Пьесы [Леонгард Франк] (fb2) читать онлайн

Леонгард Франк Пьесы

Причина

Пьеса в четырех действиях

Die Ursache 1929 г.

пер. Т. Путинцевой

Действующие лица:

Убийца.

Хозяйка.

Жилец.

Проститутка.

Господин во фраке.

Учитель.

Высокий ученик.

Маленький ученик(Малыш).

Молодой учитель.

Мать.

Председатель.

Защитник.

Одноглазый — присяжный.

Прокурор.

Судебный пристав.

Тюремщик.

Второй присяжный.

Священник.

Присяжные и зрители в суде.

Действие первое

Сцена первая

Грязноватая узкая проходная комната, неряшливо и безвкусно обставленная. В середине, ближе к рампе, — нижняя часть кухонного шкафа, которая служит письменным столом. На первом плане справа — входная дверь, слева — дверь, ведущая в передние комнаты. На втором плане налево — дверь, ведущая в заднюю комнату и на кухню. Зимний вечер. Входит убийца, худощавый мужчина лет тридцати, с острыми чертами лица, в поношенной шляпе и в пальто с поднятым воротником, в элегантных лаковых ботинках. Беспокойно оглядываясь, проходит по комнате, останавливается, раздумывает, начинает расхаживать, садится прямо в пальто и шляпе за письменный стол, лицом к зрителю, и снова встает.

Хозяйка, толстая, с пышной грудью, небрежно одетая, входит так быстро, словно она подслушивала. Некоторое время, вытирая руки о грязный передник, наблюдает за убийцей.

Хозяйка(воинственно). Мешок с вашими вещами у меня на кухне. Мой новый жилец снял две передние большие комнаты, и ваша комната ему тоже понадобилась.

Убийца. Но ведь я еще не отказался от нее.

Хозяйка. Новый жилец заплатил сразу за два месяца вперед… А где вы-то были последние два дня?

Убийца. Через две недели я обязательно получу двадцать марок из редакции. Тогда я и собирался расплатиться с вами.

Хозяйка. Эти двадцать марок из редакции вы должны были… Я уж, право, и не помню, когда вы их должны были получить. Возможно, когда-нибудь вы их и получите, эти двадцать марок… А вот мой новый жилец платит мне вперед.

Убийца. Я тоже заплачу.

Сцена вторая

Входит жилец, жизнерадостный, элегантный, полный и розовощекий, с маленькими усиками.

Хозяйка. Вы все говорите — заплачу, заплачу… Возможно…

Жилец(весело). А вы, кажется, сомневаетесь в этом, не так ли? (Отдает шубу и цилиндр хозяйке, быстро вытеревшей руки о передник. Кланяется.) Доктор Винер!

Убийца(сухо и холодно кивает, как человеку из другого мира; хозяйке). Отдайте мне мой мешок! Я переезжаю.

Хозяйка(взволнованно). А деньги за комнату? Мои двадцать марок?

Жилец(убийце). Я знаю о вас все. Все! Кроме одного — где вы провели последние два дня. В остальном я вас знаю, как родного брата.

Хозяйка(смущенно). Но, господин доктор!..

Жилец(успокаивающе похлопывает ее по плечу). Ну-ну, почему же не поболтать! (Убийце.) Видите ли, месяца через три я стану хозяином санатория моего старого учителя, а до того времени я буду работать в клинике. Поэтому меня почти целый день не бывает дома. Вы можете спокойно жить в этой дыре… Ведь речь идет об этом, не так ли?

Убийца. Если вы ничего не имеете против… (Смущенно.) Но я мог бы снять и другую комнату.

Жилец. Другую? Да что вы, в такую погоду! Ерунда, вы останетесь здесь!.. У меня хорошо натоплено?

Хозяйка. Ну конечно! Я протопила как следует.

Жилец(направляется в сопровождении услужливой хозяйки к двери). Ну вот и великолепно! (Уходит.)

Хозяйка бросает презрительный взгляд на убийцу и уходит на кухню.

Убийца(ежится от холода, поднимает воротник пальто и озирается вокруг). Что же я теперь, на свои деньги здесь живу или на его? Вот в чем вопрос. (Садится за письменный стол.)

В дверь, ведущую на кухню, влетает мешок из-под картошки, чем-то набитый. Убийца оглядывается и продолжает смотреть на письменный стол.

Сцена третья

Хозяйка(останавливается в дверях). Вот ваш мешок… Так где же все-таки вы были последние два дня?

Убийца(не поворачиваясь). Нигде!

Хозяйка(очень быстро). Ни днем, ни ночью вас дома нет! Это никуда не годится. У меня жильцы! И вообще!.. Уже судебный исполнитель приходил. А вчера были из налогового управления. Вы должны сообщить, сколько вы зарабатываете. Они сказали — вы забыли это сделать. Да, говорю, как же, позабыл. Ничего он не позабыл. Ему нетрудно подсчитать, что он ничего не зарабатывает. Он же не работает, а шатается. Где вы были?

Убийца делает единственное, что может заставить хозяйку замолчать и уйти: он медленно поворачивается и молча смотрит на нее. Хозяйка не выдерживает его взгляда и уходит. Из кухни слышится ее ворчание и звон посуды. Убийца встает, закрывает дверь, берет мешок и вытряхивает его. Из мешка вываливаются старые ботинки, куча грязного белья, обрывки рукописи. В дверь стучат.

Сцена четвертая

Жилец(тут же входит; он в стеганой голубой шелковой пижаме). Черт возьми, как тут у вас холодно!

Убийца(отбрасывает мешок; оттуда вываливается кофейная мельница), У меня всегда холодно… Холодно!

Жилец. О, как многозначительно! (Садится на край стола.) Убийца. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, почему все в вашей жизни идет так гладко, в то время как миллионы вынуждены влачить свое существование в нищете и грязи?

Жилец. Ого!

Убийца. А вы даже, может быть, лучше многих вам подобных.

Жилец иронически раскланивается.

Не кажется ли вам, что можно говорить об этих вещах и не будучи глубоким мыслителем?

Жилец. Печально, конечно, что на свете так много нищеты и горя!

Убийца. Подумайте об этом! Кто об этом не думает — просто подлец.

Жилец. Но позвольте!..

Убийца. Быть может, я принимаю несчастья других так близко к сердцу потому, что мне с самого детства нечего было жрать. Из-за нищеты я стал жалкой свиньей… Бедность порождает духовную нищету, поганит душу… Крыса полна гордости и достоинства по сравнению с нами.

Жилец. А вы любопытный сосед.

Убийца. Это потому, что я объяснил вам, что мы оба свиньи?.. Я — потому что всю жизнь занимался всяким унизительным ремеслом, чтобы не умереть с голоду, а вы — потому что вам и в голову не приходит серьезно подумать, отчего это множество людей подыхают от нищеты или становятся свиньями и преступниками… Никто не имеет права жить сытой и благополучной жизнью!

Жилец. Благополучной? А что это такое? У каждого свои заботы.

Убийца. Да, заботы!.. Я знаю человека, который не хуже вас. Так вот он подсчитал, что за четырнадцать лет он обедал по три-четыре раза в год.

Жилец. Это и видно! Вам надо бы принимать железо.

Убийца. Чтобы вызвать аппетит, который нечем удовлетворить?

Оба смущенно опускают глаза.

Вот я разглагольствую о высоких материях, а дело, в сущности, сводится к тому, чтобы занять у вас денег.

Жилец. Послушайте… в конце концов, инстинкт самосохранения дает вам на это право. О чем говорить, сегодня вы мой гость. Решено.

Убийца(гневно). Что же вы не скажете — ерунда?!

Жилец(разводит руками). Видите ли, борьба за существование — закон природы.

Убийца(с отвращением). Земля в состоянии прокормить всех, кто на ней живет.

Жилец. «Земля»! «Земля»! Вам явно недостает здравого смысла. (Доверительно кладет руку убийце на плечо.) Убийца (вспыхнув, отступает назад; презрительно). Ничтожное меньшинство так затуманивает голову миллионам, что они верят, будто нищета неизбежна. И эту низость, омрачающую жизнь, меньшинство объясняет здравым смыслом.

Жилец(одобрительно улыбается). Прекрасно сказано. (Весело, с сознанием своей силы.) Все зависит от силы и удачи. Пробивается тот, кто сильнее, и это в порядке вещей.

Убийца. Побеждать за счет угнетенных — это не порядок. (Поднимает с полу кофейную мельницу.) Это жестоко.

Жилец. Жестоко? То есть, как это — жестоко?

Убийца(крутит ручку мельницы). Хозяева жизни могли бы сказать себе: жестоко и отвратительно наслаждаться жизнью за счет себе подобных.

Жилец. Но позвольте, ваш здравый смысл…

Убийца(бросает кофейную мельницу на кучу грязного белья; горько). У меня его нет.

Жилец. …должен подсказать вам, что образованный человек тоньше организован и у него, соответственно, иные потребности, чем… чем, скажем, у нашей хозяйки… Право же, вы странно смотрите на реальную действительность.

Убийца. Да нет, я человек простой.

Жилец. Но как же вы объясните энергичному, преуспевающему дельцу, что он стоит не больше любого рабочего?

Убийца(отмахивается). Нет-нет-нет! (Проникновенно, с пафосом.) Нельзя же допустить, чтобы путь от истоков человечества до жизни, достойной людей, был длиннее пути от протоплазмы до человека. Угнетенные всей земли должны объединиться.

Жилец(вздрогнув от холода, запахивает пижаму на груди). Здесь ужасно холодно. Выпьем-ка у меня коньяку! (Встает.)

Убийца(жадно). Коньяку?

Жилец. Старый коньяк! Он согревает! Пойдемте ко мне! (Идет первым.)

Убийца следует за ним до двери.

Голос жильца. Закройте дверь, дует!

Убийца останавливается и потирает руки, пытаясь согреть их теплом, идущим из комнаты жильца.

Ну что же вы не идете? Вы ко мне напустили холоду!

Убийца(улыбается и, протягивая руки навстречу теплу, медленно, шаг за шагом снова подходит к двери). Ваш теплый салон и моя холодная каморка — прекрасная иллюстрация к нашему разговору.

Голос жильца. Да закройте же вы наконец дверь!

Убийца Я уже вам говорил, что мы оба свиньи! Я тайком краду тепло, а вы не хотите его отдавать.

Голос жильца. Ах вот как! (Входит с бутылкой коньяка и двумя рюмками в руках. Наливает.) Прошу!

Убийца(берет рюмку, шепотом). Вот уже тысячи лет человек требует, чтобы земля кормила его. Стонет, вопиет, унизительно хнычет… Я ненавижу тех, кто мешает земле кормить людей.

Жилец. Ладно! Ладно! (Пьет.) А теперь мне пора спать. Спокойной ночи! (Уходит.)

Сцена пятая

Убийца(стоит со все еще полной рюмкой и смотрит жильцу вслед). А теперь я все-таки выпью его коньяк! (Хочет выпить, снова медлит, но в конце концов выпивает и резко, с отвращением к самому себе ставит рюмку на письменный стол.) Мы никогда не справимся с этими господами, никогда, никогда, пока будем принимать от них подачки. (Садится за письменный стол.)

Хозяйка(просовывает голову в дверь). Если не заплатите, завтра же съезжайте. Господин доктор все равно уже снял вашу комнату. (Захлопывает за собой дверь.)

Убийца. Трудновато сделать мою жизнь достойной… Двадцать марок за комнату! Двадцать марок!.. А кто даст двадцать марок человеку, у которого нет здравого смысла? Двадцать марок!.. Все дело в цене! (Задумывается.) Денег она мне даст. Баба она не плохая!.. Но может ли мужчина взять деньги у проститутки? Деньги шлюхи! Ночные деньги! Деньги, которые она зарабатывает своим телом! А что думает по этому поводу здравый смысл? (Подходит к двери.) Господин доктор! Послушайте! Господин доктор! Вы допускаете, что Мужчина, который хоть немного себя уважает, может взять деньги у проститутки?

Голос жильца(испуганно, сквозь сон). Кто там?

Убийца. Как вы думаете, может порядочный человек взять деньги у проститутки?

Голос жильца. У кого?

Убийца. У проститутки!

Голос жильца. Послушайте, ведь я уже сплю.

Убийца. Можно поставить вопрос и так: в конце концов, проститутка тоже двуногое существо и не ходит на четвереньках…

Голос жильца. Пусть идет к ней на содержание! В этом нет ничего нового!

Убийца(про себя). Тогда мы стоили бы друг друга… Всякое решение просто для здравого смысла… Это только мы, погибшие люди, мы уж лучше попросим милостыни у проститутки, чем у здравого смысла. (Медленно подходит к двери, ведущей на кухню и в заднюю комнату, приоткрывает ее, стучит в дверь и тотчас же отступает назад.) Можно вас на минутку?

Голос проститутки. Сейчас приду.

Сцена шестая

Проститутка(входит в элегантном халате нараспашку, показывает на свою грудь). Вот уже неделя, как у меня здесь болит… Видите синяк?

Убийца(пытается шутить, хотя у него дрожат губы). Что вы опять натворили?

Проститутка. Это уж, во всяком случае, не я натворила! (Ложится на кровать, свернувшись клубочком, как усталая кошка.) Он всегда это делает.

Убийца. Что?

Проститутка. Да с моей грудью!.. А потом требует чего-нибудь невозможного… Ну и пусть! Пускай!

Убийца(про себя). А я еще хотел попросить у нее денег. (Громко.) Бывают вещи, которые действительно невозможны.

Проститутка. Да нет, господи! Все равно!.. Все равно!.. А мне выкладывает на стол двадцать марок.

Убийца. Кто?

Проститутка. Да тот депутат, от которого у меня ребенок.!

Убийца(удивленно). Так он еще приходит к вам?

Проститутка. А почему бы и нет! И у моих родителей он бывает по-прежнему. Ведь я тогда не сказала, что ребенок от него. Родители до сих пор не знают, что этот друг их дома — отец ребенка.

Убийца. Но послушайте, я не из любопытства! Сколько же лет вам тогда было?

Проститутка. Шестнадцать!

Убийца(под влиянием внезапного порыва, серьезно). Хотите, я женюсь на вас?

Проститутка. Я тогда не имела ни малейшего представления об этих вещах. Правда, я не лгу.

Убийца(в тяжелом смятении оглядывается по сторонам, как сумасшедший). Мне крайне нужно двадцать марок. Может быть, вы могли бы дать их мне?.. Но я не шутил, предлагая жениться на вас. Правда, не шутил.

Проститутка(встает, смущенно смотрит на убийцу и отводит глаза; с деланной веселостью). Сейчас у меня ничего нет.

Убийца(удрученно). Теперь вы думаете обо мне точно так же, как и здравый смысл!

Проститутка(по-прежнему смущенно). Как кто?

Убийца(показывает на дверь). Как новый жилец! По его мнению, мне надо пойти на содержание.

Проститутка(немного обиженно, с искренним смущением). А вот это дурно с вашей стороны.

Убийца. Простите!

Проститутка. А где же вы все-таки были эти два дня?

Убийца. Как вы думаете, ваша жизнь сложилась бы по-другому, если бы этот человек, этот самый депутат, не поступил с вами так дурно?

Проститутка. Может, все было бы по-другому, если бы отец не выгнал меня из дому… Эх, да всё равно!

Убийца(с жадным интересом, словно от ответа зависит его спасение). Как вам удается быть такой гордой и спокойной, несмотря ни на что?

Проститутка. Это оттого, что мне все все равно! Все!

Убийца. Даже когда приходит депутат? Когда этот человек приходит к вам?

Проститутка(резко). Он платит. А что вы еще хотите? Он же мне платит… Может быть, будь у меня деньги, я бы его, именно его, и не пустила к себе. Но так — я даже глаза не закрываю. Пожалуйста!

Убийца(жадно). И при этом вы еще думаете «Прошу вас! Пожалуйста, прошу вас! Ломайте хребет моего человеческого достоинства!» Так вы думаете?

Проститутка. Примерно так! Но что такое человеческое достоинство? (Презрительно.) Ведь это совершенно все равно! Все равно!..

Убийца. Если бы я мог достигнуть этого! Нонет, этого я никогда не добьюсь… Хотите знать, где я был эти два дня?

Проститутка. У вас же не было денег!.. Простите! Но где же вы спали? У вас ничего нет. Наша хозяйка ломала себе над этим голову. По десять раз в день приходила ко мне.

Убийца(возбужденно, переходя на шепот). Я был в своем родном городе. Я хотел спастись. Этот город отравил мне душу. Я хотел пойти к своему учителю — учителю, который больше всех издевался надо мной. Обрезал мне крылья, унижал меня, всегда унижал перед школьными товарищами, перед целым классом. Если он теперь попросит у меня прощения, думал я, я обрету силы для новой, достойной жизни.

Проститутка. Ну и что он?

Убийца. А если бы ваш отец сейчас пришел к вам и попросил прощения за свою ужасную несправедливость?

Проститутка(в ужасе и волнении отшатывается). Ради бога! Для меня нет возврата. Лучше умереть.

Убийца. А я, видите ли, был бы рад, счастлив. Я ведь еще не перестал бороться, понимаете?

Проститутка. Значит, он не попросил прощения, этот ваш Учитель?

Убийца. У меня не хватило смелости ступить на лестницу. Я стоял перед дверью дома, читал его имя на табличке, хотел уже открыть дверь, но во мне вдруг проснулся страх школьника. Я вдруг снова превратился в восьмилетнего ребенка… Но мне же все-таки тридцать пять лет, убеждал я себя. Тридцать пять! Но все эти годы, весь мой жизненный опыт исчезли. Словно восьмилетний ребенок, я в страхе бежал из этого переулка на вокзал и вернулся в Берлин.

Проститутка(удивленно). Вы не смогли войти к нему? Не переломили себя? Неужели?

Убийца. Но ведь мне было восемь лет, и я снова стал напуганным, униженным школьником! Поймите вы это!

Звонок. Мгновенно появляется хозяйка.

Она быстро идет через комнату, окинув проститутку взглядом сводни, открывает входную дверь и, уходя, оставляет ее открытой. Слышится пение какого-то пьяного.

Хозяйка(входит снова; шепчет проститутке). К вам пришел какой-то господин. (Громко и грубо, убийце.) А вы идите пока в ванную. Завтра убирайтесь наконец отсюда. Все равно ничего не получается, вы же сами теперь видите. И господа должны проходить здесь. (Скрывается в передней.)

Убийца уходит в дверь, ведущую в заднюю комнату. Появляется господин во фраке, он навеселе, немного пошатывается, цилиндр сдвинут на затылок. Его услужливо сопровождает хозяйка.

Господин во фраке(напевает). Любовь прекраснее всего, на свете лучше нет любви!

Хозяйка уходит.

Проститутка(открывает дверь к себе; спокойным, деловым голосом). Проходите, пожалуйста.

Господин во фраке (проходя, напевает). Любовь прекраснее всего…

На сцене никого. Затем тихо на цыпочках входит убийца.

Проститутка(появляется в дверях; шепотом). Подождите немного. Я вам сейчас дам деньги. (Уходит.)

Убийца отшатывается. Широко раскрыв глаза, прислушивается. Слышится приглушенное пение пьяного господина.

Пение прекращается.

Голос жильца. В чем дело? (Появляется в дверях, на нем пижама.) Что за шум вы тут устраиваете? (Оглядывает комнату.) Что здесь случилось?

Убийца. Женщина зарабатывает себе на пропитание. Ей вообще все совершенно безразлично.

Жилец. Неслыханно! Да здесь публичный дом! Я немедленно переезжаю.

Убийца. Я спрашиваю вас еще раз: может ли мужчина, которому еще не все безразлично, брать деньги у проститутки?

Жилец. Пошли вы к черту! (Уходит, хлопнув дверью.) Убийца (кричит в закрытую дверь). Она зарабатывает их для меня! (Прислушивается — никакого ответа. Пробирается вдоль стены к задней двери. Про себя.) Она их зарабатывает. Сейчас она их зарабатывает для меня. (Прислушивается с таким выражением лица, словно ему угрожает смертельная опасность, затем в ужасе затыкает уши руками, бросается к письменному столу и садится, поставив локти на стол и заткнув уши.)

Хозяйка(появляется, отбрасывает ногой в угол грязное белье убийцы). Барахло тут всякое валяется! И бедной женщине за квартиру заплатить не можете! Завтра же убирайтесь! Во всем должен быть порядок! (Уходит.)

Убийца, не взглянув на нее, снова прислушивается и, видимо, услышав что-то, опять затыкает уши. Приглушенные шаги. Пение пьяного. Хлопает дверь. Тишина.

Проститутка(входит, вытирая руки полотенцем; присаживается на край стола). Я выпустила его через черный ход.

Убийца(поднимает голову, лицо у него измученное; откидывается назад, как от искушения; в ужасе, громко). Я не возьму денег. Это была… Это была только шутка. Шутка! Я не возьму их.

Проститутка(устало и безразлично). Ну почему же нет? Вот они! (Протягивает ему двадцать марок.) Вам двадцать, и мне двадцать!

Убийца съеживается, рот приоткрыт, он хватает деньги, другой рукой берет шляпу со стола и молча, шатаясь, выходит из комнаты. Проститутка спокойно смотрит ему вслед.

Занавес

Действие второе

Сцена первая

Зимнее утро. Еще до поднятия занавеса слышится звон церковных колоколов. Кабинет учителя. Дверь в левой стене, ближе к рампе, другая дверь — в задней стене. Кровать и диван, полированная старинная мебель. Направо, около рампы, стоит старый маленький письменный стол, на нем горит лампа под зеленым абажуром, на столе — две стопки синих ученических тетрадей. В глубине — низкие широкие окна, сквозь которые видны церковь и заснеженные домики в стиле барокко.

Учитель — лет шестидесяти, сухопарый, жилистый, лысый. Вокруг лысины остатки рыжеватых волос, окладистая подстриженная рыжеватая борода. Сидит в профиль к зрителю у лампы за письменным столом и поправляет красными чернилами тетради своих учеников. Лицо его непрерывно искажается гримасой ярости и злорадства.

Неслышно входит убийца, колеблется и в испуге застывает, словно он представлял себе учителя совсем другим.

Звон колоколов прекращается.

Убийца(шепотом). Дьявол! Ведь это же дьявол!

Учитель(не поднимая головы). Ну как булочник, разменял ее?

Убийца(почти беззвучно). Доброе утро, господин учитель!

Учитель(вздрогнув, приподнимается и снова медленно садится). Кто это? Кто вы?.. Что вам нужно?

Убийца. Я вое собирался вас навестить. Я ваш бывший ученик. Вы были моим учителем.

Учитель. Не узнаю вас.

Убийца(взволнованно, шепотом). Я узнаю вас. Вы не изменились.

Учитель(внимательно рассматривает убийцу). Мой бывший ученик?.. (Злобно улыбается.) Кажется, вы не многого добились в жизни.

Убийца. Поэтому-то я и пришел.

Учитель. То есть, как?.. Что вы хотите?

Убийца. Вы меня не припоминаете? Меня зовут Антон Зайлер, и я принадлежал к жалким проходимцам, как вы нас называли, к тем самым, которые не брали с собой в школу даже хлеба, потому что дома его не было.

Учитель. Зайлер?.. Зайлер?.. Вы заикались в школе…

Убийца. Я как-то спросил мать, заикался ли я в детстве, пока не пошел в школу.

Учитель. Ну и что?

Убийца. Она сказала, что я был бойким мальчиком и говорил без запинки. Но от страха перед вами я начал заикаться.

Учитель(холодно). Все ученики боятся учителей. Так и должно быть.

Убийца(возбужденно). Нет-нет, это не… не… (начинает заикаться) хоро… рошо, это не… нехорошо.

Учитель. А-а, теперь я припоминаю. Крошечный заморыш, который не мог выговорить ни слова. Конечно, я вспомнил.

Убийца. Задавленный страхом крошечный заморыш, которого вы беспрестанно вызывали, чтобы посмешить класс! Только для этого и вызывали!.. Я стоял, не мог говорить, а вы улыбались классу своей ужасной улыбкой, и дети злобно улыбались вам в ответ. Таким образом вам удалось убить во мне последние остатки собственного достоинства. Тогда и всю жизнь потом я думал, что со мной каждый может делать все, что хочет. Так и до сих пор. Вы понимаете: до сих пор.

Учитель(холодно). Вы же не станете утверждать, что вы… Сколько вам лет?

Убийца. Тридцать пять!

Учитель. …мужчина в возрасте тридцати пяти лет продолжаете страдать от того, что пережили восьмилетним ребенком?

Убийца(молча смотрит на учителя; медленно и отчетливо). Я до сих пор вижу вас во сне… В тяжких, ужасных снах!.. Я, восьмилетний ребенок, по-прежнему стою перед вами, тупо уставившись на доску, не в силах написать, сколько же будет пятью семь… Я, тридцатипятилетний мужчина!

Учитель. Вы, кажется, полагаете, что мальчиков можно воспитывать мягкостью…

Убийца. Страх перед вами задавил меня. А унижения, которым вы меня подвергали, ранили мою душу на всю жизнь.

Учитель. Я должен еще работать. Итак, что вам от меня нужно?

Убийца. Я думал, может быть, вы были тогда сами измучены и озлоблены: вам приходилось кормить большую семью. Слишком много забот! Бедный школьный учитель, которого суровая жизнь превратила в суровую машину наказаний! Но теперь, думал я, теперь вы стали мудрым и добрым стариком. (Умоляюще.) Я же хотел помириться с вами. Вам бы следовало попросить у меня прощения. Это дало бы мне силы для очищения, для новой, достойной жизни — так думал я. Поймите же меня! Помогите мне! Ведь у меня в груди — рана, и она растет, растет вместе со мной. У меня нет человеческого достоинства! И в этом виноваты вы, господин учитель, вы!

Учитель(улыбается с чувством превосходства). Будь вы сейчас моим учеником, я наказал бы вас за непочтительность к взрослым.

Убийца(умоляюще, как школьник). Пожалуйста, не надо, господин учитель, не делайте этого! Помогите мне, господин учитель! От этого зависит вся моя дальнейшая жизнь.

Учитель(презрительно, с насмешкой). Но поскольку вы взрослый…

Убийца(отступает). Все та же улыбка! Вы не изменились. Нет, не изменились.

В дверь стучат.

Сцена вторая

Входят два восьмилетних ученика; один — повыше и посильнее, упитан и хорошо одет, второй — совсем крошечный, плохо одет. Останавливаются в дверях. Высокий ученик держится свободно, стоит, широко расставив ноги, и уверенно смотрит на учителя. Маленький ученик робко и боязливо оглядывается по сторонам.

Высокий ученик(нараспев, заученно). Мы пришли за тетрадями, господин учитель.

Учитель. Подождать!

Высокий ученик. А вот сто марок. Булочник тоже не мог их разменять. (Протягивает деньги учителю.)

Учитель(убийце). Одну минуту! (Кладет деньги в ящик письменного стола. Продолжает просматривать тетради.)

Маленький ученик напряженно осматривается. Убийца растроганно смотрит на него, словно узнавая в нем себя ребенком. Малыш робко улыбается убийце и испуганно замирает при малейшем движении учителя.

В дверь стучат.

(Не поднимая головы.) Войдите!

Входит молодой учитель с веселым добродушным лицом.

Молодой учитель. Доброе утро, коллега! Немного погуляем перед уроками, а? На улице такая чудесная белизна! Выпал свежий снег!

Учитель. К сожалению, я еще занят. (Показывает на тетради, сердито разводя руками.) В этом году мой класс ниже всякой критики. Особенно по правописанию.

Молодой учитель(смеясь). Да, ребята не сваливаются с неба учеными… Ну, тогда, может быть, завтра утром. (Весело обращается к малышу, который все еще стоит у двери в темноте, рядом с высоким учеником.) А ну лягушонок, сколько будет, если от семи отнять шестнадцать?

Маленький ученик(сначала испуганно смотрит на своего учителя, потом изумленно на молодого; улыбаясь). Так нельзя, господин учитель.

Молодой учитель. Вот как, нельзя? А от шестнадцати отнять семь?

Маленький ученик(нараспев, заученно). От шестнадцати отнять семь будет девять.

Молодой учитель. Браво! (Треплет его по щеке.) Всего хорошего, коллега. (Уходит.)

Учитель исправляет последнюю тетрадь и бросает ее к остальным. Малыш испуганно смотрит. Учитель выравнивает стопку тетрадей, вынимает из ящика два яблока и с яблоками и тетрадями в руках подходит к ученикам.

Высокий ученик быстро сует фуражку под мышку и выступает вперед, на свет. Малыш боязливо подходит поближе.

Учитель(протягивает высокому ученику часть тетрадей и яблоко и только теперь узнает маленького ученика; лицо его искажает презрительная улыбка). А, это ты, Вейгант, пришел ко мне за тетрадями? (Решительным жестом кладет второе яблоко обратно в ящик и достает из стопки тетрадь малыша.) И тебе… тебе не стыдно еще являться ко мне в дом?.. Пойди-ка сюда.

Маленький ученик, замирая от страха, медленно приближается к учителю. Убийца, наклонившись вперед и стараясь скрыть волнение, наблюдает за этой сценой, напоминающей ему его детство.

(Безмолвно переводит несколько раз взгляд с тетради на ученика, затем протягивает руку и взглядом заставляет малыша подставить ухо. Рывком дергает его за ухо и тычет лицом в тетрадь, разрисованную красными чернилами, при этом исступленно кричит.) «Дождь» — через «ш»! «Есть» — без «т»! «Бревно» — через «и»! «Аминь» ты пишешь через два «м»! «Аминь»! (Отшвыривает его через всю комнату к стене.)

Малыш падает, медленно поднимается. В тишине раздается жалобное, тихое хныканье. Высокий ученик стоит спокойно и прямо, как солдат. Убийца наблюдает за всей этой сценой с необычайным волнением.

И ты, наглец, еще смеешь приходить ко мне?! Отвечай!.. Отвечай!

Маленький ученик(всхлипывая). Я тоже хотел понести тетради.

Учитель(наступая на малыша; яростно). «Аминь» — через два «м»? (Чертит перстнем крест на лбу ученика, на коже выступает красный знак. Шипит в бешенстве.) И что только у тебя в голове! (Возвращается к письменному столу.)

Малыш стоит, раскинув руки, прижавшись к стене, как распятый, ухватившись за ручку двери, готовый броситься бежать, глаза широко раскрыты oт ужаса. Багровый знак ясно виден на лбу.

Вон отсюда!

Высокий ученик(крепче зажимает тетради под мышкой; заученно, нараспев). До свиданья, господин учитель. (Уходит вместе с плачущим малышом.)

Учитель. В школе нет покоя целый день, да еще в часы заслуженного отдыха поправляю тетради этих олухов! Ну, что вы на это скажете?

Убийца(шепотом, потом громко, в глубочайшем волнении). Этот знак, знак на лбу, никогда не исчезнет. Вы заклеймили его. А если исчезнет снаружи, то уйдет внутрь, и он вот с таким клеймом будет жить всю жизнь. (Угрожающе.) Сколько детей вы послали в жизнь с клеймом?

Учитель. Как? С клеймом? Я преподаю уже тридцать пять лет. Многих, очень многих подготовил к жизни. А благодарности никакой, поверьте!

Убийца(со сдержанной угрозой, медленно). Вы помните школьную экскурсию в Гутенбергский лес?.. Один из ваших учеников тогда очень развеселился…

Учитель. Через лес в Райхенберг?

Убийца. Он влезал на деревья, смеялся и пел.

Учитель. Когда я показывал классу курганы в лесу и рассказывал о них?

Убийца. Этот ученик был я.

Учитель. Обычно вы были жалким тихоней. Я помню.

Убийца. А в лесу я вдруг стал таким счастливым и резвым. А когда мы подошли к закусочной, вы не разрешили мне войти вместе со всеми (медленно), потому что у меня не было десяти пфеннигов, чтобы купить стакан молока.

Учитель. Да, действительно, в лесу вы вели себя слишком шумно и неприлично.

Убийца. Мне пришлось стоять перед закусочной, за забором.

Учитель. Правильно, вы были единственный, у кого не было денег.

Убийца. Это унижение на глазах у всех товарищей ранило меня тогда в самое сердце. Я был так весел перед этим. (Повышая голос.) И, может быть, с тех пор (поднимается со стула и, протянув руки, наступает на учителя) появилось клеймо… горящее клеймо (душит учителя) у меня в душе…

Учитель, захрипев, падает у стены.

(Продолжает душить учителя.) Горящее клеймо!

Густой звон церковных колоколов. Убийца, тяжело дыша, смотрит на задушенного; оглядывается как безумный и, сгорбившись, делает несколько шагов по комнате, собираясь бежать. Но он растерянно останавливается, увидя в раскрытом ящике стола бумажку в сто марок; берет ее — это поможет ему бежать. Видит яблоко, которое так и не получил малыш. Безумная улыбка удовлетворения мелькает на его лице, когда он вынимает яблоко из ящика и прячет в карман. Взгляд его снова падает на задушенного. Охваченный ужасом, выбегает из комнаты.

Темнеет. Колокола все звонят, постепенно затихая. Мощно вступает орган, и он вскоре замирает… Вступает хор высоких женских голосов в сопровождении органа и сразу смолкает, как только сцена освещается.

Сцена третья

Комната родителей убийцы. Таких же размеров, как комната учителя, с тем же расположением дверей. Обставлена бедно.

В дверь слева тихо входит убийца. Он выглядит затравленным, словно за ним гонятся по пятам, размахивает опущенными руками, будто стряхивает с них кровь.

Голос матери. Кто там?

Убийца вздрагивает.

Из дверей в задней стене входит мать, маленькая полная женщина с умным добрым лицом и гладкими седыми волосами.

Мать. Господи, что ты? (Быстро накидывает покрывало на постель.) Я еще не убирала. Вот не думала, что ты приедешь. Долгонько тебя не было.

Убийца(беспомощно опустив руки, словно тюленьи ласты). Мама! Мама!

Мать(испуганно). Сыпок! Что с тобой?

Убийца. А? (Как безумный озирается по сторонам.) Мама, я его убил. (С диким воплем бросается к двери.)

Мать(быстро хватает его за руку и, как ребенка, ведет назад). Что ты, что с тобой? Тебе нужно лечь, ты же болен… Сейчас я тебе сделаю холодный компресс. (Торопливо идет к кровати.)

Убийца(с трудом). Мама, я убил учителя. Тебе придется это перенести!

Мать(резко оборачивается, видит по его лицу, что это правда, тихо вскрикивает и в ужасе кричит). Скажи, что это неправда! Это неправда! Сынок, это неправда!

Убийца(заставляет себя улыбнуться, и это ему удается). Это неправда, мама! (Нежно обнимает дрожащую мать.) Нет, мама, я пошутил, мамочка, пошутил.

Мать(облегченно). Зачем ты меня так напугал? А я-то, дура, поверила. Но выглядел ты и впрямь так, словно это правда. (Улыбаясь.) Знаешь, я за всю свою жизнь не пугалась так сильно.

Убийца(чуть не плача, мягко). Ну вот, мама, и все опять хорошо.

Мать. Ты надолго к нам?

Убийца(испуганно). Не… не знаю.

Мать(показывает на постель). Здесь спит отец… (Озабоченно оглядывается.)

Убийца(притворяясь из последних сил). Я буду спать, как и прежде, на диване под Христом. (Смотрит на стену.) А где же он??

Мать. Я продала его за одну марку.

Убийца(таинственно). Так, значит, ты продала Христа? Нашего Христа?

Мать. Да. О господи! Нельзя было иначе… Чем же мне почистить твои красивые ботинки? Нечем, кроме гуталина… Как я рада. Твоя статья была в газете. Я ее читала. И, знаешь, все поняла. О, я так хорошо поняла твою статью.

Убийца(глядя перед собой). За эту статью меня хотели посадить. Называли меня «реформатором в мировом масштабе».

Мать. Да-да… Вот если отец со следующего месяца начнет получать в неделю на три марки больше, станет немножко полегче. Все будет хорошо.

Убийца(безутешно и горько улыбаясь). Отцу сейчас шестьдесят?

Мать. О, пойдет уже шестьдесят седьмой!

Убийца(с наигранной уверенностью, нежно). Все будет хорошо.

Звонок в дверь. Убийца вздрагивает и дико озирается, охваченный страхом. Мать выходит через дверь в задней стене. Из кухни слышатся неясные слова матери, она кого-то успокаивает, ей кто-то резко отвечает. Мать со смущенным видом появляется снова.

Убийца(в отчаянном страхе). В чем дело?

Мать(покраснев, в смущении). Молоко…

Убийца(в ужасе). Молоко?

Мать. Ну, я не смогла заплатить за молоко.

Убийца(в полном ужасе). За молоко?

Мать(испуганно). Антон! Дитя мое! О господи! Что с тобой? Ну выпей воды!.. Хочешь стакан молока?.. Сейчас принесу тебе. (Быстро убегает на кухню.)

Убийца хочет воспользоваться случаем и незаметно исчезнуть. Но мать тотчас же возвращается с кринкой и стаканом, наливает молоко и протягивает ему.

Убийца(рассматривает молоко, потом взглянув на мать). И за него не заплачено?

Мать(смущенно). Зачем об этом говорить? Все образуется.

Убийца(трагически-серьезным голосом). За молоко нужно заплатить, мама… иначе… иначе потом будешь мучиться двадцать семь лет. А под конец умрешь на плахе. На плахе!

Мать(глотая слезы). Не пойму я тебя.

Убийца(охваченный страшной жалостью). Значит, вы все так же бедны, мама, так же ужасно бедны?

Мать. Ах, Антон! (Снова бодро улыбнувшись.) Если теперь отец будет получать на три марки больше в неделю, у нас все наладится. За будущее мы спокойны.

Убийца(с горечью). Вот тебе и «реформатор в мировом масштабе».

Мать. Да и хлеб, говорят, подешевеет на три пфеннига… Это тоже что-нибудь да значит… Помнишь, как ты мальчиком ходил с мешком к казарме?

Убийца(собрав последние силы, ради матери поддерживает разговор. Но он все время поворачивает голову и смотрит в угол комнаты, словно там уже стоят полицейские и ждут, когда он попрощается с матерью. Говорит быстро и без всякого выражения). Покупать по дешевке хлеб у солдат.

Мать. Им больше нравился белый хлеб.

Убийца. А один раз солдаты вылили на меня ведро помоев.

Мать(смеясь, кладет ему руку на плечо). Ты пришел домой мокрый до нитки. Ты был совершенно мокрый и какой-то жирный.

Убийца. Отец поколотил меня за это.

Мать. Ну да, был испорчен твой единственный костюм.

Убийца(обращается в угол к воображаемым полицейским, вызывающе). Всякое бывало! Всякое!.. А эта история с молоком на глазах у всего класса, под забором… этот стакан молока, за который я не мог заплатить… (Очень громко.) Не мог заплатить! Это было…

Мать(умоляющим голосом). Ну выпей же!

Убийца(берет себя в руки). Да, я выпью!

Мать(радостно суетясь). А сейчас я напеку тебе оладий. (Собирается идти на кухню.)

Убийца(вдруг словно обезумев от уокаса). Нет, мама, нет!

Мать(обиженно, умоляюще). Ты не хочешь у нас поесть? Ты же не станешь меня огорчать? Ведь мы все-таки не так бедны.

Убийца(еле держится на ногах). Хорошо, мама, хорошо, испеки мне оладьи.

Мать(обрадованно). Сейчас, сейчас! (Спешит на кухню.) Убийца. Ей кажется, что я не смогу огорчить ее. (В глубоком волнении, словно прощаясь с жизнью, смотрит по сторонам.) Эти четверть часа — всё, что я был в состоянии еще ей дать! (Тихо уходит в дверь налево.)

Голос матери. С сахаром? А может быть, ты хочешь еще салата?

Слышно, как мать подбивает тесто.

Мать(входит с глиняной миской и большой ложкой. Помешивая ложкой тесто). Я все-таки сбегаю и принесу салата. Ты же ведь его любишь. (Осматривает пустую комнату.) Куда же он делся?.. Я же помню… (продолжает размешивать тесто и при этом медленно поворачивается… Внезапно понимает, что ее сын действительно убил учителя, но продолжает говорить, останавливаясь на каждом слове и машинально мешая ложкой тесто)…что он любит салат. (Широко раскрыв глаза, стоит с ложкой в руках, оцепенев от ужаса.)

Занавес

Действие третье

Картина первая

Зал суда. Через окно сверху падают лучи вечернего солнца.

В глубине от угла левой стены, на треть захватывая рампу, тянется барьер, за которым сидят присяжные. Задняя стена расположена под прямым углом к барьеру. Впереди слева, около барьера, — прокурор. Рядом — еще один барьер, за ним сидят зрители; справа впереди — скамья для свидетелей. Налево от нее, ближе к середине, сидит

Убийца, слева от него — защитник. (Декорации расположены так, чтобы убийца находился точно в центре.) На скамье свидетелей — жилец, хозяйка, два ученик а. (Никого из членов суда не следует изображать в карикатурном виде.)

Председатель(по внешнему виду и по манере поведения несколько похож на жильца). Значит, учитель наказывал вас, когда вам было восемь лет, а теперь, через двадцать семь лет, вы едете на родину и убиваете его за это. (Стараясь убедить убийцу.) Неужели здравый смысл не подсказывает вам, что это нелепость?

Защитник(очень уверенный, ясно понимающий психологические и экономические причины, погубившие убийцу; говорит с легким швабским акцентом, часто с независимой улыбкой, которая придает его словам особую убедительность). Если господин председатель единственно возможный мотив преступления квалифицирует как нелепость, обвиняемый вправе ожидать, что ему будут предъявлены другие мотивы.

Одноглазый(глаз его прикрыт черной повязкой). Мотивы,которыми обвиняемый объясняет свое преступление, мне кажутся совсем не такими уж невероятными.

Председатель(одноглазому, сдержанно). Свое мнение вы можете высказывать только в комнате присяжных заседателей. (Защитнику.) Что же такого ему сделал учитель? (Вопросительно переводит взгляд с защитника на убийцу.) Однажды он заставил вас ждать у закусочной, потому что у вас не было денег, посмеивался над вами. (Настойчиво.) Ну, предположим, он посмеивался. Двадцать семь лет тому назад! И за это вы убили его?

Убийца(бледный, измученный). Он сломал меня и мою жизнь, он заклеймил мою душу.

Председатель(язвительно). Молоком, а? (Смотрит в папку.) Во время своего первого приезда на родину вы уже стояли однажды перед дверью учителя. Почему вы тогда не вошли к нему?

Убийца. Я испугался.

Председатель. Тридцатипятилетний мужчина? Ну послушайте, что вы говорите!

Убийца. В этом ребяческом страхе виновато то же клеймо.

Председатель(с притворным дружелюбием). Видите ли, с этим вашим клеймом я решительно не знаю, что делать.

Убийца(оглядывает присутствующих, затем смотрит на присяжных; удивленно). Неужели ничего подобного никто из вас не испытывал?

Одноглазый(после паузы). Я должен согласиться, с обвиняемым. Я бы тоже задумался, прежде чем пойти к нашему математику. Наверное, я бы испугался.

Председатель вопросительно пожимает плечами, словно он этого никак не может понять.

Вот совсем недавно я его опять видел во сне. Я упал со страху на колени, крикнул ему: «Я же с тех пор (улыбается) открыл знаменитую вакцину и спас жизнь многим тысячам людей!» Но и это мне не помогло. (Серьезно.) Я проснулся в поту и весь дрожал.

Прокурор(с умными злыми глазами и злым ртом; всем своим обликом напоминает учителя). Тем не менее вам никогда не пришло бы в голову убить вашего математика!

Одноглазый. Конечно, нет!

Прокурор. В этом-то и разница. Именно это я и хотел установить.

Одноглазый. Да и кроме того, мой математик уже пятнадцать лет как умер.

Председатель. Итак, вы вернулись в Берлин, а день спустя снова поехали в ваш родной город, решившись на этот раз исполнить свое намерение.

Убийца. Да, непременно. Каждый должен когда-нибудь вернуться в свой родной город, Я видел это во сне, когда снова сидел в поезде. Бесконечная процессия молодых людей тянулась, подобно мне, в ненавистные родные города, чтобы получше рассмотреть тот нож, который подрезал их силу в детстве.

Председатель. От ваших снов никакого толку. Мало ли кому что снится!..

Убийца. Но ведь и господину присяжному — вы слышали это — до сих пор снится его математик, хотя он знаменитый ученый, а математика уже пятнадцать лет нет в живых! Подумайте: уже пятнадцать лет! Значит, все-таки что-то здесь есть, эти сны имеют глубокое значение. Этот страх перед учителем, который давно в могиле…

Председатель(улыбаясь). Но это еще не значит, что можно убивать своих учителей! Во всяком случае, господин присяжный, несмотря на свой страх (короткий поклон и улыбка в сторону одноглазого), стал знаменитым ученым. В противоположность вам! Ему этот страх не повредил. Итак, с того момента, как у вас созрел план убийства… (С деланной мягкостью.) Или вы задумали это в поезде?

Убийца. Я хотел помириться с учителем. Вот об этом я и думал в поезде.

Председатель. Помириться! А вместо этого взяли да убили его? (Иронически усмехается, смотрит в папку с документами.) Фрау Попп. Прошу вас сюда еще разок!

Вперед выступает хозяйка, одетая в свое лучшее платье.

Председатель. Господин Винер!

Вперед выступает жилец.

Вас я тоже хотел бы кое о чем спросить. (Хозяйке.) Не могли бы вы опиеать, как вел себя обвиняемый в вечер накануне преступления? Он был возбужден?

Хозяйка. Я всегда боялась его.

Председатель. Вот как? Почему же?

Хозяйка. Платить он мне не платил… Утром, когда я вставала, ложился спать. От него всего можно было ожидать. И вообще никто не знал, чем он, собственно, занимается. За квартиру он мне до сих пор должен.

Председатель(убийце). Вы что, не работали?

Убийца. Я писал.

Председатель. Мы только что слышали, что вы целыми днями спали. (Подняв брови, вопросительно смотрит на убийцу, тот молчит.) Работать должны все.

Хозяйка. Я ему то же самое говорила.

Председатель. Отвечайте, когда вас спрашивают. (Убийце.) На что же вы жили весь этот год?

Убийца. Этого я и сам не знаю.

Председатель всем своим видом выражает изумление.

(Самому себе.) Я действительно этого не знаю.

Председатель(жильцу). Он брал у вас деньги взаймы, господин свидетель?

Жилец. Денег — нет… Брал тепло!

Председатель не понимает.

Он умышленно оставлял открытой дверь между нашими комнатами, чтобы из моей гостиной тепло шло в его холодную комнатушку.

Хозяйка. Комнатка его так мала, что она нагревалась…

Председатель. Уважаемая, подождите, пока вас спросят!

Хозяйка. …от одной свечки.

Председатель(жильцу). Благодарю вас.

Хозяйка. А вот за уголь он мне так и не заплатил.

Председатель(строго). Садитесь!

Хозяйка неохотно садится.

(Защитнику.) Вы требуете, чтобы обвиняемому, поскольку я не могу поверить в его вздорные объяснения, были предъявлены другие мотивы преступления. (Всему суду.) Из того, что мы вчера и сегодня слышали от свидетелей, совершенно ясно следует, что обвиняемый вел паразитический образ жизни… Другие мотивы? Такой никчемный человек способен на все. Это же понятно. Гораздо понятнее тех мотивов, которые выдвигает сам обвиняемый! Или вы всерьез думаете, что обвиняемый стал бы другим человеком, настоящим человеком, если бы он в своей жизни выпил на один стакан молока больше? (Улыбаясь, обводит взглядом присяжных.)

Некоторые присяжные одобрительно кивают. Одноглазый недовольно и сердито качает головой.

Защитник. Для сына богатых родителей, может быть, не было бы унизительным стоять под забором, пока его товарищи спокойно сидели в закусочной и пили молоко. Для здорового, но бедного ребенка, может быть, тоже нет. Однако если налицо крайняя бедность и особая чувствительность, как в данном случае, подобные унижения могут иметь поистине решающие последствия. В результате этих странных педагогических приемов страдает обвиняемый.

Председатель(с наигранной нервозностью). Но отчего же? Оттого, что он в жизни получил на стакан молока меньше?

Убийца. Не только поэтому. Тем или другим способом он лишил меня множества вещей. Он разрушил во мне чувство собственного достоинства… Подумайте только: если бы он тогда не заставил меня стоять под забором, потому что у меня не было десяти пфеннигов на молоко, быть может, неделю спустя, когда солдаты вылили на меня ведро с помоями, я бы кричал и ругался. А так я подумал, что каждый имеет право делать со мной все, что захочет. (Взволнованно.) В том-то и ужас, что я не ругался, а тихонько ушел. Потом, когда я вырос, я вел себя так же.

Председатель. Да, но чем виноват учитель, что солдаты вылили на вас ведро с помоями? Быть может, они разозлились на фельдфебеля, а тот на капитана, и так далее, вплоть до генерала. Но не станете же вы обвинять в этом учителя?

Убийца(продолжая свою мысль, скорее для себя). Когда я в тот раз сидел в комнате учителя, все унижения, которые он мне причинил, вдруг ожили во мне, и моя ненависть задушила его. Я был лишь орудием убийства, воли у меня не было.

Председатель(сухо). Ах, пожалуйста, оставьте это! Мы уже слышали от экспертов, что вы в состоянии отвечать за свое преступление. Не было воли? Напротив! Вы подождали, пока ушли ученики, потом побеседовали с учителем о школьной экскурсии, причем достаточно подробно, как вы сами заявили, и только потом задушили его. Совершенно спокойно, не спеша. (С сожалением пожимает плечами.) С точки зрения здравого смысла это преднамеренное убийство. (Наклоняется вперед и, ожидая ответа, смотрит на убийцу.)

Убийца. Этот ужасный случай можно сравнить с горным обвалом.

Председатель(со злобным весельем). Вы называете свое преступление несчастным случаем?

Убийца. В глубине земли происходят сдвиги, поверхность смещается, и от этого погибает человек. Все унижения, выстраданные мною, вызвали… неизбежный взрыв ненависти, и от этого погиб учитель… И, может быть, больше по своей собственной вине, чем по моей.

Председатель упирается кулаками в стол и, расставив локти, возмущенно возводит глаза к небу, словно желая сказать: «Это же неслыханно!» Смотрит на прокурора.

Прокурор. То, что обвиняемый, как человек весьма развитой, будет пытаться затемнить ясные причины преступления фантастическими историями, можно было предвидеть и, в конце концов, по-человечески даже и понять. Но что он обвиняет в убийстве свою же жертву, этого старика, вся жизнь которого была полна трудов, и считает его виновным в убийстве, жертвой которого тот стал, более, чем самого себя, — это можно квалифицировать лишь как преступное недомыслие.

Защитник(спокойно, быстро и уверенно). Если отвергнуть эти мотивы, человека можно обвинить в недомыслии. Если признать их, окажется, что он рассуждает логично. (Улыбается с сознанием собственного превосходства.) Все зависит от того, как к этому относиться.

Прокурор(злобно, как учитель, улыбается). Я спокойно могу предоставить господам присяжным судить о том, кто виновен — жертва или убийца.

Председатель(иронически). Итак, по вашему мнению, учитель — жертва несчастного случая, скажем, землетрясения. Так что мы здесь ни при чем… Как же так? Между вами и земным шаром есть все-таки некоторая разница, убийство — не землетрясение. (Улыбаясь, смотрит сначала на присяжных, затем на прокурора.)

Прокурор(присяжным). В таком случае, каждый ученик мог бы убить своего учителя.

Несколько присяжных одобрительно кивают.

Защитник(присяжным). Возможно, обвиняемый справился бы с ядом, которым учитель отравлял его долгие годы, если бы жил в благоприятных условиях. Но обвиняемый с самого детства и до настоящего времени жил в ужасающей бедности. Он и утверждает, что беспрерывные унижения уже в раннем возрасте уничтожили в нем чувство собственного достоинства и сделали его неспособным бороться за свое существование. Обвиняемый является, таким образом, жертвой не только своего учителя, но и определенных социальных условий. И с этой точки зрения вы, господа присяжные, должны судить о том, заслуживает он смерти или же понимания и снисхождения.

Прокурор. Подумайте, пожалуйста, и о том, вправе ли те миллионы честных мужчин и женщин, которые вынуждены в нашей стране вести трудную и подчас безуспешную борьбу за существование, вправе ли они без особых размышлений убивать первого попавшегося человека, более состоятельного, чем они.

Председатель(убийце). Кстати, быть может, вы так и думаете?

Убийца(спокойно). Нет. Но я считаю, что почти все преступления — результат неправильного воспитания и безнравственных социальных условий.

Председатель. А сами убийцы ни в чем не виноваты, не так ли?

Убийца(спокойно). Виновато все человечество. Только эта всеобщая вина приписывается отдельным лицам.

Председатель(весело). Да, так что же нам делать, не можем же мы уничтожить все человечество!

Убийца(спокойно). Мы должны изменить социальные условия, превратившие учителя в то, чем он был.

Председатель обменивается понимающим взглядом с прокурором.

Прокурор. Эти идеи обвиняемый проповедовал и в своих статьях, призывающих народ бороться против существующего строя. Я готов прояснить этот вопрос, если защита полагает, что обвиняемому это поможет.

Защитник(сухо). Ясность никогда не повредит, господин прокурор. Я по крайней мере за то, чтобы общественность узнала, по каким государственным соображениям этого бедняка могут приговорить к смерти… В двадцатом веке.

Прокурор(зачитывает из газеты). Итак, обвиняемый пишет: «Общественные отношения похожи на исполинский водоворот. Наверху плавают сливки общества, равнодушно и безмятежно совершая по большому кругу свой жизненный путь…»

Голос из публики. В мягких креслах!

Председатель(кричит). Тише!

Прокурор. «…Но книзу воронка сужается, и вода кружится там с бешеной быстротой. В нижних слоях люди крутятся как попало, толкаясь и падая: идет ожесточенная борьба за жизнь, за существование… Миллионы людей вынуждены терпеть нищету и погибать в бедности. А того, кто пытается пробиться наверх, на простор, осуждают или казнят». (Опускает газету, смотрит на председателя и присяжных, словно говоря: «Ну, видите, какова его точка зрения?») Председатель. Значит, вы считаете, что человек, для того чтобы улучшить свое положение, вправе убить кого угодно?

Убийца(спокойно). Нет. Но я считаю, что причины преступлений должны быть устранены. Иначе и через сто тысяч лет людей будут сажать в тюрьмы и отправлять на казнь. (Удивленно.) Разве для того создан человек?

Председатель. А вы сами? Вы же сами! Вы же сами приговорили человека к смерти и убили его. Что, в таком случае, с вами делать? (Наклоняется вперед и смотрит убийце в глаза.)

Убийца, не выдержав взгляда, опускает голову.

(Медленно выпрямляется.) Вы ведете безалаберную, паразитическую жизнь, убиваете человека и к тому же еще пишете бунтарские статьи против общества… Общества, кото37рое защищается от подобных типов по принципу: око за око… Надо сказать, жалкая жизнь!..

Одноглазый. Я случайно знаком с этой серией статей. Это, вероятно, был для вас тяжелый и длительный труд?

Убийца кивает и смотрит прямо перед собой.

Защитник. О паразитическом существовании здесь не может быть и речи. (Кладет руку на кипу бумаг.) Целая груда работ. И это за десять лет! Стихи и все что угодно! (С улыбкой.) Ничего не напечатано!

Председатель(улыбаясь). Ну а мы не прочь познакомиться поближе с каким-нибудь из этих так называемых произведений.

Защитник(спокойно). Пожалуйста. (Берет первый попавшийся листок и протягивает председателю.)

Председатель. Благодарю вас! (Читает название.) «Когда я умру». (Читает дату рядом с заглавием.) «Двадцать первое мая»! (Удивленно.) Вы написали это после преступления? Во время предварительного заключения?

Убийца кивает.

(Многозначительно смотрит на убийцу, собирается читать вслух, но останавливается.) Быть может, вы прочтете наизусть сами? (С улыбкой.) Вероятно, у вас это лучше получится, чем у меня.

Убийца(бросив удивленный, беспомощный взгляд; просто).

Волнение среди женщин, присутствующих в зале.

Тишина.

Председатель(следивший глазами по листку, смотрит на убийцу). Разве у вас есть ребенок?

Убийца. Нет. Но я бы очень хотел иметь ребенка… дочку.

Председатель(как бы между прочим). К счастью, его у вас нет.

Убийца низко опускает голову.

В дверях появляется судебный пристав, маленький, высохший старичок.

Судебный пристав. Мы нашли ее, господин председатель.

Председатель. А!.. Давайте ее сюда! (Глядя на дверь, возвращает защитнику листок со стихотворением.) Благодарю вас! (Снова смотрит на дверь.)

Судебный пристав вводит проститутку.

(Строго.) Вчера, после того как вас вызвали в качестве свидетельницы, вы исчезли. (Резко.) Это неслыханно! Как вы могли позволить себе это?!..

Проститутка(одета скромно и элегантно. Во время допроса держится безукоризненно и говорит тоном человека, стоящего выше всего происходящего. Спокойно и равнодушно). Мне очень неприятно присутствовать здесь.

Председатель. Да что вы говорите! Наверное, все это слишком грубо для ваших нежных чувств.

Проститутка(спокойно). Да.

Председатель. Великолепно.

Проститутка. К тому же я считала гораздо важнее для себя (слегка поворачивается в сторону убийцы) позаботиться о его матери. Она лежит у меня дома, она умирает.

Председатель. Подходящее место для порядочной старой женщины, нечего сказать!

Проститутка. Другого у нее нет. Поэтому я взяла ее к себе, когда она вчера здесь в зале упала в обморок.

Председатель. Во всяком случае, за вашу наглость вы получите несколько дней тюрьмы. Вы меня понимаете?

Проститутка(спокойно). Мне все равно.

Председатель(гневно). Замолчите! Здесь нужно вести себя прилично… Вас вызвали сюда в качестве свидетельницы. Обращаю ваше внимание на то, что вы должны говорить чистую правду, хотя вас и не приводили к присяге. (Перелистывает страницы в папке.) Сколько времени вы знаете обвиняемого?

Проститутка. Примерно год.

Председатель. А как вы познакомились с ним, при каких обстоятельствах?

Проститутка(так же спокойно, как и раньше). Он подобрал меня на улице — я была пьяная — и проводил домой.

Председатель. Как рыцарь, значит!.. А вы, вы, кажется, вообще потеряли всякий стыд, а?

Проститутка. А мне все равно.

Председатель(резко). Что вам все равно?

Проститутка(спокойно, с превосходством). Все, господа!

Председатель(с презрением). Именно такое впечатление вы и производите… В каких отношениях вы находились с обвиняемым в течение этого года?

Проститутка(спокойно). Ни в каких.

Председатель. Так!.. Однако следователь установил, что вечером накануне преступления вы дали обвиняемому двадцать марок.

Проститутка делает едва заметное движение рукой, сопровождаемое взглядом на председателя, как бы спрашивая: «Ну и что?..»

Но ведь чрезвычайно странно, что такая женщина… как вы, ни с того ни с сего дает мужчине деньги.

Проститутка равнодушно молчит, словно считая излишним даже презрительно улыбнуться в ответ на это.

Значит, он попросил вас дать ему двадцать марок. И вы их дали ему сразу же, не раздумывая?

Проститутка. Нет. У меня в тот момент у самой не было денег.

Председатель. И когда вы ему не дали денег, он начал угрожать? Или что там произошло?

Проститутка. Я попросила его подождать несколько минут.

Председатель(всем своим видом выражает вопрос). Как так? Чего надо было ждать? У вас же не было денег!

Проститутка. Ко мне пришел один господин.

Председатель(подумав, грубо). Клиент?

Проститутка(невозмутимо). Да, клиент.

Председатель. И?.. И он ждал в соседней комнате, пока?..

Убийца(сидевший во время допроса проститутки со странным, отсутствующим видом, словно прислушиваясь к далекому голосу своей судьбы, поднимает голову). Пока она зарабатывала для меня деньги.

В зрительном зале и среди присяжных — некоторое движение.

Проститутка(впервые потеряв спокойствие; быстро, желая спасти, что еще возможно). Я попросила его об этом. Я сама попросила его.

Председатель(не хочет, чтобы предыдущее впечатление пропало впустую). Довольно! Садитесь! Нам уже достаточно известно. (Смотрит на прокурора.)

Прокурор. Обвиняемый сказал, между прочим, что он не знает, на какие деньги жил последний год. (Указывая на проститутку, которая садится.) Вот источник. (Присяжным.) Не подлежит сомнению, что таинственная ассигнация в сто марок, относительно происхождения которой обвиняемый отказывается дать показания, получена тоже от этой женщины.

Председатель(убийце). Ваш облик проясняется. Забираете у… проститутки двадцать марок, отправляетесь к себе на родину…

Хозяйка(про себя, тихо и обозленно). Вместо того чтобы заплатить мне за квартиру!

Председатель. …и душите своего учителя (с возрастающим издевательством) за то, что двадцать семь лет тому назад он не дал вам стакана молока, а? (Возмущенно.) Чудовищная наглость! Не согласитесь ли вы теперь наконец, что убили старика только потому, что вы такой, какой вы есть? Что причина вашего преступления кроется в самом вашем характере, в вашей моральной беспринципности?

Убийца(потерянно, про себя; он дрожит). Это он виноват в том, что я стал таким, какой я есть… Но, быть может, ничего ужасного и не случилось бы, если бы я не стал свидетелем этой страшной сцены, когда он бил своего ученика, такого маленького, напуганного… (Начинает волноваться.) Мне пришлось увидеть, как учитель бил малыша, опозорил его по той же причине, из-за которой погубил меня и мою жизнь. Он заклеймил его душу.

Председатель(с ненавистью и в то же время победоносно смотрит на убийцу, словно желая сказать: «Этот обман мы сейчас тоже раскроем». Вынимает карманные часы, смотрит. Затем обращается к высокому ученику). Подойди-ка ко мне.

Высокий ученик свободно и непринужденно подходит к барьеру.

(Весело и тем фальшивым голосом, которым взрослые говорят с детьми.) Теперь скажи-ка мне вот что: вам в школе частенько влетает?

Высокий ученик. Мне никогда не попадало… У меня по арифметике — пятерка, по правописанию — пятерка или четверка, по сочинению…

Председатель. Значит, у тебя хорошие отметки?

Высокий ученик. Поэтому мне всегда и поручали носить тетради.

Председатель. Ну, теперь расскажи-ка мне поподробнее, что, собственно, произошло в тот раз, когда вы пришли за тетрадками?

Высокий ученик(словно на него напали и он вынужден защищаться). Ничего особенного!

Председатель. Но вот твоего же маленького друга… Одним словом, что-то все-таки произошло.

Высокий ученик. Ну, он… это самое… написал «дождь» через «ш», а вместо «Аминь» написал «Амминь». «Во веки веков Амминь!»

Председатель, прокурор, присяжные и некоторые зрители улыбаются.

Председатель(весело). Ну и что?

Высокий ученик. Ну, учитель его… это самое… и стукнул маленько по голове.

Председатель. Это было действительно так больно?

Высокий ученик(пренебрежительно пожав плечами). Не знаю, мне бы это нипочем.

Председатель одобрительно кивает и при этом окидывает взглядом присяжных и прокурора.

А вот яблока ему не дал.

Председатель(выпрямляясь). Ну это было, пожалуй, хуже, а?

Высокий ученик. Ничего, ведь я ему от своего яблока половину отломил.

Председатель(с жестом). Ну и опять нее стало хорошо!

Высокий ученик(наклонившись, словно сообщая нечто очень важное). Но он не взял.

Председатель(делает вопросительный жест, как бы не понимая этого поступка; ласково и осторожно обращается к малышу). Ну а теперь ты подойди-ка сюда.

Малыш испуганно отшатывается и цепляется за жильца, тот поднимает его со скамьи свидетелей и подталкивает вперед.

(Манит его к себе.) Ну подойди ко мне поближе. Здесь тебя никто не тронет.

Малыш робко делает шаг вперед.

(Приветливо, нежным голосом.) Скажи-ка, пожалуйста: ты боялся своего учителя?

Малыш еще шире раскрывает глаза. Молчит.

(Ласково.) Ну скажи мне… Боялся?

Малыш, оцепенев от страха, едва удерживается от слез и отрицательно качает головой.

(Уговаривает его самым ласковым голосом.) Все будет хорошо! Ну конечно! (Показывает ему сморщенное яблоко.) Тебе хотелось получить его, а?

Малыш озирается как сумасшедший и с криком, словно моля о помощи, бросается к убийце. В зале — волнение. Убийца сначала нежно прижимает малыша к себе, затем осторожно поворачивает его и кладет ему руки на плечи. Теперь оба стоят лицом к лицу с председателем.

Убийца(спокойно). Вот свидетель того, что учитель разрушал души. Взгляните на меня: я — постаревшая копия этого ребенка… Яблоко, которое он не получил, будет иметь ужасные последствия. Оно будет определять поведение этого ребенка еще и через двадцать лет.

Председатель(иронически). Видите ли, сегодня мы не можем проверить, что будет через двадцать лет. (Берет яблоко.) Это всего лишь яблоко… Зачем вы, собственно, взяли его у убитого?

Убийца(с заметным волнением). Мне хотелось взять его… Я думал — вот теперь малыш все-таки получил свое яблоко. Теперь и я получил свой стакан молока, думал я.

Председатель иронически улыбается, кивая при этом головой, словно говоря: «Этой ерунды мы уже наслышались по горло». Затем он делает знак судебному приставу. Тот уводит обратно на скамью свидетелей малыша, который долго сопротивляется, в страхе прижавшись к убийце. Жилец усаживает его на скамью и пытается успокоить.

Прокурор. Я бы хотел воспользоваться случаем и обратить внимание на то, как пристрастно и клеветнически описывал здесь подсудимый характер убитого. Учитель, разумеется, не утопавший в роскоши и богатстве, дарил своим ученикам яблоки. Он дарил им яблоки. Господа присяжные заседатели, этот учитель был воспитателем душ, а не разрушителем. Этот учитель был явно очень добрым человеком.

Председатель взглядом требует от убийцы ответа.

Убийца. Доброта — врожденное свойство каждого человека, но жизнь подавляет доброту. И он и я стали жертвами одних и тех же обстоятельств. (Опускает голову.)

Председатель(высокому ученику). Ты можешь сесть. Ты молодец.

Ученик медлит.

Ты хочешь еще что-нибудь нам сказать?

Высокий ученик. Вы же просили, чтобы я рассказал все подробно.

Председатель. Ну?

Высокий ученик. Я ему говорил, чтобы он не ходил со мной к господину учителю, потому что тетради разрешают носить только тем ученикам, у которых хорошие отметки… А он пошел… из-за яблока! Потому что он хотел есть! Он стоял перед булочной, потому что там пахло пирогами. А я как раз должен был разменять сто марок для господина учителя у булочника. Там-то я его и встретил.

Председатель(словно пелена спала с его глаз). Сто марок?.. Для учителя?

Высокий ученик. Да, но булочник тоже не смог разменять.

Председатель(берет со стола ассигнацию в сто марок, пронизывает убийцу взглядом, долго молчит; медленно и торжествующе). Так вот откуда эта таинственная ассигнация, которую у вас нашли!

Прокурор и некоторые присяжные приподнимаются с мест.

В зале — большое волнение. Внезапно наступает полная тишина. Председатель все еще стоит, высоко подняв ассигнацию в сто марок.

Убийца(почти беззвучно). Я сделал это не ради ста марок.

Председатель(торжествующе, язвительно). А зачем же, в таком случае, вы их украли?

Убийца(совершенно растерянно, тихо). Я хотел бежать… Я бы не взял этих денег, если бы не увидел вдруг… резинового шнура.

Председатель(с напряженным вниманием). У вас был резиновый шнур?

Убийца. В комнате учителя вдруг появился толстый резиновый шнур, он со свистом прилетел из Африки. Я ухватился за него и перенесся в Африку по воздуху… Вот тут-то я и взял деньги.

Прокурор(торжествующе и очень быстро). Вот этого шнура нам только и не хватало.

Председатель выпрямляется во весь рост. На лице его, подобно маске, улыбка ненависти и торжества. Эта же улыбка отражается и на лице прокурора. Высоко поднимает ассигнацию и потрясает ею. Убийца стоит низко опустив голову: это конченный человек. Защитник отводит глаза от этой немой сцены, складывает со свойственным ему спокойствием бумаги, словно спасти уже ничего нельзя.

Председатель(после паузы, медленно, пока опускается занавес). Даже если бы вы и не украли эти сто марок…

Занавес

Действие четвертое

Сцена первая

Камера смертников во всю длину сцены, метра два в глубину, с очень высоким потолком. В задней стене слева, под самым потолком, — маленькое квадратное окно с решеткой, ведущее не на улицу, а на галерею перед камерами, а через нее — в закрытый двор, где совершаются казни. В задней стене справа — низкая железная дверь с глазком. В середине задней стены параллельно к ней — узкие нары. У стены справа, ближе к рампе, от пола до потолка — каменный выступ вроде камина, около него — высокий откидной стол, перед ним — привинченная табуретка.

Убийца, бледный как призрак, в серой одежде арестанта, сидит на нарах, покрытых дерюгой. Сидит прямо, неподвижно, опустив руки на колени, в огромном нечеловеческом напряжении от страха. Живут лишь его глаза. Когда где-то едва слышно раздаются шаги или тихий звон ключей, он резко поворачивает голову к двери. При этом тихо стонет от страха. Затем напряженно поднимается и, расставив руки, словно идет по канату, делает на цыпочках несколько шагов назад, в страхе прислушивается и застывает, немного откинув туловище, и, будто защищаясь, поднимает руки. Шаги приближаются. Глазок в двери тихо открывается. Убийца смотрит туда не двигаясь. В глазок смотрит тюремщик.

Открывается дверь. Входит тюремщик. Это пожилой человек с поседевшими усами, худым, желтовато-бледным лицом, в руках у него деревянный поднос с деревянной посудой и полубутылкой вина, под мышкой белый хлеб. Он закрывает за собой дверь и, не здороваясь, подходит к откидному столу, ставит поднос на табуретку.

Убийца(следит за ним безумным взглядом; шепотом, хрипло). Сколько… сейчас… времени?

Тюремщик(спокойно). Половина шестого.

Убийца(тихо). Половина… шестого? (Молчание.) Когда же это будет?

Тюремщик, не отвечая, смотрит на убийцу. Приближается к откидному столу.

(В ужасе бормочет.) Когда… я умру?

Тюремщик(снова смотрит на убийцу; немного помолчав), В шесть. (И сразу же поворачивается к столу.) Пока тюремщик опускает стол, убийца делает несколько шагов назад — в огромном напряжении, чрезвычайно осторожно, словно перед ним тигр, готовый к прыжку…

Убийца(громко и очень отрывисто). Отрубят… голову?.. Всю… голову?.. (Хватается обеими руками за шею.) Перерубят… шею?.. Всю… шею?.. Такую крепкую, живую шею?.. (Орет.) Нет, нет, нет, нет! (Бросается перед тюремщиком на колени, обнимает его ноги. Кричит.) Помогите! Помогите! Помогите!

Тюремщик(освобождаясь из рук убийцы и опуская стол). Возьмите себя в руки. Теперь уже ничего не поможет.

Убийца(высоким гортанным голосом). Да? Ничего не поможет?

Пока тюремщик ставит на стол деревянную тарелку с цветной капустой, полбутылки вина, деревянный бокал и кладет хлеб, убийца, все еще стоя на коленях, издает какие-то нечленораздельные звуки, вроде: «Не поможет! Не поможет! Ничто!»

Тюремщик. Вы предпочитаете красное вино?

Убийца глядит на него, моментально вскакивает, отходит, пятясь к левой стене, чтобы быть хоть чуть-чуть подальше от смерти, прижимается к стене всем телом и руками, как ребенок, который не хочет есть.

Если вы предпочитаете красное вино, вам стоит только сказать.

Убийца. Мне это выпить? (Отводит одну руку от стены и подносит ко рту.) Туда, в рот? А в шесть? Что с ним будет в шесть?

Тюремщик(придвигает тарелку). Цветная капуста.

Убийца(повторяет эти слова с таким видом, будто в них заключен глубочайший смысл бытия). Цветная… капуста.

Тюремщик. Поешьте. Это вкусно.

Убийца(с безумным видом). А как вы думаете, опоясывающие боли жирные?

Тюремщик(бросает быстрый взгляд на убийцу, нисколько не удивляясь, словно ожидал этой перемены, которую нередко наблюдал у других смертников; подвигает хлеб). Теплый еще.

Убийца(будто найдя разгадку, строго и сурово, отчеканивая слова). Опоясывающие… боли… жирные… (Неподвижно смотрит перед собой.)

Тюремщик(как будто говоря себе: «Меня ничем не удивишь»). Да-да. (Идет к двери, открывает ее. Выходит, запирает.)

В камере становится совсем темно. В яркой узкой полосе света, падающей параллельно рампе, справа проходит тюремщик с пустым подносом.

Сцена вторая

Слева, продолжая разговаривать, появляются защитник весь в черном и одноглазый в сером костюме.

Одноглазый(в чрезвычайном волнении, как человек, обремененный тяжкой виной и мучимый укорами совести). Я предпринял все: я был у министра, я…

Защитник(так же волнуясь, но вместе с тем пытаясь сохранить присущее ему спокойствие). Надо было думать об этом раньше. Почему же вы проголосовали «за»? Теперь уже поздно.

Одноглазый(вне себя, беспомощно). Я хочу видеть его. Он должен знать, что я… Пусть он знает по крайней мере, что я буду горько раскаиваться всю жизнь.

Защитник. К сожалению, ваше раскаяние ему не поможет! (Приставив указательный палец к груди одноглазого, резко.) Вам оно, впрочем, тоже не поможет. Никто на этом свете не снимет с вас ответственности, господин профессор.

Одноглазый(удрученно). Я знаю.

Слева появляется высокий, толстый, добродушный второй присяжный.

Защитник(второму присяжному). Ах, это вы вызывались быть свидетелем при казни. На здоровье! (Резко.) На здоровье, господа! (Хочет уйти.)

Второй присяжный(кричит ему вслед, словно оправдываясь). Я считаю, что, если у тебя было мужество подписать смертный приговор, надо иметь мужество присутствовать при казни!

Защитник. Очень хорошо! Великолепно! Я бы сделал еще один шаг. Если бы я был господом богом в Германии, я бы издал закон: тот, кто подписывает смертный приговор, должен сам рубить голову. Собственноручно! Тогда, быть может, было бы меньше смертных приговоров. Во всяком случае, я так думаю! (Уходит направо.)

Оба присяжных стоят молча.

Второй присяжный(качает головой, задумчиво). Такой спокойный, скромный человек! Он у меня всегда сигареты покупал. Самые дешевые! Пяток за десять пфеннигов! Ведь у меня табачный магазин. Иногда в долг брал. Скромный очень!.. И подумать только, такое натворил! (Лицом к лицу с одноглазым.) А ведь я очень сомневался, подавать ли мне свой голос «за»? И не только я! Еще несколько присяжных. Вы же знаете — мы очень сомневались!.. (Сжимает руки, потрясая ими перед одноглазым; громко.) Но вы нам так великолепно разъяснили, господин профессор, почему общество вынуждено защищаться, как бы ни обстояло дело… так убедительно разъяснили (разводит руками и резко опускает их), что мы уже не могли поступить иначе.

Одноглазый, затаив дыхание, изо всех сил старается не потерять самообладания. Слева входит мать с маленькой дорожной сумкой в руках. Глаза у нее заплаканы. Она беспомощно озирается по сторонам.

