молодежь не желает кушать булку без масла. Но скажите, кто нашел Ози Гутелли? А? Кем она была и что из нее стало?! А я еще помню, что ей кричали на первых концертах, и бедная девочка плакала в уборной. Не верите — спросите у самой Ози, только не забудьте сказать, что от Аркаши.

Да, конечно, я не тот, что был позавчера, и это уже факт. Сердце, печенка, пятое-десятое, и пусть у ваших врагов будет столько рецептов, сколько я сдаю в макулатуру. Но по утрам, на балконе, я смотрю на свой город и думаю: «Аркаша, неужели эта красота останется без зрелища?», а город тихо шепчет мне «Нет», и я опять тяну этот клятый воз, хотя то, что у меня есть, хватит на три остатка такой жизни, какую я имею.

И не надо, я вас очень прошу, мне говорить, что такое Земля, я лучше вас знаю: Земля — это Земля, и на Земле трудно кого-то чем-то удивить. Но этот жонглер был-таки клубничкой; «Ой, Аркаша, это что-то с чем-то», — вот что сказал я себе, когда узнал про вонючую планетку с дефективным названием — пусть те, кто там живет, его и выговаривают,меня это не касается. Мне нужно другое: чтобы было много и хорошо. А что такое хорошо? А хорошо это интересно!

…Эти картинки попались мне на глаза не будем говорить, где. Ну ладно, в моем клозете. Я еще подумал: «Откуда тут листовки?». Нет, я понимаю, на Земле листовки висят везде, но клозет — это же, простите, храм души, тут надо сидеть и тихо думать, и никаких дел. Но когда Аркаша увидел те фотографии… разве я мог уже думать тихо? Вы бы видели! — мальчики в бело-красном, и что эти мальчики вытворяли с мечами, луками и прочей дребеденью! И Топтунов сделал все, чтобы Земля это увидела.

Когда-то один наивный маленький мальчик, не будем называть имя, так вот, если этот мальчик хотел чего-то иметь, то бегал за солидными людьми по пятам и уговаривал выступить. Теперь я никуда ни за кем не бегаю; бегают за мной. Топтунов дал телекс — и эти дикие люди вообще озверели от восторга. Их Управление Культуры, или как это там называется, сразу сказало: «Да!», и предложило сто, нет — двести, нет — пятьсот солистов! Но во всем нужна мера, особенно в новинках. Я взял одного на пробу.

Скажите, вы бывали когда-нибудь в районе Семипалатинска? Чудный пейзажик, одни сплошные тюльпаны. На космодроме я был тоже один, в смысле

— один встречающий, зато приезжих — как в Одессе летом, но даже в Одессе летом нет столько людей с планеты Дархай. Видите? — вспомнил. Я стоял и собирался узнать своего артиста сразу, чтобы все было без нервотрепки, потому что люди искусства — очень тонкие люди, и чуть что начинаются срывы; вот помню, когда я еще работал с Ози, так девочка хотела, чтобы я делал то-се, и я — таки делал, и Ози хоть сейчас скажет, что Аркаша ей друг, хотя теперь она уже даже и не Аркашин уровень.

Но как, скажите, ради бога, я мог его узнать, если все они одинаково запакованы? Какие-то пятнистые балахоны, какие-то значки, почти без багажа, зато строем. Нет, вы представьте себе: по трапу — строем, с песней! — это было уже зрелище, и его никто, кроме меня не видел. И я узнал его, потому что у меня опыт, а еще потому что на нем не было ничего пятнистого, а все, как на буклете: белые шаровары с красной вышивкой и красное с белым пончо. Стюард шел за ним и помогал нести рюкзак. Извините, я сказал: «Рюкзак?» Не слушайте, я ошибся, это был слон, может, даже два! Мы втроем едва загрузили этот мешочек в мой флаер… Всю дорогу мальчик молчал, я подумал сначала, что он вообще не умеет разговаривать, но когда приземлились, он сделал-таки одолжение и сказал: «Лон Сарджо». Спасибо, я должен был догадываться, что это его так зовут.

В офисе перед ним положили контракт. Можете поверить, что половина моей жизни ушла на эти контракты, и половина моих болячек тоже от них, потому что очень трудно уговаривать дебютантов, какие это прекрасные условия. А этот подписал не глядя, и я пожалел, что не понизил сумму гонорара еще процентов на тридцать. У парнишки с собой была программа выступлений, на хорошей бумаге, с цветными иллюстрациями, и с первого взгляда я понял: это то, что нужно.

Он отдохнул и поел. Потом я предложил прогуляться по городу. Мы шли по улицам, и я думал: «Люди, люди, вы сегодня не смотрите на меня, и это ваше дело, но зря вы не смотрите на этого мальчика, потому что завтра это бесплатно уже не получится». Пусть я повторюсь, но я-таки очень сильно люблю свой город. Эти краски, эта суета с шумом — это все для меня, как вода для рыбы. Мы шли но Ришельевской. Я не знаю, кто такой этот Ришельевский, но, кажется, он кто-то когда-то был и был хорошо, потому что до сих пор такая улица названа его именем. Малыш просто очумел: я не мог оторвать его ни от одной витрины. Не подумайте, что он все хотел купить, нет, он просто смотрел, но как смотрел! — мы так смотреть уже не умеем. Потом он все-таки успокоился и впервые поглядел на меня.

— У вас большие пункты равенства.

Вы себе представить не можете, как он это сказал. Как будто там у него магазины еще лучше! Тут же он добавил:

— Но роскошь — это плохо! — и больше на витрины не оглядывался.

Мальчик был шустрый и совсем не жалел мои больные ноги, он почти что тянул меня за руку. Когда мы дошли до спуска, знаете, около музея Леандра Верлу, я встал, как статуя, и сказал:

— Нет, дитя мое, Аркаша дальше не пойдет.

И мы зашли в «Ротонду». Ой, что там начало твориться, когда богемка увидела Аркашу… Содом и Гоморра! Топтунов между ними — это ж, может быть, контракт, а контракт Топтунова — уже не какая-нибудь путевка в жизнь, а вагон-экстра.

Когда бармен отогнал их от меня, я сказал:

— Здравствуйте, дети. Аркаша хочет тишины и кофе.

Первый концерт — большое дело, и никакое сердце тут не помеха. Стало тихо, и две чашечки кофе. Лончик сидел, как скушав аршин, и пил кофе маленькими глотками. Да, я же забыл: пару слов о нем. Что вам сказать, мальчик-красавчик, совсем как этот, что стоит на бульваре. Девки не сводили с него глаз, прямо как когда-то с меня. Но тут оказалась выдержка, совсем не та, что была у Аркаши; он даже глазом не повел. То есть повел, но не по ним, а по стенам. Потом повернулся ко мне и спросил:

— А где же Вождь?

— Кто? — удивился я.

— Вождь один. Вождь, несущий благо.

— А-а, бармен! Тебе что-то принести, Лончик?

Какой это был взгляд! Меня хотели съесть. Но все же не съели, и Лон снова спросил:

— Почему эти сестры на меня так смотрят?

Я сказал ему — он ведь уже взрослый, сам зарабатывает, и должен все знать, если еще не знает. Мальчик брезгливо сощурился («Какая прелесть, — подумал я, — он еще ничего и не нюхал»):

— Это нельзя. Придет день, и я войду в Дом Возмужания. Сегодня — труд.

Ну и мальчик, ну и планета, ну и вождь! — этого я, конечно, не сказал, но хорошо подумал. Когда мы вышли на улицу, он сказал только одно слово:

— Гниль!

Надеюсь, не про меня.

Кто был в Одессе, знает, что от «Ротонды» до «Одеона» недалеко. В Малом Зеркальном нас уже ждали смотреть: раз Аркаша привез, значит, это — вещь. Но Лончик махнул рукой — и все ушли, кроме меня, конечно. И рюкзачок тоже оставили.

Сначала появились мечи, потом еще что-то, и вот — много мальчиков уже вооружены, готовы и смотрят на меня с зеркал. Кто видел это, тот не забудет никогда, как не забуду этого я. Представляете: статуэтка, глаза прищурены, лицо окаменело, плечи откинуты. Все не двигается, только губы шевелятся: «Дай. Дан. Дао. Ду». Я понял, что перебивать не надо.

И тут же — вы знаете, что такое смерч? — так мальчик в него превратился. Ой, как сверкали эти железяки, как они свистели! Никто не сунул бы туда палец, и я первый. Потом они снова оказались за спиной, я не видел, как, и начались игры с ножиками. Это были совсем не детские игры. Он немного покидал копье, попрыгал и достал большой арбалет и стрелы. Полный фурор! Мне было так интересно, что даже не страшно. Двадцать два неописуемых номера! Это говорит вам Аркаша Топтунов, а Аркаша Топтунов знает, что говорит…

2

Укрепи, Господи, и направь, и благослови тех отважных, кто по мере слабых сил своих противу стоит козням Диавольским, не всегда и видя истинную их суть, но сердцем своим ощущая, где есть зло, а где добро. И даже в противных милосердию Твоему делах, о Господи, узри светлое пламя правды своей и высокую доброту чистоты своей, и за это, снизойдя, не впадай в гнев, но прости им заблуждения их…

Рассказывает Аллан Холмс, старший инспектор «Мегапола».

35 лет. Гражданин Демократической Конфедерации Галактики.

5 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

Я бегу по коридорам коей родной школы. Пусто и холодно. Нет, это коридор училища, знакомые обшарпанные двери. Или это мой первый участок на Панджшере? — тот же зеленый линолеум, те же разводы на стенах. Двери закрыты. Темно. Нет! — сверху холодный свет плафонов… это уже «Мегапол». Переходы. Коридоры. Лестницы. Двери закрыты. Учительская! — откуда? Это опять школа. Свистит ветер, скрипят проржавевшие петли. Выход! Стена. И сзади стена. Господи!.. Я бьюсь головой об стены. И падаю…


…Мне редко снятся сны, а когда снятся, я их не запоминаю. Я проснулся на полу, лицо болело и было мокрым. Когда включил ночник, на кнопке осталось красное. Отпуск кончился, а нервы ни к черту…

Теперь уже не уснуть до утра. Впрочем, недолго и ждать осталось. В зеркало было жалко смотреть: там находился кто-то, нуждающийся в помощи. Оказав помощь, я вышел покурить на балкон. Ночь в Ялте: бархатная тьма перед рассветом, бриз, море, звезды и тишина. Что ни говори, в Великом Договоре немало хорошего. И во всяком случае, Земля заслужила звание Планеты-Для-Всех.

Огонек подбирался к фильтру, когда заурчал телефон.

— Доброе утро, Аллан!

— Доброе утро, сэр!

— У вас посвежевший голос. Надеюсь, вы хорошо отдохнули. Но я, признаться, думал, вы спите.

— Я ждал вашего звонка, сэр.

— Но как вы догадались?

— Это элементарно, сэр!

— Холмс! Для вас есть дельце. Материалы доставят в номер. Спокойной ночи.

Шеф, по-моему, обиделся. И зря. Наверняка его задачка стоит невинной шутки. Хотя я, действительно, умею догадываться. Сложно стать хорошим полицейским, имея фамилию Холмс. Но, судя по всему, мне это удалось.

Двенадцать лет назад кадровик «Мегапола» предложил мне стажировку. Прибыв на Панджшер, я встретил единственного человека, походить на которого стараюсь по сей день. Чем я, щенок, мог быть полезен Арпаду Рамосу? А он принял меня, как равного. В газетах об этом не писали, по сейчас особого секрета уже нет: там, на Панджшере, «Мегапол» координировал первое массированное наступление на «фермы» Организации. Шутки кончились. Наставник Пак значился во всех картотеках Галактики, он уже не пытался откупиться, он спешил уйти, но этого никак нельзя было допустить. Моих сил хватало только на то, чтобы не отстать от Арпада, в остальном Рамос мог рассчитывать на себя одного — и тогда, когда мы пять дней ползли через раскаленную степь, и потом, вышвыривая меня из-под пулеметной очереди. Его ли вина в том, что он, раненый, был отправлен на базу и я — сопляк! стажер! — продолжил преследование один? Да, это я взял Пака, взял почти голыми руками. Но мало кто знает, какую роль сыграл во всей этой героической эпопее Аттилио, доверенное лицо Наставника. Тогдашний капореджиме очень хотел стать Доном, и ему было, видимо, очень приятно хоть раз в жизни постоять на стороне закона. До сих пор я получаю к Рождеству открытки от Дона Аттилио Шарафи.

Именно тогда «Мегапол» заинтересовался мною всерьез, и спустя год я был принят в штат, а потом, обогнав следователя Рамоса, стал инспектором.

Профаны болтают о «Мегаполе» невесть что, да и пресса им во многом помогает. Нельзя сказать, что нам это вредит. Во всяком случае, авторитет у ведомства не ниже, чем у Контрольной Службы. Но всего-то нас, не считая стажеров, на всю Галактику человек двести, из них стинов [3] семь.

Никто не идет в полицию, мечтая как о максимуме о сержантском довольствии где-нибудь на Глабрионе. Мы мечтаем о настоящем профессионализме, а значит — о «Мегаполе». Это и вправду интересная работа. И не вижу оснований стыдиться нашей эмблемы: двух глянцево-черных, настороженных ноздрей собаки. Да, мы — псы. Но наш хозяин — закон.

От нас не уходят, даже, уйдя в отставку. Пять лет назад я в последний раз встретился с Арпадом Рамосом в его уютной квартирке на Ганимеде. Списанный по инвалидности, он чуть-чуть оброс жирком и промышлял мелкой торговлей. Твердый доходик плюс пенсия да неплохая семья — что еще нужно человеку? Но я уже знал, поднимая рюмку за встречу, что именно этот веселый инвалид, мой друг и первый учитель, виновен в десятке зверских убийств — и что с того, что жертвами были боссы Организации? Они смеялись нам в лицо, потому что у нас не было доказательств. А Рамос уже не был связан присягой и вел свою собственную войну. Покалеченный и отставленный, он все равно остался псом. Все, что я смог сделать для него, — это рассказать о том, что известно пока только мне… и уйти.

Никогда не забуду, как выла вдова Арпада; сложись иначе, на его месте мог бы быть я. Поэтому к своим тридцати пяти я верю только закону. Вера во все остальное обошлась мне слишком дорого.

…Пневмопочта, чмокнув, выдала капсулу. В совсем тоненькой папке ютился одинокий листок, озаглавленный «Плоды Ла. Материалы». Текст сообщал следующее, по пунктам:

«Первое. В обеих великих державах, а равно и на периферии замечены случаи употребления наркотического вещества нового типа. Сырье неизвестно.

Второе. В среде лиц, употребляющих (предположительно) данный наркотик, резко снижен интерес к социальным проблемам. Зафиксированы случаи сумасшествия, а также самоубийства, часто — с большим количеством жертв из числа случайных прохожих.

Третье. Индекс Щурбанова-Челокова показывает рост социальной агрессивности в густонаселенных пунктах (справка Галактического Института Обществоведческих Исследований).

Четвертое. Каналы поступления наркотика неизвестны. Образцы отсутствуют. Точно не выяснены симптомы. Официальные информаторы отмечают, что многие предполагаемые наркоманы носят на шее амулеты в виде плодов дархайского дерева ла.

Пятое. Плод ла является необходимым сырьем для приготовления ряда тонизирующих напитков, косметических изделий, а также сильных психотропных препаратов, не дающих, однако, эффекта привыкания (справка Галактической Ассоциации Охраны Физического Здоровья)».

М-да. Написать такое — все равно, что ничего не написать. Даже стажеру первого курса понятно, что и без пятого пункта дело не в плодах ла. Они вкусны, не более того. Я тут же провел следственный эксперимент. Когда вазочка опустела, за окном уже рассвело.

Вспомним древних: qui prodest? Кому выгодно? А действительно, кому? Что имеем? Во-первых, Хозяйство. Что ж, я давно не виделся с Доном Аттилио, и старик, очевидно, стал меня забывать. А это нехорошо. Не люблю, когда меня забывают, тем более — такие люди. Но вполне возможно, Дон Аттилио и ни при чем. В его свите всегда найдутся два-три резвых неформала, которые расколют организацию на мелкие куски ради удовольствия хоть недолго, а побыть Доном Амир-Али или Доном Нгуги. Так. Вторая версия

— неформалы. Далее. Допустим, Хозяйство тоже ни при чем, и это диверсия. Но кто? Страдают оба — и Конфедерация, и Союз, — иначе дело не пошло бы в «Мегапол». Значит, это маловероятно, хотя поработать следует и в данном направлении…


Через неделю я знал уже довольно много. Самое главное, выявились симптомы. Может быть, и не все, но, как мне показалось, основные. Я помотался по Галактике изрядно. Эти наркоманы действительно не были похожи на обычных. Никаких ломок, никаких «пушеров». И вместе с тем бедняги были безусловно больны. Очень спокойные, выдержанные, невероятно сосредоточенные и даже немного надменные — словно ушедшие в себя, мыслящие ясно и логично, но ограниченные самой своей логикой.

Собеседования были обидно одинаковы. Приглашенные пожимали плечами, а услышав обвинение в наркомании, смеялись в лицо. Самые разные люди, молодые и постарше, удачливые и невезучие, с дипломами и без. Всех их объединяли две особенности: короткие чеканные формулировки, когда речь заходила об их мировоззрении (правда, они редко говорили на эту тему), и неприязнь к Дальнему Космосу. Общий аргумент. «В нашем маленьком доме много больших дел». И еще — сдержанная, но фанатичная ненависть к государству, вне зависимости от подданства. Обоснование: «В пирамидах нет равенства. В пирамидах — гниль». И вообще, все, что их окружало, называлось «гнилью».

И мне стало ясно: кто-то решил пробраться к власти. Кто? Это пока не важно. Но эта третья сила есть. Обращаться к Контрольной Службе со смутными догадками смысла нет. Вполне возможно, они тоже работают над этой темой, но КС никогда не станет делиться информацией с «Мегаполом». Склоки, чтоб их! Но, в любом случае, если я прав, то многое становится на свои места. В неведомых лабораториях изготовлен этакий анти-наркотик. Наркотик, не создающий иллюзии, а разрушающий их. Человек начинает видеть все не в розовом свете, а в черном. Человек не теряет волю, наоборот, он обретает ее, злую и разрушительную. Логично. Именно такие пуристы смогут разложить или вообще взорвать к черту ненавистные им «пирамиды». Однако интересно, подумал ли мой неизвестный друг, как загнать джинна в бутылку после того? Этих ребят не переубедить и не вылечить, а останавливать их будет чересчур накладно: в Эру Равновесия слишком многое строится на здравом смысле. У этих же здравого смысла так много, что, скорее всего, нет совсем.

Вернувшись на Землю, я понял, что зря летал к черту на кулички. Ибо первое, что бросилось в глаза уже в Семипалатинске, — это десятки спокойных лиц в толпе. В Ялте их было еще больше; раньше я просто не обращал на них внимания, но зараза затронула и Планету-Для-Всех. Правда, земные выглядели менее агрессивными, нежели инопланетные.

В холле отеля меня ждал приятный сюрприз — Катрин!

Я не видел ее, кажется, года три. С тех пор она еще больше похорошела и, видимо, продвинулась вверх, во всяком случае, далеко не каждая манекенщица Конфедерации может позволить себе номер в «Ореанде», а тем более — на одном этаже со стином «Мегапола».

Сам не ожидал, что так ей обрадуюсь. По-моему, она обрадовалась тоже, так что мы дружно решили не идти в бар.

— Ну, как жизнь? — спросили мы почти одновременно. Рассмеялись. Помолчали.

— Ты, я вижу, еще жив, — наконец улыбнулась Катрин.

— Стараюсь…

Три года назад именно моя работа послужила основным поводом для нашего разрыва. Катрин хотела иметь детей, но не хотела, чтобы вместо папы ее дети имели пенсию, даже такую, какая положена вдове инспектора «Мегапола». На нее произвели большое впечатление похороны Валеры Бабейко: запаянный гроб утопал в цветах, выступали очень высокие люди с очень искренними соболезнованиями, но Валерину Ирэн это совсем не утешало. Пожалуй, я зря взял Катрин особой, девочка напугалась.

Да и я не был готов ко второму браку.

— А ты пошла в гору, крыска!

— Не столько в гору, сколько за бугор.

— ?

— Нет, Аль, он старый и набожный…

— Так значит…

— Да, продолжаю ждать принца.

— А старший инспектор «Мегапола» вас уже не устроит, мисс?

— Ого! Мы подросли вместе…


…Не помню, кто из нас погасил свет. Мы танцевали в темноте, потом музыка умолкла. Да, я, Аллан Холмс — пес закона. Но бывают вечера, когда хороший хозяин не станет звать со двора собаку…

3

Когда же смрад злоб навеки погубленных душ коснется тебя, Господи, и, решив извести скверну, обнажишь ты карающий меч, вспомни: и злые, и мерзостные лишь люди, не более того, и силой не изничтожить силу, но лишь большую жестокость посеешь, карая без пощады. А потому, Отче, милуя заблудших, не побрезгуй и снизойди, и в снисхождении своем не испепели, но вразуми даже наизакоренелых…

Рассказывает Генрих Януарьевич Вышковский, калькулятор. 48 лет. Лицо без гражданства.

6 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

У маленького человека в жизни и радости маленькие. Маленькая рюмка коньяку в маленьком кафе на бульваре, маленькая квартирка на окраине, маленькая, на что-то надеющаяся женщина три раза в месяц. Зато в «Одеоне» я всегда сижу в первом ряду! Надо уметь вырываться из рутины.


…В детстве я был не только не хуже других, но, думается, и лучше; во всяком случаема этот период никаких претензий к Единому Союзу у меня нет. Моя фотография с первого класса висела на школьной доске почета, и, смею вас заверить, вполне заслуженно. Может быть, я что-то недопонимал, зато повторял буква в букву. Это ведь очень спорный вопрос: форма важнее или содержание. В конце концов, содержание определяется не нами, а теми, кто уполномочен его определять. С формой же у меня всегда и все было на должном уровне. Мне давали задание. Я его выполнял. И редко кто мог выполнить лучше, чем я. Поэтому никто не удивился, когда после школы меня пригласили на комсомольскую работу.

Чуть позже я понял, что умею не только исполнять, но и руководить. Никогда не обольщаясь, я правильно подбирал кадры: мои люди не хватали с неба звезд, но этого и не требовалось. Требовалось понимать и исполнять досконально. Сбоев не случалось.

Я вступил в Партию, окончил Высшую Школу Космофлота…

В этот день в «Одеоне» открывался новый сезон. Афиши сообщали:

Аркадий ТОПТУНОВ представляет Лона САРДЖО!

Юный виртуоз Дархая покажет вам Чудеса!

Двадцать два Оригинальных номера в программе «ПТИЦА ТОКОН»!

Разумеется, билеты достать было невозможно. Но я человек предусмотрительный и возобновляю свой абонемент заблаговременно и регулярно.

Толпы ломились в театр за час до начала. Еще бы. Дархайский актер — это новинка. Большинству ив вас наверняка приходилось видеть туристов с Дархая. Они производят благоприятное впечатление: дисциплинированны, аккуратны, скромны в поведении и одежде. А это свидетельствует о многом! Поверьте мне, человек становится выскочкой не тогда, когда впервые критикует вышестоящих, а когда появляется на службе в ненадлежащем виде. Мне лично всегда нравились строгие темные костюмы и неброские галстуки, и за пять лет моей работы в Космофлоте никто из подчиненных не позволил себе пренебречь моими вкусами.


…Та история была совершенно дурацкой. Верх безответственности так бросаться кадрами, даже если я и был не вполне прав. Космофлот собирался достойно встретить стосорокалетие выхода человека в космос. Главный Диспетчер, Зуев, уходил на персональную, вопрос этот был уже решен и оставалось только неясно, кто конкретно станет его преемником. Впрочем, кроме меня, серьезных кандидатов не было. Меня уже вызывали наверх и обстоятельно беседовали. Ну а Главный Диспетчер Космофлота — это уже номенклатура, оттуда рукой подать до Директора и, следовательно, до кресла в Совете ЕГС.

Надо ли объяснять, как важно мне было показать, что я — именно тот кандидат, который нужен на столь ответственном посту? Все шло, как надо, и не хватало лишь заключительного штриха. Тут и подвернулся этот поганый «пассажир», «Адмирал Истомин». Он вез детей, отбывших после каникул из нашего ведомственного лагеря в поясе Цереры, и, по графику, должен был прибыть на Ормузд-2 четырнадцатого. Но подумайте: какая радость для космолетчиков встретить своих детишек именно в праздник? Что может быть проще? Как исполняющий обязанности Главного я связался с «Адмиралом» и приказал капитану скорректировать время прибытия. Директива, разумеется, была устной. В оскорбительных выражениях капитан отказался, ссылаясь на будто бы дряхлый реактор. Пришлось его отстранить, тем более, что первым помощником был человек, известный мне еще по комсомолу как исполнительный и добросовестный товарищ.

К моему сожалению, капитан оказался прав и, тормозя в окрестностях Ормузда, корабль взорвался. Полетел реактор. Вместе с ним на Ормузд полетели радиоактивные осадки… а я полетел с работы. Все бы могло обойтись, если бы не проклятый «Ксеркс». На месте Контрольной Комиссии я бы вначале разобрался, что делал патрульный рейдер ДКГ во внутреннем пространстве Союза, прежде чем принимать к сведению клеветнические измышления по поводу якобы подслушанных устных директив. Так я на заседании Комиссии и заявил — слово в слово…


Надо отметить, что импресарио Топтунов умеет порадовать истинного ценителя.

Многие находки его довольно вульгарны, как эта пресловутая Ози Гутелли. И вместе с тем он принадлежит к поколению, которое исповедует старые, классические принципы отбора.

Даже увиденная мною часть программы положительно радовала: напевная дархайская музыка, благовония, перезвон бубенцов, умелая игра светом. Актер был совсем молод, но сколько продуманной властности таилось в его движениях, сколько мудрой зрелости! Я, немного знакомый с традициями Дархая, смог различить иероглифы: «В единстве труда и послушания — сила». Похвальный обычай, нужно отметить: украшать государственным девизом одежду!

Во втором отделении исполнитель скинул ярко-красный национальный лвати, оставшись только в широких белых ти и белой же ти-куанг. На похрустывающей от свежести материи я разглядел знакомые мудрые знаки благородного древнего дархи: «ПЛОДЫ ЛА». Неужели?! Синий и алый свет резали арену. Юный дархаец оправил волосы, и в разрезе ти-куанг блеснул долгожданный, амулет. И не стало сомнений. Свершилось! Он искрится в синем луче! Но как же долго пришлось ждать…

Я не стал досматривать программу.

Даже дома я не мог успокоиться. Нервы, нервы, нервы. И до полуночи три часа. Занялся гимнастикой. «ДОРОГУ ОСИЛИТ СПОКОЙНЫЙ!». Вверх-вниз. Гантели, штанга, брусья. «СИЛА ПИТАЕТ ЕДИНСТВО!». Стойка «токон»: руки — как крылья, грудь — вперед, резкий выдох. «ВСЕ — ВОЖДЬ, ВОЖДЬ — ВС‚!» Время еще есть. «ЗНАЮЩИЙ НЕ СПЕШИТ!» Свершилось. Посланец пришел.

Сосредоточился. Почитал «Великий Путь». Поразмыслил. Проникся. Возбуждение ушло. Тело — как камень. Дрожи нет, есть гнев. Великий гнев. Великий, как Путь!

Часы пробили одиннадцать. Я окинул взглядом свою скромную каморку, свой приют. О нем не знает никто: я своими руками превратил кладовую в Обитель. Стопка «Откровений Истины» — их не надо брать, они в сердце. Что еще? Достать из тайника меч! Да, конечно, я же забыл сорвать с себя растленные земные тряпки. Как облегает тело суровая ти-куанг! Как струятся складки просторного лвати! Все? Глаза в глаза, зрачки в зрачки — я и портрет над столом. Я и он, он и я. О! Словно свинец, густая и тяжелая Сила Справедливости вливается в жилы мои, о Вождь!

Улица. Пусто. В такт шагам — воспоминания. Память не спит и не прощает. Мысли бьют в виски. Гниль! Они выгнали меня. Ублюдки! Им пришелся кстати донос продажных демократов. Старый Бушмакер прилюдно назвал меня лжецом. Мразь! Маразматик! «В Партии таким не место!» — он сказал так. За что? За полторы сотни визжащих сопляков — меня, и.о. Главного? Ведь были же объективные причины… Ненавижу! Я не нужен вам? А вы — мне! Демократическая Конфедерация умеет ценить специалистов!

Как же — умеют! Прогнившие конфедераты меня даже на порог не пустили. Брезгуют, видите ли. Спевшаяся сволочь! Ладно! Все вы еще узнаете, кто я такой…

Полночь. Я стою в зале Клуба Гимнастов-Антикваров. В медных кольцах — факелы. В воздухе — благовонный дым. Вокруг — борцы. Приветствую тебя, брат! И тебя! И тебя! И Вас, почтеннейший!

Мы строимся. Каждый знает свое место. Старший Брат — впереди. Над ним

— портрет.

— ДАЙ! — мечи вылетают из ножен!

— ДАН! — единство сметает гниль!

— ДАО! — нет преграды для Верящих!

— ДУ! — и время не хочет ждать!

Словно крылья птицы токон, взметнулись белые края лвати. Старший Брат повернулся к нам.

— Борцы! Верные факелы света идей квэхва! Дочери и сыны бестрепетного А Ладжока! Шли дни тьмы и скорби — и нет их отныне. Настал день радости; поднимается в небо солнце Справедливости — и верх станет низом, а низ — верхом. Мы ждали рассвета. Рассвет наступает. Посланец явился на Землю. Он пришел издалека, и сладка его весть: близится час отрубить голову дряхлой гидре. Пирамиды прогнили, и мы — могильщики для обветшавших кирпичей. Сегодня на сотнях планет тысячи борцов внимают слову, посланному с Дархая. Здесь, на Земле, вас поведу я! Возрадуйтесь! Вас, озаренных немеркнущим сиянием идей квэхва, помнит Вождь А Ладжок! Он, Любимый и Родной, шлет вам свой привет. Плод ла созрел!

Рев. Рев! Рев!!!

Но стены Клуба толсты — не услышит никто. Пока еще не время.

На коленях ползу к возвышению.

— Не позволит ли видевший сияние Вождя обеспокоить незначительным словом единство братьев?

— Дозволяю… — он, кажется, удивлен.

И я, раздирая ти-куанг, встаю над залом, над блеском мечей, над чадящими факелами — наравне с портретом Любимого и Родного. Тишина. Застывшие лица. Лишь взмахнула крыльями на моей груди гордая птица токон, зажавшая в когтях пирамиду.

Как тихо! Согбенны покорные спины, преклонил колена Старший Брат — передо мной, Лучом Ока Единства. Был приказ: стань незаметным. И я ждал. Я знаю, что такое приказ. Эти, согнутые, считали меня равным себе. Я терпел это. Теперь — все! Надо мною — только Вождь. Но… он далеко.

Плод ла созрел!

Я запахиваю ти-куанг и в чадящем огне вижу спины, затылки, города, планеты, державы…

Гниль!!!

4

И умерь суесловие говорящих без счета и меры, Господи! Ведь многие слова затмевают рассудок мудрому, и растлевают сердце глупому, и оправдывают неправедного, и помрачают намерения добронравного. И, утратив святость, Слово перестает быть Богом. Не страшиться ли, Вседержитель? Дай же прелюбословам час и миг, оглянувшись, узреть и успеть ужаснуться плодам посевов их, Господи!

Рассказывает Яан Сан-Каро, журналист со связями. 36 лет. Гражданин ДКГ.

13 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

Сегодня мне исполнилось тридцать шесть. Если верить маме, это произошло ровно в четыре утра. Но я, как всегда, проспал сей знаменательный момент и встал только когда мне уже стукнуло пять часов с минутами. Если бы я был дома, мама испекла бы пирог и поставила свечки. К сожалению, за последние даже и вспоминать не хочется сколько лет маминого именинного пирога мне отведать не пришлось.

Я, конечно, позвонил ей и поздравил с праздником. Услышал в ответ, что пришли поздравления от тети Мэри, дяди Гиви, Берты Исааковны, что вечером зайдут Фицпатрики со своим выводком. Фицпатрики — глупые люди: зачем тащить в дом своих трех дур, если меня дома нет? Возможно, они будут обрабатывать маму. Что касается меня, то я, приземлившись в Хрущовой-Никитовке около одиннадцати по Галактическому, к часу дня был уже в Лондоне. Вообще-то, бывая на Земле, я предпочитаю высаживаться на мысе Кеннеди, но сегодня он был переполнен: принимали туристов с Дархая.

Редакции я решил обходить в алфавитном порядке — от «AIR CITIZEN» до «Ялтинського прапору». Неглупо придумано: сконцентрировать руководства редакций в одном городе. Когда Уго фон дер Вельтзена спросили, зачем он настоял на переносе всей прессы в Лондон, он, тогда еще член Совета Земли, жизнерадостный и не парализованный, ответил: «Чтобы была хоть какая-то возможность заткнуть им глотку». Н-да. Бедный Уго переоценил свои силы. В борьбе со свободой слова он заработал инсульт, а слово так и осталось свободным. Кстати, кроме моей мамы, уже мало кто помнит, что юный дебютант Яан Сан-Каро был одним из тех, кто указал господину фон дер Вельтзену на приличествующее ему место. Я имею в виду больничную койку. А ведь я задал всего три вопроса!

К пяти с Лондоном было покончено. Я помчался по коридорам, радостно провозглашая: «Привет, ребята! Как насчет матерьяльчика? Скоро подкину!..» и, обнадежив коллег, убежал. Спасся, можно сказать, чудом от этих зануд. Ну их! Они же не видят живой работы. Да и, кроме всего прочего, совсем не хотелось лишний раз сталкиваться с Гюль, Сюзан, Эмми, этой, как ее?.. Жаклин… да кто их всех упомнит? Опять намеки, упреки, выяснения. Сколько можно? Надоело напоминать о презумпции невиновности!

Впрочем, на сей раз ничего подобного не было. Мне даже не очень обрадовались; суетятся все, спешат, а дела не видно — какие-то дешевые происшествия, но зато куча. Ладно, пусть потерпят, скоро я выдам такую «бомбу», что весь этот унылый бардак встанет на уши. Но всему свое время. Пока что достаточно показаться живым и здоровым. А «бомбе» придет время через недельку.

И я отбыл отдыхать в Крым.

В самолете был сплошной Дархай. Дархайцы слева, дархайцы справа, спереди и сзади — тоже дархайцы. А дархаец-попутчик — это трагедия для журналиста. Трудно сказать, в каком виде они скучнее: молчаливые или в звуковом оформлении. Мне, например, попался говорун. Он прожужжал все уши величием Вождя — видел я эту образину, пусть скажет спасибо ретушерам, что приводят его в божеский вид. Потом сосед опять забубнил о величии, но уже идей квэхва. С точки зрения психиатра, должно быть, интересно послушать, как перевранную таблицу умножения выдают за свод законов. Но я не врач. Поэтому как только он начал рассуждать о великой миссии Армии Единства, я предложил ему из моей фляжки. Он осведомился, не перебродивший ли это сок ла. Я успокоил его.

Мама в таких случаях говорит, что от добра добра не ищут. Вплоть до Ялты я пытался задремать под бесконечный рассказ о величии архитектуры Юх-Джугай-Туна. Меня, кажется, приглашали в гости.

Был у меня когда-то такой вот разговорчивый знакомый, человек не злой, но очень глупый. Работал он в Космофлоте, водил «грузовики» на периферии. Мне тогда поручили написать серию очерков о героях безвоздушных пространств, ну я к нему и подрядился матросом на рейс. Шли мы в тот раз порожняком, и какой-то чико в черном костюме уговорил нашу дубинушку самую чуточку свернуть с курса… Впрочем, об этом в книжке я написал интереснее. Но всего половину правды. Половину остального я сообщил только «Мегаполу». А еще кое-что не сообщил никому, почему и могу сейчас гулять по Ялте. С тех самых пор инспектор Холмс считает меня верным слугой закона, а Дон Аттилио — вполне порядочным молодым человеком. Правы оба: я

— журналист…

Когда дархайцы уносили моего соседа из салона, он все-таки успел всучить мне значок с профилем своего вождика. Я честно носил эту бяку — до первой встретившейся урны.

Остановился я, как обычно, в «Ореанде». Знаете? Там еще на стене списки почетных гостей, Леандр Верлу и прочие. По традиции, на следующее утро, после ленча, пошел порадовать Ялту своим присутствием. Выкупал себя, отчего и получил немалое удовольствие. Нашел квэхвистскую газетенку, всласть похохотал. Особенно когда дошел до статьи об архитектуре Юх-Джугай-Туда. Сосед мой, надо полагать, знал ее наизусть. Но на бумаге все это выглядело значительно смешнее.

После чтива захотелось чего-то возвышенного. Оно, тем более, лежало неподалеку, на красной подстилке. Я пощекотал, надеясь, что возвышенное хихикнет, но едва не лишился зубов. Потом девица помогла мне встать… и тут я ее узнал. Память-то у меня профессиональная! Конечно! Лето девяносто восьмого, Уолфиш-Бей и неукротимая защитница всего живого. Она тогда вилась около паренька-гитариста. Надо отдать ей должное: она почти не изменилась, в отличие, как ни обидно, от меня. Пришлось напомнить. Припомнили с трудом, но не без удовольствия.

— Да, Лемурка, что слышно об Андрюше?

— Андрея нет, Яан. И прошу — называй меня Эльмирой.

Это было сказано так холодно, что решил данной темы не касаться. Об остальном говорилось легко. Она дважды сходила замуж, оба раза неудачно; впрочем, в подробности не углублялась. Я ответил взаимностью и не коснулся перипетий личной жизни. Выяснилось, что ей попадались мои репортажи. Стиль Яана Сан-Каро был одобрен. Люблю девушек с тонким вкусом.

Разговор продолжился за обедом. Эльмира, безусловно, была лучшим вариантом того, ради чего нестарые преуспевающие журналисты ездят в Ялту. Я поиграл оперением, распушил хвост и самую малость приоткрыл копилку. Уж на что, а на язык я никогда не жаловался, да и врать мне не пришлось. Разве что немножко преувеличить. Байку о Черном Муаммаре и его последнем караване я завершил уже в номере. Но по накалу страстей Черный Муаммар явно уступал всему остальному. К трем часам ночи мы обсудили, стоит ли все-таки выключить свет и кто же это должен сделать. Вставать было лень…

Утром меня не покидало ощущение, что мною попользовались. Это чувство было незнакомо и неприятно. Пришлось уточнить позиции. Уточняли примерно час; стороны пришли к обоюдному удовлетворению. Я, видимо, старею: эта встреча навела меня на грустные мысли о том, что неплохо бы и подзадержаться на данном варианте. Шутки ради я обдумал даже схему взаимоотношений Эльмиры с мамулей.

В полдень мы все же выбрались попить кофе. Эльмира задержалась в холле, у киоска, а я вспомнил минувшую ночь и еще раз проверил, не протрепался ли случаем о «бомбе». Контрольная Служба таких ляпов не прощает. Когда они сообщали мне о Всеобщем Разоружении, я поверил этой информации только потому, что гнать дезуху КС может и по менее надежным каналам. Но пока — ни слова. Скоро подпишут Договор, а тогда об этом завопят все газеты. С моей подачи, как и договорено с кээсовцами.

Меня похлопали по плечу.

— Руки вверх, вы арестованы! — тупо пошутил за спиной, бездарно изменяя голос, Алек Холмс.

— Пусти, начальник, малину сдам…

Будь я пляжным фотошакалом, я имел бы уникальную возможность зафиксировать для истории встречу представителей мужественных профессий…

Вздрогнули. Повторили. Алек плохо выглядел: я давно не видел его таким потерянным, пожалуй, с похорон Рамоса. Я тогда знал то же, что и он, но промолчал. Ему это было известно. Может быть, поэтому Яаш Сан-Каро знает теперь ассортимент бара в кабинете старшего инспектора Холмса не хуже, чем сам хозяин кабинета.

— Слушай, Яаш, ты никогда не слыхал о Клубах Гимнастов-Антикваров?

— Каких-каких?

— Ну, квэхвистские клубы?

— А что, у этих имбецилов есть клубы?

— Еще какие! Гимнастика, разные виды борьбы, фехтование, стрельба из лука…

«Стрельба из лука» меня добила. Я перегнулся через стол:

— Тебя это сильно беспокоит, Алек?

— Представь себе.

— Так вот, — если Холмса что-то беспокоит, я открываю копилку нараспашку. Дальше Аллана не пойдет. — Не пройдет и месяца, как все это станет тю-тю. Что луки? От Большого Оружия скоро не останется и следа. Неважно, каким образом.

— А малое?

— Изымут, наверное.

Аллан вдруг побледнел и сказал очень тихо:

— Спасибо, Яаш. Извини, надо идти. Я, кажется, понял…

Аллан исчез, как появился, внезапно. Их этому учат. Он толковый парень, и думаю, что скоро в «Ялтинському прапорi» появится репортаж Яаша Сан-Каро о новом подвиге стина Аллана Холмса.

После его ухода кругозор расширился, и я увидел Эльмиру за ближним столиком рядом с каким-то скучным типом. Поймав мой взгляд, он дернулся, и растаял, почище, чем Алек. Люблю предупредительных людей, но не обременяющих меня излишними знакомствами. Даже если это действительно был муж Эльмириной сестры…

5

И призри, и пощади, и огради, и не обидь малых мира сего, Господи, ибо благ и человеколюбив еси.

Кому и спасти их, как не Тебе, милостивому? Не обрати лик гнева своего на них, слабых, не виновных пред Тобою даже и в рождении своем, ибо не их была на то воля, но Твоя, более же — ничья; обогрей их теплом любви своей, коль скоро все они суть дети Твои, ты же есть велик во благости, и благость Твоя безмерна. Снизойди к ничтожеству их и даже и в великом гневе своем не погуби их, Господи…

Рассказывает Катрин Маккелли, сотрудник аппарата Звездного Дома. 24 года. Гражданка ДКГ.

20 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

Когда женщина счастлива — все вокруг прекрасно, даже подруги. Надолго ли? Говорят, что человеку на всю жизнь дарован Господом лишь месяц счастья. Мало. А для иной — невероятно, сказочно много. Я, пожалуй, из таких. Хотя мне завидовали всегда и все, кроме Эвелины. Эвелина — моя единственная настоящая подруга, можно даже сказать, друг… А так… Девчонки в школе терпеть меня не могли, потому что самые шикарные мальчики часами просиживали со своими песиками в папиной приемной, чтобы увидеться со мной. Ну а когда я в восемнадцать неожиданно стала Мисс Конфедерацией, меня возненавидела та половина населения, прелести которой я должна была олицетворять.

После папиной смерти ветлечебницу пришлось закрыть. Мама зверей побаивалась, а я никогда не смогла бы вести собственное дело. Да и будь жив папа, я бы никогда не посмела послать заявку на конкурс красоты. А так

— премия нас просто спасла. Посыпались предложения. Я спросила у мамы, можно ли, и подписала контракт с Карденом. Два года прошелестели яркими тряпками, парфюмерией, шикарными авто. Ни в одно из них я не села. Не спорю, среди ухажеров бывали и вполне симпатичные ребята, достойные и без заскоков. С ними было легко, весело, но забываться я ни им, ни себе не позволяла. Слова папы: «Доченька, Господь щедро одарил тебя, но помни: честь рода Маккелли — превыше всего», звучали в нашем доме так часто, что я совсем забыла бы их, не повтори этого папа перед смертью. Услышав слово «честь», мальчики куда-то исчезали.

Но Аллан был не такой, как все. Он ни на чем не настаивал, но я с первой встречи поняла, что это произойдет, и когда произошло, не винила ни его, ни себя. Ведь мы собирались пожениться…


Я приехала в Ялту раньше шефа. Конечно, резиденция всегда содержится в полном порядке, но я обязана была проверить, оборудована ли комнатка для Эвелины. Она ведь существо капризное, хотя и очень доброе. Шеф любит посмеиваться над руководителями Союза, порою весьма язвительно. Мол, чувствуют они себя уверенно только в окружении хорошеньких женщин, как будто Галактика населена дураками и никто не понимает, что эти референтки умеют стрелять не только глазками. Что до моего шефа, он не любит охрану, он убежденный демократ, как и положено президенту ДКГ. Где бы он ни был — рядом с ним только Эвелина. Она очень смешная в своем матросском костюмчике, постоянно ухмыляется, почесывается и клянчит конфеты. Шимпанзе, милая слабость сильного человека. Шефа так и называют: «Человек с обезьянкой». А этот противный Сан-Каро пишет, что президент водит на поводке собственного предка. Мадам говорит, что живи Сан-Каро в Союзе, его сослали бы в Сибирь. Шеф, правда, отвечает, что увлечение Достоевским мадам до добра не доведет и что в Сибири теперь курорты, а в Союзе — демократия. Может, и не такая, как у нас, но тоже вполне приличная.

С Эвелиной я познакомилась вскоре после того, как Аль исчез, оставив непонятную, глупую записку. Контракт к тому времени закончился, я работала сестрой милосердия в госпитале Сан-Исидро, знаете — из категории «Все для ваших любимцев»? Ее привезли к нам на длинной черной машине с затененными окнами. Ножевые ранения были очень странными для зверушки. Впрочем, люди из Зоопсихологического Центра объяснили, что Эвелина не совсем обезьяна. Действительно, глаза у нее, как у человека, да и разум тоже. И умеет она очень многое. Бедняга так ко мне привязалась… Когда за ней приехали — кричала, отбивалась, плакала. Через три дня меня пригласили в Звездный Дом и разложили все по полочкам. Так я и стала секретарем президента ДКГ, а главное — нянькой, воспитательницей, подругой и старшей сестрой сверхтелохранителя Большого Босса.


…Аль позвонил мне и сказал, что завтра снова будет в Ялте. Мы договорились встретиться. Может быть, я не очень умна, но еще с того вечера знала, что он обязательнопозвонит. И что больше мы уже не расстанемся.

Три года я ни к одной встрече не готовилась так, как в этот день. Прохожие оглядывались на меня чаще обычного; мужчины присвистывали, бабы шипели. Дверь номера была полуоткрыта, и я вошла без стука. Аля в комнате не было, а перед зеркалом разминался какой-то смуглый паренек в шароварах. Я вышла, посмотрела номер апартаментов и зашла снова. В комнате, оказывается, были двое. Парнишка, по-прежнему, у зеркала, а в кресле развалился лысоватый полненький человечек в халате с драконами. Он внимательно изучал свежий выпуск «Радостей Копенгагена». Увидев меня, лысенький засуетился, уронил куда-то журнальчик, встал и довольно изящно шаркнул ножкой:

— Какая приятная неожиданность!

Тут я его узнала. Вчера, в холле «Ореанды», он истошно кричал, что как ветеран земной сцены имеет все права расположить своего артиста именно на девятнадцатом этаже. Я спросила, где Аль. Они ничего не знали: парнишка только сегодня въехал в освободившийся номер. Извинившись, я вышла.

В баре прохладно и пусто. Вот и опять я — одна. Как три года назад. Совсем одна. Аль… не хочу называть тебя подлецом. Но как еще? Три года назад — и теперь… Трус, трус, трус. «Что у вас есть покрепче? „Билли“? Нет, лучше водки…» Тепло разливается по телу, в голове гудит. Зал понемногу заполняется. «Вот теперь, пожалуй, „билли“. Двойной!» Я смотрю в полумрак: там смеются, танцуют, жмутся друг к другу… Карлики, вы знаете, что такое любовь? Где вам… Аль! Карлик, трус, пигмей… «Еще двойной „билли“!» В зале темнеет. Перед моим столиком качаются два… нет, один гном, мерзкий, носатый ли-ли-пут. Откуда-то издалека доносятся слова:

— Вставай, красотка. Йошко Бабуа будет с тобой танцевать!

Уйди, карлик… не хочу… не хочу…

— Я — Бабуа!

Становится совсем тихо. Все чего-то ждут. Отпусти руку, мне больно!

— Дэвочка, музыка ждет!

— Я никуда не пойду!!! — кричу изо всех сил.

— Я — Бабуа, и ты пойдешь со мной. Пока — только танцевать…

Он тащит меня из-за столика, и мне страшно. Голова раскалывается. Туман словно выдуло. Аль, трус, ничтожество! Эвелина, где ты?! Люди-и-ии! Нет, нет! Людей нет. Белые лица вокруг — как маски. Страх и интерес, шепот: «Бабуа, Бабуа, глядите, Бабуа!». И только давешний парень прорывает толпу. «Отпусти сестру, друг-землянин, ибо сказал Вождь: поднявший руку на сестру — плохой брат!» Скалится носатая рожа: «Отойди, бичо!» И шепот со всех сторон: «Отойди, это же Бабуа…» Но поверх шепотка — мелодичный голос: «Позволь напомнить, друг-землянин, что и так сказал Вождь: не внимающий брату — не брат!» Короткий смешок: «Понюхай, бичико, смертью пахнет!».

Меня отпустили, и я падаю на стул под омерзительное хихиканье. Прямо надо мной две тени, большая и крошечная. О чем они?

— Жаль, землянин, но сказано Вождем: не внимающий умолкнет…

Почему так тихо? Совсем-совсем тихо! Только медленно звучит в сумраке бара: «Дай. Дан. Дао. Ду», — и большая тень летит на визжащие столы, сметая вилки, фужеры, блюда с объедками. Какой грохот… и как раскалывается голова… Где я? Почему я тут? Кто-то маленький, чернявый, прикрывшись табуреткой, кричит: «Бабуа бьют!» — и к стенам отлетают пиджаки. Воняет пОтом. Парнишка деловит и спокоен, он вроде даже не движется — но вслед за пиджаками под стенки отправляются их владельцы. Вновь возникает носатый: в одной руке нож, в другой — обломок бутылки, он идет прямо на меня, мне страшно… но мальчик рядом, а на стойке, притоптывая пухлыми ножками, надрывается ветеран сцены:

— Бабуа, стой! Бабуа, ты его не знаешь — это артист! Лончик, я тебя умоляю, береги пальцы!

Снова рев и возня в середине зала. Ничего не вижу. Только обрывки криков:

— Атпусты! Получай, гад! Не нааааа… Всем оставаться на своих местах! Руки за голову! Хлопцы, атас! Ментовка! Лончик, не надо, они при исполнении!

На мой столик тяжело шлепается кобура с обрывком портупеи.

— Стррррелять буду! Шэни дэда…лять буду! Чем, волчина? У-хх! Дайдандаоду! Маляка! ААААА! Верни оружие, су… Не падхады, я Бабуа! Бабуа? Лончик, можно я ему чуточку ударю?


…Я не помню, как оказалась в номере. Толстяк, потирая оцарапанную лысину, убежал говорить о чем-то с сержантом. Боже, как стыдно…

Лон принес воды.

— Выпей, сестра, тебе будет легче.

