Иван Манди Арнольд–китолов
Перевод с венгерского E. Тумаркиной Рисунки И. Наховой.
За утренним столом. Арнольда сшивают. Арнольд и Росита. Йолан Злюка–Пылюка.
Скверное это дело, хуже и быть не может. Скрепляют тебя большущей иглой для сшивания мешков, и к тому же на глазах испанской танцовщицы!
Голова Арнольда прижата к маминым коленям, руки где–то спереди болтаются. А сзади жуткая игла над ним колдует. Жуткая игла делает жуткие стежки. Арнольду даже кажется, будто в него саблю вонзают, да еще поворачивают внутри. Однако он ни на миг не отрывает взгляда (измученного, затуманенного взгляда) от испанской танцовщицы Роситы Омлетас. Танцовщица сидит в углу маленького дивана у накрытого к завтраку стола. Не понять, смотрит ли она на Арнольда, слышит ли его прерывающийся голос:
— Умоляю вас, не осуждайте меня! Вас могут смутить некоторые обстоятельства. Обстоятельства действительно ужасные! Мне, правда, пытаются помочь два милых создания. Девочка, которая нашла меня в том самом месте, и ее мама. Эта славная женщина отважно взялась за столь деликатную операцию и, не жалея труда, старается придать мне божеский вид.
Арнольд умолк.
Мать подтолкнула его, и он с головой погрузился в ее колени.
— Стоит ли его сшивать? — подняла голову мать. — И чего ты только не подбираешь!
Чиму, белобрысая лобастая девчонка, сидела за столом и завтракала. Она стучала ложечкой по кружке и жевала бутерброд с маслом, стараясь запихнуть его в рот целиком.
— Не могла же я его там оставить!
— Не понимаю, почему его нельзя было там оставить. — Игла замерла в руке матери. — Для чего нужно подбирать всякий хлам в туалете загородного кафе? И еще в таком подозрительном туалете.
— Да, полотенце там не было безупречно чистым. — Чиму продолжала сражение с бутербродом.
— Безупречно чистым! Мне кажется, там вообще не было полотенца. Терпеть не могу воскресные экскурсии из–за того, что приходится обедать в пригородных кафе с их грязными туалетами. И вообще, где ты его нашла? В умывальнике или…
Чиму положила хлеб на стол. И засмеялась, загудела в кружку, словно в пустую трубу. Устрашающе так загудела, словно подавая тайный знак далеким кружкам, чашкам и ложкам.
В этот момент заговорила Росита Омлетас:
— Все же мне хотелось бы знать, где вас нашли! — И более резким тоном: — Откуда вы вообще взялись?
Арнольд попытался вынырнуть из коленей. Попробовал поднять голову.
— Мой друг, доктор Пал Титкош, отклонил бы ваш вопрос. Но я не доктор Пал Титкош, хотя в некотором смысле Пали считал меня примером для себя. Да, да, он считал меня примером для себя!
Арнольд замолчал. Наверное, ждал, что танцовщица спросит: «В каком смысле?»
Но вопроса не последовало. А игла для сшивания мешков вновь вонзилась в Арнольда.
Некоторое время он слова не мог вымолвить. («У меня мозги лопнут! Ум за разум зайдет! Ой, мне плохо! Эта дама могла бы обращаться со мной помилосерднее!»)
— Если я назову свое положение драматичным, это еще будет мягко сказано. Однажды меня бросили, вернее, потеряли. В том самом туалете. Вероятно, вся беда случилась из–за того, что малютка Аги ни на миг не хотела расстаться со мной.
Тут голос Арнольда прервался. Потом стал каким–то насморочным.
— Вы должны понять, я немного волнуюсь. Коротко не расскажешь, кем была для меня Аги и кем я был для нее!
— Это звучит романтично.
— Вы совершенно правы: это действительно очень романтично, и, возможно, когда–нибудь я опишу свою историю с Аги. Имя ее я, конечно, изменю. Право, я бы не хотел, чтобы из–за меня, если книга попадет в руки ее мужа…
— Вы думаете, он приревнует ее к вам?
— Весьма вероятно, барышня.
Игла для сшивания мешков опять вонзилась в Арнольда, и он снова погрузился в колени матери. А вынырнув, начал рассказывать:
— Однажды отец Аги предложил прогуляться по лесу. Он полагал, что Аги мало бывает на воздухе, мало двигается. Отец Аги человек выдающийся. Он доктор киноведения. Я и сам охотно беседую с ним. Надеюсь, мне еще представится случай…
— Что же случилось во время прогулки в лесу?
— Аги, конечно, не согласилась идти без меня. И я отправился с ней, как обычно, ведь я всегда и всюду ее сопровождал. Мы пошли к горе Хармашхатар. Мать Аги думала, что там будет меньше народу. Мать Аги терпеть не могла суетни и толкотни. Как и я, между прочим. Мы не ошиблись. Кроме нас четверых, на лесных тропинках и лужайках народу почти не было. Мы с Аги побежали вперед. Родители за нами. Отец Аги что–то рассказывал матери, наверное, про кино. Мать слушала его с озабоченным выражением лица. Она всегда выглядела озабоченной, когда выслушивала чьи–нибудь объяснения. Она вообще постоянно чего–то боялась. А тогда был приятный весенний день. Я всегда любил солнце. Воду, солнце…
— По вам не заметно, что вы любите загорать.
— Загар сошел… Да, да, сошел. В таких обстоятельствах… Одно могу сказать совершенно определенно: я воспитывался не в тепличных условиях. Но оставим эту тему. Вернемся к прогулке…
Чиму выскочила из–за стола и приоткрыла большую застекленную дверь, за которой в теплом сыром свете мокнул сад. Из–за дерева показался мальчишка в синей рубашке. Одной рукой он держался за ствол. Мальчишка завертелся вокруг дерева и помахал Чиму.
— Выходи!
Девочка и бровью не повела. Не обратила она внимания и на свою мать, которая, продолжая шить, спросила:
— Ты кончила, наконец, завтракать?
Чиму придвинулась к Арнольду. Может, она хотела послушать его историю?
Арнольд так взмахивал руками, словно плыл по воздуху к танцовщице.
Мать легонько стукнула его по голове:
— Не вертись!
— Пожалуйста, как вам угодно.
Росита Омлетас спросила с некоторым нетерпением:
— Могу я, наконец, дослушать рассказ об этой вашей прогулке?
— Мне нелегко говорить, милая барышня! — Арнольд грустно помолчал. И вдруг почти весело продолжал: — «Прекрасная лавочница Жужи!» Эту пьесу мы смотрели в театре накануне вечером и теперь обсуждали спектакль. Лавка Жужи кишела господами в серых жилетах. Все они толпились вокруг красивой лавочницы. Пели, размахивали шляпами. Некоторые даже забрались на прилавок. В лавке всюду были разбросаны ботинки. Жужи вынимала все новые и новые коробки с обувью. Ей хотелось продать ботинки. Но господа в серых жилетах были поклонниками, а не покупателями. Все они были влюблены в Жужи. Но никто из них даже домашних туфель не купил. Один господин в сером жилете сбросил с ног свои ботинки. Остался в одних полосатых носках и принялся щелкать пальцами.
— Глупая пьеса.
— Да, довольно глупая, но музыка к ней… — Арнольд сделал движение, словно собираясь пуститься в пляс, но опрокинулся на колени матери. — Я, разумеется, никогда бы не поставил ее в своем театре.
— У вас был театр?
Ответить Арнольд не смог. Игла застряла в нем, и мать Чиму нетерпеливо пыталась ее выдернуть.
— Я бы охотно все это бросила, а его попросту выкинула бы!
— Ты собираешься выкинуть директора театра? — Чиму с изумлением взглянула на мать.
— Какого еще директора? Где ты видишь директора театра?
Арнольд оскорбился:
— Вероятно, уважаемая мама никогда не слыхала о ревю Арнольда.
Росита Омлетас с изумлением спросила:
— У вас был театр–ревю?
— Театр–ревю Арнольда был известен даже за рубежом.
— Если бы я еще хоть раз смогла выступить в ревю!
— О барышня, нам следовало встретиться раньше… К сожалению, мой администратор довел театр до разорения. Он злоупотребил моим доверием. Дело в том, что сам я занимался только художественной частью. Тут и удивляться нечего…
Чиму запрыгала вокруг Арнольда:
— Администратор! Администратор!
— Сначала директор, теперь администратор! — Игла опять засновала в Арнольде.
Пришлось ему еще раз нырять матери в колени. Теперь голос его донесся откуда–то из складок юбки:
— В своем нынешнем положении я, конечно, не могу раздавать легкомысленные обещания, но смею вас заверить, барышня Росита, что ваше имя будет напечатано большими буквами на афише! Мы и с Аги уже обсуждали, какую роль она получит в моем ближайшем ревю. Я просил ее сбросить несколько лишних кило. Бесспорно, Агика умеет хорошо держаться, ловко двигаться, и, что еще важнее, ее очарование неотразимо! Но она пухленькая. А это опасно, за фигурой надо следить.
— Я с Агикой не знакома, но что касается меня…
— О, вы совсем другое дело! Мне хотелось бы поручить вам роль в какой–нибудь музыкальной пьесе–фантазии. В мюзикле… как это теперь называют.
— В мюзикле… — мечтательно повторила испанская танцовщица.
Она чуть было не сказала: «Благодарю вас, Арнольд, право, это очень мило с вашей стороны». Но вовремя спохватилась. Даже рассердилась на себя. По–настоящему разгневалась. «Вот глупая гусыня! Принесли сюда этого оборванца, которого нашли при весьма подозрительных обстоятельствах. Он меня всякими подозрительными историями пичкает. А я их проглатываю! Всему на слово верю! Всему, о чем болтает этот проходимец! Даже тому, что у него снова будет театр! Ревю… Ревю Арнольда! И мне дадут роль… Арнольд мне окажет протекцию!»
От возмущения она даже рта не могла открыть. Смотрела поверх стола на сад, пламенеющий в солнечном свете.
«Сейчас скажу ему, пусть немедленно замолчит!»
Однако вместо этого промурлыкала мягким, бархатистым голоском:
— Вы думаете, милый Арнольд, я стану звездой мюзикла?
«Неужели это я? Разве это мой голос?»
— На вас будет держаться вся пьеса.
Росита Омлетас ощутила головокружение.
«На мне будет держаться вся пьеса!»
Большущая игла прилежно сновала, поднимаясь и опускаясь.
Чиму бабочкой порхала по комнате. У окна вновь появился мальчишка. Прижал к стеклу нос. Побарабанил по окну пальцами.
— Крючок! — воскликнула мать, ни на мгновение не прекращая шитье. — Опять он здесь!
Чиму ее не слушала:
— Я мотылек, мотылек! Все мои сестрички спрятались от дождя!
Мать вздохнула и вонзила иглу в Арнольда.
Арнольд застонал:
— Ой, нельзя ли немного понежнее? Эта славная дама и на китобойном судне лицом в грязь не ударила бы!.. — И он снова переключился на рассказ о прогулке. О последней прогулке с Аги: — «Арнольд, — сказала мне Аги, — этого нельзя так оставить! Ты просто не должен допустить, чтобы тот тип вылез сухим из воды. Твой администратор или кто он там… Словом, тот, кто довел твой театр до разорения».
Что я мог ответить этому милому существу? Что темная личность, разорившая меня, исчезла с глаз долой? Кто–то потом говорил, будто он переплыл океан и теперь подвизается в Америке, пытаясь там найти свое счастье. Как уж он пытается его найти, не сказали, да я и не спрашивал. Театр–ревю Арнольда все равно не воскресить, по крайней мере, до поры до времени.
«Вообще–то, милая Аги, мое положение не так просто. У меня были враги в театральном мире. Могущественные враги. Они завидовали моим успехам. Их раздражало, что я ищу что–то новое, не похожее на обычное. У меня в театре шли первые музыкальные пьесы, первые мюзиклы. Мне надоели приторные, тошнотворные оперетки! Нет, друзья мои, их просто нельзя больше показывать! Мне это осточертело! Можешь представить, как меня возненавидели эти отупевшие ископаемые, эти ничтожества, эти престарелые примадонны. Возненавидели? Бесспорно. Но возненавидели они меня намного раньше. Еще в те времена, когда я был театральным критиком и самая влиятельная ежедневная газета предоставляла мне свои страницы. Меня просили писать рецензии на все спектакли. И я писал, писал…»
Малютка Аги поглядела на меня так же, как сейчас смотрите вы, Росита.
«Арнольд, ты был театральным критиком?»
«Да, и для меня существовал лишь один критерий. Я обращал внимание лишь на одно: талант! Меня можно было подкупить только волшебством таланта. И поэтому мое слово имело большой вес. Рецензии о спектаклях я подписывал своим именем: Арнольд. Под мелкими заметками ставил букву «А».
К сожалению, моя критическая деятельность вскоре оборвалась. Я уже говорил, что был неподкупен. Меня нельзя было растрогать хорошеньким личиком. Ха–ха, вот уж нет! И если кто–либо пытался сунуть мне деньги… пытался купить мое перо, я клеймил его на страницах моей газеты. Именно тогда кто–то сказал мне: «Арнольд, ты, видно, коллекционируешь врагов!» Он был прав. Лагерь моих врагов объединился против меня».
— Лагерь ваших врагов! — вздохнула Росита Омлетас.
— Малютка Аги тоже вздыхала, как вы. А потом сказала:
«Арнольд, я разделаюсь с твоими врагами!»
Я не мог не рассмеяться.
«Каким образом, Агика? Ведь они невидимы, к ним просто нельзя подступиться. Они действуют с помощью агентов. У них повсюду свои люди».
Да что вы хотите! Ведь одним из этих людей был заместитель редактора газеты. Да, да, той самой газеты, где появлялись мои рецензии. Но однажды заместитель шепнул несколько словечек главному редактору, и главный редактор выставил меня за дверь, а моих рецензий больше не печатали.
«Арнольд, — сказал главный, — вы не критикуете, а оскорбляете. Это единственное, что вы умеете. Таким статьям, как ваши, нет места в моей газете!»
И меня вышвырнули из редакции.
Когда Аги услыхала об этом, у нее дыхание замерло. Она помчалась со мной к отцу.
«Папа, ты знаешь, что случилось с Арнольдом?»
Отец девочки, доктор киноведения, между прочим, мой близкий друг, читал в этот момент какую–то лекцию матери Аги. Они стояли у дерева.
«Нет, доченька, я понятия не имею о том, что случилось с Арнольдом».
«Главный редактор выгнал его!»
«Что ж, это и с другими случалось».
«Главный редактор так поддал ему коленкой, что Арнольд трижды перекувырнулся в воздухе».
«И я припоминаю подобные случаи».
«Папа! Как ты не понимаешь! Ты должен помочь Арнольду!»
Доктор киноведения удивился. Повернулся к большой Аги, то есть к матери малютки Аги:
«Ты думаешь, я действительно должен помочь Арнольду?»
Большая Аги взглянула на небо:
«Сейчас пойдет дождь».
Унылый, обвиняющий взгляд. («Будет гроза. Заманили меня в лес, зная, что будет гроза. Ловко придумано!»)
«Аги, дорогая!»
Но дождь уже шел. Злые, колючие, пронизывающие капли. С хвойных деревьев сыпались иголки…
Росита Омлетас задумчиво повторила:
— Иголки.
— Иголки с хвойных деревьев. И с неба падали иголки. Мелкие, злые, колючие иглы. Они сыпались на лицо большой Аги, а у нее зубы стучали от страха. Сейчас она сама казалась сырым деревом, мокнущим в лесу. Вдруг она встряхнулась и, спотыкаясь, ничего не видя, бросилась бежать.
«Аги, дорогая!»
Доктор киноведения помчался за ней. На бегу кричал о каком–то методе. Нужно сначала разработать метод, нельзя бежать по лесу просто так.
У большой Аги не было никакого желания разрабатывать метод. Она быстро скрылась из виду. И мы тоже побежали. Малютка Аги поскользнулась на мокрых корнях. Отец схватил ее за руку.
«Лучше смотри себе под ноги!»
«А ты лучше не читал бы лекций!»
«Я и сам чуть носом не шлепнулся».
(«О господи! — подумала Росита Омлетас. — Ведь у него и носа–то нет. А может, тогда еще был?»)
— Как мы бежали! Мчались от одного дерева к другому. Словно играли в какие–то жуткие салки. А этот дождь в лесу! Не захвати он нас, все сложилось бы иначе. Но дождь нас захватил. Ужасно!..
Проникающий из сада солнечный свет прорезал комнату. Стол с остатками завтрака осиротел. Пузатая сахарница из белого прозрачного фарфора. Соковыжималка с выжатым лимоном. Мед в пластмассовой бутылке в форме медведя. Голова у Мишки вдавлена, и он едва держится на ногах, да и меда в нем осталось совсем на донышке. В отчаянии Мишка прислонился к хлебной корзинке. Знает, что, если шлепнется носом, никто его не подымет. Чиму зябко поежилась: — Дождик. — Что ты выдумываешь? — Я принесу зонтик. — Ну уж нет, довольно твоих штучек! Ты куда? Чиму выскочила в переднюю. И влетела обратно с раскрытым голубым зонтом. Подняла его над матерью: — Ты насморк схватишь! — Сейчас же сложи зонтик! — Если ты промокнешь, то сразу получишь насморк. Стоит на тебя капле упасть, и ты уже чихаешь. Мать смотрела на нее ничего не выражающим взором. Вполне вероятно, что она вместе с зонтом хотела бы сложить и Чиму. Однако она даже не пошевелилась. Игла для сшивания мешков сама засновала в ее руке, продолжая колдовать над Арнольдом. Чиму застыла возле матери, держа над ней зонт. Мило улыбаясь, шепнула: — Обо мне не беспокойся, мама! Меня дождь не пугает! Мать что–то пробормотала в ответ. Еще раз взглянула на Чиму. Потом снова склонилась над шитьем, смирившись с раскрытым над ней зонтиком. А Арнольд все бубнил свое: — Не знаю, право, как мы добрались до кафе. Если, конечно, этот хлев можно так назвать. Во всяком случае, раньше там определенно был хлев. Насквозь промокшие, мы прислонились к стене, потому что сесть… Насквозь промокшие, мы стояли в промокшей насквозь толпе. Столиков мы даже не увидели. Может, их там и не было. Кто–то из толпы отважился было пройти в середину зала. Но, сделав несколько шагов, поспешил обратно. Я не смел поднять глаза на большую Аги. И доктор киноведения не осмеливался на нее взглянуть. Да, кафе было не люкс, но ведь и мы не были шикарными посетителями. Иногда откуда–то возникал официант с подносом, облаченный в грязную куртку. Человек пять бросались к нему: «Вы обещали мне столик!» «Знаете, с каких пор я жду?!» «Вон те пришли позже, а уже десерт заканчивают!» «Когда я получу стол?!» Маленькая Аги коснулась руки отца: «Кажется, мне нужно выйти». «Только этого не хватало!» «Тебе не нужно идти со мной, папа. Я сама найду. И вообще я не одна, а с Арнольдом». Чиму сложила зонт. — Кажется, мне нужно выйти. — Почему ты объявляешь об этом? Да еще так торжественно? Чиму покачала зонтом. Она не двигалась с места. Следила, как прилежно, то взлетая, то опускаясь, сновала игла. — Две обшарпанные желтые двери в конце коридора. На одной — кудрявая голова мальчика, на другой — девочки. Их можно спутать. Но Аги не перепутала и открыла дверь в… — Арнольд, прошу вас, избавьте меня от этих подробностей! («Нет, — подумала Росита Омлетас, — я вовсе не обязана все выслушивать».) — Опустим детали. — Я так и собирался сделать. — Голос Арнольда звучал обиженно. — Я только хотел сказать, что ждал ее в умывальнике, склонившись над краном. Раковина была грязная, потрескавшаяся. Один кран вообще не работал, а другой нельзя было закрыть. Из него уныло сочилась вода. Я даже подумать не мог о том, чтобы вымыть руки. («Мне кажется, мытье рук не его хобби! — размышляла Росита Омлетас. — Как взглянешь на эти руки… И пальца вроде одного не хватает».) — Мылом там даже и не пахло. Полотенце… К нему притронуться было нельзя. А зеркало такое мутное, что и лица не различишь. («Господи, какого лица?! Или тогда у него еще было лицо?») — Оконное стекло было таким же мутным, как зеркало. Да у меня и не было особого желания выглядывать из окна. Дождь все лил. Капли стекали по оконному стеклу. Во дворе смутно виднелись перевернутые садовые стулья. Мрачное место. Скорее бы вышла Аги! Но вот она и рядом. Крутит краны. «Безнадежно!» Аги подержала пальцы под унылой тонкой струйкой воды. Обрызгала меня. «Получай и ты! А теперь пойдем. Наверное, папа уже нашел столик». Только мы собрались выйти из туалета, как вдруг послышались звоночки. Трамвайные звонки. Росита Омлетас изумилась: — Трамвай? В саду летнего кафе? Чиму наклонилась к Арнольду. — Странно, это все же странно. — Ты что бормочешь? — спросила мама. Чиму не ответила. Ожидая продолжения, она склонилась над Арнольдом. Арнольд с кроткой, снисходительной улыбкой: — Да, действительно немного странно. Как я уже сказал, мы услышали звон трамвая. Но это звонил не кто иной, как Дюри Бенда. Этот толстый мальчишка вбил себе в голову, что он сорок четвертый трамвай. Когда он приходил к нам в гости, то садился на стул и звенел. Звенел и дзинькал. Вообще–то он был тихий мальчик. Любил сандвичи с печеночным паштетом. «Надо заправиться, — говорил он при виде еды. — Набрать горючего». Когда у него бывало хорошее настроение, он спрашивал: «Не поедешь со мной, Арнольд? Я отвезу тебя на конечную остановку. У меня теперь есть новая конечная остановка. Там так хорошо!» Рассказывали, что у него был специальный маршрут из школы домой. Иногда он менял его, если вдруг движение на улицах ограничивали или вводили объезд. А раньше он был автобусом. — Автобусом? — прошептала Росита Омлетас. — Папа был когда–нибудь автобусом? — спросила Чиму у матери. — Папа — автобусом?! — Этот Дюри Бенда был уверен, что когда–нибудь снова станет автобусом, синим автобусом с белым верхом, и его долго, очень долго будут ждать на остановках. Но ждать его будут не напрасно. Каждый сможет спокойно сесть в него. И никто его не отправит раньше времени. Дюри Бенда, бывший автобус, надеявшийся со временем снова им стать, а ныне сорок четвертый трамвай, стоял под дождем на дворе и звенел. Аги стряхнула с пальцев капли воды. «Сорок четвертый! Сорок четвертый пришел!» И выбежала из туалета. Наступила пауза. Немного погодя Росита Омлетас осмелилась: — И она села в автобус… то есть трамвай? Тут раздался стук упавшей шторки из деревянных реек. И послышался резкий трескучий голос: — Села в трамвай и даже рукой на прощание не махнула! На мгновение потемнело, будто солнце скрылось за тучу.
Из окна полетела пыль. Голос слышался из этой пыли. — Вскочила на сорок четвертый и забыла даже, как зовут нашего друга! — Нет, неправда! — простонал Арнольд. — Не говорите так, Йолан Злюка–Пылюка! Да, это была она, Йолан Злюка–Пылюка. Она взлетала от падения шторок, вылетала из глубины ящиков, из лоскутьев и обрезков в шкатулках для рукоделия, из вытряхиваемых тряпок, ковров, взметалась от хлопанья дверей, скрипела в ржавых замках, летела, приносимая сквозняками. Летела, летела вместе с пылью. Ибо сама она была пылью. Иногда в облаке пыли вырисовывался ее насмешливый профиль, мелькала линия искривленного рта, вяло повисший локон, сверкал острый взгляд. Или ничего не было видно, только слышался трескучий голос. — Распрекрасная малютка Аги бросила Арнольку в клозете! В клозете–мазете! — Не желаю этого слушать! — Росита Омлетас охотно зажала бы уши. — Но ведь это неправда! В умывальнике… около крана… — Где я на тебя и наткнулась, — прервала Чиму. — Нашла и принесла домой. — Главный выигрыш! — казалось, прыснула пыль — это фыркнула Йолан. — Арнолька и в самом деле главный выигрыш! Весь разваливается… — Послушайте! Не смейте называть меня Арнолькой! — Голос его прервался, в Арнольда вонзилась игла. Мать всадила иглу в Арнольда. А сама бросилась к окошку. — Где теперь найдешь человека, который починит нам шторку?! — Она рванула окно на себя. Шторка сползла еще ниже. В саду под верандой на корточках сидел мальчик. — Чиму когда выйдет? — Послушай, Крючок!.. Чиму прошмыгнула мимо матери. Вмиг очутилась на перилах веранды. Прыжок — и она уже в саду. — Чиму! Тебе кто разрешил? Далекий смех. Мама оторвала взгляд от шторки. Повернулась спиной к окну. — Выброшу, — пробормотала она, покосившись на Арнольда. — Выкину этого… — Вас выкинут, друг мой! — Йолан Злюка–Пылюка взлетела над Арнольдом. — Вы молиться умеете? Может, молитву китоловов знаете? Ведь вы утверждали, что были китоловом. Или я ошиблась? Арнольд закрыл глаза. Он не смел пошевельнуться. Да и при всем желании не смог бы из–за этой кошмарной иглы… Мать постояла у окна. Потом медленно побрела по комнате. Прошла мимо стола. Еще несколько шагов, и в это время… Кто–то быстро влезает в окно, чуть ли не протискиваясь между рейками шторки. «Уж не малютка ли Аги? Ну конечно, Аги! Ведь она всегда чувствовала, когда мне грозила опасность! Вообще–то ей давно следовало поискать меня. Теперь мы наконец–то пойдем домой. О, Аги, моя дорогая маленькая подружка!» — Ты что стонешь? — Чиму с сердитым, оскорбленным видом нагнулась над ним. — О какой еще Аги пищишь? — Вот этот? — Рядом с Чиму возникло лицо мальчишки. — Ты так и нашла его? С иглой в заду? — Я попросил бы вас! — Нет, конечно! Что ты выдумываешь, Крючок?! Это мама взялась его починить. — Схватив Арнольда, она подбежала к окну и встала там на солнышке, подбрасывая его в воздух. — А зовут его Куку. — Ничего подобного! Меня зовут Арнольдом. А полное имя Арнольд Паскаль. — Его зовут Куку. Мама обещала скрепить его проволокой. Чиму высоко подняла озаренного солнцем Арнольда. Потом отнесла его обратно и небрежно бросила на диван рядом с Роситой Омлетас. — Целую ручки! — приветствовал Роситу Арнольд, растянувшись на диване. — Рада вас видеть. Я уж думала, что вы больше никогда не вернетесь. — Это легко могло случиться, — проговорила из витающей в воздухе комнатной пыли Йолан. — Во всяком случае, на этот раз наш друг выкрутился. — Она умолкла. А потом, посмеиваясь и пофыркивая, насмешливо добавила: — Он неплохо выглядит с этой иглой в заду! — Послушайте, Йолан! — Арнольд хотел было приподняться с дивана. — Не обращайте на нее внимания! — сказала испанская танцовщица. — Вы правы. Арнольд снова опрокинулся на диван. А Йолан Злюка–Пылюка все кружилась и кружилась в пыли. — Я только хочу вас предупредить, милая Росита, что нашего Арнольку теперь зовут Куку. — Ничего подобного! — Не дрыгайте ногами, друг мой! Куку, правда, звучит не так аристократично, как Арнольд, но для того, кого бросили в клозете… — Вовсе не в клозете! И меня не бросили! Допускаю, что меня забыли, но малютка Аги… — Голос его смягчился. — Если бы вы знали, что я для нее значил! Росита Омлетас хотела что–то сказать, но Злюка–Пылюка перебила: — Да, это в самом деле интересно! В особенности после того, что произошло!
Арнольд–китолов. Что принесет завтрашний день?
Лежа в полуобморочном состоянии на диване, одурманенный его невыносимым запахом, Арнольд заговорил: — Два кресла, стоящие друг против друга. В первом сидит Аги, во втором я. Мы прекрасно поместились бы и в одном. Она сидела бы в кресле, я — на подлокотнике. Но сейчас Аги не разрешила мне сесть рядом. «Нет, Арнольд, об этом не может быть и речи! У меня жуткий насморк. Ты можешь заразиться». И она тут же зачихала. В бумажные носовые платки. Раз, другой, третий. Много раз подряд. Какое–то серийное чихание. Ну и насморк! На расплывшемся лице красный, измученный, набухший нос. Глаза опухшие, уши больные. Аги никого не желала видеть, кроме меня. Ночами я сидел у ее постели. Лихорадка на всех парусах неслась по морю насморка. — Арнолька, да вы настоящий поэт! (Замечание Йолан Злюки–Пылюки.) — А эти утра! Стылые, мрачные утра! В кресле закутанная Аги, взгляду нее тусклый, затуманенный. А напротив нее я, как об этом уже упоминалось. — Ах, уже упоминалось! (Замечание Йолан Злюки–Пылюки.) — Между нами синяя бутылка с содовой водой. Не зеленая и не белая. Синяя. Бутылка возникла во сне моей подружки, как само море. Утром она рассказала об этом маме. Мама обратилась к папе, доктору киноведения: «Иштван, придется раздобыть синюю бутылку с содовой». Лицо папы омрачилось. «Последний раз я видел такую бутылку у своего дедушки». Но на поиски синей бутылки он все–таки отправился. Домой вернулся очень усталый. Зато с синей бутылкой. Поставил ее перед Аги. «Ты не стесняйся, рассказывай обо всем, что тебе еще приснится! Рассказывай, рассказывай! Должен же я знать, что тебе еще понадобится, что надо будет еще искать. Одноухого кенгуру? Медвежонка из берлоги? Не стесняйся, не стесняйся, я весь внимание! И сейчас же отправляюсь на поиски!» Во всяком случае, синяя бутылка стояла перед Аги. Некоторое время мы разглядывали ее. «Совсем как море», — кивнула Аги. Я поправил ее с легким укором: «Не как море, а настоящее море!» Из глубины моря поднимались пузырьки. Море дышало. Пузырьки выскакивали один из другого. И летели вверх. Спутанные, переплетающиеся морские растения. В глубине ракушки. Темные, почерневшие ракушки. «Обломки корабля». — Аги склонилась над морем. В глубине моря, опрокинувшись набок, лежал корабль. Весь он порос мхом, настоящую бороду отрастил. На его палубе кружились рыбы, кишели вокруг поваленной грот–мачты. Проплывали под ней и над ней. Чувствовали себя совсем как дома. «Пиратское судно», — сказала Аги. «Не думаю. Скорее, оно служило для перевозки оружия. Оружия, денег и всяких сокровищ. А пираты напали на него». «И унесли с собой сокровища?» «Несколько сундуков, вероятно, осталось. Пираты спешили. Боялись ответного нападения. И вообще, таков пиратский обычай: они всегда оставляют на корабле один сундук с сокровищами. Это неписаный закон. Иначе корабль всплывет из своей морской могилы и увяжется за ними. Будет возникать из тумана, из ветра, из бури и вечно следовать за ними, как корабль–призрак». «И когда море будет спокойно?» «И тогда тоже. Внезапно поднимется из морских глубин с разорванными парусами и обрушенной палубой». «А это тоже корабль–призрак?» «Не думаю. В каюте капитана, наверное, найдется несколько сундуков с сокровищами. По крайней мере, мне так кажется». «Только кажется?» «Можем в этом убедиться». «А как?» «Я опущусь на морское дно». «Ты, Арнольд?» — Это вы–то опуститесь, Арнолька? Куда же вы опуститесь? Признайтесь, если не секрет! (Это Йолан Злюка–Пылюка — с подковыркой!) Арнольд не слушал. Станет он обращать внимание на всякие язвительные замечания!