(Взглядывает на часы. Торопливо.) Сейчас без четверти шесть! Надо идти вниз. Кажется, пора. (Протягивает руку одноглазому, который, застыв в ужасе, этого не замечает.) Да, тяжело. (Уходит направо.)

Одноглазый(тихо). Вы его мать?

Мать. Да… Ох, господи… Вы один из тех, кто судил его?

Одноглазый невольно кивает головой. Слева направо быстро проходит тюремщик, он в белом фартуке, в руках у него какой-то блестящий инструмент.

Вы поступили с ним несправедливо. Очень несправедливо. (Пауза.) Теперь вот и я умру. Я же его родила. (Семенит дальше.) О господи! (Уходя направо.) Я же его родила.

Одноглазый(с тяжелым чувством). Как чудесно она решает проблему ответственности. Теперь вот и она умрет. Она же его родила. (Тоже уходит направо.)

Освещается камера. Входит тюремщик в белом фартуке, запирает за собой дверь.

Сцена третья

Убийца выпрямившись сидит на табуретке спиной к откидному столу и бессмысленно переводит взгляд слева направо, справа налево.

Тюремщик(подходит к убийце, подносит машинку для стрижки волос к его затылку). Так надо.

Убийца, оцепенев от ужаса, сидит неподвижно, лишь иногда косится на тюремщика. Тюремщик стрижет ему затылок наголо.

Убийца ощупывает рукой свой остриженный затылок, медленно поднимается с табуретки, оглядывается на тюремщика, словно сейчас только поняв, почему его остригли, и в невыразимом ужасе застывает, держась за затылок и глядя на тюремщика.

Тюремщик. Вас здесь пришел навестить один присяжный… Если вы его хотите видеть.

Убийца, все еще держась за затылок, в страхе отступает назад, к стене. (Идет к двери, отпирает.) Пожалуйста!

Сцена четвертая

Пошатываясь, входит одноглазый, растерянно смотрит на убийцу.

Убийца(все еще выпрямившись, стоит у стены, разглядывает одноглазого; медленно поднимает указательный палец, негромко). Иуда! Вы поняли меня и все-таки предали!

Одноглазый опускает голову, губы у него дрожат.

(Медленно приближается к одноглазому, останавливается перед ним на расстоянии метра и заставляет его поднять голову. Прижимает руки к вискам. Со слабой, презрительной улыбкой.) Сколько весит отрубленная человеческая голова?.. Вместе со всем мясом?.. Вместе с глазами! Еще теплая! (Пауза.) Четыре кило? Может быть, пять? Когда еще в ней есть кровь!

Одноглазый, дрожа всем телом, снова опускает голову.

Тюремщик, повернувшись к стене, берет табак из табакерки.

Убийца(кладет руку себе на затылок). Моя голова упадет в ящик, покатится, повернется чуть-чуть и затихнет… В профиль! В профиль! (Снимает руку с затылка, рассматривает ее, словно она в крови, опускает ее и встряхивает. Смотрит на одноглазого.) А глаза, мои глаза, они будут тогда закрыты?.. Или открыты?.. Увидят ли мои глаза хоть на секунду стенку ящика? Голова же упадет очень быстро. Вы должны это знать, ведь вы приговорили меня к смерти!

Одноглазый, совершенно сникнув, делает движение, чтобы уйти.

(Строго, шепотом.) Останьтесь!.. И будет ли тогда какое-то время действовать мой мозг? Можно ли рассечь мысли топором? (С неопровержимой уверенностью.) Нет, топором их не разрубить. Чудовищным усилием моя голова, лежа в профиль в ящике, додумает последнюю мысль. (Делает шаг по направлению к одноглазому, останавливается перед ним. Тихо, с глубоким презрением.) Жалкий предатель! (Вдруг с ненавистью.) Уходите!

Одноглазый, шатаясь, уходит.

Тюремщик(отпирает дверь, выпускает его, снова запирает; оборачивается). Ну что, вы хотите видеть ее?

Убийца(с молниеносной быстротой отскакивает в сторону, словно уклоняясь от пули; в ужасе). Я не могу видеть свою Мать!

Тюремщик. Она стоит снаружи… Такая маленькая женщина.

Убийца. Но ведь я же не могу видеть свою мать!

Тюремщик(безжизненно, как и все, что он делает и говорит). Она же здесь. Приехала издалека. (Смотрит на часы.)

Убийца(обессилев). Неужели я все-таки должен увидеть ее?

Тюремщик направляется к двери.

(Кричит.) Стой! Это невозможно!

Тюремщик отпирает дверь.

Сцена пятая

Входит мать, маленькими шажками бежит к убийце, который нечеловеческим усилием овладевает собой. Протягивает ему руку.

Мать. Не знаю, что и сказать тебе.

Убийца(обычным голосом). Устала?

Мать. Да… Посижу немного. (Осторожно присаживается на нары, на самый краешек, сумочку положив на колени.)

Убийца(помолчав). Что отец?

Мать. Сидит, уткнувшись в свои газеты… Кланяется тебе.

Убийца. И ты… ты тоже поклонись ему от меня.

Мать. Он сказал: наверно, мы должны были дать тебе эти сто марок… Если бы мы все продали: мебель и его серебряные часы…

Убийца(без всякого выражения). Вот как!

Мать(поднимает на него глаза; с болью, словно каждое слово — это капля крови из ее сердца). Скажи, ты ведь это сделал не из-за ста марок, нет? Я же знаю тебя… Отец никогда не отличался особым умом, сколько я его знала. Такова уж твоя судьба, иначе, видно, не могло быть… Я больше не верю в бога. Ведь ямолилась.

Убийца, зарыдав, падает перед матерью, пряча голову у нее в коленях.

Мать(наклоняется к нему, гладит по голове). Тебя остригли наголо?

Убийца(выпрямляется со стоном). Иди, мама, иди теперь!

Мать(испуганно, поняв, что она мучает его). Сейчас, сейчас пойду… О господи! (Встает, делает шаг и останавливается.)

Убийца(весь дрожа). Уходи, мама!

Мать(испуганно). Иисусе Христе, ухожу! (Делает еще несколько шагов, снова останавливается, смотрит на нары.) Нары-то здесь жесткие, должно быть. (Вынимает из сумочки маленькую белую подушечку.) Положи ее себе под голову. Я и наволочку свежую надела… Ну, я ухожу.

Убийца, сделав над собой нечеловеческое усилие, берет подушечку.

Вот теперь попрощаемся. (Улыбается странной улыбкой.) Теперь ведь я тоже умру.

Тюремщик отталкивается от стены.

Убийца(изнемогая от любви к матери). Мама! Добрая моя, хорошая моя мама…

Мать(рыдая). О господи! (Быстро семенит к двери.)

Тюремщик следует за ней. Убийца, затаив дыхание, в страхе широко раскрыв глаза, смотрит ей вслед. Когда она выходит, он как подкошенный падает на пол. Пауза. Затем Убийца, шатаясь, медленно приподнимается и садится на полу, глядя перед собой остекленевшими глазами. Серый квадрат окна чуть розовеет, потом освещается солнцем. Тоненький солнечный луч дрожит в камере, он падает на стену, на сидящего убийцу. Щебечет птица. Еще раз — подольше. Убийца поднимает голову, в беспомощном ужасе поворачивается к окну. Кладет обе руки на затылок и кричит протяжно, все громче и громче.

Сцена шестая

Входят тюремщик и священник.

Убийца(не глядя на вошедших, встает, бросается к священнику и падает перед ним на колени; умоляющим голосом). Помогите!

Священник опускается тоже. Оба на коленях в профиль к зрителю.

Помогите! Помо…гите!!!

Священник. Всемогущий господь… вам поможет. (Молитвенно складывает руки. Беззвучно молится.)

Убийца(резко, гортанным голосом). Господь? (Дико вскрикивает.) Вон! Вон отсюда! (Вскакивает.) Где-то щебечет птица, (Смотрит на окно. И пока он переводит взгляд с окна на стену, па лице его появляется выражение огромного счастья, освобождения. Он сошел с ума.) Река! (Показывает вдаль, словно видит все это.) Чудесное утро! Туман поднимается над лугами. (Присматривается.) Плот! (С восторгом прислушивается.) Вы когда-нибудь слышали, как поют плотовщики? (Поднимает руки, словно берется за рулевое весло, подражая плотовщикам; идет, нажимая на воображаемое весло грудью, через всю камеру, будто правит плотом. Выпрямляется, тянет «весло» на себя; двигаясь в обратном направлении, повторяет все сначала. Вдруг начинает громко петь, расставив ноги, пританцовывая на месте и слегка нагнувшись вперед.)

Священник(испуганно и громко читая молитву). Святая Мария, матерь божья, благословенная в женах, благословен плод чрева твоего, Иисус Христос…

Убийца(сжав кулаки, ликующе кричит). Да будет проклят плод женского чрева! (Поет вторую строфу, расходится все больше, приплясывая; ликующе выкрикивает каждое слово.)

Пока убийца еще поет, священник поднимается с колен, крестит его и, испуганно пятясь, движется к двери. Тюремщик выпускает священника, запирает дверь.

(Приплясывая.) «…Пусть мне она не махнет рукой…». (Шатаясь, натыкается на нары, падает на них. Сидит, тяжело дышит. Улыбается во все лицо.)

Тюремщик(собирая со стола нетронутый хлеб и тарелку с цветной капустой, про себя). За двадцать лет моей работы это семнадцатый. И все они сходили с ума. (Ставит поднос на табуретку, собирает со стола.) Один съедает сразу целого гуся, другой буйствует, третий становится тихим, как дитя… И все это потому, что они спятили. А вот он поет и думает, что это ему поможет… А может, и так! (Взяв поднос, хочет уйти из камеры.)

Убийца(спокойно протягивает ему маленькую подушечку; деловито, словно между прочим). Положите сюда мою голову и пошлите матери по почте. Говорят, нары здесь такие жесткие…

Тюремщик(не без удивления кивает головой). Да-да. (Уходит с подносом.)

Убийца подходит к табуретке, с лукавым взглядом опускается на колени, кладет голову на нее в профиль так, как это будет делать на плахе, затем мгновенно поднимает голову, снова медленно и осторожно кладет на табуретку, только теперь на левую щеку, и косит глазами на воображаемый, занесенный над ним топор. Слышатся приближающиеся шаги. Убийца поднимает голову, прислушивается, вскакивает, подходит к рампе и с веселым любопытством смотрит на дверь.

Сцена седьмая

Входят тюремщик, прокурор, защитник, второй присяжный, все в черном, и одноглазый, одетый в серый костюм.

Убийца(радостно удивленный). Ах, это вы! (Направляется к вошедшим и, улыбаясь, протягивает им обе руки.)

Тюремщик отводит ему руки назад и надевает наручники.

(Не сопротивляясь, продолжая улыбаться, прокурору.) Скажите, господин прокурор, вы обедаете в ресторане?

Прокурор(растерявшись). Да.

Убийца. И у вас там, конечно, есть салфетка с кольцом?

Прокурор смущенно кивает.

Мне бы очень хотелось узнать: вы и сегодня будете вытирать тарелку для супа свернутой салфеткой?

Прокурор делает тюремщику знак. Тюремщик хочет увести убийцу.

Одноглазый(потеряв самообладание, делает последнюю отчаянную попытку спасти убийцу и бросается между ними. Прокурору, с отчаянной мольбой). Заклинаю вас, вы же не можете, не можете казнить сумасшедшего!

Убийца улыбается, с любопытством прислушивается, словно речь идет не о нем.

Прокурор(взяв себя в руки, деловым тоном). Господин судебный эксперт еще раз подтвердил, что осужденный абсолютно нормален. (Не обращая внимания на застывшего в отчаянии одноглазого, делает знак тюремщику.)

Сознание убийцы вдруг снова проясняется. Он понимает, что ему предстоит. Тюремщик хватает его, он дико вырывается, кричит изо всех сил; его тащат из камеры. Все уходят.

Дверь остается открытой. Крик удаляется. Одноглазый, оставшись в камере, без сил падает на нары, безудержно рыдает, раскачиваясь всем телом. Встает, беспомощно ходит по камере, зажав уши, чтобы не слышать крика; снова падает на нары, дико оглядывается по сторонам. Трогает маленькую белую подушечку, прячет в ней лицо, когда снова раздается крик, полный смертельного страха. Крик затихает.

Тишина. Вдруг издалека снова раздается дикий, протяжный крик ужаса. Одноглазый, широко раскрыв глаза, прислушивается. Крик внезапно смолкает, как обрубленный. Одноглазый падает на колени перед табуреткой и кладет на нее голову так же, как недавно это делал убийца. Потом без сознания падает на пол. Лежит неподвижно. Абсолютная тишина.

Занавес

Карл и Анна

Пьеса в четырех действиях

Karl und Anna 1929 г.

пер. Т. Путинцевой

Действующие лица:

Карл.

Рихард.

Анна — жена Рихарда.

Первый военнопленный.

Второй военнопленный.

Надзиратель.

Мария — подруга Анны.

Сестра Марии.

Муж сестры Марии.

Солдаты, Часовые.

Действие первое

Сцена первая

Июль 1917 года. Русский лагерь для военнопленных на границе между Европой и Азией.

Внутренность низкого сарая без окон. В глубине — широкие, криво висящие ворота, правая половина открыта. Ворота открываются внутрь. Сарай широкий. У стены справа параллельно рампе стоят две узкие походные койки, покрытые старыми попонами. Слева — еще две койки вдоль стены. Посередине висит керосиновая лампа с железным абажуром.

В левом углу, в глубине, стоят и висят всякие инструменты, лопаты, кирки, топоры.

Через раскрытые ворота виден забор с колючей проволокой, он тянется наискось вдоль ворот. На заднем плане, снаружи, виднеется часть лагеря, теряющегося вдали. На всем — красный отблеск заходящего солнца.

Из глубины сцены по эту сторону забора появляются Карл и Рихард с кирками и топорами на плечах, одетые в потрепанную форму немецких солдат. Они хотя и не очень похожи друг на друга, но оба одного роста, у обоих темные лица, как у всех рабочих-металлистов. Вид у них одичавший. Окладистые бороды. Рихард тяжеловеснее и старше, ему под сорок. Диалог между Карлом и Рихардом ведется в замедленном темпе, в соответствии с настроением и всей ситуацией первого действия. Их мысли и разговоры вот уже три года вертятся вокруг одного и того же. Вдоль забора ходит часовой в русской форме. В руках у него винтовка с примкнутым штыком. Приблизившись к ним по ту сторону колючей проволоки, останавливается, прислоняет винтовку к забору, вынимает из кармана коротенькую трубку и кисет, сует трубку в рот, хочет насыпать табак на ладонь, заглядывает в кисет, вытряхивает его — пусто.

Карл(в знак приветствия прикладывает указательный палец к фуражке, вынимает кисет из кармана и жестом показывает русскому часовому, что насыплет ему табаку). Табак, товарищ? Табак, камрад?

Часовой. Если дашь, товарищ. (Настороженно оглядываясь, протягивает руку через забор.)

Карл насыпает ему табак в руку.

Спасибо, спасибо.

Карл. Ничего, ничего!

Карл и Рихард подходят к воротам, входят в сарай, медленно идут к рампе. Карл поддерживает уставшего, хромающего Рихарда, берет у него кирку и топор и кладет их вместе со своими на переднюю койку. Рихард осторожно садится на краешек койки, Карл — рядом с ним, он спокоен и равнодушен, как человек, который уже несколько лет делает одно и то же без всякого к тому интереса.

Рихард(задирает штанину до колена и снимает с ноги грязную повязку). Один из новых пленных сказал…

Карл. Что он был очень рад попасть в плен, да? Сначала они все так говорят. Ну ничего, потом порадуется…

Рихард. Нет, он из Берлина, говорит — дома курят сейчас картофельную ботву.

Карл(не поднимая головы). А мы и до войны не курили ничего лучшего.

Рихард. А лагерь наш сейчас здорово переполнен! Уж больше тысячи, поди? И все немцы!.. Интересно, сколько времени продлится еще это свинство? Скоро три года, дружище, три года, как мы торчим здесь.

Карл(равнодушно). Если бы они нас не взяли в плен сразу же, в сентябре, нам бы не пришлось сидеть здесь так долго.

Рихард. Ты что, еще шутишь? Тебе все нипочем?

Карл. Если ты считаешь это шуткой!.. А между прочим, господа, которые курили прежде импортные сигары, и сейчас курят не свекольную ботву. У них есть шкафчики, и в каждом — еще и до сих пор по два-три десятка ящичков, с сигарами… И вот после завтрака они вынимают себе по одной, понимаешь, из такого широкого плоского ящичка. Как сейчас вижу…

Рихард(осторожно поднимает разбинтованную опухшую, посиневшую ногу и кладет ее па здоровую). И чего ты только не придумаешь. У тебя это вообще здорово получается. Ешь репу, а воображаешь, что это гусиная лапка.

Карл(слегка улыбаясь). Когда мне было три года, я сделал себе из новой маминой шляпы целый экипаж. Такая была огромная шляпа с длинными ленточками. Я впрягся в эти ленточки и потащил шляпу за собой по всем лужам во дворе.

Рихард. Выдумщик ты. Ну тебя поколотили по крайней мере? (Осторожно, кончиками пальцев щупает опухоль.) Опухает все больше. Боль дикая! С ума сойти можно! (Медленно ставит ногу на пол и опускает штанину.) Если начнется заражение крови, мне сразу же оттяпают всю ногу. (Помолчав.) Когда моя Анна вставала утром — я всегда спал у стены, а она с краю, — я, бывало, и не слышу. Тихонечко!

Карл. Уже рассказывал. Ты просыпался, когда начинала шипеть газовая горелка.

Рихард. Да-да, она шипела так монотонно! Я все хотел ее починить. Но тут пришлось идти на фронт…

Карл(тихонько посвистывает с серьезным лицом). Вот так, да?

Рихард. Точно! Интересно, она и теперь шипит?

Карл. И отчего это у них груди всегда белее, а бедра и живот темнее?..

Рихард молчит.

Как темное серебро, а? Я все время думаю об этом.

Рихард. А когда она с тобой в постели, то уж ничего не помнишь и не видишь… Но с тех пор прошло три года… Иногда я уже не могу представить себе лицо Анны. Не могу вспомнить, какое оно. Не вижу ее. Знаешь, все как-то расплывается.

Карл(как загипнотизированный). А я хорошо представляю, как она выглядит. Совершенно точно! Всю! Всю, как она есть.

Рихард(спокойно). Но ты же никогда ее не видел.

Карл(поспешно, словно под гипнозом). Видел! Сегодня ночью видел! Во сне! Я бежал и явился к ней. (Вскакивает и обеими руками показывает на левую стену.) Вот здесь, здесь, у стены, — кровать, не так ли…

Рихард. А матрас на ней стеганый, и два шва посредине.

Карл. Это я уже знаю… А вот здесь стоит маленькая железная печурка, ящик с углем и кочерга с медной ручкой. А здесь (показывает обеими руками назад, в левый угол) стоит кушетка, вот так, углом.

Рихард. Печурка?.. Нет, она стоит не так… (В раздумье смотрит на правую стену.)

Карл(как бы между прочим). Нет, здесь!

Рихард. Ты прав. Никогда не видел моей кухни, а знаешь ее лучше меня.

Карл(склоняется над воображаемой кушеткой). А вот здесь стояла Анна и разглаживала покрывало… Вот здесь на бедре — сегодня ночью я видел это совершенно ясно — платье было чуть светлее… Это было так красиво. Просто невероятно!

Рихард. Верно. В этом месте платья у нее сильнее выгорают. Она ведь всегда ходит в ситцевых платьях.

Карл. А потом она обернулась, и я увидел ее лицо. И она посмотрела на меня.

Рихард. С летчиком, который сегодня летел над лагерем, я быстро добрался бы до нее. Ну кто это может вынести! Три года!

Карл(медленно проходит вперед, садится рядом с Рихардом). По крайней мере у тебя кто-то есть. О тебе кто-то думает.

Рихард. Это да, верно.

В глубине, вдоль забора, два солдата проносят на шесте большой дымящийся котел с похлебкой.

Карл. У тебя кто-то есть. А я… Подумать только… у меня вообще никого нет… Ищешь, ищешь… Ищешь всю жизнь. Ползешь, как червяк, а перед тобой сотни тысяч километров сухого, горячего песка. Право же, жалкий червяк на голом песке!.. Я так одинок что даже крысе завидую… А у тебя, конечно, другое дело.

Рихард. Да, Анна ждет меня. Если еще не загнулась.

Карл(порывисто повернулся к Рихарду). Она не загнулась! Анна не умерла. (Отворачивается, медленно опускает голову.)

Рихард. Говорят, многие умерли с голоду. Народ умирает не только на фронте!

Карл. Рихард, скажи мне. Рихард, если бы она, твоя жена, была сейчас здесь, Рихард, ты уступил бы мне ее на один раз?

Рихард(долго не может понять, после паузы). Если бы она сейчас была здесь?

Карл. Скажи!

Рихард. Ну уж раз ты тоже в беде… может быть… на один раз… может быть… Но во второй — я размозжил бы тебе топором череп.

Сцена вторая

Входят двое военнопленных помоложе и садятся на переднюю койку слева. В руках у них котелки, наполненные горячей похлебкой.

Первый военнопленный(оживленно). Ух ты! Да здесь по сравнению с окопами — просто гостиная, черт возьми!

Второй военнопленный. Подержать бы тебя в этой гостиной годика три да повыколотить из тебя пыль под присмотром этой скотины надзирателя, ты бы запел иначе. Говоришь, в окопах тебя подстрелить могут… А на прошлой неделе они и здесь одним махом расстреляли шестьдесят три человека из барака «В». А ведь это наш барак, барак «В». Одним махом — шестьдесят три человека!.. А как ты думаешь — за что?

Рихард(Карлу). А самой Анне, если бы она это сделала, я бы ее… я бы ее… Нет, это уж слишком!

Во время следующей сцены пришедшие медленно и неохотно едят свою похлебку.

Второй военнопленный. Только за то, что они не явились на вечернюю перекличку.

Первый военнопленный. Да, но ведь это грубое нарушение дисциплины, милок.

Второй военнопленный. Ага, вот ты каков!

Первый военнопленный. Да во всем мире это считается грубым нарушением дисциплины.

Второй военнопленный. А может быть, это чуточку зависит и от того, какая дисциплина требуется от нашего брата и почему они не явились на перекличку?.. Их заперли в бараке. А все из-за надзирателя. Эта скотина приходит в барак перед перекличкой каждый вечер. Порядок наводит, так сказать. И если найдет на твоей койке клопа — а он всегда находит что-нибудь этакое, — то заставляет твоих же товарищей привязывать тебя к койке и бить до потери сознания, а если они не очень стараются, то им самим достается.

Первый военнопленный. У нас на фронте то же самое или еще того хуже. Стоит кому-нибудь проштрафиться самую малость, товарищи тоже должны его привязывать к дереву. Как Иисуса Христа, чтобы ноги до земли не доставали, а глаза на лоб вылезли, и…

Второй военнопленный(машет рукой). Да я знаю… Но чтобы всех шестьдесят трех к стенке! И всего-то за каких-нибудь пять минут. Всех убили. (Карлу и Рихарду.) Есть не хотите?

Карл и Рихард, словно очнувшись, берут свои пустые котелки и направляются к двери.

Рихард(сильно хромая, еле тащится, останавливается, с трудом ковыляет дальше). Да, Карл, если они не сделают мне операцию, то нога пропала.

Оба уходят.

Сцена третья

Второй военнопленный(кричит им вслед). Незачем вам и идти туда, жратва все равно ни черта не стоит. (Первому военнопленному.) А вот его он не пускает к врачу. Не пускает, и все. На этого хромого господин надзиратель особый зуб имеет. Он его мучает, где только может, вот уже три года, с утра до ночи. Потому что, как он его ни терзает, а из себя вывести не может. Вот этого надзиратель никак не может перенести. Эта скотина хочет видеть нашу злобу, хочет полюбоваться, как мы давимся злобой, словно блевотиной… А Рихард — он как сундук. Бывают такие сундуки, в которых все поместится… Это невозможно жрать! (В ярости, с отвращением швыряет котелок, полный похлебки, на середину сарая.) Ну да теперь нашу бумажку с протестом, наверно, уже наклеили.

Первый военнопленный. А куда же они ее должны наклеить?

Второй военнопленный. Туда, куда надо!.. На дверь начальника лагеря!

Первый военнопленный. Значит, с завтрашнего дня мы будем питаться одними жареными гусями? Да?.. И кто же выкинул этот фокус?

Второй военнопленный. Да жребий тянули. Если бы ты вчера был здесь, то и ты с нами тянул бы… А на кого жребий выпал, никто из нас и сейчас не знает. Так что никто не сможет выдать. Это логично. Мы понимали: если товарищ, который наклеит нашу бумагу, попадется, его расстреляют через десять минут. Это логично… А под бумагой подпись — один за всех.

Оба встают.

Первый военнопленный. Один за всех? А если они за последнюю неделю шлепнули шестьдесят три человека, может, завтра они скажут: всех за одного! И торой военнопленный. Всех они не смогут расстрелять. Кто же тогда будет работать? Это логично. (Уходит вместе с первым военнопленным.)

На сцене никого нет. Виден только часовой, который медленно ходит вдоль забора, осторожно оглядываясь и раскуривая свою трубку.

Солнце уже село. Смеркается.

Издали раздаются прерывающиеся звуки губной гармоники, постепенно они образуют протяжную, заунывную мелодию, далекую и едва слышную.

Сцена четвертая

Появляются Карл и Рихард, в руках у них котелки с дымящейся похлебкой.

Рихард(медленно ковыляя к койке). Не послать ли мне записку лагерному врачу?.. Может, через вон того часового, а? (Садится, как и раньше, на край койки и начинает есть,)

Карл(зажигает керосиновую лампу). А часовой вполне приличный малый. Но такую записку он едва ли передаст доктору. Попроси-ка сам еще раз надзирателя…

Рихард. Да он мне даст кулаком по морде, и дело с концом. Ничего не выйдет. Ведь он же сказал, что в его бараке больных не бывает. Здесь всегда все в полном порядке… Да и этот протест против гнусной жратвы тоже ерунда. Из-за него опять кого-нибудь расстреляют. Мы военнопленные, а это значит, что мы должны молчать и подставлять спину.

Карл(садится, как и раньше, около Рихарда). На твоей спине уже достаточно поездили.

Рихард(равнодушно). Такова уж наша судьба… Если они не поймают парня, который прилепил нашу бумагу с протестом, — а ведь они долго искать и не станут — схватят первого попавшегося, и не одного, и расстреляют. Ясное дело. Скажут, для острастки! Шлепнут, говорю тебе, через пару минут, а стреляют они, поди, без промаха.

Карл. Ну и пусть стреляют!

Рихард(после паузы). Нет, что касается Анны, то моя Анна никогда бы этого не сделала, даже если бы я сам уступил ее тебе. Нет, она, мой милый, не для других.

Карл. А вдруг она за это время нашла себе другого?.. Три года — долгий срок для женщины, у которой горячая кровь… Ты бы ведь тоже не терял времени даром, если бы здесь водились не только клопы, но и бабы.

Рихард. Могу рассказать тебе кое-что, Карл, чего ты еще не знаешь.

Карл. Едва ли я еще чего-нибудь не знаю.

Рихард. Когда мы с Анной перебрались в Берлин, мы нашли там прекрасную комнату, обставились… Мебель купили в рассрочку!

Карл. Так я же все это знаю. В месяц вы платили по шесть марок. И только за хорошее покрывало на кушетку вы заплатили сразу, наличными… Синее покрывало с желтым узором.

Рихард. Да, а потом началась война.

Карл(расстегивает ворот гимнастерки, отодвигает рубашку). Вот здесь, да, здесь?

Рихард. Да. (Показывает на ногу над коленом.) И здесь. Немножко побольше.

Карл. Коричневая, говоришь.

Рихард. Это потому, что кожа у нее такая белая…. (После паузы.) Так вот, прежде чём мы узнали, что я должен идти на войну, мы сказали себе: теперь мы должны держаться только друг друга. Я думаю, Анна не забыла об этом. У нее для других мыслей и времени нет. Ей там очень трудно.

Карл. Но, может быть, как раз поэтому! Может быть, ей там слишком трудно! (В страхе и с ревностью.) И кроме того, три года, Рихард, подумай только, три года! Я слышал, что женщинам с такой белой кожей и с родинками особенно трудно удержаться.

Рихард. А тебе-то какое дело!.. Тебе от этого ни жарко ни холодно… Ведь Анна не такая… Я же тебе рассказывал, что она была девушкой и как все это было нелегко. А ей тогда было двадцать четыре. Это не мало для здоровой женщины. А потом! Каждый раз ее надо было уговаривать. Каждый раз!.. Нет-нет, она не такая.

Карл(лицо его страдальчески исказилось). О чем ты мне говоришь!

Рихард(весь во власти своих воспоминаний). Если уж она соглашалась, тут не на что было пожаловаться. Она крепкая баба. Тогда уж ей удержу не было.

Карл(вне себя от ревности и муки, шепчет). Перестань! Я знаю! Замолчи же!

Рихард. Но ведь об этом я тебе еще ни разу не говорил.

Карл(мягко). Я знаю все, что касается Анны. Намного больше того, чем ты мне рассказывали вообще можешь рассказать. (После паузы.) Ты ее любишь? Я имею в виду, любишь ли ты ее по-настоящему?

Рихард. Еще как, мой милый, еще как! Это ты даже не можешь себе представить. А Анна — как она любит меня! Потому что я ее муж. Вот ведь как обстоит дело с Анной. Она разумная женщина.

Карл. Я вижу ее. Вот и сейчас я снова вижу ее. Она стоит посреди какой-то аллеи. Смеркается. Ни одного человека вокруг! Только она! Она ждет… Я не могу иначе это назвать — она ждет. В какой-то аллее, не очень далеко от дома.

Рихард. В нашем районе нет никакой аллеи… Хотя постой! Ты прав. Немного подальше есть аллея… А разве ты там был когда-нибудь?

Карл. В этом городе я никогда не был.

Рихард. Откуда же ты знаешь, что поблизости есть аллея? Откуда ты это знаешь? Я тебе этого не говорил, потому что сам забыл об этом.

Карл. Откуда? Я не знаю откуда.

Рихард. Да-да, вспоминаю — там, в этой аллее, она часто сидела на солнышке.

Карл. Она не сидит на скамейке, она стоит под деревьями. И ждет. Все это словно уже не на этом свете.

Рихард. Да-да. Анна ждет, она ждет меня… Вот уже три года, голубчик, три года!

Карл. Если ты раньше ходил без бороды, а потом, спустя много лет, вернешься домой с окладистой бородой, может быть, Анна тебя и не узнает.

Рихард(шутя). Ну что ж, мне придется кое о чем ей напомнить — о таких вещах, которые только муж знает о своей жене. Тогда она сразу поймет, что это я. У нее тоже есть свои привычки. В постели, например, когда совсем уже… Сказать тебе, как она лежит?.. Тогда она лежит…

Карл(задыхаясь). Не надо, оставь! Ведь ты мне об этом уже рассказывал.

Снаружи совсем стемнело. Видно только, как то здесь, то там вспыхивает трубка у часового. Быстрыми шагами вдоль забора приближается надзиратель. Внезапно при виде курящего часового останавливается. Слышатся неразборчивые крики.

Рихард. Этот негодяй опять идет сюда искать клопов.

Карл. Он готов принести их с собой, лишь бы найти здесь что-нибудь.

Сцена пятая

Быстро входит надзиратель. Карл поднимается, встает по стойке «смирно». Рихард пытается встать, но со стоном валится вновь.

Надзиратель. Кто наклеил эту бумагу?.. Когда вас, собаки, поставят к стенке, вы раскроете глотки. Только тогда будет уже поздно. (Рихарду.) Ты почему это не встаешь, собака?

Рихард с большим трудом встает.

Карл. Ему нужно сделать операцию.

Надзиратель(разъяренно). Заткнись! (Выхватывает у Рихарда котелок из рук.) Чтобы сейчас же сожрал, собака!

Рихард едва сдерживается.

Если через полминуты не сожрешь, слышишь, через полминуты… (Поворачивается к левой койке, подымает одеяло и ищет клопов.)

Рихард, вне себя от бешенства, хватает топор, быстро ковыляет к надзирателю и поднимает топор над его головой.

В ту же секунду Карл вскакивает, подбегает к Рихарду и выхватывает у него топор, но при этом задевает Рихарда за больную ногу, и тот с диким стоном падает без сознания.

(Быстро оборачивается, видит Карла с поднятым топором и, уверенный, что Карл хочет его убить, бросается к двери, кричит.) Часовой! Часовой! (Вынимает револьвер, направляет его на Карла, который выронил топор из рук.)

Вбегают двое часовых с винтовками наперевес.

(Показывает на Карла.) Увести! Теперь ты у меня в руках!

Часовые быстро проходят вперед и хватают Карла.

Надзиратель(медленно и торжествующе, с сознанием своей власти приближается к Карлу). Итак, ты хотел меня убить, убить…

Карл молчит с непроницаемым лицом.

Отвечай, собака!

Карл молчит.

И это, конечно, ты приклеил бумагу с протестом? Конечно, ты! Этого достаточно для двух смертных приговоров… Жаль, что тебя нельзя расстрелять, воскресить и еще раз расстрелять. (Смеясь.) Право, жаль! Но мы тебе и так не облегчим смерти. Мы знаем, дорогуша, один способ, такой способ… (Смотрит на Рихарда, без сознания лежащего на полу.) А вот этого мы наконец-то про-опе-ри-ру-ем! Тогда с вами обоими будет покончено. (Внезапно бросается на Карла, поворачивает его за плечи и бьет кулаком по затылку.) Вон отсюда!

Карл спотыкается, затем медленно проходит между часовыми к двери.

(Кричит им вслед, показывая на Рихарда.) А затем отнесите вот этого!

Часовые, не двигаясь с места, вопросительно смотрят на него.

На опе-ра-ци-ю!

Карл двумя прыжками стремительно выскакивает за дверь. Пораженные часовые и надзиратель — за ним. Снаружи в совершенно темном лагере слышатся неразборчивые крики. Выстрел. Мимо дверей пробегают солдаты. Еще один выстрел.

Занавес

Действие второе

Сцена первая

Июль 1918 года. Комната Анны. Небольшое квадратное помещение. Сзади — невысокое, но довольно широкое окно, на подоконнике — цветущие левкои. У окна справа — широкая кровать с тумбочкой и маленькой лампочкой. Напротив, ближе к середине стены, — узкий шкаф, рядом с ним — низкий кухонный шкаф, на нем — газовая плитка, над ней — полка для тарелок. Впереди слева, перед рампой, несколько наискось стоит кушетка. Посередине — стол с тремя стульями. Над ним — электрическая лампочка с маленьким абажуром, на абажур наброшен кусок пестрой материи. Справа у рампы — входная дверь, рядом с ней — стул и маленькая железная печка.

Анне — двадцать восемь лет. Ее умное лицо полно душевного богатства, мудрой сдержанности; она проста и непринужденна. Это женщина сильная, полная тепла и неподдельного чувства. У нее длинные рыжеватые волосы, свернутые узлом на затылке.

Марии — двадцать четыре года. У нее темные, коротко остриженные волосы. На гладких упругих щеках все время появляются и исчезают ямочки. Улыбка маленького рта полна живой прелести. Это очаровательное, искреннее, веселое и легко возбудимое существо, которое быстро и сильно воспринимает все происходящее и так же быстро все забывает.

Мария сидит в изголовье кушетки и выдергивает наметку из только что дошитой белой кофточки. Анна сидит около нее и улыбается, как только может улыбаться женщина, радующаяся присутствию простой, веселой, полной жизни молодой девушки.

Мария(показывает на место под окном слева). Правда, Анна, лучше ее туда поставить?

Анна. Ты думаешь?

Мария. Давай!

Они перетаскивают кушетку к окну слева.

Вот увидишь!

Анна. Но ведь уже четыре года, как она стояла там.

Мария. Разве так не лучше?

Анна. Да, может быть, действительно…

Мария. Конечно! (Снова садится в изголовье.) А как это все изменило. Вся комната выглядит иначе, Анна.

Анна(на секунду присаживается на край). Я поставлю ее обратно.

Мария. Как это на тебя похоже. Все должно оставаться, как было. Уж такая ты во всем,

Анна. Разве это не лучше?.. В жизни не бывает так, как хочется.

Мария. Скажи мне, Анна, почему ты не хотела иметь ребенка от Рихарда? Если бы сейчас у тебя был ребенок!..

Анна. Этого не объяснишь словами. Это какое-то совершенно особое чувство. Трудно объяснить, почему я не хотела от него ребенка.

Мария. Как он любил тебя! Я никогда этого не забуду… А тогда, в то воскресенье, на пикнике… Как давно это было!.. Ты знаешь, в какой-то момент мне показалось, что он выберет меня.

Анна. Как раз в тот вечер он спросил меня, хочу ли я быть его женой. А я уже давным-давно знала, что дело идет к этому.

Мария. Это, должно быть, чудесно, Анна, чудесно, да?.. Такой мужчина! Настоящий мужчина!

Анна(по-женски лукаво смеется). Он нравился тебе, Мария, я знаю. Больше чем нравился!

Мария(с напускным возмущением). Что ты! Как тебе это пришло в голову! (Преодолевает нахлынувшую печаль и снова становится веселой.) А как он тогда танцевал с тобой! Как слон! Огромный, добродушный слон! Он же совсем не умел танцевать. А на его лице было написано такое Счастье, какого я никогда не видела у человека. Его лицо! Я его до сих пор вижу. (Рассматривает кофточку и показывает ее Анне.) Красиво? Надеть?

Анна(смеясь). Ну надевай уж!

Мария(моментально раздевается, натягивает на себя кофточку, берет с кушетки поясок и, подвязав кофточку повыше талии, вертится из стороны в сторону). Это, конечно легкомысленно. Мне нечего есть. Хлебные карточки за прошлую неделю лежат в столе. Денег не было!

Анна(смеется). Это не легкомысленно.

Мария. В воскресенье я была в музее, там так прохладно. И видела картину… большую такую картину из Италии. «Тайная вечеря»! В середине — Иисус Христос, а перед каждым апостолом лежит по два хлебца.

Анна. По два? Сразу по два?

Мария. Говорю тебе, по два! (Вертится, разглядывая на себе кофточку.) Ужасно мне хочется еще две такие. Тогда их было бы три… Хорошо?

Анна. Чудно!

Мария падает на кушетку, подпрыгивает и, ловко перевернувшись, кладет голову Анне на колени. Анна нежно гладит ее волосы.

Мария(серьезно). Ах, Анна, если уж я жалуюсь, то что же говорить моей сестре, ведь у нее двое мальчишек и ни гроша в доме!

Анна. И к тому же ей с утра до ночи приходится шить погоны.

Мария. Если бы не было Ганса, она умерла бы от голода вместе со своими ребятами. (После паузы.) Я боюсь, Анна, боюсь. Если поезд пришел точно без четверти девять, то мой зять будет здесь через четверть часа. Сестра как прочитала телеграмму о его приезде, так с тех пор и сидит вот уже целый день ни жива ни мертва и смотрит в одну точку. А малыш — на коленях. (Снова надевает платье.)

Анна. Ужасно, что так случилось…

Мария. Прошло уже больше года, как зять был здесь на побывке… Его кровать осталась свободной. Могла ли она держать ее пустой, когда есть нечего. Первое время между двумя кроватями стоял стол. Затем стол вытащили и кровати сдвинули. Тут-то все и произошло. Как-то само собой… Ганс кормит всю семью почти один. И как он любит своего ребенка! Вот, посмотри (обхватывает голову руками) — так он сидит часами и смотрит на бельевую корзинку, где спит ребенок. (Встает и направляется к двери, Анна ее провожает.) Безумно любит!.. И что теперь?.. Ну, побегу на службу! Я сегодня дежурю ночью!

Анна. Пошли-ка сестру ко мне. Может быть, лучше, если хотя бы в первые минуты она будет не вдвоем с мужем, а на людях… Почтальон из второго дома, когда на побывку пришел, так сразу же за револьвер схватился. Может быть, если бы там был еще кто-нибудь…

Мария. А когда муж фрау Мозер явился на побывку, то Фриц просто на время перебрался в другое место. И все было как полагается!

Анна(задумавшись, больше про себя). А жена почтальона не знала вовсе, что ее муж едет, она даже его не сразу узнала, так он изменился.

Мария. А господин Хаузер! Тот, другой, все еще живет у них, потому что не может найти комнату. Так они и живут втроем в одной комнате.

Анна. Ты что-то слишком несерьезно к этому относишься. Мужчины там годами терпят лишения, а им еще и дома приходится переживать такое унижение. Это уж слишком несправедливо. Ты должна понимать это.

Мария. А как ты думаешь, Анна, что сделает мой зять, когда увидит ребенка?

Анна. Не знаю. Что он может сделать? Ведь он ее муж. (Быстро подходит к газовой плитке, зажигает. Горелка начинает монотонно шипеть, издавая в точности тот звук, который изображал Карл в лагере. Возвращается к Марии. Успокаивающе.) Но не каждый убивает свою жену. Не каждый!

Мария(уже в дверях). Это я… я виновата… Она мне рассказала обо всем сразу, в самом начале, и я не отговорила ее. Наоборот! Потому что я все понимала. Слишком хорошо понимала! Он же ее любил ужасно… А теперь мне так страшно. Но ведь зять тоже должен понять, что это обстоятельства виноваты. Может быть, он и поймет. Должен понять! (Вдруг с прежней веселостью.) А я ему напеку блинчиков. Потрясающих блинчиков! Он их любит. Он не откажется, вот увидишь.

Анна. В общем, пришли ее ко мне.

Мария. Хорошо! (Убегает.)

Сцена вторая

Анна. Бедная женщина! (Идет к газовой плитке и сыплет крупу в кастрюлю, которая стоит на монотонно шипящей горелке быстро помешивает.)

В дверь стучат.

(Не оборачиваясь, кричит.) Да! Войдите! (Снимает кастрюлю с огня и только тогда поворачивается к двери.)

Входит Карл. У него в руках узелок, завернутый в мокрую бумагу и перевязанный веревкой. Останавливается у двери, вся его фигура и взгляд выдают огромное напряжение, перерастающее в восторг и радость: образ живой Анны целиком и полностью совпал с тем, который он создал в своем воображении.

Карл. Анна!

Анна боязливо и вопросительно смотрит на Карла. Молчит.

(Радостно.) Анна!.. Анна!.. Ты не узнаешь меня?

Анна(при виде его радости страх ее проходит; с любопытством). Кто вы?

Карл(кладет узелок на стул около двери). А горелка все еще шипит. Я давно хотел починить ее. Помнишь, за день до начала войны? Не успел.

Анной овладевает смущение. Не отрывая взгляда от Карла, она выключает газ. Монотонное шипение прекращается.

Помнишь?

Анна(смущаясь все больше). Да… был тогда разговор.

Карл. Значит, ты меня не узнала?

Анна(делает шаг к столу). Кто же вы?

Карл(после паузы, дрожащим от волнения голосом). Рихард.

Анна(отшатывается, ухватившись рукой за стол). Мой муж?.. Нет, вы не мой муж.

Карл(умоляющим голосом). Анна! (Тихо и подавленно.) Ты что, Анна, ты не веришь мне?.. А я узнал бы тебя сразу даже в толпе на улице! Я тосковал по тебе свыше всяких сил. (Снимает со стула свой узелок и поднимает стул за ножку.) Стулья придется заново покрасить… Я тебе говорил, что эта краска не будет держаться долго.

Анна широко раскрывает глаза и прислушивается к Карлу всем своим существом.

Я еще тогда купил банку масляной краски… Она цела?

Анна(словно загипнотизированная). Краска еще цела.

Карл. Высохла, наверно… Четыре года! Ну, Анна, моя Анна!

Анна. Боже праведный!.. И все-таки вы не мой муж. Ведь мой муж… (Быстро подходит к комоду, выдвигает ящик, перерывает все его содержимое, достает открытку военного ведомства и протягивает ее Карлу.) Уже давно! Четыре года! Мой муж убит четыре года назад.

Карл(некоторое время смотрит на нее с радостной улыбкой, затем тихо качает головой и читает). «Погиб четвертого сентября тысяча девятьсот четырнадцатого года», (переворачивает открытку.) «Штаб военного округа», (Снова переворачивает, читает еще раз.) «Погиб четвертого сентября тысяча девятьсот четырнадцатого года». (Смотрит на Анну и, смеясь, поднимает обе руки.) Это неправда… Неправда, Анна. Ты получила ложное извещение. (Подходит к Анне, берет ее за руку. С огромной нежностью.) Что это они тебе написали!

Анна(в ее лице мелькает безумная надежда; она способна поверить, что любимый не погиб, а вернулся). Не погиб?

Карл. Поверь мне, Анна, моя Анна!.. Ты смотришь на меня, как на чужого. Четыре года способны изменить кого угодно, четыре года войны.

Анна(тронутая искренностью его чувства, складывает руки на груди). Совсем чужой… Нет, вы мне не совсем чужой. Может быть, мы и виделись когда-нибудь, где-нибудь. (Опускает руки.)

Карл. Вот такой я увидел тебя. Ты ждала, ждала в аллее. Меня ждала. Это было под вечер. Стояла совсем спокойно. Казалось, ты знаешь, что я приду.

Анна. Когда это было?

Карл(тихо улыбаясь). Когда я был в плену. Далеко на севере, где-то между Европой и Азией… Теперь ты мне веришь?

Анна. Но почему вы говорите, что вы мой муж? Почему? Это же неправда… Мне так страшно… Ведь вы не муж мой. Боже праведный, мой муж погиб. Конечно, он погиб.

Карл(умоляющим голосом). Но, Анна! (Спокойно.) Тебе повезло. Ведь бывает, что о человеке сообщают, будто он погиб, а он возвращается. Редко, но бывает. (Снова берет ее за руку.) Тебе повезло, Анна. (Радостно.) Нам повезло.

Анна(с зарождающейся надеждой; хочет отвести свою руку, но останавливается). Это было бы слишком… Это было бы слишком много.

Карл. Но неужели ты этого не чувствуешь, Анна, неужели не чувствуешь?.. Я тебе противен?

Анна(отводит руку). Я не могу даже подумать об этом.

Карл(с глубокой, искренней любовью). А я целых четыре года видел только тебя во всем мире. Ты моя Анна, жена моя.

Сцена третья

Оба медленно поворачиваются к двери. Входит сестра Марии в домашних туфлях, с грудным ребенком на руках. Идет медленно, молча, взгляд неподвижен, как у человека, раздавленного судьбой.

Анна(стараясь скрыть волнение, подвигает ей стул). Садитесь, пожалуйста. (Смущенно смотрит на Карла.) Вы, наверно, голодны. (Приносит яблоко, тарелку, нож, вилку, кусочек колбасы.) Очистить яблоко?

Карл. Ты же знаешь.

Анна смущенно опускает голову и начинает чистить яблоко.

Подумать только, чтоты делаешь это для меня!

Анна взглядывает на Карла, видит его волнение, и едва заметная улыбка пробегает по ее лицу.

Вот и опять ты мне чистишь яблоко.

Ребенок начинает кричать. Сестра Марии дает ему грудь, продолжая смотреть перед собой неподвижным взглядом.

(Садится и рассматривает вилку.) А старой вилки нет больше? Той, что с тремя зубцами и у которой один зубец немного короче?

Анна(растерянно). Вилка? (Словно во сне идет к кухонному шкафу и приносит вилку.)

Карл(радостно). Вот она… В обувной лавке под нами прежде стояло на витрине сотни две ботинок. Это я точно помню. А теперь там стоит пара старых сапог и разбитая ваза. Только представишь себе, как выглядела витрина раньше и как теперь, и все становится понятным: была война.

В передней раздаются тяжелые мужские шаги. Стучат. Анна подходит к двери, открывает. Карл, уже приготовившийся было есть, отодвигает тарелку, смотрит на дверь.

Сцена четвертая

Муж сестры Марии(в дверях, радостно). На две недели на побывку пришел!.. Ну где же она? (Входит. Взгляд его падает на жену, лицо сияет от радости. Он пристально смотрит на нее, привычным движением снимает с плеча винтовку, прислоняет ее к стене. Постепенно до его сознания доходит, что ребенок, которого кормит его жена, — это ее ребенок. Медленно делает два шага по направлению к ней.) Что… что это?

Сестра Марии обреченно смотрит на мужа. Молчит.

(Смотрит на Анну, которая затаив дыхание переводит взгляд на Карла; Карл не понимает, что здесь происходит. Снова смотрит на жену.) Что это… что?

Сестра Марии. Это от него.

Теперь ее муж понимает все, медленно и грузно поворачивается к двери, снова привычным движением вскидывает на плечо винтовку и, не сказав ни слова, выходит.

Подожди!.. (Выскакивает, лицо ее выражает смертельный ужас, бросается к двери и кричит). Вилли! Вилли! Остановись! (Выбегает в переднюю.) Не уходи!.. Вилли!

Сцена пятая

Анна подходит к двери, закрывает ее.

Карл. Я только сейчас понял.

Анна. Бедная женщина! А ее муж! Муж!..

Кapл. Это бывает по-разному. Один сразу же убивает жену, и в придачу и ее любовника, другому на все наплевать, а вот ему, как мне кажется, теперь в жизни ничего не страшно — самое страшное он только что пережил… А ты, Анна, ты была молодцом все эти годы. Ты была молодцом. Теперь я это знаю.

Анна(резко поворачивается к нему). Если вы еще хоть раз скажете, что вы мой муж, слышите, если вы еще хоть один раз скажете!.. (Слезы гнева выступают на ее глазах.) Карл. А только что… ты сама это чувствовала… Мы же созданы друг для друга — ты и я. И ты это чувствовала сейчас.

Анна. Мы вовсе не созданы друг для друга. Вы… Вы обманщик. Я вас не видела никогда в жизни.

Карл. Я бежал в июле семнадцатого года, Анна… И мне потребовался целый год, чтобы дойти до тебя. И пока я бежал, я видел только тебя, думал только о тебе. Только о тебе!

Анна. Неужели со мной может произойти то же, что и со всеми? Мужа нет — берут себе другого. Случается сплошь и рядом.

Карл. Это совсем другое, Анна, совсем другое. И ты это чувствуешь. (Медленно поворачивает голову к окну.) А занавески новые? Мы же тогда купили желтые. Продавец еще сказал, что нам повезло… Помнишь?

Анна. Помню… Боже праведный!..

Карл. У продавца, что нам расхваливал занавески, были маленькие черные усики, такие маленькие, и шрам на лбу. Я еще обратил твое внимание.

Анна(в волнении, растерянно). Не понимаю, откуда вы все это знаете. Но то, что вы делаете, ужасно. Ужасно!

Карл(смотрит на Анну с глубочайшим отчаянием, затем опускает голову). Нет-нет, ты же моя Анна, жена моя.

Анна. Может быть, мой муж еще жив. Вы же сами сказали это. И все-таки хотите, чтобы я была вашей женой? А он, может быть, жив. И вернется.

Карл(быстро поднимает голову). Ну и что тогда? Что если бы и пришел кто-нибудь? Кто-нибудь? Ты что думаешь? (С внезапной ревностью, со сжатыми губами, вполголоса,) Пусть приходит кто хочет. Никто не может прийти. Мы созданы, чтобы быть вместе. (Замечает, как испугалась Анна; мягко.) Это судьба, Анна, если она вообще есть на свете, это судьба.

Анна. Правда, вы… вы не кажетесь мне чужим. Я не понимаю почему… И в этом не было бы ничего дурного, если бы только вы не уверяли меня, что вы мой муж.

Карл. Но ты же чувствуешь сама, что мы принадлежим друг другу — ты и я. Ты же это чувствуешь, Анна.

Анна. Но если муж жив, если он еще жив? (В ужасе понимая, что ее нарастающее чувство к Карлу уже сильнее ее разума.) Это невозможно. Совершенно невозможно!.. Так просто не переходят от одного к другому. Так просто это не бывает. Стоит мне только подумать о нем, о его глазах, как он смотрел на меня… Он любил меня, по-своему очень любил!

Карл. Но ты ждала меня. Это правда.

Анна. Он так хорошо ко мне относился. Всегда… Рихард был… не такой, как вы, он был тише, медлительнее. Не такой необузданный и резкий. Вы же весь как пружина.

В передней раздаются легкие быстрые шаги. Стучат. Анна идет к двери, открывает.

Сцена шестая

Мария(останавливается в дверях; очень взволнована, плачет). Он сразу же бросился на вокзал и уехал на фронт. Так ужасно он все воспринял. Так тяжело, Анна. Но он вернется. Он, конечно, вернется, Анна! Я тогда брошусь ему на шею. (Обнимает Анну.) Просто брошусь на шею. И все опять будет хорошо.

Анна. Конечно, он вернется.

Мария(успокаиваясь). Ты тоже так думаешь, правда?

Анна. Конечно! (Утешая Марию, обнимает ее за талию и ведет в комнату.)

Карл(нисколько не смутившись, встает, протягивает Марии руку; спокойно и приветливо). Добрый вечер, Мария… Вы почти не изменились, даже совсем не изменились за все эти годы. Только волосы… Вы остриглись.

Мария вопросительно смотрит на Анну, затем на Карла, снова на Анну.

(Улыбаясь, спокойно обращается к Анне.) Она меня не узнает.

Мария(с любопытством улыбается; Анне). Кто это? Скажи!

Карл. Тогда на пикнике у вас волосы все время рассыпались. Анна дала вам шпильку.

Мария(Анне). Ну скажи же, кто это!

Анна(спокойно, без всякого выражения). Это Рихард.

Мария(удивленно, но еще продолжая улыбаться). То есть, как — Рихард? Что ты говоришь?

Анна(с тем же непроницаемым видом). Да. Он только что приехал.

Карл улыбается, с интересом наблюдая за этой сценой.

Мария(отшатывается, потрясенная). Как ты можешь так шутить, Анна? Так говорить о Рихарде, когда он… Он же умер.

Анна. Он не умер.

Карл(серьезно). А никто и не шутит, фрейлейн Мария.

Мария(Анне, обиженно). Я сегодня и так чуть с ума не сошла… Как ты можешь!

Карл. А почему вы этому не верите, фрейлейн Мария?

Мария. Я бы поверила, если бы вы… то есть если бы Рихард даже неузнаваемо изменился за эти четыре года. Я бы сразу поняла, если бы это был он. Даже если б ослепла, все равно поняла бы, что передо мной Рихард.

Карл(спокойно и уверенно). Анна мне верит. Значит, она это чувствует.

Мария(Анне, взволнованно). Разве он Рихард? Ты в это веришь?

Анна(безжизненно). Ты же слышишь.

Мария(потрясенная). Ты действительно веришь в это?!! Он говорит, что он Рихард?

Анна кивает, у нее неподвижный взгляд.

(Твердо и решительно.) Это неправда! (Карлу.) Как вы можете это говорить!

Карл. Это правда.

Мария(Карлу, возмущенно). Это ложь! Вы лжете! Лжете!

Карл(медленно качает головой, убежденно). Нет, нет.

Анна(одновременно обращаясь и к Карлу, словно боясь его потерять). Как же ты можешь, Мария, говорить такие вещи! Ты просто не имеешь права.

Мария(поражена). Анна!

Анна. Что чувствуешь сердцем, не может быть ложью, Рихард это имел в виду.

Мария. Да, Анна. Именно поэтому. Именно поэтому, Анна!.. Ты же все-таки должна это чувствовать. Если бы я даже ослепла…

Анна(деловито). Может быть, и я думала бы так же, если бы ослепла.

Мария(начинает понимать, что Анна полюбила Карла; растерянно смотрит на них и идет к двери). Так вот ты как! А я и не знала, что это может быть так, вдруг!.. Ну, тогда я пойду. Не сердись на меня, Анна, не сердись на меня. Я пойду.

Анна(ласково улыбается). А я и не сержусь. (Провожает Марию до двери.) Не болтай об этом. Рано еще. Никому! Ладно?

Мария(взволнованно). Нет-нет! (Широко раскрытыми глазами смотрит на Карла, кивает ему, потом переводит взгляд на Анну, обнимает ее, порывисто целует и выбегает из комнаты.)

Сцена седьмая

Анна(закрывает дверь и медленно возвращается обратно; взяв себя в руки). Не подумайте только… Все это не так. Совсем не так, я знаю.

Карл. Что чувствуешь сердцем, не может быть ложью. Только то, что чувствуешь, и есть правда. Ты сама сказала это.

Анна(строго). Моя подруга сразу поняла, что вы лжете. Сразу!

Карл(мягко). А ты, Анна, ты?

Анна(сердито). Как глупо говорить, что вы мой муж. Как глупо!

Карл. Но то, что я говорю, — это правда. И ведь ты сама… только что ты сама сказала об этом Марии. И меня назвала Рихардом.

Анна(вне себя). Вас? Никогда! Ни разу я вас Рихардом не называла. (Садится за стол, опустив голову. Переводит разговор на другую тему.) У Марии зять снова поехал на фронт… Так вот! Так оно и бывает!

Карл. Я бы на его месте этого не сделал. Сразу же покончил с собой. Другого мне ничего не оставалось… Потому что… мне нужен кто-нибудь, кто бы жил для меня и для кого я мог бы жить. Впрочем, это нужно каждому. Такова жизнь. Иначе она не имеет смысла… В понедельник я пойду искать работы. А ты по-прежнему на картонажной фабрике?

Анна. Да, по-прежнему.

Карл. Теперь тебе это больше не придется делать. А как дела с рассрочкой?

Анна. Все выплатила за эти годы.

Карл. А кушетка ведь стояла там, под окном.

Анна. Мы можем поставить ее опять туда же.

Они относят кушетку на прежнее место.

Карл. А то в комнате что-то не так… Вот… Вот так, углом. Теперь все снова как было.

Анна. Вы приходите в мою комнату и говорите все это таким тоном, что вам почти что веришь. Говорите даже такие вещи, о которых я сама-то совсем забыла. (Откидывает одеяло, закрывает окно шторой и стоит, прислонившись к подоконнику. Ждет, что будет дальше.)

Карл. Я знаю о тебе все, Анна, знаю больше, чем кто-либо на свете, больше, чем твоя мать, и даже больше того, что ты сама о себе знаешь. Иначе быть не может. И ты это должна теперь понять.

Анна зажигает лампочку на ночном столике, выключает верхний свет, снова прислоняется к подоконнику и ждет.

(Внезапно, весело.) У меня ровно двадцать семь пфеннигов.

Анна(показывает на кушетку и сейчас же снова кладет руку на подоконник). Сегодня вы можете спать здесь, если вам больше негде… Лучше мы подвинем ее к стене.

Они подвигают кушетку к стене.

Карл. Значит, все выплачено!.. Тогда мы можем спокойно начинать все сначала… Теперь все будет хорошо, Анна, намного лучше, чем было. Намного лучше!.. Посмотри-ка на меня… Пожалуйста, посмотри на меня, Анна.

Анна(вдруг враждебно). Может быть, вы знаете и то, что я сказала моей подруге, когда узнала о смерти мужа?

Карл(садится на кушетку, говорит медленно и с трудом). Что ты сказала тогда, когда пришло это ложное известие, я не знаю… Наверно, это было тяжело для тебя, как и для других женщин. Защемило в груди… Но я же тебя знаю. Ты никак не могла поверить, что с тобой случилась такая вещь. Что это вообще может с тобой произойти. Ты же как липовый листок, ты простая. Ты — так выглядишь. Наверно, и совсем не поверила… И долго еще думала, что однажды я вернусь домой, и первое время была совсем, совсем спокойна. Ты такая. Это у тебя в крови. У тебя столько силы и спокойствия, как у самой жизни. Ты всегда спокойна и весела, даже когда не светит солнце.

Анна смущенно слушает: Карл верно описывает ее тогдашние ощущения; она медленно подсаживается к столу, не сводя с него глаз.

А потом, может быть, ты начала жить дальше без всякого интереса, ни для чего, просто жить. Тоскуешь и тоскуешь. Мне это знакомо… Я всегда тосковал с самого детства. И ждал — кого-то, совсем простого! Кого-то, кто стал бы мне самым близким и родным и для кого я стал бы самым близким и родным. А ты? Ты тосковала?

Анна опускает голову на скрещенные руки и содрогается от неудержимых рыданий.

(Встает, подходит к Анне, наклоняется к ней, нежно проводит рукой по ее волосам.) Тебе надо опять привыкнуть. Ты привыкнешь, Анна.

Анна(успокаивается, медленно поднимает голову. Ее лицо, сначала такое сдержанное и спокойное, снова напрягается. Встает). Тогда вы, быть может, знаете, что я пережила до замужества, когда была девушкой или ребенком? (Гневно.) Или до моего рождения?

Карл(садится, положив голову на руки и глядя вниз; медленно, с трудом). Нет, этого я не знаю. Но я знаю, какой ты была девчонкой… Не резвой или грустной, как другие дети. Не сердилась, когда мама заплетала тебе косу. Ты умела ждать. Была весела, не сознавая этого.

Анна слушает и растроганно смотрит на него, словно впервые в жизни увидев и ощутив свое собственное детство.

(Поднимает голову.) Мне кажется, ты росла, как яблоко, которое просто становится больше.

Анна(глубоко растроганная). Что вы говорите! Что вы говорите…

Карл. Ты вся во мне. Я не могу тебе ничего объяснить, но ты вся во мне, в моей крови… Маленькой девочкой — должно быть, это так и было, — когда ты возвращалась из школы — понимаешь, я это вижу, — ты открывала дверь плечом, а сама все смотрела на улицу.

Анна. Что вы говорите…

Карл. Ты все еще говоришь мне «вы».

Анна подвигает ему тарелку с колбасой.

(Хватает ее руку.) Какие у тебя тонкие руки!

Анна(в замешательстве). Поешь!

Карл(перебирает пальцы Анны, сдвигает рукав). Какая белая кожа! Как у благородной дамы!

Анна(смущенно и взволнованно). Поешь сначала.

Карл понимает это как обещание. Медленно встает и обнимает Анну.

(Не в силах противиться, подставляет полуоткрытые губы; шепчет после долгого поцелуя.) Рихард!

Карл(бурно прижимает ее к себе, снова целует). А ребенок? Теперь ты хочешь? Хочешь иметь ребенка?

Анна(снова подставляет ему губы; изнемогая). Рихард!

Карл поднимает ее на руки и несет к постели.

Занавес

Действие третье

Сцена первая

Через четыре месяца. Ноябрь 1918 года. Комната Анны. На сцене никого нет. Над столом горит лампа. Виден огонь в печке. Рядом с печкой — ящик с углем, дровами и топором.

Слышно, как во дворе орет мужчина. Внезапно замолкает.

Тишина. Снова раздается крик, затем женский стон, полный смертельного ужаса. Слышно, как женщину бьют.

Голос ее стихает. Ни звука.

Карл(в зимнем пальто, входит, растерянно оглядываясь как вор по сторонам, ставит на полку пустую голубую жестяную банку, в которой он берет еду на работу, прислушивается у двери, прокрадывается к комоду, достает спрятанное там письмо, на цыпочках подходит к столу, садится и начинает читать. Он еще в пальто, в шляпе. Лихорадочно читает все четыре страницы письма от начала до конца и невольно вслух читает конец). «…Возможно, я буду у тебя раньше, чем это письмо… Твой Рихард». (В ужасе смотрит перед собой. Повторяет.) «Твой Рихард». (Читает письмо еще раз с самого начала.) «Дорогая Анна…». (Несколько строк читает про себя.) «Я на пароходе… Как раз вчера другой пароход подорвался на мине. Бабахнуло два раза — и парохода как не бывало…». (Снова читает несколько строк про себя.) «Если бы я был на том пароходе, мы бы никогда больше не увиделись. Сегодня плывем дальше и все по минным полям…». (Долго смотрит прямо перед собой, стараясь представить себе это.)

Приближаются чьи-то легкие шаги. Карл в страхе прислушивается, быстро прячет письмо в карман. Стучат.

Сцена вторая

Входит Мария с полной чашкой молока в руках.

Мария. Добрый вечер, господин Рихард… Я достала вот четверть литра молока для Анны. (Жалобно.) Стала кипятить, а оно свернулось.

Карл(думая лишь о письме Рихарда). Молоко ей нужно.

Мария. Она должна каждый день выпивать литр молока. Но откуда его взять? Столько не достать ни за какие деньги.

Карл(оцепенело). Теперь, может быть, скоро всему конец… Всему конец!

Мария. Почему же? Если вы сейчас начинаете хныкать… Терпеть придется еще долгие месяцы. Анна совершенно здорова. И вообще все в порядке, говорит акушерка… Сегодня утром на обследовании — Анна была совсем раздета — акушерка ей говорит: «Я ведь многих вижу! Ну и жалкое зрелище! А вы, Анна, выглядите как на картинке!.. Вам вообще везет. И молоко теперь скоро появится и все остальное, война кончилась».

Карл(безжизненно). Молоко ей нужно.

Как и в начале действия, внезапно слышатся грубые крики и ругательства мужчины, а затем пронзительные женские вопли.

Мария(испуганно). Вот он опять ее бьет… Это молоденькая блондинка с другого двора. У нее муж вчера вернулся из плена. А она тут с другим была.

Где-то вдали хлопает дверь. Крики становятся глуше.

А слесарь, что в переулке живет, — я в газете читала — тот просто убил свою жену и того, другого, тоже убил. Из револьвера, который с войны привез… Оправдали… Вот ведь как: война кончилась, а в семьях она продолжается. Во многих семьях продолжается. Мужчины научились убивать. Теперь для мужчин убивать — дело привычное.

Стучат.

Сцена третья

Входит сестра Марии с дочкой месяцев семи и с маленькой тарелкой в руке.

Сестра Марии. Вы не можете мне одолжить ложечку муки, господин Рихард?

Карл(весь погруженный в свои мысли). Муки?

Сестра Марии. Для маленькой. У меня в доме ни крошки.

Мария. Я дам тебе… Можно? (Вместе с сестрой подходит к кухонному шкафу.)

Сестра Марии. Вчера я чуть было не достала внизу у лавочника яичко для маленькой. Но оно было уже продано. Оставлено для кого-то.

Мария(высыпает из пакетика на тарелку немного муки; ободряюще). А скоро опять яйца появятся.

Карл сидит спиной к ним за столом, смотрит перед собой и прислушивается, словно каждую секунду может услышать нечто ужасное. Потихоньку снова вынимает письмо из кармана и читает.

Сестра Марии. Яйца? Не может быть… А сегодня днем была я в городе, в самом центре, да и остановилась у одного магазина. Как ты думаешь, что я там увидела?

Мария. Что?

Сестра Марии. Апельсин!

Мария(очень удивленно). Апельсин?.. Вот видишь!

Сестра Марии. Один только!.. Я вошла в магазин. На меня все так посмотрели, потому что я не похожа на такую даму, которая покупает апельсины. А я спросила, сколько он стоит… Апельсин не продается, сказала девушка.

Мария. А может быть, он был деревянный?

Сестра Марии. Нет, настоящий. О, это был настоящий апельсин. Он даже блестел. (Идет к двери, Мария провожает ее,) Мне кажется, мы еще не скоро будем есть апельсины. Этого себе даже нельзя представить.

Мария(весело). Да, это нелегко себе представить.

Сестра Марии. Так далеко нельзя заглядывать… Спасибо, господин Рихард. (Уходит.)

Сцена четвертая

Мария. Уже четыре месяца прошло. Но как она держится! Работает, как прежде… Ведь она тогда же узнала, что муж ее как поехал на фронт, так и погиб сразу же. И только сегодня пришло извещение из военного ведомства. Там написано, что он добровольно пошел в разведку и погиб… Значит, он сам себя лишил жизни.

Карл. Как вы думаете, Мария, что будет, если он вернется?

Мария. Как — вернется? Он же умер. Теперь-то это уже совершенно точно, Рихард.

Карл. Если Рихард вернется!

Мария(не понимая), Рихард?

Карл. Он прислал письмо Анне! Но она еще этого не знает. Анна этого еще не знает.

Мария(вопросительно смотрит на Карла), Он жив? Рихард жив? Он приедет? Говорите! Быстро!

Карл. Это совершенно все равно, приедет он или нет.

Мария(голос ее звучит фальшиво и подавленно). Он же любит Анну. (Пугается, теперь уже искренне.) Он ее любит! Ах, вы даже не знаете, как сильно он ее любит!

Карл. Я знаю… Но теперь возвращается некто, кто не существует вовсе. Кто не значится в этом мире как муж Анны. Для меня он не существует… Но Анна — другое дело! Что она сделает?

Мария. Но по крайней мере он жив! Рихард жив… Я с самого начала знала, что вы не Рихард. И все время вспоминала одну историю, которую прочитала когда-то в детстве. (Рассказывает, как сказку.) Граф погиб на поле боя. А его лучший друг — это было темной ночью — снял с него одежду, забрал все, что у него было, и выдал себя за супруга молодой графини. И все ему поверили. Только любимая собака настоящего графа не дала себя обмануть.

Карл(просто). Мы вместе были в плену.

Мария. Он приедет! Он ведь пишет, что приедет?… Он жив!

Карл. Жив ли он, не знает никто. Письмо написано уже полгода назад. Так долго это письмо странствовало. А пришло вчера. Но даже если он умер и уже никогда не вернется, я все равно должен сейчас отдать ей это письмо. Меня сводит с ума мысль — как она поступит, будет ли любить меня, как раньше. Меня грызет сомнение — может быть, это было с ее стороны простой изменой.

Мария. Но ведь Анна поверила вам. Она действительно искренне поверила, называет вас Рихардом. И я вижу, она сжилась с верой в то, что ее прошлое с Рихардом и настоящее с… вами — одно и то же. И это потому, что она любит вас. С тех пор как вы здесь, она на седьмом небе от счастья.

Карл. А сейчас? Вы понимаете, Мария, что я должен отдать ей это письмо, даже если Рихард умер и никогда не вернется? Я не обманщик. И обмана не должно быть между Анной и, мною. Я должен знать, любит ли она меня, только меня, независимо ни от чего. Что она всегда любила только меня… Вы способны это понять?

Мария(печально). Наверно, я слишком глупа, чтобы понять: это или большое счастье, или никакого. Ведь Анна и с Рихардом жила когда-то хорошо… Так хорошо!..

Карл(захваченный своей мыслью). Это была не моя Анна. Та Анна, у которой было прошлое с другим. Моя Анна всегда была со мной и никогда ни с кем другим.

Мария. Я больше не понимаю вас, даже если, может быть, понимаю…

Карл. Годы, много лет Анна ждала меня. Анна и я — мы срослись. Иначе я не могу это выразить… Я отдам ей письмо… У меня ведь остается возможность покончить с собой в любую минуту… это ничего, это легко… Но сомневаться, думать, что все это была просто измена, обычная измена, что просто так уж получилось! Как вышло, так и вышло… Тогда мне не жить. Тогда я умру. Умру сегодня же!

Мария(подавленно). Может, он и не вернется.

Карл. Это абсолютно все равно. Вы все еще не понимаете меня.

Мария. Нет, я понимаю.

За дверью раздается шум. Что-то тяжелое опускается на пол.

Дверь приоткрывается. Карл и Мария смотрят затаив дыхание.

Сцена пятая

Входит Анна, в одной руке у нее ведро с углем, в другой — сумка с картошкой.

Анна(спокойная, красивая, лицо светится, как это бывает у беременных женщин. Живот уже заметен. Счастливым голосом). Ты уже здесь, Рихард?

Карл(несмотря на все свое горе, начинает заикаться при виде того, что Анна носит такие тяжести). А… А… Анна! Ну что, что ты делаешь?! (Вскакивает и отнимает у нее ведро и сумку; умоляюще.) Анна, пожалуйста, не делай этого больше! Не делай больше!

Анна(тихо улыбается Карлу). Это мне не повредит, Рихард, сейчас еще не повредит. (Снимает пальто и косынку и кладет на кушетку.)

Карл(снова охвачен волнением и ужасом). Это может тебе повредить.

Анна(Марии, которая собралась уходить). Если ты свободна вечером, я перед ужином еще поднимусь к тебе на минутку… Хорошо?

Мария(подавляя страх и волнение; беспомощно). Я принесла тебе четверть литра молока. Стала кипятить, а оно свернулось.

Анна. Ты балуешь меня, словно младенца. А он (счастливо улыбается) не разрешает мне взять даже веник в руки. Вчера сам мыл пол. Это все ненужно.

Мария(подавляя страх). Так ты зайдешь ко мне, Анна, наверх, правда?.. Обещаешь?

Анна. Конечно, приду.

Мария. А то я могу сама спуститься к тебе… Ну… (запинаясь) ну пока, счастливо. (Боязливо взглянув на Карла, уходит.) Сцена шестая

Анна. Что это с ней сегодня? (Подходит к газовой плитке.) Я была у сапожника. Он, по-моему, приведет твои ботинки в порядок.

Карл(скрывая волнение, больше про себя). Это звучит так, словно ты сказала: я люблю тебя больше жизни.

Анна(уверенным, счастливым голосом, мягко). Я и говорю это все время. Повторяю по сто раз в день. Даже если тебя нет, я говорю: это чашка, из которой ты только что пил кофе.

Карл. Анна!

Анна. Я живу лишь сознанием того, что у меня есть ты, Рихард. Жизнь столько времени шла мимо меня.

Карл(тяжело двигаясь, садится за стол; говорит без особого выражения, как человек, который решил сказать все, что бы дальше ни произошло). Тебе пришло письмо, Анна.

Анна(возится у плитки, спокойно). Мне — письмо? (Проходит мимо Карла и гладит его по голове.) Я уже много лет не получаю писем, Рихард. От кого же? (Возвращается к плитке.)

Карл(встает, вынимает письмо из кармана). От Рихарда!

Анна(стоит спиной к Карлу, замирает на миг, не решаясь осознать то, что было сказано. Изменившимся голосом, громко, словно пытаясь заглушить мысли об услышанном). Какое это будет счастье, Рихард, когда у нас родится ребенок! Наш ребенок!

Карл. Письмо пришло еще вчера. Я прочитал его, Анна, я его прочитал.

Анна(встряхивает головой и плечами, словно сбрасывая с себя что-то, и кричит громко и умоляюще, явно не понимая, что он говорит ей). Ты не должен был читать его! Сжечь! (Оборачивается; в невероятном ужасе.) Что?! Что ты говоришь?! Что ты сказал?!

Карл. Письмо! Теперь ты тоже должна его прочитать.

Анна(широко раскрытыми глазами смотрит на Карла, словно в ожидании смертельного удара). Кто его написал?

Карл выдерживает ее взгляд, молчит.

Кто?

Карл. Рихард.

Анна(вдруг словно помешанная). А ты? Господи боже мой, а ты?

Карл. Я должен все рассказать тебе.

Анна(растерянно). Это прошлое идет издалека… Подходит ко мне, и я не могу скрыться от него. (Лицо и движения Анны преображаются, словно она готова встретить свою судьбу.) Скажи мне все! Скажи мне теперь все!

Карл. Рихард рассказывал мне о тебе, Анна. (Запинается.)

Анна. Дальше! Я слушаю… Всё!

Карл. Я не лгал тебе, Анна, я не обманщик.

Анна(гордо, несколько задетая; укоризненно). Я знаю. Я этого никогда не думала… Но теперь я должна все понять. Обдумать. Ведь оно было, это прошлое.

Карл. Мы вместе попали в плен. Сразу в сентябре четырнадцатого года. Четырнадцатого числа!