— Почему ты меня называешь сестрой?

— Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.

Боже, боже, боже… какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я в детстве глядела на отцовскую Библию. Он же еще ребенок… Но он не карлик. Он — мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не бросит, не предаст. Принцы остались в сказках. Я одна… Господи, совсем одна… как плохо, как страшно быть одной, я не хочу, не могу быть одна. Иди ко мне!.. ну же, ну… какая у тебя гладкая кожа, какие мягкие волосы… нет, милый, нет, не больно… можно, все можно… поцелуй меня, скорее… не бойся, я хочу тебя, Аллан…

— Мое имя Лон! — он отшатнулся. — Тебе уже лучше, сестра?

Я провалилась в пустоту, и мне снились страшные сны…

Когда я открыла глаза, в висках ломило, горло пересохло; аккуратно одернутая юбка прикрывала колени, а на голом полу под зеркалом спал мальчик… как же его имя?

Я не стала будить. Зачем? Стыдно…

В холле ко мне подошли двое в строгих черных костюмах. Учтиво приподняв шляпу, тот, который казался постарше, негромко сказал:

— Синьорина Маккелли? Дон Аттилио Шарафи приносит вам свои глубокие соболезнования…

6

Но и тех, кто в великой, суетной, жалкой гордыне своей отверг, не размыслив, милость и благость Твою, лишь внешне признавая заповеди Твои и подменив подвиг мишурой, нарушает их ежечасно, — и их не накажи сверх вины, Человеколюбец, ведь есть они таковы, каковы есть, не без воли Твоей и, возомнив многое, лишь опустошили сердца свои в погоне за тем, что невесомо будет в чаше на Страшном Суде Твоем, Господи. Просвети же таких, дабы укрепилась рука гордых и гордыня их послужила наконец добру и любви, яко все в руце Твоей, Господи…

Рассказывает Дон Аттилио Шарафи, Администратор Хозяйства. 68 лет. Гражданство неизвестно.

23 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

В последнее время я все чаще бываю на панихидах. Смерть раньше мало занимала меня, она была необходимым атрибутом Дела, и в молодости я относился к ней так же, как к одному из постоянных партнеров по бриджу. В те годы я не мог представить себя на месте виновника торжества. А теперь мне каждую ночь снится крематорий. Что поделаешь, старость.

Уходят приятели, друзья, просто знакомые. Уходят сотрудники. Я много думал об этом и точно понял, что самое неестественное на свете — это естественная смерть. Когда человек, благополучно разминувшийся с пулей, ножом, удавкой и газовой камерой, в одно прекрасное утро просто не просыпается, заставляя тем самым жену плакать, родню суетиться, а меня снова надевать залоснившийся черный сюртук. Придет день, и мой старший сын Джанкарло наденет этот сюртук, провожая меня. Традиция! Но я все же надеюсь, да и доктора обещают, что это случится нескоро.

Смерть в молодости не лишена преимуществ. Гримерам не приходится много работать над лицом. Но не всегда и молодость берет свое. Чтобы привести в порядок то, что осталось от Холмса, мне пришлось уплатить специалистам кругленькую сумму. Впрочем, я был ему многим обязан.

Не знаю, тверд ли был в вере мой молодой друг. Скорее всего, нет. Он был еще не в том возрасте, когда думаешь о душе. И я не думал бы о душе на его месте, принимая во внимание то, как смотрела на него эта девушка в отеле. Конюх Хозяйства, Мусаиб, проявил излишнее рвение и наблюдал за Холмсом и его подругой даже в такие мгновения, которые никак не интересуют старых доброжелателей стина.

Я телеграфировал в «Мегапол», а организацию церемонии поручил Бибигуль. Она имеет опыт в таких делах, а кроме того — она моя жена, и на нее я могу положиться. Когда мы выходили из храма, жена вела девочку под руку — у бедняжки совсем не было сил.

Холмс умер, как жил. На его теле насчитали двенадцать ран, и ни одной в спину…

Когда мы впервые встретились с ним, у мальчишки были злые щенячьи глаза, и он долго не хотел слушать старшего. Впрочем, и я бы никогда не связался с «Мегаполом», но это была единственная возможность наконец-то вывести из игры Наставника Пака. Наставник был слишком старомоден и не чуял новых веяний. Он чрезвычайно ценил мишуру, обряды и громоздкие титулы. А самая опасная традиция — слепо следовать традициям. То, что при нем называлось «Организацией», фактически не существовало: сотни слабо связанных контор и формальный, редко собиравшийся слет планетарных капо. Пак устраивал всех, и скорее всего поэтому дожил до девяноста. Он любил порассуждать о своих заслугах, но заслуги рядовой гориллы не увенчиваются званием «капо деи тутти капи». Я понял, что пора сказать слово, когда Пак заказал коллективу авторов книжку воспоминаний. Бедняга надеялся получить Нобелевскую по литературе.

Среди тогдашних капо я считался пацаном, мальчиком на побегушках. «Атти, сбегай! Атти, распорядись!» И так далее. А ведь мне было пятьдесят три года и я давно подрос…

Я похоронил Организацию, даже не одевая черного сюртука. Хозяйство — дело моих рук. Все громкие титулы ушли в прошлое вместе со слетами, пустой говорильней, стычками и безудержной лестью. Новый порядок, если хотите. Заслуженные мумии поехали разводить цветочки на Гее-Элефтере. Те, кто решил пискнуть, отправились туда же, но в качестве удобрений, причем я даже не замарал рук. Небольшая утечка информации и отставной психопат Рамос… Этой комбинацией я горжусь по сей день.

Я не скрывал, что собираюсь разворошить болото. Новое время. Новые взгляды. Новые люди. Таков мой девиз. Для меня все было ясно: главная задача Хозяйства — развлечения. Жизнь человека коротка, и прожить ее он должен весело, чтобы не было мучительно стыдно потом. Если, конечно, у него есть деньги. Ограничивать человека в удовольствиях — жестоко и недемократично. Это вам не Единый Галактический Союз! Да, мы специализируемся на запретных плодах, но мы же никому их не навязываем — к нам идут сами. Да что там идут? Бегут со всех ног! Если завтра мне взбредет в голову закрыть питомники розовых сотюшек на Периэке или, скажем, заведения сийсильного массажа на Фрэзе, — правительства Периэка и Фрэзы будут мне в ноги кланяться, но миллионы простых граждан заплачут. А я демократ!

Мы окрепли, стали мало уязвимы, а самые отчаянные мои ребята пробрались даже в пределы ЕГС. За нервную работу я платил им тройное жалованье. Конечно, в Хозяйстве не все шло гладко, случались сбои, порой весьма досадные, но в целом с трудностями мы справлялись. А вот лет пять назад случилось непредвиденное: кто-то начал ставить палки в колеса. Загорались склады, не приходили к месту назначения караваны, исчезали опытные пушеры. Я понял, что у нас появился серьезный конкурент. Первым делом пришлось провести ревизию Хозяйства, но все было чисто, ряды сплочены, как никогда, оппозиции — ни в намеке.

Беда не приходит одна: начался, как и следовало ожидать, отток клиентуры. Впервые за годы руководства Хозяйство не выполнило план. Понизился процент посещаемости, да и другие показатели оставляли желать лучшего. Это еще не был кризис, но ситуация становилась, как бы это сказать… предкризисной, а главное — укусы учащались.

Я обсудил ситуацию на семейном совете и приказал пустить слух о выходе в пространство каравана, груженного новыми сортами галлюцина. Как я и ожидал, транспорт был атакован, но на сей раз налетчики попались. Несмотря на все старания стоматологов, сломался только один, остальные подыхали, вопя что-то невнятное. Да и заговоривший особой ясностью речи не отличался. Из груды бессвязицы определенную ценность представляло только упоминание Клуба Гимнастов-Антикваров.

В бухгалтерии Хозяйства серьезно изучили всю информацию об этих чудаках, проанализировали их брошюрки. Полистал кое-что и я. Бред этот напомнил мне последние выступления Наставника Пака. Правда, у того бывали и здравые мысли. Так, он частенько говаривал: «Попытка не пытка, правда, капореджиме Шарафи?». И я распорядился попытаться.

Мои парни взяли один из клубов, кажется, в Катманду. И не нашли там ничего противозаконного: спортинвентарь, подсвечники, аляповатые портреты и кучи совершенно несолидных железок. Кроме того, руководитель группы доставил мне увесистый гроссбух со списками. На обложке был вытеснен плод ла. Имена группировались по сферам деятельности, против некоторых стояли птички, черточки, значочки. И самое страшное, что две страницы занимал список сотрудников катмандинского филиала Хозяйства. Вот тогда у меня впервые закололо сердце, потому что это уже не просто конкуренция.

Самая серьезная работа над списками окончилась ничем. Никто из зарегистрированных никогда не был ни гимнастом, ни антикваром и даже не слышал о таких клубах. Обычные врачи, инженеры, социологи, историки, артисты. Много журналистов, космолетчиков и полицейских. Очень много пенсионеров. Мы снова оказались в тупике.

Вот поэтому, когда стин Холмс связался со мной и настоятельно попросил о встрече, я послал ему билет на футбол. «Реал» играл с «Апогеем» из Мединеты на своем поле в Батуме. Вернее сказать, на моем поле. Не подумайте, что оно принадлежит мне, но я родился здесь и в детстве гонял по нему мяч, а такое не забывается. Батум — городок тихий, приятный и находится почти на середине пути из Кандагара в Палермо. Дороги что на восток, что на запад — всего ничего. А ведь иногда так тянет съездить и поклониться родным могилам.

Мы беседовали с Алланом недолго, минут пятнадцать, может, чуть больше. Я сказал ему все, что знал. Скрывать не было смысла: кроме «Мегапола», только специалисты могли бы заинтересоваться моими сведениями. Но на них у меня выходов не было; впрочем, и «Мегапол» — такая машина, что Хозяйство могло уже не беспокоиться о захоронении конкурента.

Холмс слушал меня внимательно, изредка переспрашивая, и, извинившись, ушел перед концом первого тайма.

На следующее утро его нашли. Я сделал для него все, что мог…


Через день после похорон я повез Джулию и Гейдара кормить лебедей в Национальный парк. К сожалению, мои дети лишены должного чувства естественности и при первой возможности норовят бросить внуков на нас с Бибигуль; мы, впрочем, не особенно сопротивляемся. Как каждый дед, я очень люблю своих озорников, да и они, мне кажется, чувствуют себя у нас свободнее, чем с родителями. Бибигуль в этот раз с нами не поехала.

У пруда мы постояли все вместе; потом малыши с няней отправились к аттракционам, а я присел на свою любимую скамью, первую у входа слева. Где же допущена ошибка? Ошибок не было. Но меня не оставляло ощущение, что я, впервые за много лет, оказался не больше чем пешкой в чьей-то длинной, хитро задуманной партии. Досадное происшествие с Холмсом лишило все происходящее какого-либо смысла: поднять руку на стина «Мегапола» — значит, перейти все границы не только допустимого, но и мыслимого. Во имя чего? Никак не оставляло воспоминание о гроссбухе с плодом ла на обложке. Я твердо решил любой ценой пощупать батумский Клуб Гимнастов-Антикваров…

У выхода из парка стояли два совершенно неприметных потребителя. Они позволяли себе то, что не принято среди порядочных людей: пасли меня, лишь для приличия прикрываясь развернутыми газетами. Законопослушному налогоплательщику, которого уже почти сорок лет ведут (а не пасут, как какую-то сявку!) виртуозы «Мегапола», невыносимо режет глаз топорная работа дилетантов. В этот день меня сопровождали Хайнц и Лопеш, сотрудники испытанные и достойные всяческих похвал. Я порекомендовал им проконсультировать любознательную парочку. Ни Хайнц, ни Лопеш до сих пор не вернулись. Думаю, они уже и не вернутся.


…Только что отстучало четыре пополудни. Бибигуль с детьми, наверное, уже на подлете к Гее-Элефтере. Надеюсь, малыши хорошо перенесли полет. Я же сижу в кабинете, спиной к стене, и стираю смазку с подарочного «кайзера». На прикладе — нашлепка: «Дорогому ученику от любящего учителя». Вот и дар Наставника Пака на что-то сгодился.

Болит сердце. Сильно болит. И ведь не приляжешь.

Пока Хозяйство не закрыто, Администратор из кабинета не уходит…

7

Если же алчет истины человек, но бредет во тьме, не имея свечи и не ведая пути, пойми и его, Добротворящий, чистого в незнании своем, и суди его не по ошибкам, неволею содеянным, иже избегнуть не дано оных и святейшим угодникам Твоим, но по искренней жажде духовной, боли сердечной и готовности бессловесной отдать жизнь и благо свои за други своя, знамые и незнамые. Пойми, а поняв — поддержи, ибо Ты веси, что в этих, заблудших ныне, но праведных, грядущее торжество Твое, Господи!

Рассказывает Акиба Д.Рубин, физик боэция.

47 лет. Гражданство двойное.

24 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

Право же, никак не мог предположить, что такое произойдет. Однако же произошло. Полагаю, что Теодор Иоганнович Дуббо фон Дубовицки слыхом не слыхивал о некоем Гераклите, утверждавшем, что в одну и ту же реку дважды не входят. Во всяком случае, лично Дуббо украсил своей подписью удивительный и абсолютно нежданный документ, доставленный мне спецкурьером.

Вощеный пергамент, золотой обрез по краям; сверху, строго посередине, эмблема Объединенного Института Дальнего Космоса: символ бесконечности — восьмерка на боку, игриво орнаментированная сугубо паритетным количеством красных и белых звездочек. И, разумеется, девиз: «Urbi et orbi», то бишь — нам от мира скрывать нечего.

Первый лист занимало перечисление инстанций, ведомств и учреждений, удостоенных чести ознакомиться с копиями письма, адресованного мне. В числе прочих такой чести удостоились Центр Службы Контроля ЕГС и Центральная Контрольная Служба ДКГ (ну, этим сам Бог велел!), обе Академии (эти-то зачем?!), оба же Ведомства Дальних Перевозок (какой кошмар!) и так вплоть до загадочного ДБЛВК, мне неизвестного, зато единственного на обе державы и, наверное, тоже паритетного.

На втором листе было отпечатано собственно послание. Как положено, в две колонки. Правая половина открывалась обращением «Досточтимый сэр!», а левая, соответственно, «Уважаемый товарищ!».

Дальнейшие тексты были идентичны. Меня извещали, что:

а) простили мне необдуманные действия, совершенные из — б) политической незрелости, а отнюдь не по злому умыслу, и следовательно — в) приглашают (читай: приказывают) продолжить работу в клоаке (терминология моя. — A.P.), именуемой ОИДК.

Итого: требовали — подчинения, послушания и творческих успехов; обещали — звонки бубны за горами, журавля в небе и телушку за морем. Подписано: особо ответственные уполномоченные по обеспечению паритета Колин Г.Б.Лонгхэнд и Ю.В.Долгорукой.

Остаток листа занимало пурпурное факсимиле подписи Дуббо фон Дубовицки. В юности исследование сего графологического реликта доставило мне немало удовольствия и едва было не подтолкнуло к изучению психопатологии.

Физике, однако, я не изменил.

Итак, день начался с сюрприза. Приятного ли? Как сказать. От счастья я не запрыгал, но и выбрасывать цидулку не стал. Все-таки — дело, которому я отдал полжизни…

Похоже, сама природа возмутилась моей беспринципностью: ветер вырвал письмо из рук и, поиграв им, забросил в соседнюю лоджию. Я не стал предъявлять ему претензий: что толку спорить с темной стихией? Пришлось идти спасать документ. Я поспел вовремя. Трясущийся от злобы мальчуган уже пристроил роскошное послание к треноге и целился в эмблему из не менее роскошного арбалета.

— Простите, — заметил я, — разве можно стрелять в чужие письма?

Теперь целились в меня. Правда, недолго. Мальчик шумно выдохнул, ослабил тетиву и мотнул головой:

— Забери.

Не без опаски я открепил манускрипт и услышал не слишком приглушенное:

— Нгенг!

— Пардон, не расслышал?

— Нгенг! — убежденно повторил мальчик.

Жена в свое время называла меня по-всякому, институтские власти мало в чем уступали ей, да и в транспорте у нас не очень-то церемонный народ. Я даже составил словарик-определитель. Но «нгенга» там не было точно. Терпеть не могу лакун в интеллекте.

— Не откажите в любезности, молодой человек, пояснить мне значение термина «нгенг», — почтительно осведомился я у владельца арбалета.

— Нгенг и слуга нгенгов! — последовало развернутое объяснение. — Нгенги обкрадывают нашу планету!

Когда меня что-либо всерьез интересует, я становлюсь на удивление настойчивым и отважным. В ходе дальнейшего собеседования выяснилось, что мальчик — артист с Дархая, что арбалет — атрибут профессии, а слово «нгенг» имеет два основных значения: либо — весьма неприятный, злодышащий и мерзотворный глоррг, либо — просто и ясно — подхвостье оранжевой своры. Я попытался оправдаться. Мальчик непримиримо настаивал, что неглорргу в клоаке не место. За простое, понятное и такое земное понятие «клоака» я и уцепился.

— Право же, душа моя, наши позиции смыкаются. Вы очень точно подметили, что весь этот объединенный гадюшник можно и нужно назвать клоакой…

Меня понесло. И я попытался объяснить мальчику, твердо знающему, что такое «нгенг», простую истину о наличии в мире вещей куда более худших. Я, признаться, не Джордано Бруно, и фрондер прекрасно уживается во мне с конформистом; я, конечно, отвечу Дуббо согласием, но — завтра. А сегодня можно позволить себе и определенную толику бунта. Особенно здесь, в гостинице, наедине с заезжим гастролером.


…Я человек с двойным гражданством. Белая ворона. В тринадцать лет я поступил в два университета сразу, а через год бросил оба. Мало кто из моих аспирантов, да и коллег, знает, что у академика Рубина нет диплома. И не надо. Мне было жалко тратить пять лет на эту тягомотину. Меня намного больше интересовали девушки, и я никак не мог подумать, что когда-либо буду преподавать сам. Я искал свою дорогу. На ощупь, не думая ни о престиже, ни о последователях. Придись тогда мне по душе стезя монтажника-высотника, я стал бы им. Но нравилось мне другое. Теодор Иоганнович Дуббо как-то признал, что теперь три института занимаются решением «проблемок» Рубина. Я, помнится, удивился: неужели всего три? Возможно, впрочем, что остальным мои задачки пришлись не по зубам.

С боэцием вышло иначе. Я по-настоящему увлекся, а ОИДК был накручен на меня, как нитка на катушку. со всеми своими присутствиями, лабораториями и отделами. Разумеется, наматывали нитки с двух сторон и строго равномерно. Еще бы! Проблема боэция — полная паритетность (смотри пункт 1-й Порт-Робеспьерской декларации). Боэций — это дорога в Дальний Космос.

Вот почему для меня были созданы все условия: теннис, рыбалка, премилые лаборантки и — никакой канцелярщины. Для оформления результатов существовала дирекция. И она, не стану отрицать, оправдывала свое наличие: отчеты переплетались в тончайший сафьян, снабжались великолепными заставками, тиснением, виньетками и миниатюрами. Отпахав шестнадцать лет под двойным гражданством (до сих пор не могу понять: как они меня делили, вдоль или поперек? И кому какая часть доставалась?), я понял, что главная задача не имеет решения.

Мне казалось сперва, что бюрократический кавардак, царивший в Институте, дело рук Дуббо, но пару лет спустя стало вполне очевидным, что Теодор — только исполнитель. И самое страшное, что музыку эту никто даже и не заказывал — шарманка крутилась по инерции.

Я и сейчас убежден, что Дальний Космос человечеству необходим хотя бы как новая идея, объединяющая всех. В свое время люди из Союза предложили было такую идею, но даже сами не сумели разобраться, что она из себя представляет. Общие рассуждения никого не устраивали. Простые решения тоже. А идея стала знаменем для обеих держав: в одной на нее слепо молились, в другой — бездумно плевали. По разные стороны никому не нужных баррикад строили светлое будущее и дядя Марик с Делавэрианы, и дядя Сеня с Якирии. Я бывал в гостях у обоих и не мог понять, в чем, собственно, разница между ними. Зато было общее — ужас перед войной. Страх требовал защищаться, и баррикада росла, росла, росла, хотя никто и не собирался нападать. Все свыклись с ожиданием Армагеддона и уже не могли представить себе жизнь без этого ожидания.

Я не коммунист, однако уверен: коммунизм возможен и необходим. Но лишь тогда, когда человечество станет единым.


…Малыш слушал меня, не перебивая, подперев голову кулаком. Похожие лица бывают у иных студентов, когда им не все понятно, но очень интересно. После лекций такие ребята обычно подходят и просят консультации…

Сегодня я понимаю, что погорячился. Мои открытые письма вызвали невиданный скандал. Больше всего руководство обеих держав покоробила фраза: «Реальная идентичность двух ведущих государств делает возможным их быстрое и безболезненное слияние».

Ко мне в кабинет явились Долгорукой вкупе с Лонгхэндом. Перебивая друг друга, они заявили, что я не понимаю ни идеалов демократии, ни идеи единства, что подрываю основы мирного соревнования, поступаюсь принципами, лью воду на мельницу, подливаю масло в огонь и обливаю грязью. В заключение они хором сообщили, что через пятнадцать минут мой кабинет будет опечатан.

Через день я прочел в газетах, что обе Академии открытым голосованием лишили меня всех наград и званий, что ученики скопом отрекаются, а некоторые даже клеймят, и что моя провокационная выходка гневно осуждена школьниками, домохозяйками, физкультурниками и всей прогрессивной общественностью…

И вот — письмо. После всего, что произошло, те же люди, приятно улыбаясь, приглашают меня вернуться, приманивают отнятыми когда-то побрякушками. А ведь не изменились ни они, ни я. Что же случилось? Рубин — это Дальний Космос. Но Дальний Космос — это единство. Неужели «верхи» поумнели?


…Мальчик покачал головой.

— Ты интересно говоришь, друг-землянин. Но идеи квэхва гласят: «Пирамиды — гниль; Космос — гниль. Истина в простоту, труде, послушании». Так говорит Любимый и Родной.

— В послушании кому? В труде для чего? В чем простота?

— Послушание — Вождю. Труд для изобилия. В простоте — равенство.

Я понял, что объяснять логически ему невозможно. Надо, чтобы он сам нашел ответ. Если захочет. Но чтобы захотеть, надо уметь искать.

— Юноша, на Дархае есть стада?

— Да, стада свиней.

— У них есть пастух, они много бегают, чтобы изобильно кормиться, они равны между собой. Это так?

— Да.

Я посмотрел ему прямо в глаза и встал:

— Ты — свинья?..

Он попытался что-то ответить — и осекся. Все правильно. Такие «теории» не предполагают абстрактных рассуждений. Теперь ему придется думать.

Я уже стоял у двери, когда мальчик остановил меня:

— Ты не нгенг. Возьми на память этот амулет. И не снимай его с шеи. Это подарок. Полезный. Я выполню долг борца, а потом расскажу Вождю о твоих вопросах. Он знает ответ…

8

Тем же, кто по воле своей отринул кротость в поиске пути праведного, положив одну лишь силу в основу Храма сердец своих, кроме же силы — ничего, дай знак, Творец, пока еще не пробил час гнева Твоего, ибо пред гневом Твоим прахом ляжет то, что полагают силой они, и тленом рассыплется то, что мощью рекут, и ничем обернется пустошь, кою в ослеплении своем мнят сии безумцы могуществом тварного мира. А потому — предупреди их, Господи!

Рассказывает Улингер Мураками, пенсионер. 65 лет. Гражданин ДКГ.

25 июля 2115 года по Галактическому исчислению.

5:30. Короткая зарядка, чашка кофе, свежие газеты под дверью. Это мой ежедневный ритуал. А еще — холодный душ. Позволять себе послабления не хочу и не стану. Адмиралы не должны, опускаться. Даже на пенсии.

Нелепое слово — «отставник». Отставить. Выставить. Уволить за ненадобностью. Это все можно сделать, достаточно одного росчерка пера. Но никто не заставит солдата забыть армию. Я приказал ординарцу убрать из кабинета почти все портреты героев, чьи дела в моем сердце. Теперь я пью утренний кофе в компании Ганнибала, Наполеона, Жукова. Они смогли бы меня понять. Они знали, что такое отставка.


6:30. Газеты аккуратно разложены на журнальном столике и подготовлены к просмотру. Капрал Перкинс, как всегда, безукоризненно пунктуален. Старика следует отметить.

Так, первый в стопке, по алфавиту — «Башни и башенные устройства». Я продолжаю выписывать и прорабатывать спецлитературу, хотя кое-кому это кажется чудачеством. Впрочем, нет, сегодня поверх подборки «Батумский ветеран». Любопытно. Бюллетень выходит нерегулярно, но, как правило, содержит интересные данные. Траурная рамка. Опять кто-то из наших. Что?! Откуда эта мерзкая рожа? Тоже мне, ветеран нашелся. «Сотрудники и близкие с глубоким прискорбием сообщают, что на шестьдесят девятом году жизни в результате сердечного приступа скончался бизнесмен Аттилио Шарафи…». Ну и оперативность! — вчера накрылся, а сегодня некролог. И где! Дожили… Проклятые торгаши и сюда ухитрились просочиться. Всю жизнь в шезлонге, в кресле, худшая рана — геморрой, слезки из-за краха на бирже. Что они знают о настоящих потерях? Послать бы этого азиатского макаронника на Дархай и от чего-чего, а от разрыва сердца боров бы точно не сдох.

Я придвинул ежедневник и сделал пометку: написать протест в редакцию «Батумского ветерана».


6:45. Этот некролог испортил мне настроение и я сразу взялся за «Оклахомскую правду». Газета солидная, заслуживает доверия, информативна. И снова — черная рамка: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». Хорошее лицо. Солдатское лицо. Мог бы еще жить. Вообще-то мои коллеги относятся к «Мегаполу» с сомнением. Ни то ни се. Но драться они умеют, и я лично их уважаю. Вот такие вот парни, как этот Холмс, заслоняют собою всяких гладеньких и сытеньких бизнесменчиков, вроде этой штафирки Шарафи!

Под фотографией — статья за подписью Сан-Каро. «Я называл его Алек». Да, у этого старшего инспектора был хороший послужной список. Я бы, пожалуй, доверил ему «Саламандру». Если бы теперь «Саламандру» доверили мне.

…По ночам мне снятся танки. Их совершенные силуэты проходят в неясном бело-розовом тумане бесшумно и величаво. Я пытаюсь догнать их, но они уходят, уплывают, и лишь башни разворачиваются, словно отдавая мне прощальный салют. Прощайте и вы, друзья! — говорю я вслед.

Во всей Конфедерации сегодня нет «Саламандр». Их пустили в переплавку почти сразу после провала Дархайской кампании, накануне сокращения кадров. «Армия не богадельня», — вот что сказал Президент в узком кругу. Правда, на заседании Комитета начальников штабов он выразился иначе: «Дархай доказал неэффективность традиционных средств ведения войны. Пора признать, что конфликт может быть теперь или глобальным, или не быть вообще». Мы молчали, а министры поддакивали. Вторично на моей памяти Вооруженным Силам выносили смертный приговор. На этот раз действительный и бесповоротный. Армию убивали. За что же? Идея «стратегии локальных конфликтов» себя не оправдала, я согласен. Согласен и с тем, что Большое Оружие гарантировало взаимное ненападение. Но эти шпаки не могли понять главного: миссия армии

— не убивать, даже не одерживать победы. Армия — единственный гарант стабильности. Пока стоит волнорез, волны не смоют берег.

Виджайя Сингх и Фернан де Бальехо пустили себе пулю в лоб. Возможно, я последовал бы их примеру, если бы в один из самых пустых дней ко мне не пришел Огюст. Штатский костюм превратил его в пугало, но я понимал, что в глазах трехзвездного коммодора адмирал в пижаме выглядит не менее идиотски. Огюст всегда был весельчаком. Во время высадки на Карфаго он начал вдруг петь непристойные куплеты, забыв, что весь ударный эскадрон уже включил рации. Под припев «Тяжело ль тебе, капрал?» они прорвали заслоны чиклов и в тот же день обеспечили торжество демократии на планете. Потом, правда, Огюст Ришар признался, что просто хотел взбодрить ребят.

Огюст сказал, что я похож на вяленого трепанга и что мне надо подразмяться. На вопрос, где на этой планете он видел по-настоящему бодрящее дело, он показал мне членский билет Клуба Ветеранов и пригласил с собой.

Там было действительно неплохо, во всяком случае, спокойно. Что и не удивительно: все члены Клуба были старыми армейцами, а разница в званиях в нашем положении особого значения не имела. Самое главное — я оказался среди единомышленников. Одиночество кончилось. Мы мало говорили о политике, потому что все было ясно без слов.

Я состоял в Клубе уже почти полгода, когда после общих занятий и исполнения «Ветер хлещет в лицо» Огюст попросил меня задержаться.

Осталось еще человек пять, кроме меня — все члены Правления, и еще какой-то чужак. Выправка у незнакомца была, но не наша. Скорее, вид человека, умеющего отдавать приказы и подчиняться. Говорил он ясно и четко:

— Вы — армия. Вы — соль земли. Кто, кроме вас, может навести порядок в этом борделе? Разве вы не думали, что с хаосом пора кончать? Но вам нужны солдаты.

Он точно попал в цель, в самую десятку. Это не раз обсуждалось на заседаниях. Скорее — как мечта: выступление, устранение болтунов и политиканов, строгий контроль и абсолютная дисциплина. Никакого шатания, никакой трепологии. Но солдат у нас, действительно, не было.

— Нет, солдаты есть. Много первоклассных солдат. Все вы займете посты, соответствующие вашим званиям, опыту и заслугам. Это в первую очередь в интересах миллионов простых людей, любящих труд и жаждущих порядка…

Здесь тоже возразить было нечего. По лицам соратников я видел, что эта мысль пришлась по душе всем. Кто-то спросил, правда, знает ли гость о реальных силах подразделений специалистов и какими материальными ресурсами располагает представляемая им организация. Ответ был не вполне конкретен, но достаточно определен: оружие есть, выступление произойдет не раньше, чем будут нейтрализованы арсеналы Контрольной Службы и Службы Контроля. Подробности — после достижения принципиальной договоренности. Огюст кивнул. Кивнули и остальные.

Мне снова захотелось жить в те дни. Работа, работа, работа — в охотку, целыми днями. Плохо одно: люди, с которыми мы работали, были молчаливы и подчинялись, как автоматы, не реагируя ни на что вне собственно тактических рекомендаций. Им не велел вождь. Какой вождь? — спросил я. И услышал:

— Вождь один для всех, выше неба, выше вашего бога. Радуйтесь, что осенены его сиянием. Ибо под знаменем идей квэхва он приведет нас к истинному порядку.

Именно так. Или не совсем так. Но мне было достаточно, и я понял все. Потому что из всего состава Клуба я был единственным, кто прошел Дархайскую кампанию. «Огюст, — сказал я, — это скверно, очень скверно. Я знаю, чем пахнут эти идейки. Нас используют, а затем вырежут». «Не паникуй, — ответил Огюст. — Все куда серьезнее. Но об этом я говорить не могу». «Не доверяешь?» «Доверяю. Но не имею права».

На следующий день я подал рапорт об отчислении из Клуба. Коммодор первого ранга Ришар потребовал от меня молчания, пообещав взамен гарантию неприкосновенности.


12:10. Сан-Каро опаздывает непозволительно даже для штатского. Мог бы поторопиться; если политиканы подпишут свою писульку сегодня, завтра здесь начнется вакханалия. Я зря успокаивал себя мыслью о беспредметности дархайских прожектов. Они не затевают авантюру. Они знают! Знают, а мы, ветераны, позволили обвести себя вокруг пальца, как салажат. А тупые безмундирные мозгляки не сумели сохранить даже столь важную информацию.

Вчера утром меня пригласили в Общее Бюро и предложили пост куратора подготовки специалистов, владеющих исключительно холодным оружием. Я, разумеется, потребовал точных данных. С меня взяли слово чести и рассказали о Договоре и о том, что в момент подписания исчезнет все оружие, от Большого до личного. Особо подчеркнули слова «оружие массового поражения».

Пасьянс сложился.

Огюст позвонил мне вчера же, примерно в полночь, посоветовал заткнуться и сидеть тихо. Ну нет! Пусть они играют своими головами, если хотят, но я, адмирал Мураками, не позволю поганым шпакам и тощим дархайским обезьянам пустить мой мир под откос. И у меня нет двух недель, чтобы ждать прохождения рапорта по инстанциям. А оперативно эти ублюдки работать не умеют.

Пришлось обратиться к Сан-Каро: он освещает такие события, что не может не иметь выходов на Контрольную Службу. Возможно, хоть эти еще смогут что-то предпринять. Нюх у писаки неплохой: мне достаточно было только заикнуться о квэхвистах и Договоре, как он сказал, что будет у меня ровно в полдень.


12:23. На улице коротко вскрикнули. Я выглянул: на мостовой мешком лежал человек. Лицо его издали казалось сплошным кровавым пятном. Я достал бинокль и, пока толпа не скрыла лежащего от меня, рассмотрел подробности. Яан Сан-Каро был убит «звездочкой». Я закрыл ставни. Ни к чему изображать куропатку.


16:34. Под окном — вопли. Это не обычный шум города. Я знаю, как кричат, когда убивают. В дверь стучат, еще немного — и они ее выломают. Открываю сейф. На полке кучка серого порошка. Все! Подписали, сволочи. И уничтожили. Жаль, что уже не узнаю, как.

Дверь трещит. Коммодор Ришар держит слово? А может быть, уже нет и Огюста. Вполне возможно. Противно умирать, как какой-нибудь «шарафи». Я снимаю с настенного ковра прапрадедовский катанадзаси, дышу на полированную голубоватую сталь, и сквозь гладь туманного озерка на клинке медленно проступает волнистый узор. Нажимаю кнопку замка и встаю в позицию «осторожный дракон».

Добро пожаловать, господа!

Меч хочет пить…

9

Но есть и иные. Они рекут: «Нет Бога, но я семь Бог себе и людям, ибо знаю пути к Раю и не страшусь Чистилища!» Об этих не смею я и просить тебя. Отче мой и Властелине, иже непростимей наихудшего рекомое.

Но, предстоя и ответствуя пред Тобою за паству свою, возлюбленных и — увы! — грешных чад, стоящих — прозреваю сие! — у края Геенны, молю тебя со страхом и ужасом пред искусом грядущим, и вопию, и стражду, и тоскую, и сиротствую ныне во прахе у стопы Твоей, об одном только умоляя: не погуби!

Рассказывает Эльмира Минуллина, специалист.

34 года. Гражданка БГС.

О событиях 25 июля 2115 года и последующих дней.

Оказывается, я умею плакать. Но плакать нельзя. А в последний раз я плакала, когда перестал писать Андрей. Когда мне передали короткое известие о его гибели, слез уже не хватило.

Чем мог стать для меня Андрюша, я поняла гораздо позже, когда рухнула попытка сделать жизнь на пустом месте. Необходимо стало узнать, как и ради чего погиб мой единственный. И я узнала. Оказалось, вокруг нас было слишком много лжи, пусть даже святой. Армии никто не распускал, их лишь припрятали, а войны продолжались, и Андрей был солдатом. Чуть позже, заплатив за это недолгим вторым замужеством, я узнала место: Дархай. И поехала туда, потому что память не хотела молчать, и он приходил по ночам.

Меня принял сам вождь А Ладжок. Ему было столько лет, сколько Андрею, каким я его помнила. И он назвал меня сестрой. Вождь воевал вместе с Андреем и рассказал мне, как жил и за что погиб Андрей Аршакуни, Далекий Брат Дархая. И где бы мы ни проезжали, алели надписи: «АНДРЕЙ С НАМИ!» и «РАВНЯЕМСЯ НА АРШАКУНИ!» Я шла но местам боев, стояла над Пропастью Бессмертных и поняла: борьба продолжается. Вождь долго беседовал со мной. «Где бы ты ни была, помни, — сказал он, прощаясь, — на Дархае твои друзья!»

Я вернулась домой. Здесь никто не помнил об Андрюше. Его убили и забыли. Тогда и умерла наивная Лемурка. Меня мутило от пацифистских брошюрок. Паритетологи не видели (или не хотели видеть?) правды. Нигде не писалось о том, что творилось на Дархае с благословения монополий Конфедерации. Нет. Не может быть мира между добром и злом. Нужно драться. Хотя бы и в одиночку.

Но в одиночку не пришлось. Мое заявление в Службе Контроля рассмотрели, вызвали меня на собеседование, а проверив, допустили к испытаниям. После двухлетних курсов я вошла в спецгруппу референток при Совете ЕГС, а чуть позже удостоилась чести стать основным референтом Председателя.

Работа оказалась не очень сложной: инциденты случались редко, покушений не бывало вообще. Начальник Референтуры шутил, что я теряю квалификацию. Рафаил Никитич, однако, отказывался посылать меня на переподготовку, мотивируя это тем, что телохранитель ему может и не понадобиться, а секретаря с обаянием надо еще поискать. Да и у Инессы Мурадовны со мной сложились вполне доверительные отношения. Мы понимали друг друга, а вот «новинок» в доме Хозяйка немного опасалась.

Моя переписка с дархайским Домом Аршакуни СК интересовала, судя по всему, примерно так же, как сам Дархай; Рафаил Никитич изредка подшучивал над моим «рреволюционаризмом» — он говорил именно так; сам-то Хозяин всегда предпочитал золотую середину, а Инесса Мурадовна даже всплакнула, узнав об Андрее…


…Четыре месяца назад в Совете начали готовить к подписанию какой-то очень важный договор с конфедератами. По сей день не могу понять, как с ними вообще можно было о чем-то говорить? Впрочем, если они и ставили капкан, то попали в пего сами. Документ был уже подготовлен, но о сути его знали только действительные члены Совета и, может быть, Инесса Мурадовна.

Я поехала в Ялту, как обычно, за две недели до Председателя: ориентировать резидентуру Службы Контроля на Планете-Для-Всех и проверить обстановку. Все было тихо. Я дала задания специалистам и позволила себе чуть расслабиться. Конечно, не настолько, чтобы не прощупать попутно Контрольную Службу конфедератов. И тем более грешно было бы упустить возможность поработать в неформальной обстановке с небезызвестным Сан-Каро. Особых новостей он не имел, хотя раскрутила я его неплохо. Впрочем, Яан, взятый помимо своего досье, был славным парнем. Мне его жаль.

Тогда же, в Ялте, я встретилась с неприятным человеком. Он плел байки о кознях ДКГ и «Мегапола» против Союза и Дархая. От этого парня за версту разило провокацией: никто бы не посмел задавать прямые вопросы от имени Вождя А. Причем еще и просил этот Генрих информации о приятелях Сан-Каро. Разумеется, я объяснила ему все, что думаю, и сообщила о беседе куратору Земной СК. Видимо, на мое сообщение не обратили внимания.

24-го к вечеру Рафаил Никитич прибыл на Землю, а на следующий день в резиденции состоялась встреча. Разумеется, фигляр из Конфедерации снова притащил свою макаку. Она крутилась у него под ногами и даже напоминала чем-то своего хозяина. Беседа была совсем короткой. Рафаил Никитич и конфедератская развалина подписали какие-то документы,потом обменялись ими, пожали друг другу руки и одновременно нажали кнопки на странных овальных приборах, лежащих на столе. Я удивилась бы этой непонятной процедуре, но не успела, потому что произошло страшное…

По обоюдному желанию, встреча происходила на открытой веранде около сада. Резиденцию оцепили посты КС и СК, в сад не проскочила бы и мышь… но именно оттуда и прилетели стрелы.

Я стараюсь забыть — и не могу: Рафаил Никитич скребет пальцами подлокотник, глаза у него уже мертвые, а под кадыком топорщатся желто-синие перья. Я тянусь к пистолету — в кобуре только серый порошок, он жирно липнет к пальцам. Где оружие? Где?! Я растерялась… но кто бы не растерялся? Разве что обезьяна! Я еще не вынула руку из пустой кобуры, а она уже, злобно воя, выдернула из-под тельняшки сверкающие ножи, метнула их куда-то в листву и огромными прыжками помчалась через кусты. В густой зелени ее вой сменился торжествующим взвизгом — и оборвался.

Когда я добралась туда, коллега умирала. Она нашла убийцу, она даже ранила его, но он оказался точнее. Неподалеку валялся постовик из КС с перерезанным горлом, чуть в стороне — еще один, а тот, кто стрелял, убегал через лужок, сильно хромая. Обернувшись, он увидел меня и, не целясь, выстрелил из арбалета. Секундно мелькнуло его лицо: совсем обычный смуглый юнец, подросток, немного похожий на дархайца. Продолжать преследование я не смогла: стрела попала в ногу…

Потом… Я не помню точно. Кажется, я привела всех трех погибших в порядок, уложила их на веранде. У Рафаила Никитича и Президента были очень обиженные лица. А коллега смотрела укоризненно. Помню: я брела по горящим улицам, среди стонов и ужаса, брела в «Ореанду», сама не зная, зачем и к кому.

…Отель разгромили и загадили. Лишь в номере доктора Рубина все осталось на местах. Имя хозяина я узнала через неделю, когда очнулась. Вместе со мной доктор приютил еще двоих: постоянно рыдающую брюнеточку Катрин (она кричала по ночам, звала какую-то Эвелину) и толстенького лысого старичка — этот держался молодцом и даже ухитрялся добывать откуда-то консервы и медикаменты.

Мы мало разговаривали. Доктор Рубин объяснил нам, что взбунтовались квэхвисты, но что убийства вроде пошли на убыль. Я спросила: где полиция и где специалисты? Он пожал плечами. Изредка в дверь ломились. Хозяин выходил, после чего стучавшие с извинениями исчезали. Когда толстяк поинтересовался, почему мы все еще живы, доктор Рубин, поглаживая себя по груди, ответил, что знает заклятье от «нгенгов».

Это было хорошее заклятье. Но и его сила кончилась в начале августа. Очередные визитеры ворвались в номер. Я видела, как рассекли голову старичку Аркаше, как повалили Катрин… скоты были грязны и щетинисты. Я сумела вырваться, выбежать в коридор, где хрипел, дергая ногами, доктор Рубин и помчалась вниз по лестнице. Странно: все происходило как бы рядом, как бы не со мной. А потом я услышала голос, и поняла, что это заработали молчавшие много дней шары-информаторы. Они вопили, орали, выли. Срывающийся голос призывал «истинных землян» истребить скверну, смести с лица планеты Земля пришлую дархайскую мерзость. Воззвание повторялось каждые пять минут; я стояла, вжавшись и груду хлама, а в коридоре ревело: «Режьте ублюдков! Я — Солнце Власти, Единственный Вождь Квэхва, Генрих Вышковский, несу ответ за всех вас!»

Вот тогда я успокоилась. Что бы ни происходило, квэхвисты здесь ни при чем. Никто из них не посмеет гнусно говорить о Вожде А. И я вышла на улицу. Первое, что увидела я, — это сотни мелких схваток на набережной и черные столбы дыма над развалинами. Дархайцы в пятнистых комбинезонах сражались как львы, каждый против десяти-пятнадцати вооруженных. В этом сезоне на Земле было необычно много туристов с Дархая. Сейчас их убивали. Убивали земляне! Но — земляне в развевающихся дархайских лвати!

Люди резали друг друга мечами, и лязг железа сливался в омерзительный надсадный гул. Ни одного выстрела? Почему? Кто эти твари в маскарадных лвати, которые не одевают нынче на Дархае? Кто?! Что с Землей? Я стояла на пороге отеля, пытаясь понять. А потом крикнула: «Андрей Аршакуни!»

И мне ответили: «Андрей Аршакуни с нами!»

На клич ко мне прорывались истерзанные, ободранные, но не сдавшиеся дархайцы. Кто-то протянул мне меч, и я пошла вниз по ступеням, прорубаясь сквозь потные лвати лже-квэхвистов. Эти выродки были сильны скопом против одиночек. Сотня настоящих борцов, сплотившись, рассекла их, как топор полено.

И мы пошли вперед. Я вела иди меня вели? Не знаю. Нас становилось все больше. Из переулков, тупиков, подворотен к нам, отражая десятки ударов, рвались хрупкие пятнистые фигурки. Дойти удавалось не всем.

Во время короткой передышки меня назвали Старшей Сестрой. Я поняла: этим людям нужно было объединиться, чтобы победить. Но они были равны между собой, а старшие групп, видимо, погибли. Не появись я, звавшая имя Андрея и не похожая на них, изверги перебили бы дархайцев поодиночке. Они целовали значки с портретами Далекого Брата и Вождя А и просили меня вести их.

«Что случилось?» — спросила я. Мне наскоро объяснили: по лучезарной воле Любимого и Родного они отправились на Землю, чтобы познакомить местных квэхвистов с некоторыми новыми идеями, изреченными Вождем. Совместными усилиями должны были дархайцы и квэхвисты Земли развернуть страстную проповедь светоносных слов. Курс лекций назывался «Плоды Ла». Теперь, неожиданно, братья обернулись против них…

Все это звучало высокопарно, но дархайцы не умеют лгать. Я ни на миг не усомнилась в их рассказе. Нас было уже около двух тысяч, и к нам приставало все больше ободранных и озлобленных землян, выбегающих из полусожженных домов. На одной из площадей я впервые увидала, как плачут дархайцы. Они опустили мечи и окровавленными кулаками грозили небу, проклиная глорргов, закутавшихся в ти-куанги борцов. Посреди площади, подвешенные к столбу, болтались на закопченной цепи обгорелые человеческие останки. «Смотри, Старшая Сестра, как харрингенг расправился с таученгом Лоном Сарджо, руководителем нашей группы».

Там, на площади, я наконец поняла все до конца: это — конфедераты! Грязные конфедераты! Они, прикрывшись пустой бумажкой, подготовили мятеж. Они убили Рафаила Никитича, пожертвовав для этого своим Президентом, перебили моих соотечественников, а затем обрушились на дархайских туристов, ослепленные волчьей злобой против мира и прогресса. Кто этот Солнце Власти? Неважно. Кто бы он ни был — властолюбивый маньяк, сотрудник КС, платный провокатор — его путч направлен против двух единственно верных оплотов Справедливости в Галактике. Против Единого Союза и Дархая…

Мы добрались до логова мерзавца и выжгли его дотла. Я сама рубила погань, защищавшую вход в Клуб Гимнастов-Антикваров. Тут почти не было лвати, зато оказалось много военных мундиров. Соленые комки летели в лицо, но вытирать их не было времени.

— Харрингенг! — закричал кто-то за моей спиной. Я обернулась и узнала того, кто намекал мне на козни «Мегапола». Он умер нелегкой смертью…

Сейчас на Земле спокойно, если можно назвать покоем тишину душегубки. Кое-как наладилась связь: города откликаются, и некоторые согласны признать контроль Земного Центра. Другие… До них еще дойдут руки. Пожары прекратились. Но Лондон, Токио, Калькутта, Новый Узень, Нью-Йорк, Урюпинск молчат. И не только они.

Нгенги не прошли — это главное. Остатки затаились. Но они сделали все, что смогли: среди выживших лишь десятка два инженеров, ни одного учителя. Сгорели склады. Разрушены каналы. Не удалось спасти ни космолеты, ни навигаторов. Живые молят о помощи: начались эпидемии. Чем помочь?! Нечем. Ни аптек, ни врачей. Нгенги позаботились и об этом.

Дальняя Связь перекрыта начисто. Что с Внешним Миром? Где помощь? Не знаю. Но хочу верить, что дьявольский план конфедератов провалился. Союз жив! Иначе корабли ДКГ уже давно были бы здесь. Братья мои, дархайцы и земляне, стоят на страже у дверей. Глаза их суровы. Устоял ли Дархай?

Думаю, сегодня, сейчас, Земле нечего ждать. Что бы ни произошло во Внешнем Мире, там пока не до нас. И значит — плакать нельзя. Потому что я одна несу ответственность за миллионы жизней… Впрочем, скорее за сотни тысяч. Или — уже десятки? Они напуганы, голодны, больны. Они обезумели.

Как легко все-таки они обезумели…

Ну что ж. Умирают люди. Надежда не умирает. О нас вспомнят. Конечно, вспомнят. Не скоро? Пусть. Мы будем ждать. И дождемся.

Так говорю я. Старшая Сестра Эльмира, в 123 день Ожидания…

10. И ОПЯТЬ НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ «ОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ» (вместо эпилога)

…"Аминь!» — сказал я. А мог бы сказать и «кисмет». Да и еще много другого, не запрещай сан сквернословить. Одним словом, чему быть — того не миновать. Хотели сатанги того или нет, но именно они подложили человечеству свинью и, вынув камень из-за пазухи, показали кукиш в кармане. Вам кажется, что это чересчур образно? Что делать, именно такова была объективная реальность. И все мы, современные и образованные люди, так сплясали под их дудочку, что сегодня единственным нормальным на всю Галактику остается, кажется, ваш покорный священнослужитель, стааааааренький папка Бенедикт XXVII.

Сатанги слишком усердно помогали человечеству искать дорогу в Дальний Космос. Страсти по боэцию до того перегрелись, что нервы у держав наконец сдали, а офицеры, застоявшиеся в ангарах, напротив, не подвели. И грянула мерзкая и глупая драчка, после которой вдруг выяснилось, что боэция-то прекрасно хватает на всех, а результатом всей прелести оказалось вообще нечто непонятное и именующее себя режимом, прости Господи, истинного пути каких-то квэхва.

В общем, все утряслось. Открылся паритетный институт, а сатанги решили, что теперь, уладив взаимоотношения в рамках культурного мира, чем-нибудь поспособствовать и Дархаю. Они выделили несколько особей для консультирования тамошнего мальчугана — вы помните, кажется… да, того самого А Ладжока, который послал мне однажды свой портрет. Но мальчик подрос и, вдохновленный сатангами, осмелел так, что погнал в шею с планеты не только послов обеих держав, но и самих сатангов.

Человечество недоумевало, но, в конце концов, события на Дархае — внутреннее дело самих дархайцев, и их оставили в покое, благо поставки боэция А Ладжоком благоразумно не прекращались.

А вот сатанги, представьте, обиделись! Во всяком случае, проявили наконец хоть какую-то эмоцию. Они решили лишить Дархай своего благосклонного внимания и занялись работой на благо остального человечества.

К тому времени все уже поняли, что с войнами пора кончать. Мало того, что грешно, так еще и перестало самоокупаться. Сначала побаивались — как же! — посягнуть на кадровые армии. Но вот посягнули — и ничего. Ни тебе мятежа, ни даже завалящего путчика. Ин ладно. А вот как быть с оружием? Не приведи Господь, само рявкнет. Уничтожить? Опять же: как? Вдруг что-то у кого-то останется. Пиши — пропал паритет. Это я вам как папа говорю.