— Предо мной бескрайнее море! Я бросаюсь в него и погружаюсь в глубину, как водолаз! Но что я вижу? Море начинает клубиться. Возникает настоящий водяной смерч. Спасаются перепуганные рыбы. Берегитесь! Опасность! Кит! Появился кит! Страшенный кит с кривой мордой. «Видишь кита?» — спросил я у Аги. «Вижу». «Это Геза Великий». «А кто он такой?» «Гроза морей. Мой старый знакомый еще с тех времен, когда я был китоловом. У него на спине — следы моих гарпунов». Геза Великий медленно подымался из глубины. Морская вода стекала с него потоками. Казалось, это всплывает целый дом. Кит скалился какой–то илистой ухмылкой. Зубы его походили на решетчатые перила ганга [1]. «Кровь учуял. Запах крови». Мы смотрели, как всплывает, затем вновь погружается Геза Великий. Порой виднелось только пятно с ладонь величиной. Неожиданно он высовывался из воды почти целиком. И выбрасывал, извергал из себя настоящий фонтан. — Кит готовится к атаке. Иногда кажется, будто он совсем исчез, но это он нарочно с толку сбивает. А сам знай плывет вслед за тобой. «За мной?» «Просто он не спешит. Коварный тип. Я хорошо знаю Гезу Великого. И он меня знает. Он и сейчас чует, что я близко и наблюдаю за ним. Глаз с него не спускаю. Когда–нибудь я с ним расквитаюсь. Расплата неизбежна. И он это знает». «Когда же наступит великая расплата?» Я ответил своей подружке, что сам пока этого не знаю. Великая расплата неизбежна, но когда? Арнольд сделал паузу. — Н-да, я должен был рассказывать о Великом Гезе. О коварном и жестоком ките. И о нашем давнем соперничестве. Одному из нас суждено плохо кончить, но вот кому… Я говорил о морях. О бурях и ветрах. О, эти ветры! Грозовые сороковые, ревущие пятидесятые! Они хорошо известны рыбакам. Рыбакам и китоловам. Арнольд замолчал. Кругом царила тишина. Стол, накрытый для завтрака, исчез. Исчезла пузатая фарфоровая сахарница. Соковыжималка с выжатым лимоном. Мишка с вдавленной головой. Хлебница с ломтями хлеба. Ну, и клетчатая скатерть. Исчезло все. Теперь на столе расстелена узорчатая скатерть, стоит темная деревянная шкатулка. Солнечный свет потерял яркость, как бы увял. А из сада доносится голос Крючка: — Чиму! Где ты, Чиму? Далекий смех Чиму… У окна стоит коренастый мужчина в очках. Кончиком пальца осторожно дотрагивается до нижней планки деревянной шторки. — Почему я должен чинить шторку? Мне кажется, это вовсе не моя обязанность. — Тогда найди кого–нибудь, кто ее починит. Это уж ты обязан сделать. На садовой тропинке стоит мать. Заглядывает в комнату. Смотрит на коренастого мужчину в очках. Тот уныло кивает ей: — Придется поискать… Но от окна не отходит. Словно это единственное безопасное для него место. Арнольд замечает: — Он кажется весьма толковым. Есть в нем что–то напоминающее отца Аги, доктора киноведения. Я и сам охотно бы побеседовал с ним. Йолан Злюка–Пылюка одернула Арнольда: — Лучше вам не фамильярничать с ним. Он глава семьи. Право, в вашем положении… А Росита Омлетас думала: «Господи, в его положении! Лицо у него такое стертое, будто его просто нет. Нос исчез… Когда–то у него был свой театр–ревю. Он писал рецензии на пьесы. Большие статьи подписывал именем Арнольд, под заметками ставил букву «А». Он говорит, что еще оправится. Откроет новый театр–ревю и не забудет обо мне. Не знаю, не знаю… А вдруг его не выгонят? Может, оставят здесь на ночь?» Глава семьи отошел от окна и исчез где–то в глубине квартиры. В комнате стемнело. — Когда–нибудь я еще вернусь на море… — заговорил Арнольд. — Куда, куда вернетесь? — ехидно засмеялась Йолан Злюка–Пылюка. — Куда вы вернетесь? — спросила Росита Омлетас. И добавила нетерпеливо: — Почему вы не рассказываете о море? Но Арнольд продолжал молчать. Кто–то щелкнул выключателем. Зажегся свет. — Вечер, — сказал Арнольд. — Блестящее наблюдение! — Йолан Злюка–Пылюка покрутилась в воздухе. Пролетела над Арнольдом. И словно сбросила пакет с подарком: — Завсегдатай сточных канав. Вот вы кто! Арнольд не обращал на нее внимания. Он рассказывал о том, как по утрам сидел с Аги на кухне. — Знаете, милая Росита, Агика очень любила сидеть на кухне. — Не знаю, как Агику, а меня кухня никогда не интересовала. Я вообще очень редко бывала в подобных местах. («Аги! Вечно эта Аги! Если он и откроет когда–нибудь театр, звездой в нем будет Аги!») — Мы сидели на кухне. Аги нужно было идти в школу, но она почему–то осталась дома. Кажется, у нее опять был насморк или что–то в этом роде. — Вечно у вашей Аги насморк! — Ничего подобного! Просто она предрасположена к насморку. Так говорил врач. Словом, она сидела на табуретке и нюхала пустой пакетик из–под чая. — Скажите пожалуйста! — Аги очень любила пустые пакетики из–под чая. И вот она засунула нос в такой пакетик. «Послушай, Арнольд, — сказала она, выглянув из пакета. — Ты знаешь, что там, внутри, — Индия?» «Разумеется! А где же ей быть? Погоди немного, скоро и слоны появятся. Пройдут по тропе, покачивая хоботами». «Ты хочешь сказать — по тропе джунглей?» «Разумеется, по тропе джунглей. Слоны пройдут, неуклюже покачиваясь, словно у них сползают штаны. А когда все они проследуют мимо, на тропе покажется белый слон. Медленный, важный. Белый слон появляется очень редко и всегда в одиночестве. Иногда он исчезает на долгие годы. Некоторые люди едут в Индию, чтобы хоть разок, хоть единственный раз увидеть белого слона. С другого конца света едут, океаны пересекают. Нанимают лучших проводников. Живут в джунглях годы, ищут белых слонов. И все напрасно! Многие так никогда даже следов их не находят. Люди уже начинают думать, что все это пустая болтовня, выдумки. Что белых слонов вообще не существует». «Ты думаешь, я увижу белого слона?» — спросила Аги. «Если тебе немножко повезет. Кто знает?» Моя маленькая приятельница снова сунула свой нос в пустой чайный пакет. Погрузилась в созерцание Индии. — И увидела белого слона? — Глупости! — заявила Злюка–Пылюка. — О каком еще белом слоне вы здесь болтаете? — Конечно, кое–кто не может себе представить, что… — Послушайте, Арнолька! — Впрочем, я–то собирался говорить не о белых слонах. — А о чем же, Арнолька? Арнольд ничего не ответил. Словно забыл и об Аги, и о кухне. Потом прошептал задумчиво: — Действительно! К чему я все это говорил? Где–то капало из крана. Стук капель все усиливался, становился похожим на шум водопада, затем стих. Это отец мыл руки медленными, неторопливыми движениями. Словно не желая никогда больше выходить из ванной. Моя руки, он сверлил взглядом зеркало. Тряс головой, будто не мог примириться с собственным отражением: — Сегодня был сумасшедший день. Мать расхаживала по комнате, собирая вещи Чиму. Подняла рассыпанные страницы книжки с картинками, полурастоптанный цветной карандаш, один носок. С носком в руке остановилась и оглянулась недоуменно, будто заблудилась в собственной квартире: — По–моему, у нас все дни сумасшедшие. Тишина. — Крючок опять был здесь. Отец (склонясь над раковиной). Крючок? Мать. Он всегда появляется через окно. Вероятно, он даже не подозревает, что на свете существуют двери. Отец. Я с ним поговорю. Мать. Не станешь ты с ним говорить. Ты никогда с ним не разговариваешь. Отец. Мне кажется, это вовсе не входит в мои обязанности. Мать. А что вообще входит в твои обязанности?! (Вздыхает и машет носком.) Арнольд лежит на диване, а пониже спины у него торчит игла для сшивания мешков. — К чему я все это говорил? Отец все еще не вышел из ванной комнаты. Мать все еще держит носок. И вдруг… — Внимание! Начинается представление! Чиму с жестяной ложкой в руке выскакивает на середину комнаты. Она держит ложку, как микрофон. Девочка дергается, раскачивается и поет: — Мне сказали, что погубишь ты меня… — Но неожиданно она обрывает пение. Сердито оглядывается: — Да вы меня не слушаете! Она вытаскивает отца из ванной и подталкивает его к стулу. Вырывает из рук матери носок. — Мама, ну что ты!.. И вот родители сидят посреди комнаты, словно пойманные беглецы. Отец и мать. Чиму хлопает Арнольда по плечу: — И тебе не мешает послушать! — На вашем месте я бы слушала очень внимательно, Арнолька! — хихикнула Йолан Злюка–Пылюка. Чиму запела. Арнольд не спускал с нее глаз. «Девочка довольно ловко движется, но все не то, не то!» А Росита Омлетас думала: «Вот тебе и раз! Только этого еще не хватало! Ревю Арнольда превратится в ревю Чиму!» Чиму унеслась куда–то со своей жестяной ложкой. Два стула посреди комнаты опустели. В квартире наступила тишина. Тишина перед сном. Свет горел только в дальней комнате. Оттуда доносился сонный смех Чиму. — Папа, правда, что ты был автобусом? — Автобусом? Каким еще автобусом? — Обыкновенным автобусом. Или трамваем? А может, прицепным вагоном? Трамвайным прицепным вагоном? — Послушай, Чиму! — При–цепной ва–гон! При–цепной ва–гон! Опять насмешливый хохот, приглушенный подушкой. Потом вдруг едва слышный шепот: — За мной приедет сорок четвертый. Я знаю, когда–нибудь за мной приедет сорок четвертый. И на него никто не сможет сесть, кроме меня. И трамвай отвезет меня на конечную остановку и даже дальше… Голос прервался. Свет погас. Теперь только луна освещала деревья. Странные, призрачные тени зашевелились в саду. Над Арнольдом пролетела Йолан Злюка–Пылюка. — Сегодня вам удалось выкрутиться, мой друг! Но завтра! Что будет завтра? Что принесет завтрашний день? Арнольд, зарывшись лицом в темный диван, бормотал: — Кто знает? Может, завтра и день не наступит вовсе. — Как это понимать? — удивилась Росита Омлетас. — А вообще вы хотели что–то рассказать перед тем, как Чиму выступила со своим сольным номером. — Росита умолкла. Немного подождала и продолжала: — Может, о театре? О вашем ревю? О том, с кем вы заключите договор? И кто будет примадонной? Арнольд не ответил. А чуть погодя повторил: — Может, завтра и день не наступит вовсе. Йолан Злюка–Пылюка порхала прямо над Арнольдом. — Болтает тут без толку! Совсем помешался. Впрочем, в его положении это и понятно. А все–таки я кое–что вам шепну. Завтра снова наступит день, но вы этому не обрадуетесь. Послышался ее смех. Резкий, ехидный смех. Она летала из одного темного угла в другой. Она была скрипом ночных полов, треском ночной мебели. Она гремела замками. Словно хотела пооткрывать все шкафы, все ящики и все их опустошить. — Выдернуть! Вытряхнуть! Опустошить! Она вылетела из окна. Покружилась вокруг дома. — Чего она только не наговорит! — вздохнула Росита Омлетас. — И что она несет, эта Злюка–Пылюка! — Не обращайте на нее внимания! Это проще всего. — Арнольд вдруг застонал: — Ох, эта игла! — Больно? — А, ничего! Не будем об этом говорить. Не стоит! Глядите–ка! Две руки внезапно выпорхнули из ванной комнаты. Отцовские руки. Руки, забытые под краном. Слегка влажные от воды, они пролетели по темной комнате. Похлопали по воздуху, стряхивая на пол блестящие жемчужинки капель. — Наверно, мытье рук — хобби старика, — заметил Арнольд. — А теперь постараемся уснуть.
За утренним столом. Где находятся дни?
Над столом взметнулась скатерть. Веселый белый парус. Парус погожего утра. Разлеглась на столе, и тут оказалось, что вся она в расплывчатых неопределенных пятнах: состарилась в воздухе. — Если можно, прошу без цирковых представлений. — Мать посмотрела на Чиму. Голос ее был строгим, но во взгляде читалась мольба. — Я хочу, наконец, хоть раз позавтракать спокойно. Чиму на другом конце стола смеялась. Она наклонилась вперед вместе со стулом, зацепившись за него ногами. Медленно развела руки. Словно хотела броситься в скатерть, как в воду. Словно желала искупаться в ней. — Начинается! — вздохнула мать. — Девочка очень подвижна, — сказал Арнольд. Росита Омлетас съязвила: — Вчера вы не очень–то восхищались ею. — Что касается ее голоса, то он очень плохо поставлен. Испанская танцовщица онемела от изумления. Плохо поставлен голос! Так может выразиться только директор театра, когда–то бывший театральным критиком. Да, хотя у него нет носа и даже вообще нет лица, он все–таки не какой–нибудь проходимец. Он личность! И личность значительная. А между тем все завсегдатаи стола собрались. Пузатая сахарница из белого фарфора заняла место в центре. Вокруг — ее придворный штат: чашки, блюдца, чайные ложечки. Все замерли в торжественном ожидании чайной церемонии. А пока слушали сахарницу. — Помню, случилось однажды с моим дедушкой чрезвычайное происшествие. В него насыпали не сахар, а… Мать наливала чай. А сама косилась на Арнольда. — Мама! — Не знаю, не знаю, я была почти уверена, что, когда утром выйду… — Вздох разочарования. — Но он здесь! — В чем, собственно, дело? — поинтересовался Арнольд. — Почему я должен был исчезнуть? — И, не смущаясь, безмятежно продолжал: — Не тревожьтесь,милая Росита, нельзя все принимать всерьез. Уважаемая мама — славное создание. Ведь она делает все, чтобы привести меня в порядок. Мать прижала Арнольда к коленям. Игла для сшивания мешков прилежно засновала в ее руках. Чиму пела, раскачиваясь за столом: — Тер–петь не могу хлеб медо–вый–бе–до-вый! Тер–петь не мо–гу хлеб медо–вый–бедо–вый! — Вчера еще ты говорила, что любишь хлеб с медом! — Вчера? А куда девался вчерашний день? — Справедливо! — подхватил Арнольд. — Впрочем, именно об этом я хотел рассказать. — О вчерашнем дне? — О вчерашнем, завтрашнем и послезавтрашнем днях. Помните, милая Росита, я говорил вам, что много времени проводил с Агикой на кухне? — Помню, помню! — Вы еще заметили, что никогда не проводили в кухне так много времени, как Агика. — Да, и пакетики пустые не нюхала. Ни из–под кофе, ни из–под чая. — Конечно, конечно! Так вот, сидим мы как–то с Аги в кухне, и вдруг я замечаю под табуреткой… вчерашний день. — Что? — Да, да! Вчерашний день! Под табуреткой, где сидела Аги. Он был чуть бледноватым, слегка увядшим, но чего же хотеть от вчерашнего дня? И понятно, что Аги как–то странно поглядела на меня. «Арнольд! Зачем это вчерашний день забрался под мою табуретку?» «Закатился, видно. Его бросили, а он закатился под табуретку. Бледный, слегка увядший. Все–таки он вчерашний день». Чиму постучала ложечкой по кружке. И в комнате поднялся ужасный трезвон. — Вче–раш–ний день! Вче–раш–ний день! — Разумеется, завтрашний день — совсем другое дело, — продолжал Арнольд. — Завтрашний день даже сравнить со вчерашним нельзя. Это огромный пылающий шар, который висит над кухонным столом. Он как вулкан, как солнце, он медленно вращается вокруг своей оси. Так и ждешь, что он сейчас лопнет и разлетится. И все–таки… ни капельки не страшно! Аги даже сказала: «Может, опустить его пониже? Как ты думаешь, Арнольд?» Среду мы нашли в передней. Она висела над газовым счетчиком. Остальные дни — в комнате, на стульях. Четверг, пятница и суббота. Воскресенье торжественно и важно возвышалось на месте торшера.
Аги склонилась к вчерашнему дню. Сделала движение, будто собираясь стукнуть его и выгнать из–под табуретки.
И вдруг сказала:
«Добрый день!»
Я выглянул из–за ее плеча. Увидел толстенького человечка с грустным взглядом. Он стоял в самом центре вчерашнего дня с цилиндром на голове, в пиджаке со множеством пуговиц. Толстячок состроил такую мину, словно его уличили в чем–то нехорошем. Снял цилиндр, низко поклонился Аги. За ним появился жокей, который вывел черную лошадь с блестящей шерстью.
Я не мог не улыбнуться.
«Да ведь это оперный певец Лайош Халмади!»
«Лайош Халмади?»
«Гордость нашей оперы. Он очень знаменит, слава о нем гремит даже за рубежом».
«Так уж он знаменит?»
«Да. Но вот какое несчастье: все свои деньги он просаживает на скачках».
Прославленный, но легкомысленный оперный певец прижал руку к сердцу. Словно собирался поклясться: «Барышня! Клянусь! Больше меня никогда не увидят на скачках!»
«Не верь ему! Он своей жене каждую неделю клянется, и все остается по–прежнему…»
«Он никогда не выигрывает?»
«Никогда. Всегда ставит не на ту лошадь».
Лайош Халмади, который всегда ставил не на ту лошадь, стоял перед нами, опустив голову.
«Не поговорить ли мне с ним?» — спросила Аги.
«Это лишнее. Совершенно бесполезно. Но знаешь, гораздо хуже то, что он соглашается выступать где угодно, лишь бы заработать хоть немного денег. О, Лайош Халмади выступает не только на оперной сцене. Он появляется на эстрадах дешевых кафе, кабачков, в трактирах, в корчмах. И чего он только не поет!»
Я взглянул Лайошу Халмади прямо в глаза и начал напевать:
Два–три перышка, впопыхах засунутые в волосы. Впрочем, и волос–то почти не было. Он неотвратимо лысел. А уж как он спотыкался!.. «Дядюшка Отто!» «Как ты сказал?» «Ведь это не кто иной, как дядюшка Отто! Он мне дядей доводится! Отчаянный бродяга! Никогда не мог усидеть на одном месте. Нет, нет, Агика, дядюшка Отто даже с тобой не остался бы! Верность… дружба… Для него это пустые понятия. Говорили, что он теперь в Америке. Но вот интересно, как он затесался к индейцам?» «Не хочешь ли с ним поговорить?» «Нет, думаю, лучше не стоит. Не дай бог, еще выяснится, что он не настоящий индеец. И тогда его скальпируют или, почем я знаю, что с ним сделают?! Вдруг наш разговор повредит дядюшке Отто?» В середине среды восседала седовласая тетушка в сером платье.
А в четверге кувыркался остроносый мальчишка.
Пятница выкатилась из передней и покатилась в кухню. По дороге стукнулась о завтрашний день.
Аги хлопала в ладоши и смеялась, прыгая между днями. Субботу она чуть было не поймала, но той удалось выскользнуть у нее из рук. Аги вернулась на свое место, уселась на табуретку. И смотрела во все глаза на кружащиеся друг возле друга дни.
«Послушай, Арнольд! Я напишу об этом в сочинении на свободную тему».
«Где напишешь?»
«Ой, не гримасничай! У тебя такой глупый вид! Подумай, все станут говорить только о моем сочинении. Тетя Гизи прочтет его вслух в классе. Кто знает, может быть, она и всей школе его прочтет?! Даже сочинения Аги Керени не читали всей школе, а ведь Аги Керени…»
Задумавшись, моя маленькая приятельница болтала ногами.
«Надо что–то придумать с этими днями».
«Не советую».
Не знаю почему, но мне эта затея не понравилась. Тащить дни в школу! Зачем?
Но Аги меня не послушала. Я, кажется, говорил, что она была упряма. Скажем так: своевольна. Она потащила наши дни в школу.
Что еще сказать?
Сочинение читать всей школе не стали. Даже классу не прочли. Тетя Гизи перечеркнула его и написала:
«Пятницу, субботу и остальные дни недели ищи в календаре, а солнце — на небе!»
Как отнеслась к этому Аги? Об этом, пожалуй, лучше промолчать.
Да, тетя Гизи не вошла, а просто ворвалась в кухню. Сдернула с лампы один день, выгнала из–под табуретки другой, согнала со стула третий. А выйдя на улицу, остановилась у дома. Подняла голову к небу. Раздраженно поморщилась. Солнце–то не достать!
Арнольд продолжал болтать о тете Гизи, о днях, но Росита Омлетас перебила его:
— Какое мне дело до этих дней! Расскажите лучше о ревю! Что будет с ревю? Я хочу, чтобы вы наконец сказали, какую роль вы отвели в своем ревю мне?
Арнольд ее и не услышал. Проткнутый иглой, он лежал на коленях у матери, продолжая рассказывать о малютке Аги:
«Аги, подружка моя, не обращай внимания! Ты скажи этой тете Гизи, что даже на лестничной клетке есть день! И не только там! И в подвале! И на чердаке!»
— Безнадежный случай! — вздохнула испанская танцовщица. — Арнольд совершенно безнадежен!
— Чиму! — послышалось из сада. — Чиму, выходи!
Мать подняла голову.
— Опять этот Крючок!
Крючок сидел на верхушке дерева, словно переселился туда навечно. Глаза его мрачно сверкали.
— Выходи, не то убью.
— Что он говорит? — мать слегка приподнялась.
Чиму как безумная прыгала вокруг стола и распевала:
— Сырный–настырный.
Медовый–бедовый!
Не–на–вижу сырный–настырный!
Не–на–вижу медовый–бедовый!
Она щелкнула по носу Мишку с вдавленной головой и подскочила к Арнольду.
— Скажи, Куку, если б ты вдруг встретился с китом, с настоящим китом, ты стал бы с ним бороться?
— Прежде всего никаких Куку! Я вовсе не Куку! Что касается кита…
Арнольд замолчал. Он услышал стук. Где–то в опасной близости.
— Да ведь он набит гвоздями! — Мать раздраженно стучала по его голове. — Гвоздями!
— Я буду вам очень признателен, если вы прекратите стучать! Я вам не дверь! Не входная дверь и не дверь в комнату. Но если уж вы постучали и вас именно это интересует, то я дома. Заходите! Прошу! Можно и побеседовать.
Мать потрясла Арнольда.
— Как они гремят! Откуда в нем взялись гвозди?
— Гво–зди! Гво–зди! — распевала Чиму.
— Господи! Вдруг из него все вытрясут! — испугалась Росита Омлетас. — И вообще, нельзя же его так трясти!
— Что делать, если он набит гвоздями! — Йолан Злюка–Пылюка кувыркнулась в воздухе.
Конечно, Злюка–Пылюка объявилась тут же. Собственно говоря, она всегда была где–то рядом. Но до поры до времени таилась в пыли. И ждала. Да, ждала, пока что–нибудь не случится.
— Скажите, Арнолька, чем вам набили голову?
— Попрошу вас!
Арнольд отчаянно болтал в воздухе ногами — зрелище довольно удручающее. Тощие вывихнутые ножки, наполовину сползшие брюки, и ко всему еще эта игла! И в голове что–то дребезжит! Так дребезжат сиротливые гроши в дешевой жестяной копилке.
— Перестаньте! — запротестовала Росита Омлетас. — Нельзя так с ним обращаться!
— А почему? — засмеялась Йолан Злюка–Пылюка. — Может, он тренируется, чтобы стать пилотом. Арнолька будет летчиком. Покорителем воздуха. Героем воздуха. А то и космонавтом. Почему бы и нет? Что вы на это скажете, друг мой?
Йолан Злюка–Пылюка весело кувыркалась все быстрее и быстрее. Еще некоторое время она вилась над беднягой Арнольдом, потом улетела.
К вечеру.
Арнольд лежал на диване. Комната медленно погружалась во мрак. — Гвозди! — горько шептал он. — Знать бы, с чего они это взяли? Какая ерунда! — Забудьте, — утешала его Росита Омлетас. — Самое лучшее — забыть! В другом конце комнаты звучал голос отца: — Они просто не успеют перепечатать! А если я не сдам статью в конце недели… — Вероятно, серьезней статья, — кивнул Арнольд. — Я и сам охотно бы пролистал ее. Знаете, милая Росита, отец Аги тоже написал несколько книг. Я, конечно, не утверждаю, что он интересовался моим мнением по всем вопросам, но некоторые отрывки своих работ он читал… Аги и мне. Я делал свои замечания. Хотя я не так сведущ в области кино, как отец Аги — он ведь писал о фильмах, — у меня все же находились кое–какие замечания. О, эти вечерние чтения у лампы! Больше Арнольд ничего не сказал. Молчал, погрузившись в темноту ночной комнаты. Откуда–то издалека донесся вдруг голос Чиму: — Куку! Если ты встретишься с китом… С дивана звучал голос Роситы: — Арнольд! Если вы когда–нибудь откроете новый театр–ревю… Мимо пролетела Злюка–Пылюка: — Не зазнавайтесь, Арнолька! Здесь вам не удастся пригреться!
Ночная тишина
Вокруг дома следы ног, застывшие в камне. Ночью дом окружали застывшие в камне шаги. Следы тех, кто когда–то проходил здесь и остановился на мгновение. Тех, чей дом был здесь. Следы старых жильцов. И желанных гостей этих старых жильцов. Гостей, перед которыми двери дома были всегда открыты. Отец стоял в передней и тренькал. Словно одинокий ночной трамвай, ожидающий на остановке пассажиров. Ночных пассажиров, которые хотят успеть на последний трамвай.
Взлохмаченный, в пижаме, отец стоял на коврике в передней и звонил. Ночные пассажиры не появлялись, но все же трамвай не трогался с места. Он мечтательно позванивал. Быть может, это и не трамвай вовсе. Нет, что ни говори, а это не сорок четвертый! Скорее, прицепной к сорок четвертому. Прицепной вагон, только и всего. То его цепляют к трамваю, то отцепляют. Сейчас вот отцепили. Поэтому–то он и может отвезти ночного гостя на конечную остановку. Где задержался ночной гость? Разумеется, сорок четвертый и в середине ночи берут приступом. Но ведь не каждому быть сорок четвертым! Или, скажем, автобусом. Вот именно, автобусом! Блестящим, синим автобусом с белым верхом, пробивающим себе дорогу среди прочего транспорта. А потом катящим в ночи. Неизвестно, откуда он подходит, неизвестно, куда отправляется. И никто не смеет его остановить. А на прицепной вагон даже ребенок вскочить может. И вообще прицепной вагон загружают шпалами. Но что же не идет ночной пассажир? Нет, больше ждать нельзя! Отец позвонил. И тронулся по полоске ковра через темную комнату. У обеденного стола свернул, заехал в спальню. Проскользнул мимо кроватей, через застекленную полуоткрытую дверь балкона. То исчезая, то вновь появляясь, запетлял между кустами, направляясь к конечной остановке. Росита Омлетас смотрела ему вслед с дивана. — А что, если он больше не вернется с конечной остановки? Йолан Злюка–Пылюка порхала над ночным садом. Она слетела и вниз, к тем. — Хотите кое–что узнать? Нет, те ничего уже не хотели узнавать. Они лежали под кустами в траве и на песчаной земле. Некоторые из них были присыпаны кучками маленьких камешков. Ловкие пальцы сложили совсем маленькие кучки. Но и остальным, просто валяющимся на земле, было не лучше. Куклы… Вырванные руки и ноги, вдавленные лбы, расплющенные носы, раздавленные, свернутые набок головы, лысые или наполовину лысые. И где–то в траве лохмы выдранных волос. Куски пакли, увязшие в земле. Йолан Злюка–Пылюка дунула в пучок пакли: — К вам скоро пожалует новый гость! Сам–то он, вероятно, еще и не подозревает об этом. Выступает пока в доме с речами: он, мол, был когда–то китоловом и даже имел свой театр. Еще чего! Просто смешно! А вот имя у него на самом деле ужасно аристократическое — Арнольд! Так его называла некая Аги. Арнольд! Арнольд Паскаль! А теперь его зовут просто Куку. Или Кукутю. И через несколько дней он окажется среди вас. Примите его поласковей! Кто–то из–под куста заметил: — Может, еще скажешь, что и ему голову набок свернули… — Если бы! — Злюка–Пылюка ехидно засмеялась. И неожиданно добавила: — Ах, да! Я слыхала один стишок. А ну послушайте! — И начала: — Обе ручки вывернуты, обе ножки выдернуты… — Она призадумалась. — Или тоже вывернуты? Обе ножки? «Тришка и Мишка» — так называется стишок. Славный стишок. Тришка, разделался с Мишкой. Взялся за него как следует и разделался с ним. Обе ручки вывернул, обе ножки выкрутил… Не хотите выучить? Ладно, завтра прочитаю вам стишок целиком. Несколько раз подряд. А пока спокойной ночи!
За утренним столом. День рождения.
Тишина за стеклами кухонного буфета. Молчат сахарница и соковыжималка. В ящике кухонного стола затихли ложки, ножи, вилки.
Но кто там ходит по саду? Кто стоит под окном?
Вокруг дома — застывшие в камне следы ног. Ночью дом окружают шаги, застывшие в камне…
По комнатам, погруженным в сон, пронесся голос:
— Куку, ты спишь?
Все повернулись в сторону голоса.
Маленькая семья у накрытого к завтраку стола. Пузатая сахарница из белого фарфора, славный старый недотепа Медовый Мишка, хлебница, чашки, блюдца. За одной чашкой сидела Чиму, наполовину сползшая под стол. На диване — испанская танцовщица Росита Омлетас. Все смотрели, как Арнольд поднимался в воздух. Пассажир воздушного корабля, каким–то образом выпавший из него и теперь плывущий в воздухе. Он плыл хотя и нерешительно, неуверенно, но все же плыл…
— Мужество, — бормотал Арнольд. — Сейчас для меня это самое главное.
— Ишь ты, да он настоящий воздушный гимнаст! — Йолан Злюка–Пылюка сделала двойное сальто. — Радуйтесь этому, радуйтесь. Теперь–то уж вы скоро полетите! Могу вас заверить!
— Ой, нет!
— Дорогие дамы! — Злюка–Пылюка проскользнула мимо Роситы Омлетас. — Сохраняйте спокойствие и не визжите! Нашего милого Арнольку скоро вышвырнут. Вынут из него иглу, как единственно ценную вещь, а потом…
Мать потрясла Арнольда:
— Не думаю, что можно было бы сшить лучше.
— И не надо! — болтал ногами в воздухе Арнольд. — Меня это совершенно устраивает. Только, пожалуйста, не трясите меня так! Что вы мной машете, будто я флаг или знамя!
— Флаг! — захлопала в ладоши Чиму. — Вывесим его из окна!
— Этот скелет в лохмотьях?
— Но–но! — запротестовал Арнольд. — Вы, пожалуй, употребили слишком сильное выражение. Несомненно, сударыня, я вам благодарен, но все же называть меня скелетом в лохмотьях…
Мать раскачивала Арнольда, держа его вверх тормашками. Она улыбалась, словно неожиданно наткнулась на старую игрушку.
— Очень мил. И раз уж я с ним столько возилась…
— И даже слишком много, — вмешалась Йолан Злюка–Пылюка.
— …то пусть он посидит немного на диване.
И она усадила его рядом с Роситой Омлетас.
— Арнольд, — шепнула танцовщица. — Мне кажется, вы родились под счастливой звездой! Теперь я верю даже в театр–ревю!
— Я залатала его вполне прилично. — Улыбка исчезла с маминого лица. — Разумеется, постольку–поскольку…
Йолан Злюка–Пылюка повторила:
— Постольку–поскольку! Арнольку постольку–поскольку скрепили. Постольку–поскольку его можно посадить к столу. Но хвастаться тут нечем. Его лучше спрятать под диванную подушку. Арнолька ведь постольку–поскольку Арнолька…
Арнольд оборвал ее болтовню с небрежным высокомерием:
— Знаете что, Йолан? Я ведь вас не слушаю. У меня в одно ухо вошло, из другого вышло.
— Скажите пожалуйста! Мне бы только хотелось узнать, где у вас вообще уши? По–моему, у вас их и не было, либо они от времени…
— Ну, полно, оставьте! — умоляла Росита Омлетас. — Прошу вас, прекратите! — И — после паузы — очень тихим, просительным голоском: — Расскажите что–нибудь, Арнольд!
— Да, это не помешает, — кивнула Чиму с другой стороны стола.
— Что ты сказала? — спросила мама. — И вообще, с кем ты разговариваешь?
— «С кем»! «С кем»! — отмахнулась Чиму.
У окна появился Крючок. Подал какой–то знак, крикнул:
— Чиму! Чиму!
Чиму через стол наклонилась к Арнольду.
А он, казалось, собирался закурить сигару. Да, да, сначала ароматная сигара после хорошего завтрака, а потом можно и начинать.
— День рождения!
— Хорошее название!
— Хорошее название? Вы сказали, милая Росита, что это хорошее название?
— Для музыкальной пьесы. Которую покажут в театре–ревю Арнольда. Какие роли! Ну, а главную женскую роль…
— Она будет принадлежать Аги. Малютке Аги.
— Аги… Малютке Аги! — Голос Роситы прозвучал глухо, разочарованно. — Опять эта Аги! Вечно эта Аги!
Росита Омлетас чувствовала, что снова попала в ловушку. «Если Арнольд когда–нибудь и встанет на ноги (постольку–поскольку!), то снова появится эта Аги! Вечно только она, только малютка Аги. Кажется, мне придется попытать счастья в другом месте. Так я никогда не попаду на сцену!»
— День рождения, — продолжал Арнольд. — Это был день рождения Аги. Ей исполнилось восемь лет. Восемь свечей на торте. И эти свечи нельзя было зажечь. Вы спрашиваете, милая Росита, почему?
— Кажется, я вообще ни о чем не спрашивала. (Подавитесь вы вашим тортом с восемью свечами!)
— Мы сидели вокруг стола с тортом. Аги, ее родители и ваш покорный слуга. Узкий семейный круг. Мы ждали, когда раздастся звонок. Но звонка не было. Где же гости? Куда запропастились гости?
Аги составила длинный список гостей: Ютка Кадар, Панни Флиц, Янчи Франк, Петер Панцел, Симат. Не забыла она и о сорок четвертом трамвае, который раньше был автобусом и, вероятно, когда–нибудь снова им станет… Но где они запропастились?
«Не прилип ли сорок четвертый к остановке?» — смеялась Аги.
Я сказал, что она смеялась. А между тем я понимал, что скоро… О, как я хорошо знал свою маленькую приятельницу! Не говоря уже о том, что, если она чего–то не могла добиться, у нее сразу начинался насморк и ужасно разбаливалась голова.
(«Хоть бы у нее голова лопнула! Лопнула и шлепнулась в торт! В самую середину, между свечками!»)
«Уж не случилось ли с ними чего?» — спросила большая Аги.
Доктор киноведения кивнул головой:
«Массовое бедствие. Все они сели на сорок четвертый, а в него врезался автобус».
Аги мечтательно произнесла:
«Такой же автобус, каким он хотел быть».
Мы стояли в передней. Да, да, мы вдруг очутились в передней.
Наверное, сейчас в подъезд заходят Ютка Кадар, Панни Флиц, Франк и остальные. Вот они бегут по лестнице. Сворачивают на ганг. Кто позвонит первым? И вот раздается звонок!
Но звонок не раздавался.
Мы переминались с ноги на ногу в передней, но звонок не звонил.
Доктор киноведения, заложив руки за спину, начал прогуливаться по ковру. Будто по садовой дорожке. Было даже боязно, казалось, он вот–вот скроется из наших глаз. Большая Аги спросила у него:
«Ты не думаешь, что надо позвонить по телефону?»
«Не думаю».
«Но, Иштван, все–таки…»
«Я звонить не буду».
На мгновение он повернулся к двери с таким гневом… Если бы в этот момент вошел кто–нибудь из званых гостей, он смазал бы ему как следует. Доктор киноведения пожал плечами. И продолжал прогулку по ковру.
Снова мы сидели в комнате вокруг торта.
Отец решительно сказал:
«Зажжем свечи!»
Мать со вздохом согласилась:
«Да, лучше сделать так!»
Аги опустила голову, казалось, хотела сама забраться в именинный торт, спрятаться между свечами.
Звонок.
«Вот и они!» — вскочила Аги.
В комнату впорхнула Ютка Кадар. Высокая девочка с блестящим каштановым шлемом волос. Ее лицо, глаза сияли. Она покружилась по комнате. Удивленно оглянулась:
«А где остальные?»
Ответа она не ждала. Подскочила к торту. Кончиком пальца коснулась одной свечи.
«Я пришла тебе сказать, что прийти не смогу».