Анна. Открытка из воинского ведомства — все, что от этого осталось.

Карл. Зиму мы провели в лагере, а летом работали в степи. Там мы копали рвы. Три лета подряд мы возились с одними и теми же рвами. И никого вокруг. Только небо, степь и мы вдвоем… и ты, Анна, и ты!

Анна садится на кушетку и прислушивается к его словам, готовая разрушить все свое счастье, свою любовь, если этого потребует Карл.

Он говорил о тебе. Три года! Все только о тебе! Он… Рихард, тосковал по тебе, Анна. (Обреченно.) Он смертельно тосковал там, в этом проклятом одиночестве. И мне он все рассказывал о тебе, Анна, мне… Но не в этом дело. Не в этом. Если бы ты была другой, Анна, если бы он рассказывал о другой женщине!.. Но речь шла о тебе, Анна, о тебе!.. Ты была во мне с самого начала. Он сперва этого и не замечал. Но потом, позже, когда он, возможно, и заметил, — уже не мог ничего изменить. Это было выше его сил! Он не мог не говорить о тебе. Не мог! Потому что страшно, горько тосковал!

Анна(вся в слезах). А какой он был молчаливый человек.

Карл(садится рядом с Анной на кушетку). Он мне все рассказал о тебе. (С трудом подавляя волнение, шепчет.) И как ты лежишь, Анна, как ты лежишь… когда… И все остальное! Все, Анна!

Анна невольно прикасается кончиками пальцев к колену Карла.

Он так мучился. И от этого, конечно! И от этого! Три года! Он же мужчина… А потом в лагере, зимой, вся эта каторга! Многие кончали с собой. А мы двое, мы держались за тебя. И я тоже… Анна, я тоже больше не знал ничего другого, кроме тебя. И я говорил о тебе. А он слушал меня. Ему было все равно… Я рассказывал о твоих платьях, о каждой складке на твоей одежде — обо всем. Это было мое счастье, это было замечательно, хотя в то же время и ужасно мучило меня… С самого начала я принадлежал тебе. Это как судьба. Я мог бы покончить с собой. Это было легко. Но разлюбить тебя я уже не мог… Анна, теперь ты меня еще любишь?

Анна молчит. Беззвучно плачет.

Теперь ты знаешь все! Я мог бы еще бесконечно много рассказывать тебе. (Протягивает ей письмо.)

Анна(плача). Читай!

Карл робко протягивает ей письмо еще раз.

(Качает головой.) Читай!

Карл(читает вслух). «Тридцатое июня тысяча девятьсот восемнадцатого года. На пароходе. Дорогая Анна, сейчас я еще не знаю, у кого, собственно, нахожусь в плену — у англичан или у японцев. Я на пароходе. Сижу в трюме и обливаюсь потом. Как раз вчера другой пароход подорвался на мине. Бабахнуло два раза — и парохода как не бывало. Ничего не осталось. Только вонь долго стояла. Если бы я был на том пароходе, мы бы никогда больше не увиделись. Сегодня плывем дальше и все по минным полям…».

Анна делает движение, Карл поднимает голову. Они долго молча смотрят друг на друга. На минуту у них возникает желание, чтобы Рихард погиб.

Анна. Это была дурная, низкая мысль. Только не это. Не это!

Карл кивает. Одновременно они приближаются друг к другу и сидят молча, прижавшись щекой к щеке.

Читай дальше, Рихард!.. Как тебя зовут?

Карл. Карл.

Анна(машинально). Карл… Читай дальше!

Карл. «…И все по минным полям. Куда мы плывем, никто не знает. Я отдаю письмо голландцу, его отпускают домой. Если ты получишь его, знай, что я тебя все так же люблю и даже больше и мне хочется быть с тобой в нашей комнатке. Кормят нас хорошо. Возможно, я буду у тебя раньше, чем это письмо, ведь сейчас почта идет долго. Твой Рихард».

Несколько секунд оба сидят молча и неподвижно.

Анна(не двигаясь). Если он меня не отпустит, я не смогу жить дальше. Будь что будет.

Карл. Смерть, да! Если нельзя иначе! Но другого… другого быть не может!

Анна. Виноваты ли мы? Нет, не виноваты. (Наклоняет к нему голову, прижимается щекой к его щеке.) Нам остается только ждать. Ждать, пока он вернется. И все сказать ему, все, Сказать все тут же! Хитрить я не стану. Пусть он убьет меня. Я могу быть только с тобой. (Берет Карла за руку и прикладывает ее к своему животу.) Шевелится.

Они все еще сидят, прижавшись щекой к щеке. Тихо целуют друг друга уголком рта.

Анна. Такое большое, большое счастье. За него надо платить… Так хорошо! Очень!..

Внезапно со двора раздается крик мужчины и затем снова пронзительный женский вопль. И этот двойной крик замолкает так же внезапно. Теперь слышится только жалобный детский голос. Карл и Анна отодвигаются друг от друга.

Сидят неподвижно, прислушиваясь.

Анна. Он бьет ее на глазах у ребенка… У ребенка! (Мягко, как во сне.) А вот Хаузер ведет себя совсем иначе. Я вчера их видела обоих во дворе. Они говорили про картошку. Какая лучше — белая или розовая. Так мирно разговаривали! Они все еще живут в комнате втроем… Как это им удается, не знаю. (Встает, достает из шкафа белую скатерть и стелет ее на стол.)

Карл. Ты стелешь сегодня белую скатерть?

Анна. Сегодня — белую.

Карл(подходит к плитке, берёт пустую бутылку из-под молока). Пойду попробую достать молока для тебя.

Анна(продолжая накрывать на стол). Ты не достанешь. Его нет.

Карл(счастливым голосом). Тебе нужно пить молоко.

Анна. А деньги?.. У тебя же нет денег.

Робко входит Мария, молча и вопросительно смотрит на них.

Карл. Есть еще… Вот, остались.

Анна. Значит, ты опять ничего не ел! Ну нельзя же так. Кто много работает, должен есть. Ты должен есть, Карл.

Карл, счастливый и смущенный, как ребенок, которого застигли врасплох, улыбается и выходит из комнаты.

Сцена седьмая

Мария(смотрит Карлу вслед, затем вопросительно на Анну, подбегает к ней и обнимает ее). Он все тебе рассказал? Что Рихард возвращается?

Анна(смотрит поверх головы Марии; очень серьезно). Да, Рихард возвращается.

Мария(обнимает Анну еще крепче). Правда?.. Ах, Анна!

Анна(загадочно и вопросительно смотрит поверх ее головы, мягко освобождается; слегка ревниво). Мой муж возвращается… Как ты тогда сказала мне?.. «Это, должно быть, чудесно!» Не так ли! «Это, должно быть, чудесно! — сказала ты. — Такой мужчина! Настоящий мужчина!» (Отворачивается от Марии, под ее растерянно-вопрошающим взглядом срывает несколько левкоев из горшка, стоящего на окне, и ставит их в стакан с водой на накрытый стол.) А теперь мы можем ненадолго подняться к тебе.

Мария(вопросительно). Анна?

Анна(со своей непроницаемой улыбкой). Ну что?.. Идем!

Мария. Ты сердишься на меня?

Анна(спокойно и уверенно). За что же! (От двери возвращается к кушетке, берет косынку, накидывает ее и уходит вслед за Марией.)

Раздается шипящий звук граммофона, он прерывается, затем возникает снова и вдруг затихает, будто закрыли окно какой-то квартиры. Шаги в передней, кто-то приближается хромая. Грузные шаги, словно несут что-то тяжелое. В дверь стучат. Через некоторое время снова стучат. Дверь открывается. Входит Рихард, обросший, измученный, в длинной грязной шинели. На сапогах — засохшая грязь по самую щиколотку. Останавливается в дверях, оглядывается, осторожно кладет рюкзак на стул у двери, на который в свое время Карл положил свой узелок. Осматривается со счастливой улыбкой, снимает шинель, хочет повесить ее, но не знает, куда пристроить грязную одежду в этой чистенькой комнате.

Осторожно вешает шинель на спинку стула. Слегка прихрамывая, расхаживает по комнате, осматриваясь, как человек, который пришел к себе домой, вернулся после долгих и тяжелых странствий, по-прежнему крепкий и сильный душой. Он весь так и светится радостью. Стоит неподвижно, затем поворачивает голову, разглядывает накрытый стол, цветы на подоконнике, кушетку, кровать…

Занавес

Действие четвертое

Сцена первая

Рихард стоит в подтяжках, в разорванной, кое-как заштопанной, страшно грязной фланелевой рубашке перед стулом у двери, открывает рюкзак и вынимает из него свое старое белье — рваные, вонючие тряпки. Что-то ищет. Задумывается. Подходит к пиджаку, висящему на стуле около стола, лезет во внутренний карман, достает завернутый в папиросную бумагу, перевязанный ниточкой крошечный пакетик, раскрывает его и вынимает кусочек шоколада в серебряной обертке. Рассматривает его, как драгоценность, нюхает и затем осторожно кладет рядом с цветами на стол, подвигает поближе, заранее радуясь тому, как он поразит Анну своим подарком. По-хозяйски осматривает комнату, подходит к комоду, выдвигает ящик — просто так, ради удовольствия.

Задвигает ящик. Проходит по комнате, словно вступая в свои владения, с блаженным видом греет руки у печки, поворачивается к ней спиной, улыбается, затем с любопытством идет к газовой плитке, зажигает горелку, прислушивается, как шипит пламя, и затем с удовлетворением тушит ее.

Сцена вторая

Спокойно входит Анн а и застывает при виде Рихарда.

Рихард(блаженно рассматривает ее, некоторое время молчит). Ну, Анна, ты что, не узнаешь меня?

Анна(почти беззвучно). Я тебя… На улице я тебя не узнала бы.

Рихард(добродушно). Вот что делают годы, почти пять лет, и борода. (Идет к ней, протягивает руку.)

Анна, не отводя взгляда от Рихарда, вкладывает кончики пальцев в его руку.

У тебя рука как лед, так ты испугалась. (Хочет поцеловать Анну и наклоняется к ней своей грязной заросшей головой, на которой и рта не видно.)

Анна инстинктивно отступает.

Такой я грязный? Да, уж эта дорога! Эта дорога!.. Шесть недель я валялся по поездам… Но теперь самое тяжелое позади. (Смотрит по сторонам.) У нас чудесно, все так и блестит… И стол уже накрыт. На двух человек. Значит, ты все-таки получила мою телеграмму?.. Я, признаться, на это и не рассчитывал.

Анна. Я не получала никакой телеграммы.

Рихард. Но ты так красиво накрыла стол… Ну вот, Анна, старушка, ты долго ждала, так долго ждала, что теперь опомниться не можешь.

Анна(руки у нее опускаются, губы двигаются как бы сами собой, беззвучно). Я должна тебе сказать…

Рихард. В чем дело, Анна?

Анна. Даже если бы тогда из военного ведомства не пришло извещение, что ты погиб…

Рихард. Что я погиб?.. Что ты говоришь! Когда это?

Анна. В самом начале войны!

Рихард. Ах, так!.. Бедная Анна! Сколько тебе пришлось пережить!.. Но теперь все будет хорошо, Анна, теперь я снова здесь. Все худшее уже позади.

Анна смотрит на него широко открытыми глазами, идет, словно в оцепенении, к двери. Слышно, как она бежит через переднюю.

Сцена третья

Рихард удивленно смотрит ей вслед и, не двигаясь с места, улыбается. Озирается по сторонам; улыбаясь, покачивает головой, снова вопросительно смотрит на дверь. Затем быстро подходит к своим тряпкам, лежащим у порога. Ежится, словно ему холодно, снова надевает пиджак, подходит к печке, вынимает совок из угольного ящика, в котором лежат и лучина и топор, набирает совком уголь, чтобы подложить в печку.

Сцена четвертая

Входит Карл с полной бутылкой молока в руках. С молниеносной быстротой радостное настроение сменяется у него ледяным спокойствием и готовностью к борьбе.

Рихард(потрясенно). Ты?!.. Никогда не подумал бы, что увижусь с тобой! И так скоро!.. Вот это радость… Знаешь, ведь я только что вернулся, несколько минут назад… (Сердечно пожимает Карлу руку.) Я должен сразу все тебе рассказать. Если б не ты, меня здесь не было бы. Без тебя я уже давно сгнил бы… Когда я очнулся после того обморока, они меня и не тронули. Я даже сначала не мог понять почему.

Карл(безжизненным голосом). Потому что он думал, будто это я хотел его убить.

Рихард. Потом я тоже догадался. Вот именно!.. Но то, что ты промолчал!.. Ты такое сделал для меня! Ведь верная смерть была уже перед глазами! Карл, за такое я уже никогда не смогу отблагодарить тебя.

Карл исподлобья смотрит в сторону и с виноватым видом качает головой.

Мы так боялись за тебя! Никто не верил в то, что ты проберешься. Я до сегодняшнего дня не верил!.. Ну и дела!.; А часовой — помнишь, Карл, тот русский, которому ты табак подарил, — два раза выстрелил в воздух. Это мы тоже потом случайно узнали.

Карл(с отсутствующим видом). На это я и рассчитывал.

Рихард. Иначе тебя на месте уложили бы… Вот что ты сделал для меня!.. Да садись же! (Кладет ему руку на плечо, показывает на стул.)

Карл нерешительно подходит к стулу.

Рихард. Или туда садись, на кушетку!

Карл, все еще в пальто, садится как гость на кушетку, бутылку с молоком ставит перед собой на пол. В течение последующих минут Карл пытается встать и все рассказать Рихарду, но никак не может, потому что Рихард ведет себя как дома, а Карл сидит теперь здесь как гость.

(Он так счастлив, что не ждет ответов на свои вопросы.) Ты что, живешь здесь? Значит, ты здесь живешь!.. Есть хочешь?.. А когда ты, собственно, вернулся?.. Анна сейчас придет. Тогда она нас покормит. Видишь, уже и стол накрыт. (Освоившись с положением хозяина, не задумываясь ни о чем ни на секунду, встает, подходит к комоду и кладет в ящик свой кошелек и бумаги.)

Карл, широко раскрыв глаза, смотрит на него, пытается заговорить.

Усаживайся-ка поудобнее! Пальто-то сними. Итак, значит, ты жив-здоров! Выбрался все-таки… Да сними же пальто!

Карл снимает пальто и снова садится.

(Подходит к рюкзаку.) Белье Анне придется сразу постирать. Его надо прокипятить как следует. С содой! (Подбрасывает уголь в печку.) Померзли-то мы как следует, правда?.. На улице холодно зверски. И снегу навалило! Почти как в России!.. Да, а ты погляди, как у меня здесь. Правду я говорил?.. Здорово, да? Видишь, как я теперь буду жить. Такая уж у меня Анна. Это мне теперь будет наградой за все. За все страдания. (Показывает на стол.) Осталось еще поставить тарелку для тебя. Она зачем-то побежала вниз на минутку.

Карл(испугавшись, но тотчас же овладев собой). Ты уже видел Анну?

Рихард. Только что. Сейчас она быстренько принесет что-нибудь.

Карл. Что она сказала тебе?

Рихард. Испугалась немного, когда увидела меня так неожиданно. Говорит, на улице она бы меня не узнала… Наверно, из-за бороды!.. В свое время ты мне еще предсказывал, что она меня не узнает сразу, если я после стольких лет заявлюсь таким обросшим.

В передней слышатся приближающиеся шаги.

Вот она идет.

Карл, не глядя на дверь, отрицательно качает головой.

Теперь ты ее сам увидишь.

Сцена пятая

Мария(быстро постучав, тотчас же входит, в руке у нее косынка Анны). Ты забыла свою косынку, Анна. (Видит Рихарда. С огромной радостью, забыв об всем на свете.) Рихард!.. Рихард!..

Рихард. Да ведь это же… это же Мария!

Мария(ноги у нее подкашиваются, быстро делает несколько шагов по направлению к Рихарду, тот подхватывает ее. Глотая слезы). Вы здесь! Вы снова здесь! Рихард, А вы сразу же узнали меня, и я вас тоже. (Успокаивающе.) Ну-ну-ну… А мы-то думали, это идет Анна… Она только что была здесь и тут же куда-то ушла. Ушла прямо как лунатик. Она не получила моей телеграммы. Это было для нее слишком неожиданно.

Карл(внезапно охваченный страхом за Анну, поднимается). Где Анна?

Рихард(спокойно, улыбаясь). Сейчас придет!

Мария(Карлу, который хочет уйти; с отсутствующим выражением). Я поищу ее. Поищу.

Рихард. Нет, сначала расскажите, как вы тут жили?

Мария. Ах, Рихард, мы все время ждали, чтобы кончилась война.

Рихард. Ну и мы тоже. Ждали, пока сил хватило. И вот мы здесь… Ну что, все одна, по-прежнему не замужем?

Мария(улыбается, дрожащими губами). Никто меня не берет.

Рихард. Ну нет;… думаю, никто бы не отказался… Вы остригли свои красивые волосы. А в остальном ничуть не изменились. Такая же, как тогда на пикнике.

Мария(колеблется между любовью и страхом). Я поищу, Рихард, я поищу Анну. (Убегает.)

Сцена шестая

Пока Рихард говорит, Карл все время смотрит на дверь и прислушивается, боясь за Анну, так что почти не слышит Рихарда.

Рихард. Мы как-то раз устроили пикник и танцевали… Да-да, дружище, тогда мы даже танцевали. Трудно себе представить этакое… Ее волосы разлетались во время танца, поэтому мне сейчас и бросилось в глаза, что она остриглась… А было это в то воскресенье, когда я спросил Анну, хочет ли она стать моей женой… Впрочем, я тебе это уже рассказывал. Ведь я тебе все рассказывал. (Охваченный воспоминаниями о своей великой тоске.) Сколько было горя тогда! Тяжело было эти годы. Слишком тяжело! И вот все-таки наступил конец… А ты давно уже здесь?

Карл(делает решительное движение, чтобы все сказать). Я все время видел Анну. Все эти пять лет я ее видел.

Рихард. Да-да, это ты мне всегда говорил. Ты ее видел живой, наяву? Ты, видно, уже работаешь?

Карл. Да, в компании «Гриб и Штейн».

Рихард. У них зарплата маленькая. Я работал там до войны. Нет, туда больше не пойду.

Карл(вдруг на секунду забыв, что он не Рихард). Да, я тоже колебался, возвращаться мне к ним или нет.

Рихард(стоя у рюкзака спиной к Карлу). А разве ты раньше у них работал?.. Тебя же до войны здесь не было.

Карл(словно проснувшись, поворачивает голову). Нет, меня здесь не было.

Рихард. Тогда я тебя не понимаю. (Берет кусочек шоколада со стола, показывает Карлу. Таинственно.) Сюрприз для Анны! Такого теперь не встретишь по всей Германии… Шоколад! Это мне один голландец подарил. Полгода назад! А я спрятал. Для Анны! Вот она удивится.

В передней слышатся шаги.

Карл. Вот это идет Анна.

Рихард(быстро кладет шоколад обратно).. Величайшая редкость! Я сам его только нюхал иногда.

Сцена седьмая

Во время этой и последней сцены, до самого конца, видно как за окном падает крупный снег.

Анна(входит шатаясь, крайне возбужденная, широко раскрыв глаза, волосы у нее растрепались). Он здесь? (Озирается вокруг, но не видит Рихарда и падает Карлу на руки.) Рихард (испуган, но еще ничего не подозревая). В чем дело? Ты больна?

Карл(решительно, словно стреляет в Рихарда). Ты должен отпустить Анну.

Анна из последних сил отрывается от Карла, прислоняется к стене и смотрит в одну точку прямо перед собой.

Рихард(медленно переводит взгляд с одного на другого, стараясь понять). Что? Что это значит?

Карл. Ты должен ее отпустить.

Рихард(Анне). Что он говорит?

Анна не двигается.

(Медленно.) Что ты хочешь этим сказать?.. Может быть, ты ее… Если ты был с ней… хоть раз, я вас убью сейчас, обоих… Больше не встанете. Я убью тебя, собака, убью, если ты хоть раз дотронулся до нее.

Карл. Ну и убей.

Рихард(Анне). Что он там говорит? Я должен отпустить тебя? Что он там выдумывает?.. Ну скажи, Анна! Что это? Анна! (Идет к ней.)

Карл(встает между ними). Анна — моя жена.

Рихард. Что? Что за вздор ты мелешь? Твоя жена?

Карл. Я тебе все объясню… Это вопрос жизни и смерти.

Рихард(смотрит на Анну). Анна!.. Ты же… Ты, кажется, беременна?.. Ах вот как! Беременна! (Карлу, с угрожающим спокойствием). И что же ты хочешь мне объяснить, собака? (Анне.) Он с тобой спал, раз переспал, один раз, и ты сразу завела ребенка. Это он мне и хочет объяснить, этот пес?

Анна. Нет, Рихард, нет, не так!

Рихард. Ну, все это наладится с тобой и ребенком, придется мне примириться. Но вот с ним — это уже слишком. (Со зловещим спокойствием идет к ящику с углем и берет топор.) Анна (бросается к нему, умоляюще). Рихард!

Рихард. С тобой, Анна, я поговорю потом. А вот с ним… (Отодвигает Анну, подходит к Карлу с топором в руке, держит топор за самый верх топорища. Останавливается вплотную перед ним.) Значит, это ты мне и хотел объяснить?

Карл стоит опустив руки, видимо, решив не защищаться.

Говори, собака! (Замахивается топором.)

Карл, готовый к смерти, не двигается с места.

Анна(с криком бросается между ними). Тогда и меня тоже! Сначала меня! Я без него не могу жить! Убей меня! Но так все получилось, Рихард, так получилось…

Рихард(вдруг поняв, что Анна любит Карла, опускает топор, растерянно). Ты… без него не можешь жить? А с ним можешь? Только с ним?.. Я тебе не нужен? Не нужен?

Анна. Я не могу иначе.

Рихард, совершенно убитый, шатаясь, делает два шага, роняет топор и падает на стул. Анна стоит не двигаясь, оцепенев от боли. Карл молча смотрит перед собой.

Рихард(медленно поднимает голову). Не можешь? Почему же, Анна, почему? Ведь все было хорошо раньше, все те годы. Было так хорошо! И больше ты не можешь, Анна? Тебе нужен только он?..

Анна(плача). Рихард…

Рихард(уставился перед собой). Но что же случилось? Объясни мне, объясни же.

Анна. Я так люблю тебя. Но другое… я не могу тебе этого объяснить… Лучше я умру, Рихард!

Рихард. Значит, больше уже никогда… мы не будем вместе?

Анна. Это зависит от тебя. Но жить я могу только с ним. Только с ним!

Рихард(пытается встать). Да, тогда что же я должен?.. Я должен… (Вопросительно смотрит вверх, затем опять опускается на стул.)

Карл. Мы должны сейчас же уйти, Анна, нам надо уйти.

Анна. Сумка под кроватью.

Карл достает из-под кровати маленькую сумку. Анна с жестокостью любящей женщины, когда даже не приходит в голову проявить сочувствие к человеку, которого она бросает, подходит к комоду и достает несколько стареньких рубашек. В то время как Карл и Анна поспешно собирают вещи, Рихард смотрит исподлобья на них, словно загнанное до смерти животное.

Анна. Самое необходимое!

Карл. Ты достаточно тепло одета? На улице холодно, снег идет.

Анна(с любовью). Мне тепло.

Робкий стук в дверь.

Сцена восьмая

Мария(входит бледная от волнения, смотрит на Рихарда, на Карла и Анну, понимает все, помогает Анне закрыть сумку). Но куда же вы, Анна, куда?

Анна(забыв обо всем, кроме счастья своей любви). Куда — это не имеет никакого значения.

Мария. У вас есть деньги?

Анна. Не важно!

Карл надевает пальто, берет сумку.

(Дойдя до двери, хочет сказать что-нибудь на прощание, но не знает что.) Рихард!

Рихард(поднимает голову). Иди же!

Анна. Прощай!

Мария хочет идти вместе с ними.

(Умоляющим голосом.) Оставайся с ним!

Карл и Анна уходят.

Сцена девятая

Мария закрывает дверь, замечает топор, относит его к ящику с углем, поднимает бутылку с молоком, зажигает газовую горелку, достает из кухонного шкафа хлеб, кладет его на стол и медленно садится.

Рихард(с отсутствующим видом играет кусочком шоколада, затем долго смотрит на него, взглядывает на Марию и подвигает шоколад к ней). Шоколад.

Мария, не спуская с него глаз, берет шоколад. Рихард напряженно смотрит на нее, словно окончательно прощается с Анной.

Занавес

Поворот

Пьеса в трех действиях

Die Kurve 1955 г.

пер. Л. Завьяловой

Действующие лица:

Муж.

Жена.

Бухгалтер.

Директор.

Шофер.

Инспектор полиции.

Мать.

Спортсмен-автомобилист.

Покупатель.

Действие первое

Сцена первая

Одинокий кирпичный домик у шоссе, состоящий из двух частей. Слева — авторемонтная мастерская, справа в низенькой пристройке высотой около двух с половиной метров — небольшая, но чисто прибранная комната. На плоской крыше пристройки — труба; позади, вдалеке, — холмистый ландшафт. В комнате у правой стены наискосок — кушетка. Слева на авансцене — узкий накрытый стол и два стула, у левой стены — шкаф. В задней стене — два окошка, под ними — кровать. Справа — входная дверь, слева — дверь из комнаты в мастерскую — помещение с очень высоким потолком, почти во всю высоту сцены; над ним — только полоска стены и карниз окна, срезанного рамкой сцены. В мастерской — наковальня, высокая стойка с инструментами, сверлильный станок, тиски на верстаке, изношенные автопокрышки, детали от старых машин. Под потолком — зажженная электрическая лампочка. Телефон. Два стула. Слева, впереди, на стене, — раковина. В задней стене — ворота во всю ширину мастерской. Перед домом — посыпанная песком площадка. Летний вечер.

На всем протяжении пьесы слышны то близкие, то далекие автомобильные гудки, постепенно усиливающийся и потом затихающий шум проносящихся машин.

Муж(лет сорока, волосы с проседью, большие темные усы. Проверяя камеру, подкачивает еще немного, отвинчивает шланг насоса, проверяет еще раз, бросает камеру у стены). Ну, на сегодня хватит! (Моет руки под краном, снимает спецовку.)

Жена — двадцати пяти лет, в хорошеньком, чистеньком ситцевом платьице, привлекательная, с чертами лица, выдающими энергичный характер, и с самоуверенными манерами; входит в ворота мастерской и хочет, не поздоровавшись, пройти в комнату.

Муж(робко, как человек, не привыкший к приветливому обращению). Где ты была, Марта?

Жена(не оглядываясь). А тебе какое дело?

Муж(примирительно). Ну как же… Скажи мне — где?

Жена(идет в комнату и берется за стол). А ну-ка помоги мне!

Выносят стол из комнаты на самый край посыпанной песком площадки и садятся лицом к зрителю.

(Смотрит в сберкнижку.) Я была в сберкассе. Теперь с процентами — четыреста марок.

Муж. Уже четыреста?

Жена. Сегодня я положила на книжку тридцать… Кассир сказал: «В этом году у вас дело подвигается. Медленно, но верно!..» Слишком медленно, говорю я.

Муж. Да-да, тебе все мало.

Жена. А тебе не мало? (Показывает сберкнижку.) Тебе этого хватит? За год отложили четыреста марок. За целый год!.. Если повезет, то за двадцать лет мы накопим восемь тысяч. Глядишь, в старости будет чем оплатить богадельню. (Начинает есть.)

Муж. Нынче надо радоваться уже тому, что зарабатываешь на хлеб.

Жена(после паузы). Вот ты сидишь в чистом поле, где никакого заработка! Вместо того чтобы обзавестить мастерской в городе, где дельный мастер имеет постоянных клиентов.

Муж. Я рассчитывал, что на проезжей дороге у меня будет больше работы, ведь тут никакой конкуренции.

Жена. То-то и оно, что ты плохо рассчитал. В лучшем случае заклеишь две покрышки в день. А в первый год и того не было. Вообще ни одного клиента.

Муж. Ну чего ты волнуешься, Марта, ведь в этом году дела шли у нас неплохо.

Жена. Знаю я твой расчет и почему ты засел в этой дыре. Тут мужчин не увидишь! Ты думал: в городе я не один, там есть другие мужчины. Вот и весь твой расчет.

Муж. Ну если даже и так, Марта? Если даже и так?.. Сколько лет я дожидался, пока ты подрастешь, а потом еще сколько лет надрывался, копил, пока смог зажить своим домом… Ты же для меня дороже всего на свете, Марта! Без тебя я бы вообще не знал, для чего живу.

Жена. Слыхала я все это!

Муж. Но ведь так оно и есть, Марта, так оно и есть!

Жена. А по душе ли мне такая жизнь, ты и не спрашиваешь.

Муж. Ты меня не любишь?

Жена. Не задавай глупых вопросов! Разве я не пошла за тебя?

Муж. Это верно! Но тогда ты еще плохо разбиралась в жизни.

Жена. Я давно уже разбираюсь не меньше тебя.

Муж. Так чего же тебе не хватает?! Голодать ты у меня никогда не голодала.

Жена. Только этого еще недоставало. Терпеть нужду, как в первый год, да еще голодать! Мы залезли в долги и чуть было не потеряли дом, и тогда оказались бы на улице — ни денег, ни крыши над головой.

Муж. То было в первый год. Но ведь в нынешнем году дела наши поправились. (Медленно и отчетливо.) А теперь я скажу тебе истинную причину.

Жена. А мне неинтересно.

Муж(подавленно). Ну что ж, могу и не говорить… Как и до сих пор!

Жена. Что ты на меня уставился?.. Ладно, говори! Представляю, какое это важное сообщение…

Муж. Так или иначе, меня это гложет… Ты ни разу не задумывалась, почему нам в этом году жить стало легче?

Жена. Над этим тоже я должна ломать себе голову?.. Времени у меня тут хватает.

Муж. Почему год назад, а именно с двадцатого июля, когда мне нечем было уплатить проценты по закладной, дела у нас пошли на лад?

Жена. Двадцатого июля — день, когда булочник в городе перестал давать мне хлеб в долг. Мне пришлось вернуться с пустой корзиной. Этого, во всяком случае, я тебе не прощу.

Муж. Да, ты мне этого не простила. Ты мне вообще ничего не прощаешь.

Жена. Так в чем дело?

Муж. Двадцатого июля, ровно год назад, я в первый раз вышел под вечер и разбросал гвозди по шоссе.

Жена. Что-что? Какие гвозди?

Муж. Старые, гнутые подковные гвозди! У меня их был целый ящик. Начиная оттуда, где стоит наш рекламный щит, на повороте, по обе стороны от него, я шел по дороге и бросал гвозди в пыль.

Жена(начиная понимать). Ну? Ну и что?

Муж. С этого и начались проколы покрышек. По нескольку на день! У нас была хорошая выручка, и вот мне удалось сохранить тебе дом, Марта.

Жена. Значит, ты сделал это ради меня?

Муж. Видит бог, Марта, так оно и есть.

Жена. Выходит, я виновата, да?

Муж. Нет-нет! Виноват только я. Ведь я не хотел тебя потерять, Марта. Я бы такого не пережил.

Жена. И зачем вообще ты мне это рассказываешь? Мне-то что! До сих пор ты про свои темные делишки помалкивал. Зачем же ты рассказываешь мне про них сейчас?

Муж. Потому что не хочу я больше этим заниматься. Хватит. Вчера я сделал это в последний раз. Я дал себе зарок этой ночью. Долгов у нас теперь нет, и, если жить скромнее, как-нибудь проживем.

Жена. Скромнее! Да нам и так едва хватает на еду. Значит, скоро снова придется кланяться лавочнику в городе, чтобы давал продукты в долг. К этому уже идет. Но на меня можешь не рассчитывать, скажу тебе заранее.

Муж. Сегодня вечером схожу к директору цементного завода. Пойду к нему домой. Если он распорядится ремонтировать заводские грузовики и тягачи у нас в мастерской, все наши заботы кончатся. Тогда работы нам будет хватать, и бесперебойно. Хватать с лихвой.

Жена. Ступай, директор ждет тебя не дождется!.. Да у тебя нет даже токарного станка, чтобы выточить болт!.. Сколько раз ты уже к нему бегал! И он тебя ни разу не принял. Он не желает с тобой даже разговаривать.

Муж. Может быть, на этот раз он меня все-таки примет, Марта. Я скажу ему, что буду брать за работу дешевле других, ведь у меня издержек меньше… А токарный станок мы можем приобрести из отложенных четырехсот марок.

Жена. Их тебе не видать. Четыреста марок останутся на книжке, так и знай…

Муж. Ну хорошо… Во всяком случае, сегодня вечером я еще раз схожу к директору.

Жена(подумав). А если всплывет это дело с гвоздями?.. Ты подумал, что будет тогда?

Муж. Я думал об этом день и ночь. Тюрьма — это еще не самое страшное. А вот если бы мне пришлось с тобой расстаться, Марта… (Берет ее за руку.)

Она не отталкивает его, но холодно отворачивается с выражением отвращения.

(Подавленно и безнадежно.) Почему у нас с тобой так, Марта, почему?

Жена(пожимая плечами). Мы друг друга не понимаем. Когда ты ко мне подходишь, меня что-то сковывает.

Муж. А я на всем белом свете никого, кроме тебя, не вижу.

Жена, не глядя на него, проводит рукой по его волосам. Звонок.

Жена. Наверно, бухгалтер Эмиль с цементного завода. Это его время.

Муж. Сиди-сиди. Я открою. (Проходит через мастерскую к воротам и открывает их.)

Жена начинает убирать со стола.

Сцена вторая

В мастерскую входят муж и бухгалтер.

Муж. Посидите немножко с нами, господин бухгалтер.

Бухгалтер(тридцати лет, хорошо выглядит). Если позволите!

Муж. Вы всегда так шикарно одеты и такой у вас вид, господин Эмиль, словно собрались на смотрины.

Бухгалтер. Хороши смотрины! В этих краях — одна пыль да цемент, а невест что-то не видать.

Из комнаты выходит жена.

Муж. Разве на цементном заводе мало девушек? Выйти за бухгалтера много желающих!

Бухгалтер. Да вот я-то не желаю.

Жена. Фабричные девушки для вас недостаточно благородны?

Бухгалтер. Дело не в этом. Благородная мне и не нужна, но мне не нужна и такая, с которой переспал директор.

Жена. Вон он какой, ваш директор?! Да ведь он спит не с каждой.

Бухгалтер. Не с каждой! Но с каждой смазливенькой! Кому-кому, а мне это доподлинно известно. Стоит только заглянуть в расчетную книжку. Раз выписано денег больше положенного — значит, побывала у директора дома.

Муж. Что правда, то правда. Вечно все вокруг денег вертится.

Бухгалтер. Фабричные называют директора не иначе как сверлилыциком.

Жена. В каком смысле прикажете это понимать?

Бухгалтер. А в том, что он портит всех смазливеньких девчонок подряд.

Муж. Вы не должны рассказывать такие вещи при моей жене.

Жена. Пусть рассказывает! Он не имеет в виду ничего дурного.

Муж(жене). Что ж, я сейчас попытаю счастья у директора. (Встает.) Поеду-ка я на велосипеде. Три минуты — и на месте. До свиданья, господин Эмиль. (Уходит.)

Сцена третья

Бухгалтер протягивает руки.

Жена. Ведь он еще не ушел.

Бухгалтер. Пойди, пойди ко мне!

Жена садится к бухгалтеру на колени, сразу обмякнув, не в силах сопротивляться. Целуются.

Жена. Ну а на мне ты бы женился?

Бухгалтер(все время с оттенком иронии). Само собой. На тебе я бы женился не раздумывая.

Жена. А я за тебя не пошла бы.

Бухгалтер. Хотел бы я посмотреть. (Крепко обнимает ее.)

Она замирает у него в объятьях.

И почему бы это ты за меня не пошла? Скажите на милость!

Жена. Потому что ты такая же свинья, как и твой директор.

Бухгалтер(смеясь). Ого! Но, похоже, тебе это нравится? (Показывая головой.) Куда это он отправился?

Жена. Да к твоему директору.

Бухгалтер. Директор уехал на машине. Вряд ли он уже вернулся.

Жена. Как ты считаешь, станет он отдавать нам в ремонт заводские грузовики и тягачи?

Бухгалтер. Об этом и думать нечего. Уже много лет машины ремонтируются в городе, всегда в одной и той же мастерской.

Жена. А если ремонт у нас будет обходиться ему дешевле?

Бухгалтер. Для вас-то это было бы здорово. За ремонт платят еженедельно в среднем самое малое пятьдесят марок только за одну работу. И еще на материале можно подзаработать.

Жена. Куча денег! (Помолчав.) Почему ты не показывался чуть ли не две недели? Ты ведь знаешь, как я переживала.

Бухгалтер. Мне пришлось работать сверхурочно над финансовым отчетом… Ну и как?

Жена. Обошлось. Десять дней назад! Но страху я натерпелась… Ну что если ребенок?

Бухгалтер. Подумаешь. Ведь твой муж всегда мечтал иметь ребенка. Он наверняка считал бы себя отцом.

Жена. Навряд ли. Ему легко было высчитать.

Бухгалтер. Когда же ты изменила мне с ним последний раз?

Жена. Да какое это имеет значение! С ним я ничего не чувствую. (Задумчиво.) Хотя я и знаю, что и тебе и всем другим далеко до этого человека. Иногда я думаю, что жизнь с ним могла бы быть хорошей. Но когда он до меня дотрагивается, я становлюсь деревянной. Ну прямо как заколдованная.

Бухгалтер. Зато со мной!.. (Обнимает ее; обмякнув, она прижимается к его губам.)

Звонок.

Жена. Неужели уже вернулся?

Бухгалтер. Ничего удивительного! На велосипеде-то! Директора наверняка не было дома… Ну, я пошел. (Весело машет рукой.) До свиданья! (Идет через комнату и выходит в дверь справа.)

Жена открывает ворота мастерской.

Сцена четвертая

Жена. Добрый вечер, господин директор.

Директор(пухленький человек небольшого роста. Проходя с ней на авансцену). Мастер дома?

Жена. Нет, господин директор.

Директор. Так вот, когда он придет, передайте, что на повороте, у рекламного щита, я проколол камеру. Пусть сразу сменит ее… Наверно, вы его жена?

Жена. Да, господин директор. Мой муж сделает это, как только вернется.

Директор. Два дня назад я тоже проколол камеру. На том же самом месте. И тоже подковным гвоздем!

Жена. Это случается, господин директор.

Директор. Обычно у меня это случается раз в два года.

Жена. Значит, вам везет, господин директор.

Директор. А вы хорошенькая!

Жена. Что вы, что вы, господин директор!

Директор. Вот не знал, что в этом медвежьем углу есть такие женщины. Соблазнительна!

Жена. Неужели? Вы, наверно, шутите.

Директор. Вы бы не заглянули как-нибудь ко мне домой?

Жена. Но, господин директор, я же замужняя женщина.

Директор. Это еще никому не мешало. Наоборот!

Жена. Не может быть.

Директор. И вам тоже это не помешает.

Жена. Вы так думаете?.. Я верная жена… Правда, правда, господин директор.

Директор. Тогда я должен рассмотреть вас получше. Это редкое явление.

Жена. Пожалуйста, господин директор!

Директор. Подойди-ка поближе! (Хочет привлечь ее к себе.)

Жена. Ну нет, это уж слишком близко. (Отступает.) Директор. Ну так как же? А?

Жена(улыбается, затем отрицательно качает головой). Господин директор!..

Директор. Ну!

Жена. Почему вы не хотите ремонтировать заводские грузовики и тягачи у нас в мастерской?

Директор(улыбаясь). Так ведь я не знал, что у мастера такая хорошенькая жена.

Жена. Но теперь-то вы знаете… Нужный инструмент у нас уже есть. Скоро мы получим новый токарный станок. Мой муж может выполнить любой ремонт. Он толковый автослесарь.

Директор. Во всяком случае, у него хорошенькая жена. (Деловито.) Ладно, давай договоримся: твой муж получает заказ на текущий ремонт, а ты приносишь мне счета за неделю.

Жена. С удовольствием, господин директор! Почему бы мне не приносить счета?

Директор. Не строй из себя дурочку! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Каждое воскресенье после ужина ты приносишь мне счета за неделю!.. Что ты скажешь на это?

Жена(после паузы). Хорошо, я приношу счета… Ну а если кто-нибудь увидит?

Директор. Ты будешь приходить ко мне домой.

Жена. Именно поэтому!

Директор. Дома у меня только служанка, она держит язык за зубами… Значит, когда мастер придет, пусть сменит камеру, а машину тут же пригонит ко мне.

Жена. Я ему передам.

Директор. И я сразу же поговорю с ним относительно ремонта.

Жена. Вот уж он обрадуется, господин директор!

Директор. Значит, до воскресенья! До свиданья! Я тороплюсь. (Шлепает ее по заду и уходит.)

Она провожает его до ворот.

Сцена пятая

Из дверей справа опять входит в комнату бухгалтер и направляется в мастерскую к жене.

Бухгалтер. Только я собрался выйти из дома, вижу, мой патрон. Так и простоял за дверью. Не, хотел здороваться с этой свиньей… Что ему тут нужно было?

Жена. Неполадка с машиной, напоролся на гвоздь.

Бухгалтер. Жаль, что он не напоролся на гвоздь задним местом.

Жена. Главное, что я его обкрутила вокруг пальца. Теперь он будет отдавать грузовики и тягачи в ремонт к нам.

Бухгалтер(смотрит на нее раскрыв рот; улыбается ядовито). Даром он это делать не станет.

Жена. Полегче. Не расходись.

Бухгалтер(улыбаясь). Я говорю только, что он сделает это не за здорово живешь. Я его знаю.

Жена. Но ты не знаешь меня.

Бухгалтер(улыбаясь). Ну, кое-что о тебе я знаю, Марта. Этого ты отрицать не можешь.

Ни слова не говоря, жена дает ему звонкую пощечину.

(Разражается истерическим хохотом.) Вот как ты теперь со мной обращаешься?! Хороша, нечего сказать.

Жена. Теперь ты знаешь обо мне кое-что еще.

Сцена шестая

Входит Муж. Быстро проходит на авансцену.

Муж(сияя от радости). Я встретил директора на улице. Я уже все знаю. Какое счастье, Марта, какое счастье!

Бухгалтер(с едва заметной иронией). Вас можно поздравить, мастер.

Муж. Большое спасибо, господин Эмиль, большое спасибо. Марта, теперь наши заботы позади. Заказ сразу на целые годы. Это все равно что рента… И все благодаря тебе. Как только ты этого добилась?

Жена(пожимая плечами). Очень просто. Я его попросила, и все.

Бухгалтер. Ваша жена влепила мне сейчас пощечину. И какую! Что вы на это скажете, мастер?

Жена. Потому что он говорил мне гадости. Если опять станет говорить гадости — получит вторую.

Муж. Наверно, не так уж это крепко, господин Эмиль. Не говорите гадостей моей жене. Я уже не раз просил вас.

Бухгалтер. О-о, теперь я буду помалкивать… До свиданья, мастер!

Муж. Мне надо побыстрее сменить колесо на директорской машине. (Пауза.) И как только ты этого добилась?!.. (Идет в мастерскую и натягивает спецовку.)

Бухгалтер весело кивает жене и выходит вслед за ним.

Муж(входит в комнату и направляется к жене, которая стелет постель на кушетке). Теперь расскажи мне! Расскажи!

Жена. Рассказывать особенно нечего. Я его спросила, почему он не дает заработать на ремонте заводских машин кому-нибудь из местных. Он понял намек. Ему безразлично, в чей карман идут деньги.

Муж. А для нас, Марта, для нас это спасение… Господи, если бы мы добились этого на год раньше! На один год! Тогда мне не пришлось бы пускаться во все тяжкие и разбрасывать гвозди.

Жена. Директор тоже напоролся на один из твоих гвоздей.

Муж. Да. Я просто не мог смотреть ему в глаза. И так получалось с каждым, кто являлся ко мне в мастерскую с проколом. Это было невыносимо. Я так переживал…

Жена. Теперь нам нужен подмастерье.

Муж. Ну нет, Марта. Посторонний мужчина в доме — это ни к чему.

Жена. Ты уже ревнуешь, хотя еще никто у нас не появился…

Муж. Я справлюсь сам, Марта, даже если придется работать по восемнадцать часов в сутки. Сил у меня хватает… Как я рад! Как я рад!..

Звонок.

Должно быть, еще один пострадавший… Завтра пойду и соберу гвозди. (Открывает ворота.)

Сцена седьмая

Шатаясь, входит шофер. Его костюм испачкан сверху донизу так, словно он вывалялся в грязи. Он бледен, на лбу кровоточащая рана.

Муж(испуганно). Что случилось?

Шофер, шатаясь, подходит к наковальне, опускается на нее.

Шофер. Домкрат! Скорей домкрат! (Чуть не падает.)

Муж(поддерживает его). Да вы весь в крови! Боже мой! Что случилось? Что случилось? (Подбегает к крану и смачивает платок.)

Жена(входит из комнаты в мастерскую). Что случилось?

Шофер. Машина опрокинулась и свалилась с откоса в поле.

Жена(отбирает у мужа платок). Дай сюда! (Вытирает кровь.) Да ничего страшного.

Шофер. Но под машиной ребенок. Ребенок!

Муж. Господи боже!

Шофер. Совсем рядом с вашим домом, на повороте, у рекламного щита. (Хочет встать, но со стоном снова садится.) Домкрат!

Жена. У вас болит где-нибудь еще?

Шофер(ощупывая ребра). Похоже, сломано ребро.

Жена(подхватывая его под мышки). Заходите, прилягте на кровать. (Ведет шофера в комнату; с ее помощью он ложится на кровать.) Теперь лежите спокойно. (Спешит в мастерскую к мужу; сердито.) Вот он, домкрат! (Вполголоса.) Если прокол, сразу смени покрышку. Ее надо сразу же убрать, слышишь? А я пока задержу шофера, чтобы он ничего не заметил.

Муж. Вот и пришла беда!

Жена. Заткнись! Возьми домкрат и проваливай!

Муж. Теперь все кончено.

Жена. Делай, что я тебе говорю! Слышишь? Покрышку надо немедленно сменить!

Муж. Да, Марта, да.

Жена. У нас осталась водка?

Муж. В шкафу. (Тащит домкрат за собой к воротам. Уходит.)

Жена(идет в комнату). Как это случилось?

Шофер(снимая с ее помощью пиджак). Я и сам не знаю. Возможно, что-то с покрышкой. Но я еще не успел посмотреть. Я бросился сюда, потому что под машиной лежит ребенок… Вероятно, что-то с покрышкой.

Жена. Может быть. Но не обязательно. С машиной чего только не случается.

Шофер. Мне надо туда… Ребенок! Ребенок!.. (Силится встать, стонет,)

Жена. Да вы не в состоянии идти. Полежите еще. Мой муж пошел к машине. Он все сделает. Снимите рубашку, я посмотрю, что там с вами. (Помогая ему снять рубашку.) Ну и грудь у вас, однако! Могучая… (Вынимает из шкафа бутылку с водкой и рюмки.) Так, а теперь выпейте водки.

Шофер. Водки я совершенно не выношу. (Пьет.)

Жена(наливает снова). Еще одну. Хорошо помогает от перепуга!

Шофер(пьет). Я сразу же пьянею…

Жена. Выпью-ка и я. (Наливает до краев обе рюмки.) Я тоже до смерти перепугалась. (Чокается с ним. Пьют.)

Шофер. Не выношу водки. Я вообще ничего не пью… Но мне и вправду уже лучше.

Жена(наливает снова, чокается с ним). Вот видите! Тогда еще по одной!

Шофер. Только ради вас! (Пьет.) Скверное дело. Ведь я вез ребенка с дачи. (Заплетающимся языком.) И должен был отвезти его на городскую квартиру. А теперь такая беда! Моя хозяйка, она меня вышвырнет.

Жена. Ну, до этого не дойдет! (Подливает ему, он пьет.) Мальчик?

Шофер. Нет, девочка. Семи лет… Теперь уже все равно. (Наливает себе сам, пьет.)

Жена. Вы автослесарь?

Шофер. Да, квалифицированный автослесарь.

Жена. Тогда, если вас уволят, вы сможете сразу поступить к нам.

Шофер(заплетающимся языком). Это было бы неплохо. Это было бы здорово. (Стонет от боли.)

Жена(ощупывая его). Тут болит?

Шофер. Когда вы до меня дотрагиваетесь, я становлюсь сам не свой. (Запускает ей руку под кофточку. Пьяно лопочет.) У тебя мягкая кожа. Мягкая-мягкая…

Жена. А ну убери лапу. (Отшвыривает его руку.)

Шофер(обнимает женщину, та отодвигается). Ну иди же сюда! (Голова его падает на плечо. Засыпая.) Ну, все. Я готов.

Жена. Спи, спи. Это лучше всего.

Шофер(сонный и пьяный). Но завтра… завтра… ты ко мне придешь.

Жена. Да, завтра. (Выключает в комнате свет, тихонько прикрывает дверь, крадучись проходит в мастерскую, задумчиво и напряженно стоит. Бросается на цыпочках к воротам, выходит, оглядывается, потом усиленно машет приближающемуся мужу, снова бросается в дом, прислушивается у двери в комнату.) Храпит.

Входит муж, медленно, через силу идет вперед, пристально смотрит на жену, его ослабевшие руки роняют гаечный ключ.

(Злобно.) Тсс… (Показывает.) Этот спит.

Оба до конца сцены говорят шепотом.

Муж. Ребенок…

Жена(прерывая). Покрышка?

Муж. Марта, ребенок…

Жена. Я спрашиваю — покрышка?

Муж. Прокол правой передней. Один из моих гвоздей.

Жена(энергично). Смени ее сейчас же. Немедленно.

Муж. Марта, послушай же!

Жена(раздраженно). Ну говори, говори. В чем дело?

Муж. Ребенок погиб.

Жена. Что ты?!

Муж(в отчаянии). Головка раздавлена!..

В ужасе смотрят друг на друга.

Занавес

Действие второе

Сцена первая

Неделю спустя. Обстановка первого действия. Солнце проникает в комнату и мастерскую через окна в задней стене.

Шофер с пластырем на лбу (из-под пластыря торчит вата) работает у верстака. Ходит, прижав руки к бокам. Делая шаг, вытягивает голову вперед, как курица. Ступает на пятки, но двигается неслышно. Хотя никого нет, он время от времени лукаво посмеивается, покусывая усы.

Жена(входит с полной сумкой в мастерскую, осматривается). Где он? Где муж?

Шофер(улыбаясь, указывает рукой на ворота). Только что вышел.

Жена(идет в комнату, шофер следует за ней, садится на кушетку). Сегодня утром я убирала в твоей комнате и сняла со стены картинки с голыми бабами… Если муж их увидит, он разозлится.

Шофер. У меня еще есть. Хочешь посмотреть?

Жена. На что они мне сдались.

Шофер(выбрасывает руку и сразу прячет за спину от боли). А прошлой ночью тебе эти картиночки понравились. (Обнимает ее.)

Целуясь, она обвивает руками его шею. Когда раздаются шаги, они отскакивают друг от друга.

Сцена вторая

Муж проходит в ворота, садится на верстак, уставившись в одну точку перед собой.

Шофер. Явился. (Медленно выходит в дверь направо.)

Жена(входит в мастерскую и останавливается перед мужем). Что это ты так сидишь, Мартин? Ломать себе голову бесполезно… Послушай-ка меня. Дело обстоит так: даже если они и разнюхают, что несчастный случай произошел из-за прокола, они не узнают, что ты разбросал гвозди и виноват во всем. Ни черта они не будут знать! Проколы бывают сплошь и рядом. Только они ни в коем случае не должны узнать, что это был прокол. А не то начнут копаться дальше и в конце концов докопаются. Ты должен себе внушить — никакого прокола не было… Так что возьми себя в руки, когда приедут из полиции и станут тебя допрашивать. Это сейчас главное. Ты должен держать себя в руках. А если допрос будет позади, мы спасены.

Муж(про себя). С тех пор — всю эту неделю — я не спал. Как закрою глаза, смотрит на меня ребенок. Он мертвый, а все-таки смотрит на меня.

Жена(ласково). Ребенок похоронен, Мартин. Ребенок уже ни на кого не смотрит.

Муж. Гвозди стали нашим несчастьем. Гвозди доведут меня до тюрьмы.

Жена. Я дала тебе хороший совет. Если бы ты тогда, вечером, тут же не сменил колесо, ты уже сидел бы за решеткой.

Муж. Мне было бы легче.

Жена. А что сталось бы со мной, об этом ты не думаешь?

Муж. Я всегда думал только о тебе. Даже сейчас, когда я в такой беде, я думаю только о тебе, о том, что будет с тобой, когда все всплывет наружу.

Жена. Ничего не всплывет, если только ты будешь держать себя в руках. Ты не попадешь в тюрьму. И понемногу успокоишься.

Муж. Нет, Марта, нет. (Постукивает себя по груди.) Это сидит тут. Это сильнее меня.

Жена(заклиная). Если ты не возьмешь себя в руки, мы оба пропали… Говори как можно меньше, когда придут из полиции. Придет Франц. Я уже разузнала. Франц давно уже за мной волочится. И еще как он за мной волочится… Франца я обойду… Так или иначе, ты ничего не знать! Ты знаешь только, что все четыре покрышки были в полном порядке… Слышишь?

Муж(безразлично). Да-да. Но ничего хорошего ждать не приходится. Никогда больше. Это точно. Я это чувствую.

Жена. Теперь ступай работать. Работа тебя отвлечет.

Муж. Меня уже ничто не отвлечет. (С трудом встает, выходит из ворот, провожаемый озабоченным взглядом жены.)

В дверь справа в комнату входит бухгалтер.

Сцена третья

Жена(входит в комнату; холодно, бухгалтеру). Что вам, собственно, тут угодно?

Бухгалтер. Ты говоришь мне «вы», Марта? Но почему?

Жена(резко). А потому, что мне так нравится! (Уходит в мастерскую, бухгалтер идет вслед за ней.)

Бухгалтер(улыбаясь). Оказывается, у меня уже преемник объявился. Однако же ты быстро действуешь… Значит, со мной все покончено?

Жена. Я спрашиваю: что вам угодно?

Бухгалтер. Я хотел только сказать вам, что полицейский Франц уже идет сюда. Он должен быть здесь с минуты на минуту. Это я и хотел сказать вам, чтобы ваш муж был поосторожней и лишнего не болтал. Полицейские любят задавать вопросы. Пусть будет начеку, ведь как-никак человек погиб.

Жена(скрывая страх, уклончиво). Кто не должен болтать лишнего? Кому надо быть начеку?

Бухгалтер. Кто? Кому? Моему преемнику, шоферу! (Указывает на дверь.) Вот идет Франц. Я сматываюсь. (Улыбаясь.) А любопытно узнать… Шоферу следовало бы просто сказать, что у него отказали тормоза. Тогда все и уладилось бы. Потому что проверить было бы невозможно — машина совершенно разбита.

Жена. Это уж дело шофера, что ой скажет.

Бухгалтер. Это тоже правильно. (Уходит через ворота мастерской.)

Несколько секунд жена стоит задумавшись, потом идет в комнату и уходит через дверь справа.

Сцена четвертая

Через ворота в мастерскую входят шофер, инспектор полиции в форме и бухгалтер.

Инспектор полиции(разворачивает на наковальне чертеж, наклоняется к нему, рассматривает, качает головой, выпрямляется; шоферу). У меня по-прежнему никакой ясности. При нормальной езде несчастного случая быть не могло.

Шофер(без всякой опаски, все время улыбаясь). Мне самому неясно. (Выбрасывает руку вперед, но от боли сразу снова прячет ее за спину.) Я вожу машину восемь лет. И ничего подобного со мной не случалось.

В мастерскую входит жена и незаметно за всем наблюдает.

Инспектор полиции. Если только вы не заснули за рулем.

Шофер. Какое там!

Инспектор полиции. Потому что дорога неплохая. Правда, на повороте ее наклон к кювету увеличивается. Но я не думаю, чтобы машину могло из-за этого занести… Вот если лопнула камера правого переднего колеса! Тогда еще можно предположить, что машина резко подастся вправо и вследствие наклона опрокинется на повороте.

Шофер(выбрасывает руку вперед, но вновь прячет ее за спину), Точно так оно иполучилось! Машину вдруг рвануло вправо, как при проколе. Потом она тут же опрокинулась и свалилась в кювет.

Инспектор полиции. Но ведь вы сами утверждали, что все камеры были целы.

Жена. Я могу это подтвердить.

Шофер. Вечером я выйти к машине не смог. (Показывает на лоб.) Из-за раны! Но на следующее утро мастер сказал мне, что все покрышки целы, и я убедился в этом сам.

Инспектор полиции. Может быть, отказали тормоза?

Шофер. Нет-нет, это я почувствовал бы. Тормоза были в порядке.

Жена. А не нужно ли было бы все же сделать на покатом повороте небольшую засыпку? Во всяком случае, это не повредило бы.

Инспектор полиции. Я сообщу это в дорожное управление, хотя, как было сказано, состояние дороги на повороте тут ни при чем… Мастер дома?

Жена. Я за ним схожу. (Услужливо.) Я схожу за мужем. (Выходит в ворота.)

Инспектор полиции. Вы теперь работаете здесь, в мастерской?

Шофер. Мастер взял меня к себе. Это единственное, в чем мне еще повезло. А не то при такой безработице пришлось бы ждать годы… Ведь прежняя хозяйка меня сразу уволила. После этого несчастного случая она вообще уже не ездит. У нее нет теперь машины.

Инспектор полиции. Это понятно… похоже, бедняжка с той поры потеряла рассудок.

Бухгалтер. Она живет теперь вон там, наверху, у леса. Говорят, сняла комнату на целый год. Каждый день спускается к тому месту, где случилось несчастье. Стоит там и смотрит. И если по дороге кто-нибудь едет, она подходит и заглядывает в лицо… Совсем еще молодая женщина!

Шофер. Я тоже ее вчера встретил. Она не поздоровалась и но попрощалась. Только посмотрела на меня. У меня мурашки побежали по телу. Она меня не узнала. А ведь я работал у нее три года.

Бухгалтер. Да-да, после несчастного случая она не в своем уме. Ее надо поместить в сумасшедший дом.

Инспектор полиции(шоферу). Вы мне пока что не нужны.

Бухгалтер(отходя с шофером). Нда, кажется, у вас все обошлось… Вообще везет вам. Сразу же опять нашли работу! И так хорошо устроились. (Многозначительно.) Ведь для вас это идеальное место. Какие удобства! Все под рукой!

Оба уходят. Муж и жена входят в дверь справа и идут из комнаты в мастерскую.

Инспектор полиции(мужу). Значит, сразу после несчастного случая вы пошли осматривать машину?

Муж. Да, господин Франц.

Инспектор полиции. И вы смогли сами перевернуть и снова поставить машину на колеса?

Муж. С домкратом это нетрудно, ведь машина скатилась под откос.

Инспектор полиции. Выходит, вам никто при этом не помогал?

Жена. Подмастерье не смог с ним пойти. У него были такие боли, что он прямо не стоял на ногах… Мне пришлось дать ему водки.

Инспектор полиции. А покрышки были целы?

Муж(опускает голову). Когда я стал поднимать машину, я увидел на земле ребенка… головка была раздавлена.

Жена. Мартин, об этом господин Франц сейчас не спрашивает.

Муж(ни к кому не обращаясь). Покрышки были целы.

Инспектор полиции. И правая передняя?

Муж опускает голову и кивает.

Жена(извиняющимся голосом). Понимаете, господин Франц, вся эта история произвела на мужа тяжелое впечатление. Ведь он вытащил ребенка из-под машины.

Инспектор полиции. Это понятно… Непонятно только, как уцелели покрышки при том, что вся машина, вплоть до кузова и мотора, была покалечена. Такое редко случается.

Жена. Но все же случается. Тому мы живые свидетели… А дальнейшее нас вообще не касается. Нам даже не отдали ремонтировать машину.

Инспектор полиции. Удивительно и то, что на этом повороте нет-нет да что-нибудь стрясется, особенно в последний год. Правда, до сих пор ничего серьезного, большей частью проколы камер. И у директора цементного завода был прокол на этом повороте и даже в тот же самый день, когда произошел несчастный случай.

Жена. Совпадение!

Инспектор полиции. Конечно.

Жена. От прокола вообще не застрахован ни один водитель.

Инспектор полиции. Верно. Если я не ошибаюсь, господин директор напоролся на подковный гвоздь. Не так ли?

Муж. Да, это был подковный гвоздь.

Инспектор полиции(прячет чертеж; собирается уходить). Я упоминаю об этом только потому, что прокол, конечно, был бы удовлетворительным объяснением аварии. Но поскольку вы говорите, что покрышки были целы… Ну, мы проверим.

Жена(провожая инспектора). Заходите к нам как-нибудь на чашечку кофе, господин Франц. Ведь мы все трое понимаем в машинах. Может быть, мы еще и разберемся, в чем причина катастрофы.

Инспектор полиции. Я совершенно убежден, что отыщу причину. Ведь это моя профессия. Я еще раз тщательно осмотрю машину. (Оборачивается.) До свиданья, мастер.

Муж(в замешательстве). Прощайте.

Инспектор полиции. Охотно приду к вам выпить кофейку. К вам я всегда прихожу охотно. Вы это прекрасно знаете, Марта.

Жена. Вот как? Правда? Ну тогда непременно приходите. Может быть, в следующее воскресенье? А после кофе мы могли бы сходить в город на танцы.

Инспектор полиции. Да, это было бы неплохо.

Оба уходят. Муж садится, удрученно смотрит перед собой.

Сцена пятая

В мастерскую входит мать, лет тридцати, в черном платье, черных туфлях, черных чулках, черной шляпе с длинной траурной вуалью. Она идет, как человек, который старается избегать малейшего неловкого движения, чтобы не упасть.

Мать(полувопросительно). Вы видели мою дочурку, когда она лежала под колесами?

Муж(вставая). Да, мадам.

Мать. Она еще дышала?

Муж(растерянно). Ваш ребенок был мертв.

Мать. Но ее глаза? Глаза ее были открыты? Мое дитя смотрело на вас? Вы должны это знать. Вы подняли ее, вы держали ее на руках… Или вы закрыли ее глаза?

Муж(потрясенный). Глаза были открыты.

Мать. И вы их закрыли?

Муж. Нет, мадам.

Мать. Никто не закрыл ей глаза? Никто? (Как помешанная.) Ведь она научилась плавать! На животике. Что, она лежала на животике?

Муж(потрясенный, готов показать, как лежал ребенок, но не может). Да, на животе! Руки были вытянуты так. А головка… Головка… (Потирает ладонями виски.) Тут, на виске, головка была…

Мать… Что?

Муж. Здесь она была раздавлена.

Мать. Кровь?

Муж(про себя). А тельце — оно еще не остыло.

Мать(роется в сумочке). Это письмо я получила от своей девочки накануне. (Находит письмо.) Оно пришло накануне. (Читает.) «Милая мама, я научилась плавать. Сегодня мы пили молоко на мельнице. Фрейлейн говорит, что в Англии все дети учатся плавать…». (Заплакав,) «Занятия в школе начинаются в понедельник, а мое синее платье разорвано. Я тебя целую. А платье уже зашили…». (Заливаясь слезами.) «Я все время смотрю на деревья. Какие они красивые. Здесь их так много, когда не идет дождь. Как ты поживаешь? Я живу хорошо. Фрейлейн говорит, что я очень загорела. И я научилась плавать. В понедельник снова увидимся…». (Вдруг, как помешанная, улыбаясь.) В понедельник я ее увижу. (Блаженно улыбаясь, уходит.)

Муж остается стоять как вкопанный. Потрясенный, он смотрит вниз.

Сцена шестая

Жена(входит в комнату через дверь справа, проходит в мастерскую; предостерегающе). Господин Франц что-то почувствовал. Даже если он ничего определенного и не знает. Но я боюсь, что он разнюхает что-нибудь еще. Ты должен быть осторожен и не болтать никаких глупостей.

Муж(со спокойствием, какое дает окончательное решение). Здесь была мать, мать того ребенка… Я должен пойти в полицию и во всем признаться.

Жена(пораженная). Что ты сказал?

Муж(самому себе). Я убил ребенка, у которого была впереди целая жизнь. Я должен искупить свою вину. (Поднимает голову.) Будет лучше, если я не стану дольше откладывать и сегодня же пойду в полицию.

Жена(взволнованно). Из этого ничего хорошего не получится, говорю тебе. Я этого не допущу, слышишь, я этого не допущу!

Муж(решив искупить свою вину, впервые чувствует себе превосходство над ней; спокойно). Этому ты помешать не можешь. Тут ты бессильна. Больше власти у тебя надо мной нет.

Жена(удивленно). Что это вдруг с тобой? Какой ты стал! (Пауза.) Ну кому от этого польза, если ты заявишь на себя в полицию? Ребенок от этого не оживет. Какой в этом прок?

Муж. Не в проке дело. (Стучит себе в грудь.) А вот в чем. В том, что я чувствую! Я знаю, что я виноват! Не будет мне больше покоя. (Опускает голову.) Ты была мною недовольна, потому что я в первый год ничего не зарабатывал и бакалейщик перестал отпускать тебе продукты в долг. И вот я разбросал гвозди, потому что не хотел тебя потерять. (Пауза.) Не задалась наша жизнь… Девушкой ты была милая и ласковая, простая, как листок зеленый. А после свадьбы, с первых же дней, стала как деревянная.

Жена. Знаю, знаю! (Пауза.) В душе я тебя всегда любила. В душе! Но остальное — ты знаешь, о чем я думаю, — с остальным не получалось. Что-то нам мешало. Словно кто-то нас сглазил… И поэтому я стала жестокой к тебе… Я виновата.

Муж. Виновата? Кто может обвинить тебя в этом запутанном деле?

Жена. А гвозди? Гвозди?.. Теперь ты из-за меня попал в такую беду. Что же мне делать? Если бы я только могла тебе помочь!

Муж. Но ты не можешь. (Пауза.) На прошлой неделе, когда я был в городе, я перевел дом и мастерскую, весь участок на твое имя. Сейчас пришли по почте документы. (Показывает.) Они лежат там, в шкафчике. Мне остается только подписаться. И если предъявят иск за убытки, конфисковать у тебя имущество они не смогут. Гвоздей ты не разбрасывала и ничего об этом не знала… Дело ты сможешь легко продолжать одна с добросовестным подмастерьем. Так что на хлеб у тебя всегда будет.

Жена(как потерянная). А ты?.. А ты?..

Шофер(просовывая голову в дверь). Тут пришли. Прокол. На повороте машина напоролась на подковный гвоздь.

Муж. Вот ты и иди сразу к машине, Марта. Ведь отныне дело придется вести тебе. Начинай теперь же.

С опаской взглянув на мужа, жена выходит из ворот. Муж берет с полки электрический карманный фонарик; проверяя его работу, несколько раз зажигает и гасит, кладет на стол; снимает ботинки и носки.

Жена(возвращаясь). Шофер говорит, что обойдется без меня… Что это ты делаешь, Мартин? Ты хочешь уже ложиться?

Муж(посмотрев на жену). Здесь, в доме, я уже больше не лягу… Я хочу сходить на шоссе и собрать гвозди, чтоб не случилось еще какого-нибудь несчастья. Босиком мне легче отыскать гвозди в пыли. (Бесшумно проходит через мастерскую, провожаемый взглядом растерянной жены; натыкается на входящего шофера.)

Удивленно посмотрев на его босые ноги, шофер направляется в комнату к жене, неподвижно сидящей на кушетке.

Машинально она несколько раз зажигает и гасит карманный фонарик, забытый мужем, при этом смотрит отсутствующим взглядом в другую сторону.

Шофер. Куда это он отправился, твой муж? Он был похож на паломника. (Усаживается и кладет ноги на другой стул, как мужчина, имеющий права в этом доме.)

Жена(встает, про себя). Такой человек! Такой человек!..

Шофер(ухмыляясь). Кто? Он?

Жена. Я искалечила ему всю жизнь. Да еще втоптала его в грязь. С другими мужчинами.

Шофер. Он пошел проветрить свои рога?

Жена(резко оборачиваясь, в ярости). Советую тебе ничего плохого о нем не говорить.

Шофер. Скажите на милость! Какая муха тебя укусила? (Протягивает руки.) Иди-ка сюда!

Жена(не обращая внимания). С протянутой рукой пошла бы ради него.

Шофер. Почему ты не идешь ко мне, ведь твой олух ушел.

Жена(резко). А ну, собирай манатки. И убирайся! Сейчас же убирайся!

Шофер. Ого! Что это ты вдруг? Скажите пожалуйста!

Жена. Поразмыслишь над этим, когда уберешься.

Шофер. Но сначала я скажу твоему рогачу пару слов про нас с тобой… Что ты будешь тогда делать?

Жена(про себя). Я сама скажу ему, какой потаскухой была.

Шофер. В таком случае, можешь собирать манатки сама.

Жена. Я ему все скажу. Все! Тогда ему по крайней мере легче будет со мной расставаться… Это единственное, что я еще могу для него сделать. (Внезапно, словно что-то в ней сломалось, рыдая, падает на кушетку.)

Шофер(берет со стола карманный фонарик, зажигает и гасит его, направляя луч ей в лицо). Ты ему все расскажешь? А как на это посмотрят директор цементного завода и господин бухгалтер? (Садится рядом и обнимает ее.)

Жена(в ярости). Оставь меня!

Роясь в карманах брюк и пиджака в поисках фонарика, муж неслышно подходит к двери в комнату. Шофер борется с женщиной, опрокидывает ее на кушетку и наваливается на нее. Та отчаянно сопротивляется.

(Обессилев.) Оставь меня! Оставь меня!

Шофер зажимает ей рот своими губами. Обессилевшие руки женщины обвивают его шею, словно она готова сдаться.

Входит муж и застывает на месте.

Шофер вскакивает. Жена тоже встает. Несколько мгновений все трое молчат.

Муж(хрипло). Вот оно что!.. Вот оно что!.. (Смотрит широко открытыми глазами на шофера, потом на жену. Медленно, с нарастающей яростью.) Ты спуталась с ним?

Жена(в отчаянии). Мартин!

Муж(шоферу). Чего доброго, все это время? И здесь, прямо в доме?..

Шофер(ухмыляясь). Спросите свою жену. Может, она вам скажет.

Муж. Я тебя спрашиваю!

Шофер(все так же ухмыляясь). Я ничего не скажу.

Муж(идет на него, сжав кулаки). Ничего не скажешь, собака? Ничего не скажешь? (Оттесняет его к стене.) Кобель! (Бьет его кулаком по физиономии.) Подлец! (Выталкивает за дверь и поворачивается к жене. Орет.) Убирайся отсюда! А не то тебе конец! Вон, шлюха!

Жена(беззвучно). Я с ним спала.

Муж(цедит сквозь зубы). Ты спала с ним… А еще с кем?

Жена. Со всеми!

Муж. Вот оно что… Вот оно что… А я ради такой потаскухи убил ребенка да еще собираюсь в тюрьму. Но теперь какой смысл идти мне в тюрьму? Теперь все равно. (Выбегает из комнаты.)

Жена(беззвучно). Теперь я покончу с собой.

Занавес

Действие третье

Сцена первая

Летний день. Муж стоит в воскресном костюме перед верстаком и один за одним снимает с него инструменты и вешает на место, помечая в описи, которую держит в руке.

По-видимому, проверяет наличие.

Бухгалтер(не спеша входит в ворота; разодетый, в соломенной шляпе, в новом костюме, с туго скатанным зонтиком-тростью в руке.) Отдыхаем, мастер? (Осматривается.) А где же Марта?

Муж(на протяжении всей сцены говорит, превозмогая страдание, с притворным безразличием). Пошла к вашему директору.

Бухгалтер. Сегодня, в воскресенье?

Муж. Она пошла к нему домой.

Бухгалтер. Вот оно что! Скажите пожалуйста, наш директор так трудолюбив, что работает даже по воскресеньям!

Муж. Она пошла к нему в два, сразу после обеда, а сейчас пять… Сколько времени требуется ему на проверку счетов?

Бухгалтер(смущенно). А может быть, она уже давно от него ушла… Может быть, она гуляет — сегодня хорошая погода.

Муж. Или, может быть, он показывает ей свою квартиру.

Бухгалтер. И это возможно.

Муж. У него наверняка очень хорошая квартира с отдельной спальней.

Бухгалтер. Вы это как-то странно говорите. Так, будто в чем-то сомневаетесь.

Муж. Как же мне еще говорить? Вам лучше знать, что представляет собой ваш директор.

Бухгалтер. Директор-то? Он козел, тут уж ничего другого не скажешь. Но с Мартой… он не на ту напал… Почему же вы не посылаете со счетами помощника, если вам дело кажется нечистым?

Муж. А почему это моей жене не следует к нему ходить? Думаете, если придет помощник, то директор не продержит его три часа? Что поделаешь! Должно быть, договор предусматривал, чтобы моя жена каждое воскресенье носила ему счета на дом. Не иначе как они так договорились, а тут уж ничего не поделаешь.

Бухгалтер. Смеетесь вы надо мной, что ли? Таким я вас никогда не видел. Что это с вами сегодня? А все-таки посылали бы лучше помощника, раз у вас есть какие-то подозрения.

Муж. Ну, нет! Уговор есть уговор. Его надо выполнять! Тут ничего не поделаешь. А помощник… Помощнику уже не придется получать мои деньги по счетам, я его прогнал. Он тоже таскался за моей женой… Или она за ним!

Бухгалтер. Что вы говорите? Марта вовсе не из таких. Это совершенно исключено. В этом отношении я хорошо знаю Марту.

Муж. Охотно вам верю. Еще бы не хорошо! И, наверное, давно. Тут вы хоть раз не слукавили… Но я вовсе не желаю знать, как давно вы знакомы с моей женой в этом отношении и сколько мужчин — с вами их уже трое — с ней переспало. Одним больше, одним меньше — теперь это уже совершенно несущественно.

Бухгалтер. Что вы, что вы! По крайней мере я с ней… с замужней женщиной!.. Я не сделал бы такого. Из этого ничего хорошего не выйдет.

Муж(сверкнув глазами). Вы бы раньше подумали, господин Эмиль, что из этого ничего хорошего не выйдет.

В мастерскую входит Жена в красивом летнем платье.

Бухгалтер. А вот и фрау Марта. (Собирается уходить.)

Муж. Почему вы сразу же убегаете?

Бухгалтер(смущённо). Пожалуй, мне лучше уйти… Прощайте, фрау Марта.

Жена не смотрит в его сторону и не отвечает ему. Она смотрит только на мужа, растерянно и боязливо. Бухгалтер уходит.

Сцена вторая

Жена(кладет деньги на верстак). Пятьдесят марок, Мартин!

Муж(внешне совершенно спокойный). Бери себе, ты эти деньги наверняка заработала в поте лица.

Жена(умоляя). К деньгам грязь не липнет. (Сжав кулаки, старается убедить его.) На коленях я валялась перед директором. Между нами ничего такого не было, Мартин. Теперь он будет давать тебе работу без всякого.

Муж(не реагируя на ее слова, вынимает из внутреннего кармана документы о переводе имущества на ее имя, кладет на стол и показывает на них). Что касается бумаги о передаче имущества, я ее не подписал.

Жена(вспыхивая). Не надо мне твоей мастерской! (Рвет документы.) Мне ничего не надо! (Упавшим голосом.) Без тебя…

Муж(спокойно). Ты опоздала. Пора готовить кофе. Воду я уже поставил. Господин Франц может быть здесь с минуты на минуту.