МЕЖГАЛАКТКООП «Нет — войне» подрядился было демонтировать железки, но, узнав условия, плюнул на гонорар. Представляете? Тут сатанги и предложили помочь: вы, мол, подпишите, а мы уничтожим. Все и сразу. Под «все» они разумели, естественно, оружие, сделанное на базе развитой технологии. А мечи, бумеранги, разные там фурикэны и прочий антиквариат оставался человечеству на память. Эту дребедень сатанги за оружие не считали. Да и нельзя же уничтожать музейные ценности. А именно такими ценностями и были с некоторых пор вооружены дархайцы. Смекаете? А Галактика, к сожалению, смекнула поздно. Христопродавцы-журналисты даже похваливали Вождя А за шаг вперед по стезе разоружений.

Как сатанги оформили оружие, лишь Господь веси, но сделали они это основательно, со сноровкой и очень быстро — в момент подписания. И сразу же А Ладжок вплотную приступил к постройке Всеобщего Единства в галактических масштабах. Долой, понимаете ли, противоречия! Тридцать миллионов молодых и обученных дархайских туристов осматривали достопримечательности основных планет обеих держав как раз накануне встречи в верхах. А местные квэхвисты… ой, я же совсем забыл: запуганное Большим Оружием население скопом уходило в разные нирваны и нирваночки, в том числе и в изучение квэхва. Право же, уж лучше бы сийсили сотюшек, прости Господи. Но кто ж мог знать?

Так вот, в братском единении они и принялись кротко пропагандировать означенные идеи на сотне с лишним планет единовременно. Хвала тебе, Боже, что на Авиньоне нам хватало веры в тебя. Отчего и живы. Ведь духовенство пропагандировали в первую голову. Вместе с интеллигенцией. Подряд. Видимо, агитаторы заранее подготовили списки.

…Вся эта кампания шла столь успешно, что уже на третий день «Голос Дархая» передал речь А Ладжока, в коей Вождь поздравлял единомышленников с полной победой Единства в тотальном масштабе.

И вот тут-то и проявилась в полной мере красота комбинации. Идея всеобщего Единства прекрасна, спору нет. Но не для всех же! Сомневающихся тоже можно понять: нелегко с маху отказываться от чинов, привилегий, окладов. А власть? А известность, наконец? Не все же могут жить, завернувшись в национальный флаг. Тем более — политики-профессионалы. Я и сам не лишен тщеславия, по когда мне сказали, что мое место в сумасшедшем доме, я ушел туда. А они предпочли превратить в дурдом всю Галактику.

Ведь пока есть конфликты, их нужно обосновывать, планировать, урегулировать, замалчивать, в конце концов. А ежели конфликтов нет? Вот-вот… В уютных кабинетах, на рыбалках и в охотничьих домиках все было подсчитано и взвешено. Политика «Никитича» начала угрожать самому святому для его сотрудников, а этого они простить не могли. Естественно, предложи «профи» подобную авантюру своим согражданам, им бы выписали билетик ко мне на Авиньон без пересадки.

Но зачем же в лоб? Фи, как грубо. Ведь есть А Ладжок с его экспортом плодов ла и мечтой о расширении всех видов экспорта. Что стоило шепнуть ему пару слов? Не малыш уже, должен сообразить. И понял. И клюнул. Но никак не предвидел, что «профи» квэхвистами не бывают. А посему, на предмет урегулирования шероховатостей, заранее были подготовлены застоявшиеся в стойлах стратеги и тактики.

И несколько подождав, начали бравые наши мундирники критиковать дархайских туристов и туземных неофитов на всех распропагандированных ими планетах. Такой вот миттельшпиль.

На Дархае неприятно удивились. Во всяком случае, А Ладжок через четыре дня скончался после тяжелой непродолжительной болезни. Именно так гласило коммюнике, подписанное членами Временного Совета Равных. Спустя еще неделю некое Око Единства порадовало Галактику, сообщив, что убийцы Вождя (читай: Временный Совет) разоблачены и стерты с лица Дархая. Ровно через десять дней эфир потрясли откровения какого-то Комитета Спасения и Возрождения. Данный Комитет объявил об исполнении приговора в отношении так называемого Ока Единства, ближайшего подручного и подлинного убийцы кровавого тирана и авантюриста А, вместе с ним несущего ответственность за гибель миллионов юных дархайцев.

Затем названия комитетов, советов, ассамблей, собраний, центров и хунт замелькали, словно в калейдоскопе, пополняя коллекцию разоблаченных, низвергнутых и реабилитированных. Лично мне запомнилась колоритная фигура по имени Вакилья, якобы отпрыск Оранжевого дома, в течение целых двух дней называвший себя Харьядарваном X. Если не ошибаюсь, он успел издать Ордонанс о Престолонаследии, после чего, в свою очередь, был свергнут Лунгским Национал-Демократическим Франтом. Что происходило дальше — Бог весть. Дархай умолк. Последнее, что услышала Галактика, был усталый от вдохновенного восторга голос: «Пусть живут и славятся идеи друга Юх Джугая!»

…Обе державы пережили несколько неприятных недель. Но разведка успела узнать, а контрразведка подготовиться. Не удалось только предотвратить гибель лидеров, хотя, быть может, и не очень старались. Мир их праху, у них были идеалы. А разве можно сказать о человеке лучше? В целом же, эндшпиль оказался далеко не в пользу «профи».

Кто ж мог предположить, что и КС и СК значительно более прогрессивны, чем надеялись в уютных кабинетах? Но это так. И неудивительно! — когда знаешь все, трудно оставаться консерватором. Не могу сказать, вывел ли кто-то народ на улицы специально, но, выйдя, он оказался хорошо организован. Вы спросите, почему «профи» не позаботились нейтрализовать специалистов? Простите, а как их нейтрализуешь?

И в который раз история показала, что на штыках не посидишь. Придя в себя и опомнившись, человечество, наконец, объединилось. «Не убий» — прекрасная формула для истинного Единства.

Увы! Было и исключение: Земля. Планета — мать, Планета-Для-Всех. Еще в дебюте там произошел сбой. И виной тому был некто… кажется, Верховенский?.. или нет? — я не силен на имена. Кампанию критики он провел неплохо, но продолжил ее нетривиально, справедливо предположив, что есть пророк и в своем отечестве. Пострадали и эмиссары «профи», и армейцы-отказники. Впрочем, под конец, простите, накрылся и сам «пророк». Народ пошел на улицы и там… Но без организации, стихийно… В общем, на Земле стало плохо. А что происходит сейчас, известно смутно. Недостоверно, сказал бы я. Резня, эпидемии, никаких ресурсов. Несколько сот тысяч, видимо, уцелели где-то в Евразии, а может, и еще где-нибудь. Уж больно сведения скупы.

В самых захудалых краях окопались, вроде бы, недораскритикованные туристы с Дархая. Кажется, они там строят какое-то будущее; светлое, понятно, но исключительно на аграрной основе. Чувствую я, что дальше плодов ла они не пойдут: для зерновых, не говоря уже о кукурузе, мозги нужно иметь. А дорогу домой они могут забыть. Сами виноваты: кто их заставлял с воплями «Отречемся от старого хлама!» крушить звездолеты? Дурак, он и на Дархае дурак.

Шустрые наследнички вышеназванного пророка со славянской фамилией преуспели поболе. Они пошли другим путем, хотя и тоже аграрным. Собрали тех, кого удалось поймать, вокруг уцелевших небоскребов, нарекли население вилланами, а небоскребы, соответственно, замками и повелели пахать. Думаю, вы поняли: не небоскребам пахать, а населению. Если верить непроверенным слухам, кое-кому жить там лучше и веселее. Постоянно — турниры, тризны, коронации, снова тризны, ну и, конечно, плановые забавы, которые я одобрить никак не могу, поскольку обязан блюсти мораль Галактики.

Правда, отдам им должное, они пытливы и изобретательны. Что вы скажете, например, о праве первой ночи с обоими новобрачными подряд? В присутствии всего Круглого Стола?! Впрочем, есть и либералы. Они обходятся без жениха.

А постоянные поиски врагов в замках? И ведь находят же!

Каждые три года охочекомонно [4] они съезжаются в центре бывшей Одессы и с криками «Меч рождает право!» выбирают Великого Магистра Ордена Всегда Готовых. В последнее время этот пост, по-моему, занимал Йошко Благочестивый, в девичестве Бабуа. Кто, что? — знать не знаю, врать не стану. Выборы длятся дня два. После — короткая тризна и отбытие делегаций.

Доходят, правда, и такие слухи, что кое-кто на Земле все еще ждет помощи. Может, от Тебя, Господи, а может, от нас, людей. Стыдно, но ждать им придется долго. Земля выпала из сообщества, и у нас нет права вмешиваться: никому не нужен второй Дархай.

А у меня на Авиньоне все спокойно. Разве что бедняжка Джанбатиста совсем свихнулся и теперь пользуется моим пони. Капеллу я ему тоже подарил. И библиотеку! Не до развлечений. Забот невпроворот: принять эмигрантов, разместить, к делу пристроить, ну и, конечно, вселять веру. Если получится. Вроде, справляюсь. А кто-то клеветал, что я шизофреник. Хе-хе. Да я нормальнее многих, а по нынешним-то временам так, пожалуй, и всех…

Боженька! Хоть Ты и недопонимал меня раньше, но шепни на ушко, будь добренький: чем все закончится и зачем тебе это было нужно? А я — никому ни гу-гу, ты ж меня не первый год знаешь…

А сатанги исчезли, словно и не было их вообще.

Впрочем, возможно, и не было их, дети мои, возможно, и не было.

Очень возможно…



Первый год Республики

Хроника неслучившейся кампании

Одессе — моему городу и России — моей стране с абсолютной верой в то, что никакая ночь не приходит навсегда…


1816 год. В Российской империи возникает первое тайное общество дворян-конституционалистов — «Союз благоденствия».

1818 год. «Союз благоденствия» преобразован в «Союз спасения» — более мощную и многочисленную организацию, поставившую вопрос о необходимости вооруженного восстания.

1823-1824 годы. Формируются Северное и Южное общества, активно готовящиеся к армейской революции и утверждению конституционного строя.

1825 год, сентябрь. К Южному обществу присоединяется общество Соединенных Славян — организация младших офицеров полукрестьянского происхождения.

19 ноября. В Таганроге скоропостижно умирает император Александр I, завещав престол младшему брату Николаю с согласия второго по старшинству, Константина.

25 ноября. Петербург извещен о смерти императора. Не найдя поддержки у гвардии и Сената, Николай Павлович присягает Константину, наместнику Царства Польского.

6 декабря. Категорическое отречение Константина от престола. Начало междуцарствия.

14 декабря. Вооруженное восстание конституционалистов в Петербурге. Подавлено с помощью артиллерии.

Середина декабря. По доносам предателей и показаниям пленных северян начинаются аресты членов Южного общества.

31 декабря. Молодые офицеры — «соединенные славяне» — освобождают из-под ареста подполковника Сергея Муравьева-Апостола. Черниговский полк в селе Трилесы (Украина) выступает «за Константина и Конституцию».

1826 год. 1-2 января. Черниговский полк движется на Белую Церковь, надеясь соединиться с ахтырскими гусарами и конными артиллеристами, командиры которых состоят в Южном обществе.

3 января, раннее утро Ахтырские гусары и конные — Ахтырские гусары и конные артиллеристы, не поддержав — артиллеристы присоединяются черниговцев, наносят им — к восставшему полку у поражение близ Ковалевки… — Ковалевки…

4 января Пленные черниговцы — Армия конституционалистов доставлены в Белую Церковь — занимает Белую Церковь.

Далее:

смотри учебники истории — ?

ОТ АВТОРА

Коротко объяснюсь.

Очевидно заранее: так не было! — воскликнет некто, прочитав повесть; так не могло быть! — добавит другой. Согласимся: так не было. Все случилось иначе, и люди, мною оживленные, не таковы были, какими описаны.

Однако! отчего ж такое мненье, что и быть не могло? История не пишется в сослагательном наклонении, да; но и то верно, что каждый миг жизни, едва лишь миновав, уже История. Каждый шаг мог быть иным и — соответственно — влек бы иные последствия.

Поэтому отвергаю злословье придир; ведь есть же в тугом узле событий, и дел, и чаяний, и судеб людских нечто, воспрещающее, сказать с уверенностью: вот свершившееся; иначе же — никак!

Было. Не было. Могло ли быть? Кто ответит…

И еще. Есть в российской душе некое свойство, заставляющее ее терпеть даже и невыносимое. Но порой — в не самый хмурый день накатится нечто неясное, и — взрыв! вспышка! с болью, с кровью на выдохе! уж не думая ни о следствиях, ни о смысле, ни даже и о жизни самой…

Тогда — вперед! В стенку лбом, лицом в грязь, давя, оскальзываясь, вновь вставая и вновь! — лишь бы не покориться… и уж не понять самому: зачем? для чего? а все та же мысль, и только она: не уступить!

И лишь после, когда совсем иссякнут силы, оглянешься! — а кругом пепелище, и вороний грай, и кровь стынет; тогда только, будто с похмелья проснувшись, спросишь себя: к чему?!

Но не будет ответа.

Впрочем, несообразность сия не одной лишь России свойственна…

ПРОЛОГ: 1826 ГОД, ИЮЛЬ

Фельдъегерь спал, глядя на императора.

Плечи развернуты, руки по швам, каблуки сдвинуты, глаза выкачены — и в них абсолютная, ослепительно прозрачная пустота. Император понял это за миг до гневной вспышки, а сумев понять, осознал и то, что темные лосины — отнюдь не дань варшавской моде, а просто вычернены грязью по самый пояс.

И обмяк.

— Подпоручик!

Ни звука в ответ.

— Подпоручик!

То же: преданно сияющие пустые глаза. И ведь даже не покачнется, стервец…

— Эскадрон, марш!

Сморгнул, мгновенно подобрался, став ростом ниже, схватился за пояс, за рукоять сабли; тут же опомнился, щелкнул каблуками.

— От Его Императорского Высочества Цесаревича Константина Павловича Его Императорскому Величеству в собственные руки!

Выхватил из ташки засургученный пакет.

Протянул.

Замер, теперь уже пошатываясь.

Николай Павлович, не стерпев, выхватил депешу излишне резко. Вскрыл. Цифирь… Обернувшись, передал Бенкендорфу. Уже и того хватило, что в левом верхнем углу означен алый осьмиконечный крест; так с Костькой уговорено: ежели вести добрые, чтоб не мучиться ожиданием, крест православный, ежели худые — папский, о двух перекладинах. Доныне истинных крестов не бывало.

— Давно ль из Варшавы, подпоручик?

— Отбыл утром пятого дня, Ваше Величество!

Услышанному не поверилось. Ведь это ж быстрей обычной почты фельдъегерской! — да еще и коней меняя где попадется, и тракты минуя, чтоб разъездам польским в лапы не угодить, да, верно, и без роздыху вовсе… чудо!

— Как же сумел свершить такое, поручик?

— Скакал, Ваше Величество!

Император усмехнулся.

— И что ж, быстро скакал?

— Не знаю. Ваше Величество!

Понятное дело, где уж тут знать…

— А что в Варшаве?

— Не могу знать, Ваше Величество… однако из города был выпущен открыто, по предъявлении пропуска от Его Императорского Высочества!

Еще хотелось расспрашивать, но — усовестился. Спросил с непривычной мягкостью:

— Отдохнуть не желаешь, поручик?

— Никак нет, Ваше Величество…

— Тогда ступай, братец. Проводят тебя… — и едва успел отшатнуться: фельдъегерь, вздохнув освобожденно, устремился прямо на государя, лицом вниз; глухо, словно тряпичная кукла, ударился об пол и захрапел. По паркету из разбитого носа потекла тонкая алая струйка.

Николай Павлович обернулся.

— Быстро! Поднять, отнести в кордегардию (сам на себя досадовал: зачем не удержал?)… или нет, здесь устройте. Имя выяснить и доложить!

Спящего, всего уж — от волос до шеи — измазанного юшкой и все же улыбающегося блаженно, подняли; бережно унесли.

Император вернулся к столу. Отодвинул лишнее, оставив лишь чашку крепчайшего кофию; никогда не баловался, но вот! — пристрастился в последнее время, уж и не может без турского зелья.

Что же в Варшаве? — сие не давало покоя, но знал: менее получаса цифирный кабинет не провозится; Александр Христофорыч, точности ради, ввел двойную проверку расшифровки. Позже, чем следует, не придет… В который раз поблагодарил Господа, что даровал ему в труднейшие времена Бенкендорфа. Прочие — шаркуны либо бездари, хоть и преданные без лести; а которые с умом и честью, так те подозрительны излишней близостью с карбонариями квасными, хоть и не уличить потатчиков…

Вчера лишь отлегло немного от сердца: пришли вести из Руссы; успокоились поселяне. Уплатил за то отставкою и опалой графа Аракчеева; впрочем, послал графу перед убытием в именье табакерку с бриллиантовым вензелем. Русса, Русса… хоть этою занозою меньше; ныне главное — Польша и Юг. Особо — Юг! И то счастие, что в Петербурге не вышла затея искариотская.

Не вышла! — себя не сдержав, ударил кулаком по столу; фарфор звякнул, кофий плеснулся, замочив депешу рязанского губернатора. Отчетливо, словно наяву, привиделось ненавистное лицо Пестеля; «Одно лишь отречение спасет вас, гражданин Романов!» — так и сказал, мерзавец. А что, полковник? — не встать тебе с Голодая [5], не замутить воду; и не я судил вас, не я! гражданин Романов простил враги своя, как подобает христианину; император же миловать не смел. А судил Сенат; по вашему же мнению, нет власти высшей в Империи…

Взяв замоченную депешу, перечел, держа на весу.

Отрадно! вот и в Рязани волнения попритихли; равно и в Калуге; а под Москвою еще в мае… и на Волге так и не занялось, хотя боялся, боялся. И то сказать: покоя не знал, рассылал посулы для зачтенья на миру; попы перед мужиками юродствовали, угомоняли именем Господа.

Уговорили! Злодеи же южные, к чести их, пропагаторов по губерниям не послали. Впрочем, откуда у Иуд честь?! — побоялись, всего и делов, повторенья Пугачевщины; рассудили: поднимется чернь, так первыми их же папенькам в именьях гореть…

В дверь кашлянули.

— Государь?..

— Александр Христофорович? Прошу, прошу…

На длинноватом розовом лице Бенкендорфа — торжество, депешу несет, будто знамя при Фер-Шампенуазе. И глаза хитрые-хитрые, редкостно лукавые, непозволительно веселые.

Сердце оборвалось в предчувствии хорошего; к скверному привыкнуть успел.

— Что?!

— Его Императорское Высочество Государь Цесаревич…

— Ну же?!

— …наместник Царства Польского Константин Пав…

— Прекратите, Бенкендорф!

Вмиг посерьезнел. Не глаза — льдинки. И вот уже подает с поклоном белый, четко исписанный лист.

Пробежал наскоро. Захлебнулся. Еще раз! нет, плывут буквы. Свернул лист трубочкой; не выпуская, встал, обошел стол, посмотрел Александру Христофорычу в лицо.

— Та-ак… та-а-а-ак… Вот, значит, как…

Помолчал.

Внезапно, будто это сейчас всего важней, распорядился:

— Поручику, депешу доставившему, объявите мое благоволение да табакерку пошлите с вензелем.

Махнул рукой бесшабашно.

— Да двести червонцев на поправку здоровья!

Подмигнул Бенкендорфу.

— Да поздравьте с чином штабс-капитанским!

Прямой остзейский нос любимца слегка сморщился в иронии.

— А может, и в гвардию заодно?

— Отнюдь, Александр Христофорыч, отнюдь, — хмыкнул государь, — Россия не простит, коль заберу такого орла из службы почтовой. Ведь как скачет… Но к делу! Присядь.

Чтоб обсудить все, достало менее получаса.

Инструкции согласовав, скорым шагом ушел Бенкендорф. Император же — вновь за кофий; волшебен напиток, хотя, сказывают, в большой мере отнюдь не полезен. Ну да пусть его! один раз живем. Господь не выдаст…

Не замечая того, покачивался взад-вперед. Отучал себя издавна от сей привычки дурной, бабы Кати, покойницы, наследства, и отучил было, а тут снова вернулась.

Размышлял сосредоточенно о Польше.

Ах, Польша, Польша, боль головная, покойным Сашею завещанная! Сколь волка ни корми, а вышло — все на Рим оглядывается; лишь полыхнуло на Юге, так и Варшава заплясала; вишь ты, сейм!.. шляхта голоштанная… детронизацию [6] выдумали. Сорвалось! Но ведь могли же, могли! если б не гуляли до самого апреля, вполне б задору хватило не до Москвы, так до Питера, да еще если б с южными Иудами в союзе стакнулись…

Впрочем, нет. Сего — не могли. То и спасло.

Подсчитывал. Снова размышлял, перебирая формуляры.

…Дибича все же пока не трогать, нужен Дибич на польском кордоне, пусть под Гродно стоит, ляхам мозги прочищает; это у барона ладно выходит

— пугать, не воюя.

Тогда на Юг кого? Паскевича, больше некому. Не Ермолова же.

Ладно.

В Берлин и Вену не забыть нынче же благодарность отписать; к самому времени полячишек пугнули новым разделом. Опамятали сеймик.

Еще раз — вполне спокойно уж — прочел письмо.

Костьке ответить немедля!

Ухмыльнулся. Ишь, круль польский…

Пускай; главное, из избы добро не ушло. Круль так круль. А там посмотрим…

1. ГЕНЕРАЛ

…И никак не понять было: сентябрь ли это? Волглый, пронизывающий ветер, завывая, гнал низко над степью тяжелые иссиня-черные тучи, грязь чмокала под сапогами, и, насквозь пропитанная колючей водяной пылью, липла к телу омерзительно влажная ткань сорочки.

Генерал Бестужев-Рюмин, козырьком приложив ладонь ко лбу, вглядывался в полумглу, пытаясь хоть что-нибудь если и не увидеть, так на худой конец хотя б угадать там, в сизой круговерти взбаламученного ветром тумана. Свитские, негромко переговариваясь, сгрудились поодаль. Чуть ближе иных — доверенные, друзья-товарищи: Щепилло, тезка ненаглядный, Ваня Горбачевский, Ипполит, брат меньшой самого Верховного, милый друг, душа золотая; в шепоте не участвовали — следили, не махнет ли рукой командующий, подзывая.

Шутки кончились. В липкой грязи и клочьях тумана утонул Катеринослав, наскоро и, по сути, вовсе ненадежно обложенный частями Восьмой дивизии, верней сказать, тем, что от Восьмой осталось. «Больше не дам, — сказал Верховный. — Не могу, Мишель. Но ты уж расстарайся. Иначе конец». Так и есть; не дал ни плутонга [7] сверх росписи, разве что татары днесь подошли, тысячи с три, так это ж разве можно в счет принять?

А ведь и не думалось еще год назад, что, едва родившись, окажется в подобной петле Республика. Задним умом ясно: иначе и выйти не могло. Крепок задний ум — а сердце никак не соглашается признать! Ведь шляхту-то отбили, да как еще отбили — с шумом, с треском; до самой Варшавы катились ляхи без огляду, без просыпу, от Сухиновской мужицкой бригады; зря, что ли, молчат ныне? — никак не зря: все не очухались после Брацлава.

И что же? Мазурки заглохли, а — глядишь! — на севере туча собралась: вот-вот Паскевич стронется, а кто воевать с ним станет? Татарва, что ли? Так из-за той татарвы донцы Николаше поддались, слышно, уж и присягу принесли, только и жди теперь — пойдут с востока шашками месить… говорил ведь Верховному: окружить тот Бахчисарай клятый, едва метушню мартовскую муллы затеяли — да и в картечь! Никак; все народы, ответил, едина суть. Сами, считай, хана сего и вырастили…

Все не беда; иное горе горше прочих: с кем в поле встать супротив Паскевича? Ладно, ахтырцы, это хорошо, они и есть ахтырцы, не выдадут… так сколько ж их осталось? Ну александрийцы еще… а более ничего ведь и нет, разве конвойная сотня. И неоткуда сикурсу [8] ждать; не снять Верховному ни с запада, ни с востока, ни с севера тем паче и единого солдатика; самому справляться следует. И добро бы еще армия регулярная противустояла, так нет же: хамы, быдло разбойное, воевать не умеющее…

Отчего ж? — сам себя оборвал бешено. Еще как умеющее! Сами, вишь, набрали, ружьишки раздали, строю выучили, сами! — себе же на голову! Ах, как же гарцевал Ванька Сухинов перед своей Первой Мужицкой, как красовался папахою — освободитель! Стенька Разин со княжною! И вроде пошло, пошло: обернулся, словно в сказке, серый хам солдатом, в боях вырос, уж и ленты на знамя получила бригада за Брацлав, уж подумывали в дивизию развернуть… и что ж? Скверен Брут, из Агафона вылепленный. Где теперь Ванька Сухинов? какими ветрами косточки его по степи носит?

Хотя — и то сказать: кто ж думал, что святое дело гайдаматчиной откликнется?

…Скопища Кармалюки растеклись по степи, разбухли, змеями проползли по буеракам от самых подольских холмов и аж сюда, к самому Днепру-батюшке, и ушла Первая Мужицкая к хамскому гетьману [9], почитай, вся; ныне не только с севера, а куда взгляд ни кинь — фронт, лютый фронт, с татарвою-вороньем вокруг. Что ж! — не Европия, не Бонапартьево воинство; пощады не жди, сам о милости забудь. И не на что пенять, коль уж располыхалась гверилья… [10] На осунувшемся, желтом (а всего лишь год тому детски-пухлом) лице дернулась колючая щетинка усов. Вспомнилось вдруг: давешние споры… ах, Гишпания! ах, Риего! маршем пройдем по Малороссии, аки они с Квирогою [11] по Андалусии шли! ах, конституция! Вот тебе и конституция: грязь жирная, да кошки дохлые в колодцах, да мор поносный в полках, да никаких рекрутов, а ко всему и татары, союзники хуже супостата… и уж неведомо: благо ли все сие для России, проклятие ли? и стоило ли начинать?

Однако — начато.

Учуяв во мгле нечто людскому глазу невидное, прянул конь; генерал качнулся в седле, выравниваясь, крепче сжал коленями мокрые бока Абрека. Выматерился. Господи Вседержитель, дай силу иль хотя бы страх отними! слышишь, Господи? — а пусть и страх остается, только рассей сомнения. Верую в Тебя, яко всеведущ Ты и знаешь, что нет уж пути иного, чем сей крестный путь у раба твоего Мишки Бестужева; так спаси, помилуй и наставь!

— ибо что было, все минуло, и осталось только это: степь в тумане, да город впереди, да скопища мужичьи вокруг, да неполных четыре тысячи солдат

— больше не наскреб Верховный, да еще генеральские эполеты на подпоручицких плечах… Так пошли же, Творец, удачу во имя Отца, и Сына, и Духа Святаго, чтоб образумить мужиков да извести Кармалюку; тогда только и оживет надежда: выдадут рекрутов села, и поставки дадут провиантом да фуражом; за зиму обустроим армию, будет чем Паскевича встретить. Иначе — всему крах… И петля, вроде как у Пестеля, Пал Иваныча, мир праху его… ежели раньше на вилы не взденут, как Ваньку Сухинова… И страшнейшее: мечте конец придет во веки веков!

— Мишель!

Ипполит возник с левого боку, почти бесшумно, лишь чмокнули в грязи копыта аргамака.

— Ну?

— От Туган-бея ертоул… [12] замкнули город! Языка взяли; нет, говорит, там ныне Кармалюки… отошел, собирает своих у Хомутовки! Разумею так: бить должно немедля, споро выйдет, еще и укрепиться успеем…

— Взять еще надобно.

— Куда денутся? Возьмем…

Отроческий задор Ипполита показался смешным. И то: ведь ровесники почти, а не сказать; словно бы на век состарили Мишеля Бестужева густые эполеты. Впрочем, знал и сам: Катеринослав взят будет, это без спору; гайдамакам, сколько б их там ни набралось, не устоять под картечью, ежели только Первую Мужицкую Кармалюка не оставил в городке… А он не так глуп, хам, чтобы оставлять единую настоящую силу для прямой сшибки с армией, бросать ее под залпы…

Расправил плечи, подтянул шнуры чеченской, Сухиновым некогда даренной белой бурки.

— Взять нехитро. Иное ответь, Ипполит: как Кармалюку вовсе извести с нашей-то силенкой? Да и неведомо притом, сколько их там, за балкою. То-то. Разведка наша, сам знаешь… Впрочем — карту!

Тускло мигнул слегка приоткрытый Ипполитовой крылаткой язычок потайного фонаря, прошуршал навощенный пергамент. Склонился, телом прикрывая от мороси бесценный пакет. Вгляделся, до рези напрягая глаза.

— Что ж… Пусть Щепилло дает сигнал. Начнем!

Спустя несколько минут медленно колыхнулась земля, уходя из-под копыт Абрека; вороной присел на задние ноги, но земля вновь замерла, а над степью уже накатывался гул, прерывающийся резким нечеловечьим посвистом. Плотный ком заложил уши, хоть и не так уж близко грянула канонада.

И почти сразу же, так же внезапно, пушки стихли, а в полумраке, после краткого затишья, взорвался надрывный, неистовый, протяжно вибрирующий вопль:

— Аааааааааааааа!

Еще мгновенье — и вот уже выметнулся из густеющей мглы, разметав туман конской грудью, вестовой от Щепилло. Осадил коня почти перед мордой Абрека, с трудом выпрямился.

— Ваше превосходительство! Дальние хутора взяты!.. захвачены обозы, пленные, два орудия… Полковник Щепилло велел доложить: преследует скопища в направлении балок, не да…

Поперхнувшись, завалился назад. Тьма, не разглядеть, сильно ли ранен, мертв ли; жаль, по голосу — мальчишка совсем. Ну, на то война. Кто-то из свитских, спешившись, склонился над телом. Бестужев плотнее стянул крылья бурки.

— Лекаря, быстро! Выживет — представить!

Рев наступающих все нарастал.

— Ну-с, господа… с Богом!

Бестужев-Рюмин не торопясь вытащил из ножен кривую саблю и погнал вороного вниз, во мглу, туда, где, распаляя себя утробным воем, наступала пехота.


Всю ночь в пригородных садиках не прекращались стычки. Гайдамаки, сами ли сообразив, по приказу ли гетьмана, заранее отрыли рвы, утыкали тайные ямы заостренными кольями и сопротивлялись всерьез, с яростью необыкновенной. Славно дрались; без сомнений, нашлись учителя из тех, что бились с ляхами под Брацлавом.

К утру, однако, перестрелка стихла; не стало слышно и воплей солдатиков, исподтишка подсекаемых ножами. Над городом занялось мучнисто-серое, в цвет влажной соли, утро, хоть и тем радующее, что уж не сеяло сверху промозглой моросью. Ветер, наконец изменив направление, приподнял посветлевшие после дождя тучи и гнал их вспять, туда, откуда приволок намедни: на ту сторону Днепра и далее, в Тавриду. Но все же солнца не было, и небо нависало над головами опрокинутой, скверно сполоснутой чашей плохого стекла.

Увязая в глинистой жиже, Бестужев медленно шагал по узким улочкам, обходя вмятые в грязь тела павших. Странно… усталости не было, хоть и вторые сутки не спал. Потому и пошел вот так, пешком, муча свитских: город притягивал. Ранее бывал тут проездом; единственное, что запомнилось: нечего смотреть. Теперь же хотелось увидеть в подробностях; как же, первый город, им, Бестужевым, лично взятый… Так бы и впредь; тогда уж и в спину никто не посмеет попрекнуть недавними подпоручицкими эполетами.

Жителей не видно; попрятались, как, впрочем, и следовало ожидать. Город же вдруг раскрылся совсем иным; стоило лишь приглядеться, и ясно: вовсю расстраивается, пуще прочих новостроев екатерининских, кроме разве что Одессы да Севастополя. Кое-где даже и замощено: грубо, щебенкой… а все же! — не Азия какая-то, почти что Европия… иль, того пуще! — Россия-матушка. И средь домов-мазанок, чем к центру ближе, тем чаще высятся серокаменные, с мансардами, кой-где и с мезонином. Стены, правда, пообгорели, плетни повалены, пух-перья вьются в воздухе, оседают в грязь.

Невольно Бестужев прислушался к тихим голосам за спиной. Кто говорит? — не понять. Однако же складно.

— Светлейшим князем Потемкиным-Таврическим сей город заложен в честь императрицы…

Короткий смешок.

— Вишь ты, и тут Катьке потрафил, жох!

— Надо думать… Зря что ли самолично посетить изволила?

Генерал, не оборачиваясь, махнул рукой. Разговор оборвался.

Остановились у собора, схожего с грудой кирпичей.

Ишь, махина заложена, — лениво подумал Бестужев. — Когда ж достроят такую-то? — не при нас уж, видать. Оглянулся, прикинул пройденный путь. Однако же! и не заметил, а версты с три отшагал. Ну и славно: хоть раздышка малая, левой-правой, ни о чем недумая, ничем душу не терзая. Глядя на недостроенный собор, припомнил рассказы о нем, слышанные еще в Киеве: мечтал светлейший всей Европии нос утереть, да не успел, помер, не хватило богатырю силушки… теперь достроят ли? И сам себе, едва ли не вслух, ответил с веселой злостью: а достроим! Мы и достроим… когда победим. Самое придет время строить и обустраивать!

Только вот победить бы…

Бездумный покой исчез, словно и не было; вновь подступили нелегкие мысли.

Что ж, город отбил, приказ исполнил; уже и депеша о сем в Киев послана. И что с того? — ежели сам Кармалюка отошел невредимо, да сухиновцев сберег, да прочей швали у вора несметно! Вот ежели б исхитриться к генеральной баталии хама вынудить и основные скопища его конфузии подвергнуть, да разогнать по степи, да пустить татар, чтобы нарубили вдогон в охотку… иное сложилось бы дело; сами б мужички ружьишки побросали, на коленях приползли бы с вожаками повязанными… Сие и была б истинная виктория! Контрибуция фуражом да провиантом, рекруты. Но… не настигнуть.

Разве что сам вернется, город отбивать. Вся на это надежда. Сам себя повязал Катеринославом гетьман: рассылал по селам универсалы корявые, сулил навеки учредить на сей земле страну Гайдамакию, в городе же Катеринославе престол гетьманский поставить. Назвался груздем, так теперь, кроме кузова, лезть хлопу некуда; мужик — что лошадь: доверчив-доверчив, ан если учует слабинку, не пощадит — скинет и продаст, аки Пугача некогда.

Михаил Петрович покачал головой. Поймал быстрый сочувственный взгляд Горбачевского. Что скажет Ваня? — ведь здешний, должен мужика понимать.

— Майор, как думаете: вернется гетьман?

Горбачевский пожал плечами.

— Как я думаю, так вернется. Нет у него иного пути.

Значит, так и есть. Вернется. Подтянет основные толпы, завернет в них, как в тулуп, Первую Мужицкую, вытащит из размокшей грязи страшные свои дроги с косами на дышлах и колесных втулках и — кинется отнимать столицу своей Гайдамакии. И было б сие отнюдь не скверно, ибо тут мы его и примем на штыки…

— Мишель… Михаил Петрович… изволь! Батюшка здешний; был вчера Кармалюкою порот за отказ ножи святить…

Плотная кучка свитских расступилась, пропуская Щепилло, волочившего за рукав рясы худенького попика с непотребно расхристанной гривой полуседых волос; вокруг головы — кровавая тряпица; идет медленно, глаза затравленные.

— Не страшитесь, батюшка! — постарался Бестужев, чтоб мягко прозвучал голос. — Не страшитесь, все худое уж позади; живы — и слава Господу… а от Верховного за мужество награду обещаю!

Порывисто, едва не напугав до смерти страдальца-попа, подошел, приложился к грязной мозолистой руке. Перекрестился. Попик, никак того не ждавший, зарделся, что твоя девица. Не из сытых батюшка, простецкий, сам себе и кормилец, по рукам судя.

— Воистину! — дребезжит голосок. — Попустил Господь, и сгинули полки Антихристовы, и не восстанут вновь…

Невпопад сказал поп, сам не понимая того. Не дай Бог, не восстанут; не приведи Господи, не двинет на город гетьман…

Дернулось веко у генерала.

— А Кармалюку сам видел? Каков вор есть? — поспешно перебил батюшку Щепилло, упреждая отчаянную бестужевскую вспышку.

— Дак как и казаты, каков? — дикой смесью языка русского с наречием малороссийским покоробило слух; из киевских бурсаков, видать, попик. — Сам собой видный, одет паном, зрак сатанинский… а бачыть бачыв, вот як вас, добродии; сам Устим Якимыч мэне слухав та й наказав стрильцям пивдесятка канчукив [13] видсчитаты…

— Обывателей обижал?

— Дак… як казаты? — Попик замялся, не зная, чем потрафить грозному генералу. — Хиба и да, хиба и ни… Которы богатии — тим скрыни порозбывалы, але душегубств не було особых… разве вот жидивськи хаты до витру пустылы… А так — ни, простых людив не забижав, вертав що у скрынях набралы хлопци…

— А солдат гарнизонных?

Не отвечая, священник перекрестился.

— Всех?!

— Ни… Которы до нього пишлы, тих не тронув…

Уловив в глазах генерала скуку, Щепилло оттянул батюшку, отвел в сторонку, похлопал по плечу: «Иди, отче, иди с Богом…»

Сразу забыв старика, Бестужев смотрел вниз, туда, где в торчком стоящих ивовых зарослях, упираясь в днепровский берег, высились руины намертво выжженного потемкинского дворца. Все это уж не занимало. Иное мучило.

— Полковник Щепилло!

Вытянулся Мишель, тезка; глазами ест начальство в полном фрунте. Лишь где-то под ресницами, совсем незаметно, смешинка.

— Тебе с кременчугцами встать тут, — небрежно указал генерал в сторону шляха, отчетливо видного за испепеленными пятнами еврейской слободки. — Окопайся, на совесть только, чтоб без нужды потерь не иметь. Ну да не тебя учить. Времени — час. Нет, — расщедрился, прикинув, — два. Ясно?

— Так точно!

— Полагаю, пойдет на город гетьман тем же шляхом, каким отступал. Уязвимее места в обороне не найти, — добавил Бестужев. — Так что сюда, всего скорее, и сухиновцев пошлет. Выдержишь со своими?

— Постараюсь, Мишель! — меж ресниц Щепиллы сверкнули искры.

— Отменно. Теперь не мешало бы и откушать, господа.

Уже отворачиваясь от собора, Бестужев не удержался и еще раз медленно и истово перекрестился. Над площадью, надсадно вопя, металось растревоженное воронье.


И еще одну, третью по счету, ночь, так и не поев толком, не сомкнул глаз. После слов попика, хоть и несвязных, подкатило к сердцу. Велел вести пленных. В штабную квартиру заводили гайдамаков по одному; коротко расспрашивал; выслушав, нетерпеливо отметал хамов взмахом перчатки.

Первый взмах Ипполит встретил без понимания, замялся. Пришлось сказать внятно, без экивоков. Младший Муравьев побледнел: «Ты шутишь, Мишель?» Посмотрев в глаза командующего, понял: не до шуток. Вскинулся, выбежал. Пришлось звать адъютанта, тот — Щепиллу; тезка выслушал без истерик, послал к Туган-бею за джигитами.

Те не замедлили явиться. Всю ночь без отдыха вытаскивали мужиков из толпы, вели к генералу, после — выволакивали обратно и здесь же, у крыльца, надсадно хэкая, рубили — с оттяжкой, почитай наполы.

Ничего интересного не дал допрос: хамы как на подбор были истинными хамами: косноязычны, перепуганы, готовы на все, чтобы только жизнь свою жалкую сохранить; редкие от двери сразу же в ноги не кидались. Но и прекратить все, приказать не вести более — не сумел; впервые так остро ощутил себя хозяином жизней человеческих — не в бою! совсем иначе! — да и ненависть жгла, стоило лишь припомнить безнадежное крестное знамение катеринославского батюшки.

Уж посветлело в окне, и татары по второму разу поменялись, когда, крепко ударив в дверь, вернулся Ипполит. Бледный дожелта, с враз осунувшимся лицом. Не сдерживаясь, не присев, выкрикнул:

— Мишель! Богом молю, Богом… что ж делаешь? Выйди погляди: в капусту люди нарублены! ты же здесь, как некий Писистрат!.. как Ирод!.. Батый с татарвой своею!

Сорвался на сип петушиный, поперхнулся, смолк.

— Сядь!

Бестужев сдержался. Не вспылил, не указал на дверь. Это же Ипполит, Ипполитушка, мечтатель хрустальный… ищет, милый дружок, красоты в войне…

— Сядь, говорю! Заладил, загомонил: Писистрат! Батый! Ирод! Суворова, чай, в Ироды не произведешь — а не он ли Емелькиных воров вниз по Волге на релях [14] пускал?

— Опомнись, Мишель! Мужик, тут рубанный, не виновен, что таков есть… не мы ль ему вольность сулили? не мы ли за него, за мужика, кровь пролить встали?

— Кровь?!

Бестужев не выдержал-таки, вскочил, метнулся было к Ипполиту; вновь сел, заметив в дверях скуластую рожу.

— Да, за него! Но не в том беда, что глуп мужик; в том беда, друг ты мой, что не видит он воли своей, не знает пути… Думай: ежели лошадь лечить взялись, а она, дура, коновала лягает — чем ее взять? Бить должно, пока не смирится! — не так?

Уловил в юных глазах смятение; наклонился, уперев кулаки в стол, ловя бешеным взглядом взгляд Ипполита, не отпуская, не давая отвести зрачки.

— Сие — гверилья! Гве-ри-лья!! И — только так. Вспомни: кто Риегу супостату предал? не мужик ли, хоть и гишпанский?.. кто карбонариев живьем в Неаполе варил? — не мужик ли? С кем воюем? Скопище! Сущее стадо! Ваньку Сухинова не забыл, чай? Он ли мужичкам своим разлюбезным отцом не был? Кто, как не он, брата твоего на коленях молил оружье им раздать? Мужик за землю свою горою встанет! — так не он ли, не Сухинов говорил? И где ж ныне Ванька?

Будто громом ударило Ипполита; зрачки поползли вверх, под веки — вот-вот чувств лишится. Ништо! Так его, пусть привыкает; пора уж и взрослеть!

— Белую Церковь помнишь ли? Иль напомнить?! Изволь: в огонь швыряли, в огонь… слышишь?! — кто по-господски одет — в огонь; у кого руки чисты — в огонь! Всех, Ипполит… кого ж миловать?

— Не надо… не надо, Мишель… — уже со слезами.

— Надо! — как гвоздь вбил.

И отлегло. Шумно выдохнув, упал в кресло; указал на другое, ближнее.

— Сядь, мон шер. Понимаю, тяжко. А мне, мне — скажи! — легко ли? Знаешь ли, как иначе? Подскажи!

Всхлипнул младший Муравьев; не по-взрослому откровенные, крупные слезы мелькнули искорками на щеках, отразив огонь свечи. Странно: не полегчало на душе; сломал мальчишку, а себя вроде не убедил. Поднялся, прошел к двери, махнул вскинувшемуся было татарину: погоди!

Огонек метнулся в шандале, тронутый сквозняком. Бестужев судорожно скинул ментик, отшвырнул не глядя; дернул ворот сорочки, с треском разорвав тонкий батист. Провел ладонью по щекам. Господи, как же зарос…

Лишь сейчас, впервые за трое суток, вспомнил о туалете. Куаферов нет, зато Прошка с бритвою наготове. Распорядиться ли? Позже, позже…

Всхлипы стихли; Ипполит расправил плечи, прерывисто вздохнул. Широко раскрытые голубые глаза вдруг сузились, блеснули одичало, словно у зверя затравленного.

— Ваше превос… Мишель, друг мой… не могу спорить, не умею; Мишель!

— не нужно, молю… хочешь? — изволь! — на колени встану…

— Ах, Ипполит! — с невыразимой тоской уронил Бестужев, явственно отказывая в дальнейшем разговоре. Но тем лишь раззадорил юнца: ярче выступили на первобритом лице ямочки, и пушистые ресницы взметнулись, приоткрыв горькие упрекающие глаза.

— До конца с тобою пойду, Мишель, и чашу заедино выпью до дна, стойно Бруту! И потому — вновь молю: не нужно…

Генерал внезапно обмяк, став словно бы на полвека старше себя самого; ссутулившись, тяжело осел в кресле, потер подбородок, скорбно качнул головой.

— Ах, Ипполит… — повторил горестно. — Что ж тебе ответить могу? Искренность ценю. Однако же прошу немедля отбыть в Винницу, к Сергей Иванычу… Не смогу с тобою рядом воевать.

И стало вдруг тихо. Так тихо, что и шаги часового за окном слышны; да что там! — и потрескивание пламени свечного.

— С фронта гоните? — беспомощно.

— Отнюдь. Но и на фронте вам, поручик, с такими мыслями не место…

— Позвольте откланяться?

— Извольте, поручик Муравьев!

Когда дверь, тихо скрипнув, притворилась, выпустив Ипполита, Бестужев скривился, как от зубной боли; сжал кулаки. Что ж, так! никак иначе… а все же сунувшемуся минуту спустя татарину вновь отмахнул рукой: погоди!


Под утро наконец захотелось есть, резко, налетом — вспомнило тело, что вот уж четвертый день и пятую ночь кряду обходилось разве лишь сухариком да глотком из фляги навскидку. Радостный адъютант захлопотал, забегал; лично, ординарцам не доверяя, внес на подносе хохлацкие разносолы: холодная свинина с хреном и укропом моченым, сало, приправленное чесноком, да полдесятка огурчиков малосольных, в рассольной слизи и мелких соблазнительных пупырышках. И — хотелось вроде бы! — а не пошло; совсем немного подъел, скорей даже перехватил, чтобы забить нудьгу в нутре. Запил глотком мадеры. Велел ввести для допроса гайдамаку, невольно сбереженного вспышкою Ипполитовой от сабли татарина. Заране почти решил: подарю жизнь. Однако никак не ждал, что будут у хлопа такие глаза — добрые, синие-синие, почти укрытые сивыми бровями. И борода с изрядной сединой, нечесаная, однако и не диковидная. С лукавинкой глядит, словно бы, смертей наглядевшись, забыл о страхе.

Пока стучали по коридору сапоги татарские, пока шуршало за дверью, накинул ментик. Запустив ладонь под ворот, потер без жалости грудь слева: часто в последнее время покалывало, словно в сердце оседала вся боль, вся усталость телесная. Что ж, иного и ждать не стоит; одного хочется: если все же победа суждена, так дождаться… хоть одним глазком увидеть, а после можно и на погост, пускай без салютов; впрочем, пустое!..

Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.

— Спал ли?

Спросил и сам упрекнул себя: зачем? — невольной издевкой прозвучал вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.

— Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы, паночку, очи нэ зимкнулы…

Как понять? — дерзость ли, простодушие ли?

— Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори что знаешь…

— Алэ ж про що? — словно бы ожидал приглашения пленный; опустился скоренько в кресло, давеча Ипполитово, умостился, словно навечно, как только хохлы и умеют: руки на коленях, плечи — к спинке, голова чуть внаклон. — Що видаю, скрывать! нэ стану… навищо? [15] Ночью, взятый в стычке, не успел гайдамака сорвать шевроны; они и выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен, как доложили, трудно — дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль не намертво. Считай первый «сухиновец» среди пленных под Катеринославом; это его и отставило в конец очереди, это и спасло в конце концов от татарской сабли.

— Скрывать не станешь? Похвально. Ну, говори. Хотя б про гетьмана вашего!

— Устым-то Якымыч? А що? Добрый гетьман, дило знае, вийско в руках дэржыть, бо и сам колышний жовнир [16]… уся спына канчуками поризана… а вояка гарный [17], це усим видомо…

— Так он беглый, Кармалюка?

— По-вашему, паночку, по-москальски казаты, так биглый… алэ ж хто його пытав: чи хоче вин у вийско, чи ни? Узялы. А вин нияк не миг спокий маты [18], колы Вкраина стогне…

— Хорошо. Хватит об этом! — Бестужев, словно бы равным сочтя мужика, прервал его мягко, без гнева. — А сам-то ты… как звать-величать?

— Панасом… Хоменкины мы.

— Что ж, Афанасий Фомич, славное имя. А верно ли донесли, что из сухиновских ты?

С подвохом спросил, словно бы не заметил шевронов. Ждал: отпираться станет мужик; не может ведь не знать, что изменников из Первой без проволочки рубают. И — ошибся. Кивнул пленный, словно бы и с гордостью даже.

— Точно так, паночку. Першой Мужыцькой Риегиного полку уряднык.

— Под Брацлавом был?

За последнюю соломинку ухватился Михаил Петрович. Миловать? Блажь! Вот сейчас скажет мужик: «Нет», — и груз с плеч, можно татарина звать. Но гайдамака усмехнулся только вопросу.

— Пид Брацлавом? А як же ж… поранэнный був двичи, та и нагороду одержав вид самого Сухинова, вид Ивана Иваныча…

Сунул руку за пазуху, вытянул нечто. Молнией ослепило Бестужева: крест! Ваньки, друга дорогого, крест нательный — в мужичьих руках. Ужель и впрямь награда? Иль — граблено?! Нет, — образумил себя. — Немыслимо. Мужик нательный крест не снимет; все пограбит, а против Бога не пойдет. Нельзя не поверить: награда!

— Что ж, солдат! — расчетливо-спокойно встал, подался вперед, впился глазами — с недоумением яростным. — Где ж присяга твоя, солдат? Где ж был, когда полковника убивали?

— Там и був, — просто ответил пленный. — Усэ бачив. Алэ сам нэ брав участи, хочь вирьте, хочь ни… И ще скажу: дуже жаль мени Иван Иваныча…

Мохнатые брови гайдамаки надломились, лицо стало детски незащищенным, словно на что-то никак решиться не мог… и — заговорил, как в омут с обрыва:

— Розумию, що спытаты маете, пане! Як то выйшло, що полковника вбылы та усиею брыгадою до гетьмана перэйшлы. Так?

— Продолжай… — бесстрастно поощрил Бестужев.

— Та зрозумийте, добродию: нэ трэба нам панив; ниякых нэ трэба, ни злых, ни добрых, ни гиркых, ни солодкых. Вид ляхив видбылыся, поля роздилылы… навищо ж сынив вам у рекруты здаваты? навищо ж фуражирны поставкы робыты? До горла вже дистала панська влада… уж нэ сирчайте, паночку…

— И все же, — уж не допрашивая, а словно размышляя, словно с равным советуясь, возразил Бестужев, — все же, Афанасий Фомич! ужель не ясно, что инсуррекция [19] ваша пуста? лишь кровью Новороссию помажет гетьман… как в Белой Церкви вышло…

Помолчал, чувствуя нарастающую ломоту в виске: скверный признак, не сорваться бы; интересен оказался разговор, против ожидания, хотя бы тем, что сей хам способность проявил к связной речи; да и не скрывает того, что на душе.