Чиму вскочила. Перепрыгнула через перила балкона. И оказалась в саду. Подбежала к тому самому дереву, к тем самым ногам.
Загорелые, пыльные ноги, похожие на коричневые корни.
В ветвях мрачно ухмылялось лицо. Но ухмылка сразу исчезла, как только снизу послышалось:
— Вот что, Крючок! — Чиму подергала его за свисающие ноги в поношенных сандалиях. — Мне неважно, что ты не принесешь мне в подарок на день рождения вишню в шоколаде. И бананы мне не нужны, а апельсины еще меньше. Но если ты когда–нибудь пообещаешь прийти, а сам позабудешь об этом!..
А в комнате голос Роситы Омлетас:
— Милый Арнольд! Не продолжите ли свой рассказ? Раз уж вы начали…
— Милая Росита! Лучше я сделаю это, когда мы снова соберемся все вместе за столом.
В саду Крючок соскользнул с дерева. Шлепнулся на землю, как спелый плод. Прислонился к стволу дерева. Пораженно уставился на фигурку в белом платье, которая прыгала перед ним и сердито кричала:
— Тогда я и видеть тебя больше не пожелаю, Крючок! Даже носа в сад не показывай! — Чиму подскочила к мальчишке. Дернула его за нос. — Это тебе аванс!
Она вспрыгнула на решетчатые перильца и снова очутилась в комнате.
— А если бы ты упала с перил? — Мать сидела у стола выпрямившись, в странном оцепенении. — Что будет, если ты когда–нибудь свалишься с перил?
Чиму перелезла через стол. Тронула Арнольда за плечо.
— Ах. да! Я могу продолжать?
— Раз уж мы снова все вместе. (Росита Омлетас.)
— Я сгораю от любопытства! (Йолан Злюка–Пылюка.)
Арнольд подождал еще немножко. Сделал эффектную паузу.
— Ютка Кадар стояла посреди комнаты и говорила:
«Я пришла тебе сказать, что прийти не смогу».
В изумлении все молчали.
Палец Ютки витал над тортом, словно она хотела обмакнуть его в какую–то миску. Она то опускала палец совсем низко, то отдергивала его. А сама певуче говорила:
«Приехала Бежи из Дьёра. Мамина сестра, которая вышла замуж за почтальона из Дьёра. Я бы никогда не смогла выйти замуж за почтальона. А ты?»
Аги съежилась над тортом. Она не могла выдавить из себя ни слова. Ее отец, откинувшись на стуле, обеими руками массировал себе затылок. Мне это было хорошо знакомо. Когда у него начиналась головная боль, он всегда откидывался на стуле и начинал массаж. А теперь у него отчаянно болела голова.
Словно издалека донесся удивленный голос матери:
«Какой почтальон? При чем тут почтальон из Дьёра?»
«Бежи приехала из Дьёра неожиданно и накупила здесь уйму всяких вещей. Знаешь, Аги, я ее любимица, и ты должна понять…»
«Ты уходишь? — встряхнулась Аги. — Сейчас уйдешь?»
«Почему ты не позвонила по телефону? — спросила большая Аги. — О приезде этой тети… и вообще…»
«Почему не позвонила? — Ютка нахмурилась. — Не сердитесь, пожалуйста, но это не мой стиль».
«Не твой стиль?»
Ютка Кадар стояла посреди комнаты с таким видом, словно ее глубоко оскорбили. Она учтиво поклонилась:
«Пока! До свиданья!»
И исчезла.
Мы снова остались одни. Чуть погодя свечи все же зажгли.
«Ну что ж, доченька!» — Доктор киноведения поднялся со стула. Попытался улыбнуться. Даже речь какую–то произнес. Даже обо мне упомянул, как о верном друге семьи.
— Поэтому–то вас и оставили в клозете? — Йолан Злюка–Пылюка сделала в воздухе сальто.
«Ляжем–ка пораньше спать!»
Это было предложение большой Аги.
«В постель, в постель!»
«Ты права, моя милая! В последнее время я просто не в состоянии поздно ложиться. Нет ничего лучше, чем лечь пораньше».
Это сказал отец, однако вид у него при этом был не очень счастливым.
Не выглядела счастливой и Аги.
В синей ночной рубашке она стояла у окна, уставившись на темную улицу. Я сидел сзади нее на стуле. Через дверную щель из другой комнаты пробивалась тоненькая полоска света. Слышался шепот. Чьи–то шаги. В той комнате передвигали стулья. Словно хотели стереть всякие следы застолья. Следы праздничной, именинной комнаты.
«…Резкий, временами с сильными ураганными толчками северный, северо–западный ветер, — донесся сквозь стены голос. — Ожидается необычно прохладная погода».
«Необычно прохладная погода», — произнес я, сидя на стуле.
Аги повторила:
«Необычно прохладная погода».
Снизу послышались звоночки. Тихие звоночки, дребезжание.
Сорок четвертый! Это сорок четвертый!
Моя маленькая приятельница распахнула окно, изо всех сил рванув его на себя. Свесилась из него. (Надо заметить, что жили мы на втором этаже.)
«Я знала, что ты придешь!»
Она схватила меня, подтащила к окну.
«Смотри… Вот он!»
Да, он стоял внизу. Сорок четвертый. Тренькал и звенел. Лицо его — словно освещенная табличка с номером. Он подал немного назад. Позвонил, сигналя невнимательному ночному пешеходу. Повернул вправо и остановился.
«Поднимайся к нам! — крикнула из окна Аги. — Почему ты не подымаешься?»
А он даже не слушал. Хотя мог проскользнуть в дверь. Дворник с улицы Ипар всегда с опозданием закрывал парадную дверь. Но сорок четвертый не двигался. Прилип к остановке.
Потом он снова зазвонил — раз, другой. Развернулся у дома. Медленно, неторопливо двинулся по темной улице. И исчез за углом.
Мы свесились из окна. Ведь он непременно вернется. Раздастся странное треньканье, звоночки… Но этого не произошло. Сорок четвертый исчез.
«Его угнали…» — Аги перестала выглядывать из окна.
«Пробка, наверное, или еще что–нибудь случилось».
Я и сам чувствовал: звучит это глупо, неубедительно, но сказать что–то надо было.
«Ну что ж…»
Аги закрыла окно. Направилась к кровати. Скользнула было под одеяло, но тут я заговорил:
«Ты спать собралась?»
«А что мне делать?» — Она сидела на краю постели, поджав колени.
«Но ведь сегодня твой день рождения!»
«Послушай, Арнольд Паскаль!»
Мы сидели друг против друга на краю кровати. Вокруг была тишина. Полоска света над дверью пропала. Родители легли спать. С улицы не доносилось никакого шума. Ну, конечно, последний трамвай ушел, последний сорок четвертый.
Аги словно догадалась, о чем я думаю.
«Все вагоны спят в трамвайном депо».
Мне показалось, будто я вижу нашего друга, сорок четвертый трамвай, вижу, как он стоит в темном депо рядом с двумя другими вагонами.
Аги, поджав колени, лежала на боку.
«Все вагоны спят».
Я подождал немного и снова повторил:
«Сегодня твой день рождения».
Аги тотчас села в постели.
«Послушай, Арнольд Паскаль!»
«В твою честь устроен праздник».
«В мою честь? А кто устроил праздник в мою честь?»
«Сейчас узнаешь. Пошли же, наконец! Тебя давно ждут».
«А где меня ждут?»
«Давай заглянем в переднюю!»
Это «заглянем» плохо прозвучало. Я даже в темноте заметил, как лицо Аги омрачилось. Я испугался, что она выкинет меня из окна. Возьмет да вышвырнет. Но она вздохнула и сползла с кровати.
«Что ж, давай заглянем, Арнольд Паскаль».
В передней нас встретил голубь. Он сидел посреди ковра слегка склонив голову набок. Из–под крыла голубь вынул старинные карманные часы:
«Скоро полночь».
«Разве нам нужно спешить?» — спросила Аги.
Голубь исчез.
А мы остались в передней на ковре. С ганга второго этажа в переднюю проникал бархатистый синеватый свет. Аги сжала мне руку.
«Ну, Арнольд Паскаль?»
«Идем!»
И мы пошли по ковру передней. Аги ступала довольно нерешительно. Вдруг она воскликнула:
«Да ведь здесь деревья! Деревья и кусты!»
Дорога пролегала меж кустов и деревьев. В листве сияли огни световых реклам. Синие, красные, лиловые, оранжевые световые рекламы: кафе «Ореховая скорлупа», «Конфетка», «Кабачок тетушки Тери», танцы «У Шаци»!
«Ну, куда мы пойдем? Тебя всюду ждут».
Мимо нас, катя обручи, пробежали девочки в белых чулках. Увидев Аги, они остановились и зашептались:
«Это она! Пришла все–таки!»
В шатре из листьев распахнулась дверь. Толстенький человечек в красном жилете высоко поднял руки.
«Аги, дорогая!»
Аги покосилась на меня.
«Послушай, Арнольд! Откуда он меня знает?»
«Не обращай внимания! А вообще–то кто тебя не знает?»
«Держу пари, что ты хочешь мороженого! — сказал человек в красном жилете. — Если не ошибаюсь, клубничного пополам с малиновым».
«Вы не ошиблись».
Мы сидели в кондитерской. Человек в красном жилете откинулся на стуле.
«Я уже заказал».
Аги подали клубничное мороженое пополам с малиновым. А мне кофе. И к кофе, разумеется, калач с изюмом.
«Барышня, сегодня вы моя гостья!» — поклонился морской капитан с белыми бакенбардами, стоявший у соседнего стола.
«Милочка, — обратилась к Аги пожилая женщина, — вы обязательно должны нас навестить! Вы просто обязаны к нам прийти!»
«Непременно».
Аги погрузилась в мороженое. На миг подняла нос. «Знать бы, кто они!» «А не все ли равно?» Я обратился к человеку в красном жилете: «Вообще–то я не обижусь, если вы предложите мне сигару». «Прошу вас! Пожалуйста!» Он сунул мне в рот сигару величиной с торпеду. Услужливо дал прикурить. Моя маленькая приятельница поедала мороженое, я удовлетворенно попыхивал сигарой. Вдруг прозвучал резкий, жалобный голос: «В чем дело? Разве здесь не обслуживают?» Аги положила ложечку. «Да ведь это Ютка Кадар!» У одного из столиков стояла Ютка Кадар. Ее тонкий, острый нос оскорбленно врезался в воздух. Неряшливыми прядями свисали тусклые, выгоревшие волосы. Одна пуговица кофточки болталась на длинной нитке. Можно было подумать, что Ютка только кончила бегать по магазинам и ворвалась в кафе хоть немного отдышаться, но… «Полчаса назад мы заказали кофе и бриоши!» «Заказали!» — Аги ткнула меня в бок. «А ты не видишь, что Ютка не одна?» «Почтальон! Да ведь это почтальон!» За столиком Ютки Кадар сидел почтальон с тоненькими усиками. Неловко так сидел, бочком. На коленях он держал форменную поношенную фуражку и тревожно моргал. «Дорогая! Зачем устраивать сцены? Барышня сейчас к нам подойдет. Почему бы ей не подойти?» «Потому что она наглая особа! Но она очень ошибается, если думает, что со мной этот номер пройдет!» «Твоя подруга, пожалуй, криклива», — заметил я. «А что ты скажешь о почтальоне?! Неужели она все–таки вышла замуж за почтальона?» — воскликнула Аги. Перед Юткой Кадар появилась официантка в белом передничке с подносом в руках. «Ну и обслуживание у вас!.. Должна вам сказать…» — набросилась на нее Ютка. «Самое безукоризненное». «Это вам так кажется!» «Нет, все так считают!» «Все так считают! Плевать мне на то, что все так считают! Если через две минуты мне не подадут кофе…» «Ютка, успокойся!» «А я не желаю! И не нужен мне больше их кофе, ничего мне от них не нужно! Адье!» — Она рванула почтальона за руку и умчалась. «Ох эта Ютка!» «Она вечно у нас шум подымает, — кивнул человек в красном жилете. — Гроза наших официанток». «Она всегда приходит с почтальоном?» «Да. И порой она его даже поколачивает. В особенности когда он крепко выпьет и растеряет письма. Я велю их больше не пускать». Он так прямо и сказал: «Я велю их больше не пускать». И мы поняли, что толстяк в красном жилете — здешний директор. Когда Аги съела мороженое, человек в красном жилете встал. «А теперь пройдемся по ковровой лужайке!» О эта ковровая лужайка! Казалось, она была усыпана звездами! Казалось? Я произнес слово «казалось»? Никаких «казалось»! Лужайка на самом деле была усыпана звездами! И звезды мерцали над ней. Правда, эти звезды были лодочками карусели. На каждой красовалось имя. И ярче всех сияло имя Аги. Над ним надпись: НАШУ МИЛУЮ ГОСТЬЮ а под ним: С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! Слово «поздравляем» было пропущено. Просто взяли да пропустили. Под лодочкой Аги стояла маленькая группа ожидающих. Девочки в белых чулках с висящими на шее обручами. Одна из них, в соломенной шляпке, сделала шаг вперед: «Мы уже думали, ты надолго застряла в кондитерской!» «Панни Фильц!» «Я боялась, что ты меня не узнаешь!» Аги чопорно кивнула. «Я тебя узнала! Я тебя очень хорошо узнала!» Вперед вышел мальчик с букетом цветов: «Разреши по случаю твоего дня рождения…» Аги взяла цветы. Залитая серебристым светом, она стояла внизу под каруселью. Где–то в темноте звучала музыка. Директор в красном жилете протянул Аги руку: «Прошу садиться!» «А я? — Панни Фильц снова протиснулась вперед. — Ведь я ее первая подруга». «Это было раньше, — отмахнулся я от нее. — Теперь другой счет, барышня Фильц!» Мы сидели вверху на карусели. Аги свесилась из лодочки и помахала рукой. На миг она нахмурилась. «Смотри, и Франк нахально сюда пролез. Франк, Симат и Денеш Поважаи». «Не стоит их замечать». «В чем дело? Разве нас не будут катать?» — закричал Франк. «Вполне возможно, — чуть наклонила голову моя маленькая приятельница. — Явились все–таки! — шепнула она мне. — Ишь, явились! Но теперь…» Карусель начала крутиться. Медленно, важно, плавно. С соседних лодочек замахали руками. Словно зовя Аги к себе. В каждой лодочке был накрыт столик. На нем обильный ужин — жаркое, пирожные. Бутылка вина, бутылка шампанского. Я не очень люблю шампанское, но ради такого случая… Раздавался смех, хлопали пробки. А внизу звучала музыка. Аги опять свесилась из лодочки: «Арнольд, гляди–ка!» По темной лужайке бежали двое. Ютка Кадар и почтальон. «Мы опоздали! — кричала Ютка Кадар. — Ну конечно, мы опоздали!» Тяжело дыша, она остановилась. И набросилась на почтальона: «С тобой просто нельзя никуда ходить!» «Но, дорогая! Ведь это ты долго одевалась!» «Я? Ты смеешь говорить, что я долго одевалась!» Ютка Кадар задохнулась от гнева. Она стояла внизу в темноте и не спускала глаз с карусели. А карусель крутилась все быстрее. Аги уцепилась за меня. «Это все же слишком!» Человек в красном жилете встал. Ветер развевал его седую гриву, а он торжественно поднимал бокал с шампанским: «Не боится ли кто–нибудь из вас? Кто здесь боится?» С этими словами он вылетел из карусели. Реял, удаляясь все дальше, его красный жилет. Поблескивал на солнце крошечный бокал с шампанским. «Наконец мы снова вдвоем! — кивнула Аги. — Но давай все–таки помашем ему, попрощаемся, ведь это он все устроил». «О том, кто все устроил, сейчас говорить не будем. Я вполне понимаю, что устроитель хочет остаться в тени. Остаться неизвестным». «Арнольд, неужели ты хочешь сказать, что это…» «Я ничего не хочу сказать. Но если тебе стало немного веселее…» «Немного? Какое там немного!» Аги бросилась мне на шею. Карусель качнулась. Мы вылетели из лодочки. И полетели вслед за директором в красном жилете. Ничего страшного.
Внизу стоял сорок четвертый трамвай. Словно именно нас дожидался. Аги с восторгом воскликнула: «Арнольд Паскаль! Если ты скажешь, что и это устроил ты…» Арнольд сжал губы. Снова сделал эффектную паузу. — Арнольд Паскаль! — прошептала Росита Омлетас. — Значит, и это устроили вы? — Я ничего не говорил, барышня! Даже слова не сказал. В этот момент мать поднялась. Встала и уставилась на Арнольда Паскаля. — Нет! Не могу больше видеть эту физиономию! — Она взяла Арнольда и повернула его лицом к стене. — Никто не имеет права требовать от меня, чтобы я любовалась этой образиной во время завтрака! — Как прикажете! — бурчал Арнольд, повернутый к стене. Скрепленные штанишки его почти разлезлись. — Право, не знаю, с кем вы до сих пор сидели за одним столом и какими физиономиями любовались. Но как вам будет угодно. — А ведь к вашей физиономии можно привыкнуть. (Это снова Йолан Злюка–Пылюка.) Один бог знает, почему она не желает вас видеть.
Стради. Гарроне. Крочи. Гостиница Чиму. Дюри Гонда.
Обеденный стол был уже убран, когда кто–то приподнял Арнольда и повернул лицом к комнате. Опершись коленями о диван, к нему склонился отец. Строгое лицо в очках, пристально глядящие глаза. Однако, казалось, отец глядит и не замечает Арнольда. И говорит, обращаясь к кому–то другому. Уж не комнате ли все это говорится? — Стради! Да, да, так звали того мальчика. Он был очень сильным, но никогда не злоупотреблял своей силой. На него всегда могли рассчитывать слабые. Если кто–нибудь попадал в беду, Стради оказывался тут как тут и тотчас за него вступался. Стради… Гарроне… Крочи… Был среди них и мальчик по имени Крочи. «Сердце» Эдмондо де Амичиса. Я получил эту книгу в подарок еще от своего отца. Это была большая книга, похожая на альбом для марок. Я куда–то убрал ее. Она должна где–то быть. В этой книге есть рассказ о мальчике из Калабрии. Как–нибудь я прочту его еще раз. Стради… Гарроне… Крочи… Он замолчал. И вдруг, будто лишь сейчас заметив Арнольда, спросил: — А этот из чего сделан? Послушай, Чиму, ты не можешь сказать, из чего он сделан? Из дерева? Но из какого дерева? А лицо у него… Арнольд был явно оскорблен: — Что вам опять не понравилось в моем лице? Отец задумчиво повертел Арнольда в руках. — Как ни говори, а он какой–то жалкий, ободранный. — Отец поднялся с дивана. — Да, просто жалкий. Йолан Злюка–Пылюка пролетела над Арнольдом: — Вы жалкий. Слыхали?
Вечерело. В комнате на стол ставили тарелки, раскладывали салфетки. Арнольд машинально наблюдал за сервировкой. — Если бы тогда в лесу нас не застала гроза, все сложилось бы иначе.
После ужина посуду убрали со стола. Чиму неожиданно прижалась к Арнольду. К самому его лицу. — Куку… слышишь? Не обращай на них внимания! Кто бы что ни говорил, ты не волнуйся. Если что–нибудь случится, переселишься в мою гостиницу. Понял? Сразу переселишься. Правда, сейчас гостиница полуразрушена. Пятый этаж обвалился. Ничего не поделаешь, я не достала строительного материала. А потом, эти сезонные рабочие… Знаешь, я наняла сезонных рабочих, итальянцев, а они… Нет, кажется, я не смогу договориться с итальянцами. Ты разбираешься в строительных материалах? Не хотелось бы, чтобы меня снова надули. Ужасно! За всем приходится следить самой! Ни на кого нельзя положиться. А может, ты… поселишься на первом этаже? Комната небольшая, зато окна выходят в сад. У тебя много вещей? Думаю, что немного. Над тобой будет жить польская графиня. Сосед слева — одноухий мышонок. Ему оторвали ухо в драке. Вообще–то он играет в оркестре. На скрипке. О, он не станет тебе докучать! Я настояла, чтобы он репетировал на крыше. Правда, крыша сейчас обвалилась. Значит, он будет играть в саду! Почему бы ему не поиграть в саду? Ты любишь заниматься садоводством? Эта польская графиня вечно поливает цветы. Просто беда с ней, совсем цветы залила. Погоди, она и тебе расскажет о своем муже, от которого она сбежала. Чего она только не рассказывает! Но даже половине верить нельзя. Иногда я подсаживаюсь к ней и слушаю. Но знаю, что больше половины — выдумка. Когда ты хочешь переселиться? Подождешь, пока приведут в порядок четвертый этаж? Хочешь подождать? Когда ты мне дашь ответ?
Ночь. Росита Омлетас возмущенно набросилась на Арнольда: — Вы собираетесь переехать в гостиницу? Так сразу и переедете? — Но милая Росита! Я еще не дал окончательного ответа. Вы и сами знаете, что… — В моем присутствии… На моих глазах! Я своими ушами слышала! Вы даже не потрудились… — Уверяю вас, дорогая Росита… — Нечего меня уверять! Значит, вы переселяетесь к польской графине? К этой графине с весьма сомнительной репутацией?! — Полно вам! — Все знают, что эта графиня давно связалась с одноухим мышонком! — Не надо преувеличивать! Это уж слишком! — Но вы–то уж одноухого вытесните, не сомневаюсь! — Росита… это недостойно… — Кого? Вас? — Нет, вас! Росита, ну пожалуйста! — Голос Арнольда был тихим и бархатистым, как сама ночь. — Если когда–нибудь мне придется уехать отсюда, я уеду только вместе с вами. — Со мной? — Да. «Повеса, — думала Росита, — прожженный повеса!» — Что бы вам сейчас сказала Йолан Злюка–Пылюка! — Не сердитесь, Росита, но Злюка–Пылюка меня не интересует. — Где она теперь? — Мне все равно. Наверное, гремит где–нибудь замком. Старым ржавым замком. Или трещит в полу. В щели. Или летит в сквозняке, возникшем от хлопанья дверей. — Вы с ней давно знакомы? — К сожалению, давно. Но не оставить ли нам в покое Злюку–Пылюку? Ведь мы так редко бываем вдвоем, милая Росита. — В самом деле, Арнольд! Знаете что? Спойте мне! — Сейчас? Ночью? — А вы тихонечко… вполголоса. Думаю, это никому не помешает. Спойте старинный шлягер, который вы исполняли в кабаре. — Кабаре? Каком кабаре? — В театре–кабаре Арнольда! — Ах, да! Видите ли, я всегда пел перед антрактом. Мой номербыл последним. Публика уже знала, когда я должен появиться из–за занавеса. «Директор! (Так меня называли.) Сейчас выйдет директор!» Красный фрак, черный цилиндр. В таком костюме я выходил на сцену. — Вероятно, вы хорошо выглядели. — Вполне терпимо. Итак, милая Росита, я, пожалуй, спою вам о первом снеге. Ведь это просто чудо! Когда на город падает первый снег… Арнольд умолк. Не исключено, что в этот момент он мысленно поправлял свой цилиндр. Он открыл было рот, чтобы затянуть свои куплеты о первом снеге, когда Росита прошептала: — За нами кто–то следит! — Полно вам! — Кто–то стоит на шкафу и наблюдает за нами. Действительно, казалось, что кто–то поставил вдруг на шкаф вазу. Этак воровато. В темноте ночи. Под покровом тьмы. Ваза треснула. Сверху донизу по ней пробежала трещина. Из трещины высунулось колено. Потом второе. Широкие, сползающие штанины. Носки ботинок. На них гармошкой спускались чулки. Морщинистый лоб. На лоб спадали лохмы волос. Пугливый взгляд. Светящийся в темноте пугливый взгляд. — Эта ваза вовсе не ваза, — сказал Арнольд. — А что же это? — Это не ваза, а Дюри Гонда.
Росита Омлетас промолчала. Лучше ничего не спрашивать. С каких пор у них на шкафу стоит Дюри Гонда? С каких пор и зачем? Зачем?! Зачем?! Дюри Гонда замер на верху шкафа. Но вот нос у него задрожал. Казалось, он хочет засопеть, но не смеет. Впрочем, он мог о что–либо удариться. О вазу… О груду книг. Кто знает, что там еще валяется на шкафу?! Рука Дюри Гонды скользнула к коленям. Он потер одно колено, другое. Потом тихим, дрожащим голосом произнес: — «Скорбно смотрю на поля, обагренные кровью героев. Кладбище наших надежд, Мохач, тебе мой поклон!» [3] — Что он там лепечет? — шепнула Росита. — Что он сказал о кладбище наших надежд? — Тсс! Пусть себе говорит… — По мне — пожалуйста! Голос Дюри Гонды прервался. Затем снова, странно разделяя слова на слоги, ломая строки, он с еще большим ужасом продекламировал: — «Ночи злорадствуют здесь — и, как воронов черные крылья, снова и снова к тебе тлен и забвенье несут». Голос опять прервался. На верху шкафа все стихло. Затем опять донесся далекий, нерешительный голос: — «Буйствует в поле гроза — чтобы вновь, после смерти, сгорали В этом слепом торжестве витязей наших тела…» Молчание, и снова: — «Скорбно смотрю на поля, обагренные кровью героев… Кладбище наших надежд, Мохач, тебе мой поклон!» — Хватит, Дюри! — с дивана строго произнес Арнольд. — Прекрати, пожалуйста. Сиди спокойно. Поболтай ногами. Сейчас самое важное — поболтать ногами. Отдышись немного. Не бойся, дядюшки Кароя тут нет. Дюри Гонда застонал. Послышался легкий хруст. — Сел, — сказала Росита. — Он сел. — Умнее и придумать нельзя. — Кто такой дядюшка Карой? — Дядя этого Дюри. Если я назову его грозой семьи, это будет еще мягко сказано. Дядюшка Карой поставил Дюри на шкаф. Разумеется, не на этот, а в темной квартире на улице Текели. «Ты не сойдешь оттуда до тех пор, Дюри, пока не выучишь стихотворение «Мохач». — В нем говорится о кладбище наших надежд? — Да. Так вот, дядюшка Карой устраивал семейный праздник. Арнольд задумался. — Он вбил себе в голову, — продолжал Арнольд после короткой паузы, — что на этом празднике Дюри продекламирует «Мохач». А если уж дядюшка Карой вобьет себе что–нибудь в голову… Со шкафа донесся жалобный хруст. — Дюри вытянул ноги, — заметила Росита. — Отдыхает. Наконец–то он может немного отдохнуть. — Его так и не сняли со шкафа? — Мама хотела его снять, но не осмелилась. Потому что дядюшка Карой сердился: «Нет, Дюри! Ты еще не выучил «Мохач»!» Папа и мама стояли у шкафа. Иногда они давали Дюри маленькие сандвичи с маслом и зеленой паприкой. Но отваживались на это лишь тайком. Арнольд сделал паузу. Потом понизил голос, чтобы Дюри не услышал: — Однажды ночью Дюри проник в стену. Нашел в ней углубление и влез в него. Так Дюри отправился в путь по туннелю в стене. Останавливался он всегда на шкафах. Каждый шкаф служил ему остановкой. — Не дать ли ему чего–нибудь? Стакан воды или что–нибудь еще… — О, нет! Дюри уже не хочет ни пить, ни есть. Дюри лишь боится того, что когда–нибудь дядюшка Карой протянет за ним руку. Через стены, сквозь мрак протянет руку и снимет его со шкафа. «Ну, Дюри, как там у тебя с «Мохачем»?» Со шкафа раздался стон. — Он услышал! — Нет… не думаю. Наверное, задремал, а потом вдруг проснулся. Он умеет спать стоя. Арнольд помолчал и потом мягко, убаюкивающе проговорил: — Спи, Дюри, спи! — А если его утром увидят? Во время уборки? — Дюри не станет дожидаться утра. Перед рассветом он отправится дальше. Подремлет немножко, потом встанет и пойдет все дальше и дальше той же дорогой. — Все–таки… не лучше ли ему остаться здесь, на диване? — Нет, он со шкафа уже не сойдет. — Тогда пусть спит. — Пусть спит. Больше они не заговаривали об этом. Только один раз глубокой ночью Арнольд снова начал: — Я мог бы многое порассказать о дядюшке Карое! Он сажал себе на колени маленькую Анчу, и Анча быстро выпаливала «Задумчивого моряка». Дядюшка Карой брал Жигу за ухо. «Ах ты плутишка! Что ты знаешь о падении Карфагена? А ты, Лекси! Ты где прячешься? От меня скрываешься? Встаньте, Панни, Пети, Пишти!» Да, у него никто не бездельничал, все читали стихи. Все декламировали, когда к ним приходил дядюшка Карой. Все — Иби, Шари, Геза, Карчи, Арпи, Ютка, Аги и даже малютка Эсти.
За завтраком. Носки Крючка. Ночная тишина.
Глядя на накрытый к завтраку стол, Арнольд сказал: — Не помню, рассказывал ли я вам о том, что, когда у Аги был ужасный насморк и она ничего не хотела, кроме бутылки с содовой, причем обязательно синей бутылки… Сахарница, чашки, блюдца и чайные ложечки все хором закричали: — Рассказывал! Рассказывал! — Я думаю, Арнолька, вы уже рассказали все, — заметила Йолан Злюка–Пылюка. С верхушки шкафа свешивалась резиновая утка. С небрежным высокомерием она опустила над Арнольдом свой желтый клюв. Две черные крапинки — глаза. Вернее, только одна черная крапинка. Вторую кто–то вдавил. Вдавил так, что обратно она не выскочила. Осталась вмятина. Темная впадинка. Вот эта темная впадинка и уставилась на Арнольда Паскаля. — Когда–то на мне гарцевали по волнам речные всадники. Чиму была всадником номер один. Арнольд не обернулся. «Наверное, разговаривать не желает, — подумала утка. — Что ж, нет так нет! А я могла бы ему кое о чем порассказать. О скачках на гребнях волн. Услышал бы от меня кое–что интересное. Рот бы разинул от изумления». Она немного подождала. Потом раздраженно: — Вы ластик! Вот вы кто. Слышите? Обыкновенный резиновый ластик! Арнольд не дрогнул. Словно и не слыхал. А про себя размышлял: «Ластик? А почему вдруг ластик? Зачем она так говорит? Чего она от меня хочет?»
Утка молчала. Это была резиновая утка, которую Чиму раньше всегда таскала с собой на Балатон. Закидывала ее в воду. И прыгала на нее. Бросалась на утку. И начинала гарцевать на волнах. А сама нажимала на клюв, на глаза утки. О да, на глаза! На берегу утку снова брали в оборот. Чиму и ее подружки. Били, шлепали, давили, выкручивали. Как ее только не выкручивали! А потом снова швыряли в озеро. А затем в один прекрасный день Чиму щелкнула утку по клюву: — Она совсем расклеилась! Никуда не годится! Так утка попала на шкаф. В одно мгновение покрылась пылью. И пропиталась отвратительным запахом мебели. — Ладно, ладно! Но все же иногда можно и со мной поговорить! Перекинуться словечком! А особенно не пристало задирать нос вульгарному дешевому ластику! Стертому, дрянному резиновому ластику! Утка опустила клюв еще ниже, если это вообще было возможно. И угрожающе зашипела, вытягивая клюв к шее Арнольда: — Послушайте, вы! Я вас знаю! Откуда–то я вас знаю!