Жена(в отчаянии умоляет). Я не сделаю того, что ты от меня требуешь, не сделаю!

Муж. Если до тебя еще не все дошло, пойми наконец. Ради тебя я убил ребенка, и теперь ты должна использовать свою власть над мужчинами, разок использовать ее для меня и добиться, у господина. Франца, чтобы он не засадил твоего мужчину в тюрьму. Потому что какой теперь для меня смысл попадать за решетку? Словом, знай: ты должна добиться, чтобы он на меня не доносил. Это единственное, что важно.

Жена(беззвучно). Что я буду с ним спать, тебя не волнует?

В ворота мастерской входит спортсмен-автомобилист в спортивном костюме и спортивной фуражке.

Муж. Думай как хочешь… А я заварю кофе. (Идет в комнату и закрывает дверь.)

Сцена третья

Спортсмен-автомобилист. Привет, Марта… Ты меня вроде бы и не узнаешь?

Жена. Почем я знаю, кто вы.

Спортсмен-автомобилист. Погоди, я тебе сейчас напомню… По дороге из Берлина в Вену я напоролся на подковный гвоздь. В тот день это и случилось. Пока твой муж был на шоссе и менял колесо, мы с тобой (улыбаясь, показывает) были там в комнате… Потом я прожил здесь, в гостинице у опушки леса, три дня. Три славных дня!.. Теперь вспоминаешь?

Жена. Вспоминаю.

Спортсмен-автомобилист. Ну вот видишь!.. Теперь послушай-ка! Я собственными руками выдернул провод зажигания, понимаешь? Пока он разберется, в чем дело… (Кивает головой на комнату.)

Входит муже подносом для кофе.

Добрый день, мастер.

Муж. Добрый день.

Спортсмен-автомобилист. Послушайте, мастер, моя машина застряла примерно в пяти минутах отсюда. На повороте! Сходите-ка, пожалуйста, туда и посмотрите, в чем там, собственно, дело. А я обожду здесь.

Жена(как на исповеди). С машиной все в порядке. Этот господин сам выдернул провод зажигания. Пока ты будешь возиться с машиной, он хочет провести время со мной там, в комнате…

Спортсмен-автомобилист(перепугавшись). Но… что вы говорите?

Жена(в том же тоне). Этот господин уже был здесь с полгода назад. Пока ты на шоссе менял покрышку, я с ним здесь переспала. Потом он находился тут три дня, и мы провели их вместе.

Муж(помолчав, превозмогая волнение). Значит, я должен пойти сейчас на шоссе и снова повозиться с машиной? (Переводя взгляд с гостя на жену, с нее на гостя.) Спортсмен-автомобилист (пораженный). Нет-нет! Я… Уж я сам. До свиданья. (Спешит уйти.)

Муж(словно ничего не произошло). Раньше ты путалась с каждым, кто тебе попадался под руку. Я не желаю знать, со сколькими ты путалась, пока я на дороге, у поворота, менял покрышки. Возможно, с каждым, кто хотел! А теперь, когда ты можешь мне помочь, когда ты можешь спасти меня от тюрьмы, ты отказываешься? Ты не хочешь только с инспектором? Как это объяснить? Почему ты вдруг не хочешь делать то, что раньше делала со всяким и каждым? Ведь тебе ничего не стоит, да впридачу получишь удовольствие, а я спасусь от тюрьмы.

Жена(умоляюще). А если мне это стоит всего, Мартин, всего? Потому что ты один нужен мне в жизни!

Муж. С чего это вдруг я один?

Жена. Разве ты не чувствуешь, Мартин, как я изменилась? Разве ты не чувствуешь?

Муж(хрипло). Надо было тебе измениться чуть пораньше.

Жена(вкладывая в свои слова последнюю надежду). Я скажу, что это я разбросала гвозди. Ты об этом совершенно ничего не знал, я все сделала тайком.

Муж. Какой смысл? Если кому-то надо искупать вину, так это мне!

Жена. Но ты сделал это только ради меня! Я и виновата во всех несчастьях, одна я!

Муж. Когда я думаю об этом, я прихожу к другому выводу. Не надо было мне привязываться к тебе настолько, чтобы идти на преступление… В конце концов, ты гвозди не разбрасывала. В этом-то и все дело.

Звонок.

Муж. Это господин Франц… Теперь все зависит от тебя. Если ты будешь ему покорна, господин Франц наверняка сделает все, что ты захочешь. Он давно уже за тобой увивается. Про это знает весь город. Болтать он наверняка не станет хотя бы ради собственного блага, чтобы потом не иметь неприятностей.

Снова звонок.

Жена. А что будет со мной?

Муж(крайне удрученно). Не знаю, Марта. (Открывает ворота мастерской.)

Жена, как приговоренная к смерти, уходит в комнату через дверь справа.

Сцена четвертая

Входит Покупатель.

Муж. Ах, это вы! Заходите, заходите. (Идет впереди.) Сядем-ка вот тут.

Покупатель, с интересом оглядывая мастерскую, садится за стол. Муж тоже садится.

Покупатель. Я приехал ранним поездом, чтобы сегодня же успеть на обратный.

Муж. Чашечку кофе?

Покупатель. Нет-нет. Я спешу!

Муж — Ну, тогда мы сразу можем завершить сделку. Договор уже составлен и подписан. (Вынимает из внутреннего кармана инвентарную опись и протягивает покупателю.) Вот опись. Вы все уже тщательно осмотрели: и дом, и комнату, и мастерскую, и весь инструмент. Я с собой ничего не беру.

Покупатель. Так мы и договаривались… Теперь о главном.

Муж. А именно?

Покупатель. Если вы мне уступите тысячу марок, я кладу вам деньги на стол.

Муж. Это уже разговор.

Покупатель. Деньги у меня при себе.

Муж. Что ж, ладно, по рукам.

Обмениваются рукопожатием.

Раз в жизни удачная сделка.

Покупатель. Получайте денежки. (Кладет на стол пачку купюр по сто марок.) Одиннадцать тысяч!

Муж. Одиннадцать тысяч. (Прячет деньги в боковой карман.)

Покупатель(прячет договор). Когда можно мне переезжать?

Муж(обдумывает). Скажем… Скажем, через месяц. Сначала моя жена должна подыскать другую квартиру в городе.

Покупатель. Ах, так!.. Ну хорошо — через месяц! (Заводит часы.) Я еще поспею на поезд. (Подает руку.) Значит, вы собрались в Южную Америку? Далековато.

Муж. Да, далеко.

Покупатель. Ну, тогда до свиданья.

Муж. До свиданья!

Сцена пятая

Покупатель уходит. Несколько мгновений муж стоит не двигаясь, затем накидывает пальто, надевает уже упакованный рюкзак, садится в шляпе и пальто к верстаку, пишет прощальную записку. Вытаскивает бумажник, педантично отсчитывает пять пачек сотенных купюр, кладет их на верстак, а сверху — прощальную записку; подумав, добавляет еще пачку. Встает, невесело, еще раз осматривает мастерскую, идет в комнату, видит висящую на спинке стула косынку Марты, берет ее, едва преодолевая волнение, рассматривает; колеблясь, вешает на прежнее место и уходит в дверь направо.

Сцена шестая

Несколько мгновений сцена пуста.

Жена(вбегает через ворота мастерской; жалобно). Я не сделаю этого, Мартин, не сделаю! Не могу! (Опускается на стул около верстака, замечает прощальную записку, читает, застонав, роняет голову на скрещенные руки.)

Инспектор полиции(в воротах мастерской). Ну и прыткая же у вас жена… Как школьница! За ней не угнаться. (Входит, садится к верстаку.) Его нет дома?

Жена(выпрямляется). Мы одни.

Инспектор полиции(откидываясь на стуле). Вчера вечером иду это я опять на место, где произошел несчастный случай, к повороту, и ломаю себе голову — чем же он был вызван? И вижу, является туда босиком ваш муж. Шарил он, шарил ногой в пыли и несколько раз наклонялся… Что это он поднимает? — думаю я. Тут он наклонился снова… Ну, потом я догадался, что он выуживал там из пыли. (Улыбаясь.) Автослесарь, который подбирает с дороги гвозди, чтобы не пострадали чьи-нибудь покрышки, хотя это сулит ему работу и заработок? Такого еще свет не видывал. Вот если бы он делал наоборот — разбрасывал гвозди, — его было бы легче понять. Во всяком случае, это к добру не приведет. Из-за такого маленького гвоздика на повороте может стрястись большое несчастье. Как по-вашему?.. Как по-твоему?..

Жена(машинально вертевшая в руках прощальную записку, смотрит на инспектора). Да, он разбрасывал гвозди. Он делал это ради меня. Боялся, что я убегу от него из-за бедности. Вот так и погиб ребенок. (Протягивает ему прощальную записку). А теперь он скрылся.

Инспектор полиции(читает). «Участок я продал. Прощай». (Смотрит на жену.) Далеко уйти он еще не успел… Стоит мне только позвонить — полицейский участок распорядится начать розыски, и через час он будет у нас в руках.

Жена(беззвучно). Делайте со мной что хотите. (Встает, идет, шатаясь, в комнату и садится на кушетку.)

Инспектор, улыбаясь, глядит ей вслед, потом идет за ней и закрывает ставни на окнах. Снимает пиджак. Жена расстегивает блузку. Несколько мгновений спустя в воротах появляется муж. Слышит крик Марты.

Муж(бросается через всю мастерскую, распахивает дверь в комнату, подбегает к кушетке). Марта!

Инспектор вскакивает и испуганно отступает.

(Выводит из комнаты едва стоящую на ногах жену.) Пошли, Марта. Брось тут весь свой хлам. Я тебе все куплю в Гамбурге. В Гамбург!

Жена(словно возвращенная к жизни). Ты берешь меня с собой? Берешь меня с собой!

Муж. Пошли, Марта! (Берет с верстака деньги и уводит жену через мастерскую в ворота.)

Ворота захлопываются.

Инспектор полиции(надевая пиджак, выходит из комнаты в мастерскую, оглядывается). Ушли. (Поразмыслив, идет к телефону, снимает трубку, набирает номер.) Полицейский участок? (Услышав голос из трубки, кладет трубку обратно на рычаг, делает отрицательный жест рукой.) Я слишком глубоко увяз в этом деле. Это чревато для меня последствиями. Лучше притвориться, что я ничего не знаю, и дать ему убежать. (Идет в комнату, берет фуражку и выходит через дверь направо.)

Сцена седьмая

Несколько мгновений спустя в ворота мастерской медленно входят жена и муж. Он снимает рюкзак, садится и смотрит в одну точку перед собой.

Муж. Я не должен отсюда убегать, Марта, не должен.

Жена. Но разве ты не веришь, что если в Южной Америке мы будем жить, как порядочные люди, то ты искупишь свою вину за несчастье с ребенком? Ты не веришь, что тогда с тобой все снова будет хорошо?

Муж. Я должен тебе объяснить. Тогда, может, мне и самому станет яснее. Головой я тоже этого не понимаю. В голове у меня страшная путаница. (Постукивает себя в грудь.) Я это только чувствую. Тяжелую вину! (Пауза.) Дело не в законе, а во мне самом, в том, что я чувствую. Это внутри. Гнетет и гнетет. (Пауза.) Я почти непрерывно вижу убитого мною ребенка. Ребенок мертв. А я поеду с тобой в Южную Америку и буду жить там да поживать? Мне совесть это не позволяет, Марта. Я чувствую, что она мне не позволит. Такую тяжелую вину надо искупить!

Жена(твердо). Я толкнула тебя на преступление. Я хотела убежать от тебя из-за бедности, и поэтому ты разбрасывал гвозди. Меня нужно убить. Меня! Я виновата. А ты хочешь теперь в тюрьму? Ты ее не переживешь. Тогда я тоже умру.

Инспектор полиции(входит через ворота в мастерскую улыбаясь.) Ага, уже вернулись из Гамбурга? Надо было вам сначала все хорошенько продумать. Это может для вас плохо кончиться. (Пауза.) Я уже собрался уходить и вижу, вы опять тут.

Муж. Для вас тоже это может плохо кончиться.

Инспектор полиции. Для меня? Мне стоит только подойти к телефону и вызвать полицейский участок. Тогда считайте, что вы уже в тюрьме.

Муж. Чего же вы не идете? Почему вы до сих пор еще, не позвонили?.. Я знаю почему. И вы тоже это знаете.

Инспектор полиции. А ну послушайте, что я вам скажу. Какой вам смысл навлекать беду на свою жену? Это совершенно бесполезно.

Жена. Со мной беда уже стряслась.

Инспектор полиции. Я отпустил ее из сочувствия. Из одного лишь сочувствия.

Муж. Это вы сможете рассказать на суде. Да только судья вам не поверит. А вот мне и моей жене судья поверит, когда мы ему скажем, почему вы хотели дать мне убежать.

Инспектор полиции. Чтобы человек пошел в тюрьму, если у него есть возможность оставаться на свободе, — такого еще не бывало. Кто это поймет?

Муж(постучал рукой по его груди). Такому, как вы, этого, во всяком случае, не понять.

Инспектор полиции(подумав). Я мог бы достать паспорта на другое имя для вас и вашей жены. Тогда вы без затруднений проедете границу раньше, чем будет установлено, что гвозди разбрасывали вы.

Муж. И о том, что вы хотели достать поддельные документы, вы тоже могли бы сказать, когда мы предстанем перед судом?

Инспектор полиции(впадая в ярость). Меня вы в свои махинации не вовлечете! Я знаю, как мне себя обезопасить! (Быстро идет в комнату и выходит через дверь справа.)

Жена(плача). Неужели ты не можешь забыть этот несчастный случай с ребенком? Неужели ты не можешь?

Муж(не слушая ее). У тебя одиннадцать тысяч марок. На эти деньги ты можешь открыть в городе магазин.

Жена(плача). А ты? А ты?.. Не нужно мне магазина. Мне нужен только ты.

В ворота мастерской входит мать в траурной одежде и с цветами в руке. Муж встает.

Мать(протягивая мужу цветы). Эти цветы выросли на могиле моего ребенка. Я слышала ее милый голосок. Моя девочка сказала: «В могиле хорошо. Черви меня щекочут. И я смеюсь. А мои глаза стали уже двумя голубыми цветками». (Поворачивается и уходит через ворота мастерской.)

Муж(смотрит ей вслед, цветы падают из его обессилевшей руки, он медленно идет к телефону, снимает трубку, набирает номер). Полицейский участок?

Голос в телефонной трубке.

Жена(закрывая лицо руками; в ужасе). Мартин!

Муж. Говорит Мартин, автослесарь…

Голос в трубке.

Я убил ребенка. Теперь вам это известно.

Занавес медленно опускается.

Я подожду, пока вы за мной приедете.

Занавес

Мужской квартет

Пьеса в десяти сценах

Das Ochsenfurter Männerquartett 1927 г. (Bühnenfassung)

пер. Л. Завьяловой

Действующие лица:

Фалькенауге.

Оскар.

Ганс.

Теобальд Клеттерер.

Фрау Клеттерер.

Томас — их сын.

Ганна — дочь Оскара.

Фирнекес.

Фрау Фирнекес.

Доктор Хуф.

Следователь — по прозвищу Господин «Так-так».

Секретарь суда.

Фрейлейн Юлия, позднее жена Фалькенауге.

Старик.

Швейцарец.

Женщина.

Уборщица.

Комиссар уголовной полиции.

Судебный врач.

Дворник.

Два студента — члены корпорации.

Шестилетняя девочка.

Церковный служка.

Католический священник.

Причетники, Полицейские, Пожарники, Крестьяне и Крестьянки, Парни и Девушки, Гости, Прохожие, Штурмовики, Посетители Винного Погребка, Мальчики.

Сцена первая

На старом мосту в Вюрцбурге.

На заднике — крепость и виноградник на крутом склоне.

Во время действия мимо проходят люди — в разных направлениях, медленно или быстро. Провозят ручную тележку. Пробегает мальчик, за которым гонится другой.

Одна из арок старого моста через Майн с фигурами святых из песчаника. Под аркой стоят, прислонившись к перилам и к статуе святого, четверо бедно одетых мужчин. Им всем за сорок. У них вид людей, которым нечего делать.

Это Фалькенауге, Оскар, Ганс, Теобальд; рядом с Оскаром — его большой белый пудель. Они мрачно смотрят перед собой.

Фалькенауге(ни к кому не обращаясь). С тех пор как я без работы, у меня днем и ночью в горле стоит ком, который я не могу проглотить.

Слева направо проходит Фирнекес с перекинутым через руку костюмом. Фирнекес, не глядя, молча кланяется и уходит.

Оскар. Он мог бы и сказать «добрый день!». С нами уже даже не здороваются люди, у которых есть еще работа и жратва.

Ганс. Да ну, ведь портной Фирнекес — молчальник. Часто он за целый месяц не произнесет ни слова. Он молчит про запас. Потому что когда он сдает заказчику новый костюм, он в один присест пропивает все деньги и всю ночь напролет мелет языком в пивной. Потом он опять неделями будет отмалчиваться про запас, пока не сдаст заказчику следующий костюм.

Унылое молчание.

Фалькенауге(не двигаясь с места, ни к кому не обращаясь). За три года ни дня работы! Когда наконец снова будет работа?

Ганс. Он хочет работы! Именно работы! Единственное, чего нет, того он хочет.

Оскар. У нас есть время. Ничего, кроме времени! Время и ничего больше!

Ганс. Эти мерзавцы потеряли тогда, в тысяча девятьсот двадцать девятом, на нью-йоркской бирже только несколько из многих своих миллионов. И все же они могут каждый день по три раза набивать себе брюхо. Мы потеряли больше. Мы потеряли свою работу и кусок хлеба.

Оскар(после паузы). Безработица во всех странах! В одной Германии — семь миллионов безработных!

Ганс. А еще семь миллионов работает всего три дня в неделю, им тоже почти нечего есть.

Оскар. Если прибавить к этому женщин и детей, то больше половины народа сидит на мели.

Фалькенауге. Три года без работы! В тысяча девятьсот двадцать девятом все и началось. Сейчас у нас тысяча девятьсот тридцать второй. Когда мы снова найдем работу, знает один господь бог.

Ганс. Господь бог знает все. Он не знает только, когда мы снова получим работу.

Оскар. Я уже все пробовал.

Ганс(криво усмехаясь). Ты хочешь сказать: все невозможное?

Оскар. Сначала был агентом на шоколадной фабрике. Обходил все кондитерские Вюрцбурга — никто ничего не покупает. Потом занялся кирпичом. Да только кто нынче строит? Я мог бы с таким же успехом предлагать шоколад строительным конторам, а кирпич — кондитерским.

Ганс. Тяжел крест, который безработный тащит на своем горбу.

Фалькенауге(после паузы). Я уже просто ума не приложу, где мне взять несколько пфеннигов на Кружку пива во время спевки… А теперь еще мне придется продать кровать, а то нечем заплатить за квартиру.

Ганс. Продашь кровать — не сможешь жениться на фрейлейн Юлии: как это жениться без кровати?

Фалькенауге. Позавчера в газете писали, что кто-то потерял бриллиантовое кольцо. Я бегал по всему городу и искал. Где что-нибудь блестит — я туда. Но все это были одни плевки.

Ганс. Искатель бриллиантов! Тоже мне работа!

Фалькенауге. Сегодня мне снилось, что я опять работаю.

Ганс. Ты и во сне должен помнить, что это только сон.

Оскар(после паузы). Я знаю, как можно было бы заработать деньги. Не совсем обычным путем. Нужда заставит калачи есть.

Ганс. Были бы калачи!

Оскар. Был я вчера в варьете. По контрамарке, конечно! Там выступал квартет художественного свиста. Очень неплохо звучал. И вот я подумал: мы вчетвером тоже могли бы выступить. Наш квартет. Я хочу сказать — петь за деньги. Единственно, за что еще платят деньги, так это за удовольствие.

Ганс. Ничего себе удовольствие — слушать наше пение. Люди платят за вход и хотят иметь что-нибудь за свои деньги. Мы тоже скандалим, если заплатим за билет, а окажется какая-то ерунда.

Оскар. А я тебе говорю, этот квартет не лучше нашего…

Фалькенауге переходит дорогу, наклоняется, всматривается и возвращается.

Ганс. Ну сколько в нем каратов?

Фалькенауге. А иди ты!

Ганс. Кроме того, Теобальд на это не пойдет. Зачем ему выступать за деньги? Ему это не нужно. У него свой огород.

Оскар(Теобальду). Ведь тебе так хотелось в молодости быть актером. Теперь ты наконец смог бы выступать на сцене. А жена пусть продает салат. Небось справится!

Теобальд(с пафосом, серьезно). Разве я такой человек, чтобы отказаться от служения искусству и дружбе?!

Оскар. Конечно, нам придется заказать фраки. Безупречно элегантные фраки! Белые жилеты! Лакированные туфли! Цилиндр! Это производит впечатление.

Ганс. А кто должен за это платить?

Фалькенауге. Может быть, лучше полотняные костюмы? У меня осталась от бабушки целая штука домотканого полотна. Хватило бы на всех нас.

Ганс. А почему бы нам не выступать в трико? Представьте себе — мужской квартет в розовом трико! Такого еще не бывало.

Справа входит Фирнекес.

Оскар(вполголоса). Конечно, портной Фирнекес должен сшить нам фраки в кредит.

Фалькенауге. Господин Фирнекес, у нас есть для вас крупный заказ.

Фирнекес входит под арку моста.

Оскар. Нам надо четыре фрака. В высшей степени элегантных! Можно нам завтра прийти к вам снять мерку?

Фирнекес молча вынимает из кармана пиджака сантиметр и начинает снимать мерку с Оскара. Все четверо понимающе переглядываются.

Фалькенауге. Только мы не сможем сразу заплатить за фраки.

Ганс(тихо). Вот баран. (Громко.) Господин Фирнекес подождет, пока мы сможем заплатить. Правда ведь, господин Фирнекес?

Фирнекес молча продолжает снимать мерку.

Теобальд. И господин Фирнекес станет покровителем искусства.

Ганс. Не мели льстивым языком!

Фалькенауге(пока Фирнекес заносит размеры в записную книжку). Ну, теперь моя очередь! У меня должен получиться красивый фрак. Очень красивый. И сидеть он должен как влитой.

Фирнекес прячет свою записную книжку.

Ганс. Нам требуется четыре фрака, господин Фирнекес!

Фирнекес утвердительно кивает и хочет идти.

Фалькенауге. А с нас троих вы не хотите снять мерку?

Фирнекес отмахивается.

Ганс. Вы хотите сказать — фрак есть фрак? Короткий ли, длинный ли, широкий ли, узкий ли — фрак есть фрак?

Оскар. Как поживает ваш сынок?

Фирнекес(смотрит на Оскара, глаза его краснеют). Мой сын болен. (Уходит налево.)

Ганс. Можете себе вообразить, как будут выглядеть фраки, если он даже не снимает мерки. Таких наверняка на свете еще не было… Черные мешки!

Оскар. Похоже, Фирнекес совсем расстроен из-за болезни своего сынишки.

Ганс. Госпоже Фирнекес было уже пятьдесят пять лет, когда она родила своего Карла. Я видела его. Этот бледный цыпленок невыживет.

Теобальд(с пафосом). Дитя человеческое в руце божией.

Ганс. Рука божья не заставит себя ждать.

Звон колоколов какой-то церкви. С ним сливаются колокола других церквей. Теперь уже звонят во всех тридцати церквах Вюрцбурга. Постепенно звон колоколов затихает.

Оскар. Двенадцать часов. Пора домой — обедать… Вчера вода! Сегодня вода! Завтра вода!

Ганс. Воображай, что ешь свиную отбивную. (Вместе с Оскаром медленно идет налево. Повернув голову к идущему, сзади Теобальду.) Вон идет твоя жена.

Фрау Клеттерер входит справа с огромной корзиной овощей. Пышные листья салата торчат из корзины.

Теобальд. Жена моя, кому несешь ты божьи дары из нашего огорода?

Фрау Клеттерер. Картошка, капуста, морковка для жен твоих собратьев. Бедняжки, не знаю, что с ними делать. (Ставит корзину.) Я должна тебе кое-что сказать… Я сейчас проходила мимо старого кладбища и вижу — парочка под стеной. И кто же это был? Ганна и наш Томас. И тут я вижу, как Ганна прильнула к нашему Томасу. Просто прильнула!.. Ганна пышет жаром, как раскаленная печка, а ведь ей еще всего шестнадцать.

Теобальд. Через три года наш сын кончит университет. Тогда дети смогут пожениться.

Фрау Клеттерер. Да-да! Но за три года многое может случиться. Ты знаешь, что я имею в виду. Вот будет беда. Ты должен поговорить с Томасом.

Теобальд(смущенно). Да, но я не знаю, как же я ему это скажу? У меня не повернется язык.

Фрау Клеттерер(кладет ему руку на плечо; улыбаясь). Ах, старик, ты никогда не постареешь. Тогда придется поговорить с Томасом мне… Ну а теперь берись! Корзина тяжеленная.

Справа медленно входят Томас и Ганна.

Томас(кричит). Брось, мама! Я отнесу корзину! (Подбегает и хочет взять корзину.)

Фрау Клеттерер. Да ну тебя! Бери, старик!

Они уносят корзину налево.

Ганна с маленькой корзиночкой в руках медленно приближается и идет с Томасом под арку.

Ганна — маленькая, тоненькая, но не худенькая, волосы черные как смоль; это своеобразная девушка еще только на пороге жизни, но хотя ей всего лишь шестнадцать лет и она хорошая, чистая девочка, в ней уже видна соблазнительная женщина. На ней широкая цветная юбка и белый свитер без рукавов, облегающий маленькую грудь и изящную талию.

Ганна(облокотившись на постамент статуи святого, продолжает). Но он проводил меня только до бакалейного магазина.

Томас(двадцати одного года, с фигурой легкоатлета; раздраженно). Откуда ты его знаешь?

Ганна. Ах, он заговорил со мной на улице.

Томас. Но ты не должна позволять незнакомым мужчинам заговаривать с тобой.

Гнна(с притворной наивностью): А почему бы и нет?

Томас. Потому что я этого не хочу!

Ганна(улыбясъ). О, ты ревнуешь! Ах, как хорошо!

Томас(в бешенстве). Я ничуть не ревнивый!

Ганна(улыбаясь). Если со мной еще раз заговорит мужчина, я ему скажу: подождите здесь часок-другой. Я схожу домой и спрошу Томаса, можно ли вам со мной разговаривать.

Томас(в бешенстве). Кто этот человек?

Ганна. Иностранец! Из Буэнос-Айреса!

Томас. И что он собой представляет?

Ганна. Доктор Хуф, философ. (Приложив кончики пальцев к уголкам губ.) Как он говорит! Он сказал, что я самая красивая, очаровательная, обаятельная, пленительная девушка на свете… В самом деле очень интересный человек, Томас. И когда ты встретишься с этим господином снова?

Ганна(рассмеявшись). А можно?

Томас(старательно подавляя ревность). Почему бы и нет? Раз уж он такой интересный!

Ганна. Правда ведь? Я тоже так думаю…

Томас(в ярости). Ну так ты с ним встретишься снова дли нет?!

Ганна(говорит правду, но таким тоном, словно шутит,) Ну разумеется! Завтра утром! В дворцовом саду на скамейке под большим кустом жасмина. Ровно в одиннадцать! Приходи в одиннадцать в сад и наверняка увидишь меня с доктором Хуфом. (Вынимает из корзиночки туфли.) Ну а теперь я должна отнести сапожнику свои туфли. Завтра можешь сходить за ними.

Томас(успокоенно улыбается, берет туфли и ставит на ладонь). Невелики у тебя ботиночки.

Сцена вторая

Дворцовый сад. Две садовые скамьи с выгнутыми спинками стоят почти рядом, близко к рампе; перед ними — газон, усеянный белыми маргаритками и желтыми одуванчиками.

Газон доходит до самой рампы. Рядом со скамьей налево — куст жасмина, направо — цветущий куст сирени. Между — скамьями на постаменте — два ангелочка в стиле барокко.

За скамьями — песчаная дорожка, еще дальше — ограда из зеленых кустов. Слева — стена вюрцбургского замка, верх ее срезан рамкой сцены. Высокие окна нижнего этажа широко распахнуты.

Ганна(удобно устроилась на скамье слева, прижалась к выгнутой спинке, раскинув руки и положив их на спинку). Если бы моя мама узнала, что я сюда пришла, мне бы досталось.

Доктор Хуф(сорока лет, без бороды, элегантно одетый, холеный, нервный; сидит на самом краешке скамьи, повернувшись к Ганне). Милое дитя, на руках твоей матери ты была не в большей сохранности, чем со мной.

Ганна. Но ведь это неприлично.

Доктор Хуф. По мнению массы, многое неприлично из того, что делают избранные люди.

Ганна(смеясь). Но, господин Хуф, я не избранная.

Доктор Хуф. Избранная, дитя мое, избранная! Отойди на минутку от себя и посмотри со стороны!

Ганна. В зеркало?

Доктор Хуф. Зеркало показывает тебе только крохотную долю твоей красоты. Твое личико освещено внутренним светом. Как раз этого-то ты не увидишь, если посмотришься в зеркало. Дитя, из твоего личика природа, этот великий Микеланджело, создала шедевр, образец прелестного девичьего лица. Но повторение никогда не удается природе и не удастся еще тысячи лет.

Ганна(облизывая губы, с довольным видом). А кто такой этот великий Микеланджело?

Доктор Хуф. Это был самый гениальный скульптор в мире! Но даже ему не удалось бы высечь из мрамора твою головку той неповторимой красоты, какой ее сотворила природа… Если бы ты гуляла по палубе первоклассного океанского парохода с цветами, ни одна девушка на этой проклятой планете не могла бы сравниться с тобой. Ты была бы потрясающа!

Ганна(усаживается поудобнее). Итак, куда же это мы поедем на таком роскошном пароходе?

Доктор Хуф. Ты была бы моей женой, и мы бы поехали в Южную Америку. Ко мне на родину. Ты увидела бы Ла Плату, где живут тысячи цапель, их бледно-желтые перья дамы носят на шляпах. (Широким жестом показывает вдаль.) Даже в самом узком месте Ла Платы другого берега не видно. Ла Плата как море.

Ганна. Должно быть, такое перо стоит очень дорого, правда?

Доктор Хуф. Прелестное дитя! Самые красивые перья в мире не стоят твоего взгляда.

Ганна. А можно получить перо по почте?

Доктор Хуф. Послать телеграмму в Буэнос-Айрес — и перо пришлют самолетом! Тогда ты украсишь свою головку бледно-желтым пером и его кончик мягко сольется с твоими благородно очерченными бровями. Ах, как я завидую ему!

Ганна. Ну рассказывайте дальше, господин Хуф. Как там в Южной Америке, красиво?

Доктор Хуф. Это огромная страна, и Многие ее области еще не исследованы… Однажды я сопровождал своего брата. Это была экспедиция в девственные леса. На могучих деревьях гроздьями висели орхидеи, как виноград на лозах возле Рейна… Сначала мы увидели двух юных индианок.

Ганна(с большим интересом). А что на них было надето?

Доктор Хуф. Ничего! Только поясок из цветов на бедрах!

Ганна. Ой! В Вюрцбурге это не годится. На Соборной улице или на Базарной площади — совсем нагими?!

Доктор Хуф. Они стояли под манговым деревом и смотрели на нас. Не робея! Как антилопы, которые еще не знают, что человек страшен! Они были красивы. В тебе, мое прекрасное дитя, наивная прелесть этих индианок трогательно сочетается с цивилизацией двадцатого века.

Ганна(смеется). Какие смешные вещи вы говорите!.. Ну а дальше?

Доктор Хуф. В конце концов мы вышли на лужайку среди девственного леса. (С искренним увлечением.) Тысячи обнаженных девушек и мужчин сидели на корточках, образуя огромный круг. А над ними — луна, наш величайший бродячий актер.

Ганна. Ну как же эти девушки показываются голыми в присутствии такого множества мужчин?

Доктор Хуф. Они невинные, как природа… Я вошел в круг. (Поднимает обе руки.) Я воскликнул: «Гё-е-е-те!» И вот нетронутая природа тысячью голосов ответила мне «Гё-е-ете!» Я воскликнул: «Шекспи-и-ир!» — и в девственном лесу тысячеголосо прозвучало это священное имя.

По песчаной дорожке слева подходит Томас.

Ганна(испуганно встает). Томас, это тот господин, о котором я тебе рассказывала.

Томас(Ганне). Я хотел бы поговорить с этим господином наедине. (Представляется.) Томас Клеттерер.

Ганна идет по траве и собирает цветы.

Доктор Хуф(встает). Меня зовут Хуф. Доктор философий. Однако глубочайшей философии жизни я так никогда и не постигну.

Ганна рвет цветы а уходит, оглядываясь на них.

Томас. Разумеется, я не имею права упрекать вас. Ганна пришла к вам сюда по собственной воле. Но я думаю, что должен ограждать ее от заблуждений, которые могли бы ей причинить вред. Ганне шестнадцать лет, она стоит на пороге жизни. Вы не должны подвергать ее опасности, которой Ганна себе и не представляет.

Два студента — в шапочках, с цветными лентами через плечо, шрамы на лицах, заклеенные пластырями, — входят справа и садятся на ближайшую скамейку.

Доктор Хуф. Ах, Томас, я никому не причиняю вреда. Всегда только себе самому. Всю жизнь я хожу по канату без шеста, мне никогда не ступить на твердую землю… Среди моих предков был один безумец. Произошло разрушительное смешение крови. И я — его результат. Этот предок у меня в крови, и мне от него не избавиться. Черт бы его побрал! У меня уже не осталось никаких иллюзий. Только одна огромная иллюзия — не иметь их больше…. Этот предок оставляет меня в покое только на несколько часов, когда я даю ему выпить.

Томас(улыбаясь). Ему? Быть может, вы слишком много пьете?

Доктор Хуф. Как же нам обоим жить трезвыми?

Томас(улыбаясь). Вам вообще нельзя пить.

Доктор Xуф. Не будьте педантом, Томас, не будьте педантом!

Томас(улыбаясь). Если бы вы, вместо того чтобы пить, каждое утро по часику боксировали с грушей, как я, вы избавились бы от предка.

Доктор Хуф. Браво, Томас! Браво! Но это не так-то просто. Я был испорчен уже при рождении. Еще во чреве матери! Другим дается милость однажды достичь высочайших вершин духа. Шекспир!.. Человек — продукт случайности. (Пауза.) Разве не факт, милый мой Томас, что путь от протоплазмы до человека был короче, нежели путь от человека до Шекспира, Гёте и Данте? Кстати, о Данте! Как ты думаешь, Беатриче действительно была шлюха и обманула его?.. Так ему и надо!

Томас(улыбаясь). Ему уже все равно. Он умер шесть столетий тому назад.

Доктор Хуф(отмахиваясь). Томас, остается неразрешимой загадкой — как это я сдал свои университетские экзамены?

Первый студент. Совершенно верно!

Доктор Хуф. Возможно, — как ты думаешь, милый мой Томас? — возможно, боги подмигнули моим профессорам, чтобы они дали мне выдержать экзамен?

Первый студент. Никакого сомнения! А то бы вы провалились.

Доктор Хуф(студентам). О вас, братцы, боги не позаботятся. Это большая разница. Вы будете когда-нибудь судьями и адвокатами, вы будете судить людей. Бедные люди! С вами, нищие духом братья мои, я никогда не буду иметь ничего общего… Сервантес, Данте, Шекспир и Гёте создали бессмертные творения. Но вас, братья мои, дух этих гигантов никогда не коснется.

Второй студент(вскакивая). Бесстыжий болван! (Подходит ближе, весь подергивается; согнув левую руку, правой протягивает доктору Хуфу визитную карточку.) Я ожидаю ваших секундантов.

Доктор Хуф(улыбаясь, отрицательно качает головой). Ах, брат мой, вечность отделяет тебя от духа Шекспира, которому я поклоняюсь. В сравнении с Шекспиром, братья мои, вы еще обезьяны на деревьях… Шпагой вечности не преодолеешь.

Второй студент. Вы увиливаете? (Бьет доктора Хуфа по лицу.)

Томас(вскакивает, вне себя). Глупец! Убирайтесь к черту!

Второй студент(сует Томасу визитную карточку). Я ожидаю ваших секундантов.

Томас(не спуская с него глаз, медленно рвет визитную картонку и бросает обрывки на землю; язвительно улыбаясь). Я сейчас изучаю весьма поучительный труд об угрожающем Англии вытеснении с мирового рынка. Эту международную экономическую проблему должен основательно изучать студент на факультете национальной экономики. И курс лекций тоже надо посещать, правда ведь? Так что, понимаете, у меня нет времени на то, чтобы дать продырявить себе легкие и улечься на полгода в постель.

Второй студент. Значит, увиливаете! Трус! (Пытается ударить Томаса по лицу.)

Томас уверенно защищается левой рукой и бьет его правой снизу в подбородок. Второй студент падает и осоловело таращит глаза. Первый студент подбегает, помогает ему встать на ноги и тащит обмякшего, спотыкающегося приятеля вправо.

Доктор Хуф(кладет Томасу руку на плечо). Безумен мир, в котором дух Шекспира приходится защищать кулаками. Безумный мир! Как же мне не пить? Вон идет твоя Ганна. Прощай, брат! Ты достоин зависти. Прощай! (Уходит налево, засунув руки в карманы.)

Томас(смотрит ему вслед). Жаль, жаль его.

Из открытых окон замка доносятся звуки струнных инструментов. Справа входит Ганна, в руках — букет маргариток, одуванчиков. Она садится, вздыхая, на скамью и кладет букет рядом с собой. Томас садится и обнимает ее правой рукой. Ганна кладет голову ему на грудь. В замке заиграли «Ночную серенаду» Моцарта.

Томас. Генеральная репетиция к фестивалю.

Ганна(не сразу). Ты меня любишь?

Томас. Только тебя!

Ганна. Я люблю тебя даже сильнее, чем маму… За что ты меня любишь?

Томас. За все, Ганна, за все!

Ганна. А как ты меня любишь?

Томас. Так сильно, что у меня нет сил сказать тебе это.

Ганна(вздыхая). Да, но…

Томас. Что — но?

Ганна. Ничего!

Томас. Наша жизнь будет прекрасна.

Ганна(прижимается к нему сильнее). Но когда?

Томас. Скоро, Ганна!

Ганна. Когда?

Томас. Мы должны еще подождать, Ганна.

Ганна. Почему?

Томас. Пока мы не поженимся.

Ганна. Почему?

Томас. С тобой ничего не должно случиться.

Ганна. Разве это плохо? Я же не знаю.

Томас(улыбаясь). Если бы ты не была мне всего дороже, я сделал бы то, чего ты хочешь и о чем мечтаю я сам.

Ганна. Ты действительно об этом мечтаешь?

Томас. Конечно, Ганна!

Ганна. Почему?

Томас. Потому что!

Ганна(после паузы). Я хотела бы иметь двух детей, собаку и кошку.

Томас(улыбаясь). А меня?

Ганна. Ах, Томас, если бы ты только знал!..

Томас. Что?

Ганна. Ты снишься мне каждую ночь. А когда я просыпаюсь, тебя со мной нет.

Томас. Что же тебе снится, Ганна? Что?

Ганна. Этого я тебе не скажу.

Томас. Но ведь мне ты можешь сказать все.

Ганна. Только не это! (Поднимает голову.)

Долгий поцелуй. Она любовно прижимается щекой к его щеке. Сидят неподвижно.

Я устроила себе комод — старый ящик из-под мыла, с занавеской. Когда мы поженимся, я возьму комод с собой… И две старые чашки моей бабушки. Но у одной чашки отбита ручка.

Томас(улыбаясь). Из этой чашки я буду пить кофе. (Пауза.) Наша любовь звучит как музыка.

Ганна. Ты рад?

Томас. Рад!

Ганна. Почему?

Томас. Потому что у меня есть ты.

Сидят не двигаясь, щека к щеке, пока занавес опускается.

Окна замка закрываются, и музыка затихает.

Сцена третья

На детском кладбище.

Маленькие могилы. Маленькие кресты. На заднем плане — свежевырытая могила, куча земли возле нее.

Сцена пуста. Слева входит шестилетняя девочка с маленькой лейкой, опускается на колени перед одной из могил и начинает полоть сорную траву. Фалькенауге, Ганс и Теобальд Клеттерер, который несет большой крест, входят слева. На каждом из них — очень плохо сшитый фрак. Они в высоких старых цилиндрах. Останавливаются у рампы.

Ганс(продолжая). Но когда Карл умер, госпожа Фирнекес упала в обморок. Поэтому господин Фирнекес тоже не может прийти на похороны. Он должен оставаться с ней. Она день и ночь сидит возле опустевшей корзины, в которой спал Карл, и плачет, плачет, плачет…

Фалькенауге. Если бы мы не пришли, на похоронах Карла вообще никто не стоял бы у могилы. Это было бы уж слишком грустно.

Теобальд. И мы будем петь у могилы в благодарность за работу. Мы же ему еще не платили.

Ганс(фрак ему узок, короток, рукава чуть ли не до локтя.) Нам нужно поскорее заплатить господину Фирнекесу за работу. (К Фалькенауге.) Говорю тебе в последний раз — отдай мне твой фрак и надень мой.

Фалькенауге(во фраке до пят, рукава до кончиков пальцев.) О нет! Я не поменяюсь, мой фрак великолепен.

Ганна, в черном платьице, входит слева и направляется к мужчинам. Здоровается вполголоса.

(Взволнованно.) Да где же Оскар? Где это он застрял?

Ганна. Отец уехал сегодня рано утром.

Фалькенауге. Господи боже! Куда же это он?

Ганна. В Оксенфурт!

Фалькенауге. Ну и ну! Да без него мы не сможем петь!

Слева входит в черном костюме Томас, здоровается, кладет руку на плечо Ганны. Ганна быстро отодвигается.

Томас. Давай мириться?

Ганна отворачивается и отходит на несколько шагов от Томаса.

Фалькенауге(взволнованно). Оскар не придет. Не придет.

Шестилетняя девочка(поднимает глаза, встает, подходит к Фалькенауге, берет его за рукав и делает книксен). Слава Иисусу Христу! (Уходит налево.)

Ганс. Получил! Девочка думает, что ты священник… В этом широченном одеянии…

Оскар(быстро входит слева). Я пришёл вовремя. Еле успел надеть фрак! Потом забежал к господину Фирнекесу. Госпожа Фирнекес совсем плоха. Она выплакала себе все глаза.

Фалькенауге. Слава богу, что хоть мы здесь! Представьте себе — ни одной души у могилы!

Ганна(подает руку Оскару). Здравствуй, папа!

Оскар. Здравствуй, детка.

Ганс. А теперь рассказывай! Как дела? Что сказал хозяин «Золотого ягненка» в Оксенфурте?

Оскар. Он согласен, чтобы мы выступали у него в зале и брали по тридцать пфеннигов за вход, но он позволяет нам петь только по две или по три короткие песни, потому что клиенты выпьют слишком мало пива, если мы будем выступать дольше. Ведь пока мы будем петь, официанты не смогут разносить пиво. Понятно?

Ганс. А на сколько мест этот зал?

Оскар. Ну, может быть, мест на шестьдесят! Это же не настоящий зал.

Ганс. Шестьдесят раз по тридцать пфеннигов — это восемнадцать марок. Да одна дорога в Оксенфурт и обратно стоит больше, чем мы получим. Вот это заработок!

Оскар. Но ведь Оксенфурт только начало. Когда мы будем выступать в крупных городах, дорогой мой, денег у нас будет больше. В Дрездене, Лейпциге, Гамбурге, во Франкфурте, в Дюссельдорфе, Мюнхене. В крупных городах мы сможем брать дороже за вход.

Ганс. Как же, возьмем! В больших городах, например в Берлине, только и ждут, когда мы приедем. Говорю вам, будет скандал. В больших городах публика не станет зря платить деньги.

Оскар. Ты все видишь в черном свете.

Теобальд. Предлагаю спеть в Оксенфурте первым номером «На родину вернуться я хочу».

Ганс. Да мы сроду никуда не уезжали.

Оскар. Помните, как мы пять лет назад были в вюрцбургском городском театре. Что тогда ставили?

Ганс. «Гамлета» Шекспира! Мы кое-что получили за свои деньги — представление длилось три часа.

Оскар. Однажды вечером, когда я был в Оксенфурте, какая-то бродячая труппа тоже играла «Гамлета» в трактире «Золотой ягненок». Но представление длилось всего двадцать пять минут, потому что этого требовал хозяин, иначе клиенты выпьют слишком мало пива.

Ганс. «Гамлет» за двадцать пять минут? Да это же просто невозможно!

Оскар. Возможно! Потому что оксенфуртский Гамлет был необыкновенно энергичным малым. А Офелия крикнула только: «Ах, кровь и трупы!» — и умерла. И делу конец!

Ганс. Если когда-нибудь мертвец перевернулся в гробу, так это был Шекспир в тот вечер.

Оскар. Перед отъездом в Оксенфурт я был у Молитора, у этого кровопийцы, который перекупил мой неоплаченный вексель. Я его так умолял, чтобы он опять сдал мне в аренду погребок. Но этот проклятый старик и разговаривать со мной не стал.

Ганс. Молитор сдаст тебе в аренду погребок, если ты выкупишь свои векселя.

Оскар. Значит, не видать мне погребка. Где мне взять деньги? Я прикончу этого лихоимца. Право слово, я его прикончу.

Ганс. Тогда можешь обслуживать своих клиентов в тюрьме. И пожизненно.

Похоронный звон колоколов.

Фалькенауге. Так что у могилы Карла мы проведем генеральную репетицию перед поездкой в Оксенфурт. Это же не помешает нам сохранять торжественное настроение.

Все четверо медленно отходят назад. Ганна и Томас остаются у рампы.

Томас. Нам нужно поговорить.

Ганна(смотрит на могилы; притворно равнодушно). О чем уж тут говорить!

Томас. О многом! Или ни о чем! Если ты еще раз пойдешь к доктору Хуфу, мы больше никогда не будем разговаривать друг с другом. (Пауза.) Я могу понять, что он тебе импонирует. Он в своем роде замечательный человек.

Ганна. Правда ведь? Я тоже так считаю. Очень интересный человек!

Томас. На всю жизнь этого не хватит.

Ганна. Но он в меня влюблен.

Томас(в ярости). Ну, тогда поезжай с ним в Южную Америку!

Ганна(улыбаясь). Ах ты дурачок! Ведь я люблю одного тебя. (Чмокает его в щеку.)

Они оглядываются. Сзади медленно входят церковный служка с крохотным белым гробиком на руках и католический священник с двумя причетниками.

Участники квартета снимают цилиндры и становятся у могилы спиной к зрителям, так что стоящих напротив священника и причетников не видно. Похоронный звон смолкает.

Слева входят Фирнекес и фрау Фирне к ее. Она едва идет. Муж поддерживает ее.

Томас. Нам надо подойти к могиле.

Ганна(широко открыв глаза). Я не могу. Я не могу стоять у открытой могилы. Это страшно. Я боюсь смерти. Я не могу.

Томас. Ну ладно! Можно горевать об усопшем и не стоя у его могилы.

Слышно невнятное чтение молитвы.

Ганна(наклоняется над свежей могилой, на которой лежит еще не увядший букет, читает надпись на кресте и выпрямляется). Ах, господи, этому ребенку было всего два года. Он умер несколько дней назад… Он еще не поиграл в песочек, не собирал цветов на лугу. Господи, как это печально! А мать! Как она, должно быть, несчастна!

Томас. Да, в мире много горя.

Ганна. У нас будут несчастья?

Томас. Это зависит и от нас самих. Мы должны всегда хорошо относиться друг к другу. Всегда!.. Представь себе: один из нас вдруг умирает от болезни или попадает под машину. Это может случиться… Знаешь, что будет тогда самым страшным для того, кто останется в живых? Что он уже ничего не сможет исправить. Ни резкого слова, ни горя, которое причинил другому.

Ганна(задумчиво). Я запомню это. (Пауза.) У меня тоже будут дети?

Томас. Почему бы и нет?

Ганна. Я спрашиваю потому, что сегодня ночью мне приснился грустный сон. Самый грустный за всю мою жизнь!

Томас. Расскажи.

Ганна(глядя вперед, словно видит то, что рассказывает). В цветке мака — он слегка покачивался от ветра — сидело нерожденное дитя. Ребенок шептал печально: «Мать, которая должна была родить меня, умерла тоже маленькой девочкой. Теперь я никогда не появлюсь на свет». Из другого цветка послышался тонкий голосок: «Моя мама не могла меня родить, потому что была больна. Но она меня очень любила. Мне так хотелось бы прильнуть к ее груди… Потом у моей мамы родился другой ребенок. Иногда она думает обо мне, когда его целует». Потом я увидела огромное поле мака в цвету, оно покрывало весь мир, и услышала бесконечно жалобное пение миллионов нерожденных детей… Я даже не могу тебе передать, как это грустно. Все мое лицо было мокро от слез, когда я проснулась.

Вдали — раскаты грома.

Томас(обнимая ее, взволнованно). Ганна! (Пауза.) Во сне ты была старше, чем на самом деле. Ты знаешь больше того, что знаешь.

Ганна. Ах, ничего-то я не знаю.

Томас. И все-таки знаешь все! Вот в чем все дело.

Слышны раскаты грома. Молитвы прекращаются. Священник, причетники и церковный служка медленно уходят налево. Ганна и Томас, умолкнув, смотрят вдаль.

Блеск молнии. Слышатся раскаты грома.

(Взглянув на небо.) Надвигается гроза.

Квартет становится у могилы. Большой венок покрыл всю могилу. Видны Фирнекес и его жена, стоящие напротив. Он поддерживает жену, чтобы она не упала.

Теобальд берет губную гармошку и задает тон, в котором нужно петь, потом взмахивает руками, как дирижер. Две вспышки молнии и два сильных раската грома. Теобальд опускает руки. Вспышки молнии и раскаты грома сливаются в непрерывный грохот. Певцы прощаются с супругами Фирнекес и уходят в глубину налево. Томас и Ганна идут вдоль рампы тоже налево. Фирнекес медленно ведет свою жену и останавливается у рампы. Он вытаскивает из сюртука кармана яркий цветной платок. При этом на землю падают белые вязаные башмачки. Фирнекес вытирает глаза платком и кладет его в карман. Гроза удаляется.

Вдали — слабые раскаты грома.

Фрау Фирнекес (поднимая башмачки, убитым голосом). Башмачки нашего Карла. (Протягивает их мужу.)

Лицо Фирнекеса искажается. Он всхлипывает.

Занавес

Сцена четвертая

Кабинет следователя.

Справа и слева — двери. У дальней стены — полка с папками. Впереди, посередине, — письменный стол, на нем — телефон, письменные принадлежности и плетка Оскара.

Секретарь дуда — высокий мужчина, волосы на висках коротко подстрижены, как у прусских офицеров, — берет с полки папку, кладет на письменный стол.

Следователь(полный мужчина невысокого роста, с седой бородкой; входит из двери справа; дружелюбно). Доброе утро!

Секретарь суда. Доброе утро, господин следователь! (Принимает у него шляпу и вешает на крючок.)

Следователь(садится за письменный стол). Как хорошо, что конец октября еще такой теплый.

Секретарь суда. Да… В прошлом году в октябре было страшно холодно. В тысяча девятьсот тридцать первом году был самый холодный октябрь за многие годы. (Садится по левую сторону письменного стола.)

Следователь. Но в этом году тепло, как летом. (Нажимает на кнопку звонка, берет со стола плетку с металлическим шариком на конце и несколько раз щелкает ею.) Этим шариком можно прикончить даже быка.

Секретарь суда. Во всяком случае, пробить кому-нибудь башку.

Следователь. Установлено, что Молитор был убит в понедельник вечером перед своим открытым сейфом, убит круглым предметом, таким (показывает), как этот шарик!

Полицейский вводит Ганса, тот в наручниках. Полицейский уходит. Секретарь суда ведет протокол.

Следователь. А-а, доброе утро! Хорошо ли спали?

Ганс. Как в раю на пуховой перине!

Следователь. Да-да, нары жестковаты… Скажите, пожалуйста, а сколько времени вы служили стенографом у нашего покойного адвоката, доктора Штумфа?

Ганс. Двенадцать лет.

Следователь. И с каких пор вы без работы?

Ганс. После его смерти. Вот уже три года!

Следователь. Однако вы хорошо выглядите. Свежи как огурчик!

Ганс. Хорош огурчик!

Следователь. Как вы себя чувствуете?

Ганс(поднимает руки в наручниках). Как видите, отлично. Лучше не придумаешь.

Следователь. Три года без работы! Да-да, это не сладко. О жареной гусятине только помечтать можно.

Ганс. Мы с женой предпочитаем жареных цыплят, а перед этим — икорку.

Следователь. Так-так… Ну мы с вами найдем общий язык. Ведь нам часто приходилось вместе работать в суде при жизни вашего покойного шефа. Мы, так сказать, коллеги. (Указывает на плетку.) Вы знаете, кому принадлежит эта плетка?

Ганс. Моему другу Оскару.

Следователь(щелкнув металлическим шариком в воздухе). Ну а теперь расскажите-ка мне поточнее, что вы знали о плане вашего друга Оскара, а также с какого времени вы знали о его плане.

Ганс. Месяца полтора.

Следователь(удивленно). Вот оно что! Да быть не может! В таком случае, вы должны были давно уже сообщить об этом в полицию!

Ганс. Мне полиция не по душе.

Следователь. Но тогда вы становитесь соучастником. При данных обстоятельствах это может обернуться для вас очень плохо. Кому об этом знать, если не вам: убийство с целью ограбления — это вам, в конце концов, не пустяк… Так что расскажите-ка мне подробнее, что ваш друг Оскар говорил вам тогда, полтора месяца назад, о своем плане. Вы не должны ни о чем умалчивать. Ну да вы знаете… Итак?

Ганс. Мы стояли тогда на старом мосту у святого Килиана — я хочу сказать, наш квартет, — и опять прикидывали, как бы это наконец заработать деньжат. Остальные тоже были уже три года без работы. Мы испробовали все, что только возможно. Да толку чуть. Ну и тут-то Оскар поведал свой план, как нам раздобыть верные деньги… Я лично был против.

Следователь. Будем надеяться, что вы сумеете это доказать. (С жадным интересом.) Ну и что же сказал ваш друг Оскар?

Ганс. Мы должны заказать себе фраки. Элегантнейшие фраки и белые жилеты! А также добыть лаковые ботинки, цилиндры. Тогда наш квартет может публично выступать за деньги.

Следователь(помолчав, разочарованно). Так-так… Значит, вы надо мной смеетесь. Это нехорошо с вашей стороны.

Ганс. Однако если вы арестуете весь наш квартет одного за другим, тогда мы сможем выступать только в тюрьме. Но, вероятно, тюремщики дорого платить за входные билеты не станут.

Следователь. Так-так… Итак, что вам известно об убийстве с целью ограбления? Кто, по-вашему, убил этого ростовщика Молитора?

Ганс. Не имею ни малейшего представления. Возможно, какой-нибудь приезжий. Этот лихоимец давал деньги в рост и в чужих краях.

Следователь. Так-так… Когда Карла Фирнекеса хоронили, ваш приятель Оскар сказал на кладбище: «Я прикончу этого лихоимца. Право слово, я его прикончу».

Ганс. Ну, такие вещи говорятся со зла. Никто так всерьез и не думает. Это еще вовсе не значит, что кого-то на самом деле убьют. Когда так говорят, скорее, это доказывает, что об этом и не помышляют.

Следователь. Так-так… Вы, оказывается, замечательный психолог… Однако мы знаем, что ваш приятель Оскар был в понедельник у Молитора. Ровно в шесть часов. А четверть часа спустя Молитор был найден мертвым перед открытым сейфом. (Показывает Гансу металлический шарик на плетке Оскара.) Он был убит круглым предметом, таким, как этот металлический шарик! Мы знаем также, что ваш приятель бекар от Молитора пошёл прямо к вам. Так что вы должны были заметить в нем своего рода растерянность, некоторую взволнованность.

Ганс. Оскар был таким же, как всегда.

Следователь. Так-так… Это прямо удивительно… просто невероятно…

Ганс. Я хочу сказать — ему было так же скверно, как всегда. Как нам всем!

Следователь. Так-так… (Нажимает на кнопку звонка.) Раз ваш приятель Оскар от Молитора пошел прямо к вам, значит, вы в известной мере тоже замешаны в этой истории с убийством и я должен вас пока задержать здесь. Вам это будет понятно. Вы ведь достаточно разбираетесь в нашем деле. Так что не будете на меня в обиде. На вашу шутку относительно фрака и белого жилета я тоже не обиделся.

Ганс. Я понимаю только, что вы меня не выпустите до тех пор, пока это дело не прояснится. Ну что же, господин «Так-так».

Следователь. Почему вы называете меня господином «Тактак»?

Ганс. В Вюрцбурге все зовут вас — господин «Так-так».

Следователь. Так-так… Чтобы вам не было скучно, я помещу вас с вашим приятелем Оскаром в хорошую камеру на двоих.

Ганс. С ванной и балконом! На южной стороне!

Входит полицейский.

Следователь(полицейскому). Уведите моего друга Ганса в хорошую камеру на двоих и обращайтесь с ним вежливо и любезно.

Ганс(ухмыляясь). Вы скажете это и палачу?

Следователь(улыбаясь, полицейскому). Тотчас же введите господина Фалькенауге.

Полицейский уводит Ганса в дверь слева.

Похоже, что у моего друга Ганса довольно чистая совесть в отношении убийства Молитора. Однако осторожность не повредит. Потому что мой друг Ганс — дьявольски умный парень.

Полицейский вводит Фалькенауге в дверь справа.

(Полицейскому.) Ах, можете снять наручники с господина Фалькенауге. Господин Фалькенауге не причинит мне зла.

Полицейский снимает наручники с Фалькенауге и уходит в дверь справа.

Ну вот, так-то оно уютнее. Не правда ли? Итак, расскажите мне все, что вам известно… Когда вы стояли в передней, дверь в комнату господина Молитора была открыта?

Фалькенауге. А я и не видел двери Молитора.

Следователь. Зачем же вы тогда так долго стояли в передней перед дверью в квартиру фрейлейн Юлии?

Фалькенауге. Я дико злился.

Следователь. Почему же это вы дико злились?

Фалькенауге. Я хотел зайти к фрейлейн Юлии. Я хотел спросить ее, согласна ли она стать моей женой. Вот уже два года, как я хочу спросить ее об этом. Но так и не спрашиваю.

Следователь. Так-так…

Фалькенауге. И вот я стою в прихожей. И тут фрейлейн Юлия случайно открывает дверь, и я убегаю. Когда я позднее возвращаюсь и хочу войти в дом, перед входной дверью стоит полгорода и полицейские на меня тут же надевают наручники.

Следователь. Так-так… Значит, вы любите фрейлейн Юлию?

Фалькенауге. Ее волосы! И пальцы! Они такие тоненькие и беленькие. Как сигаретки.

Следователь. Так-так…

Фалькенауге. У нее такие длинные волосы… Это она мне сказала… Когда они распущены, то достают до колен.

Следователь(нажимая на кнопку звонка). Фрейлейн Юлия — да, я это могу понять. Это была бы для вас подходящая жена. Она такая хорошенькая, нежная, такая тихая. Как монашка! И в придачу оружейная мастерская, в которой, говорят, неплохо идут дела.

Фалькенауге. О-о, даже если бы она ничего не имела!

Следователь. Ну, господин Фалькенауге, на вашем месте я не стал бы дольше медлить — я просто сказал бы ей: «Фрейлейн Юлия, я вас люблю. Будьте моей женой».

Фалькенауге. Ну хорошо! Я скажу ей это сегодня вечером… Сегодня вечером у фрейлейн Юлии будет кровяная и ливерная колбаса.

Следователь. На таком пиршестве дело идет легче. Кровяная и ливерная колбаса развязывает язык.

Полицейский пропускает фрейлейн Юлию, девушку на выданье, маленькую, нежную и миловидную.

Фрейлейн Юлия(складывает руки на груди). Это был не он! Святой боже, поверьте мне, это был не он!

Следователь. Я имел в виду — когда состоится свадьба? Ведь господин Фалькенауге такой милый человек, и он хотел бы, чтобы вы стали его женой.

Фрейлейн Юлия(опустив глаза). Он агнец, я знаю, он агнец. Но ведь он ничего не говорит. Ведь он же ничего не говорит!

Следователь. Да-да, он немного робок. Лучшие мужчины все такие, фрейлейн Юлия… Мне-то он сразу сказал, что любит вас давно-предавно.

Фалькенауге и фрейлейн Юлия в глубоком смущении потупили взор.

Так что теперь можете идти. И за ужином сразу поцелуйтесь в знак обручения. Но вы обязаны пригласить меня на свою свадьбу… Так что ступайте домой вместе. Желаю провести по-настоящему хорошую ночь.

Фрейлейн Юлия. У себя я сегодня не усну. Я не могу. Ведь у меня все время перед глазами мертвый господин Молитор.

Следователь. Так-так… Что же нам делать? (К Фалькенауге.) Тогда фрейлейн Юлии придется сегодня ночевать у вас. Вы уже почти что женаты.

Фалькенауге. Но ведь у меня только одна кровать.

Следователь. Только одна кровать? Да, что же нам, в таком случае, делать? Тут уж я, право, не знаю… Ну, может быть, вы поместитесь, вы должны попробовать.

Фалькенауге и фрейлейн Юлия уходят в смущении.

(Секретарю суда.) Надеюсь, меня не обвинят в сводничестве.

Полицейский(входя). Господин по имени Теобальд Клеттерер просит узнать, нельзя ли ему с вами поговорить. Он должен дать очень важное свидетельское показание.

Следователь. Введи его!

Полицейский уходит.

Славные люди эти участники мужского квартета. Солидные, славные люди!

Полицейский пропускает Теобальда.

Теобальд(галстук бантом; входит, как второразрядный актер на сцену, торжественно раскланивается, взмахнув мягкой шляпой). Меня зовут Клеттерер. Теобальд Клеттерер. Разгадки я не знаю этой тайны. Но сердце мне велит мой глас возвысить, друзей спасая. Они этого не делали.

Следователь. Вы огородник, не так ли? Должно быть, хорошая работа, если разбираться в этом деле.

Теобальд. Друзей своих я знаю всю жизнь мою. За них ручаюсь я. Я внесу залог. Мои друзья, свободные мужчины, оков не вынесут.

Следователь. Быть может, вы дадите мне совет. Я хотел бы посадить у себя в огороде грядку свеклы.

Теобальд. Но рано, государь мой милостивый, рано! Не может быть, чтобы мои друзья…

Следователь(нажимая на кнопку звонка). По вашему мнению, я должен заняться свеклой позднее. Не взглянете ли вы как-нибудь на мою грядку?

Теобальд. Я зайду к вам. Не может быть, чтобы мои друзья…

Следователь. Да-да! Но сейчас, к сожалению, у меня уже нет времени. (Встает.)

Теобальд(пока следователь провожает его и открывает перед ним дверь налево). Как верно то, что бог на небесах, так и мои друзья невиноваты. (Уходит.)

Следователь(садится). Драматический тенор. Он не угадал своего призвания.

Полицейский впускает семидесятипятилетнего старика, который все время кашляет. Здороваются, старик при этом кашляет.

Вы должны положить на ночь холодный компресс на грудь. Это помогает.

Старик(кашляя). Не мне!

Следователь. Ну, рассказывайте. Что вы видели?

Старик(непрерывно кашляя). Все! Все как есть! Я живу напротив дома Молитора. И, к вашему сведению, весь день сижу у окна. Мне больше нечего делать. Ну и вот, вижу — господин Оскар с этой плеткой (показывает) и со своим белым пуделем остановился у дома Молитора. Сначала он осторожно осмотрелся по сторонам, нет ли кого на улице, и наконец вошел в дом. Самое большее через три минуты господин Оскар снова вышел. Он был в полной растерянности.

Следователь. Так-так… Это интересно… Ну и что же потом?

Старик. Позже, когда я узнал, что господина Молитора убили, я, конечно, так и решил про себя, что господина Молитора убил господин Оскар.

Следователь. Вы твердо уверены, что человек с белым пуделем был господин Оскар?

Старик. В этом не может быть никакого сомнения. Я знаю господина Оскара с… ах, я уже даже не помню, сколько лет. Многие годы я каждый вечер бывал у него в винном погребке, выпивал стаканчик вина… Вино у него было хорошее, это надо признать. А вот теперь уже с вином у меня дело не идет. Из-за почек!

Следователь. В котором часу вы увидели, что господин Оскар выходит из дома Молитора?

Старик. Ровно в шесть!

Следователь. Откуда вы знаете, что было ровно шесть часов?

Старик. Я живу на втором этаже, и из моего окна видны часы на колокольне.

Следователь. А теперь скажите мне — и это очень важно, — когда вы видели господина Молитора живым в последний раз?

Старик. В четыре часа! Господин Молитор поздоровался со мной из своего окна. Он мне кивнул именно в тот момент, когда часы на колокольне пробили четыре.

Следователь. А между четырьмя и шестью вы не видели никого, кто заходил бы в дом Молитора?

Старик. Ни души. От меня бы это не скрылось… Меня-то нельзя разглядеть, потому что занавеска наполовину скрывает. Я же из своего окна вижу все, что происходит в узком переулке.

Следователь. Ну хорошо, можете идти.

Прощаются. Старик уходит в дверь налево.

(Нажимая накнопку звонка; секретарю суда.) Решающее показание! Если бы этот старик жил на первом этаже, вполне возможно, что господин Оскар его увидел бы и на этот раз тоже ушел бы прочь. Но старик сидит, наполовину закрытый своей занавеской на втором этаже. Невидимый свидетель! Такая удача выпадает не часто.

Полицейский вводит Оскара в наручниках.

(Откидываясь в кресле и опираясь подбородком на руки.) Почему вы убили Молитора?

Оскар(взволнованно). Это был не я! Это был не я, можете мне поверить!

Следователь. Ну, тогда прежде всего установим, что у вас была важная причина пойти к Молитору. Он скупил ваши неоплаченные векселя и отказался сдать вам снова в аренду винный погребок… В городе обратили внимание на суровое обращение Молитора с вами. Но это еще не значит, что вы имели право размозжить ему череп.

Оскар(волнуясь). Это был не я! Это был не я!

Следователь. Если бы Молитор пролонгировал ваш вексель, возможно, вы бы сейчас снова выкарабкались. Да, злодейка судьба…

Оскар. Ничего, я своего добьюсь. Только теперь, при такой большой безработице, на все требуется время.

Следователь. Скажите-ка мне, где вы находились между без четверти шесть и шестью часами в понедельник вечером?

Оскар. Это я могу сказать вам совершенно точно. Без четверти шесть я спросил полицейского недалеко от Майна, сколько времени. Он это подтвердит. Можете его спросить. Случайно у меня оказалось безупречное алиби.

Следователь. Ну что ж, очень хорошо, что у вас случайно имеется такое роскошное алиби… А где вы были ровно в шесть?

Оскар(колеблясь). Я гулял.

Следователь. Где?

Оскар(колеблясь). По берегу Майна.

Следователь. С кем-нибудь болтали?

Оскар(после паузы, колеблясь). Там никого не было… Ни одного человека.

Следователь. Поразительно. В такой прекрасный осенний вечер обычно многие идут прогуляться по берегу Майна и с дюжину рыбаков стоят там и удят рыбу… Итак, где вы были в шесть часов?

Оскар(неуверенно). Я остановился на берегу Майна возле одного рыбака. Тут как раз пробило шесть.

Следователь. Значит, есть два Оскара. Один Оскар никого не видел на берегу Майна, потому что там не было ни одного человека, и второй Оскар, который остановился на берегу Майна возле рыбака. (Строго и раздраженно.) Итак, где вы были в шесть часов?

Оскар молчит.

Значит, вы не хотите мне этого сказать. Тогда я вам это скажу. В шесть часов вы вошли в дом Молитора. Вы пробыли у него ровно столько, сколько требуется, чтобы убить беззащитного старого человека, и через три минуты снова вышли. И в очень растерянном состоянии. Итак, вы убили Молитора?

Оскар(в ярости). Нет, говорю я вам! Ни черта вы мне не докажете!

Следователь. Так-так… Ну тогда скажите мне: когда вы были последний раз у Молитора?

Оскар(неуверенно). Что-нибудь… что-нибудь с год назад.

Следователь. Вот оно что! (Потрясая папкой.) А вот тут зафиксировано показание одного свидетеля, видевшего, как в понедельник ровно в шесть часов вы вошли в дом Молитора со своим белым пуделем и примерно через три минуты вышли оттуда.

Оскар. Свидетель спутал меня с кем-то другим. Это случается каждый день, что видишь кого-нибудь и думаешь, что это один человек, а потом оказывается, что это совсем другой.

Следователь. Бывает, конечно, и так. Но в Вюрцбурге есть только три таких белых пуделя, как ваш. Один принадлежит восьмидесятилетней фрейлейн Шпеерфегер, второй — парализованному господину Леммлейну, которого каждый солнечный день вывозят в кресле на колесиках, а третий принадлежит вам… Неужели вы думаете, что свидетель спутал вас со старой девой? Или с паралитиком в кресле на колесиках?

Оскар(приходя в ярость). Вы умеете придираться! Больше ни чего вы не можете!

Следователь. Мне больше не нужно к вам придираться. Я ваше дело могу хоть сейчас передать прокурору. Потому что нам уже все известно. Но у меня есть маленькое честолюбивое желание. Мне бы хотелось, чтобы вы сами сознались в своей вине. Вы вполне могли бы оказать мне эту небольшую услугу. (Пауза.) Возможно, у вас вовсе не было намерения убивать Молитора. Возможно, разговаривая с ним, вы пришли в ярость и это толкнуло вас на убийство! Убийство в состоянии аффекта. Это явилось бы обстоятельством, смягчающим вашу вину.

Оскар молчит.

И еще один вопрос. Вы член национал-социалистической партии?

Оскар. Вот еще! Я не желаю иметь ничего общего с этими людьми.

Следователь. Ну, я велю вас снова отвести в камеру, чтобы дать вам немножко времени над всем поразмыслить. (Полицейскому.) Приведите мне тотчас швейцарца, оружейного мастера.

Полицейский уводит Оскара.

Этот господин Оскар — закоренелый грешник!

Секретарь суда. Но, возможно, это и в самом деле было убийство в состоянии аффекта.

Следователь. Да, возможно, это убийство в состоянии аффекта! Но в данном случае блажен, кто не верует. (Пауза.) В последние три года, с тех пор как появились миллионы безработных и великое множество маленьких людей потеряли все, число совершаемых преступлений сильно возросло. Люди уже больше не знают, что им делать. Им можно посочувствовать. Но закон и правопорядок должны по-прежнему соблюдаться.

Секретарь суда. Многие, разорившись, присоединяются к; национал-социалистской партии, которая и не имеет никакого политического лица, но в силу большой безработицы и нужды становится день ото дня многочисленнее.

Следователь. Да-да! Положение угрожающее!

Полицейский пропускает швейцарца.

Швейцарец. Мое почтеньице!

Следователь. Здравствуйте… Вы специалист по оружейному делу?

Швейцарец(с сильным иностранным акцентом). Так точно! Я самый.

Следователь. Сколько времени вы работаете в мастерской фрейлейн Юлии?

Швейцарец. Семь месяцев. Это вы сами, наверное, знаете и наверняка знаете обо мне еще и многое другое.

Следователь. Скажите мне: где вы были в понедельник в шесть часов вечера? Я имею в виду ровно в шесть часов.

Швейцарец. В мастерской, разумеется.

Следователь. Так-так… Что вы думаете об убийстве Молитора?

Швейцарец. Одним меньше! Разумеется, это меня радует.

Следователь. Так-так… Почему же это вас радует?

Швейцарец. Это очень хорошо, что на земле стало одним пресмыкающимся меньше.

Следователь(показывая ассигнацию). Мы нашли в вашей мастерской эту фальшивую ассигнацию в пять марок.

Швейцарец. Я сделал ее забавы ради. Однако материал обошелся мне дороже, чем в пять марок.

Следователь. Опасная забава для человека, который живет в доме, где находится полицейский участок.

Швейцарец. Наоборот. Нигде не чувствуешь себя так безопасно, как в доме, где полицейский участок. Потому что полицейские думают, что преступник не поселится в доме, где находится полицейский участок.

Следователь. Так-так… Вы знаете, кто убил Молитора?

Швейцарец. Этого я вам, конечно, не скажу.

Следователь. Почему же? Вы можете подвергнуться наказанию за отказ говорить.

Швейцарец. Меня это не волнует.

Следователь(показывая письмо). Мы перехватили ваше письмо. Вы пишете своему другу в Испанию, что всех премьер-министров на свете, всех миллионеров, всех ростовщиков надо прикончить.

Швейцарец. Да, таково мое мнение.

Следователь. Так-так… Я велел конфисковать книгу Бакунина, обнаруженную у вас в комнате. Вы кто, анархист?

Швейцарец. Разумеется.

Следователь. Вы изготавливаете в мастерской фрейлейн Юлии и бомбы?

Швейцарец. Разумеется. Это входит в мои обязанности.

Следователь. Вы считаете, что на свете будет производиться больше товаров и они будут разумнее распределяться, если в Вюрцбурге убьют одного старого ростовщика?

Швейцарец. От болтовни в парламенте производство товаров уж наверняка не возрастет.

Следователь. Вы убили Молитора?

Швейцарец. Возможно. Во всяком случае, мне делает честь, что вы принимаете меня за убийцу.

Следователь. Убили вы его или нет?

Швейцарец. Это ваша обязанность выяснить, убил этого ростовщика я или кто-нибудь другой. Однако надеюсь, что вам это не удастся.

Следователь. Вы играете сейчас в опасную игру. Поскольку, кроме господина Оскара и господина Фалькенауге, никто в доме Молитора не был, то помимо их двоих можно заподозрить только вас.

Швейцарец. Это точно. Я сам удивляюсь, что вы меня все еще оставляете на свободе; я давно уже мог скрыться.

Следователь. Вы живете здесь под чужим именем. (Показывает папку.) В этой папке находится копия судебного протокола, присланного мне государственной прокуратурой Цюриха. Пять лет назад вы протянули где-то между Цюрихом и Берном проволоку через шоссе, чтобы остановить машину и ограбить, угрожая револьвером, ее хозяина, англичанина. Вас приговорили к трем годам тюрьмы… Что вы можете на это сказать?

Швейцарец. Разумеется, я горжусь этим.

Следователь. Так-так… Стали ли бы вы так же гордиться тем, что убили Молитора?

Швейцарец. Конечно!

Следователь. Однако в тюрьме сидит человек, подозреваемый в убийстве Молитора. Его могут приговорить к пожизненному заключению. Неужели вас не мучает совесть, что этот человек, возможно невиновный, должен понести кару за преступление, совершенное вами.

Швейцарец. Своя рубашка ближе к телу, верно?

Следователь. Это нападение на англичанина, которого вы хотели ограбить, является для вас тяжелым обвинением.

Швейцарец. Пожалуй.

Следователь. Вам могут также приписать убийство Молитора.

Швейцарец. Несомненно.

Следователь(рассвирепев, стучит кулаком по письменному столу). Я могу вас держать за решеткой, пока вы не почернеете, если вы и дальше будете говорить глупости.

Швейцарец. Несомненно, вы это можете.

Следователь. Итак, в принципе вам ничего не стоит убить человека?

