Сельва [Феррейра де Кастро] (fb2) читать онлайн

Феррейра де Кастро Сельва

РОМАН «СЕЛЬВА» В ТВОРЧЕСТВЕ ФЕРРЕЙРЫ де КАСТРО

Когда в начале мая 1930 года в Португалии был опубликован роман «Сельва», принадлежащий перу молодого журналиста Жозе Марии Феррейры де Кастро, никто, и, наверное, меньше всех сам автор, не предполагал, что книга эта не только принесет ему мировую известность, но и станет, по выражению Жоржи Амаду, «классическим произведением современной литературы».

Книга Ж.-М. Феррейры де Кастро поистине обошла весь свет. Она переведена на четырнадцать языков. Начиная с 1938 года «Сельва» пять раз издавалась во Франции в превосходном переводе Блеза Сендрара; трижды печаталась в Германии и Бельгии. Двадцать одна страна — США и Канада, Испания и Голландия, Англия и Норвегия, Швеция, Швейцария, Чехословакия, Югославия, Болгария, Румыния и т. д., — такова «географическая карта» ее распространения. И если добавить к этому, что на родине Феррейры де Кастро к 1974 году было опубликовано двадцать шесть изданий «Сельвы», хотя обычно уже три или четыре тиража свидетельствуют об исключительном успехе писателя, то, пожалуй, не будет преувеличением утверждать, что пока это самый популярный среди читателей роман, когда-либо написанный португальским автором.

В чем же причина столь счастливой судьбы «Сельвы»? И почему португальский романист обратился к бразильской тематике, сумев так глубоко проникнуть в сущность жизни чужой страны, в таинственный и неприступный мир амазонской сельвы, что сами бразильцы считают это произведение достойным соперником знаменитых «Сертанов» своего соотечественника Эуклидеса да Куньи? Ведь, но словам Жоржи Амаду, лишь после появления книги Феррейры де Кастро «Амазония обрела реальное измерение в литературной географии».

Ответить на эти вопросы поможет биография Ж.-М. Феррейры де Кастро, своей красочностью и необычностью напоминающая роман.

Жизнь создателя «Сельвы» интересна не только как пример мужества и упорства в борьбе за существование; в ней кроется объяснение истоков и идейно-тематического содержания всего его творчества. Книги Феррейры де Кастро более непосредственно, чем у многих других крупных романистов, связаны с личным жизненным опытом.

Жозе Мария Феррейра де Кастро родился 24 мая 1898 года в семье бедного крестьянина деревни Салгейрос. Затерянная на севере страны, эта деревушка была в конце XIX века типичным провинциальным захолустьем, оторванным от цивилизации и потому сохранившим в неприкосновенности многовековые народные традиции. Через всю жизнь Феррейра де Кастро пронес воспоминания о родном крае, «незабвенной ласковой земле, что словно смотрит на нас в кроткой задумчивости», о прозрачной голубой воде речушек и ручейков с окаймленными ольхой берегами. Но уже в двенадцать лет, едва успев закончить приходскую школу, Жозе Мария покидает Португалию: после смерти отца мать осталась с четырьмя детьми без всяких средств к существованию.

7 января 1911 года подросток отправляется в длительное и опасное путешествие в Бразилию. Несколько недель он, как и главный герой «Сельвы» Алберто, провел в городе Белене, пока случайный покровитель, которому вскоре наскучили благодеяния, не отослал его в сельву, служащим на склад. Пароходом «Жусто Шермон» он прибыл на каучуковую плантацию-серингал Параизо и поселился в бараке Тодос-ос-Сантос (напомним, что именно там происходит почти все действие романа) — совершенно такой же маршрут автор заставит впоследствии проделать и Алберто.

Многим португальцам Бразилия казалась «землей обетованной», где они без труда найдут свое «Эльдорадо». Но действительность опровергала эти наивно-радужные мечты. Около четырех лет провел в сельве на берегу реки Мадейра юный Жозе Мария, и, по его собственному признанию, не было ни одного дня, чтобы он не мечтал о побеге. Но, несмотря на муки одиночества, на страх перед величественной, грозной, природой, он не падает духом. В четырнадцать лет Феррейра де Кастро впервые начинает заниматься литературным творчеством. «Сельва» — не первое его произведение о Бразилии: и ранние, еще незрелые работы, изъятые потом взыскательным автором из Полного собрания сочинений, и роман «Эмигранты» также посвящены ей. «Я уехал в Бразилию двенадцати с половиной лет и вернулся в Португалию двадцати одного года. Мой характер сформировался под влиянием бразильского национального характера, и этим все сказано… Я многим обязан Бразилии. Достаточно упомянуть, что у ее народа я научился любить себе подобных, и считаю это наивысшим достижением своей жизни», — признавался писатель.

Подобно А. М. Горькому, он переменил в молодости много профессий, странствовал по свету, нередко голодал, и его «университеты» в Бразилии дополнило знакомство с профсоюзным движением рабочих, с социалистическими идеями, убежденным сторонником которых Феррейра де Кастро оставался всю жизнь.

Начало творческого пути было для него тернистым: писатель-самоучка, он обращается к журналистике и время от времени публикует в газетах заметки, статьи, рассказы. Вернувшись в 1919 году на родину таким же бедняком, как уехал, Ж.-М. Феррейра де Кастро сотрудничает в столичной прессе, печатая свои репортажи, хроники, небольшие повести, пока наконец, после выхода в свет «Эмигрантов» и особенно «Сельвы», к нему не приходит всеобщее признание.

Какова же была обстановка в Португалии накануне вступления Феррейры де Кастро в литературу?

Непосредственно после первой мировой войны в португальской поэзии и художественной прозе происходят значительные изменения, позднее приведшие к возникновению новых литературных направлений. Старые, казавшиеся непогрешимыми методы реалистов прошлого столетия исчерпали себя, традиционные формы искусства выродились в свою прямую противоположность: регионализм превратился в изысканные, стилизованные описания «народной жизни», ничего общего не имеющие с действительностью; мудрая, проникнутая иронией сердечность Эсы де Кейроша сменилась слащавой сентиментальностью его подражателей. Бурно расцветшие в конце XIX века неоромантизм и символизм постепенно утратили источники своего вдохновения. В стране воцарилась атмосфера провинциальной косности и всеобщего разочарования, связанного с крахом республиканских иллюзий.

Кризис реализма в Португалии первой четверти XX века, который впадал то в скрупулезное бытописательство, то в сентиментализм с его несколько расплывчатыми гуманистическими идеалами, означал в то же время, по словам критика-коммуниста Алваро Салемы, кризис литературы в целом.

Весь этот период растерянности и ожиданий характеризуется мучительным внутренним процессом — поисками новых средств и методов художественного выражения. Таким методом явился португальский неореализм, ставший единственным проводником идей, связанных с социальными и политическими преобразованиями. В Португалии, где свирепствовала цензура, все хотя бы косвенно имеющие отношение к политике литературные жанры — очерк, обзор, репортаж — фактически находились под запретом, художественная литература взяла на себя миссию публицистики. Исторические условия, в которых возник новый реализм, привели к тому, что в произведениях его представителей воплотились насущные социальные и нравственные идеи, а функции литературы как средства познания действительности значительно расширились. Этим, по-видимому, и объясняется обращение к художественным приемам, связанным с журналистской практикой.

Почему романы Феррейры де Кастро явились своего рода откровением в португальской литературе 30-х годов?

В противоположность современной ему беллетристике, базировавшейся на интроспективном анализе внутренних процессов и импульсов, Ж.-М. Феррейра де Кастро предпринял попытку создать новую разновидность романа — социологическое исследование. Книги его были новаторскими не только с точки зрения их общественной значимости и глубины идейного содержания, они сказали новое слово и в художественном отношении. Феррейра де Кастро воспользовался своим многолетним опытом журналиста, и его ранние романы стилистически нейтральной, мало индивидуализированной прозой напоминают мастерски написанные репортажи. Отказавшись от классических традиций, от утонченной изысканности стиля, он создал социальный роман, став, таким образом, провозвестником неореализма.

Появление в 1928 году романа Феррейры де Кастро «Эмигранты» — важная веха в истории португальской литературы. Это первое произведение столь отчетливой социальной направленности, раскрывающее богатые и разнообразные возможности нового реализма. Впервые в отечественной романистике предметом изображения оказалась горестная судьба лишенного родины человека. Пожилой крестьянин Мануэл де Воуса, обманутый посулами, едет в Бразилию, где испытывает еще большие, чем прежде, лишения и нужду. Он странствует на чужбине, тоскуя о близких, но не отваживается вернуться домой, у него не хватает мужества признать свою ошибку. Драма Мануэла де Воусы — коллективная драма эмигрантов, доказательство несостоятельности общественной системы, при которой бедняки в поисках куска хлеба вынуждены покидать родные края.

Однако «Эмигранты» лишь предвосхитили большую тему, задуманную автором как отражение его собственного опыта эмиграции и тяжкого труда в сельве Амазонки.

В 1929 году, всего за семь месяцев — с 9 апреля по 29 ноября — Ж.-М. Феррейра де Кастро написал свой роман «Сельва», хотя ему и приходилось ежедневно заниматься журналистской работой. Он написал эту книгу в маленьком домишке на окраине Лиссабона, где не было ни электричества, ни водопровода, при свете керосиновой лампы, словно все еще продолжал жить в дебрях Амазонии, на разномастных листках бумаги с напечатанными на обороте циркулярами для школы автомобилистов.

Писатель давно уже ощущал настоятельную потребность в создании романа из жизни серингейро, сборщиков каучука. Пятнадцать лет протекло с тех пор, как он видел в последний раз затерянный среди непроходимых лесов барак Тодос-ос-Сантос. И все же, признавался Феррейра де Кастро в «Маленькой истории «Сельвы», не проходило недели, чтобы ему не снилось, что он возвращается в сельву, «как возвращаются в тюрьму после неудавшегося побега — с поникшей головой и безжизненно опущенными руками». Вероятно, поэтому в течение многих лет он боялся обратиться к амазонской тематике, боялся «разбередить пером свои раны, подобно тому как серингейро в глубине огромного леса бередили топориками раны каучуковых деревьев», И процесс «сопереживания», нового слияния с жизнью серингалов оказался для писателя таким болезненным, что иногда, по его словам, он внезапно прекращал работу над книгой, не в состоянии больше переносить созданной воображением обстановки, а закончив «Сельву», решил долгое время вообще не писать романов.

Ошибочно было бы думать, что неореализм первого периода, к которому можно отнести и «Эмигрантов», и «Сельву», при всем его злоупотреблении патетикой и дидактизмом, не имел своей эстетической платформы. Его художественные принципы, в частности, романная техника, постоянно обновлялись и совершенствовались.

О «смутном беспокойстве и озабоченности эстетической стороной творчества», о неудовлетворенности достигнутым и о постоянном стремлении к обновлению, — разумеется, не за счет «дешевых эффектов», которыми писатель всегда пренебрегал, — свидетельствует подробный и откровенный рассказ Феррейры де Кастро в «Маленькой истории «Сельвы». Из этого рассказа очевидно, что и жанр, и изобразительные средства, и основной герой были выбраны им совершенно сознательно, после длительных размышлений и внутренней борьбы. Романист опасался, что «книга получится скучной из-за длинных описаний природы, ведь сельвы всех видов давно уже выведены в тысячах приключенческих романов, где воображение авторов, чтобы польстить поверхностному читателю, позволяет себе всяческие несообразности». В противоположность подобным авторам Ж.-М. Феррейра де Кастро решил написать книгу «с очень простым содержанием, столь реальным и естественным, чтобы сюжета даже не ощущалось. Книгу, может быть, монотонную… но честную»…

Второй роман Феррейры де Кастро об эмиграции в Бразилию во многих отношениях дополняет «Эмигрантов». На смену радостному пейзажу бразильского юга приходит угрюмо-торжественная природа севера, и если герой «Эмигрантов» оказывается на чужбине, гонимый голодом и нищетой, то центральный персонаж «Сельвы» покидает родину по политическим мотивам.

Однако при создании обеих книг перед автором стояла единая цель — «выразить страдания угнетенных, которые они испытывают на протяжении веков в поисках хлеба и справедливости».

Традиция изображения в литературе бескрайних, полных таинственности лесов Амазонии насчитывает не одно столетие. В XIX веке бразильские писатели рисовали грандиозные картины тропической природы в романтически-приподнятом стиле. В XX веке эти зарисовки в какой-то степени утрачивают свою экзотичность, но под внешне реалистической оболочкой, как правило, развертывается авантюрно-приключенческий сюжет — самые невероятные перипетии героев среди дикарей-индейцев, захватывающие дух сцены охоты на кровожадных зверей.

Правдиво запечатлеть жизнь обитателей амазонской сельвы удалось впервые лишь Феррейре де Кастро, чему во многом способствовал личный опыт писателя. Его книга — не исследование географа и не путевой дневник отважного путешественника. Это непосредственное свидетельство очевидца, неизгладимые впечатления человека, который несколько лет прожил в серингале и потому смог поведать миру об одной из самых варварских форм современного рабства.

Для творческого метода Феррейры де Кастро характерно стремление к детализации, подробному описанию как душевного состояния персонажей, так и места действия. Эта свойственная реалистической школе особенность приводит к тому, что во всех его книгах, и прежде всего в «Сельве», можно встретить много страниц, посвященных природе, пейзажу.

Амазонская сельва, фантастическое чудовище, готовое опутать своими щупальцами-лианами весь мир, задушить буйной растительностью или миазмами болот вторгшегося в ее пределы незваного гостя, постоянно присутствует в повествовании, она такой же самостоятельный персонаж, как Алберто и другие герои книги. Флора и фауна — деревья и кусты, обитатели лесов, рок и озер — не второстепенные детали, не обрамляющие сцену декорации, а полноправные участники происходящего. Человек в романе Феррейры де Кастро настолько слился с землей и водой, с тайнами и чудесами окружающей природы, что перед глазами читателя возникает огромная фреска, многоголосая симфония, в которой люди, животные, леса и вода составляют единое целое.

Даже тишина в сельве особая, озвученная множеством шорохов и шумов. Это «тишина симфонии, сотканная из миллионов далеких трелей и еле слышного лепета листвы». И подобные образы нередко встречаются в романе, будто автор поставил перед собой задачу «оркестровать» его, как партитуру музыкального произведения.

С точностью живописца удается Феррейре де Кастро передать красоту тропического леса при различном дневном освещении; то в сумерки: «Сильный, резкий, палящий свет, в час кровавых сумерек разливающийся всеми цветами радуги, словно нимб над рождающейся заново землей, пылал над рекой, рассыпая белые блики по огромному, грязному водному полотну»; то с наступлением рассвета: «Солнечный свет пронзил густоту леса и зажег теперь свои яркие лампы во всех потаенных уголках. И свет этот не был рассеянным, похожим на сверкающую пыль; солнечные лучи развешивали на деревьях драгоценные кольца и диадемы, и от их сияния веселели мрачные лики лесных принцесс». Удивительно поэтично и точно воспроизводит писатель игру светотени в сельве: «Вся сельва была сплошной фантастической и впечатляющей игрой теней и света. Солнце изливалось каскадами в любой просвет, низвергаясь вниз хаотическими стрелами, одевая в серебро стволы, ветви и листву и делая прозрачными темные уголки».

Повествование все время строится на контрасте пленников-людей и ослепительно пышной, сказочной природы; вечно зеленая, всегда одинаковая листва вызывает в памяти Феррейры де Кастро воспоминания о «старой Европе», где осенью опадают листья; пряный аромат неведомых цветов, «аромат диковинный, бесценный», никогда не сравнится, по его мнению, с запахом французских духов в затейливых флаконах.

Независимое и никому не подвластное живое существо, мир сказочной, нереальной и необузданной растительности, сельва вызывает ужас у горожанина-европейца: «Взгляд, который впервые охватывал эту «необъятную панораму, невольно отступал под тягостным впечатлением беспредельности, словно перед ним открывался мир в момент своего сотворения».

Мастерство писателя с особой силой проявляется в его умении воссоздать постоянную настороженность, ощущение смутной угрозы, которое владеет узниками сельвы, охватившей их удушающим кольцом: «Сельва господствовала над всем. Здесь было ее царство; ее могущество и необозримость подавляли все и вся. Здесь человек, простой спутник в лабиринте загадок, вручал свою жизнь властительнице-сельве». Удерживая серингейро в этой зеленой тюрьме, природа не скрывает своей враждебности, неизведанные дебри словно предупреждают, что готовы покарать каждого, кто посягнет на их тайну.

В зарослях тропического леса живет племя неустрашимых и загадочных, как он сам, индейцев-паринтинтинов; мирным сеаренцам, жителям штата Сеара, «они кажутся страшнее ягуаров», ведь белые — смертельные враги паринтинтинов: прежде земли серингала Параизо принадлежали индейцам, и они безжалостно мстят захватчикам, убивая их и устраивая воинственные пляски вокруг отрезанных голов. Индейцы-паринтинтины были знакомы Феррейре де Кастро не понаслышке, он видел их в сельве собственными глазами: «Эти индейцы вызывали во мне страх. Почти ребенок, оказавшийся в совершенно новой обстановке, я ходил по тропинкам, что вели к лачугам бедных сеаренцев… разбросанным среди зарослей густого кустарника, далеко друг от друга, и постоянно ожидал, что паринтинтины выскочат из чащи с луками и стрелами наготове, в мгновение ока набросятся на меня, отрежут голову и скроются в лесу, и тогда вновь воцарится сумрачное молчание леса, которое само по себе приводило меня в трепет». («Маленькая история «Сельвы»).

Тем же взволнованным тоном, каким он говорит о грозной красоте Амазонии, Ж.-М. Феррейра де Кастро рассказывает и о населяющих ее людях — метисах-кабокло, сеаренцах, португальских эмигрантах. «Сельва» — не только захватывающий, временами заставляющий содрогаться от ужаса роман, но и своего рода социологическое исследование, раскрывающее во всей ее чудовищной реальности трагедию серингейро, которые живут на каучуковых плантациях в нечеловеческих условиях и, несмотря на самоотверженный труд, в конце концов все же попадают к хозяину в кабалу, потому что долги их постоянно увеличиваются.

Как и в «Эмигрантах», Феррейра де Кастро не скрывает здесь своего сочувствия к наивным и доверчивым португальским переселенцам: «И вот нежданно-негаданно этот бедняга, уцелевший после доброго десятка лет, которые он провел в сельве, борясь с неутомимой природой, чтобы заработать денег на возвращение, — оказывался ни с чем, часто даже не понимая, как же его обобрали. Снова нищий, с неотступной тревогой о семье и о своем клочке земли там, на родине, он, заглушив в душе тоску и горестное сознание впустую потраченного времени, возвращался на плантацию без гроша в кармане, как и тогда, когда он впервые попал в Бразилию».

Однако интонация писателя меняется до неузнаваемости, стоит ему завести речь о хищных и наглых авантюристах, «птицах славы и разбоя», обманом наживающих огромные состояния, обо всем этом «Эльдорадо», «питающемся кровью, которую несчастные парии превращали в золото в таинственных дебрях сельвы».

В «Сельве» затронуты и специфически бразильские проблемы, в частности, расовая проблема. В образе вольноотпущенника Тиаго, в сцене пожара, обретающей значение символа, воплощены идеи писателя о всеобщем равенстве между людьми. «Негр свободен, он тоже человек», — провозглашает Тиаго. Параллельно с трагической участью сборщиков каучука через всю книгу лейтмотивом проходит и другая тема — «исход» голодающих жителей сертана, вынужденных из-за засухи покидать родные места. «Землю, которая убивает от недостатка воды», они меняют на «землю, убивающую потому, что в ней слишком много воды», — с горечью замечает писатель.

Сценки из обыденной, повседневной жизни — вечеринка у кабокло, бразильские танцы и обряды — все это помогает созданию местного колорита, хотя писатель нигде не злоупотребляет экзотикой, крайне сдержанно, с недомолвками рисуя натуралистические эпизоды, и даже такой выигрышный, с точки зрения авторов приключенческих повестей, материал, как нападение на серингейро индейцев-паринтинтинов, подает скупо, без ужасающих подробностей, лишь констатируя факт.

Обычная для романов любовная история в «Сельве» отсутствует, фабулу книги составляет столкновение молодого португальца Алберто с величественной, но жестокой сельвой Амазонии и бесчеловечными условиями существования на каучуковых плантациях.

Основного героя «Сельвы» Феррейра де Кастро выбрал не сразу. В первом варианте романа это был рабочий, который во время забастовки бросил бомбу, и теперь ему приходилось скрываться от преследований полиции сначала в городе, затем в амазонских лесах, — впоследствии писатель воспользовался этим персонажем для своего последнего романа на бразильские темы — «Высший инстинкт», заимствовав его историю для создания образа социалиста Жарбаза. Но для «Сельвы» она показалась ему слишком романтичной, а герой «без противоречий и странностей», уже имеющий четкое представление о социальной несправедливости, фигурой надуманной и нежизненной. Поэтому Феррейра де Кастро предпочел менее «идеального» протагониста, который, по мере того как развивается действие, тоже мог бы развиваться и эволюционировать.

Двадцатишестилетний студент юридического факультета Алберто должен бежать из Португалии, поскольку он, убежденный монархист, принимал участие в антиправительственном восстании в Монсанто. Этого политического изгнанника, утонченного сноба-интеллигента, и в диких лесах пытающегося сохранить привычку носить крахмальный воротничок и отутюженные брюки со «стрелками», перевоспитывает сама жизнь, разрушая его превратные представления о человечестве. По необходимости сделавшись серингейро, он остро ощущает одиночество, оторванность от цивилизации и, подобно своим единомышленникам, «врагам равенства и защитникам элиты», как характеризует их автор, не верит в возможность переустройства жизни. Алберто испытывает отвращение к новым товарищам, презрительно называя их париями, дикарями, простодушным стадом: «…есть ли душа у этих грубых, бессловесных людей, которые заполонили мир своим невежеством и которые толпой распяли красоту и все возвышенное, что было в ней заключено?»

Но со временем он привыкает к окружающим, в чем немалую роль сыграла его дружба с мулатом Фирмино, и становится совершенно иным человеком, «что-то в нем словно родилось заново». Сопоставляя свои прежние политические идеалы с реальной действительностью, наполненной человеческими страданиями и борьбой, Алберто постепенно осознает ограниченность этих идеалов. Ему становятся понятными причины многих преступлений, совершаемых бедняками, и, сочувствуя униженным и оскорбленным, он отказывается быть обвинителем, о чем в свое время мечтал, будучи юным честолюбивым студентом. Пробуждением гражданской совести у Алберто, его поисками всеобщей справедливости и заканчивается «Сельва».

Как же в дальнейшем развивалось творчество Ж.-М. Феррейры де Кастро и явилось ли его обращение к бразильской тематике случайностью или внутренней необходимостью?

В последующих романах, посвященных португальской действительности — «Вечность» (1933), «Холодная земля» (1934), «Буря» (1940), — Феррейра де Кастро продолжает совершенствовать новую разновидность романа — социологическое исследование.

У него возникает замысел создать широкое полотно, «Биографию XX века», чтобы «представить будущему точную панораму нашего времени», поскольку «только литература может быть правдивым зеркалом общественных настроений эпохи».

Однако обстановка в стране ухудшается, угроза фашизации становится реальностью, и все это пагубно отражается на литературном труде, на возможности свободно выражать свои мысли. Поэтому он прерывает задуманный цикл романов и откладывает до лучших времен уже законченную книгу «Интервал», действие которой происходит во время Гражданской войны в Испании. Впрочем, еще в 1936 году Ж.-М. Феррейра де Кастро принял решение не публиковать свои произведения в португальской прессе, пока не будет отменена цензура. Но от мысли об издании «Интервала» он не отказался. «При жизни или после моей смерти «Интервал» все равно будет напечатан», — утверждал писатель в одном из последних интервью (от 20 апреля 1973 г.).

В 1937 году Феррейра де Кастро отправляется в кругосветное путешествие и в том же году создает книгу-репортаж «Маленькие миры и древние цивилизации», а с 1940 по 1944 год пишет своего рода отчет о поездке — «Вокруг света».

Этот добровольный уход от насущных проблем современности длился несколько лет. Только в 1945 году, после разгрома гитлеровского фашизма, в атмосфере оптимистических надежд и больших ожиданий Ж.-М. Феррейра де Кастро вновь обращается к художественной литературе. Вышедший через два года из печати роман «Шерсть и снег» (русский перевод 1959 г.) явился одним из самых значительных достижений португальского неореализма.

Появление романов Феррейры де Кастро «На повороте» (1950) и «Миссия» (1954), свидетельствующих о его способности к постоянному обновлению тематики и изобразительных средств, ознаменовало новый этап не только в творчестве самого писателя, но и в развитии всей португальской литературы: от романа — социологического исследования был сделан переход к роману психологическому.

В романе «На повороте», воспроизводящем лихорадочную обстановку первых лет Испанской республики накануне гражданской войны, дается тонкий и убедительный анализ душевных переживаний ветерана социалистической партии Альваро Сориано, который, постепенно утрачивая веру в прежние жизненные идеалы, готов под нажимом внешних обстоятельств перейти в лагерь противника. Все же, после мучительных раздумий и ожесточенных споров с бывшими соратниками, он отказывается от политической деятельности, не предав свои убеждения и товарищей по партии.

«Миссия» также служит доказательством эволюции художественного метода Феррейры де Кастро. Все повествование, почти лишенное описаний внешней среды (французская деревушка и монастырь, подвергающиеся в июне 1940 года бомбардировкам немецкой авиации), сводится к морально-этическому конфликту, проблеме совести, психологическому исследованию персонажей, их манеры поведения, характеров, темперамента.

В 1968 году, после многолетнего перерыва, выходит последний роман Ж.-М. Феррейры де Кастро — «Высший инстинкт». И хотя сорок лет отделяют этот роман от «Эмигрантов» и «Сельвы», писатель вновь выбирает местом действия тропические леса Бразилии, мысленно возвращаясь в тот край, воспоминания о котором он хранил в памяти всю жизнь. «Амазонии я отдал много лет жизни и еще больше души», — признавался Феррейра де Кастро в авторском введении — «Портике» — к «Высшему инстинкту». Поэтому, несмотря на то, что романиста всегда отпугивала возможность случайных повторений и он, по собственному признанию, «всегда предпочитал новую литературную территорию для каждого нового романа», Ж.-М. Феррейра де Кастро вновь обращается к прежней тематике, к прежним героям и в первую очередь к индейцам-паринтинтинам.

Тем не менее, если в «Сельве» индейцы — эпизодические персонажи, выполняющие функцию одушевленного «местного колорита», в «Высшем инстинкте» они уже становятся коллективным героем, главным действующим лицом, целью и смыслом всего повествования. Образ этого коллективного героя по сравнению с «Сельвой» заметно эволюционировал. Из беспощадных мстителей, готовых любыми средствами отстаивать свою свободу, паринтинтины превращаются в обыкновенных людей — загнанных туземцев, стоящих на низшей ступени общественного и нравственного развития, по ту сторону добра и зла.

Эпопея усмирения воинственного племени паринтинтинов и предпринятая для этого в 1922 году экспедиция Кандидо Рондона — такова идейно-сюжетная канва романа. В основу его положены подлинные исторические факты, и наряду с вымышленными персонажами в нем выведены реальные прототипы, например, помощник Рондона — Курт Нимуэндажу́, ученый-естествоиспытатель и лингвист.

Главный этический конфликт романа заключается в постоянном противоречии между естественным инстинктом самосохранения, «высшим инстинктом», по определению автора, и действенным гуманизмом, способностью на самопожертвование. Девизом экспедиции было: «Пусть мы погибнем, но не совершим убийства», и Рондон запрещал стрелять в паринтинтинов даже при самозащите. На примере нескольких совсем несхожих друг с другом по взглядам, уровню культуры и моральному облику участников экспедиции Феррейра де Кастро показывает, как они проходят это мучительное испытание, постепенно преодолевая «высший инстинкт» и проникаясь идеями гуманизма и общечеловеческой солидарности.

Мысль о необходимости гуманного подхода к людям, независимо от расовых и социальных различий, лейтмотивом проходит через все творчество писателя, доказывая его близость к идейно-эстетической программе неореалистов. Такой подход помог ему взглянуть на индейцев-паринтинтинов с иных позиций, увидев в них не преступников, а жертв общественной несправедливости. Недаром в романе так часто подчеркивается мысль о том, что жестокость — отнюдь не изначально присущая индейцам черта характера.

Миссия Кандидо Рондона увенчалась успехом, и благодаря ему в серингалах Амазонии были запрещены карательные экспедиции против паринтинтинов. Но в оптимистический по всей видимости финал и в некоторые сцены романа вплетаются иногда не свойственные прежде Феррейре де Кастро мотивы скепсиса и пессимизма. Принесет ли цивилизация благо индейцам? Сделает ли их счастливее? На эти вопросы писатель не дает утвердительного ответа. Устами одного из основных персонажей романа, Жарбаза, воплощающего социалистические воззрения автора, он выражает свои сомнения в эффективности цивилизаторской миссии: «Какие блага получат они, став цивилизованными?.. Они привыкли к своей жизни, как мы к нашей… Если мы их теперь цивилизуем, что мы сможем им предложить? Добывать каучуковый сок? Кому же не известно, что значит быть серингейро?! Или пошлем их торговать мороженым в Манаусе? Заставим работать на фабрике от зари до зари, а если во время забастовки они осмелятся выдвинуть свои требования, бросим в тюрьму?»

* * *

Один из «секретов» редкостной популярности творчества Ж.-М. Феррейры де Кастро состоит, помимо универсальности его философских и этических концепций и методов их художественного воплощения, в простоте и прозрачности языка его книг, обогащенного заимствованиями из народной лексики и понятного даже неискушенному читателю.

Международным признанием писатель обязан и своему высокому престижу борца за свободу, несгибаемого патриота, никогда не поступавшегося своими взглядами, несмотря на невыносимо тяжелые условия фашистского строя, при котором ему приходилось жить и творить.

О чем бы ни писал Феррейра де Кастро — о каторжном труде сборщиков каучука, о судьбе португальских эмигрантов, об эксплуатации рабочих-текстильщиков, о суровой доле обитателей гор, и где бы ни происходило действие его романов — в амазонской сельве или на фазенде в Сан-Пауло, в городах и селениях Португалии, во французской деревне или в республиканской Испании, — он постоянно оставался вереи самому себе, обличая различные формы социальной несправедливости.

«Я всегда сохраняю неизменными свои убеждения», — заявил семидесятипятилетний романист в интервью газете «Република», и вся его литературная и общественная деятельность служит тому примером.

Громкий успех и заслуженная слава рано пришли к создателю «Сельвы» и сопутствовали ему всю жизнь. В 1962 году Жозе Мария Феррейра де Кастро был единогласно избран председателем Португальского общества писателей, разогнанного салазаровским правительством три года спустя. В 1968 году бразильские писатели выставили его кандидатуру, вместе с Жоржи Амаду, на Нобелевскую премию в области литературы. В 1970 году Феррейре де Кастро присудили в Ницце на Международном фестивале книги премию Золотого Орла — впервые в истории португальской литературы писатель получил столь представительную международную премию. Именем автора «Сельвы» назван участок Трансамазонской магистрали в Бразилии.

И когда 29 июня 1974 года, два месяца спустя после апрельской революции в Португалии, в городе Порто скончался Жозе Мария Феррейра де Кастро, с его смертью словно бы отошел в прошлое большой и значительный этап в истории отечественной культуры. Но книги Феррейры де Кастро продолжают жить, и среди них немаловажное место занимает «Сельва», одно из первых произведений, созданных в традициях португальского неореализма.

Е. Ряузова

СЕЛЬВА

I

В белом, отутюженном, прекрасно сшитом костюме из лучшей английской ткани, в соломенной шляпе, затенявшей пол-лица, высокий и сухощавый сеньор Балбино, вне себя от ярости, ворвался в гостиницу «Цветок Амазонии».

Он с ног сбился, обрыскал весь район Сеары́, чтобы завербовать местных жителей, которые страшились амазонской лихорадки и не гнались за заработком, потому что уже несколько лет здесь не было засухи, и вот после стольких усилий, стольких увещеваний и трудов от него сбежало трое завербованных! Что скажет Жука Тристан, считавший его опытным вербовщиком и всегда ставивший в пример, когда он, Балбино, пригонит из Форталезы это стадо, где будет недоставать троих? А Каэтано, ведь он так добивался для себя такой поездки за счет компании по добыче каучука и, провожая Балбино, буквально сгорал от зависти? То-то они над ним посмеются… Почти две тысячи эскудо выброшены псу под хвост!

В полумраке лестничной клетки Балбино различил объемистый живот, а потом и багровое лицо Маседо, хозяина «Цветка Амазонии».

— Ну как дела, сеньор Балбино?

— Никак!

— Вам удалось переговорить с начальником полиции?

— Я говорил с секретарем.

— И он что-нибудь пообещал?

— Ну, что он может обещать! Ах, хорошее было времечко, когда существовала плеть, а каторжникам надевали колодки! Тогда этих каналий живо бы призвали к порядку! Теперь же никого не сажают за долги, да еще приговаривают, что, мол, рабов теперь нет. А как же быть нам? Тем, что теряют свое кровное? Человек на них тратится, оплачивает проезд и питание, даже деньги им одалживает, чтобы оставили женам, а каков результат?! И, по-вашему, это справедливо? Нет, вы скажите, сеньор Маседо, это, по-вашему, справедливо?

— Какая уж там справедливость… Но вы хоть имеете представление, куда они могли сбежать?

— Ни малейшего! Откуда мне знать? Пусть ими занимается полиция! Но что меня больше всего бесит: как эта проклятая деревенщина одурачила меня!

— Да, да! Такое и раньше случалось со многими порядочными людьми! Уж не в первый раз!..

— А Шико Батурите, этому бессовестному мулату, я еще и аванс выдал, чтобы он купил одежду, я его чуть ли не из хлева вытащил. Ведь эти голодранцы живут прямо как свиньи. И так он отплатил за мою доброту! Хорошо еще, что «Жусто Шермон» завтра отплывает. Задержись судно еще немного, и, как знать, остальные завербованные тоже могут дать дёру.

Он собрался оставить шляпу на вешалке, но остановился в нерешительности, жуя кончик сигары.

— Сеньор Маседо… Не могли бы вы мне сделать небольшое одолжение?..

Хозяин «Цветка Амазонии» взглянул на него:

— Я к вашим услугам…

— Скажите им, как бы между прочим, что в городе деревенщине не прокормиться. Чтобы, не дай бог, еще кто-нибудь из них не попытался удрать…

— Это вы ловко придумали. За ужином я им распишу…

— Спасибо, лучше как-то постараться предупредить бегство, чем потом ловить беглецов…

— Разумеется, разумеется! — закивал Маседо.

— Отлично! А теперь пойду приму ванну. Эти мерзавцы меня доконают.

И он исчез в темном гостиничном коридоре с замызганными полами и вонючими стенами.

Маседо уже направился было на кухню, чтобы посмотреть, как готовится ужин, но тут вдруг он вспомнил, что ведь у него у самого безработный племянник сидит на шее. Вот как раз бы от него избавиться… Он помедлил, раздумывая: «Хорошего там, конечно, мало; сбор каучука и тропическая лихорадка никому цветущего вида не придадут… Но черт возьми! Другой-то работы нет!» А он не желает всю жизнь содержать племянника.

Воспоминание о сестре, одиноко жившей в Лиссабоне и обожавшей сына, на какой-то момент поколебало было его решение.

Но Маседо внутренне воспротивился своей слабости. Нет, так дальше продолжаться не может. Он уж и так много для него постарался! Другие, будь у них даже больше возможностей, столько бы не сделали! Он дважды подыскивал племяннику работу, а когда тот снова оказывался за бортом, давал ему ночлег, еду и чистое белье. Кто же виноват, что каучук падает в цене и хозяева вынуждены увольнять служащих? В конце концов не умрет же он от этой работы! Многие работали на сборе каучука, и ничего, здоровья не потеряли. Алберто — умный парень, и, если он не будет рохлей, труд на плантации, возможно, даже пойдет ему на пользу…

Окончательно решившись, он повернул обратно и медленно, тяжелой слоновьей походкой зашагал по коридору. В полумраке мелькали лишь его лысина да белые брюки, обтягивающие толстый живот. Эта разжиревшая от малоподвижного образа жизни туша весом в центнер остановилась около одной из дверей комнат для приезжих. Маседо повернул ключ в замке.

— Алберто! Ты здесь?

— Да.

— Ты спал?

— Нет; я закрыл окошко, потому что снизу несет какой-то вонью.

Послышался шорох, — должно быть, Алберто соскочил с постели, затем в темноте прозвучали торопливые шаги, и вскоре сквозь распахнутую ставню в комнату проник тусклый свет. Он осветил жалкую комнату, железную кровать, в которой, несомненно, гнездились паразиты, плоскую, как в казармах, подушку и, наконец, высокого черноволосого юношу с осунувшимся лицом и тусклым взглядом, свидетельствовавшим о душевной апатии. Брюки были широки ему в поясе, а на обнаженном, исхудалом торсе можно было, казалось, сосчитать все ребра. Он сел на край кровати и начал поспешно надевать пижамную куртку.

— Извините…

— Ничего; не беспокойся.

— Стояла такая жара…

Маседо засунул за подтяжки толстые волосатые пальцы и прислонился к дверному косяку с самым благодушным выражением лица, какое только мог припомнить его племянник.

— Сегодня тебе удалось узнать что-нибудь новенькое?

— Нет. Я был у Агапито. Он сказал, что помнит о моей просьбе, что там видно будет… И все.

— Ах, вот как! Но мы уже по горло сыты обещаниями! Торговля, надо признать, идет из рук вон плохо, и с каждым днем все больше продавцов остается без работы. И хуже всего, что я не представляю себе, изменится ли что-нибудь к лучшему. Цены на каучук с каждым днем падают. Многим фирмам предстоит банкротство… Ох, и многим! Вот мне и пришло в голову… Просто одна мысль… Если ты не согласен — поступай как знаешь… Хотя, честно говоря, я понятия не имею, что мне с тобой дальше делать… Ума не приложу!

— А что за мысль?

— Я подумал… Здесь один человек остановился, Балбино, ну, знаешь, он всегда ходит с сигарой во рту, — он ездил в Сеару^[1] набирать людей для Рио-Мадейры. Вчера у него сбежали трое завербованных… Так вот я подумал… Если поговорить с ним, может быть, он тебя пристроит…

Маседо запинался, останавливался на полуслове, наблюдая за племянником и удивляясь, что тот до сих пор его не перебил.

— По крайней мере, тогда у тебя будет работа…

— Я должен завербоваться на каучуковые промыслы?

— Если ты хочешь, конечно, смотри сам. Просто мне пришло в голову.

Юноша молча стал разглаживать рукой мятые брюки…

— Вы сказали, что он отправляется в Рио-Мадейру?

— Да. На каучуковую плантацию Параизо^[2].

— Рио-Мадейра… Рио-Мадейра… Но ведь там, говорят, повальная лихорадка?

— На Рио-Мадейре?

— Да, впрочем, везде на каучуковых плантациях лихорадка косит людей.

Маседо чуть было не взорвался, но пересилил себя, удержав готовые сорваться с языка слова.

— Ты сам хозяин своей судьбы! — воскликнул он, с трудом скрывая свое возмущение. — Поступай, как считаешь нужным! А что до меня… Стол, за которым ест один, прокормит и двоих. Но здесь, ты же видишь, какое положение… Тебе это хорошо известно… Вот уже два месяца, как ты без работы, и нет никакой надежды устроиться. И кто знает, чем все это кончится! Кто нам может обещать, что не станет еще хуже и ты хотя бы через год будешь прилично зарабатывать? Ты же понимаешь, что говорю не в моих, а в твоих интересах. А что до лихорадки, то в этой болезни, конечно, мало радости, хотя сюда ежедневно приезжают сборщики каучука с Мадейры, Пуруаса и даже из Акре! И все они здоровехоньки. Тут все зависит от того, как повезет.

Алберто поднял глаза и с минуту не отрывался от дядюшкиного лица: все, что он думал о покровительстве родственника, оказалось правдой; подтвердились его догадки, множество замеченных раньше и теперь мелочей, выдающих истинные намерения Маседо.

— Хорошо, дядя, я поеду! — произнес Алберто протяжно.

Почувствовав, что его разгадали, Маседо попытался смягчить впечатление.

— Только ни в коем случае не насилуй себя! Тем более что я еще и не говорил с этим человеком.

— Можете поговорить с ним. Я поеду, я сам так хочу.

Оба замолчали. В напряженную тишину сквозь открытые ставни ворвалсявсплеск воды, вылитой из глиняного кувшина во внутреннем дворике.

— Хорошо, раз уж таково твое желание… Посмотрим, что скажет Балбино.

— А что я там буду делать?

— Что ты там будешь делать?.. Не знаю. Собирать каучук тебе, наверное, не придется, это очень тяжелый труд. Но при каучуковых плантациях всегда есть конторы, есть склад… Увидим. Увидим, как все обернется. И не расстраивайся, потому что для тех, кому везет и у кого голова на плечах, там земля обетованная, там в два счета можно разбогатеть. До скорой встречи.

И он вышел, тихонько прикрыв дверь.

Алберто поднялся, налил в таз воды и, черпая ее пригоршнями, ополоснул лицо раз, другой, еще и еще. Его бросило в жар при одной мысли о такой резкой перемене в жизни.

Его не привлекали эти сказочно богатые места, где оторванные от мира люди тяжким, изнурительным трудом добывали черное золото и куда цивилизация доходила, как далекое, почти неслышное эхо. Когда, приехав из Португалии, он высадился в Белене, каучук еще был в цене и, словно фетиш, завораживал всех тех, для кого деньги составляли основной смысл жизни. Многие из его товарищей, видя, что заработки здесь совсем не так высоки, как об этом по привычке твердят в Европе, покидали свои конторы и прилавки и направлялись в верховья Амазонки, надеясь на более щедрое вознаграждение, пусть даже оно ждет их в неведомых дебрях. Иногда и его манили водные дороги, пересекающие бескрайнюю сельву, но всякий раз инстинктивный ужас перед тем, что рассказывали о страшной лихорадке и о кочевой жизни в первобытных условиях, удерживал его в Белене. В те времена Амазония была притягательным центром бразильской земли, сюда стремились искатели приключений из всех частей света, потому что богатство здесь рисовалось легко достижимым с тех пор, как отвага заставила смолкнуть угрызения совести. Вместе со стадами, шедшими из северо-западного сертана, устремлялись к могучей сельве все авантюристы, ищущие золотые самородки в любом уголке земного шара. Но не в дремучие заросли отправлялись искать золотые россыпи эти люди без стыда и совести, — нет, эти пройдохи оседали в Белене и Манаусе и с фантастической ловкостью выкачивали деньги у тех, кто, рискуя здоровьем, а нередко и жизнью, зарабатывал их на каучуковых плантациях.

И его дядя так разбогател и купил уже две фермы в Португалии; то же случалось порой и с другими бедняками, не имевшими на родине ни кола ни двора; неожиданно они становились владельцами торговых компаний, настолько мощных, что в их распоряжении имелся целый флот гайол^[3] в лабиринте протоков Амазонки. А тем, кто растрачивал свое здоровье и жизнь в амазонской сельве, они продавали за пятьдесят то, что стоило десять, и покупали у них за десять то, что стоило пятьдесят. И когда какому-нибудь из таких простаков все же удавалось вырваться из рук этих грабителей и он, довольный собой и потрясенный знакомством с городом, останавливался по дороге на родину где-нибудь на границе штатов Мараньян или Сеара, там его уже поджидали Маседо и другие хозяева; они и раньше обирали его, когда он еще направлялся в сельву, а теперь норовили очистить до нитки. В ход пускалось все: от распространенной карточной игры «в красненькую», где сначала ему давали выиграть, а под конец обставляли, до простого грабежа, когда его, мертвецки пьяного, обирали.

И вот нежданно-негаданно этот бедняга, уцелевший после доброго десятка лет, которые он провел в сельве, борясь с неумолимой природой, чтобы заработать денег на возвращение, оказывался ни с чем, часто даже не понимая, как же его обобрали. Снова нищий, с неотступной тревогой о семье и о своем клочке земли, там, на родине, он, заглушив в душе тоску и горестное сознание, что время потрачено впустую, возвращался на плантацию без гроша в кармане, как и тогда, когда он впервые попал в Бразилию.

Все пристани от Белена до Манауса были свидетелями подобных житейских крушений, жертвами которых оказывались эти неотесанные, простодушные люди, с беспримерным мужеством покорявшие непроходимую и безжалостную сельву.

В то же самое время мошенники-торговцы, опьяненные внезапным изобилием, раскуривали сигары с помощью ассигнаций и кичились своими состояниями с крикливостью, присущей авантюристам. Они не пускали там корней, а, разбогатев, возвращались в те края, откуда прибыли, предаваясь новым честолюбивым вожделениям. Жизнь их протекала тут в барах, в случайных встречах, как это бывает с людьми, не обремененными ни семейными, ни другими узами. В поисках быстрой наживы, влекомые золотой путеводной звездой, сюда потянулись женщины со всех углов планеты, превращая Белен и Манаус в рай космополитической проституции. И весь этот «Эльдорадо», где фантастическая Маноа Хуана Мартинеса воплощалась в реальность, питался кровью, которую несчастные парии превращали в золото в таинственных дебрях сельвы.

Но вот однажды «Hevea brasiliensis»^[4], нелегально вывезенная англичанами на Цейлон, позабыв свою национальную принадлежность, стала давать свой сок на новых землях. Амазонский каучук по вине переселенца перестал быть источником молниеносных обогащений и поубавил число жаждущих. Уже серебро, а не золото стали класть теперь на другую чашу весов.

Но никто, никто не мог смириться с жестокостью открывшейся им истины. Воспоминание о совсем недавнем сказочном богатстве разжигало страсти, делая их еще более лихорадочными, напряженными, освобожденными от последних моральных запретов. Ожесточалась борьба за источник богатства, пока он еще не окончательно иссяк, и грозящая катастрофа приблизилась вплотную.

Это было смятение, безумство, паника кораблекрушения; никто не хотел свыкнуться с мыслью — жить без прежней роскоши и изобилия. Прежним оставалось лишь беспросветное существование сборщиков каучука в безмолвной и угрюмой сельве.

То, что Алберто слышал о тяготах работы на каучуковых промыслах, то, что он узнал несколько месяцев назад, когда верховья Амазонки еще сулили прекрасные перспективы, и то, что он имел возможность видеть здесь, в гостинице у дяди, — все это уберегло Алберто от соблазна отправиться в один прекрасный день по заманчивому пути.

Но сейчас, почувствовав унизительность своего положения в доме родственника, подталкиваемый самолюбием, Алберто вынужден был сделать этот шаг. Но оставшееся у него чувство обиды со временем разрастется в ненависть к невольному источнику его бед и горестей — к тому обществу и строю, с которым он боролся на своей далекой родине.

«А где сейчас скитаются другие? Васконселос, Гонсалес, Мейрелес… Все еще в Испании? Мейрелес из богатеньких, и его меньше других тянуло к схватке. Но другие…» И он сам…

Ему нечем было дышать. Он словно очутился в наглухо запертом ящике, и горячий воздух, как от раскаленной плиты, обжигал ему горло и наполнял звоном уши. Он торопливо оделся и, выйдя в коридор, направился в залу гостиницы. Там стоял колченогий диван, рваный, с клочками соломы на боках, а на стенах висели два календаря пароходной компании «Бос Лайн» с изображением пароходов, увенчанных шапками дыма.

На столе лежала утренняя газета. Алберто взял ее и пробежал глазами.

Он был в нерешительности. Выйти на улицу? Телом уже завладела вечерняя леность, снова тянуло в недавно оставленную постель. Но, когда Алберто подумал, что вскоре придется покинуть этот город, тот стал манить его своими улицами, где жизнь, полная соблазнов, била ключом.

И все же он решил не выходить, вспомнив, что дядя еще не сообщил ему о результате разговора с Балбино. Глядя в окно, что представляло для него известное развлечение, и к тому же с улицы веяло прохладой, он видел бухту Гуаража, обрамленную по берегам зеленой неровной кромкой леса. Бухта была полным-полна гайол. Одни, завершившие рейс, выбрасывали из труб последние клубы дыма; другие стояли с поднятыми флагами, возвещавшими о скором отправлении. Здесь же дремали понтоны — старые суда, у которых извлекли их безнадежно изношенное механическое сердце; парализованные, опечаленные своей судьбой — быть лишь складом всего того, что сюда доставляли их свежевыкрашенные молодые и резвые собратья. Они стояли без мачт, на которых когда-то весело развевались вымпелы.

Шаланды, пришвартованные к борту судов или влекомые буксирами с резкими, пронзительными гудками, выглядели в шумной бухте большими мертвыми остовами. Тут всегда можно было увидеть какую-нибудь старую, пожелтевшую гайолу, прибывшую из Вале-де-Каэс после отдыха и текущего ремонта и бросившую якорь в спокойной, мутной воде. Вся Амазония, этот необычный по величине край, имела здесь свою приемную и парадные ворота для всего света. Через них величественно входили трансатлантические суда огромного тоннажа, которые из Европы направлялись в Манаус, а более смелые и уверенные в достаточной глубоководности реки прокладывали своими винтами пенистую дорожку до Икитоса. Их корпуса цветом и торжественными очертаниями резко контрастировали с детским кокетством гайол, открытых от борта до борта и предлагающих в каждом укромном месте крючки для гамаков, в которых так сладостно покачиваться. Даже бросая якоря, что океанские суда делали глухо и повелительно, гайолы, приученные к неожиданным остановкам по капризу лота в их речных паломничествах от серингала к серингалу^[5], отличались веселым и легким нравом, и, словно смех, рассыпался перезвон их якорных цепей.

Однако особое впечатление производили в порту крылья вижиленг — проворных лодок, распускающих в море свои паруса и мчащихся с грузом рыбы в Белен, кренящихся то в одну, то в другую сторону и ловко лавирующих между судами, стоящими на якоре в бухте.

Со стороны города бухта была зажата в каменные тиски пристани, которая где-то там, где высились подъемные краны и виднелись чугунные кнехты для швартования судов, заканчивалась воротами в открытое море. Он видел отполированные рельсы, по которым двигались вагонетки, и отделявшую пристань от города цепочку галпанов — вместительных складов из ребристого оцинкованного железа, укрывавших бесчисленное множество прибывающих и отправляемых грузов.

Сразу же за портом, глаз останавливается на просторном бульваре Республики, где всегда очень шумно от снующих туда и сюда машин с пассажирами и товарами. Бульвар внезапно прерывается американским зданием «Порт оф Пара».

Вдруг снизу до Алберто донесся шум голосов толпящихся около дверей гостиницы людей. «Это, должно быть, они, — наверняка они! — его будущие попутчики». Как правило, они собирались к ужину после осмотра города, который и приводил их в изумление, и одновременно подавлял чудесами, — они иначе, как чудеса, и не воспринимали то, что открывалось воображению обитателей сертана^[6]. Все они были темнокожими: одни — мулаты, другие еще темнее. Их возраст колебался от юношеского до тридцатипяти-сорокалетнего, — предельного возраста для тех, за кем охотились вербовщики. Ведь в серингалах не было места ни для слабых, ни для немощных. Они были одеты в костюмы из легкой ткани, парусины и полосатого холста; соломенные шляпы городского фасона не шли к их головам, привыкшим к широкополым карнаубам^[7].

Наконец они, дружелюбно болтая, вошли в гостиницу. Вскоре Алберто услышал их шаги на лестнице.

Маседо не замедлил явиться и победоносным тоном объявил:

— Все улажено!

— Улажено?

— Он берет тебя. Я только что говорил с ним. Это было нелегко. Они предпочитают людей из глухомани, но все улажено.

Он прикрыл за собой дверь и, понизив голос, сообщил:

— Ты должен будешь оплатить расходы за другого. За того, который сбежал…

— Сбежал?

— Да. Это для того, чтобы Балбино мог оправдаться в серингале. Он изобразит так, будто у него сбежали только двое…

— Но я…

— Лучше будет, если ты не будешь задавать вопросов, Одной тысячей рейсов больше или меньше… Балбино настаивал на том, что берет тебя только в том случае, если ты возьмешь на себя долг другого. Конечно, это несправедливо, но что поделаешь? Он не хочет терять все…

— Дядюшка, а он не сказал, что я там буду делать?

Маседо запнулся.

— Ты будешь… Да, я тебе уже говорил, что они предпочитают деревенских… Было так трудно все это устроить… Я бы очень хотел, чтобы ты поехал туда как служащий. Но он мне ответил, что сейчас это невозможно, что потом будет видно, а пока они нуждаются только в сборщиках…

— Значит, я буду работать на плантации?

— Некоторое время… Пока тебя не устроят как-нибудь получше. Я тебя очень хорошо рекомендовал!

И, боясь внезапного разочарования племянника, Маседо попытался его утешить:

— Но ты не огорчайся из-за этого! Когда ты приедешь туда и они увидят, на что ты способен, я уверен, что они подыщут тебе местечко получше. К тому же многие теперешние владельцы серингалов начинали как простые сборщики. Скольких из них я здесь повидал! Для человека самое главное быть везучим и иметь голову на плечах. Не так страшен черт, как его малюют. Кстати, сколько тебе точно лет?

— Двадцать шесть.

— Двадцать шесть? Так я ему и сказал. Но поскольку я не был уверен… Двадцать шесть лет! Никто тебе не даст! Ты совсем мальчишка, у тебя может быть великое будущее. В те места только в таком возрасте и ехать, особенно если ты новичок…

Алберто погрузился в молчание, задумчиво уставившись на старый диван. Потом спросил:

— Когда ж отъезд?

— Завтра вечером, на «Жусто Шермоне». Тебе нужно еще что-нибудь сделать?

— Нет. Ничего… Я просто так спросил…

II

Когда завербованные прибыли на дебаркадер, «Жусто Шермон» проводил последние часы на приколе у пирса. Глаза темнокожей ватаги, внезапно остановленной ее предводителем, прощупывали пароход от борта до борта, пронизывая обе палубы, залитые светом: верхняя — мягким, скромным, нижняя — резким, освещающим черные впадины трюма. Кругом кипела работа, сновали вагонетки, скрежетали подъемные краны. Грузили все то, что «Жусто Шермон» должен был увезти. Зычными голосами отдавались команды, слышались глухие удары падающих в трюмы грузов, какие-то резкие звуки наподобие выстрелов. Вдоль стены, в тени и на солнце, около других причаленных судов было тоже довольно шумно. Но среди всех этих судов «Жусто Шермон», гордость компании «Амазон ривер», со своими двумя высокими трубами и изящно удлиненной формой, имел явное преимущество перед тяжелыми и ленивыми «Ватиканос» с их китообразными носами. «Жусто Шермон» заставлял восхищаться собой, где бы он ни проходил…

Верхняя палуба была предназначена для пассажиров первого класса, лишь в центре ее имелся короткий ряд кают, а ближе к корме она была открыта от борта до борта. Там за длинными столами, покрытыми белоснежными скатертями и уставленными искрящимися хрустальными бокалами и графинами, можно было поужинать или подремать в усыпляющем гамаке под теплым бризом амазонских ночей. Разве это не чудесный подарок даже для людей искушенных, много повидавших на белом свете.

И вот на верхней палубе уже виднелись, еще не снявшие шляп и окруженные чемоданами и баулами, многие из счастливчиков, которым предстояло наслаждаться всей этой роскошью: владельцы каучуковых плантаций, государственные чиновники и богатые боливийцы, возвращающиеся на свою родину. И кругом — прощальные жесты и напутствия провожающих, последние улыбки тех, кто расплачется, когда пароход отойдет от причала.

Наведя справки и все еще страшась, что у него сбежит еще кто-нибудь из навербованных, внезапно появился Балбино и объявил о посадке. Его беспокойные глаза ощупывали это стадо в быстром и успокаивающем пересчете.

Новые поселенцы Параизо поднимались на борт по узким сходням, опущенным на пристань с парохода. Одни посмеивались над страхом других, хватавшихся рукой за впереди идущих в наивной солидарности людей, которые вдруг перестали ощущать под ногами землю.

На борту, когда они приблизились к люку, куда опускали грузы, судовой ревизор грубым и повелительным голосом приказал им остановиться. На мгновение они задержались в нерешительности, а затем подались влево, за Алберто, который нашел там укромное место.

Эта палуба, в отличие от верхней, была мокрой, грязной, скользкой. Повсюду воняло клейким жидким птичьим пометом, и запах этот проникал, казалось, даже в кожные поры.

— Оставайтесь здесь. Как только пароход закончит погрузку, развесят гамаки, — сказал им Балбино перед тем, как подняться на палубу первого класса.

На борту уже находились и другие такие же невежественные парни — рабочий скот, предназначенный для различных каучуковых промыслов на далекой реке Мадейре. Некоторые везли с собой детей и женщин, и все они производили ужасное впечатление — нищая, оборванная толпа со страдальческими, тусклыми лицами.

Повсюду стоял отвратительный запах, и Алберто уже начало тошнить, когда он увидел жирную тушу Маседо, приближавшуюся к нему быстрыми шажками. Дядюшка рыскал взглядом по сторонам, явно высматривая его.

Обнаружив племянника, он бросился к нему, полный решимости и благожелательности:

— Не сразу тебя нашел, нужно было разобраться со счетами. Как всегда, остался должок в мою пользу. Но это так, мелочь. Не стоит из-за этого беспокоить Балбино. Этот черт из Маргариды всегда ошибается… — И, оглядевшись кругом, заметил: — Да, неважно у вас здесь. — Он еще раз обвел взглядом палубу и сочувственно изрек: — Это всегда так. Пока пароход не отчалит, никто не может расположиться так, как ему хотелось бы. Раньше, чем мы распрощаемся, я должен поговорить с Балбино, — может, ему удастся устроить для тебя питание с камбуза первого класса. Не вешай носа, парень!

Но поскольку Алберто оставался безучастным, Маседо продолжал с неловкой настойчивостью:

— Послушай, я видел очень многих людей, которые уезжали вот так же, как ты, а возвращались с толстой мошной первым классом.

На лице Алберто появилась ничего не выражающая улыбка, но он продолжал молчать, не отрывая взгляда от ярко освещенного трапа.

Суета на пароходе становилась все оживленнее. Матросы и палубные грузчики непрерывно опускали в глубокие люки ящики, тюки, бочки. И, как всегда, при этом отправлении гайол, поставщиков амазонской сельвы, плавучих складов самых разнообразных товаров, самых неожиданных предметов, на них уже начало не хватать места. И тогда капитан, привыкший справляться с трудностями, решительно приказал, чтобы большие бутыли и другие хрупкие товары были отнесены наверх и помещены в спасательные шлюпки, в туалет, под обеденный стол, повсюду, где имелось хоть немного места, которое можно было занять. Услышав приказание, матросы с бутылями за спиной растянулись плотной раскачивающейся вереницей вдоль палубы; они поднимались по трапу наверх, затем поворачивали, огибали углы, лишь бы не помешать сеньорам из первого класса, пока, наконец, не освобождались от ноши на последнем юте.

Решив, что ему пора уходить, Маседо, несмотря на демонстративное молчание племянника, развел свои толстые руки в широком объятии:

— Ну, прощай! Надеюсь, что ты будешь счастлив.

— Спасибо.

— Да, кстати! Ты сообщил о своем отъезде матери?

— Да, я ей сегодня написал.

— Хорошо, хорошо. Если тебе что-нибудь отсюда потребуется, ты дай знать. Годом раньше, годом позже, но ты здесь появишься с хорошими деньгами. Прощай! Прощай!

И он поспешно ушел, протискивая с трудом свой живот сквозь толпу сеаренцев^[8].

Алберто, все еще ошеломленный всем происходящим, оглядел окружавших его незнакомых людей, кое-как притулившихся среди этого хаоса.

Перекрывая царящий на палубе грохот, раздался гудок буксира. В мозгу Алберто проносились бессвязные слова, отрывочные фразы: «Да, сеньор, я уже там был», «Это в Умайте, там доктор Басела»; а в глаза лезли буквы, написанные на ящиках и бочках, которые заглатывал трюм: «Три дома Машадо. Порт Вельо»; «П. С. Калама»; «Болаш Андерсен», «Палмейра э а Мел. Б. А. Б.»; «Бьющееся. Л. М. В. Г. Маникоре»; «В. Содре Борба»; «Абел Жамари».