— И еще об одном спрошу, Афанасий Фомич: ладно, деревенщина темная, но вы! но вам подобные! Разве не толковал полковник Сухинов, что временны жертвы сии? до поры… известно ль вам, что не за свой интерес войско встало, но за вас же?

Дрогнуло лицо гайдамака; в тоне ли, во взгляде ли генерала безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил нечто сулящее надежду; синие глазки прищурились: торопливо примеривался мужичина, как верно ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять не желал; униженьем — смекал верно! — жизнь не выкупить, достоинство же и спасет, пожалуй.

— Важки пытання [20], пане, дуже важки, алэ видповим, [21], як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то и вийна… злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом — чуялы? — ляхы узятых в полон на палю [22] садылы, доки мы з Иван Иванычем нэ пидийшлы; а Била Церква ж була вже писля Брацлава… Цэ вже, як бы мовыты, помста [23] панам.

Не утерпел, перебил. Однако мужик не стушевался, продолжал твердо, словно бы даже с некоей дерзостью в голосе.

— Боны — нас, мы — их, зараз вы — знову нас, потим гетьман повэрнеться, тай вам тим же боком видплатыть. Вийна! а що до воли, так, напрыклад [24]: навищо нам така воля, колы знову паны звирху? Ни, паночку ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и пэрэзвав, що очи видкрыв циею думкою… А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом з намы! бо поважалы мы його, дужэ вэлыке шанування [25] до нього малы… Сам видмовывся [26].

При крепнущем свете утра, стекающем в комнату сквозь вчера вымытое стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже

— откуда? — исполнены некоего непонятного генералу достоинства.

— И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що — хочь рубаты мэнэ накажыте! — ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини [27] брав участь, пры Зализняке ходыв, так вин аж до смертонькы розповидав, як генэралы москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим тих же хлопив ляхам зрадылы. Нэмае виры…

— Афанасий Фомич… А ну как разобьют нас… так придет же с севера царский генерал, опять вас покрепачит?

Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это вот «покрепачит» особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они ж как дети, дальше двух шагов не видят. Спросил, с интересом следя за лицом гайдамака. Но там

— все та же тихая усмешка.

— А нэхай прыйде… зустринэмо. Краще, ниж вас, зустринэмо…

Умолк. Медленно пожевал серовато-бескровные губы, проглядывающие сквозь вислые полуседые усы. Опустил глаза, словно бы изучая огромные свои руки, потрескавшиеся от холода, заскорузлые, изборожденные вздувшимися узлами вен.

— Гарно зустринэмо.

Ясно стало: окончен допрос. Не о чем более спрашивать.

В комнате повисло нехорошее тяжеловатое молчание; мужик все так же не отрывал глаз от пола, генерал смотрел сквозь него, размышляя. Наконец решился. Подошел к двери, распахнул. Готовно сунулись двое: татарин и ординарец; ордынец чуть впереди, дрожит, словно застоявшаяся лошадь, ноздри вздернуты в крутом изломе, в руке — сабля.

Не глядя на гололобого, Бестужев распорядился:

— Прапорщик, распорядитесь сего пленного в целости доставить на окраину, к балкам, и отпустить, вреда не причиняя…

Словно бы объясняясь — перед кем? — пояснил:

— Помилован за чрезвычайно ценные сведения, важность для грядущей баталии представляющие…

Повернулся к вставшему, напряженно мнущему шапчонку мужику.

— Прощай, Афанасий Фомич. Хорошего от тебя не услышал, разумного тоже. За правду, однако, благодарю. В другой раз только не попадись.

Сказал — словно перечеркнул; не глядя уже, не видя истового поклона, поймал, сверху вниз взглянув, волчий зрак татарина. Подумал секундно: сколько их там еще? Махнул рукой.

— Хватит. Только вот… слышь, Махметка? — не здесь уж…


С утра началось. Конная партия гайдамаков, числом до восьми десятков, сквозь балки прошла к предместным оврагам и начала было сечь караулы; смельчаков отогнали кременчугцы беглой пальбою, татары пошли вдогон и порубили с дюжину да еще пяток стрелами добыли. Впрочем, Щепилло, хоть и послал вестового с рапортом, особого значения вражьему экзерсису не придал; черкнул в несколько строк, будто о пустяке.

Бестужев же, прочитав, вскинулся:

— Иные посты предупредили?

— Не могу знать, ваше превосходительство! — бледнея от тона генеральского, признался вестовой.

— Ладно! — Михаил Петрович уже зашнуровывал бурку. — Подпоручик, поднять конвой!

Все утро, почти до полудня, промотался по аванпостам. День выдался мерзкий, вроде позавчерашнего, разве что без ветра. Шинели солдатские потемнели от влаги, на глазах исходили паром, кисло пованивали. И себя тоже, хоть и говорится, что свое не чуешь, нюхом ощущал генерал. Морщился брезгливо, стараясь не думать о животном [28]. Разнося впрок взводных, внутренне бранил Щепиллу. Страха Мишель не ведает, всем известно, но осторожность-то забывать не след! Ясно ведь: не просто так щупали посты хамы! Теперь лишь, после беседы ночной, отчетливо выявилось Бестужеву — кто противустоит ему, таясь до времени в буераках, какая сила; а ведь всерьез не принимал: скопище и скопище… стадо. Ныне в голове крутилось твердо сказанное: «Зустринэмо». Вот оно, наистрашнейшее; и нельзя не одолеть, ибо — пока что все же скопище! Но ежели не устоять, ежели разжует Кармалюка Мишку Бестужева, тогда — армией сие скопище обернется…

Тревожные размышления оборвала внезапная пальба. На юге, у тракта за балками, где утром пробирались гайдамаки. Сперва одиночные выстрелы, затем

— неожиданно! — залп и другой; истошный визг татарина донесся через полгорода.

— У Щепиллы! — сорванным голосом выкрикнул Горбачевский, хотя и не следовало: все и без того уж поняли — где.

Ну вот! — подумалось легко, несколько даже радостно. Начинается. Знал наверняка, что не случайная перестрелка затеялась; по спокойной легкости в теле знал!.. предчувствия никогда еще не обманывали.

Не выдержал гетьман, двинулся; а не мог ведь подтянуть все силы за неполные двое суток; значит — лишь часть на город бросил. Неразумно. Хотя

— мужик, что спрашивать? нет военного навыка, это не в Подолии с загонами поместья крушить…

Впрочем, тут же оборвал Бестужев злорадную мысль, мужик сей изрядно учиться умеет; еще с месяц назад бежал беспорядочно при встрече с регулярным отрядом, ныне же немалою армиею поди его останови. Одно ясней ясного: тут вот, в Катеринославе, все и решится. Не разойтись подобру, малой кровью; солдатиков для рейда в степь — мало, следует штурма дождаться и перемолоть гайдамаков. Однако же и у Кармалюки наверняка таков же расчет: сил не щадя навалиться — и вырезать войско бестужевское; тогда он хозяином останется.

Что же выходит? Оба на гибель решились! — а выжить лишь одному выпадет. И об этом тоже мыслилось неторопливо, словно бы со стороны. Не позволял себе сомнений. Сгинет Кармалюка! А ежели… ну так что ж: мертвые сраму не имут.

— Коня.

Уселся в седле поплотнее, тронулся с места хлынцой [29], на ходу переводя Абрека на крупную рысь; застоявшийся вороной птицей рванул, вмиг одолел пригорок. Балки предместные отсюда как на ладони. Да и весь фурштадт [30] тоже.

Вот оно! — по открытому пространству, над вырытыми с вечера окопами щепиллиного полка, мечется разноцветное, фигурки крошечные, одна к другой то прилипнет, то отвалится; серое марево ползет по канавам, растекается в кривоватых, облезлых по-зимнему садиках. Словно бы отчетливо видны — не лица, нет! — но высокие шапки из овчины, вислые усы, вилы, склоненные к атаке… впрочем, вздор! — ни лиц, ни шапок отсель не различить.

Обернулся на лютый конский топот. Белым пятном с углями глаз бросилось лицо Мишки — треуголку потерял, всклокочен, на лбу кровавый след: то ли царапнуло вскользь, то ли пот отирал… руки-то по локоть в кровище.

— Ваше превосходительство!

Молодец, Щепилло! Хоть и в горячке, а — никаких «Мишелей»; началась работа, вольности побоку. Удерживает своего сивого, тянет повод!..

— Всею силой налегли хамы… Кременчугцы третью атаку отбили, силы исходят… вестовой мой! посылал… где?.. сикурсу!

Кольнуло понимание: вот отчего примчался, своих оставив. Знает, неоткуда резерва взять, сам решил требовать. Так… и верно ведь, устали кременчугцы, сколько ж их там?.. всего ничего. Следует сикурс подать.

Обернулся. Вот они, конвойцы, весь мой сикурс, полный резерв. Ровно стоят. И знамя трехцветное над ними — знамя Республики Российской: на белом, синем и красном — скрещенные вилы и ружье, осененные фригийским колпаком. Высокий символ! — братство народа и армии в битве за волю.

Что ж, пришел час! Прыгнул вниз, в грязь, присел на полусогнутых, выпрямился пружинисто, глядя в спокойные лица усатых ветеранов; один к одному, наперечет — черниговцы, многие еще и Бонапартия помнят…

— Молодцы! Ребятушки! Сыны мои! — выкрикивал почти визгливо, надрывая горло, забыв о том, что каждый из «сынов» в отцы годится по возрасту. — Волю нашу, волю ныне спасти должно от черни сущеглупой!.. Ибо не ведают мужики, что творят… себе погибель готовят и нам! — да не в том беда! Свободу святую на вилы поднять хотят!

Подошел вплотную почти.

— Братцы! Не вы ли Россию грудью заслонили под Смоленском! под Красным! при Бородине! Малоярославце! — вы, никто иной! Не с вами ли рядом брали мы Киев и Винницу, Фастов и Одессу, Брацлав и Тульчин? Ныне нам выпало заразу истребить в самом сердце земли нашей, чтоб завтра смогли строить новую Россию, по правде Русской, по совести! Архиереи да князья мужикам головы задурили, вилы хотят воткнуть в сердце конституции. Позволим ли?

Слаженным рыком в ответ:

— Урра!

И понеслось. Улицы, стрельба, короткие стычки — уж до центра, мало не к собору выплеснулись гайдамаки. В потоптанных садиках, уж без пули-дуры, грудь к груди резались: штык на вилы, тесак против свяченого ножа. Лишь на краю балки опомнился генерал; взглянув на руки, ужаснулся: по локоть кровью вымазаны, как давеча щепиллины, на лезвии сабли клок волос висит вместе с обрывком кожи, и сапоги в чем-то буром, липком, на глину не похожем. Вокруг — распаренные солдатские лица: конвойные, кременчугцы, еще какие-то — сквозь пот в глазах и не различить. Возник на мгновенье и сгинул Ипполит: без накидки, в одном мундире, разорванном на плече; взгляд шальной, скалится в восторге! — еще бы, первый серьезный бой… А ведь должен был отбыть; не пожелал, выходит… ну и ладно.

Шум вокруг стихал. Страшным ударом, себя не щадя, отбросили гайдамаков; преследования не трубили — самим бы прийти в себя, опомниться. Ай да Кармалюка; теперь лишь становилось ясно, как ловко сыграл гетьман! — равномерно силы подтянул да бросил со всех сторон, так что и не снять ниоткуда помощь было; хорошо хоть, что сбили со щепиллиной позиции, не дали прорвать оборону…

А все же не дотерпел вор! — судя по всему, Первая Мужицкая в бой пока не шла; то ли бережет ее гетьман, то ли готовит для последнего удара…

Визг раздался нежданно. Из-за крайней хатки выскочили трое татар, у каждого на аркане — по гайдамаку. Заметив урус-пашу [31], замерли, однако тотчас поняли: с интересом глядит большой командир, едва ль не с одобрением. Приободрились, споро пососкакивали наземь, опрокинули избитых хлопов, заголили зады…

Слева, почти рядом с Бестужевым, вдруг перегнулся пополам пожилой унтер, изверг из нутра сизое месиво. Михаил Петрович посторонился машинально, пытаясь пересилить себя и прервать, прекратить страшное зрелище; но — не получалось! притягивало…

Рука в руку управились татары; казалось — миг! — а вот уж сидят гайдамаки на низких, из плетня выдернутых кольях, почти касаясь ногами земли…

— Взять их! — выдавилось наконец судорожно.

Не то чтобы хлопов жаль стало. Но свой же приказ на глазах нарушен! — ведь запретил янычарствовать. Рубить — да! без этого нельзя… но такое…

— Взять!

Поздно. Кинулись было конвойцы, ан татар уж и след стынет: гикая, прыгнули в седла и умчались — небось к своим, там отсидятся; не выдаст гололобых Туган-бей.

— Пристрелить! — указал на вопящих.

Три выстрела хлопнули. И — сразу! — еще один, за спиной. Рывком обернулся. Сердце дернулось, стукнуло колоколом, ноги подкосились, словно ватные. Ипполит…

Затылком в грязи, вверх глядя, лежал меньшой Муравьев; в откинутой руке

— пистолет, вместо виска — кровавая дыра. Бестужев нагнулся, кусая губы, едва ль на колени не встал, и вдруг почувствовал: отпустило. Вот была только что скорбь! и не стало. Сами по себе выговорили губы:

— Дур-рак.

Перехватил изумленный взгляд Горбачевского; оскалился — не усмехнулся:

— Озаботьтесь, подполковник, включить поручика Муравьева-второго [32] в список выбывших по болезни…


До самого вечера вспыхивала в предместьях рукопашная; спешно отойдя, скопище оставило клочья свои в балках да двориках, словно зубы змеиные. То и дело: крики, брань непотребная, вопли. Обходилось без стрельбы. И лишь с сумерками утихло.

Собравшись штабом, подвели итог. Теперь лишь, после сопоставления рапортов, стало ясно, что удумал Кармалюка. Отчаян до безумия был маневр, но отнюдь не бесталанен: удайся он, и не вырваться бы Восьмой дивизии на простор, сбилась бы на погибель свою в центре, скучилась бы в стадо.

Недаром же не было поджогов в фурштадте. Не хочет вор жечь то, что уже своим считает…

Наступая волною, гиканьем и боем смертным выгоняли гайдамаки обывателей из мазанок; те, от солдат худа не видевшие, как сознали, что гайдамаки вернулись, так и побежали, себя не помня, — сами, пешком и на подводах, со скарбом, со скотиной, с детишками на закорках. В том и был гетьманский умысел! На плечах обезумевших беглецов прорвали гайдамаки егерские заслоны на севере, прошлись по редутам, едва не отбив пушки; слава Богу, не растерялись алексапольцы, успели, дали залп и второй — почти вплотную, понаделали окрошки… А там уж пошли в дело гусары ахтырские, да и татары на сей раз себя показали. И то сказать, знают басурмане: кому-кому, а им пощады не видать, коли город падет.

Вот так и отбились. Выстояли.

Диспозиция гетьманская сломалась. К темноте ближе, сметив что к чему и сознав, что вот-вот отрежет конница вошедшие в Катеринослав толпы, велел Кармалюка скопищу отходить в степь, не заботясь о раненых. Прозевал вор миг, когда мог разметать конницу, бросив на нее страшные повозки свои с косами; совсем чуть промедлил, а тут и мгла поползла; не стало момента.

Горечью отозвались потери. Хоть и оставил гетьман в пригородной грязи да на улицах до трех тысяч своих, так для него это что зуб потерять; толпа за ним немереная, а Первую Мужицкую так и сберег, не посылал на убой. А солдатики на счету; как ни старались ротные, а всех не убережешь. Не беря даже в расчет легко раненных, сочли невозвратное: только убитых сотни три, покалеченных крепко — вдвое против того. Еще и татары.

Узнав о потерях, Бестужев долго молчал. Проглядел списки, недобро щурясь. Когда же из фурштадта принесли на шинели Горбачевского, беззвучно выругавшись, подозвал поближе Туган-бея, шепнул нечто. Круглое лицо татарина расплылось в ухмылке, подчерненной, однако, вырвавшимся из узеньких щелок-глаз испугом. Посмотрел на генерала, притворяясь смущенным: бельмим, мол, моя твоя не понимай. И осекся, обожженный жутким взглядом Бестужева.

Переваливаясь, вышел. Из-за двери, с крыльца, донесся визгливый крик: бей вопил по-татарски ертоулам. Начиная догадываться, штабные смятенно переглядывались; спросить, впрочем, не осмелился ни один. Лишь Щепилло открыл было рот, но, передумав, прикурил от свечи и принялся тянуть дым, вдыхая глубоко-глубоко.

Разошлись около десяти. Тут же сунул голову ординарец, спросил насчет ужина. Бестужев качнул головою: не пойдет кусок в горло после этакого. Впрочем, о приказе, отданном Тугану, не сожалел; так и надо, только так, по-татарски; гайдамаки не лучше Орды, хуже даже… Робеспьеры сермяжные. Пойдут снова приступом, пусть поглядят сначала на плетни вокруг города. Может, задумаются…

Вспомнил Ипполита — легко, без скорби, без грусти даже. И не удержал в мыслях; исчез Ипполит, не привязываясь. Прикинул, помня о насущном: что б сам предпринял на месте гетьмана? Ответил, не размышляя: а единое лишь и есть решение — остановить отход вблизи окраин, перегруппировать толпу, да и — с Богом! — швырнуть ее на ночной штурм по всем направлениям, а Первую Мужицкую, единым кулаком, направить в стык кременчугцев и алексапольцев, где обрывы глаже…

Крикнул в дверь: «Щепиллу ко мне!» Почти тут же и явился Мишка, словно рядом дожидался; так, впрочем, и было — знал привычки командующего, понимал: поразмыслив, позовет для совета. Ранее втроем обсуждали, да вот нет теперь Ваньки…

Выслушал. Осторожно засомневался.

— Помилуй, Мишель!.. какая ж атака?.. какой штурм среди ночи? Не всякая и в Европе армия на ночной приступ пойдет, без пушек тем более; а здесь — кто?.. да и Первая Мужицкая все ж не гвардия Наполеонова…

Бестужев кивнул.

— Верно, душа моя! — не гвардия. Однако рассуди: сей мятеж уж не якобинством, но пугачевщиной обернулся; прикажешь ли ждать монстра?! помеси Емельки с Бонапартием? Право же, не Гишпания мы; Россия! И так еще помысли: город его людям знаком несравнимо с нами; сие первое. Далее: ведаешь ли, сколько их с ножами в фурштадте затаилось, непойманных? Это — второе. А вот тебе третье: татарва ночью не вояки, всем ведомо, гусар же у нас — понюшка, не более. Никак рейда не сделать. Прав я иль нет? — ответь!

Отпив глоток холодного кофию (когда внесли? право, и не заметил; давно, видать, коль и остыть успел); заключил:

— Быть может, и не решится, рассвета ждать станет. А только береженого и Бог бережет. Распорядись, тезка, известить по ротам: готовыми быть к ночной баталии. Костры разжечь погуще. Татар оттянуть на плац, к собору; уместятся. И чтоб баловать не смели! предупреди моим именем. Ахтырцев туда же; в тесноте да не в обиде. И прикрыть плац понадежнее.

— Что ж, — согласился Щепилло. — Вреда от сих мер не вижу.

— А пользу? — прищурился Бестужев.

— Пользу, Мишель, ночь покажет.

Повторный штурм Кармалюк начал за два часа до рассвета…

2. ЮСТИЦИЯ

После лютых сентябрьских непогод, после слякотно-унылого октября противу всех ожиданий пахнуло над Днепром летнее тепло, словно бы, расщедрившись, отдал листопад [33] застуженной земле все бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично стало вокруг, светло и несуетно; деревья замерли, боясь колыхнуться, удерживая на полуоголенных ветвях остатки золота, уцелевшего едва ль не чудом под шквальными порывами давешних бореев [34].

Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, — да и застыл у Киева, споткнувшись: солнце, подсушив грязь, позволило инсургентам изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под незабвенным Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [35] губернатор, лично следя, как глубятся траншеи, как вырастают уклоны редутов, как разворачиваются жерлами к северу орудия. Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь на заднице отпробовал крепаччины. Дали рекрутов села. Конфузия же скопищ кармалюкиных хоть и стоила жизни бесценной генерала Бестужева, но укрепила тылы, высвободив обстрелянные в битвах полки для трудного боя с войском узурпатора питерского.

И обвила змеею алмаз днепровский фортификация первоклассная, такая, что в лоб не взять и Бонапартию самому, встань из безвестной могилы своей неистовый корсиканец. Обойти ж стороной такоже никак не мыслимо: кто наступает, оставив за спиною мало не сорок тысяч супротивного воинства?

Подкопились войска, притихли.

И — грянуло!

Дал баталию у ворот Киева Ивану Паскевичу недавний князь, а ныне гражданин Республики Российской Сергей Григорьевич Волконский…


Итак, еще день.

Кажется, целая вечность минула с вечера, когда захлопнулась дубовая дверь и ключ повернулся в замке, неприятно скрежетнув плохо смазанным металлом. Ан нет, всего лишь три дня одиночества и безвестности, и свежими ранами, до телесно ощутимой боли, горят на плечах клочья материи — там, откуда с неживым хрустом сорвали эполеты.

В глазах у майора, рванувшего их сразу у шлагбаума, при въезде в Винницу, ничего не было, кроме тупой исполнительной ретивости. И другие, в рангах самых различных, глядели без участия, словно и не спрашивая себя: что это! — кого ведут? кого под ключ сажают? И солдаты, стоящие у двери на часах… эти и глядеть страшатся: еду вносят, отворачивая глаза, судно убирают, зажмурившись. Как один — недавние рекруты, иные даже и стрижены скобкою; старослужащих — ни единого. Однажды лишь, на следующее утро после прибытия и ареста, уловил испуганно-жалеющий прищур седоватого фельдфебеля; обратился было: «Скажи, братец!..» — без толку. Отшатнулся служака, будто от змеи, а вечером уж и не было его; иной принес ужин.

Впервые в жизни под ключом, многое в себе открыл. Никогда вроде и не знал страха, а ныне… впрочем, не страх мучит. Безвестность! Отчего? И что там, за дверью? Ужас незнания; совсем иной, не такой, как в пылу битвы, не похожий на сладостное замирание души в миг атаки. Отнюдь. Лишь сейчас осознал: там, средь орудийного гула, под свист пуль и сабельный лязг, нет страха вообще; там мгновенная боязнь тела, легко одолимая духом, ибо дух свободен и властен над животной сутью естества. Что смерть? — удар, вспышка, миг! — и пустота… и вертоград небесный подле престола Господня, иже приблизит праведников своих.

Но непереносимо страшно человеку сознание безвестности, когда сомкнулись стены, и нет ясности, и сам уж от воли своей независим, но ведет некто властный, с укрытым лицом, и никто в целом мире не способен остановить эту жуткую закрутившую тебя силу…

Впрочем, нумер просторен, меблирован нескупо; не будь окна забраны частой решеткой, можно было б подумать, что сей приют — не насильный, но лишь случайный ночлег, не более. Решетка недавняя, наскоро ставлена (на подоконнике торопливые зарубки-метины); спешили мастера, обустраивая нумер. Снаружи, поверх решетки, — жалюзи. Внутри — обычное, разве что зеркало любопытно: преогромное, в человеческий рост, обрамлено вычурной рамой с амурами по углам да розетками.

На бюваре, щедро — бумага, чернила, песочница; оставили, слова не сказав. Ждут ли рапорта? или просто забыли? — не понять. Матовая белизна бумаги манит и отпугивает. Всегда любил писать; в войну письма из-под Парижа вымахивал едва ль не в полфунта. Ныне же не берет рука пера; мнится: лишь начнешь, так тут же и загремят за дверью сапоги.

Подолгу лежал. Вскочив, нервно расхаживал из угла в угол, натыкаясь взглядом на самого себя в зеркальном стекле: несуразного в расстегнутом мундире с рваными плечами, всклокоченного. Лишь усики и знакомы из всего облика… все так же щегольски торчат; приучал их долго, знал: Мари сие по нраву.

Чу! — за дверью затопотали. Замер, прислушиваясь. Едва не кинулся к входу, чтобы стучать, стучать, стучать в дубовую доску; подавил жалкую вспышку, заставил себя рассмеяться. Сел к бювару, глядя на распахнутый бумажный лист. Осторожно прикоснулся к перу, помедлил, взял наконец. Пальцы, умокнув перо в чернила, начертили на белом прерывистую линию.

Да, вот так и стоял Паскевич. Отсюда и ударил, целя в стык левого фланга и центра. Не новичок Иван Федорович, помнит Бородино! Впрочем, усмехнулся невесело, все мы помним, уж не забыть. Так и воюем, как Кутузов покойный научил. И сила наша тут, и слабость… больно легко секреты разгадываются. Пожалуй, что и время наше истекло, пора молодым отдавать бразды. Вот ведь Мишель Бестужев-Рюмин! — казалось, никак не уладить с гайдаматчиной, никак… а совладал же; Буонапарте сам в Гишпании конфуз имел от подобной толпы… а Мишель наш выстоял! вызвал на себя и перемолол; неизвестно, куда и сгинул Кармалюка. Жаль, сложил Мишель буйну голову. Рассказывали, плакал в бреду, матушку звал и некую Софи… Ах бедное дитя; истинного витязя Россия потеряла.

Еще одна линия на листе.

Лишь на миг прикрыл глаза, и — тотчас: клубок черного и красного. Дым и кровь, кровь и дым; соленым брызнуло в лицо, когда ухнуло под самыми копытами, и мелькнули выпученные глаза Трофимыча; не сразу и понял — что стряслось? — а старик, оказалось, от ядра прикрыл, воистину — телом: пришлось чугуном по самому чреву, разнесло, так что и куска не нашли… лишь ногу в обрывке сапога да голову. Велел схоронить с честью, а схоронили ли, Бог весть. Не отстояли Киев, отошли, где уж было всех с честью хоронить? — но отошли в порядке, ни строя, ни чести не потеряв; самих уполовинило, но и Ивану Федоровичу жилки подсекли, не скоро опять к наступленью соберется. И то сказать: пять дней бой длился, лишь на ночь и стихала канонада. А ретирада… [36] что ж, отступать всегда горько, однако, по совести, не в чем себя винить: татары поддались, отошли; впрочем, и на них вины нет — что они супротив регулярной кавалерии?

И опять — мерно по комнате, от угла к углу с краткими остановками у зеркала и долгими у окна. Тщетно пытался увидеть хотьчто-то сквозь жалюзи; никак! — хоть узлом завяжись, не исхитриться, не выглянуть на улицу. И то уж хорошо, что света пропускает достаточно…

Время от времени неистово вспыхивало прежнее: что творится? по какому праву? Тогда — метался, кричал: «Известите Верховного!»; тщетно. На удивленье скоро привык; третий день просидел тихо.

Поначалу, когда только втолкнули в нумер, примстилось: не паскевичевы ли в Виннице? не обошли ль хитрым маневром, опередив известье о взятии города? Поразмыслив, отбросил сию догадку как нелепицу: не могло подобное статься, нет у Ивана Федорыча сил на таковой рейд! и уж после окончательно уверился в ошибке, приметив трехцветные, без орлов, кокарды на солдатских киверах…

Угол. Окно. Угол. Зеркало. Угол.

Каземат.

Мысли давят невыносимо.

И, растолкав тьму отчаяния, всплывает неумолимо тяжелейшее — то, от чего бежал в труд, в битву, что глушил за полночь советами военными, муча людей, сам намеренно не высыпаясь; ныне не убежать от воспоминаний, не закрасить ни гулом беседы, ни гудом орудий.

Мари… жена; любовь негаданная, поздняя. Какова была она в тот вечер, последний их вечер! Уж снарядившись в дорогу, не отказала в беседе. Глядела с жалостью: видела, вне себя супруг. Но ответила твердо, как и в первый раз: «Не держите меня, не мучайте… Господь нас соединил, и, право, стань вы калекою, не оставила б вас; сошли Государь в Сибирь — следом бы поехала (и видел же, видел! — не лукавит, поехала б!) но… присягу преступив, преступили вы, князь, и заповеди Господни; измены же простить не могу и не желаю…»; о! раевская кровь, неукротимая… и как оказались пусты попытки изъяснить сему юному созданью истинную суть роковых событий, как тщетны…

И ушла; сбежала с крыльца, держа в руках драгоценный запеленутый комочек, не оглянулась, словно наотрез отсекая все их связывавшее; только гикнул кучер, и поднялась пыль над коляскою, выстлалась вслед за поездом тележным густой, медленно оседающей на дорогу тучей; и после, сколь ни писал с оказиями, ни слова ответного. Лишь портрет остался, а теперь и его нет: разбили донцы под Киевом во время отступленья обоз; там и сгинуло все, что имел… впрочем, лишь портрета жаль; увы! и золотом не откупить…

Вдруг, сам того не чая, улыбнулся. Что портрет? экая забава. Нужен ли сей образ. Мари, если в сердце моем ты живая?..

Пал на колени, подняв лицо к киоту; очи в очи заглянула с иконы одноименница Любви Земной. Беззвучно шевеля губами, положил поклон.

— Матерь Божья, иже заступница сирых, спаси и поддержи, о Мария, Мария…

О Мари! — как темен свет без тебя…


Вошли средь ночи. Еще до лязга дверного уловил в коридоре долгожданные уверенные шаги; сбросил удушливое оцепененье, встретил визитеров почти пристойно, благо и не раздевался толком.

— Прошу, господа!

Не ответив, хозяйски прошли в нумер двое. Один, невзрачный, шмыгнул вдоль стеночки на носках; явный писарек: молоденький, статский сюртук потерт изрядно. Умостился у бювара и тотчас бумагами зашуршал, не проявляя к арестанту интереса.

Второй, напротив, поймал взглядом взгляд генерала, растянул губы в улыбке, присел в кресло. Улыбка из тех, кои, помнится, Ермолов «голубыми» [37] именовал; дежурная такая улыбочка… впрочем, выправка имеется, и сам, хоть и в летах, а — худощав, подборист.

— Позвольте представиться, обер-аудитор Боборыко! — и тут же, не давая опомниться:

— Именным указанием Верховного Правителя Республики Российской доверено мне, соответственно аудиторским полномочиям, произвести предварительное дознание по делу о злодейском заговоре супротив Конституции.

Протянул бумагу, сложенную вдвое:

— Не откажите ознакомиться!

Миг тому показалось — вот оно! — время возмутиться, вспылить, гневно требовать ответа. И ничего не вышло; лишь озноб побежал по телу при слове «заговор». Быстро, почти не видя, проглядел ордер; бросилось в глаза: »…ВОЛКОНСКОГО Сергея Григорьева» (так! — без «вича»…) в первой строке, и снизу, крючковатым росчерком, крупно: МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ.

— Прошу от вас, Сергей Григорьич, полного внимания и абсолютной откровенности; дело ваше, поверьте, весьма и весьма серьезно…

— Но…

— Вопросы стану задавать я! — голос Боборыки ржаво скрипнул.

— Что ж… — Волконский пожал плечами, откинулся на спинку; скрестил руки на груди, сжал губы поплотнее. — Я готов!

— Имя ваше?

— Но!

— Имя!!

— Волконский…

— Полнее попрошу!

— Волконский Сергей Григорьевич.

— Так-с… впрочем, оставим формальности. Когда в последний раз имели известия от генерала Артамона Муравьева?

Вот как!.. нечто прояснилось. Или, напротив, запуталось. Измена Артамонова, еще в августе случившаяся, кровавой раной изъязвила сердце революции. Увенчанный доверием, прославленный решительностью в дни победоносного января, Артамон, стойно Иуде, сдал Чернигов питерским, открыв Паскевичу Левобережье и без боя позволив войскам Николашкиным соединиться с донцами. Как верили! — тем горшей была измена.

Что ж…

— О сем был подробно расспрошен вслед падению Чернигова; полагаю, показания мои в деле имеются.

— Имеются, Сергей Григорьевич, имеются; однако спрашиваю вас не о дружбе давней, кою весьма полно вы обрисовали, но об эпистолярном обмене накануне баталии Киевской…

— О чем вы?

— Еще раз повторяю: вопросы задаю я! Впрочем, извольте: изменниками Бобовичем Станиславом, Штольцем Антоном, Шевченко Фомой, а такожде иными многими, указано на соучастие ваше в комплоте, организованном супротив Конституции и Республики в пользу Романова Николая, лжеименующего себя Императором Всероссийским, о каковом соучастии требую рассказать, ничего не утаивая…

Ничего не значащие имена несколько притупили остроту ужасного обвиненья; показалось невиданно нелепым действо, словно бы, пиесу из зала смотря, ощутил себя на миг героем ее, оставаясь, однако, в партере.

Штольц? Бобович? Шевченко?!

— Сие — бред! — ответил твердо. — Несуразица!

— Иными словами, гражданин Волконский, вы отрицаете показания злодеев, однако же отказываетесь привести обстоятельства, вас в таком обвинении обеляющие?

— Отвечать отказываюсь. Требую аудиенции Верховного…

— Ваше право. Впрочем, полагаю, Верховный не изыщет времени.

— Я директор Управы Военной! Пусть придут сюда равные мне!

— Управа Военная, — мерно отчеканил Боборыко, — вся обречена была вами на погибель и смертоубийство; не советовал бы вам настаивать на встрече с директорами, одним из которых вы являлись, дабы не отягощать и без того скорбные дела ваши! Станете отвечать?

— …

— Станете?!

— …

— Молчание ваше, Волконский, предупреждаю, будет расценено как запирательство. Запирательство же есть признанье вины, ибо истинной невинности не страшны никакие наветы… Ежели оклеветаны вы, с радостью помогу рассеять обман. Если же и впрямь виновны, то… хоть время и военное, а признанье вину может смягчить…

Продолговатый, с крупными залысинами череп, несколько крючковатый нос, впалые щеки — все это делало обер-аудитора похожим на хищную птицу, высматривающую добычу; впрочем, весьма усталую птицу: даже в неверном свечном полыхании заметно было, как припухли глаза. И — странно: нет в ястребе враждебности: и голос, и взгляд равнодушно-безразличны.

— Вины за собой не знаю…

— Пусть так. Оставим временно вопрос о Муравьеве, коль скоро сие для вас столь болезненно. Вот — иное; тут уж отпираться, чаю, не станете. Что у вас там с калгою [38] вышло?

…Доклад о случившемся посылал Волконский сразу после инцидента, уж три недели тому. Неужто затерялся в пути?..

— Согласно приказу, предал расстрелянию мародеров в количестве двенадцати; средь них — семеро татар. Сие калга крымский счел за бесчестье, однако получил разъясненье о недопустимости грабежей, чем, как казалось мне, удовлетворен был вполне.

— Вполне? — Боборыко укоризненно покачал головой; странно покачал, вниз-вверх, по-арнаутски, усугубив сходство с птицею: словно бы клюнуть вознамерился. — А ежели иначе глянуть? В последний миг пред решающей баталией вы, Сергей Григорьич, своею волею, с Винницей не снесясь, казните подданных хана! Хан же, смею напомнить, — союзник, не холоп наш; манифест о возрождении индепенденсии [39] Крымской Верховным подписан. Согласитесь ли, что таковые кунштюки [кунштюк

— здесь: выходка (нем.)] союзников изрядно отвратить могут? И не оттого ль татары под Киевом столь нерадиво себя проявили, что доверье утратили к Республике? И не есть ли сие следствием ваших самовольств?

Поток слов явственно одурманивал; Волконский, ощутив было порыв: спорить! опровергнуть! — тут же и обмяк. Все вроде верно — а все не так. Но как изъясниться? Не приучен плести словеса, всегда полагал истину единой, подтверждений не требующей.

Боборыко же не умолкал, плел и плел узлы.

— Помыслите! — торопить не стану. И еще об одном, заодно уж: отчего не приняли мер к сбереженью от набегов ордынских тех сел, кои, Конституции присягнув, дали рекрутов?

Искоса заглянул в бумагу.

— Бровары, Богуславка, Жуляны, Хамково, Вышгород… да что там, более десятка наберется. Достоверно известно: села сии татарами сожжены дотла, невзирая, что мужикам, вставшим под знамя Республики, Верховным рескриптом обещаны воля и всяческая защита. Иль не подумали вы, генерал, что таковые вести рекрутам обозначат? Иль — ух прямо сознайтесь! — желали новую кармалютчину спровокировать?

Господи, да что же это?! Возможно ли так? — белое с черным мешать? Рейды татарские неизбежны были: тревожил калга наступающих питерцев, трепал фланги. А не грабить разве могут татары? — сего добиться никому не под силу!

— Гражданин аудитор! Не вы ль миг тому попрекнули меня экстренными мерами против грабежей татарских? А ныне? ныне?..

В ответ — молчанье; лишь коротко вздернулись и опустились плечи да глаза сильнее сощурились, словно напоминая: не вам здесь спрашивать, Волконский. И — отнюдь не отвечая, а просто продолжая допрос — Боборыко повысил голос:

— Что ж выходит, Сергей Григорьич? Татар озлобили; мужика отталкиваете. Уж о том пока не стану говорить, что Киев держали пять суток, а как встал Паскевич, так вдруг и отошли…

— Вы что же! — Волконский вскочил, нависнув над аудитором тяжелым телом; ярость вспыхнула, разорвав словесную паутину… понял, к чему ведет вопросами Боборыко. — Что же, и ретираду киевскую изменой запишете?

Грохнуло за спиной. Едва не сбив двери с петель, ворвались солдаты, скрутили руки, согнули пополам, оскорбив ударом по затылку. Аудитор же, будто и не было ничего, сидел все так же, полусонно, поглядывая сквозь полумглу припухшими щелочками; лишь зрачки с отблесками свечи — острые-острые. Да писарек шуршал пером в тиши, нарушаемой лишь хриплым дыханьем служивых.

— Вот так-то, Сергей Григорьич, — сказал наконец Боборыко, вволю рассмотрев искривленный невиданным униженьем генеральский лик; без злорадства, впрочем, но и без сочувствия, словно нечто неодушевленное. — Так-то, милый мой. Сами видите, много к вам вопросов… Ответить же вы на иные не желаете, на иные не в силах. Не стану более докучать; времени у нас достаточно. Охладитесь, подумайте. Честь имею!

Небрежно шепнул нечто — едва ль не свистнул! — писарьку; с видимым нежеланьем выпростался из насиженного кресла, подошел к двери. Остановился, уж почти шагнув за порог.

— О связях ваших с семейством Раевского Николая [40], клеврета лжегосударева, тоже подумайте. О сем у нас особая беседа будет…


«Гражданин Правитель Верховный!

Сергей Иванович!

Не имея возможности лично предстать пред Вами, позволяю себе обратиться письменно в дополнение к сделанным мною показаниям, кои на бумаге, мыслю, не отражают ни всей истины, ни даже и части ея, хоть и звучат вполне подобно правде. Вся жизнь моя и верность Делу, в коем оба мы стояли у самого истока, дают мне право надеяться на внимание Ваше и личное Вами рассмотрение нелепицы, именуемой аудитором моим «делом Волконского».

Подтверждаю еще раз мое показание о том, что ни сам я и никто из знакомых мне офицеров, равно как и лиц партикулярных, никогда не воздействовал на солдат ни путем вовлечения их в некую мне неведомую организацию, ни путем каких-нибудь особенных присяг, ни прочими способами. С поименованными обер-аудитором Боборыко поручиками ни в каком заговоре не состоял, паче того, таковых не встречал никогда, вследствие чего о злодейском умысле никаких сведений сообщить не могу; поручиков, помянутых выше, полагаю особами честными, ежели они виновны, подобно мне; если же и впрямь ими измена Конституции замыслена, то судья им Господь на небе. Вы на земле.

С изменником-Иудою Муравьевым Артамоном последнюю встречу имел в Чернигове, в месяце июле, до известной эшкапады его; после ни лично, ни письменно не сносился, а получив от него известье, не замедлил бы известить Управу Военную.

Что касается меня лично, то если мне будет дозволено выразить Вашему Высокопревосходительству единственное желание, имеющееся у меня в настоящее время, то таковым является мое стремление употребить на благо Отечества и Конституции дарованные мне небом способности; в особенности же если бы я мог рассчитывать на то, что внушаю Вам былое доверие, я бы осмелился просить о возвращении меня на позиции под Киевом, где судьбы Отечества и Конституции в скором времени определены будут, — такова единственная милость, которую я осмеливаюсь просить как благодеяния, ибо не в силах вынести бесчестия, возложенного на плечи мои в настоящее время.

Впрочем, какая бы задача ни была на меня возложена, по ревностному исполнению ея, Ваше Высокопревосходительство, убедитесь в том, что на слово мое можно положиться…»


Шелестя на ходу полами потрепанной рясы, небрежно благословив вытянувшихся караульных, прошел по коридору отец Даниил, в миру Кейзер, протопресвитер Управы Военной, — и застыл у дверей; уж замок звякнул, втянув язычок, а все никак не мог заставить себя шагнуть через порог.

Не увидел — ощутил недоумение унтера; впрочем, что сей унтер? — тут же и забыл о нем. Всего лишь шаг один сделать… но бунтует душа, нет силы на встречу, а нужно, нужно! Сжал мертвою хваткой наперсный, чеканного серебра крест, ссутулился, напрягся, призывая в помощь себе спокойную кровь немцев-Кейзеров, предков давних, чьи уж и косточки в земле российской не одним урожаем взошли. Ах, кровь немецкая, кровь холодная… как бываешь надобна ты порой! — но как же сохранить медленный ток твой, родившись под русскими березами?

Знал это за собою: уму не покоряющееся, бешеное московское «авось!»; так в детстве ухал с горы, почитай — с откоса, на хлипких салазках; так и тогда грянуло, когда в день декабрьский, незабвенный, ворвался в избу, матушку с детьми мало не насмерть перепугав, подполковник полка Черниговского Муравьев-Апостол: «Отче! прошу вас! благословить дело наше! вдохновить войско русское, вставшее на тирана за Конституцию!»; уж какое там — Конституция?! — никогда и не думывал о ней, а — лишь единое и выдавил, переча: «Как семью бросить?!»… но знал уж в тот миг, что сия отговорка пуста; словно завертело сердце сияющим восторгом от блеска глаз подполковниковых — и в сапоги! в рясу! на плац! — след в след по свежей пороше; а там уж: роты солдатские, застывшие под мелкою морозной крошкой, пар над усами, расхристанные офицерские шарфы — и свой, но незнакомый голос: «Для чего Бог создал человека? Для того, чтоб он в него веровал, был свободен и счастлив! Что значит быть свободным и счастливым? Без свободы нет счастья… Отчего же народ и русское воинство несчастны? Оттого что цари похитили у них свободу. Стало быть, цари поступают вопреки воле Божьей? Да! Христос сказал: не можете Богу работать и мамоне, оттого-то русский народ и русское воинство страдают… Что же святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству? Раскаяться в долгом раболепии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем един царь на небеси и на земли Иисус Христос! Что может удержать от исполнения святого сего подвига? Ничто…»

И, читая, не слышал, не слушал осторожного шепота испуганной крови немецкой; иное слышал с восторгом: «Вот оно!»; что? — важно ли? Воля! И подвиг!

Авось!

«Стало быть, Бог не любит царей? Нет, они прокляты…»

А далее: топот ног о морозную землю от Мотовилихи до самого Киева; грохочущий январь; ревущий февраль; победный март! — и звонный благовест Софии, и Сергей Иваныч, уж в чине Верховного, принимает причастье из рук отца Даниила…

Опомнился внезапно: унтер коснулся плеча. Судорожно вздохнул; притронулся к двери. Увы! не помогут, не поддержат предки; но и чаши сей не миновать; лишь одна мысль обожгла, когда уже, затаив дыхание, переступал порог: крест! можно ль подобное творить, креста не сняв?

И с порога же, едва ли не криком, ошеломляя то ли себя самого, то ли вскинувшегося на узкой постели узника:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа благословляю тя, воин и страдалец российский, прощаю и разрешаю прегрешенья твои вольные и невольные!

Намеренно так сделал; чтобы самому не надломиться, должно было тотчас, войдя, оглушить Волконского надеждою. Так и сталось. С постели донеслось всхлипом:

— Отче!

И вот уж — как был, в дезабилье, на коленях генерал. Сухие губы касаются пастырской руки; а вот и капля горячая соскользнула с ресницы. Какие глаза! — покрасневшие, иссушенные мукой нестерпимой, и все же тлеет в них отчаянное: что, конец терзанью? настало ли торжество истины?!

Сия жалкая надежда и укрепила дрожащую душу священника; сверху вниз глядя, осознал: и этот страдалец лишь частица ничтожная мира сего, мир же

— смертей, а Бог беспределен! и все сущее не без воли Его…

Слегка, едва уловимо, погладил русую с проседью голову генерала; вымолвил укоризненно:

— Будет, Сергей Григорьич; встаньте же…

Пока одевался Волконский, уселся в кресло, подобрав рясу. Деликатно отвел глаза к киоту. Поправил складки подола. И снова — на образа, будто ища ответа: где то слово, что станет ключом к беседе? паки и паки такой ключик необходим, ибо не только чужая душа на замке, но и своя — потемки.

И, словно подсказкой, слово приходит:

— Письмо ваше Верховным Правителем читано. Сразу же скажу, что в искренности вашей и невинности Сергей Иваныч никаких сомнений не имеет…

Боже, как горячечно полыхнул взгляд!

— …и, больше того, передать просил, что как был вам другом и доброжелателем, таковым и впредь неизменно остается.

Не в силах видеть исступленной радости на усталом лице узника, отец Даниил прикрывает глаза; словно и не бывалый воин перед ним, но юнкер, собою не владеющий; впрочем, что ж! — ведь не жизнь даже воскрешают Волконскому негромкие слова, но большее: честь и доброе имя…

— Сергей Григорьич! — мягко, словно в исповедальне. — Помимо сообщенья сего, есть у меня к вам разговор весьма деликатного свойства. Позволите ли?

— Отчего ж?.. извольте, отец Даниил!

Вот и интерес в миг тому неживых очах; ах, надежда! — как же велика сила пламени твоего…

— Не сомневаюсь: ждете от меня, Сергей Григорьич, изъяснения причины бедствий ваших. Во благовремении не скрою; но вначале скажите: доводилось ли вам слыхивать хоть нечто о «младороссах»?

— Увы, отче…

— Не удивляюсь! Армия ваша, будучи на фронтах передовых, не могла, слава Господу, быть затронута сей заразою; зараза же опасна и жестока, тем паче что истекает не из побуждений гнусных, но из превратно понятого разумения о пользе Отечества… Сухинова помните ли?

— Всенепременно.

— Идея Ивана Иваныча об обращении к черни, пользу принеся, как ведомо вам, генерал, худшей бедой обернулась; ныне же некие юные обер-офицеры вознамерились ея вновь оживить и власть всю мужицкому сословию передать, как некогда вечу либо кругу казацкому; такоже и армию регулярную ратью всемужицкой заменить…

Единым духом высказал тираду и — замолк многозначительно, глядя, как супит негустые брови Волконский. Кивнул.

— Именно так, милый мой, бесценный Сергей Григорьич, именно так, не иначе: нашу власть, власть народную, мечтают дерзостно на власть мужичью заменить, что есть путь ко всякой власти ниспровержению; судьба сухиновская ничему сих юнцов неоперившихся не научила, ибо мыслить по младости лет не приучены. Такоже и французские уроки впрок не пошли…

И еще добавил взволнованно:

— Не Европа мы, Сергей Григорьич, не Франция, не Британия тем боле; парламентам не обучены! Единым скачком все преодолеть? — к горькой беде сия попытка ведет. Лишь в армии, в строгой мудрости власти ея залог будущих обустроений. Верно ли?

Волконский кивнул. Так и есть; не раз сие обсуждалось. Темен мужик, страшен бунт черни. Лишь армия! она одна! — и чрез нее просвещенье толпы; поголовное призванье, сокращенье срока рекрутского — и обучение по системе ланкастерской, чтоб каждый грамотный высветлил разум неграмотному. И лишь лет через двадцать, ежели не более…

— Сии же поручики да прапорщики, себя «младороссами» поименовавшие, ныне страшны! Пропагандою своею допрежь всего; солдаты старые к тем бредням не склонны, однако ж сколь их в битвах пало! — а новые рекруты о казацких свободах не забыли, слушать готовы, да и слушают, и на ус мотают… далеко ли до бунта? И что делать с ними прикажете?

— Из армии гнать безжалостно! — твердо ответил Волконский.

— Ан нет! — почти что вскрикнул священник. — Главарей известных прогнав, сразу не искоренить: неведомо, сколь глубоки корни ею пущены! И сверх сего: каков предлог изгнанья? Не зачитывать же пред строем вчерашних поселян обвиненья в стремлении вольности казачьи восстановить!

— Тогда…

— Прошу, продолжайте! продолжайте! Бесценны для Верховного мнения ваши на сей предмет!

— Измыслить иную вину; ее и войскам объявить, дабы усомнились в честности помыслов сих юнцов…

С ясно ощущаемым трудом далось Волконскому сказанное; впервые в жизни понял: ложь хоть и скверна, а без нее порою не обойтись. И то: мальчишки! сопляки! мужичий бунт возжечь желают, о следствиях не мысля. Как такое назвать? Искоренить без жалости! — иначе нельзя. Иначе — пугачевщина, с кровью, с грязью; разгул скопищ, армии развал… и гибель России.

— Но, Сергей Григорьич! — священнический перст поднялся и замер. — Вине той надлежит быть страшною, дабы от самих имен бунтарских отшатнуть всякое нижних чинов сочувствие…

Сбился; не сумел все же высказать последнего, страшного слова. Но хоть и занялось вполне утро за дырчатыми жалюзи, а словно потускнело в нумере. Избегая взглянуть друг на друга, уставились на образа. И — пугливо отвели взгляд, ощутив на темных ликах омерзение. Беззвучно согласились в подлом. Оба, как въявь, одновременно — представили: плац, и солдатская шеренга, ружья вскинувшая, и неровный, смятенный ряд обреченных; юные изумленные лица, не ужасом гибели искаженные, но безмерным удивленьем от гнусной лжи, приведшей на порог смерти.

И хоть постарались оба отогнать виденье, оно не развеивалось: медленное, растянутое паденье тел, уж неживых, наземь, алые клочья на комковатых мундирах, хрипы мучительные… и оба же, содрогнувшись, вместе, отнюдь не согласуя, мысленно ответили себе: да!

И, сумев признать необходимое, бестрепетно посмотрели один другому в глаза, уже не ежась под взглядами святых.

— Имена же сих изменников таковы…

Вытягивает, выматывает священник слова; тяжче тяжкого ноша, и с крестом сравнить кощунственно… ибо вот он, крест; жжет сердце сквозь рясу… не избыть боли, но ноши не избегнуть…

— Бобович! Штольц! Шевченко! Апостолов! Панин Сергей! Панин Виктор! Лушев! Карпов! Богородский! Штейнберг! Попадопуло! Крестовский! Гонгадзе! Львов! Таубе! Мацкевич! Торосов! Солдатенков! Иванов Петр! Иванов Павел! Рябушкин! Таньшин! Мокаркин!