Швейцарец. Конечно, нет! Однако все зависит от человека. Фрейлейн Юлию я убивать бы не стал. Наверняка нет!

Следователь. Уж скорее такого человека, как Молитор! Не так ли?

Швейцарец. Несомненно.

Следователь. А теперь скажите мне: вы слыхали, как господин Оскар в понедельник ровно в шесть часов стучался в дверь Молитора?

Швейцарец. Я не мог этого слышать, потому что паял капкан для дичи, а паяльная лампа сильно гудит… так что ничего не слышно.

Следователь. Значит, фрейлейн Юлия тоже не могла услышать, если бы вы вышли из мастерской в переднюю и прошли несколько шагов до двери Молитора?

Швейцарец. Конечно, нет!

Следователь. Значит, вы, пока паяльная лампа так сильно гудела, что фрейлейн Юлии ничего не было слышно, прошли в комнату Молитора?

Швейцарец(защищаясь). Я находился в мастерской, фрейлейн Юлия может это подтвердить. У меня совершенно безупречное алиби.

Следователь. Однако мы только что узнали от вас, что фрейлейн Юлия ничего бы не услышала из-за шума паяльной лампы, если бы вы вошли к Молитору.

Швейцарец(волнуясь). Это еще не доказывает, что я прикончил этого лихоимца!

Следователь. При обыске в вашей комнате была найдена пара ботинок с железными подковами. (Протягивает руку под стол и достает ботинки; показывая на подбитые железом каблуки.) Вот ботинки! (Трижды нажимает на кнопку звонка, рядом со звонком загорается красная лампочка.) На натертом полу комнаты Молитора мои работники обнаружили отпечатки этих ботинок, подбитых железом… Значит, вы были в комнате Молитора?

Входят двое полицейских.

Швейцарец. Я у него был. Но я его не убивал. Когда я вошел к нему в комнату, он уже лежал на полу мертвый.

Следователь. Вы же сами не верите в то, что говорите… Если когда-нибудь вам опять вздумается войти в комнату, чтобы убить человека, наденьте сначала ботинки па гладкой резиновой подошве. (Подает знак полицейским.)

Швейцарец сопротивляется, когда на него хотят надеть наручники. Один полицейский крепко держит его сзади, пока другой надевает наручники.

Швейцарец(громко). Я не убивал Молитора, и я не хотел его убивать, когда я шел в его комнату!

Следователь. Возможно, англичанина вы тоже не хотели убить. Вам нужны были только его деньги. Под угрозой револьвера он отдал деньги. Но господин Молитор был известен всему городу как необыкновенно жадный до денег человек. Возможно, он отказывался отдать вам деньги. (Одному из полицейских.) Введите господина Оскара, а также моего друга Ганса.

Швейцарец(пока полицейские его уводят, кричит). Я его не убивал! Я его не убивал!

Следователь(Секретарю суда). Ну, что вы думаете теперь?

Секретарь суда. Дело прояснилось.

Следователь. Очень вероятно! Но все же я не совсем уверен, что это швейцарец убил Молитора. Наш господин Оскар, без сомнения, тоже был в понедельник вечером у старика.

Полицейский вводит Оскара и Ганса — оба без наручников — и остается стоять возле Оскара.

Ну, господин Оскар, будете ли вы говорить правду? Вы же были в шесть часов в комнате Молитора!

Оскар. Святой боже! Но с ним слова не сказал. Когда я вошел в комнату, он уже лежал на полу мертвый.

Ганс широко открывает глаза.

Следователь. Раньше вы сказали, что не были у Молитора, а теперь… Это совершенно невероятно, что господин Молитор был уже мертв. В четыре часа он поздоровался с соседом, который сидел у окна на другой стороне переулка.

Оскар(в большом волнении). Я хотел его попросить — теперь я скажу все, — я хотел его попросить пролонгировать мои векселя и снова сдать мне в аренду винный погребок. Три раза я стучался к нему в дверь. Она была полуоткрыта. Но что-то так шумело, что ничего не было слышно. Я продолжал ждать. Ведь как-то неудобно входить в чужую комнату, пока тебе не скажут «войдите». А когда я в конце концов все же вошел, я увидел, что он лежит на полу перед сейфом мертвый, и поверьте мне, это было именно так! Сначала я хотел позвать фрейлейн Юлию. Но потом меня вдруг охватил такой страх — в руках у него были деньги, — меня могли заподозрить, и я убежал.

Следователь откидывается на спинку стула и слушает.

Ганс. И ты, тупая башка, думал, что тебя никто не увидит? Ах ты баранья башка! Ведь у нас, в Вюрцбурге, даже булыжники с глазами. Дай-ка я тебе кое-что расскажу. Недавно мне приснился сон, что у меня умер дядя — никакого дяди у меня нет — и оставил мне в наследство миллион и — желтый дом на Вокзальной улице! А когда на следующее утро я шел через старый мост, мне повстречался Михель и говорит: «Поздравляю тебя с наследством. Ты уже поселился в желтом доме на Вокзальной улице?» Видишь — так вот у нас, в Вюрцбурге.

Оскар(следователю). Так что представляете себе мой ужас! Ведь столько невинных попадает в тюрьмы. Совсем недавно я прочел в газете, что один получил пятнадцать лет тюрьмы по обвинению в убийстве горничной. А через пятнадцать лет выяснилось, что убил вовсе не он. (Гансу.) Я еще тебе рассказывал, что он потребовал возмещения убытков.

Ганс. Пять марок за каждый день! Сколько он зарабатывал бы ежедневно. Всего двадцать семь тысяч семьдесят пять марок. Я высчитал. Немалая сумма!

Оскар. Да, но пятнадцать лет в тюрьме! И кроме того, они не желали уплатить за воскресные дни.

Ганс. Я потребовал бы намного больше. Самое меньшее сто тысяч марок.

Во время следующего диалога Ганс в ужасе смотрит на Оскара.

Следователь(опираясь подбородком на руки; Оскару). Скажите-ка, откуда у вас тысяча марок, найденных при обыске в вашей квартире?

Оскар. Тысяча марок в моей квартире?

Следователь. Возле вашей кровати под обоями, там, где они порваны. Неплохой тайничок! Это надо признать.

Оскар(нервно). Я понятия не имею, что там была тысяча марок.

Следователь(вынимая из письменного стола десять купюр по сто марок, раскладывает их веером и показывает Оскару). Тем не менее мои работники нашли у вас десять бумажек по сто марок. А деда-мороза, который прячет их в спальнях под обоями, не существует.

Оскар(после паузы, смущенно). Я их… Значит, за два дня до обыска я нашел десять бумажек по сто марок на улице. Во вторник вечером. Они были скреплены резинкой.

Следователь. Так-так… (Снимает телефонную трубку и набирает номер.) Пожалуйста, немедленно поищите в газетах за среду, четверг и пятницу, а еще лучше и за субботу, объявление об утере на улице тысячи марок. Пусть несколько человек просматривают газеты, и побыстрее. Спасибо! (Кладет трубку; Оскару.) Молитор был убит в понедельник в шесть часов вечера. Сначала вы отрицали, что были у него. Вы отрицали это до тех пор, пока вас не изобличило показание свидетеля. Во вторник вы нашли тысячу марок на улице. Вы только что сказали, что у Молитора, когда вы увидели его мертвым на полу перед сейфом, в руках были деньги. Итак, откуда у вас тысяча марок?

Оскар(громко), Я сказал вам, что я их нашел. На Соборной улице.

Следователь. Эта тысяча марок, которую вы якобы нашли на Соборной улице, является очень веским доказательством того, что Молитор был убит вами с целью ограбления.

Оскар. Господи боже, неужели же вы в это верите?

Следователь. Да как я могу верить вам после того, как вы лгали в таком серьезнейшем деле, пока вас не уличили? Как я могу вам поверить, что вы нашли тысячу марок на улице?

Оскар. Но ведь люди так часто теряют вещи. Каждый когда-нибудь что-нибудь теряет.

Следователь. Да, да, конечно! Но то, что человек находит на улице тысячу марок, как раз когда ему требуется доказательство о непричастности к убийству с целью ограбления, — это более чем подозрительно.

Телефонный звонок. Следователь поднимает трубку, слушает, кладет трубку на место и трижды нажимает на кнопку звонка, рядом с которым опять загорается красная лампочка.

Оскар(губы его дрожат). Что они сказали?

Следователь. В указанные дни ни в одной газете объявление не помещалось. А ведь если кто-нибудь потерял на улице тысячу марок, вероятнее всего, он даст объявление в газету.

Входит второй полицейский с наручниками в руках. Следователь указывает на Оскара.

Оскар(пока на него надевают наручники). Это не я! Право, это не я!

Следователь. Очень редко убийца сознается, что он кого-нибудь убил.

Полицейские уводят кричащего Оскара.

Ганс(чуть не плача). Святый боже, как это возможно? Как это возможно?

Следователь(Гансу). Да, за последние три года, когда безработных насчитывается не один миллион, совершается масса преступлений… Можете идти домой.

Ганс вытирает глаза платком, медленно поворачивается и молча уходит.

Ну, что вы думаете теперь?

Секретарь суда(пожимая плечами). А этот швейцарский анархист?

Следователь(задумчиво). Да, от этого романтика, мастера по бомбам, конечно, также можно ожидать, что он убил Молитора. (Пауза.) Один из двоих — убийца Молитора. Либо швейцарец, который хочет поубивать всех лихоимцев на свете, либо господин Оскар, который уже три года лишен всякого заработка и тем не менее прячет в спальне под обоями тысячу марок.

Секретарь суда. Так кто же, по-вашему, убил Молитора?

Следователь. Если бы можно было взвесить подозрения, я хочу сказать, если бы можно было положить обоих заподозренных на чашу весов, та чаша, на которой сидит наш господин Оскар, вероятно, опустилась бы ниже.

Истошный крик женщины.

Следователь и секретарь суда вскакивают. Дверь распахивается. Продолжая кричать, женщина вырывается от полицейского и вбегает в комнату. Волосы растрепаны, падают на лицо. Женщина бедно одета, худая, тяжело дышит, никак не может начать говорить.

Женщина(указывая на секретаря суда). Этот человек… вчера вечером… вместе с еще двумя нацистами… избил моего мужа… до полусмерти… до полусмерти… моего мужа… потому что он сказал… что Гитлер… преступник.

Секретарь суда. Я? Я вовсе не знаю вашего мужа.

Следователь(подвигает женщине свой стул). Садитесь. Прежде всего успокойтесь.

Женщина(садится; тяжело дышит, дрожа всем телом; указывая на секретаря суда). А, вы не знаете… Вы не знаете моего мужа! (Следователю.) Он уже пять лет живет… в доме рядом… рядом с нами…

Следователь(секретарю суда). Что вы можете на это сказать?

Секретарь суда. На нашей улице была драка. Но я к ней непричастен.

Женщина. А, непричастен! Непричастен! (Следователю.) Он выбил моему мужу кастетом зубы… а потом… потом бил его кастетом… пока мой муж не упал… а полиция смотрела и… ничего… не предпринимала…

Секретарь суда. У меня никогда не было кастета.

Женщина(дрожащими руками достает из кармана юбки книжечку и протягивает следователю). А это вот, эту вот книжечку, я нашла потом на земле… в крови моего мужа.

Следователь(раскрывает книжечку и читает, потом смотрит на секретаря суда). Так, значит, вы член национал-социалистской партии. (Открывает дверь.) Войдите.

Входит полицейский.

(Указывая на секретаря суда.) Обыщите его карманы!

Полицейский опорожняет карманы, кладет на письменный стол связку ключей, носовой платок, короткую трубку, мелочь и бумажник, залезает в задний карман брюк и вытаскивает кастет.

(Рассматривает кастет, кладет его на стол; указывая на секретаря суда.) Отведите его к господину инспектору Шольцу.

Полицейский хватает секретаря суда за руку и ведет к двери. Дверь еще открыта.

Смотрите, чтобы он у вас не убежал. Вы мне отвечаете за то, чтобы он был приведен к господину инспектору Шольцу.

Секретарь суда(поворачивая голову, Следователю). Наше время еще придет. Тогда вам несдобровать! И еще кое-кому! Да, я вам гарантирую… Хайль Гитлер!

Полицейский уводит его.

Сцена пятая

Комната Молитора.

Стены и потолок этой длинной узкой комнаты, шириной всего в два метра, видимо, много лет не крашены. В глубине комнаты — узкая кровать, стул и столик, на котором стоит тарелка. В задней стене — небольшое окошко, выходящее на мрачный двор. Слева, у самой рампы, — огромный старомодный сейф на подставке в стиле ренессанс, высотой в тридцать сантиметров, украшенный выступающими вперед львиными лапами. Справа — дверь, через которую входят следователь, комиссар уголовной полиции и уборщица.

Следователь(осматриваясь). Итак, в этой мрачной дыре сорок пять лет ютился мультимиллионер Молитор. В этой мрачной дыре! Лиса и та живет с большим комфортом… Да, есть люди, которые так и не умеют прожить коротенькую жизнь, которая нам отпущена.

Уборщица. Мне было всего двадцать лет, когда я поступила к господину Молитору. Теперь мне шестьдесят пять. За сорок пять лет он не дал мне даром ни куска хлеба. Если оставался ломтик, он его приберегал на утро к кофе.

Следователь(комиссару). Господин комиссар, после того как было обнаружено убийство, комнату сразу заперли?

Комиссар. Разумеется. Заперли и опечатали, как полагается.

Уборщица(показывает на пол). Этих двух длинных царапин на полу в понедельник, когда я, как обычно, уходила в половине пятого, еще не было. Не было. Царапины я бы заметила.

Следователь. Поразительно, что комиссия по расследованию убийства не обнаружила ни крови, ни следов борьбы.

Комиссар. Как правило, когда человеку проламывают череп, крови не бывает. В редких случаях несколько капель. Несмотря на это, удар в висок твердым предметом, например молотком, безусловно смертелен.

Следователь. Надо было бы разыскать и допросить всех должников Молитора. К сожалению, это невозможно. Он никогда не записывал имена своих должников, а только помечал их какими-то условными значками, понятными ему одному.

Комиссар. Известно, что Молитор брал до тридцати пяти процентов годовых.

Уборщица. Ах, если бы вы знали, сколько горя я насмотрелась здесь, в этой комнате, за сорок пять лет. Некоторые становились перед ним на колени и слезно умоляли его подождать, пока они смогут заплатить. Но напрасно! Он всегда сразу подавал к взысканию.

Следователь(подумав). Дело в том, что я не могу сказать, с уверенностью, кто убил Молитора — Оскар или этот швейцарский специалист по бомбам. Оба они могли это сделать. Но не исключено, что оба невиновны. Бесспорными доказательствами, что один из них убил Молитора, мы не располагаем. Оба утверждают, что, когда они вошли в комнату, Молитор был уже мертв.

Комиссар. Но кто же тогда мог его убить?

Следователь. Возможно, один из его должников! Но кто именно? В этом весь вопрос.

Уборщица(наклоняется к подставке сейфа; повернув голову, показывает на левую лапу льва). Здесь, на этой лапе, есть немножко крови и несколько прилипших волосков. Это волосы господина Молитора, я их узнаю, у него были волосы рыжеватого цвета.

Следователь(наклоняется). Странно, однако, что комиссия по расследованию убийства этого не обнаружила. (Осматривает две глубокие длинные царапины на полу. Уборщице.) Молитор носил железные подковки на каблуках?

Уборщица. Да, разумеется. Чтобы каблуки не снашивались. Ведь он был такой бережливый.

Следователь. Молитор был высокого роста?

Уборщица. Очень высокого. Такого же, как мой муж! Метр восемьдесят!

Следователь. Господин Комиссар, позвольте спросить, какого вы роста?

Комиссар(улыбаясь). Метр восемьдесят.

Следователь. Не будете ли вы так любезны лечь на пол?

Комиссар(улыбаясь). Ну конечно. Но зачем? (Ложится на пол.)

Следователь. Пожалуйста, чуть подальше. Так, чтобы ваша голова пришлась точно под лапой льва… Так, теперь хорошо. (Подходит к ногам комиссара.) Здесь, у ваших каблуков, заканчиваются две царапины на паркете. (Подходит к сейфу.) А ваша голова, левый висок, приходится как раз под львиной лапой… Господин комиссар, дело прояснилось.

Комиссар(поднимаясь). Да неужели? И что же стало ясно?

Следователь. Очевидно, Молитор хотел подойти к полуоткрытой двери и прикрыть ее. Или он хотел лечь на кровать. И тут поскользнулся — от его подковок и остались (показывает) эти две царапины на натертом полу, стукнулся виском (показывает) о львиную лапу, на которой налипло несколько волосков. Кстати, эта львиная лапа имеет такую же округлую форму, как металлический шарик на плетке господина Оскара. Когда падает человек ростом в метр восемьдесят, он падает со значительной высоты! Если при этом принять еще во внимание, что Молитору было уже восемьдесят четыре года и он уже не так-то крепко держался на ногах, едва ли можно еще сомневаться, что причина его смерти — падение, то есть несчастный случай.

Полицейский(входит и протягивает комиссару телеграмму). Господин комиссар, только что получена телеграмма от некоего господина Шварца из Берлина. Он потерял в Вюрцбурге на улице тысячу марок. Он спрашивает, были ли они найдены и переданы полиции.

Комиссар, прочтя телеграмму, протягивает ее следователю.

Уборщица. Теперь доказано, что господин Оскар не убивал Молитора и не похищал тысячу марок, а действительно нашел деньги на улице.

Комиссар. Доказано лишь, что это не было убийство с целью ограбления. Но еще вовсе не доказано, что не совершено убийство… Если господин Оскар хотя бы толкнул старого Молитора, он точно так же мог упасть на пол и удариться виском о львиную лапу.

В дверях появляется господин в темном костюме.

Это было бы убийство в состоянии аффекта.

Судебный врач(входит и представляется). Доктор Эбенхольц, судебный врач. Я подверг труп Молитора экспертизе. В момент обнаружения несчастного случая этот человек был уже сорок пять минут мертв.

Комиссар. Это точно? Совершенно точно?

Судебный врач. Вне всякого сомнения! Маленький сгусток крови на его левом виске совершенно засох и покрылся корочкой… При обследовании трупа мы можем определить время смерти с точностью почти до минуты… Молитор умер примерно в половине шестого.

Следователь(после паузы). Значит, все-таки просто упал! Несчастный случай! (Улыбается.) Ну, теперь я могу выпустить из тюрьмы своих двух «убийц»: нашего господина Оскара и этого романтического изготовителя бомб. Если возможно, еще сегодня. Это меня искренне радует.

Сцена шестая

Свадьба.

Большая комната фрау Юлии обставлена мещанской стародевической мебелью: вязаные салфеточки, пожелтевшие семейные фотографии в овальных рамках, букеты искусственных цветов, две щебечущие канарейки в клетке, узкая аккуратно застеленная кровать с множеством перин и подушек.

Слева — дверь, посередине задней стены — широкое раздвижное окно. За окном виднеется слесарная мастерская, а в ней — швейцарец, который возится с черным металлическим шаром размером с большой апельсин. К шару прикреплен длинный белый бикфордов шнур.

Юлия — в белом подвенечном платье, на голове — венок и длинная белая фата; она сидит в центре украшенного цветами свадебного стола между Фалькенауге и следователем. Слева и справа от них — Оскар, Ганс, Теобальд Клеттерер и его жена, сбоку слева — Томас, рядом с ним — Ганна.

На столе — бокалы и бутылки с вином. Уборщица Молитора уносит грязную посуду.

Фрау Юлия. Вкусный был гусь?

Фалькенауге(показывая кончиками пальцев). Он мог бы быть чуть-чуть поподжаристей.

Ганс. Однако же ты прекрасным образом уплел полгуся!

Участники квартета закуривают сигары и сигареты и чокаются. Следователь, погрузившись в свои мысли, что-то записывает на клочке бумаги. Юлия и Фалькенауге держатся за руки и обмениваются счастливыми взглядами. Они заняты только собой.

Ганна(Томасу, вполголоса). Юлия и господин Фалькенауге очень счастливы.

Томас. Как и мы.

Ганна. Да… Только мы не женаты!

Томас. Когда сильно любишь друг друга, помолвка — уже большое счастье.

Ганна. Почему?

Томас. Потому что всему свое время. Мы сейчас на пути к свадьбе. Это прекрасный путь.

Ганна. На нашей свадьбе у меня тоже будет такая длинная белая фата, как у Юлии?

Томас. Конечно!

Ганна. Почему?

Томас. Потому что и ты будешь невинной девушкой, когда мы будем праздновать свадьбу.

Ганна. А почему невинные девушки надевают на свадьбу белую фату?

Томас. Таков обычай.

Ганна. Почему?

Томас. Не знаю.

Ганна. Но ведь Юлии уже тридцать восемь лет. Она уже вовсе не девушка.

Томас. И все же она еще девушка.

Ганна. Почему?

Томас. Святый боже, она все же еще девушка!

Ганна. Почему?

Томас. Если ты сейчас еще раз спросишь почему, я поцелую тебя на глазах у всех присутствующих.

Ганна. Почему? Почему? Почему? Почему? Четыре поцелуя.

Томас. Только не здесь!

Следователь(хочет произнести тост, постукивает по бокалу и встает). Дорогие гости! Редко, а пожалуй, я должен сказать, никогда за всю свою жизнь я не видел двух людей, которые бы так идеально подходили друг к другу, как госпожа Юлия и господин Фалькенауге. Право же, они созданы друг для друга. Две детские души! Сердечность будет хранительницей их счастья. Ведь наш господин Фалькенауге — сама кротость, а госпожа Юлия похожа на песню, звучащую в летнюю ночь. (Поднимает бокал.) Выпьем же за долгую счастливую жизнь новобрачных! Горько!

Все, кроме Юлии и Фалькенауге, встают и выпивают бокалы, а Фалькенауге, расхрабрившись, целует смущенную Юлию.

(Когда все уселись.) А теперь от всего сердца желаю также остальным участникам мужского квартета поскорее снова найти работу. На мой взгляд, экономический кризис приближается к концу.

Ганс. Как бы не так! Теперь у нас еще один миллион безработных. Хуже не придумаешь. Я хочу сказать — хуже уже и быть не может.

Оскар. А ну прекрати! Сегодня мы хотим веселиться.

Ганс(улыбаясь). Хотя это и нелегко!

Швейцарец просовывает в окно ружье. Фрау Клеттерер в страхе вскрикивает.

Швейцарец. Охотничье ружье господина Блюмлейна! Почищено, и вставлена новая пружина. Пять марок восемьдесят!

Следователь. Ага, наш динамитчик!

Фалькенауге(ставит ружье в угол и опять садится). Разве пять марок восемьдесят за новую пружину не слишком дешево?

Фрау Юлия. Я никогда не брала дороже.

Следователь(к Фалькеннауге). Да-да, начинайте вникать в дела.

Теобальд(встает). А теперь споем в честь новобрачных… Это будет последняя репетиция перед нашим дебютом в Оксенфурте.

Участники квартета стоят у самой рампы. Теобальд задает тон и начинает дирижировать. Квартет поет «Горные вершины спят во тьме ночной». Но тут раздается взрыв. Те, кто еще сидел, вскакивают со своих мест, женщины кричат в ужасе. Фалькенауге обнимает Юлию, защищая ее. Свадебный стол опрокидывается, задняя стена обрушивается. Комната наполняется густым дымом. Мастерская начинает гореть. Фрау Клеттерер чихает и кричит. Швейцарец с почерневшим лицом и сожженными волосами влезает в комнату через обломки обрушившейся стены.

Следователь. Что такое? Что случилось?

Швейцарец. Взорвалась бомба. Бомба! Пожарные! Пожарные! (Убегает на улицу.)

Пламя в мастерской разгорается. Из окна мастерской, которое занимает почти всю стену, вылетают стекла. В комнату опять врываются клубы дыма. Жена Теобальда снова чихает и кричит.

Томас, прижав к себе Ганну, распахивает дверь, но, отпрянув, захлопывает ее. Фрау Клеттерер кричит.

Оскар. Да что это с вами? Здесь ничего страшного не случится! Пожарная команда — на соседней улице. Пожарники сейчас приедут.

Следователь. Вы застрахованы?

Фрау Юлия. Да.

Ганс. Веселая свадебка, ничего себе. Хуже не бывает. После такого начала все остальное уже не страшно.

Следователь. Все-таки мне придется предоставить нашему динамитчику уютненькую тюремную камеру, чтобы он мог поразмыслить, как ему делать бомбы, которые раньше времени не взрывались бы.

Вдалеке — гудки пожарных машин, они быстро приближаются.

Фрау Юлия(рыдает в объятиях Фалькенауге). Моя мастерская!

Фалькепауге. Мы получим страховку. У тебя будет новая мастерская. Гораздо лучше этой.

Фрау Юлия. Дорогой мой! (Целует его и ласково кладет голову ему на грудь.)

Фалькенауге. Сегодня мы могли бы переночевать у меня… Хочешь?

Фрау Юлия поднимает глаза, кивает головой и снова ласково прижимается к нему. Пожарная сирена замолкает. Слышно, как останавливаются машины.

Оскар. Вот они и тут.

Пожарники поспешно втаскивают два шланга и поливают мастерскую, которая горит ярким пламенем.

Сцена седьмая

В трактире «Белый ягненок» в Оксенфурте.

В глубине сцены — занавес. На нем — надпись: «Всемирно известный мужской квартет. Вход — тридцать пфеннигов».

Посередине сидит Ганс перед узким столиком, на котором одна на другой стоят две глубокие тарелки. Крестьяне, кто с трубкой во рту, кто с цигарками, крестьянки, парни и девушки входят слева, достают из кошельков деньги (у некоторых они уже в руках), кладут в тарелку и проходят направо. Время от времени Ганс пересыпает деньги из верхней тарелки в нижнюю.

Первый крестьянин(входит слева и платит). Говоришь, всемирно известный?

Ганс. Спрашиваешь!

Первый крестьянин. Поглядим. Я люблю все интересное.

Ганс. Я тоже.

Первый крестьянин проходит направо. Слева входят еще крестьянин тоже проходят направо.

Второй крестьянин(входя, платит). Вот марка.

Ганс дает сдачу.

(Пересчитывает.) А от такого пения уши не завянут?

Ганс. Заходите. Не сомневайтесь. Такого пения в Оксенфурте вы еще не слыхали.

Второй крестьянин(обрадовавшись). Ну тогда я пройду. (Отходит направо.)

Подходят еще крестьянские парни и девушки, платят и идут направо. Входит третий крестьянин с двумя мальчиками.

Третий крестьянин. А можно этим пацанам со мной пройти?

Ганс. С вас девяносто пфеннигов.

Третий крестьянин. Как это так! За двух пацанов! Это грабеж!

Ганс. Ладно. Тогда за детей — полцены. Шестьдесят пфеннигов за вас и ваших ребят. Входите, входите!

Третий крестьянин(отдавая деньги). Целая куча денег! (С мальчиками проходит направо.)

Крестьянка(входит и платит). Если плохо, потребую свои деньги обратно.

Ганс. Да что вы. Мы пели для самого китайского императора.

Крестьянка. Вот как?.. Ну, тогда… (Проходит направо.)

Ганс(поднимает верхнюю тарелку, перебирает деньги). Набирается понемногу.

Громкие голоса за сценой. Входит хорошенькая крестьянская девушка в нарядном костюме, с ней — два парня.

Первый парень. Я тебе дам по башке.

Второй парень. Ты мне? Я сам переломаю тебе кости, придется заказывать у плотника новый каркас.

Первый парень. Говорю тебе, Тони — моя девчонка! Слышишь?

Второй парень. А ты спроси у Тони, кто из нас двоих ей по душе.

Ганс прикрывает тарелку руками.

Первый парень бьет второго кулаком по лицу. Тот дает ему сдачи. Девушка с криком убегает направо. Они дерутся и ругаются, обзывая один другого: «Сукин ты сын!», «Сосунок несчастный!», «Свиное рыло!» Не переставая драться, пробираются направо.

Оскар(выходит справа). В зале полно людей. Надо начинать. Они уже скандалят.

Ганс и Оскар уходят с тарелками и стулом направо.

Сцена восьмая

В артистической уборной.

Во всю ширину сцены — узкая комната, похожая на коридор. Стул на железных ножках и рядом на полу — кружка.

Посередине задней стены — большой плакат с надписью: «Актеров просят не ломать мебель». Дворник без пиджака, в рубашке, в коротком зеленом фартуке подметает пол метлой. Входят участники квартета в своих куцых фраках, с белыми хризантемами в петлице. Их возглавляет Теобальд, держащий в левой руке большую алюминиевую сковороду, а в правой — половник.

Теобальд. Друг мой Ганс, пора нам в комнату артистов. Ведь приближается выход на сцену, собраться надо с мыслями тебе. Позволь сказать тебе на утешение, что даже гений волнуется перед выступлением. Но должен ты волнение превозмочь и сохранить спокойствие.

Ганс(волнуясь). Заткнись, проклятый пустомеля! (Расхаживает взад и вперед.)

Фалькенауге. Как чудесно, что мы выступаем! Выступаем перед публикой! Чудесно! (Гордо расхаживает взад и вперед, поправляя кончиками пальцев галстук бабочкой, грациозно оттопырив мизинец. Повторяет этот жест, прищелкивает языком.)

Ганс(возмущенно, к Фалькенауге). Да не прыгай ты туда и сюда, как взбесившаяся канарейка! (Стирает со лба пот.)

Дворник(опираясь на ручку метлы, Гансу). Нечего вам волноваться. Крестьяне тут будут рады-радешеньки, если послушают красивые песни.

Оскар(дворнику). Дело в том, что мы не привыкли выступать за деньги. Это в первый раз. Раньше у нас были серьезные профессии. Но из-за долгой безработицы мы опустились.

Дворник. Я и сам-то дошел до жизни такой. Раньше-то у меня был свой трактир. А теперь я дворник, и приходится радоваться хоть такому занятию. Вот и убираю эту развалюху. В наше время приходится принимать жизнь как она есть.

Теобальд. Послушайте, послушайте! Вот философ!

Дворник. Ну, желаю вам успеха. (Уходит.)

Фалькенауге(блаженно приплясывая, поет).

Ганс сжал кулаки, отворачивается к стене.

Оскар(хлопая Ганса по плечу). Ты только представь себе, что мы поем в своем кружке. И тогда все пойдет. Все пойдет отлично.

Ганс(быстро оборачивается, разозлившись). Ты-то хоть перестань трепаться. (Опять взволнованно ходит взад и вперед.)

Теобальд(вытаскивает из внутреннего кармана поты, держит их, отставив подальше, в вытянутой левой руке и напевает). Ля-ля-ля!..

Фалькенауге(приплясывая). «Птички прилетели…».

Дворник(входя). Вам надо начинать. Люди скандалят. Налакаться они уже успели.

Теобальд садится на стул, ставит сковороду у ног, обматывает половник тряпкой, закрепляет тряпкуверевочкой и носовым платком.

Ганс(продолжает взволнованно расхаживать взад и вперед, затем останавливается возле Теобальда; подозрительно). Что это ты делаешь?

Теобальд. Гонг! Гонг звучит торжественнее звонка.

Ганс(медленно и угрожающе). Если ты будешь бить в гонг, говорю я тебе… если ты будешь бить в гонг, я на сцену не выйду. Я отказываюсь.

Теобальд(для пробы бьет половником по сковороде). А ведь звучит прекрасно. Три торжественных удара гонга — и твоего страха перед рампой как не бывало. Ты будешь петь, словно молодой бог.

Ганс. Ах ты пес! (Хватает кружку и швыряет ее об пол.) Если ты будешь бить в гонг, я на сцену не выйду.

Теобальд. Ну ладно! Пусть будет так! Если ты этого не переносишь! (Ставит сковороду с половником на пол.) А теперь, друзья мои, взойдем наконец па подмостки, и нас увидит весь мир!

Входит усатый полицейский.

Полицейский(дружелюбно). Добрый вечер, господа!

Все(глядят на него вопросительно). Добрый вечер.

Полицейский(вытаскивая из кармана аккуратно сложенный циркуляр). Вы хотите дать представление. И собирали деньги за вход. (Тыкая пальцем в циркуляр.) А ведь это не положено — без разрешения властей.

Дворник. Ах, Фриц! Не заводи скандала. Дай людям подзаработать несколько марок.

Полицейский. Да мне-то что. Только я обязан выполнять свой долг. Я должен конфисковать эти денежки… Я должен забрать эти тарелки с деньгами. (Берет тарелки, стоящие на полу.) Вот так… И да благословит вас бог. (Уходит.)

Фалькенауге, чуть не плача от огорчения, неподвижно смотрит перед собой. Ганс падает на стул, вытягивает ноги, запрокидывает голову и заливается неудержимым смехом.

Сцена девятая

В комнате Ганны.

Вечер. Темный фасад здания в стиле барокко. На втором этаже — три окна. Перед домом — мощеная улица. На первом этаже справа видна комната Ганны. В комнате горит свет. Спереди по правой стене наискосок — кушетка с цветными подушечками, у левой стены — ящик из-под мыла, изображающий комод, на внешней стороне ящика большими буквами написано: «Перзиль», над ним — зеркало. У задней стены — узкая металлическая кровать, посередине — два стула у круглого столика, на котором стоит ваза с полевыми цветами. В стене справа — дверь.

Ганна — в пестрой юбке и белой блузке, в руках — кусок цветной материи. Осматривает комнату, переставляет вазу с полевыми цветами на комод, отходит и смотрит, передвигает ее на другое место.

Ганна(смотрит на часы на руке). Через пять минут он должен быть здесь. (Садится на пол, снимает с «комода» занавеску и прикрепляет цветную материю кнопками. Снимает туфлю и забивает кнопки каблуком; чуть отклоняется, с удовлетворением рассматривает свою работу, надевает туфлю, не сводя глаз с «комода». Встает и смотрится в зеркало, одергивает блузку, вынимает из «комода» другую белую блузку, переодевается, подходит к зеркалу, немножко раздвигает ворот, опять смотрит в зеркало, застегивает ворот.) Лучше не так открыто. Или все-таки побольше?.. (Опять приоткрывает ворот.)

Стук в дверь.

Войдите! Войдите! Войдите!

Входит Томас. Ганна подбегает к нему, нежное объятие без поцелуя. Садятся рядом на кушетку, лицом к зрителям.

Ганна(весело). Я подумала: если ты не придешь, я не считаю тебя больше своим женихом и ухожу в монастырь.

Томас. И что бы ты делала в монастыре?

Ганна. Смертельно скучала бы без тебя.

Томас(целуя ее в щеку, указывает рукой). Рядом, в винном погребке твоего отца, такое творится. Там собрались все. Квартет и все прежние завсегдатаи!

Ганна. Но мы останемся здесь, в моей комнате. (Пауза.) Ах дат скоро мне восемнадцать… Через тринадцать месяцев!

Томас(улыбаясь). Старушка!

Ганна(положив голову ему на плечо). Чудная штука любовь. Правда?

Томас(улыбаясь). Да-да, сотворение мужчины и женщины было лучшей выдумкой господа бога.

Ганна. Но почему любишь этого, а не того, я, например, — тебя, отчего это?

Томас. Почему возникает любовь к этому человеку, а не к другому — это загадка. Неразрешимая загадка.

Ганна(спокойно). Я так счастлива.

Томас. Да, Ганна.

Ганна(выпрямляясь). Нравится тебе моя блузка?

Томас. Очень красивая!

Ганна. Только вырез великоват. Ты не находишь?

Томас. По мне, чем глубже, тем лучше.

Ганна. Вот какие вы, мужчины.

Томас(смеясь). Ты, конечно, знаешь мужчин. Ведь ты же у нас женщина с большим опытом.

Стук в дверь. Оба встают.

Ганна. Кто это может быть? (Идет к двери и открывает.) Ах, фрау Клеттерер! Добрый вечер! (Чмокает ее в щеку.)

Фрау Клеттерер(в руках — почтовая посылка по форме и величине с коробку для обуви). Добрый вечер, детка. (Приветливо кивает Томасу и протягивает Ганне посылку.) Эта посылка пришла из Буэнос-Айреса. Самолетом! Господин Хуф сделал отсюда заказ по телеграфу на имя Томаса, но посылка предназначена тебе.

Ганна. Что же он заказал? Что бы это могло быть?

Фрау Клеттерер. Не знаю. Вскрой ее.

Ганна вскрывает посылку.

(Улыбаясь, Томасу.) Значит, мой сынок пришел с вечерним визитом к нашей Ганне.

Томас. Я же сказал тебе, что иду к Ганне.

Фрау Клеттерер. А я тебе сказала, чтобы ты этого не делал. Так поздно вечером!

Ганна. А почему же нет? (Вскрикивает, вынимая из коробки бледно-желтое перо.)

Томас. Как это мило со стороны доктора Хуфа.

Ганна(перед зеркалом прикладывает перо к волосам). О господи, о господи, до чего же красиво!

Фрау Клеттерер. Очень красиво! С ним ты можешь идти к алтарю, когда вы с Томасом будете венчаться. (Значительно.) Через два года, когда он кончит университет.

Ганна. Это я должна сейчас же показать папе. (Убегает.)

Фрау Клеттерер. А теперь подумай-ка хорошенько, можно ли являться поздно вечером в комнату семнадцатилетней девушки… Моя мать надавала бы мне по щекам, если бы твой отец в пять часов вечера пришел в мою комнатушку.

Томас(стоит перед матерью, гладит ее волосы, нежно). Ах, мамочка! По-видимому, он все-таки к тебе заглядывал… Вы поженились первого января, а я родился первого апреля. (Улыбаясь.) Четырех месяцев! Но вырос таким крепышом… (Целует ее в щеку.)

Фрау Клеттерер(в полном смущении). Ты уж скажешь…

Томас. Мамы и папы говорят своим сыновьям и дочерям, что они не должны делать того и сего. Бабушки и дедушки говорили это нашим мамам и папам. А прабабушки и прадедушки говорили это бабушкам и дедушкам. Но все влюбленные, от Адама и Евы, не следовали добрым советам и не будут им следовать еще через сто тысяч лет. Что в прежние времена влюбленные поступали так, как хотели их родитель-сказка и, подобно всем сказкам, выдумка… Но твой сын благоразумен. Можешь не беспокоиться.

Фрау Клеттерер. Надеюсь. (Пауза.) Кстати, доктор Хуф мне только что повстречался па улице. Он пошатывался. По-моему, он был навеселе.

Томас. Доктор Хуф никогда не бывает трезв. Даже когда он не выпил ни капли. Мысли всегда опьяняют его. Он полон ими.

Ганна(входя). Отец сказал: «Что ты собираешься делать этим гусиным пером? Подметать пол в своей комнате?»

Фрау Клеттерер(примирительно). Мужчины в этом ничего не смыслят. Но мне уже пора. Прощай, Ганна! (Угрожающе поднимает указательный палец, Томасу.) Смотри! (Уходит.)

Ганна кладет перо в коробку. Томас садится на кушетку. Ганна садится рядом. Он обнимает девушку.

Ганна. У моей школьной подруги Марии тоже есть дружок. Но он — настоящий!

Томас. То есть как это — настоящий?

Ганна. Ах, ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать.

Томас. Значит, он не такой ей друг, как надо, а твоя подруга легкомысленна и неумна.

Ганна. Ну, нет! Мария очень умна. В школе она была первой ученицей по географии.

Томас(улыбаясь). Ну, раз так!..

Ганна(после паузы). Сегодня ночью, когда я опять не могла уснуть, я мысленно расставляла мебель в нашей квартире. Я хочу сказать — так расставляла, как бы мне хотелось, чтобы это было, когда мы поженимся!

Томас. Почему же ты не могла уснуть?

Ганна(качая головой). Не скажу.

Томас. Почему?

Ганна. Нет-нет, я этого не скажу.

Томас(улыбаясь). Почему?

Ганна. Если ты сейчас еще раз спросишь почему, я тебя поцелую.

Томас(улыбаясь). Почему, почему? Почему? Почему? Почему?

Ганна страстно целует его в губы. Томас рывком притягивает ее к себе и целует. Пока они целуются, в комнате Ганны гаснет свет.

Сцена десятая

Винный погребок Оскара.

В винном погребке в левой половине дома зажигается свет.

Над погребком — освещенная вывеска: Винный погребок Оскара «Черный кит из Аскалона».

Слева — дверь. У задней стены — стойка. Перед ней — столики, за которыми сидят посетители. Впереди — стол, здесь сидят Оскар, Теобальд, Фалькенауге и фрау Юлия. Перед домом время от времени появляются прохожие.

Ганс(в белом фартуке официанта; берет со стойки наполненные стаканы и ставит на один из столиков перед стойкой). На доброе здоровье, господа!

Оскар(с гитарой в руках, продолжает разговор). Да-да. Но наследники Молитора мне сами предложили взять погребок снова в аренду.

Теобальд(к Фалькенауге). А ты, друг мой, ведешь теперь дела в оружейной мастерской, к полному удовольствию твоей милой супруги.

Фалькенауге обнимает Юлию, она прижимается щекой к его плечу.

И поскольку Ганс тоже зарабатывает себе на хлеб в качестве официанта у нашего друга Оскара, самое тяжелое время позади.

Входит господин «Так-так», следователь. За ним — с траурной повязкой на правой руке — Фиpнекес и его жена.

Господин «Так-так». Добрый вечер, мои глубокоуважаемые господа грабители-убийцы!

Все. Добрый вечер!

Ганс(выкрикивает из-за стойки). Добрый вечер, господин «Так-так»!

Господин «Так-так», Фирнекес и его жена садятся.

Господин «Так-так»(осматриваясь). Так-так, значит; Здесь сидят мои опасные грабители-убийцы и попивают вино… Очень уютно! Удивительно уютно!

Фалькенауге. Как дела, господин Фирнекес?

Фирнекес поднимает голову, берет жену за руку и снова молча опускает голову.

Доктор Хуф(входит покачиваясь, вытягивает руку над столом и благословляет, как священник). Добрый вечер, братие!

Все. Добрый вечер!

Доктор Хуф. По дороге сюда меня чуть было не переехали, но бог всех пьяниц перевел меня целым и невредимым через улицу. (Садится.)

Оскар. Ганс, принеси вина и еще четыре стакана!

Доктор Хуф. Доброе вино разрывает все оковы. Вино — это райский динамит. Кто пьет, может, как канатный танцор, идти над пропастью, но юмор и скепсис должны служить ему балансиром.

Оскар. Сегодня вечером мы обмываем погребок. Сегодня я всех угощаю, господин Фирнекес.

Фирнекес поднимает глаза и снова молча опускает голову.

Ганс(приносит на подносе четыре стакана и четыре оплетенные бутылки; наполняя стаканы). «Эшерндорфер Лумп» урожая тысяча девятьсот двадцать первого года, благороднейшее вино на свете.

Доктор Хуф. Буду ли я завтра жив, я, конечно, не знаю. Но пока жив, я буду пить — это уж всенепременно.

Теобальд. Выпьем за процветание Германии! За нашу прекрасную Германию!

Все чокаются и пьют.

Ганс. Но что же будет с нашей прекрасной Германией? Гинденбург назначил этого Гитлера рейхсканцлером.

Господин «Так-так». Да, это скверно. Очень, очень скверно!

Ганс. Правда, безработных теперь уже не так много. Этот Гитлер сразу начал вооружаться, но предоставлять людям работу таким образом чертовски опасно. Кто вооружается — думает о войне.

Господин «Так-так». Это верно.

Оскар. Да нет, Гитлер не станет воевать. Он не так глуп.

Ганс. Может, он и не глуп. Да зато у него не все дома. Вчера только я опять слушал его по радио. Орет как оглашенный. Говорю вам — он чокнутый. У него не все дома.

Оскар. Ах, ты видишь все в черном свете. И ты всегда был такой.

Ганс. Сейчас у нас тысяча девятьсот тридцать третий год. Я спрашиваю себя: что будет через несколько лет, когда этот тип, одержимый манией величия, вооружит Германию до зубов?

Господин «Так-так». Я тоже спрашиваю себя.

Ганс. Я хочу сказать, что будет, когда он все-таки станет воевать? Что будет с нашей прекрасной Германией?

Доктор Хуф. Дух Гёте и Бетховена будет уничтожен, если этот варвар возьмет власть и втянет Германию в войну.

Фирнекес. Он начнет войну.

Все молчат, потрясенные.

Господин «Так-так»(после паузы). Это весьма возможно.

Фалькенауге. Ах нет, что вы говорите! Я не думаю, что он начнет войну.

Фирнекес(оглядывается, смотрит каждому в глаза; как лунатик, глядя прямо перед собой). Будет война!

Фалькенауге. Ну почему вы так думаете?

Фирнекес молча опускает голову.

Оскар(весело). Давайте споем!

Фалькенауге(поет). «Вон у ворот колодец…»

Оскар наигрывает на гитаре, квартет подхватывает.

В среднем окне первого этажа зажигается свет. Окно открывается. Из него, уютно облокотившись, выглядывает девушка. Люди останавливаются на улице и заглядывают в погребок. Некоторые подпевают. Девушка в открытом окне тоже подпевает.

Вдалеке слышится военная музыка, становится все громче, затем внезапно обрывается. Теперь слышны шаги марширующего отряда.

Шаги марширующих приближаются.

Отряд штурмовиков со свастикой на рукавах молча проходит строем по четыре человека мимо погребка. Посетители погребка и участники квартета встают и выглядывают на улицу. Люди на улице молча смотрят вслед штурмовикам.

Доктор Xуф. И это в стране поэтов и мыслителей!

Ганс. Эти молодчики растоптали песню.

Господин «Так-так». Боюсь, как бы они не растоптали целую эпоху.

Все на улице и в доме стоят неподвижно.

Занавес

Шляпная династия

Пьеса в трех действиях с прологом

Die Hutdynastie 1955 г.

пер. Л. Завьяловой

Действующие лица:

Старик.

Рупрехт — его зять.

Амалия — его дочь.

Вальтер — их сын.

Софи — жена Вальтера.

Эдуард.

Лизель.

Беременная.

Акушерка.

Первый полицейский.

Второй полицейский.

Полицейский комиссар.

Господин Шрумпф — писарь.

Адвокат Ваденбирн.

Профессор Симблок.

Матрос.

Пролог

Большая гостиная на вилле короля шляп, безвкусно обставленная мебелью эпохи Людовика XVI. Шелковые обои, паркет, несколько дорогих безделушек, много ваз с цветами, патефон. Справа, ближе к рампе, и в задней стене — двери.

Пятилетний Вальтер сидит возле рампы за низеньким детским столиком, вынимает из ящика с игрушками оловянных солдатиков и пушки и с увлечением расставляет их в две линии, одну против другой.

Несколько мгновений спустя в дверь справа входят Рупрехт, тридцати лет, строго одетый, и старик, шестидесяти лет.

Старик(пока они входят и медленно идут вперед). Но в тысяча девятьсот тридцать втором году в Германии было семь миллионов безработных, не имевших работы уже в течение трех лет, а семь миллионов человек работали лишь три дня в неделю… Если прибавить к этому женщин и детей, то больше половины народа не имели самого необходимого. В тысяча девятьсот тридцать втором году нам тоже пришлось уволить двести человек.

Рупрехт(держит под мышкой ящик с детским конструктором).. Ты хочешь сказать, что после того, как Гинденбург назначил этого Гитлера рейхсканцлером, безработные вдруг исчезли, так?

Старик. Правильно! Разве это плохо?

Рупрехт. Правильно только то, что люди снова получили работу. Но я сомневаюсь, что это было перспективное решение. Вернуть людям работу за счет военной промышленности опасно. Тот, кто вооружается, думает о войне.

Старик. Какое там! Никто и не думает о войне.

Рупрехт. Только Гитлер и его национал-социалистская партия. Достаточно послушать этого человека по радио и на его сборищах — и уже знаешь, какую политическую опасность представляет он для Германии. Орет он как сумасшедший. Это душевнобольной. У него не все дома. (Пауза.) Сейчас у нас тысяча девятьсот тридцать третий год. Я спрашиваю: что будет через несколько лет, когда этот кандидат в сумасшедший дом вооружит Германию до зубов? Что станет с нашей прекрасной Германией, когда он развяжет войну, чтобы, как он говорит, снова добиться для нее соответствующего положения в мире? Политика Гитлера не знает ни меры, ни границ. Мания величия — не политика.

Старик. Меня политика не интересует.

Рупрехт. Слишком многих немцев не интересует политика.

Старик. Главное, что мы снова можем обеспечить работой двести человек, которых нам пришлось уволить, и нанять еще сто. (Вытаскивает из кармана листок бумаги, сложенный пополам и похожий на официальный документу и размахивает им.) Потому что мы получили из министерства экономики заказ на изготовление трех миллионов армейских фуражек. Три миллиона! Нам придется расширить фабрику, и значительно. Мы получим колоссальную прибыль.

Рупрехт. И ты собираешься выполнять этот заказ?

Старик. Разумеется.

Рупрехт. Тогда я ни дня больше не буду партнером фирмы «Король шляп». Я не хочу наживаться на вооружении и на войне, которую может развязать этот безумный.

Старик. Ты это всерьез?

Рупрехт. Я вложил свои деньги в шляпную фабрику. Наш доход был и остается более чем приличным.

Старик. Но далеко не таким, каким он будет благодаря изготовлению трех миллионов фуражек.

Рупрехт. У тебя есть выбор. Либо никаких фуражек, либо ты выплачиваешь мне мой пай.

Старик. Это невозможно. Я не в состоянии выплатить тебе сейчас восемьсот тысяч марок. Мне надо значительно расширить нашу фабрику, заказать огромное количество материала и половину оплатить.

Рупрехт. Тогда я предъявлю фирме «Король шляп» иск на мои восемьсот тысяч.

Старик(улыбаясь). Ты знаешь так же хорошо, как и я, что подобный процесс я могу довести до высшей инстанции. На это уйдут годы. (Пауза.) К тому же для меня новость, что мой зять — мечтатель и пацифист.

Рупрехт. Выступать против войны, против вооружения не значит быть мечтателем.

Старик. Ты не будешь сидеть на моем горбу и мечтать о рае вечного мира. Твои восемьсот тысяч марок останутся в деле, во всяком случае до тех пор, пока я не выйду из затруднительного положения. (Уходит энергичным шагом.)

Рупрехт(подходит к Вальтеру). Ну, Вальтер? Ты тоже уже играешь в войну?

Вальтер. Стрелять! Стрелять! Пока не перебьем всех французов! (Несколько раз толкает вперед пушку, направленную на фронт оловянных солдатиков.) Пифф-пафф-пуфф!

Рупрехт(вынимая из ящика с конструктором кубики и складывая из них дом). Французы — хорошие люди, их не надо убивать.

Вальтер. Но ведь они наши враги!

Рупрехт. Французы не наши враги, если мы не враги французов. (Продолжая строить.) Если ты дашь мне солдатиков и пушки, я подарю тебе свой конструктор. Ты сможешь построить целый город. (Показывает.) Видишь?

Входит Амалия, двадцати пяти лет, хорошенькая, в очень дорогом, но безвкусном туалете для коктейля, обвешанная бриллиантовыми украшениями.

Амалия. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не играл в гостиной! Отправляйся к себе в детскую!

Вальтер. Но ведь папа сказал, что я должен теперь строить город.

Амалия(громко), К себе в детскую! Живо!

Вальтер плача уходит.

Рупрехт. С твоей гостиной ничего не случится, если наш сын тут поиграет.

Амалия. У Вальтера есть своя комната.

Рупрехт. Средь бела дня ты навесила на себя бриллианты на пятьдесят тысяч марок!

Амалия. Почему бы и нет? Ведь мы же не какие-нибудь бедняки.

Рупрехт. Поистине вы бедняки. Утонули в своем богатстве!

Амалия. Полно! Что мне их, прятать?

Рупрехт. Значит, ты опять идешь на коктейль?

Амалия. А что?

Рупрехт. На этой неделе ты ежедневно ходила на коктейли. Что тебе это дает? Ты постоянно встречаешься с одними и теми же скучными людьми, которые неизменно болтают одни и те же глупости.

Амалия. А если я останусь дома, ты опять будешь упрекать меня и мы опять поссоримся, как всегда… Я должна читать хорошие книги. Я должна заботиться о хозяйстве. Я должна быть вдумчивой. И так далее и тому подобное. Не хватает только, чтобы я ходила гулять с Вальтером каждый день, когда светит солнце.

Рупрехт. Конечно же, ты должна это делать.

Амалия. На все это у нас есть прислуга.

Рупрехт. Значит, я женился не на девушке, а на трех дюжинах костюмов для коктейля и трех дюжинах вечерних туалетов.

Амалия(кричит). А я вышла замуж не за джентльмена, а за мужика!

Рупрехт. Не кричи!

Амалия. Буду кричать!

Рупрехт. Я вовсе не за то, чтобы детей били. Но ты получила неправильное воспитание. Если бы тебе, когда ты была девочкой, время от времени давали шлепки, возможно, ты бы относилась к жизни серьезнее.

Амалия(кричит). Ты хотел бы еще и бить меня!

Рупрехт(спокойно). Конечно, нет. Это было бы уже бесполезно. Потому что все человеческое в тебе уже убито.

Входит Лизель, сорока лет, с пыльной тряпкой в руке

Амалия(громко). Пожалуйста, прежде чем входить, стучите.

Лизель бурчит что-то себе под нос и принимается стирать пыль.

Сейчас же выйдите и сперва постучите.

Лизель. Я не позволю собой командовать, я не новобранец в казарме.

Амалия. Бесстыжая девка!

Лизель. Кто это бесстыжая девка? Я?

Амалия. А ну замолчите. Вы надоели мне.

Лизель. Вы мне уже давно надоели.

Амалия. Вон!

Лизель. Я должна выполнить свою работу.

Амалия набрасывается на Лизель с кулаками.

Рупрехт(оттаскивает Амалию от Лизели и трясет жену за плечи; вне себя). Ты бьешь Лизель? Ты бьешь служанку? Ты что, совсем рехнулась, ты, жалкая салонная тварь! (Ведет сопротивляющуюся изо всех сил Амалию к двери, выталкивает и закрывает дверь.)

Лизель. С вашей женой не уживешься. В доме только и покой, когда ее нет, когда она уезжает на дачу.

Рупрехт(помолчав и подумав). Да, просто невыносимо. И безнадежно. Я больше не могу и не хочу. (Решительно выходит в ту же дверь.)

Лизель. Наконец-то. Я давно ждала, что так будет. Теперь он уйдет.

Занавес

Действие первое

Сцена первая

Двадцать пять лет спустя. Гостиная на даче, соответственно обставленная: циновка, в центре — три небольших, обтянутых ситцем кресла вокруг низкого стола. Посередине левой стены, между маленьким комодом и крашеным крестьянским шкафом, — камин и дрова в нем. Простая, но хорошего вкуса лампа под потолком.

В левой стене, в глубине, — дверь. Посередине задней стены — дверь, наполовину застекленная и снаружи закрытая ставнями. Посередине правой стены — дверь. Рядом — низенький бар с ликерами. На нем — телефон. У правой стены, ближе к рампе, — три ступеньки, ведущие к двери.

Сумерки. Один за другим громкие раскаты грома и частые вспышки молний, ярко освещающие комнату.

Через несколько мгновений кто-то снаружи с шумом срывает ставни с двери в задней стене и разбивает стекло. Просунувшаяся мужская рука поворачивает торчащий с внутренней стороны ключ. Дверь отворяется.

Рупрехт, теперь пятидесяти пяти лет, похожий на матроса в гражданском платье — куртка, свитер, фуражка с козырьком, круглая подстриженная борода, — вносит в комнату насквозь промокшую молодую беременную крестьянскую женщину и усаживает ее в кресло. Женщина роняет на пол узелок. Рупрехт кладет узелок на стол.

Рупрехт. Теперь вам нечего бояться, будем надеяться, что и схватки поутихнут. (Осматривается, включает верхний свет.) Смотрите-ка, семейство шляпных королей заново отремонтировало нашу дачку. Недурно, этого отрицать нельзя. Двадцать пять лет назад я велел построить этот домик и подарил его своей жене, дорогой моей Амалии, к пятому дню рождения нашего Вальтера… Теперь наш Вальтер стал элегантным молодым человеком. Ему уже тридцать. (Пауза.) Надеюсь, тут еще стоит кровать. (Открывает дверь слева, заглядывает туда; беременной.) Великолепно! (Снова подходит к ней.) Там рядом, в спальне, стоит для вас новая, роскошная кровать.

Беременная(со стоном). Я считала, что это будет через четыре-пять дней. Но по дороге к дому лесника вдруг начались схватки. Да сразу такие сильные, что я свалилась в лесу!

Рупрехт. Да, так иногда случается. Была у меня знакомая, так той пришлось ночью ехать в клинику. А когда она доехала в такси до клиники, ребенок уже был у нее на руках. (Расставляет руки, оглядывает себя.) Промок до нитки. Коньяк мне бы не повредил. (Идет к бару, вынимает оттуда бутылку и рюмку, пьет. Наливает еще рюмку, выпивает и ставит бутылку и рюмку обратно.)

Беременная. Господи боже, что если бы вы меня не нашли в лесу! Мне был бы конец! И ребенку тоже!

Рупрехт. А ну-ка, снимайте с себя живей мокрые тряпки. Вы же промокли до костей. (Направляется к двери в спальню.) Я видел — там висит халат. И рубашку вы тоже для себя найдете. (Уходит в спальню.)

Беременная(стонет). Дева пречистая, матерь божья, молись за нас, бедных грешников, отныне и во веки веков… (Стонет громче.)

Рупрехт(возвращается, в руках у него элегантный мужской халат и кружевная ночная рубашка; улыбаясь). Нашел. В рубашке вы будете выглядеть важной дамой.

Раскаты грома и вспышки молний.

В такую погоду сюда никто не явится. Здесь, в этой кровати, вы можете совершенно спокойно родить ребенка. Роскошная, широкая, двуспальная постель… Идите сюда! (Поднимает беременную с кресла.) Держитесь за меня. (Уносит стонущую женщину в спальню.)

Раскаты грома и вспышки молний.

(Появившись в дверях; беременной.) Только — побыстрей снимайте мокрые тряпки и надевайте рубашку! А тем временем я сбегаю в деревню за акушеркой. За фрау Хонер! Если она еще жива! Через десять минут я буду тут. Через восемь! Бегом! (Прикрывает дверь в спальню и выбегает из дома.)

Раскаты грома и вспышки молний. Через несколько секунд из спальни выходит беременная, обеими руками поддерживает живот, со стонами подходит к столу, берет узелок и, шатаясь, продолжая стонать, возвращается в спальню. Захлопывает дверь.

Сцена вторая

Вспышки молний и дальние раскаты грома. На мгновение воцаряется тишина. Внезапно полил дождь. Слышно, как подъехала и остановилась машина. Хлопнула дверца. Дверь справа открывается. Входят Софи, элегантная молодая женщина лет двадцати, и Вальтер, теперь молодой господин тридцати лет.

Вальтер. Ну прямо всемирный потоп. (Вешает свой широкий белый шерстяной шарф па спинку кресла, помогает Софи снять пальто, сам снимает пальто и вешает оба пальто на вешалки в шкаф.)

Софи(радостно). Ах, Вальтер, представим себе, что мы в Ноевом ковчеге. Затопим камин. Ты увидишь, будет очень уютно. (Разжигает камин.)

Вальтер(нежно обнимает Софи). Я только боюсь, дорогая, что дождь будет идти и завтра, и послезавтра, и в воскресенье. Может быть, мы пе сможем даже выйти из дома. А ты, бедняжка, хотела прогуляться по лесу и вокруг озера… Нам будет смертельно скучно. Радио не работает. Газет нет. Ничего!

Софи(смеясь). Ничего?

Вальтер. Прости! (Целует ее.)

Софи(открывая шкаф, вынимает элегантный халатик). Я очень рада. Впервые за целый год после нашей свадьбы я проведу с тобой наедине субботу и воскресенье!

Вальтер(идет к бару, вынимает бутылку коньяка, наливает; удивленно). Значит, я все-таки поставил коньяк в бар. (Пьет.)

Софи. В кои-то веки без родственников! Вальтер, твои тетки меня доведут.

Вальтер(ставит бутылку и рюмку обратно, поворачивается). Почему ты так настроена против моих теток? Они плетут никудышные салфеточки и барабанят на рояле. Но они ничего плохого тебе не делают, дорогая.

Софи(стоя спиной к Вальтеру, снимает платье и надевает халатик). Разумеется, ничего! Только в прошлое воскресенье опять до самого вечера такое плели на рояле.

Вальтер(улыбаясь). Плели на рояле…

Дважды раздается стон.

Софи(испуганно). Что это такое?

Вальтер. Ветер.

Софи. Нет, Вальтер, нет! Не ветер.

Вальтер(спокойно). Ну что же это еще могло быть?

Дверь из спальни отворяется.

Беременная(тяжело ступая, шатаясь и кряхтя, входит в кружевной рубашке). Он еще не вернулся?

Вальтер(ошеломленный). Кто вы такая?

Беременная. Я больше не могу… Я больше не могу…

Вальтер. Кто вы такая? Как вы сюда попали?

Беременная. Я больше не в состоянии. Меня раздирает на части…

Софи(с готовностью помочь). Что случилось?.. Боже мой, да что с вами? Не могу ли я помочь вам, милая?

Беременная закрывает глаза и едва не падает.

(Бросаясь к ней.) Пойдемте-ка туда, прежде всего прилягте. Пойдемте туда! (Уводит беременную назад, в спальню. Захлопывает дверь.)

Вальтер. Ну и дела! (Осматривается.) Что здесь происходит? (Видит разбитое дверное стекло, подходит к двери.) Взломщик? Сюда забрался посторонний.

Софи(поспешно выходя из спальни). Ах, Вальтер, эта бедняжка… (Выдвигает ящик комода, торопливо ищет.) Вальтер. Кто она такая? Что она здесь делает?

Софи(торопливо выдвигает другой ящик). Ничего! Ей кое-что нужно. (Нетерпеливо.) Где же это?

Вальтер. Что именно? Что?

Софи. Ничего. Тебя это не касается.

Вальтер. Но, милая! Разве я не должен знать, что происходит в нашем доме?

Софи. Во всяком случае, теперь уже тебе скучать не придется… Она рожает.

Вальтер. Рожает? (Возмущенно.) В нашей постели?.. Но не в нашей же постели!

Софи. Другой у нее нет. Неужели ты не понимаешь?

Вальтер. Откровенно говоря, я ничего не понимаю.

Софи спешит с бельем в руках в спальню.

(Падает в кресло.) Наш уик-энд! Роды в нашей постели!

Софи(входит на цыпочках; облегченно). Схватки прекратились. Кажется, бедняжка уснула.

Вальтер. Лучше всего нам вернуться домой.

Софи. Ты хочешь сказать — оставить ее одну?!

Громкие стоны.

Софи. Ой-ой! Опять началось.

Вальтер(улыбаясь). Не объяснишь ли ты мне, почему эта особа рожает у нас? В нашей постели?

Софи. Я ее об этом не спросила… Так или иначе, она здесь, и мы ей поможем.

Вальтер. Тогда нам нужно немедленно вызвать акушерку.

Софи. Это очень мило с твоей стороны. Но бедняжка сказала, что акушерка скоро должна быть тут. (Садится.)

Вальтер. Ну, слава богу! Тогда будем надеяться, что все пройдет благополучно.

Софи. Будем надеяться! (Пауза.) Несколько дней тому назад мистер Томпсон рассказал мне, что во время одной из своих экспедиций в южноамериканские джунгли он установил, что индианки рожают детей без посторонней помощи. Как животные! По словам мистера Томпсона, этим индианкам не требуются никакие акушерки.

Вальтер(совершенно другим голосом, озадаченно, ревниво). Ты опять виделась с этим мистером Томпсоном?

Софи(спокойно, улыбаясь). Почему бы и нет? Я люблю с ним беседовать. Он так замечательно рассказывает про свои экспедиции! Все, что он говорит, так и встает у тебя перед глазами. Право, такое впечатление, что путешествуешь сам.

Вальтер(взволнованно). Я не желаю, чтобы ты поддерживала знакомство с мистером Томпсоном. Слышишь? Не желаю! Он охотится за каждой женщиной.

Софи(улыбаясь). Скажите, как интересно!.. За мной он не охотится. Так почему я не должна приглашать его к чаю?

Вальтер(громко). Потому что я не хочу! Слышишь?

Софи(улыбаясь). Слышу.

Вальтер. Ты не имеешь права что-либо делать против моей воли. Ты должна со мной считаться. В конце концов, ты моя жена.

Софи. Ах, Вальтер, если бы только я была твоей женой. Но разве я твоя жена?.. За последние три месяца ты провел дома каких-нибудь три дня. А за утренним кофе всегда читал газету. Потом ты уезжал к себе в контору, а вечером смертельно усталый валился на постель. За последние три месяца я видела тебя, может быть, три часа.

Вальтер(очень сердито). За эти три месяца я объехал вдоль и поперек всю Европу и продал шляп более чем на миллион. Это что, ничего не значит?

Софи(возводя глаза). Так много шляп.

Вальтер. Это мое дело, пойми. Конъюнктура сейчас очень высокая. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году фирма «Король шляп» обогнала всю Европу. Нужно использовать высокую конъюнктуру. Это самое главное. Дело важнее всего.

Софи. Когда мы с тобой обручились, я думала, что для тебя важнее всего я. По крайней мере ты мне так говорил, милый Вальтер.

Вальтер. А теперь я тебе говорю: если ты еще раз пригласишь мистера Томпсона к нам в дом, если я его увижу хоть один-единственный раз…

Софи. По крайней мере ты меня еще ревнуешь. Я очень рада.

Вальтер(громко). Ничуть я тебя не ревную.

Софи. Пожалуйста, не кричи, Вальтер! Она уснула. (Пауза.) Во вторник ты опять уезжаешь по делам. Опять на три месяца! Ты наверняка продашь очень много шляп. Но что есть у нас еще в жизни? В жизни? Что мне делать эти три месяца? Что хорошего, если молодая женщина всегда одна? Я не могу день за днем сидеть дома и не могу выезжать одна, одна в театр, одна в оперу.

Вальтер. Ты мне рассказывала, что была в опере на прошлой неделе.

Софи. Не одна!

Вальтер(сдерживая ярость и ревность). В опере ты тоже была с ним? (С сарказмом.) Чего доброго, после оперы он пригласил тебя ужинать?

Софи. Тебе совершенно нечего беспокоиться. Мистер Томпсон — джентльмен.

Вальтер. Я его изобью.

Софи(улыбаясь). Не советую: он умеет боксировать.

Вальтер(ядовито). Выходит, мистер Томпсон — идеал мужчины?

Софи. Как тебе известно, мистер Томпсон очень образован, он крупный ученый. Он, что называется, хороший человек, и его книга «Экспедиция в южноамериканские джунгли» тоже замечательная вещь.

Вальтер(орет). Тогда отправляйся с ним в джунгли!

Сцена третья

Через входную дверь входят Рупрехт и Акушерка с большим саквояжем.

Вальтер(ехидно). Ага, новые гости!

Рупрехт(спокойно). Вот мы и пришли, фрау Хонер. (Улыбаясь, небрежно.) Добрый вечер, господа! (Указывает на спальню.) Она лежит там, фрау Хонер. Ступайте прямо к ней. Мне кажется, время уже подошло.

Вальтер(так же). Пожалуйста, не смущайтесь нашим присутствием.

Рупрехт(добродушно, ни к кому в частности). Не будем.

Акушерка. Что ж, тогда я пойду ее посмотрю.

Вальтер(с сарказмом). Не будете ли вы любезны сказать мне, кто вы такой?

Рупрехт. Меня зовут просто Рупрехт.

Софи. Так звали и твоего отца. Правда, Вальтер?

Рупрехт(улыбаясь). Подумайте, какое совнадение!.. Не дадите ли вы мне теплой воды и мыла, молодая дама? И грелку?

Софи. Воду я мигом согрею в колонке, в ванной.

Рупрехт. И может быть, большой чан для белья — он послужил бы ребенку ванночкой. И еще нам могут потребоваться полотенца и вата. А если бы у вас нашелся еще и спирт!

Софи(воодушевляясь). Есть! Слава богу, целая бутылка! Сию минуту все принесу. (Быстро уходит в дверь направо, к которой ведут три ступеньки.)

Вальтер. Не будете ли вы так любезны объяснить, по какому праву вы вломились в мой дом?

Рупрехт. Другого выхода не было. Извините, молодой человек.

Вальтер(резко). Я вас не извиняю.

Рупрехт(хладнокровно). Что поделаешь.

Софи сбегает по ступенькам с пакетом ваты, полотенцами и бутылкой спирта.

Вальтер. Просто неслыханно — вломиться в чужой дом и уложить роженицу в нашу постель.

Софи(с досадой). Вальтер! Ты хочешь теперь сорвать свое зло на этом человеке?

Вальтер. Помолчи! (Рупрехту.) Отвечайте!

Рупрехт(равнодушно). Иначе эта несчастная погибла бы в лесу, молодой человек.

Вальтер. Вы разбили стекло у меня в двери (показывает), не гнушаетесь моим коньяком, требуете от нас черт знает чего и делает все с таким спокойствием, как будто это в порядке вещей.

Софи(кладет все принесенное на стол). Не слушайте моего мужа. Он совсем не такой. Напротив! Он бросил удить потому, что ему было жаль рыбок, которые могли попасться на крючок. (Уходит в спальню.)

Акушерка(входит и направляется к столу). Теперь мы разжились всем необходимым! (Берет все со стола и уходит.)

Вальтер. И все это — не спросив меня!

Рупрехт. Я охотно спросил бы вас, если бы только вы были тут.

Вальтер. Я ни при каких обстоятельствах не потерплю такого бесстыдного самоуправства.

Рупрехт. Согласно германо-римскому праву, вы терпеть это не обязаны. Вы можете заявить на меня в полицию.

Вальтер. Так я и сделаю.

Софи(выходя из спальни, Рупрехту, успокаивающе). Мой муж ничего подобного не сделает. Он помог бы роженице так же, как и вы.

Вальтер. Речь не о ней. Речь о том, что этот человек ведет себя в нашем доме, как в своем собственном.

Софи(сердито). Речь идет о мистере Томпсоне!

Рупрехт(спокойно улыбаясь). Что мне еще оставалось делать?.. Представьте себе, молодой человек: вашей жене стало плохо в лесу или, скажем, вашу жену ночью на дороге переехала машина. Принесли бы вы ее под крышу, которая оказалась поблизости, или бросили бы истекать кровью?

Софи. Слышишь, Вальтер, на это тебе нечего ответить.

Вальтер. К чему мы придем, если каждый безнаказанно будет врываться в чужой дом?

Рупрехт. В следующий раз я положу свою беременную подзащитную перед вашей входной дверью, подожду, когда вы, молодой человек, придете, и внесу тем временем усопшую — или двух усопших — к вам в дом.

Протяжный стон.

Акушерка(появляясь в дверях). Скорей! Еще пару полотенец и теплую воду! Начинается. (Уходит.)

Софи. Сейчас. (Убегает по ступенькам в дверь направо.)

Рупрехт(улыбаясь). Видите, молодой человек, сейчас родится новый гражданин Земли. Это большое дело. К сожалению, он родится в вашей постели.

Вальтер. Будьте добры замолчать! Неслыханно!

Софи появляется на верхней ступеньке с полотенцами и бачком для белья.

Немедленно покиньте мой дом!

Софи(в то время как Рупрехт подбегает и хватает бачок за одну ручку). Не кричи! Рядом женщина мучается, и этот человек ей помог.

Торопятся с бачком, из которого вода выплескивается через край к дверям спальни, где его берет появившаяся акушерка.

Ты сам еще пожалеешь о своем поведении.

Вальтер. Он о своем поведении явно не жалеет.

Рупрехт(улыбаясь). Я, во всяком случае, если приведется, буду вести себя так же.

Софи. Любой сделал бы то же самое!

Вальтер. Это возмутительно!

Софи. Ты возмутителен! С твоей глупой ревностью!

Вальтер(вне себя). Хватит! Или я вызову полицию!

Софи(медленно). Если ты это сделаешь, Вальтер, если ты это сделаешь, я с тобойразведусь. Клянусь жизнью, я с тобой разведусь.

Рупрехт(улыбаясь). Но только при условии, что ваш супруг вызовет полицию. Я могу от этого вас избавить, молодая леди. (Идет к телефону.)

Софи(пока Рупрехт набирает номер, испуганно). Что вы делаете?

Рупрехт. Звоню в полицию. (В трубку.) Полиция?.. Господин полицейский комиссар, здесь взломщик… На даче «Вечерний покой»! Приезжайте скорее!.. Да, на даче «Вечерний покой». (Кладет трубку.)

Софи. Ну, теперь ты доволен?.. Просто невероятно, на что способен ревнивый мужчина!

Вальтер. На что я способен — об этом мы поговорим после.

Рупрехт. Грелку, если у вас есть, молодая леди. Надо согреть кроватку для малыша.

Софи(взбегает по ступенькам). Грелка уже готова. (Убегает.)

Вальтер(рассвирепев). Какую еще такую кроватку? Откуда тут кроватка?

Рупрехт. Ящик от вашего комода будет оборудован под кроватку, молодой человек.

Вальтер(ядовито). Вы предусмотрели положительно все.

Рупрехт. Приходится, молодой человек, приходится. (Вытаскивает из комода ящик, ставит его на стол, вынимает оттуда вещи.)

Софи(возвращается с грелкой). Не надо ли еще пудры для малыша?

Вальтер(в ярости). Он еще не появился на свет!

Софи. Тебя не спрашивают.

Рупрехт. Собственно говоря, пару сорочек молодого человека мы можем оставить в ящике. Как подстилку! (Кладет обратно рубашки, снимает со спинки кресла белый шерстяной шарф Вальтера, щупает его.) А теперь грелку!.. Чистая шерсть! Мягкая подстилочка? (Расправляет шарф в ящике.)

Софи. Вот. Тепленькая. (Кладет грелку в «постельку».) Вальтер. Не могу ли я получить свой халат?

Софи. Твой халат надела роженица. (Указывает на спальню.)

Рупрехт. Это я дал ей ваш халат.

Вальтер(колко). Разумеется!

Голос акушерки. Парнишка! По меньшей мере девять фунтов!

Плач новорожденного.

Софи(по ошибке обнимает Рупрехта; растроганно). Он плачет. Ах, Вальтер, он плачет.

Рупрехт(мягко высвобождается; улыбаясь). Вы обняли не того, кого надо. (Указывает.) Вот кого надо.

Софи(смущенно улыбаясь). Прости, Вальтер!

Шум подъехавшей машины. Хлопает дверца.

(Испуганно.) Полиция! Вальтер, этого я тебе никогда не прощу.

Дверь распахнулась. Входят два полицейских с револьверами в руках. Следующий диалог проходит под аккомпанемент тоненького плача новорожденного.

Первый полицейский. Где взломщик?

Рупрехт(улыбаясь). Тут!.. Можете меня взять, я свое дело сделал.

Второй полицейский. Что это значит — вы свое дело сделали?.. Он совершил кражу? Что он украл?

Софи. Он украл у ребенка смерть.

Второй полицейский. Непонятно.

Рупрехт(улыбаясь, Вальтеру). Молодой человек, мне кажется, что у вашей очаровательной жены вы можете многому научиться.

Вальтер(вскакивая с кресла; вне себя). Нахальный тип! (Указывая на него.) Этот человек вломился ко мне в дом. Я требую, чтобы его арестовали.

Первый полицейский. В таком случае, пройдемте.

Рупрехт(весело). Значит, сегодня я буду спать на нарах. И наверняка неплохо! А где будете сегодня спать вы, молодой человек?