Запыхавшись, прибывали новые и новые пассажиры. На третьей палубе людская толпа сгущалась все больше и больше, и матросам, чтобы пробиться сквозь почти сплошную массу, приходилось, не тратя времени на слова, работать локтями.

Все это скученное стадо вело себя, однако, смиренно и тихо, со страхом вспоминая свое путешествие из Сеары сюда.

Трюмы уже были заполнены доверху; немного погодя смолкли подъемные крапы и лебедки; закрылись трюмные люки.

Одна из пароходных труб испустила два свистка, поддержанных пароходным колоколом. Провожающих и гостей предупреждали об отплытии.

Проворно замелькали по сходням ноги. Многие из тех, кто был на пароходе, сошли на берег. И в последний раз пароход наполнился прощальной разноголосицей.

Когда закрылись люки трюмов, на третьей палубе места стало немного больше, и некоторые из уроженцев сертана начали привязывать свои гамаки.

Снова послышался гудок парохода — три прощальных сигнала, которые заглушили доносившийся откуда-то докучливый плач ребенка.

— Убрать трап!

На носу тоже передавались команды на берег, где отдавали концы, и толпа на берегу, жестикулируя, переговаривалась громкими голосами с отплывающими.

«Жусто Шермон», переполненный до отказа, выставив на палубах все, что не вошло в трюмы, начал свой очередной рейс к Мадейре. Пароход отчаливал медленно: капитан Пататива, обретая все большую славу непревзойденного мастера своего дела, одновременно проявлял все большую осторожность. За кормой винт вспенил несколько раз воду, затем несколько раз замер: пароход не мог продвинуться сразу резко вперед, иначе он задел бы за причал или ударил и помял корму гайоле, стоящей чуть-чуть поодаль.

Наконец стрелка машинного телеграфа приказала машинистам трогаться в полсилы, и «Жусто Шермон», провожаемый прощальными жестами и возгласами оставшихся на берегу, начал удаляться в безмолвие тропической ночи. У борта третьей палубы, освещенные палубными огнями, виднелись части ободранной туши — судовой запас на то время, пока не будет забит очередной бык.

Пассажиры, расставшиеся с родными и друзьями, постарались побыстрее устроиться, привыкая к новой обстановке. Здесь, внизу, вокруг Алберто так тесно развешивали гамаки, что между ними почти невозможно было пробраться.

Желания, мысли, чувства высказывались пока шепотом: никто еще полностью не пришел в себя. В поисках пригодного для сна места завербованные из разных групп перемешались между собой.

Собака на борту залаяла на темные силуэты понтонов, мимо которых «Жусто Шермон» проходил в заснувшей бухте.

— Цыц, Матуто! — Голос хозяина превратил лай в жалобное повизгиванье.

Алберто отошел от борта и прислонился к стене.

Это длинное путешествие, которое удвоит расстояние, отделявшее его от Португалии, прерванное ученье, сломанная жизнь — все это сейчас ясно представилось ему, угодившему в унизительную зависимость от Балбино, и ощущение непоправимости, безысходности, страха перед судьбой жестоко угнетало его: «Как и когда я вернусь? И вернусь ли?»

Он кожей чувствовал отвращение к той грязи, что царила на палубе. Он был здесь чужим, и живые тела, лежавшие кругом, покорные своей участи и далекие от всего, что не являлось средством для поддержания их жизней, заставляли его испытывать к ним почти враждебность.

Ему неприятна была та легкость, с какой другие завербованные смогли спокойно уснуть; их храп для Алберто был почти оскорблением.

Алберто презрительно усмехнулся, вспомнив постулаты демократов, защитников человеческого равенства, с которыми он боролся и которые заставили его уйти в изгнание. Болтуны, опасные болтуны! Все это теории без реального выражения, громкие, хвастливые и ненужные слова. Хотел бы он видеть их здесь, около себя, чтобы спросить, не с этими ли дикарями они собираются перестроить мир. Посмотрите, что вы сделали! Насилие, одно насилие, прикрытое демагогией. Они изо дня в день демонстрировали, что теория не воплощается на практике, что все это ложь — то, что они проповедовали. А кое-кто из вас хотел бы идти еще дальше в своем сумасбродстве, разрушив до основания социальные устои и уничтожив созданную веками систему. И для чего? Для чего? Есть ли душа у этих грубых бессловесных людей, которые заполонили мир своим невежеством и которые толпой распяли красоту и все возвышенное, что было в ней заключено? Если бы у них была душа, были чувства, то они не смогли бы спокойно спать здесь, в этом плавучем свинарнике. Ни за что! Ни за что! А они здесь, как у себя дома, и если их поместить в другую среду, веселость их угаснет и они станут боязливыми, недоверчивыми, печальными, как дикие звери, вдруг попавшие в клетку. Как можно было дать им первостепенное представительство в обществе? Но кто им даст? Кто выполнит то, что обещал, кто не обманет простодушное стадо? Он и его единомышленники, враги равенства, защитники элиты, скорей могли считаться друзьями этих бедных людей, чем те, другие, обещавшие им, словно в насмешку, всеобщее братство, которого они так и не дали и не могли дать. Только кастовый отбор с наследственными правами на сокровища, накопленными веками в недрах привилегированных семей, может привести народ к благосостоянию и мало-помалу сделать его достойным лучшей жизни. Но всего этого можно было бы достигнуть только при незыблемой и действенной власти, которая заставила бы подчиниться всех остальных. Все прочее — вредные фантазии. Ах, если бы те, другие, были здесь!

Белен тем временем превратился в далекое зарево, в светящуюся пыль, застывшую в пространстве. Пес замолчал, и было слышно, как судно режет носом воды залива, медленно приближаясь к черному пятну леса.

В машинном отделении пробили склянки, которые Алберто, незнакомый с корабельными сигналами, не стал считать. В куче крестьянских мешков, корзин и баулов Алберто, ползая под гамаками, прикасаясь к спящим телам, стал искать свой чемодан. Отыскав, он начал тихонечко его открывать; потом, выведенный из себя неподвижностью спящих попутчиков, захлопнул крышку чемодана с сильным треском. Однако никто не пошевелился. На носу слонялись палубные матросы, но и они, как и спящие, не обратили ни малейшего внимания на манипуляции Алберто.

С гамаком под мышкой Алберто стал искать место, где бы его повесить. Все было забито. Здешние обитатели, видимо, привыкли к бродячей жизни; многие из спящих даже храпели.

Раздраженный, со слезами на глазах из-за собственного бессилия, Алберто бросил гамак на крышку люка и снова прислонился к борту.

Приближающийся рассвет и принесенная им свежесть успокоили Алберто, примирили его с окружающим, и он покорно принялся отыскивать какой-нибудь просвет среди гамаков, чтобы развесить свой.

Начинался рассвет, но голова все еще просила сна, — ведь он почти всю ночь не спал. Однако судовая команда затеяла судовую приборочную суматоху, заставив всех завербованных вылезти из гамаков на палубу, которую матросы уже скребли и драили в разных направлениях щетками и скребками.

«Жусто Шермон» шел сейчас по заливу Маражо, где волны ходили, как на море, и берега были так далеки, что не различались невооруженным глазом.

Вдали противоположным курсом плыла другая гайола — столб дыма в воздухе и желтизна корпуса, оживавшая под ярким, лучистым и ослепляющим солнцем, внезапно разлившимся в небе огромным золотистым овалом. Узнав после, что все это водное пространство было не океаном, а лишь частью неизмеримого водного паука Амазонии, Алберто поражен был его необъятностью. Она подавляла и не давала возможности осмыслить ее величие.

«Жусто Шермона» качали, и довольно сильно, волны Атлантического океана. А другое судно, шедшее на расстоянии под парусами, временами, казалось, тонуло, оставляя на обозримой поверхности лишь верхушку мачты. Затем оно вновь появлялось, — сначала труба, потом линия палубы, — чтобы снова исчезнуть среди волн в игре, которая нагоняла страх на несведущих. Лодки, покачивавшиеся влево и вправо, переваливающиеся с кормы на нос, напоминали огромных мертвых птиц, которые плыли, влекомые ветром за простертое к небу крыло. И все это освещалось солнцем, безжалостным солнцем тропиков, которое прилипало к воде, вонзалось в нее и при каждом повороте руля передвигало по палубе тени от борта.

Переход по заливу занял несколько часов. И все то же, все то же необъятное величие. Затем видневшаяся вдали коричневая линия начала приближаться, расти, расширяться, менять цвет. Постепенно она сделалась зеленой, и вот уже еле заметно стали проступать очертания рощ. «Жусто Шермон» шел теперь вдоль берегов: с одной стороны — низина, куда почва еще только наносилась с верховьев реки и оседала здесь частица за частицей, временами скрываясь под водой, временами подставляя солнцу илистую поверхность, подвластную воле приливов и отливов. Низменность была покрыта растительностью, которая в буйстве своем сплелась в сплошную стену из стволов, ветвей и листьев. Мириады растений, перемешанных между собой, живущих за счет друг друга, застыли, прижавшись, слившись в страстном объятии. Дерево, которое пыталось разметать свою гриву над сестрами, преследовалось таким обилием лиан и других паразитов, что вскоре подобное желание превращалось в никчемную суету. Стволов почти нельзя было различить: ползучие растения, кусты, тажа^[9] и лианы безжалостно покрывали собой все и душили. Взгляд не мог проникнуть за плотный занавес, скрывавший глубь этой чащобы, где, возможно, существовали поляны и просеки. На попадавшихся обрывах, где глинистая вода, которую бороздил «Жусто Шермон», вымывала почву из-под ног этого запутанного и кошмарного растительного мира, виднелись стволы со скрученными обнаженными корнями.

И куда ни глянь — одно и то же, одно и то же. Иногда этот нескончаемый сплошной вал прерывался капризными изгибами, изумрудными кружевами зелени, сквозь которую устремлялись в чащу лучи солнца, исчезая там в неизведанных глубинах. И снова тянулась нескончаемая прямая стена, словно воображаемый садовник прошелся по ней огромной косилкой.

Неопытный взгляд Алберто мог выделить только пальмы различных видов и высоты, которые то тут, то там раскидывали среди соседних крон свои огромные опахала.

Кто-то произнес:

— Пролив Бревес…

И, поскольку пассажир был хорошо одет и располагал к себе, боцман объяснил ему, что два брата-португальца, владельцы здешних земель, дали название этому лабиринту водных коридоров, покрывшему еще не устоявшуюся почву, по которому должны были следовать суда, чтобы сократить путь. Но Алберто это нисколько не удивило: и дальше он еще встретит много португальских названий, которые были даны городкам, расположенным на этой огромной реке: Сантарен, Аленкер, Обидос, Борба и Фаро, — куда «Жусто Шермон» не зайдет. А жаль! Жаль! Ведь там все женщины, даже замужние, любят пококетничать.

Еще когда Алберто находился в Пара, он обратил внимание на то, что многие местные города называются так же, как в Португалии. Это объяснялось амбицией португальских колонизаторов, которую они принесли в свое время в эти далекие края вместе с архаическими пушками и неистовой жаждой обогащения. Но сейчас воспоминания об этом далеком прошлом, казавшемся на расстоянии романтичным и героическим, воскресали для него в этих названиях, смягчали душу и словно молчаливо мстили сеаренцам, всему невежественному сброду за равнодушие, проявляемое этими париями к его цивилизованности, которую он себе приписывал.

Когда он учился на родине в университете, монархическое прошлое Португалии было для него политическим примером, достойным подражания, безотлагательным средством, способным обеспечить стране счастье и процветание. Но сейчас то, что совершено было дедами, приводило его в трепет, как будто подвиги их были его собственными, как будто были они совершены им самим для многих грядущих поколений, и он про себя мог ими гордиться и находить в них опору среди житейских невзгод.

Пренебрежение бразильцев, с которыми ему доводилось сталкиваться, к отпрыскам первооткрывателей вызвало в нем обостренное чувство патриотизма. Он с трудом выносил унизительность своего положения, — ведь многие бразильцы только по тому, что представляет собой здешняя португальская колония, судили о всех остальных португальцах, в чьих сердцах жила далекая родина. И это была возмутительная несправедливость. Как можно считать, что все португальцы похожи на живших здесь торговцев, которые хотя и были хорошими людьми и патриотами, но интересы их сводились к подсчету дневной выручки, которую они с наслаждением выкладывали на грязный прилавок.

Нет, далеко не все были такими; и, уж конечно, нельзя было судить о португальцах, глядя на тех, что на всех перекрестках Бразилии предлагали всем и каждому свои рабочие руки за жалкие гроши, тем самым позоря честное имя Галисии. Это все равно, что судить о бразильцах по этим невежественным, голодным людям, протягивающим свою тарелку за порцией вяленого мяса и черной фасоли, которые им давали на завтрак.

Своими словами боцман пробудил в нем внезапную отвагу. Он вновь стал чувствовать себя выше окружающих. По-детски бросил взгляд на «стрелки» своих брюк и тонкие пальцы — все, что ему удалось пронести через все превратности судьбы.

Алберто хотел есть, но нет, он не станет протягивать к дымящемуся котлу жалкую жестяную миску. Его продолжало раздражать все происходившее на палубе — эта стадная жизнь, словно ни у кого из них не было ни своего характера, ни вкуса, ни самостоятельности.

Дядя сказал ему, что он поговорит с Балбино, чтобы его кормили по первому классу. Он подождет. И чтобы как-то заглушить требования желудка, попытался заинтересоваться снова зрелищем берегов. Выбирая более глубокую часть протока, «Жусто Шермон» шел, прижимаясь к берегу. Пожалуй, не больше двадцати, а то и меньше метров отделяли пароход от густой сетки корней, обнаженных на обрыве сильными оползнями. Иногда длинные ветви, те, что сумели отделиться от переплетения леса, чтобы чувствовать речной бриз, касались кают первого класса и били по лицу тех, которые стояли, облокотившись на перила палубы; судно сотрясали взрывы хохота, возгласов, выражавших удивление и радость. Но эта буйная растительность, густая и разнообразная, даже будучи так близко, не позволяла взгляду проникнуть в ее глубины. Можно было предполагать, что там во многих местах царит вечная тень и в это подобие склепов никогда не проникает солнце, а почва, вязкая и плодородная, выбрасывает к небу из каждой своей поры бесчисленные стволы. Это был мир сказочной, нереальной и необузданной растительности, которая сегодня являла собой совсем иную картину, чем вчера, а завтра создавала и вовсе нечто невообразимое. И среди огромных корневищ, образующих своими переплетениями высокие и обширные пещеры, на пышном, еще не осевшем иле и в гниющей листве кишели бесчисленные насекомые и бесшумно скользили отвратительные пресмыкающиеся с зелеными, гипнотизирующими глазами, напоминающие чудовищ доисторического мира.

Однако все это скрывалось за плотной стеной пальмовых листьев и ветвей других деревьев, которые, ограничивая взор, оставляли ясно видным лишь этот узкий рукав Амазонки. От бесконечного мелькания перед глазами одного и того же пейзаж становился монотонным, хотя поначалу поражал своим великолепием.

Временами стена сельвы расступалась и в своей глубине давала убежище небольшому полю, расчищенному огнем и топором в лесной чаще, где двое-трое кабокло^[10] строили свое жилье.

Обычно это была хижина, крытая пальмовыми листьями и установленная на деревянном помосте, на сваях, в одном-двух метрах над землей, чтобы вода реки в большое половодье не смогла достать обитателей и их пожитки. Рядом жирау — помост, где вялилась рыба; из старых консервных банок пробивались убогие растения. Одно дынное дерево, два или три банана, иногда небольшое поле маниоки да лодка, покачивающаяся у причала, — и больше ничего. Привычный к уединенной жизни, кабокло не ведал страстей и честолюбия, которые будоражили других людей. Об этом Алберто узнал еще в Белене. Эти леса и вся эта огромная земля, от устья великих рек до их далеких истоков, если не по закону, то хотя бы потому, что здесь жили еще его отцы и деды, принадлежала ему. Но кабокло эту землю не обрабатывал, и потому чувство собственности было ему незнакомо. Щедрый в своей бедности и в своем смирении, полный величия, кабокло отдавал это плодородие и несметные богатства на разграбление чужеземцам, влача свои дни в постоянной нищете и с равнодушием взирая на бег веков.

Узкая тропинка, вьющаяся по высокому берегу, вела от его хижины к старой пироге. Когда приходила охота, кабокло садился в лодку и плыл вверх или вниз по реке; шлеп, шлеп, ленивое весло погружалось в воду, пока один из берегов не открывал входа в озеро, где водилась пираруку. И когда рыба, метнувшись, вдруг, словно молния, сверкала похожей на рубин красной чешуей, кабокло приподнимался в лодке, сплевывал слюну, черную от табака, который он беспрестанно жевал, и бросал острогу. И затем снова с невозмутимостью садился, в то время как раненая пираруку, прикованная к лодке бечевой остроги, мчалась по озеру в бешеной гонке, таща за собой лодку. Если они летели вдоль берега, где ветви деревьев низко свисали над водой, кабокло был вынужден то и дело пригибать голову; и он вновь принимался действовать, лишь когда жертва, измученная борьбой, сдавалась навсегда. Когда дело касалось мелкой рыбы меан, он ее тут же укладывал в лодку; но если рыба была крупной, из той, что тянула на три-четыре арробы^[11] и, будучи разрезана на куски, заполняла весь жирау, то он подтаскивал ее к берегу, где операция погрузки становилась более легкой.

Нарезанная на куски и высушенная, рыба продавалась в городке поблизости. То, что оставалось, служило кабокло каждодневной пищей. На вырученные деньги кабокло покупал соль, муку и кашасу^[12]. И, пока хватало припасов, жил безмятежно, не думая о заработке. Ежедневная порция кашасы и при случае танцы в какой-нибудь хижине на берегу, чтоб размять ноги, — других желаний у него не было.

В остальном его жизнь была глубоким одиночеством, жизнь, замкнутая сельвой, чуждая всех мирских тревог, жизнь настолько в стороне от всего, настолько темная и неизведанная, что заставляла думать о человеконенавистничестве, чего на самом деле не было.

Когда «Жусто Шермон» проходил мимо, семья кабокло появлялась на гребне откоса, наблюдая за проплывавшим символом цивилизации, в то время как кто-нибудь из детей сбегал вниз, к воде, постеречь, чтобы волны от парохода не смыли лодку и течение не унесло бы ее вниз по реке.

Время от времени на высоких участках берега перед глазами Алберто внезапно возникало четыре или пять грубых креста, полусгнивших в высокой траве. Видение так же внезапно исчезало, полузадушенное сельвой, наступавшей на маленькое кладбище, сея жизнь на земле мертвых. Все же эти жалкие некрополи, где не было ни мрамора, ни величавых эпитафий, представляли собой единственную частицу романтики в тех уединенных краях.

Но Алберто уже порядком устал. Давным-давно отзвонил колокольчик наверху, в первом классе, возвещая начало завтрака. Должно быть, там уже кончили есть, так как сверху до него долетали голоса, переговаривающиеся вяло, лениво, между затяжками сигарой, что говорило об окончании пиршества и о переходе к приятному перевариванию пищи.

Балбино все не шел, — вероятно, он забыл об Алберто, может, и совсем не придет. Мысль, что о нем забыли, особенно угнетала Алберто. Его глаза уже не следили за пейзажем. Они внимательно смотрели на трап, который соединял обе палубы. При мысли о завтраке его аппетит разыгрывался все больше и больше. Чтобы заглушить голод, он курил сигарету за сигаретой. Но его желудок уже отзывался на табак тошнотой, и у него начиналась головная боль. Однако Алберто все еще строил различные догадки относительно своего завтрака: посадят ли его за стол в ресторане первого класса или принесут еду сюда? Если пригласят наверх, то это было бы неплохо. Здесь же, среди пестрой и грязной толпы, равнодушно приемлющей все, что выпадет ей на долю, завтрак или обед, как бы хорош он ни был, не доставит ему большого удовольствия.

И Алберто продолжал безропотно ждать Балбино. Воображение рисовало ему, как Балбино подходит, пожимает ему руку и говорит: «Будьте так добры… Пройдите покушать». И все это рисовали ему не только муки голода: приглашение Балбино позволило бы ему отомстить этому стаду за его безразличие.

Но Балбино, спустившийся вниз лишь через несколько часов, не превратил в реальность ни одну из нарисованных Алберто картин. Он прошел мимо него с сухим, почти надменным «добрый вечер», окинув проницательным взглядом своих завербованных. Он явно пришел сюда, чтобы убедиться, что все на месте, а не потому, что хотел проявить заботу о них, ютившихся здесь, на нижней палубе, в грязи и нечистотах. Два или три сеаренца подошли к нему и о чем-то попросили, но он сквозь зубы буркнул им что-то кратко и решительно.

Желая напомнить о себе, Алберто встал так, чтобы снова очутиться на пути Балбино, когда тот направится обратно на верхнюю палубу. Но эта уловка оказалась безуспешной: Балбино прошел мимо, замкнутый, мрачный, не проронив ни слова; когда его глаза встретили голодный взгляд Алберто, он отвернулся.

И через мгновение на палубе третьего класса остался только аромат его сигары, резкий аромат, быстро унесенный бризом.

Алберто был готов кусать себе руки и крушить все вокруг: его слабость пылала в нем яростной силой… Испытанное им унижение привело его в дикий, неистовый гнев, породило в нем чудовищную жажду мести. К концу дня душевная и телесная усталость сломила Алберто, вернув его в мир, где жизнь была безрадостна и требовала беспрекословного подчинения.

В тени палубных переходов, уже сопровождаемый толпой, показался дымящийся котел с ужином. И Алберто тоже протянул свою жалкую жестяную миску к половнику, которым орудовал кок.

III

Пароход медленно тащился вверх по течению: целых две недели он шел от Белена до Параизо, и Алберто, так и не привыкший к тому, что его окружало, совсем извелся. «Жусто Шермон» то продирался через узкие протоки, настолько скрытые береговыми зарослями, что пароход, казалось, углублялся в самый настоящий лес, то клубы его дыма поднимались к небу с самой середины реки. В такие моменты все взоры вновь устремлялись вперед: выход из этихдебрей представлялся столь же загадочным, как до этого вход в них, — кругом, везде одна только сельва, закрывшая собой горизонт на первом же изгибе этого водного чудища. Узкие протоки, пропускавшие большие трансатлантические суда и в европейской географии сошедшие бы за главные реки, открывались только зоркому глазу лоцманов — знатоков этой удивительной водной паутины, по которой путешествие, начавшееся в Салинасе, океанском порту, заканчивалось через сорок дней пути в верховьях Амазонки у границ с Перу и Боливией. Неопытный взгляд видел одни и те же берега, одни и те же заросли, выступавшие сплошной зеленой массой: отдельные растения растворялись в тесном переплетении стволов. Каждый поворот был похож на другой поворот, каждая прямая на только что пройденную, и там, где на берегах не было хижины или поселка, оставалось только в растерянности спрашивать самого себя: «Проплывали мы уже здесь, или я вижу все это впервые?»

Однако лоцманы этого лабиринта, неприметно исполнявшие свои обязанности на краю света, знали великий путь во всех его разветвлениях и подробностях. И, будь то при ярком свете тропического дня или в кромешной ночи, их голос негромко указывал рулевому верное направление. А ведь нередко в течение часа судно должно было от правого берега перейти к левому, с середины реки приблизиться к земле вплотную, потому что фарватер капризно извивался наподобие змеи и был изменчив, как женщина. Там, где год назад глубина была достаточной для самых крупнотоннажных кораблей в мире, сегодня красовалась отмель, словно созданная для того, чтобы черепахи летом откладывали здесь яйца. Подвижная, еще не устоявшаяся земля, изрезанная глубокими оврагами, разламывалась и обрушивалась в воду тысячетонными пластами, потрясая уединение сельвы глухим грохотом и создавая на пути судов ежедневно новые и новые препятствия. Но ни эти новые отмели, ни огромные стволы, которые, сорвавшись с родных берегов, плыли по течению, порой продырявливая и круша носовую часть неосторожных судов, не пугали лоцманов Амазонки, обладавших редкой находчивостью и необычайной памятью. В их умении отыскивать фарватер было что-то чудодейственное, невольно вызывавшее восхищение, поскольку тут, где навигационная наука оказывалась бессильной, людям приходилось ориентироваться на более непостоянные вещи, чем звезды, служившие ориентирами для мореплавателей былых времен.

Время от времени «Жусто Шермон» выходил на широкий простор, и взгляд Алберто, пробегая с севера на юг, охватывал эту светящуюся ширь. Река это или какое-то доисторическое озеро? Второй берег не всегда был различим, а если он и появлялся, то лишь как черный пунктир на линии горизонта. Вода, казалось, поднималась все выше и выше, словно в шлюзе, чтобы излиться затем через далекую, мощную воображаемую плотину. На мертвых деревьях, которые лениво несла вода, примостились красавцы фламинго: некоторые птицы спали на одной ноге, наполовину спрятав клюв на груди; другие же взмахивали длинными крыльями, как бы готовясь к полету, который так никогда и не осуществится, но который мог бы стать торжественным приветствием лучистому солнцу тропиков.

Глинистая, густая, медленно текущая вода Амазонки была убрана и другими украшениями: мураре, анинга, мури, целые острова из канараны^[13], оторвавшиеся от берегов, — нескончаемый питомник водяных кочующих растений, перед которыми все кувшинки Востока выглядели бы убогими. Одно растение распластывало листья на воде, устраивая из них зеленое и мягкое гнездо, другое выбрасывало пальмообразную листву к небу, подставляя игре света свои фантастические кружева; были и такие, которые скользили в тесном объятии и служили плавучим пьедесталом для печально застывших цапель.

Время от времени чаща редела, теряя высоту, и, разорвав сплошную стену, полностью отдавалась солнцу, постепенно отступая перед открытыми местами, и, наконец, являла взгляду обширную равнину. На ней паслись, пощипывая траву, бесчисленные стада, а бесстрашные пастушьи кони прокладывали извилистые тропы.

Но далее, через какие-нибудь две-три мили, сельва вновь подступала к берегу столь буйно и пышно, словно хотела отвоевать все, что было утрачено ею на облысевшей земле.

Но все это невиданное великолепие лишь усиливало в душе Алберто желание поскорей добраться до места и распроститься с убожеством своего временного пристанища.

Сантарен, со старыми, убогими домами, ютящимися среди новых построек, с древней церковью и церковным двором на покатом склоне, где когда-то начинался этот город, дал передышку напряженным нервам Алберто, и он чувствовал себя почти как на празднике. Мальчишки и взрослые, негры, мулаты и кабокло наводнили пароход, шумно торгуя фруктами и куйями^[14] всех размеров и расцветок. Товар был разложен на палубе, и его протягивали снизу, с лодок; покупатели, торгуясь, переругивались с продавцами, которые просили двадцать за то, что не стоило и десяти.

Куйи больше соблазняли Алберто, нежели фрукты и сласти. Он видел их в Белене и уже знал, что они придают налитой в них воде свежесть и тонкий аромат, но такого разнообразия и такой декоративной фантазии там не встречал. Огромную, круглую многокилограммовую тыкву местные жители сдавливали посередине, затем разрезали и из каждой половины плода после соответствующей обработки и окраски в черный цвет выделывали эти здешние шедевры. Терпеливые руки расписывали белым по черному фону причудливые арабески, — одни из них были примитивны, другие представляли собою уже произведения искусства. Были и такие куйи, что не подвергались предварительному сдавливанию посередине, — просто в верхней части тыквы делались отверстия с двух сторон и через них крепилась красиво оформленная петля, служившая ручкой своеобразной корзины.

Заметив любопытство Алберто, его галстук и отутюженный костюм, лоточники сочли, что здесь, на нижней палубе, он единственный состоятельный покупатель, и, перестав обращать внимание на сеаренцев, все разом бросились предлагать ему свой товары. Продавцы были так назойливы, что непредвиденная сцена, которая вначале развлекала Алберто, стала ему порядком надоедать. Заполненная туземцами палуба выглядела совсем иначе, чем в обычные дни. И Алберто впервые ощутил смутную солидарность со своими попутчиками, ту эгоистическую и тайную солидарность путешественников в вагоне поезда, которая у них возникает при появлении новых пассажиров. На этом клочке жизненного пространства для него уже нашлось место, и когда наконец торговцы покинули палубу и пароход продолжил свой путь, Алберто показалось, что какое-то братское чувство распространилось вокруг него и что-то в нем словно родилось заново.

Они плыли вверх по течению, и не было ни одного дня, чтобы «Жусто Шермон» не бросил якоря у маленького городка или просто у крутого обрыва.

Первой была остановка у фазенды^[15] на правом берегу реки, там погрузили быков, чтобы обеспечить мясом пассажиров. Сначала животных заарканили, набросив лассо, как это делают в пампе. Затем подогнали к краю обрыва, где быков ждало прочное кольцо судового подъемного крана. Внезапно поднятые за рога быки поворачивались в воздухе и, разъяренные, брыкающиеся, вновь обретали устойчивость на палубе третьего класса. Некоторые быки так буйствовали во время этого воздушного перелета, что ломали себе рога, и безжалостные мухи тучами облепляли кровоточащие обломки, обломки жалких и уже безобидных рогов.

На рассвете Алберто проснулся от жалобного мычания. Открыв глаза, еще не совсем проснувшись, Алберто увидел тут же, возле своего гамака, две шевелящиеся фигуры, словно привидевшиеся в страшном сне. Перемазанные с ног до головы в крови, они орудовали огромными ножами над тем, что уже было лишено жизни. Одна из фигур остановилась, выпрямилась и стала спокойно насвистывать. Огромные куски мяса мелькали в воздухе, переносимые с одного места на другое, мясо, которое еще трепетало, в котором еще теплилась жизнь. Палуба была почти вся погружена в сумрак, и только издали, со стороны машинного отделения, сюда пробивался рассеянный свет.

Алберто протер глаза, чтобы отогнать жуткое видение, и высунулся из гамака. Нет, нет, это был не сон. Кок и его помощник спокойно готовили завтрак для судового населения. Бык, которого они забили, был уже разделан на его же собственной шкуре. Кровь, растекавшаяся вдоль палубы, возбуждала других быков, которые, почуяв ее запах, громко и жалобно оплакивали смерть своего товарища.

На рассвете «Жусто Шермон» вновь бросил якорь.

— Что это?

— Аленкер.

— А! — И Алберто продолжал лежать в своем гамаке, пока не появились ненавистные швабры.

Встав, Алберто увидел Обидос, где река, суживаясь, обретала наибольшую глубину. Берег здесь уже сформировался и дыбился высоким холмом — единственной возвышенностью над всей этой огромной лесной равниной, не поднимавшейся более чем на пятьдесят метров над уровнем воды за многие дни пути.

Там, на вершине холма, среди рощи притаилась старая крепость, которая в былые времена подстерегала корабли, пытавшиеся захватить эту зеленую горловину. А внизу, под холмом, еще спала веселая деревушка с портовым складом и лоточниками, которые здесь продавали сладости из тамаринда^[16], замысловато разукрашенные белым сахаром.

Алберто был удивлен тем расточительством, с которым власть имущие присваивали любому населенному месту звание города: любой из этих городов, хоть и привлекательных в своей скромности, в Европе не мог бы сравниться даже с поселком. Улицы здесь заросли травой, а дома, большей частью крытые пальмовыми листьями, можно было пересчитать по пальцам. «И это город, но почему? Было ли это насмешкой португальских колонизаторов, или бразильским политикам нужно было извлечь дополнительные налоги? Если это называется городом, то что же тогда Рио-де-Жанейро?»

Свое вынужденное одиночество Алберто старался заполнить всякими размышлениями, монологами для себя и про себя, подобно отшельникам из житий святых. Пока его внимание привлек здесь только один человек: Фелипе из Пинейро, всегда прибавлявший к своему имени название этого поселка в штате Мараньян, откуда он был родом. Болтун и весельчак, всегда готовый оказать услугу, он заискивающе улыбался и не прочь был приврать, хоть и без злого умысла. Как и все его земляки, он не выговаривал «р», проглатывал безударные гласные, ставил ударения там, где ему заблагорассудится, развлекая Алберто всякими историями из своей жизни охотника и батрака.

— Однажды в Акре взял я ружье и отправился на охоту…

— А разве ты был в Акре? — перебивал его кто-то из товарищей.

— Тогда где же это было? Это случилось…

Все клялись, что он никогда не покидал Пинейро, но с фантазией Фелипе не так легко было совладать.

Алберто вскоре устал следить за долгими похождениями Фелипе по тропам его воображаемых приключений. А впереди было еще одиннадцать дней пути! По утрам Алберто с радостью отбрасывал еще одну ушедшую ночь и мысленно отмечал на бесконечных четках каждый прошедший день или вечер. «Как ни тяжко мне придется в серингале, там, верно, все же будет лучше, чем здесь».

После Паринтинса была остановка в Итакоатиаре. Один из членов экипажа показал устье реки Мадейры. Оттуда вышла, также взяв курс на Манаус, маленькая гайола. И то ли потому, что «Жусто Шермон» замедлил ход, то ли потому, что она ускорила свой, оба судна оказались рядом, как бы бросая друг другу вызов, что было обычным развлечением в этих бесконечных путешествиях.

— Это же «Витория»! «Витория»! — послышались радостные и оживленные возгласы, когда соперничавшие суда поравнялись.

Машинный телеграф «Жусто Шермона» прозвонил в машинном отделении, и сразу же у кормы усилилось бурление воды, создавшей водоворот.

С того и другого судна подавались возбужденные знаки, каждый предсказывал триумф своего капитана, недооценивая силы противника. Более спокойные наблюдали с улыбкой за соревнованием, волновались все, тем более что капитан Пататива заявил, что он должен проучить нахала, осмелившегося бросить ему вызов.

Однако маленькая и неустрашимая «Витория» шла вровень с пароходом почти целый час. И все же уступила она, отстав сначала на десять метров, затем на двадцать, а потом, признав свою неспособность продолжать борьбу, прогудела противнику ироническое «счастливого пути!». Впервые за свою долгую карьеру капитан Пататива не поднял руку, чтобы ответить на это обычное приветствие.

Через некоторое время в глинистой воде Амазонки стали появляться многочисленные островки черной воды — огромные пятна, которых с каждой минутой становилось все больше и больше; они растекались по поверхности, будто были из нефти. Путь парохода стал похож на беспрерывно меняющийся двухцветный ковер — один цвет постепенно исчезал, а второй победно утверждался.

Алберто как зачарованный наблюдал за этим редким явлением, которое рождала Амазонка, сливаясь с Рио-Негро^[17] и повторяя в миниатюре феномен, происходящий при впадении Амазонки в Атлантический океан. Голос Фелипе прервал восхищенное созерцание Алберто:

— Ваша милость сойдет в Манаусе?

— Еще не знаю, возможно, сойду. А что?

— Я бы хотел пойти с вашей милостью. На незнакомом берегу чем больше попутчиков, тем лучше.

— Хорошо, пойдем вместе.

Близость большого города возбуждала всех обитателей корабля, утомленных долгим путешествием. Алберто., наслышавшись о новой столице штата, тоже горел желанием познакомиться с ней и хоть ненадолго забыть о своей палубной жизни.

Но в десять часов вечера, когда «Жусто Шермон» бросил якорь, Балбино, опасавшийся, как бы в порту опять кто-нибудь не сбежал, спустился на палубу третьего класса и, собрав всех своих подопечных, властным и грубым тоном объявил, что никому не разрешает сойти на берег.

— Никому! — И, словно резким взмахом плетки, его взгляд обвел толпу от последнего ряда, где из-за голов товарищей виднелись покорные глаза сеаренцев, до первого, где стояли Алберто и Фелипе.

Сохраняя суровое выражение лица, Балбино, повернувшись, твердым шагом стал подниматься по лестнице. Но прежде чем его ноги скрылись из виду, Алберто, возмущенный запретом, воскликнул громким голосом, так, чтобы Балбино услышал и тоже почувствовал себя униженным.

— А я сойду на берег!

И Алберто устремил свой взгляд на лестницу, ожидая, что Балбино спустится потребовать объяснений. Но поднимавшиеся ботинки только на несколько секунд приостановились в нерешительности, чтобы затем исчезнуть за последней ступенькой.

Тогда Алберто повернулся к толпе, с удивлением наблюдавшей за ним, и презрительно повторил:

— А я сойду на берег!

И он двинулся к трапу. Его пальцы нервно мяли и крошили сигарету.

Толпа за его спиной расходилась, слышались насмешливые реплики, долетавшие до него в обрывках: «А парень-то смелый…» — «Смелый? Что хочешь поставлю, не сойдет на берег…»

Алберто хотел обернуться, чтобы лицом к лицу встретиться с тем, кто сомневался в его твердой решимости. Но гордость и презрение сдержали его порыв. Его возмущал не только Балбино, лишивший их свободы, но и эти люди, чьи рабские души тихо и безропотно подчинились несправедливому приказу. «Нет, я сойду, сойду! Чего бы мне это ни стоило!»

Манаус горел лучистым заревом в амазонской ночи. Его светящаяся дымка поднималась далеко ввысь, заставляя бледнеть смотревшие сверху звезды. И весь залив был усыпан светящимися точками: забившие порт гайолы отражались в глубокой, черной воде. Изредка — чоп-чоп — оттуда приближалась шлюпка, перевозившая пассажиров со стоявших на якоре судов. Раздавались голоса, растворявшиеся затем в ночи. Одни возвращались с берега, уже отведав городских развлечений, другие еще только их предвкушали, появляясь то здесь, то там, в дорожках света, избороздивших якорную стоянку. Все было окутано чувственной жаркой тайной: и незнакомый берег, и город, который ждет на этом берегу, и соблазнительные девицы, и мороженое где-нибудь на открытой веранде кафе; молодость жаждала всего — и того, что легко доступно, и того, что существует лишь в ее собственных мечтах, несущих восторг и муку.

Алберто обследовал бумажник, потом жилетный карман и сосчитал всю свою наличность. «Провести ночь на берегу этих денег не хватит… Сойду на берег утром, чтобы хоть город посмотреть».

Залив был похож на ослепительный восточный мираж, где трепетали фантастические миры света и тени: отражаясь в воде, освещенные иллюминаторы превращались в драгоценные кольца на руке принцессы, а контуры судов приобретали очертания восточных дворцов. С одного из стоящих на якоре судов долетал сиплый звук аккордеона — назойливый и тоскливый, как неврастеническая боль.

За эту ночь на пароходе не прибавилось новых пассажиров, однако казалось, что на палубе третьего класса стало как-то теснее, словно свет, освещавший входной трап, тоже стал занимать какое-то место.

Алберто стал укладываться спать. В этой гуще гамаков, где все переговаривались друг с другом, коротая время, он, как никогда, остро ощутил призрачность своего бытия, словно вся эта ночь была из какой-то другой жизни. Пароход не причалил ни к одной из плавучих пристаней, но утром рядом с лодками, с которых продавали фрукты, пастилу из гуявы и напитки, появились другие, более вместительные, для перевозки на берег; в них уже погружались пассажиры первого класса. Алберто свесился с борта и спросил, сколько стоит перевоз. Почти всё сеаренцы следили за его жестами и словами, горя желанием узнать, отважится он сойти на берег или нет.

— Четыре?

— Четыре мильрейса, — повторил снизу дочерна загоревший лодочник.

«Четыре туда и четыре обратно… Восемь. Хватит!»

Алберто дал знак лодке приблизиться, поправил поля шляпы и стал спускаться, готовый протестовать против нового запрещения Балбино, если тот к нему привяжется. Но ничего не случилось. Алберто перешагнул через борт лодки, уселся, и с палубы первого класса не раздалось ни одного слова.

Лодка отошла от корабля и, пройдя зигзагом между носовых и кормовых частей других стоявших на якорях гайол, приблизилась к плавучим дебаркадерам — огромным железным ящикам, наполненным сжатым воздухом, с помощью которых город защищался от постоянно меняющегося уровня воды: погрузка и разгрузка судов здесь происходила по воздуху.

Высадившись и поднявшись по невысокому склону, держа руки в карманах и глазея на все вокруг, Алберто неожиданно очутился на главной площади. Весело открытый солнцу, без почерневших от веков зданий и древних таинственных улочек — таким предстал перед Алберто этот город. Чистенький, повсюду украшенный деревьями, он, казалось, гордился своей молодостью, незнакомой еще с язвами и шрамами; пожалуй, только городские дороги оставляли желать лучшего: автомобили там испытывали настоящую морскую качку. В глубине площади, за рядом деревьев, возвышалось высоченное, пестреющее вывесками здание — то был деловой центр города. Одна из вывесок особенно пленила Алберто: на ней было написано — «Всемирная биржа». Слева от нее — вывеска шикарного кафе, где слуги суетились, разнося к одиннадцатичасовому аперитиву графинчики с виски и вермутом. Боязнь истратить последние деньги, которые он берег на крайний случай, удержала его от соблазна, и Алберто пошел через площадь, ощущая во рту вкус не отведанных им яств. Возле «Всемирной биржи» расположилось уличное кафе, немного дальше — бар, за ним еще один, еще и еще — примета бразильского города, где много пьют и где все дела, как и полвека назад, обсуждаются между двумя стаканами. Алберто свернул на длинную торговую улицу. Как и на улице Пятнадцатого Ноября, на Бульваре Республики, в Пара, в Белене, здесь выстроились в ряд здания крупных компаний, снабжавших товарами серингалы Верхней Амазонки. В длинных и мрачных складских помещениях, расположенных в нижних этажах, можно было видеть партии каучука: темные шары, которые затем разрезали пополам, укладывали в ящики и отправляли за границу. Среди персонала Алберто заметил много своих соотечественников: в торговых операциях, связанных с черным золотом, только турки и евреи конкурировали с португальцами. Когда Алберто приехал в Пара, полный юношеских мечтаний о триумфах на поприще юриспруденции, — ведь он обучался на факультете права, хоть и не окончил университет, увлекшись политикой, — он с презрением отвергал даже мысль, что ему придется стать служащим в какой-нибудь компании. Но сейчас, вынужденный наняться сборщиком каучука, он горько завидовал тем, кто в рубашке с засученными рукавами марал бумагу за конторским столом или с карандашом в руке занимался отправкой каучука. В шесть часов вечера, самое позднее в семь, так как работа в торговле сейчас не захватывала ночных часов, как во времена его дядюшки, эти служащие уже были свободны; хозяева, конечно, бывают всякие, но кончил работу — и иди, куда тебе вздумается!

Эта мысль, едва мелькнув, сразу же завладела Алберто: он ощутил в себе прилив смелости и уверовал в победу. Он мгновенно представил себе, какое наслаждение будет испытывать, избавившись от покровительства Маседо и отделавшись от Балбино. Первому он пошлет известие о своих успехах: пусть-ка получит эту пощечину, а второго он просто бросит, как паршивого пса; большего тот не стоит.

Эти мечты взбудоражили Алберто: он стал внимательно читать вывески разных учреждений, надеясь, что интуиция подскажет ему, в какое из них лучше обратиться.

Желтая пластинка рядом со входом в просторное здание укрепила его надежду и почти вселила уверенность, что ему непременно повезет.

Ж. Б. де АРАГОН,

КОМИССИИ И КОНСИГНАЦИИ

Алберто уже слышал об этой фирме. Комендадор^[18] Арагон был известен по всей Амазонке своим огромным состоянием, размахом деловых операций и любопытной биографией. Он был из тех, кто в ту не столь уж далекую пору, когда португальская торговля, как внутри метрополии, так и за ее пределами, отличалась косностью и домостроевщиной, ходил в грубых башмаках на деревянной подошве, неотесанный, неграмотный, принимая несчетное количество пинков от всех вышестоящих. Женившись по расчету, он поднялся от счетовода до кассира. А позднее, когда хозяину нужно было поехать в Португалию лечить печень, то для того, чтобы не быть обворованным за время отсутствия своими же служащими, он был вынужден одного из них сделать своим компаньоном. Выбор пал на Арагона, и именно он привел фирму к небывалому процветанию. А через несколько лет Арагон покинул фирму, чтобы заняться более прибыльным делом. Бакалейную торговлю сменило комиссионное и концессионное бюро, широко открывшее двери для всех разбогатевших в те времена, когда название «черное золото» было для каучука не просто метафорой.

В ту пору Арагон располагал определенным кредитом, а чего недоставало, то пришло позднее. Вскоре его фирма уже владела самым большим количеством судов на Амазонке и ее притоках. Для него резервировали большую часть тоннажа на судах, уходивших в Европу и Северную Америку. И сейчас, где-нибудь в Манаусе или Пара, куда тоже докатилась его слава, какой-нибудь мелкий служащий, глотая слезы после хозяйского разноса, утешался примером комендадора Арагона.

Полное борьбы и страданий прошлое позволяло надеяться на его сочувствие, и Алберто внушал себе, что могущественный победитель поймет горечь его судьбы и как-то ему поможет. «Такому богатому человеку ничего не стоит дать мне какое-нибудь место. К тому же он комендадор и должен быть монархистом».

С какой бы стороны Алберто ни рассматривал свои намерения, они всегда были защищены множеством благоприятных обстоятельств. «Моя история должна его тронуть».

И Алберто вошел.

— Комендадор на втором этаже, — сказали ему.

Алберто поднялся по лестнице. Его сердце учащенно билось, нервы были напряжены, как у бойца перед решительной атакой.

Но наверху голова, высунувшаяся в окошко приемной, выслушав его, выразила сомнение:

— Не знаю, сможет ли сеньор комендадор Припять вас…

— Только на две минуты. У меня неотложное дело.

Послышались удалявшиеся шаги, и через некоторое время окошечко вновь открылось.

— Что угодно?

Теперь в окошко высунулась другая голова, она держалась величественно, лицо выражало изумление и было строгим.

— Ваше превосходительство комендадор? — спросил Алберто, усомнившись в том, кто перед ним: уж очень не соответствовало лицо спрашивающего образу, нарисованному его собственной фантазией.

— Нет, он очень занят и послал меня узнать, что угодно сеньору.

Алберто заколебался:

— Это частное дело… Мне непременно нужно поговорить с самим комендадором, и безотлагательно. Я отниму у него не более двух минут.

— Хорошо, я доложу. Но хозяин сегодня очень занят…

Голова исчезла. В оставшемся открытым окошке можно было видеть пишущую машинку, стоявшую на столе в глубине комнаты.

Снова шаги. В конце коридора открылась дверь, и показался нос сердитого посредника.

— Прошу. Но вы не должны задерживаться, так как сегодня он не располагает временем…

— Я его не задержу, — пообещал Алберто, проходя в контору.

Он шел, огибая углы письменных столов, под сухие ритмы пишущих машинок, пока сопровождавший не сказал ему:

— Вам сюда.

Алберто протянул руку, мягко толкнув дверь, и просительным тоном произнес:

— С вашего позволения.

— Войдите.

За черным столом, заваленным бумагами, сидел полный мужчина с седыми усами и большой лысиной. Наверное, он был низкорослым и с животиком. Об этом свидетельствовала видимая часть его туловища с перекрещивающимися поверх рубашки цветными подтяжками. Сбоку от него поблескивал несгораемый шкаф, а на полочке — телефон со списком абонентов, висящим на крючке. На стенах в позолоченных рамках — фотографии принадлежащих фирме судов.

— Сеньор комендадор?.. — пролепетал Алберто.

— Да, это я. Что угодно? — спросил он, не поднимая глаз, не предлагая присесть на стоявший возле стола стул и продолжая заниматься своими бумагами.

Столь холодный прием спутал всю тщательно подготовленную Алберто речь, и она утратила логику и последовательность аргументов, которые он намерен был привести. В замешательстве Алберто выпалил свой самый веский довод, который, как он предполагал, должен был расположить к нему:

— Я политический изгнанник… Я монархист и принимал участие в последнем перевороте в Монсанто, о котором ваше превосходительство, верно, слышали…

Поскольку Арагон не проявлял никакой заинтересованности и явно не намеревался отложить в сторону бумаги, Алберто повторил:

— Как я уже сказал вашему превосходительству, я монархист… Из Монсанто я должен был бежать в Испанию, а оттуда приехать сюда…

Комендадор, предчувствуя докучные просьбы, прервал наконец свое молчание.

— И что же вы желаете?

— Я оказался без средств… Зная доброе сердце вашего превосходительства и то, что ваше превосходительство владелец большой торговой фирмы, я пришел просить у вас работы. Меня устраивает любая должность, — поспешно добавил Алберто, увидев досадливый жест Арагона. — Я не рассчитываю на большое жалованье, лишь бы хватило на жизнь.

— Но это невозможно, невозможно! — воскликнул тот в раздражении. — Ко мне каждый день обращаются с подобными просьбами. Даже принадлежи мне вся торговля в Манаусе, я не смог бы принять на работу всех, кого мне рекомендуют, понимаете?

— Меня находили способным, я окончил четвертый курс факультета права и получил бы диплом, не будь я монархистом…

— Вот это-то и плохо! Вы, господа, вместо того чтобы вести себя разумно, то и дело ввязываетесь в разные перепалки и революции, просто стыдно за вас!

— Но сеньор понимает, что Республика…

— Подумаешь! Какая разница, все одно и то же… Каждый должен заниматься только своими делами, мы же все португальцы! — И, сменив тон, продолжал: — Нет. Нет, это невозможно. Мне не нужны служащие. При теперешнем каучуковом кризисе я даже вынужден уволить несколько человек.

— Ну, что ж, сеньор. Извините, что я вам помешал, — с достоинством произнес Алберто.

— Подождите минутку.

Арагон протянул пухлую волосатую руку с засученным рукавом к своему пиджаку, висевшему на спинке кресла. Вытащил бумажник и достал из него бумажку в пять мильрейсов.

— Возьмите-ка.

Алберто весь залился краской, и пол, словно лодка в бурю, закачался у него под ногами.

— Я пришел сюда не милостыню просить, сеньор комендадор, а искать работу.

Не ожидавший ничего подобного, Арагон зло посмотрел на Алберто.

Тот с обиженным видом вышел.

Коммерсант спрятал бумажник и вновь принялся за работу. «Вот и делай людям добро. Я уже достаточно стар, чтобы не терять ума».

Алберто снова очутился на улице: обида пылала в его сердце, и он бродил по городу, пока новые впечатления не вытеснили тягостную сцену в конторе Арагона. Как поведет себя с ним Балбино? Ведь Алберто ослушался его и явил пример непокорства для всех серингейро, нарушив запрет и сойдя на берег.

И теперь, когда у него не было другого выхода, когда выяснилось, что безработным и в Манаусе так же тяжко, как и в Белене, мысль о наказании лишала всякой привлекательности прогулку по незнакомому городу.

Алберто не пошел даже посмотреть Амазонский театр, знаменитый на всем севере Бразилии своей величественной архитектурой, чьи очертания, видимые с борта, напоминали ему вид Константинополя, знакомый по картинке в одном из журналов.

Он медленно повернул к порту, смотря по сторонам и стараясь заглушить мрачные мысли. Мимо него проезжали трамваи, автомобили и пролетки, много, много пролеток. Среди извозчиков, громко понукавших лошадей, Алберто по выговору признал португальцев. Все как-то устроились в жизни, только не он. Но кто знает? Сколько еще на свете таких, как он, даже без пролеток…

У набережной стояли залитые солнцем лодки. При покачивании в лужицах воды на дне лодок отражались солнечные зайчики.

Алберто сел в одну из них, совсем павший духом, готовый подчиниться судьбе и плыть по течению, подобно бревнам, часто встречавшимся ему на реке во время путешествия.

Едва лодка приблизилась к «Жусто Шермону», Алберто, подняв глаза, встретил устремленный на него взгляд Балбино. Сверху, с палубы первого класса, тот уставился на Алберто холодным, долгим взглядом.

Алберто уже рисовал себе, как Балбино станет издеваться над ним, а он, Алберто, вынужден будет все терпеливо сносить.

Но ничего не произошло. Алберто поднялся на борт столь же беспрепятственно, как и сошел. Сделав из булавки крючок и привязав его к бечевке, сеаренцы развлекались на борту ловлей маленьких черных рыбок, стайками кишащих возле судна. Их ловили на хлебные крошки, и когда какая-нибудь из них, самая прожорливая, попадалась, это вызывало бурный восторг всей запертой на корабле компании.

Филипе подошел к Алберто: ему не терпелось узнать, что тот видел в городе:

— Ну что? Как тебе город?

— Красивый.

Не удовлетворенный таким ответом Фелипе продолжал:

— Ну, а женщины?

— Есть и хорошенькие.

И Алберто отошел от него, прервал беседу, — он даже хотел, чтобы появился Балбино и все как-то разрешилось, хотел знать наконец, что же его ждет…

IV

Будучи всего лишь притоком, простым рукавом гигантской реки, Мадейра поражала своим величием и мощью. Уже четыре дня плыл по Мадейре «Жусто Шермон», а впереди было еще четыре или пять дней плавания по этой огромной водной дороге, пока она еще достаточно глубока для такого судна. Рядом с «Жусто Шермоном», опережая его и вызывая удивление Алберто, проходили морские суда, шедшие из Соединенных Штатов в Итакоатиару, а уже оттуда в Порто-Вельо. Они плыли быстро и беззаботно, словно глубина реки им была безразлична. Берега виднелись так далеко, что крик обезьяны гуариба, отражаясь эхом от борта, казалось, долетал с того света.

Самые крупные реки Португалии, Тежо и Доуро, можно было сравнивать с этой громадиной разве только в насмешку. Любой крошечный рукав, впадавший в Мадейру, названия которого никто не знал, имел большую протяженность, чем Воуга, Кавадо, Аве или Гуадиана, чьи имена Алберто с таким почтением заучивал в школе; их чистую голубую воду и берега, печально окаймленные ольхой, теперь с тоской воскрешала память.

Здесь же все было непривычно огромным. Взгляд, который впервые охватывал эту необъятную панораму, невольно отступал под тягостным впечатлением беспредельности, словно перед ним открывался мир в момент своего сотворения.

Берег становился все более возвышенным, заросли все более густыми. Уже нельзя было увидеть, как в окрестностях Маражо, деревьев, выросших в илистой почве, намываемой приливами, среди огромных прогалин, используемых под пастбище. Здесь все пустоши были расчищены рукой человека с помощью топора и огня в непрерывной борьбе с властной сельвой.

Сейчас, в середине лета, берега тянулись сплошным высоким обрывом: глинистая почва растрескалась, обнажив корни деревьев и осыпаясь сухими глыбами. А вода, намывая здесь и размывая там, между тем продолжала свою безмолвную, неустанную разрушительную работу. Некоторые дома в Манкоре, построенные когда-то далеко от берега, теперь оказались на самом его краю, над пропастью, а другие уже обрушились вниз, и от них остались одни обломки.

И выше по течению это бедствие не прекращалось: обваливались крутые берега с целыми лесными участками, которые потом плыли по воле течения и из-за которых португалец Мело Пальету дал этой реке ее название^[19].

И на этой же реке, задолго до того, как она превратилась в обычный водный путь, не раз оборвутся жизни смелых португальцев, несших крест и уничтожение обитателям сельвы, чьи заросли для туземцев были свободой и родиной. Едва XVII век станет делать свои первые шаги, из Пара выйдет флотилия каботажных судов. Флотилия будет плыть и плыть, порой под полными парусами, порой на веслах, пока после многих недель восхищения, усилий, страха перед засадами не достигнет широкого многокилометрового устья Мадейры. Командовал этим походом известный своей надменностью Жоан де Баррос Герра, старший наместник Пара, где слишком удаленная метрополия пыталась укрепить свою мощь, чтобы оттуда продолжать завоевание огромной территории, об истинных размерах которой можно было только догадываться.

Удивительно, что в душах португальцев, смелых, алчных и жестоких, этот доисторический мир, который и века спустя все еще внушает трепет и страх, не запечатлелся и не оставил ни строчки в хрониках. Однако известно, что в то время, когда Баррос Герра приблизился к одному из берегов реки, не оставляя без внимания руль и сушу, — не отравленная и меткая стрела индейца, прилетевшая из густых прибрежных зарослей, а огромное рухнувшее сверху дерево разбило судно и убило завоевателя. Словно неизведанная сельва предупреждала, что покарает любого, кто посягнет на ее тайну.

Река эта вновь увидела португальцев только в 1723 году, когда сюда дошел отважный исследователь Франсиско де Мело Пальета. Едва очутившись в устье реки, в каждом плывущем дереве, лишенном листвы, с корнями наполовину в воде, а наполовину снаружи, Мело Пальета видит врага, безмолвного вездесущего защитника этих мест. С носа его корабля время от времени открывают огонь. Но плавучих деревьев много, за одним следует другое, за небольшим деревцем появляется гигантское, словно их неторопливое странствие подчинено чьей-то скрытой воле. Не раз наблюдая, как отрываются эти деревья от почвы, и знакомый с опасностью, которая таилась в плывущих стволах за их видимой безобидностью, Мело Пальета однажды воскликнул:

— Река Кайари? Нет. Это река Смерти… Река Мадейра.

Разумно усмиряющий свою отвагу португалец месяц за месяцем, шаг за шагом упорно осваивал путь, которому, казалось, не было конца. Каждый поворот, закрывавший собой панораму, внезапно вырастал в большой знак вопроса. Вокруг были только заросли, а в них могло скрыться все, что угодно. Влекомый тщеславием, покинув привычные подмостки, чужеземец вступал в неведомый мир, где его жизнь на каждом шагу подвергалась смертельной опасности. Он даже не знал, сможет ли вернуться назад. За каждой излучиной река выставляла новую лесную завесу, и перед глазами путешественника вставало уже виденное им прежде. Кругом были сплошные заросли, заросли и вода в изобилии, способном поразить любого, если только он не поверит, что мифологические леса могут расти в океане. Сильный, резкий, палящий свет, в час кровавых сумерек разливавшийся всеми цветами радуги, словно нимб над рождающейся заново землей, пылал над рекой, рассыпая белые блики по огромному, грязному водному полотну. Из прибрежных лесов поднимались разбуженные пришельцами птицы: воздух заполнялся их громкими голосами и крыльями всех цветов, которые начинали кружиться в ослепительном полете. Выходили звери темные, бурые, цвета меда: тапиры, капивары^[20], олени, морские свинки, — они подкармливались на откосах, высасывая из земли соль, которой не было в плодах, и замирали, подняв вверх морды при виде приближающихся лодок, не ведая грозившей им опасности.

Порой парусники во время этого тяжкого и медленного подъема по реке шли среди крокодилов, и некоторые из них были такие жирные, что Пальета принимал их за стволы кочующих деревьев.

К ночи португальцы приставали к берегу и разводили костры, выставив дозорного: вся сельва рокотала звериными голосами, и кто мог знать, насколько здешние звери похожи на африканских.

Эти бескрайние пространства, казалось, были полностью безлюдны. И все же кто мог поручиться, что многие португальцы не расплачивались жизнью за малейшую оплошность на пути от глинистой лапы Амазонки, запущенной в Атлантический океан там, внизу, под охраной Санта-Марни-де-Белен, и до последних открытых ими заповедных мест, где они высаживались в надежде на легкую наживу, затаившуюся на этих обрывистых берегах. Путешественники постоянно чувствовали за зеленоватым занавесом невидимые глаза, внимательно следившие за каждым их шагом, чтобы португальские аркебузы не пробили сердца, бьющиеся на еще свободной земле.

В главное русло впадали другие речные артерии, которые молча поглощались основным потоком. Перед внезапно открывавшейся развилкой водных дорог корабли и их владельцы останавливались в нерешительности, боясь сбиться с намеченного курса. После тщательного осмотра вновь открытого устья они продолжали путь по главному руслу, оставляя приток для других экспедиций.

Отсюда Португалия представлялась химерой, казалось, что ее просто не существует. Тот, кто воскрешал ее в памяти, маленькую и далекую, сам не понимал, происходит ли все это с ним в реальной жизни или он грезит наяву, завороженный рассказами путешественников-первооткрывателей. Все виденное здесь столь резко не походило на то, к чему привыкли они у себя на родине, и несхожесть эта день ото дня становилась столь разительной, что португальцы перестали ощущать самих себя и все их прошлое улетучивалось, как мираж. Они воспринимали себя как застывшую фантазию кого-то, кто умер, веря в библейские сказания, в доисторические миры, или, по меньшей мере, им чудилось, что они вот-вот исчезнут, словно призраки на рассвете. И эта страшная опасность, до сих пор им неведомая, заставляла их быть друг с другом особенно человечными.