Прокатилось пустое утро. Прокатился пустой день. Но вечером, прежде чем лечь спать… — Что это? Я хотел бы знать, что это такое? Из ванной вышел разгневанный отец. Появился оттуда в купальном халате. В руке он держал носок в черную и красную клетку. Мать, стелившая постель, подняла голову от одеял, подушек, думочек. — Зачем ты трясешь носок? (В голосе кроткий упрек.) А Чиму бросилась на диван к Арнольду. Как вратарь, кончиками пальцев отбивающий пробитый по воротам мяч на угловой. — Правда, папа! Ну чего ты его трясешь? — Растянувшись на диване, моргая, Чиму глядела на отца. — Не сердись, но это не очень–то аппетитно! Возмущенный отец только ловил ртом воздух. — Ах, не очень аппетитно? Говоришь, не аппетитно? Чиму, обернувшись к Арнольду, беззвучно смеялась. «Вечно он шум поднимает. Шумливый очень, но не опасный». Арнольд не был так в этом уверен. «Все же не следует его сильно раздражать». Мать подошла ближе. Она с интересом разглядывала носок. — Дичайшие цвета! С каких пор ты носишь такие? Откуда они у тебя? Отец не ответил. Он осторожно тряс носок. Ворожбой, что ли, занимался? Но что же он хотел вытрясти? Сыпался, во всяком случае, только песок. Тонкий, будто просеянный, песок. Пораженная мать спросила: — Что ты делаешь? Отец медленно отчеканил каждый слог: — Я засунул руку в карман. Может человек машинально полезть в собственный карман? И нащупал что–то мягкое. Чиму фыркнула: — Подумаешь! Носовой платок. — Нет, не носовой платок. Я никогда не кладу в купальный халат носовые платки. — А если ты чихнешь? Или в купальном халате ты не чихаешь? Отец продолжал высыпать песок. — Пожалуй, это мог быть какой–нибудь мелкий зверек? Испуганная зверюшка, забившаяся в карман. — А ты больше, чем этот зверек, трусил и дрожал, когда его вытаскивал. У отца даже язык отнялся. Он бросил уничтожающий взгляд на Чиму. И тут вмешалась мать: — Долго ты будешь здесь песок сыпать? Из того, что ты высыпал на пол, целая пустыня получится. — Пап, может, ты еще пальмы набросаешь? Ну, пожалуйста! Неужели так трудно набросать в песок несколько пальм? Отец уже размахивал носком: — Но когда я его вытащил, я увидел, что это чужой! Не мой! Носок совсем другого человека! Чужого! А мать уже выметала песок. Маленькая метелка и совок, казалось, сами влетели ей в руки. Она подняла голову. — Ты ведь такие не носишь. Какого–то дикого цвета… — Чей носок оказался в моем кармане? — Ты всегда носил вещи скромных, пастельных тонов. И галстуки, и носки. — Кто хранит в моем кармане свои носки? — Да еще с песком! Мама направилась с совком к двери. — Ох! — Чиму засмеялась. Сползла с дивана. Выхватила носок из рук папы. — Это носок Крючка. — Крючка?! — Крючка?! — Мама остановилась с совком в руке. Повернулась к Чиму. Наступила минутная тишина. Арнольд шепнул Росите Омлетас: — Вот увидите, барышня, расплачиваться за это придется мне. Дела складываются так, что даже за это придется мне расплачиваться. — Значит, это носок Крючка? — Отец потянулся за ним. Чиму отпрыгнула. Теперь уже она трясла красно–черным носком. — У него есть еще зеленые с желтой полоской. Есть просто желтые. Есть и синие, но те он не носит. — И все это он намерен хранить в моих карманах? — В самом деле… Он хочет все свои вещи хранить у папы? — Мать как завороженная глядела на носок. Неожиданно она вспыхнула: — Как он попал сюда? Немедленно говори! Чиму задумчиво: — Он терпеть не может одноцветные носки. Хотя у него есть и белые, и коричневые, и синие. Но об этом я уже говорила. А чаще всего он носит сандалии на босу ногу. — Чиму! Чиму плюхнулась на край дивана. — Крючок слетел с дерева. Шлеп! И очутился на земле. Он вовсе не ушибся. Но вставать не желал. Сидел под деревом и смеялся. Его трясло от хохота. «Гляди! С меня слетела сандалия и один носок! Одна сандалия! Почему только одна?» — Чиму обратилась к Арнольду: — Куку! С тобой такое не случалось? — Ай–яй! Чего только со мной не случалось! «Лучше, пожалуй, теперь проглотить этого Куку! Пусть себе зовет меня Куку, если ей так хочется. Не все ли равно?!» — Значит, именно поэтому ты принесла в дом только один носок? — Он оставил его под деревом. Смеялся, смеялся, а потом вскочил, подхватил сандалию и унесся. Я кричала ему вслед: «Крючок! Крючок!» А он и внимания не обратил. Что мне было делать? Я принесла его в дом. — Принесла в дом. А что ты принесешь в следующий раз? Чего нам прикажешь ждать? — Перестань, папа! — Ты подобрала его с земли. — В голосе матери не было гнева. Она сидела на диване рядом с Чиму. В руке ее был носок. — Видно, они так и будут передавать его друг другу, — сказала Росита Омлетас. — Один другому. Сколько можно заниматься какой–то изношенной тряпкой? — Она замолчала. «Кто знает, а вдруг Арнольд на меня обиделся? Изношенная тряпка… Это звучит как–то… Вообще этот носок может оказаться с ним в родстве». — Какой горячий! — Мать крутила, вертела, разглядывала носок. — Нагрелся на солнце. — А я было подумал, что это птичка. Что у меня в кармане прячется птичка. — Носок хранит тепло ноги этого мальчишки, — рассмеялась мать. Отец задумался. — Но как птичка смогла бы попасть в карман моего купального халата? — Он изумленно потряс головой. — Что там насчет ноги этого Крючка? — Неожиданно он схватил Арнольда. — А этот тут зачем? Арнольд заболтал в воздухе ногами. — Так я и знал! Я же говорил, что все шишки повалятся на меня! Простите, зачем вы меня трясете? И что вы на меня уставились? Впервые увидели? Ни разу со мной не встречались? Что значит, зачем я тут? Я?! Старинный друг семьи?! Прекратите, наконец, дурацкую тряску! Я не копилка! Из меня даже гроша не вытрясешь! Голос его прервался. Голова (если, правда, ее можно так назвать) дернулась вперед. Ноги (если, правда, их можно так назвать) беспорядочно болтались в воздухе. И тут прозвучал резкий голос: — А что будет с пением? Разве сегодня вечером не будет пения? Разве сегодняшний урок отменен? В тот же момент отец бросил Арнольда. Мать испуганно поднялась с дивана. — Но Чиму… Простите, уважаемая учительница, я… мы… Чиму перебила: — Не желаю ничего слушать! Ни единого слова! Теперь перед родителями стояла настоящая учительница. Ледяной взгляд, строгое лицо, обрамленное воротничком свежевыглаженной, накрахмаленной блузки. — Чиму… — робко шепнула мать. Но тотчас умолкла. Чиму расхаживала вокруг них широкими шагами. — Если кто–нибудь думает, что урока пения не будет, он очень ошибается. Садитесь! Прошу сесть! Два сдвинутых стула сиротливо стоят посреди комнаты. Два школьника со слегка откинутыми назад головами. Перед ними учительница. Она еще раз оглядывает их. Стучит по спинке стула. — «Жизнь у пастуха — что надо!» Даю тон! Она дала тон. Родители послушно затянули:
Жизнь у пастуха — что надо:
Знай себе гоняет стадо
По низинам, по холмам,
На дуде играет сам.
Нет ни бед, ни невзгод —
Хорошо пастух живет!
Жизнь у пастуха — что надо:
Знай себе гоняет стадо.
Тишина. Ночная тишина. Арнольд пристально уставился на стол. Наверное, ждет, что на него положат скатерть. Отец, мать, Чиму выйдут из темноты и сядут к столу. Он принюхивается. — Что–то мне не нравится. Росита вздрагивает. — Что случилось? — Я просто сказал, что мне кое–что не нравится. — Вероятно, вы страдаете бессонницей. — Признаюсь, с тех пор как я здесь, у меня не было ни одной спокойной ночи. Но сейчас я намерен говорить не об этом. — А о чем же? Арнольд ничего не ответил. Уснул, что ли? Но вот его голос послышался снова: — Я чувствую ветер. — Тон его стал торжественным: — Поднялся ветер. — Ах, ветер! У меня всегда от ветра болит голова. — Головная боль! Это женские штучки… — Но послушайте, Арнольд! — Неужели вы не понимаете, Росита? Я чувствую ревущие сороковые. Грозовые пятидесятые! Поднялся ветер! Ветер охотников за китами! — Вы говорите так, словно находитесь на море. — А где я нахожусь? Не могли бы вы мне сказать, милая барышня, где я нахожусь? — О, Арнольд, все–таки… — Когда–то всю землю покрывало море. Правда, потом оно отступило. Но лишь для того, барышня, да, да, лишь для того, чтобы когда–нибудь вновь отвоевать все обратно. Море вернет себе свои владения. — Не хотите ли вы сказать… — Я хочу только сказать, что чувствую ветер. Ревущий, воющий ветер. Грозный ветер с моря. — Кажется, даже я его теперь чувствую. Ветер чувствовала, очевидно, и мебель, потому что она скрипела. И не только мебель. Корежился, вздувался и скрипел пол. Словно из трещин его прорвалось пенящееся море. — Я на своем посту, барышня. Вероятно, нас ожидают ужасные минуты, но не бойтесь. Верьте в Арнольда! Конечно, нам бы не помешала лодка или что–то в этом роде. Да, пожалуй, и этот диван сойдет. Как–нибудь управлюсь! Не раздобудете ли вы мне гарпун? — Что вы, Арнольд, откуда мне взять гарпун? — Если меня не обманывает предчувствие, вскоре я встречусь со своим старым противником, с Гезой Великим. — С китом? — Да, барышня. — Здесь, в столовой? — Это уже будет не столовая! Впрочем, Геза Великий не обращает внимания на подобные мелочи. Однажды он всплыл на заднем дворе. — Арнольд задумался. — Разумеется, нельзя забывать о девочке. — Вы имеете в виду Чиму? — Я должен сделать все, чтобы ее защитить. Что касается ее родителей… Порой они довольно странно разговаривают со мной. В особенности ее отец. Как вы думаете, милая Росита, Чиму станет очень горевать, если ее отец вдруг… Как бы это сказать?.. — И не думайте об этом! Нельзя бросить в беде отца Чиму! — Вы правы, барышня. Это было бы недостойной местью. Что бы между нами ни произошло, в эти трудные часы… Скажите, неужели во всем доме не найдется ни одного гарпуна? — Ну что вы, Арнольд! Они замолчали. Мебель перестала трещать. Наступила глубокая тишина. С дивана донеслось словно тихое дуновение: — Арнольд? — Да, барышня? — Вы все еще чувствуете дыхание ветра? — Как будто он утих. — А море? — Что море? — Оно отступило? — По крайней мере, на сегодняшнюю ночь. Его час еще не настал! — Значит, и для кита час не настал? — Вы имеете в виду Гезу Великого? Да, его время тоже не пришло. Очевидно, он догадался, что я безоружен. Что стою здесь без гарпуна. — Несомненно. — Геза Великий — противник грозный, но благородный. Он не пожелал бороться со мной в неравных условиях. — Это очень великодушно с его стороны. — Я сказал, что он благородный противник? Возможно. Но одновременно и коварный. Жестокий и коварный. Об этом нельзя забывать. Я совершу большую ошибку, если забуду об этом. Надо знать своего врага. Вам я могу спокойно сказать все, милая Росита… Он осекся. Что за фигура в белом стоит у напольных часов в столовой? Что на ней? Платье? Ночная сорочка? Или халат, накинутый бессознательным движением, когда она выпрыгивала из постели? Ночные туфли она не нашла. Искать их не было времени. Так и вышла босиком из спальни с распущенными волосами, в наброшенном на плечи халате. В ушах у нее все еще звучал голос Чиму: — Иди к часам! Мама, подойди к часам и сними большую стрелку! И вот мать стоит у часов, откинув голову и полузакрыв глаза. Пальцы ее скользят по стеклу циферблата. Потом нащупывают что–то сбоку, словно она ищет пружинку, какую–то тайную пружинку. А из спальни раздается свистящий шепот: — Минутную стрелку! Сними мне минутную стрелку! Минутная стрелка за стеклом часов. Минутная стрелка и часовая стрелка замерли между опешивших цифр. Недоступные и глубоко потрясенные. «Чего она от нас хочет? Времени? Она требует времени?» Рука матери соскользнула с часов. Стоя в расстегнутом белом халате, она уставилась на стрелки. — Нет, не могу… Этого я не могу! Она полуобернулась. Прислушалась к тому, что делается в спальне. Но оттуда не доносилось ни звука. Ни нового приказа, ни хотя бы отмены старого. И мама продолжала стоять в темноте перед застекленным циферблатом часов.
Завтрак дядюшки Белы.
Крючок сидел на верхушке дерева. Его острые, расцарапанные колени выступали из листвы и ветвей. Под деревом за круглым столиком восседал дядюшка Бела. Вот он поднял лицо от чашки. Говорит, обращаясь к кому–то в открытое окно: — Хотел бы я знать, почему ты не завтракаешь в саду? Эльза, ты слышишь? Что ты там торчишь? Чего ты боишься? Воздуха? Знаешь, где мне особенно хотелось бы завтракать? (Сверху послышался подозрительный треск.) У воды, скажем, где–нибудь на берегу Дуная. Вот где мне хотелось бы завтракать. (Треск. Что–то сползает сверху. Летят обломки веток, сучьев. Кусочки коры.) Что ты на это скажешь? Слышишь, Эльза? Где–нибудь на берегу Дуная. Это было бы просто прекрасно! Ты пошла бы со мной завтракать на берег Дуная, Эльза? Он заглянул в чашку. И замолчал. По большой реке плыл одинокий древесный ствол. Да, веточка в чае казалась стволом дерева, плывущим по большой реке. Попала вдруг в чай и поплыла. Старик обернулся назад. С дерева тихонько сползало острое колено. Внезапно оно замерло. Казалось, прилипло к стволу дерева. А потом медленно, очень медленно поползло обратно. Еще виднелась полоска носка, болтающаяся сандалия. Затем все исчезло вверху в листве. А древесный ствол в чае тем временем размок. Он казался грустным. Раскисшим. Отпустившим бороду. Бороду из темно–зеленого мха. Дядюшка Бела взял чашку, встал. Скатерть, тарелка были усыпаны обломками веток, оторванными листьями. В сало вросла трава. Дядюшка Бела на все это не обратил внимания. Даже на женский голос из окна: — Ты хочешь пойти к Дунаю? Дядюшка Бела замер возле стола. Не спускал изумленного взгляда со своей чашки. Потом осторожно опустил в чай палец. Коснулся размокшей веточки. И тотчас отдернул палец. — Эльза! — простонал он. — Эльза! С чашкой в руках старик кинулся в дом.
За утренним завтраком
Арнольд разлагольствовал: — Я сидел на главном месте. Рядом с Аги на главном месте всегда сидел я. Она просто не позволила бы никому другому сесть с ней рядом. Да, да, разумеется, ее отец и мать тоже сидели рядом. Я должен сказать, что я сам предупредил ее об этом. «Извини, Агика, но главное место все–таки принадлежит твоим родителям — папе и маме». — Они сидели друг на друге? — откуда–то с высоты поинтересовалась Йолан Злюка–Пылюка. — То есть как это друг на друге? — Вы же сказали: на главном месте! — Погодите–ка! Если я хочу быть абсолютно точным, на главном месте сидела Агика. Но на втором главном месте… — Такого не бывает. — Почему не бывает? — Главное место всегда одно… Потому оно и главное! — Но, ладно, одним словом… Ой! Вечно вы все запутаете, Йолан! — Вас, милый Арнолька, запутать проще простого! Росита ее перебила: — Йолан, я прошу вас, вы же знаете, я не люблю, когда с ним так разговаривают. — Ах, барышня, какие мы чувствительные! Ужасно чувствительные! — Презрительно фыркнув, Йолан Злюка–Пылюка вылетела в сад. — Погляжу, что делает мой друг Крючок. — У них хорошие отношения? — спросил Арнольд. — Никогда нельзя знать, с кем Йолан в хороших отношениях. — Однако это не говорит в пользу мальчишки. Как его? Да, Крючка. — Не знаю, Арнольд. Но вы, кажется, собирались что–то сказать? — Пустяки, право, пустяки. Я только хотел сказать, что моя маленькая приятельница была ко мне очень привязана. Она меня так ценила! Главное место, да… Вы не возражаете, если мы все–таки будем называть его главным местом? — Не возражаю. — Главное место всегда предназначалось мне. Даже когда устраивали праздник. Именины или день рождения. — Простите, Арнольд, я, право, не хочу придираться. Вы лучше всех знаете, как я от этого далека. Но что касается дня рождении… По–моему, именно от вас я слыхала рассказ об одном дне рождения. — Ну, да! Это был не день рождения, а настоящая катастрофа. Самая настоящая катастрофа. После него, правда, пошли всякие объяснения. Впрочем, Петер Панцел через неделю после дня рождения явился к нам с громадной плиткой шоколада. Он прямо ввалился в дверь. «Аги, — пробормотал он, заикаясь, — послушай, все это — глупое недоразумение. Поверь, я не смог прийти, потому что…» «А разве я тебя спрашиваю?» Петер Панцел прикусил язык. Они стояли в передней. Входная дверь была распахнута настежь. Аги поверх головы мальчика смотрела на лестницу, выходящую на ганг. «Кто тебя звал? Тебя кто–нибудь звал?» «Я просто думал…» «А ты не думай просто! Вообще не думай!.. — Она обратилась ко мне: — Как ты считаешь, Арнольд Паскаль, впустить Петера Панцела?» «Если уж он пришел…» «Арнольд говорит, что если уж ты явился…» — рукой она сделала приглашающий жест. «Спасибо, ты очень славная!» «Вовсе я не очень славная, но, раз пришел, входи! Ты еще не забыл, где моя комната? А с Арнольдом ты здоровался? Я что–то не слышала». «Добрый вечер, Арнольд!» «Арнольд тебе кивнул. Довольствуйся этим». Петер Панцел довольствовался моим кивком. В маленькой комнате он протянул Аги шоколад. Не отдал, а вручил. «Если ты не сердишься…» «Не сержусь. А Арнольду?» «Арнольду?» — Вид у Петера Панцела был довольно глупый. «Ему ты ничего не принес? О нем даже не вспомнил?» «Не знаю…» «Ах, не знаешь? Если бы Арнольд в передней сказал, что тебе лучше остаться за дверью или что–нибудь в этом роде, ты бы теперь… Счастье твое, что Арнольд выкурил свою послеобеденную сигару. После сигары он всегда добрей». «Хорошо, что он успел выкурить свою сигару!» «Значит, Арнольду ты ничего не принес?» «Даже не знаю…» «Но шоколадом я могу его угостить?» «О, разумеется! Прошу, Арнольд, бери, пожалуйста!» «С каких пор вы на «ты»?» «Не помню…» «Может, ты с ним и не переходил на «ты»? А?» «Может быть… Вполне возможно». Петер Панцел испуганно моргал, косясь на меня. А вдруг я накричу на него? Или вышвырну за дверь. Но он застал меня в хорошем расположении духа. Как сказала Аги, я уже выкурил свою послеобеденную сигару. Мы сидели у круглого стола. Петер Панцел, втянув шею, потирал колени. «Что ты делаешь под столом? — прикрикнула на него Аги. — Арнольд никогда не чешет колени. И я просто не могу поверить, что вы на «ты». Ну, да ладно!» Шоколад извлекли из серебряной бумаги. Он был густого коричневого цвета. Мы сидели вокруг стола и глядели на шоколад. А Петер Панцел с каким–то тупым ужасом, помаргивая, глазел на меня. Я бы мог его успокоить, сказав: «Дорогой старик! Меня не нужно угощать, если ты этого боишься. Большое спасибо, но от шоколада я отказываюсь. Я не воспользуюсь предложенным угощением». Теперь Петер Панцел смотрел только на шоколад. Как будто его что–то удивило. Может, размеры плитки? Она была такая огромная. Или что–то еще… Петер наклонился над шоколадом. Сложил руки на коленях. Глубоко вздохнул. И совершенно позабыл о нас. Он зажмурился, откинулся на стуле, взял шоколад и принялся его грызть. «Если позволишь… — Аги тоже хотела отломить себе кусочек. Но Петер Панцел отодвинул от нее шоколад. Рука Аги беспомощно повисла над столом. — Что ты на это скажешь, Арнольд?!» Петер Панцел загородил шоколад руками. И теперь плитка была в его полном распоряжении. Принадлежала ему. «Послушай, Арнольд, я его выгоню!» Но выгонять его Аги не стала. С захватывающим интересом она следила, как Петер Панцел, склонившись над столом, поедал свой шоколад. Открылась дверь. Заглянул доктор киноведения. «У тебя гость?» Изумленная Аги обернулась. «Тише, папа!» Отец остановился позади Петера. Потом вошла мать и тоже встала позади мальчика. Взгляд ее выражал тревогу и даже ужас. «Послушай, Иштван, что с ним будет?» «А что с ним может случиться? Ничего». Большая Аги не отрываясь смотрела, как Петер Панцел отламывает кусок, разглаживает серебряную бумагу, снова отламывает кусок и снова… «Ты не отложишь половину?» — замирающий голос большой Аги. «Мама! По–моему, он уже не сможет этого сделать!» «Ну, хорошо! По крайней мере, хоть немного передохни!» «По–моему, он уже не остановится». «Да, он справляется ловко!» — кивнул отец. Мать с ужасом: «Я не могу на это смотреть!» И родители отступили. Аги тоже. Она подошла к пианино. Побренчала на нем немножко. Взяла книгу. Почитала немножко. Потом вернулась к Петеру Панцелу. «Он идет на рекорд. Хочет установить рекорд. — Она потянула носом. — Какой запах!» Тяжелый, душный запах шоколада. И мебели. Какая–то смесь двух запахов! Вокруг Петера Панцела набросана смятая серебряная бумага, на скатерти — унылые шоколадные разводы и пятна. А он все сидит, сгорбившись над столом, сидит, словно одурманенный этим запахом. Аги шлепнула его по плечу: «Послушай!» Она наклонилась над ним и окаменела на миг. А потом очень медленно повернулась ко мне. С неописуемым изумлением на лице: «Он теперь за стол принялся! — Она запнулась. Потом едва слышно: — Послушай, Арнольд, он принялся за стол…» Я и сам заметил, что Петер Панцел отламывает кусок от столешницы. И отламывает без жадности. О, нет! Без всякой жадности. Скорее, задумчиво. А Аги? А моя маленькая приятельница? Она сидела за столом рядом с Петером Панцелом. Казалось, она там сидит очень давно. Уютно устроилась. В состоянии какого–то тихого счастья. Аги мечтательно отломила кусочек стола. Закрыла глаза. Откинула голову назад. Принялась медленно есть и неожиданно рассмеялась. Странным смехом, почти беззвучно. Потом обратилась к Петеру Панцелу: «Чего бы только я не дала за шкаф с ящиками! Особенно за верхний ящик шкафа! И за его ручку!» — Они ели мебель? Никто не заметил, когда влетела Злюка–Пылюка, но, во всяком случае, она была здесь уже давно. — Если я хорошо расслышала, вы ели мебель, как шоколад. Арнольд объяснил с невероятным высокомерием: — Я уже упоминал, что сам я никогда ничего такого не любил. Но Аги, случалось, отламывала себе кусочек дерева. Знаете, Йолан, когда она проходила мимо шкафа…
Гостиница Чиму.
Чиму склонилась к Арнольду: — Знаешь, я хочу выставить Одноухого. Не потерплю подобную личность в своей гостинице. Последнее время постоянно является по ночам вдребезги пьяный. На весь дом шум поднимает! Встанет под окном польской графини, достанет скрипку и ну играть. Серенаду в ее честь. А польскую графиню это ни капельки не радует. Она столько раз на него жаловалась: «Этот музыкант не дает мне спать. Я и так страдаю бессонницей, а тут еще Одноухий под моим окном в самом разгаре ночи концерты устраивает… Нет, нет, если это не кончится, мне придется выехать из гостиницы». Ну и получил же от меня этот Одноухий! Задала я ему перцу! А тебе, Куку, могу шепнуть по секрету, что мало таких скрипачей, как он. Поэтому–то его и пригласили играть в ужасно аристократическое ночное кабаре. Там он и пристрастился к выпивке. Раньше с ним этого не бывало. Никаких хлопот он мне не доставлял. И еще кое–что тебе шепну: знаешь, вообще–то этой графине нечего задаваться. Но все равно! Постоялец есть постоялец! И если постоялец недоволен и жалуется… Да, Куку! Если ты переселишься ко мне в гостиницу, что ты закажешь на обед? На первый обед? Надеюсь, тебя не надо предупреждать, что в другие рестораны ты ходить не сможешь. Ну, Куку! («Господи, опять Куку! Ладно, проглотим это как–нибудь, но все–таки…») — Я могу хоть сейчас составить меню. Начну с бульона. Но не с яйцом и не с лапшой, а чистый. Чистый вкуснее всего. Итак, чистый бульон! — Неожиданно Арнольд запнулся. — Ну, в чем дело, Куку? Это все? — Нет, нет, что ты! Просто я кое о чем вспомнил. И хотел бы сказать тебе… — Он снова запнулся. Растроганно покосился на испанскую танцовщицу Роситу Омлетас. Поморгал глазами. — Очень мило, что ты приглашаешь меня в свою гостиницу… — Брось, Куку! Не стоит благодарности! — Даже не знаю… как тебе сказать… Но если я переселюсь к тебе, то перееду не один. — Как не один? А с кем же. — С ней… с барышней! — С какой еще барышней? — С Роситой Омлетас! Чиму перевела взгляд с Арнольда на Роситу. Она не произнесла ни слова. Лицо ее помрачнело. Потом она озабоченно сказала: — А вот это уже меняет дело. — Меняет дело? — Да, я должна все обдумать. И Чиму ушла.
Когда они остались вдвоем, Росита сказала: — По–моему, напрасно вы сказали обо мне. — Но позвольте, милая Росита! — Нет, нет! Прошу вас, поверьте мне! Я заметила, как она на вас смотрела, как хмурила брови. Поверьте, вы повредили нам обоим. — Но, барышня! — Я никогда не была ее любимицей. Она даже всегда недолюбливала меня. Думаете, я этого не знаю? Ни разу она не посидела со мной. — Росита грустно помолчала. — Вас, быть может… быть может, она и любит. Даже в свою гостиницу пригласила. Но приглашение было только на одно лицо. — Росита вздохнула. — И кто знает, теперь оно, возможно, вообще не действительно… — Вам все это мерещится, Росита! — Вы поступили легкомысленно, Арнольд. Очень легкомысленно. Вероятно, вы все проиграли. Пауза. Затем Арнольд едва слышно сказал: — Сдаюсь! Надо признать, иногда я бываю немного легкомысленным. Играю с открытыми картами. Или ставлю все на одну карту. Но так или иначе, а я был обязан разъяснить Чиму положение вещей. И я его разъяснил. — Как это понять? — Барышня! Как–то я вам сказал, что если когда–нибудь уеду отсюда, то уеду не один. — О, Арнольд! Йолан Злюка–Пылюка сердито кружила над ними. — О, Росита! О, Арнольд! О, Росита! О, Арнольд! Вечно одно и то же пищат. Просто скучно становится. И были бы еще молодыми! А то как посмотришь на них…
Арнольд зарывается.
Две двери появились в дверях квартиры. Две двери вошли в квартиру. Арнольд тотчас обратился к ним: — Вы с улицы Ипар, правда? Если пришли за мной вы, значит, придут и комнаты. И вся квартира. И доктор киноведения. И она сама придет… моя маленькая приятельница! — Арнолька, опять вы зарываетесь! (Йолан Злюка–Пылюка.) Две двери поклонились присутствующим. Мать Чиму взвизгнула: — Невероятно! Мы ничего не заказывали! Наверное, это этажом выше… или вообще ошиблись домом! Двери еще раз поклонились. Они взвились вверх, а затем отступили и исчезли, растаяли в воздухе. Мать Чиму, трясясь, как в лихорадке, смотрела им вслед. — Нет… нет… Это невозможно! Это ошибка! Подавленный, убитый Арнольд уныло повторил: — Ошибка. А немного погодя добавил: — Впрочем, эти двери были меньше, чем те, что с улицы Ипар. А одна вообще явилась без ручки. Не понимаю, как можно публично показываться в таком виде?!
Появление жирафа. Почешите мне пятки!
В окно заглянул жираф.
Он опустился в темном саду на колени, согнув передние ноги, и просунул голову в темное окно. Свесил над темным столом шею, похожую на горизонтальную лестницу.
Испанская танцовщица Росита Омлетас прижалась к дивану. «Это сон! Это только сон! Но все–таки, если Арнольд… Да, что скажет на это Арнольд?»
Арнольд молчал. А танцовщица не осмеливалась ни о чем спрашивать.
Жираф настойчиво вытягивал шею к столу. Немного погодя он едва слышно произнес:
— Здесь никого нет.
— Повезло, — проговорил стоящий сзади него мальчик. Он стоял в саду под деревом. Осторожно оглядывался, будто ожидая атаки из–за кустов. Потом мальчик приблизился к окну. Заглянул в него.
— Действительно, здесь никого нет. Останемся тут, передохнем немножко.
Из глубины комнаты донесся голос:
— Можете немного передохнуть. Но сначала следовало бы осмотреться…
Росита в ужасе:
— Ой, Арнольд! Зачем вам это? Теперь придется возиться с этой лестницей… — И замирающим шепотом продолжала: — Я хотела сказать — с жирафом!
Арнольд обиделся:
— Но могу же я поздороваться! Со мной даже слоны здоровались. И вообще хотел бы я знать: откуда тут взялся жираф, да еще ночью?
Жираф не ответил. Охотнее всего он убрал бы отсюда свою шею. Но такую шею просто убрать нельзя. И он, слегка испуганный, продолжал тянуть голову к столу. Но при этом жираф имел совсем домашний вид, словно всегда был принадлежностью этой комнаты, вроде лампы или картины на стене.
Голова мальчика вдруг исчезла из окна. Лучше всего выскользнуть из сада и бросить все как есть! Улизнуть! Исчезнуть! Но так не пойдет! Как оставить друга в беде?
Мальчик встал на цыпочки. Заглянул в окно и сказал:
— Он беглец.
— Вот как? Голос Арнольда прозвучал почти дружелюбно. — Значит, мы имеем дело с беглецом?
— Ум за разум заходит! — вздохнула Росита. — Арнольд беседует с садовым жирафом! С беглецом!
Жираф — с унылым отчаянием:
— Я вовсе не хотел убегать.
Мальчик — быстро:
— Разве он знает, чего хочет? Но как я мог его там оставить?!
Арнольд:
— Вероятно, они говорят о зоопарке. — Он тихо засмеялся: — Да и где еще может жить этот жираф? Разве что в цирке. Хотя должен сказать, это бывает редко. — И задумчиво добавил: — Конечно, я не говорю о тех, кто бегает на воле. О, бег жирафов!
— Арнольд, вы видели, как бегают жирафы?
— Милая Росита, я столько всего навидался! Однако послушаем нашего друга.
Мальчик неожиданно рассердился:
— Чем только они его там не пичкали! Чего только не бросали ему эти посетители, а он… Если хотите знать, его предшественник тоже так кончил!
— Ах, вот оно что! Его предшественник! — воскликнул Арнольд. — Поэтому–то в зоопарке и нет жирафов! Клетка пуста.
— И с ним случилось бы то же самое. Не мог я его там оставить!
— Ты прав. Но это немного рискованно. Сейчас я не спрашиваю, как тебе удалось помочь ему улизнуть. Думаю, что в зоопарке сторожа ротозеи, это вас и спасло. И все–таки… Какие у тебя планы?
Дальнейшие планы?
Мальчик молчал.
Арнольд почувствовал, что задавал ему вопросы напрасно.
А жираф уставился в это время на Роситу, хлопая глазами. Казалось, он лишь сейчас заметил испанскую танцовщицу.
И Росита ему улыбнулась:
— Прошу вас, не бойтесь, я вас не прогоню.
— Благодарю вас, барышня! — Жираф склонил голову. Чуть не коснулся ею столешницы.
«У него красивые глаза, — подумала Росита. — Какой бархатный взгляд! И ресницы длинные! Никогда не думала, что у жирафов такие длинные ресницы!» Мальчик облокотился о подоконник. — Его бросили в беде. — Бывает. — Его бросили в большой беде. — Тут не возразишь. — Я кое на кого рассчитывал. Очень рассчитывал на некое лицо. — Неслыханное легкомыслие! Мальчик промолчал. Погладил жирафа по шее. Потом решительно произнес: — Я рассчитывал на Чутака [4]. — Чутак… — Арнольд задумался. — Как будто я слыхал где–то это имя. За деревьями поднялся ветер. Злой, взъерошенный ветер обиды. Того и гляди, кусты расступятся. И выйдет из них тот самый Чутак. «Так вот оно как, Арнольд! Значит, вы слыхали мое имя?!.» — Только ему все это безразлично. — Рука мальчика замерла над шеей жирафа. — Чутак сказал мне: «Послушай, Ноябрь Шомло! Это твое дело. Ты его и улаживай». — Извини, я плохо расслышал. Как ты сказал? Ноябрь? — Вы расслышали правильно. Ноябрь. Ноябрь Шомло. Пожалуйста, смейтесь. Можете спокойно смеяться. Ха–ха! — Никаких ха–ха. Итак, тебя зовут Ноябрь. — И вам не хочется смеяться? — Не хочется. — Значит, вы второй. Второй, который не смеется над моим именем. Надо сказать, Чутак тоже не смеялся. Зато в моем классе! «Ноябрь! Иди сюда, Ноябрь! Ты самый гадкий месяц в году! Терпеть не могу ноябрь!» А кое–кто называл меня Августом. Или Февралем. «Какая шея! — размышляла Росита. — Ни у кого нет такой изящной шеи, как у этого жирафа. В ней даже сейчас ощущается гордость. Достоинство. Она — как воздушный мост. Хорошо бы на нее повесить фонарики. А внизу чтоб играла музыка. Раздавались бы аплодисменты. И я появлялась бы с ярким зонтиком. Грациозно пробегала бы по мосту, перепрыгивая через фонарики». Ноябрь Шомло с отчаянием воскликнул: — Он мог спрятать жирафа! Этот Чутак! Но предпочел лечь спать! Просто взял да лег спать. Забрался в постель и натянул на уши одеяло. — Голос Ноября прервался. — Вот мы и скитаемся теперь. Мальчик за окном замолчал. Рука его снова скользнула на шею жирафа. Обняла ее. Некоторое время стояла тишина. Первой заговорила Росита: — Арнольд! Нельзя сидеть сложа руки и спокойно смотреть на это! — Что вы имеете в виду? — Ну, что этот жираф… Нельзя же бросить его на произвол судьбы! Вы этого не сделаете! Жираф чуть приподнял голову. И во взгляде Ноября блеснуло что–то вроде надежды. Арнольд Паскаль не ответил. Он погрузился в глубокое молчание. — Арнольд! Вы так ничего и не скажете? — Росита… Ну, пожалуйста! — Голос его звучал отчаянно, почти умоляюще. — Если бы вы знали, что я переживаю! Но мое нынешнее положение, обстоятельства… Да, в последнее время обстоятельства сильно изменились, и — увы! — не к лучшему. Если бы хоть у меня оставались мои театры! Театр–ревю Арнольда! Я предложил бы блестящий договор славному жирафу и нашему юному другу Ноябрю Шомло. (Пауза.) Или если б у меня был свой дом! Уютный семейный дом. Я широко распахнул бы дверь и сказал: «Друзья мои! Надеюсь, вы не пройдете мимо моего дома?» Мальчик — из–за окна: — Разве не вы хозяин этого дома, дядя Арнольд? Арнольд — с дивана: — Нет, хозяин этого дома не дядя Арнольд. Впрочем, дядю можно отбросить. Я никогда не стремился к тому, чтобы меня называли дядей. Воцарилась тишина. Потом Арнольд глухо сказал: — Если бы я жил у Аги, и тогда было бы не страшно. Моя маленькая приятельница сразу разобралась бы в положении дел. «Арнольд, — сказала бы она, — спроси у жирафа, что он будет есть за завтраком и что подать ему на обед. Только ни в коем случае не спрашивай, долго ли он собирается у нас пробыть». Правда, с мамой Аги было бы не так просто. — Она бы нас выгнала? — Ну, не совсем так. Просто она чересчур осторожна. Все–таки жираф — и вдруг на улице Ипар! Но отец Аги, доктор киноведения, между прочим, мой старинный друг, в один миг рассеял бы все ее опасения. «Моя дорогая! Почему бы жирафу не поселиться на улице Ипар? Ты думаешь, кто–нибудь это заметит? Полно тебе! Пойми, наконец, что никто никогда ничего не замечает!» Ноябрь был потрясен: — Неужели не заметили бы даже жирафа? Жираф тоже был оскорблен: — Не заметили бы меня? — Доктор киноведения считает так: никто давно уже ничего не замечает. — Но все–таки жираф! — Ну да, жираф. Что в этом такого? Впрочем, я только хотел, чтобы вы поняли, насколько когда–то мое положение отличалось от нынешнего. Правда,Чиму создание милое, она меня приютила. Вместо прежнего дома предоставила новый, но все же… Не будем ничего приукрашивать. Здесь я лицо, которое едва терпят и называют Куку. А на что способен какой–то Куку? — Да, Арнольд звучит совсем по–иному. С этим никто не спорил. Ноябрь Шомло потрепал жирафа по шее. — Пора нам трогаться в путь. Жираф согласился: — Бежим! Он погрустнел. Казалось, он повесил на шею обшарпанное ведро. И опустил это ржавое ведро в темный колодец. — Но когда–нибудь Арнольд вновь станет прежним! — воскликнула Росита Омлетас. — И театр–ревю Арнольда распахнет свои двери. — Несомненно, милая Росита. Я и сам рассматриваю все это как временное положение. Переходный период. Хотелось бы только добавить, что в своем ревю я намерен дать крупную роль Ноябрю Шомло и его жирафу. — Благодарим вас, — сказал Ноябрь Шомло. — Благодарим, — сказал жираф Ноября Шомло. Росита чувствовала, что недалек и миг прощания. Хлопая ресницами, она с надеждой поглядывала на Арнольда. А вдруг он что–нибудь придумает? Вдруг что–то измыслит в последний момент? Но Арнольд только продолжал бормотать: — Вынужденное положение… Стесненное положение… Лишь когда Ноябрь Шомло стал прощаться, он поднял голову. — До свидания, Арнольд! Жираф начал вытягивать шею из комнаты. Он тянул ее медленно, осторожно, словно боялся смахнуть вазу. Втягивая шею в сад, он терся носом о стену. Вероятно, пасся на обоях. — До свидания, барышня! — О, господин жираф, мы еще встретимся! — Надеюсь, барышня! Это донеслось уже из–за окна. Две тени двигались по саду. Невероятно высоко разросшееся растение (иногда оно стукалось о луну). И карликовый куст. Жираф и мальчик. Две тени медленно удалялись. А другие двое продолжали сидеть в комнате на диване. О сне теперь и речи не было. Они сидели друг подле друга, впиваясь глазами в сад. Росита Омлетас вздохнула: — Куда податься жирафу в ночную пору?