Полицейские уводят Рупрехта.

Софи(смотрит ему вслед; восторженно). Замечательный человек!

Занавес

Действие второе

Сцена первая

На следующее утро. Узкая комната — кабинет полицейского Комиссар а во всю длину сцены. Двери справа и слева. Почти у самой рампы — письменный стол, поставленный левее и наискосок так, что, когда за ним сидят двое друг против друга, оба оказываются в профиль к зрителю. Слева на письменном столе — большой букет великолепных белых гвоздик, справа — большой букет красных гвоздик. На задней стене — полки от пола до потолка, набитые папками.

За столом сидит комиссар, дородный мужчина небольшого роста, с круглым красным лицом. Седая бородка клинышком делает его похожим на зажаренного гуся с белыми перьями на гузке. Господин Шрумпф стоит позади него на стремянке перед полками, высоко, под самым потолком, и копается в папках.

Комиссар пододвигает к себе вазу, стоящую справа, нюхает гвоздику, любовно поправляет букет, пододвигает вторую вазу, нюхает, ставит вазы на прежнее место, любуется, глядя то направо, то налево.

Комиссар. Что вы, собственно, делаете там наверху, господин Шрумпф?

Господин Шрумпф(в застиранном синем канцелярском халате; поворачивая голову). С вашего позволения, господин полицейский комиссар, я хотел бы взять на дом несколько дел.

Комиссар. Но, господин Шрумпф, это дела тридцатилетней давности… Ах, наверное, для ваших деток? Они будут рисовать и писать на оборотной стороне?

Господин Шрумпф. Нет, господин полицейский комиссар, я хотел бы взять дела домой для своей жены.

Комиссар. Ваша жена рисует?

Господин Шрумпф. Нет, господин полицейский комиссар, моя жена ругает и бранит меня каждый вечер до поздней ночи. И при этом требует, чтобы я ей что-нибудь спел. «Теперь пой, — говорит она. — Пой!» Ведь я двадцать лет пою в большом оперном хоре… Не проходит и дня, чтобы она не сказала мне, что вышла за меня по бедности. Вечер за вечером ссоры да распри! И вдобавок к этому изволь еще петь.

Комиссар. И вы хотите принести жене старые дела, чтобы смягчить ее нрав?

Господин Шрумпф. Нет, господин полицейский комиссар, я хочу их переписать. Тогда я, так сказать, при деле и смогу сразу после ужина уйти к себе в комнату. Я запираю дверь и пишу… Покой для меня превыше всего.

Комиссар. А вам сразу подавай, что превыше всего… Этот человек, наш взломщик, уже тут?

Господин Шрумпф(спускаясь с кипой папок со стремянки и подходя к письменному столу). Да, господин полицейский комиссар, он сидит в приемной. И все время насвистывает арии из оперы «Богема»! Хороший слух! Ведь я кое-что в оперной музыке понимаю.

Комиссар. Вы берете домой сразу всю эту толстую кипу?

Господин Шрумпф. Так точно, господин полицейский комиссар. По меньшей мере месяц работы и покоя!

Комиссар. Но, господин Шрумпф, вам же надо только делать вид, что вы работаете. Разложите дела дома на письменном столе — в присутствии жены, конечно, чтобы она могла поражаться вашему служебному рвению. Затем закройте свою дверь на ключ и читайте себе спокойно газету. В десять часов заприте дела в стол — служебная тайна, понятно? — и ложитесь спать.

Господин Шрумпф(ошеломленный). Это мне в голову не приходило. Премного вам благодарен, господин полицейский комиссар.

Комиссар. Не стоит благодарности! (Пауза.) Скажите, господин Шрумпф, а не смогли бы вы принести такие старые дела и мне домой?

Господин Шрумпф. Слушаюсь, господин полицейский комиссар!

Комиссар. Какие потолще!

Голос Рупрехта, напевающий арию из оперы «Богема»: «Твои руки холодны как лед. Позволь согреть их». Продолжает насвистывать мелодию. Комиссар и Шрумпф прислушиваются.

Ну а теперь введите взломщика. Нашего оперного певца!

Господин Шрумпф. Сию минуту, господин полицейский комиссар. (Выходит через левую дверь.)

Комиссар. Неплохая мысль — использовать дома старые дела. Совсем неплохая! Вопрос лишь в том, разрешит ли мне моя дорогая Юлия проявлять служебное рвение во внеслужебное время. (Нюхает гвоздики, поправляет букеты и любуется ими.)

Сцена вторая

Рупрехт(входя). Здравствуйте, господин комиссар!

Комиссар. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста.

Рупрехт садится напротив комиссара.

Значит, вчера вечером вы вломились в чужую дачу и уложили беременную женщину на постель хозяев. Молодые господа уже сюда приходили и все мне рассказали.

Рупрехт. Тогда придерживайтесь показаний молодого человека. Наверняка все было именно так, как он вам рассказал. Скажите мне только, какой с меня причитается штраф.

Комиссар. Молодые господа просили меня не давать этому делу хода. В особенности молодая дама! Она заклинала меня всеми святыми… Молодая дама восторгается вами ну точно влюбленная.

Рупрехт. Кажется, молодые господа поссорились. Молодой человек был вне себя от бешенства.

Комиссар. Так-так! А мне он показался чрезвычайно любезным. Он очень сокрушался, что по его милости вас арестовали.

Рупрехт. Возможно, молодые господа ночью помирились.

Комиссар. Молодые супруги, как правило, мирятся ночью. (Пауза.) Раз пострадавшие на преследовании не настаивают, а в человеческом плане ваше вторжение на дачу поистине извинительно, все это дело можно оставить без последствий.

Рупрехт. Значит, мне можно идти. (Хочет встать.) Комиссар. Что касается этого дела, то я не возражаю. Но сначала вы должны мне сообщить, кто вы, собственно, такой.

Рупрехт(увиливая от ответа). Что за необыкновенные гвоздики! Просто чудо! Как замечательно пахнут! И почти такие же крупные, как хризантемы! Прелесть! Таких красивых гвоздик я еще не видывал.

Комиссар(обрадованно). Рад, что вам понравились мои гвоздики. Выращивать гвоздики — моя страсть. (Гордо.) На будущей неделе я пошлю свои гвоздики на международную выставку цветов. Это совершенно новый сорт… Но все же его можно еще улучшить.

Рупрехт. Вы это наверняка сумеете! Кто сумел вырастить такие гвоздики!..

Комиссар. Очень любезно с вашей стороны! Право, очень любезно… Итак, кто вы такой? Как ваша настоящая фамилия?

Рупрехт. В этой области можно добиться удивительных результатов. Я знаком с одним деревенским пастором, он в прошлом году привил сливу на старую грушу. И эта груша уже принесла несколько слив. Пастор говорит, что через несколько лет он с божьей помощью превратит неплодоносящую грушу в сливу. (Улыбаясь.) В действительности он добивается этого только потому, что его жена непременно желает иметь в саду сливу.

Комиссар. Ах, его жена! Да-а, если его жена желает иметь сливу!.. Итак, как же ваша настоящая фамилия?

Рупрехт. Этот пастор разводит еще и гвоздики. Черные гвоздики!

Комиссар(взволнованно). Черные? Вы сказали — черные гвоздики?

Рупрехт. Черные как уголь!

Комиссар. Господи боже, вот если бы вы могли достать мне рассаду черных гвоздик!

Рупрехт(пожимая плечами). Боюсь, пастор мне не даст, потому что я еще ни разу не был у него в церкви. Он этого не любит.

Комиссар(разочарованно). Ах, как жаль. Оказывается, вы вольнодумец. Ужасно жаль!

Рупрехт. Придется мне хоть разок послушать его проповедь… Скажем, завтра, в воскресенье!

Комиссар(настойчиво). Тогда обязательно сядьте в церкви в первый ряд, на виду у пастора.

Рупрехт. Ну, само собой. Придется немного и помолиться. Кающийся грешник! Знаю, знаю… Тогда я упакую рассаду во влажную землю — ведь это нежные росточки — и в понедельник принесу вам.

Комиссар. Это было бы для меня большим счастьем! Поистине большим счастьем! К сожалению, в понедельник я еще не получу эту драгоценную рассаду, потому что не могу отпустить вас на свободу, раз вы не хотите признаться откровенно, кто вы такой.

Рупрехт. То есть как это? Ведь мой паспорт у вас. (Указывает.) Вот он лежит перед вами.

Комиссар(берет паспорт и помахивает им). Паспорт выправлен по всей форме. Но я не могу поверить, что это ваш паспорт… Когда я на вас смотрю и вспоминаю, как молодая дама описывала ваше поведение на даче, мне просто не верится, что вы и есть тот землекоп Рихард Гецль, на имя которого выдан этот паспорт.

Рупрехт. Почему бы и нет? Вы думаете, что землекоп не может оказать помощь человеку?

Комиссар. Нет, почему же! Но, по описанию молодой дамы, вы слишком легко взяли верх над ее супругом, чтобы вас можно было принять за простого землекопа. (Листает паспорт.) И притом в этом паспорте въездные и выездные визы почти всех стран мира, а здесь вы нигде не прописаны… Подумайте — мы живем в большом городе. Многие преступления остаются нераскрытыми. Воровство! Кражи со взломом! Убийства! Мой долг — задержать вас до выяснения, кто вы такой в действительности… Подобные расследования, конечно, могут тянуться очень долго, если данное лицо отказывается давать показания… Так что вполне может быть, что пройдет полгода, если не больше, прежде чем я получу рассаду черной гвоздики.

Рупрехт. Вот в какую неприятную историю можно попасть, помогая акушерке… Полгода в тюрьме? Мне? Да я там пропаду.

Комиссар(успокаивая). Достаточно вам признаться, кто вы такой и откуда у вас этот паспорт.

Рупрехт(смиряясь). Вы своего добились — я сдаюсь. Паспорт я купил у этого Рихарда Гецля, бродяги. За кусок колбасы!

Комиссар. Так-так. Скажите на милость — за кусок колбасы!.. Ну и?..

Рупрехт. А спустя несколько месяцев я нашел этого бродягу мертвым в лесу, на берегу родникового озера. Он был голый. Его лохмотья лежали рядом. Он выстрелил себе в висок… Тело уже разложилось, его нельзя было узнать.

Комиссар. Все это очень интересно, очень интересно.

Рупрехт. И притом чистая правда! Надо вам сказать, что я удрал из дому и хотел, чтобы жена, родственники, а также власти считали меня умершим. Никаких розысков! И главное — никакого возврата! Ну вот я и воспользовался столь благоприятной возможностью, если позволительно так выразиться, надел лохмотья этого бедняги, а свой костюм с паспортом в кармане положил рядом с этим уже разложившимся трупом. Несколько дней спустя я прочел в газете, что я застрелился.

Комиссар. Право, очень интересно!

Рупрехт. С тех пор вот уже двадцать пять лет, как я спокойно живу под именем этого бродяги.

Комиссар. Так-так. Скажите на милость!.. К сожалению, я должен попросить вас сказать мне, почему вы хотели, чтобы власти и ваша семья считали вас мертвым. Почему вы двадцать пять лет жили под чужим именем, что, как вам известно, наказуемо законом.

Рупрехт. All right!^[3] Я не совершил ни воровства, ни кражи со взломом, ни убийства. Никакого преступления! (Смеясь.) Причиной всему было нечто гораздо более скверное. А именно — моя жена! Моя дорогая Амалия! Я не мог ее больше вынести.

Комиссар. Так-так… Многие не выносят своих жен, но все переносят.

Рупрехт. А я вот бросил жену, ушел из ее семьи… И даже бросил свою долю в деле. Восемьсот тысяч марок!

Комиссар. Так-так. Восемьсот тысяч марок? Почему вы не добивались, чтобы вам выплатили ваши восемьсот тысяч?

Рупрехт. Да вы не знаете моего тестя. Он обратился бы в суд. Довел бы дело до высшей инстанции. На это ушли бы годы. У меня не хватило терпения. Я не отличаюсь терпением. Еще несколько лет в этой семье — и я сошел бы с ума.

Комиссар. Значит, семью вы тоже не выносили.

Рупрехт. Нет, бог тому свидетель. Эта семейка — автомат для собирания денег. Для этой семейки, для ее фирмы на свете существуют лишь шляпы да деньги — и ничего другого. Бесплодная почва. На такой не вырастет и травинка.

Комиссар. О какой же фирме идет речь?

Рупрехт. О пользующейся мировой известностью фирме «Король шляп»! (Пауза.) Видите ли, дикие лошади, когда они еще не окончательно вымерли, собирались в тесный круг, головой внутрь, и отгоняли копытами хищников. Родственники моей жены уже много поколений собираются плотной стеной вокруг шляпы, повернувшись спиной к жизни, словно жизнь — хищный зверь.

Комиссар. Так-так, вокруг шляпы… Вы имеете в виду вечную погоню за деньгами? Все больше и больше денег, не так ли?

Рупрехт. Вот именно! Дочери должны выходить замуж за мужчин, тоже занятых в шляпном деле. Они должны любить этих специалистов по шляпам, которые, со своей стороны, любят только шляпы… Много дочерей и зятьев! А во главе семьи — мой тесть, глава шляпной династии. Сейчас ему восемьдесят пять.

Комиссар. Ваш тесть и поныне, в таком преклонном возрасте, занимается делами фирмы?

Рупрехт. Он и на смертном одре все еще будет заниматься делами. Для него не существует ничего другого, кроме фирмы. Ничего, кроме денег! Его жена на этой почве сошла с ума. Вот уже двадцать шесть лет она в сумасшедшем доме… Ну, в один прекрасный день я и ушел из дому. Ушел — и все. Не говоря ни слова. Без вещей! Без денег!

Комиссар. И без шляпы, да?

Рупрехт. Да, ушел — и все. Эти двадцать пять лет я прожил не делая никому зла и в свое удовольствие. Это ведь здорово, хоть у меня иной раз и куска хлеба не было. (Пауза.) Теперь, по возвращении из Индии, я посмотрел со стороны, как они живут. Фирма еще больше разрослась и разбогатела. Сейчас это первая шляпная фирма Германии. Шляпная династия, присосавшаяся к сердцу народа.

Комиссар. Вы были в Индии?

Рупрехт. А до этого в Австралии, Китае, Америке… Где я только не был!..

Комиссар. Так-так… Ну, то, что вы бросили свои восемьсот тысяч марок, — это в вашем случае еще как-то можно понять. Одного лишь в толк не возьму. Вы хотели, чтобы власти и ваша жена считали вас умершим, и это вам удалось. Так почему же вы сейчас явились туда, где жили прежде? Это же несколько легкомысленно для… для мертвеца.

Рупрехт. В этом вы правы. Одному богу известно, почему. Я хотел побыть тут всего несколько дней — снова увидеть лес и озеро, в котором мальчишкой удил рыбу и купался… Чувствительный баран!.. Ну и тут нашел в лесу во время грозы беременную крестьянку. До деревни было очень далеко. Она могла в любую минуту разродиться. Тогда я вспомнил про дачу поблизости от озера. Я поскорее отнес ее под крышу. И тут заварилась вся эта каша.

Комиссар. Ах да, припоминаю… Когда вы внезапно исчезли, все были в большом волнении. Об этом много писали газеты. Теперь я все вспомнил… Если не ошибаюсь, вы застрелились, так сказать, лишь через несколько месяцев после своего исчезновения.

Рупрехт. Да. И мне устроили пышные похороны. Я стоял неподалеку за большим каменным памятником и смотрел на свои похороны.

Комиссар. Подумать только — смотрели на свои собственные похороны!

Рупрехт. Вокруг моей могилы собрались все родственники. Они пролили невиданное количество крокодиловых слез… Ну а несколько месяцев спустя я уехал кочегаром в Южную Америку… Теперь вы знаете все. Я могу уйти?

Комиссар. Я лично ничего не имею против. Я верю вам на слово. Но как лицо официальное я должен, к сожалению, иметь доказательства правдивости ваших показаний… Кто из членов семьи мог бы удостоверить вашу личность спустя такое продолжительное время?

Рупрехт. Вот еще что! (Пауза.) Ну что ж! Теперь мне уже все равно… Мой тесть, глава шляпной династии!

Комиссар. В таком случае я сейчас же позвоню вашему тестю.

Рупрехт. Наберите номер 17-00-1! Тогда он подойдет к телефону лично. (Пока комиссар набирает номер.) Вот уж он обрадуется, что его давным-давно сгнивший зять, позорище семьи, воскрес из мертвых.

Комиссар(в трубку). Добрый день! Говорит полицейский комиссар третьего округа. Я должен с вами срочно переговорить об одном очень важном для вас деле… Нет, по телефону нельзя… Да, очень важно!.. Да-да, непременно привезите с собой своего адвоката, если таков ваш принцип. (Кладет трубку.) Сейчас явится. А 17-00-1 — это телефон фабрики?

Рупрехт. Да.

Комиссар(нажимает на кнопку). Значит, ваш тесть и в самом деле в свои восемьдесят пять лет бывает еще на фабрике?

Рупрехт. Если он не при смерти и не соборовался, то он на фабрике. (Пауза.) Теперь лавина покатилась…

Господин Шрумпф(входит). Господин полицейский комиссар?

Комиссар. Господин Шрумпф, когда явятся два господина, немедленно проведите их ко мне. И принесите, пожалуйста, еще стул.

Господин Шрумпф. Сейчас. (Уходит.)

Комиссар. Выходит, я все же получу драгоценную рассаду черных гвоздик в понедельник?!

Рупрехт(улыбаясь). Черных гвоздик не бывает.

Комиссар. Так-так. Значит, вы провели меня, безобидного старика.

Рупрехт. Ну, не такой уж вы безобидный. Своим безобидным способом выжали из меня все, что хотели, несмотря на мои черные гвоздики.

Комиссар(посмеиваясь). Значит, вы не выносили свою жену… Да, что же нам делать с нашими женами? Великолепная идея господа бога создать кроме мужчин еще и женщин — крест наш, который мы должны нести до могилы. Брак — стальная цепь, увитая цветами, вянущими сразу же после медового месяца.

Рупрехт. Брак — причина для развода.

Комиссар. И все-таки мы лезем в западню. (Смотрит на свои часы.) Ваш тесть может быть здесь с минуты на минуту, если приедет на машине. Пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату. Я должен немного подготовить вашего тестя. А не то с ним, чего доброго, случится удар, если он войдет и вдруг увидит вас.

Господин Шрумпф вносит стул.

Комиссар(указывая ему на дверь справа). Проводите господина в маленький кабинет рядом.

Господин Щрумпф. Слушаюсь, господин полицейский комиссар! Оба господина только что прибыли.

Комиссар. В маленький кабинет! А потом пропустите их ко мне.

Господин Шрумпф. Слушаюсь, господин полицейский комиссар!

Рупрехт и господин Шрумпф выходят в дверь справа, Рупрехт горько улыбается и машет рукой комиссару. Комиссар нюхает гвоздики. Телефонный звонок.

Комиссар. Да, Юлия?.. Ты не можешь найти мой парадный галстук? Но я не могу принять никакого приглашения на сегодняшний вечер… Нет, совершенно исключено! Я должен до поздней ночи изучать одно дело. Толстое дело. Господин Шрумпф принесет мне его домой… Я очень-очень сожалею, но, право, сегодня никак не получится. (Кладет трубку.)

Сцена третья

Входят худой, маленький, сгорбленный, жилистый старик и адвокат Ваденбирн, бойкий человек с громким голосом.

Старик(писклявым, старческим голосом). Здравствуйте, господин полицейский комиссар.

Комиссар. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста.

Старик. Разрешите вам представить доктора Ваденбирна. Он уже тридцать один год адвокат нашей семьи и фирмы «Король шляп». (Садится.)

Комиссар. Очень приятно.

Старик. Мне очень хотелось бы узнать, что вы намерены нам сообщить.

Комиссар. Я только что допросил человека, который вчера вечером забрался к вам на дачу. По его утверждению, он ваш зять.

Старик. Мои зятья не имеют обыкновения забираться на дачи. У меня несколько зятьев. Кого вы имеете в виду?

Комиссар. Того, который двадцать пять лет назад застрелился и был торжественно похоронен.

Старик(замогильным голосом). Неслыханно. Вы меня очень взволновали. Чрезвычайно взволновали.

Адвокат(улыбаясь). Проходимец! Или сумасшедший!

Комиссар. Он производит впечатление человека вполне здорового.

Адвокат. Вполне здоровый сумасшедший. Бывает и так.

Комиссар. А если он и не проходимец и не сумасшедший, а действительно ваш зять, который якобы застрелился и был торжественно похоронен?

Старик. Мертвые воскреснут лишь в судный день.

Комиссар. Разрешите мне пригласить воскресшего?

Адвокат. Давайте сюда этого сумасшедшего жулика.

Старик(комиссару). Одну минутку, прошу вас. (Адвокату.) Самое главное — не ворошить эту старую историю. Поэтому ни при каких обстоятельствах не следует доводить дело до судебного разбирательства. Если можно будет установить невменяемость этого обманщика, не придется ничего предавать гласности.

Адвокат. Мы привлечем господина профессора Симблока. Он большой авторитет. Свидетельства господина профессора Симблока вполне достаточно. Тогда мы сможем засадить этого типа в тюрьму, и ничто не будет предано гласности.

Господин Шрумпф(входит). Господин полицейский комиссар, некая госпожа Хонер, акушерка, просит узнать, не можете ли вы на минутку выйти.

Комиссар. Извините.

Оба выходят в дверь слева.

Адвокат. Если это действительно ваш зять Рупрехт — жизнь выкидывает самые невероятные коленца, — мы все равно пригласим профессора Симблока и засадим этого сумасшедшего. Потому что сумасшедшим он несомненно был уже тогда — человек, бегущий с пустыми карманами от богатства и бросающий восемьсот тысяч марок.

Входят комиссар и господин Шрумпф.

Старик. Пожалуйста, пусть войдет этот человек.

Комиссар указывает на дверь. Господин Шрумпф выходит в дверь справа.

Адвокат. Сейчас мы посмотрим, что это за птица. Мы ее сразу посадим в клетку. Щелк — и он там!

Комиссар. Это еще неизвестно.

Старик. Я поражен. Я поражен чрезвычайно!

Рупрехт(входит). А, дорогой тесть! Ну как идут дела?

Старик(с замогильным спокойствием). Боже всемогущий иже еси на небеси — это он.

Рупрехт. Нежданная встреча, правда? И вы тут, господин Ваденбирн. Немножко постарели. Вы присутствовали на моей свадьбе, не так ли? Сто человек гостей! Пышное празднество! Только под конец возникло небольшое разногласие. Между моей женой и вами, дорогой тесть. Потому что вы хотели дать ей в приданое акции, а не наличные. Акции тогда на бирже падали каждый день.

Адвокат. Я заранее обращаю ваше внимание на то, что вы не можете предъявлять фирме «Король шляп» никаких материальных претензий. Вы начисто проиграете процесс.

Рупрехт. Свой процесс я выиграл уже двадцать пять лет назад:

Старик. Чудовищное дело! Я взываю к твоему благоразумию. Своим исчезновением ты нанес тогда нашему семейству большой моральный урон. Твое возвращение повлечет за собой публичный скандал.

Рупрехт. Значит, ты требуешь от меня, чтобы я и дальше вел свое одинокое, безотрадное существование?

Старик. Если ты проявишь добрую волю и все, кто знает об этой ужасной тайне, будут ее хранить — вас тоже я попрошу об этом, господин полицейский комиссар, — тогда ни теперь, ни в будущем эти события не станут достоянием гласности.

Рупрехт. Беда лишь в том, что я еще жив. Восстал из мертвых! Господин полицейский комиссар меня воскресил. Во всем виноват он.

Господин Шрумпф(входит). Господин полицейский комиссар, молодые господа хотели бы еще с вами поговорить.

Комиссар. Введите их, господин Шрумпф.

Господин Шрумпф. Слушаюсь, господин полицейский комиссар. (Выходит.)

Старик. Судя по твоему виду, ты жил эти двадцать пять лет вне общества. Так что было бы наверняка лучше для тебя и всех заинтересованных лиц, если бы ты продолжал такой же образ жизни и впредь.

Адвокат. Мне даже рисуется эта ваша жизнь в лучшем виде. Никаких обязанностей! Свобода! Весь мир принадлежит вам. Вам можно позавидовать.

Рупрехт. Господин Ваденбирн, похоже, вы желаете, чтобы я немедленно снова вступил на пост директора фирмы «Король шляп». Будьте осторожны, а не то я вернусь в лоно семьи.

Софи и Вальтер(входят). Доброе утро!

Софи. Господин полицейский комиссар, мы хотели только узнать… Да он еще здесь! Почему же вы его не отпустили?

Комиссар. Он свободен.

Вальтер(смущенно улыбается Рупрехту). Прошу прощения за свое глупое поведение вчера вечером. (Удивленно.) А ты почему тут, дедушка?

Старик. Я должен сделать тебе важное сообщение. Крайне важное сообщение! Этот человек — твой отец.

Вальтер. Что ты говоришь? Мой отец? Вы — мой отец?

Рупрехт(улыбаясь). Ужасно, правда? Такой бродяга! (Расстроганно хлопает Вальтера по плечу.) А ты за это время подрос.

Старик. Тебе было пять лет, когда твой отец бросил твою мать.

Софи(крик радости). Значит, вы мой свекор! Ах, как хорошо! (Бросается Рупрехту па шею. Они целуются.)

Рупрехт. Вы чудесный человечек! Хорошо мы поработали вместе вчера вечером, правда?

Софи. Да, чудесно!

Рупрехт. В самом деле, мы вдвоем могли бы руководить родильным домом.

Софи. Видит бог, могли бы!

Рупрехт. Вы молодчина.

Вальтер(улыбаясь). Я вел себя так глупо.

Софи(тоже улыбаясь). И все из-за мистера Томпсона!

Старик и склонившийся к нему адвокат перешептываются.

Комиссар(с улыбкой, Рупрехту). Тут приходила акушерка, фрау Хонер. Она спрашивала, как вас зовут. Роженица хочет назвать ребенка вашим именем. И просила, чтобы вас непременно отпустили. Без вашей помощи она и ребенок погибли бы в лесу во время грозы. (Пауза.) Выходит, вы, так сказать, вломились в собственную дачу.

Рупрехт. Да, этот домик я когда-то построил для моей дорогой Амалии.

Вальтер(ухмыляясь). А я, тупая башка, настаивал на своем праве хозяина.

Вальтер и Софи наблюдают за происходящим далее удивленно и неодобрительно.

Адвокат(выпрямляясь, Рупрехту). Мы хотим сделать вам выгодное предложение.

Старик. Фирма выплатит тебе двадцать тысяч марок наличными, если ты снова скроешься, то есть если ты сделаешь все, чтобы никто не узнал о твоем существовании.

Адвокат. Двадцать тысяч марок — большие деньги.

Рупрехт(улыбаясь). Слишком мало.

Старик. Предлагаю тебе двадцать пять тысяч.

Рупрехт. Слишком мало!

Адвокат. Сколько вы требуете, разрешите спросить?

Рупрехт. Скажем… Ну, скажем… десять миллионов!

Адвокат. Это шутка?

Рупрехт. Нет, это я всерьез принимаю вашу нечестную сделку!

Вальтер(сердито). Дедушка, как ты можешь предлагать моему отцу подобные вещи!

Софи. Это стыдно.

Старик. Я запрещаю делать мне подобные замечания.

Софи(медленно и с угрозой). Мой свекор должен к нам вернуться. Если ты, дедушка, будешь этому препятствовать, я вызову журналистов и все им расскажу.

Старик. Ты этого не сделаешь!

Софи. Я непременно это сделаю и к тому же немедленно! Прямо отсюда я, с разрешения господина полицейского комиссара, позвоню в газету.

Комиссар улыбаясь, делает жест рукой, приглашающий к телефону.

Адвокат(склонившись к старику, шепчет ему что-то на ухо, потом выпрямляется во весь рост). Наше последнее слово! Мы предлагаем вам пятьдесят тысяч.

Рупрехт(тестю). Когда я ушел из дому, двадцать пять лет назад, я бросил восемьсот тысяч марок. Если бы господин полицейский комиссар не вынудил меня признаться, кто я такой, если бы он не грозил мне шестимесячным тюремным заключением, вы меня никогда не увидели бы. Но твоя попытка подкупа может и в самом деле побудить меня вернуться в лоно семьи. Тогда тебе, разумеется, пришлось бы раскошелиться на восемьсот тысяч марок.

Старик(страшно разволновавшись, топает ногами и кричит). Никогда! Никогда!

Софи. Ах, пожалуйста, пожалуйста, оставайтесь с нами. У нас есть две комнаты, которыми мы совсем не пользуемся. Две очень красивые комнаты со всеми удобствами. Там никто не будет вам мешать. Никто! Ах, пожалуйста, пожалуйста, живите с нами.

Господин Шрумпф(входит). Господин полицейский комиссар, ваша супруга в прихожей и хочет с вами немедленно переговорить относительно приглашения на вечер. Похоже, ваша супруга очень взволнована.

Комиссар(бросает на Рупрехта понимающий взгляд; смиряясь). Можете сегодня вечером не приносить мне домой толстую папку, господин Шрумпф.

Занавес

Действие третье

Сцена первая

Гостиная на вилле короля шляп, обставленная, как в прологе. На круглой полированной подставке стоит стеклянная витрина в форме куба, в которой выставлено нечто похожее на шляпу. У стола валяется на полу кружевная салфетка. Возле рампы — еще столик. Рупрехт, в чистой белой рубашке, заправленной в брюки, без галстука, сидит у стола, с которого упала салфетка. Он берет со стола гвозди и набивает резиновые набойки на свои тяжелые башмаки. Его куртка висит на спинке стула.

Лизель(входит — теперь ей шестьдесят пять лет, сгорбленная и седая, — мимоходом поднимает салфетку и складывает, как человек, привыкший наводить порядок. Про себя). Салфетку все равно надо постирать. (Пауза.) Чем это вы занимаетесь, сударь?

Рупрехт. Ну, Лизель! Никакой я не сударь. (Берет со стола гвоздь и забивает его в каблук.) Я купил себе резиновые набойки… Мои тяжелые башмаки с подковками хороши были для ходьбы по дорогам. Но здесь, на натертом паркете, от них такой грохот. (Забивает гвоздь.)

Лизель. Я могу отнести ваши башмаки к сапожнику.

Рупрехт. Зачем? Я сделаю это сам.

Лизель(подает Рупрехту меню, пока он надевает и зашнуровывает башмаки). Вот меню сегодняшнего обеда, сударь. Пожалуйста.

Рупрехт(улыбаясь). Похоже, вы никак не можете отучиться говорить «сударь»? (Пауза.) Что, сегодня к обеду опять явится все семейство?

Лизель. Да, конечно. Фрау Амалия тоже будет к обеду. Она уже звонила с дороги, что прибудет как раз к обеду.

Рупрехт(с улыбкой). Ага! Ну, дело будет.

Лизель. Фрау Амалия приедет на машине из Флоренции. Она велела мне позаботиться, чтобы мозель не был опять теплым. Как будто бы я не знаю, что мозель надо подавать охлажденным. Фрау Амалия всегда найдет к чему придраться.

Рупрехт. Моя дорогая Амалия придиралась, еще когда ее не было на свете. Еще во чреве матери! Ей было там слишком темно.

Лизель. Да, фрау Амалии нелегко угодить. (Пауза.) Но мы с вами всегда хорошо понимали друг друга, верно?

Рупрехт. Что верно, то верно! Я относился к вам, как к сестре. Вы человек, Лизель, хороший, разумный человек!

Лизель(вздыхая). Да, да! Какое это было времечко, когда вы у нас еще жили. (Пауза.) Помните, вы меня тогда, двадцать пять лет назад, даже пообещали пригласить на вальс? Но на следующий день и след ваш простыл.

Рупрехт(встает). Лизель, мы должны восполнить упущенное — вальс (Протягивает руки.) Прошу, Лизель.

Звонок.

Лизель. Кто бы это мог быть в такое время? (Уходя, ворчит.) Похоже, вальс мы никогда не станцуем. Всегда что-нибудь да помешает.

Рупрехт(осторожно ходит взад и вперед по паркету). Так! Теперь я могу ходить по паркету тихо, как кошка.

Лизель(открывает дверь). С вами желает поговорить господин профессор Симблок.

Рупрехт. Симблок? Что ему от меня нужно? Кто он такой?

Лизель. Господину профессору Симблоку теперь принадлежит дом умалишенных, в котором уже двадцать шесть лет находится ваша теща.

Рупрехт. Ах, это интересно. Попросите его войти.

Лизель прикрывает дверь.

(Припоминая.) Симблок?.. Симблок?.. Это имя мне знакомо. (Еще раз прохаживается взад и вперед, проверяя свою работу.) Левая набойка, кажется, плохо прибита. (Садится, снимает башмак с левой ноги, начинает забивать гвозди.)

Пропустив профессора Симблок а, Лизель закрывает дверь.

Профессор Симблок. Добрый день!

Рупрехт. Добрый день! (Вбивает гвоздь.)

Профессор Симблок(наблюдает за ним, чуть кивает головой, как бы в подтверждение мысли). Надеюсь, я вам не помешал?

Рупрехт. Нет-нет! (Указывает на стул.)

Профессор Симблок садится и наблюдает за Рупрехтом.

(Забив в каблук еще один гвоздь и надевая башмак.) Господин профессор, не вы ли написали монографию под заглавием «Желание смерти у людей с торможением»?

Профессор Симблок. Я. Двадцать лет назад!

Рупрехт. Ага, вот почему мне знакомо ваше имя. Я читал эту книгу. В Америке. Очень полезная вещь. Я много из нее почерпнул. Примите мои поздравления!

Профессор Симблок(отвесив короткий поклон). Разрешите узнать, как вы поживаете, как вы себя чувствуете?

Рупрехт. О-о! Превосходно! (Улыбаясь.) Ко мне приходит знаменитый психиатр, вовсе со мной незнакомый, и спрашивает, как я себя чувствую. Странно, не правда ли? А как поживает моя бедная теща?

Профессор Симблок. Она всегда довольна. Милая старушечка с неизменной улыбкой. Я сказал бы, с улыбкой, полной надежды, как у молодой новобрачной!

Рупрехт. Может быть, это потому, что в бытность молодой новобрачной ей нечему было улыбаться?

Профессор Симблок. Возможно. (Пауза.) Значит, вы побывали в Австралии, Америке, Индии, Китае, объехали весь земной шар.

Рупрехт. В какой-то мере. (Улыбаясь.) Он не так уж велик. (Серьезно.) Да, кое-что я видел, а именно жизнь как она есть. Неописуемую нужду в некоторых странах, где год за годом люди буквально голодают! И совсем рядом — невероятную, фантастическую роскошь! Я узнал такое, чего никогда не забуду и не хочу забыть. (Улыбаясь.) А старик хотел бы упрятать меня в сумасшедший дом… Вам надо было привести двух санитаров и прихватить смирительную рубашку. Я умею боксировать. И недурно!.. Можете не сомневаться, я знаю, почему старик подослал вас ко мне.

Профессор Симблок. После этой встречи и разговора с вами ни о чем таком, разумеется, больше не может быть и речи.

Рупрехт. Видите ли, господин профессор, моя неоспоримая законом доля в фирме «Король шляп» составляет восемьсот тысяч марок. Так что старик не разорится, оплачивая мое пожизненное пребывание в первоклассном сумасшедшем доме… Как бы он не сошел с ума от мысли, что ему придется выложить мне восемьсот тысяч марок. Ведь у него помешательство «на денежной почве».

Профессор Симблок. Умопомешательство такого рода — явление не такое уж редкое. В моем заведении есть несколько мультимиллионеров, по существу, сошедших с ума от страха, что они умрут с голоду. (Пауза.) Случаи безумия «на денежной почве», как вы это назвали, после войны, примерно с тысяча девятьсот пятидесятого года, страшно участились. Из-за своей погони за деньгами человек нашего времени живет так, что настоящая жизнь проходит мимо него. В крайних случаях это порождает помешательство.

Рупрехт. Но такого, как сейчас, раньше в Германии не было.

Профессор Симблок. Конечно, нет! (Пауза.) Мне кажется, я могу вам кое-что доверительно сообщить. Прошу вас — никому ни слова! У вашего тестя с некоторых пор наблюдаются симптомы так называемого умопомешательства «на денежной почве». И за последние три недели эти симптомы опасно усилились.

Рупрехт. Ax, за последние три недели! С тех пор как я возвратился. Всему виной восемьсот тысяч марок, поверьте мне.

Профессор Симблок. Вполне возможно. Ваш тесть как рае говорил со мной о восьмистах тысячах марок и при этом в поразительно нездоровом духе.

Рупрехт. Я тоже могу вам кое-что доверительно сообщить. На прошлой неделе мы со стариком по счастливой случайности вместе пили кофе. Возможно, это была вовсе не случайность. Я пошел к себе в комнату за сигаретами, а когда спустя полминуты вернулся, у кофе оказался подозрительный противный привкус. На другой день я отнес кофе в лабораторию на анализ… Старик подсыпал в него цианистый калий. Хорошо, что я сделал только маленький глоток. А не то быть бы мне на том свете! (Пауза.) Старик явно ни перед чем не остановится, чтобы от меня избавиться и удержать в своих руках восемьсот тысяч марок… Сумасшедший дом! Отравление!

Профессор Симблок(задумчиво). Тут надо что-то предпринять. (Пауза.) Я порекомендую вашему тестю сегодня вечером навестить свою супругу в моей клинике и задержу его там для наблюдения.

Рупрехт. Что ж, неплохо — он хотел запрятать в сумасшедший дом меня, а попадет в него сам.

Профессор Симблок. То, что вы живы, явилось для него, конечно, большим ударом.

Рупрехт. Еще бы. Ведь двадцать пять лет назад он с удовлетворением наблюдал, как меня хоронят. А теперь ему приходится выплачивать живому трупу восемьсот тысяч марок.

Профессор Симблок(улыбаясь). Да, это горько. (Встает.) Рад был с вами познакомиться. Но теперь мне, к сожалению, нужно идти. Пациенты!..

Рупрехт надевает куртку и провожает профессора Симблока, который задерживается у кубической стеклянной витрины.

Что это еще за страх божий?

Рупрехт(поворачивает два выключателя — стеклянная витрина ярко освещается и начинает вращаться). Этот страх божий — гордость старика. Прародительница всех видов шляп, какие когда-либо носили на этой проклятой планете. Прашляпа!

Профессор Симблок. Так-так. Прашляпа! (Качает головой.) Ужас какой-то!

Рупрехт. Ах, не говорите так! Вы не поверите мне, если я вам скажу, на какую сумму застраховал старик прашляпу… Собственно говоря, милая выдумка. Не правда ли? Единственная симпатичная черта у старика.

Оба, улыбаясь, уходят.

Сцена вторая

Слышно, как за кулисами бранится какая-то женщина. Постепенно ее голос приближается. Это Амалия, пятидесяти лет, в дорогом безвкусном платье, размалеванная, ярко-рыжие крашеные волосы, огромная бриллиантовая брошь, бриллиантовые браслеты, кольца, подвески; с белой болонкой на руках.

Врывается в дверь в глубине комнаты, за ней идет лысый Эдуард, ее второй муж.

Амалия(вне себя). Ну что ты тут опять устроил! Невероятно! Эдуард, ты невероятно глуп. Впрочем, ты всегда был глуп. (Опускается в кресло с собачкой на коленях.)

Эдуард. Прости, Амалия! Это больше не повторится.

Амалия. Ты всегда так говоришь.

Эдуард. Надеюсь,ты хорошо отдохнула во Флоренции, дорогая Амалия?

Амалия. Какое там отдохнула. Во Флоренции вечно печет солнце. Невыносимо! Здесь, конечно, опять дождь. Невыносимо!

Эдуард. Почему же ты вернулась раньше времени, Амалия? Извини! Но ведь ты собиралась пробыть во Флоренции до конца августа. Извини!

Амалия. Несколько дней тому назад старик прислал мне срочное письмо. По его словам, здесь произошло что-то невероятное. Он делает какие-то неясные намеки. Я так ничего и не поняла. Он пишет, чтобы я задержалась во Флоренции на три недели, пока он уладит это неприятное дело. Ну, тут я, конечно, сразу же выехала… Так что же у вас стряслось?

Эдуард. Не знаю. Прости, Амалия! Но я два месяца разъезжал на машине по делам фирмы. Вернулся только час назад. Здесь, на вилле, я всего несколько минут. Я ничего не знаю. Прости, Амалия.

Амалия. Ты никогда ничего не знаешь! Удалось тебе по крайней мере заключить крупные сделки?

Эдуард. К сожалению, на этот раз нет, дорогая Амалия. Конкуренты меня обогнали везде, где предстояли крупные сделки.

Амалия. Прибыль, которую ты приносишь, не покрывает даже твоих дорожных расходов. Твое дело — продавать шляпы, а ты даже себе на шляпу не можешь заработать, прикрыть свою лысину.

Эдуард. Ты всегда преуменьшала мои способности.

Амалия. К сожалению, это невозможно.

Эдуард. Что невозможно, дорогая Амалия?

Амалия. Преуменьшать твои способности… (Собаке.) Крошка, крохотуленька моя дорогая!.. (Мужу.) Веди Крошку гулять! И погуляй подольше!

Эдуард(умоляюще). На улице ливень, дорогая Амалия.

Амалия. Крошку надо сейчас же вывести погулять! Не правда ли, Крошенька, драгоценность моя? На улицу, на уличеньку! Да, моя дорогая, любимая Крошенька, гулять, гулятеньки! Что уставился на меня, словно баран на новые ворота? (Вздыхает.) Не могу понять, как я могла выйти за тебя замуж.

Эдуард. Я тоже не понимаю, Амалия.

Амалия(резко). Что это значит?

Эдуард. Ведь ты же с самого начала не находила во мне ничего хорошего.

Амалия. Где ничего нет, там ничего и не найдешь. Эдуард, ты — божье наказание… Завтра утром отведешь Крошку в Собачий рай. Крошку надо искупать. Да, моя Крошенька! Ты у меня будешь чистенький! Чистенький-пречистенький. (Пауза.) Во Флоренции я купила картину Пок… Пик… Пукассо. Квартира без Пукассо — не квартира.

Входит Рупрехт.

(Сначала издает хриплые, гортанные стоны, а потом испуганно орет во все горло.) Кто это?!.. Кто это?!..

Крошка в страхе спрыгивает с ее колен и выбегает.

Рупрехт. Не пугайся. Я не призрак.

Амалия. Святый боже, ты? Ты? Святый боже, ты жив?

Рупрехт(улыбаясь). К сожалению! Да?

Амалия. У могилы… Я стояла у твоей могилы…

Рупрехт. И была очень довольна, когда мой гроб туда опустили… Вся семейка выглядела такой довольной, словно в тот день продала миллион шляп.

Амалия(вне себя). Он жив!.. Что… же теперь будет? Люди!.. Боже всемогущий, какой скандал! Неужели ты собираешься тут оставаться? Ты собираешься тут оставаться?

Рупрехт. Наш сын и наша очаровательная невестка, которая, как ни удивительно, еще не сошла с ума, настаивают на том, чтобы я остался здесь.

Амалия. Этого не будет! Я тебе говорю… Почему ты тогда удрал? Почему?

Рупрехт(улыбаясь). Почему?

У Эдуарда вырывается истерический смешок.

Амалия(резко). Чего хохочешь, идиот?

Рупрехт(подходит к Эдуарду и подает ему руку). Мой преемник, не так ли?

Эдуард(двусмысленно хихикает). Да, ваш преемник.

Амалия. Зачем ты вернулся, хотелось бы мне знать? Может быть, тебе нужны деньги? От меня ты ничего не получишь. Слышишь? Ни гроша. Явился как ни в чем не бывало! Какой скандал, какой стыд перед людьми! Сначала я и вправду подумала — призрак. Но ты не призрак. К сожалению! Ты живой бродяга.

Рупрехт(улыбаясь). Теперь ты опять в своем репертуаре. Теперь мы можем и побеседовать.

Амалия. Какой у тебя вид! Эти брюки! Эти башмаки! Без галстука! Настоящий бродяга! Убегает и бросает меня на произвол судьбы. Почему ты исчез, хотела бы я знать?

Рупрехт. Ну, понять-то это можно. Не так ли, господин Эдуард?

Эдуард хихикает.

Старик(входит). Я поражен, Амалия, что, вопреки моему пожеланию, ты вернулась прежде времени. (Рупрехту.) Теперь тебе придется держать ответ перед моей дочерью.

Амалия. Ответ? Этот человек и понятия не имеет, что такое ответственность.

Старик. Слияние нашей фирмы с фирмой, которую ты унаследовал от своего покойного отца, было для нашей фирмы и для дочери вовсе не настолько выгодным, насколько я представлял себе поначалу.

Рупрехт. Невыгодно для фирмы или для твоей дочери?

Старик. Это одно и то же… Повторяю: это слияние вовсе не было для нас выгодной сделкой. Поэтому ты должен быть благодарен за то, что тебя приняли в нашу фирму, в нашу семью, которая обеспечивает высокое положение каждому своему члену, но в то же время требует от каждого, чтобы он направил свои стремления на поддержание и укрепление авторитета нашей фирмы.

Рупрехт(улыбаясь). Я женился не на фирме и не на семье. Я женился на твоей дочери, чтобы жить с ней. Иных целей у меня не было.

Старик. Наша фирма хорошо известна по всей стране. Своим побегом ты повредил ее репутации.

Рупрехт. Разве что слегка попортил фасад. Но как упрекать арестанта, который рвется на свободу, в том, что при побеге из тюремной камеры он повредил решетку.

Старик. Тем самым ты сделал Амалию глубоко несчастной.

Рупрехт. Тем счастливее делает она теперь моего преемника. Не так ли, господин Эдуард? (Старику.) Можно ли с вами хотя бы полминуты говорить серьезно? Какой человек, сохранивший хоть толику человечности, будет без принуждения жить в вашем холодильнике? Это же прямая дорога в сумасшедший дом! Как ты думаешь, почему твоя жена уже двадцать шесть лет тщательно хранит последнюю искорку жизни — оборванные крылья мотылька в спичечной коробке? Из-за твоей болезненной алчности, безостановочной погони за деньгами, губящей чувства и все живое, у нее помутился разум. Она задохнулась у тебя под горой денег и шляп.

Старик. Только такой беспощадный человек, как ты, способен напоминать мне об этом тяжелом несчастье. Но сердечности от тебя ждать не приходится.

Рупрехт(улыбаясь). Не говори мне про сердце! Там, где у человека сердце, — у тебя шляпа.

Старик. Дальше разговаривать с ним бесполезно… Пойдем, Амалия!

Амалия. Этот тип! Этот ужасный человек! Возвращается и отравляет нам жизнь!

Оба уходят.

Рупрехт. Он не хочет вспоминать, что сгубил жизнь своей жены. Неужели в нем не осталось ничего человеческого? Абсолютно ничего?

Эдуард(восхищенно). Господи, ну и смельчак же вы! (Пауза.) Наверно, вы меня здорово презираете? И правильно делаете. Но поверьте, раньше я не был таким. До женитьбы. С годами Амалия превратила меня в тряпку. Она сломала мне хребет.

Рупрехт. Амалия кому хочешь хребет сломает. Даже чемпион мира в тяжелом весе.

Эдуард. Если бы вы знали, как она меня истязает. Как она меня истязает! То есть, я хочу сказать — вам-то это известно.

Рупрехт. Еще бы не известно… Да, что же мы теперь будем делать с моей женой?

Эдуард. Вы хотите сказать — с моей женой?

Рупрехт. Ну, скажем, с нашей женой!.. Когда я в конце концов удрал и вскоре после этого «застрелился», я не был разведен со своей женой. Однако поскольку официально я считался мертвым, ваша жена смогла выйти замуж вторично.

Эдуард(преисполненный счастья). Не разведен? Вы не были в разводе с моей… с вашей… с нашей женой? Тогда мой брак недействителен. Тогда я в действительности вовсе не женат на вашей жене. Выходит, я холостяк и могу делать все, что мне угодно.

Рупрехт. Вы хотите сказать, что можете взять свою шляпу, сделать ручкой и смыться?

Эдуард. Ну конечно! Вы не были разведены — значит, вы и есть настоящий муж моей… вашей… нашей жены.

Рупрехт. К сожалению, я должен вас огорчить. Это не так, дорогой друг. Поскольку я был официально признан мертвым, ваш брак с нашей женой остается, по закону, в силе.

Эдуард(стоит с открытым ртом). Что вы говорите! Вот как обстоит дело!

Рупрехт. Да, так обстоит дело… Правда, у нашей жены есть выбор. Она может выбрать, который из нас двоих ей подходит. Вы или я! Так гласит закон.

Эдуард(заикаясь). Вы думаете… если моя жена… Вы думаете, что наша жена…

Рупрехт(прерывает). Нет, уж этого-то я не думаю. Меня наша жена не предпочтет. Она знает по опыту, что я снова удеру.

Эдуард(безнадежно). А я? Что же мне делать? Что со мной будет?

Рупрехт. Да, дорогой мой, вам никто не в состоянии помочь. Кроме вас самого… Если вы в состоянии.

Эдуард(садится в кресло, разбитый). Нет, мне уже нечто не поможет.

Амалия(влетает). Ты выводил Крошку на прогулку?

Эдуард(подавленный). Нет.

Амалия(резко). Как так — нет! Ему пора. У Крошки заболит животик. Слышишь? Ты и в самом деле ни на что не годен. Даже на это!

Эдуард(подскакивает, орет в припадке бешенства). Я хочу покоя! Покоя! (Разбивает вазу.) Выводи гулять своего проклятого кобеля сама! (Разбивает вторую вазу.) Твоего завитого подметалу! Гулюсиньки! (Хватает бронзовую статуэтку и запускает ею в зеркало.) Ты изверг! Ты чудовище! (Осматривается.)

Рупрехт, улыбаясь, протягивает ему фарфоровую статуэтку.

(Хватает статуэтку и швыряет ее об пол.) Ты — жалкая Ксантиппа!

Амалия(отпрянув, кричит). Помогите! Помогите! Он сошел с ума! Он сумасшедший!

Эдуард(опрокидывает стоячие часы). Да, сошел с ума! Я тебе надаю по заду! (Хватает вазу.) Вон отсюда! Или я тебя прикончу! (Бросается на нее.) Вон отсюда, жалкая салонная тварь!

Амалия с криком убегает.

(Выпучив глаза, осматривается, смотрит на вазу в руке, швыряет ее об пол и, шатаясь, падает в кресло; с трудом переводя дыхание.) Вот… Вот…

Рупрехт(с улыбкой наблюдающий за происходящим). Лопнул желчный пузырь.

Эдуард(никак не отдышится). Теперь я доволен.

Рупрехт. Скажите-ка, а долго вы, собственно, терпели?

Эдуард. Семнадцать лет!

Рупрехт. Вот это да! Ну и молодчина!

Эдуард. Семнадцать лет тюрьмы!

Рупрехт. Наши почтенные жены берут верх над мужьями из-за нашей незлобивости… И еще из-за одной опасной вещи — маленькой ошибки, которую мы, влюбленные дураки, допускаем в самом начале. Когда мы влюблены, мы уступаем в мелочах, а нас постепенно съедают с костями… Наши уступки в самом начале — вот причина, по которой мы в конце концов оказываемся под каблуком у своих жен.

Эдуард(удивленно). Вот так оно и со мной вышло.

Рупрехт. Так оно выходит и со многими другими. (Пауза.) А вот что пришло мне на ум. Я чуть не позабыл самое важное! Вам надо только подать прошение о расторжении брака.

Эдуард. Прошение о расторжении? То есть? Как это?

Рупрехт. Слушайте. Поскольку первый муж нашей жены еще жив — в каждой шутке есть доля правды, — итак, поскольку я еще жив и с Амалией не разведен, вам надо только подать через своего адвоката прошение о расторжении брака. Тогда ваш брак с нашей женой будет недействительным. И через пару недель вашего брака как и не бывало. Вы можете взять шляпу, помахать ручкой и в следующий раз выбрать себе кроткую жену, если только у вас еще хватит духу. Но только я вам не советую! Кроткие тоже себе на уме.

Эдуард(приподнимаясь с кресла, не веря своим ушам). Что вы сказали? Правда? Это правда?

Рупрехт. Вне всякого сомнения! Так гласит закон.

Эдуард. Боже милостивый! Да что вы говорите! Завтра же пойду к своему адвокату. Нет, сегодня!

Рупрехт. Может, даже ходить не придется. Достаточно вам сказать нашей жене два слова. Только два словечка — «расторжение брака»! Этими словами, думается, вы могли бы на нее воздействовать. (Показывает пальцами.) Прижать к ногтю!

Эдуард. Не желаю я на нее воздействовать или прижимать к ногтю. Ничего мне не надо, кроме расторжения брака!

Амалия(влетает в комнату). А ну, пойди сейчас же ко мне в маленькую гостиную!

Эдуард(равнодушно). У меня нет времени.

Амалия(озадаченно). Что это значит — у тебя нет времени!

Эдуард(благодушно). Это значит, что у меня нет времени.

Амалия. Ты сошел с ума?

Эдуард. Наоборот! Перестал быть сумасшедшим.

Амалия. Неслыханно! Я требую, чтобы ты немедленно пришел ко мне в маленькую гостиную!

Эдуард. Можешь себе требовать сколько угодно!

Амалия. Ну, я тебе отомщу. Ты горько раскаешься в своей наглости. Говорю тебе… Иди сюда! Сейчас же!

Рупрехт(улыбаясь, Эдуарду). Только два слова. Всего два словечка!

Амалия(в бешенстве, Рупрехту). Помалкивай знай!

Эдуард(смакуя слова). Когда я, черт побери, на тебе женился…

Амалия(вспыхивая). Что ты говоришь? «Черт побери?!»

Эдуард. …ты не была в разводе с Рупрехтом. А поскольку он жив…

Рупрехт(улыбаясь). И совершенно здоров — бродяга!

Эдуард. …значит, поскольку твой первый муж жив, мне остается только подать прошение о расторжении брака. Тогда через несколько недель ты сможешь выйти замуж за другого дурака. Если найдешь себе такого!

Амалия(от ярости в состоянии выдавить из себя только неразборчивое шипение). Ну, за это я тебе отомщу. Не хотелось бы мне оказаться в твоей шкуре.

Эдуард(благодушно). О-о, последние несколько минут я превосходно чувствую себя в своей шкуре. Так хорошо я себя не чувствовал вот уже семнадцать лет.

Рупрехт. Но надо сказать пашей жене еще кое-что. Все, что положено! Амалия, у тебя есть выбор.

Амалия(вне себя). Выбор? Какой такой выбор?

Рупрехт(улыбаясь). По закону, ты имеешь право выбрать, за кем из нас двоих ты хочешь быть замужем. За Эдуардом или за мной!

Эдуард. Выбирай Рупрехта! Он необыкновенно хорошо выглядит. Ты должна это признать.

Рупрехт. Ну-ну-ну, этого я не имел в виду, мой дорогой господин Эдуард. Я только разъяснил вам закон.

Амалия(Эдуарду, вне себя). Когда ты прекратишь наконец эти глупости и образумишься?

Эдуард. Давно я не был так разумен, как сейчас, за все семнадцать лет нашей супружеской жизни.

Рупрехт. На твоем месте, Амалия, я выбрал бы Эдуарда. Такой добродушный человек! Никакого сравнения со мной! Выбирай Эдуарда!

Эдуард(улыбаясь, Рупрехту). Ведь мы можем тянуть жребий. Свернуть две бумажки, положить в шляпу — одна чистая, а на второй написано «Амалия». Кто вытаскивает «Амалию», тот и будет ее мужем.

Рупрехт. Меня увольте. В жребиях мне не везет. От этого я отказываюсь.

Эдуард(Амалии). Лучше бы ты вышла за кого-нибудь еще. Мне уже сейчас жаль этого беднягу.

Рупрехт(меняя тон). Отныне ты должна перестроиться, старушка.

Амалия. Я — перестроиться?! Дать себя в обиду? Не собираюсь!

Рупрехт. Знаешь, что такое эхо?

Амалия(рассвирепев). Эхо? При чем тут эхо?

Рупрехт. Как аукнется, так и откликнется.

Амалия. Ну и что дальше?

Рупрехт. Послушай, старушка, дай-ка я тебе кое-что скажу.

Амалия. Что уж там может мне сказать такой, как ты!

Рупрехт. Если ты не уймешься, в один прекрасный день останешься одна на всем свете.

Амалия. Ха, стоит захотеть — и я всегда смогу выйти замуж. В конце концов, я не нишад, #

Рупрехт. Так-то оно так. Купить мужа ты себе можешь. Но купленный муж тебе все равно что прислуга… Теперь послушай-ка меня. Эдуард просто слишком добродушен. Это единственный его недостаток. Если только это недостаток!

Амалия. Добродушен? Он слабовольный человек. Тряпка, а не мужчина. А теперь он еще стал дерзить.

Рупрехт. Разве он сам по себе стал тряпкой? Разве это дело не твоих рук?

Амалия. А зачем он мне все спускал?

Рупрехт. Наверно, не хотел всю жизнь быть с тобой на ножах. Для этого он слишком добродушен… Почему же ты превратила его в тряпку?

Амалия. Я предпочла бы мужа, который не дает себя в обиду.

Рупрехт. Теперь ты этого добилась. Теперь Эдуард наверняка не даст себя в обиду. Теперь у него есть против тебя оружие, острое как бритва, — прошение о расторжении брака… Пока не поздно, поразмысли, старушка, над своим поведением.

Амалия. Не нужны мне твои советы. Захочу — и эта тряпка бросится передо мной на колени.

Эдуард. «Жили-были…» — так начинаются все сказки.

Входит Лизель и удивленно смотрит на осколки. Бросив на нее разъяренный взгляд, Амалия уходит.

Лизель. Кто же все это натворил?

Рупрехт. О-о, у моего друга Эдуарда была легкая размолвка с женой, и при этом разбилось несколько ваз и одна семейная жизнь.

Лизель. Я жду этого уже семнадцать лет. (Собирает осколки в передник. Повернувшись к Эдуарду.) Вам надо было дать ей парочку пощечин. Еще до брачной ночи! Тогда бы наша фрау Амалия излечилась. (Продолжает собирать осколки.) Рупрехт (улыбаясь, Эдуарду). А вместо этого вы шли на уступочки.

Лизель(Рупрехту). Вам тоже нечего нос задирать. Хоть вы человек разумный, а тоже поначалу все спускали фрау Амалии.

Рупрехт(Эдуарду). Уступочки!

Лизель(Рупрехту). А потом вы удрали. Это каждый может. Вот вам бы тут остаться да взять дело в свои руки. (Подбирает последние осколки. Поворачивается, Эдуарду.) Парочку оплеух еще до брачной ночи! (Уходит.)

Рупрехт. Посмотрите-ка на нашу Лизель. Ну и задала она нам жару!

Эдуард(после паузы). Я надумал. Всего лучше будет подать на расторжение брака. Позвоню своему адвокату.

Рупрехт. Неужели?!

Эдуард. Да-да! Надо действовать наверняка. (Идет к телефону и набирает номер.) Пожалуйста, господина Керна… Ах, добрый день, господин адвокат. Говорит Эдуард Блум. Завтра рано утром я к вам заеду. Вы должны будете подать для меня прошение… Завтра я вам объясню… Спасибо! До свиданья! (Кладет трубку.) Вот! (Протягивает Рупрехту руку.) До свиданья. Теперь я переезжаю в отель, немедленно.

Рупрехт. Так сразу?

Эдуард. А то Амалия опять набросит мне на шею петлю. Петля будет украшена розами! Но через несколько недель обнаружатся шипы!

Рупрехт. Да, кто знает… может быть, вы и правы.

Эдуард. Когда расторжение брака состоится, вы снова станете мужем нашей жены. Ведь вы же не были с ней разведены. Примите мои соболезнования!

Рупрехт(чешет затылок). Нет, этого я не имел в виду. Нет, дорогой!

Эдуард(радостно машет). До свиданья. (Уходит.)

Сцена третья

Вальтер и Софи входят в дверь в глубине сцены в тот момент, когда Эдуард закрывает за собой дверь ближе к авансцене.

Вальтер(на ходу снимая плащ). Мы только хотели тебя повидать. Мы уезжаем на два дня на дачу. (Поворачивает голову.)

Входит старик, в руках — деревянная голова, он ставит ее на столик у рампы. Улыбающееся деревянное лицо выкрашено в телесный цвет; усы, русые волосы, круги румянца на щеках.

Старик. После многих бессонных ночей я решил украшать нашу шляпу не широкой лентой, а узенькой. (Показывает на шляпу.) Вот такой! Изготовление шляпы с лентой шириной в палец обойдется нам на двадцать пфеннигов дешевле. Поскольку мы в среднем сбываем пять миллионов шляп в год, это даст ежегодно миллион прибыли.

Рупрехт. А как насчет ленточки в красно-синюю клетку? Это было бы ново!

Вальтер. А если мы прогорим на пяти миллионах шляп с узкой ленточкой?

Старик(показывает). Это голова обезглавленного убийцы. Она еще не остыла. Я приобрел ее по дешевке.

Все трое озадаченно смотрят на старика.

В Европе имеется пятьдесят пять тысяч шляпных магазинов. По образу этой головы обезглавленного убийцы я велю изготовить и раскрасить пятьдесят пять тысяч голов и выставить в витрине каждого из пятидесяти пяти тысяч шляпных магазинов голову в нашей шляпе с узкой ленточкой. Тогда мы будем получать миллиард чистой прибыли в год. Тысячу миллионов марок!

Рупрехт(про себя). Окончательно рехнулся из-за денег. (Старику.) Тогда ты сможешь выплатить мне восемьсот тысяч марок.

Старик(кричит в большом волнении и топает ногами). Никогда! Никогда!

Рупрехт(про себя). Выходит, он сумасшедший, Да не совсем.

Вальтер(Рупрехту). Я выпишу тебе чек на твои восемьсот тысяч.

Старик. Никогда! (Кричит, семеня к дверям.) Никогда! Никогда! (Уходит.)

Вальтер(выразительно постукивает себя по лбу). А что, дедушка серьезно болен?

Рупрехт. Еще бы. Это было столь же неизбежно, как гром после молнии.

Вальтер. Тогда мы должны пригласить профессора Симблока.

Рупрехт. Я об этом уже позаботился. Он сейчас приедет. (Пауза.) А тебе следовало бы призадуматься о том, что ваше неистовое накопительство — чистое слабоумие. Семейное состояние в пятнадцать миллионов! Оно приносит больше дохода, чем вы в силах израсходовать! Ты хочешь довести его до тридцати миллионов? Посмотри на старика. Он всегда был ходячим сейфом. А теперь его посадят в сумасшедший дом… Сынок, деньги нужны каждому. Но деньги — еще далеко не все. Лучшее в жизни за деньги не купишь… Позволь-ка мне сказать тебе, в чем самое большое счастье для мужчины. Самое большое счастье, когда тебя любит женщина, которую любишь ты. Кто этого не пережил, тот не жил.

Софи бросается целовать Рупрехта.

Вальтер(под большим впечатлением от услышанного). Разреши и мне, папа, сказать тебе кое-что. Кое-что, что тебя обидит.

Рупрехт. Валяй, сынок.

Вальтер. Ты бросил мою мать, когда мне было только пять лет. И совсем не подумал, что будет со мной. Скрылся и все… Прости, но это тоже не дело — думать только о себе, удрать — и все.

Рупрехт в смущении опускает повинную голову.

Софи(сочувственно). Боже мой! Ах, оставь его, боже мой!

Рупрехт. Да-да, в этом ты прав. Но Амалия… Но твоя мать… Впрочем, мне не хотелось бы говорить о твоей матери. Однако дело не только в ней. Ведь я собирался несколько недель спустя вернуться. Захотелось побыть одному, посмотреть со стороны на помешательство шляпной династии. Но тут взыграло во мне что-то такое, чего я прежде вовсе не испытывал, — беспокойство, любопытство к жизни, которое я просто не мог побороть. Где бы я ни был, я спал и видел, что поднимаюсь по трапу с чемоданчиком в руках. Ну а вскоре после этого я оказался в другой части света… Может быть, во мне проснулся беспокойный предок. Кто знает! Такое случается!

Вальтер(улыбаясь). Старый бродяга! (Ловко бьет его кулаком в плечо.)

Рупрехт(отвечает таким резким ударом, что у Вальтера от боли перекашивается лицо). Но теперь я остаюсь с вами.

Вальтер. Если только тебе снова не приснится, что ты поднимаешься по трапу с чемоданчиком в руках.

Рупрехт. Нет-нет!

Вальтер(вынимает из кармана письмо на официальном бланке). Вот что я хотел тебе сказать — боннское министерство экономики прислало нам сегодня заказ на триста тысяч армейских фуражек для новой немецкой армии.

Рупрехт. Всего триста тысяч? В тысяча девятьсот тридцать третьем году гитлеровское министерство экономики заказало фирме «Король шляп» три миллиона фуражек… Через несколько годочков началась небольшая заварушка, и три миллиона немецких солдат погибли в России. На каждую вашу фуражку — по одному. И что же теперь, в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, вы опять хотите поставлять головные уборы для армии?

Вальтер. Всего триста тысяч!

Рупрехт. Между тысяча девятьсот пятьдесят девятым и тысяча девятьсот шестьдесят вторым годом новая немецкая армия неминуемо увеличится, и ей понадобится больше такого товара. На этот счет можешь не беспокоиться.

Вальтер. В конце концов, мы производим не пушки и не атомные бомбы.

Рупрехт. Что значит пушки! В наши дни из пушек стреляют только по воробьям. А атомные бомбы поставляют американские заправилы. На этот счет тоже можешь не беспокоиться… Сынок, наша прекрасная Германия — страна в центре Европы, и ее жители, эти пятьдесят миллионов военнообязанных муравьев, должны держаться в стороне от мировой политики и от всяческих осложнений. Та часть Германии, которая будет вооружена атомными бомбами, вероятно, окажется в следующей войне первой целью, первой жертвой.

Вальтер. Я же против того, чтобы мы получили атомные бомбы.

Рупрехт. Способствовать вооружению страны тем или иным способом не значит быть против атомной бомбы. Потому что следующая война будет атомной. Ты знаешь это так же хорошо, как я. Даже если ты поставляешь головные уборы для солдат, которые будут участвовать в атомной войне, ты пачкаешь руки кровью так, что уже никогда не отмоешь… И, несмотря на это, вы хотите опять, как перед второй мировой войной, поставлять армии головные уборы?!

Вальтер(после паузы). Ну что ж, бог с ними, мы не станем поставлять фуражки! Но если не мы, так это сделают наши конкуренты.

Рупрехт. Этому ты, конечно, воспрепятствовать не можешь. Но, сынок, ты не должен стремиться к выгодным сделкам, если за ними кроется смерть миллионов людей. Чистая совесть дороже всех денег на свете.

Вальтер. С этой точки зрения ты прав.

Рупрехт. В наше время существует только одна точка зрения — либо жизнь, либо атомная смерть. Я чудак и стою за жизнь.

Софи. И я!

Вальтер. Кто же против?

Рупрехт. Так, значит, мы сошлись на одном.

Софи(обрадованно). Ну а теперь пошли! (Тянет Вальтера за руку к двери и уводит его.)

Рупрехт, опустив голову, расхаживает взад и вперед.

Лизель(входит через дверь в глубине сцены и подходит к Рупрехту). Господин профессор Симблок увез вашего тестя на машине. Ваш тесть пожелал проведать жену в сумасшедшем доме.

Рупрехт. Это хорошо. Он пробудет там долго. Дольше своей жены, если переживет ее!

Лизель. А в прихожей — матрос. Сидит у окна и играет на губной гармошке. По его словам, он ваш старый друг.

Рупрехт. Впусти его! Я сейчас приду.

Лизель и Рупрехт выходят через дверь ближе к авансцене. Минуту спустя Лизель впускает матроса и закрывает за ним дверь.

Сцена четвертая

Матрос(мускулистый, огромного роста детина пятидесяти лет, в свитере с круглым воротником, матросской шапочке набекрень, матросском костюме, рукава которого коротки; в нагрудном кармане — губная гармошка, под мышкой — сверток в газетной бумаге. Удивленно оглядывает комнату). Ну и богатство… Значит, Рупрехт все-таки не соврал.

Софи(входит в дверь в глубине сцены). Мой свекор сейчас придет.

Матрос. Понимаете, у меня времени в обрез. Мамка ждет меня к столу. (Снова удивленно осматривается.) Значит, он и вправду не соврал. (Садится на диванчик перед низеньким столиком.)

Софи достает из бара бутылку коньяка и две рюмки, садится рядом с матросом и наливает ему. Матрос кладет свой свёрток На столик, залпом выпивает коньяк, подаёт Софи рюмку, та наливает еще. Он опять выпивает. Софи встает, звонит и снова садится.

Матрос(развертывая сверток). Я привез мамке теплый платок. Моей мамке сейчас восемьдесят один. (Встает, набрасывает на себя красное шелковое кимоно.) И кимоно! Но кимоно мамке не понравилось. Представляете? Такое красивое, шелковое. (Удивленно.) Вот такая маленькая стала моя мамка за двадцать пять лет! (Показывает рукой.) Вот такая, такая! (Удивленно качает головой.) Но теплый платок ей очень понравился. Очень! Она сразу накинула его на плечи. (Наливает себе остаток коньяка и залпом выпивает.)

Входит Лизель.

Софи. Принесите, пожалуйста, еще бутылку коньяка.

Лизель. Нечего ему напиваться. (Выходит.)

Софи. Послушайте, вы мне не откроете одну тайну? Есть ли где-нибудь на свете женщина, которая любит моего свекра?

Матрос. Моего друга Рупрехта? Ну конечно! В каждом порту не меньше одной.

Софи(испуганно). О-о! (Пауза.) Где вы познакомились с моим свекром?

Матрос. С моим другом Рупрехтом? В портовом кабачке в Рио. (Подталкивает Софи локтем.) Вы, конечно, знаете этот кабачок. Кто его не знает! Там завязалась страшная потасовка. Из-за девчонки Рупрехта. Мы, я и Рупрехт, всю шайку выставили. А потом опять вернули. Хотелось сыграть в покер. Тут чертова шайка выкачала из нас все деньги. Эти гады, оказывается, играли краплеными картами, жулики… шулера, понимаете. Но мы это знали. Ведь мы играли с этими мерзавцами не впервой.

Софи. Вы не должны были играть с обманщиками.

Матрос. Покер есть покер! В покер мы играем даже с убийцами. (Вешает кимоно на спинку диванчика, показывает.) Моя мамка теперь вот такого росточка.

Софи. Как хорошо, что вы так любите свою маму.

Матрос. Мамка есть мамка.

Софи. Вы славный человек… И давно дружите с моим свекром?

Матрос. Двадцать пять лет. Он мой настоящий друг.

Входит Лизель, ставит на столик бутылку с коньяком и с интересом кончиками пальцев щупает шелк, из которого сшито кимоно.

Мы с Рупрехтом всегда нанимались в одну судовую компанию. Только однажды мы разлучились, потому что я опоздал. (Подталкивает Софи локтем.) Из-за девчонки, ясное дело! Я опоздал. Судно уже вышло в море… А девчонка была славная! Только чересчур худенькая! Не за что подержаться!

Лизель снова кончиками пальцев щупает шелк.

Год спустя приплыл я в Нью-Йорк на голландской посудине. Пошел в матросский клуб. И кто же там сидит? You Know it^[4]. Мой друг Рупрехт! (Наливает себе коньяк, пьет.)

Лизель опять щупает шелк, собирается уходить.

Кимоно я дарю вам.

Лизель. Что вы, что вы!

Матрос. Кимоно ваше. Берите его.

Софи(улыбаясь). Берите, берите, Лизель!

Лизель. Ну, в таком случае, большое-большое вам спасибо. (Уходит с кимоно.)

Входит Рупрехт.

Матрос(вскакивает, радостно). Привет, Рупрехт! Старый плут!

Рупрехт. Привет!

Пожимают друг другу руки, хлопают друг друга по плечу и наконец садятся.

В следующей сцене оба много пьют.

Рупрехт. Как поживает мамка?

Матрос(удивленно качает головой). Хорошо! (Показывает.) Только вот такая стала. А как ты? Почему это ты носу не кажешь? Что ты делал эти три недели?

Рупрехт. Я навел тут некоторый порядок. А до этого родил на свет ребенка.

Матрос. Ты — ребенка? Ну это ты уж заврался.

Рупрехт(вынимает из нагрудного кармана сложенную бумагу). Знаешь, что это такое?

Матрос. Бумага.

Рупрехт. Эта бумажка стоит восемьсот тысяч марок! Чек на восемьсот тысяч марок! И они мои.

Матрос. На что такая куча денег? Ведь нам столько не пропить.

Рупрехт. Из этих денег мы не пропьем ни одной марки. На эти деньги будет построен большой красивый дом. А именно — приют для отслуживших матросов! А крыша у него будет не такая, как обычно. Понимаешь? Крыша дома матросов будет как палуба корабля, со всем, что полагается, чтобы старые матросы чувствовали себя так, будто они еще на судне и плывут по морю.

Матрос. Ага! Ну а для меня и тебя там тоже местечко найдется?

Рупрехт. Само собой! (Запевает вполголоса.)

Софи подпевает.

Матрос вынимает ив нагрудного кармана губную гармошку и наигрывает мелодию.

«Пора на корабль. Поднимается бриз».

Лизель входит в красном кимоно и, улыбаясь, слушает.

Лизель. Хорошо! Ах, как хорошо!

Рупрехт(улыбаясь). А вы шикарно разоделись, Лизель.

Лизель слегка разводит руки, оглядывает себя; улыбаясь, прислушивается к разговору.

Матрос(встает). Ну, теперь мне надо скорей домой. Мамка ругается, когда еда остывает. Почки под кислым соусом. Мое любимое кушанье. Ни в Австралии, ни в Индии, ни в Америке — нигде я не мог поесть таких почек. Только у своей мамки. (Пауза.) Завтра вечером я покачу в Бремен. Потом сначала в Бразилию. (Поднимает руку.) А оттуда… Придешь завтра обедать к мамке?

Рупрехт. Всенепременно.

Матрос. Мне надо идти. Надо. (Встает.) Прощайте все! (Поворачивается к двери.) Когда мамка идет в церковь в теплом платке, она не мерзнет. (Машет рукой.) Ну, прощайте!

Голоса. Прощай. — Прощайте! #

Матрос поспешно уходит.

Софи. Чудесный человек! Ребенок!

Рупрехт(улыбаясь). Этот ребенок, если понадобится, ни секунды не колеблясь, отдаст за меня жизнь. Но я никому не желаю встретиться с его нежными детскими кулачками.

Лизель(оглядывает кимоно; про себя). Я надену кимоно, когда ко мне придет подруга. Вот она удивится! (Снимает кимоно, аккуратно вешает его на спинку стула.)

Софи и Рупрехт с улыбкой наблюдают за ней.

Вальтер(вбегает с огромным букетом красных гвоздик и протягивает его Рупрехту). Эти роскошные гвоздики прислал тебе господин полицейский комиссар.

Рупрехт(улыбаясь, читает написанное на визитной карточке, прикрепленной к букету). «За этот сорт гвоздик на прошлой неделе я получил первую премию на международной выставке цветов. Теперь для полноты счастья мне не хватает лишь черных гвоздик вашего пастора».

Вальтер. Ну, Софи, давай! Едем на дачу.

Софи(радостно подпрыгивает). О да!

Вальтер. Давай быстро соберем вещи. Пошли, Софи!