Однажды ровное течение реки вздыбилось, остановленное преградой: волны обрушивались на прибрежный лес, и прежде тихая вода ревела днем и ночью с невиданной силой и постоянством. Перед путешественниками высился многометровый водопад, но, обследовав окрестности, они обнаружили, что дальше, за этой ревущей ступенью, Мадейра снова становилась широкой и добродушной. Участников экспедиции не удивило это внезапное препятствие. В Пара тогда уже знали, что Амазонская низменность не была сплошной равниной с почти незаметным уклоном, мягко спускавшейся от Сан-Жозе-де-Барра к морю. Самые отчаянные из португальцев заходили далеко за форт, построенный по приказу короля на Рио-Негро, либо углублялись в рукава, которые попадались им по пути. Они рассказывали, что на реке, в верхнем ее течении, целый каскад больших водопадов. И хотя эта чудовищная река отличалась мирным характером, в этих местах она становилась бурной, а впадавшие в нее здесь многочисленные реки делали ее невиданно полноводной.

Мело Пальета приказал тащить лодки волоком по обрывистому берегу реки Мадейры и, обогнув водопад, продолжал путешествие по воде. Но за этим водопадом последовали многие другие: девственная сельва утратила свое безмолвие и грохотала беспрерывно. Искатели приключений должны были преодолеть восемнадцать гигантских ступеней, которые им уготовила река, чтобы достичь испанского поселения Эксальтасьон-де-лос-Каюбавас. В начале путешествия экспедиция была многочисленной, но лихорадка и тяготы пути лишь немногим позволили вернуться живыми и здоровыми.

Этот путь по Мадейре, проложенный дерзкими португальцами, не был забыт. В 1741 году двое других рискнули пройти по маршруту Пальеты в противоположном направлении. Они спустились по Гуапоре́, и их примеру последовал третий португалец — Жозе Барбоза де Са́, который в 1743 году прошел этим же путем, окончив свои дни в молчаливой безвестности. Шестью годами позже дон Жоан V приказал Жоану де Соуза Азеведо и Жоану Гонсалвесу де Азеведо отправиться с экспедицией вверх по реке до Мато-Гроссо, где Баррос Герра потерял жизнь, а Мело Пальета утратил способность изумляться. Эта человеческая смесь из героев, честолюбцев и бандитов пересекла тогда всю Амазонию и еще добрую часть Нового Света. Надменные, неутомимые, эти птицы славы и разбоя парили высоко и залетали далеко. При дворе, среди услад роскоши, гордые своим избранничеством, они плохо представляли себе жертвы, на которые обречет поименованных легкий росчерк пера на высочайшем приказе. Но жажда богатства и славы, врожденная тяга к приключениям толкали на невиданные авантюры тех, кто был отмечен королевской волей.

По всем этим непреодолимым зарослям прошла португальская отвага, а сельва, легко скрывающая любой шрам на своем теле, даже по прошествии веков так и не смогла стереть следы, оставленные насильниками.

Уже в Санто-Антонио-де-Борба, отдаленного от Португалии многими месяцами пути, Алберто видел остатки строительного камня, завезенного из Лиссабона для постройки монастыря, который так и не воплотился иззамысла в действительность. Или там, наверху, в Гуапоре, разрушенный форт Принсипе-де-Бейра, руины бессмысленного владычества, проржавевшее железо, позеленевшая бронза — свидетельства двухсоттрехдневного пути через лес. Из Пара все это было доставлено сюда, на место, где властитель Португалии пожелал установить пушки с изображением короны. И эта ныне уже ни к чему не пригодная, насквозь изъеденная ржавчиной артиллерия когда-то была притащена сюда через водопады в первой титанической и немой битве со стихией, противившейся властной воле португальцев.

Прошли века, и смелые вылазки уступили место планомерным трудам, усилиям, направленным не столько на новые открытия, сколько на то, чтобы покорить торжествующую и непреклонную сельву. Португальцы перестали углубляться в глухие и опасные районы, а их потомки, не менее честолюбивые, но уже не столь отчаянно дерзкие, расселились по городам. Теперь они почти все превратились в торговцев, и сельва для них была лишь местом, где сотни погибающих от тяжкого труда людей добывали каучук. На борту «Жусто Шермон» только один Алберто был уроженцем Португалии.

Сходни здесь, сходни там, послушный следованию грузов или пассажиров, а то и просто по сигналу, данному тремя ружейными выстрелами из любого серингала, на включенного в расписание остановок, пароход, каждый раз все более легкий, прогудел однажды около Умайты, где до сих пор еще жил португалец, основавший этот городок. Без одной руки, с седой бородой и орденом комендадора, он тоже промышлял торговлей в обществе турок и евреев.

Все на пароходе уже знали, что до Параизо рукой подать, — стоит только пройти ближайшую излучину реки, — и сеаренцы, собрав свои пожитки, еле сдерживали нетерпение.

Собственное волнение Алберто и те истории, которыми без конца угощал его Фелипе, как-то сроднили его с этими людьми, и теперь он радовался вместе с ними, что скоро они расстанутся со своей превращенной в плавучий хлев палубой.

Умайта, так же как Борба и Манкоре́, была небольшим скромным местечком, получившим свое имя в честь победы Бразилии над Парагваем. Улицы заросли травой, черепичные крыши чередовались с соломенными, возвышалась часовенка и гордость Умайты — ратуша, где еще и по сей день португалец-основатель выдавал всякие бумаги.

Выгрузив на берегу бочки и ящики и высадив господина из первого класса, «Жусто Шермон» снова отвалил от берега. Алберто вновь увидел пятна домов и бараков и жалкий силуэт церквушки, белевшей наверху. «Как все это будет? Что ждет впереди?».

Волнение, любопытство росли в нем при мысли, что он приближается наконец к тому единственному, затерянному в лесах уголку, который уготовлен ему судьбой, чтобы укрыться от жизни.

От Умайты судно, держась правого берега, обогнуло мыс, где прежде была чистая земля, а сейчас расползалась густая вырубка. Среди стелющегося дикого кустарника лишь одно одинокое дерево тянуло к солнцу большую и круглую крону. Казалось, что на гребне оврага стоит часовой, выставленный близлежащим лесом, упорно не желающим признавать за противником права на украденное пространство…

— Параизо! Вон там Параизо!

Взоры всех обратились туда, куда указывала чья-то рука. Все жаждали разглядеть то пока еще неведомое место, где, как они ожидали, они смогут заработать себе на кусок хлеба.

Вдали виднелась светло-голубая полоса на фоне зеленой стены сельвы.

В поисках прохода «Жусто Шермон» несколько раз переходил от правого берега к левому и только после этого направил свой нос к новой стоянке.

Серингал теперь был виден полностью: вытянутые в одну линию три барака, за ними — два деревянных дома под черепицей. Один из домов, построенный прямо на земле, должен был подвергаться, видимо, опасности в годы больших наводнений. Другой, очень вытянутый, окруженный во всю длину галереей, защитился от высоких вод, расположившись на сваях. Весь его вид, размеры и окраска говорили о том, что в нем находилась резиденция хозяина и размещалась администрация серингала.

После остановки в Трех Домах, Алберто не встречал похожего поселка, столь внушительного по своим владениям, вокруг которого раскинулось обширное поле, тянувшееся до самого берега, где оно замирало в тени трех высоких, стройных, величественных пальм.

Еще до того, как пароход нарушил гудком тишину воскресного вечера, возвещая о своем прибытии, на прибрежном холме стали собираться обитатели поселка; с каждой минутой число их все увеличивалось. Было видно, как люди выходили из бараков или спускались с веранды главного дома и, переговариваясь между собой, направлялись к пальмам.

Судно сбавило ход и медленно приближалось к берегу. Уже открыли батпорт, и трап, словно язык, высунулся наружу. Сейчас можно было различить даже, какого цвета кожа у тех, кто ожидал на суше: там толпились негры и мулаты в полосатых рубашках и штанах из голубого холста, в широкополых шляпах из карнаубы, кто босиком, а у кого на ногах было надето что-то странное, чего Алберто раньше нигде не видел. В толпе метался и лаял, сам не зная на кого, белый пес, вскоре скрывшийся за чьими-то ногами.

Громкий голос капитана Патативы, который на носу отдавал команды, на какое-то время привлек к себе всеобщее внимание.

На берег был брошен конец. Его подхватил один из встречающих и привязал к самой толстой пальме. Затем послышался шум лебедки, наматывающей трос, пока корпус судна не подошел вплотную к обрыву.

— Сходни на берег!

Помощник капитана спустился первым и встал возле трюмного люка с реестром и накладными на грузы.

Встречавшие пароход толпились у сходен и вроде бы с внезапно возникшим дружелюбием перебрасывались шутками с вновь прибывшими.

Прибытие браво^[21], этих новых легионеров, которых Сеара и Мараньян посылали в сельву, всегда сопровождалось смехом и грубыми шутками тех, кто уже привык к жизни в здешних непокоренных краях с их особыми правами и обычаями. И если вновь прибывший, оскорбленный неожиданным приемом, обижался, жестокие весельчаки долго не отпускали его, с наслаждением донимая всевозможными насмешками. Все, чему удивлялись или о чем тревожились вновь прибывшие, подвергалось беспощадному осмеянию и издевкам: простодушные надежды новичков раздражали своей наивностью. И насмешки кончались лишь тогда, когда браво, познав все секреты местной жизни, смирялся со своим каторжным существованием.

Подопечные Балбино, перевесившись через борт в ожидании приказа на высадку, были встречены, к своему удивлению и растерянности, весьма странными приветствиями с суши.

— Эй! Эй! Посмотри, что за ведро у этого на голове!

— Ты что думаешь, тебе здесь, как в Батурите?..

Алберто весь внутренне подобрался, предвидя, что и до него дойдет очередь. Он вновь почувствовал отвращение к этим людям с их дикарскими замашками, и будущая совместная жизнь с ними заранее вызывала у него беспокойство.

Но вот толпа почтительно расступилась, чтобы пропустить мужчину в белом, с панамой на голове. Мужчина снова и снова приветствовал верхнюю палубу, как будто там собрались его друзья.

Он твердым шагом прошел по сходням, остановившись на минуту поговорить с помощником капитана.

Угадав в нем важную птицу, Алберто спросил боцмана, кто это такой, что ему все так кланяются.

— Это Жука Тристан, — объяснил боцман. — Ваш хозяин…

Низкорослый, с явной примесью негритянской крови, которая, хоть и не без труда, проникла в его тщеславное существо в результате многих смешанных браков среди его предков, с пухлыми, унизанными перстнями руками, хозяин Паразио притворной улыбкой, расплывшейся по всему лицу, силился скрыть жестокость и деловитость взгляда, полузатененного полями шляпы.

Когда появился его служащий, подобострастный, одетый в короткий френч, Жука Тристан прервал беседу с помощником капитана:

— Вот накладные, Бинда, посмотрите это с нашим Мейрелесом. — И он привычно поднялся на палубу первого класса.

Там Жука Тристан задержался недолго. Вскоре он спустился вместе с Балбино и капитаном парохода. По его приказанию все вновь прибывшие сошли по трапу на берег и в ожидании дальнейших распоряжений столпились у края обрыва.

Балбино пересчитал людей, давая попутно пояснения Жуке Тристану. Наблюдая издали эту сцену, Алберто подумал о невольничьих кораблях прошлых времен, которые вот так же высаживали рабов в далеких краях, когда грубый голос Балбино напомнил ему, что и он, Алберто, тоже часть этого стада:

— Эй, вы!

Все уже сошли. Сходни были пусты, и только матрос с ящиком на плечах ждал, когда Алберто пройдет, чтобы снести груз на сушу.

Алберто вспомнил о своем чемодане.

— Вы можете его взять, — сухо сказал Балбино, но сразу же, передумав, добавил: — Вы его получите потом.

По взглядам, которые Балбино изредка бросал на него, Алберто понял, что Балбино уже говорил о нем с Жукой Тристаном и вряд ли в похвальных тонах.

Алберто по-прежнему казалось, что Балбино не преминет отомстить ему за его ослушание в Манаусе и станет всячески преследовать его, тем более теперь.

На берегу вновь прибывшие выглядели еще более униженными и подавленными среди бывалых сборщиков каучука, которые при первой же встрече повели себя с ними не как люди, родившиеся на той же самой земле и обреченные на такие же хождения по мукам, а как враги, которых ничто не могло разжалобить.

Единственное, что их всерьез интересовало и о чем они с нетерпением расспрашивали новичков, — это какова нынешняя цена на каучук. Никто из браво этой цены не знал. И когда в ответ вновь прибывшие что-то лепетали, показывая свою полную неосведомленность, это только еще больше злило тех, кто жил здесь и трудился. Разгрузка продолжалась, и на берегу росла гора ящиков, мешков и бочек, бочек, бочек, потому что в горестной жизни сборщиков каучука кашаса была как морфий.

Наконец Жука Тристан и следовавший за ним по пятам Балбино закончили свои дела на пароходе. Обращаясь к одному из встречающих, которого Алберто раньше не приметил, Жука Тристан приказал:

— Эй, Каэтано! Отведи всех в старый барак.

Балбино в это время высокомерно отвечал на приветствия, обращаясь ко всем на «ты» и тем самым подчеркивая, что он-де не ровня собравшимся на берегу сборщикам каучука. Один из них не удовлетворился брошенным приветствием. Когда Балбино спросил его: «А ты, Фирмино, как живешь?» — Фирмино задержал его и стал допытываться, в какой цене теперь каучук. Их сразу же окружили: все жаждали услышать ответ Балбино.

— Упал, упал в цене каучук, парень.

— И на сколько?

— Сейчас он по пяти мильрейсов. Так что берись за топорик, и без дураков…

— А я всегда без дураков, сеньор Балбино. А как вы думаете, каучук поднимется снова в цене?

— Должен подняться. Обязательно должен!

Но, несмотря на эти слова, произнесенные уверенным тоном, сборщики каучука, едва Балбино направился к хозяину, сгрудились в полной растерянности.

Рушилась надежда, которая собрала их всех здесь. Тягучего каучукового сока, все время падающего в цене, сейчас уже не хватало на маниоковую муку и килограмм вяленого мяса — то немногое, что серингейро брали по воскресеньям, когда приходили в барак на берегу получать товары в обмен на каучук. Даже те, кто тяжким, изнурительным трудом смог добиться того, что у него хоть немного оставалось после всех вычетов, оказались сейчас в безвыходном положении, так как стоимость питания стала превышать их заработки. Нелегко было выпросить несколько метров холста на новую рубашку или литр кашасы, разгоняющей печаль, ибо Жука Тристан был против роста задолженности у тех, кто не гасил аккуратно свой долг. А к тому же такие плохие вести приходили с каждым пароходом из Пара или Манауса!

Возвращение в родную деревню, там, далеко, в сертане Сеары или Мараньяна, представлялось сначала очевидным, затем сомнительным, а теперь уже почти невероятным. Все, что у них было, это «тропы», которые давали не больше двух галлонов каучука, если вообще давали. И это за два обхода в день, чтобы в конце месяца сдать едва три круга каучука и несколько килограммов сернамби^[22], который к тому же сейчас уже ничего не стоил. А эта тупая деревенщина, которая сейчас поднимается по обрыву, надеется, разбогатев, быстро вернуться домой, как те, кто первыми прикрепляли чашки к девственным каучуконосам Амазонки!

И когда один из браво с мешком на спине поскользнулся и едва не упал с обрыва, это вызвало новый взрыв хохота и град насмешек над всеми новичками.

Каэтано вел их вдоль забора из колючей проволоки, который отгораживал дом Жуки и прилегающую к нему территорию от коров и лошадей. Они прошли под огромным манговым деревом, где валялись в грязи свиньи, и вошли наконец в старый барак, который Алберто заметил еще с парохода.

Это была пустая конюшня, сырая, с земляным полом, воздух затхлый, пахло плесенью. В одном из углов стоял ржавый горшок, бойан, уже явно непригодный для окуривания каучука.

— Располагайтесь здесь, — велел им Каэтано и вышел. Это было сказано таким же приказным тоном, каким с ними разговаривал Балбино.

Уроженцы Мараньяна и Сеары опустили на земляной пол свои баулы и мешки и, освободившись от пожитков, в растерянности и смятении смотрели друг на друга.

В одной из дверей появились сборщики каучука и принялись расспрашивать каждого вновь прибывшего, из каких он мест. Посыпались оживленные возгласы, когда кто-нибудь обнаруживал земляка.

Держась настороже, чтобы не дать повода для уже слышанных им насмешек, тем более что его непривычно белая кожа и городские манеры вызывали у окружающих беспокойное любопытство, Алберто расположился поодаль, у другой двери, и, выглянув наружу, стал осматриваться.

Позади тянулась усадьба с высоким кажазейро^[23] и многочисленными гуаявами^[24], с целой толпой зеленых зонтичных растений, где порхали попугайчики. Усадьба кончалась у темной линии леса, возле четырех деревянных крестов. А если он тоже умрет здесь? Голоса сборщиков каучука и браво, породненные воспоминаниями о знакомых им людях и местах, навевали на Алберто еще большую тоску. Здесь нет никого из его земляков. И если ему придется тут умереть, некому будет даже известить его мать…

Женский силуэт, мелькнувший в окне, выходящем на веранду главного дома, привлек внимание Алберто, рассеяв его печаль. Но видение исчезло, и блеск оконных стекол не позволял разглядеть то, что скрывалось за ними.

Алберто предположил, что это была жена Жуки, и подумал, что, судя по ее городскому виду, здешняя жизнь вряд ли могла ее восхищать.

«Жусто Шермон» вновь загудел, медленно отваливая от берега. С капитанского мостика Пататива приветствовал Жуку Тристана, который отвечал поклоном с веранды. На палубе первого класса пассажиры равнодушно, с видимой скукой рассматривали серингал, не обмениваясь при этом между собой ни единым словом. А внизу, на палубе третьего класса, виднелись головы трех быков, лениво пережевывавших свою жвачку.

Бинда появился на гребне обрыва во главе длинной вереницы негров и мулатов, тащивших на себе выгруженные товары.

Отплытие «Жусто Шермона» вызвало в душе Алберто новую горечь, и внезапно он ощутил, что успел привязаться к пароходу, — разумеется, не к палубе третьего класса, а к тому неосязаемому, необъяснимому, что заключал в себе пароход, находясь у причала. Теперь Алберто чувствовал себя еще более одиноким, более оторванным от всего мира. Он провожал пароход взглядом, следя за его двумя дымящимися трубами, удалявшимися вверх по реке, с тем чтобы вскоре дымить, возвращаясь вниз по течению в Манаус и Белен, особенно в Белен, от которого всего каких-то пятнадцать дней пути до Португалии!..

— Разрешите!

В барак вошел Каэтано, остановился посреди помещения и начал подбирать приехавших попарно.

— Ты! — Каэтано указал пальцем на широкоплечего сеаренца, который молча, покорно приблизился к нему.

Обернувшись к двум сборщикам каучука, Каэтано бросил:

— Этот пойдет с тобой в Попуньяс! Пошел! Ну, выходите! — И, обратившись к третьему: — А ты пойдешь вон с тем в Лагиньо.

Так он объединял попарно браво и «старичков», которые парами покидали помещение, направляясь к другому бараку.

Пока он все это проделывал, его глаза четыре или пять раз натыкались на Алберто, но, видимо, Каэтано не знал, что с ним делать. Когда в бараке из вновь прибывших остался только он один, Каэтано холодно произнес:

— Идем со мной.

Они пошли по узкой тропинке под галереей вдоль всего большого дома.

— А здесь жарковато? — рискнул спросить Алберто.

Но другой, упиваясь своей значительностью, сделал вид, что не слышит.

Подойдя к лестнице, Каэтано оставил Алберто внизу, а сам, поднявшись на галерею, угодливым голосом заговорил с Жукой Тристаном:

— А что должен делать этот португалец или кто он там есть?

— Подожди-ка… Эй, Балбино! Балбино! — И подошедшему на зов: — Эй, Балбино, тот человек, которого ты привез…

— Какой человек? А! Это португалец, которого мне рекомендовали в Белене.

Каэтано воспользовался моментом и выплеснул свое раздражение, вызванное тем, что в Сеару послали не его, а Балбино.

— Не понимаю, зачем было привозить этого никчемушного… Ведь заведомо известно, что эти португалишки годятся только в лавках сидеть, а к нашему делу не способны.

Балбино сразу почувствовал, куда ветер дует, и немедленно пресек эту попытку:

— Как бы не так! Ты разве не знаешь комендадора Гонсалвеса из Пасто-Гранде? Он тоже португалец, а здесь рубил серингу не хуже любого нашего парня, кроме того, этот человек мне обошелся очень дешево. Я оплатил только проезд… Я не снимал ему жилья, не давал денег в долг… И вообще… Я уже рассказал сеу^[25] Жуке, как это все вышло.

— Но я видел… — продолжал настаивать Каэтано.

Жука Тристан прервал спорящих:

— Хорошо! Мы на деле посмотрим, чего он стоит… Куда ж его послать? В Буиассу? В Лагиньо?

— Я думаю, что его лучше всего отправить с Фирмино в Тодос-ос-Сантос, тот его живо обучит, — предложил Балбино. — А потом я проверю, как он там справляется.

— Хорошо. Скажи об этом Фирмино, Каэтано.

Через некоторое время мулат с большим шрамом на ноге, видным из-под засученных брюк, подошел к Алберто:

— Пойдем со мной, — и повел его на склад, где в ожидании выдачи товаров около прилавка столпилась очередь.

Полки ломились от холста и полосатой ткани для рабочей одежды. Были здесь и дорогие английские ткани для тех, кто не имел задолженности и кому нравилось блеснуть на вечеринках. Лаковые ботинки и резиновые сапоги почти спрятались под шляпами из пальмовых листьев, уже пожелтевшими от напрасного ожидания покупателей. Было здесь туалетное мыло и флаконы духов для тех, кто пожелал бы отправиться на танцы с надушенным платком в кармане. А наверху выстроились целые замки различных консервов, банок со сгущенным молоком. Тут же — лекарства: таблетки хинина, эликсиры и банки с мазями, и над всем возвышались бутылки виски, коньяка и вермута, которые стояли там только для вида, поскольку этими напитками баловались лишь Жука Тристан и его друзья.

Внизу, на столе, словно лакированном от жира, лежало вяленое мясо, — в здешних краях оно заменяло свежее, и Бинда постоянно его жевал, взвешивая или отмеряя продукты клиентам. Под прилавком выстроились в ряд ящики с рисом, фасолью и кофе. А в глубине, у второго ряда полок, виднелся металлический кран, из которого наливали керосин, и деревянный, из которого через воронки цедили в блестящие мерки желанную кашасу.

В конторе, соединявшейся со складом дверцей, с карандашом в руке расположился Жука Тристан. Он выписывал сборщикам каучука товары, при этом всегда сокращая норму выдачи тем, кто уже задолжал компании.

— Меру муки? Нет, не могу! Тебе отпустят только два кило.

— А что же я буду есть всю неделю, господин Жука?

— Не знаю. Ты задолжал больше шестисот мильрейсов. Работай лучше!

— Да разве я плохо работаю? Сеу Алипио и сеу Каэтано меня никогда не заставали без дела; я и так изо всех сил тяну на этой тропе. Кто же виноват, что она ничего не дает.

Жука Тристан ничего не отвечал. Когда у сборщика каучука не было задолженности, он отпускал ему все, что тому заблагорассудится, даже если покупалось нечто совершенно немыслимое или просто бесполезная вещь. Ведь это приносило прибыль, когда вексель потом обменивался на хорошие деньги в Манаусе, в кредитной компании. Но если работник за короткое время пребывания здесь из-за болезни или из-за неповоротливости не смог погасить первоначальный долг, то, пусть он даже умирал с голоду, питаясь выловленной рыбой или случайно попавшейся в силок живностью, ему ничего не отпускали в кредит. В серингале имелся длинный список бессовестных, которые посмели умереть до того, как расплатились с долгами, или сбежали, как подлые псы, и не были пойманы. Этот список должен был служить очевидным доказательством того, насколько опасно проявлять сострадание к этим людям.

— Ну, хозяин, будьте добреньки, дайте меру муки…

Но Жука выдавал ему записку, где значились два кило муки и другие продукты, которые он соглашался выдать, и сразу же переходил к следующему работнику.

От него сборщики направлялись к прилавку, где Бинда, прочитав записку, отпускал им то, что там значилось.

Но с браво, которые не знали, что им понадобится здесь в первую очередь, Жука Тристан обращался иначе. Он сам составлял для них список закупок: горшок для окуривания каучука, сосуд для сбора латекса — сока каучуконосов, топорик, жестяные чашки, — словом, прежде всего все необходимое для сбора каучука. Кроме того, он отпускал им кило вяленой рыбы и несколько кило муки, — ведь вначале вновь прибывшие еще не умели охотиться на местных грызунов и не знали, что за рыба здесь водится.

Все закупки вносились в основной вексель, куда уже были внесены расходы на дорогу и авансы. Этот вексель на долгие годы привязывал неопытного сертанежо^[26] к серингалу.

Алберто держал в руках свой вексель — семьсот двадцать мильрейсов значилось в нем, а затем на прилавке он увидел полдюжины всяких предметов, которые, как ему показалось, и гроша ломаного не стоили. Эта чудовищная сумма была явным обманом, по, заглянув украдкой к соседу, он увидел, что у того записана та же сумма: у всех новичков она была одинаковой.

Хотя, по мнению Алберто, купленное ничего не стоило, все же ему одному не под силу было все унести. Фирмино стал развязывать свой вместительный мешок — кусок дерюги на двух лямках, надеваемых на плечи, — чтобы забрать его чашки и еще что-нибудь, что могло бы туда войти. Горшок они понесут в руках, но Алберто должен попросить еще одну дерюжку, которую Фирмино приспособит тут же, не успеет черт и глазом моргнуть.

Но уже стемнело, когда мулат закончил свои приготовления, чтобы отправиться вместе с Алберто в глубь сельвы.

— А мои чемодан?

— Вот погонят скот в Игарпе-ассу и доставят вам ваш чемодан.

Часть новичков и старых работников еще ожидали возле склада или на самом складе, пока им отпустят товар.

Теперь они уже смеялись все вместе: новички, пообвыкнув немного, а бывалые сборщики, наслаждаясь своими россказнями. Алберто не мог понять, как можно так легко приспособиться к существованию, которое для него было временным и враждебным. Свою жизнь здесь он всегда будет вспоминать с горечью и печалью. Когда Фирмино, видя его неумелость, помогал ему укрепить дерюжку на спине под сыпавшиеся с веранды насмешки, Алберто чувствовал, как он смешон в своем галстуке и лаковых ботинках, с дерюжным мешком, перекатывавшимся по его спине. Он вздохнул с облегчением, когда, пройдя мимо сапотильейры^[27] и кормушки, из которой ели лошади, они с Фирмино двинулись, уже недоступные для презрительных взглядов, по берегу протока, пересекавшего серингал почти на всем его протяжении.

— Вот здесь живет сеу Жука.

Они обходили дом с другой стороны: веселье с веранды туда не долетало. В окне показалась женская фигура. Женщина, не отрываясь, смотрела на банановые заросли, теснившиеся по ту сторону протока в окружении журубеба и эмбауба^[28].

Фирмино сдернул шляпу, и Алберто последовал примеру, пораженный этим полным осенней красоты и меланхолии лицом. Подумать только, такая женщина здесь, среди этого первобытного хаоса!

Она небрежно ответила на приветствие, и ее отсутствующий взгляд продолжал блуждать где-то вдали. «Это, верно, ее я уже видел в окне», — подумал Алберто.

— Кто эта сеньора?

— Это дона Яя, жена управляющего.

Они проходили под кроной женипапейро^[29]. Увидев ружье Фирмино, с дерева поднялись два урубу^[30], нехотя, словно кавалеры, вынужденные ради спасения своей жизни прервать сладостнейшую из сьест. Здесь кончалась территория поселка с неизменными гуайабейрами и лимонными деревьями. Лимоны на них были круглые, не такие, как в Португалии, где они своей формой напоминают девичью грудь. И наконец Фирмино и Алберто вступили в царство сельвы, где уже плясали ночные тени.

Они шли по узкой тропе, по которой нельзя было проехать даже на повозке, запряженной быками. То тут, то там тропу перегораживали огромные упавшие деревья. Упав, они так и сгнивали здесь. Сельва, вот она. До сих пор Алберто видел ее только издали, сейчас он находился в самом ее сердце.

Сельва явилась ему хаотичным, пышным и сумасбродным нагромождением тесно и причудливо переплетенных стволов и ветвей, где в неожиданных изгибах, длинных провисах, бесчисленных губительных кольцах извивались лианы и другие растения-паразиты, порой опускавшиеся до земли сплошной непроходимой сетью. Не было ни одного ствола, который бы поднимался к лучам солнца свободным от их щупальцев. Солнечный свет проникал сюда с большим трудом, он еле продирался сквозь чащу листьев, побегов и стволов, замирая внизу, среди кустарниковых зарослей, чья густая сочная зелень никогда не страдала от летнего зноя. Землю толстым слоем устилали сухие листья. Они гнили в братстве с мертвыми трухлявыми стволами, из которых победно и жизнерадостно пробивались, словно кроличьи уши, дерзкие листочки. Над сухой листвой раскинулись широкими веерами лишайники, укрывая землю еще одним мягким ковром. Над ними — заросли кустарника, нередко достигающие высоты в два человеческих роста. Но и на этой высоте взгляд едва мог отыскать свободное пространство, не пронзенное извивами лиан, перекинутыми со ствола на ствол, словно мостики для макак, не желающих прыгать по воздуху. Отсюда вверх раскрывались вековые зонты, застывшие, словно на торжественном параде. Здесь воздух насыщался солнечным светом, и блики солнца высветляли и заставляли сверкать вытянутые шеи наиболее высоких деревьев; и крылья бабочек, порхающих здесь тысячами, окрашивались на солнце во все цвета фантастической радуги.

Порой какая-нибудь стройная и светлая пальма вырывалась к нему, словно ракета, чтобы взглянуть сверху на весь этот зеленый океан. Четыре таких одиноких пальмы виднелось там в вышине: они как бы хотели убежать от людей — от людей, которые все же успели украсть у них сладкий плод, дающий такой ароматный сок.

Вначале еще глаза различали один ствол от другого, а тот от третьего и четвертого. Но потом все это сливалось в единую массу: не хватало уже ни глаз, ни памяти, чтобы охватить и удержать все это разнообразие. Только одних плодов, которых здесь никто не ел и которые гнили на земле, ибо никто никогда не отваживался узнать, что таят они внутри — наслаждение или отраву, было гораздо больше, чем во всех плодовых садах Европы. Здесь властвовало сообщество: растительная особь обезличивалась, растворяясь в таких же соседних особях, коих насчитывалось такое бесчисленное множество, что, хотя Фирмино назвал уже сотни, многие тысячи оставались еще безымянными. Случалось, что, низвергаясь во внезапно появившуюся прогалину, солнце высвечивало что-то похожее на загадочные руины монастыря.

И повсюду тишина. Тишина симфонии, сотканная из миллионов далеких трелей и еле слышимого лепета листвы, такого легкого, словно сельва изнемогала в экстазе.

Внезапный шорох в ветвях или в листве заставлял Алберто замирать и судорожно хвататься за руку своего попутчика.

— Это лягушка, — успокаивал его Фирмино, смеясь.

Но едва они делали несколько шагов, как шустрая ящерица, внезапно пробежавшая по мертвой листве, вновь заставляла Алберто вздрогнуть.

Тишина возвращалась вновь. А вместе с ней долгое и томительное ожидание. Казалось, что сельва, подобно хищнику, много тысячелетий ждет появления неведомой и чудесной жертвы.

В воздухе пролетали стайки говорливых попугаев. Изредка раздавался резкий крик какой-то птицы, похожий на крик павлина в заброшенном парке; уже приглушенным долетал он сюда с вершины отдаленного дерева. Все эти звуки были подобны молнии среди ясного солнечного дня: тишина и ожидание немедленно возвращались в свою исходную вечность.

— Да, жутковато здесь! — признался Алберто.

Фирмино снова улыбнулся:

— Теперь-то нет. Вот когда индейцы добирались до этих мест, тогда нужно было одним глазом смотреть вперед, а другим назад.

— Так здесь были еще и индейцы?

— Были и есть. А вы что, не знали?

Алберто покачал головой, Фирмино продолжал:

— Там, в Тодос-ос-Сантос, куда мы сейчас идем, еще можно их встретить…

— Но это ведь не дикари?

— Не дикари? Как бы не так! Тропа, на которой вы будете работать, принадлежала Фелисиано. Так вот в прошлом месяце индейцы подбросили в усадьбу его голову… Тропа теперь без хозяина, вот ее и отдали вам. А две недели назад был налет на Попуньяс. Индейцы нагрянули туда, и поскольку, видно, не нашли подходящей головы, то разнесли всю деревню.

Заметив, что браво совершенно ошарашен такими подробностями, Фирмино снова заулыбался как ни в чем не бывало. Алберто же, опасаясь его насмешек над своей неопытностью, не стал больше ни о чем расспрашивать.

Сейчас перед ними на краю тропы возник высокий грот, образованный корнями огромного дерева, фантастический храм народа, чья архитектурная мысль черпала вдохновение в утонченных памятниках Востока. Храм являл своим посетителям бесчисленные арки, причудливой формы двери и залы, где полдюжины человек могли, расстелив скатерть, пообедать или сыграть в карты, скоротав тем самым долгие дождливые дни.

— Это сапопема^[31], — пояснил Фирмино, увидев, что Алберто разглядывает огромное корневище, все в толстых, рак стены, пластинах, которое обвивалось вокруг ствола, словно декоративная резьба эпохи Мануэла I^[32].— Если вы вдруг заблудитесь, ударьте по нему, и какой-нибудь серингейро вас непременно услышит.

Вытащив из ножен свой большой нож, мулат несколько раз ударил им по растительному чудищу, Звук, многократно повторенный корневищем, глухим эхом разнесся по сельве, нарушая тишину на многие километры вокруг.

Убрав нож, Фирмино снова заговорил о жестокости индейцев:

— Вот в таких корневищах они и прячутся, когда хотят выпустить стрелу в серингейро. Мы идем мимо, они свистят, и когда мы поворачиваемся к ним грудью — жик!

Алберто не хотелось ссориться с Фирмино, но ему надоело, что тот все время подтрунивает над ним. Он перевел разговор на другое:

— А куда отправятся те, что приехали вместе со мной?

— Их разошлют по разным здешним поселкам: в Лагиньо, Параизиньо или Буиассу… Туда, где есть незанятые тропы.

— А эти места далеко от Тодос-ос-Сантос?

— Не так чтобы очень далеко, если знать дорогу. Но идти нужно через болота, озера и береговые заросли. Из каждого поселка есть дорога к бараку сеу Жуки.

— И сколько человек в каждом поселке?

— А столько, сколько троп. В Тодос-ос-Сантос, после того как индейцы отрезали голову Фелисиано, осталось двое, я и Агостиньо. С вами теперь будет трое. В Игарапе-ассу — десять. В Попуньяс — пять. В Лагиньо — всего четверо. — Заметив, что темнеет, Фирмино заторопился: — Пошли, пошли! Иначе придется топать всю ночь.

На сельву быстро спускалась тьма, и заросли растворялись в ней, теряя свои очертания и размеры. Потаенных мест, где обитала вечная тень, становилось все больше, тьма поглощала огромные вековые стволы. Вязь ползучих растений была уже вовсе неразличима, и лишь на самой земле чернели мертвые листья. Свет сейчас едва касался самых высоких вершин, чьи фантастические силуэты рисовались во всем своем великолепии на фоне темно-синего тусклого неба.

В безмолвии сельвы что-то назревало. В преддверии ночи сельва начинала говорить. Кругом возникали странные неясные звуки, какие-то бессвязные хрипы доносились до ушей Алберто.

Наступившая темнота не была тоскливой. Стало душно, словно над зарослями натянули огромный полог.

Фирмино предупредил:

— Здесь поосторожней, молодой человек!

Алберто осмотрелся: они выходили к протоку, где с одного берега на другой был перекинут мост — два бревна и с полдюжины досок, перевязанных лианой.

Когда, перейдя мост, они снова вышли на дорогу, тропа выглядела как темный туннель. Фирмино стал на колени, поставил на землю фонарь, вытянул фитиль, пальцами снял с него нагар и, чиркнув спичкой, зажег. Потом его рука нащупала в мешке бутылку кашасы, и он протянул ее Алберто.

— Нет, нет, большое спасибо.

— Ну хоть глоток…

— Нет, нет.

Но поскольку Фирмино предлагал от чистого сердца, Алберто поднес горлышко бутылки к губам. И сразу же отдал бутылку Фирмино. С тех пор как он в детстве однажды заболел, выпив водки, у него вызывало отвращение все, что пахло алкоголем.

Фирмино, напротив, с видимою неохотой расстался с бутылкой. Потом поднялся, наслаждаясь бегущей по жилам горячей волной, взял фонарь и двинулся вперед.

Они шли час, другой по бесконечной дороге, и гаснущий свет заставлял плясать теин на стволах деревьев, создавая на ходу замысловатые углы, переходы и плоскости.

Уставший от долгого пути и разговоров, Алберто шел молча. Тяжесть снаряжения и съестных припасов при каждом шаге болью отдавалась в спине. Но он не жаловался: его самолюбие даже как будто находило в этом тайную отраду. Иногда глаза его сами собой закрывались, и он двигался, как в полусне. Но боязнь наткнуться на мертвые стволы, перегородившие тропу, заставляла его открывать глаза и щуриться от слепящего света фонаря. Голова у него разламывалась от усталости, и мысли были обрывочны, бессвязны, они возникали и тут же исчезали из его измученного мозга. Он вспоминал Балбино, и дядюшку Маседо, и старые камни Трех Домов, и профиль доны Яя, и кусок вяленого мяса в лавке Жуки Тристана. «А правда ли все это? А что, если и на самом деле здесь есть индейцы и Балбино послал его в Тодос-ос-Сантос нарочно, чтобы отомстить?» Затем в его памяти воскресла Португалия с Масиелом, университет, бегство в Испанию, мать. Если бы она узнала о его нынешних страданиях, она умерла бы от печали!

Внезапно Фирмино остановился, обернулся, посмотрел на Алберто и стал прислушиваться. Потом закричал:

— Это они!

— Они? Кто?

— Те, из Игарапе-ассу. Пойдем скорее, а то они изведут нас своими насмешками. Вышли позже, а придут первыми.

Но тут Алберто взмолился:

— Я больше не могу. Такая тяжесть, а я не привык.

Фирмино забормотал:

— Но… но… но они же нас обгонят… — И тут же нашел выход: — Дайте сюда чашки, я их положу к себе в мешок. В Игарапе-ассу мы все оставим в доме Шико, а завтра вы заберете.

Алберто понял, что Фирмино, жалея его, не хотел выставлять его на посмешище перед другими сборщиками каучука. К нему с тех пор, как начались его хождения по мукам, впервые проявили такое сердечное участие, и Алберто был глубоко тронут поступком Фирмино.

— Ну, вам больше не под силу тащить такую тяжесть. Я понесу все сам. Идем!

Ничьих шагов не было слышно, но Фирмино все повторял: «Они совсем близко! Совсем близко!» — так ему не хотелось, чтобы другие стали смеяться над Алберто. Он все ускорял шаг, и они почти бежали, обливаясь потом, по разговорившейся сельве.

Наконец мулат остановился. И, проговорив удовлетворенно: «Ну вот и дошли!» — нагнулся и потянул за веревку лодку, которая качалась перед ними на темной воде, где свет фонаря оставлял мерцающую, фантастическую дорожку.

Усевшись в лодку, Фирмино торжествующе засмеялся и со словами: «А теперь эти черти подождут, пока Луис не вернется за ними», — направил лодку к другому берегу и сообщил:

— Мы в Игарапе-ассу. Отсюда до Тодос-ос-Сантос рукой подать.

Уже на суше они остановились у хижины; из дверей падал на землю освещенный прямоугольник.

— Здесь живет Шико.

Алберто не вошел. Он отдал Фирмино мешок и привалился, закрыв глаза, в полном изнеможении к первому попавшемуся стволу. Он чувствовал, что кто-то подошел к двери и смотрит на него, но не мог разлепить век.

Теперь Фирмино должен был тянуть его за руку, подбадривая:

— Уже близко… Осталось каких-нибудь полчаса… четверть часа… Вот мы уже и пришли… Вот и наша лачуга…

Алберто оставил свой гамак в чемодане на центральной усадьбе серингала, и Фирмино дал ему взамен старое полотнище. Сложенный вчетверо пиджак Алберто приспособил вместо подушки и, растянувшись без сил на жестком ложе, мгновенно уснул.

V

— Вставайте! Вставайте, молодой человек! Пора! — И Фирмино, склонившись над ним, легонько потряс его за руку.

Алберто сразу проснулся и стал протирать кулаками глаза, зевая во весь рот.

— А? Что такое?

— Пора на работу.

Алберто встал. Тело у него болело, голова была тяжелой, и ему ужасно хотелось спать. Какое-то мгновение он в растерянности озирался кругом.

Сквозь все четыре стены в лачугу проникали лучи света, и он стоял в скрестившихся лучах, словно персонаж какой-нибудь театральной аллегории.

— Если хотите умыться, вода там, снаружи.

Он вышел следом за Фирмино. Накануне вечером он ничего не успел разглядеть и теперь внимательно все осматривал. Лачуга возвышалась над землей примерно на полметра, и видны были сваи, на которых она стояла. Стены и пол — все было сделано из пашиубы — пальмы, которую надо уметь рубить, а не то топор скользит по ней, и все. Это дерево, если оставить на земле, раструхлявится за два месяца, но его предохраняет кора, которую не может пробить даже револьверная пуля.

Пашиубы крепились лианами к каркасу дома, поскольку в них не входили даже самые крепкие гвозди и в случае холодов не защитили бы от болезней всех его обитателей. Но здесь, в тропиках, тем, кто жил в таких лачугах, мог бы докучать только свет, проникавший во все щели, да и то для сборщиков каучука он был лишь сигналом побудки. Дерзкий свет проходил и сквозь крышу, крытую раскидистыми пальмовыми ветвями с листьями, уложенными в одном направлении, чтобы в дождливые дни вода могла стекать по ним до карниза.

Лачуга была разделена на две части: в одной, где спал Алберто, на полу под гамаками красовалась циновка и в углу стоял сундук. Вторая, более тесная, служила местом отдыха и приема гостей; здесь тоже на полу лежала циновка, два пустых ящика заменяли стулья, а на стене висели ружья. Она выходила на открытую веранду, где старая жестяная банка из-под керосина, вырезанная с одного бока и сверху, заменяла плиту, и на ней сейчас подогревался в кофейнике бодрящий напиток. Там виднелись также две закопченные кастрюли, несколько тарелок, соль, пакет с мукой и под потолком висела рыба пираруку, принесенная Фирмино накануне. Почти в самом конце веранды среди других, ранее не замеченных мелочей Алберто нашел жестянку с водой и таз, в который он, налив воды, сунул голову, чтобы освежиться.

Фирмино протянул ему чашку дымящегося кофе, а человек, уже спавший в гамаке, когда они появились здесь вчера, подошел к ним, чтобы вместе позавтракать.

— Это Агостиньо, он тоже работает здесь на тропе. А это сеу Алберто, который будет учиться собирать каучуковый сок.

Подошедший был низкого роста, с изрытым оспой лицом медного цвета и пышными усами над чувственным ртом. У него уже висело через плечо ружье; он был готов тронуться в путь, как только будет выпито кофе.

Алберто торопливо вытер руку, чтобы обменяться рукопожатием с Агостиньо, протягивавшим ему свою.

— Очень приятно…

Он не знал почему, но Фирмино был ему более симпатичен. А тот уже поторапливал:

— Идемте скорее, сеу Алберто! Идемте скорее! — И, взглянув на его ноги, добавил: — Вам нельзя идти в этих ботинках, вы их вконец испортите. Подождите, может, я подберу вам что-нибудь подходящее.

Фирмино вошел в лачугу, чтобы через минуту вернуться с грубыми башмаками из каучука, такими же, какие были на нем — деревянные колодки, облитые латексом, — единственное изделие, фабрикуемое здесь из добываемого богатства.

Алберто натянул их на ноги, благодарно улыбаясь:

— Прямо по ноге. Большое спасибо.

— Не надевайте пиджак. Зацепитесь за какую-нибудь колючку или за лист пальмы инажа, и сразу такая будет дыра, словно его ножом разрезали. Вот так-то лучше, пока у вас нет рабочей рубахи. И воротничок снимите и галстук, они вам только будут мешать, да и запаритесь вы…

Агостиньо уже вышел, и Алберто, покончив с одеванием, приготовился следовать за Фирмино.

Водрузив на голову шляпу из пальмовых листьев, мулат с ружьем пошел впереди, указывая дорогу. У порога Алберто на мгновение задержался. Никакого запора на двери хижины не было, только висела на шнурах циновка, чтобы дверь не оставалась ничем не прикрытой. Он улыбнулся: «Воровать у них, конечно, нечего; но все же, если бы здесь и вправду обретались индейцы, то уж наверняка дверь бы запирали».

— Пошли! Пошли, сеу Алберто!

Они стали спускаться, и через сотню метров поляна кончилась и они вошли в лес. Каучуковая тропа была не такой широкой, как вчерашняя дорога: почти незаметная тропинка, усеянная листьями и перерезанная корнями деревьев, она то вилась, то шла прямо, часто заставляя наклоняться, чтобы не задеть за ветви и лианы, и тянулась, тянулась, связывая таинством сельвы одну серингейру с другой. Порой заросли совсем смыкались над ней, и казалось, что они идут в какой-то заросшей лесом пещере.

Светало; по тот еле брезживший свет, разбудивший Фирмино, теперь, набрав силу, уже освещал вершины деревьев и быстро спускался, пронзая чащу ветвей и освещая воздушные залы, пустующие кое-где среди растительного буйства.

Однако среди старых стволов, где уже тянулись вверх свежезеленые шляпы деревьев-инфантов, свет замедлял свое продвижение к земле, словно застревая в густых ветвях, еще чернеющих одним сплошнымпятном.

Повсюду тысячами различных трелей звучал невидимый оркестр, то сливавшийся в едином ритме, то растекавшийся чуть слышной мелодией, которая почти не нарушала тишины, той особой тишины, поразившей Алберто еще накануне и сейчас еще более таинственной, оживленной и взволнованной.

Время от времени в нос ударял сильный запах листвы и деревьев, гнивших на влажной земле, обезумевшей от собственного изобилия. И подолгу можно было вдыхать пряный аромат каких-то неведомых цветов, аромат диковинный, бесценный, которым никогда не обладали затейливые флаконы французских духов.

Повсюду стволы и ветви вели между собой отчаянную борьбу, и трудно было найти даже клочок земли, который не был бы источником этой необычайно бурной жизни. Сельва господствовала над всем. Здесь было ее царство; его могущество и необозримость подавляли все и вся. Здесь человек, простой путник в лабиринте загадок, вручал свою жизнь властительнице-сельве. Любое живое существо терялось в ее растительном буйстве, и, чтобы хоть как-то выжить в этом враждебном окружении, ему приходилось облекаться в звериную шкуру. Одинокое дерево, которое в Европе высится среди поля или на берегу ручья, здесь лишалось своей прелести и романтического ореола и, появившись случайно на какой-нибудь прогалине, лицом к лицу со зловещими зарослями, словно бросало им вызов. Чудилось, что у сельвы, как у сказочных чудовищ, тысяча устрашающих глаз, следящих отовсюду. Она ничуть не походила на леса Старого Света, где дух ищет очарования, а тело прохлады на травяных коврах; сельва пугала своей загадочностью, колышущейся тайной, вечными тенями, рождавшими ужас и желание спастись бегством.

Пройдя по сельве хотя бы с километр, вы могли уже говорить, что видели все. Только вода, застывшая в озерах или текущая в реках и рукавах рек, разбивала сияющими просветами однообразие панорамы.

Утомительным было это невиданное растительное буйство, поглощавшее любую особь в глухой вечной яростной борьбе со всем инородным. Сельва поражала своей варварской красотой лишь в самом начале, и это первое, самое сильное впечатление никогда не забывалось и не повторялось. Земля в непрерывных родовых схватках, влажная, неправдоподобная в своем упорном созидании, ее зеленая грива, выпущенная наружу, — все это говорило о свободной жизни в девственном мире, еще не тронутом человеческими замыслами; но, увиденная изнутри, сельва наполняла душу мраком и заставляла думать о смерти. Только свет вынуждал чудовище менять свой облик, и, всегда угрюмая, сельва хоть ненадолго по веселела.

Иногда в просвете, словно в океане, обрамленном гирляндами лиан, неясно различался, как звезда ночью, большой цветущий купол — огромные изящные лепестки, здесь только желтые, а в сотне метров отсюда менявшие очертания и цвет. Какой могущественный дух, неведомый хозяин этих необитаемых пространств, почтит своим восхищением этот неожиданный апофеоз, вокруг которого кружат, переливаясь всеми цветами радуги, бесчисленные насекомые?

Около одной сапопемы Фирмино остановился и объявил:

— Вот здесь индейцы убили Фелисиано… Они спрятались тут в чаще, и когда парень проходил мимо…

— Так, значит, индейцы здесь и в самом деле существуют?

Мулат, не понимая, почему Алберто в этом сомневается, повернулся к нему, заглядывая в глаза. Поняв, что тот спрашивает всерьез, ответил:

— А вы что думали, я шутки шучу? Поглядите-ка вот сюда. Видите, кончик стрелы застрял. Это одна из тех, что в него не попала…

Пальцем Фирмино указывал на ствол, где черный конец стрелы вонзился на высоте двух метров от земли. Это был кусочек дерева, заостренный на конце, и на нем еще виднелось висящее волокно, которым конец стрелы прикрепляется к древку, определяющему направление ее полета.

— Видите? — И, заметив, что Алберто, пораженный, молчит, Фирмино добавил: — Потом я вам покажу там, в хижине, стрелы, которые мы вытащили из тела Фелисиано. Индейцы засели тут, и когда он проходил, раздался свист… Фелисиано уже видел педелей раньше согнутое дерево: такой знак индейцы оставляют, чтобы напугать серингейро. А бывает, они втыкают стрелу в землю прямо на тропе и присыпают ее сухими листьями, чтобы, не заметив, мы наткнулись на нее и погибли от яда. Фелисиано, видно, обернулся на свист, да не успел нажать на спусковой крючок. Индейцы выпустили в него целую тучу стрел; когда я его увидел, из него торчало столько перьев, словно ощипали целого попугая арара. Потом они отрезали Фелисиано голову и унесли ее.

— Зачем?

— Они всегда уносят головы убитых врагов, чтобы насадить ее на шест и плясать вокруг нее. Они устраивают празднество в честь победителя и похваляются своей храбростью. Но идем, идем, а то уже поздно. Завтра вы это увидите.

Через несколько шагов Фирмино снова остановился. Они оказались перед деревом с широким бордюром из ран и шрамов, настолько истерзанным, что кора его, неровная, сплошь из черных морщин, казалась искусственной.

Фирмино раздвинул кустарник и вытащил оттуда топорик, одно из немногих небольших по величине орудий, успешно применяемых в сельве.

— Это и есть серингейра?

— Она, она. Ах, да вы же еще не видели…

Он приподнялся на цыпочках и начал урок:

— Смотрите. Берется топорик и делается надрез вот так… Видите? Вот так, чтобы не ободрать кору и не причинить дереву вреда. Когда обдирается кора, надсмотрщики жалуются на вас сеу Жуке.

Он протянул руку к сухому кусту, на верхушке которого, срезанной специально, были нанизаны один на другой кверху дном пять жестяных сосудов. У них было круглое дно и наверху — отверстие, куда не влез бы кулак.

— Это чашки. Они прикрепляются к надрезу краями. Вот так… Нужно крепить аккуратно, чтобы жестянка сидела прочно, иначе чашка упадет и сок прольется. Понятно?

— Понятно, понятно.

Фирмино подрубил дерево в пяти различных местах, расположенных по окружности на одной высоте.

— На каждой серингейре крепится столько чашек, сколько положено по ее толщине. На такую здоровую, как вон та, невысокая, — видите, там, — можно повесить целых семь. А на такую вот, как эта, — пять или четыре, она слабая. Надрезы на дереве делают, начиная сверху, и, когда доходят до низа, возвращаются наверх; к тому времени дерево там уже отдохнет. Есть серингейро, которые, чтобы заработать, устраивают муту, но это запрещено.

— Что такое мута?

— Сейчас объясню. Делают такие вроде подмостки из сучьев и надрубают серингейру наверху высоко, около листвы. Поначалу дерево дает больше сока; но потом погибает.

Папоротники и кусты, до сих пор еще сохранявшие сумрак, в который была погружена земля, и чернеющие сплошным пятном, наконец обрели свой естественный зеленый цвет. Солнечный свет пронзил густоту леса и зажег теперь свои яркие лампы во всех потаенных уголках. И свет этот не был рассеянным, похожим на сверкающую пыль: солнечные лучи развешивали на деревьях драгоценные кольца и диадемы, и от их сияния веселели мрачные лики лесных принцесс. Становилось все жарче, и тишина делалась все более тревожной. Алберто уже несколько раз поглядывал на карабин за спиной у товарища.

— А где живут индейцы?

Он задал этот вопрос, когда Фирмино обрабатывал уже четвертую серингейру.

Разглядывая ладонь, которую он ушиб, крепя последнюю чашку, мулат удовлетворил боязливое любопытство товарища:

— Они живут в индейских поселках-табах, там, в глубине леса. Никто не может туда добраться, и никто не знает, где эти поселки находятся. Когда индейцы захватывают человека живьем, они уводят его с собой и никогда потом не отпускают на свободу. Рассказывают, что одному пленнику удалось бежать из табы через двадцать лет, но он был уже так стар, что, когда вернулся в серингал, никого из его товарищей там не было.

— Но как же они добираются сюда, если живут так далеко?

— Индейцы — ловкие бестии! Когда вода летом низкая, в табе остаются лишь старики и вождь племени, а остальные отправляются в дальние походы. По пути на берегах протоков они сооружают навесы из листьев пальмы-убим на четырех шестах и там спят и едят, пока не добираются до какого-нибудь селения. У их женщин и даже ребятишек за спиною тоже колчан со стрелами. Они большим пальцем ноги натягивают тетиву и пускают стрелы, пока кого-нибудь не прикончат… Порой с ними в поход отправляется сын вождя: он должен доказать свою храбрость, чтобы унаследовать отцовский шлем из перьев. Смотрите: вот здесь тропа поворачивает. Каждая тропа делает поворот и возвращается назад. В десять часов мы приходим сюда снова собирать из чашек каучуковый сок.

Он поставил на землю жестяное ведро, захваченное из дому, и пошел дальше.

— Вам тоже нужно обзавестись ружьем, сеу Алберто, когда вы будете ходить один. Здесь нельзя расхаживать безоружным. Если убить их предводителя, индейцы убегают. Три года назад убили одного индейца, но не вожака. Ох, и здоровый он был, — я таких сроду не встречал, — вдвое толще меня и красный, как перец. Они все очень сильные.

— И что же, они появляются здесь каждый год?

— Как когда. Бывает, что несколько лет о них ни слуху ни духу, а бывает, что и каждый год бесчинствуют. С тех пор как я здесь, они сюда уже трижды заявлялись: один раз в Тодос-ос-Саитос и дважды в Попуньяс. Они приходят за чьей-нибудь головой, чтобы плясать вокруг нее. — И рот Фирмино растянулся в улыбке, которая показалась Алберто трагической. — Когда нет головы взрослого человека, они уносят голову ребенка или собачью, кошачью, чья попадется. Поджигают хижину и сравнивают с землей поля маниоки и сахарного тростника. Они страшнее ягуаров. Мы для них смертельные враги.

— Но почему? Ты знаешь?

— Потому что все здесь кругом — их земля. Ведь до того, как ее захватили боливийцы, которые продали серингал сеу Жуке, она была исконной землей индейцев. Я здесь ни дня не задержусь: как выплачу задолженность, так сразу уеду в Рио-Машадо. Тут беспокойно… Я не трус, но от индейцев добра не жди…

— Но неужели их никогда не пытались приручить?

— Был тут один полковник — полковник Рондон или как его там, — улещал их граммофонами и зеркалами, да ничего не вышло. Они нас не оставят в покое, пока всех не перебьют. Я, коли встречу какого-нибудь индейца, тут же его прикончу! А то ты с ними по-хорошему, а они потом тебе голову отрежут, — нет, так не пойдет!

У Алберто голова горела и сердце билось неровными толчками. Ему все время чудилось, что он видит врага, выглядывающего из листвы, и у каждой сапопемы он был вынужден делать усилие, чтобы скрыть свой страх. «Что, если они там?»

Фирмино, как обычно, спокойный, не обращая внимания на страхи товарища, шел легким, уверенным шагом, останавливаясь там и тут, обходя каждую серингейру с топориком наготове и заменяя негодные чашки.

Вся сельва была сплошной фантастической и впечатляющей игрой теней и света. Солнце изливалось каскадами в любой просвет, низвергаясь вниз хаотическими стрелами, одевая в серебро стволы, ветви и листву и делая прозрачными темные уголки. По самой земле, расстилаясь, сияли большие полотнища света, над которыми тучами порхали разноцветные крылья. Повсюду солнечные лучи своей игрой создавали галереи, залы и склепы с причудливыми колоннами и куполами; в другие часы дня, когда лес в густом сумраке казался сплошным и совершенно непроходимым, эти миражи исчезали. Освещенный солнцем лес уже не внушал ужаса, утрачивая в эти мягкие предвечерние часы свою мрачную таинственность.

Вдруг Фирмино застыл на месте, подав знак идущему сзади Алберто, и, сдернув с плеча ружье, прицелился. Раздался выстрел.

Алберто побледнел, в глазах у него потемнело, и земля ушла из-под ног. К его ужасу, мулат, едва рассеялся редкий дым, побежал вперед, оставив Алберто застывшим на месте. Тот хотел было броситься за ним, хоть и понимал, что глупо с голыми руками лезть на врага, но ноги его не слушались и сам он был словно во сне.

Пройдя метров тридцать, Фирмино остановился и принялся осматривать тропу, кусты и вглядываться в заросли. Действовал он с таким хладнокровием, что мужество вернулось к испуганному Алберто.

— Удрал! Пошли! — раздался крик Фирмино.

Алберто нагнал его, стараясь скрыть свой испуг.

— Кто там был?

— Тапир. Должно быть, пуля в него попала, но следов крови не видно. Огромный, с бычка ростом.

— Их едят?

— Еще как! У них лучшее мясо в Амазонии. Некоторым, правда, нравится больше морская свинка пака и котиа^[33]. Но, по мне, нет ничего лучше тапира и оленя. Видите, какой у меня на ноге шрам. Все из-за тапира. Я поставил на него западню: тапир, когда отправляется добывать себе пищу — плоды с дерева или корешки, какие в земле, он всегда идет одним и тем же путем. Укрепил я ружье в расщепленном дереве и привязал бечевку от спускового крючка к другому дереву, чтобы как пойдет тапир между деревьями, так пуля и попала бы ему прямо в сердце. Но тапир в ту ночь не явился, а я на другое утро пришел посмотреть, лежит ли он там. Да не запомнил как следует, где поставил западню, и задел ногой за бечевку. Пум! Пуля и вырвала у меня из ноги кусок мяса…

Они пошли дальше. Алберто, которому очень хотелось поскорее дойти до конца тропы, старался определить, где она поворачивает, как ему говорил Фирмино. Но тропа все тянулась и тянулась среди одинаковых зарослей, временами изгибаясь, но не делая явного поворота обратно.

Словно почувствовав нетерпение товарища, мулат обернулся и спросил:

— Вы небось есть хотите?

