Розы и тернии [Николай Николаевич Алексеев философ] (fb2) читать постранично, страница - 3

две девушки. Одна из них — невысокого роста, белолицая, с золотистыми волосами и ясными бирюзовыми очами — была дочь хозяина дома, Аленушка; другая — темноволосая и черноглазая, стройная — приходилась Луке Максимовичу родной племянницей; она была круглая сирота, дочь его брата, Тихона Максимовича. Звали ее Дуняшей.

Обе девушки работали; Аленушка, сидя за пяльцами, вышивала, Дуняша трудилась над каким-то вязаньем. Однако работа, по-видимому, не особенно спорилась, потому что хозяйская дочь то и дело приподнимала голову и посматривала на окно, через которое врывались в комнату лучи зимнего солнца, а племянница, выпустив из рук вязанье, часто позевывала. Скука одолевала боярышень. Аленушка попробовала было затянуть какую-то песенку, но пенье не заладилось, как и работа.

— Не идет что-то сегодня мое вышиванье… Ну его! Не буду и работать, коли так! — воскликнула Аленушка, решительно бросая иглу.

— И у меня тоже не больно ладится, — ответила Дуняша. — Скучища смертная!

— Что и говорить!

— А погодка-то какая! Знаешь что, Дуняша, — быстро сказала хозяйская дочь, — бросим работу, поедем лучше кататься.

— Это б ладно! Да не пустит Марфа Сидоровна.

— Попросить ее получше… Авось… Побежим к ней!

И, не дожидаясь согласия своей двоюродной сестры, Аленушка, с легкостью лани, побежала из горницы. Дуняша побежала за нею следом.

Хозяйку дома, Марфу Сидоровну, они встретили в сенях. Она разговаривала с Панкратьевной, старухой-нянькой Аленушки, вырастившей боярышню на своих руках. Боярыня, высокая, полная женщина, с лицом цвета красной смородины, с густыми короткими, взъерошенными бровями и быстрыми маленькими узкими глазками, производила впечатление бой-бабы. Панкратьевна была небольшая, согнутая летами, худенькая старушка с морщинистым лицом и добродушными подслеповатыми глазками.

— Что вы бежите, ровно с цепи сорвались? — зычным голосом спросила боярыня, увидев сбегавших с лестницы боярышень.

— А мы к тебе, матушка! — ответила слегка запыхавшаяся Аленушка.

— Что вам?

— Глянь, погодка-то какая!

— Ну?

— Пусти, матушка, покататься!

— Тетушка, голубушка, дозволь! — поддержала просьбу Аленушки Дуняша.

— Нельзя! — отрезала Марфа Сидоровна.

Боярышни печально переглянулись.

Им на помощь явилась Панкратьевна.

— А ну, боярынька, — зашамкала она, — чего их не пустить? Знамо дело, молодые, погулять хочется. Что и дома-то им делать? Пущай прокатятся…

Боярышни на разные лады начали упрашивать Марфу Сидоровну. Та еще некоторое время упрямилась. Потом сдалась.

— Что с вами делать! Ишь, и Панкратьевна просит… Балует она вас, старая! Поезжайте, Бог с вами!

Девушки с радостными криками побежали одеваться. Скоро запряженный в сани старый Гнедко уже фыркал у крыльца, и Мартын, седобородый кучер, уже сидел на облучке.

— Ты смотри, Мартын, не вывали боярышень! — говорила Марфа Сидоровна, провожая девушек.

— Не-не! Можно ль такое! Слава богу! Сорок лет езжу! — ворчливо шамкал возница.

— Гнедко не понес бы грехом…

— Хе-хе! Где ему! Ноги еле волочит старый конь.

— Ну, с Богом!

Мартын дернул вожжами.

— Стой, стой! Аленушка!

— Ась?

— Надела ль душегрею под шубейку?

— Надела, надела.

— А ты, Дуня?

— И я тож.

— То-то же. Ну, поезжайте… Да, слышьте, не долго катайтесь…

Гнедко труском вывез сани за ворота.

— Вот и покатаемся! Лучше, чем за пяльцами-то сидеть, — сказала Аленушка.

— Еще бы! — ответила ее спутница.

— Куда ж ехать-то нам, боярышни? — обернувшись, спросил Мартын.

— А где дорога получше, — промолвила хозяйская дочь.

— Да она везде теперь, почитай, хороша… К леску, что ль?

— Хоть к леску…

— Э-эй, Гнедка! Приналяг, старый! — прошамкал кучер, хлестнув коня.

Гнедко зачастил мелкою рысью.

Боярышни не были привычны к быстрой езде, и бег старого коня не казался им тихим. Говорили мало. Мороз слегка пощипывал щеки и заставлял боярышень кутаться в шубки.

Мартын хрипло мурлыкал какую-то песню, в которой упоминалось и о молодом ямщике, и о тройке лихих коней, и о красной душе-девице.

Аленушка прислушивалась к песне. Что-то вроде легкой грусти начинало шевелиться в сердце боярышни: пелось о той жизни, которая была недоступна для затворницы терема, пелось о любви и ее страданиях и радостях.

«Посажу мою любу в саночки, — мурлыкал возница, — заверну ее я шубкой соболиной, от мороза от трескущего, понакрою ее ноженьки расшитым ковром, узорчатым… Гей, вы, кони, кони борзые! полетите, словно соколы, унесите от злой мачехи, от угрюмого отца-батюшки! Опостыли мне и отчий дом, и родимая сторонушка: не велят тут мне любу целовать, замуж брать велят немилую… Ой, умчите, кони быстрые, за поля, леса дремучие, на край самый света белого — день-деньской там буду любушку целовать свою да миловать и тоску — змею подколодную — вон из сердца навек выгоню…»

«Приглянулась, знать, пареньку этому