Из спальни донесся голос: — Пятки! Почешите мне пятки! Родители проснулись одновременно. Словно их выдернули шнурком из глубины сна. И вот они лежат вышвырнутые, выброшенные на берег. Отец и мать. Прижавшись к подушке, приникнув к простыне. Будто в укрытии; однако вскоре укрытие будет разбито снарядами. Все же они пока не двигались. Но вот мать вздохнула. А вдруг еще удастся погрузиться в сон? Ведь голоса они не слышали. Никто их не окликал. Во всяком случае, лучше притаиться. Сохранять неподвижность. Тишину. Мать лежала, закрыв глаза. О нет, ей не удалось погрузиться в сон. Пожалуй, она и не смогла бы больше уснуть. Даже с закрытыми глазами она ощущала на себе взгляд отца. Чего он хочет? Чтобы она поднялась? Вылезла из постели и отправилась в темноте к Чиму? Но ведь та не звала ее. Никто никого не звал. И тогда снова послышалось: — Почешите мне пятки! Скрипнула кровать. (Кто это? Под кем скрипит кровать? Кто не может лежать спокойно?) Тень приподнялась на постели. И тотчас опрокинулась навзничь. — Что она хочет? (Голос отца.) — Молчи! Молчи! (Голос матери.) Некоторое время оба лежали безмолвно. Неожиданно отец сказал: — Пойду и задам ей хорошую трепку!.. — Никуда ты не пойдешь! И вообще мы ничего не слышали! — Подумать только — пятки! В такое время — и вдруг пятки! — Мы ничего не слышали. Оба перевернулись на другой бок. Из–под головы отца выскользнула думка. И исчезла. Отец потянулся за ней в темноте, словно желая поймать ее. — Раньше ей тоже приходилось чесать пятки. — Это заговорила мать. — Но тогда она была маленькой. — По ночам… когда ей снились плохие сны. — А вдруг и сейчас… — Она не спала. И не могла спать. Голос ее был абсолютно ясным. И вообще, когда она спит? Когда ложится? Вечно она что–то выдумывает… — Оставим это сейчас! — Конечно, оставим. Казалось, фронт начал разлагаться. В окопах передрались. Но вдруг все смолкло. Родители вытянулись на постели и притаились. — Раньше, по крайней мере, в носках… (Голос отца.) — Что ты хочешь сказать этим «по крайней мере, в носках»? — Она любила, чтобы я чесал ей пятки. Носилась по комнате, потом останавливалась и смотрела на меня. «Папа, развяжи мне ботинки и почеши пятки!» — А ты, конечно, чесал. — Не всегда. Но ведь это совсем другое дело… днем и в носках. Ночью она цирка не устраивала. — И сейчас не устраивает. И вообще мы спим. И ничего не слышали. Отец перевернулся. И очутился нос к носу с матерью. Они лежали рядом, но встреча все же оказалась неожиданной. Словно двое прохожих столкнулись на улице. — Мог бы сводить ее куда–нибудь и угостить мороженым! Упрекающий взгляд мамы прорезал темноту. — Мороженым? Сейчас? — Просто сейчас это пришло мне в голову. Раньше мы иногда заходили куда–нибудь. В прессо [5], кондитерскую. И заказывали мороженое. Ванильное, лимонное… — шептала она, будто перед ней уже стоял вафельный стаканчик. — Клубничное с малиновым. — Шоколадное с пуншевым. Тихий, мягкий шепот в ночной тишине. В воздухе порхают стаканчики с мороженым. Ванильное с лимонным, клубничное с малиновым, шоколадное с пуншевым. Отец лежал на животе, вдавив лицо в подушку. К утру лицо у него будет как подушка. Смятая подушка. Он ждал, что голос раздастся снова. Ни звука. Тишина. Заснула она? Может, Чиму уснула? А теперь будто из сада послышалось… Да, это смех Чиму. Или еще чей–то? Мальчишечий? Не Крючка ли? Неужели он и ночью в саду? Сидит на верхушке дерева и наблюдает за домом. За окнами. Затрещала ветка. Не свалился ли он? Нет, тогда бы он закричал. Впрочем, Крючок никогда не падает. Но в такое позднее время, ночью!.. Наверное, он не один. Вероятно, их там целая компания. Они смеются, шушукаются. Что же это такое? Устроили в саду веселое сборище? Ночные развлечения? Как ни говори, а это смех Чиму! А мать ее, разумеется, спит как ни в чем не бывало! — Мать ее, разумеется, не спит! Оскорбленный голос глухо звучал из подушек и одеял. Мать привстала на колени. Уставилась на отца: — Думаешь, я не слышу, что ты там бормочешь? Отец тоже встал в постели на колени. Длинные руки его повисли вдоль тела: похоже, он готовился взять старт. Старт в каком–то ночном состязании по бегу. — Слышишь? Там, в саду!.. — Что там, в саду? Отец махнул рукой: тише, мол, тише! Из сада не доносилось ни звука. — Праздник в саду окончен. — Что ты опять бормочешь? Отец не ответил. Он улыбался с закрытыми глазами. И продолжал улыбаться, когда из маленькой комнатки снова послышалось: — Пятки! Мои пятки! Мать шевельнулась не тотчас. Но потом вдруг сразу поднялась с кровати. Нерешительно встала возле нее в темноте. — Не ходи туда! — Отец сел. — И не вздумай! Мать потрясла головой. Слепо нащупывая дорогу, двинулась во тьму. За ее спиной слышалось раздраженное сопение отца. — Конечно, если ее мама… — Что ее мама? Мать замерла и обернулась. Но отца нигде не было. Растворился он в темноте, что ли? А мать все стояла неподвижно. Может, собиралась головой биться о стену? Или уцепиться за что–то? Но и стена исчезла. Не за что было цепляться. И мать, спотыкаясь, заковыляла дальше. Колыхалось размытое белое пятно. Издевательски колыхалась пятка, пяточка, указывающая дорогу. Иногда она была совсем близко. Казалось, вот–вот схватишь маленькие пальчики. Но пятка отдергивалась. Снова вытягивалась. Будто вырастала из стены, чтобы тотчас исчезнуть. Мать сама не знала, как добралась до кровати Чиму. Там остановилась. И увидела фигуру в пижаме. Отец сидел на краю постели. Медленно поглаживал небрежно свисающие пятки. На мгновение поднял взгляд на мать. Но не увидел ее. Ничего не увидел. Отец и мать на краю постели. Один чесал правую пятку, другая левую. Иногда — кто знает, зачем? — они менялись пятками. Терли их, массировали, гладили. И вдруг одновременно выпустили пятки из рук. Чиму приподнялась с подушки. Смотрела, долго смотрела на склоненные друг к другу фигуры родителей. — Уснули!
За утренним столом. Мимолетный визит облака.
Далекий, странный, что–то зачитывающий голос Арнольда: — «…Третьего марта тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Сегодня вечером к нам пришел доктор Гриф Кондор. Один из друзей отца. Он носит зеленый пиджак, повязывает к нему желтый галстук и считает себя отчаянным сердцеедом. Всегда щурится, будто у него глаза больные… — Пришел доктор Гриф Кондор! Доктор Гриф Кондор пришел! — повторяет он. И смеется, хлопая себя по коленям. Мне не смешно, потому что он повторяет это уже восемь лет. С тех пор, как стал к нам ходить». (Пауза.) «…Восьмое марта. На лестничной клетке я встретилась с Яношем Шугаром. Он сказал, что будет главным факиром, но только в том случае, если дервиш даст ему много жевательной резинки. С жевательной резинкой он в любое время готов сесть на гвозди, но без нее ни за что!» (Пауза.) «…Двенадцатое марта. У нас была тетя Элла с абажуром на голове. Она называет этот абажур шляпой. Тетя Элла съела массу пирожных и сказала, что современные фильмы гроша ломаного не стоят, и тогда папа захотел вмешаться, но мама…» — Довольно! Хватит! — перебила Йолан Злюка–Пылюка. Она порхала вокруг стола. Некоторое время слушала Арнольда, как и прочие члены компании, а потом дерзко оборвала его: — Что с вами произошло, друг мой? Какой доклад вы нам тут читаете? Арнольд смотрел на пузатую фарфоровую сахарницу. Словно то, что он читал, предназначалось ей одной. — Отрывки из дневника. Да, вы слушали несколько отрывков из тайного дневника. А вот из чьего дневника… — Кажется, я догадываюсь, — заговорила Росита Омлетас. — Это дневник Аги. Ее — и ничей другой. — Вы угадали, барышня! Остается только добавить, что моя маленькая приятельница не читала его никому, кроме меня. — Все понятно! — Йолан Злюка–Пылюка запорошила Арнольду лицо. — Если я и могу что–то понять, то именно это. Был бы у меня тайный дневник, я тоже читала бы его только вам. Ведь вы так хорошо умеете хранить тайны! — Да, если вам угодно, я умею хранить тайны. — Так что же вы здесь разболтались? А теперь глупые рожи корчите? Болтает без толку, треплется, таращится. — Но ведь я только… — Вы все придумали! — Придумал? — И сделали это перед всем пленумом! — Пленумом… — Ах, да, разумеется! Арнолька и образование! Арнолька и культура! Арнолька и латынь! Это несовместимо. В этом вы не больно сведущи! Пленум означает гласность. Я имела в виду именно гласность. Хотела сказать, что тайны вашей маленькой приятельницы, которые она бережно хранила, вы перед всем честным народом огласили. — Позвольте, Йолан! Уж не считаете ли вы, что… — О том, что я считаю, сейчас речи нет. Но если до ушей вашей маленькой приятельницы все это дойдет… просто так, случайно! — Уж не хотите ли вы сказать, что… — Меня бояться не надо. Но знаете, как это бывает… — Йолан! Умоляю вас! Арнольд Паскаль сполз под стол. «Дурацкий мой язык! Надо было мне его распускать! Но что я такого сказал? Про доктора Грифа Кондора и главного факира?.. Ничего в этом нет особенного. Вовсе это и не тайна! И вообще, кто меня слышал? Кого это интересует? Оставьте, право! Стоит только на них посмотреть! Толстая сахарница! Наверное, все ждет утренних газет. А потом станет читать их остальным. «Железнодорожная катастрофа в Загребе. Более ста убитых. Арестован стрелочник». Мишка с медом уже ничего не ждет. Прислонился к хлебнице, совсем дряхлый. Того гляди, покачнется и упадет. А барышня Росита… О, прелестная Росита давно недолюбливает Аги! Так для чего все это было нужно? В конце концов меня же и оклеветали! Оклеветала эта…» — Йолан! Йолан! Чиму склонилась над ним. — Куку, что с тобой? — Куку?! — Будь любезен, сиди спокойно! — Чиму схватила Арнольда и положила животом на диван. Он зарылся, вжался в диван и снова заговорил: — …Сегодня вечером к нам пришел доктор Гриф Кондор… доктор Гриф Кондор… Доктор Кондор, доктор Кондор! Неизвестно, сколько он так пролежал. Вдруг он услышал голос. Пораженный, изумленный голос Роситы Омлетас: — К вам гость. Танцовщица замолчала. Вероятно, ждала, что Арнольд заговорит. А что он мог сказать? Что вообще можно сказать? Гость? Какой еще гость? Уж не малютка ли Аги? Смешно! Арнольд лежал молча, неподвижно. Его окружал сумеречный полумрак. Из комнаты все ушли. А может, вообще выехали из дома? Росита Омлетас едва слышно шепнула: — Облако. Арнольд Паскаль тотчас повернулся. Теперь он лежал не на животе, а на спине и смотрел вверх. Темно–серый рваный лоскут облака на потолке. Нерешительно и как бы обиженно кружится вокруг люстры. Вот облако двинулось в путь, словно желая заполнить всю комнату чем–то вроде ваты. Повисло над Арнольдом. — Оно, конечно, к вам, — шепнула Росита. — Ни к кому другому облако не явится. Арнольд лежал неподвижно. Все смотрел на унылое, бородатое облако. Потом еле слышно произнес: — Вот как нам довелось встретиться! Облако съежилось, словно печальная губка. «Только бы не разревелось! — ужаснулась Росита. — Господи, только не это!» — Не думаю, что вы выбрались специально меня навестить, — сказал Арнольд. — Наверное, случайно забрели сюда. Оторвались от остальных, быть может, кто знает? Да, я и сам выглядел иначе во время нашей последней встречи. Штормовая куртка, надвинутый на лицо капюшон, в руке гарпун. Я стоял на китобойном судне. А вы заволокли все небо. Это была самая страшная грозовая туча, какую я когда–либо встречал. «Самая страшная грозовая туча» отделилась от потолка. Теперь она парила над сервантом. — Вы не рассчитывали на нашу встречу. Не предполагали, что столкнетесь с тем, кто когда–то… Облако, казалось, нашло что–то интересное в серванте. Фарфоровую пастушку или раковину странной формы. — Делаете вид, что внимания не обращаете? А сами очень даже прислушиваетесь. Старый хитрюга! Но как вы сюда попали? Все же… с моря! Это так далеко! — Оно прилетело к вам. — Кто знает? Это тоже не исключено. Прослышало, наверное, что–то обо мне. Во всяком случае, оно должно было заметить, что я больше на море не появляюсь. Облако приблизилось к окну. — Смотрите, собралось уходить. Заглянуло на миг и решило, что этого достаточно. Облако повернуло обратно. — Ничего не скажешь, дружба есть дружба! Ты ведь не бросишь сразу своего старого доброго приятеля Арнольда! Но облако совсем забыло о своем старом добром приятеле Арнольде. Оно отправилось в путь по комнате. В путь поисков и открытий. Темным воздушным кораблем оно парило над столом. За столом никто не сидел. Должно быть, оно и будет гостем? Перед облаком предстанет фарфоровая сахарница. Чашки и блюдца, хлебница. Старый помятый Мишка с вдавленной головой. А облако займет место во главе стола. Может быть, усадит рядом с собой Арнольда. А может, и не усадит. Облако пролетело над большим комодом. Над маленьким комодом. Застряло, запуталось в острых, колючих листьях пальмы. Огромная пальма в углу была похожа на джунгли. Она становилась все ветвистее, все спесивее. Казалось, она скоро вытеснит из комнаты все, что там есть. А теперь над ней повисло облако. Джунгли ждали дождя. Давно ждали. И вот облако принесло дождь. — Адское положение, — сказал Арнольд. — Просто адское положение! Как оно сможет оттуда выпутаться? А облако вдруг очутилось перед Арнольдом. Остановилось как–то неожиданно, но удивительно по–домашнему. Будто именно Арнольда искало в комнате. И у серванта, вероятно, о нем спрашивало, интересовалось. И у большого комода, и у маленького комодика. «Где Арнольд? Где он от меня скрывается? В прятки играть надумал?» И вот наконец облако натолкнулось на Арнольда. Оно парило перед ним, словно готовый к услугам воздушный корабль. Даже поторапливало: «Ну что же ты? Садишься? Поехали?» — Хм, — размышлял Арнольд, — небольшая прогулка на воздушном корабле мне не повредит. Ведь я совсем заржавел! Ну-с, барышня Росита, а вы что думаете на этот счет? — Арнольд! Неужели вы серьезно? — Почему бы нет? Я должен немного оглядеться. Собрать информацию. Информацию, милая барышня! Я, например, понятия не имею, что идет в лондонских театрах, что показывают парижские кабаре. Не говоря о всем прочем. — Арнольд! Надеюсь, вы введете меня в мир театра? — Естественно! Но сначала немного потерпите. Совсем чуточку потерпите. Моря, барышня! Мы пролетим над бушующими морями! Я должен увидеть китобойные суда. Своих старых приятелей. Китов! Думаю, недалека встреча и с моим старым противником Гезой Великим. — Это может стоить вам жизни! — За свою жизнь я никогда не боялся. — Он сделал небольшую паузу. И неожиданно мягко, растроганно произнес: — И если позволите, я, пожалуй, загляну на улицу Ипар, к своей маленькой приятельнице. — Боюсь, вы там останетесь, на улице Ипар. — Об этом не беспокойтесь. Разве что присяду на минутку рядом с Аги. Должен же я успокоить это славное создание, ведь мы с ней расстались при таких обстоятельствах… Надо полагать, и с отцом ее переброшусь словечком. С моим старинным другом, доктором киноведения. А сейчас — в путь! Время не ждет! Он впился глазами в воздух. В пустой воздух. Облако исчезло. — Я и не видела, как оно вылетело, — шепнула Росита. — Видела, как влетело, а как вылетело — не заметила. Потрясенный Арнольд воскликнул: — Исчезло! Просто взяло и исчезло… Неслыханно, прошу прощения! — Оно вылетело, но как? Я даже не заметила… Некоторое время они сидели в тишине. Глазели в пустой воздух. Потом Арнольд сказал: — Что вы говорите?! — Притаилось где–нибудь… на люстре… в углу на торшере. Просочилось в переднюю и висит на подставке для зонтов. — Арнольд, уж не думаете ли вы… — Почем знать? Такое облако на все способно. От такого ветрогона все станется. Притаилось на люстре, на торшере… висит в передней на подставке для зонтиков. Оно здесь… Оно скрывается где–то здесь! Чиму с нахмуренными бровями остановилась у дивана. — Куку! Ты что ерзаешь, что егозишь? Кто тебе разрешил перевернуться? Если я положила тебя на живот, то изволь… — Вдруг она улыбнулась: — У тебя кто–то был? К тебе приходил гость? Думаешь, я не знаю?
Во время завтрака Чиму нехотя оторвала нос от кружки с кофе. — Если к нам залетит облако, что мы дадим ему на завтрак? Что ест на завтрак облако? Мама, ты имеешь представление, что едят на завтрак облака? Чего ты так смотришь? Она снова уткнулась в кружку. Засмеялась в нее. Потом снова оторвала от кружки нос, задрала его и бросила в Арнольда салфеткой. — Благодарю! — чихнул Арнольд под салфеткой. — Очень признателен! Смех Чиму, казалось, доносился откуда–то издалека. Потом смех прервался. Лежа под салфеткой, Арнольд видел, как облако медленно поднималось из угла. Некоторое время крутилось вокруг буфета. И с медлительной важностью заняло место за утренним столом.
Папа, ты сегодня дежурный!
«Разобрать постель куда ни шло, но вот застелить ее!» Отец совсем запутался в сугробах из подушек, думок, одеял. Двери квартиры широко распахнуты. Отца бросили на произвол судьбы, оставили одного с этими подушками и простынями. А сами где–то здесь. Должны быть где–то рядом. Чиму в углу притаилась. Наблюдает, прижавшись к стене. Кажется, даже слышен ее насмешливый шепот: — Давай, давай, папа! Сначала сложи как следует одеяло… А мать Чиму, вероятно, в саду. Она хотела было зайти, чтобы освободить его от одеял, но вмешалась Чиму. Да, да, просто–напросто не пустила мать! — Оставь его, мама! Сегодня он дежурный. Это его день! — Мой день! Отец заглянул в раскрытую тахту. Похожа на какую–то гнусную пещеру. Злобную расщелину. В ней и погибнуть можно ни за грош! В глубине пещеры старые смятые простыни, их уже никогда оттуда не вынут. Пододеяльники. Ждут, пока приберут постель. Отец явится с подушками, думками, облаченными в свежие наволочки. А потом, глядь, они и закрутятся вокруг его шеи, рук. И никогда больше не отпустят. Давай, папа! Это твой день! А в отдаленной маленькой комнате — столик. Стоит и манит. Рука отца скользнула на подушку, а глаз он не сводил со столика. На нем разбросаны записки, книги, листы бумаги. Далекий остров. Остров мира и тишины. «Давно мне следовало сидеть за этим столом. Если я не сдам на этой неделе рукопись… По крайней мере, первые пятьдесят страниц…» Первые пятьдесят страниц… Машинальным движением он поднял подушку. Прижал к себе. И с подушкой двинулся в путь. Не к тахте. Просто отправился в путешествие по комнате. По квартире. С дивана на него уставилось размытое, темное лицо. Даже не лицо. Пятно какое–то. Новый друг Чиму. «Куку… Вроде так его зовут. Знать бы, где она его подобрала? Мать, правда, как–то раз объясняла. Но что это? Он со мной здоровается? Куку здоровается?» — Добрый день! («На мое приветствие он не отозвался, — рассказывал впоследствии Арнольд. — Да я и не ожидал этого. Он был слишком поражен, а тут еще постель стелить надо… Хотя, собственно говоря, не знаю, чему он так удивился. Вы не думаете, милая Росита, что каждый вежливый человек должен здороваться? Существует такой обычай. Я сам об этом слышал. Ну, ладно, все равно!») — Я его выкину! — Отец все еще стоял, повернувшись к дивану. Потом враскачку отправился с подушкой дальше. Время от времени останавливался и ударял по подушке кулаком. Раз, еще раз, еще. Колотил по дороге ни в чем не повинную подушку. А что, если они выйдут из квартиры? Отец и подушка. По дороге поссорятся и помирятся. Отец зарылся лицом в подушку. Услышал песню. Кто–то подпрыгивал вокруг него на цыпочках и распевал:
Далеко ли, недалечко —
По рукам идет колечко.
Пусть не скажет ни словца
Тот, кто знает путь кольца!
Отец неожиданно остановился. Встал у тахты. Как он сюда попал? Казалось, проделал с подушкой такой долгий путь и вдруг… Ну, что ж! Раз так, то — взялись! Он наклонился, держа подушку. Запихнул в тахту. Сейчас вожмет в раскрытое дупло! Вдавит! Вобьет! Он и сам туда сполз. Убрал самого себя, как подушку. И вдруг голос с другого конца квартиры: — Папа! Начинать надо не с подушки. Сперва положи одеяло! Отец замер в своей берлоге. Прижал к себе подушку. К самому лицу. — Сначала нужно сложить одеяло, папа! Берлога в тахте взорвалась от отцовского гнева. Потом, как одичавший бильярдный шар, он толкнул одно из кресел. Кресло было бродячее — ножки с колесиками. Оскорбившись, кресло покатилось и стукнулось о другое такое же. Они немного покружились друг возле друга. Словно на роликах катались. Внезапно первое кресло опомнилось. — Да ведь меня толкнули! Здесь толкаются! Все, что угодно, но толкотни не терплю! Благодарю покорно, обойдусь без этого! И мимо второго кресла прокатилось в следующую комнату. Немного поколебавшись, второе кресло устремилось за ним вслед. Никто им не помешал. Никто не попытался задержать. Так они прикатили в переднюю. Дверь передней распахнулась перед ними. А они, с гордо выпрямленными спинками, высокомерные и оскорбленные, покинули квартиру. Удалились. Одно за другим.
Мишка Муки и его сыновья. Домашние музыканты.
В послеполуденной тишине громко раздавался голос Арнольда: — Ее комната была полна книг! Я никогда в жизни ни у кого не видел столько книг, как у маленькой Аги! «Ворчун Топтыгин», «Путешествия Мишки Муки»… — Это одно и то же! — откуда–то с высоты уронила Йолан Злюка–Пылюка. — Разве вам не известно, что Ворчун Топтыгин и Мишка Муки одно и то же лицо? — Еще чего! — Одно лицо, только называют его по–разному. — И его сыновья! — Что вы хотите этим сказать? — «Мишка Муки и его сыновья». — Ладно. Сыновья так сыновья! «Путешествия Мишки Муки», «Мишка Муки и его сыновья». Названия и я знаю. Но все равно Ворчун Топтыгин и Мишка Муки одно и то же лицо. Напомнить вам еще о Косолапом Барнабаше? — Послушайте, Йолан! Не собираетесь же вы утверждать, что Косолапый Барнабаш и Ворчун Топтыгин… — Одно и то же лицо. Только имен у него много. — Значит, вы считаете, что на свете есть только один медведь? — Сейчас речь не о том, что я считаю и сколько медведей есть на свете. Но медведь, о котором написаны книги… — Два разных лица! А Косолапый Зебулон… — Не Зебулон, а Барнабаш! — А по–моему, Зебулон! Но все равно, Зебулон это или Барнабаш, а в любом случае это уже третье лицо. — Одно и то же, только у него множество имен! — Послушайте, Йолан! Косолапый Мишка знаменит тем, что из дома шагу не сделает, а Мишка Муки вечно путешествует. Об этом написана целая книга, «Путешествия Мишки Муки». — Я тоже знаю эту книгу. Нечего мне названия перечислять! Лучше попробуйте пошевелить мозгами, если у вас вообще… Мишка Муки в юности много путешествовал, а к старости забился в берлогу, и его стали называть Косолапым. — Вздор! — Почему? Все совершенно ясно. — Вы еще, может, скажете, что Ворчун Топтыгин… — Когда он еще не совсем сдурел и выбирался временами из дому, его звали Ворчуном Топтыгиным. — Оставьте, пожалуйста! И вообще я с вами спорить не стану! — Весьма вам это рекомендую! И Йолан Злюка–Пылюка улетела. Арнольд обиженно молчал. А немного погодя все же продолжил: — «Старый Уриан»… У Аги была такая книга. История собаки, которая щенком попала в стаю волков. Ах, нет, что я! Это был волк, который жил среди собак… Долго никто даже и не подозревал, что он волк. Но однажды появилась волчья стая, и в нем проснулась кровь предков. Книга была очень растерзана. Аги все говорила, что ее надо переплести. Книжку купили по случаю, она попала к Аги растрепанной. Ветхая такая книга с волком на обложке. «Старый Уриан»… вся разорванная, растерзанная! — Не поговорим ли о чем–нибудь другом? — перебила Росита Омлетас. — О чем–нибудь более веселом, чем этот ваш «Старый Уриан». «Более веселом? Что значит более веселом? Что барышня имеет в виду? Чего она ждет? Каких еще историй?» Во всяком случае, Арнольд прервал свой рассказ. Воцарилась неловкое, смущенное молчание. Исчезнуть бы ему вообще отсюда! «Я им надоел! — думал Арнольд. — Дорогая Росита и глядеть на меня не желает!»
Когда он все же снова открыл рот, с него, казалось, пыль сдули. — Милая Росита! Не помню, рассказывал ли я вам о домашних музыкантах? Да, да, о наших домашних музыкантах, которые временами навещали нас. Появлялись они обычно ночью. Скажем так: глубокой ночью. Аги спала, прижав к животу думку и повернувшись к стене. Слышалось только ее сопение. Некоторое время я прислушивался к нему. Сразу будить ее я не стал. И сонное сопение Аги превращалось в пухлые веселые облачка. Облачка спокойного сна. Бывало, над ее кроватью кружились и мрачные облака с рваными краями. Я потом узнал, что Аги в этом сне стояла у черной доски. На доске надо было писать цифры и знаки Но Аги стояла как столб с мелом в руке и не двигалась. Мел медленно крошился у нее в пальцах. Однако в ту ночь над ней реяли пухлые облачка. Заносчивые пухленькие, как ватрушки. И все же ее надо было разбудить. Ведь случилось такое… событие! Да, да, настоящее событие! Хотя не было ни дня рождения, ни дня именин. Вообще ничего похожего на это не было. «Аги! Вставай! Слышишь? Проснись!» Она перевернулась в постели. Ногой сбросила с себя одеяло. Уставилась на меня из глубины сна. Я наклонился над ней. «Нельзя заставлять их так долго переминаться с ноги на ногу у двери. Это просто невозможно!» «Кто переминается с ноги на ногу у двери?» «Сама увидишь! Идем скорей!» А они не звонили, не стучали, не дубасили в дверь. И все же я знал, что они стоят у двери. Ну конечно, ведь им вовсе не было никакой нужды звонить, стучать, дубасить в дверь. В доме и без этого знают, что они прибыли, и ждут, когда распахнутся двери и их впустят в квартиру. «Идем скорее! Идем!» Сонную Аги слегка пошатывало, когда мы проходили по темной передней. Но как только она открыла дверь, сон в одно мгновение улетучился — Аги увидела музыкантов. Музыканты стояли у двери, опираясь о плечи друг друга. Пять большеголовых котов со скрипками и флейтами на шее. А самый первый кот, на которого опирались остальные, с трубой. Они ввалились прямо в дверь. Один за другим бесшумно, мягко попадали на ковер передней. Инструменты их ничуть не пострадали при этом. Даже ни одной царапинки на них не появилось.
«Вы давно ждете?» — спросила Аги. Они не ответили. Можно сказать, не удостоили ее своим ответом. Встали полукругом. Полукругом на ковре. На ковре?! Это была аллея с кустами по обеим сторонам, с концертной эстрадой посередке. Даже не эстрадой — настоящим музыкальным павильоном! А мы примостились на двух стульях перед эстрадой. Музыканты заняли места в музыкальном павильоне. Но сначала трубач — одноглазый рыжий кот — низко нам поклонился. «Видал? — шепнула Аги. — Сначала даже не поздоровался, а теперь…» Трубач с чувством большого достоинства встал за дирижерский пульт. Взмахнул по–дирижерски лапой. «Можно начинать, Шпиц!» Одного из музыкантов звали Шпицем? Или это слово было каким–то сигналом? Кто знает? Но во всяком случае, грянула музыка. После короткой увертюры последовал вальс. Трубач повернулся ко мне. Подмигнул своим одним глазом с благодушным удивлением. В чем дело? Ты что замешкался? Или не знаешь, как в таких случаях полагается вести себя? Я встал. Шагнул к своей маленькой приятельнице и поклонился: «Разреши пригласить тебя на тур вальса». И мы закружились. Что говорить, я был когда–то одним из лучших танцоров! Надеюсь, и в ту ночь не ударил лицом в грязь. «Арнольд, вот не думала, что ты так хорошо танцуешь!» Мы танцевали вальс за вальсом. Лишь однажды прервалась эта великолепная череда. Череда моих успехов. Скрипки смолкли. Утихли флейты. Звучала только труба. Повернувшись к нам, одноглазый рыжий кот играл соло. Мрачно и гордо, словно его оставили в одиночестве, но он ни капли об этом не сожалеет. Вдруг он отложил трубу. Не спеша, с достоинством сошел с лесенки. Остановился перед Аги. Поклонился: «Позвольте на тур вальса, барышня». Снова грянула музыка. Аги упорхнула от меня. Будто давно ждала, что одноглазый трубач пригласит ее. Я был поражен. Оставить меня с носом! Надо признаться, трубач танцевал ничуть не хуже меня. Они пронеслись, закружились по аллее. И исчезли из глаз. Я хотел было последовать за ними. Естественно, я не считал трубача своим соперником, но все–таки!.. А они вновь очутились передо мной. Трубач привел Аги обратно. Мне почудилось, что он улыбается в усы. Одноглазый кот поклонился: «Благодарю, барышня! Но трубачу положено трубить!» И занял свое место в оркестре. А мы продолжали танцевать. Даже когда музыка прекратилась. Музыка смолкла, и музыкальный павильон опустел, он казался заброшенным. Когда исчезли музыканты? Когда ускользнули со своими инструментами? Аги покосилась на меня. «Арнольд! Пойдем погуляем немного!» Мы немного погуляли. И ушли из ночного парка. Веселье окончилось. Должен признаться, это был не последний визит трубача. Он часто приходил к нам со своим оркестром. Всегда ночью, всегда неожиданно. Трубач и остальные. Они никогда не звонили, не стучали, не дубасили в дверь. И все же я всегда предчувствовал их появление, знал, когда они ждут за дверью. — А сюда они придут? — спросила Чиму. Она давно стояла у дивана. Разглядывала Арнольда. — А вдруг сегодня ночью? Могут они прийти сегодня?
Друг Арнольда.