— Я…

— Коли проголодались, можно забежать домой поесть рыбы. А коли нет, мы соберем сначала сок, а потом пойдем домой.

— Как хочешь. Можно собрать сок… Но разве наша лачуга недалеко?

— Совсем рядом. Здесь тропа кончается.

Алберто удивился. Он и не заметил, как они повернули. В самом деле, на земле стояло ведро, оставленное Фирмино. Они уже проходили тут, но он не узнал бы этого места, если б товарищ не сказал ему. «Да, пришлось бы мне идти одному, наверняка б заблудился…» Но тут же невольная радость уменьшила отчаяние, которое до сих пор владело им: «Больше полпути прошли, осталось немного…»

Фирмино нагнулся, взял ведро и снова пошел по тропе, по которой они только что прошли. Возле первой серингейры он преподал Алберто вторую часть урока:

— Смотрите, сеу Алберто. Чашка снимается так… Когда она высоко, снимайте осторожней, а то сок прольется вам на нос… Потом вылейте сок в ведро. Смотрите: нужно засунуть палец внутрь — вот так — и провести им по дну, чтобы собрать весь сок. Когда чашки освободятся, их укладывают одну в другую и надевают вверх дном на эту жердь, как они здесь и были, когда мы пришли на работу, Понятно?

— Понял, да. Спасибо.

— Вы посмотрите, как я буду делать, потом и сами научитесь. Собирать сок легко. Трудней делать надрезы, не обдирая кору.

— А ты, Фирмино, быстро этому научился?

— Я-то, да недели за две… Я уж не помню точно.

— Давно ты здесь?

— Шесть лет. Когда я прибыл в серингал, каучук продавали по десять — двенадцать мильрейсов.

— Тогда, верно, многие разбогатели…

— Его продавали по двенадцать мильрейсов, но столько получал сеу Жука; нам-то он платил всего пять-шесть мильрейсов. И все-таки были сборщики, которые не только расплатились с долгом хозяину, но даже скопили кое-что. Правда, немного… Несколько бумажек, чтобы прокутить в Сеаре, а потом вернуться обратно. Но с тех пор цена на каучук все снижается и снижается… Теперь за него дают не больше пяти мильрейсов, а нам сеу Жука платит половину. А кроме того, никто толком не знает, говорят, что он стоит пять, в Манаусе, верно, платят по семь-восемь. С таких заработков разве скопишь что… Я все время в долгу. И расплатиться нет возможности. Сеу Алипио, когда в Сеаре вербовал нас сюда, так он расписывал, что, мол, человек не успеет приехать, глядишь — уже разбогател. Я и поверил этим вракам, а теперь вот работаю-работаю и до сих пор еще не расплатился за свой проезд. Заманят сюда, а здесь уже больше ничего не обещают, все товары продают втридорога, чтобы серингейро не мог погасить долг и остался бы на всю жизнь в этих дьявольских зарослях. Но я, как только расплачусь, уеду в Машадо или Жамари. Не потому, что боюсь индейцев, — от смерти все равно никуда не скроешься, — но здесь-то уже ничего не добьешься. Тропа на один-полтора галлона — что на ней заработаешь? В Машадо еще добывают три-четыре галлона и можно сделать два-три круга каучука в неделю. Все боятся тамошней лихорадки, а я нисколько не боюсь. Помирать так помирать. А не помру… так вернусь в Сеару. Вот как вспомню о родных местах, сразу словно комок в горле…

— У тебя там семья?

— Была, была. Мать у меня померла в прошлом году. Ах, боже мой, как я плакал! Сам не думал, что я, мужчина, и могу так плакать! Лежал, уткнувшись лицом в гамак, чтобы Фелисиано и Агостиньо не видели.

Он вздохнул, собрал сок со следующей серингейры и продолжал:

— Я очень ее любил! Хорошая она была старуха, ничего другого не скажешь — хорошая. А что горше всего, — у меня всегда звучат в ушах слова, что она мне сказала, когда я сюда уезжал: «Сын мой, не увижу я тебя больше до Судного дня!» Словно все наперед угадала, бедная… Совесть меня мучает, что за все время не послал я старухе ни тостана. А что я мог послать? С тех пор как приехал в серингал, я денег и в глаза не видел… Брат у меня еще был… Даже не знаю, жив или помер. Он тоже хотел сюда приехать, да я ему написал, чтоб не приезжал, что дела здесь плохие. А он мне не поверил и все-таки завербовался в Акре, его туда тоже сманил один из таких краснобаев, — их много рыщет по сертанам, все болтают о здешних богатствах и все врут. Пока здесь добьется достатка… Ох! А иные и до самой смерти не могут ничего добиться. Осторожней, сеу Алберто, с колючками. Они, проклятые, прокалывают башмаки насквозь, и намучаешься, пока освободишься.

Алберто обошел препятствие, и Фирмино замолк. Они переходили молча от серингейры к серингейре. После долгого молчания Алберто спросил:

— Еще много осталось?

Оторвавшись от своих дум, мулат огляделся:

— Нет, не много. Меньше половины, — и снова замолчал.

Он шел и шел, ведро блестело у него возле колена, он, казалось, был далеко отсюда, затерявшись в никому не ведомом лабиринте. Потом, как бы решившись высказать вслух свои тайные мысли, заговорил:

— У меня там еще была любимая девушка… Не красавица, но когда любишь, то не замечаешь, красива она или уродлива. Я и сюда-то завербовался больше всего из-за любви к ней. Думал заработать здесь, чтоб жениться. Но она меня быстро забыла, и два года назад брат мне написал, что она вышла там замуж за одного подлеца. Я был взбешен и решил: когда вернусь, всажу ей нож прямо в живот. А потом остыл. Ведь она оказалась права… Я так и не вернулся, и дожидайся она меня, так и по сей день сидела бы в девках. Кто знает, вернусь я или нет… Хотелось бы вернуться. А потом хоть бы и умереть. С каждым, кто уезжает из сертана и долго не может заработать на обратный путь, случается одно и то же. Коли он женат и оставил трех детей, то найдет пятерых… Коли оставил невесту, то может искать другую, его невеста давно уже замужем…

— Везде одно и то же, — сказал в утешение ему Алберто.

— А у вас что, жена в Португалии?

— У меня? Ну что ты! Нет. Ни жены, ни невесты. Одна только мать. Но знаю, что повсюду так.

— Мне вас жаль, сеу Алберто. Серингал не для белого человека. Вы тоже приехали сюда, чтоб разбогатеть?

— Нет, нет! — запротестовал Алберто. Он чувствовал себя униженным, неловко одетым, вот так, в брюках и рубашке, без галстука, без воротничка, без пиджака и без жилета, — лучше бы уж на нем был грубый рабочий костюм, как на Фирмино.

— Тогда какого же дьявола, сеу Алберто, вас занесло сюда?

— Так уж вышло…

Мулат не продолжал своих расспросов. И его скромность, свидетельствовавшая о природной деликатности, вызвала у Алберто желание все ему рассказать.

Пока он говорил, с упоением вспоминая не только хорошее, но и плохое, ему казалось, что время шло быстрее и дорога не была так утомительна.

Когда они вернулись в Тодос-ос-Сантос, Фирмино сказал:

— Теперь пойдем туда, где окуривают.

Это было тут же, за плантацией сахарного тростника. Все происходило под соломенной крышей хижины, которую как будто кто-то сорвал и положил на землю. С каждой стороны было по углу, в одном из них — вход для рабочих-серингейро. Поначалу, войдя, Алберто ничего не видел из-за дыма и испугался, что сейчас задохнется. Постепенно он, однако, различил Агостиньо, сидевшего на ящике, причем у ног его стоял бойан, — накануне Алберто как раз все гадал, что это такое. Он напоминал собой лишенную трубки воронку или металлический рупор, из которого выходили густые клубы дыма. В нем тлели пальмовые косточки, разгораясь от притока воздуха, поступавшего через отверстие в нижней части. И как только появлялось пламя, в верхнее отверстие засыпались новые косточки: для окуривания сока нужен был не огонь, а дым. Рядом опирался краями на четыре подпорки цинковый таз, на дне которого белел латекс. Агостиньо не торопясь брал его лопаткой, которую держал в руке, и поливал жидкостью, после чего подносил лопатку к дымящемуся отверстию. Сок под воздействием дыма высыхал и быстро менял цвет. Из белоснежного он становился коричневым, густел и начинал тянуться. Время от времени на лопатке, которая одевалась во все более толстый слой каучука, образовывался пузырь, но ловкий палец серингейро раздавливал его, выпуская воздух.

Пока браво наблюдал за этой новой работой, Фирмино растапливал свой бойан.

— Может, вы отдохнуть хотите, так подите в хижину, я тоже туда приду. А этому вы обучитесь в любой день.

— Спасибо за заботу. Я пойду. А как же потом снимают каучук с этой лопатки?

— Когда круг делается большим, его разрезают вот здесь ножом и снимают, вытаскивая лопатку через разрез. Потом я вам все покажу.

Алберто вышел на воздух. Голова у него кружилась и ноги подкашивались. Он дотащился до хижины, набрал в пригоршни воды и вылил себе на голову. Потом надел воротничок, повязал галстук, долго завязывал узел, на ощупь, поскольку зеркала не было, надел пиджак и присел у порога хижины. В таком виде он чувствовал себя увереннее.

Фирмино, подойдя, воскликнул:

— Уй! Сеу Алберто отправляется на бал?

— При чем тут бал?

— Поберегите свой костюм, сеу Алберто! Лучше наденьте мою блузу, пока я не схожу в Игарапе-ассу за вашими вещами. Она не новая, но чистая.

Алберто, растроганный столь неожиданной заботливостью, рассыпался в благодарностях, а мулат вошел в дом, и немного погодя до Алберто донесся запах жареной рыбы.

— Заходите, каша сварилась.

Они уселись вдвоем на крытой веранде, а затем к ним присоединился и Агостиньо. Чашка была наполнена маниоковой кашей, а сверху лежал кусок жареной пираруку, напомнившей Алберто треску, которую он ел у себя на родине. К каждому кусочку рыбы, отправляемому в рот, Фирмино добавлял красный перец, при этом он сетовал на неудачу, которая постигла его утром:

— Эх, убил бы я тапира, зубам хватило бы работы на целых два дня! Вкуснотища!

Покончив с завтраком, он объявил:

— Теперь, сеу Алберто, я схожу в Игарапе-ассу за вашими вещами.

— Я пойду с тобой…

— Зачем? Коли мне будет не под силу донести на себе, то возьму быка или лошадь. А вы и так похожи на мертвеца, вырытого из могилы… Идите, идите, прилягте, получите вы свои вещи.

«Замечательный парень этот Фирмино!» И Алберто смотрел, как тот уходил, высокий, длинноногий, привычный ко всем козням сельвы. Широкополая шляпа из пальмовых листьев, похожая на зонтик, раскрытый над курчавой головой, подвернутые до колен брюки, резиновые башмаки — весь этот наряд придавал ему карикатурный облик комического персонажа, с карабином на плече развлекающего невидимых зрителей. «Но какой хороший парень!.. Какой великолепный парень!..» — думал Алберто. И снова уселся у порога, положив ноги на ступеньки. Усталый, он устремил взор на окрестности, которые еще не разглядел толком.

Домишко стоял среди зарослей на небольшой лужайке, пространством не более ста квадратных метров. К хижине примыкал навес из пашиубы, под навесом, в старом ящике, Алберто заметил цветущее нежными цветами растение. Должно быть, его вырастила душевная потребность Фирмино, так как Агостиньо не был похож на человека, который бы стал заниматься цветочками. Дальше была крошечная плантация сахарного тростника, чтоб иногда полакомиться сахаристым соком, и еще дальше — фута четыре сладкого маниока: все это выращивалось, чтоб немного подкормиться, — при такой тяжелой работе охотников обрабатывать землю не находилось. В кустах был вырыт небольшой колодец, где Агостиньо сейчас принимал душ, поливая себе воду на голову из кувшина.

Больше здесь не было ничего. Кругом одна сельва с ее сумрачной жизнью охватывала все своим удушающим кольцом. Ее тяжелое присутствие давило, она словно все время стояла на страже, угрожая, внушая страх. Глаза, уставая от этой зеленой стены, обращались к небу в поисках простора и красоты.

Рассеянно думая то об одном, то о другом, Алберто вспомнил о своем чемодане, бумагах, книгах, одежде и прочих вещах, принадлежавших ему лично, — единственном, что могло порадовать его в теперешней жизни.

В этой жизни господствовала сельва. Она окружала Алберто, торжественная, хранившая свою тысячелетнюю тайну, привлекая его и мучая, надвигаясь на него все ближе и ближе, по мере того как солнце опускалось к горизонту.

И чему тут удивляться: конечно, индейцам ничего не стоит, спрятавшись, наблюдать за каждым движением обитателей хижины… «Боже мой, неужели мне суждено остаться здесь надолго?»

VI

По прошествии положенных двух недель Алипио, Балбино и Каэтано обычно объезжали все поселки и лесные тропы, чтобы узнать, как освоилась на местах новая партия браво.

И Фирмино удивлялся, что уже истекло две недели, а ни один из них еще не побывал в Тодос-ос-Сантос: пусть даже они понимали, что новичок-португалец еще не освоился и проверять его рано, но ведь был еще он сам и Агостиньо, а уж за ними-то, как и за всеми другими сборщиками, следили неусыпно.

— Но если ты даже не работаешь, им-то какое дело? — спросил Алберто.

Мулат рассмеялся над его наивностью:

— Какое им дело? Эх, сеу Алберто, сразу видно, что вы и впрямь браво! Ты слышал, Агостиньо? Какое им дело, если мы не работаем? Да ведь коли мы не работаем, сеу Жука продает каучука меньше и в карман ему попадает меньше, а наш долг ему растет. Понятно? Потому, чтобы мы не залеживались в гамаках, сеу Каэтано, сеу Алипио или сеу Балбино и появляются здесь, когда их не ждут, и коли увидят, что мы лежим, вытянув ноги, то наговорят такого — обидней не придумаешь, а потом еще нажалуются сеу Жуке.

— А что он может вам сделать?

— Что он может сделать? А вот пойдем мы в воскресенье в барак за едой и выпивкой и окажется, что сеу Жука нам ничего не продаст, да еще обзовет мошенниками. А здесь, коли ославят тебя мошенником, так работай хоть всю жизнь, от этой славы не избавишься. Хуже всего, когда нас лихорадка трясет и, как на грех, нагрянет сеу Алипио или сеу Каэтано. Они никогда не верят, что болеешь, и говорят, что просто все мы лодыри. Не знаю, как это они не появились здесь до сих пор… Видно, сеу Жука пропьянствовал эти две недели…

В глазах Алберто возник вопрос, и Фирмино пояснил:

— Сеу Жука, когда здесь нет его жены и детей, проводит все вечера за игрой в соло^[34] и выпивкой, — вина у него отменные. Пьет он запоем много дней, и, пока не перестанет пить, его служащие должны торчать там, участвуя в игре и попойках…

Однако в тот же вечер, едва они закончили окуривание, послышался конский топот, и вскоре из-за тростниковой заросли показался Балбино. Никогда Алберто не видел у него такого замкнутого и сурового выражения лица. Он обратился к Фирмино:

— Добрый вечер. Ну, как дела?

— Помаленьку, сеу Балбино. А вы, сеньор, надеюсь, в добром здравии?

— Как этот браво?

— Он всю неделю обрабатывает тропу — ту, что прежде была у Фелисиано. А я ждал вашего распоряжения, чтоб мне пойти снова работать на свою тропу…

— Ну, и как он?

— Да неплохо управляется и деревья надрубать научился. Вы пойдете посмотреть, сеу Балбино?

— Взгляну, взгляну. — И с начальственным видом он, не сказав больше ни слова, удалился по направлению к тропе.

— Возможно, Алберто, завтра вы уже отправитесь туда один… — предположил Фирмино.

— Ну что ж. Но без ружья…

— Да, верно. Ружье вам нужно… Скажите сеу Балбино, он ведь может прислать вам из Игарапе-ассу.

— Оно дорогое?

— Еще какое дорогое! Пятьсот мильрейсов, если не больше. Подержанное, конечно, подешевле. Но подержанное можно купить, только когда помрет какой-нибудь сборщик.

Они шли через двор, где была привязана кобыла, на которой приехал Балбино, и мулат, подойдя к ней, стал ласково гладить ее по спине. Кожа лошади задрожала под его рукой, и, повернув голову, она косила глазом на того, кто ее гладил, потом снова принялась щипать траву.

Придя домой, Алберто с Фирмино занялись ужином: Фирмино подстрелил котиу, и нужно было ее выпотрошить.

Вдруг Алберто увидел, что за тростниковой зарослью происходит что-то непонятное: там стояла лошадь Балбино, а возле нее забравшийся на ящик Агостиньо с расстегнутыми брюками.

Алберто не мог поверить, что все это он видит на самом деле. Уж не сошел ли Агостиньо с ума? Широко раскрытыми глазами, он остолбенев, глядел на происходящее.

— Фирмино! Фирмино… Смотри… — прошептал он.

Мулат расхохотался и крикнул Агостиньо:

— Эй, ты, ишь приспособился!

Алберто, потрясенный, воззрился теперь на Фирмино: неужели они все трое рехнулись?

Фирмино наконец заметил его изумление:

— Женщин-то нет… Как тут быть человеку?

— Но это ужасно! Ужасно!

— И вы, сеу Алберто, в один прекрасный день тоже набросите лассо на корову или кобылу…

— Не смей мне это говорить! Чтобы я… Да никогда…: Я запрещаю тебе говорить мне такие вещи, слышишь?

— Погодите, погодите… И ваш час придет…

Еле удерживаясь, чтобы не ударить Фирмино по лицу, Алберто бросился из-под навеса в комнату и упал на свой гамак, стараясь смирить бушевавшее в нем негодование.: «Нет женщин… Свиньи! Негодяи!» Как прежде, на пароходной палубе, он снова почувствовал себя бесконечно далеким от этих людей, которые заставили возродиться в нем угасшее было инстинктивное отвращение. Он терзался, сжимая кулаки так, что ногти вонзались в ладони, и на долгие минуты замирал в отчаянии при мысли, что не может бежать отсюда, бросив все и освободившись от этого кошмара.

Внезапно его удивила тишина в хижине. Ни шагов, ни стука ножей или мисок — ничего.

Заподозрив, что туда пошел и Фирмино, Алберто вскочил и выбежал под навес. Фирмино, однако, нигде не было видно. В кастрюле кипела вода, вынося на поверхность куски котии.

Алберто вернулся в лачугу и снова растянулся в гамаке. Немного погодя он услышал, как сначала вошел Агостиньо, а потом Фирмино. Фирмино позвал его ужинать. Алберто не пошел. Нет, нет, ему не хочется есть. Его и в самом деле тошнило при одной мысли о руках, которые готовили еду.

— Вы что, больны, сеу Алберто?

Силуэт Фирмино вырисовывался у его гамака сквозь сетку от москитов.

Алберто задержал на нем взгляд: не смеется ли он над ним? Потом сухо ответил:

— Нет, я не болен. Но ничего не хочу.

— Смотрите, а то ведь бывает, что так начинается лихорадка… — Он говорил столь душевно, по-братски, что Алберто был сбит с толку. «Хороший он или плохой, этот человек, который только что был так отвратителен, а теперь ведет себя жалостливо и преданно, словно собака»?

— Не хочется. Я не болен, нет. Оставь меня одного.

Но тут снаружи послышался голос Балбино, звавший его. Алберто поспешно вскочил и подбежал к двери, чтобы не заставлять себя ждать. Увидев Алберто, надсмотрщик обратился к шедшему сзади Фирмино:

— Ты что позволяешь этому человеку портить все деревья?

— Я…

— Его работа никуда не годится! Разве так надсекают деревья? А ведь у него было время выучиться! Эти португальские торгаши там, в городе, когда обхаживают нас, бессовестно прикидываются эдакими тихонями, лишь бы мы их взяли сюда. А потом бездельничают и норовят нам же напакостить: ни дать ни взять змеи сурукуку.

Алберто побледнел от нестерпимого желания накинуться на обидчика. Но Балбино, спрятавшись за лошадь, с притворной естественностью скинул с плеча ружье, положил его поперек седла и продолжал:

— Но еще ни одному наглецу и мошеннику не удалось сесть мне на шею! Я скоро вернусь и проверю, как дальше пойдет дело. Сколько мороки от этих скотов: уверят вас, что, мол, всё они умеют, а потом перепортят все деревья, словно нарочно. Смотри за ним, Фирмино, понял? Ну, до скорой встречи…

Он подхватил ружье, сунул ногу в стремя, и, вскочив на лошадь, уехал с видом человека, которому нечего бояться мести.

Оцепенев от несправедливости, Алберто остался стоять как вкопанный, опершись плечом о косяк: взгляд его был прикован к полу, а в голове было пусто и мысли теряли последовательность и логику. Потом какое-то насекомое принялось ползать по тому участку террасы, которую охватывал его взор, и Алберто казалось, что своими бесчисленными ножками оно ползает по самым его зрачкам.

— Видали, каков! Гонору-то, гонору сколько, а ведь все они ничем не лучше нас. Хотел бы я посмотреть, как бы он сам делал насечки на деревьях, будь он, подобно вам, новичком, — заговорил Фирмино, нарушив затянувшееся молчание.

Алберто очнулся от своего оцепенения:

— Я все понимаю… Он хочет мне отомстить и делает это самым подлым образом…

— А, значит, это неспроста он на вас взъелся? То-то мне показалось, что за его словами что-то кроется… А с чего это он?

Агостиньо также подошел, любопытствуя, и, когда Алберто рассказал свою историю, оба они согласились, что это черт знает что — не пустить людей на берег, словно арестантов!

— Хуже всего то, что теперь вы от него хлебнете: нипочем он не оставит вас в покое…

— Посмотрим… Пропадать из-за какого-то… — пробормотал Алберто, самолюбие которого при воспоминании о перенесенных унижениях страдало еще больше, чем прежде.

Снова наступило молчание. Фирмино, прислонившись к стене, чистил ногти иголкой от пашиубы. Агостиньо, сидя на ящике, дымил сигаретой.

Потом Фирмино сказал веселым тоном:

— Ладно. Поедем порыбачим! Хотите с нами, сеу Алберто?

— А куда?

— На игапо^[35]. Поставим перемет, глядишь, и поймаем хоть несколько каскудо^[36].

Алберто согласился. Ему необходимо было прогнать терзавшие его мысли, как-то отвлечься, успокоиться.

Фирмино принес с веранды перемет, повесил через плечо карабин и под конец застегнул пояс с прицепленным к нему ножом.

— Ну что, пойдем?

Они вышли, и вскоре, через какие-нибудь полдюжины шагов по лесу, перед ними возникло игапо, застывшее, полное миазмов, страшное. Сначала показался проток между деревьями, среди которых одни были уже отмечены половодьем, а другие, задыхаясь в объятьях ползучих растений, ждали своего смертного часа в этой трясине, на чьей мертвой глади покоилась, как бы приглашая к поездке, маленькая лодка. Дальше вода, в колдовстве света выглядевшая то черной, то мутно-зеленоватой, расширяла свое ложе, разливаясь по лесу, пока не терялась из вида. Она пришла сюда в зимнее половодье, затопив почти всю сельву, и когда во время тропической летней жары уровень реки опустился, вода здесь осталась плененной. В своем мрачном покое она питала полчища москитов, делавших жизнь человека невыносимой, и переваривала ветви, сухие листья и другие гниющие останки таинственного леса. От болезненного и медленного застаивания вода приобретала мертвенную окраску. И в сельве было множество подобных пленных рек — извилистых, пересекавшихся между собой, больших водных борозд, до конца которых редко доходил серингейро, привычный и равнодушный ко всем чудесам Амазонии.

Казалось, тут не может водиться никого, кроме доисторических чудовищ, но Фирмино, сев в лодку, сделанную из старого ствола с выдолбленной серединой, заверил Алберто, что здесь отлично ловится тамбаки и другая вкусная рыба.

Сидя с веслом на корме, служившим ему одновременно рулем, мулат направлял лодку по диковинной дороге. Едва они обогнули группу деревьев, к изумлению Алберто, перед ними открылась бесконечная галерея, и столь густым был нависший над ними балдахин из ветвей, что казалось, они плыли по подземной реке, предназначенной для лодки Харона. С обеих сторон тянулись беспорядочно расположенные стволы различной высоты и толщины, словно разновеликие колонны под плотным зеленым куполом. С ветвей и лиан, переплетающихся вверху в таком порыве к жизни, что он казался скорее тайным стремлением ко взаимному уничтожению, спускались фантастической завесой длинные нити и причудливые корневища цвета молотого кофе. Стоячая вода придавала здесь сельве иное освещение, в котором преобладали черный, желтый и коричневый тона, и украшала растительными сталактитами проложенный половодьем коридор.

Время от времени Фирмино, смотревший вперед зорким и настороженным взглядом, поворачивал направо или налево, уклоняясь от выступавшего сука, на котором извивались громадные змеи или скрывались ядовитые осы и муравьи: невыносимую боль от их укусов Алберто уже испытал.

Там, где заросли стали гуще, а поверхность воды чище, Фирмино остановил лодку. Он взял один из плодов, захваченных им для приманки, и бросил его в реку.

Несильный всплеск отозвался эхом куда более звучным, чем это было бы при падении гораздо большего предмета в широкую и свободную в своем течении реку. И плод еще не успел погрузиться в воду, как Алберто увидел, что на ее поверхности с быстротою молнии замелькали прожорливые пасти рыб.

— Здесь самое место! Будем ставить перемет.

Переметом служил тонкий белый шнур, к которому были прикреплены другие, поменьше, и на каждом — крючок с насаженным на нем семенем катауари^[37]. Концы основного шнура они привязали к двум деревьям, и он протянулся легкой дугой по поверхности воды, а его щупальца опустились в глубину. И Фирмино снова принялся грести, продвигаясь все дальше и дальше.

— Вы, сеу Алберто, еще ничего не видели; вот там, где водятся каскудо и траиры, там есть чему подивиться.

Полчаса хорошей гребли («Пригнитесь, сеу Алберто, а то как бы сук не выколол вам глаза»), — и лодка уткнулась носом в берег с влажной, бурой, устланной листьями землей.

— Это здесь?

— Да, да. Через пять минут будем на месте.

Они зашагали по листве, и она зашуршала под их ногами, тревожа заросли. Вдруг Фирмино остановился, приложив палец к губам:

— Тс! Теперь потихоньку… — И затем: — Смотрите, смотрите!

Сквозь щель, открывшуюся в сельве, они увидали небольшую лужайку — черная болотистая земля, и на ней длинноногие птицы с ярким оперением. Среди пых Алберто разглядел белоснежную изящную цаплю, грустного жабуру, задумчивого магуари, словно снятого с какого-нибудь восточного храма, и еще великое множество других птиц, которых только необыкновенная память опознала бы среды этого бесконечного разнообразия. Одни, уже насытившиеся и ленивые, дремали на солнце, спрятав одну ногу под крыло и зарывшись клювом в бархат груди. Другие, пестрея ярким оперением, изгибали длинную шею, протягивая ее к земле, и клевали то здесь, то там, при этом круглые глаза их поблескивали в поисках чего-нибудь съестного. То и дело распахнутые до предела крылья какой-нибудь птицы после медленного полета над лужайкой, переливаясь всеми цветами радуги, складывались. Виднелись там и черные стервятники урубу, почуявшие запах падали; у них была голая шея и голова наглых пожирателей трупов.

Показывая на стройных птиц, поражавших невиданной красотой, Фирмино спросил, прицеливаясь из ружья:

— Хотите, подстрелю одну?

— Их едят?

— Совсем не ради этого я хотел потратить патрон…

— Тогда не убивай. — Алберто, ломая ветки, двинулся вперед.

Почувствовав его приближение, хитрые урубу первыми взмыли в воздух, и сразу поднялись все остальные птицы, нарушив тишину шумом взлета.

Пейзаж преобразился. То, что издали казалось таким прекрасным, словно излучавшая свет раковина или заключенное в раму живописное полотно, вблизи оборачивалось мерзким гниением и грязью.

Вода, забытая здесь схлынувшим половодьем, как и вода игапо, образовала озерко, которое дало жизнь множеству существ. Поначалу оно радовало сельву, подставляя солнцу свое гладкое, сверкающее лицо. В то время смелые утки прилетали сюда поплавать, а ягуары приводили на водопой своих детенышей. В жирном настое, изобилующем невидимой для простого глаза пищей — всевозможными бактериями, пленники озерка не чувствовали себя в тюрьме и жили, размножаясь вовсю, не обращая внимания на подступавшие со всех сторон берега. Однако в разгаре лета солнце стало припекать сильнее, и от недавней метровой глубины осталось всего две пяди. Озерко высыхало, и его узники начали погибать. Вода почернела, от нее шло зловоние на всю окрестность, и уже ни ягуары, ни паки, ни олени не приходили сюда на водопой. Поверхность воды блестела теперь от чешуи гибнущей рыбы, и урубу вычерчивали в небе зловещие круги. Все здесь загнивало и бродило, дно, обнажаясь, уже открывало глазам затянутые илом ветви, полуистлевшие листья и скелеты ранее погибших обитателей озерка. Казалось, жизнь не в силах устоять против воцарившейся здесь смерти. Но нет. Безумная жажда жизнетворчества, приводящая к вопиющим несуразностям, противоречащая всем теориям ботаников и зоологов, заставляла сельву плодить живые существа даже в этой гнили. И они кишели теперь в трясине, в которую превратилась плененная вода. И не черви, нет. Траиры, каскудо и акара — болотные рыбы, черные, с твердой, похожей на панцирь чешуей и с хвостом, который не ведал дальних плаваний и с удовольствием плескался в темной трясине. Здесь же извивались, прокладывая себе путь в илистой грязи, пугливые пуракэ с маслянистой, скользкой, как у европейского угря, кожей.

Шестом с заостренным концом мулат загарпунил одну рыбину и отбросил ее в сторону.

— Не трогайте ее, сеу Алберто!

— Почему?

— Увидите…

Он снял рубаху и обернул ею ручку ножа, который вонзил в спину пуракэ.

— Теперь дотроньтесь вот здесь… Но только одним пальцем. — Он указывал на осадку ножа, выглядывавшую из черенка.

Алберто дотронулся и тут же отскочил от сильного удара электричеством.

Фирмино улыбнулся и объяснил:

— Это такая рыба… Коли у человека слабое сердце и он дотронется до нее под водой, то может на тот светотправиться…

Потом, голый по пояс, с обтянутыми смуглой кожей ребрами, он вытянул длинные руки и погрузил их в болото.

— Осторожно! — крикнул ему Алберто.

— Ничего. На этой стороне пуракэ не водятся.

Вместе с илом Фирмино вытащил двух каскудо, отчаянно бившихся у него в руках.

— А их едят?

— Еще как! И вам небось придется по вкусу… Когда очистишь от чешуи, у нее мясо желтое, как маниоковая мука, отличное!

Наполнив мешок, Фирмино вытер руки листьями и снова натянул рубаху.

— Пошли?

Теперь слабые солнечные лучи и бледное сияние луны освещали им путь. Все вокруг приобретало неясные очертания, и стволы казались толще из-за густой тени, поднимавшейся от корней до вершин. Сельва погружалась в бурый сумрак, и чудилось, что каждое дерево вот-вот протянет навстречу трепещущие руки и миллионы уст закричат, что близок конец света.

Но когда Алберто и Фирмино дошли до лодки, луна уже мягко золотила листву деревьев. Лодка скользила медленно: в лунную ночь легко было врезаться в дерево, приняв его за тень, или сесть на мель, спутав лунные блики с поблескивающей водой. Все это походило на чудесное видение, на фантастический склеп, в котором наша мечта хранит, наслаждаясь и восхищаясь ими, уже не существующие в мире сокровища.

Черная вода превратилась в золотую дорогу, и ветви рисовали на ней удивительные рисунки. Лунный свет проникал сквозь заснувшую листву и, рассыпая то здесь, то там свое сияние, казалось, увешивал изящными драгоценностями стволы и ветви. Время от времени его поток прорывался между плотно стоящими деревьями и соединял игапо с небом, четко обозначая истинную высоту сельвы. Вокруг освещенного зеркала тени становились прозрачными, а черная вода возле берегов, чудилось, скрывала бездонную глубину. И бесконечный, бесконечный ослепительный мираж леса, озаренного волшебным светом. Впереди не было видно реки; взгляд упирался в большие деревья, выхваченные лунным светом, и на них словно кончался путь. Но нет. Лодка разворачивалась, сельва снова расступалась перед ними, и все повторялось сначала.

И безмолвие… Повелительное безмолвие — огромный рот, открывшийся, чтобы испустить панический вопль, и оставшийся немым, оцепеневшим от ужаса навеки. Если бы Фирмино перестал грести, игапо показалось бы фантастическим кладбищем сирен и тритонов.

Алберто и Фирмино тоже молчали.

Вдруг Алберто спросил:

— Значит, тут нет женщин?

Мулат ответил со смиренным видом, явно желая оправдать увиденную ими отвратительную сцену:

— Нету, нету… Для тех, у кого задолженность, для тех нету…

— Почему?

— Потому что сеу Жука не хочет.

— Ну и ну!

— Ведь это сеу Жука выписывает браво из Сеары и платит за их проезд и питание в пути. Если бы браво приезжали с женами и детишками, они обходились бы ему очень дорого. Потом, когда у сборщика тут жена, он меньше работает на хозяина. Станет охотиться, ловить рыбу, выращивать маниоку и будет добывать каучук, только чтоб купить полосатой материи на рубаху или литр кашасы. А сеу Жуке это невыгодно. Сеу Жуке нужен одинокий серингейро, который бы много работал в надежде выплатить долг и поехать повидать жену или жениться там, в Сеаре.

— А, теперь понимаю.

— Беда! Бывает, появляется тут женщина, так она — жена какого-нибудь серингейро, который выплатил долг и выписал жену с разрешения сеу Жуки. Эти женщины держат себя строго, а иначе муж тут же всадит одну пулю в нее, а другую в наглеца. Здесь это так. Появись здесь одинокая женщина, мы бы все перебили друг друга из-за нее. Но с чего она появится… Какая одинокая женщина наберется смелости приехать в такую глушь? В Лагиньо когда-то умер Жоан Фернандес, старый серингейро, у которого здесь осталась жена. Вдове было за семьдесят, и она не захотела жить с другим и отказывала тем, кто стучался в ее дверь… И вот однажды все серингейро из Лагиньо, поняв, что добром от нее ничего не добьешься, схватили старуху, утащили в лес, а там известно что… Когда они ее бросили, она была уже мертва: первый же из насильников сдавил ей шею, чтоб она не брыкалась.

— Какие подлецы!

— Все они сейчас в тюрьме, в Умайте. Но вы не говорите так, молодой человек… Вы не знаете, что это такое. Поначалу, когда человек сделает дурное, он сам себе противен… А потом!..

— Значит, и в Умайте нет женщин?

— Говорят, есть одна негритянка да одна мулатка. А у других есть хозяева. Но кто туда поедет? Те, кто выплатил долг, еще могут отважиться, но у них есть жены и им не нужно. А другие не едут, потому как сеу Жука опасается, что они не вернутся, и не позволяет им ездить. Однажды двое сеаренцев взяли лодку и отправились туда. Поскольку денег у них не было, они захватили круг каучука и продали его какому-то бродячему торговцу. Но сеу Жука сразу про все дознался и обратился к властям, чтобы их арестовали: они, мол, украли у него лодку.

— А потом?

— Две недели просидели в тюрьме. Их там сильно избили, все зубы выбили, а потом привезли обратно в серингал. Каждый день сеу Балбино с ружьем вел их на работу, и работали они задаром: сеу Жука не продавал им даже горсти муки. А теперь я боюсь, как бы Агостиньо не натворил чего-нибудь…

— Агостиньо?

— Он без ума от одной девчонки — дочери Лоуренсо. Лоуренсо — это тот старый кабокло, что живет на берегу Игарапе-ассу. Девке всего девять лет, а Агостиньо хочет жениться на ней. Ходил свататься к отцу, да кабокло отказал — никогда, мол, свет такого не видывал. Агостиньо ходит повесив нос и может натворить делов…

— Он что, говорил тебе что-нибудь?

— Нет, но я по его глазам вижу… А потом… Ну, вот и приехали!

Он подвел лодку к залитому лунным светом дереву, сунул руку в воду и вытащил оттуда шнур перемета, который дрожал и сотрясался, движимый скрытой силой.

— Э! Да мы пойдем ко дну с такой прорвой тамбаки!

Фирмино осторожно выбирал лески западни, и на каждом крючке отчаянно билась большая серебристая рыба. Алберто, сравнивая ее с рыбой родных морей, не переставал изумляться, что в стоячей воде болота возможны такие формы жизни.

— А что, в игапо водится и какая-нибудь другая рыба?

— Водится, но тамбаки — самая вкусная.

Лодка снова двинулась в путь, на ее узком дне чешуйчатая груда тамбаки высилась серебряным сокровищем. Рыбу, которая еще билась, Фирмино успокаивал ударом ножа по голове. И в лунном свете на сверкающем серебре кровь искрилась, как рубиновая нить.

Безмолвие вдруг нарушил протяжный, повторяющийся рев, — он встревожил тишину и разнесся по всему болоту; зверь явно находился неподалеку. Земля содрогнулась, словно это ревел вулкан.

От неожиданности Алберто вскочил на ноги, и лодка сильно закачалась.

— Это ягуар?

Фирмино улыбнулся, чрезвычайно довольный:

— Э, сеу Алберто, так вы пустите нас ко дну! Нет, это не ягуар, не бойтесь. Это жаба-бык прочищает горло…

Рассказав Алберто, что это за жаба, мулат принялся энергично действовать веслом: было уже слишком поздно разгуливать по игапо.

Сухие волокна и водоросли, зацепившись за прибрежные растения, висели золотыми косами, точно развешанные сильфидами. Чувствовалось, что гений ночи горд созданием этой ни с чем не сравнимой пещерной галереи, полной смертельного ужаса и сладострастия. Околдованному ночной сельвой Алберто виделось, как серебряные чешуйки мало-помалу удлиняются и невидимые руки лепят из них стройное женское тело. И теперь лодка везла уснувшую женщину, которую нежно покрывала прозрачная вуаль…

Золотистый свет перемежался тенью, тысячами зеркал сверкала река: в мертвой воде и среди ветвей возникали сказочные миражи… Лунный свет лился на листву и стволы, как бы заполняя собой колодец, называемый лесом, в котором луна могла рассмотреть свое круглое лицо.

Алберто хотелось, чтобы Фирмино запел. Но нет. Мулат молча греб, греб и греб — будто зрелище околдовало и его. Только жаба-бык, теперь уже издалека, оглашала своим ревом освещенную луною сельву.

— Мы уже близко.

Несколько сильных взмахов весла — и старая лодка воткнулась в берег, так что Алберто едва не вылетел из нее.

Фирмино срезал жердь, нанизал на нее за жабры рыбу и повесил мешок.

— Вы положите этот конец себе на плечо, а другой я положу себе.

Идя друг за другом («Нагрузились, что твой осел, сеу Алберто»), они быстро добрались до хижины.

Агостиньо уже улегся спать, оставив запоздавшим остатки обеда.

— Эта котиа еще до сих пор прыгает у меня внутри. Вы ешьте. А я пока выпотрошу рыбу.

Алберто поел и хотел помочь чистить тамбаки, но Фирмино решительно этому воспротивился:

— Не надо. Вы не умеете. Ложитесь, я сам управлюсь.

И поскольку Алберто настаивал, он прибавил:

— Не упрямьтесь, сеу Алберто! С вашими-то докторскими руками!.. Давайте-ка лучше ложитесь спать, вам надо отдохнуть! — И уже другим тоном: — Раз сеу Балбино ничего не приказал, мы завтра пойдем вместе обрабатывать вашу тропу. А после я отправлюсь на свою, и вам придется самому собирать сок со своих деревьев, но сеу Балбино не должен ничего знать. Тогда он не сможет сказать, что я, мол, вас не учу, как надо работать, или что из-за вас бездельничаю.

— Но ведь так, Фирмино, ты будешь работать за двоих?

— Ничего! Что толку препираться с этой мордой, похожей на спелый женипапо^[38]. Когда я вас оставлю на тропе одного, я дам вам свое ружье.

— Спасибо, не надо. Ты отдашь мне ружье, а сам останешься безоружным…

— Не думайте вы об этом! Коли человеку суждено умереть, ружье ему не поможет. А потом, я скорее вас удеру от индейцев.

— Нет, я не хочу.

— Что значит не хочу! Мне поручили вас живым, и, пока я в силах, я не позволю вам умереть.

Алберто даже вздрогнул: так ему захотелось расцеловать грубую оболочку этой простой и благородной души.

— Спасибо, Фирмино. — И в голосе его послышались слезы.

VII

Будучи твердо уверен, что привезенный иностранец станет теперь вечным укором Балбино, его более удачливого товарища, Каэтано, стряхнув с себя накопившуюся за день работы усталость, поспешил в Тодос-ос-Сантос.

Он был низкорослым, вследствие смешения крови, его толстые короткие ноги едва охватывали брюхо лошади, которую он пришпоривал на каждом шагу, стремясь поскорее доехать и найти подтверждение своим подозрениям, — и тогда уж его сладостная и долгожданная месть не замедлит осуществиться.

Он выехал из Лагиньо, едва забрезжил рассвет, и проехал Попуньяс и Жанаиру, пролетев с быстротою стрелы много миль и встревожив лес топотом своего гнедого коня.

Серингейро, которых он заставал в бараках, униженно просили простить их и тут же отправлялись на работу, боясь, как бы он не вернулся снова.

Но нет. Он думал только о том, чтобы скорее доехать. Возле его сапог, привлеченные ранами на лошадином брюхе от его шпор, летали назойливые мухи. Но он и сам был словно пришпорен удачей Балбино, который съездил в Сеару за хозяйский счет, да еще не далее как накануне позволил себе всякие насмешки в адрес Каэтано, тут же переданные ему Биндой, желавшим доказать свою преданность.

В Игарапе-ассу он, даже не сходя с лошади, едва поднес ко рту чашку кофе, которую ему подал Назарио, самый процветающий из торговцев в серингале. И сразу же помчался дальше («Большое спасибо, пум; до свидания») — он хотел в тот же день вернуться, чтобы дать отчет хозяину о том многом или малом, что ему удалось бы разузнать.

Утро уже было в разгаре, и свет сиял во всех уголках сельвы, когда Каэтано на всем скаку остановил лошадь в Тодос-ос-Сантос, со взмыленными боками и густой пеной на поводьях; проворно соскочив на землю, он внимательным взором окинул все вокруг.

Никого! Ни единой души! Солнце стояло уже высоко, и серингейро должны были в этот час приступить ко второму обходу, собирая драгоценный латекс. Каэтано, подойдя к хижине, приоткрыл циновку, служившую дверью, но хижина была пуста и казалась необитаемой. Каэтано вытащил большой нож и, выбрав одну из дынь, зревших возле тростниковых зарослей, разрезал ее, взял ломоть и, лакомясь, направился по тропе Алберто.

Первую серингейру он обследовал не спеша, стремясь обнаружить нанесенный ей вред, но надрезы на ней были сделаны по правилам, хотя и выдавали неопытную и не слишком уверенную в себе руку. Когда же он дошел до пятой серингейры, глаза его загорелись торжеством. Ранивший ее топорик не обладал твердостью удара; здесь он скользнул, там свернул в сторону, отрубая куски коры и обнажая живую древесину. И дальше то же самое: одно дерево попорчено, другое нет; а вот четыре подряд покалечены, потом еще три, а там еще целых двадцать… Дело пахло керосином, и это вызывало у Каэтано довольную улыбку.

Он сразу понял, что не стоит искать других доказательств вины Алберто. Решив вернуться обратно, Каэтано вскочил на гнедого и снова вскачь, вскачь — до Игарапе-ассу. Там кум выбежал из дверей, предлагая закусить и выпить, но Каэтано промчался во весь опор, на ходу, знаками, извиняясь и благодаря. Он спешился у озера, направил лошадь в воду, похлопав ее по крупу, и, сев в лодку, быстро переправился на другую сторону. Выйдя на берег, он даже не дал лошади обсохнуть; вскочил на нее и снова понесся в неистовом галопе, будто хотел прийти первым к невидимой цели. Насмешки Балбино, переданные ему Биндой, жалили, словно змеи, отравляя его своим ядом.

Смеркалось, когда гнедой весь в мыле остановился у тамаринда, на серебристом ковре из чешуи, возле пня, на котором чистили рыбу.

Каэтано снял с коня уздечку, отпустив его на волю, и сразу же поспешил в большой барак. Жуки там не было.

— Он в загоне, смотрит, как лечат скот, — сказал ему подошедший повар.

Была суббота, и наемники сельвы, закончив рабочую неделю, уже тянулись к поселку, неся за спиною мешок для продуктов и на плече нанизанный на палку круг каучука, собранного за неделю.

Опасаясь, как бы не появился Балбино и не помешал ему, Каэтано, покинув веранду, прошел через кухню и пересек двор, где росли кротоны со спелыми плодами, похожими на свежие июньские вишни, и мангейры, заполнившие сухими листьями старый заброшенный пруд. Распугал кур и индюшек, проходя мимо птичника, где они выращивались на потребу Жуки Тристана, и, дойдя до развесистых таперебазейро, открыл калитку, ведущую на скотный двор.

Просторная четырехугольная площадка с влажной и чистой землей была огорожена со всех сторон длинными бревнами, положенными горизонтально между парами других, вкопанных в землю вертикально. Здесь, кое-где скучившись, давя друг друга и всюду стараясь уклониться от лассо, которым Алешандрино орудовал с ловкостью пастуха гаушо, находилось около двухсот коров и быков, не считая телят, укрывшихся между ног испуганных родителей. Веревка захватывала предательской петлей ногу животного, и, потеряв одну из точек опоры, оно смирялось, терпя болезненную процедуру. Если животное все же проявляло непокорность, Алешандрино валил его с ног. И рана оказывалась на виду. Ведь здесь, в сельве, любая царапина, любая крохотная кровоточащая ссадина спустя несколько дней, зараженная мухами и другими насекомыми, превращалась в глубокую язву, где копошились трупные черви. Иногда вся рана была забита ими, и ее поверхность напоминала пчелиные соты. Живая плоть раздиралась другими живыми существами, проникавшими в нее невидимо, словно кроты; они причиняли ей боль и разрушали ее, и скот тощал в безропотном унынии. И у людей раны, если их не прижигали ляписом, тоже нередко становились обиталищем отвратительных тварей. В этих краях, враждебных человеку, многие страдали от жиревшего внутри, под кожей, на большом пальце ноги белого червя, который жил там как ни в чем не бывало.

Алешандрино насыпал в маленький таз ртути в порошке и вылил в нее банку креолина^[39]. Тщательно размешав полученную кашицу, он, беря ее ножом, смазывал раны у коров и быков, пока все обнаженное мясо не покрывалось лечебной смесью.

Жука руководил лечением: скотина не должна болеть, он всегда за этим следил. Каэтано, подойдя, громко его приветствовал.

— Ну, как там?.. А теперь вон ту, пеструю, Алешандрино.

Стемнело, и лечебные процедуры на скотном дворе закончились. Только тогда Каэтано, забывший о ранах, которые он сам нанес гнедому, удостоился внимания хозяина.

Со скотного двора они возвращались вместе. Жука Тристан обкусывал кончик сигары, прежде чем закурить; Каэтано, вытянув руки по швам, обдумывал, с чего начать. Наконец он нашелся:

— Я ездил сегодня в Лагиньо, Попуньяс, Жанаиру и Тодос-ос-Сантос посмотреть, как работают браво…

— И что же?

— Все в порядке. Они уже освоились. Все, кроме одного, — того, который в Тодос-ос-Сантос. С ним прямо беда. Если он и дальше будет так продолжать, то деревьям не выдержать, и месяца через три они все засохнут. Каждое из них изуродовано так, что злость берет!

— Кто такой?

— Да тот португалец, которого Балбино привез из Пара.

— А, знаю.

— Не понимаю, зачем Балбино притащил такого кретина. Он портит всю тропу. Я бы хотел, чтобы вы, сеу Жука, взглянули сами! Когда там работал Фелисиано, там добывали не меньше двух галлонов…

— И что же ты ему сказал?

— Я сам ему ничего не стал говорить. Хотел, чтоб сначала вы меня выслушали. Все, что потрачено на этого чужака, — зря выброшенные деньги. Непонятно, как Балбино дал себя так одурачить. Я бы на его месте такого не привез…

Жука Тристан, ступив ногой на первую ступеньку лестницы, задержался:

— Безобразие! Я тоже не верю, что эти чужаки, эти торгаши способны добывать каучук. Завтра я с ним поговорю. Безобразие! Тебе, Каэтано, я поручаю наблюдать за ним. Каждую неделю будешь ездить в Тодос-ос-Сантос. Понятно?

* * *

На следующий день, в воскресенье, все отдыхали и получали продукты, и, когда Алберто и Фирмино дошли до главного барака, галерея уже была полна серингейро. Лица у них были всех цветов и оттенков, они различались ростом и телосложением, и похожими их делали лишь полосатые рубахи и штаны неизменного синего цвета. Они дожидались, пока Жука Тристан сядет за конторку, а Бинда отправится на склад, чтобы выдать им продовольствие. Алберто многих из них знал еще по пароходу, все они были звеньями одной цепи, той, что сковывала их здесь всех вместе. И все же он по-прежнему вызывал у них насмешки и злые шутки. Он чувствовал, что они презирают его, приравнивая к сирийцам и евреям, которые тайком разъезжали из порта в порт и обменивали мелочной товар на каучук, за что хозяева серингалов их жестоко преследовали, опасаясь конкуренции.

Однако, когда сборщики услышали, что в этот день будут выдаваться выписки из расчетных книг, они сразу забыли про иностранца. У Жуки Тристана было заведено в начале и в конце сезона снабжать серингейро выпиской из счетов за сделанные ими покупки и за сданный каучук. Все подсчитывалось, а затем вычиталось оно из другого, и в итоге почти всегда получался долг, который редко погашался. Но новички, еще питавшие надежду на лучшие дни, очень интересовались этими выписками — каждый мечтал о скором возвращении к семье.

Они строили догадки, должны ли они и сколько, когда по галерее прошел в контору высокий человек лет пятидесяти с лишним, с уже поседевшими усами и шевелюрой — первый белый, которого Алберто увидел в серингале. Он был в домашних туфлях и полосатой, расстегнутой у горла пижаме, позволявшей видеть черные волосы на груди. При его появлении все серингейро с почтением сияли шляпы.

— Кто это?

— Бухгалтер, он всегда здесь остается за управляющего, когда сеу Жука уезжает в Пара, — сообщил Фирмино.

Бинда уже открыл дверь склада, дав доступ возбужденным серингейро. Там перед прилавком находились большие весы, на них каждый, когда наступала его очередь, клал каучук, добытый за неделю.

Жука устроился за конторкой, слушая Бинду, который размеренно выкрикивал:

— Мануэл да Коста из Попуньяса — двенадцать кило чистого каучука и три второсортного…

Записывая, Жука повторял:

— …и три второсортного.

— Белизарио до Риашан из Лагиньо, девять чистого и четыре второсортного…

Потом происходила обычная сцена. Жука смотрел в упор на серингейро и восклицал, сдвинув брови:

— Два литра кашасы? Ни одного не получишь! Почему у тебя столько второсортного каучука, а чистого совсем мало?

— Да сок свертывается, а почему — не знаю…

— Свертывается потому, что ты не проявляешь старания! Получай пол-литра и учти: будешь так и дальше работать, не видать тебе выпивки ни капли! Взгляни на свой счет! Конто и восемьсот мильрейсов. Что же ты еще хочешь?

И другому:

— Пять литров муки? Будешь есть столько муки, у тебя раздует живот, как у детей, которые едят землю с голодухи. Пока не наберешься совести и не погасишь задолженность… Забирай.

— Только два литра, хозяин? Я ведь так с голоду помру…

— А мое какое дело? Ты-то с голоду не помрешь, а вот я свои деньги потеряю!

Видя, что хозяин рассердился, мулат застыл, оскалив рот в идиотской улыбке, всячески желая показать свое раскаяние и покорность.

Но все эти парии всегда были на редкость единодушны, когда дело доходило до кашасы. За глоток водки, единственной отрады в их беспросветной жизни, они были готовы обойти пешком всю сельву и отдать все, что добывалось ими за многие недели работы. Однако те, кто почти погасил свой долг и у кого вскоре предвиделись на счету накопления, пользовались у Жуки большим доверием, они делились кашасой с менее удачливыми, и к понедельнику ни у кого не оставалось водки даже на донышке бутылки. И до следующего воскресенья вся неделя протекала в нетерпеливом ожидании, неделя, черная, как вода в затопленном лесу, долгие дни, полные удушливой горечи, когда рот требовал выпивки, помогающей забыть страдания. Воскресная выпивка была для них факелом в ночи, и он должен был светить каждому на этих темных тропах, где все они предоставлены самим себе…

Когда Алберто подошел к конторке вместе с Фирмино, Жука Тристан смерил его взглядом и закричал:

— Ты мне портишь тропу! Если у тебя нет сноровки надрубать деревья или ты не хочешь работать как следует, так не приезжал бы сюда, никто здесь в тебе не нуждался! Неужели ты, португалец, глупее этих деревенских парней? Я одно тебе скажу: если будешь продолжать губить деревья, я тебе не продам больше ни литра муки!

— Так я же не по злой воле, сеньор Жука… — пробормотал Алберто, сдерживаясь и призывая себя к спокойствию, которого у него не было. — Я думаю, через несколько дней… Здесь ума не требуется, все зависит от практики… Кора серингейры очень обманчива. Топорик соскальзывает, когда меньше всего ожидаешь…

— Это все болтовня! Почему же другие браво уже научились? Ведь ты начал в одно время с ними?

— Они более привычны к такой работе… Мне, иностранцу…

— А я должен терпеть убыток! Фирмино, ты будешь ходить с ним по его тропе еще три дня, понятно?

— Да, хозяин.

— Если и через три дня не научишься, я тебе уже сказал… И, изменив тон: — Посмотрим! Вот твой счет. Что ты хочешь?

— Я бы хотел три литра муки…

— Три литра муки…

— Кило рыбы пираруку…

— Кило пираруку…

— Полкило сахара…

— Сахара…

— И я б хотел еще ружье…

Жука Тристан перестал записывать.

— Ружье? У тебя совесть есть, или ты что, смеешься надо мной? Ружье! Да ты знаешь, сколько оно стоит?

— Но… Индейцы… В Тодос-ос-Сантос, как вам известно…

— Какие там еще индейцы! Серингейро, который не добывает одного круга каучука в неделю, да еще портит деревья, — ему, видите ли, еще понадобилось ружье!

Видя, что дело оборачивается круто, Фирмино стал дергать Алберто за рубаху. Жука Тристан продолжал:

— Индейцы не приходят в поселок зимой. А до следующего лета еще очень далеко. Сейчас река только начинает разливаться. Работай, работай, после поговорим. Возьми вот. — И он сунул ему в руку записку на продукты, которые тот у него просил.

Фирмино, схватив взволнованного Алберто за руку, поскорее вывел его наружу, уступив свою очередь другому серингейро.

— Подождите меня здесь. Не следует перечить сеу Жуке. Он больше не даст и не спустит с нас глаз. Вы могли и этого не получить. А ружье я вам дам свое.

Алберто прислонился к ограде веранды, потрясенный, растерянный, в глазах у него стояли слезы.

Вокруг них серингейро обсуждали свои счета, которые Бинда им прочитывал, уныло вздыхая или высчитывая, сколько им понадобится еще времени, чтобы погасить долг. «Если бы хоть каучук поднялся в цене!» — «Какое там! Больше не поднимется!» — «Поднимется! Клянусь, что поднимется».

А в лавке повторился недавний диалог. Жука Тристан отказывался дать ружье новичку из Попуньяса.

Алберто услышал слова, которые вывели его из оцепенения:

— Я приехал сюда не за тем, чтоб лишиться жизни, сеу Жука!

— А я не за тем, чтоб лишиться своих денег. Уходи, убирайся с моих глаз!

Серингейро вышел на галерею с налитыми кровью глазами и трясущимися от злости губами и начал изливаться товарищам в жалобах:

— Хозяин не хочет продать мне ружье… Ему-то что, сюда ведь индейцы не доберутся…

— Мне тоже не продал!

— И мне!

— Но коли меня прикончат, он больше потеряет. Все, что за мной числится…

Все рассмеялись. Обозленный серингейро тоже смеялся. Они были люди покорные, легко со всем смирялись и сейчас были озабочены только своими счетами.

Алберто, вспомнив, что и у него есть счет, развернул бумагу. Там были записаны расходы по переезду из Сеары в Пара того завербованного, который сбежал в Белене: стоимость его билета на «Жусто Шермоне» и сколько уплачено за его топорик, таз, чашки, глиняный горшок, полосатую материю — все.

— Конто и шестьсот сорок…

Фирмино появился снова и заторопил Алберто:

— Пошли! Пошли!

На складе они получили продовольствие, спросили про письма и, услышав ответ Винды: «Нет, нет письма для тебя», — отошли от прилавка.

Серингейро уже обо всем забыли, и на улице шла оживленная беседа. Бутылки переходили из рук в руки, а столбы навеса служили укрытием, за которым бутылка с кашасой тайком опрокидывалась в истомленные, ненасытные рты. Среди смакующих маячила высокая тощая фигура негра Тиаго: старику то тут, то там давали глотнуть те, кто не держал на него зла.

Один Фирмино, потягивая свою порцию, не обнаруживал большего веселья, чем в предыдущие дни.

— Ну что, пошли, сеу Алберто?

— Как хочешь.

Они спустились с холма. Мулат мрачнел все больше. Кашаса повергала его в тоску и уныние.

— Сейчас увидите, как мы тут веселимся… Уж какое веселье, когда женщин раз-два и обчелся! Но все-таки развлечение, — проговорил Фирмино, когда они выходили из барака, и снова замолчал. На вопросы Алберто он отвечал, но не поддерживал разговора, как будто тяжесть мешка за спиной лишала его дара речи. Он шел впереди не спеша: вечерника начнется еще не скоро, не раньше, чем птицы бакурау сядут в траву, и торопиться было некуда.

Позади слышались шаги серингейро, также направлявшихся на вечеринку в дом Лоуренсо, единственный соблазн ночной сельвы.

— И на всех серингалах так, Фирмино?

— Вы про что спрашиваете?

— Ну вот так, как здесь… С такими хозяевами, как сеу Жука…

— Похуже хозяин или получше, серингалы все одинаковы. В одном добывают больше каучука — в Жамари, Машадо и вроде бы в Акре, — в другом меньше… А так все одно и то же.

Он снова замолчал. Но Алберто не унимался. Молчание мулата вызывало у него желание говорить.

— Сеу Жука тоже объезжает поселки?

— Случается…

— Но я думаю, мою работу он не видел. Это Балбино ему насплетничал. Может, я еще не надрубаю по всем правилам, но деревья я не гублю… Если бы сеу Жука сам приехал и поглядел, он отнесся бы иначе…

— Все это чушь, сеу Алберто. Было бы еще хуже! В прошлом году, до того как убили Фелисиано, сеу Жука побывал в Тодос-ос-Сантос…

— И что же?

— Фелисиано маялся животом, а хозяин сказал, что он лодырь. И в воскресенье не продал ему ничего из продуктов.

В лесу вырастали тени. Солнце заходило, гасло его пышное сияние, и все громче отдавались эхом голоса шедших позади серингейро. Тоскливое молчание Фирмино наконец заразило и Алберто.

Если бы его мать узнала, каково ему здесь! Он отчетливо представил себе ее, старенькую, сморщенную, согбенную годами, всегда одетую в траур; как она верила в него, как страстно желала увидеть его «сеньором доктором», как о том мечтал его покойный отец, и она сама так надеялась, что сын вернет их семье утраченный блеск.