Вальтер и Софи(радостно). До свиданья! (Уходят.)

Лизель. А матрос-то любит свою мамку!

Рупрехт. К тому же он друг, лучше которого не сыщешь на целом свете, (Шутя, церемонно подает Лизель букет гвоздик.) Это вам, Лизель!

Лизель. Мне?

Рупрехт. Мамочке семейства короля шляп! (Пауза.) Ну, Лизель, как же насчет этого?

Лизель. Чего именно?

Рупрехт. Насчет вальса, на который я обещал пригласить вас двадцать пять лет назад?

Лизель. Ну что теперь об этом говорить. Я — старая развалина…

Рупрехт идет к патефону и ставит пластинку.

Повар с женой легли вздремнуть. Если они проснутся, будет скандал.

Рупрехт. Мы станцуем вальс, даже если проснется весь мир.

Медленный вальс начинается.

(Подает руку.) Прошу, Лизель!

Лизель. Вот ведь вы какой!

Танцуют, в руках Лизель — букет гвоздик.

Рупрехт(когда вальс подходит к концу, целует Лизель в обе щеки, вытаскивает из нагрудного кармана письмо, кладет его на стол и идет к двери). Прощайте, Лизель!.. Славная моя Лизель! (Уходит.)

Лизель(идет к столу с букетом в руке, берет письмо и читает медленно, словно про себя). «Сынок, мне снова приснилось, что я поднимаюсь по трапу с чемоданчиком в руке. Видно, не убежишь от самого себя, иначе будешь несчастен. Меня радует, что по отношению к тебе я смог погасить хотя бы частицу своего старого долга; что ты своевременно повернул с мерзкого пути накопительства, повернул к жизни и к твоей жене, в высшей степени достойной любви! Сынок, недолгую жизнь, даруемую людям, надо суметь прожить умеючи. А жизнь состоит из мелочей, эти мелочи, в сущности, и создают настоящую радость. У меня никогда не было терпения, а кто нетерпелив, никогда не будет доволен.

Я беспокойный человек. Я не могу быть по-настоящему доволен, пока еще не всем дано быть радостными и довольными. Такой человек, как я, не может долго усидеть на одном месте в мире, где миллионы людей голодают, чтобы такие типы, как старик, загребали кучи денег и вели жизнь, в сущности, уже нечеловеческую. Обо мне не тревожься.

Быть может, когда-нибудь и я найду себе местечко на земле, — в конце концов, в этом нуждается даже такой закоренелый бродяга, как я, когда-то поклявшиеся во что бы то ни стало оставаться человеком.

Твой отец, твой друг!»

Лизель растроганно смотрит прямо перед собой.

Занавес

Руфь

Драма в трех действиях

Ruth 1960 г.

пер. Т. Путинцевой

Действующие лица:

Руфь.

Доктор Мартин.

Иоганна.

Давид.

Андреас.

Доктор Гросс.

Солдат.

Бургомистр.

Квартирант.

Цвишенцаль.

Господин Копфхен.

Председатель суда.

Прокурор.

Защитник.

Первый Заседатель.

Второй Заседатель.

Судебный Пристав.

Господин Франк.

Господин Фаулыптих.

Господин Шмидт.

Фрау Шмидт.

Доктор Мельс.

Профессор Крепелино.

Судебный Эксперт.

Кузнец Готлиб, Стекольщик Эбенхольц, Школьный учитель Дюрр, Господин Хеберлейн — присяжные.

Доктор Бук

Фрау Эбель

Почтальон.

Время действия — 1947 год.

Место действия — один из немецких городов.

Действие первое

На сцене стоит старый сарай, окруженный кустами ракитника. На задней стене — ясли высотой около сорока сантиметров, на них еще висят ржавые цепи, к которым, видимо, привязывали коз. В левом углу — узкая дверь. У правой стены — старая кушетка, коричневая обивка порвана в нескольких местах. На кушетке — чистая белая подушка. Над изголовьем — полка с дюжиной книг и маленьким приемником между ними. Посреди комнаты — старый низенький круглый стол, перед ним — деревянный табурет на трех ножках. Кое-где на стенах осыпалась штукатурка. Пол — гладко утоптанный, земляной.

На авансцене, у левой стены, стоит сложенная из кирпича печка. Заржавевшая труба выходит через крышу. Перед печкой на большом листе оберточной бумаги — бадья с глиной, ведро воды, молоток и зубило, мастерок, хворост и еловые щепки.

Перед сараем, у рампы, — лужайка, заросшая травой.

Иоганна, симпатичная девушка лет двадцати двух, стоит на коленях на листе оберточной бумаги и смотрит, как немецкий солдат в разорванной форме аккуратно подравнивает мастерком еще свежую обмазку печки. Он работает левой рукой: правую потерял на войне.

Иоганна(радостно смеется). Теперь у меня есть печка. Теперь я зимой не буду больше мерзнуть.

Солдат(бросая в печку обрывки газеты, хворост и щепки). На первый раз нужно разжечь маленький огонь, чтобы глина не сохла слишком быстро, иначе она растрескается и отвалится. (Поджигает бумагу и закрывает дверцу.)

Оба поднимаются.

Иоганна. Как хорошо потрескивает!.. Замечательно!

Солдат(улыбаясь). У меня плечо тоже потрескивает. И долго еще будет трещать, всегда.

Иоганна. А что вы будете теперь делать, господин Штих? Ведь с одной рукой вы же не сможете больше работать слесарем!

Солдат. Куда уж! Но вот почтальоном или курьером я еще могу быть. Меня волнует другое. Ведь пас заставили воевать против русских. Миллионы товарищей погибли, товарищей на обоих фронтах, а к тому же в тылу были уничтожены миллионы евреев. Я просто заболеваю, когда думаю об этом.

Иоганна. Я тоже, господин Штих! Это ужасно.

Солдат. Такого чудовищного преступления свет еще не видывал.

Иоганна. А здесь в церквах молились о том, чтобы Гитлер выиграл войну, С тех пор я не хожу больше в церковь.

Солдат. Вы же разумная девушка. (Пауза.) Если бы он выиграл эту свою захватническую войну, возможно, он был бы сейчас владыкой мира. А какой разумный человек мог бы этого пожелать!

Иоганна. Здесь, к сожалению, разумных было мало.

Солдат. На фронте многие мои товарищи делали все, что могли, для того, чтобы нацисты не выиграли войну. Многие стреляли в воздух. И я тоже! А многие перебежали к русским.

Иоганна. Я знаю, господин Штих. Раненые, которые возвращались в Германию, рассказывали.

Солдат. А вам, должно быть, известно, что перебежать к русским было не так просто, как перейти через улицу или сходить за хлебом. Ведь если господа офицеры накроют, тут же расстреляют.

Иоганна. Немецкие солдаты, которые перебегали к русским, были, слава богу,намного лучше и умнее тех немцев, что дома молились по церквам о победе Гитлера.

Солдат. Это уж точно… Ну, теперь мы отделались от этих нацистских гадов. И господин Гитлер сейчас у черта в преисподней, чтоб ему там погорячее было. (Пауза.) Впрочем, жрать еще нечего, обуви нет, одежды тоже. На витринах — одна пылища. Немецкие города превратились в развалины. Но зато теперь мы все будем строить заново другую, лучшую Германию. (Пауза.) Что это там за цепи?

Иоганна. Там коз привязывали… Ведь здесь раньше было стойло для коз.

Солдат. А-а!.. Ну, фрейлейн Иоганна, мне пора. Очень хотелось бы, чтобы мы с вами стали друзьями.

Иоганна. Мы уже друзья, господин Штих… Большое, большое спасибо за печку!

Солдат. Не за что!.. Ну, до свиданья!

Иоганна. До свиданья, господин Штих! И, пожалуйста, приходите ко мне еще.

Солдат. Обязательно! (Кивает ей и уходит.)

Иоганна выносит из сарая инструменты и бумагу, затем подметает перед печкой и вытирает пыль.

В это время слева появляются черноволосый мальчик лет тринадцати, это брат Руфи, Давид, и вместе с ним — Андреас, белокурый паренек того же возраста.

Андреас. Привет, Иоганна!

Иоганна с улыбкой машет им рукой и продолжает вытирать пыль. Мальчики втыкают на авансцене в траву две рогульки и кладут на них прутик с насаженной на него рыбешкой, садятся по обе стороны, коленки врозь, пятки вместе, и разжигают под рыбкой маленький костер из хвороста.

Иоганна. Смотрите, не подожгите мне сарай!

Андреас(не поворачивая головы). Ну что ты! (Вынимая из кармана щепотку соли и посыпая рыбку.) Так, теперь мы ее посолим. (С видом заправского охотника, поджаривающего кусок медвежатины, поворачивает прутик.) А однорукий солдат, которого мы только что здесь видели, влюблен в Иоганну.

Давид. Андреас, а как это — влюблен?

Андреас. О, это я могу объяснить тебе совершенно точно. Я недавно прочитал в одной книжке! Когда человек влюблен, значит, он хочет жениться. Но тут появляется другой и тоже хочет жениться. И тогда его убивают.

Иоганна хохочет, но тут же зажимает рот рукой.

Давид. А если его не убивают?

Андреас. Значит, не влюблен. Это же ясно… Да ты лучше купи себе эту книгу. Она называется «Бурная любовь». Стоит, правда, двадцать пфеннигов. Но зато в ней много картинок. (Пауза.) Знаешь, раз тебя зовут Давид, меня бы, собственно говоря, следовало звать Голиафом. Давид и Голиаф!

Давид. Андреас! Рыбка-то горит. Уже совсем почернела… Ну вот, упала в огонь.

Андреас. Она была слишком маленькая… Завтра срежу себе удочку подлиннее — такую, чтобы закинуть подальше, туда, где плавают большие рыбы. Гигантские рыбы! Вот тогда посмотришь. (Расставляет руки.) Во какие рыбы!

Башенные часы бьют пять.

Ой! А теперь мне надо быстренько домой. А то опять скандал будет. (Вскакивает.) Привет, Давид! (Убегает налево.) Давид (затаптывает остатки огня и подходит к Иоганне). Иоганна, ты ведь обещала мне перочинный нож.

Иоганна. Уже купила. Два лезвия и даже штопор! Но я не знаю, давать ли его тебе. Боюсь, что еще себе руку порежешь.

Давид. Если ты мне не дашь нож, я не смогу доказать тебе, что не порежусь.

Иоганна(улыбаясь). В таком случае, придется отдать его тебе. (Берет нож с книжной полки и дает Давиду.) А теперь ты тоже должен кое-что для меня сделать. Пойди-ка в город к сапожнику Лемлейну, на Маркусгассе и принеси мои туфли! На них должны были поставить новые подметки. Не кожаные, конечно! Ведь кожи сейчас нет… (Дает ему деньги.) И еще, может быть, получишь картошку. (Уходит.)

В это время появляется доктор Гросс.

Доктор Гросс. А, Давид! (Гладит его по голове.) Как дела? Хорошо, да?

Давид. Иоганна подарила мне перочинный нож. Со штопором.

Доктор Гросс. Ну вот видишь!

Давид. А теперь мне нужно быстренько принести Иоганне картошку и туфли.

Доктор Гросс. Ну тогда беги.

Давид убегает налево. На лужайку выходит Иоганна.

Добрый день, фрейлейн Иоганна!

Иоганна. Добрый день, господин доктор!

Пожимают друг другу руки.

Давид приходит ко мне каждый день. Я люблю этого ребенка, как своего собственного. Если Давид вдруг заплачет, у меня тоже выступают слезы.

Доктор Гросс(улыбаясь). Вы добрая девушка. Где для других — смех, там для вас — слезы. Сердце у вас нежное, это от рождения… Ну, как вы себя чувствуете?

Иоганна. Хорошо… Очень мило, господин доктор, что вы зашли. Но вы напрасно беспокоились. Право, я совершенно здорова.

Доктор Гросс. Вот и отлично. Значит, прежде чем выйти на работу в контору, вы еще успеете немного отдохнуть… Но на этот раз я пришел к вам не как врач. (Пауза.) Вернулась ваша подруга Руфь Боденгейм.

Иоганна(широко раскрыв глаза, отшатывается, в растерянности). Руфь вернулась? Руфь?.. Возможно ли? Ведь Руфь была отправлена в Освенцим.

Доктор Гросс. Фрейлейн Руфь, видимо, одна из немногих оставшихся в живых.

Иоганна. Где она? Где Руфь? Я хочу ее видеть.

Доктор Гросс. Фрейлейн Руфь была сегодня утром у бургомистра. Она спрашивала, где ее брат Давид и где теперь живете вы, потому что бургомистр сказал, Что Давид бывает у вас каждый день… Руфь уже идет сюда. Вот я и хотел предупредить вас. Бургомистр находит, что Руфь в ужасном состоянии… Бывшему жениху Руфи, доктору Мартину, я уже сообщил. (Пауза.) Вы не помните, когда фрейлейн Руфь отправили в Освенцим?

Иоганна(взволнованно). Второго мая сорок третьего года… Этот день я никогда не забуду… Блокварт Цвишенцаль забрал Руфь и ее родителей и прогнал через весь город к Рыночной площади. Там около фонтана Цвишенцаль убил ее родителей. И в тот же день Руфь отправили в Освенцим.

Доктор Гросс. Кошмарная судьба миллионов евреев. Они убили бы и Генриха Гейне, эти нацисты. Эти гнойники на теле Германии. На родине Баха и Бетховена.

Иоганна. Цвишенцаля я, к сожалению, вижу каждый день. Несколько минут назад он опять проходил мимо. (Показывает налево.) У него там сзади две клумбы цветов. Он выращивает какой-то особый сорт гвоздики.

Доктор Гросс. Убийца, выращивающий цветы!

Иоганна. Непостижимо! Правда?

Доктор Гросс. В этом мире многое непостижимо. Я знал одного человека, страстного коллекционера. Он собирал марки. Однажды он убил владельца редкой марки, который не хотел ее продать… Убийство из-за почтовой марки и пожизненная каторга!

Слева появляется Цвишенцаль, мужчина лет сорока, в руке у него букетик гвоздик на длинных стебельках.

Сопровождаемый взглядами Иоганны и доктора Гросса, он медленно проходит направо.

Трудно поверить, что этот тип на свободе, словно ничего не случилось, словно он не убивал родителей Руфи. (Пауза.) Ваша подруга Руфь может прийти сюда каждую минуту. Вы должны оставаться спокойной. Держите себя в руках!

Иоганна. Да, я постараюсь.

Доктор Гросс. Тогда до свиданья! Только спокойно!

Иоганна кивает. Доктор Гросс уходит направо. Иоганна входит в сарай, машинально включает радио и быстро уходит. По радио слышатся последние фразы финального хора Девятой симфонии Бетховена. Через несколько секунд слева на лужайке появляется Руфь, девушка двадцати одного года, она без шляпы. Входит в сарай Иоганны, садится на кушетку и безучастно смотрит перед собой. Пение смолкло. Несколько секунд — полная тишина.

Иоганна(входит в сарай). Руфь! Руфь! (Обнимает и горячо целует Руфь, садится рядом и берет ее руку.) Где ты была эти два года после войны? Почему вернулась только теперь, только в сорок седьмом?

Руфь(равнодушно). Потому что не хотела больше возвращаться в этот город. Мне сказали, что мой брат Давид погиб. Зачем же мне было возвращаться? (Пауза.) А потом из бюро розыска Красного Креста пришло известие, что Давид жив. Вот я и приехала.

Иоганна. А ты? Что было с тобой?

Руфь. Это не важно.

Иоганна. Ты не можешь мне рассказать?

Руфь. Это не важно.

Тяжело дыша, справа, через лужайку, в сарай вбегает доктор Мартин. Ему около тридцати лет.

Доктор Мартин. Руфь! (Протягивает ей руку.) Руфь притрагивается к его руке одними кончиками пальцев.

Иоганна. Добрый день, Мартин. (Взглянув на них, уходит, чтобы оставить их вдвоем.)

Доктор Мартин. Какое счастье, что ты снова здесь! (Пауза.) Руфь, это ужасно, когда ничего не можешь сделать.

Руфь(глядя перед собой). Все зависит от того, что с тобой делают. Что сделали.

Доктор Мартин. Что бы с тобой ни сделали — ты жива! Я боялся, что они тебя… Теперь все снова будет хорошо.

Руфь. Если я тебе скажу, что со мной сделали, ты поймешь, что не будет хорошо.

Доктор Мартин. За эти ужасные годы я узнал, что такое гнетущее горе. (Пауза.) Нет слов, Руфь, чтобы сказать тебе, как сильно я тебя люблю.

Руфь. Мне было бы жаль тебя, если бы я не разучилась жалеть. (Пауза.) В концлагере, где я была, меня вместе с другими девушками каждую неделю приводили в контору эсэсовцев. И каждый раз их было несколько.

Доктор Мартин(в ужасе отшатывается; после паузы). Я сделал все возможное, чтобы узнать, жива ли ты и не могу ли я тебе помочь.

Руфь(равнодушно). Теперь ты знаешь, что твоя помощь все равно пришла бы слишком поздно.

Доктор Мартин. Со временем ты забудешь все эти ужасы. Ты сильный человек.

Руфь. Даже самый сильный человек не может пережить свою смерть.

Доктор Мартин. Ты снова найдешь себя. Я психиатр. Я знаю все, что нужно.

Руфь. Ты знаешь только душевно больных и душевно здоровых. Но существует третья категория. Ее ты не знаешь. Это люди с мертвой душой. О них не написано в твоих учебниках. До нацизма таких случаев не было. (Пауза.) Римляне бросали рабов в цирке на растерзание львам. Римляне были гуманны.

Слева быстро входит Давид, в руках у него туфли и две картофелины.

Давид(доктору Мартину). Я получил только две картошки. Продавец сказал — больше нет. (Замечает Руфь и смущенно кланяется.)

Доктор Мартин(показывая на Руфь). Ты знаешь, кто это?

Давид. Откуда же я могу знать? Я никогда не видел эту даму.

Доктор Мартин(показывая на Давида). А ты, Руфь, знаешь, кто это?

Руфь с равнодушным видом отрицательно качает головой.

Это твой брат Давид!.. Смотри, как он вырос!

Руфь смотрит на Давида взглядом, словно идущим из далекого прошлого. Долгое молчание.

Занавес

Действие второе

Маленький, потемневший от времени дом доктора Мартина у подножия холма. Правый угол его сильно разрушен. Двускатная черепичная крыша тоже повреждена — несколько черепиц недостает. Над домом — узкая полоска неба. Он стоит наискось от рампы, левого угла дома не видно. У правого угла — куст. В доме внизу — две просто обставленные комнаты, разделенные деревянной перегородкой.

Двери до половины застеклены, на них — занавески. Наверху — комната, под окном ее ящики с цветами.

Перед домом — зеленый склон холма. На вершине — скамья, ее очертания ясно вырисовываются на фоне неба. С левой стороны скамьи — куст, так что идущий слева не сразу видит, сидит ли кто-нибудь на скамье.

Справа — кусты, вдоль которых на вершину холма ведет узкая тропинка. Перед кустами — полуразрушенная водопроводная колонка, к крану которой прикреплен шланг.

Около дома — два старых плетеных кресла.

Доктор Мартин сидит в кресле и читает газету. По узкой тропинке вдоль кустов мимо дома доктора Мартина идут люди, поднимаясь вверх или спускаясь вниз. Прошли крестьянка с корзиной на спине, почтальон, мальчик, рабочий с рюкзаком, девушка. Наконец, вниз спустился Цвишенцаль, одетый, как и в первом действии. Он прошел налево, затем снова вернулся с каким-то пакетом под мышкой и пошел вверх, столкнувшись на узкой тропинке со спускавшимся почтальоном. Здоровается с ним.

Почтальон. Добрый день, господин Цвишенцаль! Вам заказное письмо.

Цвишенцаль. Добрый день! (Расписывается и кладет письмо в карман.)

Почтальон. До свиданья, господин Цвишенцаль!

Цвишенцаль. До свиданья! (Продолжает подниматься.) Почтальон (кричит ему вслед). Будем надеяться, что в конверте чек на крупную сумму, господин Цвишенцаль!

Цвишенцаль. А может быть, счет на крупную сумму!

Почтальон. Ну, это не дай бог, господин Цвишенцаль!

Цвишенцаль продолжает подниматься и уходит направо.

В это время в открытом окне второго этажа показывается Давид и поливает из маленькой лейки цветы в ящиках. Затем он закрывает окно.

Слева входит квартирант, толстый, крепкий мужчина, и останавливается перед доктором Мартином.

Квартирант(не поздоровавшись). Значит, так: меня вы вышвырнули из дома, а в мою комнату поселили свою любовницу Руфь Боденгейм. Хорошенькое дело!

Доктор Мартин(встает). Я советую вам выражаться осторожнее.

Квартирант. Как это — осторожнее! Разве ваша любовница не живет у вас?… Я не могу найти комнату в этом разрушенном городе. Ни одной койки, даже в подвале! А вы удобно устроились — все под рукой!

Доктор Мартин (сквозь зубы). Предупреждаю вас еще раз.

Квартирант. Вы — меня? Не воображаете ли вы, что можете захлопнуть дверь у меня перед носом, словно я бродяга или нищий?

Доктор Мартин(спокойно). Никто не может запретить мне взять к себе в дом мою невесту.

Квартирант. Пока фюрер был у власти, вы бы не посмели заниматься подобными штучками.

Доктор Мартин. Вы думаете, что с тех пор, как благодаря вашему фюреру вся Германия превратилась в сплошные развалины, я уже не могу распоряжаться своим домом по собственному усмотрению?

Квартирант. Я вам скажу: фюрер хоть и умер, но дух его живет.

Доктор Мартин. Вы сами — свидетельство этого.

Квартирант(вне себя, громко). Отдайте мне мою комнату! Или получите по зубам!

Доктор Мартин. Ну валяйте! Я жду.

Квартирант. Не долго же вам придется ждать. (Собирается ударить доктора Мартина кулаком по лицу.)

Доктор Мартин, защищаясь левой рукой, правой бьет квартиранта под челюсть. Начинается настоящий бой. В это время слева входит бургомистр.

Бургомистр. Ну, господа!

Доктор Мартин и квартирант продолжают драться.

Это же никуда не годится! (Хочет их разнять, но вынужден отступить.)

Противники продолжают боксировать. Небольшой перевес на стороне доктора Мартина.

(Громко.) Ну-ну-ну, господа! Прекратите!

Защищаясь левой рукой, доктор Мартин снова бьет правой квартиранта под челюсть. Квартирант отшатывается, падает на спину, перевертывается на живот и лишь спустя несколько секунд с трудом поднимается.

Квартирант(шатаясь, уходит налево). Вы еще пожалеете об этом, и ваша шлюха тоже. (Уходит.)

Бургомистр. В чем дело, господин доктор?

Доктор Мартин. Он пришел по поводу комнаты и набросился на меня.

Бургомистр. По поводу комнаты он и мне жаловался.

Доктор Мартин. А что привело вас ко мне, господин бургомистр. Чем могу служить вам?

Из-за угла выходит Руфь и идет в дом. Садится и начинает что-то рисовать в большом блокноте. Лицо ее искажено от отвращения.

Бургомистр. Я пришел к вам по весьма щекотливому делу.

Доктор Мартин. Я вас слушаю.

Бургомистр. Жители нашего города высказывают недовольство тем, что вы проживаете вместе с фрейлейн Руфью Боденгейм… В большом городе на это, вероятно, никто не обратил бы внимания. Но мы живем в маленьком городишке, господин доктор. У меня была целая делегация. Они утверждают, что вы подаете людям дурной пример.

Доктор Мартин. Господин бургомистр, мне кажется, помогать жертвам гитлеровского режима — это хороший, а не дурной пример.

Бургомистр. Несомненно! Всякий здравомыслящий человек согласится с вами.

Доктор Мартин. Один из жителей нашего высоконравственного города, еще и сегодня весьма уважаемый человек, в тысяча девятьсот тридцать шестом году выбросил из окна четвертого этажа на мостовую одну еврейскую девушку. Скажите, пожалуйста, нравственность этого высокочтимого и оставшегося безнаказанным убийцы тоже возмущена тем, что фрейлейн Руфь Боденгейм живет у меня?

Бургомистр. Господин доктор, я бы хотел сразу же признаться вам, что во всей этой ситуации я на вашей стороне. Я сам, как вы знаете, участвовал в движении Сопротивления и был в концлагере. И тем не менее я вынужден сейчас прислушиваться к мнению жителей города. Вот уже два года, как Гитлера нет в живых, а они все еще в плену гитлеровских идей и его политики. Я не смею, как говорится, рубить сплеча. В такой ситуации осторожность — мать мудрости. Я могу лишь постепенно попытаться разъяснить жителям нашего города, что задача человека — быть человеком. А пока я должен, так сказать, воздержаться от вмешательства…

Доктор Мартин. Вы думаете? А что же, по-вашему, будет с Германией, если вы и все наделенные властью лица воздержитесь от вмешательства? Снова антисемитизм? (Пауза.) А что если бы вы, господин бургомистр, сказали жителям нашего города: вы были рьяными сторонниками Гитлера, убийцы миллионов людей. Вы спокойно смотрели, а то и помогали убивать миллионы ни в чем не повинных евреев. А теперь вы оскорблены тем, что один из жителей вашего города дал приют девушке, одной из жертв нацистского режима?.. Господин бургомистр, отношение местных жителей ко мне — лишь доказательство того, что немецкий народ до сих пор не осознал, как Гитлер и его приспешники опозорили немцев перед всем миром. Более того! Это доказательство того, что немцы спустя два года после самоубийства Гитлера снова воспрянули духом и что им нет ровно никакого дела до тех невыразимых страданий, которые мы причинили евреям.

Бургомистр. Пожалуйста, дайте и мне сказать несколько слов. Многие жители нашего города молча смотрели на гитлеровские зверства только потому, что у них недоставало мужества умереть. По-человечески это можно понять. Но ведь многие прятали евреев и даже известных противников нацизма у себя в домах, рискуя при этом жизнью. В нашем городе многие чувствовали себя несчастными, видя те невыразимые страдания, которые были причинены евреям, многих отправили в концлагеря или убили за то, что они сознавали эту коллективную вину и говорили то, что думали. Многие поплатились за то, что оставались людьми.

Доктор Мартин. Все это прекрасно, господин бургомистр. Но ведь недостаточно болтать о коллективной вине и расплате. Это же просто лозунги. С их помощью немцы стараются избавиться от сознания вины и преступлений, которые они совершили. Но ведь преступлений не сотрешь. Не замажешь, как старую стенку известкой. Мы должны извлечь уроки из своего кошмарного прошлого. Мы должны искоренить ошибки, выжечь их каленым железом, чтобы никогда больше вина не пала на нас. Немецкий народ должен заставить своих правителей действовать разумно, не дать им снова вызвать катастрофу. В двадцатом веке мы уже развязали две мировые войны. Погибли миллионы немецких и русских солдат. Двенадцать лет мы терпели гитлеровскую диктатуру. Мы убили миллионы евреев… Господин бургомистр, мы должны извлечь уроки и научиться действовать в настоящем так, чтобы заслужить доверие в будущем. Мы отвечаем за это перед молодежью, которая не должна больше гнить на полях сражений, как уже дважды в двадцатом веке. (Пауза.) Или, может быть, нам остается признать, что немецкий народ ничему не научишь?

Бургомистр. Я маленький человек, бургомистр маленького города, и я во всем согласен с вами. Вы показали мне опасность, которой я не видел. Напишите статью, серию статей о том, что вы мне сейчас сказали.

Доктор Мартин. Ни одна газета в Германии не напечатает таких статей.

Бургомистр. А может быть, и напечатает?

Доктор Мартин. Конечно, нет!.. Наши правители знают все, что я вам говорил, но это их мало трогает. Редакторы газет молчат, а немецкий народ спит сладким сном.

Бургомистр. Все это, наверное, безнадежно.

Доктор Мартин. Разумеется, безнадежно! В недалеком будущем это узнает каждый. Но будет поздно…

Бургомистр. Вы хотите сказать — опять антисемитизм? Опять вооружение?

Доктор Мартин. В ближайшем будущем все это вы, вероятно, еще увидите.

Руфь перестает рисовать и прислушивается.

Бургомистр. Поистине ужасное пророчество! (Пауза.) Вернемся, однако, к нашим личным делам. Вы, наверное, понимаете, господин доктор, что, пока фрейлейн Руфь Боденгейм живет у вас, ваше положение в городской больнице находится под угрозой. Я, конечно, сделаю все возможное, чтобы вы не потеряли этого места. (Пауза.) А не лучше было бы, господин доктор, если бы вы… То есть, я хочу сказать, не пожениться ли вам? Или же… или это невозможно после всех тех ужасов, которые фрейлейн Руфь Боденгейм пережила в концлагере?

Доктор Мартин. Если бы это зависело только от меня!.. Руфь и я были помолвлены. Но теперь, после, кошмаров, пережитых ею в концлагере, все ее существо восстает против супружеских отношений между мужчиной и женщиной.

Руфь вырывает лист, на котором рисовала, и идет к ним.

Бургомистр. Понятно. Иначе и быть не могло!

Доктор Мартин. Раньше, до концлагеря, Руфь хотела стать художницей. У нее были способности. (Берет листок у нее из рук.) Теперь Руфь каждый день рисует сцены, которые она сама пережила в концлагере. Она делает эти жуткие рисунки будто в лихорадке, не щадя себя, словно она отравлена и мучительно ищет противоядия. (Протягивает листок бургомистру.) Вот личные переживания фрейлейн Руфи Боденгейм!

Бургомистр(рассматривает рисунок). Ужасно!.. Страшно!..

Руфь(равнодушно). В концлагере, где я была, четыре еврейские девушки сошли с ума. Их убили. Семь молодых евреек покончили с собой. Некоторые живы, но это погибшие люди. Они никогда не воскреснут. Благодарной задачей для вас, господин бургомистр, было бы разъяснить жителям вашего города, почему эти поруганные, искалеченные, погибшие девушки достойны уважения и сочувствия каждого человека. (Уходит к себе в комнату.)

Оба смотрят ей вслед.

Бургомистр. Пожалуйста, скажите фрейлейн Руфи Боденгейм, что я напишу подробную статью об ужасной судьбе этих еврейских девушек и помещу ее в нашей газете. И я позабочусь о том, чтобы фрейлейн Боденгейм больше никто не беспокоил. (Кладет руку доктору Мартину на плечо.) Господин доктор, тяжек крест, который многим приходится нести всю свою жизнь. А скольких начиная а тридцать третьего года раздавила эта ноша. (Протягивает доктору Мартину руку.) Всего вам хорошего, господин доктор.

Доктор Мартин. И вам, господин бургомистр.

Бургомистр уходит налево. Доктор Мартин садится в кресло и молча смотрит перед собой. Руфь выходит из дома и садится рядом с ним.

Руфь. Если я и дальше буду жить у тебя, ты потеряешь работу.

Доктор Мартин. Ничего, с голоду мы не умрем. Это не так уж важно. Гораздо важнее, чтобы мы снова нашли друг друга и чтобы опять все было, как прежде.

Руфь(равнодушно). Ты сумасшедший, если считаешь это возможным.

Доктор Мартин. Ну хорошо, пусть пройдет еще какое-то время… Конечно, ты глубоко травмирована кошмарами концлагеря. Но даже самая тяжелая травма может быть излечена, если больной не замыкается в себе и хочет выздороветь.

Руфь. Травма! Человек не рождается дважды.

Доктор Мартин. А я говорю тебе — ты снова будешь здорова. Я это знаю.

Руфь(с улыбкой, похожей на гримасу). Я же не человек, а труп. Трупы не выздоравливают. А бывает и так, что человек гниет заживо, черви разъедают его душу. В концлагере я умерла уже сто раз. На кушетке в конторе у эсэсовцев.

Доктор Мартин. Для меня этого не было.

Руфь. А для меня было!

Доктор Мартин. Профессор Крепелино, главный психиатр нашей больницы, лечил одну еврейскую девушку, которую изнасиловали эсэсовцы. В том же концлагере, где была ты. Бывший жених этой девушки стал стыдиться ее, и она покончила с собой. А мы вместе, Руфь. Вместе! Видит бог, ты дорога мне не меньше прежнего.

Руфь. Эта девушка покончила с собой, потому что она еще не разучилась стыдиться. А мне было бы все равно, если бы кто-нибудь стыдился меня — ты или кто другой. (Встает и хочет уйти.)

Доктор Мартин(вскакивает и хватает Руфь за плечи). Руфь! У нас еще вся жизнь впереди. Мы в конце концов поженимся и будем жить, как все.

Руфь(вырывается и смотрит на Мартина дикими глазами). Ты сошел с ума, если думаешь, что это возможно. Ни за что на свете я не буду твоей женой. Ты стал бы одним из эсэсовцев. Одним из них!

Доктор Мартин(кричит). Не доводи меня до отчаяния!

Руфь(кричит). Ко мне не притронется больше ни один мужчина! (Внезапно бросается на землю и, уткнувшись лицом в траву, кричит и бьется в судорогах). Не могу! Не могу! Оставь меня! (Еще громче и пронзительнее.) Я не могу!

ДокторМартин(испуганно опускается на колени, хочет погладить Руфь по голове, но тотчас же отдергивает руку). Ну хорошо, Руфь, хорошо! Все будет так, как ты хочешь. Все, все, как ты хочешь!..

Руфь(наконец приподнимается и сидит раскачиваясь, потом затихает, словно что-то видит. Вдруг начинает говорить, криво усмехаясь). В контору! К эсэсовцам! На кушетку! И опять в контору! И опять на кушетку! И опять в контору на кушетку! (Внезапно заливается жутким, пронзительным смехом, встает и, запрокинув голову, продолжая смеяться, уходит в свою комнату, захлопывает за собой дверь и задергивает занавеску.)

Доктор Мартин(в отчаянии стискивает голову руками). Что будет? Что будет? (Опускает голову и задумавшись идет к себе в комнату, машинально надевает шляпу и расхаживает взад и вперед. Затем останавливается у перегородки, прислушивается и снова шагает, наконец выходит из дома.)

Появляется Иоганна, в руках у нее письмо.

Доктор Мартин(не здороваясь с ней, растерянно). Руфь в ужасном состоянии. Пожалуйста, Иоганна, прошу вас, побудьте с ней, пока я не вернусь.

Иоганна. Что с ней?

ДокторМартин. Я… Я сказал Руфи… что нам пора наконец пожениться. А у нее началась истерика.

Иоганна(подумав). Все понятно, Мартин. А возможно ли это вообще после всего, что Руфь пережила?

Доктор Мартин. Пожалуйста, сделайте все, чтобы успокоить Руфь… Быть может, вам удастся. Только вам! Женщины сердцем понимают в таких вещах больше, чем мужчины разумом… А я для этой цели подхожу меньше, чем кто-либо, потому что я… Ну просто потому, что я люблю Руфь. Вы же понимаете.

Из кустов высовывается мужчина, бросает камнями в стекло двери, которое разлетается вдребезги, и снова скрывается в кустах.

(Кричит вне себя.) Подлый антисемит, нацист, негодяй! Неужели они до сих пор ничему не научились!

Иоганна. Невероятно.

Доктор Мартин. Пожалуйста, прошу вас, идите к Руфи, постарайтесь успокоить ее. Мне надо идти к тяжелобольному. Необходимо! Хоть на несколько минут!

Иоганна. Хорошо, Мартин!

Доктор Мартин. Спасибо, Иоганна! (Быстро уходит налево.)

Иоганна стучится в комнату Руфи и входит. Через несколько секунд они выходят вместе и садятся на лужайке.

Иоганна(оглядывается). Как здесь хорошо.

Руфь. Я должна уйти от Мартина.

Иоганна. Уйти? Почему? И куда?.. Тебе не надо уходить.

Руфь. Уж лучше бы меня в Освенциме отправили в газовую камеру.

Иоганна(после паузы). Руфь, Мартин любит тебя.

Руфь. Именно поэтому я и должна уйти от него… Пожалуйста, не будем больше говорить об этом.

Иоганна. Я должна с тобой говорить об этом, Руфь. Должна! Это необходимо. (Пауза.) Я часто и подолгу думаю и никак не могу понять, почему ты так замкнуто держишься по отношению к Мартину, так неприступно, словно он твой смертельный враг. Если бы ты не любила больше всего на свете своего братишку Давида, можно было бы думать, что ты вообще не способна ни на какие чувства.

Руфь(равнодушно). Это нетрудно объяснить, это само собой разумеется. Давид — мальчик и мой брат. Мартин — мужчина. А с тех пор, как я побывала на кушетке в конторе у эсэсовцев, мужчины кажутся мне самыми страшными чудовищами на свете. Палачи! И до конца жизни они останутся для меня палачами… Пожалуйста, не будем больше говорить об этом.

Из-за угла дома выходит Давид и направляется к Руфи и Иоганне.

Иоганна. Как хочешь, Руфь! Но когда-нибудь мы поговорим об этом подробно… У вас с Мартином все должно быть снова хорошо.

Давид садится около Руфи.

Руфь(наклоняется к Давиду и нежно целует его в щеку). Задачки сделал?

Давид. Конечно! Решил в пять минут. (Пауза.) А вот мой друг Андреас никогда не делает арифметику.

Руфь. Почему же?

Давид. Да у него не хватает времени: он все рыбу удит. А задачки просто списывает у меня.

Руфь. Если учитель узнает, вам попадет.

Давид. Не узнает.

Руфь. Ты выпил молоко?

Давид. Да, залпом!

Руфь. Молоко надо пить маленькими глотками.

Давид. По арифметике я — первый в классе. И по устному счету тоже!

Руфь(улыбаясь). Ну сколько будет — к тридцати семи прибавить семьдесят шесть и отнять пятнадцать?

Давид(тотчас же). Девяносто восемь!

Иоганна(улыбаясь). Неужели верно? (Считает в уме.) Верно.

Давид. Меня в школе зовут Эйнштейном.

Иоганна. А кем ты хочешь стать, Давид? Ты уже решил?

Давид. Да. Эйнштейном! (Руфи.) Сколько будет — один трубочист плюс белая кошка у него под мышкой?

Руфь. Не знаю.

Давид. Один трубочист и одна черная кошка.

Руфь улыбается и снова целует Давида в щеку.

Ах да! Чуть не забыл. (Вынимает что-то из кармана и показывает Руфи и Иоганне.) Эти три звездочки я нашел у тебя в столе. В самой глубине ящика! Красивые, правда? (Снова прячет в карман.) Пойду-ка решу задачки для Андреаса. (Встает и быстро идет к дому). Пока! (Уходит.)

Руфь. Эти три звезды они прицепили мне и моим родителям, перед тем как их убили, а меня отправили в концлагерь. Я сняла эти звезды с трупов моих родителей и взяла их с собой в лагерь. С тех пор для меня навсегда, навечно померкли все звезды неба.

Иоганна(кладет руку на руку Руфи). Как могут быть люди так непостижимо жестоки?!

Руфь(опускает голову). Сегодня мне приснилось, будто мне снова семнадцать лет и все, что произошло со мной в концлагере, — лишь кошмарный сон. (После паузы, как бы между прочим, без всякой задней мысли.) Ты не знаешь, что этот Цвишенцаль… ну, который убил моих родителей, он уже вернулся из поездки?

Иоганна. Да, он опять здесь. Я его вчера видела. (Показывает.) Вот там наверху, у скамейки! Я шла из своей конторы, а он — из своей! В шесть часов. (Пауза.) Невероятно! Цвишенцаль так и не наказан за убийство твоих родителей. Его даже не судили!

Руфь(быстро взглядывает на часы). Цвишенцаль не единственный убийца, который спокойно живет на свободе.

Иоганна. Я знаю. Знаю. (Пауза.) Можно, я завтра приду к вам?

Руфь. Конечно!

Иоганна. А сейчас пойду опущу письмо, чтобы оно ушло еще сегодня. (Встает.) Итак, до завтра!

Руфь. До свиданья, Иоганна!

Иоганна уходит налево. Руфь снова смотрит на часы, быстро идет к себе в комнату, вынимает что-то из платяного шкафа, прячет в карман юбки, выходит из дома, быстро поднимается на холм и садится на скамью.

Доктор Мартин (секунду спустя выходит из-за угла дома. Он без пиджака, брюки на ремне, белая рубашка. Кричит Руфи наверх): Там наверху спокойно и красиво, правда? Эта скамейка станет твоим любимым местом. (Начинает садовыми ножницами подрезать куст около дома.)

Только громкое щелканье ножниц раздается в тишине.

Давид(в одних коротеньких трусиках, выходит из дома). До чего жарко! Вот жарища! (Растягивается на лужайке, подложив руки под голову.)

Башенные часы еле слышно бьют шесть раз. Доктор Мартин подкрадывается к шлангу и обливает Давида. Тот вскакивает и бежит прочь. Доктор Мартин посылает ему вдогонку струю воды. Они громко смеются, а затем Давид вырывает шланг у доктора Мартина из рук, бросает его и убегает за угол дома. Доктор Мартин гонится за ним. Вверху в тишине раздаются веселый свист и ритмичные удары хлыста по голенищу сапога. Слышен также громкий голос господина Копфхена, которого еще не видно.

Голос господина Копфхена. Цвишенцаль! Послушай, Цвишенцаль! Я совсем не то имел в виду! Подожди же! (Пауза. Громко.) Цвишенцаль!

Руфь, сжав револьвер в руке, поднимается, наполовину скрытая кустарником. Цвишенцаль, весело насвистывая, появляется слева и, ритмично похлопывая хлыстом по голенищу сапога, идет мимо скамьи. Руфь стреляет. Цвишенцаль падает. Руфь стреляет еще два раза.

Господин Копфхен(вбегает слева, внезапно останавливается, смотрит на Цвишенцаля, потом на Руфь, опускается на колени, прикладывает ухо к груди Цвишенцаля, встает и смотрит на Руфь), Мертв! Он мертв… Вы его убили? Вы застрелили моего друга?

Руфь(спокойно). Я застрелила убийцу моих родителей.

Занавес

Действие третье

Сцена первая

Прошло полгода. Зал суда. Правый задний угол срезан помостом высотой около двадцати сантиметров. Он тянется примерно от середины правой стены до середины задней.

На помосте за полукруглым столом — председатель между двумя заседателями. Слева и справа от них — по трое присяжных. У самого края стола справа сидит секретарь суда.

В задней стене, позади стола, — дверь.

На уровне сцены справа — прокурор; слева, рядом со скамьей подсудимых, — защитник. Здесь же стоит судебный пристав. В левой стене, в глубине сцены, — дверь. Скамья для свидетелей. На авансцене — публика, там же в переднем ряду — доктор Гросс.

Когда занавес поднимается, идет заседание суда. Секретарь суда ведет протокол.

Председатель(Руфи). А потом? Что вы сделали потом?

Руфь(стоя, совершенно спокойно). Я села на скамейку и стала ждать Цвишенцаля.

Председатель. С намерением застрелить его?

Руфь. Да.

Председатель. Расскажите, как это произошло.

Руфь. Когда Цвишенцаль появился, я выстрелила в него.

Председатель. Цвишенцаль умер сразу?

Руфь. Этого я не знаю. Когда он упал, я выстрелила еще два раза.

Прокурор. Таким образом, обвиняемая полностью сознается в совершенном ею преступлении. Я отказываюсь от допроса свидетелей. (Улыбаясь, вполголоса.) Суд уже сейчас мог бы удалиться и вынести приговор.

Председатель. Вы раскаиваетесь в своем поступке?

Руфь. Я никогда в нем не раскаюсь.

Председатель. Разве человеческая жизнь так мало для вас значит?

Руфь. Для Цвишенцаля жизнь моих родителей вообще ничего не значила.

Председатель. И вас нисколько не угнетает содеянное?

Руфь. Наоборот, с тех пор я чувствую себя значительно лучше.

Движение в публике.

Прокурор(вполголоса). Вот это да!

Председатель. Вы можете объяснить, почему теперь вы чувствуете себя лучше?

Руфь. Перед моим возвращением я, разумеется, полагала, что убийца моих родителей наказан. Ведь нацистский режим рухнул и уступил место демократии, при которой должна бы царить справедливость. Но с тех пор, как я узнала, что убийца моих родителей так и не наказан, я все время ощущала мучительную тяжесть в груди. Теперь она исчезла. Поэтому я и чувствую себя лучше.

Председатель. Вы вернулись в сорок седьмом году в родной город для того, чтобы убить Цвишенцаля?

Руфь. Нет.

Председатель. Почему же вы вернулись?

Руфь. Я узнала, что мой брат Давид жив.

Председатель. Если бы вы этого не узнали, не вернулись бы?

Руфь. Нет.

Председатель. Но почему бы вам было не вернуться? Из каких соображений?

Руфь. Я решила никогда больше не возвращаться в этот город.

Председатель(после паузы). Вас можно понять. При прежнем режиме против вас было совершено тяжкое преступление. (Пауза.) Скажите, вы считали, что имеете право сами судить и убивать?

Руфь. Нет, я не думала о том, имею я право или не имею.

Председатель. Вы убили человека. Неужели вы не думали о том, что этим погубите себя?

Руфь. Мне это безразлично.

Председатель. Что вам безразлично?

Руфь. Всё!

Председатель(помолчав). За то, что вам пришлось пережить при прежнем режиме, вы, разумеется, заслуживаете сочувствия каждого добропорядочного человека. Но это не давало вам права преступать закон. Закон при любых обстоятельствах остается законом.

Руфь(все так же безучастно). Можно задать вам вопрос?

Председатель. Пожалуйста, спрашивайте.

Руфь. Что сделали бы вы, если бы Цвишенцаль убил ваших родителей?

Председатель. Я, конечно, предоставил бы государственному правосудию наказать его.

Руфь. А если бы Цвишенцаль остался ненаказанным?

Председатель. Он безусловно был бы наказан. Мы живем в государстве, где соблюдается законность. (Пауза.) Прежде всего нужно установить, что именно Цвишенцаль убил ваших родителей. (Пауза.) Но мы уклонились от сути дела. Скажите, вы и теперь убили бы Цвишенцаля, если бы вам представилась возможность?

Руфь. Да.

Председатель. Даже несмотря на то, что вам грозит суровое наказание?

Руфь. Мне это безразлично.

Председатель. Конечно, если вспомнить, что вы пережили, вам можно только посочувствовать. (Пауза.) Но закон и право должны быть превыше всего… Садитесь.

Прокурор(быстро). У меня вопрос.

Председатель. Пожалуйста.

Прокурор. Где вы достали револьвер?

Руфь. Я купила его в сорок пятом году, когда нас освободили из концлагеря.

Прокурор. Зачем вы купили револьвер?

Руфь. Я хотела иметь оружие, чтобы защищаться от мужчин.

Прокурор(ухмыляясь). От мужчин? Вы боялись мужчин?.. Мне представляется несколько неправдоподобным, что вы купили револьвер для того, чтобы защищаться от мужчин.

Защитник быстро встает и поднимает руку.

Председатель. Господин защитник?

Защитник(взволнованно). Что же тут неправдоподобного? Это легко понять. Что может быть понятнее…

Прокурор(ухмыляясь). Полагаю, на этот счет могут быть разные мнения.

Защитник(взволнованно), А я полагаю, что господин прокурор допустил сейчас чудовищную грубость.

Председатель(спокойно). Господин защитник, я должен отклонить это замечание. (Пауза.) Есть еще вопросы к обвиняемой?

Прокурор и защитник отрицательно качают головой.

(Руфи.) Вы можете сесть.

Руфь садится.

(Подзывает судебного пристава и протягивает ему бумагу.) Вот список свидетелей. Я буду вам подавать знак, а вы вызывайте. (Показывает на список.) В этом порядке. Введите первого свидетеля!

Судебный пристав. Слушаюсь! (Идет к двери налево и вызывает.) Господин Франк!

Входит господин Франк.

Председатель. Господин Франк, перед заседанием вы, как и все свидетели, были приведены к присяге… Повторяю еще раз: вы обязаны говорить только правду, ни о чем не умалчивая и ничего не прибавляя.

Господин Франк. Понятно.

Председатель. Вы печатник, господин Франк?

Господин Франк. Да, я наборщик.

Председатель. Расскажите суду, что вы видели в тот воскресный день, когда были убиты родители обвиняемой.

Господин Франк. Утро было великолепное.

Председатель(улыбаясь). Об этом можно не говорить.

Господин Франк. День был прекрасный, солнечный. Мы с моим приятелем Фаулыптихом шли на спевку. Мы члены хорового кружка «Под кронами зелеными». Идем это мы по Рыночной площади, как вдруг слышим крики. Это нас удивило, потому что нам казалось, что Рыночная площадь пуста. Но тут из переулка выбежала целая толпа — человек сто. Они не шли строем, а бежали гурьбой, как попало. У фонтана, что на площади, толпа остановилась, здесь и ждал ее сам Цвишенцаль. Поднял плеть. Стало тихо. Цвишенцаль сказал: «Еврейские свиньи хотят, чтобы Германия проиграла войну». «Да нет же, нет!» — сказала фрау Боденгейм. Но Цвишенцаль ударил ее плетью по лицу. Господин Боденгейм попытался защитить жену. А Цвишенцаль стал их бить, пока они не упали. Потом на них набросились несколько сторонников Цвишенцаля. Они били Боденгеймов до тех пор, пока те не перестали шевелиться. Так они и умерли. (Пауза.) Многие из толпы в ужасе отвернулись и ушли. А малыш Боденгеймов…

Председатель. Что было с малышом?

Господин Франк. Малыш плача бросился к родителям и… и… (Губы его дрожат, он не в состоянии говорить.)

Председатель. Вы можете сесть.

Господин Франк садится на скамью свидетелей, вытирая платком глаза. Председатель делает знак судебному приставу ввести следующего свидетеля.

Судебный пристав. Господин Фаульштих!

Господин Фаульштих входит.

Председатель. Господин Фаульштих, расскажите, что вы тогда видели на Рыночной площади… что произошло с обвиняемой.

Господин Фаульштих. Цвишенцаль сорвал с фрейлен Руфи — ее родители были уже мертвы — кофточку и рубашку… Это была белая накрахмаленная кофточка.

Председатель. Там было, видимо, столпотворение, а вы спустя столько лет все еще помните такие мелочи, как то, что кофточка была накрахмаленная, белая?

Господин Фаульштих. Такое не забывается. Я, во всяком случае, этого никогда не забуду. И как она стояла полуголой среди стольких мужчин.

Председатель. И никто не вступился за неё?

Господин Фаульштих. Вступился? Хотел бы я знать, откуда взялся бы такой храбрец. И что бы с ним сделали… Только один человек кричал и громко плакал. Это была подруга Руфи — Иоганна.

Председатель. Спасибо. Можете сесть.

Господин Фаульштих садится на скамью свидетелей.

(Подает знак.) Свидетельницу и обоих мальчиков тоже!

Судебный пристав. Свидетельница Иоганна Брукс и мальчики Давид и Андреас!

Входят Давид, Андреас и Иоганна, которая от волнения идет с трудом.

Председатель. Вы выглядите очень утомленной. Вам, наверное, трудно стоять… (Судебному приставу.) Стул, пожалуйста!

Судебный пристав приносит стул. Иоганна продолжает стоять. Давид, со страхом взглянув на Руфь, подходит к Иоганне, словно ища защиты, и становится рядом. По лицу мальчика видно, как его волнуют слова Иоганны.

Вы жили в то время в доме, принадлежавшем супругам Боденгейм. Где вы находились, когда их арестовали?

Иоганна. Я сидела с моей подругой Руфью во дворике за домом. Мы только что покормили гусей и решали, не пойти ли нам погулять в лес. И тут пришел Цвишенцаль. Он остановился на верху лестницы и крикнул: «Вот где эта восточная принцесса!» Затем он спустился по лестнице во дворик. Он ударил Руфь плетью по спине и закричал: «А ну-ка вставай!» Он сказал грубое слово и рванул ее за ухо, чтобы она встала. (Голос у нее срывается.) Потом он ударил ее еще раз по лицу плетью, а потом рукой…

Председатель. Прошу вас, продолжайте.

Иоганна(овладев собой). Когда мы вышли, родители Руфи уже стояли перед домом. Их окружили несколько нацистов и зевак. Цвишенцаль вынул револьвер и стал целиться в фрау Боденгейм. Прямо в лицо! Господин Боденгейм загородил ее и попросил плача: «Не делайте этого! (Голос ее дрожит.) О, не делайте этого!»

Председатель. Продолжайте, прошу вас.

Иоганна. Цвишенцаль рассмеялся и сказал: «Так быстро это не делается. Сперва мы устроим вам воскресную прогулочку». (Пауза.) Семью Боденгеймов повели на Рыночную площадь. Там собиралось все больше и больше народу.

Председатель. Кто первым начал их бить на Рыночной площади?

Иоганна. Цвишенцаль! Это было как сигнал, призыв к остальным. Словно он сказал: теперь убивайте их!

Председатель. Быть может, это ваше личное впечатление… А что стало с их сынишкой?

Иоганна(обняв Давида за плечи). Позже я отвезла Давида в деревню к одному знакомому крестьянину.

Председатель. Можете сесть.

Иоганна садится на скамью свидетелей. Давид хочет сесть рядом с ней.

(Ласково.) А ты подожди, Давид… Тебе никто ничего не сделает.

Давид еще раз оборачивается к Иоганне, затем поднимает голову и испуганно смотрит на председателя.

Председатель. У крестьянина в деревне тебя, конечно, хорошо кормили. А у нас в городе тогда есть было почти нечего. Значит, тебе тогда жилось лучше, чем нам. Теперь скажи мне: ты видел, кто первым ударил твою маму на Рыночной площади?

Давид молчит.

Где ты стоял?

Давид молчит.

Иоганна. Он плакал всю дорогу. А на Рыночной площади он стоял, обняв ноги матери.

Председатель(не строго). Вы не должны говорить, когда я вас не спрашиваю. (Давиду.) Итак, расскажи мне: что ты видел на Рыночной площади?.. Что же ты видел?

Давид, словно увидев перед собой сцену убийства, издает пронзительный крик, отшатывается и, покачнувшись, падает на пол. Он бьется в судорогах, потом внезапно затихает. Публика, председатель и некоторые присяжные вскакивают с мест. Руфь с Иоганной подбегают к Давиду.

Председатель. Нет ли в зале врача?

Доктор Гросс(выходит из публики и спешит к Давиду). Есть, доктор Гросс!. (Опускается на колени, считает пульс Давида, прижимает ухо к его груди, наконец берет Давида на руки и выносит из зала.)

Волнение среди зрителей и присяжных постепенно утихает.

Председатель(Андреасу, ласково). Ну, мой мальчик, подойди теперь ты.

Андреас выходит вперед. На нем новый костюм, который ему велик, так что рукава доходят до кончиков пальцев. Волосы гладко зачесаны назад, они еще влажные.

Не бойся. С тобой ничего не случится.

Андреас. А я и не боюсь.

Председатель. Ты знаешь, что должен говорить правду?

Андреас. Я всегда говорю правду… Во всяком случае, почти всегда.

Председатель. Что ты видел тогда на Рыночной площади?

Андреас. Все!

Председатель. Что — все?

Андреас. Ну, как нацисты убили родителей моего друга Давида.

Председатель. Кто же начал бить первым?

Андреас. Убийца евреев Цвишенцаль!

Председатель. Почему ты его называешь убийцей?

Андреас. А кто же он, как не убийца.

Председатель. Ты знал господина Цвишенцаля?

Андреас. Еще бы!

Председатель. Откуда же ты его знал?

Андреас. Откуда? Ну как же! Я всех знаю… Но я вам скажу — мой отец не был нацистом.

Председатель. Так-так, твой отец не был нацистом?

Андреас. А с чего бы ему быть нацистом?

Председатель. То есть, как?

Андреас. Простой сапожник!.. И, конечно, социалист! Он был в концлагере! И я тоже социалист.

Председатель. Так-так… Вспомни теперь хорошенько и скажи мне: кто ударил фрау Боденгейм первым? Кто?

Андреас. Цвишенцаль!

Председатель. Ты в этом уверен?

Андреас. Раз я говорю, что это был Цвишенцаль, значит, это так.

Председатель. Ну хорошо, можешь сесть.

Андреас(садится рядом с Иоганной). Ну вот, он не верит. А еще требовал, чтобы я говорил правду.

Иоганна. Тсс!

Председатель подает знак.

Судебный пристав. Господин Шмидт!

Входит господин Шмидт.

Председатель. Вы видели сцену убийства на Рыночной площади?

Господин Шмидт. Да. Я ведь живу на Рыночной площади. Я наблюдал из окна. Моя квартира — на втором этаже.

Председатель. И вам удалось все рассмотреть из вашего окна?

Господин Шмидт. Конечно! Я смотрел в театральный бинокль. У него отличные стекла.

Председатель. Вы знали господина Цвишенцаля?

Господин Шмидт. Да, Цвишенцаля я знал хорошо… Но я его не любил.

Председатель. Скажите, Цвишенцаль действительно первым ударил фрау Боденгейм?

Господин Шмидт. Да. То есть, вообще-то это дело темное. Была страшная неразбериха. Я не решаюсь под присягой категорически утверждать, что Цвишенцаль ударил первым.

Защитник поднимает руку.

Председатель. Господин защитник?

Защитник. Вы были членом национал-социалистской партии?

Господин Шмидт. Сначала нет! Сначала я даже прятал у себя в доме одного еврея, моего жильца, пока его не забрали.

Председатель. Расскажите возможно точнее, что вы видели на Рыночной площади.

Господин Шмидт. Видите ли, господин судья, там была уйма народу. И все проталкивались вперед. Крик стоял невообразимый! Нацисты били бедных Боденгеймов до тех пор, пока они не свалились.

Председатель. Господин Шмидт, вы, конечно, понимаете, что для суда является решающим? Мы хотим знать, кто ударил первым — Цвишенцаль или нет.

Господин Шмидт. Да от него можно было всего ожидать. И не только этого, а еще чего-нибудь и похуже! Он был ведь одним из самых свирепых… Но что он ударил первым — этого я при всем желании утверждать не могу… Моя жена стояла рядом со мной у окна и плакала…

Председатель. Можете сесть.

Господин Шмидт садится на скамью свидетелей. Председатель подает знак.

Судебный пристав (вызывает). Фрау Шмидт!

Появляется фрау Шмидт и нерешительно проходит вперед.

Председатель. Фрау Шмидт, что вы видели из окна?

Фрау Шмидт. Боже милостивый, я так боюсь: ведь я впервые в суде… А тогда ведь многие били. Я не могла этого выдержать, ушла в свою комнату и легла на кровать.

Председатель(улыбаясь). Можете сесть, фрау Шмидт.

Фрау Шмидт смотрит по сторонам, не зная, куда она должна сесть.

Господин Шмидт. Иди сюда!

Фрау Шмидт(садится рядом с мужем). Зачем ты впутал меня в эту историю?

Господин Шмидт. Я? Еще чего?

Председатель подает знак.

Судебный пристав(вызывает). Господин доктор Мельс!

Появляется доктор Мельс.

Защитник. У меня вопрос.

Председатель. Пожалуйста.

Защитник. Господин доктор, вы были членом национал-социалистской партии?

Доктор Мельс(резко). Да, был!

Защитник. Верите ли вы и сейчас в то, что идеи и политика этой партии были полезны нашему народу?

Доктор Мельс. То, что я думаю и во что верю, — мое личное дело.

Защитник. Несомненно. Но на данном процессе суд вправе заинтересоваться мировоззрением свидетеля.

Прокурор(вскакивает). Мировоззрение свидетеля никого не касается.

Защитник. Но меня оно в данном случае интересует.

Председатель. Господин доктор, расскажите, пожалуйста, что вы видели во время убийства супругов Боденгейм.

Доктор Мельс. Прежде всего я хочу внести ясность: блокварт Цвишенцаль, разумеется, не имел права на арест евреев. Позже было установлено, что Цвишенцаль привел Боденгеймов на Рыночную площадь из чисто личных побуждений. А именно потому, что еврей Боденгейм еще до прихода фюрера к власти возбудил против Цвишенцаля дело и выиграл его. Следовательно, это был акт личной мести со стороны блокварта. Равным образом я должен заявить, что национал-социалистское правительство никогда не предписывало истреблять евреев поодиночке.

Защитник(выкрикивает). Зато уничтожало миллионами!

Председатель. Истреблять евреев поодиночке? Свидетель, извольте выражаться пристойнее.

Доктор Мельс. Великой задачей национал-социалистской партии было установление порядка в нашей стране и завоевание для Германии снова положения мировой державы, которое принадлежит ей по праву. (Защитнику.) Да, я служил фюреру. Умом и сердцем! Я совершил для нашего великого дела все, на что был способен, и с радостью повторил бы это снова, ибо фюрер был…

Председатель(прерывая его). Господин доктор, я сожалею, но вынужден вам заметить: вы здесь не для того, чтобы заниматься пропагандой. Вы должны рассказать лишь о том, что вы видели на Рыночной площади.

Доктор Мельс. Я, конечно, был против бесчинств этого блокварта. Подобная глупость могла лишь повредить нашему великому делу. Если бы я раньше был осведомлен об этом и располагал необходимыми полномочиями, я приказал бы арестовать этого идиота Цвишенцаля. Национал-социалистское правительство…

Председатель(прерывает). Господин доктор, суд хочет узнать: кто первым ударил фрау Боденгейм?

Доктор Мельс. Я повторяю еще раз, что арест Боденгеймов — или называйте это как угодно — был актом чисто личной мести Цвишенцаля… Национал-социалистское правительство…

Председатель(теряя терпение). Вы должны сказать нам только, кто первым ударил фрау Боденгейм!

Доктор Мельс. Кто ударил первым и кто последним — этого теперь, через столько лет, никто вам точно не скажет. Это было, так сказать, делом секунды. Били многие.

Председатель. Можете сесть.

Доктор Мельс садится на скамью свидетелей рядом с Иоганной. Она смотрит на него и отодвигается. Председатель подает знак.

Судебный пристав (вызывает). Господин доктор Мартин!

Входит доктор Мартин.

Председатель(деловито, ни на что не намекая). Вы живете вместе с обвиняемой, господин доктор Мартин?

Доктор Мартин. Фрейлейн Боденгейм живет у меня.

Прокурор поднимает руку.

Председатель. Господин прокурор?

Прокурор. Господин свидетель выражается слишком осторожно. Точное знание образа жизни обвиняемой очень важно для оценки ее поступка.

Доктор Мартин(не обращая внимания на прокурора, председателю). Фрейлейн Боденгейм в возрасте семнадцати лет была отправлена в Освенцим и изнасилована эсэсовцами. Я полагаю, что эти подробности ее прошлого не менее важны для оценки ее поступка.

Председатель(спокойно). Предоставьте это решать суду, господин доктор.

Прокурор. У меня несколько вопросов.

Председатель. Пожалуйста.

Прокурор. Вы ведь и прежде были дружны с обвиняемой? Скажите, это были мимолетные, так сказать, легкомысленные отношения?

Доктор Мартин(спокойно, ни к кому не обращаясь). Если бы кто-нибудь посмел задать мне этот вопрос в подобной форме не в зале суда, я ответил бы не словами.

Председатель. Я должен вас предупредить, господин доктор, что суд может наказать вас за неподобающее поведение.

Доктор Мартин. Мне кажется, в том, что я сказал, не было ничего неподобающего. (Пауза.) Фрейлейн Боденгейм была невинна, когда ее отправили в концлагерь.

Прокурор. Намеревались ли вы тогда — я имею в виду, до этого, — жениться на обвиняемой?

Доктор Мартин. Да, я имею это намерение и сейчас.

Прокурор(ухмыляясь). Так. (Пауза.) Поскольку вы столь тесно связаны с обвиняемой, вы, конечно, знали, что ваша приятельница собирается убить господина Цвишенцаля.

Доктор Мартин. Я ничего не знал.

Прокурор. Странно!

Председатель. Присутствовали ли вы при убийстве родителей обвиняемой?

Доктор Мартин. Если бы я был тогда на Рыночной площади, меня, вероятно, сейчас не было бы в живых. Я не стал бы спокойно смотреть, как убивают родителей фрейлейн Боденгейм. Я был тогда солдатом и находился в Мюнхене, в казармах.

Председатель. Вы психиатр, господин доктор, и давно знаете обвиняемую. Как вы объясняете, что обвиняемая вообще оказалась в состоянии убить человека?

Доктор Мартин. До убийства ее родителей Руфь Боденгейм была олицетворением мягкости. Она была неспособна причинить кому-либо зло. Из концлагеря она вернулась совершенно иной. (Пауза.) Я спрашиваю вас, господин председатель: что должен делать человек, если его родителей, которых он любил больше всего на свете, убили самым бесчеловечным образом, а убийца остался безнаказанным? Разве могла фрейлейн Боденгейм пройти на улице мимо Цвишенцаля, делая вид, будто ничего не случилось?

Председатель. Вы одобряете поступок обвиняемой?

Доктор Мартин. Я его понимаю. Какой нормально мыслящий человек мог бы ее не понять!

Председатель. У меня вопрос, на который вы можете не отвечать: известны ли вам какие-либо подробности о том, что пережила обвиняемая в концлагере, и не хотите ли вы их нам изложить?

Доктор Мартин. В таком случае, мне кажется, нужно сначала удалить публику.

Председатель. Не могли бы вы изложить все таким образом, чтобы нам не пришлось удалять публику?

Доктор Мартин. Нет! Даже тысячная доля того, что пережито ею в концлагере, не может стать достоянием гласности. Даже в самом сдержанном изложении! Но я могу представить суду толстую папку — жуткие рисунки, сделанные фрейлейн Боденгейм. В них отображено многое из того, что она видела и перенесла. (Пауза.) Пусть в этом зале каждый отец, каждая мать, у которых есть дочь, каждый брат, имеющий сестру, каждый юноша, любящий девушку, попытается представить себе, что это значит, когда дорогое им, чистое существо отдают на изнасилование. Кто посмел бы наказать эту без вины виноватую, наказать за преступления былых властителей, виновность которых перед Руфью Боденгейм так очевидна! Известный поэт сказал: виновен весь народ. Всеобщая вина лишь раскрывается в судьбе каждого. Так примените же эти слова к фрейлейн Боденгейм. Только тогда вы сможете судить ее справедливо.

Председатель. Благодарю вас, господин доктор. Садитесь.

Доктор Мартин садится на скамью свидетелей. Прокурор поднимает руку.

Господин прокурор?

Прокурор. Полностью принимая во внимание чувства господина свидетеля, который, как мы слышали, и сейчас готов жениться на обвиняемой, я все же должен заметить, что его поэтический порыв, быть может, и годится для любовного романа, но совершенно неуместен на судебном заседании, где речь идет о наказании за самое тяжкое преступление, которое может совершить человек.

Защитник. Господин председатель, я прошу предоставить слово обвиняемой. Пусть она сама расскажет о том, что она выстрадала при нацистском режиме после убийства ее родителей.

Председатель(Руфи). Вы можете рассказать нам об этом?

Руфь(встает, безучастно). Меня привели на товарную станцию и поместили в вагон для скота. В вагоне уже было шестьдесят евреев. Мужчины, женщины, дети. Потом привели еще двенадцать. (Пауза.) Нас везли три дня. Сесть было негде. (Пауза.) В Освенциме вагон открыли. Двое умерли в пути. (Пауза.) На вокзале ждали эсэсовцы. Они били нас плетьми. (Пауза.) Была ночь. Небо было красным от зарева. Это были печи крематория. (Пауза.) Прибывших рассортировали: построили отдельно детей, стариков, молодых мужчин, старух, молодых женщин и девушек. (Пауза.) По дороге в лагерь лежали трупы. Эсэсовцы сказали — это за то, что они вышли из строя. (Пауза.) У входа в лагерь стоял доктор Менгеле. Он показывал, кому куда идти — налево или направо. Люди плача цеплялись друг за друга, потому что не хотели расставаться с детьми и родными. (Пауза.) Детей и родных они больше не увидели: малышей и стариков сейчас же убили в газовых камерах. (Пауза.) В эту ночь в Освенцим пригнали еще тысячу евреев. К утру в живых осталось не более ста. (Пауза.) На следующий день меня и еще двух еврейских девушек отправили в концлагерь. Мои спутницы сошли с ума. Их убили. (Садится.)

Председатель(после паузы). Господин прокурор, у вас имеются еще вопросы к свидетелям или к обвиняемой?

Прокурор. Благодарю вас, нет!

Председатель. У вас, господин защитник?

Защитник. Господин прокурор не счел нужным разыскать и вызвать в суд других свидетелей, присутствовавших при убийстве родителей фрейлейн Боденгейм. Не могу не выразить по этому поводу своего удивления. При убийстве супругов Боденгейм присутствовало около ста человек: помимо нескольких непосредственных участников убийства там было немало зевак. Мне кажется, суду было бы интересно знать, почему господин прокурор разыскал и вызвал сюда лишь трех свидетелей. (Пауза.) Господин прокурор не смог, опираясь на сбивчивые показания трех приглашенных им свидетелей, доказать, что супругов Боденгейм первым начал избивать не Цвишенцаль и что Цвишенцаль не спровоцировал убийство Боденгеймов. (Пауза.) Я считаю своим долгом обратить внимание суда на еще одно исключительно важное обстоятельство. После падения нацистской власти Цвишенцаль остался безнаказанным, хотя свидетели Франк и Фаулыптих, как я только теперь узнал, тотчас же после окончания войны обратились с соответствующим заявлением в прокуратуру. В начале этого года, когда Цвишенцаль оказался под следствием по обвинению в спекуляции валютой, оба этих свидетеля вновь обратились в прокуратуру. На этот раз господин прокурор допросил Цвишенцаля, однако не счел необходимым выдвинуть против него обвинение.

Председатель. Господин прокурор, вы желаете что-нибудь сказать по этому поводу?

Прокурор. Господа судьи! Позвольте заметить следующее. В то время когда господа Франк и Фаулыптих впервые, то есть сразу же после окончания войны, обратились в прокуратуру, Цвишенцаль находился за границей и, несмотря на многолетние розыски, найден не был. Когда же господа Франк и Фаулыптих в начале этого года вновь обратились в прокуратуру, я подробно допросил их, равно как и ряд других свидетелей происшествия на Рыночной площади. Однако их показания оказались чрезвычайно сбивчивыми и противоречивыми. Это было такое сумбурное сплетение обвинений и опровержений, какого я еще не встречал… Господа судьи! Когда происходит несчастный случай и, скажем, пятеро прохожих оказываются свидетелями этого случая, то нередко все пять очевидцев через несколько минут описывают случившееся совершенно по-разному. Эта различная оценка случившегося очевидцами — факт, знакомый нам всем по опыту… И вот перед нами инцидент, происшедший на Рыночной площади несколько лет назад. Насколько сложнее установить истинные, действительные обстоятельства спустя такое долгое время!.. И все же я решил возбудить дело против Цвишенцаля. Если бы не более срочные дела, я бы давно уже начал процесс против Цвишенцаля, хотя крайне противоречивые показания свидетелей не дают, по моему мнению, достаточных оснований подозревать Цвишенцаля в том, что это он убил супругов Боденгейм.

Защитник поднимает руку.

Председатель. Господин защитник?

Защитник. Странно! Показания свидетелей, которых я вызвал, отнюдь не были противоречивы. Напротив! Все они ясно доказали, что есть более чем достаточные основания подозревать Цвишенцаля в убийстве родителей обвиняемой или, по меньшей мере, в подстрекательстве к убийству. Не менее странно и то, что прокуратура с момента падения нацизма и до настоящего времени так и не удосужилась привлечь к суду Цвишенцаля… Господа судьи! По немецким законам, суд должен принять во внимание мотивы и обстоятельства преступления. При этом нельзя игнорировать и то, что прокуратура провела разбор этого крайне щекотливого для нее дела в высшей степени поверхностно. Я надеюсь, что присяжные учтут, что Цвишенцаль, которому, по немецким законам, полагается пожизненная каторга, остался абсолютно безнаказанным и даже не был привлечен к ответственности.

Председатель(после паузы). Теперь мы выслушаем заключение господ экспертов. (Пауза.) Господин доктор Штамм, прошу вас.

Вперед выходит судебный эксперт, мужчина лет сорока.

Господин доктор Штамм, вы судебный врач. Вы наблюдали обвиняемую в психиатрической клинике университета в точение шести недель?

Судебный эксперт. Совершенно верно.

Председатель. Прошу вас изложить нам ваше заключение.

Судебный эксперт. Фрейлейн Боденгейм, которая была помещена в Освенцим и там неоднократно подвергалась насилию со стороны эсэсовцев, в возрасте семнадцати лет, будучи еще невинной девушкой, представляет с точки зрении психиатрии чрезвычайно трудный случай. Случаев подобного рода до нацистского режима не было… На первый взгляд обвиняемая кажется нормальной. Но это впечатление обманчиво. Из бесед с фрейлейн Боденгейм во время ее пребывания в предварительном заключении я убедился, что у нее вследствие тяжелых душевных потрясений, перенесенных в публичном доме, атрофировались все чувства и она утратила все условные тормозящие рефлексы, которые необходимы для жизни в обществе. Из этого следует, что ей не присуще более сознание вины и ответственности (Пауза.) Руфь Боденгейм, эта жертва прежнего режима, заслуживающая самого глубокого сочувствия, не может отвечать за свои поступки. Я рекомендую поместить обвиняемую в лечебницу и считаю ее выздоровление возможным.

Председатель. Господин прокурор, у вас имеются вопросы к господину эксперту?

Прокурор. Мнение господина эксперта совпадает с мнением прокуратуры. Я заранее заявляю, что буду настаивать на помещении обвиняемой в лечебницу.

Председатель. Есть у вас вопросы, господин защитник?

Защитник. Вопросов у меня нет! Но я прошу принять к сведению следующее: никто не оспаривает того, что обвиняемая застрелила бывшего блокварта Цвишенцаля, убийцу ее родителей, умышленно, преднамеренно и к тому же находясь в здравом уме и твердой памяти.

Прокурор удивленно вскидывает голову и наконец поднимает руку.

Председатель. Господин прокурор?

Прокурор. Видимо, господин защитник добивается того, чтобы его душевнобольная подзащитная была приговорена к длительным каторжным работам. К сожалению, это выше моего понимания.

Защитник. Несколько позже я помогу господину прокурору понять меня.

Прокурор. В высшей степени любопытно.

Защитник. Любопытство господина прокурора будет удовлетворено.

Прокурор. Господин защитник подвергает обвиняемую серьезному риску, заявляя, что обвиняемая не является душевнобольной и, следовательно, отвечает за свои поступки… Это поистине интересно. Я считаю себя вынужденным защитить в этом пункте обвиняемую от ее защитника.

Защитник. Очень любезно с вашей стороны, господин прокурор. Тем не менее защиту обвиняемой вы спокойно можете предоставить мне… Я же со своей стороны нахожу более чем любопытным то, что господин прокурор стремится спасти обвиняемую от тюрьмы и упрятать ее в сумасшедший дом. Для этого у господина прокурора имеются, по-видимому, серьезные основания. Я позволю себе в момент, когда сочту нужным, объяснить, почему господин прокурор желает, чтобы обвиняемая считалась невменяемой, и почему он стремится отправить ее в сумасшедший дом. (Пауза.) Господин председатель, прошу выслушать теперь господина профессора Крепелино, которого вызвал сюда я.

Председатель. Хорошо.

Защитник. Господин профессор Крепелино — специалист с европейским именем, автор трудов по психиатрии, по которым ведется преподавание в университетах Европы и Америки. Профессор Крепелино был также учителем господина судебного эксперта, назначенного прокуратурой.

Председатель. Господин профессор Крепелино, прошу вас.