Однажды после полудня Арнольд увидел из окна своего друга. Он тотчас узнал его. По походке, по тому, как тот размахивал руками во время ходьбы. И эта милая, слегка смущенная улыбка… «Это он! Ну конечно, он, доктор киноведения! Я знал, что он придет! Что однажды он все–таки…» Доктор киноведения прошел через сад. В плаще, с шарфом, повязанным вокруг шеи. Остановился. Огляделся. Махнул рукой в сторону окна. Ускорил шаги. Мгновение — и он заскочит на веранду. А затем окажется в комнате! Да, да, сию минуту он будет здесь! «О, тогда со мной заговорят по–иному! — думал Арнольд Паскаль. — Отец Чиму и ее уважаемая мама. Когда увидят, кто пришел за мной. Какие у меня друзья. Они предложат доктору киноведения сигару, но он не возьмет. «Рюмочку коньяка?» Откажется с вежливой улыбкой. Его ничто и никто не интересует, только я, Арнольд Паскаль! И у всех на виду мы начнем с ним беседу. Возвышенную беседу. А потом вместе удалимся. Доктор киноведения и я. Но где он там замешкался? Доктора киноведения в саду не было. Он исчез. Исчез? Ну да, исчез! Ведь он большой шутник. Мы–то знаем, какой он шутник. Спрятался за деревом, а потом, глядь, и выскочит. Чего он только не выдумывает! Однако пора бы ему уже и выйти! Даже самая лучшая шутка остается шуткой до тех пор, пока… Ну, в чем дело? Долго мне еще ждать? До каких пор?!»
Арнольд из горки.
Эту весть принесла Йолан Злюка–Пылюка. От кого она ее услыхала? Должно быть, от куклы с треснувшей головой. Или от сплющенной диванной подушки. Или от старого звонка, расчески, пряжки, шнурка. Йолан Злюка–Пылюка прилетела с новостью. Трижды перекувырнулась над Арнольдом в воздухе. — Эй, Арнолька, послушайте! — Я уже говорил вам, Йолан, что по горло сыт этим вашим «Арнолькой». — Ах, сыт по горло? Именно по горло? А я могу спросить есть ли у вас вообще горло? Но оставим это! Сейчас речь пойдет о другом. Я кое–что узнала. — Вечно вы кое–что узнаете. — Представьте себе, разнеслась новость. И я ее, конечно, подхватила. Как говорится, прямо с воздуха. Пожалуй, лучше бы утаить ее от вас… — А вы утаите, Йолан. Йолан Злюка–Пылюка перелетела в другую комнату, вернулась обратно. Покружилась над Роситой Омлетас. — Вероятно, сначала лучше сообщить новость вам, милая Росита. А потом обсудим, передавать ли ее нашему Арнольке. Ведь его это очень близко касается, можно сказать, бьет по больному месту. — О чем вы, Йолан? — перебила ее испанская танцовщица. — Ох, жалею, что и начала! Но… — Теперь она снова вилась вокруг Арнольда. — Одним словом, Арнолька, ваша маленькая приятельница уже не одна! — Вы с ней виделись? — Нет, не виделась. Хотя это для меня не проблема и препятствий к этому нет. Оп–ля — и я окажусь там, где пожелаю! Сами знаете. Но я ее не видела. Только слышала, что Агика больше не ходит одна в театр и кино. У нее появился провожатый. — Провожатые у нее были всегда. Отец и мать. — Феноменально! — Йолан Злюка–Пылюка взлетела на люстру, — Просто феноменально! Вы всегда попадаете не в бровь, а прямо в глаз! Этот очаровательный ребенок, должно быть, шагу не делает без отца и без матери. Однако раньше, насколько мне известно, когда она ходила в театр, рядом с ней на ручке кресла кто–то сидел. Некая личность. Верный провожатый. Телохранитель. Йолан умолкла. Арнольд едва слышно пролепетал: — Это был я. — Верно. Это были вы. Но со времени одного прискорбного события место рядом с Аги освободилось. (Пауза.) А с недавних пор место снова… — Не хотите ли вы сказать… — Лучше, если вы узнаете все от меня. И она подлетела к Арнольду Паскалю. Теперь их было трое рядом: Арнольд Паскаль, Йолан Злюка–Пылюка и Росита Омлетас. — Отстаньте от него! — шепнула танцовщица. — Я вас очень прошу, оставьте его в покое! — Вы так тревожитесь об Арнольде? Весьма трогательно! — Йолан! Кто знает, что бы она еще наговорила, если бы Арнольд очень решительно не прервал: — Дорогая Росита! Я столько всего пережил! Если мне предстоит услышать сейчас нечто неприятное, я это как–нибудь перенесу. А теперь, Йолан, прошу вас, выкладывайте! Что вы хотели сообщить? — Браво, Арнольд! Браво! Итак, начну с завязки. Агика была в гостях у Эвике Лакош. Разумеется, в сопровождении своих родителей. Не хочу утомлять вас подробным описанием всех событий, но мать вашей маленькой приятельницы вдруг подошла к горке и воскликнула: «Арнольд! Вылитый Арнольд!» «Что она несет? Что значит вылитый Арнольд?» — И достала из–за стекла какую–то фигуру в зеленых штанах… — Я никогда не носил зеленых штанов! Никто никогда не видел меня в зеленых штанах! — Арнольд, казалось, совсем помешался. Он только бестолково выкрикивал: — Скажите, кто видел меня в зеленых штанах? Уж не вы ли, Росита? Или вы, Йолан? И потом, какая горка? Когда это я сидел в горке за стеклом? Скажет тоже! Горка! Йолан Злюка–Пылюка улетела от Арнольда. — Да, вас на самом деле трудно представить за стеклом. Но речь–то сейчас не о вас. — Именно обо мне! — Успокойтесь, Арнольд! — умоляла испанская танцовщица. — Как я могу успокоиться, если… И вообще, кто эти Лакоши? Не знаю никаких Лакошей! — А кто говорил, что вы их знаете? Впрочем, хватит об этом! Я вижу, новость слишком вас взволновала. — Нет! Нет! Я хочу все знать! Я настаиваю! Что произошло с той нелепой фигурой? С тем типом в зеленых штанах? С той куклой из горки? — Мать Аги вынула его с полки из–за стекла. Поднесла дочке. Та смотрела на него, смотрела, а потом воскликнула: «Арнольд Паскаль!» В комнате наступила тишина. Гнетущая тишина.
«Скорее бы кончался этот день! — думала Росита. — Скорее бы!» И вдруг какой–то странный, тоненький голосок Арнольда: — Она так его назвала? Арнольдом Паскалем? Не просто Арнольдом… А Арнольдом Паскалем?! — О прочем говорить не станем. Вы и сами догадываетесь. Зачем приводить подробности? Например, описывать сцену, когда Аги за ужином посадила Арнольда рядом с собой. — Арнольда? — Прошу прощения! Поймите, что я в некотором затруднении. Во время ужина Аги, наша малютка Аги, сказала ему: «Послушай, Арнольд! Тебе не кажется, что ты в последнее время совсем превратился в куклу? Скажи, ты помнишь, когда был в кино? В театре?» Эвике Лакош очень смеялась. Тогда она ничего еще не подозревала. Не знала, что готовится. Но отец Аги, ваш старый друг, уже взъерошил свою шевелюру. Потом пальцами зачесал волосы с макушки на лоб. «Доченька, не думаешь ли ты…» — «Да, думаю, папа!» Лакоши молчали. Эвике смущенно хлопала глазами. Она была сконфужена н взглядом молила о помощи. Мать Аги вздохнула: «Этот ребенок — твое произведение, Иштван!» Доктор киноведения откинулся на стуле. «Мое произведение!» Прощаясь, Аги прихватила с собой Арнольда. Извините, Арнольда Второго. Арнольд ее не перебивал. Молчал. Будто и не слышал. («Совсем убит, — думала Росита. — Еще счастье, что я рядом!») — Вы ведь знаете характер нашей Агики! Если что себе в голову вобьет!.. Если уж она пожелала унести с собой Арнольда Второго!.. И вот славный Арнольд Второй распростился с Лакошами. Помахал на прощанье рукой, и Аги с ним умчалась. Йолан Злюка–Пылюка сделала два победных круга над Арнольдом. Над окаменевшим, сраженным Арнольдом. Росита хотела было крикнуть ей: «Уходите, Йолан! Оставьте нас вдвоем!» Но тут Арнольд распрямился, как пружина: — Доктор Карой Длуголински! Я вернусь на улицу Ипар как доктор Карой Длуголински! — Но ведь… — Нет больше Арнольда! Я не могу больше называться этим именем! Доктор Длуголински! Росита изумилась: — Я и не знала, что вы доктор! В голосе Злюки–Пылюки — едкая насмешка: — Ах, вы защитились? Доктором каких же наук вы стали? Юридических? До Арнольда их слова не доходили. — В одни прекрасный день я войду в ту комнату. Остановлюсь перед барышней. «Доктор Карой Длуголински хочет засвидетельствовать вам свое почтение!» И когда я встречусь с тем… Тем мерзким типом… Я слова ему не скажу. Не удостою ни единым словом. Только смерю взглядом с головы до ног. Но каким взглядом! Однако несколько дней спустя Арнольд раздумал: — Зачем мне, собственно, отказываться от своего имени? Ради смехотворной куклы из горки? Арнольда из горки? Да полно, оставьте, Арнольд Паскаль на свете лишь один–единственный. И этот единственный — я! Росита грустно подумала: «Ужасно, как потрясла его новость. Прямо будто громом поразила. Но кажется, он взял себя в руки. Начинает оправляться». А сахарница заявила: — Я слышала, какой удар постиг Арнольда. Должна сказать, держится он молодцом!
Гостиница Чиму. Театр Арнольда.
Чиму нагнулась к Арнольду:
— Одноухий обещал, что больше на вино и не посмотрит. Ты что, Куку? Не знаешь, о ком я говорю? Об одноухом мышонке, которого я чуть не выселила из гостиницы за то, что он постоянно шумел и скандалил. А я этого не терплю! Одноухий сильно струсил. Сказал: «Провались я на месте, если хоть раз еще тяпну пятьдесят граммов!» А знаешь, что самое странное? Как то днем ко мне в контору зашла польская графиня В мою директорскую контору. «Не сердитесь, что я вас беспокою, но дело очень важное и не терпит отлагательства. Речь идет об одном старом жильце. Об Одноухом. О да, я сама не раз жаловалась на него. В последнее время он так себя вел! Приходил домой нетрезвый, поздно ночью. Пел в коридоре. Стучал и дубасил во все двери. А однажды взял да вломился ко мне. Вел себя просто скандально. Я была вынуждена выставить его за дверь. Но теперь я прошу вас немного потерпеть. Ведь если он уедет из отеля, кто знает, куда забросит его судьба? Собственно говоря, он милый юноша и никогда не забывает о дне моих именин. Ну, попал в плохую компанию. Но ведь он еще может исправиться! Да, да, я в него верю! И ему надо помочь! Понимаете?» Знаешь, Куку, графиня по–настоящему умоляла меня. Все же странно. Ты не находишь?
Чиму вдруг прервала свой рассказ. Посмотрела на Арнольда. Во взгляде ее была угроза.
— Ты меня не слушаешь! Даже не знаешь, о чем я говорю! А чего ты нос повесил? Думаешь, я не вижу? Берегись! Не забывай, что я этого не выношу!
Прошло несколько дней. — Арнольдик из горки! Сидит рядом с Аги в театре, франтит, щеголяет в зеленых штанах. И когда Аги с кем–нибудь здоровается, он тоже кивает. Здоровается налево и направо, не зная даже с кем. А поднимется занавес и начнется представление — ничего–то он не понимает, ни в чем не смыслит. Знай себе позевывает. Через полчаса уже мирно дремлет. Его едва расталкивают в антрактах. Зато в фойе он снова начинает раскланиваться. Иэтого типа Аги водит в театр! С ним она ходит в театр! — Что может понимать в театре какой–то Арнольдик из горки?! Откуда ему знать, что такое пьеса! В пяти актах! И Арнольд разразился: — О, моя королева! Жизнь за тебя отдам! Росита робко спросила: — Это название пьесы? — Нет, — ответил Арнольд, — это отрывок из пьесы. Кто ее автор? Не исключено, что я, а возможно, кто–то другой. Не имеет значения. А теперь слушайте внимательно, Росита! Слушайте и смотрите, как когда–то делала моя маленькая приятельница. В зрительном зале театра постепенно темнеет. Раздается удар гонга, возвещающий о начале спектакля. Вы слышите удар гонга, Росита? Росита (лепечет). Слышу. Арнольд. Видите сцену? Видите, как поднимается занавес? Росита. Вижу. На сцене поднялся занавес.
Сцена: тронный зал — пустой тронный зал, откуда все вынесено, кроме диванчика с позолоченной спинкой и трона. На троне всеми покинутая королева. Молодая королева в пурпурной мантии и с золотой цепью на шее. Сидит на троне очень испуганная, съежившаяся. Вдруг она приподнимается, словно прислушиваясь к какому–то шуму за кулисами. Падает обратно на трон. Закрывает лицо руками. Плечи королевы подрагивают, будто их сотрясают рыдания. Медленно открывается до сих пор невидимая боковая дверь. Создается впечатление, что по стене пробежала тонкая трещина. Королева (вскакивает, на лице ужас). Кардинал! (В дверях неподвижная фигура в черном плаще и черной шляпе.) Королева (едва слышно шепчет). Кто ты, незнакомец? (Фигура в черном плаще и черной шляпе продолжает стоять неподвижно и молча.) Королева (подбегает к нему). Сам кардинал тебя послал? Я знала! Знала, что сегодня ночью ко мне пришлет он своего наймита! (Ждет ответа, но черный человек продолжает молчать.) Так начинай же! Убей меня! Хватай свой меч! Или кинжал булатный? И почему ты недвижим? И долго ли ты меня будешь мучить? Фигура в черном плаще (бросается наземь). О королева! Жизнь за тебя отдам! Королева. Ужель такой найдется, кто за меня проститься с жизнью рад? Фигура в черном плаще. Доверься мне! Должна ты мне поверить! (Хватает королеву за руки.) Не можем мы терять минуты! В любой момент наймиты кардинала на нас напасть готовы! Королева. О, этот кардинал! Настроил он против меня весь двор! И мой народ настроил! Фигура в черном плаще. Нет! Нет! Народ весь за тебя! Но уходить пора нам! Я знаю тайный ход. Ведет к нему подземный лабиринт. Королева. Откуда так тебе дворец знаком? (Нагибается к нему ближе.) Скажи мне, кто ты? Фигура в черном плаще. Об этом после. Королева пристально глядит на него. Фигура в черном плаще. Любовь моя! (Обнимает королеву за плечи и, прежде чем она успевает что–либо ответить, исчезает с нею в боковой двери.) Тронный зал поднимается в воздух. Медленно паря, исчезает. — Что это было? — прошептала Росита. — Какой театр, какая пьеса? Кто играл королеву? И кто — незнакомца в черном плаще? Арнольд, прошу вас, скажите, кто был тот незнакомец в черном плаще?
О это лето!
Утром Арнольд оглядывал сидящую за столом компанию: — Мне только очень любопытно, как бы все сложилось, если б в то лето с ними был он! Тот обитатель горки. О это лето на Балатоне [6]! Кружка с настоем ромашки — Балатон. Из–за кружки поднимаются воспаленные глаза, промокшее лицо. Это Агика. Она прикладывает к веку компрессы из слипшихся кусков марли. Ячмень. Да, уже два дня у нее на глазу ячмень. Росита Омлетас не удержалась, чтобы не перебить: — Не сердитесь, Арнольд, но у меня никогда не бывало ячменей. Я вообще о них впервые слышу! Фарфоровая сахарница — с некой таинственностью: — Не могу сказать, что и мне об этом неизвестно. Я читала о ячмене в медицинской газете. Точнее, слышала, как кто–то за столом читал вслух о том, что ячмень довольно неприятная штука. Ячмень! Ячмень! Есть у него и латинское название, такое очень медицинское… — Право, не могу сейчас припомнить! — перебил Арнольд. — Во всяком случае, ячмень — это воспаление. — И что–то очень безобразное! — заметила Росита Омлетас. — Ваша Агика вечно что–нибудь подцепит. И не удивительно, если у нее всегда насморк! — Милая Росита, одно дело ячмень, другое — насморк. Аги, нагнувшись над кружкой, даже сказала: «Лучше бы у меня был насморк! Тогда я, по крайней мере, могла бы выйти на берег». Она сидела в жаркой от солнца комнате. Перед ней — кружка с настоем ромашки. Аги макала в кружку кусочки марли. С ее лица текло. Со стола текло. Отовсюду текло. — А с вас текло, Арнольд? — Я тоже свое получил. Аги всего меня забрызгала. Но я от нее не отходил. Ведь если бы и я бросил ее одну… — А куда же девались ее уважаемые папа с мамой? — Ах, да! Они тоже были там. — Арнольд, казалось, видел уважаемого папу и уважаемую маму в душной, пропахшей ромашкой маленькой комнате. Они, казалось, плавали за спиной Аги, как спустившиеся шарики, воздушные шарики. Доктор киноведения в расползающейся рубашке с короткими рукавами и в еще более потрепанных брюках. — Аги, не отрываясь от кружки, сказала: «Папа, ты снова маскируешься под рыболова!» «Доченька!» — развел руками папа. «Папа, ты никогда не поймал ни одной рыбки. Сидишь на берегу у воды и беседуешь с рыбами. Знать бы, о чем!» «Ну, о том о сем. Зато они никогда меня ни о чем не просят. Ни с какими делами не обращаются». Аги выжала кусок марли. Приложила его к глазу, словно монокль. «Я помню, как ты мочил зонтик в Балатоне». Монокль сполз с века, с него капала и капала вода. «Зонтик! Скажешь тоже — зонтик!» «Ты сидел со старым зонтиком, когда мы с мамой подошли к тебе. Правда, мама?» Мать не ответила. Не слышала, что ли? С безграничной тревогой она смотрела на мужа. «Иштван! Все–таки стоит пригласить доктора Терека!» «Мы уже приглашали доктора Терека. Он прекрасно у нас поужинал. Умял все, что нашел на столе». «Но рыбы он там не нашел, папа, хотя и сказал, что очень на это надеялся. И напрасно! Ведь ты в Балатоне только зонтик мочишь». «Не нравится мне глаз ребенка», — продолжала мать. «А доктору Тереку нравится, — возразил отец. — Он сказал что редко встречал такой зрелый ячмень. Блестящий экземпляр!» «Блестящий экземпляр! — эхом откликнулась Аги. И засмеялась в кружку. По настою ромашки пробежали волны, как по морю. — Блестящий экземпляр! В самом деле, блестящий экземпляр!» Отец стоял позади нее в своей разлезающейся рубашке. Он улыбался. Тихо, испуганно мать прошептала: «Это твоя работа, Иштван!» «Моя работа?» «Сквозняки! Твои вечные сквозняки! Сядешь почитать или побеседовать, ничего не подозревая, и вдруг оказываешься на самом сквозняке. Ты умеешь незаметно и каверзно устраивать сквозняки». Отец хотел что–то возразить, но лишь вздохнул: «Пойду посмотрю на рыб!» «Привет рыбкам!» послышалось из кружки. Отец исчез. Из окна еще было видно, как он сел в лодку. И лодка поплыла. Мать кружила вокруг Аги. Заботливо собирала мокрые куски марли. Доставала откуда–то новые. «Почитать тебе?» Аги замотала головой: «Нет, нет, мама!» Мать немного постояла за спиной Аги. Потом тихонько, незаметно вышла. Мы остались вдвоем. Моя маленькая приятельница обмакнула в кружку новый кусочек марли. С раздражением выжала его. Унылая коричневато–желтая жидкость полилась обратно в кружку. «Сделать тебе компресс, Арнольд Паскаль?» «Нет, благодарю». «Ты уверен, что у тебя нет ячменя?» «Надеюсь». «А у меня есть и никогда не пройдет! Я теперь всегда буду такой». «Ну–ну…» «Никаких ну–ну! — Она сердито прижала марлю к веку. Потом схватила и бросила ее в кружку. — Хочу домой!» «Домой! С Балатона?» «Ах, с Балатона? Но тебе–то ведь известно, Арнольд Паскаль, что я даже в глаза не видела озера!» «Вот оно, перед тобой». «Это?..» — Аги уставилась в кружку. Кусочек марли плавал там, словно размокшая ничейная лодка. «Гляди–ка, и лодка тут. Немного, правда, старовата и ветха. А в общем, такая, какой и полагается быть настоящей лодке. Садись и во всем положись на меня».
Перед нами раскинулся бесконечный Балатон. На нем крохотная лодочка. Я вскочил в нее первым. Протянул руку Аги. «Прыгайте, барышня!» Мгновение — и она в лодке. Присела на корточки возле сложенных на корме рыболовных сетей. Задела за что–то рукой. «Смотри! Гарпун! Арнольд Паскаль, настоящий гарпун!» Я погрузил весла в воду. «В моей лодке всегда найдется настоящий гарпун. Можешь не сомневаться!» «Гарпун для охоты на китов?» «Да, китобойный гарпун». Лодка крутилась волчком, не желая отрываться от берега. А на берегу собралась маленькая группа. Внуки старого железнодорожника, которые жили рядом с нашей хибаркой в старом вагоне. Мороженщик, всякий раз утром и днем появлявшийся со своей тележкой на берегу. Продавец блинчиков, продавец газет. И приятели Аги. «Как они на нас уставились! — Аги откинулась назад. Повернула лицо к солнцу. — Это они на твою китобойную лодку таращатся». «Еще бы, такой они еще не видали!» А лодка между тем медленно удалялась от берега. «Не столкнемся ли мы с китом? Помнишь своего старого врага? Из времен, когда ты был китоловом. Ну, как его звали?» «Геза Великий». «Да! Геза Великий. Забавно было бы с ним столкнуться!» «Довольно забавно. Хотя в Балатоне редко встречаются киты, но… Кто знает, не исключено, что Геза Великий теперь уже только балатонский кит». «Как это понимать?» «Знаешь, я очень давно не видел Гезу Великого. Время и его не пощадило. Быть может, его забраковали для плавания по морям и перевели сюда, на Балатон». Аги прикрыла глаза. Улыбаясь, тихо сказала: «Старый кит… Старый балатонский кит». Когда она подняла голову, то увидела перед собой отца. Посреди Балатона на раскрытом и перевернутом зонте плыл доктор киноведения. Он держал ручку зонта, словно руль. И в благодушном настроении колыхался на воде. Похоже, он давно прислушивался к нашему разговору. «Да, доченька, киты получают удостоверение. Их снабжают справками. Надо все же знать, кто откуда явился. С Ледовитого океана или…» «Какое еще удостоверение, папа?» Отец не ответил. Вокруг него появились рыбы. Они весело сновали в воде. Раскрывали рты. Будто прилежные школьники. «Наверное, они отвечают папе уроки. Как ты думаешь?» «Скорее, просто беседуют. Сейчас начнется разговор. Большой озерный разговор». Мы оставили папу с зонтом в кольце рыб. Наша лодка заскользила дальше. «Можем мы встретиться с семьей У?» «Весьма вероятно». С семьей У и в самом деле всегда можно было встретиться. Правда, только летом и только на озере Балатон. Никто никогда не видел на берегу белокурого, уже с сединой, но сохранившего мальчишескую улыбку папу У. Он никогда не появлялся на аллее среди дачников. Бронзово–коричневая мама У тоже загорала на борту «Аквилона II». А оба их сына, должно быть, даже в школу никогда не ходили. Впрочем, Карчи У вечно читал на корабле (пусть никто не посмеет назвать «Аквилон II» лодкой или парусником!). По мнению Карчи У, нигде так хорошо не читается, как на корабле. Он не обращал внимания на девочек, которые иногда там появлялись. На девочек обращал внимание Лаци У. Он вылавливал их из Балатона. Иначе откуда бы им взяться на корабле? Девочки загорали, готовили обед, пели, мазали кремом для загара спину мамы У, растирали плечи и ноги Карчи У. Карчи У никогда не поднимал головы от книги, никогда не знал, кто трет ему плечи и ноги. Потом девочки вдруг исчезали с корабля. Бросались в воду и исчезали. Однажды папа У сам сбросил одну девочку в Балатон. Во время завтрака она раздавила помидор. И помидорным соком безобразно забрызгала всю палубу. Папа У, благодушно улыбаясь, подошел к девочке. «Барышня, мне бы следовало привязать вас к стеньге. Но я не люблю применять столь жестокие меры». Он схватил девочку и бросил ее в воду. Катаясь на лодке с моей маленькой приятельницей, мы обо всем этом вспоминали. О семье У, об «Аквилоне II». Гадали о том, что произошло бы, если однажды зимой мальчики У позвонили бы в дверь на улице Ипар. Карчи У и Лаци У. «Я просто лопнула бы от изумления! — Аги рассмеялась. Потом стала серьезной. — Знать бы, где на них папа наткнулся?» «Здесь, на Балатоне. А может, еще раньше и вовсе не на Балатоне». «Что ты имеешь в виду, Арнольд Паскаль?» Мне был хорошо знаком этот подозрительный взгляд: «Ты что опять придумал, Арнольд Паскаль? Думаешь, я не знаю, какой ты отчаянный проказник?» А я ведь никогда ничего не придумываю. Правда, правда! Я еще никогда ничего не выдумал. «Разве ты не знаешь, что твой отец когда–то был моряком?» «Мой папа? Моряком?» «Он мог бы дослужиться и до старшего помощника капитана. Он хорошо знал море, изучил направления всех ветров, прекрасно знал своих людей. Да, я думаю, никто так не знал свой экипаж, как твой отец». «А ты откуда знаешь? Он рассказывал? Тебе рассказывал?» «Мне и рассказывать не нужно. Мы с ним никогда не служили на одном судне, но все же кое–что о нем я знал. Мы, моряки, народ такой — все друг о друге знаем». «Вы, моряки?» «Твой отец, я и капитан У. Теперь могу признаться, что мы трое знакомы еще со времен службы на море. Капитан У почему–то вечно попадал в шторм. Он был отважен, но действовал необдуманно. Принимал решения в один миг. Иногда ему везло, а порой… С твоим отцом дело обстояло иначе. Твой отец — воплощение надежности. Он был старшим офицером, с ним всегда советовались, его мнением интересовались. Твой отец умел оценивать положение. Если бы в том порту он не закатился в кино…» «Закатился в кино?» «Да, закатился в кино и там застрял. Он, олицетворение надежности, просто–напросто позабыл о своем корабле! Сидел в темной дыре, уставившись на экран. Знаешь, потом твоего отца привлекли к ответственности и он не смог избежать военного трибунала». «Что ты говоришь, Арнольд!» — Аги вскочила. И чуть не плюхнулась в Балатон. «Сядь, сядь! В конце концов твоего отца не приговорили к расстрелу. Даже не стали публично лишать офицерских регалий. Ограничились тем, что он сам подал в отставку. Должен признаться, это беспримерная мягкость! Даже если учитывать бесспорные заслуги твоего отца. — Я наклонился ближе к Аги. — И здесь не обошлось без капитана У. Он выступил в защиту твоего отца. И это сыграло большую роль в вынесении мягкого приговора». «Очень благородно со стороны капитана У!» «Благородно? Мало сказать, благородно! Капитан У рисковал своей офицерской честью!» Аги задумчиво протянула: «Капитан У… Капитан У… Интересно, где он сейчас, капитан У? Арнольд, гляди–ка!» В саду загорала Ютка Кадар. Рядом с ней стояла блестящая, бархатистая, черная лошадь. «Цыганочка, — сказала Аги. — На ней Ютка учится ездить верхом. Но она никогда не научится, потому что Цыганочка постоянно ее сбрасывает. Однажды Ютка даже руку себе сломала. А теперь они вместе отдыхают. Ютка никогда не могла расстаться с Цыганочкой, но все–таки отдыхать вместе с лошадью…» Да, они отдыхали вместе. Ютка Кадар и Цыганочка. Ютка загорала в шезлонге возле каменных ступенек веранды. На ступеньке — масло и крем для загара. Пустая бутылка из–под кока–колы, стакан. На земле разбросаны открытки с видами. Цыганочка с кротким упреком качала головой. Как можно так комкать открытки! Кстати, я и сам бы охотно посмотрел их. Но разве кто–нибудь об этом подумал?! Ютка Кадар вообще ни о чем не думала. Она загорала. Сад раскинулся на самом берегу Балатона, почти сползая в воду. И всюду в зеркале Балатона отражались сады. Маленькие домики, казалось, поднимались из глубины озера. В соседнем саду, возле изгороди, — Петер Панцел. Он сонно моргал глазами. Зевал. «Петер! Петер Панцел!» Аги помахала ему рукой. Петер не ответил. Уставился, правда, на нашу лодку, но так, будто никогда прежде не был с нами знаком. «А с ним что случилось?» «Что на него внимание обращать!» Из ворот одной виллы вышли беловолосые тетя и дядя. На тете было темное платье и шляпа с широкими полями. Дядя в светло–коричневом пиджаке и соломенной шляпе. Он тщательно запер калитку. Положил ключ в карман. Подал тете руку. И они направились к озеру. «Дядя Бикич и тетя Бикич, — сказала Аги. — Раньше мы у них снимали дачу». Дядя Бикич и тетя Бикич медленно, не спеша вошли в Балатон. Сначала исчез невысокий дядя Бикич. Тетя Бикич в своей шляпе с широкими полями была похожа на шаткий торшер. Она огляделась слегка удивленно. Поправила браслет. И тоже погрузилась в воду. Две шляпы на водах озера. Две весело колышущиеся шляпы. Аги обратилась ко мне: «Арнольд, что с ними?» «А, ничего особенного! Просто переселились на дно озера». «Аквилон–второй!» — воскликнула Аги. — Смотри, вот «Аквилон–второй»!» «Аквилон II» с белыми парусами, слегка накрененными набок, приближался к нам. Он не боялся погрузиться в воду. В крайнем случае вода вымоет палубу. Накроет стоящего у мачты капитана У, загорающую маму У, Карчи У и Лаци У. Не исключено, что вся семья У на мгновение погрузится под воду. Но этого никто не увидит. Не говоря уж о том, что это никого не испугает. Лаци У сидел на корточках на носу корабля. Заметив нашу лодку, он встал, помахал рукой: «Аги! Арнольд! Я набираю новый экипаж!» Я не совсем понял, для чего нужно набирать новый экипаж. Разве на корабле поднялся бунт? Кто же тогда взбунтовался? Мама У? Но почему? Почему она взбунтовалась? Или Карчи У вдруг выбросил в воду книгу? «На этой ветхой лодчонке и читать стало нельзя!» Нет, это немыслимо! В чем же тогда дело? Одно совершенно ясно: «Аквилон» может на нас рассчитывать. Без нас просто невозможно заново набрать экипаж. Аги махала рукой, кричала. А я греб. Мимо нас промчался зонт. Перевернутый зонт пронесся по воде мимо нас. За ручку зонта цеплялся доктор киноведения. «Ау! Я тут! Капитан У, старина!» На нас он не посмотрел, даже взглядом не удостоил, стремительно скользя к «Аквилону II». Заметив его, капитан У замахал бескозыркой, и с корабля сбросили веревочную лестницу. Доктор киноведения в мгновение ока оказался на палубе. Нужно отдать ему должное, он взобрался на палубу с кошачьей ловкостью. Пожал руку капитану У. Помог подняться Аги. А вслед за моей маленькой приятельницей ступил на борт «Аквилона» и я. И отдал рапорт: «Капитан У! Экипаж в полной готовности!» С берега донесся голос: «Иштван! Это невозможно! Ты же сам знаешь, это совершенно невозможно!» Мы замерли на палубе. Окаменев, смотрели, как с берега летит к нам в белом платье большая Аги, похожая на тревожное облако… Йолан Злюка–Пылюка, проносясь над Арнольдом, уронила: — Слушаю да диву даюсь, чего тут болтает без умолку этот завсегдатай канав! Вульгарный завсегдатай сточных труб!
Одним врагом больше!
Они сидели рядышком на диване — Арнольд Паскаль и Росита Омлетас.
Арнольд не открывал рта. Он совсем позабыл об испанской танцовщице. Уставился во все глаза на Йолан Злюку–Пылюку.
И это продолжалось уже долгие часы! Охотнее всего Росита надавала бы Арнольду пощечин. «Сидит тут, молчит. Будто меня на свете нет! Все за Йолан следит. Чего он хочет от Йолан?»
Йолан Злюка–Пылюка словно услышала ее мысли:
— Кто от меня чего–то хочет, может получить!
Росита испугалась, как школьница:
— Йолан, я ведь ни слова не сказала!
Йолан — с невеселым смехом:
— А зачем говорить? Ни единого слова говорить не нужно. Я и так знаю, что Арнольд, например, уже несколько часов хочет у меня кое о чем спросить. Или я ошибаюсь? Скажите, Арнолька, я права?
— Не знаю, что вы имеете в виду! — запротестовал Арнольд. — Разве что… Ну, в тот самый день…
— В какой такой день? Будьте любезны, пояснее!
— Вы ведь знаете, Йолан, что я имею в виду! Прекрасно знаете. — Арнольд сделал паузу. — Визит к Шиклошам.
— К Лакошам.
— Шиклоши, Лакоши, какая разница! Во всяком случае, в тот день Аги заметила в горке фигуру, которую и замечать–то не стоило, настолько она незначительна!
— Арнолька, не кипятитесь! Вы теряете самообладание!
— Вы правы… в самом деле. Но подумайте сами, ведь это же абсурд! Назвать эту смехотворную фигуру из горки Арнольдом! «Вылитый Арнольд!» И посадить рядом с собой за стол!
— Я ведь уже рассказывала об этом!
«Рассказывала! — подумала Росита Омлетас. — А теперь Арнольд снова хочет все это выслушать. Но зачем?»
Она оглядела Арнольда, сидящего рядом с ней в своих немыслимых, кое–как скрепленных штанах. Размытое, темное пятно — лицо. На курточке одной пуговицы не хватает, ее даже пришивать не стали — так безразлично к нему относятся.
О этот Арнольд!
Сердце танцовщицы наполнилось жалостью. «Глупости! Нечего обращать на него внимание. Я и получше парней видала. Как они по мне с ума сходили! И кто только за мной не бегал! Если перечислить всех моих поклонников!.. Я даже одному диктору с телевидения нравилась! А я кружила им головы! Кружила и вот… Да, этому голову не закружишь! У него и головы–то, пожалуй, нет! О, Арнольд, неужели ты закружил мне голову? Нечего сказать, хорошенькое дело!»
— Вы что–то сказали, барышня? — спросил Арнольд.
— Нет, что вы! Не беспокойтесь! Продолжайте на ту же тему!
— На ту же тему! — рассмеялась Йолан Злюка–Пылюка. — Хорошо сказано, Росита! Именно на ту самую тему! Ну-с, Арнольд, так что вы хотели услышать? Что еще вы хотели услышать?
Арнольд, помаргивая, покосился на Роситу. «Я ее чем–то обидел?»