Здесь, в сумерках сельвы, в его ушах снова зазвучал далекий голос, который он столько раз слышал, когда еще учился в университете: «Тебе осталось учиться всего три года… Тебе осталось всего два года…»

Небо потемнело и земля уже оделась в траур, когда они подошли к бараку Лоуренсо. Он был единственным жильем на многокилометровых берегах озера Лаго-ассу, которое темнело в сумерках. Посередине озера виднелся маленький островок, заросший бамбуком и пальмами, куда было бы приятно приплыть на лодке на нежное любовное свидание. По огромной водной поверхности свободно плавали виктории-регии с раскинутыми по воде листьями, образующими широкие окружности, — они были похожи на короны, упавшие с головы далекого бога.

По ночам над озером повисала легкая воздушная пелена, и его теплое дыхание, казалось, было губительно для призраков, являвшихся украсть созвездия тропиков — сказочные, мерцающие сокровища, отражавшиеся в воде. Днем озеро сияло вороненой сталью, сверкающим стеклом. Оно открывало обширное, отливавшее серебром и радугой пространство, вдали затянутое прозрачной дымкой, сквозь которую слабо просвечивала зелень берегов.

Лоуренсо был единственным обитателем этой большой лесной поляны. Как все аборигены, он жил обособленно, и в серингале его положение было привилегированным. Из всего рабочего населения серингала он один не занимался добычей каучука. Эту давнюю привилегию его раса завоевала апатичностью и отсутствием честолюбия. Для них весь мир сводился к одному бараку, одной женщине, одному гарпуну и одной лодке; они сострадательно улыбались при виде легионов, прибывавших из Сеары, Мараньяна и даже из Пернамбуко осваивать девственную сельву и переживать все превратности судьбы, все мучения ради того, чтобы заработать немного денег.

Кабокло видел, как эти голодные люди овладевали, полные силы и желания, его землей, не заботясь о его судьбе, словно все это принадлежало им по праву или получено ими в дар. Но время шло, и те, что еще вчера были полны энергии, сегодня изнемогали от истощения; те, кто прибыл сюда с видом победителей, оказывались побежденными, и на одного вернувшегося домой приходились сотни других, что оставались в сельве навсегда, — нищие, больные лихорадкой, порабощенные долгами или мертвые. Сельва не прощала тем, кто пытался проникнуть в ее тайну, но в ней легко жилось этому смуглому человеку с гладкими черными волосами, который родился, уже отрекшись от всего, и довольствовался скудным существованием, равнодушно взирая на лежащие перед ним сказочные богатства.

Когда Сантос Меркадо, полный честолюбивых стремлений, высадился в Бени, чтобы завладеть порожистой частью реки Мадейры с ее великолепным водопадом. Теотонио и основать там Параизо, предки Лоуренсо уже жили на островке, лежащем поблизости от противоположного берега реки.

Боливиец выбрал место для поселка, приказал выкорчевать не меньше километра леса и с людьми, завербованными далеко отсюда, принялся разрабатывать каучуковую жилу. Известно было, что на другом берегу обитали две четы кабокло с детьми, но они были сами по себе, отделенные водной преградой от новых властителей. Летом они бросали в землю ради забавы немного табачных семян и, когда вырастали широкие листья, срезали их и свертывали из них сигары либо подвешивали пучками, а потом крошили. Все остальное для жизни давали им реки и озера, лодка и гарпун. Сантос Меркадо не знал, много ли кабокло живет в окрестностях, и так, в неведении, и вернулся в Боливию, после того как разбогател и продал свой серингал Сисино Монтейро. Настал, однако, день, когда островок начал размываться рекой. Потоком смыло два дерева, а назавтра метров пять земли; воды, меняя направление, уносили все и уже угрожали хижинам, когда отец Лоуренсо, сев в лодку, пересек реку и впервые высадился в Параизо, чтобы попросить гостеприимства у Сисино Монтейро.

Никакой беды не случилось. Напротив, все извлекли для себя пользу: с этого дня пираруку, которую кабокло раньше возили менять на соль, муку и кашасу в Умайту, стала обмениваться на месте. Отец Лоуренсо обосновался на большом озере, а его сосед направился в Попуньяс. Лоуренсо лишился отца уже в царствование Жуки Тристана и женился на одной из девушек, живших когда-то на исчезнувшем острове.

Широкое лицо Лоуренсо с длинными усами и блестящими волосами, развевающимися на ветру, было не лишено привлекательности. Обычно, когда ему удавалось поймать на острогу огромную пираруку или неисчислимое множество рыбы-быка, как это случилось на сей раз, он устраивал шумный, веселый праздник, разгоняя печаль отчаявшихся людей и приобретая в обмен на угощенье какую-нибудь безделушку для своей единственной дочери, на которую была обращена вся его нежность.

Когда Фирмино представил ему Алберто, он улыбнулся смиренно и заискивающе, явно не понимая, почему этот белый и говорящий так непохоже на всех остальных человек очутился здесь вместе с другими серингейро.

В хижине пол из пашиубы не был достаточно ровным, чтобы на нем можно было танцевать, и Лоуренсо соорудил широкую крытую веранду с глинобитным полом, на который он положил столько сил, сколько еще ни разу не затрачивал в жизни. Стоявшие вокруг старые ящики и небольшие деревянные колоды служили для сидения. Под потолком висел фонарь, он раскачивался при малейшем дуновении ветра и давал тусклый свет, едва позволявший различать друг друга и бросавший на всех дрожащие тени. Тени сливали одежду, тела и ноги в одно темное пятно, и только зубы и глаза негров ярко блестели. Было душно.

Собралось уже немало народа, и то и дело прибывали новые гости. У берега скапливалось все больше лодок, а многие приходили пешком.

Кабокло, который всегда, в любой день и час, был готов угостить чашкой кофе любого, кто зайдет в его хижину, переходил от одного к другому, приветствуя гостей. Всем здесь было хорошо. Воскресная кашаса, поглощенная по дороге, и предложенная хозяином кукурузная водка, гордость Лоуренсо, унаследовавшего от родителей боливийский секрет брожения кукурузы, всех развеселили, повсюду слышались громкие, возбужденные голоса.

Педро Суруби уселся, и гармонь его застонала в полумраке.

— Давайте, ребята! Протрясемся хорошенько перед ужином! — воодушевлял всех кабокло.

Но никто не выходил танцевать. Мужчины стояли стеной вокруг веранды с сигаретами в зубах, наблюдая. Женщины сидели, придумывая, о чем поговорить, и делая вид, что они и не помышляют о танцах. Таков был традиционный ритуал всех вечеринок. Первую польку никогда не танцевали. Педро Суруби прервал вдруг игру, выплюнул окурок и принялся сворачивать другую сигарету. Сразу воцарилась унылая тишина. Какая-то девчонка появилась в дверях хижины и замерла, прислонившись к косяку, чтобы не нарушить общее молчание.

Чувствуя на себе все взгляды и потому нарочно неторопливо, Педро Суруби закурил новую сигарету и, снова взявшись за гармонь, заиграл новую польку.

— Ну что же вы, ребята? — И Лоуренсо подал пример, выйдя танцевать с негритянкой Виторией.

За ним пошли и другие, и, когда не хватило женщин, мужчины стали танцевать друг с другом. Их силуэты, изуродованные рассеянным светом фонаря, расплываясь, двигались в полумраке, и отчетливо вырисовывались только лица с влажными от похоти губами.

Алберто понимал, что Фирмино не танцует, чтобы не бросать его здесь одного.

— Почему ты не идешь танцевать?

— Потом… Еще натанцуюсь. А вы, сеу Алберто, не танцуете?

— Нет. Но ты иди. Мне здесь хорошо. Нечего из-за меня скучать.

— Потом… Потом…

Когда гармонь замолкла и дамы уселись на свои места, Алберто стал считать: «Одна, две, три, четыре, пять…» — и, обращаясь к Фирмино:

— Ты мне сказал, что в серингале совсем нет женщин, а тут целых пять…

— Они все тут и есть! Нет только жены управляющего, она — белая и никогда не ходит на такие вечеринки, и доны Титы, жены сеу Алипио. Низенькая кабокла, — видите, — это жена Лоуренсо; негритянка, которая стоит, это дона Витория, мать Алешандрино, она стирает белье сеу Жуке, сеу Геррейро и сеу Винде; вот та, с оспинами на лице, — жена сеу Назарио из Игарапе-ассу; другая, с душистым жасмином в курчавых волосах, — жена Шико из Параизиньо: он живет здесь лет двадцать и, когда расплатился с долгом, выписал свою мулатку из Сеары, а потом так здесь и остался, потому что снова задолжал. У каждой из этих женщин есть хозяин, сеу Алберто, а у хозяина — ружье… Да и без ружья… Вы же знаете, сколько мужчин в серингале…

— А эта малышка, у дверей?

— Это дочь Лоуренсо. Вот на ней Агостиньо и хочет жениться…

— На ней? Но ведь она еще совсем ребенок!

— Когда у мужчины нет женщины…

— Не говори так, Фирмино!

— Если она не выйдет за Агостиньо, так другому достанется. Их уже немало ходит следом за девчонкой, вынюхивают, как муравьеды муравейник…

— Так потому Агостиньо и не пришел?

— Да. Он зол на Лоуренсо за то, что тот отказал ему.

Педро Суруби снова начал играть.

— Иди, Фирмино, потанцуй.

— Потом, потом. Сейчас мне не хочется.

То одному, то другому каждая из пяти самок позволяла касаться себя, отдавая им часть своего волнующего жара. Глаза мужчин расширялись, губы вспухали, и похоть захлестывала их высокой волной, подчиняя себе все их движения и придавая некоторым лицам внезапное выражение безумия. Время от времени кто-нибудь из них выскальзывал в глубокий мрак ночи, раздевался на берегу озера и бросался в воду. Купание охлаждало их пыл; они возвращались с мокрыми волосами, с каплями воды на ушах и бровях и снова появлялись на веранде, где искушение водило их по краю пропасти… Чувствовалось, что здесь могли бы произойти любые чудовищные, противоестественные события, и они произошли бы, если бы слабый свет фонаря неожиданно погас.

Кукурузная водка и кашаса все больше накаляли атмосферу; возбужденным мозгам любые вольности представлялись оправданными — мужчины все теснее прижимались к женщинам: невозможное казалось им теперь доступным, а несбыточные надежды близкими и осуществимыми. Это было похоже на голодную галлюцинацию. Но их руки, обвивая женские талии, вынуждены были отрываться от них всякий раз, как гармонь замолкала.

Однако все они смаковали эту отраву до последней капли. Только когда рождение нового дня заставляло их вспомнить о своих обязанностях, они расходились, изнеможенные, и напрягали последние силы на своих тропах, обрабатывая одну серингейру за другой.

Аппетит заглушался алкоголем, обед, предложенный Лоуренсо, был скорее предлогом для выпивки. Ели мало, зато говорили много, а пили еще больше, и все рвались танцевать.

К гармонике прибавилась виола^[40] Шико Сафадо, и веселье теперь переливалось через край; ноги трудились без устали, и внезапным исступлением загорались глаза.

Заразившись всеобщим ликованием, в круг вошел и Фирмино, пригласив дону Виторию, чья курчавая голова, побелевшая с годами, в царящем здесь полумраке казалась париком.

Но едва полька кончилась, Алберто увидел, что Фирмино идет назад и углы рта у него опущены, а глаза смотрят печально. И больше он танцевать не захотел.

От копоти стекло фонаря почернело с одной стороны, сделав свет еще более неясным, тусклым и мрачным. Казалось, что на просторной веранде танцуют тени, таинственные призраки. Танцующих можно было угадать лишь по огонькам сигарет, пронизывавшим мрак.

— Когда вы, сеу Алберто, захотите уйти… — предложил Фирмино.

— Если дело за мной, с меня довольно. Я уже насмотрелся… Но ты танцевал только один раз… Мы можем побыть еще немного.

— Нет, нет. Мы можем уйти. Я очень люблю танцевать, но сегодня что-то не хочется… Не знаю, почему-то еле ноги волочу.

— Как хочешь.

Они шли в ночной темноте: Алберто — утомленный волнениями дня, Фирмино — твердым шагом, будто у него были силы, чтобы обойти весь свет. И оба молчали. Свет фонаря озарял стволы деревьев, проникая в глухие уголки и рисуя фантастические своды. Тени взлетали до самых верхних ветвей и там причудливо перекручивались, съеживались и вновь расширялись, неизменно трепещущие и тягучие.

Алберто размышлял на ходу то о своем счете, то о том, что может случиться, или о том, что никогда не случится, — вереница предположений, столь же нескончаемая, как те разновеликие стволы, которые фонарь то и дело выхватывал из черноты сельвы. Десять кило в неделю, тридцать мильрейсов… Сто двадцать в конце месяца. Но расходы! Расходы… А зима, в течение которой почти ничего не добывается? Сколько же лет понадобится, чтобы выплатить долг, даже если ему повезет и он будет жив и здоров!

VIII

Река начала набухать. То было ежегодное половодье, приходившее из Перу, Боливии, с отрогов Анд, — бурлящие потоки, растаявшие глыбы льда стекали по плоскогорью, грохоча водопадами, и разрушали все, что попадалось им на пути. Казалось, сам Тихий океан перевалил через Кордильеры и разлился в циклопической ярости по эту сторону горного хребта. Река подмывала берега, прорывалась через все преграды, крутилась в небольших затонах, еще больше поднималась с дождями и без удержу катила свои воды, стремясь к более низким местам. Спускаясь на равнину, она проигрывала в силе, но зато выигрывала в размерах. Она уже не была бурной, катилась плавно, временами меняла направление, стекая по пологим склонам и ревя на обрывистых скатах. Тяжелый глинистый поток двигался по широким просторам, неся на своей гладкой поверхности, уже без грохота и рева водопадов, все то, что было разрушено им по пути. Похоже было, что река вытекает из вселенной, превращенной ею в развалины. Вода поднималась все выше, поглощая речные берега, кроме самых высоких, и превращая зеленые острова в унылые, оплетенные лианами жертвы половодья, поднималась все выше и выше, поднималась безостановочно, поглощая обнажившиеся корни деревьев, прибрежные заросли и подмывая хижины кабокло. Земля превращалась в трясину. Библейский поток медленно, бесшумно заливал содрогавшуюся сельву. Из устьев речных рукавов, из прибрежных трещин вода поднималась, разливалась, катилась дальше, выходила из берегов, растекаясь тысячью языков, чтобы потом снова слиться в один мощный поток, безжалостно разрушающий все на своем пути. Сегодня пядь» завтраеще метр, потом километр и, наконец, необозримые пространства, — затоплена вся земля, и вся сельва — словно подводный лес, волшебством вынесенный на поверхность невиданного океана.

Мертвая вода, застоявшаяся летом в прибрежных зарослях и похожая на черный ил, оживала, приходя в движение, и теряла свой черный цвет, соприкасаясь с другой водой, которая смешивалась с нею и разливалась повсюду.

Озера теряли очертания; не было больше ни берегов, ни блестящих глаз, которыми земля взирала на небо. Все кругом — просто грязная вода, безбурное море, гладкое посередине, а по краям, на необъятных пространствах, окаймленное огромными полузатопленными деревьями, похожими на гигантских земноводных.

И даже болота, летом высыхавшие и превращавшиеся в загнивающие клоаки, теперь, пополнившись водой, привлекали стаи рыб, искавших разнообразия природной среды.

Лишь кое-где морская свинка или котиа, тапир или олень могли отыскать для себя какой-нибудь небольшой островок, еще не затопленный полностью. Но повсюду вместо земли была топь, грязное месиво, в котором увязал скот, а у людей от этой жидкой грязи лопалась кожа на ступнях.

Люди жили над водой, которую было видно сквозь щели пола, опирающегося на сваи; летом кабокло привязывали свои лодки у высокого берега в полукилометре от дома, теперь же вода подступала к самому порогу их хижин. И дождь лил, лил без конца.

Половодье длилось месяцами, и в годы наибольших разливов на равнинах бассейна не оставалось ни одной овчарни. В предвидении половодья более предусмотрительные фазендейро сооружали тут же маромбы — широкие помосты, где скот должен был зимовать прямо среди воды. Но часто и это оказывалось бесполезным. Поток захлестывал помосты и губил скот. Быки и коровы сначала стояли в воде, а затем погружались в нее по брюхо и в конце концов падали от истощения, и их сносило вниз по реке, на съедение хищным рыбам — пираньям и кандиру.

Вода добиралась до цветущих плантаций и разоряла землю, расчищенную под посевы сильными руками кабокло. А у наиболее неосмотрительных поток уносил разрушенные страшной силой жилища, сооруженные в пределах досягаемости полой воды. Огромная грязная водная скатерть несла в своих складках разорение и нищету.

На расположенных выше реках — Пурусе, Журуа, Солимоэнсе и Мадейре — оставалось больше твердой почвы, больше нетронутых зарослей по берегам, в которых животные искали укрытия. Но и там половодье наносило не меньший урон, и там жители вынуждены были постоянно, в течение всей жизни менять свое пристанище.

В Тодос-ос-Сантос Фирмино, Агостиньо и Алберто с большим трудом пробирались теперь по лесу от одной серингейры к другой. Затопленные места простирались вплоть до тростниковых зарослей, и тропы почти целиком были покрыты водой; каждый шаг приходилось делать с осторожностью из-за боязни наступить на невидимую колючку или на что-нибудь похуже. Возвращались они насквозь промокшие: с брюк текла вода, а в ботинках хлюпала грязь.

В Игарапе-ассу, Лагиньо и Попуньясе половодье тоже требовало жертв, но и здесь они оказывались напрасными. У людей опускались руки: побежденные беспощадным противником, они не могли добывать каучук, и четыре-пять бесплодных месяцев еще больше отдаляли срок желанного возвращения и тянулись томительно долго для этих несчастных, лишенных нормальной жизни людей.

Алберто чувствовал себя так, словно находился в тюрьме без определенного срока заключения, без твердо обозначенного дня, когда перед ним откроются ее двери. Цифры были его мучением, звеньями цепи, которая приковывала его ко времени и заставляла непрерывно вести подсчеты. «Тысяча шестьсот сорок мильрейсов… Два года? Пять лет? Или всю жизнь?»

Отсутствие твердого срока волновало его больше всего. Он не мог привыкнуть к своему здешнему существованию. Веря, что через какое-то время он покинет серингал, он только об этом и думал и приходил в отчаяние, сознавая, что прибыл сюда еще так недавно… Чужой была здешняя жизнь, земля, чужими были люди. Ничто здесь не могло его радовать; ничто не напоминало о людях, с которыми он раньше жил, о его прежних привычках, о вещах, которые он любил. Это был совсем другой мир, первозданно-дикий, приводящий в изумление, — и жестокий, жестокий! Ни одно из виденных им здесь деревьев не вызывало у него представления о красоте, не рождало в его душе мечтательного наслаждения. Да и того, что обычно называют деревом, здесь вообще не было. Был дремучий лес, безумный, перепутанный, прожорливый, с душою и когтями голодного зверя. Этот лес сторожил его, молчаливый, недоступный, следя за каждым его шагом, закрывая перед ним все дороги, держа его в плену и порабощая. То была огромная зеленая стена и выдвинутая вперед стража из кустарника, который рос вокруг водоема: Фирмино то и дело срезал его ножом, но он вырастал снова с нелепым и загадочным упорством. Сельва не прощает наносимых ей ран, и она не успокоится, пока просека не зарастет снова, превратив хижину в заброшенные руины, — через десять, двадцать, пятьдесят, неважно через сколько лет, но такой день настанет! Случится ли это потому, что истощатся серингейры, или сюда нагрянут дикие племена и прогонят тех, кто захватил их земли, или произойдет что-нибудь другое, менее важное, но так будет! Угроза таилась в воздухе, которым они дышали, в земле, по которой они ходили, в воде, которую пили, и она не могла не исполниться: все здесь было подчинено власти сельвы, а власть ее не знала пределов. И людьми, словно марионетками, управляла та скрытая сила, которую они, печально заблуждаясь, считали побежденной своим честолюбием.

Алберто перечитал все привезенные им книги, запечатлел чувства отчаявшегося человека на всей найденной им тут бумаге и даже выучился узнавать с рубашки всю карточную колоду, помогавшую ему коротать часы мрачного одиночества. Всю неделю он не брился и только по воскресеньям, когда бывал в Параизо, встречался с бритвой Алешандрино. Он стал неряшлив: растрепанные волосы почти закрывали сонные глаза на худом, продолговатом лице; и брюки и рубаха, болтавшиеся на его высокой фигуре, были словно жеваные и говорили о его полнейшем равнодушии к своему внешнему виду. Незачем! Ни к чему!

И заняться было нечем. До Игарапе-ассу теперь можно было добраться только на лодке, плывя по дороге, по которой летом ездили на лошадях. Да и кто там был? Те же парии, те же пленники сельвы, живущие той же самой жизнью, все они только и думали что о пол-литре кашасы, которую Жука Тристан продавал им по воскресеньям с таким видом, будто подавал милостыню. Агостиньо и Фирмино любили встречаться с другими сборщиками и время от времени совершали вылазки в поселок. Алберто тоже ездил с ними, чтобы не оставаться одному в хижине, хотя Фирмино клялся, что индейцы не покидают своих деревень, с тех пор как сельва затоплена половодьем. И вечера в поселке тоже были тоскливые и скучные и в хорошую и в плохую погоду; Алберто слушал рассказы сеаренцев об их разбитых мечтах, неоконченных любовных историях — вся их нежность, их сердце были далеко, там, в родном краю. Он уже знал наизусть жизнь каждого из них, и порой, когда они возвращались на лодке домой, в его памяти внезапно всплывали услышанные фразы: «Он был смелым бандитом, сам Антонио Силвино его боялся», «В том засушливом году я лизал болотную грязь, думал высосать из нее хоть несколько капель воды. А когда уже умирал от жажды, не выдержал и напился лошадиной мочи», «Я видел, как мой дядя Алфредо сошел с ума от жажды и бежал, бежал за нами, распростерши руки… Нам удалось уйти из сертана, а он упал и забился в корчах, пока урубу не прикончили его».

Алберто ясно представлял себе то, о чем они рассказывали. Одержимое лицо мучимого жаждой человека, бегущего за теми, кто спасается от засухи, стояло у него перед глазами, как наваждение. И Алберто, ловя воздух открытым ртом, с блуждающим взором, дрожащий, оборванный, пропыленный, с тоской во взоре, которую вызывала раскаленная земля сертана, греб изо всех сил, пробираясь меж зеленью растительного коридора, по которому скользила лодка.

Размышляя об этих отважных людях, Алберто смягчался и начинал понимать их лучше. Одетые в трагические лохмотья, незнакомые европейцу, они виделись ему в ином свете. Сибирь, где тоже суровая природа, давно описана, и ее скупая земля уже дала свои плоды в литературе ее народов. Однако мало кому известна трагедия штата Сеара, превосходящая все другие трагедии. В пустыне даже звери встречаются редко, но в сертане люди живут. И там каждая плодородная пядь земли, каждый обработанный клочок, возделанное поле — это надежда на лучшее будущее. Днем там работают до седьмого пота, а вечером, при волшебном свете луны, стонет гитара. Люди в сертане так привязаны к своей земле, что они с презрением встречают любого, кто похваляется, будь то даже сеаренец, что разбогател в амазонских джунглях. Еще бы! На одного вернувшегося с деньгами приходились сотни других, погибших от лихорадки. Но наступало время, когда земля начинала обжигать растрескавшиеся подошвы ног. Лица людей мрачнели, и на них появлялось выражение тревоги. Некоторые, не желая верить в приближение беды, выставляли всякие доводы и приводили примеры других лет, когда все как-то обходилось. Их слушали, размышляли над их словами и старались им верить. Но солнце палило все нещаднее; источники переставали журчать и лишь печально слезились. Земля раскалялась. Высыхала сначала трава, потом кустарник; даже старые деревья, в чьей тени играли дети и которые, казалось, были вечными, тоже стали засыхать. Людьми овладевал панический страх. В некогда звеневших водоемах виднелся теперь только высохший ил. Все уста молили о капле воды. Околевали животные, впадали в бешенство, а прославленное в веках тропическое солнце бросало и бросало на раскаленную землю свои зловещие лучи. Горячее дыхание смерти опустошало сертан. Даже луна словно съежилась, и до нее больше не доносились песни под гитару. Только горестные крики слышала теперь она из хижин сертанежо.

И тогда начиналось переселение народа, более трагическое и многолюдное, чем когда-то переселение евреев на христианские земли. Бесконечные вереницы людей шли по обожженной земле. Они покидали сертан, где и равнины, и склоны гор пылали жаром. Если бы кто-нибудь промчался по сертану на коне, он увидел бы там лишь останки мертвецов и высохшие скелеты, а вдали, на краю обугленной земли, в кровавом закате солнца — обреченность на вечное изгнание.

Многие бежали из сертана, спасаясь от гибели, но лишь немногие добирались до берега спасительного моря. Каждый день дорожная пыль покрывала безжизненные тела стариков и детей, которых затем пожирали стервятники. Порой матери, не в силах уйти, оставались склоненными над своими умершими детьми, сначала громко рыдая, потом сидя с сухими глазами, полными мучительного страдания. И мир для них умирал прежде, чем смерть сжаливалась над ними.

Каждое набегавшее облачко становилось для этих неслыханно страдающих людей замком радужных надежд. Но очень скоро рассеивались его летучие зубцы; небо вновь становилось чистым, выметенным от края и до края, и ни одной капли дождя не выпадало на раскаленную землю. Вновь охваченные отчаянием беженцы, в нищенских отрепьях, полумертвые от голода и жажды, добирались наконец до столицы штата, на атлантическом побережье. Там их ждала новая одиссея. Одни отправлялись на юг, на красные земли Сан-Пауло, где были кофейные плантации; другие — большинство — обращали свои взоры к Амазонии, которая, по традиции, представлялась им краем изобилия, — ведь все же кое-кто возвращался оттуда богачом. Там было много воды, которой так не хватало в сертане. С земли, губившей их засухой, они переселялись на землю, где их губило обилие воды.

Но никто из них не мог добраться туда самостоятельно. Не имея ничего, кроме доброго сердца, они были вынуждены, голодая, ждать здесь вербовщиков: им нечем было заплатить за проезд. Посланцы серингалов пользовались их беззащитностью и увозили беженцев большими партиями. Когда год был благоприятным и в Форталезе беженцев не было, они отправлялись вербовать прямо на месте, по всем долинам и взгорьям романтического сертана. Угроза новой засухи и надежда разбогатеть заставляли его жителей покидать родные края.

Но едва обитатели сертана прибывали в Амазонию, их охватывало желание вернуться на родину. Даже те, что бежали от засухи, бросая в пути стариков родителей, впавших в беспамятство, или мертвых малолетних детей, не думали здесь ни о чем другом, кроме как о родном далеком сертане. Все богатства сельвы и ее могучие реки, вознаграждавшие их за долгие дни жажды, казались им ничтожными по сравнению с местами, где они родились. Души сертанежо пели, рвались на волю и рыдали в бескрайней чаще.

Присмотревшись к ним, послушав их и поняв их трагедию, Алберто преисполнился к ним нежности и раскаялся в своем высокомерном и гордом уединении на палубе парохода. Эти люди больше его не раздражали, но здешняя работа и душевное одиночество повергали его в уныние.

За пределами хижины здесь некуда было пойти, не с кем поговорить, чтобы хоть как-то скрасить тоскливое существование. Тропы заканчивались в восьми — десяти километрах от хижины, и дальше была непроходимая, бескрайняя сельва, как говорили, принадлежавшая некоему землевладельцу, измерявшему свои владения лишь по берегу реки. Земля, занятая сельвой на десятки, сотни или тысячи километров, не представляла для него интереса, поскольку использовать ее было невозможно. Фактическим хозяином всех этих неизведанных земель был Жука Тристан: границы его владений проходили по двум воображаемым параллельным прямым линиями, идущим от реки до штата Мато-Гроссо; однако был еще и другой хозяин, невидимый, жестокий, загадочный, как сама сельва, — индеец, для которого не было больше радости, чем танцевать в уборе из перьев вокруг отрезанной головы чужеземного пришельца. И никакая Другая человеческая нога еще не ступала по этим диким, уединенным местам, столь же страшным и неведомым, с сотворения мира.

Однажды, возвратившись с работы, Алберто и Фирмино не увидели в затоне лодки. Зашли в коптильню, но Агостиньо там не было.

— Видно, ему надоело ходить по залитой водой тропе и он отправился охотиться или рыбачить, — предположил Фирмино.

Но Алберто опасался, не побывали ли здесь индейцы: вряд ли Агостиньо бросил бы работу, не предупредив никого об этом заранее. Вода за последние часы не поднялась настолько, чтобы неожиданно прервать сбор каучука, и Агостиньо не лодырь, он всегда гордился тем, что вечно торчит на своей тропе. Но Алберто промолчал, чтобы мулат не подумал, будто он боится индейцев. Да к тому же Фирмино явно не был обеспокоен, а уж он ли не разбирается во всех опасностях, которые подстерегают их в сельве. После окуривания они прибрали хижину и приготовились было есть под навесом, когда появился Агостиньо. Лицо его как-то странно исказилось, глаза смотрели мрачно, губы распухли. С ним в хижину вошло что-то неопределенное, реявшее в воздухе, тягостное и тревожное.

Он отказался от еды, которую ему предложил Фирмино, и на вопрос: «Ты что, не ходил сегодня на тропу?» — ответил глухо и коротко, как отрезал: «Нет».

Удивленный Фирмино поднял голову, всматриваясь в лицо товарища, но тот, повернулся и пошел в спальню. Там он, разостлав холстину, собрал свою одежду и все свои вещи. Потом снял гамак и сетку от москитов, свернул их и уложил туда же.

Фирмино, пожав плечами в знак того, что это его не касается, глядел на его сборы, ожидая какого-либо объяснения.

Но нет. Агостиньо продолжал упорно молчать. Потом лихорадочно, словно он вспомнил о чем-то очень важном, вытащил из ножен свой нож и принялся мыть его в банке с водой. Вода окрасилась кровью.

— Что с тобой случилось?

— Ничего, — ответил он так же глухо и коротко, как всегда, оставив вопрос в общем-то без ответа.

Затем поднял мешок, приладил его хорошенько за спиной, повесил через плечо ружье, надел шляпу и остался стоять, задумавшись, посреди хижины. Наконец, протянув руки, подошел к другу:

— Прощай, Фирмино!

Это было долгое, молчаливое объятье, и Алберто заметил, что по лицу Агостиньо, прижатому к плечу мулата, катились крупные слезы.

— Прощайте, сеу Алберто…

Затем он вышел, и оба приятеля, прислонившись к двери, наблюдали, как он зашагал в глубь неведомой, таинственной, дикой сельвы. И вскоре исчез, покинув поляну, над которой витала та же тягостная тревога, что и в хижине.

— Что случилось? — спросил Алберто.

Фирмино ответил не сразу. Его глаза были озабоченно устремлены в сторону зарослей, где скрылся Агостиньо. Потом сказал:

— Что-то нехорошее… Но там, в этих зарослях, он наверняка погибнет. Разве он проберется через сельву, да еще в половодье?

Есть им расхотелось. Высказывая всякие догадки, но совсем не утешительные, поскольку ничего другого не приходило им в голову, они пожевали солонины, и затем Фирмино решил отправиться в Игарапе-ассу и разузнать, что случилось. Плыли долго, лодка словно стояла на месте, хотя Фирмино греб изо всех сил.

Едва они ступили на берег, как из толпы, сгрудившейся на площадке у хижины Назарио, вышли двое сборщиков, взволнованно спрашивая:

— Где он? Где он?

— Кто?

— Агостиньо.

Теперь подошли уже все, окружив Фирмино и Алберто.

— Не видели его?

— Но что случилось?

— Он убил Лоуренсо!

Пораженный, Фирмино на мгновение заколебался, не зная, как ответить.

— Ушел… — проронил он наконец.

— Куда?

— В те дальние заросли…

— Разве я не говорил, что это был он? — воскликнул Назарио. — Я видел, как он шел к озеру, а потом возвращался оттуда, и по лицу было видно, что он кого-то прикончил!

Возмущение нарастало. Кабокло, живший здесь на отшибе, щедрый и бескорыстный человек, пользовался всеобщей любовью, и все теперь полны были жалости к нему и ненависти к преступнику. Агостиньо убил его ударами ножа по голове и, видимо, напал на него предательски, спрятавшись за деревом, возле которого был найден труп. Лоуренсо даже не крикнул, иначе его услыхали бы, — ведь он был убит совсем близко от жилья. Возвращаясь с тропы, Афонсо натолкнулся на него, уже покрытого насекомыми, которые пировали свернувшейся кровью.

Алберто и Фирмино подошли к телу. Кабокло лежал на циновке на маленькой площадке, и из пробитого черепа вытекал мозг. Чья-то сострадательная рука вытерла ему лицо. Глаза у покойника были раскрыты, и в них застыло последнее изумление человека, убиваемого безвинно, и в гримасе его рта еще угадывалась ласковая улыбка, улыбка неведения и самоотречения, с которой он встречал серингейро у себя в удачливый для него день. Один из ударов пришелся по лбу сверху вниз, и лоб был рассечен до основания носа. У тела билась с громкими воплями жена. А к безжизненной груди убитого приникла, рыдая, дочь, которую он так любил и которая стала причиной его смерти.

Алберто стал наблюдать за ней. Она была совсем ребенок: едва расцветающее тельце, слабенькие ручки, которым еще нужна кукла, — где-нибудь в другой стране никто не подумал бы о ней как о женщине.

Возвращаясь вместе с Фирмино, который повторял между двумя ударами весла: «Я ждал чего-нибудь такого; я говорил, что с Агостиньо творится неладное!» — Алберто произносил про себя речь, как в те времена, когда он студентом расхаживал по улицам Лиссабона и мечтал о крупных процессах, где он сможет проявить свой талант: «Господин судья! Господа присяжные! Сострадание — самая благородная человеческая черта! Человек, совершивший подобное убийство, являет собой натуру наиболее омерзительную. Не порочьте же благороднейшее чувство сострадания, оправдав человека, который сам никогда ни к кому не питал сострадания! Представьте себе, — если вы можете сделать это без содрогания, — общество, состоящее из таких личностей, как этот преступник…»

«Господин судья, господа присяжные…» Воспоминание о таких ораторских репетициях на тихих улицах, ведущих К его дому в Лиссабоне, снова вызвало у него тоску отверженного. Тогда он уже видел себя молодым, преуспевающим прокурором, который быстро добьется признания своими гневными обвинительными речами, разоблачающими крупные преступления с беспощадностью, свойственной его характеру.

Теперь, однако, все это рухнуло; развеялись победные замыслы, и его страдания, казалось, должны были доказать, как того хотели его противники, что его идеи тоже были преступлением, подлежащим расследованию.

Когда они вернулись в Тодос-ос-Сантос, Алберто невольно то и дело поглядывал на заросли, в которых исчез Агостиньо. Ему чудилось, что тот не ушел совсем, что нечто невидимое, но ощутимое осталось там, приставшее к листве, навечно укрытое в тени сельвы.

И, смотря на это место, он думал о преступнике, который скрылся неизвестно куда, прибавив тайпу своих шагов к неразгаданной тайне сельвы.

Назавтра Алберто все еще находился во власти этого наваждения. Ему казалось, что убитый Лоуренсо здесь, среди них, но никто его не видит, кроме него, охваченного монотонностью здешней жизни, которая медлила предать забвению то, что произошло и никогда не сможет это сделать.

Алберто зашагал по тропе, охваченный такой тоской, какой он никогда прежде не испытывал, даже в те первые дни, когда появление индейцев рисовалось ему неотвратимой опасностью.

Куда направился Агостиньо? В ту или эту сторону?

Он спохватился — ну что ему до этого? Разве Агостиньо не самый обычный преступник, разве только более ненавистный, чем другие? Но затем наваждение возвращалось. Если бы он узнал, что ступает по той же земле, по которой тот ступал, убегая, он бы сам бросился бежать, словно спасаясь от огня или ядовитой змеи.

Куда Агостиньо пошел? Куда он пошел?

Сейчас Алберто тяготило не только само преступление, но и его собственная связь со всей здешней жизнью и с этой необъятной сельвой, с этими непроходимыми, наводившими страх зарослями, куда Агостиньо бежал, чтобы уйти от возмездия.

Вечером Фирмино с трудом уговорил Алберто отправиться с ним на охоту в заросли. Тот отказывался, ссылаясь на усталость.

Однако, узнав, что зверье укрывается на противоположном берегу, в направлении Игарапе-ассу, взволнованный Алберто согласился.

Они сели вдвоем в лодку и поплыли по протоке. Затем Фирмино повернул влево, задел за ствол дерева, запутался в лианах и стал ломать и раздвигать ветви руками, поскольку грести было невозможно.

— Подожди минутку… — попросил Алберто.

Он протянул руку и сорвал цветок. Ох, сколько бы он стоил в Португалии! А тут в лесу их полно! То были прекрасные орхидеи редкостных форм и удивительных расцветок, каталеи с гладкими, как у лилий, лепестками, таившие в себе что-то эротическое, и вместе с тем пленительные, как мечта. Эти прелестные цветы были паразитами: корни, дававшие им жизнь, присасывались, как щупальца, к сочным стеблям и никогда больше не разжимали своих объятий. И они были не единственными. Одна половина сельвы жила за счет другой, словно растительной империи не хватало земли и новые растения не могли существовать иначе, как высасывая соки из деревьев, выросших здесь раньше. Любая ветка собственной кровью питала обвивающую ее чужую гирлянду. Апуизейро, — имеющее, кстати сказать, обширную родословную, — простирало свой деспотизм и дальше: поначалу — это безвестное семя, нашедшее приют на дереве, затем робкий воздушный корень, боязливо ищущий далекую землю, а в конце концов апуизейро пожирало приютившее его дерево, становясь полновластным хозяином в чужом доме. В этой немой борьбе растительный мир отличался суровым эгоизмом, неприкрытой жестокостью и бессознательной тиранией. Жить! Жить во что бы то ни стало было стремлением каждой ветки, каждого листика, сколь бы неодушевленными они ни представлялись глазам человека.

С каталеей в руке Алберто скользнул взглядом по своей полосатой рубахе. Нелепо к такой рубахе прикалывать цветок. Вот если бы в былые времена он мог купить орхидею у цветочника на Шиадо, как горделиво зашагал бы он по улицам, подражая Оскару Уайльду, радуясь, что экзотический цветок привлекает всеобщее внимание. Воспоминание о далеком городе, где провел он свою юность, как всегда, опечалило его.

— Не заденьте головой ветки, сеу Алберто! Там осы!

Алберто быстро наклонился и, проплыв под ветвями, преграждавшими путь, снова несколько мгновений любовался орхидеей. Потом бросил ее в воду. И она осталась плавать с раскрытыми лепестками, с погруженным в воду стеблем — звезда, зажженная на черной поверхности воды.

Но дальше они снова увидели множество орхидей. Среди сплошной зелени они образовывали висячий сад всевозможных акварельных тонов. Неожиданно увиденная красота смягчала унылое однообразие зарослей. Орхидеи вызывали в памяти пухлые женские губы, волнующие женские улыбки, принося из мира грез сладострастные картины любовных объятий.

Фирмино, прислушиваясь, греб теперь, медленно, стараясь не производить никакого шума.

Внезапно какой-то зверь нырнул в воду, и громкий всплеск нарушил тишину.

— Вот проклятый! — воскликнул мулат. И двумя сильными гребками причалил лодку к краю отмели.

Это был клочок земли, не затопленной половодьем, разжиженной по краям и покрытой посередине опавшей листвой и сухими стволами, гнившими на влажной почве. Все звери — и те, на которых охотились, и многие другие, — спасаясь от воды, скопились здесь, в единственном убежище, предоставленном им сельвой во время многомесячного половодья. Только обезьяны, ловко перепрыгивающие с дерева на дерево, словно акробаты, лазающие ради развлечения по лианам, могли и зимой путешествовать по зарослям. Остальные же оказались пленниками на этом острове: их здесь было более двух, а то и трех сотен на немногих метрах твердой земли, понурых и голодных, в окружении безжалостной воды. Там была белая морская свинка с лунатическими глазками; заманчивый для хищников тучный тапир, плохо видящий даже при солнечном свете; маленькая котиа — проворный, как заяц, грызун, поднимающий тревожный крик всякий раз, когда чует приближение человека; муравьед с поднятым кверху хвостом, тоскующий по еде, которую он находил в муравейниках, высоких, словно сторожевые башни; броненосец в белесом панцире, с острой мордочкой, способный пробурить любую почву; пугливый олень и плотоядный ягуар, наиболее счастливый из всех, поскольку он мог по очереди выбирать из товарищей по, плену того, кто вызывал у него наибольший аппетит. Там было и много других животных, и время от времени, пополняя Ноев ковчег, появлялись, наблюдая сверху и посмеиваясь над чужим горем с дерзостью, которую давала им свобода передвижения, маленькие грызуны куатипуру, обезьяны капижуба, барригуда и прего.

Почуяв опасность, наиболее отважные из пленников бросались в воду. Бац-бац — пули Фирмино настигли стройного оленя, плывшего под сенью затопленных деревьев. Другие, обладая мимикрией, сливались с листвой либо прятались в дуплах сгнивших деревьев. Но и там Фирмино настигал их, шестом прижимая к стенке дупла. И потом ножом, продырявив мертвый ствол, приканчивал их, нанося «удар милосердия».

Эта охота избавляла от необходимости держать многодневный запас еды, зря расходуя соль, чтобы сохранить ее; животные — жертвы сельвы, давшей им жизнь и облегчавшей им смерть, никуда не могли убежать отсюда. Фирмино мог приехать сюда через неделю, две, через месяц; в любое свободное время, пока вода не спадет, он всегда нашел бы их здесь — и всегда они послужили бы ему завтраком или обедом.

Внезапно, хотя дно лодки было уже все завалено окровавленной добычей, мулат, сверкнув лукаво-настороженной улыбкой, схватил ружье и среди верхних ветвей отыскал то, чего не успел разглядеть Алберто.

Тревожный рев, угрожающий рык, в котором звучали боль и свирепость, были ответом на выстрел.

Торжествующи улыбаясь, Фирмино выстрелил снова, и тогда, падая с ветви на ветвь, внизу распластался огромный ягуар.

— Красавец, а, сеу Алберто?

Зверь бился в предсмертных судорогах; яркие глаза сверкали, когти скребли землю, брюхо вздымалось в безнадежном дыхании, и клыки скалились гримасой, выражавшей угрозу и страдание.

— Ягуара тоже едят?

— Едят, но я не люблю. Мясо жесткое, не разжуешь… — И, улыбаясь, добавил: — Вы, сеу Алберто, не заметили его?

— Нет.

— Подойди вы сюда один и была бы здесь самка с детенышами, то вас бы, сеу Алберто, сожрали так быстро, что вы бы не заметили…

— Но ведь ягуар не всегда опасен?

— Да как сказать! Когда самка с детенышами или в течке, а рядом самец, она бросается на человека и может растерзать, если ему не удастся спастись бегством. Но в одиночку она сама бросается наутек, боясь быть подстреленной. Вы, сеу Алберто, не слышали, как ягуар карабкался по дереву, когда мы подошли? Нет? А я услышал сразу, как только лодка коснулась отмели. Но я оставил его на конец… Хотя это опасно: бывает, что он прыгает со страха на того, кто внизу… Пошли?

Зверь уже еле дышал, и белизна его клыков окрасилась булькающей кровью. Он лежал на боку, и левый глаз его был забит землей, а правый мало-помалу затуманивался.

Фирмино и Алберто снова сели в лодку и пустились в обратный путь. Лес зашумел от ветра, сотрясавшего пушистые ветви. Солнце исчезло за большим облаком, к которому прибавились другие бродившие по небу облака. Вскоре все они утратили очертания фантастических дворцов, и небо стало просто серой массой без всяких тонов и оттенков. Сельву залил другой свет, тусклый и удушливый свет зари, рождение которой задерживалось. Воздух стал тяжелым, и лес потемнел. Громовые раскаты, доносившиеся сначала издалека, теперь грохотали над головой. И черную воду затопленного леса непрерывно прочерчивали бесновавшиеся в небе огненные змеи.

— Гроза захватит нас по дороге, сеу Алберто — предсказал Фирмино, гребя изо всех сил, но уже видя бесполезность своего яростного усердия.

Теперь не печальную литанию напевала сельва; сильное, непрерывное, зловещее завывание в стволах и кронах деревьев заменило монотонную песню. Лес выл, раскачивался, извивался под ураганным ветром, далеко разносившим свою отчаянную музыку. Вся земля содрогалась, летели оторвавшиеся листья, и не было в чаще ветки, которая не дрожала бы, как в лихорадке. Ветер трепал и взбивал пышные кроны, и их распущенные гривы придавали им такой вид, словно они не стояли на месте, а бежали с бешеной скоростью. Это был угрожающий концерт взбесившихся инструментов, и дирижер проявлял все большее и большее неистовство. По спокойной водной глади затопленного леса побежали волны: ветер прорвал наконец стену переплетенных лианами деревьев и затянул здесь, внизу, свою хриплую арию. И время от времени в вышине слышны были звуки барабана этого адского оркестра. Новые вспышки внезапным заревом освещали темную пелену, которой все было окутано. Никогда Алберто не видел природу более разгневанной. Под порывистым ветром сельва дышала все тяжелее, повсюду слышался зловещий скрежет, и казалось, что весь лес вот-вот обрушится. Сельва исходила воем, словно одержимая, и его прерывали только раскаты грома, сотрясавшие землю. И сразу же доносился резкий треск какого-нибудь огромного ствола, рассеченного сверху донизу молнией, сопровождаемой ужасным грохотом, приводившим в паническое оцепенение всех, кто его слышал. Раскаты грома следовали один за другим, и молнии сплетались в безумном апофеозе конца света. И то и дело глухо долетал издалека шум падающего колосса, опрокинутого ураганом в осатаневшей сельве.

Вслед за первыми крупными каплями хлынул ливень. Фирмино, оглядевшись кругом, обнаружил наконец подходящее убежище и причалил лодку между двумя старыми стволами, где в глубине смутно различался большой корень, как бы обвивший один из стволов.

— Скорее, сеу Алберто, иначе вымокнете, как цыпленок!

Оба выскочили из лодки и бросились бежать, чтобы спрятаться в гроте, образованном корнями. Он был такой же, как и многие другие гроты, столь обычные для сельвы: монументальное корневище шумевшего вверху большого дерева, местами скрученного, как канат, местами расплющенного, как доска, образовало с переплетениями корней причудливый свод, заканчивающийся воронкой. В грот можно было проникнуть лишь с одной стороны, но сотня щелей между корнями давала доступ тусклому вечернему свету.

Алберто устроился в гроте повыше, а Фирмино сел на корточки, и оба закурили. Ливень поначалу задерживался листвой, но потом она стала пропускать воду, и наконец вода полилась как из ведра и дрожащая пелена водяных струй скрыла все из глаз.

Фирмино отпустил было какую-то шутку насчет непогоды, но Алберто не отвечал, и он тоже замолк. Нараставшая вялость лишала их желания говорить. Глубокое уныние, бесконечную печаль вызывало зрелище сельвы, взбудораженной ливнем, — листва, блестевшая под дождем, металась и дрожала. Земля, высокомерно кичась своим неслыханным плодородием, являла свою враждебность к человеку каждой веткой; здесь всякий, даже не вымокший, ощущал себя мокрым. Влага проникала сквозь кожу до нутра, и чувства принимали холодную ванну. Даже лицо, прижатое к оконному стеклу зимой, не выглядит так невыразимо печально, как сельва под ливнем. Отсыревшие стволы, шумящая листва, бурая почва, миллионы падающих капель — сквозь их плотную завесу не прорваться взгляду. Сверху, снизу, из глубины — отовсюду лилась тяжелая печаль, которой было проникнуто все вокруг. Теперь сельва не внушала страха; в ней уже не оставалось загадочной неопределенности, томительного ожидания, ее тайна рассеивалась… Это было чудовище, тяжелое, безвредное, ревущее от боли, но не пробуждающее жалости. И вместе с тем никогда сельва не внушала такого сильного желания умереть.

Свет угасал, возрождалась почерневшая земля. Темнота все больше сгущалась, и дождя уже не было видно. Успокаивалась густая листва, обмытая ливнем, и порывистый ветер завывал теперь уже вдалеке. Но дождь не утихал, и тоскливое уныние не рассеивалось. И не голые ветви, не желтые листья, как в старой Европе, навевали его. Дерево в сельве, покрывшееся однажды листвой, оставалось зеленым всю жизнь, и, не будь половодья, не замечалась бы смена времен года. Печаль исходила от этой вечной, неизменно одинаковой зелени, которая угнетала, душила своим упорством и пышностью. Алберто сидел подавленный: жизнь его кончена. Из всех ощущений, вплетенных в монотонный ритм дождя, он различал в себе лишь бессилие, бремя долга и отчаяние при мысли; что все пути для него закрыты. И так будет всегда, всегда. Так будет год, другой, третий. Как для Фирмино, который здесь уже шесть лет; как для Шико Параизиньо, который прозябает тут целых двадцать…

IX

Повседневная безысходная нищета обитателей серингала развеяла мечты вновь прибывших: они пали духом и превратились в таких же бездельников, как и те, что уже много лет назад похоронили здесь свои надежды и стремления.

Спрос на каучук падал, цены на него все больше снижались, и лето, открыв снова тропы в сельве, ничем не обнадеживало сборщиков. Скудные заработки мешали им стряхнуть с себя сонное оцепенение, в котором месяцы и месяцы держала их неумолимая зима. Не надеясь на освобождение, они дремали в своей зеленой тюрьме, ловя рыбу и охотясь, когда требовал желудок, и уклоняясь всякий раз, когда ослабевал надзор, от сбора каучука, работы неблагодарной и плохо оплачиваемой.

Поскольку сборщики явно ленились, их следовало пришпорить ежедневным присутствием надсмотрщика в каждом поселке. Но Балбино, Каэтано и Алипио не были вездесущими и не могли объехать в часы, когда требовалось поднимать любителей поспать, все обширное пространство серингала. Поразмыслив о том, кого бы придать им в помощь, Жука остановился на Бинде, которого сборщики каучука уважали: еще бы, ведь у него всегда были продукты и кашаса.

После назначения нового надсмотрщика оставалось еще решить: кто заменит его в лавке? Перебрав в памяти всех рабочих, Жука выделил того, кто мог скорее других добиться здесь успеха. Жуке вспомнился некогда безвестный торговец бакалейными товарами на углу одной из улиц Белена, поставлявший продукты его семье, а также всем другим лавкам столицы штата Пара, где было много португальцев.

Когда Жука за обедом спросил мнение бухгалтера, тот сразу одобрил его намерение:

— Мне кажется, это очень хорошая мысль. Евреи и португальцы — прирожденные торговцы.

Все тут же решилось. И в следующее воскресенье, едва Алберто вошел в барак, Бинда окликнул его:

— Сеу Жука хочет с вами поговорить. Пойдемте со мной.

Войдя в контору, они протиснулись мимо столика, где выписывались счета за проданные товары, толкнули вторую дверь и оказались в просторном квадратном помещении. В глубине его было два окна, за которыми виднелись кротоны во дворе. Посередине стоял новый сейф, этажерка с книгами, высокая конторка с гроссбухом, раскрытым на ней, подобно требнику на алтаре, копировальный аппарат и настенный календарь — «Б.-Б. Антунес и К° — комиссионные операции и вклады». В углу — заваленный бумагами длинный стол, за которым сидел Жука Тристан. От его сигары, лежавшей в пепельнице, поднималась тонкая струйка дыма.

Жука испытующе смерил Алберто взглядом и спросил:

— Есть ли у вас профессия?

— Профессия?..

— Знакомы ли вы с торговлей?

— Я изучал право и почти закончил курс обучения… — ответил Алберто с гордостью, полагая, что это избавит его от новых обид.

Однако Жука развеял его заблуждения:

— Нам здесь нужен не доктор наук. Знаете ли вы бухгалтерию?

— Знаю! Я служил несколько месяцев в двух компаниях, занимающихся поставками товаров в штате Пара. В фирме «Секейра и Мендонса», о которой вам, возможно, известно, и в акционерном обществе Амаро Абреу.

— А почему оттуда ушли?

— Им пришлось уволить часть служащих в связи с каучуковым кризисом, а так как я был самым молодым…

— А за прилавком? За прилавком стояли?

— За прилавком… нет. Но полагаю, что смогу легко научиться… — И, как бы предугадывая намерения хозяина, он загорелся страстным желанием взяться за эту работу, предпочитая сейчас что угодно нудной жизни в далекой хижине среди зарослей.

Жука Тристан взял сигару, пододвинул к себе какие-то бумаги, лежавшие на столе, и после короткого молчания спросил:

— Сколько должен этот человек, Бинда?

Бинда быстро подошел к этажерке и перелистал книги:

— Тысячу восемьсот тридцать пять…

Жука помедлил мгновение.

— Ну, ладно, перебирайтесь сюда, в барак, поскольку на каучуке вы все равно ничего не заработаете. Посмотрим, что здесь у вас выйдет. Перевезете свои вещи из поселка и завтра явитесь в контору. Понятно?

— Понятно, сеньор Жука. Большое спасибо.

— Бинда, ты потом ему покажешь, что делать. И скажи Жоану, чтобы он убрал ящики из коридора.

Алберто вышел, споткнувшись о корзинку для бумаг; на душе у него просветлело при мысли о начале освобождения.

Возле барака его ждал Фирмино, устремивший на него пытливый взгляд белесых глаз.

— Ну что, сеу Алберто? Что там такое?

— А то, что я больше не буду собирать каучук. Перехожу завтра сюда, в контору и на склад…

— А! — И мулат постарался улыбнуться, силясь скрыть внезапно охватившую его грусть. — Это хорошо, сеу Алберто! Ведь та работа не для вас.

Когда начали выдавать товары, Алберто не подошел к прилавку. Он издали разглядывал полки, заполненные бутылками, пакетами и банками, чтобы лучше представить себе, как ему тут предстоит крутиться, заменяя Бинду. Затем перевел взгляд на Фирмино, и, поскольку ему не терпелось поскорее вернуться за вещами и перебраться сюда окончательно, ему показалось, что Фирмино торчит у прилавка невероятно долго.

Наконец мулат поднял мешок и вышел на веранду, где Алешандрино, показав ему на быка, привязанного под деревом кажузейро, сказал, что на нем можно завтра перевезти багаж Алберто.

Едва распространилась весть о том, что португалец будет теперь выдавать им кашасу, муку и вяленое мясо, сеаренцы поспешили завязать дружбу с избранником Жуки Тристана, обратившись к нему с поздравлениями и приветствиями.

Однако Алберто не стал пускаться с ними в разговоры, торопясь скорее домой, чтобы уложить вещи и в одиночестве насладиться радостной новостью.

Было еще очень рано, но, угадав его намерение, Фирмино с еще более удрученным, чем обычно, видом — будто что-то его мучало — пошел отвязать быка, и они тронулись в обратный путь.

Алберто и Фирмино шли рядом; Алберто вел быка на веревке, продетой сквозь бычьи ноздри. К деревянному седлу был приторочен мешок Фирмино; бесчисленные мухи облепили бычье брюхо, и он тщетно пытался отогнать их, размахивая хвостом.

Некоторое время они шагали молча. Алберто внутренне ликовал: «Из двух зол меньшее… Из двух зол меньшее…» Тут, от большого барака, открывался вид на Мадейру, широкий просвет, проложенный рекой в густых зарослях, отчего уже дышалось свободнее. Дом дощатый, и из окон видны были проходящие суда, можно было подплыть к ним на лодке и хоть так соприкоснуться с цивилизованным миром. Где он будет работать: на складе или в конторе? Все равно, все лучше, намного лучше жизни в поселке, где нужно подыматься в пять утра и бегом, бегом от серингейры к серингейре, в страшном лесу, где за каждым деревом может ждать смертоносная стрела.

Алберто наконец обратил внимание на упорное молчание Фирмино.

— Ну, что ты об этом скажешь?

— О чем?

— О моем переезде сюда…

— Я уже сказал, что это для вас очень хорошо. Сеу Жука сделал правильно.

Алберто снова ощутил радость от предстоящей перемены в своей жизни, но тут Фирмино добавил грустным и покорным судьбе голосом:

— Теперь там, в поселке, некому будет обрабатывать вашу тропу…

Алберто вздрогнул. А ведь и верно. Теперь Фирмино будет единственной живой душой на просеке Тодос-ос-Сантос. Дни и ночи один-одинешенек, похороненный в одиночестве, без дружеского голоса, который бы отвлекал его от мрачных мыслей, которым он предавался с обреченностью и упорством помешанного. Если он захочет прожарить, не стал ли он немым, он должен будет говорить сам с собой, а его единственной подругой останется тревожная сельва, угрожающе и властно обступившая хижину. А что, если нагрянут индейцы?

Радость предстоящего освобождения угасла, и Алберто попытался утешить Фирмино, стараясь, чтобы тон его голоса не выдал испытываемого им волнения.

— Возможно, сеу Жука пошлет сюда новых серингейро. Он не захочет, конечно, чтобы две тропы пустовали…

— Ну да! При цене на каучук — два мильрейса, где сеу Жука наберет людей?

Алберто стал заверять Фирмино в дружбе и обещал помочь ему, чем только сможет.Говорил он громко и ласково, стараясь подыскать такие доводы, которые бы успокоили Фирмино и убедили в том, что он не останется один в этой ссылке.

Но ничего определенного он обещать ему не мог и лишь повторял, что и в судьбе Фирмино непременно все изменится к лучшему.

Они добрались до хижины и поставили быка в коптильне. В эти последние часы они сказали друг другу столько добрых слов, сколько до того не произнесли за всю жизнь.

Затворничество в сельве для Алберто кончилось, и зеленая стена утратила над ним прежнюю власть. Он смотрел теперь на сельву иными глазами, и его здешняя жизнь представлялась ему давним и туманным прошлым. Сознание унесло его далеко отсюда, от этой просеки, оставив здесь только тело, которое время от времени призывало покинувшие его чувства, и те возвращались, как это ни странно.

Алберто понимал, что впал бы в отчаяние, если бы вдруг Жука отменил свое распоряжение: снова смириться и приспособиться к этому одиночеству он бы не смог. А сейчас деревья утратили свой прежний, грозный вид, их зелень словно поблекла, и тайпа сельвы стала менее волнующей. Лесные тени уже не вырастали так зловеще, нагоняя на него страх, как это было накануне и во все предыдущие дни. Только Фирмино, худой, с длинным лицом, сверкающими белками глаз и зубами, курчавыми волосами и горькой складкой рта, держал еще его чувства в плену.

Оба они старались не упоминать больше о том, что ждет Фирмино, хотя разговаривали без умолку, словно опасаясь, что молчание выдаст их тайные мысли. Фирмино повторял уже известные Алберто истории и с натужной улыбкой выслушивал анекдоты, которые рассказывал тот.

Наконец, уложив вещи в чемодан, они потушили фонарь и улеглись. Притворяясь спящим, каждый из них чувствовал, что другой не спит и думает о том же, что и он. Их молчание кричало о драме, которую они пытались скрыть.

Утром Фирмино проснулся первым:

— Сеу Алберто… Сеу Алберто…

— А?

— Пора…

— А, большое спасибо…

— Пока вы будете одеваться, я сварю кофе.

Умывшись и уже надев шляпу, Алберто проглотил под навесом дымящийся кофе. При тусклом утреннем свете Фирмино помог ему навьючить чемодан на быка. И когда все было готово, раскрыл объятия и зарыдал, как ребенок.

— Для вас так лучше, сеу Алберто, но мне жалко с вами расставаться…

— Мне тоже, Фирмино! — И Алберто обнял его, смешивая с его слезами свои, которые тоже не в силах был сдержать.

* * *

Комната в конце коридора, идущего с веранды, находилась в задней части дома. Но это была прекрасная комната: просторная, обособленная от других помещений, и окно в ней выходило на маленький двор, где росли жасмин, кротоны и высокий куст розмарина. По деревянной лестнице можно было спуститься на десятиметровую площадку с пышной зеленью и там, в глубине, обнаружить почти скрытые среди листвы две большие бочки — в них принимали ванну, когда после дождя они наполнялись водой, стекающей из водосточного желоба. На землю были брошены две доски, чтоб не пачкать босые ноги, и накидана упаковочная солома из сваленных в кучу у дома бесчисленных пустых ящиков.