Намеренно бил вскриком на каждом имени, магнетизируя Волконского, опутывая генерала; не говоря, показывал: вот, ничтожные юнцы, не известны никому… таким ли с Петербургом вести сношенья?

— И сверх того, Сергей Григорьич: худые шепота ползут в полках после ретирады Киевской. Всякому знающему ясно — стратегема [41] ваша гениальна; а как незнающим объяснить?

Не смыслом слов — голосом играя, вел арестанта к пониманию. И! — не вынес своей же игры. Вскочил с надрывным воплем. Рухнул на колени.

— Казни мя, мученик! казни, аки Ирода! ибо пришел призвать тебя принять судьбу Крестителя Иоанна, иже пострадал невинно… Казни мя, казни! — но не отвергни…


…Станислав Бобович в последний раз возвышает голос, но сорванное горло уж не повинуется, и он, махнув рукою, садится, верней — почти падает на скамью, в объятия друзей. Ощутимо прыгает сердце, колотится в тесной клетке; в висках гуд. Совсем близко сияющие глаза товарищей.

— Ах, Стась! — кричит, не скрывая слез, Антоша Штольц, — ты Цицерон! ты гигант!.. Все кончено, все!.. имена наши очищены! да! а подлость посрамлена и рассеяна!..

И прочие, прочие, кто сумел дотянуться! — касаются плеча, смеются счастливо, пытаясь хоть чем-либо высказать восторг, и благодарность, и любовь свою к вождю Младой России…

Сверкает белейшими зубами Вахтанг Гонгадзе! обнялись, тесно прижавшись друг к дружке, Сережа и Витюша Панины! у Мацкевича Кастуськи влагой подернуты синющие глаза! даже и мрамор лифляндский, хладнокровнейший Отто Таубе, не сдержав восхищенного ликованья, приподнял слегка уголок рта!

Бобович не отвечает; сидит, откинувшись на спинку. Нечто мешает ответить побратимам, слиться с общим воодушевленьем; что? он не знает еще, но ощущает явственно, всеми фибрами обострившихся чувств, еще не остывших после громогласной речи. Станислав даже и не слышит почти того, что вокруг. Медленно обводит он глазами пустую залу, задержавшись взглядом на лицах трибунальцев. Высокую честь Младой России оказал Верховный; вся Управа за крытым алым сукном столом: генерал Раевский Владимир! генерал Давыдов Василий! генерал Юшневский Алексей! Лица сосредоточены, но не жестоки; поверили наветам? нет? — не понять. По всему видно, размышляют. Но отчего ж тогда сгустилось нечто в воздухе? что мешает успокоиться?

Плещет неноябрьской синевой из чуть раздвинутых гардин; осколочек солнца проникает в залу — и с ним вместе робко возникает надежда. Что тревожиться? ведь не могли же судьи не услышать истины в речи его, истины, кою и не думали скрывать «младороссы»! Разве не за то восстали, чтобы вольность и честь восторжествовали на Руси? Нет, невозможно, чтоб не услышали, не разобрались…

И Станислав наконец ощущает на устах несмелую улыбку; он оборачивается к друзьям, он пожимает протянутые руки: Вахтанг! Антоша! Отто, глыба остзейская! Христо! Фома! — но уж ведено встать, и солдаты, седоусые ветераны с непроницаемыми лицами, гурьбою выводят их всех из присутствия в соседнюю комнату, где уж собирались они утром перед началом трибунальского заседания; допрос общий завершен, ныне осталось ждать, когда вызовут для предъявления статей обвинительных… и станет ясно — наконец! — за что с таковой жестокостью ввергнуты в узилище? откуда возникли клеветы? ведь скажут же! — и возможно станет все потуги наветчиков рассеять…

И Стась первым выходит из залы, увлекая за собою прочих.

А чрез иную дверь, плотно укрытую гобеленом, солдаты вводят в присутствие Сергея Волконского.

Он свеж и чисто выбрит; стараниями куафера приведена в должный вид голова, даже виски подбриты вкось, согласно последней моде. На крупном, осанистом теле, как влитой, сидит сюртук партикулярный — сшитый по мерке, а все же тщетно пытающийся скрыть военную стать.

Он садится в первом ряду скамей, каменно выпрямив спину, и совсем рядом примащивается отец Даниил, напутственник и исповедник, особым изволением Верховного допущенный быть при допросе; разумеется, без права участия, но лишь ради христианского милосердия, во имя укрепления духа раскаявшегося злоумышленника.

Злодей спокоен; смятенны, скорей, генералы, по пояс скрытые алым сукном. Не в упрек им! — ведь лишь накануне были извещены директора Управы Военной об открытии заговора, и, коль скоро один из их числа вовлеченным в него оказался, обязаны к принятию исполнения задач трибунальских. Несвязные нелепицы юнцов ничего не объяснили; ныне генералы застыли в ожидании: что откроет Волконский? Отвергнет ли обвиненье? признается ли? объяснит ли сущность поступков своих, буде обвиненье незряшно?

Занимает место свое перед столом за трибуною следственный обвинитель, обер-аудитор Боборыко.

Названы имя, происхожденье, чин.

— Гражданин Волконский! Признаете ли, что являлись главою организации, целью своей ставившей ниспровержение Республики Российской и возвращение достоинства императорского Романову Николаю, ныне беззаконно узурпирующему власть в Санкт-Петербурге?

— Да.

Сказано! Без всякого чувства, словно бы даже безразлично ко всему окружающему. Каменеют лица генеральские; в глазах, только что ожидающе-сочувственных, — презренье. Боборыко возвышает голос.

— Станете ль давать о сем показанья?

— Да.

— Коль так, — звенит о стены боборыкин клекот, — начните ответ с краткого описанья причин измены вашей!

И не отделаться уже равнодушным подтвержденьем; впрочем, коли надобен сей театр, отчего ж не отвечать подробно? и все обговорено заране с отцом Даниилом…

— Вошедши в тайное общество едва ль не со дня основания оного, принял я участие во всех предприятиях; с неких же пор возникло сомнение в сообразности не так целей его, как средств, им предпринимаемых, идеалу добродетели христианской и долгу повиновения власти земной, иже есть от Бога. Особливо укрепился в сомнениях после вооружения черни Сухиновым и разора сей чернию экономии шляхетских на Подолии…

— Показано вами, — вновь Боборыко клекочет, — о том, что по согласию с Иудою Муравьевым Артамоном распускались вами орды ханские на прокорм по волостям, чем спровокирован был мужичий бунт, гибель Сухинова и зарожденье кармалютчины. Так ли сие есть?

— Да.

— И такоже, по злому умышленью, предавали вы неколико раз убиению воинов ханских, якобы за насильства над мужиками, на самом же деле имея целью оскорбить союзников Республики Российской. Верно ли?

— Да.

— Отчего ж, фортецией киевской командуя, не предались открыто войскам лжегосударевым, подобно Иуде Муравьеву Артамону?

Пожал плечами (жест сей такоже заранее подготовлен, чтобы уж не сбиться ненароком).

— Взаимно с Муравьевым решено было, что он при Чернигове сопротивления не окажет Государю, я же под Киевом измотаю воинство Республики, после чего отойду, оставив город Паскевичу.

— Давно ль последнюю эпистолярную пересылку с Иудою имели?

— С месяц тому, незадолго до баталии Киевской…

Защемило в груди. Виду не подал, но сделал тайный знак; тотчас отец Даниил взметнулся. «Помилосердствуйте!» — крикнул трибунальским. Кивнули в ответ все трое, и Боборыко готовно сложил листы свои на трибунке.

Глоток воды. Еще. Мгновенье — и боль отошла.

— Итак, гражданин Волконский! — Боборыко подается вперед, несказанно похожим став на стервятника. — Каким же путем намеревались вы Республику Российскую во прах повергнуть?

— Для исполненья замысла моего намеревался, измотав в битвах армию свою и тем обескуражив ея, обвинить в скверном руководстве Управу Военную и, низвергнув Верховного Правителя вместе с директоратом, возглавить Республику, капитулировав вслед перед полками Паскевича…

— Однако же, как предполагали вы свершить сие, коли армия ваша есть лишь одна из многих, Конституции преданных?

Сквозь звон в ушах — вскрик отца Даниила: «Мужайся, сыне!»

— Для сего имел связь с неким сообществом молодых обер-офицеров, близких к солдатам по положению, а равно и происхожденьем своим. В должный миг соумышленники мои пылкими речами внесли б разброд в полки, на подавление выступленья моего назначенные…

— Имена! Благоволите назвать имена!

Презрительно усмехнулся.

— Всех не знаю, да и интереса, признаться, не имел к осведомлению о полном составе названного комплота. Связывался же через посредство поручиков Бобовича и Шевченка, а такоже подпоручика… — помолчал, словно припоминая, — Штольца…

— Последний вопрос мой по сему поводу: чему обязаны вы связью с упомянутыми? Обижены ль они были Республикою? Прельщены ль?

— Помыслов их не ведаю; впрочем, каждому мною обещаны были от Государя Императора щедрые вознаграждения. Размер пожалований на каждый случай обговариваем был отдельно, соответственно мере участия в заговоре. Для поручиков Бобовича и Шевченки чрез Артамона Муравьева имел письменно выраженное Государево изволение на пожалование сих особ поместьями и баронским достоинством…

— Извольте сесть!

Боборыко, картинно выбросив руку, протянул к столу Трибунала связку бумаг.

— Сограждане трибунальцы! Признание злодея, вами слышанное, подтверждается письмами, его рукой писанными и адресованными помянутым Бобовичу и Шевченке, а равно и Штольцу, и содержат инструкции наиконкретнейшие о проведении в исполнение изложенного Волконским умысла; восемь изъяты из шкала злоумышленника, еще пять перехвачены лицами, чье служенье Конституции беззаветно… Признаете ли подлинность писем, Волконский?

— Да.

Вымолвил через силу — и ощутил слабое, ободряющее пожатие; поразился мельком синюшной бледности отца Даниила и мертвенному хладу руки.

— Более вопросов не имею!

Отвесив полупоклон, Боборыко оставил трибуну.

Над алым сукном качнулась фигура первоприсутствующего Конституционного Трибунала генерала Юшневского.

— Серг… Гражданин Волконский! Имеете ль что сообщить Трибуналу дополнительно?

Господи! голос у Алеши дрожит… вдруг захотелось сказать: «Нет!» — хотя б раз за день. Однако встал, пересиливая себя, с неуверенностью (сего не предусматривал отец Даниил); качнулся, заставил себя держаться прямо, отгоняя радужные круги, плывущие перед взором.

— Единое лишь…

(Белым пятном в черной раме бороды мелькнуло под локтем лицо священника.)

— Единое… Ныне, опозорив честь свою и род свой запятнав… хоть безмерна вина… прошу верить: все, мною сделанное, сделано не иначе как на благо России!

И замолчал; больше уж не произнес ни слова, до самого конца, даже и когда вывели. Не в ту дверь, через которую ввели, а в иную, большую, в дальнем конце залы. Не было уже рядом отца Даниила; вокруг — незнакомые, совсем еще юные лица. Изумлены; не чаяли — его! — тут видеть. Что ж! им и не называли Волконского; к чему? И хотя уже не оставалось в душе ничего живого, хоть и душу саму приморозило, а вдруг заинтересовался: кто ж из них Штольц? Который Бобович?

Сидели вдоль стен молча; все разговоры переговорили. Юнцы с нетерпеливым задором поглядывали на дверь: когда ж обвиненье предъявят? Час, и другой, и третий — по брегету. Наконец отворились крашеные створки. Вошли солдаты, подняли с мест, оцепили, сбили поплотнее. Следом — Боборыко с папкою в руках.

Раскрыл. Прокашлялся.

— Именем Республики Российской!

Читал долго, нудно, изредка останавливаясь. Безысходная тишина была ответом; молодые замерли в непонимании, Сергей же Григорьевич, зная, жаждал одного — слова, твердо обещанного отцом Даниилом.

— …согласно артикулам военного времени и не находя обеляющих обстоятельств, единогласно приговорили…

Ну же, ну!..

— Бывшего генерала Волконского Сергея; бывших поручиков Бобовича Станислава, Шевченко Фому, Панина Сергея, Иванова Петра, Таубе Отто, Попадопуло Христе, Солдатенкова Василия, Гонгадзе Вахтанга; бывших подпоручиков Штольца Антона, Панина Виктора, Иванова Павла, Апостолова Георгия, Лушева Ивана, Торосова Славомира, Карпова Василия, Богородского Пахомия, Штейнберга Осипа, Крестовского Андрея; бывших прапорщиков Львова Александра, Мацкевича Константина, Рябушкина Степана; а такоже бывших корнета Таньшина Иннокентия и подлекаря Мокаркина Савву…

Значительно, явно не без умысла, умолк. И:

— К расстрелянию!

С беспредельной легкостью вошло в душу Волконского жданное, вымечтанное слово. Не обманули, слава Господу! Отрешившись, вдруг и наконец, от всего бренного, он сложил руки на груди, и уж не слушал дальше, и не услыхал потому потрясенного — не в ужасе, нет! — в невыразимом изумлении! — вскрика Станислава Бобовича:

— Как?! Но разве нас судили?


«Мари, ангел, душа моя! В сей последний, страшный, смертный миг мой летят все мысли к Тебе, бессмертная любовь; при едином воспоминании о Тебе охватывает радость, но вспомню лишь об истинной сущности положения своего

— и нет уже радости, одни лишь грусть и скорбь, ничего кроме. Мог ли знать, что уготовано Роком? нынче знаю: лишь в Тебе и была жизнь. Тобою лишь утверждалась, не иначе!.. О Боже, для чего покидаем тех, кого любим?.. зачем живем в суете?.. зачем сознаем суть Любви лишь в преддверии смерти?.. Храня в сердце образ Твой, являюсь счастливейшим из живших, но и несчастнейшим, ибо не увижу уже Тебя воочию и уйду, горюя о том, что омрачил дни счастия, коим не по грехам наградил Господь мои седины; увы! в моих летах следовало более размышлять о житейском… а возможно ли сие было на избранном мною пути?.. Лишь год тому — как странно! — и не думал об этом в гордыне. Впрочем! что толку сетовать? избрав дорогу, идти должно по ней, не пеняя…

Ангел, ангел!.. лишь час подарен мне на сие письмо; верю: доставят его непременно… но за столь краткий срок и малой крупицы чувств не изложу; уж и тем счастлив, что сего листа коснется Твоя рука, что строки, писанные второпях, будут Тобою прочтены… о, какое страстное желанье видеть Тебя! моя жизнь, моя Судьба — прощай! Целую, целую, целую руки Твои… знаю: не смею, не достоин, и все же: целую, целую, целую!.. и ежели в душе Твоей теплится хоть малый огонек снисхожденья к путнику, утратившему свет путеводной звезды, к слепцу, стоящему на краю бездны, молю: забудь меня! будь счастлива! но никогда, никогда не сомневайся в одном — в вечной верности обожающего Тебя Сергея Волконского».


Второй залп вышел немногим удачней первого.

Докалывали штыками…

3. ОСКОЛКИ

— Стооой! Стой, стерррвы!

Увидел: застопорились, задрали головы. И, огрев конягу нагайкой, погнал с откоса по липкой грязи, не щадя, не думая вовсе, что оттого и медлит скотина, что повисло на каждом копыте фунта под два самое малое бурой весенней жижи.

Настигнутая полузвериным рыком, замерла внизу, на размокшем тракте Тираспольском, серая колонна. Не мала, не велика, человек под триста; шинели оборваны, ноги замотаны во что попало. Чужой взглянет — шарахнется: не солдаты, тати с большой дороги. Однако же солдаты! да не какие-нибудь, а старослужащие; именная Конституции Российской рота, один к одному; резерв Верховного Правителя…

Рассыпав ряды, и без того нестройные, застыли истуканами, глядя на сползающего по косогору всадника. Конь не переступал даже, а скользил в глине, присев почти что на круп, аки баба на задницу. Ноздри часто вздымались, выдыхая беловатый теплый парок; в нутре что-то надрывно екало, отзываясь болезненным ржанием.

Сползли. Шенкелями безжалостно выровнял конягу. И с маху — в толпу, крестя во все стороны татарской треххвосткой.

— Ссссуки! Изменщики!

Не стерпев, рухнул конь головой в грязь; и сам полетел. Вскочил, перевернувшись через голову, точно кошка: откуда и силы взялись? — оттого, видать, что нагнал-таки! Снова — в нагайку расплывающиеся ненавистные хари.

— К-куд-да?

Руку перехватили; сомкнулись вокруг, сознав в момент, что никого более нет и что попросту смешон сей ком глины, размахивающий плетью. Сквозь запах пота собственного и конского, коим так уж пропитался, что и не ощущал, пахнуло иным: острым, звериным почти, с чесночным придыхом. Теснились все гуще; вот, нещадно сжав запястья, вырвали кнутовище. Примеривались: кто первым вдарит?

— Прочь! — гулкой волной разметает толпу приказ.

Отхлынули. Распрямился, утверждаясь на раскоряченных, огнем исподу горящих ногах. Вгляделся в избавителя. Охнул.

— Михей?!

— Он самый, вашсокбродь! — почти с добродушием гудит тот же басище.

— Ты? Жив, не растерзан?

— Зачем же: растерзан? Вот он я, целехонек…

Качнулся было вперед — обнять. И замер, как обжегшись. Возможно ли? Толпа сия — и Шутов?! Первый из первых, надежный из надежных; мнилось: уже и остыл, растоптанный бунтовщиками, но присяги не преступивший…

— Ты… с ними, Шутов?

— Я с ними, они со мною. Все вместе мы, вашсокбродь!

Рязански-скуластое, весьма немолодое лицо под козырьком кивера; совсем уж седые усы… вояка! Бонапартиев поход помнит, Европию пропахал от края до края, аж до самого Парижа! и одним из первых встал по зову Верховного в самый первый, непредсказуемый день…

Враз понял все. Прохрипел нечто невнятно; вскинул белые от ненависти глаза.

— Михххей, сссука…

И тут же — тычок в спину. И еще один, подлый, исподтишка, с прицелом в колено. И еще…

— Цыц, ребятки! — глушит вспыхнувший было ропот зык Шутова.

И в тишине, с расстановкою — медленно и страшно:

— А ты, полковник… а ты, Михайла Иваныч… ты нас не сучь… слышишь?! не сучь! не вводи во грех!..

Шумно, со смаком, высморкался; утерся обшлагом, вкривь.

— Как кровь лить, так «ребятушки»?.. как бунтовать, так «соколики»?.. а ныне, выходит, стерьвом величаешь?..

И ведь прав! что спорить?

— Прости, Михей! — выговорил с усилием; страшно мутило, слава Богу еще, что с вечера не емши, иначе вывернуло бы от зловонного духа. — Прости… Куда ж вы, братцы? Фронт, он вон где!

Ткнул кулаком куда-то назад.

— Как же это вы удумали-то?

Начав негромко, последнее прокричал уже, чая: вот, сейчас, опомнятся! ведь там, под Одессою, полки бьются из последних уж сил; там за Конституцию бой! пусть и безнадежный, но бой… рекрутишки вмертвую стоят, а старики, гордость армии, даже и в стычку не вступив, снимаются с линии… Не может быть сего! затменье нашло! вот-вот опамятаются…

— Как надумали? А вот так и надумали!

Криком на крик отвечает Михей, ревет, почитай, во всю ивановскую, сам от гласа своего дурея.

— Звали? Волю сулили? Землицу сулили, мать вашу так и разэтак?! Распалили дурней сиволапых! а где оно все, где, полковник? Нет больше вам веры! Вся держава заедино встанет — кто так говорил, не Сергей ли Иваныч? Где ж она, держава? — с севера прет, вот где! Выходит, что? выходит — мы супротив Расеи да заодно с татарвойвашей?!

— Так что ж, Михей, — полковник нашел силу ухмыльнуться. — Отчего ж с мыслями такими не на север бежите? отчего ж — в Молдавию? Открыли бы фронт… глядишь, прощенье от Николашки получили б, а то и пожалованье…

Шутов, набычась, оглядел свысока; пошевелил толстыми пальцами, точно прикидывая: есть ли еще силушка? Миг казалось: вот ударит сейчас — и конец; по брови в грязь вобьет. Сдержался; лишь засопел сердито и медленно поднес к носу полковникову громадный кукиш.

— Выкуси! Дважды Июдами не станем; не за вас дрались, за дело… славно вы замыслили, барчуки, да жаль… слаба кишка.

Сплюнул под ноги. И, утратив мгновенно интерес к опешившему полковнику, махнул рукою солдатам, что, беседою наскучив, кучились поодаль, иные и прямо в глину присев.

— Становись, братцы; до Прута путь неблизкий…

Те мигом стронулись. Молча, с сопеньем, подравнивали ряды. И ясно стало: все! вот уйдут сейчас, не оглядываясь. Уйдут за Прут, сволочи… а на фронте бывалых солдат по пальцам перечесть; а каково еще измена в рекрутах откликнется?! Нет! не бывать тому…

— Стоять!

Рванулся вперед и повис, оторванный с причмоком от суглинка дорожного могучею рукой Шутова.

— Сказано, барин: не балуй! Ребята злые, зашибут ненароком!

Ногами брыкая, взвыл в бессилии полковник. И — нашелся:

— Где ж честь твоя офицерская, Михей?!

Точно ударил, даже и не целясь. Шутов-то хоть и мужик, а не прост; за беспорочную службу произведен еще плешивым Сашкою [42], под самую революцию, в подпоручики… а после и Верховным возвышен на чин; не скрывая, гордился эполетами.

Ослабла рука. Опустила висящего в жижу.

— Слушай, Михей!

— Ну? — угрюмо в ответ.

— Как офицер офицеру говорю: пре-зи-ра-ю! — и плюнул в лицо; и рассмеялся:

— Вот так! Теперь — убей; желаешь — сам топчи; желаешь — мамелюкам своим отдай!

Расхохотался еще пуще — громко, весело, наслаждаясь тяжелым духом грубо-скотской ненависти, хлынувшей от предателя:

— Давай, Михей, давай…

Квадратом каменным сдвинулись скулы шутовские; хрустко скрипнули зубы. Понял наконец; чай, уж за двадцать лет в армии; не ждал производства в чин офицерский, но получив — ценил превыше всего. И как решаются споры меж офицерами, тоже видал.

— Будь по-твоему, полковник! эй, ребята, есть у кого пистоль?

Нашли. Тут же и подали: тяжелый, кавалерийский, кому-то в давние годы от бонапартьева кирасира перепавший. Шутов прикинул на вес непривычную игрушку, подул зачем-то в дуло.

— Ин ладно. Зарядите-ка…

Пока возились, ворча, полковник извлек из кобуры, к седлу прикрепленной, свой пистолет. Проверил заряд, остался недоволен; перенабил наново, шепотом славя Господа, что на левый бок пала коняга: не заляпало грязью оружие, и припас сохранен в целости; а левая кобура, вспомнилось, все равно пуста…

Побледнел, готовясь, так, что и под грязной коркой видно стало; услышал Михеев смешок:

— Што, Михаила Иваныч? Дрожишь-то, аки заяц, а ведь не трус… ужель впрямь так невтерпеж кровушки-то моей хлебнуть?..

Отвечать не стал; ни к чему. Взяв в руки пистолет, ощутил спокойствие, до того полное, что и сам сперва не поверил. Думалось холодно, с тонким расчетом.

…Услышал краем уха сиплый говорок: «Да што ж ты, Михей Корнеич, с ним, с шаромыжником, в бирюльки играешь-та? Под зад яму ногой аль по башке тесаком — и вся недолга…»; и Михея отговорку разобрал: «Стой где стоишь и не влазь… тут дела наши, офицерские…»; и поразился: Господи, да ведь сей хам и впрямь себя офицером почитает!..

Уж изготовился; встал, ожидая, пока мужики завершат свое дело. Подумалось: вишь, Судьба-то! — мог ли помыслить о подобной картели? год тому скажи кто, без смеху б не обошлось… а вот ведь: все всерьез, словно средь людей… но каковы секунданты!..

Хмыкнул чуть слышно. Еще раз спросил себя: смогу ли? И ответил: непременно. В том, что убьет Шутова, сомнения не было. Унтер недавний, пистолет едва ль больше трех-четырех раз в руке держал, и то по случаю — это одно; к тому же и пистолет у него никак для поединка не годен: тяжел излишне. И злоба всего трясет… оно и понятно, после плевка-то в лицо.

«Убью!» — подумал вполне спокойно. И отвлекся. Сосредоточился, пристраивая поудобнее пистолет, вращивая шершавую рукоять в ладонь.

Впрочем… уж коли по чести!..

— Пороху подбавь, Михей, просыпалось у тебя с полки, — сказал не столь уж громко, но отчетливо. Уловил удивленье во взглядах солдатских; ответил безразличьем — словно бы и не на людей смотрел.

Ба! вот и барьеры: два подсумка; брошены прямо посреди тракта, шагах в двадцати один от другого. Вприглядку мерили. Что же, тем лучше, тем лучше…

Разошлись. Промелькнуло молнией: ноги липнут. Надобно учесть! Встали у подсумков, подняли дула к небу. Каков сигнал придумают соколики? Неважно; суть в ином — не упустить ни мгновения. Не станет Шутова, толпа стадом обернется, лишенным пастуха; такое бери и гони… вот только пока еще есть Михей, напротив стоит…

— Га! — хрипло гаркнул заросший пегой щетиною служивый.

Едва не рассмеялся дикарскому сигналу, однако поймал момент и пошел вперед, успев коротко оглядеть — напоследок? — серое, с налетом голубизны, почти уж апрельское небо.

Первый шаг дался трудно — слишком увязли ноги. На третьем приноровился. Видел: Михею еще несподручней, излишне грузен. Широкое лицо черно от дикого волоса, на лбу испарина, сальные космы растрепались (кивер сбросил!), скулы затвердели в злобе… вот и этот секрет картельный неведом изменнику; не умеет собрать себя в комок, слава Тебе Господи… «убью, убью!..» оскалился Шутов… вот, вот — сейчас выстрелит!..

Михей на ходу, даже и не вытянув до конца сапог из грязи, закрыл правый глаз, сощурился, равняя в прорези скачущую мушку, и судорожно, словно из ружья паля, нажал на спуск. Ствол подпрыгнул, выплюнул серо-желтое; чуть слева от виска, но все же в сторонке скрежещуще взвизгнуло; обдало левую щеку теплой волной…

Солдаты, столпившись у обочин, оторопело глядели на полковника, спокойно приближающегося к Шутову, каменной бабой застывшему там, откуда пальнул.

— О-охх! — негромко донеслось справа.

Полковник не спешил. Отмерил шаг. Второй. Третий.

Пистолет пошел от плеча вниз — медленно, медленно…

«Убью… Рота нужна фронту…»

Хлесткий треск — и короткий гул вслед. Пороховой дымок поплыл над пистолетом. Шутов, подпрыгнув, рухнул навзничь, раскидывая в падении руки, и почти вмиг наполовину утонул в глине. Три глаза — два серых и один пустой, свеже-красный, — уставились в хмурое небо.

Полковник отшвырнул пистолет.

Все. Теперь — все.

— Ррррота, стройсь!

Зашептались, запереглядывались. И вдруг — внезапно, не сговариваясь! — сбились кучей; двинулись навстречу.

— Стоять!

Не слышат. Идут… все ближе, ближе…

— Стояааа…

Сбили. Смяли, прошлись десятками ног. Остановились, словно бы не осознавая содеянного. Поглядели на распростертое тело с туповатым любопытством. И — без команды, без звука единого! — суета; уже нестройно, многие даже и ружья покидав в чернозем у дороги, молча двинулись куда шли.

И исчезли; растворились в зачастившем нежданно мелком кусачем дождике…

Месяц март, последние дни. Тираспольский шлях.

Утонув в грязи, ногами к Молдавии, а головою к Одессе лежит безмолвно полковник Михаила Щепилло.

Мишель…


Граф Днепровский, генерал от инфантерии Паскевич Иван Федорович передал адъютанту стопку подписанных бумаг. С наслаждением разогнул занемевшую спину, хрустко заломил пальцы, разминая. Последний час ныли они, бедняги, нещадно, приходилось налегать на перо, то и дело отшвыривая измочаленное в корзину.

Мельчайшей золотистою пудрой из песочницы присыпал последний лист, подал отдельно. Взглянул на брегет.

— Еще что?

— Депутация греков новороссийских ожидает, ваше превосходительство. Загодя явились.

— Коли загодя, так пускай обождут. Как три стукнет, тогда и вели входить…

Пока выходил штабс-капитан, пролетел сквознячок, взвихрил занавеску, ткнулся в захлопнутую дверь, отскочил, остудил лицо. Как славно… будто и не ранний апрель, а уж и май на исходе. Хоть и знал: прохладно на дворе, а представил, что — цветет! Улыбнулся. И тут же прихмурился.

Устал, подумалось, ох и устал же…

И то сказать: уже и во сне мерещатся бумаги, тянут куда-то вниз, и не выплыть, не выплыть… в поту вскакиваешь! Горы бумаг, груды, воистину пирамиды египетские. За полночь гнутся секретари, перебеливая да цифирь разбирая, и все потом — сюда, к нему на стол. Да еще и депеши Высочайшие, почитай, ежедневно…

Право же, легче было, пока сам при войсках обретался. Хотя в те дни думалось: хоть бы уж притихло поскорее, хоть бы пригасло; присмиреют бунтовщики, — грезилось, — тогда и высплюсь. Как же! высплюсь… порой такое зло находит, что кажется: все! сей секунд прочь бумаги — и под Одессу!..

Увы, невозможно.

Колыхнулась половица. Мохнатое, теплое, расплывчато-черное сунулось в колени. Баттерфляй, борзая; узкая морда похожа на штык, в круглых глазах янтарная тоска. Учтива псина — знает: не до нее, и сидит в углу… а все же ласки хочет, ну и просит как умеет…

Погладил, потрепал шелковистое ухо.

— Что, Батька, забыл тебя?.. Ништо, умница, ништо…

Собака, жмурясь, вытянулась блаженно.

— Ах, Батька, Батька ты моя… от тебя одной хлопот не имею, красавица… ну, ну, дай срок, еще пойдем на охоту…

Шлепнул — совсем легонько, давая понять: хватит. Проводил взглядом. Снова взялся за бумаги, уж свежие: штабе, забирая подписанное, новую кипу положил. Хоть прочесть… конфирмовать после стану.

Так… от Дибича. Готов на Одессу наступать, силы накопил. Осторожен барон, ничего не сказать, уж казалось: мало ли полков из Польши привел после замиренья с сеймом, а все требовал — еще! еще! И получил же, прорва; а каково было мне под Киевом полгода тому? молил ведь слезно: дайте сикурсу! Не дали; выкручиваться пришлось по-всякому… впрочем, и то верно, что в те поры и солдата единого снять неоткуда было; это сейчас уж, после набора экстраординарного, полегчало с резервами.

Ну-с, что же барон? Ага, приказанья ждет; будет и приказанье, скоро будет, не заждется. Еще что из срочного? Любопытно… от разъездов казачьих поступило: крымцев за Перекопом незаметно; весьма странно сие, — самое время коннице ханской под Одессу идти…

Не утерпел, нарушил зарок: окунув перо, сделал в верхнем левом углу пометку: «к проверке». Покачал головой: ну, Ваня, ну, орел, уж совсем облошадел, полчаса без дела не посидишь.

…С печаткою красной лист: секретно весьма! — от жандармерии, расшифровка цифири. Одесские доброхоты в Херсон доносят: в городе неустроение, солдаты в сумятице, власть самозваная почти и не держится; ткни — упадет. Пишут, пишут… ну — ткните! знаете же, Государь не забудет; отчего ж медлите? То-то. Уже обжегшись раз, опасался доверять. В середине марта, наскоком на Одессу кинувшись, отступил, еще и потери имел немалые. Оттого и повелел Дибичу, кстати подошедшему, возглавить фронт, оставшись сам в Херсоне…

Сложив лист с печаткою пополам и еще пополам, сунул в особый ящичек, замкнул ключом; прочие бумаги отмел небрежно к краю стола. После, после; в окно вновь дунуло теплом, птичьим щебетом.

Весна…

Хоть и ожидал, а поморщился, когда зашуршало у стены. Звенькнуло мелодично: бом! бом! бом-м-м…

И тотчас, бою в унисон, приоткрылась дверь.

— Ваше превосходительство?

Кивнул, принимая вид присутственный; огладил ленту на груди. Послышалось чуть приглушенное: «Господа депутация! извольте пройти…»; тотчас и вошли, несколько замешкавшись в дверях — пропускали главного; тот вошел с трудом, сильно на ногу припадая.

Встали перед столом в ряд, все пятеро. Паскевич, выдержав длинную паузу (владел сим искусством; не зря в Питере завзятым театралом слыл), указал на стулья.

— Прошу!

Пока рассаживалась депутация, рассматривал греков, стараясь не обнаружить невольной приязни. Подобно многим, к народу сему изрядную склонность имел, хотя и знал: не следует такую слабость явно обнаруживать; Государь, еллинам сочувствуя, баталию их с Портою, однако, революцией полагает [43], отчего и в помощи отказывает…

Впрочем, тут ушей Государевых нет. Можно и потрафить себе разок.

— Калимера [44], господа!

Обрадовались, услышав родное, залопотали в ответ. Пожав плечами, ответил улыбкою: не знаю больше, уж не обессудьте. Замолкли. Однако осознали: неспроста большой стратиг [45] греческим словцом обмолвился. Сели прямей — прибавилось уверенности.

Хоть и в обычном, в партикулярном платье, а породу видать: как один — немолодые, крючконосые, с благородной сединою и пылающими юными очами. Ни дать ни взять: Колокотронисы! Канарисы! Леониды Спартанские! [46] Размяк; хотя и решил загодя — говорить сурово, а не умел гневаться на сей народ. Начал ласково.

— Временем не располагаю лишним, господа! оттого прошу излагать прошения ваши безотлагательно…

Метнул взгляд адъютанту; тот напомнил негромко:

— В распоряжении вашем треть часа.

Колченогий, в середине сидящий, взглядом перебросившись с младшими, кашлянул в ладонь; откликнулся — чисто по-русски, разве лишь с едва различимым еллинским пришепетыванием.

— Беспокоим вас, ваше превосходительство, от имени грецеского месцанства городов новороссийских, в первую оцередь одесских, херсонских, а также в Крыму обитаюсцих… относительно контрибуций, на сословие наше доблестным воинством империи наложенных…

Прочие закивали согласно.

Что ж, ждал Паскевич сего вопроса, как не ждать; для того и контрибуции измыслил, для того и ввел их, снесясь с Государем; из Петербурга на предложение командующего не токмо изволенье пришло, но и одобренье Высочайшее…

— Контрибуционный вопрос, милостивые государи, обсуждению не подлежит… коль скоро молодежь еллинская, в Новороссии обитающая, пополняет собою ряды мятежников супротив Государя своего, держава коего им пристанище в пределах своих предоставила. Ущерб, армии российской нанесенный, надлежит за сих инсургентов всей общине восполнить. Сие, не сомневаюсь, справедливо…

Жестом прервал порыв старика к возраженью. Покачал головой, показывая сочувствие, но лицом изображая непреклонную решимость.

— Коли в землях ваших коренных противу верховной власти мятеж идет — того не приемлю как верноподданный, чтущий власть земную, однако же сердцем христианским, не скрою, — с вами. Но в рубежах российских никак иначе деяния гетеристов [47] поименовать не смогу, нежели изменою! Вам же надлежало разъяснить сие пылким юнцам.

И вновь не дал возразить.

— По истинной мере следовало б вас, как гнездо смутьянов, руку благодетеля исподволь кусающих, изгнать без пощады из мест, короне российской подвластных. Однако же Государь Император в неизъяснимом добросердечии своем такого приказа не изволил отдать; военные же нужды в моих руках, и я, хоть судьбам еллинским сочувствую, потворствовать гетеристам не стану!

Вот теперь — умолк. Придвинулся к столу поближе, всем видом изобразив полное вниманье. Архонты [48] же, уловив разрешенье оправдаться, шевельнулись; вновь за всех заговорил хромой.

— Греки Новой России, ваше превосходительство, народ смирный, не раз империи преданность свою доказавший! Этериоты же, о коих помянуть изволили, — не больше чем куцка юнцов…

Внезапно всхлипнул, сбился и поник, уронив на лоб волнистые седые пряди; стыдясь слезы, закрыл глаза смуглыми ладонями. И тотчас же другой, важный, такой же длинноусый и большеглазый, воззвал:

— Ваше превосходительство! извините слезы сии капитану Мицотакису! семеро сыновей у него — и шестеро этериоты истинные; бьются в Элладе против бацурмана! Лишь седьмой осквернил отцовские седины, уйдя к инцургентам… но он и ему подобные — не этериоты!.. презренные Эфиальты [49] они, и прокляты, встав против василевса [50] православного!

На сюртуке говорящего качнулся кулон; приглядевшись, различил Паскевич, что не кулон это вовсе, а медаль — большая, тусклая, времен матушки Екатерины.

И, уловив движенье некое в депутации, понял: вот, сейчас падут на колени. Предуведомляя, встал сам, опершись о столешницу кулаками.

— Милостивые государи! утешьтесь… не питаю никакого зла к вам, больше того — чту народ еллинский и делу вашему душевно сочувствие имею. Но…

Снова нахмурился.

— Вот вам мое условие: пусть юноши, соблазненные мятежом, вернутся к пенатам отеческим; в таком случае обещаю твердо: раскаяние зачтено будет вполне. Меры же контрибуционные отменю тотчас по первым возвращениям! В ваших ли силах сие?

Капитан Мицотакис, уже справившийся с предательской слабостью, медленно, опершись на трость, встал. Истово положил крест. Голос его, только что слабый, нежданно налился медью; словно и не было старческих слез.

— Именем Господа нашего, именем матери-Эллады, именем рода Мицотаки говорю: пошлю известье Спиросу, и буде откажется вернуться… предам проклятию, и отлучу от дома и рода, и анафему ему вымолю. Да будет так…

И четверо прочих, поднявшись и приложив правые кулаки к сердцам, повторили хором:

— Да будет так!

И почудился на миг Иван Федорович, граф Днепровский, себе лилипутом; из прекрасных очей под густыми бровями выглянула сама Эллада, древняя, словно небо; звякнула бронза фермопильская в голосах, ветер за окном свистанул разбойно, по-сулиотски [51] — и ясно стало при виде клятвы старцев, что плохи дела султановы, хотя б и сто лет еще тщился он покорить греков…

Не вдруг и очнулся. Помолчал потрясение. Лишь звонкое «бомм» развеяло нечаянное наважденье. Выйдя из-за стола, подошел к архонтам, пожал руки всем поочередно, не чинясь, словно равным.

— Слова вашего мне довольно, отцы; с нынешнего дня прикажу вполовину урезать контрибуции. Ныне же, прощенья прошу, нет более времени. Прощайте; уповаю на мудрость вашу…

Обернулся к адъютанту.

— Распорядитесь, штабс-капитан, подготовить соответствующие бумаги…


Пронзительно-протяжный, вроде уже и привычный, но от того не менее ненавистный, рванулся с небес, вспарывая хрустально-прозрачный воздух, вопль муэдзина:

— Ля илляааа ильаляааа… ал Мухамммааад аррассуул аллааа!..

И после кратчайшего перерыва:

— Аллаааху… акбар! Аллаааху… керим!

Мансуров досадливо поморщился. Закрывай окна, не закрывай — не отгородиться; уже и то хорошо, что научился на людях играть лицом… хоть это постиг в искусстве дипломатическом.

Разговора с ханом не избежать.

С недавних пор изменилось нечто в Бахчисарае, словно воздух сгустился, став плотнее и удушливее, вокруг миссии Республики Российской; трижды подкатывалась к воротам толпа оборванцев, ведомая косматыми дервишами, угрожала разгромом двора, а ханские сеймены [52] не торопились и появлялись лишь после того, как своими силами отгоняли басурман; двое гусар скончались, отведав купленного у прохожего торговца изюму; мурзы, недавно еще приторно-сладкие, будто из лукума слепленные, сразу и вдруг прекратили наезжать с визитами, разве лишь Туган перекопский, известный русофильством, порой наведается, однако и он уже не тот, что прежде: посидит молча, повздыхает, водочкой побалуется втихую — и отбывает, слова путного не сказав. Самое же главное: две недели, как прервалось сообщение с Севастополем; оттуда вестовые не прибывают, и свои исчезают, словно в воду канув… Сейменский ага на вопрос о сем покачал головой, отговорился степными аламанами [53]. И по глазкам узеньким видно было: лжет! лукавит гололобый!

— Все готово, вахмистр? — спросил Мансуров конвойца.

— Так точно, ваше благородие!

— Ну, с Богом!

…Пока ехали кривыми улочками, утвердился в мысли: неладно кругом. Галдящая толпа, пестрая по-восточному и вместе с тем омерзительно грязная, липкая даже и на вид, затихала при виде миссии, подавалась к стенам, освобождая проезд, но взгляды, взгляды!.. даже оборванцы, ночующие под глинобитными дувалами, позволяли себе глядеть дерзко, с вызовом. И никаких звуков. Вот только что еще гомон и крик, а ныне — молчание, тугое и тяжелое.

— Мать твою!.. — услышал Мансуров. Оглянулся: вахмистр, бледный, отбрасывает обратно в толпу дохлую крысу; в лицо швырнули, едва успел перехватить.

Метнувший падалью и не думает скрыться, стоит, подбоченясь, на виду; шаровары обтрепаны, в пятнах, чапан разлезся клочьями; в руках связка дохлятины, а глаза белым-белы, словно и нечеловечьи… явный терьякчи [54]. Скалит гнилой рот; доволен: хоть раз, а заметен в толпе.

Столкнулся глазами с Мансуровым, осклабился до ушей, встряхнул крысами.

— Урррус-шайтан! Ай, карачун!

В толпе шелест, шипенье. А сеймен ханский здесь же сшивается; все видит, все слышит, а вроде и не замечает…

Мансуров, превозмогая холодок противный, надменно выпрямился, глядя поверх бритых до синевы голов, засаленных тюбетеев и негусто торчащих тюрбанов. Чуть подшпорил коня, затылком ощущая, как, пропустив миссию, смыкается за всадниками татарва.

«И это — братья предков моих? — подумал едва ли не с тошнотой. — Ужели таким был и Мансур-бей?»

Новые улочки. Новые толпы. Но пронесло; проехали. У врат дворцовых сеймены скрестили копья, не пропуская. На ярлык с тамгой [55] и не поглядели. Почти час стоял у ворот, чувствуя, как закипает в сердце истинно здешнее, неведомое ранее дедовское бешенство. Сперва, сколь мог, обуздывал себя долгом дипломатическим. Потом сорвался:

— Комиссар Республики Российской перед вами, чурки скуломордые! Прочь с дороги! — и уж попер конской грудью на сейменов, не размышляя о следствиях, прямо на вмиг склоненные копья.

Тут же, чертиком, ага объявился. Велел впустить. Объяснил: хан светлый с Аллахом беседовал, отчего и не мог призвать к себе немедля. Ныне повелевает войти.

— Джигитов тут оставь, Мансур-бей, — добавил, щурясь. — И саблю отдай, ни к чему тебе сабля.

Вспыхнул Мансуров.

— Комиссар Республики Российской с оружьем не расстается; тебе, ага, сие ведомо…

— Якши [56], Мансур, якши… давай фирман [57] свой!

Увы, нет грамоты: генерал Давыдов, лихоманкою помирая, не успел формальность исполнить. Пришлось смириться. Отстегнул саблю, сунул ближнему сеймену. Ободряюще кивнул гусарам: не бойсь, не бойсь…

Вошел во дворец. Сеймены, с двух сторон зажав, повели темными коридорчиками. Вновь подивился Кирилл Мансуров убогости покоев: ковры, как один, драные, стены исцарапаны, облупились, куда ни глянь — паутина, будто совсем уж прислуги нет. Повсюду муллы: седые и темнобородые, в зеленых чалмах и в белых. Глядят, не скрывая ненависти; впрочем, эти и в хорошие дни сего чувства не прятали: знают, сильны! — сейменов у хана кучка, орды на Яйле [58], а за этими — толпа базарная. Они ее и подняли в январе урусов резать, они и хана с Кубани привезли…

У высоких, в тонкой, хоть и порядком ободранной резьбе, дверей остановились. Ага трижды ударил в створки и обернулся.

— Великий Гирей, падишах правоверных, хан четырех орд Крымских, владетель Ногайский и Перекопский, дозволяет войти!

Зал, чуть более светлый, чем прочие. Напротив двери — ковер; не так уж и плох, не в пример прочим, в Одессе на базаре рублей за пять пошел бы. Под самою стеною — возвышенье с тремя ступенями. У ступеней, поджав ноги,

— трое. Калга, нуретдин [59], визирь великий. А на возвышении, на семи потертых подушках скверной парчи

— хлипкий, с жидкою крашеной бородкою, с бегающими глазами человечишко.

Молчат. Глядят сквозь щелочки.

— Солнце Правовэрных слушает тебя, Мансур-бей…

Это визирь; прочие по-русски не разумеют. Давыдов татарским владел, ему легче было, мог и на хана прикрикнуть. Смутно пожалелось Кириллу: зря пренебрегал изученьем языка предков своих; хотя — кто же знать мог, как обернется?

Сделал три встречных шага, предписанных этикетом. Сдвинул звонко каблуки.

— Именем Республики Российской прошу хана ответить: когда намеревается послать конницу, обещанную в помощь Верховному Армии Республиканской Командованию?

Эх, все ж не дипломат! Давыдов бы нынче соловьем распелся, халвы б словесной размазал, как заведено. Мансурову же подобное не по силам; сразу взял быка за рога. Троица осталась невозмутимой, визирь же и ага сейменский, русский понимая, прищурились еще больше.

— Именем Республики же, с коей Крымским ханством договор подписан о взаимной приязни, прошу разыскать причины прекращения связи курьерской, меж миссией и Севастополем учрежденной!

А так и надобно! без лепестков ненужных! Азия учтивости не приемлет, ей камчу [60] подавай…

— Ай, Мансур-бей, Мансур-бей, — мелко трясет седенькою бородой визирь,

— горачий ты, сапсем джигит… Дауд-бей, упокой душу его Аллах, ласковый был… Ну, чэго еще гаварыть хочеш?..

— Именем же Республики, — отчеканил Мансуров, — требую учинить розыск заводчиков смуты в Бахчисарае, направленной супротив чести миссии Российской, тем самым же и Российской Республики!..

В январе еще за хулу на Республику ссекли на майдане ханским велением головы семерым, средь которых даже и мулла был; сами татары арестовали, не дожидаясь слова из миссии. Ныне же визирь усмехается:

— Плохой твой слово, плохой… сапсем яман! [61] Кырым не Русистан; Аллах челавэку язык дал, гаварыт пазволил; как же казнить за мысл?

Согнувшись вдвое, оглянулся, прокурлыкал по-татарски что-то длинное, видно — перевел; хан хихикнул, калга с нуретдином губы раздвинули, даже сейменский ага, здесь безмолвный, смехом пошелестел.

Мансурова словно забыли. В ответ визирю пискляво пролопотал хан; калга каркнул; нуретдин кивнул медленно. Визирь разогнул спину, повернулся к комиссару.

— А, зачэм долго гаварыт? Слушай слово хана, Мансур: сабак ты, гразный сабак! язык свой забыл, Аллаха забыл, пыредков забыл… тьфу!..

Скривился, сделавшись похож лицом на печеное яблоко.

— Нэт угавора! Кырым вам конницу давал? Давал… гдэ пабэда? Адын, два, тры тыщ джигит к Аллаху ушлы! — гдэ пабэда?.. Шайтан-дэло — на цар встат… В Кырым — хан, в Русистан — цар, нэт? Иды, Мансур, иды… нэт угавора!

Потер руки, меленько рассмеявшись.

— Вэрховный твой — пхе! пайды, скажы: Кырым нэ знай ныкакой Вэрховный… наш гасудар — султан Порты [62], хункяр [63] и падышах… вот так скажы!

Визирь говорил все визгливей, перхая и плюясь. И, сбитый поначалу с толку, Кирилл понял, что пришло время огреть камчой, чтобы помнил пес, кто хозяин.

— Великий хан! — хоть и знал, что слова единого не поймет азиат, обратился к возвышенью, намеренно презрев визиря. — Предательство не красит властелина. Ханство свое получил ты из рук Республики Российской и верностию ей обязан…

Остановился, дабы утяжелить намек. Вымолвил веско:

— Если же мнишь для себя пользу иметь; врагу России предавшись, вспомни: достаточно в Крыму войск, дабы мятеж ордынский на корню пресечь. Всему воинству твоему хватит столкнуться и с гарнизоном севастопольским…

— Ай, Мансур, Мансур… глупый твой башка! — уже откровенно смеется визирь; изо рта брызжут капельки слюны. — Зачэм грозыш? У Кырым сытрах нэт; Аллах укрэпыт, султан паможэт… слыхал, продавший вэру, такое слово: газават [64], а?

Отошел, уселся на ковер, скрестив ноги, мигнул снизу вверх хану; тот кивнул торопливо. На плечо поручику легла тяжелая ладонь сейменского аги.

— Ходы, свыня…

…Вечером сквозь решетку крохотного оконца увидел Кирилл Мансуров ровную кучку голов посреди дворика, у фонтана. Без ужаса, отстраненно, узнал: гусары, вахмистр, писарьки из миссии. Подумал: вот и смерть.

И ошибся. Далеко еще было до смерти; впереди, вскорости, трюм корабельный, и Стамбул, куда привезут его бакшишем [65] ханским султану, и замок Семибашенный: долгие восемь лет без света, на мокрой соломе, с крысами в обнимку… а затем, по замиренью императора с султаном, выдача, суд военный и лютая стужа акатуйская. И уж потом — смерть.

Всего этого не ведал пока.

Как не знал и того, что в этот самый день, утром еще, янычары высадились в Керчи и на Арабате, сбив заслоны, что орда татарская, хлынув с Яйлы, окружила полумесяцем Севастополь — и гарнизон фортеции, в ответ ультиматуму, изготовился к обороне.

Именем Империи Российской и Государя…


У «Оттона» гуляли — шумно, враздрызг, с боем посуды; не утихало целыми днями, а в последнее время, как сгинули куда-то патрули греков-гетеристов, пошло и по ночам. Цены взбесились; ассигнаты Республики рухнули в грязь — расплачивались золотом и британскими пашпортами; на худой конец, шло и платье. Некому было разогнать шваль, да и редкие попытки урезонить кончались мордобоем: терять нечего! фронт почти лопнул, Дибич со дня на день войдет в Одессу — вот и торопились догуливать, чтоб в Сибири было о чем вспомнить.