Но тут же забыл о танцовщице. Сейчас он смотрел только на Злюку–Пылюку. На ее безумные зигзаги в пыли.
И он снова завел свое:
— Когда они сидели за столом и ужинали, Аги все же не называла его Арнольдом? Правда, не называла? Наверное, она называла его Артуром или еще как–нибудь? А что? Артур — красивое, аристократическое имя. Если кто–то торчит за стеклом в горке, его иначе и не назовешь. Только Артуром. В крайнем случае Аладаром. Или, скажем, Арпадом. Но ни в коем случае не Арнольдом! Нет, она не могла его так называть! Йолан, послушайте! Остановитесь на минутку! Куда вы? Погодите! Постойте!
Йолан Злюка–Пылюка улетела.
Арнольд ошалело смотрел перед собой. Он не смел даже покоситься в сторону испанской танцовщицы. Окружавшая ее тишина, казалось, была полна упреков.
Из сада донеслись громкие голоса:
— Хватай его! Лови! Гони правее! Фодор… берегись! Сейчас, сейчас! Вот так, чертяка!
Арнольд прошептал:
— Это Крючок. Я узнаю его голос.
Росита не ответила. Она была погружена в глубокую задумчивость. Но Арнольд не сдавался. Сделал еще одну попытку:
— Вы заметили, милая Росита, что Крючок никогда не кричит. Он едва повышает голос. Скорее, шипит. Так гадко, грозно шипит. А услышишь его сразу! Сидит себе на верхушке дерева, а я внизу, и все же…
«Нет, Росита не хочет со мной разговаривать. Рассердилась. Но за что?»
Между деревьями замелькали цветные футболки. Протянувшаяся вперед рука, казалось, наматывала веревку. Слышался скрип подметок по гравию. Как будто кого–то тянули, тащили, а тот упирался.
— Перестаньте, не дурачьтесь! — голос прерывался от напряжения. — Ну что вы дурачитесь?
— А мы не дурачимся, Борош. — В тоне говорившего явно прозвучала угроза.
— Чего вы хотите? Зачем вам веревка? Отпустите меня!
— Не лягайся! Видали, как он лягается?
Злой смех.
А затем вежливый, смиренный такой голосок:
— Ты видел, Крючок, как я набросил на него лассо?
Тишина. Тишина ожидания приказа.
Крючок с верхушки дерева:
— Тащите сюда Бороша.
В комнате на диване Арнольд:
— Они ведут пленника к Крючку.
— Вы что, репортаж ведете? Корреспондентом радио хотите заделаться? — язвительно спросила Росита.
Крючок не слез с дерева. Соскользнул чуть пониже, а спускаться и не думал. Только ноги свесил.
Пленник стоял под свисающими с дерева ногами в ободранных пыльных сандалиях. Кто–то сзади дернул его — он чуть не шлепнулся носом.
— Ты что? На ногах не держишься? — послышалось сверху.
— Он уже на ногах не держится!
По саду прокатился смех.
— Не следовало его связывать, — сказал в комнате Арнольд. — Некрасиво это, скверно. Но таков уж Крючок!
— Его не Крючок связал.
— Да, не он сам, но по его приказу! Он отдал приказ. Это нам знакомо!
Большие пальцы Крючка грозно шевельнулись в сандалиях.
— Послушай, Борош! Что там насчет футболки?
— Какой футболки?
— С кем я менялся футболками? Дрянную, ветхую, вытянувшуюся футболку обменял на новехонькую. С кем?
— Я никогда не говорил, что… Я только сказал…
— Слышали, что говорит Борош? Так что ты сказал?
— Я только сказал… — Голос безнадежно затих.
Скрип сухого песка и камешков вокруг дерева.
— Начинай наказание! В чем дело? Долго нам ждать?
Один из стражей дернул за веревку.
Борош упал на колени. Второй страж положил ему на шею руку. Как палач свой топор.
— Подымите его! — послышалось сверху. И так как никто не шевельнулся: — Я сказал: поднять его!
— А вдруг он его отпустит? — рассуждал в комнате Арнольд. — Попугает и отпустит. — Он немного подумал. — Должно же в нем быть хоть немного великодушия!
Бороша дернули вверх.
Крючок спустился по дереву ниже.
— Думаешь, я не знаю, как ты всем плакался? Ныл: «Это Крючок заставил меня меняться. Крючок! Да, Крючок! Новехонькую футболку!»
— Я только сказал, что мы обменялись… Больше ничего не говорил. Сказал, что обменялись, и все!
Крючок спрыгнул с дерева. Встал перед Борошем. Придвинулся ближе, прямо к самому его лицу.
— Ты только поплакался Аткари, Марку Шкуго, Отто Шюпеку! — Последнее имя почему–то вызвало в нем особый гнев. — Плакался ты Отто Шюпеку или нет? — Ответа он не ждал. Продолжал перечислять имена: — Жаловался Беле Ремете, Пали Хунглину, Адаму Хинглеру, Тачауеру и Беле Ольдалу! И это еще не все! А ведь я, кажется, тебе кое–что обещал. На торжественном закрытии учебного года. Обещал или нет?
— Обещал…
— Помнишь! Так, может, вспомнишь, что я обещал?
— Что мы сочтемся…
— Как это понимать — сочтемся?!
Борош почти по слогам произнес:
— Что ты со мной за это еще… — Тут голос его дрогнул, прервался. Он уныло уставился в землю.
— Что я с тобой еще рассчитаюсь за это! — Крючок сделал резкое движение, будто собираясь закатить Борошу оплеуху. Однако он только спросил: — А вообще чего тебе тут надо? Что ты тут ползаешь?
Борош опустил голову:
— У меня здесь друг живет.
Крючок с неописуемым изумлением воскликнул:
— Друг? У тебя? Здесь? — Он обвел глазами лица ребят. — Среди них?
Никто не шевельнулся, не проронил ни звука. Вокруг каменные, враждебные лица.
— Он живет здесь, в этом доме?
Крючок обвел взглядом окна. Не высунется ли из какого–нибудь окна мальчишка? Друг Бороша?
Никто не высунулся.
В комнате на диване Росита неожиданно обратилась к Арнольду:
— Случайно не вы ли его друг?
— Что вы хотите этим сказать, Росита?
— Просто спрашиваю.
Внизу, в саду, Крючок двинул Бороша в подбородок.
— Знаю, чего тебе здесь надо! Ты за мной подглядываешь! Шпионишь!
— Что ты выдумываешь?
— Ничего я не выдумываю! Я прекрасно знаю, что ты за мной подглядываешь! Шпионишь! Тебе Оливер Погачник велел.
Остальные ребята хором закричали:
— Оливер Погачник! Оливер Погачник!
— Не знаю я никакого Оливера Погачника.
— Очень даже хорошо знаешь! И можешь ему рассказать о том, что сейчас получишь. Ах, извини! Ты не сможешь ему это рассказать. Ты вообще с ним больше не встретишься. Ни с ним, ни с другими. Знаешь, в конце сада есть яма…
Веревка, затянутая на поясе Бороша, снова дернулась. Для верности ребята схватили его еще и за руки, собираясь тащить в конец сада.
— Я сигнала не давал! — вспыхнул Крючок. — Надо еще кое–кого подождать.
Одним прыжком он очутился под верандой. Перемахнул через решетку перил. И прижал лицо к оконному стеклу.
— Чиму! Выходи! Чиму!
Подождал немного. Легонько постучал по стеклу.
— Чиму!
— Сейчас он разобьет окно, — сказал Арнольд.
Крючок умолк. Не стучал. Не кричал. Пристально смотрел на Арнольда. Будто впервые видел. Будто только сейчас обнаружил.
А Арнольд за окном говорил прямо ему в лицо:
— Мы уже имели счастье встречаться! У меня Чиму вы не найдете… Наверное, она пошла в гости к подруге. Или в кино. Откуда мне знать?!
Крючок скорчился у окна. Молчал. Наблюдал. Не спускал глаз с Арнольда. Смотрел на него с мрачным подозрением.
— В чем дело? Что вам от меня угодно?
Крючок тихонько засмеялся. Щелкнул ногтем по стеклу. Это уже явно относилось к Арнольду. И означало: «Мы еще встретимся!» Или что–то в этом роде. Во всяком случае, ничего хорошего это не предвещало.
Крючок отвернулся. В два прыжка очутился внизу, среди остальных ребят. Сорвал с Бороша веревку. Нехотя толкнул разок:
— Мотай отсюда! Слышишь?
А с дивана донесся мрачный голос Арнольда:
— Вот, пожалуйста! Одним врагом больше!
Чиму в джунглях.
Ее затолкнули в темную комнату. Отец схватил бешено лягавшуюся злючку и просто–напросто швырнул ее в темноту.
Только что все сидели в голубом луче телевизора. Три стула у телевизионного экрана. Чиму придвинулась совсем близко, оперлась подбородком о ладонь.
Бушевало море, клонились набок суда. Худые, скуластые лица под капюшонами. Резиновый плащ и наполовину сползший капюшон. Моряк пытается за что–то уцепиться, но волны отбрасывают его на палубу. И, будто куклу, перекатывают с одной стороны палубы на другую.
И тут раздался голос матери:
— Чиму! Не пора ли тебе мыться?
Но Чиму даже не шевельнулась; тогда мать произнесла еще решительнее:
— Мыться, мыться! И спать!
Чиму не дрогнула. Даже бровью не повела.
Отец курил сигару.
Он пускал синеватые кольца дыма в сторону попавшего в шторм судна. Летели кольца дыма, похожие на неуловимые, недосягаемые спасательные пояса.
— Чиму еще не легла спать?
— Зачем ты спрашиваешь? — Мать приподнялась (быть может, хотела броситься в бушующее море!). — Ты же прекрасно видишь, что она здесь. Сидит перед тобой и даже не думает ложиться.
— Китенок! — Чиму на мгновение обернулась. — Сейчас покажут китенка.
— Какой еще китенок? — Отец отложил сигару. — Я не вижу никакого китенка.
— Ждите, ждите китенка! — вздохнула мать.
Отец пристально смотрел на экран.
— Никакого китенка нет. — Неожиданно он вытянул руки и выудил из полумрака Чиму. — Ну, а теперь довольно!
Приподнятая отцом в воздух, Чиму пронзительно верещала:
— Я хочу дождаться китенка!
— Это невыносимо! — Отец поднял Чиму еще выше. — Она всю семью терроризирует!
Будто бы вся семья собралась в этом домашнем кинотеатре. Бабушки с дедушками, прабабушки и прадедушки, прапрародители. Изнуренные, изнемогающие, измученные старики. Дедушка в мятом пиджаке, усыпанном крошками еды, наполовину сполз со стула. «Чиму! — хрипел он. — Чиму!» Прабабушка в черном платье распростерлась на полу, тоже моля о пощаде: «Чиму! О Чиму!»
А Чиму отчаянно болтала ногами в воздухе.
— Не хочу мыться! Не пойду!
Дикторша телевидения, от изумления широко раскрыв глаза, смотрела на эту сцену.
Бушующее море вместе с кораблем уже исчезло. И появилась эта милая барышня с легкой улыбкой. Она заглянула в комнату, как старая знакомая. О семье ей все было известно. Со всеми она была знакома. Однако и ее удивила эта сцена: опрокинутые стулья, в середине комнаты отец с отчаянно барахтающейся Чиму в руках. Сзади — мать с испуганным лицом.
Дикторша даже заговорить не могла. Так ничего и не сказала. Только молча смотрела на вертевшиеся посреди комнаты три фигуры. Потом она мягко улыбнулась:
— Дорогие телезрители! Сейчас в серии «Знаменитые побеги»…
«Знаменитые побеги»! — Чиму еще отчаянней завертелась в воздухе.
— …мы вам покажем фильм «Побег Казановы».
— Только Казановы нам не хватало! — голос мамы.
— Казанова ей понадобился! — голос папы.
— Казанова! Казанова! — душераздирающе завывала Чиму,
Лицо дикторши заволокло печалью. Тонкой пеленой печали. «Милая Чиму, я, конечно, помогла бы тебе, но…»
Нет, тут она ничем не могла помочь.
Чиму втолкнули в другую комнату. В маленькую, темную комнату. Дверь за ней захлопнулась. Чиму бросилась на дверь. Принялась лягать ее. Дергать за ручку.
Дверь слегка приоткрылась. В нее швырнули Арнольда Паскаля.
— Вот тебе компаньон!
Дверь снова захлопнулась.
Арнольд пролетел по комнате. Шлепнулся где–то у окна.
— Привет!
— Погоди–ка! — Чиму протянула руку к выключателю, но не дотянулась.
Арнольд откуда–то из–под окна обнадежил ее:
— Годика через два дотянешься. Могу подождать. Почему бы и нет?
— Не дури, Куку!
В темноте Чиму отправилась в путь по комнате. Она двигалась, опустившись на четвереньки. Ударилась обо что–то. Раздалось возмущенное дребезжание. Что это, буфет? Полки, заставленные фарфором?
Испуганная Чиму некоторое время сидела на корточках.
Из–за радиатора раздался голос Арнольда:
— Это грецкие орехи дребезжат. А в той стороне — лесные! Куда хочешь, туда иди. А мне здесь вполне удобно… Правда, правда! Даже если меня никогда отсюда больше не вытащат, и тогда не страшно.
— Не дури, Куку!
Чиму снова отправилась в путь. Вытянув вперед руки, она раздвигала перед собой воздух. Отталкивала его от себя.
— Мой нос! — взвыл от боли Арнольд.
— Что с твоим носом?
— Ты схватила меня за нос!
— Не сердись, Куку, я ничего не почувствовала.
— Ты и не могла почувствовать, потому что у меня нет носа.
— В чем же тогда дело?
Арнольд задумчиво:
— Но все же какой–то нос у меня есть, раз я почувствовал, что ты меня за него схватила. А если так, значит, нос у меня есть.
Чиму с раздражением перебила:
— Не сердись, но что значит какой–то нос? Нос либо есть, либо его нет. Какой–то нос! Чушь!
У окна остановилась луна. Осветила странным, холодным светом комнату, Чиму, скорчившуюся на полу, Арнольда, лежавшего под радиатором.
— Раньше у меня определенно был нос. Помню, однажды кто–то заметил: «Как тонко очерчен нос у Арнольда Паскаля!»
— Это у тебя–то тонко очерчен?
— Она так сказала. Нет, нет, не Аги! Наверное, ее подруга. Или мама. — Он сам так поразился сказанному, что некоторое время слова не мог вымолвить. — Ну конечно, ее мама! Хотя она почти не замечала меня. Так мне казалось, по крайней мере! — Он умолк. Потом со значением повторил: — По крайней мере, так мне казалось!
Он немного обождал. Вдруг Чиму спросит, не была ли мама Аги в глубине души расположена к Арнольду? Не был ли он ее тайным любимцем?
Но Чиму интересовал только нос Арнольда.
— Ну, так что случилось с твоим носом? С твоим тонко очерченным носом?
— Износился. — Арнольд пальцами скользнул по месту, где следовало быть носу. Угрюмо, как старый полярник, добавил: — От времени. — И неожиданно развеселился: — Но все–таки что–то должно было остаться!
— Рада за тебя, — кивнула Чиму. — А что мы теперь будем делать в этой комнате?
— Прежде всего нужно сориентироваться. О, да ведь это… пальма!
Перед ними стояла огромная пальма с длинными, острыми листьями. Раньше она ежилась в углу. А теперь вдруг распустилась, раскинулась, заполнила собой почти всю комнату. Такая спесивая, чванная. Вот–вот совсем вытеснит Чиму и Арнольда. Протолкнется в другую комнату. Протянет листья в другую квартиру.
Чиму опустилась на колени перед пальмой.
— Ее здесь не было… Откуда она взялась? Она вообще не в этой комнате стояла.
— А теперь она здесь. Это джунгли.
— Джунгли?
— Хочешь погулять в джунглях? Не бойся, меня тут все знают.
Арнольд протянул Чиму руку.
И они отправились прогуляться по джунглям.
Путь пролегал между деревьями с могучими стволами. Ползучие растения обвивали деревья. Лианы опутывали мощные корни. Как соскользнувшие гамаки. С одного дерева, лениво покачиваясь, свешивался удав. Злобно и коварно шипя, он качнулся к девочке.
— Идиот! — обругала его Чиму.
Удав так и замер. А потом просто свалился с дерева.
— Ловко ты с ним разделалась! — отметил Арнольд. А когда они пошли дальше, добавил: — Знаешь, пожалуй, это все–таки слишком.
— Что именно? — Чиму продвигалась вперед между гамаками. Она чувствовала себя вполне уверенно.
— «Идиот»! Нельзя все же называть идиотом удава.
— А если он идиот? Зачем он шипел мне в лицо? Терпеть не могу, когда шипят в лицо!
— Все равно… Видела, как он растянулся? Теперь неделю в себя не придет.
— А мне–то что! — Продвигаясь вперед, Чиму отводила в сторону лианы.
— Ого–го! — следовал за ней Арнольд. — Куда ты так мчишься? Нельзя ли помедленнее? Нет, я не задохнулся. Конечно, раньше, когда я охотился на слонов… Ты вообще–то знаешь, что я был охотником на слонов? Слонам нужно целиться в голову. Пуля должна поразить их между глаз. Или так убивают носорогов? Забыл. Слоны, носороги… Все равно! Впрочем, признаюсь, я неохотно беру в руки ружье. Нет во мне истинной охотничьей жилки. Поэтому я и перешел в проводники. Арнольд — проводник по джунглям! Кого я только не водил по этим тропинкам! Полагаю, достаточно упомянуть лорда Лидлтона и его очаровательную дочь.
— А меня не больно интересуют лорд Лидлтон и его очаровательная дочь. — Чиму сорвала с бананового дерева банан.
— Им особенно докучали москиты.
— И москиты меня не интересуют. — Она скучающе сдирала с банана кожуру. — И бананами я никогда особенно не увлекалась. Вот если мы случайно наткнемся на кокосовый орех…
По поляне бегали друг за другом «каторжники» — черно–белые полосатые зебры. Арестанты в полосатых пижамах. У некоторых одежка была новехонькой, похоже, первый раз надетой. Но встречались и поношенные пижамы, с выцветшими серыми и бледно–розовыми полосами. Увидев Чиму, зебры потрусили к ней.
— Настоящее событие! — воскликнул Арнольд. — Всем известно, что зебры очень недоверчивы. И понятно: их вечно ловят.
И тут он потерял дар речи.
Чиму вскочила на зебру верхом. Потрясенная зебра завертелась волчком. Чиму резко потянула ее за уши. Зебра опустила голову. Покорно затрусила, неся на спине Чиму.
— Не нахожу слов! — возмутился Арнольд. — Галопировать на зебре!
— Ладно, ладно, — отмахнулась Чиму, — я ведь не собираюсь ее мучить!
Она поскакала на зебре между деревьями. Потом вернулась обратно.
— Как ты думаешь, Крючок смог бы так гарцевать на зебре?
— Право, не знаю. Я не думал об этом. Однако вряд ли я приведу сюда Крючка.
Чиму спрыгнула с зебры. Потрепала ее по холке:
— Хорошо, старушка!
Они продолжили путь. Снова продирались между деревьями. Горячий, неподвижный воздух. Лист не шелохнется.
Неожиданно Чиму остановилась.
Рояль!
— Смотри! И шкаф!
— Но что это, Куку?
— Разве не видишь? Лес из мебельного дерева.
Их окружала мебель. Гардеробы, кухонные шкафы. Громадная двуспальная кровать. Рояли с вертящимися табуретками к ним.
— Собственно говоря, я мог бы что–нибудь сыграть, — предложил Арнольд.
— Ты умеешь играть на рояле?
— Что за вопрос! Хотя в такую немыслимую жару… Но попробовать можно. Надеюсь, что не ударю лицом в грязь!
Арнольд Паскаль сел к роялю.
— Бах, си–бемоль мажор…
— Куку!
— Прошу прощения, здесь, разумеется, не консерватория. Это просто концерт на открытой сцене. Начнем с легкой пьесы. Скажем, с куплетов. Вот именно! Споем сначала куплеты!
И Арнольд затянул:
Краше милой моей не найдете.
Вождь у негров — красотка моя.
То гарцует на бегемоте,
То стреляет — пиф–паф! — из копья…
Зебры, зебу, обезьяны и птицы с пестрыми перьями — все смотрели, как Арнольд стоит перед девочкой на коленях.
Чиму потрясла головой.
— Нет, нет, какие глупости!
— Один только раз! Здесь, в джунглях! Вернемся домой и все забудем. Дома можешь снова называть меня Куку… Или Куккантю! Ну только один разочек!
Чиму рассмеялась:
— Что за ерунда!
Арнольд не поднимался. Ждал. Все еще ждал. А вдруг да прозвучит его настоящее имя — Арнольд Паскаль!
Но имя это не прозвучало.
Что мог он сделать? Попытаться подняться с земли. Это удалось с трудом. Несколько раз он снова соскальзывал на землю. В конце концов шимпанзе, который прежде принес ему кокос, подбежал к Арнольду и, подхватив под мышки, поднял его.
С остекленевшим взором, погруженный в горестные думы, Арнольд, ссутулившись, сидел на стуле. Он пришел в себя, лишь когда шимпанзе влил ему в рот кокосовое молоко.
— Благодарю, сынок!
Арнольд бросил взгляд на Чиму. Вздохнул. И ударил по клавишам.
— Что ж, споем еще куплет о джунглях!
И запел:
Осталась дикаркой среди дикарей,
А я почему–то завидую ей!
Переселяемся на старую мельницу!
Йолан Злюка–Пылюка кружила над накрытым к завтраку столом. Подарок сбросить хотела? Или уронить какую–нибудь весть? Подхватила где–то новость, прилетела с ней сюда и сейчас кинет тому, кого она касается. Свежая новость для завтракающей за столом компании. Известие. Почта. Не исключено, что это новость для всех, а может статься, и для кого–то одного. Вполне вероятно, что фарфоровую сахарницу приветствует двоюродный брат. Или хлебнице сестрица поклон шлет. Или Чиму ее подружка.
Йолан Злюка–Пылюка кружила над столом. Неожиданно порхнула к Арнольду Паскалю.
— Наверное, я вам надоела, но все–таки скажу. Ваши старые друзья… Что вы так смотрите, будто не понимаете, о ком идет речь? Об ученом киношнике и его распрекрасной доченьке Агике, если не ошибаюсь.
— Не ошибаетесь, Йолан.
— Они переехали на другую квартиру.
Некоторое время Арнольд не мог издать ни звука.
— Как? Они уехали с улицы Ипар?
— А что такого? По–вашему, с улицы Ипар и уехать нельзя?
— Да, — тихо сказал Арнольд. — Это такая улица, с которой нельзя уехать. Я мог бы рассказать, что там находится Вальцовая мельница! Там есть славная маленькая пыльная площадь. А брандмауэры [7]! Старые, облезлые брандмауэры! Но вам все равно этого не понять, Йолан. Вы знай себе порхаете!
— Да, я не люблю засиживаться на одном месте. Для меня путешествия — все!
— И кроме того, вас вытирают, — язвительно заметила Росита Омлетас. Испанская танцовщица чувствовала, что наконец–то настал момент досадить чем–то Йолан Злюке–Пылюке.
— Что? Вы что болтаете? Это меня–то вытирают?
— Да! И вытряхивают из пыльных тряпок. И вообще, где бы вы ни появились, сразу начинают проветривать комнаты.
— А меня это ни капельки не волнует! По мне, пусть проветривают! Устраивают сквозняки! Больше всего на свете люблю кувыркаться в сквозняке! А вот ваше «вытряхивают» я вам припомню! Берегитесь! Очень советую поберечься, милая Росита.
Арнольд с легким нетерпением перебил:
— Мы отклонились от темы. Значит, они уехали с улицы Ипар?
— О чем идет речь? — спросила хлебница.
Сахарница — со скукой:
— О каком–то переселении. Переселении и уборке. Совсем неинтересно!
— Кому как! Надо полагать, нашего Арнольку это интересует.
— Вы, случайно, не знаете, куда они переехали?
— Хотите им написать?
— Арнольд не ведет переписки, — вмешалась испанская танцовщица.
— Ошибаетесь, милая Росита! Одно время я вел весьма обширную переписку. Когда был директором кабаре. Мне приходилось, например, заключать договора с артистами, живущими за границей.
Росита зачарованно:
— А со мной вы заключите договор? Напишете мне по этому поводу письмо?
— Разумеется, милая Росита. Но скажите, Йолан, не поселился ли доктор киноведения где–нибудь поблизости?
— Скорее, на другом конце города. На берегу Дуная.
— Понимаю! Понимаю! — Арнольд умолк. И вдруг просиял: — Как это прекрасно задумано, как тонко сделано!
— О чем вы, Арнолька?
А он торжествовал:
— У меня сложилось совершенно ясное впечатление обо всем этом.
— Ясное впечатление? Полно вам!
— Йолан! Вы только послушайте! И все остальные тоже, прошу вас! Это просто нельзя понять иначе. Ведь о чем идет речь? Всей семье наскучил Арнольд из горки! Отцу, матери и в особенности Аги. Он им надоел. Их от него тошнит. Они захотели избавиться от этого типа. Да, но как? Нельзя все–таки просто его выкинуть. И тогда отцу, доктору киноведения, моему старинному другу, пришла мысль. — Арнольд на мгновение задумался. — Да, это определенно была его идея! Переселиться! Обменять квартиру! А в старой забыть Арнольда из горки. Просто забыть. В таком кавардаке все может случиться. Вот каков был план у доктора киноведения. И этот план осуществили. Арнольд из горки, эта жалкая ничтожная кукла, осталась одна в пустой квартире.
Арнольд сделал паузу. Огляделся, ожидая всеобщего одобрения.
Но никто ему не поддакнул.
Сахарница смотрела в пространство перед собой. Охотнее всего она погрузилась бы в утреннюю газету, но утренней газеты у нее не было. Молчала хлебница. Молчали все, кто сидел за утренним столом. Только одна Росита Омлетас рискнула проронить:
— Что ж, возможно…
Йолан Злюка–Пылюка сновала взад и вперед в воздухе. Подлетела к Арнольду:
— Должна вас разочаровать, друг мой.
— Что вы сказали?
— Действительность рисуется несколько иначе. Зачем приукрашивать дело? Арнольда Второго, или, как вы его называете. Арнольда из горки, обитатели дома с улицы Ипар увезли с собой.
— Увезли?! Но по дороге потеряли! Такая жалкая, незаметная, ничтожная кукла легко могла выпасть.
— Но не выпала. Не потерялась по дороге. Ваша маленькая приятельница заботливо оберегала Арнольда Второго. Ни на минуту с ним не расставалась.
— Не расставалась ни на минуту? Вы говорите, ни на минуту?
— В машине она усадила его рядом с собой. Они прибыли в новую квартиру вместе.
Арнольд сделал протестующий жест:
— Не продолжайте!
Йолан описала над Арнольдом круг. Словно набрасывала на него невидимое лассо.
— А продолжать–то и нечего!
И она вылетела в окно.
За столом все стихло.
Чашки и блюдца медленно взлетели на поднос, покидая стол. И тут вскочила Чиму:
— Когда мы переезжаем?
Мать испуганно вздрогнула:
— Ты что говоришь? Зачем нам переезжать?
— Не думаете же вы с папой навсегда остаться здесь? Или вы собираетесь тут заплесневеть?
— Мы с папой вовсе не собираемся заплесневеть. Мы считаем, что этот маленький дом с садом…
Но Чиму ее не слушала. Погрузившись в мечты, она улыбалась.
— Знаешь что? Мы переселимся на мельницу!
Отца встретила перевернутая вверх дном квартира. У стен — скатанные ковры. Посреди комнаты — смятая оберточная бумага. Стулья опрокинуты и поставлены на стол. Там же стоит чемодан. Из него торчат рукава рубашек. А на полу книги… Разбросанные в беспорядке книги. Пораженный отец остановился в дверях. Он шевельнуться не мог. — Мы переселяемся, если хочешь знать. Мать стояла в вылинявшем синем халате, с маленькими коробками в руках. На коробках лежала одна разорванная женская туфля, вторая была давно потеряна. — Чиму надоела наша квартира. Она всем сыта по горло. — Да, но как ты… Отец нерешительно шагнул. Казалось, он не понимает, куда попал. — Как я разрешила? — резко, нервно рассмеялась мать. — Чиму вдруг набросилась на ковры, вывернула ящики. И вообще… Она указала в сторону дивана. На диване прыгала Чиму. В одной руке у нее была колодка для обуви. Девочка сердито потрясала ею, будто колотя по чьей–то голове. В другой руке она держала останки соломенной шляпы, которую в пылу сборов она собралась нацепить на голову. — Мы переезжаем! Переселяемся! Мать бросила на нее из–за коробок безумный взгляд. Отец направился к дивану. Обо что–то споткнулся. О коробку? О ботинок? Или о книгу? Где–то вдалеке мелькнули лохмотья женской шляпы. Стукнула колодка. Это Чиму выстрелила себя в воздух. Врезалась в потолок. Пробила его. Взорвала крышу, взорвала небосвод. Отец остановился возле Чиму. Он утомился на пути к ней. Заметил свою домашнюю куртку. Куртку с беспомощно распростертыми руками, опрокинутую на диван. Ее выдернули откуда–то, затолкали сюда, а теперь она шевельнуться не может. Похоже, сам отец лежит там. Или это он валяется на лестничной клетке, на серых ступенях лестницы? Неподвижно, с распростертыми руками. В наброшенной на плечи старой, потрепанной домашней куртке. Рядом железная кровать с перевернутыми матрацами. Почерневшая от дождя садовая скамейка. Выброшенные вещи. — Переселяемся! Переселяемся! — трещала колодка. — Переезжаем на мельницу! — На мельницу? — По лицу папы промелькнул какой–то отсвет. Тень улыбки. — На мельницу? Он повернулся спиной к комнате. Взглядом искал маму. — Почему бы нам не переселиться на мельницу? На добрую, старую мельницу?
Что этому типу тут нужно? Лицо.
Квартира затихла. Ковры расстелены на полу. Со стола исчез чемодан. Несколько оброненных книг, полотенце… Вот все, что осталось от переселения.
Арнольд смотрел на полотенца.
— Если мы вообще переедем, то переселимся в гостиницу Чиму.
Росита тут же отозвалась:
— Я давно слышу об этой гостинице. — И с легкой насмешкой добавила: — Похоже, вы знаете о ней больше меня. Ведь вы так ею интересуетесь. Ничего не скажешь: польская графиня! Тут дело не шуточное!
— Милая Росита, я абсолютно равнодушен к польской графине. Но мне кое–что известно об отеле, где она живет. На четвертом этаже там обвалился потолок.
— О, вот как?
— Да, однажды вечером Чиму мне жаловалась на это. У нее голова идет кругом от забот. Каменщиков достать совершенно невозможно. Она даже собиралась выписать итальянских сезонных рабочих. Совершенно ясно, что Чиму хочет привести гостиницу в полный порядок к нашему переезду.
— Нашему, Арнольд?
— Мне кажется, дорогая Росита, я очень понятно изложил свою точку зрения.
— Точку зрения! — Танцовщица совсем растрогалась. — У вас есть точка зрения! А ведь точка зрения есть не у каждого, не правда ли? Некоторые спокойно живут без всякой точки зрения. И разумеется, раз ее нет, то и нечего излагать.
Арнольд заметил со снисходительной улыбкой:
— Одним словом, я выразился ясно: без вас в этой гостинице меня пусть не ждут. И, с вашего разрешения, в ресторане заказывать обед буду я. Бульон по–королевски. Или лучше с яйцом? Или просто чистый? — Арнольд оглядел комнату: — Куда все пропали? Удивительная способность исчезать! Чиму, ее отец, мать — устроят кавардак, а потом вдруг их нигде нет!
Немного погодя в комнату заглянул отец. Он с подозрением покосился на Арнольда Паскаля. «Что этому типу здесь нужно? Потрепанный, со впалыми щеками… Как он сюда затесался? И зачем?»
Ночью появилось лицо. Словно сама луна сползла на оконное стекло. Или по меньшей мере кусочек луны. Белое пятно маячило на стекле. Ни глаз, ни рта, ни носа. Парящее белое лицо–луна. На миг показалось, будто оно проникло сквозь стекло и осветило комнату. Затем стало медленно удаляться в сторону сада. И вдруг снова оказалось на оконном стекле. Но теперь у пятна уже был рот. Больше того! Ничего другого не было, кроме этой злобной расщелины на белом лунном пятне. Насмешливо извивающиеся губы. Они шевелились, что–то произносили. А что именно, не понять. А что именно, не услышать. — У меня будет разрыв сердца, — шепнула Росита. — Спокойно! — сделал предостерегающий жест Арнольд. (А про себя подумал: «Это вам не шуточки! Никто не скажет, что это шутка!») — Смотрите! А сейчас только одно ухо! — В самом деле. Ухо висело перед окном, словно месяц. Оно начало качаться. Уж не раскачивает ли его кто–то? — Арнольд! Это марсианин! — Гость с Марса? В наше время все возможно. Ухо перестало раскачиваться, исчезло. Возникли взлетающие вверх брови. Под ними — прищуренные глаза. Они подозрительно и непонятно мигали с лунной поверхности. Рваная линия рта, подбородок. Выпрыгнувший вперед нос. Возбужденно подрагивающие ноздри. Перед ними — лицо. — Крючок! — Да ведь это Крючок! Из темноты сада возник Крючок. Надо полагать, раньше он сидел на дереве. Скорчившись, съежившись, сидел на верхушке дерева в ветвях. Дожидался темноты. А когда она наступила, слез. Оставил свой сторожевой пост. Но что ему здесь нужно? — Несколько необычный визит, — заметил Арнольд. — Хорошо, что окно закрыто… А вдруг он и через закрытое влезет? — Росита сделала паузу и снова заговорила: — Может он пролезть через закрытое окно? Арнольд Паскаль повторил: — Странное время для визита, если он собрался в гости. Узнать о намерениях Крючка было невозможно. Лицо его, напоминавшее колышущийся белый воздушный шар, скользило то выше, то ниже по оконному стеклу. И этот странный, пристальный взгляд! — Арнольд, он уставился на вас! — Нет никаких сомнений. — Как в прошлый раз. Помните? — Конечно, помню. Он искал Чиму и… — Только тогда был день, а сейчас ночь. — День или ночь… Ему все равно! Блестящая, сверкающая точка не переставала порхать вокруг Крючка. Маленькая, крошечная точка. Точечка. Иногда подлетала совсем близко к мальчику. Потом удалялась и снова вилась возле его уха. Пораженная Росита воскликнула: — Да ведь это Йолан! Но как она разоделась! — Смотрите, на ней длинное вечернее платье. — Скажите пожалуйста! Как вырядилась! Кто бы мог подумать?! — Вы заметили, Росита? Она что–то сказала Крючку. — А он кивнул. Арнольд! Они знакомы? У них хорошие отношения? — Меня уже ничто не удивляет. Йолан Злюка–Пылюка покружилась немного вокруг Крючка. Полетела в сад. На мгновение блеснула нарядом среди листвы, затем исчезла. — Она отправилась на вечер в своем длинном вечернем туалете, — сказала Росита. Йолан Злюка–Пылюка улетела. Куда–то на вечер, в длинном вечернем туалете. А Крючок остался. Круг сыра, прилипший к стеклу. — Знать бы, чего он хочет, — размышлял Арнольд. — А может, я знаю? Может, уже догадался? — Догадались? — Да, барышня! Как и в прошлый раз, он ищет Чиму. Только непонятно, почему он ищет ее у меня? О чем он думает? Уж не я ли ее спрятал? Сижу я на ней, что ли? Просто смешно! Не говоря о том, что вламываться так поздно… Что это такое? Но–но! Полегче на поворотах! — На поворотах? На каких поворотах? — Есть такая поговорка, милая Росита. Лицо исчезло, неожиданно нырнув вниз. — Передумал. А я был уверен, что он хочет войти. — Арнольд! Скажите только одно! Куда отправилась Йолан Злюка–Пылюка? На какой вечер? Где ее ждут? От кого она получила приглашение? Кто хозяин того дома? Вероятно, он сам проводит ее потом домой? Отвезет в экипаже, когда окончится бал? О, Арнольд! Я так давно не получала приглашений! — Барышня, позвольте вас заверить… — Оставьте, Арнольд! Не нужно меня утешать! Меня просто тошнит от утешений! Росита надменно отвернулась. Выглянула в сад. А вдруг появится экипаж? Экипаж из сверкающих пылинок. А в нем слегка утомленная танцами Йолан Злюка–Пылюка в сияющем вечернем туалете.