Профессор Крепелино, человек лет шестидесяти пяти, выступает вперед.

Профессор Крепелино. В течение шести недель, проведенных обвиняемой в предварительном заключении, я каждую неделю беседовал с ней и каждый раз не менее часа! Я пришел к выводу, что обвиняемая, поскольку речь идет о ее психическом состоянии, вполне несет ответственность за свой поступок. Фрейлейн Боденгейм не душевнобольная. Во время наших бесед выяснилось, что она вследствие пережитого в концлагере утратила всякий интерес к себе самой и к своей судьбе. При поверхностном знакомстве с пей можно было бы сделать вывод, что это притупление чувств, распространяющееся на все окружающее. Но это не так.

Правда, она уничтожена как женщина и, вероятно, не способна вообще на любовь к мужчине. Но ее интерес к окружающему совершенно нормален. Она любит своего брата Давида. Она глубоко привязана к своей подруге Иоганне.

А в момент ареста, прощаясь со своим бывшим женихом, господином доктором Мартином, она нисколько не думает о собственной судьбе, хотя ей грозит пожизненная каторга, а беспокоится лишь о нем, потому что причинила ему горе…

Все это — выражения чувств нормального человека, который ощущает свои связи с окружающим, и можно надеяться, что впоследствии обвиняемая и сама опять приобщится к жизни. Фрейлейн Боденгейм была в здравом уме и твердой памяти, когда умышленно и преднамеренно застрелила убийцу своих родителей. В обществе, где царит справедливость, и только справедливость, она должна была бы нести полную ответственность за свои поступки. К сожалению, компетенция психиатрической экспертизы не настолько широка, чтобы судить о том, можно ли в обществе, в котором многие преступники, связанные с прежним режимом, не получили заслуженного возмездия, наказывать обвиняемую за то, что она убила преступника, безнаказанно убившего ее родителей. Я хотел бы только сказать: когда темно, зажигают свет. Руфь Боденгейм зажгла свет.

Аплодисменты и свист в публике.

Председатель. Тише!.. Господин профессор, ваши последние слова не имеют отношения к функциям эксперта. (Пауза.) Есть еще вопросы к господам экспертам?

Прокурор и защитник отрицательно качают головой.

Тогда на этом я заканчиваю разбирательство и предоставляю слово господину прокурору.

Прокурор. Господа судьи! Моя речь будет краткой. На этом процессе не надо было уличать преступника. Обвиняемая, сама созналась в том, что убила Цвишенцаля. Более того — она заявила, что самочувствие ее после этого улучшилось. Это свидетельствовало бы о чудовищной преступности ее натуры, если бы мы имели дело с психически нормальным человеком. Но обвиняемая ненормальна. Господин судебно-медицинский эксперт доктор Штамм, известный и уважаемый ученый, заявил, что обвиняемая душевнобольная и не несет ответственности за свои поступки. Поэтому я требую оправдания обвиняемой. (Пауза.) Однако при данном психическом состоянии обвиняемой вряд ли возможно просто освободить ее. Человек, способный без всяких угрызений совести, хладнокровно лишить другого человека жизни, в состоянии повторить это в любое время — завтра и послезавтра. Обвиняемая представляет собой постоянную угрозу для окружающих, она социально опасна. Поэтому я предлагаю поместить обвиняемую в психиатрическую лечебницу.

Председатель. Господин защитник, прошу вас.

Защитник. Господа судьи! Господа присяжные! В судебной практике, пожалуй, не часто бывает, чтобы прокуратура отрицала ответственность обвиняемого за убийство, а защитник, напротив, настаивал бы на ней. Эту странную перемену ролей я сейчас и объясню, как обещал господину прокурору. Поскольку господин прокурор допустил неслыханное нарушение закона, оставив без наказания этого убийцу Цвишенцаля, он не может требовать каторги для обвиняемой и пытается заживо похоронить ее в сумасшедшем доме. Таким образом, господин прокурор пытается уйти от возникшей перед ним дилеммы. (Пауза.) Фрейлейн Боденгейм не душевнобольная. Она должна была бы полностью ответить за свой поступок всюду, кроме государства, где судебная власть так равнодушно и несерьезно отнеслась к делу Цвишенцаля. Кстати, это касается и многих других представителей прежнего режима, повинных в различных преступлениях. (Пауза.) Я напоминаю вам о двенадцати страшных годах, о том времени, когда самым тяжким преступлением считалось не убийство, а проявление человечности. Тогда были убиты миллионы евреев. И вот измученная, опозоренная в концлагере девушка убивает одного нациста. Закон, не покаравший человека, который убил родителей обвиняемой, не может теперь покарать и жертву нацизма. (Пауза.) Господа присяжные! Судите не по бездушной букве закона. Прислушайтесь к голосу вашего сердца, к голосу ваших чувств — и вы поймете, где правда и где неправда. Оправдайте Руфь Боденгейм. Если бы она жила в государстве, где закон един для всех, у нее не было бы ни намерения, ни необходимости самой судить убийцу своих родителей, ибо он и без того был бы осужден.

Председатель. Господин прокурор, вы хотите что-нибудь ответить?

Прокурор. Я не сомневаюсь, что уважаемые судьи присоединятся к рекомендации судебного эксперта доктора Штамма. (Пауза.) Господин защитник в ходе судебного разбирательства весьма таинственно обещал объяснить, почему я не хочу считать обвиняемую ответственной за свой поступок и стремлюсь похоронить ее в сумасшедшем доме. Теперь господин защитник приоткрыл завесу. Он заявил, что я не могу отправить обвиняемую в тюрьму, потому что Цвишенцаль, вопреки закону и справедливости, остался безнаказанным. И вот при помощи таких выдумок господин защитник пытается опровергнуть выводы прокуратуры… Господа судьи! Здесь речь идет об очень серьезном деле. Из заключения господина судебного эксперта каждому благоразумному человеку ясно, что обвиняемая больше не в состоянии управлять своими чувствами. Решение это я со спокойным сердцем могу предоставить суду.

Председатель. Обвиняемой предоставляется последнее слово. (Руфи.) Вы хотите сказать что-либо в свою защиту?

Руфь(качает головой). Мне все равно.

Председатель. Суд удаляется на совещание. Уведите обвиняемую.

Члены суда встают и покидают зал через дверь позади стола. Присяжные следуют за ними. Защитник ободряюще пожимает руку Руфи. Доктор Мартин целует Руфь в щеку. Судебный пристав делает ей знак следовать за ним.

Зрители оживленно спорят. Доктор Мартин подходит к экспертам.

Сцена вторая

Совещательная комната. Судьи и присяжные сидят или расхаживают вокруг стола, курят, иногда подходят к столу и обмениваются несколькими словами. Позади стола на темной стене — большое светлое прямоугольное пятно; раньше здесь, видимо, висел портрет. Секретарь суда продолжает вести протокол.

Кузнец Готлиб. Мы сидим здесь уже несколько часов — и всё ни с места. Если и дальше так пойдет, то мы проторчим здесь до утра. (Пауза.) Я кузнец. Я, конечно, ничего не понимаю в судебных делах, да и откуда мне понимать! Но почеловечески я понимаю, что мы не можем отправить девчонку еще и в тюрьму — она достаточно выстрадала.

Господин Хеберлейн. Господин прокурор ни слова не сказал о том, что обвиняемую следует приговорить к тюремному заключению. Он того же мнения, что и судебный экспорт: обвиняемая не отвечает за свои поступки, и поэтому ее нужно поместить в дом умалишенных.

Кузнец Готлиб. Да, но другой врач, знаменитый психиатр Крепелино, или, как его там, Крепеллини, сказал, что обвиняемая не душевнобольная… Откуда же нам знать, сумасшедшая она или нет, если даже ученые не могут в этом разобраться!

Стекольщик Эбенхольц. Вскоре после войны я вставил сто восемьдесят семь новых стекол в городском сумасшедшем доме — туда, в самую середину, угодила бомба. Бог знает как им удалось тогда раздобыть стекло. Но вот что хочу сказать: я пробыл там с месяц и каждый день с утра до вечера видел сумасшедших. Описать нельзя, что за фокусы они выделывали и что болтали. Как вспомнишь об этом — сразу поймешь, что эта фрейлейн Боденгейм — самый нормальный человек. Если она помешана, то те, в сумасшедшем доме, все нормальные и я, значит, ничего не понимаю и сам, верно, спятил.

Доктор Бук. Итак, перед нами альтернатива: сумасшедший дом или тюрьма? И в том и в другом случае мы совершили бы ужасную несправедливость по отношению к девушке. (Пауза.) Я спрашиваю себя: можно ли было вообще судить Руфь Боденгейм, если убийца ее родителей не был судим?

Первый заседатель. Неужели, господин доктор, вы в самом деле не уверены в том, нужно ли судить человека, виновного в преднамеренном убийстве?..

Доктор Бук(сухо). Цвишенцаль, убивший родителей обвиняемой, не был судим. (Пауза.) О чем, собственно, идет речь на этом процессе? Мне кажется, что…

Председатель. Простите, господин доктор, я вас перебью. На этом процессе, как и на любом другом, речь идет о справедливости! Нельзя допускать, чтобы один человек, что бы там с ним ни произошло, сам судил другого и сам же приводил свой приговор в исполнение. В любом правовом государстве это всегда было и будет делом суда.

Второй заседатель. В правовом государстве это должно быть само собой разумеющимся для присяжных.

Доктор Бук. До тех пор, пока нацистские преступники остаются безнаказанными, а их противников преследуют, право в нашем правовом государстве оставляет желать лучшего.

Господин Хеберлейн. Хорошо. Предположим, что прокуратура действительно поступала незаконно, не привлекая Цвишенцаля к ответственности, хотя для подобного допущения нет никаких оснований. В таком случае, разве это оправдывает обвиняемую? Конечно, нет!

Доктор Бук. Однако из свидетельских показаний неоспоримо следует, что господин прокурор должен был привлечь Цвишенцаля к ответственности… Позвольте же мне сделать некоторые обобщения. Каждый из нас знает, что в нашей стране не все обстоит так, как должно. Среди нас все еще живут преступные представители прежнего режима, и власти их не трогают. (Указывает на светлое пятно на стене.) Портрета Гитлера здесь больше нет. Но его дьявольский дух жив. Этот дух вновь угрожает нашему народу и притом весьма серьезно. Поэтому он должен быть вытравлен. Без этого не может быть и речи о новой, здоровой Германии.

Фрау Эбель. Я тоже так считаю… Цвишенцаль выдал гестапо моего племянника, потому что он тайно распространял «Kleinen Vorwarts». И моего племянника убили в Дахау. А Цвишенцаль в феврале сорок шестого года получил место в полиции. Я просто думать об этом не могу!

Председатель. Прошу господ присяжных не отклоняться от дела Руфи Боденгейм. (Пауза.) Господин защитник сказал, что присяжные должны следовать голосу своего сердца, голосу своих чувств, который подскажет им справедливое решение. Но как раз на это мы и не имеем права. Наша задача — выполнять то, чего требует закон, а не то, чего требуют чувства. Наша задача — служить правосудию, и только правосудию, как бы это в данном случае ни было тяжело для некоторых из вас.

Кузнец Готлиб(задумчиво опустив голову и никого не слушая). Удивительно, что ни один из многочисленных родственников уничтоженных евреев не отомстил за их убийство. (Поднимает голову.) Разве это не странно?

Господин Хеберлейн. Это звучит как призыв к убийству.

Кузнец Готлиб. Да ну вас! Надеюсь, удивляться-то хоть еще можно. (Пауза.) У моего брата есть дочка, ей столько же лет, сколько и обвиняемой. Если бы Цвишенцаль убил моего брата и невестку, а Рози угнал в концлагерь и ее бы там изнасиловали — ну, милые, я бы за себя не поручился!

Стекольщик Эбенхольц. Словом, нисколько она не сумасшедшая. Да разве можно бедную девушку, намаявшуюся в концлагере, засадить теперь еще и в тюрьму. Да я себе этого в жизни не простил бы.

Доктор Бук. Давным-давно, очень давно, в английской судебной практике был подобный случай. Присяжные сочли обвинение противозаконным и отказались вынести приговор. Обвинение было снято.

Стекольщик Эбенхольц. Я имею дело с точными приборами! Там часто бывает — попадется какая-нибудь хитрая штука, и не знаешь, как с ней быть. Так вот и сейчас, в этом проклятом суде, я чувствую себя не лучше. Все время я думаю о том, как нам выпутаться из такого мудреного дела. Мне кажется, эти англичане поступили справедливо. Просто и правильно.

Второй заседатель(спокойно). В немецкой судебной практике подобного случая еще не было. У нас не может быть такого положения, чтобы присяжные отказались вынести приговор.

Доктор Бук. Да, к сожалению, это невозможно. В деле Руфи Боденгейм это особенно печально.

Господин Хеберлейн. Не хватает нам только повести себя, как эти английские присяжные. (Внезапно взрывается.) Нет, это невероятно! Человек совершает преднамеренное убийство, а здесь всерьез обсуждают, не отпустить ли его просто-напросто на свободу. Это же чудовищно! Значит, любой из нас может пристрелить кого заблагорассудится, а потом спокойненько покуривать сигару.

Председатель(спокойно). Это означало бы анархию. Каждый, кто нарушает закон и право, должен быть наказан, даже если он и достоин сочувствия. (Пауза.) Я снова разъясняю присяжным то, о чем говорил в начале совещания. Если вы разделяете мнение господина судебного эксперта, то обвиняемая в силу своего душевного состояния не может отвечать за свои поступки. В этом случае она будет помещена в дом умалишенных.

Стекольщик Эбенхольц. Когда я вспоминаю сумасшедший дом, где вставлял стекла, я говорю себе: лучше в могилу, чем в сумасшедший дом.

Фрау Эбель(откидывается на спинку стула). Но девушка же не сумасшедшая.

Стекольщик Эбенхольц. Еще чего! Конечно, нет!

Председатель. Если же вы придерживаетесь мнения господина профессора Крепелино и считаете, что обвиняемая была и пребывает в здравом уме и твердой памяти, то вы должны решить, виновна ли обвиняемая в совершенном убийстве и должна ли она быть осуждена в соответствии с законом или нет.

Кузнец Готлиб (про себя). Что касается меня, то я уже решил: ни тюрьма, ни сумасшедший дом.

Председатель(после паузы). Сейчас мы перейдем к голосованию. Разрешите мне, господа присяжные, разъяснить вам следующее: евреи и православные, негры и азиаты — все они люди, наделенные как хорошими, так и плохими качествами. И перед лицом суда все они одинаковы и равноправны. (Заглядывает в список присяжных и с легким поклоном, дружелюбно обращается к фрау Эбель.) Фрау Мария Эбель, вы здесь, среди присяжных, самая молодая. Пожалуйста, скажите откровенно ваше мнение: виновна обвиняемая в убийстве или нет?

Фрау Эбель(взволнованно). Да как же я могу согласиться с тем, чтобы эту бедную девушку,пережившую такие ужасы в концлагере — ей же всю жизнь загубили, — теперь еще и отправить в тюрьму. Нет, на такое я просто не могу пойти, сердце не позволяет.

Председатель(с легкой улыбкой). В таких случаях надо решать не сердцем. (Серьезно.) Вы должны судить лишь на основании фактов. А факт вы знаете — обвиняемая убила господина Цвишенцаля.

Фрау Эбель(после паузы, подавленно). Но если мне действительно сердце не позволяет сказать, что бедная девушка виновна! Если я просто этого не могу?!

Школьный учитель Дюрр. Удивительное сердце, которое не позволяет признать убийцу виновной!

Стекольщик Эбенхольц. Господин учитель, если у вас сердце — только мышца, такая же мышца, как, например, на руке, то вы можете спокойно признать обвиняемую виновной.

Школьный учитель Дюрр. Я запрещаю вам говорить со мной таким неприличным тоном!

Председатель. Господа, личные выпады присяжных друг против друга недопустимы. (Пауза.) Фрау Мария Эбель, скажите же наконец — виновна обвиняемая или нет?

Фрау Эбель(сквозь зубы). Бедная девушка невиновна.

Председатель(записывает в своем списке присяжных). Господин Хеберлейн, виновна обвиняемая в убийстве или нет?

Господин Хеберлейн. Убийство есть убийство! Совершенно независимо от того, что оправдательный приговор вызвал бы, разумеется, скандал среди общественности, я должен все же сказать, что…

Председатель. Ссылаться на точку зрения и мнение общественности вы не имеете никакого права.

Господин Хеберлейн. Я повторяю: совершенно независимо от этого я должен все же сказать, что мне не позволила бы совесть делать из убийцы невинную овечку. Нет, совесть не позволяет.

Кузнец Готлиб. Уж если у вас такая нежная, чувствительная совесть, может быть, вы скажете нам, что же должна была делать обвиняемая, узнав, что убийца ее родителей не только не наказан, но даже и не привлечен к суду. Как должна была вести себя обвиняемая?

Господин Хеберлейн(подумав, пожимает плечами). Не знаю.

Кузнец Готлиб. Это удобная позиция. (Пауза.) Представьте-ка себе теперь, что Цвишенцаль убил ваших родителей. Ваших! Как бы вы себя вели, если бы убийца ваших родителей оставался безнаказанным?

Господин Хеберлейн(после паузы). Господин председатель, я должен отвечать на этот вопрос?

Председатель. Вы должны бы на него ответить, но вы не обязаны это делать. Никто на свете не пользуется такой свободой, как присяжный в суде. Он может как высказать свое мнение, так и отказаться ответить на вопрос.

Господин Хеберлейн. Тогда я воспользуюсь этим правом. Я не намерен отвечать.

Доктор Бук. Господин Хеберлейн, отказываясь отвечать на вопрос, что бы вы сделали, если бы Цвишенцаль убил ваших родителей, вы, по-видимому, хотите сказать: пусть себе убивают чужих родителей, только бы не моих.

Господин Хеберлейн. Право есть право.

Доктор Бук. Но ведь это с вашей стороны — верх эгоизма и несправедливости!

Председатель. Я должен отклонить это замечание.

Доктор Бук. Один вопрос, господин Хеберлейн! Вы антисемит?

Господин Хеберлейн. С чего вы это взяли?

Доктор Бук. Да с того, что вы во время заседания все качали головой и бормотали про себя: христиане и евреи никогда не сойдутся, их разделяет кровь… Господин Хеберлейн, на основании нелепой расистской теории Гитлера были уничтожены миллионы ни в чем не повинных евреев. Ваше замечание является доказательством того, что на процессе еврейки Руфи Боденгейм вы едва ли способны объективно судить о поступке обвиняемой. И вы явно не учитываете причины, по которой обвиняемая застрелила убийцу своих родителей, причины, заключающейся в таком противозаконном факте, что убийца родителей Руфи Боденгейм не был наказан.

Господин Хеберлейн(удивленно улыбаясь). Своим замечанием, которое я высказывал на заседании суда и качал при этом головой, я отнюдь не выражал своего личного мнения. Наоборот! Этим я опровергал бессмысленную, гнусную расистскую теорию Гитлера, этого убийцы. (Пауза.) В доказательство я могу сообщить суду и господам присяжным, что в тридцать шестом году я переправил одну еврейскую семью — мужа, жену и двух детей — в Швейцарию. Если желаете, я могу подтвердить это благодарственными письмами. И, как вы понимаете, я делал это с риском для жизни, так как был вынужден тогда же снова возвратиться в Германию.

Доктор Бук. Прошу прощения. Я очень сожалею и беру свои слова обратно.

Председатель. Итак, господин Хеберлейн, виновна обвиняемая в убийстве или нет?

Господин Хеберлейн. Ответ на этот вопрос должен быть дан в совершенно иной плоскости. В конце концов, убийство есть убийство. Несмотря на все смягчающие обстоятельства, по моему мнению, обвиняемая виновна.

Председатель(записывает это в своем списке). Господин Эбенхольц, ваше мнение: виновна или невиновна?

Стекольщик Эбенхольц. Невиновна!

Председатель(записывает в списке присяжных). Не можете ли вы — вы не обязаны этого делать, — но не можете ли вы объяснить, почему вы считаете обвиняемую невиновной?

Стекольщик Эбенхольц. Я не могу считать виновной девушку, родителей которой Цвишенцаль застрелил и которую в семнадцать лет эсэсовцы насиловали в концлагере. Не могу!

Председатель. Несмотря на то, что обвиняемая после возвращения из концлагеря убила человека?

Стекольщик Эбенхольц. Но ведь человек этот — Цвишенцаль, оставшийся безнаказанным убийца ее родителей!.. Виновна в этом случае юстиция, которая оставила на свободе убийцу Цвишенцаля.

Школьный учитель Дюрр(резко). Обвиняемая должна была подождать, пока судебные органы займутся делом Цвишенцаля.

Стекольщик Эбенхольц. Обвиняемой долгонько пришлось этого ждать понапрасну и к тому же еще в концлагере, где эсэсовцы в течение нескольких лет совершали над ней самое гнусное преступление! А в это время убийца ее родителей спокойно наслаждался жизнью, спекулируя валютой, и судебные органы ничуть ему в этом не мешали.

Председатель(после паузы). Господин доктор Бук, виновна обвиняемая или нет?

Доктор Бук. Согласно закону, обвиняемая, может быть и даже вероятно, виновна, несмотря на то, что судебные органы не привлекли к ответственности убийцу ее родителей. Но я надеюсь, что существует возможность истолковать закон так, чтобы не посылать в тюрьму эту измученную, исстрадавшуюся девушку… Я, во всяком случае, признаю ее невиновной.

Председатель заносит его мнение в свой список.

Школьный учитель Дюрр. Господин доктор Бук, закон для вас, по-видимому, ничего не значит. (Пауза.) Когда обвиняемой было десять лет, она училась у меня в классе. На перемене я каждый день съедал по апельсину. Он лежал обычно у меня на кафедре. А в один прекрасный день апельсин исчез. Лишь после долгого допроса обвиняемая призналась, что это она украла апельсин и отдала его ребенку, который якобы еще никогда в жизни не ел апельсинов.

Кузнец Готлиб. Ну и что, разве это так плохо?

Школьный учитель Дюрр. Если человек уже ребенком лжет и ворует, то, когда он вырастает, он способен на любое преступление…

Кузнец Готлиб. …И даже убийство, вы хотите сказать. Пошли-ка вы куда подальше с этой старой песней! В таком случае, девяносто девять процентов людей способны на убийство. И я в том числе! И вы тоже, господин Дюрр! Или, может быть, вы мальчишкой ни разу не соврали или никогда не стянули яблока, сливы, вишни или еще чего-нибудь?.. Все, что вы говорите, — сплошная ерунда.

Доктор Бук. Господин Дюрр, значит, по вашему мнению, тот, кто, будучи ребенком, соврал или украл, — способен на любое преступление, ставши взрослым. Следовательно, вы сторонник теории так называемой врожденной преступности. Но ведь эта теория уже давным-давно признана неверной всеми судебными экспертами и компетентными психологами. Врожденных преступников не бывает. В голове и в сердце ребенка еще не может быть склонности к преступлению. (Пауза.) Значит, мы имеем право судить обвиняемую на основании тех причин, которые побудили ее застрелить Цвишенцаля. А причина, несомненно, та, что Цвишенцаль, убивший ее родителей, не был привлечен к суду.

Первый заседатель. Может быть, — я подчеркиваю — может быть, — это что-нибудь и говорит в защиту обвиняемой, но ни в коей мере не снимает с нее тяжелой вины.

Второй заседатель. Это должно быть само собой понятно господам присяжным.

Председатель. Ну, господин Дюрр, виновна обвиняемая или невиновна?

Школьный учитель Дюрр(выкрикивает). Виновна!

Председатель вносит это в свой список.

Доктор Бук. Господин учитель Дюрр, я бы не хотел, чтобы мой мальчик учился у вас в классе, потому что у вас не научишься быть справедливым, добрым человеком.

Председатель. Я отклоняю это замечание. (Пауза.) Господин Готлиб, виновна обвиняемая или невиновна?

Кузнец Готлиб. По закону, может быть, она и виновна. Но меня бы всю жизнь мучила совесть, если бы я признал виновной эту несчастную девушку, с которой так ужасно поступили. Нет, она невиновна.

Председатель(отмечает это у себя в списке присяжных, затем после длительной паузы читает). Фрау Мария Эбель, господин Эбенхольц, господин доктор Бук и господин Готлиб признали обвиняемую невиновной. Господин Хеберлейн, господин Дюрр и двое моих коллег — заседателей считают обвиняемую виновной. Четыре голоса — за оправдание и четыре — за обвинение! Следовательно, решение суда будет зависеть от того, как проголосую я. (Пауза.) Я хотел бы, чтобы на этом процессе не я был судьей. Потому что в данном случае закон и мое положение судьи вынуждают меня считать обвиняемую виновной. Итак, четыре голоса — за оправдание и пять голосов — за обвинение!

Доктор Бук. Итак, жизнь обвиняемой, пережившей в концлагере самое ужасное, что только может выпасть на долю женщины, окончательно погублена.

Председатель пишет что-то на двух листочках бумаги и протягивает каждому заседателю по листку. Прочитав, они одобрительно кивают.

Председатель. Господа присяжные! В преступлении обвиняемой есть такие особые обстоятельства, с которыми я еще ни разу не сталкивался во всей своей судебной практике. Цвишенцаль, убивший родителей Руфи Боденгейм, как вы знаете, не был привлечен к суду. В результате упущения со стороны судебных органов обвинение против Цвишенцаля не было возбуждено. Руфь Боденгейм сама взяла на себя роль судьи и застрелила оставшегося безнаказанным убийцу своих родителей. Вы понимаете, господа присяжные, что в деле Руфи Боденгейм особенно трудно соблюсти закон и право и вместе с тем не совершить несправедливости по отношению к обвиняемой. (Пауза.) Приговор будет объявлен в зале суда.

Сцена третья

Зал суда. Публика, свидетели, эксперты, прокурор, защитник и Руфь при появлении суда встают и, когда суд занимает места, снова садятся.

Председатель(надевает судейскую шапочку и оглашает приговор). Именем народа! (Пауза.) Обвиняемая Руфь Боденгейм виновна в преднамеренном убийстве. Она приговаривается к наименьшей мере наказания, предусмотренной законом: к двум годам тюрьмы. Однако учитывая исключительное обстоятельство данного дела и из соображений гуманности суд считает необходимым вынести приговор условно. Обвиняемая из-под стражи освобождается. Она свободна.

Шум в зале. Резкий свист и возгласы одобрения.

Прошу воздержаться от каких-либо демонстраций.

Шум утихает.

Суд обратился к господину министру юстиции с просьбой о помиловании. В случае если господин министр удовлетворит эту просьбу, в дальнейшем с обвиняемой судимость будет снята.

Руфь встает и делает несколько шагов вперед.

Вы хотите что-нибудь сказать?

Руфь(равнодушно). Мне совершенно безразлично, будет ли удовлетворена просьба суда о помиловании. Мне совершенно безразлично, попаду я в тюрьму или нет. И вообще, что бы со мной ни случилось, мне это совершенно все равно. Я больше не человек. Но прежде чем умереть, я хочу сказать несколько слов. Миллионы невинных людей были убиты только потому, что они евреи. Господь бог, создавший человека по образу и подобию своему, должен в ужасе отвратить взор от создания своего. (Пауза. Вынимает что-то из кармана, кладет в рот и падает.)

Доктор Мартин с криком бросается к ней. Тело Руфи вздрагивает и замирает. Судьи, присяжные и публика с шумом вскакивают с мест.

Доктор Мартин(опускается на колени, прикладывает ухо к сердцу Руфи; задыхаясь от слез). Умерла. Моя Руфь умерла.

Все стоят неподвижно. Доктор Мартин поднимает Руфь на руки и в полной тишине уносит ее.

Занавес

Шесть пьес Леонгарда Франка

1

Автор этой книги Леонгард Франк хорошо известен советским читателям по многочисленным переводам его произведений на русский язык и на языки народов Советского Союза. В нашей стране давно оценили и полюбили его как талантливого прозаика и публициста, как одного из крупнейших представителей немецкого критического реализма.

Однако Л. Франк писал не только романы, повести, рассказы, публицистические статьи и очерки. Он творил и для сцены. В Германской Демократической Республике в 1959 году — в качестве дополнения к шеститомному собранию его прозаических сочинений — был выпущен однотомник пьес Леонгарда Франка.

Драматические произведения Л. Франка обладают значительными художественными достоинствами. Они широко читаются в странах немецкого языка (не только в Германии, но и в Австрии и Швейцарии), вызывают активные отклики в прессе, живо обсуждаются зрителями и критикой. Некоторые из них существенно обогатили германскую сценическую культуру.

В нашей стране драматург Леонгард Франк был до сего времени мало знаком читателю и зрителю. Правда, в 1963 году издательство «Искусство» выпустило в свет перевод одного из вариантов его драмы «Руфь». Но остальные пять пьес Л. Франка впервые выходят у нас в русском переводе.

Сопровождая настоящей статьей этот первый русский однотомник произведений Франка-драматурга, я менее всего намерен пересказывать его пьесы. Читатели сами познакомятся с ними, сами составят о них свое мнение. Мне же хотелось бы рассказать тем, кто будет читать эту книгу, о жизненном пути Леонгарда Франка, о его месте в новейшей немецкой литературе, об особенностях его пьес и о некоторых обстоятельствах сценической истории отдельных его драм.

Итак, перехожу к фактам из биографии писателя.

Для Леонгарда Франка демократизм, на почве которого он последовательно стоял всю свою жизнь, был, можно сказать, «врожденным», наследственным, а затем и закрепленным опытом детских и юношеских лет.

Будущий писатель родился 4 сентября 1882 года в небольшом старинном западногерманском городке Вюрцбурге в семье столяра. Он рос в бедности, окончил всего шесть классов народной школы, овладел слесарным ремеслом. До двадцати лет Леонгард Франк не раз менял профессии: был рабочим на фабрике, шофером, маляром.

В нем рано пробудился живой творческий интерес к искусству. Овладев малярным ремеслом, он стал упорно учиться живописи, графике. Нередко приходилось голодать, отказываясь от приработка, часто он недосыпал, отдавая ночные часы учебе.

Франк не щадил сил в борьбе за овладение искусством, в котором увидел свое призвание. И вот, когда ему было двадцать два года, в 1904 году, он перебирается в Мюнхен, приобретает известность талантливого графика, работает как художник, продолжая учебу.

Однако через некоторое время у молодого живописца и графика возникает новое творческое влечение: он отдается литературе. Леонгард Франк пишет много — он готовится стать, писателем. В 1910 году переезжает в Берлин, устанавливает контакты со столичной литературной средой, с ее прогрессивными кругами. В 1914 году выходит его первый роман, «Разбойники», стяжавший ему известность и отмеченный премией Теодора Фонтане.

Литературная известность, больше того — литературное признание пришло к Леонгарду Франку в нелегкую пору. Началась первая мировая война. Демократически настроенный писатель занял антивоенные позиции и открыто, резко заявил о них. В его антимилитаристском протесте было еще немало наивного — Леонгард Франк стоял на почве абстрактно гуманистических, пацифистских представлений и требований. Но сам факт осуждения войны, протест против разгула шовинистической реакции в Германии, требования прекратить кровавую бойню — все это ставило Л. Франка в рискованное положение. Ему грозила расправа со стороны властей, и молодой писатель поспешил покинуть немецкую землю и укрыться в нейтральной Швейцарии. Здесь он примкнул к кружку пацифистов, группировавшемуся вокруг известного писателя Рене Шикеле, и продолжал вести антивоенную пропаганду.

Побег Леонгарда Франка в Швейцарию произошел в 1915 году. К этому времени он стал известен не только как романист, но и как новеллист. Был завершен и вскоре вышел в свет сборник его рассказов «Причина», проникнутый мотивами критики и обличения нравов, царивших в кайзеровской Германии, и вызвавший в силу этого бешеные атаки со стороны немецкой реакционной печати.

В Швейцарии Л. Франк прожил до ноября 1918 года. Он вернулся на родину тогда, когда под ударами революции рушилась прогнившая империя Гогенцоллернов. К этому времени он создал и выпустил новеллистическую книгу «Человек добр», принесшую ему широкую международную известность своим гневным антивоенным пафосом. Сборник «Человек добр», увенчанный в 1920 году премией Генриха Клейста, свидетельствовал о дальнейшем прогрессе антивоенных взглядов его автора. Не расставаясь с абстрактно-гуманистическими и пацифистскими представлениями, Леонгард Франк обретал в своем протесте против войны боевую агитационную силу, в его призывах к прекращению империалистической бойни слышалась, как не раз отмечала критика, известная перекличка с призывами великого немецкого революционера-коммуниста Карла Либкнехта.

Вернувшись на родину в разгар революционных событий, Леонгард Франк стал в Мюнхене членом Революционного совета. Он и в дальнейшем, в годы Веймарской республики, сохранял репутацию попутчика «красных», был известен своими симпатиями к немецким коммунистам, своими дружескими чувствами к Советскому Союзу. Около пятнадцати лет прожил затем Л. Франк в Германии — сперва в Мюнхене (до 1920 года), затем в Берлине. Его литературная известность ширилась, крепла. Книги его переводились в Европе и Америке, становились популярными и в других частях света. Один за другим выходят романы — «Буржуа» (1924), «Оксенфуртский мужской квартет» (1927), «Трое из трех миллионов» (1932). Появляются сборники рассказов, все новых и новых.

Все они получают активный отклик в прессе, в том числе и роман «Брат и сестра» (1929), сборник рассказов «В последнем вагоне» (1925), рассказ «Карл и Анна» (1927) и другие произведения. В конце 20-х годов Леонгард Франк обращается к драматургии: выходят пьесы — «Причина», «Карл и Анна», «Гвозди для подков».

В годы Веймарской республики Леонгард Франк по-прежнему находится в оппозиции к властям и выступает в своих произведениях суровым критиком и обличителем уродливой и несправедливой буржуазной действительности. Не будучи социалистом, коммунистом, он оказывается далеким от рабочего класса, от его борьбы, от его положительных идеалов, но книги его полны ненависти к тем, из-за кого страдают народные массы, к эксплуататорскому режиму, обрекающему миллионы немецких рабочих, крестьян и ремесленников на безработицу. Этд книги были решительно направлены и против крепнущего и наглеющего — при попустительстве и скрытой поддержке властей — фашизма и против военно-реваншистских настроений, насаждавшихся и распространявшихся империалистической кликой, ее прессой и пропагандой.

Сразу же после прихода Гитлера к власти Леонгарду Франку приходится снова бежать из Германии. На этот раз писатель расстается с родиной на целых семнадцать лет. Он вновь пересекает границу Швейцарии, но теперь условия жизни для немецкого эмигранта оказываются в этой стране суровыми и опасными.

В 1937 году Франк переселяется в Париж и живет там до начала второй мировой войны. В 1936 году он публикует роман «Спутники снов», в 1937 году создает комедию «Отчужденный». Он выступает со статьями, направленными против кровавого гитлеровского террора, против милитаристской экспансии немецкого фашизма.

Леонгарду Франку пришлось пережить немало горьких испытаний, обычных для немецкого антифашиста-эмигранта. В начале второй мировой войны реакционные французские власти заключают его в лагерь для интернированных немцев. В мае 1940 года ему удается выбраться из заключения, но вскоре он снова попадает в лагерь. Предчувствуя приближение гитлеровских войск, понимая всю меру грозящей ему опасности, писатель решается на побег. Ему удается вырваться из лагеря, пробраться через оккупированную гитлеровцами часть Франции в Марсель. Но и тут настигает его французская жандармерия; схваченный ею, он снова попадает в заключение, на сей раз в тюрьму. Новый отважный побег приводит Л. Франка в Португалию, откуда он сразу же, в октябре 1940 года, перебирается в Соединенные Штаты. Пять лет он живет в Голливуде, пять лет — в Нью-Йорке. Здесь он пишет роман «Матильда» (вышел в 1948 году), создает многочисленные рассказы («Нью-йоркская любовная история» и др.), очерки, публицистические статьи. Только в 1950 году писатель решает вернуться на родину. Местом жительства он избирает Мюнхен — город, с которым были связаны многие лучшие воспоминания его юности: и начало его художественного пути и участие в бурных событиях революционного восемнадцатого года…

Однако, поселившись в ФРГ, Леонгард Франк оказался по сути дела как бы внутренним эмигрантом в этой стране. Вернувшись на родину, он занял четкие позиции решительного антифашиста и антимилитариста, активного критика порядков, господствующих на западе Германии, и политики правящей реакции.

Все симпатии писателя оказались связанными с развитием другого германского государства — Германской Демократической Республики. Здесь Леонгард Франк видел пример реального решения «немецких проблем» — такого решения, которое отвечало интересам гуманности, борцом за которую он оставался до конца своих дней. Началось последнее десятилетие жизни писателя, его он провел в Мюнхене, из которого выезжал в СССР, ГДР и другие страны.

И в конце своей жизни Леонгард Франк был таким же неутомимым тружеником, как и в отроческие годы. В 1949 году появился роман «Ученики Иисуса», направленный против попустительства и покровительства нацистам, осуществляемых под сенью боннской Фемиды. В 1952 году вышел большой, отчасти автобиографический, отчасти исповедальный роман, подытоживавший огромный жизненный опыт писателя и выражавший его демократическое кредо. — «Слева, где сердце». Появились новые рассказы — «Возвращение Михаэля» и другие. Именно на этом последнем этапе своего творчества Л. Франк отдал много внимания драматургии, написал новые пьесы, заново отредактировал некоторые старые.

Несмотря на преклонный возраст, писатель развил в 50-х годах активную общественную деятельность. Он выступал с публицистическими статьями, посвященными борьбе за демократизацию общественных отношений в ФРГ и поддерживающими социальные процессы в ГДР. Он выступал как публицист и у микрофонов радио и на страницах прогрессивных газет. Будучи издавна убежденным другом Советского Союза, он в 1955 году совершил поездку в нашу страну, которая, по его собственному признанию, обогатила его духовный мир и омолодила его чувства.

Высоко оценила заслуги Леонгарда Франка в области немецкой культуры и литературы общественность ГДР. В 1955 году правительство Германской Демократической Республики наградило его Национальной премией, в 1957 году Л. Франк был удостоен звания почетного доктора Берлинского университета имени Гумбольдта. Прочные связи существовали у писателя и с Германской Академией искусств (ГДР).

Естественно, совсем по-иному складывались жизненные обстоятельства для Л. Франка в Мюнхене. И здесь у него находились, разумеется, друзья и почитатели — прогрессивные, демократически настроенные люди. Но с реакцией, достаточно сильной в ФРГ, у него шла борьба до самого конца его дней. Ни разу не дрогнув, ни разу не отступив перед нападками реакционеров, писатель работал до начала 60-х годов. Он скончался в Мюнхене 18 августа 1961 года.

Таковы вкратце этапы жизни Леонгарда Франка, жизни бурной и богатой событиями, полной трудового энтузиазма, тяжких испытаний и окрыляющих, творческих радостей.

2

Теперь о месте Леонгарда Франка в немецкой литературе его времени.

Беседуя однажды с Шарлоттой Франк, женой и другом писателя, я услышал от нее об одном характерном признании Л. Франка. Оказывается, он любил говорить о себе как друге социалистов, их соратнике, более того — он самого себя считал причастным к социалистическому движению.

Это признание нельзя не считать симптоматичным. В XX веке, в эпоху империализма и пролетарских, социалистических революций, отношение писателя к революции и социализму действительно во многом является решающим для его художественной деятельности, для путей его творческого развития.

В том, что Леонгард Франк сочувствовал социалистам и коммунистам, в том, что он был их союзником в борьбе за свободу, справедливость, прогресс, нет и не может быть никаких сомнений. Таковым был, безусловно, объективный смысл его жизни, борьбы, творчества. Социалистом же в научном значении этого понятия он, разумеется, не был, хотя, несомненно, стремился им быть. Если и говорить о Л. Франке как о социалисте, то всего вернее, пожалуй, в том смысле, в каком писал В. И. Ленин о «социализме» Элтона Синклера в 1915 году: «Синклер — социалист чувства, без теоретического образования».^[5]

Да, для Леонгарда Франка идеи и идеалы социализма были притягательными с молодых лет. Но они не осваивались им как система научных воззрений, как теория и практика реальной классовой борьбы, а воспринимались только эмоционально, сердечно и преломлялись нередко в наивных формах, тонули в общедемократических представлениях. И лишь на старости лет, воочию изучая процессы строительства социализма в ГДР, писатель вплотную подошел к постижению научных и жизненно практических принципов социализма.

Социализм чувства выражал прежде всего симпатию к социалистам, к коммунистам, к их суровой и героической борьбе. Эмоциональное, а не научное представление о социализме не могло стать основой творчества писателя, не могло превратить его искусство в искусство социалистического реализма. Леонгард Франк как был, так и остался художником критического реализма. Но игнорировать наличие в его эмоциональном мире того социализма, о котором он сам говорил с любовью и уважением, — социализма чувства, — конечно, не следует. Социализм чувства укреплял демократическую природу творчества Леонгарда Франка, укреплял стойкость демократических взглядов и настроений этого писателя.

Обычно в статьях о Леонгарде Франке даже расположенные к нему критики отмечают тенденции абстрактного гуманизма, о котором я говорил выше. Но нередко при этом забывают сказать о Франке как пропагандисте идей коллективизма, идей солидарности простых трудящихся людей. Говорят, пишут — и притом совершенно справедливо — об известной ограниченности, «антропологичности» его взглядов на человека, столь ярко выраженных в заглавии одной из самых популярных его книг — «Человек добр». Но забывают отметить при этом, что в творчестве Л. Франка человек никогда не рассматривается лишь «антропологически», «разобществленно», что люди у него всегда социальны, как насквозь социальны и обстоятельства, конфликты, коллизии, в которых, как правило, оказываются персонажи его романов, рассказов, пьес.

Леонгард Франк с самых первых своих произведений — писатель с остро выраженным интересом к социальным темам современности. Его книги созданы в результате пристального, аналитического изучения жизни, общественных отношений, типов и характеров. Они, как правило, проблемны, отмечены глубоким проникновением в психологию, написаны ярко и сильно, отличным языком — образным, поэтичным, крепко связанным с традициями классической немецкой литературы и с живой народной речью.

Леонгарду Франку были дороги и творчески близки социально-критические и гуманистические традиции немецкой классической литературы. Он был их продолжателем. Можно без труда обнаружить в его произведениях любовь к раннему Шиллеру, мятежному, протестующему против уродств окружающей действительности. Близок ему и Клейст — автор «Михаэля Кольгааса», близок Георг Бюхнер с его демократизмом, с его сочувствием угнетенным и оскорбленным. Конечно, Л. Франка привлекала и аналитическая «вивисекция» действительности у знаменитого швейцарского реалиста Готфрида Келлера и у немецкого реалиста Теодора Фонтане. Все это богатое наследство преломлялось у Франка творчески, критически, оригинально, входило в его произведения, глубоко индивидуальные, ни в чем не эпигонские, в художественно переработанном виде. Думается, что для драматургии Леонгарда Франка далеко не безразличными были достижения Ибсена, Гауптмана, Ведекинда, Штернгейма.

Богатства русской классической литературы также оказывали определенное влияние на творческое развитие немецкого писателя. Леонгард Франк безусловно знал в переводах Толстого. Достоевского, Чехова, видел на немецкой сцене драмы Толстого и Горького. Гуманистический, социально-критический, антикапиталистический пафос произведений этих великих художников России был близок его сердцу. Недаром немецкая критика неоднократно отмечала, что еще с юных лет Л. Франк многому научился у Достоевского, что тема страданий так называемого «маленького человека» отмечена в ряде произведений Леонгарда Франка влиянием автора «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых».

Через творчество Леонгарда Франка весьма отчетливо в качестве сквозной, лейтмотивной темы проходит противопоставление человека капиталистическому миру, капиталистическому строю. Капитализм враждебен человеку, доброму от природы, он уродует его, принижает, губит. Он несет ему горе, страдания, смерть. В самых разных аспектах и ракурсах, в различнейших сюжетных поворотах освещена эта тема в сочинениях Леонгарда Франка.

В раннем романе «Разбойники» уже прочерчена эта гуманистическая тема противопоставления простых и добрых людей уродливому и отвратительному буржуазному миру. В маленьком городке, где все пропитано мещански-филистерскими нравами, резко выделяется группа юных романтиков, «заступников справедливости», рыцарей правды. В одном из юных героев «Разбойников», Михаэле Фирканте, писатель создал фигуру во многом автобиографическую.

Критики и исследователи прозы Леонгарда Франка с полным основанием связывают роман «Разбойники» с рядом последующих произведений писателя, написанных в разные годы и посвященных сходным конфликтам. Это прежде всего «Оксенфуртский мужской квартет», «Трое из трех миллионов» и «Ученики Иисуса».

Разумеется, Л. Франк нисколько не повторялся в этих произведениях, он развивал свою тему противопоставления человека и капитализма по-новому и на новом историческом материале.

Исторические события и их вдумчивое изучение, собственный жизненный опыт и политический рост позволяли писателю в каждом новом произведении расширить и обогатить социальный фон, острее оценить явления жизни. В «Оксенфуртском мужском квартете» Леонгард Франк показал трагедию миллионов безработных в Веймарской республике, он отразил ее в судьбах своих героев.

В романе «Трое из трех миллионов» он вывел действие из Германии, терзаемой непримиримыми социальными контрастами, удушаемой безработицей, на более широкие просторы и показал капиталистический мир, сотрясаемый кризисом, мир, озверело растаптывающий человека в человеке.

«Ученики Иисуса» — роман, написанный в совсем другое время, посвященный жизни послевоенной Западной Германии. Но и в нем перед нами группа юных романтиков, во многом напоминающая героев первого романа Франка — «Разбойники». Однако решение темы на сей раз совсем иное — история шагнула далеко вперед за те тридцать пять лет, которые отделяют один от другого роман 1914 года и роман 1949 года, окрепло и прониклось прочным оптимизмом демократическое самосознание писателя. И если раньше, в «Разбойниках», молодые вюрцбургские мечтатели не ставили перед собой никаких реальных общественных целей, то теперь, в «Учениках Иисуса», отважные молодые люди становятся боевыми антифашистами, участниками социалистического молодежного движения.

Как известно, Леонгард Франк некоторое время примыкал к экспрессионистскому течению в немецкой литературе. Порой творчество Л. Франка в этой связи пытаются трактовать даже как чуть ли не всецело экспрессионистское (по крайней мере его творчество с 1915 по 1933 год). Но это безусловно несправедливо. Отрицать связи Франка с экспрессионистским движением второй половины 10-х и начала 20-х годов было бы неверно. Но и целиком «растворять» его творчество в экспрессионистском «потоке» было бы столь же неправомерно.

Экспрессионизм был явлением сложным, противоречивым.

В нем шли весьма заметные процессы дифференциации — «отслаивались» писатели с явным креном к реакционности (вроде Бенна или Йоста, ставших в будущем программными фигурами литературно-политической реакции), писатели-индивидуалисты с подчеркнуто эстетскими тенденциями (К. Эдшмидт и другие), писатели, пути которых вели в революционную, социалистическую литературу (И.-Р. Бехер, Ф. Вольф). Не стремясь дать здесь даже и короткую характеристику немецкого экспрессионизма, его истории и внутренней диалектики, хочу лишь отметить, что Леонгард Франк не «укладывался» целиком в русло этого сложного течения, не принадлежал ни к тому его флангу, который условно принято называть «правым», ни к тому его крылу, которое столь же условно именуют «левым». В сущности, он был попутчиком экспрессионистов, да и то каких-нибудь пять-шесть лет.

Высшей точкой сближения Франка с экспрессионистским течением явилась его книга «Человек добр», вышедшая в 1917 году (второе издание — в 1919-м) и вызвавшая сенсационный резонанс.

Сильные стороны этого цикла рассказов сближали его со взглядами и настроениями левого, прогрессивного фланга писателей-экспрессионистов. Остродраматические рассказы Л. Франка, написанные в резкой, выразительной, лаконичной манере, графичные по своему стилистическому рисунку, были полны духовных противоречий, близких левым экспрессионистам.

Именно потому, что в книге «Человек добр» был резко и гневно выражен протест против войны, против реакционного общества, подавляющего и растаптывающего человека, экспрессионисты высоко подняли книгу Л. Франка и объявили ее в известной мере программной для своего движения. Пацифистская позиция автора, его во многом абстрактно гуманистический подход к проблеме человека и общества также были безусловно близки экспрессионистам. Однако у Л. Франка не было того пафоса трагического отчаяния, того подчеркнутого анархического индивидуализма, которые характеризовали многие произведения мятежных писателей-экспрессионистов (Э. Толлера, Г. Кайзера и даже — в известной степени — ранних Бехера и Вольфа). В отличие от мелкобуржуазных интеллигентов Л. Франк был интеллигентом из народа, он не терял никогда прочной веры в силу и стойкость простых людей и протест не переходил у него в крик отчаяния. У Франка, как и у многих немецких писателей, стоявших в ту пору на общедемократических позициях, не было, разумеется, никакой сколько-нибудь ясной концепции будущего, но вера в лучшее будущее оставалась непреходящей, и в его абстрактно гуманистические представления отчетливо вплетались мотивы реального гуманизма — гуманизма боевого, борющегося, не только страдательного или сострадательного, но и действенного.

Существенно отличало Л. Франка от экспрессионистов и его отношение к гуманистическим традициям немецкой классики, к проблеме художественного наследия вообще. Он никогда не восставал против «власти традиций», никогда не призывал к ломке «художественной фактуры» реализма, не звал рвать с классиками, как это делали многие экспрессионисты. В сущности, он всегда оставался продолжателем (и отчасти совершенствователем) традиций критического реализма в литературе. И в этом смысле можно сказать, что, подобно Генриху Манну или Карлу Штернгейму, он лишь на время соприкоснулся с экспрессионистским течением.

С начала 20-х годов мы видим Леонгарда Франка именно в этом русле немецкой литературы его времени. Он — в одном ряду с такими реалистами, как Томас и Генрих Манны, Лион Фейхтвангер, Арнольд Цвейг. Он — на позициях демократа и гуманиста, борца против фашизма и войны, он тянется к идеям социалистов и коммунистов, хотя воспринимает лишь некоторые элементы этих идей, «схватывает» их больше эмоционально, чем теоретически, сердцем, чувством, а не ясным и четким разумением. Для его творчества (в отличие от творчества экспрессионистов, к этому времени, в сущности, уже нарушивших единство своего течения) характерны широкая эпичность, мастерство проникновения в характеры, в психологию, в его прозе нет ни тени экспрессионистской деформации реальности, его повествовательная манера объективна, аналитична. Отзываясь на острые проблемы времени, писатель стремится показывать типичные коллизии и типичные характеры в типических обстоятельствах.

На таких критико-реалистических позициях писатель остается до конца своей жизни. Он не изменил им ни в период своего временного «альянса» с экспрессионизмом, ни тем более впоследствии. Мера и уровень его реализма оказывались различными в различных произведениях, созданных им в 20—50-х годах, но от реалистических принципов он не отходил ни в своей прозе, ни в своих пьесах.

Его роман «Буржуа» оказался произведением значительной критической силы, выражавшим убеждение в неизбежном крушении обветшалого мира капитализма. Написанные в эмиграции романы «Спутники снов» и «Матильда» при всей определенности их антифашистских позиций не получили сильного общественного резонанса из-за некоторой суженности взгляда на мир, из-за известного отъединения мотивов личных от общественных. Этот недостаток оказался, однако, решительно преодоленным в романе «Ученики Иисуса» — в нем предстает снова писатель, весь увлеченный общественной борьбой, антифашист в действии. Столкновение с реальной действительностью Западной Германии, с гнездящимися в ней последышами гитлеризма вызвало в этом романе усиление обличительного, критического пафоса, сделало книгу «Ученики Иисуса» произведением, атакующим реакцию, шовинизм, неофашизм.

Последнее большое прозаическое произведение Леонгарда Франка, книга «Слева, где сердце», — это роман о жизни писателя, его лирическая автобиография, рассказанная от имени Михаэля Фирканта (известного нам еще по роману «Разбойники»).

Л. Франк создал превосходную книгу о времени и о себе, рассказал о перипетиях своей нелегкой жизни, поведал о своей духовной эволюции. Писатель, долгие годы убежденный в неизбежности гибели капиталистического мира, долгие годы сердцем тянувшийся к социалистам и их идеям, под конец жизни пришел к ясной и четкой концепции будущего. Грядущее связано для него с торжеством социализма, закономерным и неизбежным. Социалист чувства стал социалистом по убеждениям. Отсюда и открыто заявленная в атом романе вера в то, что «хищнический, стяжательский экономический строй — и без атомной войны — будет в 2000 году заменен экономическим строем социализма».

Так за несколько лет до своей смерти Леонгард Франк подвел духовные итоги своего пути, приведшего его в стан борцов за социализм. Как писатель-демократ, как мастер критического реализма, он долгие годы противостоял своим творчеством не только политической реакции в нелегких классовых боях своего времени, но и реакции эстетической, декадентству в литературе и искусстве. В этом смысле он также был и соратником немецких социалистов-писателей. И недаром так высоко ценили его творчество, так дружили с ним выдающиеся мастера немецкого социалистического реализма, создатели литературы ГДР.

3

Драматургия Леонгарда Франка теснейшим образом связана с его прозой. Связана уже хотя бы потому, что большинство пьес Л. Франка — это переработки его романов и новелл.

Но не только этим определяется «контакт» Франка-прозаика с Франком-драматургом. В драматургии этого писателя нельзя не видеть того характерного процесса эпизации драмы, который так типичен для пьес Бертольта Брехта, создателя теории «эпического театра», для пьес Лиона Фейхтвангера.

Пьесы Леонгарда Франка — драматургия открыто тенденциозная в самом лучшем смысле этого слова, в ней недвусмысленно выражена авторская тенденция в понимании и освещении социальных проблем. И вместе с тем это драматургия, насыщенная эпичностью, отличающаяся широтой охвата жизненных явлений, обилием эпизодов и фигур, которые на первый взгляд могут показаться едва ли не внесюжетными, но которые органически необходимы в «повествовательной» драме.

Эпизация драматургии заметна уже в ранней пьесе Л. Франка «Причина», написанной в 1929 году и опубликованной в 1930-м.

В ее основе — новелла под тем же названием, рукопись которой в архиве писателя (хранящемся в Германской Академии искусств в ГДР) датирована 1915–1916 годами. Новелла середины 10-х годов была первым отчетливым проявлением сближения Франка с экспрессионистами. Тема человека, растоптанного общественными отношениями и реакционной государственной властью, была выдвинута в этомпроизведении с большой остротой и силой. Уже сам мотив протеста, брошенного в лицо правящей реакции, мотив обличения сословных отношений, уродующих воспитание в школе и поддерживаемых властью штыка и «правосудия», был, безусловно, близок экспрессионистам. Близким экспрессионизму было и художественное решение темы в ранней новелле писателя — стилистика этого произведения была «графична», во многом тяготела к схематичности.

Однако, когда Леонгард Франк обратился к драматизации новеллы «Причина», он был уже далек от какого бы то ни было эстетического контакта с экспрессионизмом, и драма, созданная им в конце 20-х годов, обрела значительную реалистическую полноту и силу. В драматургии экспрессионистов (судя по пьесам Толлера или Кайзера периода их увлечения экспрессионизмом) сюжет «Причины» получил бы схематически-плакатное воплощение, фигуры были бы не столько характерами, сколько «знаками», символами, выражающими определенное социально-нравственное содержание, психологические наблюдения над персонажами отпали бы начисто, многие мизансцены, нужные Франку из реалистических соображений, из стремления к полноте Передачи жизненных обстоятельств, были бы решительно устранены. Между тем у Л. Франка переработка новеллы в драму оказалась сопряженной со значительным обогащением сюжета реалистическими деталями, с углублением характеров, с дальнейшей разработкой психологических мотивов. Произошла очевидная эпизация драмы, говоря языком Брехта.

В интересах внешне понимаемой динамики драматического действия в пьесах Л. Франка редакторы и режиссеры, не понимающие природы «повествовательной» драмы, могли бы, вероятно, предложить целый ряд сокращений. Скажем, в пьесе «Мужской квартет» они без особого труда могли бы изъять всю линию Ганны и Томаса. Но как же это обеднило бы пьесу, насколько уже оказалась бы многокрасочная картина жизни, отраженная автором в пьесе, как пострадала бы столь характерная для Франка тема поэзии и всесилия любви! Сторонники внешне (в сущности, формалистически) понимаемой сюжетной динамичности могли бы легко замахнуться и на пьесу «Карл и Анна», предложив убрать из нее мотив Мария — Рихард, как побочный и якобы необязательный. Но Л. Франк, работая над превращением одноименного рассказа в пьесу, как раз и развил этот мотив, стремясь «эпизировать» свою драму, укрепить ее реалистические черты.

Пьеса «Причина» получила в свое время определенный отклик в германской прессе. Писали о том, что на фигуре героя отразилось влияние образов бюхнеровского Войцека и Раскольникова — героя «Преступления и наказания» Достоевского. С этим нельзя не согласиться, хотя следует заметить, что о влиянии здесь можно говорить лишь как об оригинально интерпретированном, совершенно индивидуально преломленном. По Франку, человек добр от рождения, но его уродуют, доводят до преступления общественные отношения деспотического государственного строя. Лишь в этом смысле судьба его героя в известной мере перекликается с судьбами героев Бюхнера и Достоевского, в свою очередь весьма отличных друг от друга.

Некоторые критики пьесы «Причина» пытались рассматривать ее как произведение, отмеченное влияниями теорий Зигмунда Фрейда. Для этого, однако, нет ни малейших оснований. «Комплекс» обиды, испытанной в детстве и преследующей его всю жизнь, не имеет у героя Франка ничего общего с сексуально окрашенными «комплексами», рассматриваемыми в учении Фрейда. У Франка этот «комплекс» насквозь социален, и месть героя обидчику-учителю мотивирована всецело социально. Леонгард Франк здесь ни в чем не отступает от прогрессивных принципов искусства критического реализма. Он не только мотивированно представляет действия своего трагического героя, но и превращает театральные подмостки в суд над судьями и присяжными в кайзеровской Германии, в суд над так называемым учителем, вся жизнь которого есть цепь мелких, но тяжких преступлений, над учителем, не возвышающим, а уродующим души своих учеников.

Образ мракобеса-учителя, нарисованный Леонгардом Франком, безусловно сродни пресловутому «профессору» Гнусу, в образе которого Генрих Манн заклеймил немецких беликовых и пере доновых, так хорошо известных русскому читателю по «Человеку в футляре» А. П. Чехова и «Мелкому бесу» Ф. К. Сологуба.

Как уже говорилось, в 1927 году Л. Франк опубликовал рассказ «Карл и Анна». Это произведение имело большой успех, оно было переведено более чем на тридцать языков. Двумя годами позже писатель создал драму по мотивам этого рассказа. В начале пьесы мы видим немецких военнопленных в лагере, в котором еще сохранились характерные повадки, унаследованные деятелями Временного правительства от царизма. Когда читаешь эти сцены, невольно вспоминаешь «Хождение по мукам» Алексея Толстого, мытарства Телегина во вражеском лагере для военнопленных. Да что и говорить, хороши были и царские и кайзеровские лагеря для военнопленных, нравы и порядки и тут и там были типично жандармские. Но Л. Франк сумел показать, что в среде русских солдат летом 1917 года уже назревали недовольство войной и интернационалистские чувства. Писатель, изображая русских людей, сам показал себя интернационалистом, испытывающим ненависть к врагам и палачам народов и солидарность с трудовыми людьми, вынужденными по злой воле господствующих классов служить новому «царю-батюшке» — Керенскому.

В дальнейшем действие переносится в Германию, где вся жизнь является резким обличением кайзеровского строя, возложившего на народ бремя тягчайших страданий. Да будет проклята война, как бы говорит писатель вместе со столь близкими ему душевно простыми людьми его отчизны. Но вот драматизованное повествование постепенно переходит к своей главной теме — к теме всепоглощающей и возвышающей души любви двух простых людей. И поэзия любви становится как бы плотью и атмосферой действия. Реализм драмы приобретает все более сильную лирико-романтическую окраску. Писатель, утверждающий, что человек изначально добр, воспевает в любви великую силу очищения и обновления людей и жизни. Кто не любил, тот не жил, скажет Л. Франк позднее устами героя своей пьесы «Шляпная династия». Но эта мысль заложена еще ранее в его творчестве, в частности в рассказе и пьесе «Карл и Анна».

Вскоре после появления пьесы «Карл и Анна» о ней чрезвычайно высоко отозвался такой авторитетный критик (и драматург), как А. В. Луначарский. В письме, адресованном в Дирекцию театра бывш. Корша, он писал: «Леонгард Франк великолепно рисует ужасы войны, ужас этих расторгнутых семейств, этого бесчисленного количества раздавленных человеческих судеб, рисует судорожную борьбу прекрасных людей из пролетарской массы против этой железной стихии, прихватывает, кроме того, своей критикой ложность идеи брака как прочной принадлежности жены мужу и мужа жене, указывает как раз на то, сколько нелепостей и терзаний происходит от столкновений двух чисто буржуазных стихий, жертвами которых становятся в данном случае пролетарии: буржуазной идеи брака, верности, вместо подлинной идеи свободного выбора друга и подруги, и буржуазной войны с ее сатанински жестоким отношением к правам личности». Луначарский считал эту пьесу произведением, выражающим подлинно общественную позицию автора, глубоко проникнувшего в область суровой жизненной правды. Он подчеркивал, что эта пьеса много «дает для возбуждения чувств против старого мира…»^[6].

В том же 1930 году, когда в немецкой печати шло обсуждение пьес Франка «Причина» и «Карл и Анна», когда реакционная пресса нападала на эти драмы за «оскорбление» аппарата власти и «издевательство» над прусским военным духом, писатель создал еще одну пьесу — «Гвозди для подков». То была сильная, социально-критическая драма. На судьбе одной несчастной четы Л. Франк сумел показать, как капиталистический мир, несущий людям нужду и духовное рабство, толкает их на преступления, на ложь и обман. Тихий, скромный труженик Мартин никогда не мог бы свести концы с концами, если бы он не рассыпал в пыли у поворота дороги гвозди для подков, чтобы те вонзались в автомобильные шины и доставляли таким образом клиентов для его ремонтной мастерской. Но вот обман приводит к преступлению: при аварии гибнет ребенок, и жизнь для Мартина становится невыносимой. Преступление должно быть наказано, вина требует искупления. Эта линия драмы вновь заставляет нас вспомнить о Достоевском, которого хорошо знал и любил Леонгард Франк. В то же время другая линия в пьесе, связанная со взаимоотношениями Мартина и его жены, заставляет нашу память обратиться к «Войпеку» Бюхнера, к суровому, беспощадному реалистическому изображению любовной трагедии в этом шедевре немецкой классической литературы.

Много лет спустя, в 1958 году Леонгард Франк вернулся к этой пьесе и подверг ее некоторой доработке. Он дал ей также новое название — «Поворот», название, отражающее душевные переживания героев драмы. Завершенная (согласно пометке на рукописи, хранящейся в архиве писателя) в октябре 1958 года, эта пьеса имеет две редакции. Наряду с публикуемой в настоящей книге редакцией в трех действиях пьеса «Поворот» существует и в другом варианте. В рукописи этого варианта, в четырех действиях, находящегося в архиве Л. Франка, отсутствует последняя, седьмая сцена третьего действия, а в четвертом действии Мартин и его жена показаны на окраине Гамбурга, куда им удается бежать. Но и здесь они не уходят от сознания вины, от раскаяния в преступлении (Мартин) и грехах (его жена). Во время внезапно вспыхнувшего пожара из пламени выносят мать, но в огне остается ребенок. Мартин бросается в огонь, он спасает ребенка, но сам погибает от ожогов. Жена его говорит об искуплении Мартином его преступления, называет себя подлинной виновницей его несчастий, говорит о том, что толкнула его на обман, ставший роковым, пагубным, преступным. Этот вариант пьесы несет в своем финале черты мелодрамы, публикуемая же в сборнике редакция строже, суровее, я сказал бы, жестче в своем реализме.

В годы эмиграции Л. Франк написал комедию «Отчужденный» (1937). Но и в комедийной форме он освещал все ту же свою излюбленную тему враждебности капитализма естественному, простому человеку. Герой пьесы решительно расстается с богатой семьей своей жены и живет жизнью моряка-скитальца, вольного как ветер. Отчужденный от прежней среды, он встречается с ней вновь, но не затем, чтобы в нее вернуться, а чтобы расквитаться со своим бывшим тестем, этим ходячим сейфом, со своей бывшей женой, настоящей фурией, развращенной богатством и властью.

Однако со временем писатель понял, что эта веселая комедия может стать материалом для острой сатирической пьесы с серьезными политическими мотивами. И вот к сентябрю 1957 года (как о том говорит пометка на рукописи пьесы) он завершил работу над новым, осовремененным вариантом «Отчужденного», которому дал новое название — «Шляпная династия». Расхождение между Рупрехтом — героем пьесы — и старым капиталистом на сей раз носит не только нравственный, но и нравственно-политический характер. Франк написал пролог к пьесе, действие которого происходит в 1933 году, в самом начале гитлеризма. Престарелый патриарх «шляпной династии», торгаш, миллионер, естественно, в восторге от Гитлера — он получает заказ на три миллиона военных фуражек. Рупрехт же настроен антифашистски, он с ужасом говорит о предвестиях войны, которую развяжет Гитлер. Он бежит не только из дома «шляпного короля» — он бежит из гитлеровской Германии.

Далее события, связанные с возвращением Рупрехта, переносятся в современность. В пьесе, завершенной на пороге 1958 года, оно происходит именно в этом году. Живо развивающееся комедийное действие насыщается при этом несколькими диалогами острополитического содержания. Особенно примечательна в этом отношении сцена, в которой Рупрехт объясняется со своим сыном, ставшим за те двадцать пять лет, что они не виделись, взрослым человеком и членом «шляпной династии». Сцена эта свидетельствует о высоком уровне политического мышления, которого достиг Франк в битве с западногерманской реакцией. Слова о необходимости бросить все силы на борьбу с угрозой атомной войны, которые произносит Рупрехт, его безукоризненно точные характеристики реакционной политики правителей США и ФРГ — все это выражает и позицию автора пьесы.

В 1957–1958 годах Леонгард Франк работал и над двумя пьесами, тесно связанными с мотивами его романов «Оксенфуртский мужской квартет» и «Ученики Иисуса». Щяи первую из этих пьес, «Мужской квартет», можно назвать трагикомедией, то вторая, «Руфь», представляет собой трагедию, особенно в той редакции, в которой пьеса печатается в этой книге и которую сам автор считал окончательной.

«Мужской квартет» во многом связан с романом, из которого выросла эта пьеса. Написанный еще до прихода Гитлера к власти, роман был насыщен тревожными предчувствиями грядущей беды, предвосхищением несчастий, надвигавшихся на Германию и Европу, — фашизации, войны. Тема безработицы, обрушившейся на миллионы немцев, тема банкротства правителей Веймарской республики — все это также присутствовало в романе, как и в пьесе. Была в романе и сохранилась в пьесе и иронически представленная картина жизни маленького провинциального городка Вюрцбурга. Была и осталась поэзия характеров и отношений простых, трудовых людей.

Вместе с тем в пьесу вошли и новые мотивы, существенно заострившие ее политическое, антифашистское содержание. Не раз возникает в ней тема нацистской угрозы мирному существованию немцев и других народов, тема растления нацистами немецкого народа. Образ писаря при следователе, подстриженного на прусский манер корректного чиновника, оказавшегося гнусным бандитом, ждущим «исторического часа» фашистом, предстает как своего рода зловещий символ надвигающейся на Германию беды.

Финал, в котором под окнами мирного дома, где мирно поют любимую песню мирные люди, вдруг раздается военная музыка и военизированным шагом проходит отряд гитлеровских штурмовиков, также носит не только контрастный, но и символический характер. Он как бы подчеркивает всю враждебность гитлеризма интересам, чаяниям, самому существу простых, рядовых немцев.

О том, что произошло затем в маленьком провинциальном Вюрцбурге с его тридцатью кирхами, в этом городке, где филистерский дух въелся в жизнь настолько крепко, что в нем даже камни все видят и все слышат, отчасти говорится в пьесе «Руфь».

Правда, действие в ней происходит в послевоенное время, но рассказы о недавнем прошлом позволяют бросить взгляд назад и увидеть некоторые штрихи из жизни этого городка во времена гитлеровского владычества. Мы видим, как развратил гитлеризм людей, как развернулись и открыто чинили свои преступления нацистские бандиты. Образ Цвишенцаля, фашистского палача, показанный обстоятельно в «Учениках Иисуса», и в пьесе дает автору возможность сказать, что бывшие гитлеровские преступники находят себе место «под солнцем» Боннской республики.

В романе «Слева, где сердце» Леонгард Франк написал о намерениях, которые побуждали его к созданию романа «Ученики Иисуса»: «В этом романе заклеймен не Вюрцбург и не жители Вюрцбурга, а кровавые чудовища нацистского режима. Заклеймить их было для меня делом совести». Эти же слова безусловно относятся и к пьесе «Руфь», в которой автор всем сердцем благословляет расправу героини над фашистским преступником.

В этом проявился действенный гуманизм Л. Франка, его верность традициям Георга Бюхнера, считавшего, что милосердие к палачам не должно иметь места, ибо это преступление перед их жертвами.

«Руфь» — произведение гуманиста, антифашиста, убежденного противника расового изуверства. И тут Леонгард Франк опять-таки верен одной из благородных традиций классической немецкой литературы — традиции уважения ко всем народам, традиции дружбы народов. Эту традицию, звучащую из глубины веков, закрепленную в творчестве Гердера и Форстера, Лессинга (в его классическом «Натане Мудром»), Шиллера, Гёте, Леонгард Франк продолжал и развивал в своем творчестве, в частности с большой драматической силой в пьесе «Руфь».

Эта последняя пьеса Л. Франка существует в двух вариантах.

Один из них был опубликован в однотомнике, вышедшем в 1959 году в ГДР. Пьеса в этом варианте была переведена и издана на русском языке, о чем уже шла речь выше. Однако Л. Франку эта редакция представлялась несколько смягченной, недостаточно трагедийной. И он снова, незадолго до своей кончины, вернулся к рукописи «Руфи» и создал новый, окончательный вариант этой пьесы, который и публикуется в настоящем издании.

Таковы некоторые комментарии к шести пьесам Леонгарда Франка.

Остается сказать несколько слов о том, как живут сценической жизнью пьесы Франка.

Эти пьесы ставились в разных странах, передавались по радио в виде радиоспектаклей, показывались по телевидению.

Мне хотелось бы остановиться лишь на нескольких немецких постановках драм Леонгарда Франка.

До 1933 года на немецкой сцене были показаны две пьесы.

В 1929 году в Берлине на Камерной сцене Немецкого театра была сыграла «Причина». Почти одновременно ее показал Немецкий народный театр в Вене. В том же году известный режиссер-новатор Эрих Энгель поставил с участием таких выдающихся актеров, как Кете Дорш и Генрих Георге, драму «Карл и Анна», которая имела большой успех и была сыграна на сценах всех крупных немецких городов, оставаясь в репертуаре театров до начала 1933 года, то есть до прихода к власти фашистов.

После возвращения писателя на родину его книги и постановки его пьес, естественно, по-разному воспринимались в разных кругах Западной Германии. Реакция не раз пыталась атаковать Леонгарда Франка и как драматурга. Весьма характерна в этом отношении история, разыгравшаяся вокруг постановки драмы «Карл и Анна» в Вюрцбурге, где она приурочивалась к семидесятилетию писателя.

В архиве Леонгарда Франка сохранился довольно большой материал (газетные вырезки, радиоинтервью), характеризующий этот скандал. На пьесу и спектакль напали в печати некоторые реакционные критики, ханжески обвинявшие писателя и театр в нарушении моральных устоев. По распоряжению городской администрации спектакль был запрещен.

Отвечая на запрос газетного корреспондента о своем отношении к этому происшествию, Л. Франк сказал: «…никто но может отнять право у вюрцбургского критика быть иного мнения о произведении литературы, нежели театральные зрители и критики двух частей света… Зрители Берлинского городского театра, где впервые была возобновлена пьеса „Карл и Анна“, и затем зрители всех немецких театров, равно как посетители театров и критики в Варшаве, Будапеште, Бухаресте, Вене, Афинах, Риме, Милане, Париже, Лондоне, Буэнос-Айресе и Нью-Йорке, были об этой пьесе иного мнения, чем критик из Вюрцбурга».

На запрет его пьесы писатель ответил выступлением по радио с чтением отрывка из подготовлявшегося им романа «Слева, где сердце», в котором повествовалось о том, как возникли рассказ, а затем пьеса «Карл и Анна». Текст этого выступления Л. Франка также сохранился в его архиве. Выступление писателя сопровождалось чтением отрывков из пьесы актерами.

Скандал вокруг запрета пьесы разрастался, все громче раздавались возмущенные, протестующие голоса, писатель (как он заявил корреспонденту) получил много писем от молодежи, негодовавшей в связи с этим произволом властей Вюрцбурга. Тогда «отцам города» не оставалось ничего иного, как в специальном; заседании городского совета… открыть дебаты и голосование относительно постановки пьесы «Карл и Анна». В итоге пьеса была восстановлена в репертуаре. Результаты голосования: 27 голосов «за», 13 — «против» (из них 12 голосов христианских «социалистов» и один от «баварской партии»).

Естественно, что новые, современные и проникнутые актуальными политическими мотивами пьесы Л. Франка вызывали еще большее раздражение и озлобление в реакционных кругах Западной Германии.

Совершенно иное отношение встречали и встречают пьесы Леонгарда Франка в ГДР. Это знал и ценил их автор, в своем архиве он сохранил газетную вырезку со статьей известного актера Мартина Фрешлингера, написанной в связи с подготовкой им радиоспектакля «Причина». В этой статье говорилось также о тех особенностях, которые характеризуют драматургию Леонгарда Франка: о ее подчеркнутой социальности, о реализме характеров, о широте взгляда на жизнь, о глубине психологического анализа, о богатстве и красоте языка.

Пьесы Л. Франка современны, несмотря на то, что события, отраженные в них, уже отошли в прошлое. Они актуальны своим гражданским пафосом, остротой авторских социально-нравственных позиций. Они написаны мастером, который хорошо знал и чувствовал законы театра, они сценичны. Иначе говоря, эти пьесы ценны и интересны.

Драматургия Леонгарда Франка, писателя, любимого в нашей стране, безусловно заинтересует советских читателей, привлечет внимание деятелей театра.

Александр Дымшиц

Примечания

1

Здесь и далее стихи в переводе Ю. Корнеева.

(обратно)

2

Стихотворение Вильгельма Мюллера «Липа», на которое Шубертом написана песня в цикле «Зимний путь». Песня стала широко популярной.

(обратно)

3

Извольте (англ.).

(обратно)

4

Вы это знаете(англ.).

(обратно)

5

В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 16, стр. 270.

(обратно)

6

А. В. Луначарский, Литературное наследство, т. 82, М., «Наука», 1970, стр. 423.

(обратно)

Оглавление

Причина

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвертое

Карл и Анна

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвертое

Поворот

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Мужской квартет

  Сцена первая

  Сцена вторая

  Сцена третья

  Сцена четвертая

  Сцена пятая

  Сцена шестая

  Сцена седьмая

  Сцена восьмая

  Сцена девятая

  Сцена десятая

Шляпная династия

  Пролог

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Руфь

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Шесть пьес Леонгарда Франка

*** Примечания ***