Смешалось все: офицеры, солдатня, канцелярские крысы, контрабандисты, цыгане, арнаутские головорезы — было бы на что, а ежели на мели, иди на улицу, разживись… Мещане уж и носы не высовывали с темнотою, и все равно: что ни вечер — визг, а наутро из разбитых дверей крючьями вытягивают зарезанных не за кошелек даже, за сюртук либо салоп поновее.

Славно гудели, от всей души. Но корнет, тесно вжавшийся в темный угол напротив входа, не слышал криков; одна лишь мысль: не пропустить! Твердо решил: если и сегодня не отважусь, застрелюсь. Глядел, не отрывая взгляда от ярких дверных стекол, вытягивал шею, когда с гиканьем вываливалась пьяная гурьба, волоча полуодетых девиц, аж через улицу пахнущих шампанским.

И углядел! Кинулся, не чуя ног под собою, махом перелетел дорогу, телом преградил путь.

— Мадемуазель! молю… два слова!

И страх лютый, сердце разрывающий: вот, сейчас… полыхнут гневом дивные очи! изогнется бровь строго: что вы себе позволяете? и пройдет, сгинет навеки, и ничего уж более не будет, никогда, никогда не будет…

Пал на колени, глядя, словно на икону.

— Дивная!.. простите вольность мою… единый вечер оставлен мне для встречи… не откажите!.. завтра на позиции…

Не думал, каков в ее глазах; она же, посмотрев, оценила сразу всего: серый мундир с корнетской лычкой, разномастные пуговицы, ясные, широко распахнутые глаза; прикинула: не более шестнадцати…

Господи! какой букет! розы темного пурпура… где ж добыл такие в апреле?.. у греков разве… но какова ж цена?!

— Богиня! примите… знаю, ничтожны для вас цветы, но — осчастливьте, молю…

Сам смелостью своей воспламенялся; и вот уж — о, счастие! — ведет Ее к себе («не смейте и думать, Дивная, о худом… честью клянусь, одного лишь жажду: видеть вас, наслаждаться беседою с вами…») и не лжет, не лжет! страшно и подумать о прикосновенье к неземному… увидел Ее третьего дня, мельком, из окна лазаретного — и вспомнить после не смог, лишь одно вставало пред взором внутренним: ясное, будто зорька в имении, столь радостное, что от одного лишь сознанья — ВИДЕЛ! — легче становится жить; а еще — локоны, небрежно выбившиеся из-под капора, светлые-светлые завитки да профиль точеный… и вот — увидел на улице: шла через весеннюю грязь, словно паря над нею, будто и не касаясь земли… до самого «Оттона» проводил; что Ей там? Не посмел ни войти следом, ни после подбежать, когда вышла… никак невозможно, не представлены, да и вел Ее под руку поручик-фат, она же была печальна и дика, словно отвергая сию фривольность самим видом своим…

Кто он Ей? Муж ли, брат, возлюбленный? во сне убил в поединке ненавистного противника, на следующий же день — опрометью к «Оттону», будто на дежурство — и увидел, на сей раз одну, и вновь грустную, словно бы даже в слезах; фат оскорбил Ее! — подумалось с ненавистью, но и с удовлетвореньем; подойти — и она моя! — но не посмел, а послезавтра уж на позиции… нога залечена… — и осмелился, наконец! и вот она рядом со мною, и впереди ночь, и я изъясню ей все чувства свои; откажет ждать? пусть! тогда — в бой, и умру счастливым, ибо говорил с Нею…

Вот уж и крыльцо…

— Присядьте, мадемуазель… извините беспорядок сей кельи… — бормотал что-то совсем уж невпопад, суетливо прибираясь, не отводя глаз от Нее, уже скинувшей накидку, уже сидящей на оттоманке, — присядьте… угодно ль вина немного?

Не увидел, почувствовал улыбку, знак согласья. Откупорил бутылку; сего добра довольно — однополчане изрядно снабдили империалами [66], дабы закупил в Одессе.

— За вас, Дивная, за вас, светом Авроры восходной дни мои суетные озарившую… — лихорадочно отыскивая слова, никак не мог найти значительных, умных, пристойных случаю; потому безбожно пересказывал речи из книжицы маменькиной о Поле с Вирджинией, опасаясь одного лишь: как бы не поняла, что не свои слова говорит. И ощущал во всем теле мерзейшую дрожь, словно бы каждая клеточка тряслась.

Так же молча приподняла бокал, пригубила.

Щегольски отряхнув (подсмотрел у капитана Быкова!) опустошенный фужер, корнет ощутил теплое прикосновенье к сердцу, изнутри. Дрожи стало поменее, и руки вроде окрепли; впервые осушил так вот, до дна, ранее, по чести сказать, не доводилось — маменька заповедала…

— Позвольте еще?

Кивнула. О, богиня! безмолвна, загадочна…

— Сколько лет вам, дружок?

О, какой голос, словно звон хрустальный, словно два фужера столкнулись…

— Богиня, позвольте еще фужер? Мерси…

— Но сколько все же?

— Семнадцать…

Ничто не дрожит более; корнет блаженно улыбается, любуясь нежным ликом, но отводя все же глаза, чтоб не оскорбить нескромным взглядом.

— Как странно, мне показалось — не более шестнадцати. Вы еще совсем мальчик…

— Я не мальчик!

Вскинулся обиженно: ах, вы так? — так вот же вам! — не спросясь, осушил еще бокал.

— Я корнет Республики Российской… и я влюблен! в вас! я очарован! не смейте не верить мне…

Отчего казалось страшным вымолвить заветное? — вовсе не страшно… вот только еще немного вина, совсем немного… Богиня, я буду убит! я знаю наверное, что жизнь моя кончена, но вы подарили мне счастье… и мы уедем с вами в именье, к маменьке… впрочем, отчего именье? я буду убит! и революция помянет меня на победном пиру…

Совсем близки Ее глаза, словно небо опрокинулось вдруг и пролилось без остатка в дешевый нумер… о мой кумир! нас мало, очень мало, но мы сразимся с деспотизмом, Дибичу не одолеть… ваше здоровье!.. маменька будет весьма, весьма… а обещанье мое Вареньке утратило силу, не сердитесь, Дивная, то было детство… лишь вам верю без остатка, весь ваш, и, хотя молод, прошу руки… нет, я не мальчик!.. а вы скверная, зачем с поручиком шли?.. гадкая, гадкая, обожаю… ах, сколько грязи вокруг…

Все вертится, идет хороводом перед глазами; где вы, любимая? ах, как тепла ваша рука… позвольте коснуться губами… нет! не гневайтесь, я не… о, благодарю вас… вы совершенство, а все вокруг изменники и враги, только капитан Быков орел… видели бы вы, как он пьет из двух бу… простите, это — за Конституцию! но следующая вновь только за вас… я представлю вас Быкову своею супругой и маммменька будет тоже рада… а клюква у нас отменная, и мы с Варенькою пойдем в лес… мы ведь возьмем Вареньку? она чудесная, чудесная… а Стаська Бобович оказался изменником, представляете, любимая? — Стаська! под одною шинелью с ним под Винницей, а он…

Нежные-нежные, прохладные губы чуть касаются горячего лба; тонкие пальцы невесомо пробегают по щекам…

— Каково имя ваше?.. впрочем, нет, не нужно… меня ведь убьют, я не хочу знать его, у богинь нет имен… а я Вад…ик! Вадим… о, милая, милая, милая… мы будем вместе до конца!.. ах, как славно мы умрем…

Все требовательнее тонкие руки, они проникают под сорочку (как? где ж мундир?), они гладят грудь, как некогда маменька… маменька-а-а!.. но что вы? как не стыдно?.. не надо, не нааа… а ласковые пальчики обвили уже всего, и никак не вырваться из объятий, но вот уже тело не хочет вырываться и покоряется душистому, светлому, оплетающему, втягивающему в себя — и все тает, уходит, гаснет в сумасшедше раскручивающейся сладкой круговерти…

И пришло утро.

Еще не раскрыв глаз, протянул несмело руку к стене — пусто! Вскинулся… Простыни смяты, сбились на пол; никого рядом… лишь на подушке — волос… длинный, светлый, шелковистый. И во всем теле играет незнакомая радостно-торжествующая сила; даже густая тяжесть в затылке отступает пред нею, неодолимой.

Бережно-бережно снял с подушки бесценную нить, поднес к губам. Была! была и пропала, дивная…

Коснулся шеи привычно — там, на цепочке, образок маменькин в окладе скверного золота; вплести реликвию! ведь найду же ее! и никогда уж не расстанемся. Ощупал недоверчиво шею, грудь, и еще раз — нет образка. И перстенька, Варюшей даренного, когда в полк убывал, тоже… скатился с пальца, нешто?

Свесился растерянно с кровати, заглянул на пол пыльный: да где ж оно?

А на полу пустые бутылки, с полдюжины, да букет позабытый, смятый в метелку, да еще кошелек быковский — наизнанку вывернут, пустой совсем. И сапоги пропали…

Гадко, гадко, гадко!

Ни вина купить, ни на фронт пойти.

Плачет корнет…


«…и посему, полагая Долг Воинства Росского пред грядущими поколениями и Отечеством нашим исполненным с честью, а равно и сознавая ответственность перед Россией в годину опасности. Империей) Оттоманской приуготовленной, — ПОВЕЛЕВАЮ:

— всем частям, кои войску Романова Николая сопротивленье продолжают оказывать, сложив оружие и отойдя с позиций своих, поступать впредь по собственной воле и усмотренью, оставаясь в уверенности, что Отечество подвига их не забудет.

Первоприсутствующий Управы Военной Малороссийской и Новороссийской, Главнокомандующий Армией Республиканской и Верховный Правитель МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ».


С утра затворилась Лизанька в будуаре; рыдала, не отпирая никому, даже и супругу. И только услышав ясно, хоть и через двери, негромкий плач, Воронцов окончательно понял: вот и все. Пусто во дворце. Терзаясь всхлипыванием жены, спросил негромко: «Душа моя, золотко, прикажи, что сделать?» В ответ — то, что и ранее.

Ушел к себе; бродил по кабинету, размышляя. Со дня смещенья своего инсургентами хоть и не был уж губернатором Новой России, а города не покинул. Пусть и полагал сию революцию вздором, а интересно было: куда вывезет? Вывезло куда и предполагал. Недаром на приглашение в Управу войти, еще с год тому, ответил, покачав головой: «Из нашей-то соломы да лепить хоромы? Увольте…»; после уж и не подходили.

Лизанька — иная; что ж! — полька, вольность в крови бурлит. А не понимает, что подлинная вольность не вино французское, пробки вышибающее, а британский эль, коему для вкуса отстояться надобно.

Посмеялся: вот уж и эль в пример беру. Впрочем, к Британии испытывал чувства трепетные с малолетства; батюшка приохотил. Все восхищало, даже и недостатки, к коим, к слову сказать, лишь надменность и относил. Но, признавая, оправдывал: кому ж, как не сынам Альбиона, надменными и быть?.. над всей Европой возвысились силою не меча, но закона. Думая о том, светло завидовал…

А Лизанька — что ж, дама, сердечко чувствительное. Жалеет Сергея Ивановича, не разумея, что решился уже Верховный и не отступит от принятого. (Сам я, — размышлял порою, — окажись на месте вождя инсуррекции, иначе б не поступил.) Просьбам жены слезным не смог, правда, не поддаться; испросив встречу, привел с собою в Белый кабинет некоего господина, казалось, из одних лишь рыжих бакенбард состоящего. Представил: «Прошу, Сергей Иванович, сие — my old friend [67], капитан Дженкинс, чей клипер стоит ныне на рейде одесском. Одно лишь слово, и вы — матрос; море ничье, мир огромен, команда надежна! а Штаты Северо-Американские конституционеров не выдают…»; и бритт, разобрав кое-как, о чем речь, закивал согласно: «O, yes, yes!»

Как и предвидел, отвечено отказом; не обессудь, Лизанька…

Представил супругу: сидит заплаканная, носик покраснел, локоны развились; когда такова — ни в чем отказать ей не в силах, все готов простить, как некогда, сломив гордыню, простил жестокий куриоз с заезжим из Петербурга арапом.

Об одном только Сергей Иваныч и попросил: «Кто из штаба пожелает, прошу в месте на судне не отказать!» И добавил еще: «Идите, граф!» — так, словно все еще оставался властью высшей. Лишь позже понял Воронцов, что слово «граф» сказано неспроста; титул прозвучал признаньем неизбежного…

Михаил Семенович присел в кресло, налил себе сам, прислугу не беспокоя, рому; сперва, как обычно, на самое донышко, затем, помедлив, добавил еще. Закутался по-домашнему в плед.

Противу кресла, на стене — карта. Добрая печать, британская. Как на ладони и Малороссия, и край Новороссийский. Прежде по делам губернаторским необходима была, после снимать не стал из любопытства. Пока интрига завязывалась, следил нередко: как оно там? Куда катится? С марта наскучило. По стылым февральским степям, лихо волоча батареи, дошел Паскевич до Херсона, рассек фронт, отрезал Тавриду от Одессы; и распутица весенняя уж никого не выручила, разве чуть добавила огоньку в play [68]. И пошло, пошло… куда конь с копытом, туда и рак с клешней; даже и Гика, господарь молдавский, поживиться решил, кинулся с гайдуками своими на Тирасполь. Право же, в обиду сие Сергею Иванычу: единая победа мартовская — и над кем же? Небось по сию пору господарь портков не отстирал после Дубоссар.

Нежданно пугала тишина. В последние месяцы, волей-неволей став хозяином штабной квартиры, успел от беззвучия отвыкнуть. Люди, люди, люди… теперь же — никого; последние вечор ушли с Дженкинсом. С гостями, пусть незваными, попрощался учтиво, как должно, как истый gentileman; лица их словно в единое слились, столь одинаковыми казались при прощании. Одно запомнилось: непривычно льдистый проблеск в синих глазах отца Даниила. Видно, проснулась все же под самый конец умная немецкая кровь…

Ударили часы. Полночь. И опять, наважденьем, примерещился Верховный: сидит, видимо, так же, у стола, в свечном мерцании. Ждет. Считанные часыостались: не позже рассвета войдет Дибич в Одессу, авангард его уж выступил с Нерубайских хуторов… сия последняя весть адъютантом с аванпостов принесена поздним вечером. Да, ждет.

Представив, невольно вздрогнул. Признался себе: сострадаю. И оттого раздражился не на шутку. Да разве же штыками Конституцию утверждают, господа?! парламентарно, никак по-другому…

Однако в России? God only know [69].

А тишина густела, накатывалась, подминала, и море, гудящее за темным окном, бессильно было прийти на выручку; штормовой ветер бился в стекла и откатывался вспять, оскорбленно воя. Суда небось прыгают на валах мячиками…

Каково ж там, у Дженкинса, ушедшим?..

Не вытерпев тиши, хлопнул в ладоши. Мгновенно вошел Яшка, servant [70]; замер вышколенно. Не уловив приказа определенного, подлил рому в бокал, проскользил по паркету тенью, присел у камина. Под тихое шуршанье сухой щепы несколько унялась непонятная, неотступная весь вечер тоска.

Завтра представляться Дибичу, подумалось некстати, дела статские принимать; больше некому…

Облегченно ощутил легкую дремоту; провалился было, но не спалось, не спалось… С досадою открыл глаза.

Да, некому больше, а хлопот немало; помощь Севастополю из Одессы пойдет, неоткуда иначе, а судов в порту, считай, нет… разве что купеческие реквизировать?..

— Яков!

Нет Яшки, вышел беззвучно.

И вновь навалилось…

And, however, is this country really doomed by thee, my Lord? [71]


Одно еще не было безразлично: кто придет брать?

Если Дибича посланцы, ладно; сие неизбежно, так сам себе определил. Но не было доверия к оставшимся. Зачем задержались? Пленив, уж не отпустят; злопамятен Николай Павлович… южанам изловленным Пестелева судьбина райскою долей покажется. Разве что выдадут, кто сообразить сумеет, Верховного — тут уж вместо петли службишку пожалуют, хоть и не ближе Урюпинска, а все ж какую-никакую…

Готов был, впрочем, и к этому. Но — не хотелось.

Часа за три до рассвета с шумом распахнулась дверь; черными пятнами заколыхались на пороге силуэты — не различить, не узнать. Замешкались, будто в последний миг оробев. Но ненадолго; один, то ли главный, то ли просто смелей прочих, вышел из сумрака, шагнул в неверное облако свечного марева.

— Именем Реституционной Комиссии Юга Империи Российской, я, обер-аудитор Боборыко…

ЭПИЛОГ: 1827 ГОД, МАЙ

Ночь подкралась потихоньку — и прыгнула, стремительная, промозглая не по-майски. Вжалась в траву, сгустилась так, что ни зги не увидать; лишь светится костерок, выхватывая из тьмы колесо татарской арбы, да близ огня пофыркиванье: овцы, кони ли — не различить.

Перекрестился, вышел на свет.

— К огню пустишь? — не выговорил, выстонал. Не устояв, качнулся; упал, неловко подвернув ногу, но и не заметил боли; на локтях подтянулся к теплу.

Татарин у огня вскинулся было, но тут же и успокоился, рассмотрев лохмотья мундира; так и остался на корточках, только саблю подтянул поближе.

— Зачем не пускай? Степ болшой, ты болной. Надо пускай…

— А крест-то? — скривился, выворачиваясь к теплу боком.

— Э, кырест… — татарин тоненько хихикает. — Махметка так думай: Мухамет пророк, Иса-Муса тож мало-мало пророк. Они понимай. Голодный, урус? Ашай…

Господи-Иисусе! шурпа! жирная, теплая еще, с мягким хрящом на дне пиалы. Выхлебал вмиг, через край, кусков не разгрызая.

— Хорош шурпа Фатма варыл, а, урус?

— Ага! — только и выдохнулось в ответ благодарно.

— Э! Баба Махметкин хорош, малайки хорош, барановца хорош; богатый Махметка бай, а?

Теперь, оклемавшись чуток, рассмотрел благодетеля: подборист, плосколиц, бородка реденька, а глаза веселые. Славный татарин, ей-богу!.. а руки жилистые, сильные.

— Русскому-то где выучился?

— Караблык-аул… Севастопл знай, кунак? Там жил, урус-апчер горы водил; бик якши таньга [72] апчер давал… Куда шагай, урус?

Не стал скрывать:

— На Кубань…

— Кубан, Кубан… — забавно прижмуриваются редкие брови. — Все тепер одно знай: Кубан. И Махметка — Кубан. Зват как?

Смешок выдавил через силу, аж зубы скрипнули.

— Никак. Был да сплыл молодец…

— Зачем никак?.. йок никак! яман… Вот: стану зват Урус, а? якши имя, бик якши! Шагай вместе, Урус, а? Кубан пришли, Махмет баран паси… ты, кунак, умей баран паси? йок? ай, яман… ну, к мулла ходи, говори: Аллах верю, к мусулман хочу… мулла тебе башка брей, абрек будешь, а, Урус?

— Там поглядим. А вместе… что ж. Ты-то с какой радости тут?

Татарин разводит руками.

— Тихо сиди, Урус, малайки спат в арба. Аллах акбар… Махметка Кырым жил, яблук-алма имел, барановца имел, Фатма свой имел — что еще? Нет, умный люди приходи, так говори: газават наступай! бери, Махмет, ятаган, уруса рэжь… Аллах велел! Мудрый люди — мулла, бай… как проверяй?.. Махметка Мекка не бывай, мулла бывай. Э! Глупый Махметка, сапсем дурной башка… урус-апчер хватай, горла рубай: а, елдак-шайтан, Кырым хотел? Вот тебе Кырым…

— Ну?

— Ай! тепер в Кырым цар-султан воюй; умный люди Стамбул беги; мулла Стамбул живи, бай Стамбул живи тоже. Махметка куда беги?

— Да уж, бедолага…

Подумалось: а не ты ли, брат?.. и отступило, пропало; какой же людорез, коли так густ во рту вкус дареной шурпы? Улыбнулся; в ответ — тоже улыбка.

— Ак-Миклай яман, турк-султан яман… Махметка умный тепер; все понимай; Фатма арба сувай, малайки арба сувай, баран-овца бери… хуш, Кырым! Кубан шагай…

Пригляделся к лежащему.

— Э, Урус!

Куда там… уже не слушает гость ночной. Встал, покопался в арбе, кинул к костру кудлатую овчину.

— Дурной мой башка! Болтай, болтай… сапсем твой глаза спи, кунак. Вот тулуп, якши, а?

Помог завернуться, подоткнул полы заботливо, сберегая нежное тепло.

— Э?

— Якши, Махмет. Спасибо…

— Ай, какой дела!..

Притих, уставился в костер, напевая вполголоса что-то без слов, заунывное. Встрепенулся вдруг, вспомнив важное. Не утерпел, нагнулся, потряс за плечо.

— Урус!

— А? Что?! — не удержи татарин, вскочил бы, ошалело озираясь.

— Харош, кунак, все харош… вот скажи: ты жил, я жил, люди кыругом тоже жил. Яман, якши… жил, однако. Тепер — йок, сапсем карачун… Кырым кыров, Русистан кыров… что такой, ты знай? небо упал, а?

Спросонок не усмехнулся даже наивности степняка. Встряхнул головой, соображая.

— Революция сие, Махмет.

— Как сказал?

— Ре… волю… — и не сумел договорить, не то что растолковать; ткнулся в тулуп лицом, провалился, уж ничего не видя, не слыша. Татарин вновь было сунулся будить, потряс, подергал. Никак; вмертвую рухнул попутчик. Хмыкнул. Огладил усики. Подложил под голову шапку.

— Храпай, Урус…

Отошел, в арбу заглянул. Татарчат троих погладил осторожно, боясь разбудить. Вернулся к костру, уставился в огонь.

— Бисмилля!.. Махметка йок глупый… — опять ломаным русским, будто бы спящему, — Махметка вот как думай: адын малайка делай, два делай, тыри малайка… сапсем хорош, а? Малайка сам не шагай, Махметка бала [73] корми. Малайка расти, расти, Махметку корми: ашай, ата. Якши! Пока малайка расти, Махмет камча бери, малайке зад в кыров секи: а, шайтан! а, матер-черт! баран паси, Аллах люби, яблук-алма кушай… Никогда рывалуция не делай!..


Клубится тьма.

Потрескивает в степи костерок.

Гаснет, затухает зарево над Новороссией…

ПОСЛЕДНЕЕ

Сергей МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ Подполковник. Член Южного общества. Глава восстания в Черниговском полку. После разгрома под Ковалевкой пленен; осужден вне разрядов.

Повешен 13 июля 1826 года.

Михаил БЕСТУЖЕВ-РЮМИН Подпоручик. Член Южного общества. Инициатор восстания в Черниговском полку. После разгрома под Ковалевкой пленен; осужден вне разрядов.

Повешен 13 июля 1826 года.

Михаил ЩЕПИЛЛО Поручик. Из «Соединенных славян». Отличился храбростью в восстании.

Убит 3 января 1826 года под Ковалевкой.

Иван СУХИНОВ Поручик. Из «Соединенных славян». Отличился храбростью в восстании. После поражения отказался от бегства за рубеж, желая разделить участь друзей. В Зерентуйских рудниках подготовил восстание ссыльных. Предан, приговорен к порке и расстрелу.

Покончил с собой накануне экзекуции 1 декабря 1828 года.

Ипполит МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ Штатский, 19 лет. Отличился храбростью в восстании. После разгрома под Ковалевкой пленен.

Застрелился 3 января 1826 года.

Иван ГОРБАЧЕВСКИЙ Поручик. Из «Соединенных славян». Пытался поднять колеблющиеся части в поддержку Черниговскому полку. Арестован 2 января 1826 года. Приговорен к вечной каторге.

Умер на поселении в Сибири 1 января 1869 года.

Михей ШУТОВ Унтер-офицер. Семеновец. Ветеран Отечественной войны. Член Южного общества. Отличился храбростью в восстании. После разгрома под Ковалевкой пленен.

Прогнан сквозь строй в 1000 человек 12 раз.

Даниил КЕЙЗЕР Священник села Трилесы. Из дворян. Примкнул к восстанию, благословил солдат и зачитал манифест о начале революции.

Лишен сана и дворянства. Умер в нищете.

Сергей ВОЛКОНСКИЙ Генерал-майор, князь. Один из основателей и руководителей Южного общества. Арестован за несколько дней до восстания в Черниговском полку.

После 30 лет каторги умер в Москве 28 ноября 1865 года.

Артамон МУРАВЬЕВ Полковник конной артиллерии. Отказом поддержать восставших предопределил их поражение под Ковалевкой. Несмотря на это, осужден по второму разряду. Умер на каторге.

Право же, а его-то за что?

Иван ПАСКЕВИЧ Фельдмаршал. Крупнейший военачальник николаевской эпохи. В войнах с персами, турками, поляками и венграми не знал поражений. Граф Эриванский. Князь Варшавский.

Как видим, преуспел. И не без оснований…

Иван ДИБИЧ Генерал-от-инфантерии. Граф Забалканский. Умер от холеры в 1831 году, безуспешно пытаясь подавить восстание в Польше.

Ну, не всем же везет…

Устим КАРМАЛЮК Украинский гайдамак. Больше 20 лет, как умел, боролся с панами. Бывал на каторге. Бит шпицрутенами и кнутом. Убит из засады в 1835 году.

Зато погулял.

Михаил ВОРОНЦОВ Граф. Генерал-от-инфантерии. Герой Отечественной войны. Генерал-губернатор края Новороссийского, позже — наместник Кавказа.

Англоман. Сторонник конституционного устройства.

Впрочем, на карьере сие не отразилось

О Станиславе БОБОВИЧЕ, иных «младороссах», Кирилле МАНСУРОВЕ, гайдамаке ПАНАСЕ, татарине МАХМЕТКЕ, корнете ВАДИКЕ, обер-аудиторе БОБОРЫКО и многих других, в повести этой вскользь упомянутых, сведений История не сохранила…

Сага воды и огня (рассказы)

Сага воды и огня

«…И хотя сами мы не знаем, правда ли эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые люди древности считали их правдой».

Скорри Стурлусон. «Круг земной»

1


Я, Хохи, прозванный Чужой Утробой, сын Сигурда, владетеля Гьюки-фиорда, расскажу о том, что было со мною и спутниками моими после того дня, когда направили мы на север бег коня волны. Вас зову слушать, братья мои Эльдъяур и Локи, сыновья моего отца, не любившие меня. И вас, побратимы, что пошли со мною, не принужденные никем. И тебя, Бьярни Хоконсон, скальд, последний из нас, кто еще жив, не считая меня самого. Трудно говорить о необычном: ведь много серых камней-слов хранят люди, но не каждому дан премудрыми асами [74] дар слагать из них кенинги [75], сверкающие на струнах подобно алым каплям в венцах конунгов [76] Юга; оттого мало саг сложено людьми. И вот, не обученный украшать слова, тебе говорю я, Бьярни, спутник мой, рожденный от славного скальда Хокона: возьми детей языка моего и уложи их по-своему, как подскажет тебе кровь отца, уложи одно к одному, чтобы под небом фиордов засияла новая сага, сага воды и огня…

2

Отто Нагеля пригласили в кабинет рейхсфюрера немедленно по прибытии. Он даже не успел удивиться: увидев же лицо Гиммлера, — испугался. Видимо, что-то случилось. Но что? За свой отдел Нагель был спокоен: спецкоманда для того и существует, чтобы быть готовой в любую минуту. Так что сам по себе срочный вызов не сулил неприятностей. Однако в таком состоянии Нагелю видеть железного Генриха еще не доводилось. Глаза, обычно мертвенно-спокойные, жили сейчас какой-то особой, непонятной жизнью.

— Нагель! — рейхсфюрер вышел из-за стола и подошел почти вплотную. — Вы хорошо знаете Норвегию?

— Я служил там полгода в сороковом, рейхсфюрер!

Быстрота и четкость понравились. Здесь любили определенность. И ценили умение сохранить выдержку.

— Очень хорошо. Нагель. Приказываю: срочно подобрать участок побережья севернее Бергена, выделить охрану и затребовать строительную команду. Из тех, кого потом не придется жалеть. Ответственный — лично вы. Остальные дела сдайте заместителям.

— Яволь, рейхсфюрер.

— Далее. Сотрудник, непосредственно руководящий охраной объекта, должен быть очень, — близорукие глаза Гиммлера скользнули по лицу замершего Нагеля, — вы понимаете, очень надежен.

— Понимаю, рейхсфюрер.

— И еще. Любая дополнительная информация, касающаяся объекта, необходима лично мне. — Гиммлер помолчал и с нажимом повторил: — Лично мне. Вам ясно, мой друг?

— Так точно, рейхсфюрер!

Рубашка на спине промокла насквозь и, казалось, прикипела к коже. Если этот человек просит информацию у подчиненного, значит, всех данных не имеет никто. И, следовательно, кому-то выгодно, чтобы Гиммлер знал только то, что знает. Но если так… О Господи, храни раба твоего…

Не сводя с побелевшего лица Нагеля глаз, вновь ставших тусклыми и равнодушными, рейхсфюрер подошел ближе и, протянув узкую ладонь, добавил почти участливо:

— Идите, мой друг. И запомните: за любую неудачу вы, именно вы, а потом уже все остальные, ответите головой…

3

Финнбогги, погибший от донской секиры, был сыном Аудуна, сына Гунтера, сына Эйрика, от отца же героев Одина сороковым. Третий сын его, Инге, за буйный нрав прозванный Горячкой, убив в поединке Фрольва Бессмертного, бежал от кровавой мести из родительского фиорда и, уходя, взял по согласию отца одну ладью на пять пар гребцов и тех викингов, что признали его ярлом [77]. Тридцать зим и еще семь прожил он и оставил сыну Бальгеру Гьюки-фиорд, взятый по праву меча у прежнего владельца, и три драккара [78], носившие пять десятков гребцов, а также горд, сложенный из прибрежных камней, с очагом и полями. Бальгер Ингесон приумножил нажитое отцом и, породив Агни, завещал ему пять драккаров с веслами на тринадцать десятков гребцов, причем ни один рум [79] в походе не пустовал. Сыном же Агна Удачника стал Сигурд, родивший меня, тот, которого на восемнадцатой весне нарекли Грозой Берегов, а ныне, вспоминая, говорят просто: Сигурд Одна Рука. Матери же своей я не помню.

Чужой Утробой прозвали меня люди Гьюки-фиорда, но нет в этом моей вины, как нет и лжи в прозвище. Валландской рабыней рожден я, Хохи, рабыней и пленницей, и рождение мое стало смертью матери моей. Потому не видел я ее, но знаю: Сигурд-ярл любил валландку и, не велев трудиться в усадьбе, поселил ее в своем доме и приходил к ней по ночам, наскучив надменностью жены своей Ингрид, дочери Улофа Гордого из южных свеев. Зная об этом, Пустым Ложем прозывали меж собой свейку люди фиорда и гневна была Ингрид на мою мать; после смерти ее, не простив, перенесла свой гнев на меня. Признанный Сигурдом, рос я, как один из сыновей, но жизнь моя не была легка, ибо от зимы до зимы бродил ярл по путям волн, люди же фиорда сторонились меня и не мешали Ингрид говорить недобрые слова, иные — из страха перед долгой памятью дочери Гордого, а многие из неприязни к валландской крови, половинной долей разбавившей мою. Злее же прочих были братья мои Эльдъяур и Локи: ведь обида матери стала их обидой, как и положено для добрых сыновей. Локи, острый на язык, назвал меня впервые Чужой Утробой, и смеялась Ингрид, и окликали братья меня так, не боясь моего гнева, ибо их было двое, а я один, возрастом же Эльдъяур превосходил меня на зиму и лишь на две зимы уступал ему Локи. Люди же фиорда, глядя на воду жил, текущую по моему лицу после встреч с братьями в укромном углу, судачили, смеясь: «Видно, охота была пошутить асам, если залили они в жилы валландке кровь цвета нашей!» Отцу же, когда приводил он на зиму коня морей, не говорил я о своих обидах, думая так: и вправду, ведь я — Чужая Утроба; за что ему упрекать сыновей? И еще думал я: пусть говорят Эльдъяур и Локи; придет время и моему гневу.

Двадцатую зиму встретил я, когда раньше времени вернулся из похода Сигурд-ярл, вместо добычи привезя с собой правую руку, завернутую в мешок из тюленьей шкуры. Притихли было люди Гьюки-фиорда, не зная, что будет теперь, когда проведают соседи об увечий? Не придут ли со злом? Но смеялся Сигурд: «Что с того? Со мной моя рука, вот лежит она в мешке. А что не на плече, так это и удобнее: рукавица не нужна!» И поняли свою ошибку соседи, когда пришли, но для многих уже не было выгоды в мудрости: головы их остались на столбах у моря даром вороньему роду, детям священного Мунира, птицы Одина, отца героев. Обилен был пир, и долго благодарили вороны нас отрывистым криком, когда, отягченные пищей, улетали с побережья.

Но, хоть и смеялся Сигурд-ярл, иссякали силы его; сваны-оборотни, приходя незримо, сушили отца. И, почувствовав предел жизни, призвал ярл людей фиорда, и пришли они на зов, толпой став у крыльца, опершись на мечи. Когда же стих говор, вышли к ним старейшие, ведя Сигурда; сам не мог уже стоять прямо. И вызвал ярл из толпы нас, сыновей. Эльдъяур первый подошел на зов, по праву старшего, видевшего два десятка зим и еще две. Сказал Сигурд: «Старшего право — лучшая доля!» И, сказав так, отдал Эльдъяуру ведьму щитов, секиру отца своего Агни Удачника, с насечками на древке, и было этих насечек ровно сто, по числу побед, принесенных ею деду моему. Когда вернулся к викингам Эльдъяур, шагнул я к крыльцу, ибо вторым был по старшинству, но опередил меня Локи, младший — и не по закону был такой поступок. Но не возразили викинги, и промолчали старейшины, и усмехнулась Ингрид-свейка, взглянув на меня; Сигурд-ярл также не отослал Локи на его место, видя, что люди фиорда не встанут за валландского выкидыша; так еще называли меня за спиной. Сказал Сигурд: «Младшего доля — верный защитник».

И, молвив так, отдал Локи луну ладьи, щит, сохранявший еще прадеда моего Бальгера, сына Инге, и изгрызен был обод щита: известно ведь, что, унаследовав нрав Горячки, берсерком [80] был Бальгер, забывавший в гневе боль и изгрызавший в ярости свой щит. С торжеством усмехнулась Ингрид, люди же сказали: «Поистине, велика любовь ярла к младшему сыну: старшему славу недавних дней передал Сигурд, для Локи же древней славы не пожалел». И посмотрели на меня, ибо мне пришло время идти к отцу, даром же мне мог быть лишь меч, поданный старейшими. Хороший меч, тяжелый, в ножнах, изукрашенный серебром, славный меч отца моего Сигурда, принесший ему славу Грозы Берегов — но с предками не связывал обладателя; потому младшим оставался я навсегда, получив его.

Сказал Сигурд: «Ярла желанье — Одина воля, сыну любимому — доля по праву!» Удивились люди фиорда длинной речи, но уже принял ярл у старейшины меч и, обнажив, мне подал. И вскрикнули стоящие толпой, ибо не Сигурдов меч поднял я! Ворон это был, славный Ворон, черный клинок предка Финнбогги, взятый им из рук Аудуна Убийцы Саксов, принявшего меч тот по воле Гунтера; Ворон, клык руки, держал я, черный меч, что сорок и четыре поколения предков хранили бережнее жены и надежней весла, ибо откован клинок отцом героев Одином, и Один же дал ему имя Ворон, в честь и на радость чернокрылому Муниру, вестоносцу Валгаллы [81].

Умолкли викинги, глядя на меч, и не смеялась уже Ингрид, и братья мои молчали, потеряв слова; отец же, Сигурд, шагнул вперед, желая говорить с людьми Гьюки-фиорда, и упал, и уронил голову к ногам стоящих, а когда подняли его, лишь тело лежало на руках слуг, душа же стремилась к воротам Валгаллы. Так отдал фиорд свой сыновьям Сигурд-ярл, сын Агни, сына Бальгера, сына Инге, сына Финнбогги, сына Айдуна, сына Гунтера, сына Эйрика, от прародителя Одина сорок четвертый; в ряду же владетелей Гьюки-фиорда четвертый по счету, но не последний по славе. Так ушел он в Чертог Асов, оставив сыновьям своим Эльдъяуру, Локи и мне, Хохи, прозванному Чужой Утробой, людей фиорда и ладьи, которые еще предстояло делить.

4

Веселым людям жить легко, а смешным трудно. Как жить? — каждый выбирает сам. Юрген Бухенвальд сделал свой выбор в тот день, когда, закончив вчерне расчеты, понял, что он — гений. С тех пор над ним смеялись все и всегда. Кроме Марты, разумеется. Но Марта умница, золотая душа, именно поэтому Юрген посмел сделать ей предложение и никогда не имел повода пожалеть о своем решении.

Коллеги на кафедре едва не заболели от смеха, когда Юрген рискнул предложить их вниманию свои наметки. Они даже не пытались спорить, они хохотали, утирая глаза платочками. Отсмеявшись, профессор Гейнике сообщил ассистенту Бухенвальду, что университет дорожит своей репутацией и он, заведующий кафедрой, не считает себя вправе пользоваться услугами прожектера и («уж простите старика за прямоту, герр Бухенвальд…») потенциального шарлатана. На бирже труда тоже изрядно веселились, когда в дверях возникала нескладная фигура, уныло выклянчивающая любую работу. Непризнанные гении, как правило, не умеют работать руками, а времена была нелегкие. Кризис. Без работы маялись тысячи специалистов, и на фоне их, бойко потрясающих перед агентом блестящими рекомендациями, Юрген Бухенвальд был смешон вдвойне. Боже, Боже! Марта вытянула его из петли; она разрывалась между орущим Калле и случайными клиентками с их дурацкими выкройками. Милая Марта, счастливый билет! Только она верила в Юргена и в наступление лучших времен.

Потом работа отыскалась. С казенной квартиркой, с жалованьем — небольшим, нестабильным. Листки с формулами прочно осели в столе; Марта не позволяла их выбросить, но Юрген знал, что все это уже в прошлом. Бывают ли гениями преподаватели гимназии? Преподавал же он добросовестно, но уныло, отчего и стал посмешищем для учеников. Правда, дети смеялись беззлобно. Что делать, если учитель и впрямь похож на циркуль? А так, что ж? Все наладилось. Калле подрастал. Ах, сын… В кого только пошел? Ни в мать, ни в отца — это уж точно. Ладный, смелый, не давал себя в обиду; в доме вечно шум, друзья, девушки. Никто не смеялся над Калле и отец подумывал уже показать ему пожелтевшие тетрадки. Да, это была неплохая жизнь, но Калле призвали, а вскоре Марта вынула из почтового ящика коричневый конверт с рейхсадлером вместо марки.

С того дня причуды Циркуля усилились: физик мог подолгу искать неснятые очки, иногда застывал, глядя в одну точку, среди урока. Отдадим должное: сотрудники с пониманием отнеслись к горю семьи Бухенвальд в постарались окружить герра Юргена вниманием и заботой. Чуткости в рейхе пока хватало, ведь похоронки были еще редкими птичками. Но знать, что Калле больше нет, было невыносимо. Юргена спасли формулы; они возникали перед глазами везде: на улице, в гимназии, дома. А дом и держался-то на хозяине. Марта с сентября тридцать девятого лежала пластом и молилась, прося Господа покарать поляков и, если можно, вернуть сына.

Марта и формулы. Формулы и Марта. Больше ничего. Дивизии рейха резали Европу, как нож масло; обрезки этого масла появились в лавках, но Бухенвальд не сопоставил причины и следствия. С него было остаточно того, что масла полезно жене. Жизнь ползла, как мутный сон: гимназия, аптека, лавка, дом; масло, картофель, сыр, сердечное, компрессы, счет от кардиолога. И формулы, чтобы не думать о сыне, чтобы найти силы жить во имя жены.

Когда в дом постучался улыбчивый толстяк и попросил Марту проследовать с ним для выяснения некоторых («…поверьте, фрау, весьма незначительных…») деталей, Юрген помог супруге подняться, одел, застегнул боты, закутал в платок и проводил до самого отделения гестапо. Час, и два, и три сидел он, ожидая, но Марта все не выходила. Дежурный не располагал сведениями. Наконец, уже к семи, все тот же толстяк выглянул и предложил герру Бухенвальду идти домой.

Что было дальше? Все — сон. Он, кажется, кричал, умолял, требовал. Она арийка, ручаюсь! Вы слышите, арийка! При чем здесь прапрадед, господа? Мы честные немцы, мы преданы фюреру, наш сын отдал жизнь во славу нации в польской кампании! Где моя жена? У нее больное сердце, вы не имеете права! Уберите руки, мерзавцы! С ним пытались говорить — он не слушал. Видимо, в те минуты, не сознавая ничего, Юрген позволил себе дурно отозваться о фюрере. Во всяком случае, его повели в отделение и долго били. Били и смеялись.

Но смешнее всего было лагерному писарю.

Упитанный, рослый, из уголовной элиты, он прямо-таки катался по полу. Нет, это же надо: Бухенвальд в Бухенвальде! Скажите-ка теперь, что на свете нет предопределений!

Писарю вторила охрана.

Живой талисман!

Ясное дело: промысел божий!!!

Его надо беречь, ребята!!!

А Юргену было все равно. Он замолчал. Терял вес. Оставленный при кухонном блоке, заключенный N36792 даже не пытался пользоваться выгодами своего положения. С метлой в руках, бессмысленно глядя в пол, шаркал по бараку, затверженными движениями наводя чистоту. По ночам ему снились формулы. Только формулы. И Марта.

В один из дней его вызвали в управление. Там некто в сером костюме спрашивал о чем-то. Какие-то бумаги, какой-то реферат… Юрген Бухенвальд не отзывался. Он стоял перед столом в положенной позе — руки по швам, носки врозь — и глядел в стену отрешенными глазами. Серый костюм горячился, бранил коменданта, тот оправдывался, справедливо подчеркивая, что этот заключенный находится в достаточно привилегированном положении, охрана его балует, а по уставу лагерь не богадельня и никаких особых инструкций относительно номера 36792 не поступало. Комендант, сильный и уверенный офицер, говорил тоном человека, сознающего свою невиновность, но не смеющего настаивать. Видимо, приезжий из Берлина располагал немалыми полномочиями.

Юрген помнит: по багровому лицу коменданта катился крупный горох пота. Да-да, это он помнит отлично, потому что сразу вслед за этим человек в сером вышел из-за стола и, подойдя вплотную, протянул ему фотографию.

— Вы узнаете, герр Бухенвальд?

И тогда формулы, наконец, исчезли, потому что на фотографии была Марта. Исхудавшая, измученная, но безусловно Марта!

— Где моя жена?

За полгода это были первые слова, произнесенные Юргеном Бухенвальдом.

— Она в полной безопасности и довольстве. Только от вас, профессор, зависит ее и ваша собственная судьба.

Гость из Берлина прекрасно знал, что стоящий перед ним недоумок никогда не поднимался выше ассистента. Но за красноречие ему платили, как равно и за сердечность интонаций. Приказ найти в Бухенвальде заключенного Бухенвальда («…ваши ухмылки неуместны!») и склонить его к сотрудничеству был категоричен и исходил из инстанций наивысочайших. Неисполнение исключалось категорически.

Юрген слушал и постепенно принимал к сведению. Марта жива, это главное. Происхождение ее прапрадеда может быть забыто, это, в сущности, чепуха, как равно и непродуманные высказывания самого герра Бухенвальда. Неужели? Он попытался поцеловать руку господину в сером, тот ловко отшатнулся и, протянув портсигар, предложил «профессору» присесть и серьезно поговоритъ.

Впрочем, беседа была недолгой. Все, что угодно, добрый господин. Все, все! Разумеется! Да, этот реферат принадлежит мне. Написан давно. Да, единодушно отклонен кафедрой. Нет, вполне уверен, что теоретическая часть верна. Практика? Но у меня никогда не было подобных средств. Не знаю, наверное, много. Думаю, в течение полугода. Да, конечно, готов служить, готов, готов, искуплю, понимаю, как виноват, но я искуплю, клянусь всем святым…

Простите, ради Бога, один только вопрос: позволят ли мне повидаться с женой?


В комнате нудно пахло сердечными каплями. Марта спала неспокойно, изредка тяжко всхлипывая. Потихоньку, стараясь не делать резких движений, Юрген Бухенвальд опустил ноги на пол и нащупал войлочные туфли. Подошел кокну. Раздвинул шторы.

Серый рассвет медленно выползал из-за холмов, стекая по прибрежной гальке к свинцовым волнам, опушенным белыми кружевами. Море негромко рокотало. Сквозь размытую предутреннюю пелену с трудом различались очертания катера, покачивающегося вблизи от берега, и темная громада главного корпуса. Когда выглянет солнце, позолота на фасаде засверкает, а пока что это просто пятно, черное на сером. Любопытно, что сказали бы рыбаки, выселенные отсюда год назад, поглядев на главный корпус? Позолота и граненое стекло; подделка, но какая! Еще бы: полмиллиона марок только на оформление. Как один пфенниг… А во сколько обошелся сам проект? И ведь затраты еще предстоят…

В человеке, стоящему окна, вряд ли кто-то признал бы прежнего Циркуля. Удивительно, что делают деньги! Не дурацкие бумажки, но материализованное признание твоей исключительности. Сегодня Юрген Бухенвальд знал себе цену: в десять миллионов но смете оценила родина его гениальность. Дубовые головы с кафедры, если бы вы могли полюбоваться на проект! Вы смеялись? Так извольте же взглянуть на дело рук изгнанного вами «шарлатана». Только взглянуть, понять все равно не сможете! Куда вам… Нужно иметь прозорливые умы вождей, чтобы оценить в полной мере мое открытие! На базе Юргена именовали «профессором», и он имел право, минуя эсэсовцев из охраны, проходить всюду. Без исключений! Он шел, заложив руки за спину (проклятая лагерная привычка) и высоко подняв голову. Ее, право же, стоило нести гордо.

К сожалению, первый опыт был не вполне удачен. Что ж, случается. В аппаратуре, видимо, что-то разладилось. Это проверяется быстро. Главное: теория полностью подтверждена практикой и, следовательно, Юрген Бухенвальд доказал рейху, что он и Марта вполне лояльны. Здесь, в Норвегии, хорошо и спокойно: ни налетов, ни перебоев с продуктами. Марта рядом, она окрепла и уже выходит гулять. Доктор Вебер прекрасный кардиолог и если он говорит, что к осени жена поправится, значит, так оно и будет. Да и письмо от Калле сыграло свою роль.

Бухенвальд приоткрыл окно и осторожно закурил, выпуская дым в щелку. Святая ложь! Этот грех он возьмет на себя во имя Марты; она не должна страдать. Милый Руди был очень удивлен просьбой, но — умный человек! — понял и кивнул. Письмо пришло спустя две недели. Рваное, мятое, но почти настоящее: почерк Карла-Генриха Бухенвальда копировали истинные профессионалы. Сын сообщал через добрых людей, что был ранен, попал в плен к русским на востоке Польши, что сейчас в лагере, бедствует, но не слишком и умоляет матушку крепиться и ждать победы. Марту это письмо оживило, она словно забыла пережитый ужас, за который, впрочем, уже были принесены извинения, а виновные строго наказаны. С каждым днем жена становилась все бодрее.

Когда солнце взошло над фиордом и серая гладь воды замерцала сине-зелеными переливами, персонал аппаратной был уже в сборе. Профессор Бухенвальд, накинув на плечи синий отутюженный халат с монограммой на нагрудном кармашке, сидел за столом, изредка прерывая выступающих короткими ясными вопросами. Он был доволен и не считал нужным скрывать это. Неудача первого эксперимента — частичная, но все-таки оказалась на поверку всего лишь следствием халатности дежурного техника. Тупица забыл проверить напайку клемм третьего блока. Что ж, во всяком случае, аппаратура доделок не требует. Бледный до синевы, техник попытался оправдаться — Бухенвальд отмел невнятный лепет взмахом руки.

— Об этом, Крюгер, вам придется говорить со штандартенфюрером. Все. А что показывает блок слежения?

Одетые в одинаковые рабочие халаты, сотрудники были молоды и вдохновенны. Они-то хорошо понимали, под чьим руководством работают! Кандидатуры утверждались лично Юргеном Бухенвальдом и, разумеется, Руди Бруннером. Но штандартенфюрера интересовала главным образом надежность кандидата, профессионализм же во внегласном конкурсе всецело оценивался профессором. Только таланты! И только молодежь. Старикам не постичь благородного безумия, сделавшего возможным воплощение проекта в жизнь. После проверки и утверждения счастливчиков доставляли сюда. И Бухенвальд с радостью видел, насколько был прав: молодые люди включались в работу безоглядно, с восторгом. Среди этих ребят в синих халатах Юрген Бухенвальд был богом. Но, как ни странно, ему это оказалось не слишком по нраву.

Ровно в десять заглянул Бруннер. Поздоровался. Осведомился о самочувствии фрау Бухенвальд. Выслушал жалобу на дурака-техника, нахмурился и пообещал примерно наказать. Профессор поговорил с Руди не без удовольствия: штандартенфюрер вне службы становился чудесным молодым человеком, скромным и почтительным. Женись Бухенвальд на двадцать лет раньше, у него мог бы быть такой сын. Во всяком случае, они с начальником охраны неплохо понимают друг друга. Не то, что с сухарем фон Роецки, директором проекта. Тот — просто жуткий тип, у Марты болит сердце, когда она видит его бороду.

Когда штандартенфюрер ушел, профессор приступил к анализу сводки. Судя по всему, повторный эксперимент мог начаться в любой момент и к этому следовало быть готовым. Что-то подсказывало, что ждать осталось недолго, а интуиция гения, господа, что-нибудь да значит! И действительно: сразу после полудня на столе мелодично заворковал телефон. Дежурный техник проинформировал о сигнале готовности номер один.

Спустя несколько минут Юрген Бухенвальд занял место у главного пульта. Сотрудники, прекратив разговоры, напряженно следили за показаниями датчиков, заставляя себя не отвлекаться, не смотреть на экран, по которому медленно ползла только что появившаяся в правом верхнем углу точка. Она продвигалась вниз, по диагонали. Профессор, не глядя на экран — казалось, он один здесь совершенно спокоен, — сутулился на стуле и лицо его было беззащитным и немного смешным. У дверей сипло дышал фон Роецки, спешно вызванный в аппаратную из директорского коттеджа. Он, видимо, бежал, а человеку с его привычками это довольно трудно.

— Профессор… это они? — скрипучий, неприятно-высокий голос.

— Полагаю, да.

— Но на этот раз… Вы гарантируете?

Бухенвальд досадливо дернул плечом. Бессмысленный разговор. Сейчас он не имеет права отвлекаться. Поймите же, наконец! И директор понял, замер у дверей, похожий на статую Одина в прихожей главного корпуса, но Одина худого и бледного, как раковый больной. Застыл. Проглотил слова. Правильно, барон. В эти минуты здесь главный не вы.

