Поклонник вулканов [Сьюзен Зонтаг] (fb2) читать постранично

Посвящаю Дэвиду, любимому сыну и товарищу

Dorabella (aside): «Nel petto un Vesuvio d’avere mi par».

Act II^[1]

ПРОЛОГ

Я стою у входа на «блошиный рынок» — местную барахолку. Платы за вход не берут. Толпы людей в потрепанной, мокрой от дождя одежде. Кругом царит веселое оживление, слышны шутки и смех. Ради чего туда идти? Что там может быть интересного? Ну ладно, так и быть, загляну на минутку, только посмотрю. Проверю, что появилось новенького, а что исчезло. Что не пользуется спросом. Что в цене и над чем трясутся. От чего нужно избавляться. Что, как думают, может заинтересовать других. Хотя наверняка на рынке одно лишь старье да барахло, которого сейчас везде полно. А вдруг там окажется что-нибудь ценное, не в смысле дорогое, а то, что мне захочется приобрести. Пожалуй, ради этого стоит рискнуть. Может, я найду нечто такое, что мне просто сильно понравится или напомнит кое-что. Напомнит что? О чем? О Господи…

Ну зачем туда входить? Разве у меня много свободного времени? Ну тогда иди. Хотя такие посещения всегда отнимают гораздо больше времени, нежели рассчитываешь. В результате, как правило, опаздываешь в другое место, а потом злишься на себя. Среди рыночного хаоса непременно захочется остаться подольше. Велик соблазн все повнимательнее рассмотреть. Вещички в основном грязные, закопченные. Некоторые разбиты или расколоты, кое-какие склеены, отремонтированы, но есть и абсолютно целые. Все они поведают о страстных увлечениях, несбывшихся мечтах и иллюзиях, о которых мне и знать-то не нужно. А впрочем, может, и нужно? Ну уж нет. Ничего из этого барахла я не собираюсь приобретать. Просто погляжу из чистого любопытства, поверчу в руках. А в это время продавцы будут пристально, оценивающе смотреть на меня: нет, вроде не воришка, но и не покупательница.

Но зачем туда идти? Только с целью развлечься. Поиграть, так сказать, в «угадайку»: что это за вещица такая, сколько она стоила раньше, сколько теперь и за какую цену ее отдадут. А как знать, может, я и торговаться не стану, да и саму вещь не возьму. Только взгляну на нее, и все. Исключительно ради интереса…

И все-таки надо ли туда тащиться? Ведь есть же немало других барахолок, причем гораздо чище этой. На лужайках, на площади, в малолюдном переулке, на плацу, на стоянке автомашин, у мола. Да они могут быть где угодно, а эту вот угораздило появиться именно здесь. Такого добра, как тут, полным-полно повсюду. Но меня влечет именно на эту барахолку. А, возьму и пойду прямо так: в джинсах, шелковой блузке и теннисных туфлях с надписью «Манхэттен. Весна 1992». Вот он, деградированный результат равных возможностей. Один толкает открытки с портретами кинозвезд, другая торгует с лотка кольцами североамериканских индейцев, третий продает куртку летчика-бомбардировщика времен второй мировой войны, а тот вон предлагает купить ножи. Кто-то выставил на продажу маленькие модели автомобильчиков, стеклянные блюдца или колченогие стулья, а кто-то — смешного вида шляпки, древнеримские монеты, а вот и… камни, разные драгоценности. И такое тоже бывает. Можно просто посмотреть, а можно, поторговавшись, и купить. Если не себе, то кому-нибудь в подарок. Ну а если уж не купить, то хотя бы узнать, что такое сокровище и в самом деле есть на свете, подержать его бережно, осмотреть со всех сторон, полюбоваться.

Ну так почему бы и не зайти? Зайти, чтобы лишь убедиться, что нужной вещицы здесь нет. А если она даже и есть, то совсем не обязательно покупать, я только поверчу ее, разгляжу как следует и осторожненько положу обратно на столик. Меня влечет туда неутоленная страсть. Я сама себя успокаиваю и говорю слова, которые хотела бы слышать, эта вещица здесь все же должна быть.

И я наконец вхожу.

Лондон, осень 1772 года. Аукцион живописи подходил к концу. Около входа в большой зал к стене прислонена картина в позолоченной раме с выпуклыми листьями. «Венеру, обезоруживающую Купидона», написанную, по всей вероятности, самим Корреджо^[2] и на которую ее нынешний владелец возлагал столь большие надежды, не продали. Наверное, потому, что сомневались, действительно ли она принадлежит кисти Корреджо. Зал постепенно опустел. Высокий (по меркам тех времен) худощавый мужчина сорока двух лет медленно приближался к картине. За ним на приличном расстоянии следовал другой мужчина, вдвое моложе. Черты лица обоих явно говорили о родстве. Оба худощавые, бледные, в манерах и поведении сквозили благородство и аристократизм.

— Моя «Венера», — с горечью произнес тот, что постарше. — А я-то надеялся, что ее продадут без труда. Ведь к ней проявляли столь большой интерес.

— Но увы, — заметил молодой человек.

— Трудно понять причину, — размышлял владелец картины. — Ведь отличительные признаки