Поставив на пол чемодан, Жоан сказал:

— Это комната для гостей, но сюда никто уж много лет не приезжает, и сейчас нет другого помещения…

Впервые судьба улыбнулась Алберто с тех пор, как он уехал из Пара.

Он повесил гамак, разложил на столе все свои вещи, поставил в угол старый чемодан, подошел к окну и облокотился на подоконник. Здесь ему было хорошо. В этом же коридоре находились контора и склад, но сейчас там, видимо, никто не работал; никаких звуков не доносилось ниоткуда, кроме болтовни попугайчиков вдалеке, на ветках гойабейры. Внизу растянулся на солнце коричневый кот. За оградой виднелась горячая краснота перца.

Воспоминания о палубе третьего класса на пароходе «Жусто Шермон», всегда грязной, вонючей и скользкой, и о хижине в Тодос-ос-Сантос, где нельзя было жить по-человечески и где все время приходилось бояться индейцев, делали особенно привлекательным новое жилище из плотно пригнанных, без щелей, досок и достаточно просторное, чтобы натянуть полог для защиты от москитов. Цветущий дворик приковывал взгляд Алберто, и он, уже дважды намеревавшийся оторваться от окна и отправиться в контору, оставался на месте.

Но вот кто-то постучал в дверь. Он поспешил открыть ее и увидел перед собой Бинду, который спросил:

— Вы уже готовы?

— Да, сеньор, готов.

— Тогда пойдемте со мной…

Они вошли в контору. Бинда открыл лежавший на конторке гроссбух:

— Каждые три месяца выписывается счет для каждого клиента. Здесь вот, на дебете, — то, что он купил; тут, на кредите, — каучук, который он сдал. Нужно заносить все на эту бумагу и потом вычислять, выводя в конце итог, что серингейро должен или каков остаток его долга. Видите? Вот так… Теперь возьмите листок и попробуйте.

С этим Алберто справился хорошо. Затем ему было поручено освоить старенький копировальный аппарат и снять копии с писем и требований, которые выписывались для Манауса и Белена; потом он выводил цены на поставляемые товары, включая стоимость их перевозки; переводил на текущие счета записи, которые Жука Тристан делал в журнале по воскресеньям, когда сборщикам выдавались продукты, — в общем, он перепробовал всю конторскую работу, за исключением бухгалтерского учета, потому что — поспешил сказать Бинда — бухгалтерских книг может касаться только бухгалтер.

Во всем Алберто проявил себя толковым и знающим; он уже радовался тому, что успешно прошел испытание, когда обучавший его Бинда, направляясь к двери, разочаровал его:

— Ладно, завтра приступите к работе в конторе. Начнете со счетов — это самое срочное. А сейчас пойдите вымойте бутылки и наполните их вином из бочки для сеу Жуки.

— Хорошо, сеньор… — Алберто на мгновение задержался, глядя на него.

— Пошли.

Выйдя на галерею, Бинда остановился у одной из дверей и открыл ее. Они вошли в длинное помещение бед окон, заполненное полуоткрытыми ящиками, в которых виднелись банки с оливками, бутылки виски, шампанского, а на полу была разбросана упаковочная солома. Там были также бочки с кашасой и вином, ящики с бензином и порохом — все, что не поместилось на складе или еще не было разложено по полкам в лавке. В одном углу виднелись пустые, запыленные бутылки, щетка для того, чтобы их мыть, и автоматический закупориватель.

— Заберите их, отнесите в ящике на реку и там вымойте.

Алберто понял, что это новое испытание не что иное, как ловушка с целью проверить его послушание, — старый обычай, унаследованный от твердолобых португальцев, которые нарочно разбрасывали по полу булавки, бросай вызов бережливости и честности своих приказчиков. Он безропотно взвалил ящик на плечо и пустился к реке на указанное ему Биндой место.

Берег Мадейры в начале лета был еще сплошным глинистым размывом, где еле-еле пробивалась трава. Земля разъезжалась под ногами, готовая засосать неосторожного путника, а в редкой траве гнездился мукуим — насекомое красного цвета, почти невидимое из-за своего крошечного, с булавочную головку, размера, но которое, вгрызаясь в кожу, становилось злобным и остервенелым. Человек расчесывал воспаленное место, осматривал его, пытаясь найти причину зуда, но ничего не мог обнаружить, потому что насекомое выдавало себя краснотой, лишь хорошенько насосавшись крови.

Внизу, в речной заводи, укрывались лодки серингала разной величины, старые и новые; самые маленькие предназначались для ловли рыбы таррафы и для того, чтобы забирать почту с парохода, который сбавлял ход, непрерывно гудя, более крупные — для поездок в Умайту или для буксировки кедров, проплывавших по реке; самые же большие, по размерам походившие на баржи, служили для перевозки грузов в Буйассу. Поскольку бывали случаи, что серингейро сбегали отсюда, как сбегают из тюрьмы, все лодки были скованы толстыми цепями и заперты на солидные замки — либо надо было тащить их все, а с таким караваном далеко не уплывешь, либо пришлось бы наделать такого шума, разбивая замки и цепи, что недобрый замысел был бы тут же обнаружен. Не скованной с остальными была лишь одна маленькая лодка, на которой негр Тиаго отправлялся за травой для лошадей. Она была сколочена из четырех старых досок, которые не выдерживали и двух человек и расходились при более сильном гребке.

Рядом покачивалась плавучая купальня — крытый оцинкованным железом домишко, покоящийся на стволах двух кедров. Купальня соединялась с берегом узкими мостками. На них-то и устроился Алберто: он опускал бутылки в воду, а потом мыл их щеткой, смывая грязь и следы налитого в них в последний раз вина.

Но здесь не только мукуим, заставлявший расчесывать кожу на голенях до крови, но и другое мученье: пиум, размером меньше блохи, но, в отличие от нее, белесый и летающий, тучами накидывался на лицо и уши с упорством, приводившим в отчаяние.

С проклятьями спасаясь от них, Алберто вошел в купальню, решив продолжить мытье бутылок под этим укрытием. В полу было квадратное отверстие, куда при купании опускали куйю, чтобы набрать воды для обливания. Алберто сел и хотел было опустить в воду одну из бутылок, но тут же застыл с вытаращенными глазами. Да, так оно и есть! В воде плавали зигзагами две змеи, и одна из них, почуяв, что здесь кто-то есть, высунула из воды голову с живыми круглыми глазками. Ни разу в жизни Алберто не испытывал такого потрясения. Среди всех ужасов сельвы змеи устрашали его больше всего. Даже когда он видел их на страницах журналов, он невольно содрогался от страха, над которым, впрочем, несколько минут спустя сам смеялся. Но в сельве это было настоящим наваждением — здесь страшные сурукуку, похожие на зеленые гибкие лианы, набрасывались на лошадей, нанося им хвостом удары по крупу, пока животное не вставало на дыбы и всадник не оказывался на земле, если только он не поостерегся вовремя; здесь и водяная змея, о которой повествуют местные легенды; иной раз она бывает чудовищно огромной: из шкуры такой змеи Лоренсо изготовил длинный водосточный желоб для своей хижины… Она приползала украдкой и схватывала в неумолимые кольца собак и телят, ломая им кости и превращая их в месиво, которое она тут же проглатывала, — и не один туземец утверждал, что сукуружу пожирала даже целых быков, продолжая плавать, в то время как их рога торчали из ее огромной пасти. Змеиное разнообразие этим не ограничивалось. Была еще, например, жибойя; она также достигала длины в несколько метров, и ее гипнотический взгляд увлекал в ее пасть небольших животных, вызывавших у нее аппетит; была канинаиа, жарарака, гремучая змея — и нескончаемый ряд других, названия которых были неизвестны Алберто. Все они составили бы великолепный террариум в Ноевом ковчеге. В сельве нельзя было сделать ни шагу без того, чтобы не наткнуться на какое-нибудь из этих пресмыкающихся в девственных зарослях куманики, темных омутах и сырых ямах, словно созданных для укрытия этих злобных тварей. Одни из них сворачивались клубком, и кольца их накладывались одно на другое, подобно толстому корабельному канату; другие неслышно скользили в ползучей траве, вызывая лишь легкий трепет листвы и еле заметное содрогание кустарника или свой извилистый путь отпечатывая среди болота. Они вытягивались на высохших древесных стволах — брюхом в гнилой трухе, а спиной на солнце и замирали в сладостной спячке; порой испуганные появлением человека, они обращались в бегство и ползли по опавшей листве, пробиваясь здесь, скользя там, зачастую задевая за ноги убегавших от них, в свою очередь, людей. Тогда они в страхе свертывались в клубок и жалили. Алберто видел в глухих местах сельвы лианы, походившие на змей, и зеленых змей, которых можно было принять за лианы. Но и те и другие приводили его в одинаковый трепет: то, что было переброшено там, наверху, с ветки на ветку или двигалось в зелени скользкого ила, — все таило смертельную опасность ядовитой и страшной западни.

Змея могла двумя кольцами обхватить ствол дерева и сделав широкую дугу, обвиться двумя другими вокруг ствола, стоящего поодаль, поражая своей невероятной длиной и гибкостью. Иные змеи обвивали сплошь деревья, лишь голове позволяя раскачиваться в выжидательной позиции библейского змея, искушающего Еву.

Спастись от смерти можно было, сделав тотчас же ножом, раскаленным сильнее, чем если бы он вышел из кузницы, выше укушенного места глубокий надрез, от которого навсегда оставался заметный шрам. В лавке имелись лекарства, доставляемые из Пелотаса, и даже сборники гомеопатических рецептов с указанием средств против змеиного яда. Впрочем, многие из серингейро обращались за помощью слишком поздно. Бывало, что они просто не замечали врага. Кто-нибудь из них мимоходом наступал на спавшую змею, зарывшуюся в листья, — ощутив боль, не понимал, что это месть змеи. Осматривал ногу, приписывал укол колючке и продолжал идти дальше. А когда обнаруживалось, что его укусила змея, помочь ему уже было невозможно. Многие из крестов, гнивших позади большого барака в Параизо, были поставлены на могилах серингейро, погибших от змеиных укусов.

Но у сельвы были и другие средства обороны. Она досаждала и мучила людей легионами летающих и ползающих насекомых, которых никто и ничем не мог истребить. Это были: маруим, укус которого обессиливал человека; карапана, всегда находившая даже в самом плотном пологе от москитов отверстие, чтобы пролезть и лишить сна того, кто растянулся в гамаке; слепень мутука, чей внезапный укус заставлял долго кровоточить укушенное место; клещ каррапато, впивавшийся в спины и бока собак и скота, вначале незаметный, но потом постепенно распухавший от крови, которую он высасывал. Человек вел непрерывную борьбу с почти не Видимым и не осязаемым врагом, который появлялся внезапно, кусал беззвучно или издавая какой-нибудь звук, вливал свой яд и исчезал, насытившийся и торжествующий, уступая место другим, столь же голодным ордам, которым не было конца. Человек бился впустую. И, бессильный перед таким крохотным врагом, он шлепал себя самого по чему попало, пытаясь уничтожить надоедливое насекомое, уже давно улетевшее и столь же невесомое и неуловимое, как и ветер.

На плодородной почве, которая рада была давать по два урожая в год и только и ждала, чтоб в нее бросили семена, из которых сразу же произрастала пышная зелень и пышность ее переходила в буйство, — на этой почве все, что оплодотворяла рука человека, уничтожали муравьи. Они появлялись однажды один за другим, словно бесконечный караван, и буйно разраставшаяся плантация, ухоженная и обещавшая щедрый урожай, вскоре поднимала к небу обглоданные стебли. То, что не уносило в складках своего водного покрывала сезонное наводнение, пожирали эти разбойники, — будто сельва всеми способами стремилась доказать, что никакая иная жизнь здесь недопустима, что тут правит только ее воля. Даже огромные, богато одетые деревья лишались своего покрова за одну ночь когда на них накатывал этот непобедимый грызущий вал. То было поразительное зрелище — видеть, как листья маршируют к муравейнику в строгом и торжественном порядке, один за другим, будто они шагают на собственных ногах, ибо их неутомимые носильщики цветом почти сливались с землей. Некоторые из них, проглотив какое-нибудь ядовитое семечко, погибали и высыхали под полуденным солнцем, подняв лапки кверху. Но даже и тут чудесная жизнь сельвы не останавливалась. Зернышко-убийца прорастало внутри муравьиного трупа, и в один прекрасный день из него поднималась маленькая лиана — сельва торжествовала. Были муравьи другие — огромные диковинной окраски, каких Европа никогда не видела; их прикосновение к руке или ноге порождало невыносимые боли. Они пробуравливали в земле километровые лабиринты и время от времени строили на поверхности земли экзотические замки из глины высотою в рост человека.

Дав себе обещание никогда тут не купаться, даже если ему пришлось бы таскать для купания воду в бочки, стоящие во дворе, Алберто снова устроился на мостках. Страх перед змеями притупил в нем чувствительность к комариным укусам. Он мыл и мыл бутылки: кожа на руках у него сморщилась и спина протестовала против длительного пребывания в согнутом положении.

Вокруг лежали на берегу или плавали вниз и вверх по реке бесчисленные крокодилы: в воде то и дело мелькали их зубчатые спины — крокодилы охотились за пищей. «Только подплыви сюда, я тебя съезжу бутылкой по башке!» Алберто уже знал, что они безобидны, и не боялся их.

Водрузив на плечо ящик, из которого вода стекала на его недавно сшитую куртку, он стал подниматься по крутому берегу. Наверху, на веранде, появился Жоан и крикнул ему, чтобы он оставил все и шел завтракать. Он послушался и, следуя за Жоаном, обогнул снаружи жилые комнаты Жуки Тристана и вошел в кухню. В конце большого стола: для него была поставлена тарелка и лежала салфетка, на другом конце высилась гора пустых блюд. Через открытое окно в кухню свешивалась ветка тамаринда с еще не созревшими стручками. Из смежной комнаты доносились голоса Жуки Тристана, еще какого-то мужчины и женщины. Они завтракали. Слышался звон столовых приборов, и время от времени, пока они жевали, наступала короткая тишина.

Небритый, лысый, толстый повар, внушавший симпатию своим добродушием, старательно и весело орудуя ложками, раскладывал еду на блюда и относил в комнату.

Иногда Жука кричал ему:

— Жоан! Перец!

Или отечески:

— Добавь гарнира, Жоан.

Трое собеседников явно пребывали в хорошем настроении. А у Алберто куски застревали в горле. Он принялся за лосося, но ел его так медленно, что повар удивился:

— Не нравится?

— Нравится, нравится, сеньор Жоан; но мне не хочется есть.

Стол, который он угадывал там, внутри, с белой скатертью, бокалами и вином, заставлял его чувствовать себя униженным, поставленным в положение слуги: руки, еще сморщенные от мытья бутылок, и еда, поданная ему на кухне, подчеркивали это. Он вспомнил, как нежна была с ним его мать, как соседи именовали его, студента, — «сеньор доктор», — в знак уважения к генералу, который дал ему имя. Наместник короля не однажды принимал его у себя дома, со вниманием слушая его предложения, — и все, кто боролся за восстановление монархии, кто носил дворянские титулы или обладал большим состоянием, всегда прислушивались к его словам и относились к нему с уважением. Если бы ему удалось закончить университет, он занимал бы теперь, возможно, достойное положение, был бы знаменит в среде молодежи, побеждая все и всех своим ораторским талантом, которому так завидовали сокурсники…

Но он был беден! Отец оставил ему лишь скудный пенсион: сам он вел жизнь простого солдата, любил казарменную жизнь, шпагу и олеографии старинных сражений, где изображались развевающиеся знамена, пронзенные пиками всадники и лошади во всевозможных позах. В его время не было, как теперь, выгодных должностей в банках и могущественных компаниях, и все чины, вплоть до генеральского, он получил лишь за выслугой лет. Отец всегда носил длинные усы, даже когда вошли в моду бритые лица. Если бы все было иначе, его сын не влачил бы сейчас существование раба и бедняка…

Жизнь бедняков… Жизнь бедняков… Для многих жизнь и в эмиграции была наслаждением: они поселялись во Франции, опьяняясь Парижем, или спали в Мадриде на мягких постелях с шикарными любовницами.

Если бы он был богат…

Там, в столовой, послышался шум отодвигаемых стульев, и через открытую дверь он увидел удалявшуюся дону Яя с округлыми бедрами и пышным бюстом и ее мужа в полосатой пижаме.

Он тоже поднялся.

— Ничего больше не хотите?

— Нет, сеньор Жоан. Большое спасибо.

Он обогнул тамаринд, поднялся на веранду и прошел снова на продовольственный склад. Там он открыл бочку, вставил в нее кран и принялся нацеживать в бутылки вино.

Уже почти стемнело, когда, закупорив последнюю бутылку, он вышел и уселся под развесистой сапотильейрой.

В сумерках Мадейра, охватившая двумя своими изгибами огромное пространство, походила скорее не на реку, а на грандиозное озеро и катила свои воды с сомнамбулической медлительностью. Время от времени тунцы, веселясь или в любовной погоне стремительно взрезая воду, то здесь, то там выносили на ее поверхность свои блестящие спины. Пираньи, прожорливые, как акулы, наводящие ужас на всех, кто рисковал окунуть в реку хоть палец, выпрыгивали из воды и высоко взметывали над ней свое тонкое туловище рыбы-людоеда. И медленно, очень медленно, повинуясь ритму течения, плыли вниз по реке огромные стволы, черные плоды гниения, и водяные растения с большими лепестками, раскрывающимися навстречу наступающей ночи.

Жука Тристан, от которого сильно попахивало спиртным, с ружьем в руке прошел возле сидящего Алберто.

Прислонившись к одной из пальм, он поднял ружье и принялся стрелять, упражняясь в меткости, в крокодилов, плавающих по реке. Это было его обычным вечерним развлечением. Бинда сел рядом с Алберто. Выстрелы управляющего отдавались эхом на другом берегу. Если пули попадали крокодилу в спину, он продолжал свой путь, а более опытные из них искали надежного убежища на дне. Когда же пуля попадала крокодилу в голову, он выпрямлялся в трагическом броске, словно дракон, отчаянно бил хвостом, его скрюченные лапы высовывались из воды, и все тело извивалось в судорогах, делая его похожим на доисторическое чудовище. Потом он погружался в воду, оставляя на воде островок крови. Несколько часов спустя он снова всплывал на поверхность, брюхом кверху, с неподвижными лапами, безжизненным хвостом, навсегда преданный потоку, где провел всю жизнь и нашел свою могилу.

Однако в те дни, когда Жука наливался коньяком более основательно, такая крупная и легко доступная цель его уже не удовлетворяла.

— Колченогий! Колченогий!

Негр Тиаго, который когда-то был рабом, а теперь, состарившись, уже почти ни на что не годился, только Жуке позволял называть себя этим оскорбительным прозвищем. Его хромая нога и без того была для него достаточно тяжким несчастьем, чтобы еще другие смеялись над нею. У многих серингейро остались на память шрамы от ударов ножом, в ярости нанесенных негром в отместку за оскорбление. Если же он не в силах был достать ножом оскорбителя, его беззубый жабий рот, постоянно жующий табачные листья, изрыгал вместе с черной слюной все известные ему ругательства, и тогда управляющий ради того, чтобы пощадить уши жены, приказывал в этот день не давать негру больше кашасы. Для того это было высшим наказанием и пыткой. Только алкоголь поддерживал еще его жизнь, изувеченную всеми превратностями судьбы, еле теплящуюся в теле этого высокого, тощего и хромого человека, похожего на черного домового.

Он жил совсем один, в старой хижине, в которой нельзя было укрыться ни от солнца, ни от дождя, и когда ему, неведомо где и как, удавалось добыть кашасы сверх установленного рациона, он напивался и всю ночь напролет осыпал громкими проклятиями своих обидчиков, посмевших называть его ненавистным прозвищем, и его неумолчные вопли поражали силой и упорством, невероятными для такого старика. Сельва вбирала в себя голос негра и разносила его эхом повсюду, наполняя ночь ужасом. Никто не мог спать: едва наступала тишина и все уже думали, что пьяница заснул, как крики возобновлялись с еще большим неистовством. В эти черные, тревожные ночи даже ягуары не подходили близко, как бы ни соблазняли их свиньи в свинарнике.

Иногда Тиаго пел. Это всегда были протяжные, тягучие песни, наполнявшие ночь тоской, заставлявшие забывать о хриплом, пропитом голосе певца. Он пел песни невольников, не столько слова, сколько мелодии песен, выученных им в детстве и привезенных в Бразилию в трюме невольничьих кораблей.

Когда-то он тоже был невольником на плантациях Мараньяна. Он помнил кнут надсмотрщика, колодки, тяжкий труд от зари до зари и кровавые рубцы от побоев. После отмены рабства, во времена Сизино Монтейро, он приехал сюда. Каучуковые деревья поглотили последние дни его молодости и годы зрелого возраста. В ту пору сельва привлекала толпы авантюристов надеждой на легкое обогащение. Тиаго продавал тогда каучук по десять мильрейсов за килограмм. Но ему так и не удалось ничего скопить. Кашаса лишала его большей части благоразумия, а наивность недавнего невольника отнимала остальную. Отсюда ему больше не выбраться. Когда Жука Тристан купил эти каучуковые заросли, Тиаго уже превратился в никчемного и смешного оборванца. Новому хозяину негр, однако, пришелся по душе своим детским простодушием и тем, что безропотно сносил все его капризы. Тиаго был здесь единственным человеческим существом, которое не поддавалось болезненной вялости, владеющей обитателями сельвы. По вечерам его огромная фигура ковыляла к реке: на лодке он объезжал берега речного притока, чтобы нарезать травы, а потом шел наверх и крошил ее на старом скотном дворе. Делал он это просто так, чтобы оправдать свое существование. Если бы он умер, никто больше не стал бы этим заниматься, и старый скотный двор потихоньку сгнил бы, а лошади и без его травы оставались бы откормленными, словно никто в мире им не был нужен.

— Колченогий! Колченогий!

Тиаго не имел привычки сразу откликаться на зов. Он притворился, что не слышит.

— Колченогий! Колченогий!

— Что вам, хозяин?

— Принеси апельсин.

Тогда это жалкое подобие человека, снисходительно подчиняясь детскому капризу, положил нож на край кормушки и направился к хозяину.

— Стань там!

Негр уже знал, что за этим последует, хоть и не мог еще привыкнуть. Он остановился и положил апельсин на свою седую курчавую голову с дорожкой посередине, прочерченной пулей, которая сорвала у него кусок кожи с волосами однажды вечером, когда Жука Тристан плохо прицелился. Стоя, расставив ноги, чтобы быть меньше ростом, с апельсином на голове, он выглядел ярмарочным паяцем, выставленным на посмешище публики.

Черный беззубый рот его сиял глупой улыбкой, а белки его глаз, все черты его лица, казалось, были нарисованы на полотне, надетом на соломенное чучело.

Жука Тристан соединил пятки, поднял ружье и прицелился… Только тогда Алберто понял. Он вскочил, намереваясь помешать… Но было уже поздно. Прозвучал выстрел, и апельсин исчез с седой курчавой головы. Жука Тристан с торжествующим видом опустил дымящееся ружье, а у негра на его лице пугала застыла гримаса страшного сомнения: он не мог понять — жив он или мертв…

X

На новом месте Алберто освоился быстро, и там, где ему не хватало опыта, он брал сообразительностью. В шесть утра он выскакивал из гамака, умывался и, еще заспанный, ворча, проходил с одной стороны галереи на другую и оттуда на конюшню, тушить горевшие всю ночь фонари. Затем он протирал в них стекла, наполнял керосином, и когда, начищенные до блеска, они готовы были снова давать свет, он шел на кухню, где Жоан предлагал ему чашку кофе. Соблазненная сахаром, в чашке иногда оказывалась огромная сарара — белый муравей, который, если его разжевать, оставлял на языке кислый вкус лимона.

Потом Алберто возвращался на галерею и минут пять стоял облокотившись, отыскивая на реке судно или следя за возней птенцов жапим. Они были похожи на огромные груши из пуха и перьев и держались гроздьями, словно плоды сапоти.

В этот час Жука Тристан еще спал, и бухгалтер также не подавал признаков жизни. Галерея была пустынной, и Алберто приятно было провести здесь несколько мгновений наедине со своими сокровенными мыслями и с Неро, белым короткохвостым псом, радостно бросавшимся к нему навстречу.

Но он задерживался не долго. Взглянув еще раз на восходящее солнце, он отправлялся на склад. Если это был понедельник, ему предстояло пополнить полки товарами взамен проданных в воскресенье, а также прибрать то, что случайно осталось после того, как он отпускал серингейро продукты и кашасу в обмен на каучук. Однако в другие дни можно было обойтись без уборки; достаточно было открыть окна и подмести пол.

Тут появлялись после попойки Жоан и Тиаго — тот и другой готовы были пообещать ему все, что угодно, лишь бы он отпустил им еще вина. Он добродушно уступал их просьбам и, дав им опохмелиться, шел в контору, где еще никого не было в эти утренние часы.

Любая бумага, которую он здесь видел, любая книга, которую он перелистывал, в эти первые дни были для него папирусом, открывающим историю этого мира.

Он встречал накладные, по которым товар поставлялся Жуке Тристану по пять мильрейсов, а он получал с серингейро по пятнадцать, а то и по двадцать мильрейсов. Или записи о сданном каучуке, который покупался по два мильрейса, а продавался на рынке в Манаусе по пять и по шесть мильрейсов.

Алберто с болезненным любопытством изучал все эти бумаги, сопоставляя цифры и записи с количеством лет, в течение которых каждый из сборщиков работал прямо в карман своему хозяину. Взволнованный различием судеб, он застывал, потрясенный суммой месячного содержания, которое Жука выдавал своей жене: три тысячи эскудо — больше, чем заработок серингейро за многие годы. К этому Алберто мысленно присчитывал поездки хозяина в Белен, неизменно отмечавшиеся крупными суммами, полученными от «Каза авиадора»^[41], — самыми значительными из всех обнаруженных им среди записей в торговых книгах.

На душе у него делалось тяжко от этих цифр, сопоставлений и наблюдений. Полнота власти, доставшаяся по наследству, завоеванная или купленная, приводила к тому, что ради блага одной личности все остальные приносились в жертву. Здешние конторские бумаги подтверждали все то, что говорилось о жизни в серингалах от Пара до Боливии и от Сеары до Перу.

За написанными здесь от руки или в городе на пишущей машинке строками нетрудно было разглядеть бедственное положение той партии сборщиков, где был и Фирмино, наиболее близкий для Алберто человек во всем серингале.

В одиннадцать часов, однако, все эти размышления отступали, и цифры становились снова просто цифрами в связи с пунктуальным появлением сеньора Геррейро. В своей полосатой паре он приятно отличался от всех других, носивших меланжевые или парусиновые костюмы. Ему было лет пятьдесят; высокого роста, стройный, с уже седеющей головой и серьезным лицом.

Если возникало какое-либо сомнение в бухгалтерских расчетах, Алберто прибегал к его помощи, и сеньор Геррейро без раздражения делился с ним всеми своими познаниями.

— Да, это так.

Или:

— Давайте я вам объясню.

Его доброжелательный, спокойный тон вызывал уважение; работал он всегда, стоя у высокой конторки.

Он жил в задней половине дома, где у него была отдельная веранда и пять просторных комнат. Комнаты, правда, нуждались в ремонте: все стены были изъедены термитами, но бухгалтер, у которого был хороший вкус, выписал из Манауса обои и оклеил ими стены сверху донизу, бросив вызов жаре.

В час завтрака за ним всегда приходила жена. Если он, занятый сложными подсчетами, сразу не поворачивал головы, она оставалась молча ждать удобного момента, чтобы позвать его.

Алберто вставал, кланяясь ей: она в ответ слегка ему улыбалась. Ее присутствие волновало его, вынуждая изобретать тысячи предлогов, чтобы, подняв глаза, лихорадочно ласкать взглядом ее осеннее тело, повергавшее его в мучительное смятение.

Она была белой, как и ее муж; Алберто, уже досконально изучивший ее внешность, видел ее перед собой даже тогда, когда она отсутствовала, видел даже в ночной темноте, словно выхваченную из мрака ночи мощным светом прожектора.

Тщетно упрекал он себя за недостойные чувства и мучился угрызениями совести, тем более сильными, что в сеньоре Геррейро он нашел друга. То ли из-за цвета кожи, то ли из-за знания французского языка и начитанности, но бухгалтер проявлял к Алберто явное расположение, обходясь с ним по-отечески. И не раз на закате солнца он звал его посидеть под сапотильейрой и там посвящал в тайны разгадывания шарад. Перелистывая тонкими пальцами «Лузо-бразильский альманах», сеньор Геррейро переходил от самых простых шарад к синкопированным, тоже не слишком трудным, а затем к логогрифам и загадкам, которые были по зубам лишь мастерам, поседевшим над словарями.

Ему не удалось пока решить многие шарады, говорил он, но он мог бы иметь все решения, если бы его коллеги в штате Амазонас образовали общество, подобное обществу в Пернамбуко, члены которого обменивались между собой разгадками. Поначалу он полагал, что можно выиграть, действуя честно. Но он ошибся! Из циркуляра, полученного от одного пернамбукского знатока по разгадыванию шарад, где содержалось приглашение вступить в их секту, ему сразу стало ясно, что те, кто похваляется разгадкой всех шарад, просто жулики. Как и везде, здесь тоже царил обман. Люди, возглавлявшие общество шарадистов в Пернамбуко, делали вид, что обладают, подобно Эдипу, высочайшей мудростью, а на поверку оказались отъявленными мошенниками, которые не стеснялись выпрашивать решение шарад у самих авторов. Вначале сеньор Геррейро преклонялся перед обладателями премий, которые, казалось, превзошли в труднейших состязаниях пределы человеческих возможностей. Но теперь он относился к ним с презрением, уважая лишь тех, кто представлял среднее количество разгадок — верный признак, что они были честны и не воспользовались чужими усилиями. И если бы он и вступил в такое общество, созданное из одних амазонцев, то лишь затем, чтобы досадить наглым пернамбукцам.

Дорожа Добрым отношением сеньора Геррейро, Алберто заинтересовался шарадами и постепенно достиг успехов на этом поприще.

— Решение шарад дисциплинирует ум, расширяет кругозор и помогает убивать время. Что бы я делал здесь без этого развлечения? — наставительно заявил как-то вечером сеньор Геррейро.

«Что делать здесь без этого развлечения?» И Алберто тоже принялся листать словари и учебники, воскрешая в памяти забытые сведения из истории и мифологии. И однажды он одержал свою первую победу.

— Шарада готова: первый слог — нота, второй — загородный дом. Все вместе — прорицательница у древних греков и римлян.

— И что же это?

— Си-вилла.

— Хорошо. Но эта шарада легкая… Вам надо потрудней…

Когда темнело и уже нельзя было читать, сеньор Геррейро поднимался, произнося: «Доброй ночи!» — и неторопливо удалялся. Алберто шел тогда на кухню, где Жоан щедро вознаграждал его за отпущенную поутру лишнюю стопку кашасы.

Все теперь здесь казалось Алберто более приятным, удобным и терпимым. У него была хорошо обставленная комната, книги на полке, на столе портрет матери, много конвертов и бумаги, которую он исписывал в тоскливые часы воспоминаний. А когда приходили пароходы, он с волнением ждал писем и того соприкосновения с воздухом цивилизованного мира, который ощущался на пароходных палубах. Проходившие вдалеке, без остановки, щеголеватые «Витория», «Машадо», «Жамари» и суда линии Мадейра — Мамора вызывали в нем раздражение и досаду. Их появление в излучине реки, когда еще нельзя было различить цвета труб, подавало надежду, и утрата ее причиняла огорчение, которое он не в силах был побороть. Но пароходы, причаливавшие для выгрузки товаров или для обмена почтой, всегда рождали в нем радостное чувство и среди дня, и в мертвые часы ночи, когда они будили его своим резким гудком. Чувство, естественное для изгнанника, вынужденного жить в такой глуши. Много раз он поднимался на борт стоящего у причала парохода и в мечтах отправлялся путешествовать отсюда в Порто-Вельо, затем в Санто-Антонио и, наконец, до Манауса или Пара. Он знакомился с матросами и старался задержаться на судне подольше, беседуя с ними и пользуясь всевозможными предлогами, чтобы остаться еще на минуту, остаться до тех пор, пока с капитанского мостика не прикажут поднимать якорь. Тогда он сходил на берег, продолжая разглядывать на палубе третьего класса новые толпы сеаренцев, увлекаемых мечтой, которая продолжала жить.

Судно отплывало, и тоска давала себя знать сильнее, пока он стоял у трех пальм, наблюдая, как пароход медленно удаляется, подобно прекрасной мечте, которая мало-помалу рассеивается жизнью. Когда-то он сможет уехать отсюда?

По распоряжению Жуки Тристана ему за его работу записывали по сто мильрейсов ежемесячно. Сам он дал себе обещание бросить курить и всячески ограничивать свои расходы, чтобы как можно скорее выплатить долг и покинуть серингал. Картина предстоящего отъезда, когда он будет стоять на борту, облокотившись на поручни, и прощаться с остающимися, рисовалась ему как ни с чем не сравнимое счастье. Но все это было еще таким туманным и далеким, и Алберто боялся, что его мечта окажется несбыточной химерой.

Он решил отказаться от бесплодной игры воображения и, сравнив свою теперешнюю жизнь с началом своего пребывания в сельве, нашел, что живется ему несравненно лучше. Он не чувствовал себя таким униженным: здесь к нему явно относились иначе. Расположение, которое оказывал ему бухгалтер, повлияло и на Жуку Тристана, и вследствие этого или за отсутствием лучшего партнера хозяин однажды вечером спросил его, умеет ли он играть в соло. Алберто отвечал, что ему знакома эта карточная игра; правда, может быть, он ее уже подзабыл, но полагает, что быстро вспомнит.

— Тогда подсаживайтесь.

Алберто скромно сел на место, которое обычно занимал Бинда. Напротив него находился сеньор Геррейро и рядом с ним дона Яя. Двух партий для него оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти правила игры, и вскоре он уже показал себя смышленым и ловким партнером. Но больше всего он гордился — и даже не мог потом заснуть — тем, что хозяин оказал ему честь, пригласив за свой стол. Жука Тристан перестал казаться ему ненавистным и отталкивающим. Он теперь оправдывал его и с легкостью находил объяснения тому, что еще недавно ему представлялось лишенным смысла и справедливости.

Однако по воскресеньям он словно пробуждался, и прежние муки снова одолевали его. Та, другая жизнь входила в поселок: ведь сельва была там, а не на этом квадрате земли, очищенном ударами топора, с домом Жуки посередине. И там были Фирмино, Шико до Параизиньо, Прокопио, Жоаким, Дико, Жоан Фернандес, четыреста душ, выходивших каждую субботу из бескрайней чащи. Они являлись за несколькими килограммами муки, за килограммом вяленого мяса и бутылкой кашасы, которая заставляла их забывать весь мир и самих себя.

Фирмино приносил ему плоды пуруи, и Алберто с наслаждением смаковал их резкую кислоту. Но он же приносил воспоминания о том, о чем Алберто не хотел вспоминать, о том, что он хотел похоронить навсегда там, в ночной сельве.

«Да уж, ничего хорошего не вспомнишь!» Мало-помалу вынужденное смирение, вызванное перенесенными обидами и страданиями, стало его покидать. Доброжелательность Жуки Тристана, воспринимаемая им поначалу как хозяйская ласка, сделавшись привычной, уже больше не льстила ему. Работа в конторе снова позволила ему стать самим собой, почувствовать себя достойным и уважения, которое ему оказывал сеньор Геррейро, и почтительности со стороны Каэтано и Балбино, и многого другого.

В своем новом, более высоком по сравнению с прежним, положении он особенно ясно и нелицеприятно мог судить обо всем, что видел здесь. Возможно, более снисходительный, чем тогда, когда он без устали трудился бок о бок с этим потерявшим надежду человеческим стадом, но одновременно и более спокойный, он старался судить справедливо, соотнося свои наблюдения с теми идеями, которые он исповедовал. Но поступки людей чаще всего не согласовывались с его отвлеченными суждениями, и тогда его охватывало уныние при мысли, что в жизни неизбежны подлость и малодушие. Здесь же, в сельве, человек еще меньше принадлежал себе, чем в каком-либо другом месте. Помимо хозяина, отличавшегося непостоянством натуры, но вылепленного из той же человеческой глины, существовала другая могучая сила, неумолимая в своей растительной немоте и еще более ужасная, чем та, с которой она объединялась для порабощения серингейро.

Так в один прекрасный день из поселка Трех Домов пришли вести об Агостиньо. Хозяин серингала, друг Жуки Тристана, сообщал ему, что в поселке объявился оборванный и изможденный человек, который хотел наняться на работу. Он вызвал подозрение, поскольку нередко бывало, что такой вот неведомо откуда взявшийся серингейро оказывался убийцей или беглецом из другого серингала. Прижатый к стене вопросами и уличенный во лжи, он наконец сознался, откуда сбежал. Пока его держат в тюрьме; если беглеца хотят вернуть, стоит лишь послать за ним, в противном же случае, если задолженность его невелика, все может быть улажено и беглец останется там.

Жука Тристан прочел письмо, стоя у конторки. Затем с возмущением бросил его на стол:

— Ответьте сразу! Сразу же! Пусть его отправят в тюрьму в Умайту как мошенника и убийцу! А потом пусть выдадут мне, я его убью собственными руками.

Алберто взялся за перо, дважды начинал писать и дважды останавливался.

Наконец он склонился над бумагой:

«Мой уважаемый друг!

Благодарю Вас за доказательства преданности, только что данные Вами. Однако человек, о котором Вы мне сообщили…»

Жука Тристан прервал его:

— Непременно напишите, что если бы он был работником, сбежавшим от задолженности в надежде устроиться на лучшую плантацию, то еще можно было бы пожалеть его. Но за то, что он здесь натворил, пощады ему не будет. Ясно?

— Да.

Подписав письмо, Жука принялся объяснять сеньору» Геррейро, что нужно сделать и чего не следует делать, пока он будет отсутствовать. Он едет ненадолго — на три-четыре месяца, не больше. Узнает, как учится в лицее сын, проведет несколько дней с семьей и навестит свою фазенду в Маражо́, где он уже не был несколько лет.

— И хоть немного передохну! — добавил он.

Он вернется как раз вовремя, чтобы успеть сделать заказы на следующее лето, а может быть, даже привезет продукты сам. Если же это не удастся, то заказы должны быть сделаны минимальные, так как все указывает на необходимость ограничений. Кто не производит, тот не ест — утверждает старый закон, и его нельзя нарушать. А если каучук еще больше упадет в цене, к примеру, до мильрейса за кило, то его не следует вывозить. Потом он непременно снова подорожает, и тот, у кого будут кое-какие запасы, еще посмеется над нытиками и спекулянтами. Б. Антунес подождет, а если он не пожелает пойти на это, придется сменить поставщика: Параизо пользуется кредитом, не то что Мирари, прозябающий с веревкой на шее.

Он закурил новую сигару, выплюнул за окно откушенный кончик и, прежде чем уйти, велел еще сеньору Геррейро заполнить вексель на сорок конто, с тем что он учтет его в Белене.

С делами было покончено, и с этого утра в доме больше не былотишины. Проводить хозяина приехали из сельвы Каэтано, Бинда, Балбино и Алипио и остановились в доме. День они провели на веранде. Вечером играли с хозяином в соло и наливались коньяком. Даже еда стала подаваться теперь не вовремя: у Жоана было хлопот полон рот — он укладывал чемоданы и готовил кур, жабути и черепах, которых Жука намеревался отвезти в подарок семье.

Только сеньор Геррейро вел нормальную жизнь, начиная работу в конторе ровно в одиннадцать и погружаясь в чтение своего альманаха в шесть часов вечера. Убедившись в том, что за карточным столом теперь более чем достаточно подходящих партнеров, он перестал оставаться на хозяйской половине и уходил сразу же по окончании обеда.

Однако в тот вечер он остался. На веранду принесли тело умершего парня, сына Назарио, поставлявшего товары в Игарапе-ассу. Согласно обычаю, раз покойный не был серингейро, которых закапывали за домом в спальных гамаках, едва они закрывали навеки глаза, все остальные покойники, принадлежавшие к более высоким слоям здешнего общества, пользовались честью быть похороненными в гробу на кладбище в Умайте.

О его смерти узнали еще перед обедом, и тут же Алешандрино, знавший и это ремесло, взял пилу и молоток и принялся мастерить гроб.

Гроб был готов к девяти часам вечера, и Алберто отправился поискать черной материи для обивки. Поначалу все выражали желание забить в гроб хоть гвоздик: «Пусти, я закончу», «Дай-ка мне молоток и не беспокойся», — но потом количество предлагаемых рук уменьшилось. Жука уселся во главе стола, собирая партнеров для игры в соло.

— Давайте сыграем! Надо же было парню умереть, как раз когда я собираюсь уехать! Похоже на дурное предзнаменование…

Он перетасовал карты, дал снять колоду Балбино и уже с картами в руках повторил:

— Похоже на дурное предзнаменование… Жоан! Жоан! Принеси-ка коньяку!

Только Алберто и Алешандрино обивали теперь гроб. Тук… тук… тук… Стоя рядом с ними, сеньор Геррейро руководил работой. Из глубины дома, нарушая тишину, доносились рыдания отца, оплакивавшего сына.

Расстроенный таким совпадением, Жука Тристан вслед за первой рюмкой выпил вторую, потом — третью, четвертую, и по мере того, как уровень жидкости в бутылке опускался, он становился все более задумчивым в противоположность своим партнерам, которым алкоголь открывал все радости мира. Глаза их блестели, язык заплетался, и если они и не шли дальше в своем веселье, то лишь из-за бухгалтера, который старался соблюсти приличия. Каэтано дошел то того, что, протянув под столом толстую, волосатую руку, хлопнул ею по ноге Жуки Тристана:

— Бросьте вы это, кум! Парень умер оттого, что был болен. Ваш ход…

— Но он мог бы умереть в другой день… Экое совпадение!

— Господу было так угодно. Ничего с вами не случится, вот увидите!

— Я тоже в этом уверен, — подтвердил Балбино.

— Готово! — воскликнул сеньор Геррейро. — Можно идти за телом. — И, видя, что Алешандрино замер в нерешительности: — Ты что, боишься? Ну тогда мы пойдем с Алберто.

Но Каэтано уже поднялся, предлагая свою помощь:

— Я помогу! Я помогу!

Жука ушел, чтобы не видеть трупа, а они втроем вышли на веранду и нагнулись над распростертой там черной фигурой. Алберто взял покойника за ноги, Каэтано за плечи. Сеньор Геррейро шагал рядом, руководя переноской. Уже возле самого гроба Каэтано споткнулся.

— Осторожнее, а то уроним! Осторожней!

Глухой стук рухнувшего на пол тела заставил вздрогнуть собравшихся. Балбино и Алипио вскочили, и все застыли, бледные и оцепеневшие от страха при виде покойника, оказавшегося на полу, в то время как Алберто продолжал держать его за ноги. Это выглядело нелепо, словно он держался за ручки плуга. Один сеньор Геррейро проявил хладнокровие и помог поднять труп и положить его в гроб.

Каэтано извинялся виноватым тоном:

— Если б мы уронили живого, было бы хуже! А он ведь ничего не чувствует…

Догадавшись о том, что случилось, прибежал Назарио с отчаянным криком:

— Сынок мой! Драгоценный мой сыночек! Ах, сынок мой!

Склонившись над гробом, он приоткрыл гамак, в который был завернут мертвец, и обнажил истощенное лицо с бесцветными вытаращенными глазами, словно покойный умер от страха.

— Никогда я больше тебя не увижу, сынок!

Бухгалтер увел его. Вернувшись в комнату, быстрым взглядом окинул лица присутствующих. Только лицо Бинды показалось ему достаточно трезвым и осмысленным, чтобы понимать и действовать. Он отозвал его в сторону и предложил:

— Лучше бы отвезти гроб прямо в Умайту. К утру он уже будет там. И для сеньора Жуки лучше, а то, пока труп здесь, он не успокоится. Ни он, ни бедняга Назарио. Вы, Бинда, могли бы отвезти гроб туда вместе с Алешандрино. Он сядет на весла, а вы — у руля. Как вы думаете?

— Ну что ж, правильно. Только вот, если придет пароход…

— Если придет, вы, Бинда, проститесь с сеу Жукой в Умайте. Подниметесь на борт, прежде чем вернуться сюда.

Пароход действительно пришел на рассвете. Жука Тристан, у которого в ушах все еще звучал этот ужасный стук падающего трупа, вторично преклонил колени перед олеографией богородицы Назаре и повторил обет, принесенный им, когда пароход загудел вдалеке.

Первым появился на галерее Жоан, затем пришел Назарио с запавшими, заплаканными глазами, и, наконец, собрались все остальные, даже Тиаго и тот явился.

Тусклый предрассветный туман уже преобразился в прозрачный колеблющийся свет, когда «Кампос Салес» причалил к берегу. Две трубы судна спокойно дымили, и на открытой с двух сторон палубе гамаки еще были заполнены любителями поспать. Команда тоже шевелилась еле-еле в этот ранний час, когда было бы куда приятней досматривать сны.

С галереи пароход казался разрезанным прибрежными пальмами на три части. Жоан на своей ширококостной крестьянской спине перетаскивал хозяйские чемоданы, корзины и прочие вещи, которые тот брал с собой.

Жука появился облаченным в блестящий белый костюм, на голове у него красовалась панама с мягкими полями. Он простился с доной Яя, не вышедшей провожать его на берег, и затем возглавил образовавшийся кортеж. Позади двигалась, прихрамывая, призрачная фигура Тиаго, опиравшегося правой рукой на длинный грубый посох.

Около трапа Жука раскрыл объятья:

— До свидания, я вам напишу, — и обнял бухгалтера.

— Так же он распрощался с Бамбино, Каэтано, Назарио и Алипио — и мимоходом пожал руку Алберто. Негру Тиаго он лишь помахал издали рукой:

— До свидания, Колченогий!

— До свидания, хозяин! Счастливый путь!

Пройдя по трапу и поднявшись по лестнице, ведущей в первый класс, Жука Тристан облокотился на перила, вступив в любезную беседу со знакомым офицером, который стал рядом с ним. Время от времени он улыбался группе, собравшейся внизу вокруг сеньора Геррейро.

Когда багаж был погружен, трап убран и якорь поднят, «Кампос Салес» отвалил от берега.

Жука Тристан махал рукой с борта, и пароход стал медленно, медленно удаляться, отступив сначала назад и затем развернувшись носом к излучине Умайты.

Как всегда, уплывающее судно причиняло Алберто страдание. Едва на реке появлялась пароходная труба, у него неизбежно возникало страстное стремление уехать, уехать куда угодно.

«Но как? Как?» Только Жука Тристан пользовался здесь таким правом — он мог уехать в любое время, когда пожелает. Он был единственным, кто уезжал с деньгами, независимо от того, поднималась ли или опускалась цена на каучук. И Алберто чувствовал к нему зависть, близкую к глухой тайной ненависти. В то же время он чувствовал и необъяснимое облегчение, оттого что хозяин уехал. И во взгляде сеньора Геррейро, когда их глаза случайно встретились, он, как ему показалось, прочел то же самое. Не может быть! Вероятно, он ошибся!

Пароход был уже далеко, очень далеко; они помахали еще раз, но им никто не ответил.

Сидя рядом с ними на крутом берегу, Тиаго, опиравшийся на поставленный между ног посох, плакал в смиренном молчании. Алберто не сразу понял, что это слезы преданности, — из всех провожавших только в глазах негра видны были слезы. И преданность его была искренней: слезы так и струились по сморщенному лицу большой черной марионетки.

XI

После отъезда Жуки Тристана сеньор Геррейро смекнул, что может завтракать и обедать в своих собственных апартаментах. Это было не только удобнее, приятнее и естественнее, но и избавляло от бесполезных ежедневных хождений из одного конца галереи в другой. Правда, были затруднения с кухней, поскольку в этой части дома кухней уже давно не пользовались и в ней царило запустение. Но призвали Алешандрино, и он, мастер на все руки, сразу все наладил. Забил гвоздь тут, гвоздь там, залатал кухню досками, убрал всю грязь. И для Жоана открылось новое поле деятельности. Здесь было больше света, чем в кухне на прежнем месте, и не досаждали коровы и быки, которые с жалостным мычанием лезли мордами в окно, когда на скотном дворе разделывали какую-нибудь молодую телку.

Сеньор Геррейро счел несправедливым держать Алберто и дальше в унизительном положении слуги. И в день открытия новой столовой, когда дона Яя вошла в контору сообщить, что завтрак готов, бухгалтер сказал ему:

— Пойдемте. Пойдемте завтракать с нами.

Взволнованный оказанной ему честью, Алберто встал и пошел вместе с ними на веранду, принадлежавшую Геррейро, полностью застекленную и превращенную в столовую. Уже при первом взгляде во всем была видна рука женщины. На столе стояло три прибора — это свидетельствовало о том, что приглашение сеньора Геррейро было заранее обдумано, и Алберто понял наконец причину, почему дона Яя, войдя в контору, посмотрела на него приветливее, чем в какой-либо другой день.

Они заняли свои места: сеньор Геррейро во главе стола и дона Яя напротив Алберто. И сразу же появился Жоан с большой рыбой тукунаре на блюде.

От волнения Алберто даже расхотелось есть. Он был переполнен благодарностью к хозяину дома, который отнесся к нему столь благосклонно. В горле у него стоял комок, и нежность, которую он испытывал к сеньору Геррейро, заставила его вспомнить в невольном сопоставлении ненавистного Жуку Тристана. Тот никогда не был бы способен на подобную деликатность! Если он и пригласил его принять участие в игре, то лишь потому, что не нашлось другого партнера, и даже его изредка выказываемое расположение являлось не чем иным, как результатом того расположения, с которым к Алберто относился бухгалтер.

Ему вспомнились раскаты смеха Жуки Тристана в его столовой во время завтраков и обедов, тогда как его, Алберто, кормили на кухне и он ел там один, забытый и униженный.

Теперь самолюбие Алберто было удовлетворено, и его признательность сеньору Геррейро не имела пределов.

Бухгалтер тоже проявлял признаки душевного удовлетворения.

— Так лучше, — говорил он, — у себя дома, и теперь вправду есть свой домашний очаг.

Сосуществование с сеу Жукой не было Геррейро противно. Но ему было вовсе не по душе всякий раз, когда ему хотелось поесть, независимо от того, пекло солнце или лил дождь, мерять галерею ногами, которой, казалось, не было конца. Вот ведь в Крато, где он работал до того, как приехал сюда, у него был отдельный домик и даже повар, которого оплачивал хозяин серингала. Когда сеу Жука вернется, надо будет договориться с ним, чтобы оставить все так, как теперь. Не всегда ведь нравится то, что по вкусу другим, а с тех пор, как у Геррейро завелась собственная кухня, он мог выбирать еду по собственному желанию. Для полного удовольствия ему не хватало лишь капусты, салата-латука и всякой другой зелени, которая здесь не выращивалась.

— Мы могли бы развести огород… — предложил Алберто.

— Я уже думал об этом и даже говорил с Алешандрино. Но он вытаращил на меня глаза, будто речь шла о чем-то потустороннем! У них здесь есть карура и жоан-гомес, а больше им ничего не нужно…

— Если бы выписать семена… Я сам занялся бы грядками в свободные часы…

— И моя жена, она так любит возиться со всякими растениями…

— В таком случае нас уже двое! С помощью Жоана мы справимся. Я, правда, ничего не смыслю в огородах, но это едва ли чересчур трудное дело…

— Совсем не трудное, — поддержала дона Яя.

— Тогда я напишу своему шурину и попрошу, чтобы он выслал мне семена.

Они позавтракали. Ни во время завтрака, ни вечером за обедом Алберто не бросал греховных взглядов на дону Яя. То, что происходило в его сердце, побеждало чувственность. Когда ее ноги под столом нечаянно касались его ног, это не приводило его в смятение. Он не отрывал глаз от сеньора Геррейро: еще была жива благодарность, и жена бухгалтера вызывала в нем лишь почтительное благоговение.

Но, как это обычно бывает, соблазн возродился. В последующие дни в нем снова пробудились тайные помыслы, и глаза его снова то и дело скользили по ее фигуре. Делая вид, что увлечен шарадами, он оставался теперь до позднего вечера на застекленной веранде только для того, чтобы подольше побыть с доной Яя. В эти особенно тихие часы он ясно чувствовал, что ему не следует проводить столько времени в ее обществе, но он не мог противиться своим желаниям. По утрам он, просыпаясь, давал себе слово, что впредь будет вести себя благоразумнее; но как только он садился за стол во время завтрака или обеда, все его добрые намерения улетучивались, уступая место грешным мыслям. Были дни, когда он проявлял особое дружелюбие к сеньору Геррейро, но это вызывалось всего лишь потребностью оправдаться перед ним; в другие же дни он едва мог справиться с обуревавшим его смятением и лихорадочно обдумывал, как похитить у сеньора Геррейро его жену.

Эти бредовые мысли особенно одолевали его, когда он лежал в гамаке и его воображение мчалось лихим галопом посреди царившей во всем доме тишины. «Что, если в один прекрасный день запереть бухгалтера в конторе или удалить его отсюда под каким-нибудь предлогом? А самому попытаться соблазнить дону Яя… Ах, нет, нет! Это все мальчишество, не подобающее в его возрасте… Она явно не помышляет о том, чтобы изменить мужу, а он, Алберто, никогда не решился бы овладеть ею силой».

Воображение увлекало его новыми видениями. «А что, если бы Геррейро умер? Да нет… Дона Яя будет в отчаянии, ведь она искренне привязана к мужу. А потом, тогда она вернется к родителям, в Манаус, и всем надеждам придет конец».

Он размышлял обо всем этом иногда целые ночи напролет. И тогда слышал рык ягуаров, приходивших по ночам в поселок за свиньями. Встревоженные свиньи принимались громко хрюкать, и этот шум, нарушая ночную тишину, наводил ужас на обитателей поселка.

Неисправимые воры, наглые и смелые, ягуары не скрывали своего страшного для всех появления. Они оповещали всех свирепым рычанием, и весь дом дрожал, будто поблизости начинал действовать вулкан.

Чтобы уберечь свиней и покончить с ночными набегами ягуаров, досаждавшими поселку еще больше, чем шум, который поднимал Тиаго, когда напивался, бухгалтер надумал устроить на хищников облаву.

Насытившись, ягуары утаскивали остатки своей добычи в лес, и за ними на дороге тянулся широкий кровавый след. Алешандрино, пройдя по следу, обнаружил место, где они спрятали мясо, и сеньор Геррейро в сопровождении Алберто часа в четыре дня отправился в засаду.

Мясо было засыпано листвой, и вечером, часов в пять, ягуары не преминут явиться сюда на ужин.

Каждый из охотников подыскал себе подходящее дерево с крепким суком, на который можно было бы усесться верхом. И ни словечка, ни сигареты, — ягуары хитры и крайне осторожны.

Прошло полчаса, потом еще столько же, но никаких звуков не доносилось до них, кроме крика попугаев.

Чем можно было развлечь себя в томительной лесной тишине? Жаждущему любви Алберто воображение, как всегда, услужливо подсунуло дону Яя. Алберто видел ее как живую и мысленно обладал ею при ласковом сообщничестве сельвы.

Но вот наконец появился хозяин леса. В зеленой листве мелькнула его пятнистая пижама.

«А что, если он сейчас убьет дона Геррейро? Если убьет? Если убьет… Несчастный случай на охоте, кто посмеет в это не поверить…»

Алберто почувствовал, что леденеет от этой страшной мысли. Сук пружинил под ним, словно резиновый, и ему пришлось схватиться за ветви, потому что казалось, что он вот-вот упадет.

Когда он пришел в себя, перед его глазами пронеслись Лоуренсо и его дочь, Агостиньо и другие; все эти кровавые преступления, на которые толкала людей распаленная похоть… Как могла ему прийти в голову подобная мысль? Какой жестокий зверь вырастал в его собственной груди, чтобы пожрать его разум? Как все это недостойно его, человека, который всегда заслуживал уважения!

Теперь его распирала нежность к дону Геррейро: ведь тот отнесся к нему с отеческой лаской. И у него родилось желание скрепить словами их Дружбу, невольно опороченную им в мыслях.

— Вы хорошо устроились, сеньор Геррейро? — громко спросил он, забыв про совет бухгалтера хранить молчание.

— Тсс! — прошипел тот, не понимая причины такого ребячества.

Ягуар приближался. Он ступал мягко, и опавшая листва почти не шуршала под тяжестью большого пятнистого тела. Добравшись до мяса, он передними лапами разбросал по сторонам покрывавшие его листья и уже собирался прикончить свои запасы.

Как было условлено, первым выстрелил бухгалтер. Алберто сразу вслед за ним, и зверь, в которого попали обе пули, подпрыгнув, упал наземь с рычанием в предсмертных судорогах.

Охотники покинули свои убежища, и сеньор Геррейро, подойдя к убитому ягуару, ткнул его прикладом ружья.

— Этот уже больше не встанет… У меня не хватает терпения сидеть вот так, в ожидании, а то бы я покончил с ними со всеми! Но надо будет поручить это Алешандрино.

Когда они возвращались, уже вечерело. Гойабейры на открытом пространстве высились, словно привидения, окутанные покровом мрака, и огромный кажазейро между ними напоминал неясный силуэт какого-то фантасмагорического здания. За изгородью не торопясь скрывался скот: добродушные коровы и быки, мулы с настороженными ушами и телки, которые, отстав от стада, проворно бросались вдогонку, чтобы очутиться рядом с матерями. В ночной темноте, наступавшей здесь быстро, то и дело поднимались в воздух ночные птицы бакурау. Обычно они прятались в траве и только тогда обнаруживали свое убежище, когда взлетали, раскрывая в последний раз свои белые крылья. И по этому белому пятну ружья-убийцы развлекающихся охотников точно находили цель.

Вернувшись домой, Алберто направился к себе в комнату, чтобы приготовиться к обеду. В конце темного коридора со стороны двора он различил несколько полосок света, проходившего сквозь щели каморки, где бухгалтер для большего удобства устроил ванную. В двух канистрах из-под керосина Жоан каждый вечер приносил на своего рода коромысле, вроде тех, что применяются на Востоке, воду из реки для своих новых хозяев. Когда бочка была полна, желавшему помыться достаточно было взять кружку и обливаться водой.

Дона Яя, как уже всем в доме было известно, любила купаться в этот час. Не однажды Алберто слышал шум льющейся воды, но никогда его не притягивали так властно эти полоски света, как сейчас. Он представил себе женщину раздетой, с обнаженной грудью и увядающим телом, которое под воздействием воды обретает внезапную упругость. Не зажигая фонаря и еще не сняв шляпы, он высунулся из окна и замер в нерешительности.

Секунда, вторая, третья — и все более безумным представлялось ему желание увидеть ее, увидеть, ласкать ее взглядом, обладать ею мысленно, раз уж ему не дано было обладать ею иначе!

Молящий о любви, как нищий о подаянии, близкий к помешательству, он, презирая сам себя, вышел, осторожно ступая, в ночную темень двора. Задел мимоходом за розмарин, прополз около кустов тажа и затем на четвереньках пробрался под дом. Его руки осторожно ощупывали землю, по которой ему предстояло ползти: он боялся пораниться в темноте об осколок стекла или гвоздь. В нос ему бил запах плесени, и было очень сыро, но он упрямо продвигался вперед, разрывая головой паутину, хотя при мысли, что омерзительные, огромные черные пауки могут свалиться ему на лицо, он весь передергивался. Но он преодолел свое отвращение: цель была уже близка. Наверху слышались неторопливые шаги, по которым легко узнавалась походка сеньора Геррейро. Услышав их, он на мгновение замер; потом, однако, решительно двинулся вперед. Пробравшись под пристройкой, где помещалась кухня, он снова вдохнул чистый ночной воздух по ту сторону ограды. Обогнул хлебное дерево, стараясь оставаться в темноте, и наконец приблизился, как безумный мотылек, к неотразимым полоскам света.