— Начинайте отсчет!

— Три. Два. Один. Ноль! — эхом отозвались операторы.

Две белые линии скрестились на экране, поймав в перекрестье ярко-синюю точку. Худая рука, вся в желтых крапинках преждевременной старости, легла на пульт и, секунду помедлив, рванула рубильник. Вот так! Гордись мужем. Марта! Калле, сыночек, спи спокойно под проклятой Варшавой: ты погиб недаром. Твой папа встал в строй и сумеет отомстить за тебя, за тебя и тысячи других немецких мальчиков. Ну-ка, глядите, люди: вот она, история — перед вами! Кто сказал, что ее нельзя изменить? Можно! Если очень сильно любить и очень крепко тосковать…

Разве есть невозможное для гения?

Нет!

Так говорю вам я, Юрген Бухенвальд, смешной человек!

5

Высок был погребальный костер отца моего Сигурда-ярла, Грозы Берегов, и любимый драккар его, «Змееглав», повез героя в дальний путь. Жарко пылали дрова и в пламени извивались связанные рабы, служившие отцу при жизни вернее других. Достойные, они заслужили право сопровождать ярла, чтобы прислуживать ему и там, в высоком чертоге Валгаллы, где у стен, украшенных золотым узором, ждут викинга, ломясь от яств, длинные столы. Я, Хохи, валландская кровь, поднес факел к бревнам, обильно политым смолой и китовым салом, ибо это — право любимого сына, в праве же моем никто усомниться не мог: ведь не другому из сыновей отдал меч-Ворон отец, готовясь уйти в чертог героев. И долго пылал костер; когда же истлели последние головни, собрали мы втроем — я, Эльдъяур и Локи — пепел, отделив его от угольев, и бросили в море, чтобы слился благородный прах со слезой волны.

А люди фиорда, выбив днища бочек, пили пиво, черпая резными ковшами и мешая ветру рыдать, пели песни недавних дней, вспоминая по обычаю славу Сигурда-ярла. Говорили иные: «Громом гнева был Сигурд для Эйре, зеленого острова. Я ходил с ним там и хороша была добыча», прочие же подтверждали: «Хороша!»; вновь пили и вновь говорили, в утеху душе отца: «Мы ходили с ним на саксов; страшен был саксам Гроза Берегов!». И полыхали костры вокруг бочек, трещали поленья, прыгали искры — это душа Сигурда-ярла пировала вместе с людьми фиорда, радуясь хорошим словам.

Хокон же Седой, скальд, тихо сидел у огня, не теша себя ни пивом, ни сушеной рыбой. Лучшие слова ловил он и укладывал, шевеля губами, в ларец кенингов: ведь должно родиться новой саге, саге о Сигурде Грозе Берегов, и в этом долг побратима-песнопевца.

Рекой лилось пиво, падали с ног прислужники, тщась угодить пирующим, и не утихала жажда в утробах, ибо много пива нужно викингу, провожающему своего ярла туда, где встреча неизбежна. И сказал некто, чье лицо не заметил я в пляске искр: «Страхом сердец был Сигурд-ярл для жителей Валланда. Ходил я с ним в те края и видел, как покорялись они ему!». И засмеялся сидевший рядом: «Хей-я! Все видели: каждую ночь покорялся Валланд Сигурду-ярлу!» И смеялись люди фиорда, глядя в мою сторону, ибо мне упреком было сказанное; я же молчал. Ведь тот, кто насмехался, был Хальфдан Голая Грудь, берсерк, свей родом, вместе с Ингрид пришедший в Гьюки-фиорд. У порога покоев Ингрид спал Хальфдан и сыновей ее он учил держать меч; никому, крошке ярла, не уступал дорогу берсерк, прочие же не становились на его пути, зная, как легко ярость затмевает разум Голой Груди икон коротка дорога в чертоги Валгаллы тему, кто обратит на себя гнев безумца. Потому не услышал я злой шутки, но понял: не на моей стороне Хальфдан, но на стороне Эльдъяура и Локи; прочие же не скажут, кого хотят, боясь ярости Хальфдана. И верно: сидевшие рядом, отошли, сели у других костров и один остался я; только Бьярни, сын Хокона-скальда Седого, остался со мною, но Бьярни был другом моим со дней короткого роста и вместе со мной разорял птичьи гнезда, когда еще малы для вражды были мы с сыновьями Ингрид. Да, лишь Бьярни не ушел от меня, но что за поддержка юный скальд, когда против Чужой Утробы сказано слово берсерка?

Трижды по смерти Сигурда-ярла садились люди фиорда на берегу и пили пиво, поминая отца, на исходе же третьей ночи Хокон-скальд, прозванный Седым, запел сагу об ушедшем, рожденную в ларце песен его; восславил Хокон Сигурда Грозу Берегов, странника волн, ужас саксов и англов беду, сокрушителя зеленого Эйре, и блестели кенинги в ночи, как сталь секир, взметнувшаяся к солнцу, как золотой узор палат Валгаллы; сияли они на радость Сигурду и говорил отец тем, кто пировал с ним в обители Одина: «Слышите ли? Жива в Гьюки-фиорде память обо мне!» И, выслушав сагу о Грозе Берегов, разошлись люди фиорда, ибо теперь ушедший получил положенное и пришло время живым думать о живых. Тинг созывали назавтра старейшие и, собравшись, должны были решить люди фиорда: кого назвать ярлом-владетелем?

Утром, когда поднял Отец Асов свой щит, сделав серое зеленым, сошлись люди на лугу за гордом; не малый тинг, круг старейших, но большой алль-тинг [82] созывали мудрые, и, ударяя в натянутую кожу быка, звали всех мужей Гьюки-фиорда: ведь всего раз за жизнь поколения собирается алль-тинг, где каждому дано право говорить, что думает, не страшась мести или злобы. Собрались мужи: молодые и старцы, викинги и немногие бонды [83], что жили близ горда и, в море не уходя, брали добычу со вспаханной земли: сегодня и им позволялось говорить. Лишь женщин и детей не допускал обычай; только Ингрид явилась по праву жены и дочери ярлов, матери сыновей Сигурда, а также потому, что этого захотел Хальфдан Голая Грудь, молочный брат ее; он привел свейку за руку и среди мужей не нашлось желающего оспорить.

Сказали старейшие: «Вот, покинул нас Сигурд Гроза Берегов, славный владетель. Скажет ли кто, что плохо было нам с ним?». И не нашлось таких. «Назовем же нового ярла, — сказали мудрые, — ведь трех сыновей оставил Сигурд, ярл же может быть один; иным — простыми викингами быть, с местом на руме и долей добычи по общему праву». И сказал Хальфдан Голая Грудь, берсерк: «Эльдъяурярл!» Промолчали люди; ведь каждому ясно было, что ярлом названный станет глядеть сын свейки глазами матери и говорить ее языком; женщине же подчиниться для мужей позорно. Тогда посмотрели люди фиорда на меня и впервые не видел я насмешки в глазах, но никто не назвал моего имени, потому что Хальфдан, подбоченясь, стоял в кругу и глядел, запоминая. И вновь сказал Голая Грудь: «Эльдьяурярл!», озираясь но сторонам: кто возразит? Снова промолчали люди. В третий раз открыл рот берсерк, чтобы по закону Одина утвердить владетеля, но помешал ему Хокон-скальд, подняв руку в знак желания говорить. Сказал Хокон: «Хорош Эльдъяур, не спорит никто. Но можем ли забыть: меч-Ворон у Хохи на ремне!» И растерялся берсерк. Слово скальда — слово асов, ибо убийце скальда закрыт путь в чертоги Валгаллы, а что страшнее для викинга?

И заговорили люди фиорда, когда умолк Хальфдан; день спорили они и разошлись, не сговорившись, и следующий день спорили, и вновь разошлись, на третье же утро решили: «Пусть в поход пойдут сыновья Сигурда: первым — Эльдъяур, старший; вторым — Хохи; третьим же Локи пойдет. Чья добыча больше будет — тот ярл». И было справедливо. Но сказал Локи, наученный матерью: «Эльдъяур-брат, что мне с тобою делать? Ты ярл. Вместе пойдем. Мою добычу тебе отдам». И смеялся Хальфдан Голая Грудь: ведь два драккара больше одного и гребцов на них больше; за двоих привезет добычи сын Ингрид, мне же не сравниться с ним. Но не нарушил Локи закон и решение тинга подобное не возбраняло. Потому остался я ждать возвращения сыновей свейки, они же, снарядивдве ладьи, ушли по пенной тропе на север, к Скаль-фиорду, владетель коего, по слухам, стал охоч до пива и не думал о незванных гостях; глупец! — ведь золотом, добытым предками его, был известен Скаль-фиорд.

И долго не возвращались братья. К исходу же первой луны пришел по суше на ногах, стертых до крови, один из ушедших с ними, Глум, и, дойдя до ворот горда, упал. Внесенный в палаты, долго пил пиво Глум, а выпив — спал. Когда же проснулся, рассказал, что не вернутся братья мои Эльдъяур и Локи, и те не вернутся, кто пошел с ними, ибо взяли их асы в чертог Валгаллы. Странное говорил Глум. Так говорил: «Плыли мы вдоль берега уже три дня, правя на Скаль-фиорд; к исходу же третьего, уже во мраке, сверкнуло впереди. Дверь была перед нами, блестела она и сияла, и вокруг была ночь, за дверью же открытой — день, и близок был берег; на берегу, видел я, стояли ансы [84] в странных одеждах, а дальше высился чертог. Горд Валгаллы то был, и золотом сияли стены его. И сказал Эльдъяур: правь к берегу, кормчий. Меня же взял страх, сердце заморозив, и прыгнул я в воду, когда приблизилась Эльдъяура ладья к кровавому порогу, за которым был день; прыгнул в воду во тьме и поплыл к берегу, где чернела ночь. И видел я, как вошли ладьи в день и закрылась дверь, и только ночь окружила меня…»

Никто не усомнился в правде рассказа: ведь сознался Глум, что из страха покинул рум и весло, лгать же так на себя викинг не станет. Словно птица у разоренного гнезда, крикнула Ингрид, дослушав трусливого, и, крикнув, упала наземь без чувств. Хальфдан же берсерк стоял в растерянности, не ведая, чем помочь, ибо далеки боги и не страшен асам благородный гнев.

Молчали люди фиорда, и понял я: вот пришел мой час, иного не будет; решится ныне — быть ярлом мне или навеки идти гребцом. Ведь долг викинга встать за брата, пускай даже сами асы обидчики; забывший же обиду презрен. К богам пойдя, братьев вызволив — над кем не вознесусь? И сказал я: «Хочу идти искать братьев. Наши обиды пусты, если кровь Сигурда в беде!» Ответил Хокон-скальд: «Правду сказал ты, Хохи. Иди. Сына посылаю с тобой, Бьярни, радость седин». И сказал берсерк Хальфдан Голая Грудь, свей: «Хохи-викинг, Сигурдов сын ты — воистину. Сам с тобой пойду. Чужой же Утробой впредь никому называть тебя не позволю!» Ингрид же, дочь Гордого Улофа, очнувшись, сказала так: «Вернись с удачей, сын…»

И отплыл я, взяв отцовский драккар; лучших из людей взяв, отплыл на север. Спокоен лежал путь воды, и когда угас третий день, открылась пред носом друга парусов круглая дверь.

День был за нею, и сияла она, окаймленная багрянцем. И направил я драккар, заложив руль направо, из лунного света в солнечный, и сомкнулась за кормой нашей сияющая дверь…

6

Все — ложь. Все — тлен.

Лгут жены. Лгут друзья. Лгут старики.

Прахом опадают башни и в тлен обращаются знамена.

И только руны [85] не могут лгать. Только они нетленны.

Пяти лет не было Удо фон Роецки, когда, забредя в отдаленный покой отцовского замка, он увидел картину. Огромная, в потемневшей раме, она нависла над головой, пугая и маня. Рыжебородый воин в шлеме с изогнутыми рогами, отшвырнув кровавую секиру, протягивал к мальчику руки и на темных мозолях светлели граненые кости. Странные знаки кривились на гранях и в глазах воина стыла мука. Прямо в глаза Удо смотрел воин, словно моля о чем-то. О чем? Мальчик хотел убежать, но ноги онемели и морозная дрожь оцарапала спину. Прибежав на крик, испуганный барон на руках вынес из зала потерявшего сознание сына.

Картину сняли в тот же вечер, и Удо никогда больше не видел ее. Но изредка, когда вдруг начинала болеть голова — от висков и до темени, воин приходил к нему во сне, садился на край постели и молча смотрел, потряхивая костяными кубиками.

Став старше, Удо нашел в библиотеке замшелую книгу. Целый раздел уделил автор толкованию рун. И ясен стал смысл знаков, врезавшихся в детскую память.

Вэль. Гагр. Кауд.

Сила. Воля. Спасение.

Но и тогда еще не понял Удо своего предначертания. Много позже, студентом уже, забрел фон Роецки в лавку дядюшки Вилли, антиквара. Оставь Вилли пять марок, ответишь на пять. Традиция! И вот там-то, под стеклом, лежали они — четыре граненые кости, желто-серые с голубыми прожилками, меченые священными рунами.

Какова цена, дядюшка Вилли? Ото! Ну что ж, покажите…

И он бросил кости.

Легко упали они ив стекло.

Покатились.

Замерли.

Вэль. Гагр. Кауд.

И четвертая: норн.

Судьба!

Так спала пелена с глаз. И предначертанное открылось ему.

Порвав с приятелями, Удо уединился в доме, выходя лишь в библиотеку и изредка, по вечерам, на прогулку. Он бросил юриспруденцию, посвящая дни напролет пыльным рукописям. Часто болела голова, но боли были терпимы: они предвещали сон и приход Воина. Ночные беседы без слов были важнее дневной суеты. И не хотелось просыпаться. Спешно вызванный теткой отец ужаснулся, встретившись взглядом с взором наследника рода Роецки.

Почтителен был сын и говорил разумно, но голубой лед сиял в глазах и сквозь отца смотрел Удо, словно разглядывая нечто, доступное ему одному. Врачи прописали покой и пилюли. На покой юный барон согласился, снадобья же выбрасывал. Он здоров. Не только телом, но и духом.

Больна нация. Нацию нужно лечить.

В одну из ночей Воин, не присев, встряхнул кости и одна из них, блеснув в лунном луче, упала перед Удо. Вэль!

На следующий день кайзер издал приказ о всеобщей мобилизации.

Воспрянула германская Сила, прибежище Духа. И, с потеплевшими глазами, фон Роецки сел писать патриотическую поэму, которой суждено было остаться недописанной. Кайзер лопнул, как мыльный пузырь. Германский меч, рассекший было прогнившее чрево Европы, завяз, и безвольно разжалась рука, поднявшая его.

Калеки и вдовы.

Голод и стрельба по ночам.

Весь мир оскалился на воинов Одина — и одолел.

Ибо чего стоит сила, лишенная воли?

Горе побежденным!

Разгром и позор Удо фон Роецки воспринял спокойнее, чем ожидал лечащий врач. Барон предполагал нечто подобное. Лишь волей будет спаяна Сила. И Волей же спаянный и вспоенный возродится Дух.

Это следовало обдумать. Это надлежало понять.

И поэтому вновь — книги. Старошведские. Старонорвежские. Легенды германцев? Сказки для детей. Нет, саги! Только они. В чем была тайна непобедимости викингов, воплотивших славу и дух Севера? Где истоки ее? Как влить юную кровь в дряхлые жилы нации?

Аристократию Удо перечеркнул сразу. Не им, сгнившим заживо обрубкам генеалогических древ, поднять такую глыбу. Вырожденцы! Даже лучшие из них прожили жизни, торгуясь и выгадывая. Барон стыдился своего герба. Презренная порода. Все — мелки. Все — сиюминутны.

Фридрих? Оловянный солдатик!

Бисмарк? Глупый бульдог!

Чернь же, уличная пыль — вообще не в счет.

И все же: они — немцы. А значит, они — Сила.

Сила без Воли…

В одну из лунных ночей Воин вновь бросил кости.

Гагр!

Спустя несколько часов, прогуливаясь, Удо вышел к воротам парка. На площади ревела толпа. Вознесенный над головами, вещал, заглушая рокот, человек и люди рычали в ответ, но только ледяные глаза фон Роецки узрели вокруг чела оратора синее сияние Воли.

Воля и Власть истекали от него, зажигая толпу единой страстью.

Что же! — руны не лгут.

Пришел вождь.

…Ранним утром явился Удо фон Роецки туда, где собирались сторонники человека с синим сиянием аса на челе. Присутствующие недоуменно переглянулись. Но что было фон Роецки до них, смертных, если он шел к вождю, приход которого предрек в своих статьях? Обрывок фразы («…карету, что ли, вызвать…») скользнул мимо слуха. На Удо давно уже оглядывались прохожие. Он привык не замечать жалких.

Высокий иссохший человек с ледяными синими глазами, одетый в странную меховую накидку на голое тело, преклонив колено, вручил фюреру меч предков, состояние отца и кипу статей о Духе, не увидевших свет по вине завистников. Это был первый аристократ, открыто признавший вождя. Что с того, что барон оказался со странностями? Зато он был богат! Опекуны перестали докучать Удо. Новые друзья прогнали злых стариков. Фон Роецки водили на митинги. Темнобородый, лохматый, он впечатлял толпу, даже молча. К чему слова? Ему не сказать так, как фюрер. Его дело — найти истоки Духа. И помочь вождю возродить в смраде и гнили здоровое дитя!

И когда должное свершилось, Удо фон Роецки по велению фюрера принял руководство над Институтом Севера. Теперь он мог заниматься настоящими исследованиями: лучшие молодые умы направила партия на великое дело Познания Истины. Одно лишь беспокоило директора, мешало сосредоточиться: все сильнее становились головные боли, и викинг с бородой цвета огня приходил наяву, не дожидаясь ночи.

Все чаще входил он в кабинет и садился напротив, заглядывая в глаза: тем чаще, чем медленнее двигались армии рейха. Вторично увязал в мясе врага германский меч. Теперь Удо фон Роецки было вполне ясно: его народ, увы, болен неизлечимо. Даже стальная воля вождя в синем сиянии своем оказалась бессильна спаять Силу, возрождающую Дух. Где же выход? Где?! Отец Один, скажи!

И в черный день, когда траурные флаги плескались на улицах и Сталинград перестал упоминаться в сводках, опять бросил священные кости Воин.

Кауд!

И никто иной, а Удо фон Роецки стал директором проекта «Тор»!

Знакомясь с бумагами, он понял: свершилось. Если даже Сила и Воля не смогли вернуть германцам величие, значит, начинать нужно сначала. Открытие Бухенвальда откроет дверь в прошлое. И в этом — спасение.

Абсурдно?

Но бароны фон Роецки всегда верили в невозможное.

Возможно все, что угодно Одину!

В девственном мире, мире сильных страстей и чистых душ, мире крови и стали, германцы должны возвыситься над всеми — изначально! Их Сила не разжижена вековой спячкой. Им не хватает подлинного вождя. Зигфриды и Аларихи — всего лишь аристократы, не ощущающие зова крови. Значит, нужно спасти фюрера. И грядет великий поход…

Прибыв в Норвегию, директор Роецки трудился, не покладая рук. От работы над сценарием, к сожалению, отвлекало слишком многое. Никак не удавалось сосредоточиться. Но и мелочами пренебрегать не следует, если хочешь строить Храм!

Немало труда стоило очистить от грязи базу, начиная с верхушки. Профессора Бухенвальда директор забыл сразу после знакомства. Недочеловек. Запуганная мышь, несущая крошки в норку. Тля. Военного коменданта Бруннера

— патологически возненавидел. Животное. По его милости двух сотрудниц группы «Валькирия» пришлось списать по беременности. Бруннер пытался скандалить, но Удо быстро поставил его на место. Остальные — чернь. Бедный фюрер! Как можно надеяться на победу с таким материалом. В них мертв Дух!

Все реже с континента поступали хорошие новости.

Титулованные подонки подняли лапы на фюрера. Грязные саксы высадились в Нормандии, земле героев. Варварский вал неудержимо наползал с Востока на границы Империи.

Все погибло. Все рушилось.

И значит — кауд.

Спасение.

Спасти вождей — спасти все.

И начать снова!


Первые две ладьи из прошлого не оправдали надежд. Что-то не получилось у Бухенвальда, и, поднявшись на борт, Удо фон Роецки нашел лишь мертвецов. Еще теплые, с удивленными лицами, викинги будто спали, но ни одну грудь не вздымало дыхание. Мускулистые руки и в смерти сжимали оружие

— тяжелые прямые мечи, двулезвийные секиры. Восторг, великий восторг испытал Удо. Ни с чем не сравнимое чувство: ласкать ладонью оружие, косматые кудри, шершавое дерево весел. От всадников рума пахло настоящим мужским потом: едким и сладким одновременно.

Одно из лиц потрясло директора. Юное, загорелое, оно было прекрасно даже в смерти и напоминало лицо Воина. Вот только муки не увидел Удо в широко распахнутых серых глазах. Там обитал Дух, который так давно искал барон фон Роецки. На коленях стоял директор, моля юношу пробудиться хотя бы на миг. Но молчал викинг, Удо же не в силах был расстаться с ним.

И тогда, вдохновленные Одином, сделал он то, что подсказал Отец Асов.

А после, когда было собрано оружие и образцы одежды, когда, облив бензином, поджигали ладьи с мертвыми телами, он стоял у самой кромки воды, обнажив голову и вдыхая запах горячего дерева, прорывающийся сквозь тяжкий смрад дымящихся героев. Порой ветер, усиливаясь, бил в лицо и дышать становилось невозможно, но директор не отворачивался. Слезы текли по его щекам и это удивляло. Он не прятал их от подчиненных. Кого стыдиться?. Не те, горящие, мертвецы. Мертвы стоящие рядом. Пусть же смотрят, жалкие, как Удо фон Роецки провожает в последний поход героев своей мечты…

Образцы, собранные в ладьях, после должной обработки ушли специальным рейсом в Берлин. Да будет известно вождю, что избранный путь ведет к цели! Себе директор оставил лишь секиру и щит. Он знал толк в дарах Одина и понял, увидев, что расстаться с ними не в силах. В спальной комнате повесил он луну ладьи и ведьму щитов прикрепил к ней наискось, как учил старый оружничий в отцовском замке. Самое же заветное, волею Одина взятое с ладьи, установил в кабинете, дабы глядеть, не отрываясь.

Больше ничего не взял себе Удо фон Роецки.

Он жил и ждал. И ожидание не затянулось. Когда зажглась сигнальная лампа, возвещая начало нового эксперимента, директор не медлил. Скинув презренные чужие одежонки, облачился он в пурпурно-черную безрукавку с нашитым поверх скрипучей кожи солнечным диском и набросил на плечи сине-зеленый, цвета свирепой волны, плащ. Рогатый шлем из легированной стали надел на голову, укрепив жестким ремнем. Пояс, снабженный роговой пряжкой, затянул потуже. И жезл с агатовым вороном взял в правую руку, прежде чем выйти на берег.

Все смертные, свободные от дежурств, уже толпились у кромки прибоя, жадно рассматривая приближающуюся ладью. Но не просто ладья вплывала в фиорд! Драккар, зверь воды, величаво рассекал багровую полосу двери сквозь время. Красив был он! Даже из решетчатого загона, где ютилась особая команда, донеслись удивленные возгласы. Шел драккар из ночи в день, и языки волн, обходя его, рвались в бешенстве к берегу, дробясь о подводные камни. Хищноклювый ворон смотрел с круто изогнутого носа и весла путали кружева пены на бурунах. Люди же, замершие на берегу, жадно вглядывались туда, в тысячу или больше лет назад, но ничего ее могли разглядеть, кроме светлой северной ночи и краешка луны, выглядывающего из-за багрового порога.

Шел драккар, вырастая с каждым мгновением. Двадцать пар весел мерно взлетали в воздух, искрящийся радугой, и, чуть помедлив, слаженно, почти без брызг, падали в густую, обрамленную искристой пылью пены гладь. Надменно плыл вороноглавый конь бурунов, постепенно смиряя свой бег, и не видно было гребцов, укрытых щитами, что плотно прижались один к другому вдоль бортов. И запах мчался к берегу, опережая ход драккара, тяжелый запах смолы, пота и крови, загустевшей в пазах боевого корабля. И слышен был уже размеренный, слаженный крик: «Хей-я! Хей-я!», когда взметались и падали тяжкие весла.

А на носу, возвышаясь над вороньей головой, стоял человек в рогатом шлеме и светлые космы, выбиваясь из-под кожи и железа, развевались на ветру. Одной рукой держался он за воронье темя, другой опирался на обнаженный меч. И не блестела сталь под лучами солнца.

— Хей-я! Хей-я! Хей-я!

Удо фон Роецки очнулся. По ладони, свободной от жезла, текла кровь: не сознавая себя, впился он ногтями в руку. Вот, Удо, смотри: уже заводят катер, чтобы идти навстречу драккару. Он приближается, вымечтанный тобой. На тебе — куртка, подобная безрукавкам викингов, черно-багровая с золотом, как повествуют саги об одеянии Мунира, вестника асов, и золотой жезл в твоей руке, знак службы Мунира. Иди же в катер, Удо! Сделал свое дело водоносок Бухенвальд. Завтра начнет исполнять долг червь Бруннер. А ныне — твой день. Иди и заставь простодушных героев поверить, что им воистину выпала честь живыми вступить в чертоги асов!

Удо фон Роецки медленно двинулся к катеру. Ему было легко идти по осклизлым камням, и он не оступался. Ведь рядом с ним, поддерживая, шел Огнебородый и смеялся, сотрясая нечто в правой ладони. И знал Роецки, что увидит он, когда распахнет викинг пальцы.

Кость со знаком.

И будет этот знак — Норн.

Судьба!

7

Правду говорил Глум, но не всю правду; малодушный, остался он во мраке, не вступил за кровавый порог, оттого не увидел воочию Валгаллу. Мы же — узрели, и первым я, ибо стоял на носовой палубе у клюва Мунира, чье имя имел драккар. Фиорд открылся нам; лицо его обычным было, от лиц иных фиордов отличалось, как различаются лица людей, не более. Близок был край земного круга и умерили гребцы размах: ведь прежде чем ступить, разумно увидеть.

Истинно: Валгалла открылась нам. Вдали высился Золотой Чертог, сияя узорами, вьющимися вдоль стен: медведи и волки, кракены и вороны сплелись в вечной схватке, и окна чертога сияли, залитые твердой водой. Ларцу из южных земель подобен был Дом Асов; рядом тусклым казался горд, ансов обитель, хотя в стране смертных не всякий ярл имел дома, равные красотой и размером. Сказал Хальфдан Голая Грудь, что греб один парой весел, не прося подмоги: «Поистине, дом ярла — хижина перед жилищами ансов; не ярлы ли прислуживают богам?» И ответил Бьярни Хоконсон: «Половинна правда твоя. Голая Грудь; подобны ярлам прислужники богов, но не ярлы. Героев же место в чертоге; подле асов кормятся, там же и спят. Всякому известно!». И промолчал Хальфдан, потому что истину сказал сын Хокона.

И еще увидел я: страж-башня царит над гордом, но необычен ее облик; сияет она под солнцем, как гладкое железо, сложена же из тонких бревен. Под силу ли людям такое? Нет, лишь бессмертным доступно. И стояли боги на берегу толпою, глядя на нас, и был их вид, как вид смертных, лишь одежды отличались. От берега же к драккару плыла ладья и песню пела на ходу, подобную грохоту камней в миг обвала; шла ладья без паруса и весел, дыша дымом, и прыгали руки солнца по бортам, отскакивая в глаза. Да! — стальная ладья плыла к нам, и невиданным дивом было такое для людей фиордов; даже саги не поминают подобное, а кто, как не скальды, знают о необычном все, если случалось оно в круге земном? Хальфдан сказал: «Всегда жалел, что страха не знаю; быть может, ныне устрашусь?». И ответил Бьярни Хоконсон: «Не проси страха, берсерк; кто знает — на добро или зло послана Могучими стальная ладья?» И молчали викинги, подняв весла, пока не приблизилась ладья к нам.

Мунир, вестник асов, стоял на палубе, приняв облик смертного; клюв сбросив и черные перья, накинул на плечи куртку багряно-черную, свежей кожей пахнущую. Еще раз скажу: доступно ли смертным, хоть и умельцу из умельцев, подобное? Ведь окрась кожу, пахнуть свежатиной не станет; запах сохрани, багряной не будет. Всем известно! И сияло обильно золото на вестнике Одина, как и сказано в сагах: диск солнечный на груди и жезл враноглавый в руке; на второй ладони заметил я следы крови и не говорили о таком скальды. Сверкающим шлемом покрыл голову ас Мунир, рога же шлема сверкали; где такие быки водятся? Только в лесах небесного круга!

Сказал вестник: «Кто ты, ярл? Назовись!» Ответил я: «Хохи имя мое, Хохи, сын Сигурда, прозвища же своего назвать не желаю; и не ярл я, но сын ярла, названный викингами вождем в этом походе. Со мною же побратимы мои; их имена просты и не нужны приславшим тебя. Скажи лишь, что плывут со мною Хальфдан свей Голая Грудь и Бьярни, семя Хокона скальда Седого, младший сын его и последний живой из семерых. Что до драккара, то имя ему „Ворон“.

Сказал вестник: «Зачем в Валгаллу пришел, Хохи-хевдинг? [86] Отчего не повернул? Говори!» Ответил я: «Живым в обитель асов кто рад уйти? Нет таких. Но и назад повернуть не мог: братьев ищу, Эльдъяура и Локи. Глум Трусливый Пловец сказал: вами взяты. Верните братьев, бессмертные. Без них не уйду!». Смехом ясным, как сталь ножа, рассмеялся Мунир: «Здесь братья твои, здесь; желанными гостями вошли в чертог, ныне же пошли в поход по воле Одина. Хочешь увидеть, дождись; столы ждут!» И сказал Хальфдан: «Хочу отведать пищи богов!» Прочие же согласились: «Хотим!».

Укрепив весла, покинули мы драккар; на твердую землю сошли и не отличалась она от нашей земли: тверда и покрыта травой. В чертоги вошли, где стояли столы, томясь от обилия яств, как и сказано в сагах. И сели мы к столам по слову Мунира, не робея более, ибо голодны были и не терпелось отведать, что за еда на столах Валгаллы. Блюдо к блюду стояли там, покрывая доски, и на всякой гортани вкус пища манила взгляд скитальца морей: привычное, дымилось мясо, мягкое кабанье и жесткое медвежье; рыба желтая, сухая и с каплями жира алая, и мелкая зернь, цветом подобная смоле и рябине. Все это знакомо; чему дивиться? Иное изумляло: белый песок, тающий меж губ, как снег, но снег сладкий; сладкие же камни многих цветов; не для мужей такая еда, но, правду сказать, подобной сладости не ведают смертные. Ели викинги, блюд же не убывало: сновали меж столами прислужники, заменяя опустевшие; иные из ансов стояли вдоль стен недвижно: черны были одеяния их и жезлы из темной стали висели на шейных ремнях, прильнув к каждой груди.

И пили викинги от щедрот асов, напитков же не перечислить; назову немногие: пиво светлое, подобное нашему, лилось ручьями, но редкие из нас подставляли кубки; и темное было, сходное с напитком олль, гордостью островных саксов; и ромейских ягод кислый сок, что мудреет с годами; и с каплями воска мед, привозимый на торжище русами. Мало испили мы всего, о чем сказано, ибо по нраву побратимам пришлось иное, невиданное: вода на вид, на вкус же огонь. Хлебнувший неосторожно, терял дыхание и не скоро мог вдохнуть всей грудью; глотнувший с умом, весельем сердце наполнял, и огонь воды стекал в жилы, очищая разум, но связывая без ремней руки и ноги.

И молчал Мунир, ласково глядя, но голосом его вещали круглые рты, что, щитам подобно, висели вдоль стен: «Ешьте и пейте, воины Одина, ведь радостно будет асам увидеть вас, живых, за своим столом, ведь почетно для ансов прислуживать вам!» Взглянув на сомкнутые уста Мунира, удивился я: «Как говоришь?» И ответил мудрый вестник: «Не говорю; то дух мой вещает!». Когда же уставал говорить Муниров дух, медь гремела из ртов и плакали струны, словно многие скальды сидели на языках стен; но не было, видел я, скальдов. И спросил я: «Но где же асы, Мунир? Где Один Отец Богов, и мудрый Хорд, и Норн, дева судьбы, и хранитель весны Бальдур? Где их давние гости: Сигурд, родитель мой, и Агни-ярл Убийца Саксов, отец отца, и иные предки, мои и чужие; не здесь ли их место?» И еще добавил я: «Где же братья мои, Эльдъяур и Локи? Не ты сказал разве, что здесь?» Но смеялся в ответ солнечным смехом вестник Валгаллы: «Что толку печалиться, когда время ликовать? Что толку грустить, когда время радоваться? Ешь, Хохи-хевдинг, и пей; ныне — ты гость, завтра же беседовать станем!»

Когда же переполнились утробы побратимов, сменили рты стен медь на свирели, хлопнул в ладоши Мунир — и вбежали в чертог девы-валькирии; лишь волосы, медвяные, лишь косы соломенные прикрывали их красоту, рассыпаясь по плечам, и полные груди манили голодный взгляд; пахло же от розовых тел так, как не пахнет и от цветов в лугах круга земель. Смело к викингам на колени садились божественные, с великим уменьем шелковыми бедрами шевеля; плечи руками обвивали, смеясь. Помню Хальфдана: рыча, опрокинул берсерк валькирию на подстилку из шкур и владел ею, воя в восторге, подобно волку; она же смеялась громко и стонала, змеей оплетая могучее тело, содрогаясь в страсти. Хватали викинги дев и любили здесь же, у столов; каждому досталась валькирия, усталых же сменяли новые искусницы и оттого не было причин для ссор. Там, на скамьях Валгаллы, изведал и я страсть неземных дев; скуп мой язык, но скажу: как плевок в лицо после их ласк любовь жен в фиордах; ведь душиста кожа валькирий, сладки губы и бесстыдны руки, лоно же сладостнее последнего удара. Среди крика и смеха уснул я, наутро же чисты были столы и вновь полны блюда, но исчезли, словно не были, напитки; лишь немного светлого пива стояло в кувшинах из твердой воды.

Вошел Мунир и встал на пороге, говоря: «Вот для чего впустили вас в чертог свой бессмертные асы! Оборвала нить пряжи своей Норн-Судьба и, полны коварства, двинулись войною на Фиорд Валгаллы силы тьмы: лесные боги русое и распятый, коему поклоняются саксы; с ними и духи Валланда. Близится Рагнаради [87], дети фиорда! Земной круг защищая, бьются асы, но вот — изнемогли. Крепка ведь сила чужих. В помощь себе призвал Один героев и пошли они, все, кто пировал здесь: там ныне и отец твой, Сигурд-ярл, и дед Агни, и прочие, коих долго перечислять. Но и герои слабеют, ибо в злобе своей смертных колдунов призвали злые; колдуну же не страшен небесный меч. Лишь смертный викинг сразит колдуна. И бьются там, за багряной тучей смертные братья твои, Хохи, со смертными властелинами чар. Что скажете, коли и вас призовет Один?»

Умолк Мунир, и погасли свечи, словно ветром пахнуло на них; на миг мрачно стало в чертоге, затем вновь вспыхнуло: две звезды зажглись наверху, у балок; одна синяя, другая алая и мигали они, уступая дорогу одна другой.

И сказал я: «Один отец, мы дети!», и викинги подтвердили мои слова, крикнув: «Хейя!», Хальфдан же берсерк добавил: «Хочу видеть колдуна; посмотрю, страшен ли?»

Ответил Мунир: «Радостно слышать; но в бой не пошлю вас. Иная судьба выпала вам; прежде же чем узнать ее, надлежит людям фиордов познать силу асов. Вложите в ножны мечи и секиры привесьте к поясам, ибо ныне, по Одина воле, вручу вам жезлы быстрого грома!» Так сказав, велел привести раба. И привели; Мунир же, взяв у черного анса жезл, навел на приведенного. Полосатая куртка была на рабе и окрасилась она кровью во многих местах, когда в руках Мунира грянул гром, частый, как невод, снаряженный на ловлю трески; гром прогремел, и упал раб, весь в крови, и умер у ног наших. Сказал Хальфдан: «Вот страшная смерть: не видеть, откуда, не знать, кто. Воистину, жестоки асы!». Но усмехнулся Мунир: «Что жалеть раба; муж ли он?

— нет. Вам, отважным, громы даю по воле Отца Асов. Наставит же вас в искусстве быстрого боя Брун: чтите его!»

И ушел Мунир. Брун же, сияя серебряными листьями, повел нас из чертога вдоль воды, к одному из низких домов; шли мы, топча траву, и великий гнев загорался в сердцах, гнев и ярость: ведь Один, отец наш, изнемогает в битве, мы же здесь и бессильны помочь; роптали викинги, и белым огнем пылали глаза Хальфдана Голой Груди. Так подошли к дому и отпер двери Брун малым ключом, но не позвал нас туда; слуги его в одежде с рунами из серебра вошли внутрь и, вынеся сундуки, распахнули их. Жезлы быстрого грома лежали там и каждому из нас, никого не пропустив, дал Брун по одному…

8

Больше всего в этой суетной жизни Руди любил пиво и девочек, причем пиво предпочитал светлое, а девочек, наоборот, темненьких. Более всего не любил Бруннер гомосексуалистов и аристократию; впрочем, особенной разницы между ними, на его взгляд, и не было. Очень не нравилось ему также рубить головы топором, но — что поделаешь! — приходилось. Правда, не часто. Раза четыре, максимум пять. Он тогда возглавлял образцовую команду в Югославии, а балканских туземцев, как выяснилось, лучше всего убеждали бифштексы с кровью. Поработав, Рудольф подолгу полоскался в лохани, отплевываясь и безбожно матеря проклятые горы и сволочей-диверсантов, из-за которых он, веселый Руди, вынужден пластать живых людей, как свиные туши. А вообще-то штандартенфюрер СС Рудольф Бруннер, Руди для девочек из шантана и Руди-Муди для очень близких друзей, был совсем не злым парнем.

Изредка наезжая в Штутгарт, Руди выгуливал матушку по аллеям Грюн-парка: вперед-назад, калитка-пруд, пруд-калитка. Старушка семенила, крепко держа сына под руку и часто останавливаясь. Гутен таг, фрау Мюллер. Гутен таг, Аннемари. Это ваш мальчик, милочка? Какой славный сынок у вас, Аннемари, и как похож на бедного покойного Фрица… Ты вылитый папа, Руди! М-да. В Штутгарте Бруннер выдерживал не более трех дней: беседы со старыми маразматичками дурно влияли на потенцию. Бедный Фриц, бедный Фриц… да сколько же можно, в конце концов?! Вспоминать отца Рудольф не любил. Фридрих Бруннер весь век копил марки, а когда накопил, наконец, достаточно для спокойной старости, идиот-кайзер просрал войну и бумажки с его усами стали годны разве что на растопку. Узнав о крахе Рейхсбанка, старый колбасник не перенес удара. Он выпил бутылку мозельского, написал супруге записку («Все дерьмо, а ты — в первую очередь!») и прыгнул с пятого этажа, завещав сыну клетчатый костюм. Библию с закладками и тяжелые кулаки.

Много позже, сжигая подрывную литературу, Руди наскоро пролистал книжку из общей кучи. Так, для интереса. История трех ребят с автомобилем не увлекла, но удивила. Ведь это про Руди говорилось! Это он мотался по голодной стране, подворовывал и приторговывал, увлекся было кокаином, но быстро понял, что на «пудре» долго не протянешь, и соскочил, бегал на посылках, бил морды клиентам, если те обижали кисок, и сам бывал бит конкурентами. Впрочем, не сильно: Руди-Муди многое прощалось за радостную готовность жить самому и другим не очень мешать. Только полицейские вели себя по-скотски: они работали сапогами, а убедить их в своей безобидности стоило слишком дорого. Ничего удивительного, что молодой Бруннер одним из первых записался в штурмовики. А что? Форма задаром, пиво с сосисками ставит партия, да и деньжат перепадает, хотя и немного. Подружкам же Руди не платил из принципа, полагая, что они сами могли бы приплачивать за море удовольствия.

Впрочем, те, кто видел в Бруннере жизнерадостного кретина, сильно ошибались. Могучий нюх потомственного штутгартского колбасника безошибочно чуял выход из любых передряг. Во всяком случае, вовсе не страсть к тряпкам заставила его натянуть черную форму еще в те дни, когда люди Рема обзывали эсэсовцев «угольщиками» и «негритосами». Старые приятели оскорбились, Руди был даже побит, но быстро прощен. Приятные парни? Бруннеру было вовсе не по вкусу расстреливать их на пустыре, когда фюрер решил очистить партию от зажравшихся свиней в коричневых рубашках. Он стрелял от бедра и старался думать не о работе.

Ах, Руди-Муди-весельчак! Всем известно: безотказен, исполнителен, не скуп. Жизнелюб, но не извращенец. Доводись Бруннеру заглянуть в личное дело, он, право же, был бы польщен, но не удивлен. Все верно! Только насчет «бесстрашен» явный перебор; просто Рудольф верил в свою звезду. Парнишки, выжившие на голодных улицах послевоенного фатерланда, непросты, о нет! Это живучие скотинки, черт возьми! Вот почему на призыв ехать в оккупированные районы для организации правопорядка именно он откликнулся едва ли не первым, причем абсолютно добровольно!

И не прогадал: руководство запомнило бойкого парня, а менее шустрые все равно поехали, но уже по приказу — и под Смоленск. Что касается Бруннера, то он попал в райский уголок с видом на море и горы, населенный премилыми дикарками. А работа — лентяю на заказ: чистить территорию приходилось зеленым [зеленые (по цвету формы) — солдаты полевых СС; черные

— эсэсовцы, персонал зондеркоманд], черные отвечали только за профилактику. Бруннер не подвел. За интересную идею о топоре как средстве психологического воздействия оберштурмбаннфюрера досрочно представили к очередному званию. Правда, за то же самое местные бандиты приговорили его к смерти, но как-то обошлось; срок командировки истек, и Рудольф отбыл в Штутгарт радовать фрау Аннемари кленовыми листьями на мундире.

Новым местом назначения оказалась Норвегия. Надо думать, именно репутация добросовестного профессионала, славного парня и полнейшего дебила, старательно взлелеянная лично Рудольфом, сыграла главную роль в назначении именно его комендантом и ответственным за охрану базы проекта «Тор».


На освоение стрелковых премудростей рыжикам потребовалось меньше трех недель. Конечно, не все шло гладко, но меньше семи мишеней из десятка на контрольных стрельбах не выбил, ни один. С холодным оружием ребята и так умели обращаться. Основные занятия теперь шли по подрывному делу и, как ни странно, по тактике. Образцовый телохранитель обязан уметь атаковать, рыжие же парни никак не могли усвоить принцип наступления цепью. Сомкнутым строем — сколько угодно. А врассыпную — никак. Инструкторы выходили из себя, но старались сдерживаться. Нарываться не стоило. Глядя в прозрачные, очень спокойные глаза рыжиков, обижать их не хотелось. Впрочем, парни старались. В их личные дела Бруннер с удовольствием вписывал наилучшие отзывы наставников.

Итак, дело шло на лад. Построившись в цепь, рыжики уже не разбегались в разные стороны, паля в кусты наобум длинными очередями, как случалось поначалу. Две неприятности со смертельным исходом заставили их быть осторожнее и прислушиваться к полупонятным объяснениям анса Бруна: так пареньки нарекли Рудольфа. Еще пару недель — и ребятишек не стыдно будет вести на дело. Стрельба по неподвижной цели, по цели движущейся, по цели сопротивляющейся — это, можно считать, отработано. Атака и залегание — тоже. Дошлифовать можно и после, тем паче, что мишеней второго уровня почти не осталось. Отработаны. Удивительная морока: оприходовать материал из особой команды. Но, увы, иначе никак. Комендатура Освенцима затаскает по инстанциям, если не дать полного отчета о представленной в распоряжение базы группе заключенных.

Потягивая пиво из маминой фарфоровой кружки, Рудольф Бруннер неторопливо размышлял. Жить можно; главное — не желать зла другим, чтобы другие не желали зла тебе. Вот и весь секрет! Покладистый парень пролезет в любую дырку. Вот ведь и рыжики: дикари дикарями, а взгляни ближе — ребята хоть куда, не чета боснийским бандюгам. И выпить не дураки, и с бабой не теряются. И никакой зауми, что главное! Бруннер с ними быстро сговорился, особенно с Хальфданом. Вот парень! Такой не пропадет в голодуху. На той неделе Руди затащил громилу к себе и они чертовски славно повеселились, особенно когда подключились котяшечки из группы «Валькирия». А любопытно, какие глаза сделал бы герр Роецки, загляни он в тот вечер на квартиру коменданта!

Куда там! Не сунется. Отношения с директором сложились прескверно, и плевать… Он, Рудольф Бруннер, штандартенфюрер СС, может назвать педика педиком в лицо, и пусть ему будет хуже. А то, что барон из этих, — тут Руди готов заложить свою бессмертную душу и век пива не пить. У него на такую мерзость особый нюх. Навидался. И вообще, фон этот самый с придурью, самую малость, однако заметно. Как это он над жмуриками в лодках стоял? Смердит, как на помойке, то ли мочой воняет, то ли не разобрать чем

— а этот козел слезами обливается. Нет, право слово, ну педик же! Иное дело, скажем, профессор Бухенвальд: солидный человек, уважительный. И супруга у него приятная дама, жаль, что сердцем хворает. Ну, так уж всегда: хорошим людям вечно не везет.

Нарушив медленные мысли, за окном ударил колокол. Один. Два. Три. Четыре. Шестнадцать ноль-ноль. Личное время. Рыжие парни отобедали и сидят сейчас, небось, на камнях под часами. Дались им эти часы! От катера уже не шарахаются, к радио привыкли, а часы никак в толк не возьмут. Дети и дети.

Штандартенфюрер выбил пробку из восьмой бутылки и направил в кружку тугую светло-желтую струю. Это когда ж Хальфи придет? Ага, к семи, договорено так. С валькириями тоже разговор был, подойдут. Мне, значит, Лорхен, а Хальфи, как в тот раз, двоих. Или сразу уже четверых заказывать, чтоб без мороки? Ладно, там поглядим, в конце концов. Лора сбегает, позовет, далеко, что ли…

Рудольф Бруннер крепко надеялся на сегодняшний вечер. Под пивко с Хальфданом можно будет, наконец, поговорить серьезно. Хватит играть кретина! Там, в Берлине, зря надеются, что Бруннер обслужит начальство и утрется. Нет уж! Он, добряк Руди, никогда не давал себя в обиду, а теперь и подавно не даст. Скоты! Устроили бойню на весь мир, нагадили — и в кусты? Как заведено? Ясно. Они-то ноги унесут, да так, что не достанешь. У кайзера научились. А отвечать простым парням. Вот только Руди-Муди не «бедняжка Фриц» и с ним такие штучки не пройдут! Много ума не надо, чтобы понять, кому это нужны телохранители по классу «А». Тем более, если Роецки каждый вечер перед рыжиками концерты устраивает. Вокруг портретов заставляет плясать! А на портретах-то — фюрер, папка родной, и начальничек наш, мразь очкастая, и вся свора. Да не просто так, а под рыжиков одетые. А одежка-то, кстати, где? Да здесь же она, в первом блоке, за оружейной! И какие выводы из всего этого?

То-то, братцы. Вы, ясное дело, на Руди плюете. А зря!

Справедливости ради отметим, что самому Рудольфу такие выводы делать было все же не по разуму. Очень помогли неспешные беседы за чашкой чая с профессором Бухенвальдом; фрау Марта пекла к приходу гостя замечательные крендельки с тмином и накладывала в розетку побольше варенья. Ешьте, Руди, ешьте, наш Калле так любит этот сорт, если хотите, я запишу рецепт для вашей матушки. Руди искренне привязался к старикам и с постоянным сожалением думал о пометке «икс» в их личных делах. Чету Бухенвальд надлежало ликвидировать немедленно по завершению операции. Нет уж, пусть живут милые люди. У Руди-Муди иные планы. Он не намерен еще раз наведаться в Боснию, но уже в тюремном вагоне. А ведь могут еще и летчиков припомнить… эти сволочи англосаксы злопамятны, а шило в мешке не утаишь, свидетели остались. Нет уж, не надо! Зачем висеть, если можно без этого обойтись? Вождики смыться хотят? Сколько угодно! Но только вместе с Руди. Как там Роецки блеял? «И фюрер возглавит мир, и мир станет германским!». Пожалуйста. Меня ваши дела не касаются. Но жить хочу и буду. Я ни в чем не виноват. А что приказы исполнял, так все исполняли. Вот Роецки ваш, чистюля чистюлей, а загляните к нему в кабинет… Бр-р-р… Да меня б там на второй день удар хватил!

Итак, решено: он переговорит с Хальфи. Тот, вроде, по корешам с шефом ихним, этим самым Хохи (тоже, кстати, скотина: ходит надутый, ни здрасте, ни до свиданья, второй Роецки; может быть, тоже из той публики?) Плевать! Мне с ним не жить, мне б только там, у рыжиков оказаться. Пригожусь. Устроюсь как-нибудь. Что, Руди Бруннеру больше всех надо, что ли?

После пяти ударов и еще одного Бруннер поднялся и заправил койку. Семнадцать тридцать. С минуты на минуту Лорхен подойдет. Все же вечеринка какая-никакая, приготовить нужно. Да и размяться не грех для разгону. Руди-Муди, понятно, не жадный, но рыжики совсем обнаглели: что ни вечер, тянут девок в кусты, да если бы еще по одной на брата, так нет же, во вкус вошли. А о людях подумать — мозгов не хватает. Мало того, что охранника без баб звереют, так еще и коменданту раз в неделю перепадает, разве что Хальфи притащит, как тогда…

Ага. Стучит. Умница Лорхен, кошечка Лорхен… иди сюда, моя девочка… Вот так. М-м-м-м. Хорошо тебе? Соскучилась по старому Руди? Вот и ладно, лапушка, вот и чудненько. Еще немножечко… а это что за синячище? А-а… ну, свиньи, что со свиней спрашивать…

Так. Хватит. Оставим кое-что на потом. Семь уже, сейчас Хальфи придет. Что у нас есть? Шнапс для рыжика, это само собой, шампанское для девочек, святое дело, дюжинка пива, как положено. Полный арсенал. Будем ждать…


Хальфи так и не соизволил явиться. До трех ночи Руди рассеивал досаду, затем отключился и проснулся лишь тогда, когда по лицу хлестнуло брызгами щепок и стеклянным крошевом. За окном стреляли. Еще не успев понять, что происходит, Бруннер скатился с койки и увидел, как ползет по стене, мучительно изогнувшись, Лорхен; рот ее был распахнут в беззвучном вопле, синие глаза выцветали с каждой секундой, коротенький фартучек набухал красным, а в руках как-то очень ровно держался поднос и над чашечками вился медленный прозрачный дымок.