Он стал на колени, и его страдальческие глаза попытались разглядеть сквозь щели обнаженное тело женщины. Да, она была там. Но он увидел ее лишь на один миг: простыня уже почти целиком прикрыла ее наготу. Она стояла к нему боком, и только одна из грудей оказалась открытой его взору. Дона Яя вытиралась, обувалась, надевала свой мохнатый халат, а он в это время старался овладеть собой, чтобы не взломать дверь, не ворваться туда и не осыпать ее безумными поцелуями. Но она уже выходила, отперев задвижку и неся в руке зажженный фонарь. Тогда он, отступив, приник к земле. Свет выхватил из тьмы хлебное дерево, осветил ограду и затем погас на веранде сеньора Геррейро.

Упав на траву, Алберто лежал опустошенный, тяжело дыша, не в силах двинуться в обратный путь. Он очнулся, но голова у него еще шла кругом. Однако донесшийся из кухни звон посуды, достигнув его ушей, вернул его к реальной жизни. И он стал осторожно возвращаться тем же путем, по которому пришел сюда.

У себя в комнате он едва успел снять паутину, висевшую гирляндами на его плечах и голове. В конце коридора послышался голос:

— Обед, сеу Алберто!

Он пошел. Его любовное желание не утихло, и он боялся, как бы не догадались о его гнусной выходке.

Сеньор Геррейро и дона Яя уже сидели за столом. Он приветствовал их и занял свое место, упорно отводя глаза от соблазна. Но тщетно. Он видел ее обнаженной, видел, даже не глядя на нее, — опущенные глаза не спасали. Тщетно напрягал он внимание, стараясь поддерживать разговор с сеньором Геррейро.

Все в нем было переполнено нечистыми помыслами…

— Вы больны? — спросила дона Яя, заметив его безмолвие.

— Нет, нет. Я думал о семенах для огорода…

Он думал. Да, о семенах. Он стал бы возиться с огородом, дона Яя была бы рядом с ним, и тогда, быть может, между ними возникла желанная близость. Их головы случайно соприкоснутся, когда они будут возделывать грядки, и это прикосновение может стать искрой, от которой вспыхнет желание и у этой женщины.

— Мне очень хочется, чтобы семена скорее были получены, — добавил он, внезапно ощутив в себе несвойственный ему прежде цинизм.

— Я напишу еще раз своему шурину, попрошу выслать незамедлительно.

По окончании обеда Алберто, скрывая мучительное волнение, извинился, сказав, что не примет участия в разгадывании шарад, и вышел на воздух. Рассудок его мутился.

Однако тщетно. Тщетно. Образ доны Яя запечатлелся в его глазах и в каждой клеточке его тела.

Вокруг висящего на лестнице фонаря кружился густой рой насекомых, привлеченных светом, и каждый раз, когда сидевший с поднятой мордой Неро высматривал среди них какого-нибудь гиганта, он заливался лаем. Впереди высились темные очертания сапотильейры, слева — кажузейро, и еще дальше вырисовывались контуры трех пальм. Было слышно, как текла в темноте река, но различить ее отсюда было невозможно.

Алберто постоял немного на веранде, потом, сунув руки в карманы, спустился по лестнице с сигаретой в зубах и стал огибать дом. Пошел к берегу реки, оттуда не торопясь побрел по направлению к сельве. Потом снова вернулся назад и снова прошел прежним путем, минуя несколько раз хижину Тиаго, откуда не доносилось ни звука. Он ходил взад и вперед, словно стараясь убежать от самого себя, но все его чувства были прикованы к женщине. Он представлял себе дону Яя, как она идет рядом с ним, боясь, что за ней следят, и они ищут убежища, чтобы слиться в страстном объятии. Эти видения не покидали его. Они ждали его повсюду в густом мраке ночи: в густолиственных гойабейрах и в зарослях кустарников. Его воображение беспрестанно рисовало ему несбыточные, безумные картины!

Вдруг что-то странное, происходившее в стороне кладбища, привлекло его взор. В кромешной тьме он увидел какой-то огонек, похожий на свечу. Потом он увидел другие огоньки, которые вскоре превратились в языки летящего пламени. Подобно светильникам, они расцвечивали ночь у самой земли, причем едва один угасал, как зажигались два-три других. Их подхватывал легкий ветерок и уносил вдаль, и никому не удалось бы поймать этих воспламенившихся птиц.

Когда Алберто вспомнил, что ему говорили про эти кладбищенские огни, он, не сумев преодолеть внутреннюю дрожь, стал следить за их передвижением. Чьи трупы горели перед его глазами от собственного гниения? Раймундо де Папуньяс, Атаназио или того несчастного сеаренца, прибывшего со своей партией и умершего от чахотки вскоре после того, как он приобщился к гибельным обычаям сельвы? Или тело Кунегундо, который еще при жизни гнил, пожираемый проказой, и то немногое, что от него осталось, Алешандрино бросил, завернув в гамак, в черную пасть могилы? Или все они вместе, слившиеся в посмертном братстве? И кто из них страдал больше всех оттого, что был лишен женской любви? Кто из них еще ищет и сейчас, пылая в черной ночи, тело, жаждущее последнего неземного брачного объятия?

Фейерверк уже закончился, и кладбище снова погрузилось во мрак, так что нельзя было разглядеть даже грубых деревянных крестов.

Алберто повернул и пошел вдоль изгороди, за которой укрывались лошади, мулы и прочий скот. Некоторые быки еще бродили, а другие лежали, подняв головы. Он двинулся дальше: обогнул кажазейро и машинально дошел до навеса, где хранились лассо. На ощупь выбрал одно, напрасно пытаясь разглядеть его в кромешной тьме. Потом попробовал его во дворе, дважды развернув и набросив на воображаемое животное.

И снова окунулся в теплую ночь, ставшую его соучастницей.

Он избавился от наваждения, и перед его глазами больше не пылал огненный образ доны Яя. Но он топал ногами, изо всех сил сжимал кулаки, вонзая ногти в ладони рук, яростно отплевывался и разговаривал вслух сам с собой, чего за ним никогда не водилось:

— Мерзость! Мерзость! Какая мерзость!

Вернувшись к себе в комнату, он сорвал с себя одежду, перебросил через плечо полотенце и, стремительно пройдя через двор, подошел к бочкам. Он вылил на себя всю воду, долго и упорно обливаясь, но так и не смог смыть отвращение, которое испытывал к самому себе…

XII

Вода в реке снова начала спадать. Все вены сельвы несли свои черные воды в глинистый поток, становившийся с каждым днем все более скудным. После вторжения воды и ее господства над сельвой теперь началось отступление, и с каждым днем солнце осушало все новые участки леса. Они были еще покрыты илом, и на нем хорошо отпечатывались следы тех животных, которые отваживались проходить по нему. И если половодье в Амазонии нередко оборачивалось трагедией, то отлив тоже не проходил без драматических событий. Опоясанная притоками Пурус, Журуа, Солимоэнс и другими, подробный перечень которых могли дать только географические справочники или суда, названные их именами, богатая земля пребывала полгода отрезанной от всего мира. В разгар зимнего сезона пароходы поднимались по реке, везя продовольствие и новые партии рабочих, которые, как и их предшественники, слишком поздно убеждались в том, что каучуковое вымя уже высохло. Гайолы плыли, ярко освещенные в тропической ночи, и с ними в сельву приходил праздник. Письма от далекой семьи, цены на каучук, новости из других серингалов, новые товары и новый запас выпивки. Чтобы увидеть пароход, люди выходили из глубин сельвы. А те, что оставались в поселках, получив известия о прибытии судна, приходили в неистовый восторг, будто речь шла о явлении Мессии. От порта к порту, неся всем радость, суда поднимались по реке, снова открытой для навигации. Один, а то и два месяца плыли они — за первым пароходом второй, затем третий, четвертый, — все больше труб поднималось по водным просторам сельвы. Каждое судно имело своего владельца и своих поставщиков, с которых и собирало, спускаясь по реке, добытый за сезон каучук — черные круги с клеймом, выжженным каленым железом на липкой поверхности. Пароходы забирали также каштаны и другие богатства, изобилием которых гордилась сельва. Пронзительный прощальный гудок здесь, гудок там; глаза, наблюдавшие за пароходами, огибающими ближайший поворот, увидят их здесь снова лишь будущей осенью. Когда какой-либо менее расторопный пароход, плывущий последним или задержавшийся у причала в одном из серингалов, оказывался застигнутым отливом, ему приходилось торопиться изо всех сил, не заходя за грузами и не отвечая ни на один зов, — он спешил вниз по реке, гудя день и ночь, а если не успевал, садился на мель и застывал с обнажившимся винтом и ржавеющим корпусом до следующего половодья. Многие гайолы гнили таким образом в течение месяцев и месяцев, уткнув нос в крутой берег или в предательский пляж, ожидая, что вот-вот вода поднимется и труба сможет снова задымить.

В течение всего этого времени сельва была тюрьмой, из которой не было выхода: звери, отвоевав родную землю, бродили по ней свободно, а люди находились там словно в заточении. Город, разрушенный дотла землетрясением, успели бы отстроить раньше, чем сюда дошло бы письменное сообщение о катастрофе.

Но на Мадейре было не так. Как бы сильно ни спадала вода, лот находил повсюду, до самого порта Санто-Антонио, достаточную глубину для любого киля. Гайолы поднимались по реке в течение всего года, уверенные в мощности неистощимого течения. И с ними вместе поднимались бесчисленные косяки самых различных рыб. Они поднимались стаями, и их блестящие спины дни и ночи виднелись на поверхности воды. Приплывали они издалека и плыли еще дальше, чтобы выбрать в верховьях подходящее убежище. Подчиняясь инстинкту, они, сберегая силы, отыскивали вдоль берегов места, где течение было слабее. Их были миллионы, миллиарды, и брошенная в них шпага вонзилась бы сразу по меньшей мере в дюжину рыб. Они плыли вместе, рядами, в одном направлении, И для того, чтобы бросить сеть, когда рыбы проплывали вблизи Параизо, Жоан отыскивал край косяка: забрось он сеть в середину, он никогда не смог бы вытянуть непосильный груз. Когда же шел косяк манди, то требовалась еще большая осторожность, так как эта рыба острыми Плавниками разрезала сети, как ножом.

С отливом покидали притоки и черепахи, спускаясь к самой реке. Кабокло поджидали их в лодке в тех местах, где потоки сливались. Только острое зрение могло уловить момент, когда черепаха высовывала на поверхность свой панцирь. Тогда они натягивали тетиву лука и пускали в небо Свою точно нацеленную стрелу, которая, возвращаясь, отвесно вонзалась в уже почти погрузившуюся в воду вкусную черепаху.

Но река мелела все больше и больше. Сегодня пядь, завтра другая — постепенно открывались золотистые отмели пляжей.

Кабокло покидали тогда устья игарапе и отправлялись добывать черепах на песчаных пляжах, куда они выползали класть яйца.

Алберто тоже однажды вечером, идя по песчаной отмели, выследил черепаху и почти настиг ее, в испуге убегавшую от него, — ведь она чувствовала, что ее жизнь в опасности. Но нет. Он бежал за ней, но так и не отважился схватить ее за панцирь.

— Жоан! Жоан! Вот еще одна!

В темноте повара не было видно, и фонарь словно сам двигался на берегу. Хитрый Жоан ловко перерезал путь насмерть перепуганной черепахе. Он схватил ее у самой воды, просунув пальцы между головой и панцирем и одновременно прижав ее заднюю ногу. Черепаха силилась зарыться в песок, но, удерживаемая таким образом, невольно сама переворачивалась на спину.

— Довольно на этот вечер, — сказал он.

— Сколько?

— Я поймал три питиу, пять тракажа, да еще вот эта…

— Ну куда же еще, достаточно!

Погрузив в лодку все девять черепах, — они так и лежали кверху брюхом, — повар принялся грести. Мягко струилась вода вдоль берега, окаймленного цветущими деревьями эмбауба и ташизейро — единственным прибрежным украшением амазонской глуши. Горячий ветерок что-то нашептывал в летней экваториальной ночи, и вдали светил фонарь, освещавший лестницу и дом.

Когда, поднявшись, Алберто и повар взошли на веранду, все уже улеглись, и даже Неро, растянувшийся у одной из дверей, спал глубоким сном. На следующий день, однако, сеньор Геррейро поздравил их с успешной охотой. Питиу были съедены за обедом, тракажа останутся про запас на следующую неделю. И, может, даже сеу Жука, если он приедет, как говорил, в конце месяца, еще успеет полакомиться куском черепахи.

Они сидели вдвоем на веранде, и Алберто заметил вдалеке, за поворотом реки, большой столб дыма, поднимавшийся к небу.

— Пароход…

Сеньор Геррейро согласился с ним, однако его усталые глаза уже плохо видели на большом расстоянии.

— Должно быть, «Сапукайя».

— Должно быть, должно быть; у него труба компании.

— Верно, везет продовольствие, которое сеу Жука обещал прислать… — высказал предположение бухгалтер.

Но нет. Еще раз перед пальмами пароход загудел, вызывая шлюпку. Одна почта, больше ничего. Когда гайолы не причаливали к изрезанному берегу, это означало, что они привезли для серингала только почту.

Гребет, гребет Алешандрино. Он отправился получить у трапа письма и газеты. И снова «Сапукайя» с прощальными гудками завращал в воде своими четырьмя лопастями.

Среди полученной корреспонденции нашлось письмо и для Алберто. Оно оказалось от матери, и он был счастлив, как никогда. Алберто прочел письмо, облокотившись на подоконник в конторе: перед окном цвели кротоны и белый жасмин. За его спиной сеньор Геррейро поглощал полученные свежие газеты.

— С каучуком по-прежнему плохо… Девятого числа цена была четыре тысячи восемьсот… Десятого — постойте, взгляну — четыре тысячи девятьсот… Четырнадцатого цена снова понизилась — до четырех с половиной… И нам никак не выбраться из этого!

Алберто не слышал, что говорит бухгалтер. Он с жадностью читал материнское письмо: мать сообщала ему, что республиканцы решили наконец амнистировать повстанцев Монсанто. Он мог теперь вернуться на родину, когда ему заблагорассудится. Хорошо бы, он вернулся поскорей, она так хочет видеть его и будет счастлива лишь тогда, когда он будет рядом! В конце письма она утверждала, что многие из тех, что эмигрировали в Испанию, уже вернулись и что амнистия принесла республиканцам горячие симпатии народа.

Алберто читал, перечитывал, глаза его увлажнялись от волнения, и прошлое воскресло, живое, живое и заманчивое, как никогда.

«Республиканцы… Монархисты…» Все это звучало как что-то чужое, далекое и лишенное смысла. Кипевшие в нем страсти умолкли, и его прежние идеи казались ему принадлежащими далеким временам — это были идеи другого человека, который давно и безвозвратно исчез. Теперь он хладнокровно оценивал свой проигрыш и не питал больше ненависти к своим бывшим противникам. Ему захотелось увидеть и их, и особенно тот город, где когда-то он с ними сражался. Увидеть улицы Лиссабона, здание факультета, первых товарищей по учебе, свой дом и свою мать… Мать! Как легко ему было теперь принять решение, когда-то недопустимое, отречься от всего, к чему он стремился, ради того, чтобы вернуться на далекую родину! Его теории все больше казались ему пустыми, и это было связано с каким-то иным понятием справедливости, которое пока еще он не мог окончательно определить…

Сеньор Геррейро встал, и звук отодвигаемого стула прервал размышления Алберто. Он сунул письмо в карман и подошел к конторке, чтобы открыть лицевые счета. Для расчета с Жукой Тристаном у него не хватало еще шестисот двадцати мильрейсов. С карандашом в руке он принялся высчитывать, сколько примерно понадобится времени для его освобождения. Пятнадцать месяцев, возможно, десять, если ему повысят жалованье и он будет экономить. Он не мечтал о том, чтобы привезти какую-то сумму домой. Хватило бы лишь на билет до Манауса и оттуда до Лиссабона. Пусть хоть в третьем классе, он был бы счастлив, ведь он плыл бы на родину! А в Лиссабоне он с голоду не умрет. Мать все поймет, а он сделает все, чтобы не обременять ее. Он проживет и закончит свое образование, ведь даже менее способные как-то зарабатывают и кончают университет.

Волнуясь, он представлял себе, как высадится в Лиссабоне и с нежностью увидит город, полный воспоминаний. «Здесь со мною случилось то-то, а там произошло то-то…» Потом будут объятия старенькой матери, которая с плачем бросится ему на шею, обезумев от радости. Потом он встретится с друзьями за столиком кафе: расскажет им о том, как жил и что делал, о своих безвестных подвигах и недостойных поступках. Они наверняка усомнятся во многом, — ведь в его рассказах будет столько непривычного, непостижимого, такого, что покажется им неправдоподобным. Кто поверит, что, когда здесь рыба косяками поднимается по реке, ее можно резать ножом прямо в воде!

Он подошел к окну и выбросил во двор подальше — чтобы не видеть и не соблазняться — табак и папиросную бумагу для самокрутки. Он больше не будет курить, не истратит впредь ни одного винтема, который можно сэкономить! Он должен вернуться, если только не умрет, если лихорадка пощадит его, как щадила до сих пор! Должен вернуться!

Он не мог дольше сдерживать свою радость:

— Я получил хорошее известие из Португалии….

Сеньор Геррейро, уже склонившийся над гроссбухом, поднял голову, чтобы выслушать новость.

— Я амнистирован. Могу теперь вернуться, когда захочу…

— Итак?

— Итак… — Он неопределенно улыбнулся: — Сразу же, как только у меня будут скоплены деньги на билет… — И, подойдя ближе, другим тоном: — Я хотел бы попросить вас, чтобы вы замолвили за меня словечко перед сеу Жукой, когда он приедет, — пусть бы он повысил мне немного жалованье… Если это вас не затруднит… Выяснить, не прибавит ли он мне…

— Поговорить мне нетрудно! Хуже то, что с понижением цены на каучук ему, наверное, трудно это сделать…

— Мне бы хоть немного… Всего каких-нибудь двадцать — двадцать пять мильрейсов…

— Посмотрим! Посмотрим! Я сделаю все, что могу. Значит, вы и ваши друзья могут теперь вернуться на родину?

Алберто показал ему письмо и газетную вырезку, присланные матерью. Сеньор Геррейро, прочтя; отозвался: да, сеньор, это очень хорошо и справедливо, ведь защита своих идей не является преступлением. Он сам однажды в Манаусе, когда был бухгалтером у Андерсена и К°, участвовал в заговоре против губернатора штата. И не был арестован только потому, что еще до раскрытия заговора в его жизни произошли изменения и он уехал в Мауэс.

В течение всего дня Алберто не мог работать спокойно и сосредоточенно. В мыслях он спешил на встречу с родиной. Все теперь казалось ему легко осуществимым: еще несколько месяцев, и он снова будет расхаживать по улицам Лиссабона.

Вечером, когда контора была уже закрыта, он растянулся в гамаке, чтобы насладиться в одиночестве волнующей новостью. Подняв москитную сетку, он принялся медленно раскачиваться и время от времени насвистывал популярную в сертане песенку.

Сеньор Геррейро, должно быть, разгадывает шарады под сапотильейрой. Но ему, Алберто, сейчас не до шарад.

В сумерках в коридоре зазвучали легкие шаги. Алберто напряг слух. Это не Жоан… У него походка тяжелая, и для обеда еще рано. И не Тиаго. А! Дона Витория…

Шестидесятилетняя негритянка с совсем белой курчавой головой, морщинистая, словно печеное яблоко, пришла взять белье в стирку. Это была мать Алешандрино и всеобщая кума. И он тоже считает ее кумой, после того как она подала ему конец платка над потрескивающим костром в ночь святого Жоана. Этот праздник отмечался всеми, угодившими в здешнюю ссылку. В эту традиционную ночь они выходили из густого леса и веселились на берегу реки, танцуя быка Бумбу^[42]. Мастерили на деревянном каркасе быка, обтягивали каркас вместо кожи пестрыми тряпками вдоль спины до рогов, — здесь уже использовались настоящие рога околевшего или заколотого быка, — навешивали осколки зеркала и всякие разноцветные блестящие безделушки. Чем наряднее был бык Бумба, тем больше о нем говорили и тем больше чести было для тех, кто его украшал. Покрывающий его ситец доходил неким подобием присборенной юбки до самого пола, скрывая отсутствие четырех ног. Внутри прятался, прикрепив каркас к спине, один из танцоров. Рядом, не менее цветисто разукрашенные, два других персонажа дополняли пантомиму. Это «отец Франсиско» и «мать Катарина», добрые сеаренцы, один пожилой, а другой — одетый для данного случая женщиной, — оба неутомимые, как и их партнер, который танцевал весь вечер, таская на себе фантастическое животное.

Бык начинал танцевать под звуки матрак, рала-ралы^[43], на которых играла эта чета, неизменно сопровождавшая основной персонаж. Время от времени танцор поднимал разноцветную занавеску и, высунув наружу блестящее от пота лицо, выпивал стопку кашасы, которую ему подавали. Перерыв в танцах жители Параизо обычно использовали для того, чтобы совершить обряд, превращавший их в «одну семью».

Кто желал иметь крестного отца, кума, двоюродного брата или дядю, вытаскивал платок и, держа его за один конец, подавал другой конец «будущему родственнику» и трижды обводил его вокруг костра, держа платок над огнем и почтительно восклицая:

— Святой Жоан, святой Педро, святой Пауло и все прочие святые, будьте свидетелями, что сеу Алберто — мой кум…

Столпившись вокруг, покрасневшие от жара костра зрители следили за старинным обрядом. Все стремились породниться с Геррейро, Жукой и теми, кто был к ним близок. Ведь новые «родственники», обретенные с помощью волшебной силы костра, должны были всю жизнь при встрече благословлять породнившихся с ними серингейро.

Для простых людей, выходцев из бедных прибрежных селений, этот обряд был священным — и дона Витория скорее дала бы отсечь себе руки, чем преступила бы узы нового родства.

Однако для Алберто все представлялось возможным в этот день, когда ему снова открылись границы далекой родины. Много раз уже, когда его плоть давала знать о себе особенно невыносимо, он воображал, что сможет обнять это постаревшее тело, и при этом испытывал такое же желание, какое он видел в глазах серингейро всякий раз, когда они встречались с доной Виторией. Все в нем неизменно сопротивлялось этому постыдному желанию, даи не только стыд удерживал его: он понимал, что с доной Виторией это не пройдет. Теперь, однако, все его опасения вдруг исчезли. Старая негритянка была тут, рядом, с ним наедине; в его распаленном мозгу звучали тысячи победных голосов, и сама темнота наступавшей ночи, казалось, благоприятствовала ему.

Он встал и направился к своему чемодану, на крышке которого было место для двоих.

— Присядьте-ка сюда, дона Витория.

И принялся притворно ухаживать за ней, подготавливая почву для более смелых действий.

Однако, сразу угадав его намерения, старуха тут же вскочила:

— Ах вы, бесстыдник! И еще мой кум! Разве говорят такие вещи женщине моего возраста! Бог вас накажет! Стирайте сами свое белье, с сегодняшнего дня я больше к нему не притронусь…

Алберто попытался ее успокоить, рассыпаясь в извинениях и стараясь смягчить обиду. Но она была просто вне себя:

— Бесстыжий торгаш! Я бы все рассказала моему Алешандрино, да ведь он вас тут же убьет!..

И она почти выбежала из комнаты. Шаги ее громко зазвучали в ставшем уже темным коридоре…

Пристыженный и обескураженный происшедшим, Алберто начал расхаживать взад и вперед по комнате. Время от времени взгляд его падал на маленькое зеркало, висевшее у окна. В нем отражалось худое, вытянутое лицо, выбритое в этот вечер Алешандрино; отражались блестящие глаза и густые черные волосы. На какое-то мгновение он увидел на чисто выбритых щеках грязные очертания бороды, которую он носил в Тодос-ос-Сантос, — и его беспокойный взгляд внезапно угас: Алберто снова охватила невыносимая тоска по родине.

Жоан пришел за ним, зовя из коридора:

— Обед, сеу Алберто!

Он вышел. На веранде, вопреки обыкновению, еще расхаживал сеньор Геррейро, и, когда Алберто подошел, бухгалтер задержался и спросил его тихонько:

— Что там у вас произошло с доной Виторией?

— Ничего особенного.

— Она сказала мне, что не будет больше стирать вам белье…

Алберто промолчал.

— Вам надо быть осторожным, — снова заговорил серьезным тоном Геррейро. — Послушайтесь моего совета. Алешандрино выполняет все, что мы ему говорим, но он далеко не все стерпит. Он может убежать, крича «караул!», при виде блуждающего огонька, но он также вполне способен прикончить человека за малейшую обиду. Другие относятся с почтением к его матери не столько потому, что она старуха, сколько потому, что боятся его…

— У меня просто было какое-то помрачение рассудка…

— Ну ладно, пойдемте обедать. Мне придется поговорить с доной Виторией и все уладить. Но в другой раз будьте осмотрительней…

Было ли это действительно так или ему показалось, но по выражению лица доны Яя, когда она села за стол, Алберто решил, что ей известно о случившемся. В душе его поднялось смятение: он почувствовал, что она его презирает. Жесты его сделались неестественными. Он весь съежился и не знал, куда деваться от стыда. Тщетно сеньор Геррейро пытался придать разговору обычный, повседневный характер — Алберто понимал, что должна думать о нем дона Яя, и его взор бежал от ее глаз, пылавших, как раскаленные угли.

За едой он пытался найти оправдание своему поведению. Ей-то какое дело? Разве не естественно, что мужчина, как он, живущий в одиночестве, станет искать на свой лад любви, в которой ему отказывали?

Однако придуманные им доводы не находили отклика в его сознании. Его продолжал мучить стыд, смешанный с глухим возмущением, и он не смел, как прежде, пожирать взглядом дону Яя. Огород, семена, ах, все равно все кончено! Его унижение было так велико: разве сможет дона Яя открыть свое сердце тому, кто был способен соблазнить старуху негритянку!

Когда был подан кофе, он сослался, как в ту памятную ночь, на какие-то пустяковые причины, чтобы уйти. Придя к себе в комнату, он подошел к окну и остался там, возбужденный, раздосадованный, злясь на самого себя. Уставясь в темное окно, он видел перед собой Алешандрино, беспрекословно выполняющего свои бесчисленные обязанности, мастера на все руки, высокого и широкоплечего метиса со сверкающими белыми зубами. Он представлял его себе так ясно, словно видел наяву: вот Алешандрино объезжает лошадей, — его длинные ноги охватывают брюхо животного, а он беспрерывно наносит ему удары плеткой.

Конь, не привыкший к такому обращению, до сих пор не знавший всадника, скачет как бешеный, лягаясь и брыкаясь. Требовались большая ловкость и не меньшее мужество от того, кто задумал бы удержаться на беспокойной спине коня. Для Алешандрино же это всегда было вроде как удовольствие: закусив нижнюю губу, он глубоко вонзал шпоры и скакал по пересеченной местности. И ему нравилось, — было видно, что ему нравилось, — заставлять коня страдать, вонзая ему шпоры в брюхо.

Нет, дона Витория ничего ему не скажет, и не потому, что жалеет его, Алберто, а потому, что не захочет увидеть сына в тюрьме. Но если бы она сказала… Тогда конец! И все-таки Алешандрино не внушал ему страха.

Лишь на какой-то миг он почувствовал к нему ненависть, испугавшись, что эта история может помешать ему вернуться в Португалию, зажить прежней жизнью, освободиться от всего этого ужаса. Потом он забыл про Алешандрино. Ему мучительно хотелось закурить. «Если бы у меня была хоть одна сигарета! Хоть одна сигарета!»

Он решил выйти и попросить у Жоана табаку, ведь свой он выбросил. Но потом пересилил себя и снова стал размышлять, пытаясь оправдаться перед самим собой. Нет, нет! Он вел себя недостойно, и сеньор Геррейро прав, что высказал ему это, хотя о чем-то и умолчал. Но что делать, что делать, если плоть бунтует и все его благоразумие не может устоять перед ней? До какой низости может дойти человек, лишенный всего, в чем он нуждается!

Он зажег свет, разделся и лег. Взял книгу, другую, третью, просмотрел газеты, одолженные ему утром сеньором Геррейро. Но ничто, ничто не могло его отвлечь! Он погасил фонарь и в течение долгих ночных часов вертелся в гамаке с боку на бок, пока на рассвете не забылся лихорадочным сном.

Он проснулся с той же мыслью, что мучила его в течение долгой бессонницы. Да, почему бы нет? Мать поймет его… Разве он заслуживает такого наказания: ведь он не сделал ничего дурного! Попросить мать занять для него денег или заложить то, что у нее еще есть… Он больше не мог оставаться здесь, больше не мог! Потом он расплатится с ней, работая день и ночь, пусть бы даже ему пришлось чистить ботинки!

«Мама… Мамочка… Дорогая мамочка!»

XIII

Люди пришли усталые и потные, еле дотащив непосильно тяжелую ношу. Пронести даже одно тело в гамаке, надетом на жердь, на расстояние стольких легуа^[44], и то было мучением, а тут пришлось тащить двоих, и когда люди добрались до Параизо, они еле могли разогнуться.

Положив свою ношу под сапотильейрой, они молча вытирали со лба пот.

Неро, лежавший на веранде, сразу сбежал вниз, подняв короткий хвост и опустив морду. Понюхал, понюхал, сделал круг около гамака и уселся на лестнице, поглядывая с любопытством на принесенный узел.

Но Жоан, увидевший из кухни серингейро, проходивших мимо с гамаком, уже выскочил, поднимая в доме тревогу:

— Сеу Геррейро! Сеу Геррейро! Сеу Алберто!

Все собрались.

— Кто это? — спросил повар.

— Прокопио…

— Но здесь же двое?

— Другого убил я… — сказал Мандука.

Подошли сеньор Геррейро, Алберто, Алешандрино, а издали спешил, прихрамывая, Тиаго и кричал:

— Дайте-ка и мне взглянуть!

Мандука нагнулся, открыв гамак. И все разом воскликнули:

— А!

Один труп был без головы, и рядом другой, краснокожий верзила с длинными, блестящими волосами, которого Алберто никогда раньше не видел. Обезглавленный был покрыт засохшей кровью, растекшейся по всему телу и застывшей темными пятнами на парусиновых штанинах. У другого же кровь была только на губах — от внутреннего кровоизлияния, — да еще крошечное кровавое пятно совсем близко от сердца. Обнаженное красновато-коричневое тело было большим и сильным.

— Как это случилось? На вас напали? — посыпались вопросы.

Мандука уселся на скамейке у сапотильейры («С вашего разрешения, сеу Геррейро, я совсем выдохся») — и стал рассказывать:

— Прокопио первым ходил собирать «молоко»^[45] и уже вернулся в коптильню, когда появились индейцы. Они окружили его и тут же прикончили. Всего продырявили стрелами, он стал похож на подставку для зубочисток. Я подходил к поселку и тут-то и услыхал их дьявольские вопли. Спрятался за деревьями и стал смотреть. Индейцы уже насадили голову Прокопио на шест и бежали с ней вскачь к бараку. Что это был за крик, вы бы послушали! А другие вытаптывали маниоковое поле. Я поднял ружье — и паф, паф, паф! Индейцы остановились, прислушались, с какой стороны стреляют, и прямо так и кинулись в мою сторону, а стрел, стрел сыпалось — больше, чем плодов у этой сапотильейры. Но тут Зе Прегиса подоспел с тропы и тоже открыл стрельбу. Индейцы растерялись. Одни еще осыпали стрелами деревья, где я прятался, а другие, оглядываясь, бежали назад. Тут я приметил вождя и послал в него пулю. И вот он здесь…

— А! А потом?

— Что было потом, сеу Мандука?

— Индеец сразу упал и заорал так, что у самого бы храброго кабры^[46] волосы стали дыбом, другие индейцы подбежали и склонились над ним. Да, видно, поняли, что им не унести тело вождя, потому что мы с Зе Прегисой их всех перебьем. Мы продолжали стрелять, и они побежали вскачь, словно козлы.

— И много их было?

— Я не считал, но, думаю, больше сотни. Зе Прегиса тоже попал в одного, но он все же удрал в лес, прыгая на одной ноге…

Сеньор Геррейро и Алберто присели на корточки, чтобы рассмотреть трупы получше. Затем бухгалтер спросил:

— А перья? У него не было перьев на голове?

— Были перья! Шлем с перьями, я по нему сразу и догадался, что это вождь!

— И где же он?

— Мы его оставили там. А вы хотели бы его получить, сеу Геррейро?

— Да, хотел бы.

— В воскресенье я вам его принесу. Но шлем, должно быть, попортился, когда я его сдирал с головы…

Чтобы успокоить людей, бухгалтер поскорей разослал их кого куда:

— Ладно. Мандука и Зе пусть пойдут поесть. Жоан, возьми их с собой. А ты, Алешандрино, вырой могилу.

— Только для Прокопио…

— Для обоих.

— Для обоих, хозяин? Индеец в христианской могиле? Лучше я брошу его в реку на съеденье пираньям…

Сеньору Геррейро не хотелось обижать серингейро, видевших в индейцах жестокого и беспощадного врага. И он сделал вид, что колеблется:

— Да, конечно… — Но тут же добавил, словно размышляя: — Да нет. Пожалуй, лучше вырыть могилу где-нибудь в стороне. За кладбищем и без креста. Так хоронят иноверцев…

— А по мне, я бы выбросил его в воду, и делу конец!

Тиаго, державшийся в отдалении, устремив жадный взор на обезглавленного, подошел спросить:

— Вы хотите бросить Прокопио в реку?

— Прокопио — нет; индейца, — сказал с недовольным видом Алешандрино, который все еще хотел настоять на своем.

— Тот тоже этого заслуживает… — пробурчал Тиаго.

Все, остолбенев, не могли промолвить ни слова от негодования. И уставились молча на старого негра, который повторял, открывая свой жабий рот:

— Тот тоже этого заслуживает — мошенник был, каких свет не видывал…

Сеньор Геррейро в конце концов возмутился:

— Заткнись! Если скажешь еще хоть слово, я велю не давать тебе больше кашасы! Пошел прочь, несчастный!

— Я больше ничего не скажу, белый; но что он был мошенником — это точно! — И Тиаго удалился, с трудом волоча свою хромую ногу, похожий на дьявола, вырезанного из черного дерева.

— Иди, иди, Алешандрино! Рой могилы. А вы отправляйтесь завтракать, потом приходите на склад получать патроны.

Все разошлись, трупы снова накрыли, и на скамейке под сапотильейрой остались только сеньор Геррейро и Алберто.

— Мне иной раз становится жалко этого несчастного Тиаго. Но меня удивляет, что он не понимает шуток и с ненавистью относится к тем, кто подшучивает над его недостатком. Виноват здесь сеу Жука! Если бы он не распустил негра и запретил бы серингейро называть его Колченогим… Но куда там! Он сам подает пример… А поскольку он сам делает с Тиаго что хочет, то ему наплевать, что тот позволяет себе по отношению к другим!

— Сеу Жука, видно, очень его любит…

— Любит, но на свой лад! И Тиаго знает это и этим пользуется. За сеу Жуку он готов жизнь отдать, а другого из-за простой насмешки готов этой жизни лишить.

Неро подошел и уселся рядом с ними. Мухи уже облепили гамак, в который были завернуты мертвецы.

— Что вы думаете теперь делать, сеньор Геррейро?

— Что думаю делать?

— В Попуньясе…

— Да ничего. Сеу Жука скоро вернется, он и решит, что делать. Да только ничего тут не сделаешь. В прежнее время в таких случаях снаряжали хорошо вооруженный отряд и посылали преследовать индейцев-паринтинтинов. Но Рондон^[47], который пытался умиротворить их, распорядился, чтобы этого больше не делали. И я нахожу, что он прав. Это племя отличается бесстрашием и непримиримостью — его трудно приручить. Их надо либо всех перебить, либо, захватив в плен, вывезти отсюда, в противном случае понадобятся долгие годы и многие жертвы, чтобы заставить их смириться. Но справиться с ними весьма трудно: паринтинтины очень многочисленное племя. Послать четыре-пять человек преследовать их бесполезно. Это лишь усилит их ненависть, и больше ничего. Они могут уйти на некоторое время в свои деревни: меньше чем отрядом в сто — двести человек они не нападают на поселки. Но потом опять возвращаются. Индейцы считают, что это их земля, что мы забрали ее незаконно, и они нам этого не прощают. Это длится долгие годы и, должно быть, продлится еще много лет.

— Но в Попуньяс явилось не все племя?

— Какое там! Это была наверняка лишь небольшая его часть. И, должно быть, не этот, которого принесли сюда, их вождь, как предполагает Мандука. Нет! Вождь покидает свою деревню лишь для больших походов. Этот индеец был скорее всего одним из помощников вождя, а сам вождь сейчас, наверное, преспокойно отдыхает в своей деревне. Как мы в свое время совершали вылазки против них, так и они время от времени проводят вылазки против нас. Мы посылали четырех-пятерых; они же, поскольку людей у них много и стрелы дешевле патронов, отправляют отряд в сто — двести человек. Но, как я уже сказал, преследовать их бесполезно. Индейцы только еще больше озлобляются, и почти всегда серингейро погибают или попадают в плен. Я знал одного, который побывал в Каламе и спасся чудом. Он с товарищем шел три дня по следу индейцев, напавших на серингал. Наконец однажды вечером они обнаружили на берегу реки хижину, где индейцы собирались переночевать. У них был разожжен большой костер, и тогда четыре или пять серингейро, — не знаю, сколько их было, — договорились напасть на них сразу, открыв стрельбу. Прицелились и выстрелили одновременно. Похоже, ранили двух-трех, но больше им выстрелить не удалось. Индейцы, догадавшись, что их немного, покинули костер и спрятались в темноте. Серингейро побежали за ними и растеряли друг друга: темно было — хоть глаз выколи. Немного погодя Жоаким, — это тот, кого я знал, — услышал, как его товарищи кричат, взывая о помощи. Трое или четверо одновременно подверглись нападению в разных местах, и сразу крики стихли: Жоаким понял, что их всех прикончили. Он решил попытаться спастись и смекнул, что лучше всего ему забраться на дерево, прежде чем его обнаружат, и просидеть там, спрятавшись, до рассвета, когда индейцы тронутся в обратный путь. Он провел там ночь, не услышав ни малейшего шороха. И подумал, что паринтинтины, хорошо знавшие лес, ушли, несмотря на темноту. Утром он взглянул на хижину, — там не было ни души. Почувствовав себя в безопасности, Жоаким спустился с дерева. Но едва он коснулся земли, как из-за деревьев выскочило множество индейцев, проведших там всю ночь в ожидании, когда Жоаким покинет свое убежище, и просидевших тихо, как мыши. Они схватили его, отвели живого в свою деревню и там заставили танцевать вместе с ними вокруг отрезанных голов его товарищей. Жоаким натерпелся там предостаточно, но все же как-то сумел войти в доверие к индейцам. А когда паринтинтины рассудили, что он уже не уйдет от них, и оставили его на воле, он убежал и добрался до Каламы.

— И как же они живут, эти индейцы?

— За исключением вождя племени и его приспешников, у них все живут одинаково, все делится поровну, и жизнь самая простая. Когда они нападают на серингалы, то хватают прежде всего то, что блестит, однако и разрушать все, что попадется под руку, им нравится. Никаких других потребностей, кроме тех, что диктуются природой, у них нет. Женщин у них достаточно. Мужчины ловят рыбу, охотятся и не хотят ничего больше знать. Торговля их не интересует, потому-то их и трудно приручить.

— Они, должно быть, счастливы, — улыбнулся Алберто. — Но что предпринимает Рондон?

— Почти ничего, ведь договориться с этим племенем невозможно. Мадейра пережила уже две больших эпопеи. Одна из них — сооружение железной дороги Мадейра — Маморэ. Чтобы ее построить, потребовалось почти полвека. Люди приезжали на строительство, и лихорадка — хлоп! — убивала их! Погибали сотни. А те, кто в страхе бежал от лихорадки, были схвачены индейцами и убиты. Компании прогорали, и строительные материалы оставались там гнить. Денег, истраченных на эту железную дорогу, с лихвой хватило бы на постройку двадцати таких дорог. Другой эпопеей была экспедиция полковника Рондона. Он теперь генерал и собирается перебраться в Рио-де-Жанейро. Приятный человек. Я не раз беседовал с ним в Крато. И даже однажды здесь встретился с ним на борту гайолы. Но, как я уже упоминал, полковник прибыл в Каламу с целым войском и всем необходимым снаряжением. У него уже был опыт умиротворения других индейских племен, и он думал, что паринтинтины то же самое. Какое там! Это был ужас! Каждый день подстреливали кого-нибудь из офицеров или солдат, и о том, чтобы установить мирные отношения с паринтинтинами, не могло быть и речи! Вы понимаете… Когда офицер видел, как умирает от индейских стрел его товарищ, ему хотелось только одного — убивать индейцев. Но полковник Рондон запрещал мстить врагам. У него доброе сердце, и он не хотел войны, хотел мира. Это была дьявольская борьба! Как-то солдаты захватили одного молодого индейца и привели в Каламу. Обходились с ним очень хорошо, давали ему все, что могло ему понравиться, в расчете на то, чтобы он, вернувшись к своим, мог склонить их к союзу с белыми людьми. Когда решили, что его перевоспитание закончено…

Сеньор Геррейро прервал рассказ, увидев, что дона Яя появилась на веранде. Она спросила, что это за тюк лежит рядом с ними.

— С вашего разрешения я потом доскажу подробней. — И, поднявшись, кратко закончил: — Индеец удрал, отрезав голову одному солдату и унеся ее в свою деревню… Вот так он отблагодарил за хорошее с ним обращение…

Алберто увидел, как бухгалтер пошел навстречу жене и с Объяснениями, которые он не слышал, увел ее внутрь, не дав ей, таким образом, увидеть мучительное зрелище. Алберто тоже встал и начал прохаживаться по берегу реки. Воспоминание о его пребывании в Тодос-ос-Сантос, где он каждую минуту мог погибнуть, как Прокопио, все еще тяжело угнетало его. Ах, когда же он сможет вспоминать этот кошмар вдали отсюда! И как это будет? Какое чувство испытает он, когда станет размышлять об этом в Португалии, сидя в одиночестве за столиком кафе или поднимаясь по проспекту Свободы, как он это делал когда-то с наступлением вечера, слушая, как шуршат шины роскошных автомобилей и наблюдая, как прыгают резиновые мячи, брошенные детскими руками! Да, сельва красива, величественна, даже ослепительна. И она так богата и в будущем должна отдать людям свои фантастические богатства, но день этот наступит еще нескоро! Ведь все ее величие, вся ее ослепительность, вызывающая потрясение, вскоре поглощались томительным однообразием. И безвестных ее открывателей поражала неумолимая смерть — от болотной лихорадки, от отравленных стрел; они сходили с ума, лишенные любви, — бедные, несчастные невольники среди невиданно пышной природы!

Алешандрино склонился над гамаком. Открыл его и поднял труп Прокопио. Потом рывком взвалил его себе на спину. Неро снова подбежал, посмотрел и принялся лизать рот и грудь индейца. Алешандрино двинулся со своей ношей к могиле. Смешно и страшно сотрясалось на плечах Алешандрино обезглавленное тело Прокопио, безжизненное, черное, облепленное мухами, тучей летевшими вслед за ним. Учуяв близость роскошного пира, урубу расселись на вершине кажазейро, с любопытством вытянув свои отвратительные голые шеи…

* * *

В воскресенье Фирмино явился раньше обычного и сразу же заглянул в контору. Убедившись, что бухгалтера нет, он боязливо окликнул:

— Сеу Алберто… Сеу Алберто…

— А, это ты, Фирмино! Ну что? Как поживаешь? — И, увидев его лицо, воскликнул: — Что-нибудь случилось?

— Ничего, сеу Алберто. У вас все в порядке?

— Живу помаленьку. А ты, Фирмино?

— Я… Так себе… Я хотел поговорить с вами, сеу Алберто…

— Давай! Что там такое?

— Я хотел поговорить по важному делу…

— Хорошо! Что-нибудь случилось?

Фирмино не ответил.

— Подожди, я сейчас… Ты пройди в мою комнату, там, в коридоре. Я приду туда.

Что бы это ни было, дело наверняка плохо: он никогда еще не видел у Фирмино такого выражения лица. Алберто собрал лежавшие на столе бумаги, поставил на них флакон с клеем и вышел, прикрыв за собою дверь.

Очутившись снова перед другом («Садись, а я постою здесь, и положи, если хочешь, шляпу; будь как дома»), он стал слушать, что говорил ему тихим, доверительным голосом его бывший напарник.

Фирмино говорил долго, изливая душу и моля Алберто помочь ему.

Алберто не мог ему отказать. Да, Фирмино прав, и на его месте он поступил бы так же. Если и надо чему удивляться, так только тому, что он так долго продержался один-одинешенек в глухом лесу.

— Хорошо, Фирмино, я добуду напильник.

— Если это вам не слишком трудно… Если вы опасаетесь, — ведь могут обнаружить, что вы мне помогли, — то я обойдусь…

— Нет, это будет нетрудно. А если даже и трудно… Я достану напильник, Фирмино.

— Очень благодарен. Иначе придется вместе с цепью отрывать доску, и будет шум, могут проснуться, и все откроется.

— Я оставлю напильник под кажазейро, а ты, Фирмино, как только перепилишь цепь, положи его туда обратно. Утром я возьму напильник и положу на место. Но ты не думаешь, что лучше бы попросить перевести тебя в другой поселок? Хотя бы в Параизо… Туда индейцы наведываются реже, — не так ли? — и есть тропы, еще не исхоженные серингейро. Одному в Тодос-ос-Сантос, конечно, плохо.

— Я уже думал, думал. Но теперь… Везде одно и то ясе… Отсюда мне не выбраться. Сколько лет, и никакой надежды. Я решил: отправлюсь в Машадо. Может, удастся добыть там побольше галлонов каучукового сока, и тогда у меня появятся хоть какие-то деньги. Хотя бы немного… Я не надеюсь, что могу заработать много; хочу, чтобы хватило хоть на возвращение в Сеару.

— И когда же ты, Фирмино, задумал уйти?

— В ближайшее воскресенье. Вы, сеу Алберто, отпустите мне продукты, я сделаю вид, что возвращаюсь в поселок, а сам спрячусь на опушке леса. По воскресеньям много сеаренцев ходит туда и обратно, никому и в голову не придет… Это лучше, чем в будни…

Внезапно Алберто вспомнил о бухгалтере и заколебался. Но справедливо ли откладывать осуществление законного стремления к свободе? Мгновение, одно лишь мгновение он размышлял и потом решился:

— Может быть, лучше…

— Что, сеу Алберто?

— Дело в том, что… Да, возможно, тебе лучше бы, Фирмино, подождать, пока приедет сеу Жука.

— Почему?

— Чтобы не подводить сеньора Геррейро. Он ведь не виноват, как по-твоему? Но сеу Жука всегда будет считать, что, если бы он был здесь, ты не убежал бы. Не все ли равно, убежать сейчас или после его приезда? Ты хорошо все придумал, и это будет нетрудно…

Произнося последние слова, он уже раскаивался: возникшее перед ним видение лесной просеки в мертвой тишине, среди полного забвения — Тодос-ос-Сантос, место более страшное, чем преисподняя, ужасающее своим неизбывным одиночеством, заставило его раскаяться в том, что он встал на защиту бухгалтера. Нет, он не имел на это права!

— А в общем, если подумать… поступай как знаешь. Уходи, когда захочешь. Захочешь в ближайшее воскресенье — я оставлю тебе напильник.

Но мулат уже пошел на попятный:

— Нет, нет, сеу Алберто. Мне кажется, лучше… Я уйду после приезда сеу Жуки. Не хочу, чтобы сеу Геррейро имел из-за меня неприятности.

— Поступай как знаешь, Фирмино. Если сочтешь, что лучше уйти в воскресенье, уходи! Я это сказал просто так…

— Я знаю, сеу Алберто. Но вы правы. Я уйду, когда вернется сеу Жука… Когда надумаю, скажу вам.

— Ладно. Договорились.

— Хорошо, тогда до свидания, и уж простите меня.

— До свидания, Фирмино. — И, увидев на столе фрукты: — Большое спасибо за пуруи! Я и не заметил, что ты их принес.

Фирмино вышел. Алберто задержался еще немного в комнате, чтобы их не видели вместе. И снова стал размышлять, мучаясь угрызениями совести, что уговорил Фирмино остаться. А что, если индейцы нападут на Тодос-ос-Сантос и прикончат его? Это вполне может случиться…

Он поспешно вышел, чтобы догнать товарища и убедить его не отказываться от первоначального замысла. Но Фирмино уже не было на веранде. Только позже, в суматошные часы, когда отпускались продукты, он снова увидел его.

У прилавка стояло много серингейро; но Алберто все же прошептал Фирмино:

— Уходи, уходи в воскресенье!..

Но Фирмино отрицательно покачал головой.

XIV

Если бы это не был будничный день, то, верно, все обитатели серингала застыли бы на месте, разинув рты, при виде нового пополнения, прибывшего с «Жусто Шермоном». Эти существа подавленно, не проявляя никакого любопытства, стояли у борта нижней палубы. У них были желтые, скуластые, обтянутые сухой кожей лица и тусклый взгляд людей, словно вернувшихся с того света. Были там и женщины с тем же желтоватым цветом кожи, и детишки с круглыми личиками: раскосые глаза, присущие этой расе, делали их похожими на экзотических рыночных кукол.

Алешандрино тут же решил, что это не иначе как индейцы, прирученные полковником Рондоном: сроду он не встречал таких лиц среди местного населения.

Взгляды всех собравшихся на берегу были прикованы к вновь прибывшим, и на Жуку Тристана никто не обращал внимания, хотя он усиленно улыбался, приветствуя всех с палубы первого класса.

— Что это за люди, сеу Алберто? — спросил Жоан, все больше удивляясь по мере приближения парохода к берегу.

— Это японцы.

— Японцы? А… Они такие же люди, как и мы?

— Конечно. Япония — большая страна. Просто у них желтая кожа, вот и вся разница.

— Значит, это не индейцы?

— Нет! Какие индейцы! Японцы очень культурный народ; они будут выращивать маниоку, сахарный тростник и кукурузу в тех серингалах, где уже мало каучука.

— А!

Газеты Манауса уже много месяцев сообщали в очень похвальном тоне о передаче крупных амазонских территорий в распоряжение земледельческого гения японцев. Из-за непрерывного падения цен на каучук неистребимая мечта о национальном величии и возрождении наконец развеялась. Мировая война вновь породила большие надежды, но и они вскоре угасли: воюющая Европа поглощала огромные массы каучука — его не хватало в этой бойне, но уже тысячи и тысячи его добытчиков были погребены в амазонской сельве, и никакое повышение цен не могло их возродить. Миллионы покрышек и камер уничтожались в мире за один лишь день — и все же цены на каучук продолжали падать, словно на нем лежало проклятие. Тщетно крупные промышленники Соединенных Штатов переносили в Амазонский бассейн научное культивирование каучука и организовывали его переработку на месте: болезнь была неизлечима, и все попытки кончились ничем. Сельва лежала словно покойник, проглотивший в отдаленные времена бесчисленные драгоценные камни. Нужно было вскрыть его, искромсать все его внутренности, добывая эти фантастические богатства, менее соблазнительные, однако, чем обесцененный каучук, потому что они требовали большей настойчивости и более длительного времени для их разработки. Сеаренцы здесь не годились: они приезжали сюда в надежде быстро и легко заработать деньги и, разбогатев, вернуться домой. Но они не возвращались, они оставались тут навсегда. Оставались побежденные разочарованием, апатией, что труд их не приносил немедленного успеха. Оставались покорными пленниками сельвы, и эта: покорность лишала их сил: они могли работать только из-под палки; понимая, что жизнь их загублена, они безропотно ждали ее конца.

Уроженцы этих мест и вовсе были непригодны для работы на плантациях. Безразличные ко всем земным благам, они не соблазнялись добычей каучука даже в те времена, когда он ценился на вес золота.

Новому краю, который осваивался представителями самых различных рас и был оплодотворен их кровью, чтобы жить и процветать, не раз приходилось вербовать рабочую силу на других континентах.

На юге, особенно в Сан-Пауло, японцы принесли красной земле чудо обновления, искусно возделав богатейшие нетронутые почвы. Никакой другой народ не обладал такой настойчивой и творческой натурой, способной без суматошной спешки и завистливой досады отдавать плоды своего труда будущим поколениям. По примеру сан-пауловцев правительство Амазонии решило в конце концов отдать; ее гигантское мертвое тело японским рабочим, терпеливым, исполнительным, выносливым.

И вот японцы здесь. Сначала они высадились в Манаусе, чтобы тут же методично распределиться по колониям в тех местах, где их руки смогут добыть легендарные богатства. Они направились на равнины Рио-Бранко, обосновались на берегах Солимоэнса, Пуруса, Журуа, а теперь первая группа поднималась по Мадейре.

Невозмутимые, редкостно трудолюбивые, они занялись возделыванием здешних земель, стирая память о прошлом с его неправедным богатством и несправедливой бедностью, вселяя уверенность в будущем, лишенном неожиданностей — и полном широких, широчайших золотых надежд. Однако покорят ли они сельву?..

Не обращая, как и все, внимания на Жуку Тристана, Алберто взирал на желтолицее стадо, временами невольно возвращаясь к тому, что его волновало: он вспоминал Тодос-ос-Сантос — могилу, над которой ежедневно склонялась с погребальной торжественностью властная, гибельная сельва.

Но вот капитан Пататива, после того как судно причалило к берегу, подошел и стал рядом с Жукой Тристаном, в то время как внизу боцман отдавал команду:

— Спустить трап!

Сеньор Геррейро вошел на пароход первым, все остальные за ним. Только после полагающихся объятий, возгласов и первых новостей встречающие заметили присутствие Жукиньи, которого отец привез провести здесь лицейские каникулы. Он пробудет недолго: недели две, до прихода «Айморэ», ведь ему нельзя опаздывать к началу занятий.

Мальчик выглядел хилым: голова втянута в плечи, на тонких губах сухая, нервная улыбка, не идущая к его детскому лицу.

Едва они ступили на берег и двинулись вперед целой процессией, находившийся тут же Тиаго, протянув свои огромные ручищи, обнял Жукинью и крепко прижал к своему сердцу. Он был преисполнен нежности, живой и горячей: Алберто никогда бы не подумал, что такая нежность может жить в высохшей груди старого негра.

Жука Тристан остановился с добродушным видом:

— Выходит, Колченогий, мне никакого внимания?

— Ах, хозяин! Сколько уже времени я не видел Жукинью! Как он вырос! А ведь я его помню вот таким попугайчиком, вот таким… Ведь я его таскал на закорках! — И более почтительным тоном: — Ну, а вы, хозяин, как поживаете? Благополучно доехали? Как дона Санта?

— Все хорошо. А ты как себя вел? А? Мне надо будет спросить сеньора Геррейро.

И, улыбающийся, в хорошем настроении, он двинулся дальше.

Когда подошли к той части дома, где он обычно жил и которую Жоан поспешил открыть, бухгалтер сообщил ему, что он устроил себе кухню отдельно и сегодня все будут завтракать у него. Дона Яя, также пришедшая поздороваться, объявила, что завтрак скоро будет подан, поскольку путешественники, должно быть, проголодались. Жука воскликнул:

— Да, я не прочь поесть! А ты?

Сын ответил неопределенным, холодным жестом.

Приехавшие водворились в своих комнатах, и был подан аперитив, после чего все направились по галерее к апартаментам сеньора Геррейро.

Неутомимый Алешандрино все еще сновал по берегу вверх и вниз, таская на спине корзины с мукой, ящики и бочонки — все, что было погружено в Белене для серингала.

— Так… Ну, а где Балбино? Бинда? Каэтано? — спрашивал Жука Тристан.

— Они должны быть здесь в субботу. Сегодня они не пришли, ведь мы не знали, когда прибудет судно.

На веранде сеу Геррейро («Прекрасно придумано, сеньор; поздравляю, дона Яя») все сели за стол: Жука Тристан — слева от Геррейро, на место, которое обычно занимал Алберто; рядом с ним Жукинья, а Алберто напротив, рядом с доной Яя.

Жука очень удивился, увидев за столом Алберто, и старался припомнить, ел ли когда-нибудь португалец за одним столом с ними. Он не стал, однако, задерживаться на этом. Был энергичен, весей, без конца задавал всякие вопросы и находил новые похвалы для тех новшеств, которые ввела дона Яя.

Бухгалтер решил воспользоваться его хорошим настроением:

— Я рад, что вы одобрили мою затею. Это удобнее для меня и для жены, которая теперь уже не сможет приписывать галерее свои простуды… В Крато у нас тоже была своя кухня. Я уже договорился с доной Виторией, чтобы она помогала моей жене, когда вам понадобится Жоан… Если только вы не предпочитаете делить трапезы с нами…

— Нет, благодарю вас, это будет обременительно для доны Яя…

— Почему обременительно! Это доставило бы нам большое удовольствие!

— Со мной часто обедают Каэтано, Бинда, Балбино и Алипио… Слишком много народа. Мы лучше останемся там.

— Как пожелаете. Но никакого неудобства это нам бы не доставило.

— Ну, увидим! Увидим! Как же у вас тут все шло? Как люди? Как работают?

— Все то же самое. Даже хуже. Каждый раз, как приходит судно, только и спрашивают, что о цене на каучук. Все пали духом… А там, в Пара? Что говорят?

— Хорошего мало. Но все на что-то надеются. Антунес сказал мне, что он еще не совсем потерял надежду. Но на что можно рассчитывать? Каучук больше не приносит прибыли — один сплошной убыток! Не знаю прямо, что делать! Я побывал на своей фазенде в Маражо. Вот она, похоже, приносит доход. Посмотрим… Так или иначе, я сократил заказы на поставки. Антунес хотел послать больше товаров, но я не согласился. Нельзя увеличивать задолженность рабочих. Я не намерен расплачиваться своими стадами скота за то, что съедают серингейро. Каучук не дает прибыли! Я не виноват! Не могу терять свои деньги!

Сидя на новом месте, Алберто на противоположной стене заметил какие-то трещины и пятна, которых он раньше не замечал. И впервые он сидел совсем близко от доны Яя, но приезд хозяина и привезенные им новости так взволновали его, что соседство с доной Яя уже не рождало в нем на этот раз прежнего смятения.

* * *

На следующий день Жоан вернулся в свою кухню, и Алберто стал обедать с Жукой Тристаном. Он был его служащим и не мог столоваться у сеньора Геррейро, иначе ему пришлось бы платить за свое питание отдельно.

Всю неделю Алберто сидел напротив Жукиньи, а хозяин во главе стола. В субботу, однако, приехали надсмотрщики, и Алберто пришлось пересесть. Он сел напротив Винды. Это было приятнее. Антипатия, которую Жукинья внушил ему сразу же, едва он увидел его на берегу, усиливалась с каждым днем. Равнодушный и наглый, Жукинья держался со всеми дерзко и высокомерно, всячески подчеркивая, что он хозяйский сын и наследник, которому будет принадлежать все это. Алберто не раз еле удерживался, чтобы не надавать мальчишке пощечин, но он не смел даже словом осадить наглеца и мучился от испытываемого им унижения. Его бесили раболепные восторги Жоана, Алешандрино и Тиаго, расточаемые Жукинье. Старый негр каждый день таскался в сельву, волоча свою хромую ногу, и приносил мальчишке диковинные плоды, которые тот принимал как должное, не выказывая ни малейшей благодарности.

Но зато его отец на время превратился совсем в другого человека. Пока сын гостил у него, Жука был добродушным, веселым и щедрым. Дошло до того, что, забыв о своей прежней строгости, он даже пускался в откровенности, рассказывая о своей жизни в Белене, фильмах, которые он там видел, о том, как он веселился на последнем карнавале.

Но в один прекрасный день «Айморэ», спускаясь по реке, зашел в Параизо и увез капризного наглеца.

За обедом царила тишина. Жоан отодвинул от стола ставший уже ненужным стул, но чувствовалось, что Жукинья еще владеет всеми мыслями отца, и это делало трапезу печальной.

На следующий день Жука Тристан снова превратился в строгого хозяина, и разговор оживлялся только вечером, после коньяка, выпиваемого Жукой без собутыльников: ни бухгалтер, ни Алберто, приходившие играть с ним в соло, не пили.

Только по субботам, когда появлялись Бинда, Каэтано и Балбино, обеды и ужины проходили веселее. Жука Тристан относился к этим людям по-братски: они были вылеплены из одной глины, в венах их текла та же кровь. Улыбаясь, он правил в их обществе и позволял заискивать перед собою. С ними он мог пить сколько угодно, говорить что заблагорассудится, быть полностью самим собой и не ощущать при этом какой-то смутной неловкости, как наедине с Геррейро. Его злили теперь вежливые разговоры бухгалтера и его добродушная любезность, внушавшие всем уважение. Вернувшись за свой стол, он подумал, что серингейро явно отдают предпочтение этому человеку, всегда ровному и обходительному в обращении с ними. И то, что он, хозяин, не мог пробудить в их душах подобной симпатии, вызывало в нем зависть и рождало подозрение. Кто его знает, о чем там с ними рассуждает Геррейро! Ему, Жуке, тоже было бы легко показывать себя великодушным и добрым, если бы он управлял чужой фазендой! Бухгалтер покрывает их грешки и усердно нахваливает за всякую малость; отпускает им больше, чем положено, не наказывает лодырей и защищает провинившихся; еще бы — ведь за все платит хозяин, он-то и оказывается в дураках, хотя в таком возрасте мог бы уже набраться ума!

Балбино, который давно жаждал занять место управляющего, всякий раз, когда хозяин уезжал, строил козни, втягивая в это и других надсмотрщиков. И все они, чувствуя в бухгалтере чужака, не связанного с ними ни милыми их сердцу привычками, ни узами братства, в часы, когда опьянение устраняет все различия, соглашались с Балбино: да, да, он прав, он говорит правду!

Но внезапное молчание Жуки напоминало им о присутствии иностранца, при котором не следует слишком распускать языки: ведь он зависит от управляющего. Покидая столовую, Алберто понимал, что все они только и ждут, чтобы на свободе, не стесняясь, клеветать на бухгалтера. И тогда он еще больше утвердился в дружеских чувствах к сеньору Геррейро. Он был для него уже не управляющим, которому обязан подчиняться, но другом, оклеветанным за свои лучшие, отличавшие его от всех других, человеческие качества.

Теперь ежедневно после закрытия конторы, до обеда, Алберто работал в огороде, начинавшем зеленеть внизу, позади старой кухни. Он догадывался, что эта затея пришлась бы не по вкусу Жуке Тристану, если бы тот проведал о ней, но он продолжал заниматься огородом и занимался им с удовольствием, словно стараясь продемонстрировать этим свое уважение к бухгалтеру и бросить вызов его противникам. Ему только неприятно было встречаться на бухгалтерской веранде с доной Виторией, которая теперь не смотрела ему в глаза и входила в его комнату, только когда его там не было. Но здесь он часто с ней сталкивался, потому что она помогала доне Яя вместо Жоана.

Как он и предвидел, дона Яя часто приходила в огород. Алберто было приятно хлопотать рядом с ней то на одной грядке, то на другой («Не беспокойтесь, сеньора, я позабочусь об этом»), поддерживая ее воодушевление и радость каждый раз, когда на поверхности земли появлялись крохотные ростки. Но он уже не трепетал от мучительного вожделения. Если он порой и смотрел на нее, как прежде, не отрываясь, то лишь затем, чтобы с гневом заставить себя опровергнуть то, что он услышал от Балбино: якобы дона Яя уже много лет любовница Жуки Тристана.

В его глазах дона Яя была лишь верной спутницей жизни его друга, нуждавшегося в искренней преданности. И ему казалось уже очень далеким время, когда он смотрел на нее иными глазами. Мысль о скором освобождении, надежда на то, что вскоре он сможет вернуться к прежней, привычной для него жизни, подавила в нем зов плоти. Он замкнулся в себе, и все здесь стало для него преходящим и лишенным истинного значения.

Из всего, что волновало его в долгие бессонные ночи и делало для него нескончаемыми дни, осталось лишь нетерпение, с которым он ждал ответа от матери. И когда ответ наконец пришел, его сердце наполнилось радостью и весь мир будто оделся для него в праздничный наряд. Еще прекраснее стали кротоны в маленьком дворе, цветы жасмина, благоухая, просились украсить собою ложе любви, и нестерпимое, жгучее тропическое солнце снова засияло фантастическим многоцветьем лучей.

«Бедная мамочка! Что она продала или заложила? Свои драгоценности или те старинные китайские вазы, которые дед некогда купил в Макао и за которые ему предлагали много лет назад сто мильрейсов? Сколько они могли стоить сейчас, ведь все так обесценилось! Или ей одолжила деньги тетя Маргарита?»

Он еще раз перечитал письмо:

«При сем отправляю тебе, что ты просил; мне не составило особого труда устроить это. Мне хочется, сынок, чтобы ты оказался со мной как можно скорей. Ты не представляешь себе, как я боюсь умереть, не увидев тебя!»

Это она пишет, чтобы не волновать его… Она, должно быть, пошла на большую жертву… Продажа драгоценностей ей стоила, верно, многих слез, а если она продала вазы, — с ними ей было расставаться еще больнее, ведь это их семейная реликвия. Но нет, нет; она, верно, и не думала, что приносит жертву!

Его глаза увлажнились и губы задрожали от волнения. Но он справился с собой. Свободен! Свободен! И как жаль, как жаль, что мать, опасаясь, что деньги могут пропасть, послала их ему через дядю! Дядя оправдывался в своем письме, что он ничего не знал. А разве он им интересовался? Это неожиданное письмо от дяди, в которое было вложено письмо от матери, напомнило ему о всех его унижениях… Пусть. Он проедет через Белен, не повидавшись сдядей, не станет он больше докучать ему… Когда-нибудь он с лихвой возместит ему его скупое даяние и сделает это с наслаждением — пусть тому будет стыдно!

Он вышел из комнаты, прошел по коридору и на веранде задержался на мгновение, чтобы прорепетировать подготовленные им фразы. Потом решительно зашагал в занимаемую Жукой часть дома.

Хозяин, сидя в качалке, читал почту, только что доставленную на пароходе «Кампос Салес».

Почувствовав, что Алберто мнется у двери, Жука поднял голову и спросил:

— Вы что-то хотели мне сказать?

— Да, но это не спешно.

— Говорите.

— Пожалуйста, заканчивайте; я подожду.

— Я уже кончил. Что такое?

И поскольку он положил на стоящий рядом стул письма, которые были у него на коленях, Алберто подошел.

— Извините за беспокойство. Срочности особой не было. — Он заторопился, видя, что Жука проявляет нетерпение: — Дело вот в чем: как я уже сказал вам, сеньор Жука, несколько месяцев назад я был амнистирован. И поскольку я могу теперь вернуться в Португалию, я хотел бы уехать, чтобы закончить обучение в университете…

Он заколебался, вспоминая фразу, придуманную для того, чтобы его слова не звучали слишком дерзко.

— И что же?

— Мать прислала мне кое-какие деньги. И так как я еще должен вам, сеу Жука…

Он замолчал. Жука Тристан тоже помолчал несколько секунд. Затем холодно спросил:

— Сколько вы еще должны?

— Четыреста восемнадцать…

— Считайте, что вы ничего не должны.

— Нет, нет, сеу Жука! Большое спасибо, но нет… Денег, которые мне прислали, хватит.

— Вы ничего не должны! И если я не повысил вам жалованье, — а сеу Геррейро говорил со мной об этом, — то лишь потому, что дела идут плохо.

— Но я ведь не потому хочу уехать, сеу Жука… Как вам известно, я учился на юридическом факультете, но за участие в заговоре…

— Давайте не будем больше об этом говорить! Когда вы хотите уехать?

— Я думал отправиться на «Кампос Салесе»…

Жука Тристан задумался на мгновенье.

— Для меня было бы удобнее, если бы вы уехали на следующем пароходе. Тогда у меня было бы время подобрать другого человека на место Бинды там, в поселке. Или же Бинда останется там, а я подберу в Умайте кого-нибудь для конторы.

— Ну что ж, сеу Жука. Я подожду другого парохода.

— Тем лучше, тем лучше! Вы можете уехать на «Сапукайе», он должен здесь быть в конце месяца.

— Хорошо. Я поеду на «Сапукайе». И большое спасибо за все.

Жука кивнул, прощаясь, и снова взял со стула свою корреспонденцию.

Алберто вышел, очень взволнованный. Он боялся, что его просьба встретит у хозяина холодный прием, что Жука скажет ему: «Что ж, сеньор, обратитесь к сеу Геррейро…» Но в конечном счете он проявил великодушие, несмотря на то, что вначале был явно недоволен его просьбой. А как важен для Алберто списанный долг! Теперь он сможет вернуться на родину с относительным комфортом, да еще привезет в Лиссабон хоть несколько винтемов.

Однако вскоре он подумал, что напрасно он так восторгается хозяйским великодушием: в конце концов, он получил лишь свое законное вознаграждение. Никакими деньгами нельзя было оплатить его страдания в Тодос-ос-Сантос! Никакими, никакими деньгами! Только он знал, сколько он там выстрадал!

Он задумался, вспоминая, и в глубине души задавал себе тревожный вопрос: а разве он один заслуживает такого вознаграждения? А другие? Другие? Другие? Те, что загубили в плену сельвы гораздо больше лет, чем он, всю свою молодость, всю свою жизнь, мечты и чаяния? А если бы он не был белым, если бы в нем не принял участия сеньор Геррейро, если бы он не оказался способным заменить Бинду на складе, — а в этом ему помог случай. Если бы вместо того, чтобы очутиться здесь, в обществе Жуки, играть с ним в соло, сидеть с ним за одним столом, он остался бы в Тодос-ос-Сантос простым серингейро, как Фирмино, как все другие, чьим трудом существовал серингал, кто добывал богатства, но сам ими не пользовался, разве был бы ему прощен долг? Нет, нет! Верно, что люди являются хорошими или плохими в зависимости от того положения, в каком они находятся по отношению к нам и в каком мы находимся по отношению к ним. Лживы, ах, как лживы все эти рассуждения о единстве поведения, об абсолютных ценностях, о гегемонии чувства, о союзе индивидуумов, без противоречий и несоответствий!

За обедом в этот день и во все последующие Жука держался дружелюбно, расспрашивал Алберто о его семье, о политической жизни в Португалии, интересовался, чем он намерен заниматься у себя на родине.

— Так, значит, вы в самом деле монархист?

— Был, был.

— А теперь что же — стали республиканцем?

— Нет. Сегодня меня не удовлетворяет ни то, ни другое. Я многое понял за последнее время. Особенно с тех пор, как приехал сюда.

— Чего же вы хотите?

— Не знаю. Я еще не могу как следует определить. Я желаю справедливости для всех. Нет сомнения, что человечеству еще далеко до всеобщего благоденствия, о котором я мечтаю. Если оно его и достигнет, то лишь постепенно, путем эволюции. Это не может произойти скоро, а жизнь каждого из нас так коротка, что я иногда думаю, что жажда справедливости, которая наблюдается повсюду, в конечном счете возьмет верх…

По лицу Жуки было видно, что все это ему непонятно.

— Покинув родину, мы почти всегда теряем политический пыл. И сегодня не осталось ничего от меня прежнего…

— А ваша мать, как она смотрит на это?

— Моя мать…

Алберто понимал, что дружеское обращение Жуки вызвано его близким отъездом. Уже можно было не прикрываться щитом строгости, как это полагалось хозяину в отношениях с подчиненным. Но, несмотря на это понимание, Алберто все же невольно проникался к Жуке каким-то теплым чувством, отчасти оно было связано еще с тем приятным удивлением, которое он испытал, увидев, как тот относится к сыну.

В воскресенье, когда Фирмино, низко склонившись над прилавком, прошептал ему: «Сегодня, сеу Алберто…» — он подумал, что выполнит его просьбу, потому что обещал, а не потому, что разделяет его благородный и смелый порыв. На миг он заколебался, но тут же стал горячо убеждать себя: «Это справедливо, справедливо!»

* * *

Во вторник примчавшийся галопом Каэтано резко осадил своего гнедого под ветвями тамаринда. Поднявшись на дыбы, конь запрокинул назад свою лоснящуюся от пота спину.

Спешившись, Каэтано двумя прыжками преодолел невысокую лестницу и вбежал прямо в кухню, еле переводя дух.

— Сеу Жука! Сеу Жука! Он здесь?

— В конторе, — ответил Жоан.

Хозяин диктовал письмо фирме-поставщику в Белене, когда Каэтано ворвался к нему, словно подхваченный вихрем тревоги:

— Разрешите?

— А, Каэтано! Входи.

— Как поживаете? Хорошо? И сеу Геррейро? И вы?

Увидев его разгоряченное лицо, все поняли, что он явился с каким-то неотложным сообщением, и окружили его, в то время как Жука спрашивал:

— Что случилось, Каэтано? Что случилось?

— Исчез Мандука, и похоже, что индейцы тут ни при чем… Я прошел всю его тропу и не заметил никаких следов. К тому же в хижине не хватает вещей, которыми никто, кроме него, не пользовался.

— Выходит, сбежал?

— Боюсь, что да…

— Вот кто, значит, украл лодку, — сказал холодно Жука Тристан, обращаясь к Геррейро.

— А, вы уже знаете?

— Знаю, что у меня украли лодку и что это не мог быть никто иной, кроме какого-нибудь мошенника-кабры. А другие?

— Другие… В Попуньясе один только Зе Прегиса. Прокопио убили индейцы…

— Ну, это мне известно. А Зе Прегиса?

— Он там. Сказал, что Мандука не вышел на работу ни в воскресенье, ни вчера. Я еще подумал, что он, может, где-нибудь валяется пьяный, но тогда он не унес бы ни гамак, ни свои вещи…

На веранде послышались еще чьи-то шаги, и тут же показалась худая фигура Балбино.

— Ну вот еще… Сбежал кто-нибудь, Балбино? — спросил Жука Тристан, прежде чем тот заговорил.

— Да, сбежал. Вы уже знаете?

— Только один?

— Трое. Двое из Игарапе-ассу и тот, что оставался в Тодос-ос-Сансос, — Фирмино. А из Попуньяса тоже кто-нибудь сбежал?

— Мандука, — сообщил Каэтано.

Стоя вместе со всеми, Алберто слушал тревожные новости, стараясь держаться естественно и придав лицу подобающее случаю выражение.

Жука пришел в ярость:

— Собаки! Мошенники, бесстыжие кабры! Воры! Кормились за мой счет, а потом сбежали, чтобы не заплатить! Что вы на это скажете, сеу Геррейро?

Бухгалтер под взглядом Алберто ответил неопределенным жестом.

— Вы должны мне сказать, сколько за ними числится.

— Хорошо. Алберто! Посмотрите, пожалуйста, их счета…

Каэтано спросил Жуку:

— Вы не подозреваете, куда они могли сбежать?

— А кто их знает! Скорее всего вниз по реке, тогда ведь не надо грести. Но там все серингалы истощены… Не знаю! Если они отправились в Умайту, кум Баселар наверняка схватит их и посадит в тюрьму. Но если вверх по течению… Вчера здесь проходил катер из Каламы. Я сообщил его капитану приметы нашей лодки и попросил, если он ее увидит, задержать всех, кто в ней окажется, и отвезти всех в ближайший серингал. Когда Жоан сказал мне, что цепь была перепилена, я сразу понял, что сбежал кто-то из серингейро.

— А, значит, они перепилили цепь?

— Да, перепилили. И взяли лучшую лодку.

Алберто докладывал, сколько за кем числится.

— Мандука должен конто семьсот двадцать три… Фирмино — конто двести… Еще кто?

— Ромуалдо и Анисето, — ответил Балбино.

Алберто снова перелистал книгу:

— Ромуалдо — два конто шестьсот сорок…

Жука опять взорвался:

— Два конто шестьсот! Собака! Собака! И я еще жалел его! Я в самом деле дурак! Он пришел ко мне и так плакался, я ему одних пилюль против лихорадки дал целую прорву! Чтоб он подох, чтоб его черти взяли! Дурак я, дурак, вот как он мне отплатил!

После минутного молчания послышался голос Алберто:

— Анисето должен восемьсот девяносто…

— Восемьсот девяносто… Конто! С двумя и шестистами того, другого, это почти четыре конто. Сколько должен Мандука?

— Конто шестьсот…

— Пять с лишним конто! А Фирмино?

— Конто двести…

— Шесть конто! Почти семь конто пропало! Я здесь убиваюсь, в разлуке с женой и сыном, чтобы эти собаки так меня обкрадывали! Ворье! Ворье! А я мог бы преспокойно отдыхать на своей фазенде на острове Маражо! Ну, только попадись они мне!

Никто не осмеливался произнести ни слова. В страшном волнении, размахивая руками, толстогубый Жука метался по комнате и наконец остановился перед Балбино и Каэтано:

— Ладно, пошли.

Оттуда, с веранды, он еще крикнул Алберто:

— Я закончу диктовать письмо потом. Сейчас не могу ни о чем думать. Слышите?

— Да, сеу Жука.

В конторе остались только Геррейро и Алберто.

— Вот черти! Вот черти! — проговорил бухгалтер, берясь снова за гроссбух.

Алберто тщетно пытался сосредоточиться на записях, которые он должен был внести в книгу. Что думает обо всем происшедшем сеньор Геррейро? Одобряет он побег или нет?

Бухгалтер молчал, и нельзя было угадать ход его мыслей. Контора была залита светом: солнечные полотна раскинулись на подоконниках, и солнечные пятна, славно салфетки, были расстелены на деревянном полу. «Фирмино не сказал мне, что уходит с другими…» Алберто вдруг встревожился: а что, если узнают? Узнают, что это он дал Фирмино напильник?

Дона Яя пришла звать сеньора Геррейро завтракать; она поздоровалась с Алберто и ждала, пока муж закончит расчеты.

Наконец Алберто остался один. «А если узнают? Если узнают? Ну и пусть. — В нем вдруг проснулась отвага. — Я поступил правильно! Правильно и справедливо! — повторил он себе самому. — Эти люди ничего никому не должны. Уже давно они заплатили в четыре-пять раз больше, чем стоило их скудное пропитание…»

Он встал и, увидев позабытый на высокой конторке кисет сеньора Геррейро, развязал его, скрутил сигарету и стал посасывать ее, высунувшись из окна.

Но тут с веранды послышался голос Жоана:

— Завтрак подан, сеу Алберто.

Он поспешил в столовую. Ему хотелось поскорее очутиться на виду у хозяина. Он чувствовал, что в его присутствии возникло бы меньше подозрений, меньше домыслов о том, что могло предшествовать побегу.

Когда он вошел в столовую, хозяин и двое надсмотрщиков уже сидели за столом. Говорили все о том же.

— Мандука удрал, должно быть, из страха перед индейцами… Но другие?

— А Фирмино, возможно, из-за Фелисиано… — отважился сказать Балбино.

— Ладно. А Ромуалдо? А Анисето? Прежде чем индейцы дошли бы до Игарапе-ассу, им надо было побывать в Тодос-ос-Сантос. Вовсе не из-за индейцев они сбежали, Каэтано! А потому, что они поистине собаки и воры!

— Я говорю это не для того, чтобы их оправдать… Просто индейцы убили Прокопио, ну Мандука и перепугался, — защищал свою догадку Каэтано.

— Такой здоровяк? Да еще с ружьем!

Жоан подал на стол мокеадо — большого лосося, зажаренного в банановых листьях на медленном огне. Жука положил себе только немного поджаренной муки и разных вкусных специй, в приготовлении которых повар был мастером.

Его не соблазнила и оленья нога с гарниром из маслин. Он отрезал большой кусок и долго жевал его, явно не ощущая вкуса. Все молчали.

Никто не знал, что сказать Жуке. Побег встревожил всех, и чем было утешить потерпевшего такой убыток хозяина? Потрясения этого дня, однако, как оказалось, еще не были исчерпаны. В самый разгар завтрака в дверях появилась фигура Алипио, как всегда, медлительного и флегматичного.

Не нужны были никакие слова. Едва завидев его, все поняли, что привело его сюда.

Жука Тристан поднял голову, и взгляд его, теперь более жесткий, чем когда-либо, встретился со взглядом Алипио. Он холодно произнес:

— Входи. Сколько у тебя сбежало?

Надсмотрщик из Лагиньо, который представлял себе иначе начало своего рассказа, на мгновение замер посреди комнаты, растерявшись от неожиданного вопроса.

— Сколько? — настойчиво повторил Жука Тристан.

— Сбежал Дико…

— Он один?

— Да.

Алберто приготовился выслушать очередной поток бранных слов. Но нет. Опустив глаза в тарелку, Жука помедлил несколько секунд и затем спокойно сказал:

— Садись, Алипио, и съешь чего-нибудь.

Надсмотрщик сел, и среди молчания, вызванного неожиданным поведением хозяина, Балбино шепотом спросил Алипио:

— Дико — это тот, у которого ухо продырявлено?

— Да, — ответил Алипио.

Но Жука Тристан вмешался:

— Не будем больше говорить об этом.

Когда Жоан подал ананас, пришел Алешандрино, и владевшая всеми неловкость исчезла.

— Вызванный вами человек уже здесь…

— Где?

— Тут, на веранде.

— Что ж ты не велел ему войти?

— Он сказал, чтоб я пошел доложить…

— Ладно! Скажи, чтоб вошел!

Алберто с облегчением вздохнул и поспешно поднялся, устремив взгляд на дверь. Слава богу, у него появилась замена. Жука Тристан несколько дней назад написал письмо в Умайту, своему другу Соломону Леви, нажившему торговлей неслыханное состояние, и попросил его рекомендовать ему толкового и надежного служащего для работы на складе и в конторе. И как раз во вторник в Параизо должен был прибыть этот новый обитатель: еще на рассвете Алешандрино отправился на лодке вниз по реке, чтобы привезти сюда избранника Леви.

Молодой человек был евреем, как и его хозяин. Черты лица, форма носа, вкрадчивые тон и манеры выдавали его происхождение. Он подошел к столу.

— Сеу Жука, как поживаете?

— Спасибо. Я вроде вас знаю…

— Я сын Жакоба Бенсабата… Элиас…

— А, а! Припоминаю! Я видел вас в магазине вашего отца. Но почему отец отпустил вас сюда? Здесь заработок меньше…

— Он сказал, что я должен привыкать к самостоятельной жизни. А в магазине ему помогает мой брат…

— А, понятно. Садитесь. Жоан! Жоан! Подай завтрак.

— Большое спасибо. Я уже позавтракал. Захватил кое-какую еду и поел в лодке.

— Ну, как хотите…

— Спасибо, я сыт.

— А кофе?

— Ну что ж. Не откажусь.

Элиас сел напротив Алберто, и Жука спросил его:

— Вы долго работали в магазине у отца?

— Не очень долго.

— Но взвешивать и отмерять, конечно, умеете?

— Умею, умею.

— А вести учет?

— Приходилось… Но если окажется, что я чего-нибудь не умею, научусь, ничего другого не остается!

— Ладно, Алберто все вам покажет. Он уезжает, и вы займете его место. Он португалец и возвращается на родину…

Элиас согласно кивнул головой и поклонился Алберто.

— Пока, — продолжал Жука, — вы поселитесь вместе с ним в его комнате. А когда он уедет, будете жить там один.

— Очень хорошо.

— Вы привезли свои вещи?

— Привез, привез, сеу Жука.

— Тогда Алберто покажет вам комнату…

Элиас наспех проглотил кофе, и они с Алберто вышли.

На веранде он взял оставленные там два чемоданчика и пакет, завернутый в газету, и с трудом стал пробираться с вещами по узкому коридору.

— Вот здесь, — показал Алберто.

Его радость несколько померкла. Просторная, тихая комната с окном, выходящим на цветущий дворик, удобная для чтения и размышлений, была здесь для него единственной отрадой. Теперь придется делить ее с другим: наслаждению одиночеством пришел конец.

Он утешил себя: «Ведь это ненадолго…» Страстное желание уехать, смягченное в последние дни уверенностью, что надежда близка к осуществлению, снова усилилось — теперь он просто весь горел нетерпением.

Видя, что Алберто молча стоит у окна, Элиас, которому хотелось поскорее все разузнать и войти в курс дела, решил извлечь двойную пользу из тех минут, которые ему предстояло затратить на открытие чемоданчиков и развертывание пакета. И он засыпал Алберто кучей вопросов. Но тот отвечал односложно — да, нет, и только: он думал о том, сколько дней остается еще до прибытия парохода, который увезет его отсюда навсегда, навсегда…

XV

Услыхав размеренный шум весел, Алешандрино спустился на берег. Он увидел приближавшуюся к берегу лодку, и когда разглядел, кто в ней сидит, то даже попятился от неожиданности, пробежал мимо Тиаго, флегматично резавшего траву, и закричал: «Их везут сюда! Их везут сюда!» — подняв принесенным известием тревогу во всем доме.

Всем захотелось собственными глазами увидеть, что будет дальше, и обитатели поселка столпились на берегу. Верно — среди пятерых незнакомых в лодке сидело пятеро беглецов: Мандука, Фирмино, Анисето, Дико и Ромуалдо. Все пятеро. Лодка была большая, она уже подходила к игарапе, разгоняя ящериц, лениво плававших при вечернем свете на поверхности воды и похожих на узловатые сучья. Человек на корме держал одной рукою руль, а другой сжимал различимое с берега поднятое кверху дулом ружье, приклад которого упирался ему в колени.

В смятении Алберто взглянул на Жуку, который слушал всякие догадки, высказываемые в толпе. Во взгляде хозяина светилась жестокая сила, как и тогда, когда ему сообщили о побеге серингейро. Он не произнес ни слова, оставив без ответа очередной вопрос сеньора Геррейро.

И, едва лодка вошла в игарапе, он молча удалился, оставив других с любопытством наблюдать за высадкой беглецов. Однако, придя на веранду, позвал к себе Алешандрино.

Те, что находились на берегу, оглянулись было ему вслед, но их внимание уже было приковано к тем десятерым, что выходили из лодки. У совершивших побег и возвращенных силой вид был покорный и жалкий. Они вылезли, потупив взгляд, на неровный берег, руки их вяло и безвольно висели вдоль туловища. Они шли молча и были похожи на барельеф, изображающий осужденных. Солнце светило на них сбоку, освещая их смуглые щеки, обрисовывая ноги, шлепающие по черной земле обрывистого берега. Оно ложилось пятнами на их одежду и золотило вдали края сельвы, где извивался рукав реки.

Взгляд Алберто был прикован к фигуре Фирмино, и он тревожно следил, как тот поднимается по откосу.

Но сеньор Геррейро не захотел больше смотреть, и Алберто, чтобы избежать мучительного зрелища, последовал за ним. Они поднялись по лестнице веранды, и, увидев в первой комнате хозяина, бухгалтер направился к нему.

Но Жука, видя, что он входит, прервал распоряжения, которые давал тихим голосом Алешандрино, и сказал сеньору Геррейро:

— Подождите минутку. Сейчас мне надо тут кое о чем переговорить.

Перед такой невежливостью бухгалтер даже отступил; вид у него был раздосадованный. Он вернулся на веранду и заговорил с Алберто, придумывая темы для беседы о всяких пустяках, лишь бы не молчать. Алберто, однако, понял, что он просто притворяется, будто не обратил внимания на обиду. В конце концов Геррейро нашел предлог, чтобы уйти. Он прошел по галерее и свернул в коридор, ведший в его апартаменты.

Алберто остался один. Трагическая напряженность, казалось, окутывала все, исходила из любого, самого безобидного предмета, ощущалась даже в лучах солнца, заходящего над темно-зеленой линией противоположного берега.

Вереница людей показалась уже на верхней кромке откоса. Сначала появился ствол ружья, затем незнакомая голова. Потом Анисето, Мандука, еще два новых лица, еще два ружья, Фирмино, Ромуалдо, Дико… Пятеро пленников прошли под конвоем пяти вооруженных людей, и как только они остановились возле дома, оттуда вышел Алешандрино, спустившись бегом по маленькой лестнице.

— Сюда. Ведите их сюда. Потом сеу Жука поговорит с вами, — сказал он людям, сторожившим беглецов.

Все двинулись следом за Алешандрино. Они шли внизу перед верандой, и, проходя мимо того места, где Алберто стоял, облокотившись на балюстраду, Фирмино поднял на него взгляд. Что он выражал, Алберто не понял: его собственный взгляд внезапно затуманился. А когда он овладел собой, всех уже отвели в старый сарай в глубине двора, где обычно хранились круги каучука, предназначенные для отправки в Манаус или Белен.

Вечерело: солнце было похоже на пламя, медленно угасавшее над лесом на другом берегу. Остров, где родился кабокло Лоуренсо и где жили его родители, терял свои очертания, сливаясь с берегом, объединяясь с ним в нарождающемся сумраке, — и внезапно Алберто вспомнил Агостиньо. Там, должно быть, бродили сейчас в поисках убежища для ночлега шумливые обезьяны гуарибы, чьи протяжные, печальные крики слышались из-за реки по утрам и отзывались на этой стороне скорбным эхом.

Река, кишащая крокодилами, по-прежнему текла лениво, неся обломки древесных стволов; их очертания, сейчас бесформенные, двигались замедленно, словно во сне. Птицы — пипиры и жапины — перестали кружить над сапотильейрой, красноватые орехи кажу изменили свой цвет; вдали пейзаж уже слился в сплошное пятно, и три пышные, высокие пальмы, растущие на берегу, напоминали в однообразии сумерек начало пустыни…

Пятеро чужаков возвращались вместе с Алешандрино, неся ружья на плече. Алберто услышал позади себя шаги и, обернувшись, увидел хозяина, который, облокотившись на балюстраду рядом с ним, крикнул проходившим внизу людям:

— Идите-ка сюда.

Они поднялись, почтительно поздоровались и ждали, прислонив ружья к стене.

— Из какого вы серингала?

— Из Мирари. — Тот, что отвечал, вытащил из кармана письмо и вручил его Жуке Тристану.

Жука разорвал конверт, но на веранде было уже темно, и он направился в комнату.

— Входите! Входите!

На веранду ввалилась целая толпа, и даже Элиас и Тиаго были здесь.

В комнате Жука развернул письмо и дважды перечел его. Затем спросил людей из Мирари, стоявших все с тем же смиренным видом:

— Они, значит, плыли мимо?..

— Да, мимо. Капитан катера из Каламы предупредил хозяина, что они плывут за катером и гребут как проклятые и что они украли лодку. Сеу Лобато велел тут же собрать людей и снарядить три баркаса. Мы медленно поплыли по реке, будто ловя рыбу, а когда они проплывали мимо, завели с ними разговор о разных разностях и предложили зайти в барак пропустить по стаканчику кашасы. Но куда там! Они почуяли неладное и отказались. Тогда мы схватили ружья со дна лодок, и прицелились в них, и перестреляли бы их, как ягуаров, если бы они стали сопротивляться. Но не понадобилось. Они растерялись, мы захватили их ружья и отнесли в барак.

— Очень хорошо. Потом я вас отблагодарю. Выспитесь хорошенько, а утром я напишу письмо сеу Лобато. Вы его служащий?

— Нет. Мы все — серингейро.

Алберто взглянул на них с удивлением. Как могло случиться, что, будучи сами жертвами, они охотно выполнили роль палачей? Из какого грязного материала создана человеческая душа, которой нравится карать такого же, как ты сам?

— А как у вас в серингале?

Они пожали плечами.

— Много добываете каучука?

— Нет. Деревья сухие. Галлон, полтора…

Но Жука больше не проявил интереса:

— Ладно, ступайте подкрепитесь. Жоан, покорми их обедом.

Они последовали за поваром, робея в незнакомой обстановке, и исчезли за дверью, ведущей в глубь дома.

Алешандрино, проявлявший признаки нетерпения, подошел к Жуке:

— Разрешите…

И отошел с ним к окну, шепча ему что-то на ухо.

Алберто вышел, с ненавистью повторяя про себя: «Мы все — серингейро… Мы все — серингейро…» Но где же тогда человеческая солидарность?..

Пройдя половину галереи, он заметил шедшего за ним Элиаса.

— А им сегодня не дадут есть…

— Кому это им?

— Тем, что сбежали. Они заперты в сарае…

— Кто тебе это сказал?

— Алешандрино. Их приковали к столбу, как негров-невольников, и заперли на замок, чтобы никто туда не вошел…

— Неужели это правда?

— Сам Алешандрино их приковал! Я зайду к себе; сейчас вернусь.

Элиас исчез в темноте коридора, и Алберто принялся расхаживать по галерее. Глубокая печаль и негодование терзали его душу. Вспоминал, как много месяцев жил вместе с Фирмино в Тодос-ос-Сантос, когда они оба были погребены в бескрайней сельве, на просеке, зараставшей день ото дня среди угрожающего безмолвия. Он видел его одного, все в той же лесной глуши, в бараке, казавшемся покинутым, на который медленно и неотвратимо надвигались лианы. «Для вас так лучше, сеу Алберто, но мне жаль с вами расставаться…»

Наступая на пятно света, падавшее из комнаты сеньора Геррейро, он ощущал желание войти к нему и излить все свои чувства. Но отказался от этого намерения. Вряд ли это было сейчас уместным.

На галерее появился Жоан:

— Обед, сеу Алберто. А где сеу Элиас?

— Он здесь, в нашей комнате.

— Сеу Элиас! Сеу Элиас! Обед!

В столовой Жука спокойно отправлял в рот рыбу с гарниром из маниоки.

Чтобы угодить ему, Элиас попробовал было посмеяться над неудачным побегом серингейро. Но хозяин сразу оборвал эти попытки.

— Не будем об этом больше говорить.

* * *

То ли из-за дурно проведенной ночи (ему без конца снились беглецы с затекшими от связывавших их веревок руками и ногами), то ли потому, что самый воздух был насыщен предчувствием трагедии, Алберто, выйдя на следующее утро на галерею, вновь ощутил себя в тягостном плену, и все кругом, казалось, говорило о безысходности. У восходящего солнца был иной цвет, иначе выглядел контур сапотильейры, и обычная для этого часа свежесть травы не смягчала взора, как в прежние дни. Галерея была необитаемой, как всегда по утрам, но никогда она не казалась такой пустынной, как сегодня. Все словно утонуло в тишине, во всем недоставало чего-то неопределенного, неуловимого, каких-то звуков, шепота, далеких голосов. Все предметы словно потягивались, не в силах очнуться от тяжелого сна, как еще не проснувшиеся люди.

Элиас забыл о своей обязанности, и на лестнице все еще горел не потушенный им фонарь, который всю ночь опалял крылья летевшим на свет насекомым, которые, теперь бездыханные, лежали на ступеньках.

Алберто подошел и, поднявшись на цыпочки, задул ставший ненужным огонь.

Но Элиас, появившись в глубине галереи, закричал:

— Оставьте! Оставьте! Я задую. Забыл. Пошел потушить свет в конюшне и потом задержался на кухне выпить кофе.

Подойдя ближе, он спросил:

— Так вы уже знаете?

— Что?

Элиас ответил не сразу, и Алберто тем временем разглядывал его, размышляя с некоторой иронией о его неутомимости. Элиас не провел здесь и четырех дней, а уже все знал, у него всегда была наготове очередная новость, он всем что-то сообщал по секрету, легко делился всеми узнанными сплетнями, скользя неслышно, как змея, по всем укромным уголкам. У него всегда было хорошее настроение, он с наслаждением удовлетворял свое любопытство, и его интересовала лишь внешняя сторона событий.

— Так что же случилось?

Элиас обежал глазами галерею, посмотрел вниз, на видимый отсюда угол старого сарая, и затем, успокоившись, что никого нет поблизости, ответил вопросом:

— Вы ничего не слышали этой ночью?

— Нет, ничего.

— Я тоже. У меня крепкий сон.

— Так что же произошло?

— Жоан слышал… И похоже, что сеу Геррейро тоже: Алешандрино, выходя, видел свет в его комнате.

— Что же он слышал? Говорите скорей!

— Алешандрино бил их ночью кнутом. И они кричали…

— Бил?

— Он вошел в сарай — и в темноте, чтобы его не узнали, — заз! заз! заз!

— Это неправда…

— Неправда? Пойдите на кухню. Там висит кнут, весь в крови. Он избил их до крови. Алешандрино сам мне об этом сказал… Жоан слышал, и Тиаго тоже. А они были прикованы к столбу и не могли защищаться…

— Негодяй!

Элиас понизил голос еще больше:

— Это сеу Жука приказал… И на восемь дней их лишили пищи…

— Оставьте меня! Оставьте меня! Не говорите мне больше ничего.

Элиас на мгновение замер, глядя на Алберто, удивленный выражением его лица. Потом спросил:

— Вы еще не идете в контору?

— Нет. Вы идите. Я скоро приду.

Он спустился по лестнице, прошел медленно до берега реки, потом вернулся и сел под сапотильейрой. Он задыхался. «Негодяи! Подлецы!» А что, если ему пойти туда? Взломать дверь и освободить всех пятерых?

Дверь сарая была у него перед глазами. Он подумал о том, какая сила нужна, чтобы ее взломать, и представил себе, как сбегаются привлеченные шумом Алешандрино, Жука и, возможно, — как знать? — Жоан и Элиас… «Ничего не выйдет…» Опустив голову и уставившись глазами в землю, он с безнадежностью ощущал свое бессилие. Вдруг кто-то поздоровался с ним:

— Добрый день, сеу Алберто!

— Добрый день…

Это был Тиаго, он шел мимо, направляясь к реке. Лицо у него было веселое, и он шел, напевая тягучую, монотонную песню. Алберто смотрел на него. Этот тоже! Он мстил, грязный клоун, им всем: и Фирмино, и Мандуке, и Ромуалдо, и всем другим, всем, кто называл его Колченогим! Алберто проводил его взглядом, и никогда старый негр со своей хромой ногой, сморщенной кожей и жабьим ртом не казался ему таким смешным и отвратительным, как сегодня. Ах, до чего же тяжело не иметь возможности выбраться уже сейчас из этого ада!

В дверях конторы появился Элиас и подошел к нему.

— Что там у вас?

— Я не понимаю тут кое-что в записях, в гроссбухе… Объясните, пожалуйста. Но если сейчас не хотите, я подожду.

— Пойдемте.

Они поднялись в контору, Алберто объяснил Элиасу то, чего тот не понимал. Попробовал и сам работать. Ошибался, зачеркивал, стирал — и начинал сначала. Напротив в окне виднелись желто-зеленые верхушки кротонов. Рядом блестел цветной календарь. А цифры на бумаге путались, улетучивались, меняли свои очертания.

В одиннадцать часов в контору вошел сеньор Геррейро. И у него, как показалось Алберто, лицо было каким-то необычным: более замкнутым и даже вроде похудевшим.

— Добрый день! Как дела? — И, прислонившись к конторке, он тут же начал работать.

Алберто умирал от желания поговорить с ним. Как он относится к происшедшему? Что думает обо всем этом? Его удерживало, однако, присутствие Элиаса. Дважды, когда тот заерзал на стуле, Алберто ждал, что естественная надобность принудит его выйти. Но нет. Элиас продолжал оставаться на своем месте, не произнося ни слова и проявляя большую прилежность в работе, до тех пор пока дона Яя не появилась с обычной аккуратностью сообщить мужу, что завтрак готов.

Алберто понял, что она недавно плакала. У нее были покрасневшие глаза, и голос ее свидетельствовал о скрытой печали.

Бухгалтер положил перо и подошел к жене:

— Пойдем.

Когда они удалились, Элиас повернул голову, заметив:

— Женщины не выносят таких вещей. Вы видели, в каком она состоянии. Она все слышала…

Алберто не ответил.

Теперь настала их очередь. Жоан позвал их снаружи. И этот голос, объявлявший перерыв в работе и столько раз ожидавшийся с нетерпением («Что-то сегодня Жоан задерживается». — «Задерживается что-то»), прозвучал уныло, как бы подтверждая тягостную монотонность их существования. Все было, как всегда: повар оповещает их о завтраке и обеде, река плавно течет, банановые заросли тянутся на другом берегу протока с киабо и ингазейрами посередине и с журубебами и ташизейро с краю. В темной зелени жалобные крики гуариб возвещают о тягостном одиночестве. Сзади скотный двор, эшафот человеческого достоинства, болото человеческой беды, переплетенная лианами стена сельвы, и дальше — Игарапе-ассу и просека Тодос-ос-Сантос… И снова веранда и река; Жоан, зовущий его на завтрак и обед; комната и веранда, веранда и комната; фонарь, горящий на лестнице; Жука Тристан, Алешандрино, игра в соло, — каждый день одно и то же, будто они плывут на пароходе. А новое, новое — вот оно: эти люди там, внизу, в старом сарае, запертые, голодные и избитые!

Увидев, что он не покидает конторы, Элиас поднялся, зевнув:

— Я что-то сегодня проголодался… Пошли?

— Мне не хочется есть. Что-то нездоровится. Пойду немного прилягу…

Элиас посмотрел на него. Потом сказал:

— И все же пойдемте. Бросьте об этом думать. Это вас не касается.

— Что меня не касается? Я не иду просто потому, что не хочу есть. Скажите, пожалуйста, сеу Жуке, что мне нездоровится. У меня голова болит и знобит, если потом проголодаюсь, попрошу что-нибудь у Жоана…

Элиас с улыбкой, ясно говорящей, что он не верит его отговоркам, удалился. Алберто вышел вслед за ним. По галерее он направился в коридор, ведший к его комнате. И там, опустив полог от москитов, улегся в гамак. Голова у него пылала — и все время, все время навязчиво, мучительно рисовалась сцена избиения.

* * *

Он проснулся внезапно. Что это? Сон? Кошмар? Какое-то мгновение он прислушивался. Крики повторились, где-то двигали мебель, люди бегали по галерее, и вдруг он услыхал в коридоре голос Тиаго:

— Сеу Алберто! Сеу Алберто!

— А? Что такое?

— Вставайте, молодой сеньор! Дом горит! Слышите?

— Что? Горит дом?

— Горит, горит! И разбудите вашего соседа! Вставайте скорей!

Через полураскрытое окно Алберто увидел странный отблеск, расползавшийся в углу галереи, словно слиток потускневшего золота постепенно краснел все больше и больше.

Элиас зашевелился в своем гамаке, а затем вскочил, испуганно спрашивая:

— Что такое? Что такое?

— Дом горит. Вставайте скорее!

Они оба выскочили, и, когда распахнули окно, комната осветилась ярким заревом. Там, снаружи, все видимое небо было багровым, слышался треск и в воздухе летали снопы искр.

Торопливо застегнув брюки и рубашки, Элиас и Алберто бросились в узкий темный коридор, который тоже был освещен заревом.

Вся земля от веранды до реки отливала красным золотом. Сапотильейра стояла, озаренная отблеском пламени, и птицы жапим, привлеченные ярким светом, высовывали черные головки из своих гнезд, спрятанных в листве; зелень ползучих растений окрасилась в желтый цвет, и огонь, разгораясь все больше, освещал уже вырисовывавшиеся в темноте заросли бананов и эмбауб на другой стороне протока. Впереди, за четкими контурами пальм, зарево пожара рассеивало прибрежный мрак, угасая лишь посередине реки.

Взгляд не мог оторваться от этой фантастической картины, ничего похожего здесь никогда не видели, даже когда ночью причаливал огромный двухтрубный пароход. Но страх заставлял забыть о потрясении, вызванном пожаром. Языки пламени сжимались в клубок, а потом расползались, как дрожащие, колышущиеся стебли: они то поднимались веретенообразно и распадались на более мелкие языки, смыкая наверху свои диадемы, то сжимались и бежали вдоль карниза, опускаясь, чтобы охватить опоры галереи. Огонь, занявшийся на том конце дома, где жил хозяин, боролся за свою свободу, стремился бежать дальше, распространиться по почерневшей спине крыши. Каркас дома оседал, и то и дело обвалы внутри него вносили трагические ноты в этот мягкий, горячий, летящий, шелковистый шепот.

Суета людей придавала драматический смысл огненному спектаклю.

Внизу сеньор Геррейро командовал, отдавая распоряжения. Алберто даже не думал, что бухгалтер способен на это:

— А ну, давай! Давай! Заливай с той стороны!

И, увидев, что на другом конце дома движется черная фигура, пытающаяся вынести что-то из мебели, закричал:

— Бросьте это, дона Витория! Бегите лучше с ведром за водой. Сейчас же!

Потом, обращаясь к Алберто и Элиасу:

— Сюда! Быстрей! Быстрей!

Рядом с ним к карнизу дома была приставлена лестница.

— Залезайте наверх и разбирайте крышу!

Взобравшись по лестнице, Алберто очутился перед широкой бороздой, проложенной Алешандрино, который был здесь, наверху, и разбирал крышу. Обнажились стропила, покрытые паутиной и ставшие малонадежными. А языки пламени лизали все вокруг, вытягиваясь и вытягиваясь, точно причудливые узоры.

Алберто и Элиас поползли влево, где крыша еще оставалась нетронутой, и поместились рядом с Алешандрино, который, как только увидел их, спросил:

— А сеу Жука? Уже там, внизу?

— Мы его не видели. А где он?

— Он был в доме. Мы с Жоаном попытались пробраться туда, но огонь не пустил. У меня все руки сожжены, и волосы и ресницы я тоже спалил. Если сеу Жука еще не выбрался во двор — значит, погиб.

С другой стороны доносился сухой треск черепиц; сброшенные вниз, они разбивались одна о другую.

Когда был достигнут зеленый гребень крыши, скат стало легче разбирать. Вскоре от одного карниза до другого, разрезав дом пополам, открылась широкая щель, где проглядывались стропила и поперечные балки. Языки пламени теперь уже лизали крышу совсем близко от людей, разбиравших ее.

Послышался властный голос сеньора Геррейро:

— Алберто! Элиас! Станьте на лестнице. А вы там — наверху. Передавайте ведра из рук в руки, а Алешандрино пусть льет.

Внизу Жоан подавал одно за другим ведра с водой. Там уже было много полных ведер, в их воде отражались ветви сапотильейры, а дона Яя в ночной рубашке и дона Витория в нижней юбке беспрерывно подносили еще и еще ведра с реки.

— Не обращай внимания на огонь, Алешандрино! Лей воду внутрь, на пол и на стены, слышишь?

Берег был крутой; все надрывались, таская воду, но воды не хватало, чтобы преградить дорогу пламени. Дона Яя, измученная изнурительным трудом, имела плачевный вид. И дона Витория, спотыкаясь и падая в лихорадочной отчаянной спешке, прибегала с наполовину пустым ведром, полуодетая и мокрая, как после купанья. Один Жоан носил воду быстро и ловко, только тяжело отдувался. На лестнице теперь вместо него подавал ведра сеньор Геррейро. Больше помочь было некому. Борьба явно была заранее обреченной, и пламя, достигнув пропасти, которую ему подготовили люди, насмехалось над ними, настойчиво ползя в ее узкую глотку. Элиас подумывал уже спуститься и сбегать в комнату, чтобы забрать свой багаж раньше, чем туда доберется огонь. Но сеньор Геррейро там, внизу, уже отдавал новые распоряжения:

— Брось это, Жоан! Возьми топор и взломай дверь старого сарая. Выпусти людей, и пусть они таскают воду. Быстрей! Иди!

Алешандрино собирался вылить ведро, когда до него донеслись первые слова бухгалтера; он прислушался и, только когда услыхал все до конца, отчаянным жестом вылил воду.

Вдруг загоревшийся край крыши оторвался и с треском упал на землю. Увлеченное обвалом пламя отступило на несколько метров, лишь самые длинные и упорные языки еще лизали крышу. Жоан перестал таскать воду, и вскоре пламя снова завоевало утраченное пространство.

— Бегут! Бегут!

Влезший на лестницу Алберто увидел, как пятеро освобожденных схватили ведра и быстро, собрав все силы, исчезли за гребнем высокого берега. Он вылил в пламя ведро доны Витории, и тут же раздался голос Жоана:

— Они идут, сеу Алберто! Идут! Идут! Идут!..

Люди растянулись цепочкой, и в руках Алешандрино теперь мелькало одно полное ведро за другим, и он обрушивал их на врага.

Пламя еще упорствовало, расползаясь в разные стороны, съеживалось от воды и снова пыталось разгореться там, где начался пожар. Огонь теперь трещал уже над развалинами только одной половины дома.

Дона Яя сочла ненужной свою помощь и, сраженная усталостью, села под сапотильейрой. Вся белая в своей длинной ночной рубашке, доходившей ей до пят, в домашних туфлях, она поспешила привести в порядок свои растрепанные волосы. Уверившись в победе над огнем, сеньор Геррейро сел рядом с ней, следя оттуда за работами и подбадривая жену нежными словами.

Пожар отступил наконец, оставляя большие, еще дымящиеся, но уже потушенные черные головни, с которых сбегала вода. Лишь в одном месте еще догорал огонь и своим отсветом золотил тамаринд, а угасающее зарево теперь совсем слабо освещало край сельвы.

Алберто и Элиас спустились и присоединились к бухгалтеру.

— А сеу Жука? — спросили они.

Сеньор Геррейро жестом выразил покорность судьбе.

— Едва я проснулся, я бросился на его половину. Вместе с Алешандрино и Жоаном мы пробовали взломать двери топором. Но это оказалось невозможным. Мы все погибли бы в огне и все равно бы его не спасли. Ужасно! Я еще надеялся, что он как-нибудь выберется через окно, выходящее во двор. Но увы! Огонь там был такой, словно горела нефть. Не знаю, как это могло случиться!

Он смолк. Замолчали и все остальные. Никто из них не находил подходящих слов. Бухгалтер понимал, однако, что от него ждут дальнейших распоряжений. Увидев собравшихся возле кажузейро пятерых беглецов в покорной позе людей, ожидающих решения своей участи, он приказал им:

— Принесите еще воды. Наполните бочки, они еще могут понадобиться. Потом вас накормят.

Вдруг, ковыляя, появился негр Тиаго. После тревоги никто его больше не видел, никто о нем не вспоминал. Зарево, освещавшее сбоку его сухое, угловатое лицо, придавало ему еще более дьявольский вид: старый клоун был явно навеселе. Проходя под нетронутым карнизом, где Алешандрино, опасаясь мести наказанных, сидел, притворяясь, что следит за тем, как тушат пожар, Тиаго поднял глаза, взглянул на него пристально и двинулся дальше. Он шагал, выбрасывая вперед свой посох, дававший опору его хромой ноге.

Дона Яя приготовилась уйти, когда он подошел к бухгалтеру. Негр снял шляпу, подставив сверканию зарева седую курчавую голову, и сказал, обращаясь к сеньору Геррейро:

— Белый, отправьте меня в тюрьму вУмайте. Это я поджег дом и запер двери, чтобы сеу Жука не выбрался…

Все онемели от изумления, а негр замолк. Черты его лица, источенные временем, приобрели теперь строгость деревянной скульптуры, а глаза с яркими белками казались искусственными. Воцарилась мертвая тишина, и все слышали только, как бьются их сердца.

— Отправьте меня в тюрьму, белый…

Дона Яя в отчаянии схватилась за голову, а сеньор Геррейро, взбешенный, вскочил и, протянув к негру руки, с яростью встряхнул его:

— Негодяй!

Жена схватила его за руку, крича в смятении: «Оставь его! Оставь его! Боже мой, помогите!», а Тиаго, качнувшись от резкого толчка, все же удержался на ногах, уцепившись за Элиаса.

Лицо бухгалтера, озаренное догорающим пламенем, было страшно: губы его тряслись от гнева.

— Взял и поджег! Взял и поджег! — повторял он с яростью и изумлением.

Но дона Яя не отпускала мужа, удерживая в объятьях. Он попытался высвободиться:

— Оставь меня! Сеу Жука был ему другом… Как он мог это сделать!

Смиренный в своей искренности, безразличный к окружающему его гневу, потупив глаза, Тиаго пробормотал:

— Я тоже очень любил хозяина. Он мог даже убить меня, и я бы не убежал. Я тоже был ему другом. Но сеу Жука свихнулся… Он сделал из серингейро невольников. Позорный столб и кнутом по спине — такое было только в сензалах^[48]. А сейчас рабства уже нет…

Он остановился. Его глаза искали глаза Геррейро, они были полны слез.

— Я-то знаю, что значит быть рабом! У меня еще сохранился на спине шрам от кнута надсмотрщика, там, в Мараньяне. Белый не знает, что такое свобода, но это знает старый негр.

— Уйдем отсюда, — попросила дона Яя. — Уйдем!

— Он наверняка пьян! — воскликнул бухгалтер.

— Нет, я не пьян, белый. Сеу Жука был моим другом; я его очень любил и оплакиваю его душу; но он покусился на нашу свободу.

Справившись с изумлением, Жоан вмешался:

— И, значит, чтобы убить сеу Жуку, ты поджег дом? А если бы мы все погибли?

— Он заслуживает того, чтобы я приказал зажарить его, как борова! — воскликнул Геррейро.

— Оставь его, дорогой! Оставь! Пошли!

Не оборачиваясь к повару, Тиаго объяснил:

— Я ведь вас предупредил, белый, что дом загорелся. Предупредил всех, чтобы вышли и вынесли свои вещи. Я не сказал только тому, кто сейчас там, наверху… Но проклятому повезло. Он должен был умереть с сеу Жукой… Это он избил ночью пленников…

Пятеро наказанных, подойдя, слушали Тиаго. Потом Ромуалдо заговорил:

— Сеу Тиаго…

Почувствовав волнение в его голосе, негр вдруг гневно закричал:

— Оставь меня, чума! Оставь меня! Не ради тебя и тебе подобных я загубил свою душу и отправляюсь теперь в ад! А потому, что сеу Жука сделал рабами тебя и остальных подлецов, с которыми вы удрали. Если бы к столбу приковали надсмотрщика, который избивал меня там, в Мараньяне, я бы тоже убил сеу Жуку. Негр свободен! Человек свободен!

С покорным видом он снова обратился к Геррейро:

— Вели меня убить, если хочешь, белый. Я уже очень стар, и мне незачем больше жить…

Но бухгалтер резко приказал:

— Уберите от меня этого бандита, Жоан! Возьми его под надзор!

И, нервно схватив за руку дону Яя, направился с нею на свою половину.

Тиаго медленно пошел в другую сторону, сел на краю крутого берега около одной из пальм и, успокоенный, стал смотреть прямо перед собой.

Жоан, Элиас и серингейро стояли, обсуждая случившееся.

Алберто остался один на скамье, окружавшей ствол сапотильейры.

В один миг его воображение поместило негра на скамью подсудимых в переполненном судебном зале. Но видение тут же исчезло, вызвав привычные мысли о скором возвращении на родину, о матери, о защите диплома и будущей работе в суде… Вот он там, в черной мантии, жаждущий успеха. Перед ним Тиаго, мрачный и смешной, похожий на черного дьявола.

«Господин судья! Господа присяжные! Этот несчастный, которого вы здесь видите, имел единственного друга… Он был… Этот несчастный… Господин судья! Господа присяжные! Этот несчастный! Этот несчастный…»

Нет. Он никогда не станет обвинять. Никого! После того, что он видел, после того, как в нем самом и в других пробуждались темные, неведомые доселе страсти, способные омрачить самый светлый ум и низвести его до животного инстинкта! И что толку искать оправдания в нашем человеческом несовершенстве, в греховном начале, заложенном в нас при рождении!

Нет. Он не смог бы произносить обвинительные речи, не смог бы смолчать, если бы его мучали сомнения. Лучше он посвятит себя гражданским искам, консульской карьере или защите, если необходимость заставит его заглянуть в бездонную пропасть человеческих пороков.

Тиаго все сидел под пальмой, а Алешандрино продолжал оставаться там, наверху, на крыше. Пожар мало-помалу умирал: языки пламени выглядели теперь лепестками большого причудливого цветка, медленно увядавшего среди развалин. Зарево угасало: уже не видно было банановых зарослей, рассеивались вдали контуры сельвы, река сливалась с ночью, и серые стволы трех пальм начали одеваться в траур. Когда настало утро, изливая в изобилии свет тропиков, от той части дома, где жил хозяин, осталась лишь кучка пепла, которую ветер, подхватив, унес вдаль.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Сеара — штат Бразилии. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)

(обратно)

2

Параизо — рай (португ.) Так называлось место, где велась добыча каучука.

(обратно)

3

Гайола — небольшой речной пароход.

(обратно)

4

Гевеа (лат.) каучуконос. Местное название — серингейра.

(обратно)

5

Серингал — заросли каучуковых деревьев (серингейра), где ведется добыча каучукового сока.

(обратно)

6

Сертаны — засушливые районы на северо-востоке Бразилии.

(обратно)

7

Карнауба — головной убор бразильских крестьян, сделанный из листьев пальмы-карнаубейры.

(обратно)

8

Сеаренцы — жители штата Сеара́.

(обратно)

9

Тажа — растение бразильской сельвы.

(обратно)

10

Кабокло — метис от брака белых и индейцев.

(обратно)

11

Арроба — мера веса, равная 15 кг.

(обратно)

12

Кашаса — бразильская водка из сахарного тростника.

(обратно)

13

Мураре, анинга, мури, канарана — названия видов бразильских тропических водяных растений.

(обратно)

14

Куйя — сосуд, сделанный из тыквы.

(обратно)

15

Фазенда — земельное владение, поместье.

(обратно)

16

Тамаринд — тропическое дерево и плод.

(обратно)

17

Рио-Негро — в переводе с португальского: Черная река.

(обратно)

18

Комендадор — почетное звание, присваивавшееся в Бразилии духовным лицам и военным, реже крупным дельцам.

(обратно)

19

Имеется в виду название реки Мадейры. Мадейра — по-португальски означает «дерево», «деревянная».

(обратно)

20

Капивара — вид грызуна.

(обратно)

21

Браво — по-португальски «смелый», «отважный».

(обратно)

22

Сернамби — каучук плохого, качества.

(обратно)

23

Кажазейро — фруктовое дерево.

(обратно)

24

Гуаява — фруктовое дерево со съедобными плодами.

(обратно)

25

Сеу — сокращенное от «сеньор».

(обратно)

26

Сертанежо — обитатель сертана.

(обратно)

27

Сапотильойра — фруктовое дерево.

(обратно)

28

Журубеба и эмбауба — разновидности бразильских пальм.

(обратно)

29

Женипапейро — плодовое дерево.

(обратно)

30

Урубу — южноамериканский гриф.

(обратно)

31

Сапопема — корень, который растет вместе со стволом, образуя вокруг него плоские отделения; поднимается иногда на два метра над землей.

(обратно)

32

Мануэл I — король Португалии (1495–1521).

(обратно)

33

Котиа — грызун из семейства cavideos.

(обратно)

34

Соло — вид карточной игры.

(обратно)

35

Игапо — затопленный участок леса, где вода после половодья остается стоячей.

(обратно)

36

Каскудо — рыба с твердой, как панцирь, чешуей.

(обратно)

37

Катауари — лекарственное растение.

(обратно)

38

Женипапо — плод дерева женипапейро, сок которого служит индейцам, чтобы чернить лицо и тело; из него делают вино.

(обратно)

39

Креолин — коммерческое название препарата из древесной смолы и креозота.

(обратно)

40

Виола — род гитары.

(обратно)

41

«Каза авиадора» — фирма, выполняющая функции поставщика и коммивояжера по снабжению рабочих-серингейро.

(обратно)

42

Бык Бумба — центральная фигура народного представления «Бумба, мой бык», распространенного на северо-востоке Бразилии.

(обратно)

43

Матрака, рала-рала — бразильские народные инструменты.

(обратно)

44

Легуа — путевая мера длины, равная 5 км.

(обратно)

45

Так серингейро называют сок каучуковых деревьев.

(обратно)

46

Кабра — метис от брака мулатки и негра.

(обратно)

47

Рондон — генерал, руководитель Управления по защите индейцев.

(обратно)

48

Сензала — жилище негров-рабов.

(обратно)

Оглавление

Феррейра де Кастро Сельва

РОМАН «СЕЛЬВА» В ТВОРЧЕСТВЕ ФЕРРЕЙРЫ де КАСТРО

СЕЛЬВА

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

*** Примечания ***