С берега били по окнам. Подобные штучки были знакомы: боснийские бандиты обожали расстрелять в упор честно отдыхающего солдата и подло уйти в горы. Но здесь? Тонко звякнуло стекло: Лорхен, наконец, упала, и капли горячего кофе обожгли порезы на щеках Рудольфа. Впрочем, боли не было. Не до того. Стараясь не высовывать голову выше подоконника, штандартенфюрер дотянулся до стула, сорвал со спинки автомат и, всем телом распахнув дверь, кинулся вниз по лестнице к выходу, где уже ни на секунду не стихала перестрелка…

9

Уже полную луну сражался свет с мраком, изгоняя его с моря богов, а мы обитали в чертоге Валгаллы и все было там так, как говорят саги, и сверх того многое увидели мы, о чем неведомо мудрейшим из скальдов: ведь с чужих слов слагают они кенинги в ожерелья песен, мы же узрели воочию. Знаком нам стал круг небесный не луже Гьюки-фиорда, был же он такое: холмы, заросшие кустарником, и луг под холмами; меж морем и лугом берег, усыпанный камнями до самой пристани, где прыгала на волнах железная ладья. У подножия холмов высился чертог; поодаль дома ансов теснились, числом два больших и один малый, обитель Мунира; и еще один, облитый каменной кожей, серой, как рассвет. Загон же для рабов, быстрому грому обреченных, в счет не беру, ибо опустел он к исходу луны.

Невелик был фиорд и мало ансов насчитал я; Мунир и Брун властвовали тут в отсутствие Одина, под рукою же их ходили ансы-воины с быстрыми громами на ремнях, числом дважды по десять и еще пять, да еще один, что обитал на страж-башне. И валькирии подчинялись воле Бруна; было же дев семь десятков без двоих. И юные служители, чьи накидки цвета вечерней волны: эти внимали словам старца без волос. Спросили Бруна: «Кто старик сей?» Брун же ответил: «Страж двери».

На третий день от прихода, собрав нас, сказал Мунир: «Худые вести в устах держу; сразу говорить не хотел, пир портить гостям недоброе дело. Но свершилось: пришел час Рагнаради и побеждены асы; герои же пали вторично и не возродятся вновь; с ними и смертные легли. Плачь же, Хохи-хевдинг, сын Сигурда, ведь не увидишь ты больше братьев своих». И, повысив голос, вскричал: «Но живы асы и скоро придут! Белено сказать: изгнанные с круга небесного, в круг земной уйдут. С вами жить будут в Гьюки-фиорде. Готовы ли, дети Одина, отца своего встретить и от бед хранить?» И ответил я за всех: «Можем ли иначе? Не для того ли вручен нам быстрый гром?». Тогда показал Мунир лик на щите, сказав: «Вот прислал Один тень лица своего; смотрите!» И иные щиты показал, говоря при атом: «Вот юный Бальдур, а вот Хорд Слепец, а это Тор, ярость битвы!» Так скажу: иначе видел я во снах своих лики асов и саги иными их называли. Мыслимо ли: толст Бальдур? Возможно ли: худосочен Тор? Но что толкув сомнении? — ведь невиданной работы были тени-лица, живые на щите: глядели с улыбкой и сияли глаза. Что ж: увидев невиданное, узнали неслыханное. На то асов воля.

Быстрым громом владеть учили нас ансы и твердые плоды раздали; бросивший такой плод, вздымал землю к небу и там, где оседала земля, засеяна она была железом. И старательно подчинялись мы Бруну-оружничему, он же не был горд и снисходил к смертным, особенно выделяя Хальфдана, сильнейшего: валькирий делил с ним и огонь воды подносил; побратимы же не завидовали Голой Груди — ведь и вправду из всех первым он достоин был дружбы анса.

Не жалея тел своих, познавали дети фиордов тайную мудрость божественной битвы, и уменье хранить асов от злых козней также постигли, заплатив жизнями двоих: имена же неудачливых таковы: Рольф Белые Штаны, сын Хьягни Скаллагримсона, и Гондульф Безродный, что пристал к дружине Сигурда-ярла в стране англов. Когда пробегали часы ученья, проводил время, каждый по-своему: иной к валькириям шел, другой у столов садился, требуя мяса и сладких камней; ни тем, ни другим не препятствовал я.

Бьярни же Хоконсон, уйдя в холмы, бродил до тьмы, шепчась с духами земли и воды, и не звали его к себе друзья, видя: ищет скальд кенинги для саги, ибо первым из певцов увидел он чертог Валгаллы и последним; ведь настал час Рагнарад и время пришло асам уйти с круга небес. И не тревожили; кто нарушит уединение вещего? Сами ансы, чтя обычай, не препятствовали скальду видеть, что желал; лишь к обители Мунира не было ему пути и еще от серокаменного дома отогнал служитель, грозя быстрым громом: там, говорили, лежит ключ от сияющей двери, видеть же его заповедано смертным.

И вот пришел ко мне Бьярни, говоря: «Сагу сложить хочу: твоя сага будет, Хохи! Кто другой, не став ярлом, сагу имел? Нет таких. Сплел я слова в венок, кенинги огранил; и сверкают. Но нет среди них одного, и распадается цепь. Хочу видеть жилище Мунира; помоги, ярл!» Так назвал меня Бьярни, с которым разорял я в детстве, птичьи гнезда, и не мог я отказать. На отшибе от прочих стояла обитель аса: невысока, в один накат; окна плотная ткань прикрывала и твердая вода, дверь же вестник богов запирал; без засова, без замка стояла дверь, но не играл ею ветер. Сказал Бьярни: «Кинжалом сломать запор нетрудно; прошу тебя войти со мною. Ушел Мунир, и мы войдем и уйдем; коли вернется ас и увидит меня одного, проклянет; тебя же простит, ибо ты Сигурда сын и Одину не чужой». И правда была в словах Бьярни, разумного не по числу пройденных зим, но по воле богов.

Решив, сделали: кинжалом открыли дверь обители Мунира и вошли; мрака полог разогнали, засветив звезду в потолке. Скудно жил вестник богов, но скудость жилища была достойна мужа: много железа, моле золота. Три двери предстали взору; первой ближнюю открыл Бьярни, но не было в малой палате чудес: стол да табурет, да ящик, умеющий говорить. И огорчился Бьярни: «Что в сагу вплести? Дверь сломали, стол увидели; беден, вижу, Мунир ас». Ответил я: «Горевать не спеши: ведь еще одна дверь пред нами, а вот третья. Не там ли чудеса?» Вторую дверь распахнул Бьярни; и вошли. Узкое ложе открылось нам, покрытое серой тканью; над ложем лик Одина, подобный виденному нами в руках Мунира, но больший, и в странных одеждах был Отец Асов. Другая стена не видна оказалась, укрытая тканью багряной; в середине отметина, белый круг, на белом же — черный знак, схожий с пауком. На третьей стене оружие висело и, не поверив глазам, трижды закрыл я их и открыл: ведь знал я эту радость битвы.

Спросил: «Бьярни, что видишь?» И ответил Хоконсон так: «Вижу то, что говорят глаза: секиру брата твоего Эльдъяура, взятую им из рук Сигурда-ярла; от Агни Удачника счет зим той секире. Вижу и щит брата твоего Локи; не спутать его с иными: ведь изгрызен край зубами Бальгера Злого Воина, пращура твоего. Вот что вижу». Говорю я: «Значит, правда; странно, откуда они здесь? Спрошу Мунира». Третью дверь отворил Бьярни; и переступили порог. Странным был третий покой: полки вдоль стен, на полках же, тесно одна к другой теснясь, шкатулки слов, писаные не рунами. Такие видел я в походе на Эйре: ценят их тамошние и полезно взять такую добычу, ибо придут черные слуги креста, прося: «Верни». И вернет викинг, взяв выкуп: ведь нет пользы мужу от шкатулок слов. Говорю я: «Что за нужда асу в подобном?» Бьярни же ответил: «Постичь ли?» И не было чудес; лишь на краю широкого стола стояло нечто, укрытое тканью. «Что ж, — говорит Бьярни, — коли и здесь ничего, не сплести сагу». Так сказав, откинул покров.

И взглянул мне в лицо брат мой Эльдъяур. Чаша из твердой воды скрывалась под тканью, наполненная водой обычной; крышкой была накрыта чаша и плавала в воде светлокудрая голова сына Ингрид-свейки. Раскрыт был рот брата, словно кричал сквозь воду Эльдъяур нечто, и так громок был крик, что не слышал я сквозь него слова Бьярни, лишь видел: шевелятся губы скальда. Бьярни же, поняв, приблизил рот к плечу моему и укусил; так сумел заставить меня не слышать жалобу брата. И сказал Хоконсон: «Что стоишь, Хохи, словно замерз? Не видишь разве: обман вокруг и смерть; не чертог асов здесь, но сванов [88] берлога, оборотней, рожденных слюной Фенрира, волка зла. Ведь викинг, голову врагу отделив, с почетом ее воронам отдаст; глумиться же не станет. Кто, если не сван, оружие похитив, надругается так над мужем ладьи?». Еще сказал: «Слышал же: не наш язык у тех, кто в личинах ансов; лишь Мунир ясно говорит да Брун немного. Видел же: лики богов поддельны, не таковы, как в сагах описаны. И кровь у Мунира красна: помнишь ли встречу? Видно, ждет нас зло; спасемся ли? Пора уйти, но не выпустят!» Ответил я: «Не выпустят, убьем. Сам поведу».

И, покинув логово поддельного аса, послал я Бьярни сказать побратимам обо всем. Вернулся, говоря: «Сказал. Согласны они с тобой. Хорошо придумано, сказали». Придумал же я вот что: сванам вида не подавать до утра; утром же, приняв пищу, убивать. Руками, пока не ждут; после — быстрым громом. Ключнику же так говорить: за дверь — жизнь; откроет — пощадим его и дев. И откроет, гнусный; кровь своих жен и свану дорога. Вот что придумал я; викинги, по словам Бьярни, ответили, подумав: «Умно», Хальфдан же добавил: «Я начну; страж-башню обезглавлю. Хохи — мой ярл». Да, так он сказал, и было мне приятно слышать это.

10

Рыжики бродили по берегу, стаскивая тела своих в одно место и укладывая их штабелем. Одиннадцать штук осталось их, а вдоль побережья, на шестах, укрепленных меж камней, скалились головы. Какая выше, какая ниже. Тридцать пять голов и вокруг каждой — драка. Тяжелые иссиня-черные птицы, хрипло бранясь, суетились в воздухе, отталкивая одна другую, и на месте глаз у многих голов алели провалы. Руди Бруннер вздрогнул и, отойдя от окна, вновь сел на пол, прислонившись к пульту. Тридцать пять за двадцать восемь. Хороший расклад. Особенно если учесть, что эти скоты начали резать без предупреждения, все разом. Страшно подумать, что было бы, сумей они пробраться в оружейную. Могли ведь! Но решили сначала с огнем побаловаться…

Казарму рвануло уже тогда, когда Руди ввалился в аппаратную и запер за собою дверь. Зазвенело в ушах, качнуло, посыпались стекла, но не больше: бетонный щит удержал взрывную волну и стальные жалюзи тоже сделали свое дело. Удача опять, в который уже раз, не оставила Руди Бруннера. Если и было место на базе, где вполне можно было отсидеться, так это именно аппаратная. Еще надежнее, конечно, было бы в огневой точке на холме, но поди добеги до нее в этом аду. Кто попытался, лег. Так что, спасибо и на этом.

Перед любым судом Рудольф Бруннер может быть спокоен: он не нарушил присягу. Драться до конца? Таков долг. И штандартенфюрер кинулся в аппаратную только тогда, когда умолкший автомат пришлось выбросить. Драться до смерти? А зачем? Кому будет хорошо, если славный парень Руди Бруннер ляжет на камни, как остальные ребята, и из его глаз будут кормиться вороны? Ни в какой присяге об этом нет речи. Он сделал, что мог. Теперь нужно ждать. Наверняка рыжики добрались в радиорубку уже после начала стрельбы, ведь казарма держалась до самого взрыва. Значит, радист дал сигнал. Помощь придет, это несомненно. Просидеть в аппаратной пару часов — пустяки, этим скотам сюда ни за что не добраться. А там пускай выясняют, с чего это вдруг рыжикам вздумалось бунтовать…

За спиной заворочался профессор. Он уже был здесь, когда в аппаратную ввалился Бруннер. Вместе с ним сидел парень в синем халате. Халат свисал клочьями, техник трудно дышал, ему прострелили грудь и жить оставалось недолго. Мучительным шепотом, отхаркивая кровавую мокроту, он просил штандартенфюрера сберечь профессора. «Это гений, господин Бруннер… это гений… таких больше не будет…» Сейчас парнишка умолк. Крупные мухи ползают по застывшим зрачкам, но техник не чувствует. Конец. Что ж, лучше мухи, чем вороны. Бруннеру пришлось ударить профессора: тот рвался наружу и бормотал что-то про Марту. Бил Руди, конечно, не сильно, но умело: получив по затылку, Бухенвальд обмяк и перестал действовать на нервы. Теперь он медленно приходил в себя, пытаясь поднять голову с колена техника, куда, удобства ради, пристроил ее Рудольф.

На берегу продолжалась работа. Притащив канистру с бензином, рыжики сноровисто обливали трупы своих, уложенные слоями. Точно так, как учили инструкторы поступать с движущимися мишенями по окончании стрельб. Научили на свою голову. Закончив дело, рыжие парни отошли в сторону, оставив у костра двоих; прищурившись, Бруннер поглядел в щель. Точно: Хохи, скотина. Факел держит. А кто с ним? Нет, не различить. Песню поет. Ну давай-давай, певун, разоряйся, пока наши не прилетели.

— Мааарта… Где ты?

Так. Профессор очнулся окончательно. Сейчас опять начнет проситься наружу. Да пойми ты, чудак-человек, мне ж не жалко тебя выпустить, мне тебя самого жалко. Или тебе на шест захотелось?

— Маааааарта!

Кричит. Понятно, горе такое, но зачем по мозгам долбить? И так на пределе. Бруннер протянул руку, ухватил Бухенвальда за ворот и подтащил к окну.

— Смотрите, профессор! Какая, к дьяволу, Марта? Мужайтесь…


Удо фон Роецки бежал по камням, спотыкаясь, падая, вновь поднимаясь и снова оскальзываясь на мокрых валунах. Рюкзак он бросил почти сразу, бежать с тяжестью на плечах было невозможно. За холмами, где только что утихла беспорядочная стрельба, вздымались в небо густые языки дыма и среди черной пелены прорезывались порой желто-багровые проблески. Горела база.

Проклятие!

В последние дни все сильнее мучили фон Роецки головные боли; сквозь радужное стекло, застилающее глаза, неясным силуэтом маячил Воин. Он приходил с недавних пор очень часто и не просто так, нет! — он хотел сказать что-то очень важное, но головная боль мешала не только понять, но и услышать. Ни в коем случае нельзя было принимать таблетки. Стоит принять, и боли уйдут, но уйдет и Воин. Надолго. Так уже было, давно, когда еще Удо подчинялся опекунам и глотал всякую гадость, прописанную шарлатанами.

Нет, у него есть иное лекарство! Небо, и море, и камни, поросшие мхом. Собрав самое необходимое: немного еды, медвежью накидку, чтобы постлать на время сна, меч (без него он не выходил никуда очень давно), фон Роецки покинул базу. Вперед, только вперед; шагать и не думать ни о чем, вдыхать прозрачный соленый воздух и видеть перед собою желто-зеленые холмы, освещенные неярким северным солнцем. И так до тех пор, пока голова не станет чистой, как лунный свет.

Он зашел далеко, много дальше, чем когда-либо. Мысли становились яснее и сверлящий звон в висках сменится тупым нудным шорохом. Еще немного

— можно возвращаться. У костра провел Удо ночь, то задремывая на несколько минут, то встряхиваясь. Огонь потрескивал на ветвях, сырое дерево разгоралось неохотно, дым щипал глаза, но все это, взятое вместе, становилось лучшим лекарством, единственным, достойным мужчины. Когда же рассеялась короткая ночь, Удо фон Роецки аккуратно скатал шкуру, уложил ее в рюкзак и, съев галету, запил студеной водой из фляги.

Ветер дул с моря, швыряя в лицо брызги. И в его хриплом вое не сразу различил Удо отдаленное потрескивание. А потом над холмами взвился дым, растекшийся по небу, и медленное солнце стало серым, запутавшись в темной кисее. Да, это горела база. Там гибнут викинги! Проклятые охранники, тупоголовые мерзавцы, они ответят за каждую драгоценную жизнь детей Одина! Они ответят — или он не потомок Роецки, никогда ни о чем не забывавших!

Как трудно, оказывается, бежать по прибрежным камням, именно бежать, а не идти; сбивается дыхание, пот заливает глаза, а остановиться нельзя. И брошен на месте ночлега альпеншток, который так помогает удержаться на скользких мхах.

Отец Один, помоги! Братья гибнут там, а я, одинокий, здесь, и нет сил добежать, и ничем не могу помочь… Один, услышь!

И услышал Отец Асов мольбу Воина своего, и в дымной пелене, пронизанной молниями, опустились на плечи Удо белоснежные крылья, упруго затрепетав на ветру.

И помчался Роецки, не касаясь земли, паря над валунами, словно песчинками они были, каких тысячи тысяч на морском дне.

Все ближе база, все горше дым. Но не деревом пахнет воздух, горящим мясом. Гибнут, гибнут викинги, братья мои, я же не с ними… Горе мне, позор мне и печаль! Скорее несите меня, крылья!

Когда же приблизился чадный смрад, оглянулся по сторонам Удо фон Роецки и увидел: стоит он на холме. Нет больше крыльев. И нет базы. Черными пятнами лежат обгорелые стены, и кровля Валгаллы, провалившись, вмяла в песок позолоту. Обезглавленные тела валяются повсюду, и нагие девы бредут к серому дому, гонимые викингами.

Кто совершил зло, ответь. Отец?

Но молчал Один, молчало море, ветер молчал и лишь синий крик рвался из глаз Воина на холме. А на траве, светлая, лежала кость, помеченная руной. Нагнулся Удо взять ее, но не далась, священная. И лишь темнел отчетливо знак, ясный, как знамение.

И смысл знака был: Норн.

Судьба!


Одну за другой рыжики ставили девушек на колени и меч падал на нежные шеи, прикрытые лишь спутанными волосами. Рудольф Бруннер сдержанно рычал, прильнув к щели. Многих из этих девочек он обнимал, они ласкали его грудь тонкими пальчиками, а сейчас их убивают — и он ничем не может помочь. Когда очередная голова падала в красный слипшийся песок, подонок Хальфи делал знак и обезглавленное тело оттаскивали прочь, подводя другую. Боже, эту кровавую мразь я считал другом! Вновь поднимался меч, и прежде чем Хальфи опускал его, Хохи, стоящий прямо против окна, разевал поганую пасть. Море пыталось заглушить слова, но рыжая свинья вопила слишком громко и даже скудный запас норвежских слов, которым располагал Бруннер, позволял понять, чего хотят скоты.

— Дверь! Дверь! Дверь! И — жизнь!

Прижавшись к Рудольфу, смотрел в щель профессор Бухенвальд. Он уже вполне пришел в себя, хотя и выглядел очень скверно. При первом взмахе меча его вырвало прямо на пол, но он не отходил от окна, словно завороженный. В профиль он казался высохшим и остроносым, похожим, скорее, на труп, нежели на человека. Девушки плакали, вырывались, звали на помощь, но это было бесполезно: их держали руки, откованные из стали. Ну ничего, зверюги, погодите, наши придут… Дверь вам? Смыться хотите? Как же! Я ответственный за охрану объекта. Если вас не будет, кто ответит? А? А если останетесь — выкручусь. То-то. Поэтому рубите, детки, рубите, пока не надоест. А мы потерпим.

— Дверь! Дверь! Дверь!

И — истерически:

— Юуууургееен!!!


Дым, черный дым окутал развалины. Угасшее пламя не кормило его, и рассеивался дым по фиорду, прижимаясь к воде и не поднимаясь ввысь. Удо фон Роецки, глядя прямо перед собой, шел с холма к пепелищу и дым отступал, сталкиваясь со льдом неслезящихся глаз. Дым и пламя. И тела на траве. Судьба!

Он шел, не разбирая дороги, но камни казались гладью, словно сами по себе поудобнее подставляясь стопе. Отделившись от остальных, один из викингов двинулся навстречу, на ходу поднимая секиру. И когда солнечный луч, ударив в глаза, растопил лед, Удо фон Роецки очнулся.

Да! Да! Да!

Вот — правда. Вот — суть.

Смеясь, скинул он куртку и потянул из ножен меч предков, снятый со стены отцовского замка.

Да! Да!

Иди ко мне, брат, и убей, и погибни сам, чтобы возродиться вместе со мною в чертогах истинной Валгаллы, и вновь сразиться, и вновь пасть, и вновь…

Да!

Удо взмахнул мечом, но меч вырвался из руки, словно столкнувшись с летящим валуном, и мертвенный холод, мимолетно коснувшийся лба, проник в мозг. И исчезло все, лишь открылись взору врата Золотого Чертога; девы, изгибаясь, манили Удо к себе, и ясная тропа вела к широким воротам.

И шагнул Удо вперед…

Хальфдан Голая Грудь отшвырнул секиру, оскверненную кровью свана, и неторопливо пошел назад, к побратимам.


Самолет прилетел ближе к вечеру, когда творящееся на берегу стало зыбко-расплывчатым. Он сел и его не стало видно, но Рудольф Бруннер отчетливо представлял, как в распахнувшийся люк прыгают ребята из спецкоманды и, едва коснувшись сапогами земли, рассыпаются в цепь, паля от животов веером по всему живому. Рыжики рассыпались по камням. В их автоматах больше не было патронов и поэтому им оставалось лишь бежать, бежать к воде. Только вдруг Хальфи кинулся в другую сторону — туда, откуда наступали спасители. Бруннер видел, как он сделал несколько шагов, подняв меч над головой, — и остановился, и стоял долго-долго (или это показалось, что долго?), а пули рубили его на куски, вырывая клочья мяса, и, наконец, голова разлетелась, как орех в маминых щипцах, и обезглавленное тело рухнуло на песок, извиваясь и пытаясь ползти.

Руди возился с замком и хохотал. Вот так! Только так! Мы, колбасники из Штутгарта, живучий народ! Профессор Бухенвальд глядел в спину смеющемуся штандартенфюреру стеклянными глазами и разбухший язык виднелся меж редких зубов, словно старик решил подразниться напоследок. Сам виноват! Когда рыжики вытащили к окну старую суку и она заверещала, этот маразматик кинулся к пульту. Как же, как же… Дверь — жизнь! Чья жизнь, позвольте узнать? Этой дуре все равно недолго оставалось, а спросят за все с парня Руди! Нет уж. Он отшвырнул кретина в угол, но было поздно: дырка над фиордом уже сверкала, как та лампочка. Как выключать? Как?! Как?!! Профессор молчал и только хихикал. Честное слово, он сам напросился… Парень Руди добряк, но у всякой доброты есть разумные границы. Под пальцами хрустнуло, профессор дернулся и показал язык, а Бруннер схватил табурет и что было силы ударил по проклятой коробке. Еще раз, посильнее! Еще!

И щелкнуло! И дырка пропала!

Пропала, не оставив никаких шансов рыжим извергам, зато вернув хоть какую-то надежду Рудольфу Бруннеру.


…Из одиннадцати рыжиков до моря добежали пятеро. Сейчас их головы покачивались на воде, приближаясь к длинной лодке, на которой они приплыли. Эсэсовцы, выстроившись вдоль берега, посылали очередь за очередью вслед плывущим. Вот один из них нырнул и не вынырнул. Еще один. Руди Бруннер выкарабкался из двери и, пошатываясь, побрел к десантникам. Только сейчас он понял, как устал, и, чего уж там, насколько перепугался. Шнапса бы…

— Эй, парни!

Ребята в черном продолжали свое дело. Лишь один, оглянувшись на голос, опустил автомат и двинулся навстречу Бруннеру. Черт возьми, ну и сюрприз… Отто Нагель! Дружище Отто, здравствуй… Вот мы и в расчете. Помнишь, когда продулся в покер, кто тебя выручил? А? Вот-вот. Все, приятель, ты ничего не должен старине Руди. Отто, Отто, молодчага… ты что, не слушаешь меня? Что? Извини, я не слышу…

Очень редко терял Рудольф Бруннер осторожность. Но сейчас у него уже не было сил следить за собою, а то бы он увидел, что Отто Нагелю вовсе не до нежностей, а увидев, постарался бы ответить на вопросы поподробнее.

— Где профессор? Где барон фон Роецки?

Штандартенфюрер Рудольф Бруннер медленно попятился. Отто, похоже, не узнавал старого приятеля. Лицо шефа спецкоманды было серым и твердым, как бетон. И голос тоже оказался чужим, сдавленным и ненавидящим.

— Что с аппаратурой?

Рудольф Бруннер в ужасе мотнул головой и попытался упасть на колени.

— Стоять!

— Отто…

В горле защемило, захотелось высунуть язык, чтобы не мешал вздохнуть. Вот почему профессор поступил так… Он вовсе не дразнился. Нет сил. Мамочка… мама… Боже, какой большой у меня язык! О-о-о, мне худо. Не надо, Отто, не надо, дай дохнуть…

И Отто Нагель дал Рудольфу вздохнуть, прежде чем приказал надеть на него наручники…

11

Да, это была славная буря стрел, сладкая битва; подобных не видел земной круг от начала фиордов. Открылась сияющая дверь и закрылась она; тогда те, кто сомневался, духи ли зла вокруг, утратили сомнения: ведь только оборотень не пощадит женщин своей крови. Я, Хохи Гибель Сванов, говорю: скоро идти нам в последний поход и не найти спасения. Отцовский драккар качает волна, зовет в путь; но куда плыть, если лишь четыре руки у нас двоих, весел же двадцать пар? Мы бились и разбиты; против железной птицы разве устоит смертный? Вот небесные сваны стоят на берегу, готовя ладью. Я же безоружен, и побратимы мертвы. Идите спокойно в Валгаллу, мужи весла: в ясном костре сгорели ваши тела и не осквернить сванам благородных голов, как сделано ими с моим братом. Нас же некому проводить. Так что ж: пусть кремень и кресало породят искру; ярка и голодна, пойдет пировать дочь огня и пищей ей станут смоленые ребра коня волны. Спешат сваны, снаряжают свою ладью; смеюсь над ними, жалкими: ведь не успеть им. Бежит по бортам огонь, по румам бежит, ползет огонь по веслу, тщась поджечь море, и гаснет, шипя, в паутине пены. Гудит пламя, стеной скрывая берег, и не кричать нашим лицам в чашах из твердой воды. Запевай же песню, Бьярни-скальд, сын Хокона, сплетай кенинги — сколько успеешь; пусть раньше наших душ взлетит в небо песня твоя, тревожа богов. Пой, Бьярни, громче пой, а я помогу тебе, как сумею; мы вплывем в Валгаллу на пылающем драккаре и это будет новая сага, сага воды и огня; в ней не будет ни слова лжи, и поэтому ее никогда не споют…

Слово прямого огня


— Я, Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо, восьмой из рода Крюгер, говорю: не будет больше так, как было раньше!

— Я беру твое слово, Тан-Тлух. Но помни: сказанное здесь доносится до Предков!

Неподвижным, как всегда, было тяжелое, словно вырезанное из мореного дуба лицо Внемлющего. И голос звучал мерно, без гнева и страха, словно не топор сверкал в руке Тан-Тлуха, пришедшего с оружием к Дому Завета. И Тан-Тлух почувствовал, что кровь его становится жидкой и сердце не верит рукам. Предки слышат! Сила их обернется против него и выжмет из груди дыхание, если посмеет он угрожать Внемлющему.

Здесь все было знакомо и не менялось уже восемь поколений, со дней Прихода. Сложенный из толстых бревен Дом Завета затянула священная паутина, и ветер тихо колыхал на ветвях дуба серебристые одежды Предков — дважды столько, сколько пальцев на руке, и еще две. А посреди поляны, против дверей, на заплесневелом темно-сером валуне мигал разноцветными глазами Говорящий Камень. Голос Камня был ясен и отчетлив — прерывистый писк, то длинный, то короткий, он напоминал плач мыши, пойманной барсуком, но для Тан-Тлуха это попискивание звенело страшнее медвежьего рева.

— Говори же, Тан-Тлух!

Быть может, помедли Внемлющий еще немного, Тан-Тлух бросил бы топор и побежал. Но слова заглушили на какой-то миг голос Камня, и Ветер-В-Лицо вспомнил, зачем он здесь. Если не сегодня, то никогда, и если не он, то никто. И гнев Предков не страшнее позорного бегства!

— Если ты слышишь меня, Гаан, Внемлющий, шестой из рода О'Хара, то запоминай. Время послушания прошло. Настало время перемен. Вот пришел я и принес тебе слово от себя и охотников всех пяти родов.

— Ты еще ничего не сказал, Тан-Тлух!

Топор на плечо вскинул Ветер-В-Лицо, и привычная тяжесть бронзы, успокоив, помогла сказать неслыханное:

— Ты отдашь мне Прямой Огонь!

И вновь не дрогнуло лицо старика, словно ничего удивительного не было в прозвучавшем.

— Зачем тебе Прямой Огонь, сын седьмого из рода Крюгер?

Страха уже не было. Если бы Внемлющий мог, он давно бы уже испепелил охотника, чья дерзость превысила дозволенное. Но старший рода О'Хара, слуга Говорящего Камня, слушал бесстрастно, и молнии не падали с высоты. Быть может, сила его ушла на водопой и он ждет ее возвращения? Если так, то тем лучше для Тан-Тлуха.

— Предки слышат! — Ветер-В-Лицо закинул голову, словно начиная Песнь Большой Охоты. — Ими завещанное исполнено с лихвой. Пять родов отсылали роду О'Хара плоды земли и леса, и лучших сыновей по выбору для службы, одного в поколение, и красивейших дев, чтобы тепла была постель мужчин из рода О'Хара. Пять родов внимали суду Внемлющих и не знали непослушания. Так повелел Закон. Так было.

— Так было! — медленно кивнул Внемлющий.

— Предки слышат! Долгие весны, столько весен, сколько пальцев на руках у десяти и еще десяти охотников, род О'Хара призывал Тех, Кого Ждали Предки, ибо только твоему роду покорен Говорящий Камень. Но кто пришел на ваш зов? Никто! Ныне я, Тан-Тлух, говорю — и в моем слове слово всех Любимцев Силы, сколько их есть под кронами леса: мы больше не верим вам. Пусть род О'Хара отдаст Прямой Огонь. И тогда в любом поселке твоему роду будут даны кров и пища. А пожелаешь остаться здесь — оставайся и зови тех, кто не хочет слышать. Но Прямой Огонь ты отдашь. Это сказал я, Ветер-В-Лицо!

Но прямо и недвижимо смотрел Внемлющий, словно давя охотника тяжким взором, и Тан-Тлух вновь заговорил, голосом отгоняя ужас:

— Знай, Гаан, старейший из О'Хара. С Прямым Огнем пойдем мы за реку, к синим людям не нашей крови. Они хлипки и не могут в одиночку свалить Бурого. И мотыга им милее звонкого топора. Им ли владеть раздольем Заречья? Мы, Люди Леса, хозяева всего, что видят наши глаза, ибо мы сильны. Но их много, а нас мало. Прямой Огонь поможет нам пригнуть их шеи к земле. Так будет!

— Предками сказано: да не прольют наши руки кровь, и пусть лишь защитою в черный час станет Прямой Огонь! — Внемлющий вскинул руку с раскрытой ладонью к ветвям дуба. — Тебе ли, Тан-Тлух, чей Предок Крюгер был другом Предка О'Хара, идти против Завета?

Презрительно, не разжимая губ, рассмеялся Ветер-В-Лицо:

— Только прошедшие весны знают, кто был чьим другом! Мое слово твердо, как бронза. Думай до ночи, Внемлющий. А когда солнце спустится пить медвежью кровь, мы придем за ответом. И пусть Предки хранят род О'Хара, если ты надумаешь сказать «нет!».

— Так слушай же меня, Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо, седьмой потомок Крюгера!

— Гаан сжал кулак и резко рассек воздух перед самым лицом охотника. — Слушай и знай! Ты не возьмешь Прямого Огня, потому что сегодня на рассвете Те, Кого Ждали Предки, ответили на зов! Они идут. Они будут здесь уже скоро — и ты, презревший Завет, узнаешь цену своей дерзости. Я сказал!

— Мы слышали друг друга. Я приду на закате — и ты ответишь на слово охотников пяти родов!

Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо, перехватил ладонью топорище и бесшумно отступил в переплетение мокрых от недавнего дождя ветвей.

Солнце лишь чуть окунулось в медвежью кровь заката, и поляна перед Домом Завета была совсем еще светла. Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо, стоял перед Говорящим Камнем, розово-синие боевые овалы темнели на щеках и подбородке, а за спиною его стояли четверо Любимцев Силы из других родов — и каждый держал в руках лук с наложенной стрелой, а пояса оттягивались тяжелыми топорами.

— Мы пришли за ответом, Гаан!

Ни рода, ни прозвища не назвал Тан-Тлух, и было это неслыханным оскорблением шестому О'Хара. Но, чувствуя взгляды охотников, не мог он поступить иначе. Оскорбить Внемлющего — и утвердить свою силу. Или погибнуть. А третьего не дано. Так гласит Завет.

Опутанный паутиной, Дом молчал. Долго молчал. Но вот, скрипнув, отворилась дверь, и на пороге появился тот, кого ждали охотники.

— Вы пришли за ответом? Не мне теперь отвечать вам. Род О'Хара исполнил Завет, и отныне руки его сынов не прикоснутся к Говорящему Камню. Пусть вам ответит Тот, Кого Ждали Предки, пришедший на зов!

Внемлющий сделал шаг в сторону. И Тан-Тлух услышал, как, бросая на траву луки, ложатся вниз лицами Любимцы Силы… и сам он едва не пал ниц, потому что из-за широкой спины старшего О'Хара появился еще один, нежданный. Кожа его была столь же светла, сколь и у Людей Леса, даже еще светлее, а одежда ничем не отличалась от висящих на ветвях дуба: такая же серебристая и не имеющая завязок, с широким алым кругом на груди.

И когда он заговорил, слова его были понятны: это была ясная речь сородичей Тан-Тлуха, прозрачная для мысли, а не пронзительное щебетание синекожих, живущих за рекой.

— Привет, друзья! Я — Вальтер Ковайда, пилот-наблюдатель. Рад встрече! Чего старик-то ваш молчит?..

— Ты — Тот, Кого Ждали Предки?

Тан-Тлух собрал в кулак всю волю, чтобы говорить спокойно. Он не все понял, и ему было очень страшно, но он стоял, а остальные Любимцы Силы лежали, прижавшись лицами к траве, — и если он сейчас не утратит спокойствия, они уже никогда не смогут забыть об этом.

— Я? Не думаю… — Пришелец пожал плечами. — А ты кто такой, приятель?

— Я — Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо, восьмой из рода Крюгер!

Мышцы Тан-Тлуха окаменели. Он, пожалуй, не смог бы уже упасть, даже если бы захотел.

— Из рода Крюгер, говоришь? — глаза Чужого стали широкими, как у совы. Он странно скривил губы и медленно погладил темя Говорящего Камня — там, где сияла радужная печать с непонятными знаками. — Крюгер! Капитан Бенгт Крюгер, «Астарта»! А ты? — он повернулся к Внемлющему. — Ты ведь сказал: О'Хара! Конечно! Патрик О'Хара, связист!

Да, это, несомненно, был Тот, Кого Ждали Предки. Он знал их, и даже запретные имена не были для него тайной. Охотники тихо заскулили, и сам Гаан внезапно обмяк… лицо его расплылось, и он стал вдруг просто очень старым человеком.

— Ну и дела! — Пришелец широко улыбнулся и положил руку на плечо старика. Тот вздрогнул, но не посмел отодвинуться. — А между прочим, вашим предкам памятники ставят. Еще какие!

Тан-Тлух ощутил, как пробуждаются застывшие жилы. Этот, в одежде Предков, не был страшен. У него не-было ни лука, ни топора, и он улыбался улыбкой слабого — так, обнажая зубы, щерятся синекожие, живущие за рекой. Охотники, лежащие в траве, зашевелились: они тоже уловили в голосе Того, Кого Ждали Предки — слабость. Более медлить было нельзя.

— Я, Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо, говорю: если ты пришел из Леса Предков, прикажи Внемлющему отдать нам Прямой Огонь!

Улыбка на лице Слабого стала еще шире.

— Одичали вы, однако. С топорами бегаете. Ладно, теперь все. Скоро домой поедете, потомки!

Тан-Тлух по-прежнему понимал не все слова, но ясно чувствовал, что Пришелец воистину слаб. Речь его была быстра — так не говорит сильный. И Ветер-В-Лицо уже знал, что следует делать, но, прежде чем сделать, нужно было спросить еще об одном, о том, чего не знали даже самые мудрые старики.

— Тот, Кого Ждали Предки, знающий запретные имена! — медленно и торжественно проговорил Ветер-В-Лицо, глядя прямо в синеватые, словно утреннее небо, глаза. — Я, Тан-Тлух, хочу слышать: почему семь поколений ушли, ожидая, и лишь к восьмому пришел ты, один, без пищи и целебных снадобий?

Пришелец спрятал улыбку. Глаза его потемнели, и голос стал глуше. Он уже не казался слабым, и это было опасно.

— Ты пойми, брат, ведь никто ничего не знал. На «Астарте» шли добровольцы. Первый прыжок, понимаешь? А связь… ведь двести лет тому, какая тогда связь была, только эта рухлядь. — Пришелец показал на Говорящий Камень. — Сейчас только руки дошли до вашего сектора. А ведь искали, и как искали. Так что уж не вините Зем…

Он не договорил. Резко щелкнула тетива, и не знающая промаха стрела Тан-Тлуха, восьмого потомка Крюгера, вошла ему в глаз по самое оперение, опрокинув Чужого на замшелые ступени.

Тело в серебристой одежде сползло вниз, несколько раз дернулось и замерло.

Опустевшими глазами посмотрев в лицо Тан-Тлуху, Гаан, шестой из рода О'Хара, медленно опустился на колени, подставляя затылок узкому лезвию топора. Глухой удар! — и Внемлющий лег рядом с Тем, Кого Ждали Предки, обняв мертвеца, словно пытаясь защитить от топоров.

— Инклинч, Большой Медведь из рода Свенсон!

Тан-Тлух произнес имя бесстрастно, не оборачиваясь. Он знал, что отныне его слово не прозвучит зря.

— Я говорю: Инклинч из рода Свенсон пойдет в Дом Завета и принесет мне Прямой Огонь!

Он недаром назвал именно это имя. Из всех Любимцев Силы один Инклинч был равен ему — а число медвежьих когтей на ожерелье у него было, может быть, даже большим, чем у Тан-Тлуха. Но сейчас он покорно вскочил с травы и торопливо вбежал в страшный Дом, куда доныне не было дороги людям пяти родов. Он скрылся за дверью и был там долго, а когда вышел — в вытянутых руках его лежало короткое топорище с прозрачным наконечником и слегка срезанным книзу краем.

Четыре пары глаз снизу вверх глядели на Тан-Тлуха. И когда из рук его вылетел узкий сноп синего пламени и вековой дуб, срезанный под корень, пал, накрыв шуршащей кроной два распростертых тела, Любимцы Силы поползли к ногам Ветра-В-Лицо, пытаясь коснуться его ступней, — и самому ловкому из них, Инклинчу, это удалось раньше, чем Тан-Тлух отступил назад и вскинул руку, приказывая подняться.

— Слушайте, Предки! Слушайте, Крюгер, Капитан, и О'Хара, Связист, и Багненко, Десантник, и Свенсон, Астроном…

Он выкрикивал запретные имена одно за другим; на лицах охотников метался страх, и только Тан-Тлух уже не боялся, ибо в руках у него лежал Прямой Огонь и он переступил черту.

— Слушайте, Франжье, Повар, и Бен-Мусаиб, Врач! И жены их, Великие Матери шести родов, слушайте!

Струйки синего огня ползли по стволу поверженного дуба, и в переплетении пылающих ветвей корчились серебристые одежды.

— Так говорю я, Тан-Тлух, Ветер-В-Лицо! Воистину необычным был этот день. Мертв Тот, Кого Ждали Предки, и умер Гаан, Внемлющий, и роду О'Хара не увидеть завтрашнего рассвета. Идите в поселки, Любимцы Силы, и расскажите о том, что видели ваши глаза. И скажите еще, что нет отныне пяти родов, но есть один род. Я, Хозяин Прямого Огня, называю вас Светлыми, и тот, кто скажет о себе иначе, не увидит более своих детей!

Незнакомое слово слагалось у Тан-Тлуха. Он не держал его ранее у сердца и сам удивлялся, откуда оно пришло и отчего течет так легко и прозрачно. Может быть, исток его — в Прямом Огне, лежащем в руках?

— А вы больше не охотники! Я нарекаю вас Воинами — пусть каждый призовет к себе юношей, дав им луки и топоры. Инклинч будет моей правой рукой!

Большой Медведь из рода Свенсон рванулся вперед и щекой прижался к колену Тан-Тлуха.

— Мы пойдем за реку — и синекожие склонятся перед нами, как тростник перед ураганом. Отныне лишь Светлый будет повелителем леса и луга — до самой Великой Степи. Идите! Но прежде чем уйти, да увидят ваши глаза то, что должны увидеть!

Синее пламя рванулось из прозрачного колпачка и крест-накрест перерезало Говорящий Камень. Звякнув, лопнули многоцветные глаза, и легкие изогнутые паутинки посыпались на траву. И впервые за тысячи долгих лун умолк негромкий писк, устрашавший сердца восьми поколений. Еще один язык Прямого Огня вонзился в Дом Завета, опалив паутину, и бревна запылали вместе со всем, что скрывалось за стенами.

— И еще скажите вы людям: у нас нет больше Предков. Мы отныне сами Предки своих потомков. И нам некого ждать. Ибо пришедшему поздно лучше не приходить! А теперь идите, Воины, и собирайте юношей!

Последние, уже совсем багровые лучи утонувшего в медвежьей крови солнца стекали во тьму с лица Тан-Тлуха. Не вставая с колен, уползали в кусты Любимцы Силы, а он все стоял, сжимая в поднятой руке Прямой Огонь, и смотрел за реку, откуда уже поднимался розово-синий, словно окрашенный в боевые цвета, щит Луны…


«Они пришли со звезд, и кожа их была светла, и лица красили они. Битва была им в радость, а лес стал для них домом. Восемь поколений сменилось, прежде чем вышли они из леса и перешли реку. Перейдя, явились в деревни синих, предков наших, требуя дань. Кто отказался — горел, ибо был в руках светлокожих Прямой Огонь. Но дым пылающих сел обжег ноздри Сияющему в Синеве. И отнял Отец Синих неправую силу у потомков пришедших со звезд. Иссяк Огонь, и, утратив его, потеряли светлокожие и гордыню свою. Ведь была их всего лишь горсть, жителей же сел за рекой — много, как колосьев в урожайный год. И, разбитые, бежали злые обратно в леса. С тех пор судьба их неведома, известно лишь, что поселки их лежат в руинах. Где светлокожие? — ведомо лишь Сияющему в Синеве. Исчезли. Ушли без следа. Род их пресекся, и слово растворилось в лесном шуме. Ведь у них не было предков…»

«Сказание о гибели Светлых».

Легенды и мифы древней Геи-Ковайды.




1

стихи автора

(обратно)

2

стихи А.Давидсона

(обратно)

3

стин — старший инспектор (жарг.)

(обратно)

4

охочекомонный съезд — собрание феодалов

(обратно)

5

Голодай — остров в Петербурге, место захоронения казненных декабристов

(обратно)

6

детронизация — лишение престола

(обратно)

7

плутонг — взвод

(обратно)

8

сикурс — помощь, подкрепление

(обратно)

9

гетьман (гетман) — казачий и гайдамацкий атаман (укр.)

(обратно)

10

малая (партизанская) война (исп.)

(обратно)

11

Риего, Квирога — офицеры, вожди Испанской революции 1821-1823 гг.

(обратно)

12

разведчик, вестовой (тат.)

(обратно)

13

канчуки — плети (укр., польск.)

(обратно)

14

реля — перекладина (устар.)

(обратно)

15

навищо — зачем, к чему? (укр.)

(обратно)

16

бывший солдат (укр.)

(обратно)

17

хороший (укр.)

(обратно)

18

быть спокойным, сидеть смирно (укр.)

(обратно)

19

восстание, мятеж

(обратно)

20

трудные вопросы

(обратно)

21

отвечу

(обратно)

22

на кол

(обратно)

23

месть

(обратно)

24

например

(обратно)

25

приязнь

(обратно)

26

отказался

(обратно)

27

Колиивщина (1768 г.) — крупное крестьянское восстание на Правобережной Украине против польской шляхты; подавлено панами с помощью царских войск

(обратно)

28

здесь: о естественном, телесном (устар.)

(обратно)

29

шагом

(обратно)

30

предместье

(обратно)

31

урус-паша — русский генерал (тюркск.)

(обратно)

32

в случае, когда в армейских формулярах числились родственники, к фамилиям добавлялись номера соответственно чину

(обратно)

33

ноябрь (укр.)

(обратно)

34

бореи — северные ветры (устар.)

(обратно)

35

деташемент — пехотный отряд на позициях

(обратно)

36

отступление

(обратно)

37

голубой цвет — цвет жандармских мундиров

(обратно)

38

калга — один из высших сановников Крымского ханства, главнокомандующий; как правило, брат хана (тат.)

(обратно)

39

индепенденсия — независимость (лат.)

(обратно)

40

дочь Раевского Мария — жена С.Волконского

(обратно)

41

план битвы; маневр

(обратно)

42

император Александр I был лыс

(обратно)

43

имеется в виду война Греции за независимость в 1821-1827 гг.

(обратно)

44

здравствуйте; добрый день (новогреч.)

(обратно)

45

военачальник (греч.)

(обратно)

46

Колокотронис, Канарис — герои войны за независимость

(обратно)

47

гетеристы (этериоты) — члены революционного греческого общества «Филики Этерия»; боролись за независимость Греции

(обратно)

48

архонт — старейшина; глава рода или общины (греч.)

(обратно) name="id20150130083951_49">

49

Эфиальт — грек, предавший персам защитников Фермопильского ущелья (V в. до н.э.); символ предательства, аналогичный Иуде

(обратно)

50

василевс — царь (греч.)

(обратно)

51

сулиоты — жители горного района Сули в Греции, так и не признавшие власть султана

(обратно)

52

воины личной гвардии крымского хана; они же — городская стража (тат.)

(обратно)

53

разбойниками (тат.)

(обратно)

54

терьякчи — наркоман, курильщик опиума (тат.)

(обратно)

55

ярлык — пропуск; тамга — печать (тат.)

(обратно)

56

якши — хорошо (тат.)

(обратно)

57

официальный документ (тат.); здесь: верительная грамота

(обратно)

58

Яйла — крымское плоскогорье, пастбища крымских кочевников

(обратно)

59

второй после калги сановник Крымского ханства

(обратно)

60

камча — плеть (тат.)

(обратно)

61

яман — плохо (тат.)

(обратно)

62

Оттоманская Порта — Турция

(обратно)

63

хункяр (кровопроливец) — один из титулов султана

(обратно)

64

священная война (тюркск.)

(обратно)

65

бакшиш — дар (тат.)

(обратно)

66

империал — золотая монета

(обратно)

67

мой старый друг (англ.)

(обратно)

68

игра (англ.)

(обратно)

69

одному Богу известно (англ.)

(обратно)

70

слуга (англ.)

(обратно)

71

Но, однако, ужель и впрямь эта страна обречена, Господи? (англ.)

(обратно)

72

деньги (тат.); далее — искаженная русско-татарская речь

(обратно)

73

бала — ребенок (тюркск.)

(обратно)

74

асы — боги (сканд.)

(обратно)

75

кенинг — торжественное иносказание (сканд.); щит — луна ладьи, секира — гроза щитов, битва — буря меча и т.д.

(обратно)

76

конунги — короли (сканд.)

(обратно)

77

ярл — князь, военный вождь (сканд.)

(обратно)

78

драккар — корабль викингов (сканд.)

(обратно)

79

рум — скамья для гребца (сканд.)

(обратно)

80

берсерк (сканд.) — воин, одержимый безумием во время сражения

(обратно)

81

Валгалла — обитель асов, рай героев (сканд.)

(обратно)

82

тинг — собрание, алль-тинг — всеобщее собрание (сканд.)

(обратно)

83

бонд — свободный крестьянин (сканд.)

(обратно)

84

ансы — добрые духи, полубоги, слуги асов; обитатели Валгаллы (сканд.)

(обратно)

85

руны — предписьменные знаки древней Скандинавии; каждая руна, обозначая понятие, считалась священной и использовалась при гадании

(обратно)

86

хевдин — знатный воин; вождь; сын ярла (сканд.)

(обратно)

87

битва, в которой, сражаясь с силами зла, падут боги и герои: в переносном смысле — конец света (сканд.)

(обратно)

88

сваны — демоны зла; оборотни, порабощающее людей (сканд.)

(обратно)

Оглавление

  • Возвращение короля
  •   1
  •   ДОКУМЕНТАЦИЯ — I. АРХИВ ОСО (копия)
  •   2
  •   ДОКУМЕНТАЦИЯ — II. АРХИВ ОСО
  •   3
  •   ДОКУМЕНТАЦИЯ — III. АРХИВ ОСО (копия)
  •   4
  •   5
  •   6
  •   ДОКУМЕНТАЦИЯ — IV. АРХИВ ОСО (оригинал)
  •   7
  •   8
  •   9
  •   ДОКУМЕНТАЦИЯ-V. АРХИВ ОСО (копия)
  •   ДОКУМЕНТАЦИЯ — VI. АРХИВ ОСО (копия)
  •   10
  •   11
  •   12
  • Хроники неправильного завтра
  •   НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ «ОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ» (Вместо пролога)
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЯЩЕННЫЕ БУБЕНЦЫ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЛОДЫ ЛА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10. И ОПЯТЬ НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ «ОБЩИХ РАССУЖДЕНИЙ» (вместо эпилога)
  • Первый год Республики
  •   ОТ АВТОРА
  •   ПРОЛОГ: 1826 ГОД, ИЮЛЬ
  •   1. ГЕНЕРАЛ
  •   2. ЮСТИЦИЯ
  •   3. ОСКОЛКИ
  •   ЭПИЛОГ: 1827 ГОД, МАЙ
  •   ПОСЛЕДНЕЕ
  • Сага воды и огня (рассказы)
  •   Сага воды и огня
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •   Слово прямого огня
  • *** Примечания ***