Черепаха Йонатан.
Следующая ночь принесла сюрприз — Йонатана, черепаху.
Под ореховым деревом появилось огромное темное пятно. Должно быть, кто–то проходил мимо, ноги у него подкосились от усталости, и он упал. И нет никакой надежды, что когда–нибудь поднимется. Рухнул на землю у дерева. Его било дождем, он весь почернел.
Арнольд смотрел на пятно из комнаты:
— Я знал, что он придет.
Росита испуганно спросила:
— Еще один посетитель?
Спору нет, Росита Омлетас в последнее время не очень–то жаловала ночных визитеров. Правда, как–то давно заглянул к ним один, но ведь это совсем иное дело. Милый жираф с грустным взглядом! Испанская танцовщица никак не могла его забыть. Где–то он теперь? Что с ним? Задержали его и отвели обратно в зоопарк? Или он все еще… Нет, это невероятно! Как может жираф бродить взад и вперед по городу? Его схватили и упрятали за решетку. Его и того мальчика со странным именем Ноябрь. Ноябрь — как его фамилия? Надо же, назвать человека Ноябрем!
И все–таки танцовщица почти уверена, что когда–нибудь снова встретится с ними. С Ноябрем и жирафом. Однажды ночью жираф просунет в окно свою длинную шею, шею–лестницу, такой милый, с такими грустными глазами…
— Йонатан, — сказал Арнольд.
Танцовщица вздрогнула:
— Йонатан? Какой еще Йонатан?
— Черепаха. По скромным подсчетам ему двести двадцать лет. Я знал, что когда–нибудь он навестит меня. Последний раз я встретился с ним на острове Корсика.
— Корсика… Это, наверное, очень далеко.
— После смерти своего друга он вернулся на Корсику. На ту землю, где когда–то начинал его друг. Человек, которого сперва звали просто корсиканцем. Потом он стал консулом. А в один прекрасный день его избрали императором.
— Императором?! Этот ком земли в саду — друг императора?
— Это не ком земли, моя милая, а черепаха. И император не кто иной, как покоритель мира Наполеон. Наполеон Бонапарт.
«Ком земли» едва заметно шевельнулся под деревом. Высунул из панциря тонкую, дрожащую старую голову. Огляделся с любопытством и явным неодобрением.
— Йонатан не любит, когда Наполеона называют Бонапартом. Он считает, что тогда и начались все беды. Йонатан хотел отговорить своего друга от шумихи с коронацией, но тогда с Наполеоном не очень–то можно было разговаривать. Слава ему в голову ударила. Возомнил о себе невесть что. Как говорится, голова закружилась от успехов.
— Значит, они в самом деле знали друг друга? Наполеон и этот?..
— Повторяю: они были добрыми друзьями. При Йонатане нельзя называть Наполеона императором. Он всегда зовет его корсиканцем. Или консулом. Если б Наполеон остался консулом, никаких неприятностей бы не было.
Йонатан вытянул шею. Согласно кивнул.
— Да, вот только Наполеон голову потерял.
Глубоко взволнованная Росита глядела на Йонатана. А сама думала: «Возможно, он и знал Наполеона, но жираф намного обаятельнее. Да, в жирафе определенно было какое–то очарование даже в том плачевном состоянии, в каком он находился. Его легкость, элегантность…»
А вслух она произнесла:
— По одежке протягивай ножки.
— Вы попали в самую точку, милая Росита. Йонатан тоже всегда считал, что надо быть скромнее. Зачем ненужный шик, зачем эта помпа?! Но одно дело Йонатан, другое — Бонапарт.
С этим Росита была совершенно согласна. Никаких сомнений! Одно дело Йонатан, другое — Бонапарт.
Арнольд с досадой продолжал:
— А император между тем отрастил животик. Отрастил живот и сильно полысел. Должно быть, из–за короны. Говорят, корона вредна для волос.
Черепаха втянула голову в свой панцирь — надо полагать, достаточно насмотрелась.
Арнольд продолжал:
— Надо сказать, что Йонатан хотел удержать корсиканца от многих ошибок. Я имею в виду военные походы, милая Росита.
— Военные походы?
— Разве вы не слыхали о военных походах Наполеона? О, вначале это были славные походы, очень славные. А потом сплошной траур, разорение и гибель. И кровь! Сколько крови! Поистине целое море крови!
— Арнольд, нельзя ли поговорить о чем–нибудь другом? Знаете, для меня подобные разговоры…
— Согласен, Росита! В самом деле, это не для нежной женской души. Я только хотел объяснить вам, как мой мудрый Йонатан пытался удержать Наполеона от многих ложных шагов, непоправимых ошибок.
Снаружи в саду мелькнула тень.
Позади Йонатана возникла темная, мрачная тень Наполеона Бонапарта. Будто они ни на миг не разлучались.
— Если б я послушал тебя, Йонатан…
Бонапарт частенько повторял это на острове Эльба, куда был сослан после своего падения и откуда ему удалось вырваться. Эти же слова звучали на острове Святой Елены — месте его последней ссылки. И вот теперь они печально раздаются в ночном саду.
Арнольд, глядя на эту пару:
— Я двужильный, из крепкого материала сделан. А когда смотрю на них, слезы на глаза наворачиваются. Да, признаюсь, это зрелище вызывает слезы на моих глазах. Корсиканец и Йонатан. Вот настоящая дружба!
А Росита размышляла про себя: «Возможно, это и есть настоящая дружба, но, по правде сказать, я никогда в жизни не видела более скучных типов, чем эта старая черепаха и корсиканец в черном плаще. Жираф — совсем иное дело! Но что это я сегодня все время о нем вспоминаю?»
— Вы вздыхаете, Росита? Что–нибудь случилось?
— Нет, нет! Ничего!
Арнольд летит.
Вся компания в сборе. Все сидят за столом.
Мать склонилась над письмом. Иногда покачивает головой, посмеивается.
Чиму спрятала нос в свою любимую нору — кружку. И застучала по ней ложечкой. Пузатая фарфоровая сахарница посреди стола все еще ждала утренних газет. (Получит ли она их когда–нибудь?)
А неподалеку от стола сидели они — испанская танцовщица Росита Омлетас и Арнольд Паскаль. Голова танцовщицы склонилась на плечо Арнольда. Будто она провела беспокойную ночь и сейчас дремлет.
Йолан Злюка–Пылюка незамеченной порхала над столом. Похоже, ждала чего–то. Приближающейся катастрофы или кто знает чего…
Дверь веранды была открыта. Через нее из сада вливался летний солнечный свет. Да н не только свет. Казалось, вливался сам сад. Деревья, кусты, цветы. Легкое дрожание сырого летнего утра. И какой–то странный, приглушенный смех.
Ложечка замерла в руках Чиму. И сама она высунула нос из кружки.
— Крючок!
— Крючок? — Мать на миг подняла голову, но потом снова погрузилась в чтение письма. — Ох этот Бела! — Покачивая головой, прочла вслух: — «Дорогие Пишта и Эва! Посылаю, хотя и с опозданием, рецепт паштета из дикого кабана. Дело в том, что моя теша, состряпав обед, всегда спешит домой и я едва допросятся, чтобы она продиктовала мне рецепт. Она всегда так занята, живет в Ракошсентмихае, и дома ее вечно ждет срочная работа — она ведь отличная закройщица. Да и мы виноваты — недостаточно энергично выжимали из нее этот рецепт». — Мать откинула назад голову и, смеясь, повторила: — Выжимали! Выжимали рецепт паштета!
Йолан Злюка–Пылюка кувыркнулась в воздухе. Влетела в письмо. Покачалась на заглавной букве «М», потом перемахнула на большое «А».
Сновала туда–сюда между строк. Съежилась на маленькой прописной букве. Крапинка на животике «О». Перелетела на точку, на запятую. Она и сама была точкой, запятой. Прыгнула на конец строки и толкнула строчку. Строки развалились, буквы попадали друг на друга.
Мать закашлялась и чуть было не задохнулась. Буквы танцевали, прыгали у нее перед глазами.
— У меня, должно быть, что–то с глазами. Надо врачу показаться. И вообще, где мои очки? Чиму, куда ты засунула мои очки?
Она подняла голову.
С противоположного конца стола ей улыбался Крючок. Сидел против нее и мило улыбался. Будто ожидая чашку кофе. Чашку кофе и рогалик с маслом. Неизвестно, когда он впрыгнул в окно. Перемахнул через решетку веранды. Или шлепнулся сюда прямо с дерева.
— Крючок! — Мать откинула назад голову. — Нельзя ли иногда в виде исключения войти в дверь? И ради разнообразия иногда позвонить?
Крючок сочувственно кивнул. Придвинул к себе сахарницу. Поднял крышечку, заглянул в нее. Со скукой отодвинул. Щелкнул пальцем по хлебнице.
Фарфоровая сахарница стояла обезглавленная. Крючком. «Что этот тип творит? Что он себе позволяет? И нет никого, кто бы…»
Нет, сейчас и впрямь не было никого, кто остановил бы его, прикрикнул.
Мать просто окаменела. Чиму смотрела на мальчика как завороженная. Даже по кружке стучать перестала.
Крючок поднялся из–за стола. Поклонился матери:
— Вы разрешите Чиму погулять?
— Она еще завтракает.
Чиму вскочила:
— Я давно кончила!
Смеясь, они побежали к окну, чтобы выпрыгнуть в сад.
Но вдруг Крючок повернул обратно. Выпустил руку девочки. Оглянулся. Забыл что–нибудь? Или что–то вспомнил? Взгляд его остановился на Арнольде. Не спеша, чуть ли не на цыпочках, он подошел к нему. Нагнулся.
— Что вы от меня хотите? — Охотнее бы всего Арнольд отвернулся. — Пожелаем друг другу доброго утра, и пусть каждый идет своей дорогой.
— Каж–дый! Каж–дый! — Йолан Злюка–Пылюка порхала над Арнольдом. — Вот именно! Каждый пойдет своей дорогой. Своим путем! Но кто знает ваш путь, Арнолька?
— Оставьте его, полно вам, Йолан! — Росита головы поднять не смела.
«Они что–то задумали. Крючок и Йолан Злюка–Пылюка что–то задумали!»
Крючок с безмерным удивлением разглядывал Арнольда.
— Эта штука еще здесь? Все еще здесь?
— Знаешь, где я его нашла? — Чиму насмешливо улыбалась, вместе с Крючком разглядывая Арнольда.
Арнольд оскорбленно запротестовал:
— К чему эти подробности? Нельзя ли обойти их молчанием?
Крючка не интересовало, где нашли Арнольда. Крючка интересовало лишь одно:
— До каких пор я должен им любоваться?
— Нечего мной любоваться! Никто вас не просит! — Казалось, Арнольд вот–вот взорвется. — Кто сказал, что вы должны мной любоваться? Наглый мальчишка!
Но, произнося это, он уже летел.
Чиму схватила его с дивана, подбежали к окну и швырнула. В полете он еще успел заметить, как ее мать выскочила из–за стола.
— Разве я для этого его сшивала?
— Видимо, да! — прощально взмахнул рукой Арнольд.
Этим жестом он простился с Роситой Омлетас, с обеденным столом, простился со всем и со всеми. Пересек сад.
Рядом с ним, словно заботливая стюардесса, летела Йолан Злюка–Пылюка.
— Ну и темп вы задали, Арнолька!
Арнольд пролетел над тетушкой в платочке, собакой и собачьей будкой. Зацепился за куст. Распростер руки и упал лицом на ветки. Скользнул немного ниже. Почти достиг земли, но снова застрял.
— Хорошо долетели? — Йолан Злюка–Пылюка не отставала от него. — Впрочем, можете не отвечать. Право, в вашем положении…
— В каком таком положении? — Арнольд попытался выкарабкаться. — Небольшая экскурсия, только и всего. Мне была необходима небольшая экскурсия. Я вам не Арнольдик из горки.
— Бесспорно. Арнольд из горки шагу не сделает, с места не двинется. Носа не высунет наружу. В крайнем случае сходит иногда в театр или кино… Вы ведь знаете…
— Я знаю. — Арнольд шлепнулся с веток на землю.
— Что–нибудь случилось? Кажется, я слышала какой–то хруст. Да вы…
— Я приземлился. Да, да! Так было задумано.
— Ага, вот оно что! Так было задумано. Ну, тогда вам надо отдышаться, не стану мешать.
Йолан Злюка–Пылюка описала еще два круга. И улетела.
Арнольд огляделся.
«Нужно сориентироваться. Составить картографический план. Итак, мы находимся на холме. А холм за домом. Тем самым домом, откуда… Я перелетел через какую–то тетушку, собаку, собачью будку. Значит, теперь я где–то на краю, за собачьей будкой. (На краю, на краю! На самом краю света!)
Оберточная бумага.
Рядом со мной смятая оберточная бумага. Вскрытая пустая консервная банка. Сломанная расческа. В траве нитки. Странно. Пожалуй, здесь и наперсток найдется, и иголка».
Вдруг все исчезло у Арнольда из глаз. Даже воздух стал каким–то пустым.
«Меня разлучили с ней!»
Скорчившись на холме, на том самом холме, что стоял на краю света, он ни о чем другом думать не мог. «Меня разлучили с Роситой Омлетас!»
И тогда из дома донесся смех. Далекий, резкий смех Чиму:
— На вот, Куку! Чтобы тебе не было скучно!
Арнольд попытался выпрямиться между оберточной бумагой и консервной банкой.
— Я не Куку! Я тебе не Куку! Я не…
Росита летит вслед за Арнольдом.
Откуда–то сверху, будто прямо с воздуха, упала Росита Омлетас. Руки распростерты. Локоны в беспорядке. Юбка задралась. Она шлепнулась совсем рядом с Арнольдом. Некоторое время даже слова вымолвить была не в состоянии.
А когда немного пришла в себя, воскликнула:
— А если б я упала на куст?!
Арнольд прошептал едва слышно:
— Я все это испытал. Есть о чем порассказать!
А сам и глаз не смел поднять на танцовщицу.
— Милая Росита, — начал он, запинаясь, — я прекрасно понимаю, что наше положение мучительно, скажем так: ситуация эта создалась исключительно из–за меня…
— Что вы говорите? Какая ситуация?
— В которую я впутался. Разумеется, не кто иной, как я впутался в эту передрягу.
— Довольно! Не говорите мне про ситуацию! Ситуация! Еще чего выдумает!
— Вы извините меня? Вы сможете меня простить?
— Арнольд! Еще одно слово, и…
— Как вы великодушны!
— Полно, оставьте! — Росита разгладила юбочку. «Как юбка помялась!» — Я рада, что оттуда вырвалась. Просто какой–то сумасшедший дом!
— А что произошло после того, как я… ну, словом, как меня…
— Мама Чиму бегала вокруг стола, гонялась за Крючком. Чиму прыгала между ними и невзначай стянула скатерть. Все на столе опрокинулось.
— А как же вся компания? Застольное общество?
— Попытайтесь только себе представить! Чашки, ложки на полу. Фарфоровая сахарница разбилась. Упала и разбилась.
— Да, плохо ей суждено было кончить! Надо же! А ведь все ее интересовало! Всегда она ждала утренних газет. Хотела услышать новости. Новости! И вот разбитая, на полу…
— Вероятно, и осколки уже успели замести.
— Такая деликатная дама!
— Давайте не говорить об этом!
— Вы правы, не будем об этом говорить. Лучше вообще все забыть. Как говорят, опустить занавес. Главное, что мы снова вместе.
Они были вместе. Арнольд и испанская танцовщица Росита Омлетас.
А вокруг них… Да что скрывать, вокруг них собралось не самое лучшее общество! Совсем не то, что, бывало, собиралось за утренним столом. Оберточная бумага, консервная банка, сломанная расческа.
Яркий солнечный свет заливал холм. Куст едва давал тень.
«Меня это не волнует, — думал Арнольд. — Когда я был китоловом, мне приходилось выносить и палящее солнце, и бушующие штормы. Но вот Росита…
О да, красная юбочка Роситы поблекла при свете солнца. Нет ничего печальнее поблекшей, выцветшей юбки. А если еще дождь пойдет, она насквозь промокнет. И волосы вымокнут. Вымокнут буйные черные локоны. На свете нет ничего печальнее, чем разлезшаяся, размокшая женская прическа. Как бы там ни было, но отсюда нужно уходить. Я должен найти выход. Обязан!»
— Что вы шепчете?
— Милая Росита, пока я могу предложить вам только место в бродячей труппе.
— В бродячей труппе?
— Я, разумеется, знаю, что в такие странствующие труппы стекается всякий сброд. Но положение нас вынуждает. Во всяком случае, испанская танцовщица Росита Омлетас станет звездой нашей будущей труппы.
— Вы серьезно?
— А как же! Вы думаете, мы с вами долго будем торчать здесь, в траве? Дайте мне только время подыскать актеров!
Он заметил пивную бутылку со сломанным горлышком.
«Н-да, это все же не так просто. Не заключать же договор с этой пивной бутылкой! Не нанимать же консервную банку. Не говоря об оберточной бумаге. Скажем, главный номер — Росита. Будем надеяться, что она еще не разучилась танцевать. Поверим в нее. Я — идейный вдохновитель программы. Конферансье Арнольд. И одновременно музыкальный эксцентрик. У меня есть несколько музыкальных номеров! Словом, Росита и ваш покорный слуга. Но этого недостаточно. Публике нужно еще что–нибудь».
Он повернулся к танцовщице:
— Придется нам немного обождать.
И они принялись ждать.
На холме.
Пылающее в солнечном свете утро. Золотисто–коричневатый день. Медленно блекнет свет. Блекнет, исчезает. Из–под кустов выползают тени. Росита оглаживает юбочку. С тех пор как испанская танцовщица попала сюда, она беспрестанно разглаживает юбку. Арнольд не спускает с нее глаз. «Пока еще не страшно, юбка не очень помята! Правда, на нее попадали всякие листья, обломки веточек. Она как будто слегка промокла. Хотя дождя не было. В чем же тогда дело?» Мимо них пробегала группа детей. Веснушчатый мальчик нагнулся и поднял Арнольда. — По–моему, я видел это у Иды Барца. — Сомневаюсь! — запротестовал Арнольд. — Я и не слышал о существовании Иды Барца. — Кто–то его, наверно, украл у нее. — Мальчик вертел Арнольда в руках, разглядывал. — Она говорила, будто у нее что–то стянули. — На меня зарились многие, но сейчас вы меня все–таки с кем–то спутали. Ида Барца! Еще чего! Ида Барца! Росита Омлетас была в ужасе. «Арнольда заберут отсюда! Отнесут к этой Иде Барца!» Мальчик выпустил из рук Арнольда Паскаля. — Боюсь, что Ида Барца не очень–то ему обрадуется! — Очень! Очень! — в припадке тихого бешенства бормотал Арнольд. — Думаете, я очень обрадуюсь вашей Иде Барца?! Подошел какой–то одутловатый тип. Остановился возле Арнольда. Уставился на него. — Ключ! Я нашел ключ! С трудом, сопя, он нагнулся. А взяв Арнольда в руки, разочарованно покачал головой. — Нет, это не ключ! Арнольд дергался в жирной потной ладони: — Блестяще! Я и в самом деле не ключ. С чего вы взяли, что я ключ? И какой ключ? От лифта? От парадной двери? Одутловатый вздохнул. И отбросил Арнольда. Арнольд снова лежал в траве. — То–то же! Нечего уделять мне так много внимания!
Принесите мне Рисового Гнома!
Чиму скорчилась на пустом диване. Задумчивое, старообразное личико. Ноги согнуты в коленях. Чиму прилежно крутила большой палец.
Перед ней стояли отец и мать. Стояли в нерешительности — вероятно, ожидали приказаний.
Чиму нахмурила лоб.
— Принесите мне Рисового Гнома!
Изумленная тишина.
Родители молчали. Не шевелились.
Отец, выдержав короткую паузу, все же рискнул:
— Рисового Гнома? Какого Рисового Гнома?
Мать попыталась все перевести в шутку:
— Рисовый Гном сделан из риса?
Отец тоже немного осмелел:
— Не скажешь ли, где нам его искать? Не дашь ли нам адрес? Точный адрес!
Чиму, гневно крутя большой палец ноги, повторяла:
— Принесите мне Рисового Гнома!
А на холме кто–то бросил горящий окурок сигары. Прямо Арнольду в лицо. Окурок тотчас погас; чуть погодя Арнольд пришел в себя.
«Еще хорошо, что не в Роситу швырнули. У нее могла загореться юбочка! Или еще что–нибудь могло случиться! Откуда мне знать?
Наверное, следовало выставить табличку с надписью, что я не ключ, не пепельница и вообще нечего меня использовать, как кому взбредет в голову!»
Пришлось им принять и визитершу. Йолан Злюка–Пылюка прилетела их проведать.
— Росита и Арнолька! Сердце радуется, как глянешь на эту милую парочку! Сидят себе ручка в ручку под кустиком. Трогательно! Право, трогательно!
Росита оборвала ее:
— Чем обязаны? Что вас привело к нам?
Арнольд тоже был неприветлив:
— Вас, наверное, ждут где–нибудь, Йолан? Право, не стоит терять на нас времени!
— Зачем вы так, Арнолька?! — Йолан покружилась над Арнольдом. — Я правду говорю, у меня сердце просто ликует от радости, когда я вас обоих вижу.
— Об этом вы уже упоминали.
— Но я немного тревожусь.
— Тревожитесь? Отчего вы тревожитесь, уважаемая Йолан?
— Не слишком ли затянулась ваша экскурсия?
— Мы любим свежий воздух. Природу.
— Конечно, конечно, но нельзя же впадать в крайности. И потом эта жара! Нынче грех жаловаться на лето! Да, не знаю, не знаю, не повредит ли все это Росите Омлетас?
— Вы забываете, что я испанская танцовщица! Я еще помню лето в Испании!
— А вы, Арнолька? Какое лето вы помните? Лето на улице Ипар?
— Йолан!
— Хорошо, хорошо, знаю: все это только временно. Росита и Арнольд вскоре переселятся в гостиницу Чиму.
— В гостиницу Чиму?
— Ну, разумеется! Право, то, что вы немного повздорили, ничего не значит. Все со временем уладится. Конечно, гостиницу нужно еще привести в порядок. А в наше время это не так легко. Даже если Чиму пригласит итальянских сезонных рабочих.
— Меня не интересует Чиму. А еще меньше итальянские сезонные рабочие.
— Ох и горячая у вас голова! Это тем более странно, что, по сути дела, ее–то у вас и нет!
— То есть как это нет? — Арнольд чуть не скатился с холма от потрясения.
— Разве не помните? Вам еще на улице Ипар свернули голову. Ваша очаровательная маленькая приятельница.
— Что с вами сделали?
— О, Росита, уверяю вас, это моя собственная голова! Не стану отрицать, однажды перед сном мне крутанули разок голову, когда засовывали под думочку. На меня просто облокотились.
— На вас облокотились?
— Аги всегда любила читать в кровати и при этом обязательно облокачивалась на думку. А облокотиться она могла, только засунув меня под думку. Вот она и облокачивалась на меня. Что же касается моей головы…
— Она уже давно не ваша! Арнолька! Это по меньшей мере третья голова!
— Какой абсурд! Даже опровергать нет смысла!
— А вы и не пытайтесь! Впрочем, я только хотела сказать, что гостиница Чиму вскоре распахнет перед вами свои двери. И тогда вы сможете сделать заказ, Арнолька! Бульон…
— Бульон! — Арнольд мечтательно вздохнул. — Бульон по–королевски! Бульон с яйцом…
И он представил себе, как сидят они с Роситой в ресторане гостиницы. Перед ними официант. А он, Арнольд Паскаль, небрежно откинувшись на стуле, делает заказ: «После бульона подайте свиную отбивную со смешанным гарниром. Знаете, Росита, смешанный гарнир всего надежнее. И потом, в нем всегда кроется некий сюрприз. Мы возьмем, пожалуй, красное вино. Бутылочку бургундского, будьте любезны. Небольшую. А может, взять бутылку побольше? Рисовый пудинг с фруктами! Что вы скажете насчет пудинга, Росита? Ах, не очень любите? Предпочитаете кусок торта? И после обеда двойную порцию черного кофе. Два крепких двойных кофе. Без сливок. Зачем нам сливки? Итак, два кофе без сливок!»
— Что вы бормочете? — спросила Йолан Злюка–Пылюка, пролетая над Арнольдом.
Арнольд попытался выпрямиться.
— Послушайте, Йолан! Если вы в ближайшее время окажетесь поблизости и не застанете нас здесь, не удивляйтесь. Очень вас прошу, ни капельки не удивляйтесь!
— Это я могу вам обещать!
Волшебница пыли засмеялась и улетела.
Вечерело. На холме предавалась размышлениям Росита: «Темнеет. Арнольд Паскаль сидит возле меня. Он сказал, что скоро мы уйдем отсюда, но сначала надо собрать труппу. А откуда ее взять? Кого набирать в труппу? Несколько дней назад здесь появился зонтик со сломанной ручкой. Арнольд считает, он спустился с облаков. Но по–моему, его просто откуда–то выбросили. Арнольд его заметил. Кажется, даже в переговоры с ним вступил. Зонт — это все–таки зонт. С ним можно кое–что придумать. Арнольд хотел дать ему роль в ревю. Но на другое утро зонт исчез. А те, кто остался рядом с нами… Да, безнадежная компания! Темнеет. Там, в доме, говорили, что отсюда, из–за холма, выходят тени. Не помню, кто именно это сказал. Как будто сахарница. (Ах, как бесславно ей суждено было кончить!) Тени выползают откуда–то из кустов. Окутывают холм, сад, дом. Я их так боялась! В сумерки мне казалось, что они заползают в комнату, усаживаются возле меня на диван, обволакивают меня, и я падаю без сознания. Тогда я еще не была знакома с Арнольдом Паскалем. А теперь знаю: что бы ни случилось, он останется рядом со мной. Я вижу это по его лицу (да, да, я вижу его лицо!), слышу по голосу, когда он начинает свои истории о китобойных судах, о театре, о своем ревю, ревю Арнольда. Темнеет. Из–за кустов выползают тени. Но я их нисколечко не боюсь! И вот раздается милый, хриплый голос: «Не знаю, Росита, рассказывал ли я, как в своем кабаре выходил перед публикой в сером жилете и сером цилиндре…»
Стемнело. Тени окутали дом, сад. Маленькие мигающие огни на далекой горе. Грозные огни. Они стояли в воротах. Отец и мать. Стояли, не в силах решить, пускаться им в путь или лучше вернуться обратно. Мать провела рукой по платью — карман, вероятно, искала. Какой–нибудь карман, в котором самой хорошо бы спрятаться. — Знать бы, где его искать! На какой улице? В каком доме? — Она замолчала, а потом у нее вырвалось: — И кто такой этот Рисовый Гном? Что он — из риса сделан? Какое у него пальто? Какая шляпа? Или у него ни того ни другого вообще нет? Отец прижал палец к губам: тсс, Чиму услышит. — Узнаем! Скоро узнаем, кто такой этот Рисовый Гном. А если не очень скоро… — Он коснулся руки матери. — Я пойду по улице Арняш. Мать испугалась: — Разве мы пойдем не вместе? — Лучше попробуем каждый в отдельности. Ну, что ж… — Отец снова посмотрел на мать. И двинулся по садовой дорожке. Сделал несколько шагов, и его поглотила темнота. Мать не двигалась. Стояла с закрытыми глазами. Дрожащей рукой нерешительно продолжала искать карман. Откуда–то донеслись звуки радио. Пел детский хор. Беспорядочные голоса. Но несколько словпрозвучало достаточно ясно и резко. Даже как–то угрожающе: — …что он затевает? — Фраза повторилась несколько раз. И все более угрожающе: — Что он затевает? Что он затевает? «Это о нем, — подумала мама. — Только о нем и ни о ком ином. О Рисовом Гноме. Что он затевает?» И она тоже тронулась в путь. Протянула вперед руки, как бы расчищая в темноте дорогу. Итак, оба они отправились в путь. Оба родителя. Отец и мать. Чтобы где–нибудь, в каком–нибудь доме, на первом этаже, или в бельэтаже, или в подвале, а то и на чердаке отыскать Рисового Гнома.
Жираф появляется вновь
Серый жилет, серый цилиндр. И, разумеется, кабаре.
Это была первая история, рассказанная Арнольдом в тот вечер. Старая история. Ведь когда Арнольд Паскаль выступал перед публикой! Когда пел (с колоссальным успехом!) старые шлягеры: «Капли дождя», «Присядь к столу и посиди со мной полчасика!». Когда это было!
— И знаете, Росита, пожалуй, удачнее всего в этом шлягере название. А в названии — слово «полчасика». Не могу объяснить, но в этом заключено какое–то волшебство. «Присядь к столу и посиди со мной полчасика!»
— Вы сами написали?
— Текст?
— И текст, и музыку.
— Нет, нет, Росита! Я нашел превосходного композитора в лице Сильвестера Береги. Он был моим домашним композитором. Что касается текста, не отрицаю, в нем чувствуется моя рука. Например, сначала песня называлась так: «Сядь к моему столу!» «Старик, — сказал я автору текста, — это не пойдет! С этим я не могу выступать перед публикой. Надо сделать задушевнее. Интимнее». (Пауза.) Да, было нелегко. Мы крепко сцепились с автором текста. Трудный был парень. Но в конце концов он сдался. (Пауза.) К сожалению, его унес в могилу грипп. И тоже из–за его упрямства. У него еще держалась температура, а он не желал сидеть дома. Невозможно было его удержать. Не удивительно, что начались осложнения.
— О, осложнения!
Арнольду было что порассказать о болезни автора текста и об осложнениях после гриппа, но в этот момент откуда–то сверху спустилась лестница.
Росита просияла:
— Жираф!
Арнольд тоже засиял — правда, не столь ослепительно.
— В самом деле жираф. И наш друг Ноябрь Ковач.
— Прошу прощения, Ноябрь Шомло!
Из темноты выступил мальчик. Рядом с ним, словно опущенный шлагбаум, — жираф. Голова его в траве. Влажно сияющие глаза устремлены на Роситу.
«Где он бродил? Что пережил? Что испытал? Одно несомненно: он очень устал. Хорошо бы взять его голову, положить себе на колени и гладить, гладить…»
Так думала танцовщица. А вслух произнесла:
— Господин жираф! Я знала, что мы встретимся!
— А я не был в этом уверен, — вставил Арнольд. — Когда наш Ноябрь отправился с жирафом в путь, нельзя было предвидеть, где они найдут пристанище.
— Может, за решеткой, — заметил Ноябрь.
— За решеткой? За какой решеткой? — испугалась Росита.
— Я имею в виду зоосад, барышня.
— Уж не хотите ли вы отвести его обратно?
— А что делать? Право, право же, я все испробовал. Даже к своему дяде на участок его водил.
— А где участок вашего дяди?
— В Эрде.
— Пыльное место, — сказал Арнольд. — Грязное, нездоровое для жирафов.
— Там он по крайней мере хоть отдышался немного! Да и я с ним на пару. Но мой дядя корчил такие мины! Мол, что он будет делать с жирафом? Вот если бы он ремонтировал дом, то мог бы жирафа использовать. Повесил бы ему ведро на шею.
— Ведро на шею? Ужасно! — заохала Росита. (Будто ничего страшнее не могло произойти с жирафом.)
Жираф даже головы не поднял. Будто не о нем говорили. Иногда он прикрывал глаза, иногда косился на Роситу.
«Нельзя его прогонять, — думала танцовщица, — И Арнольд не должен рассказывать им о наших трудностях. Пусть немедленно что–нибудь придумает!»
Арнольд меланхолично повторял:
— В Эрде! Жираф в Эрде? Это абсурд!
Вдруг Ноябрь рассмеялся:
— Однажды мы переходили улицу на желтый свет. Светофор переключили, а мы идем! Тогда нас чуть не задержали. Меня и его. А вообще–то нас даже не замечали!
— Я ведь говорил!
— Как то увязались за нами детишки. «Циркачи! — кричали они. — Циркачи приехали!» Потом и они отстали.
Ноябрь опустился на траву подле жирафа.
— Не сердись, старина, но в самом деле нет другого выхода.
— Нет! Нельзя этого делать! — воскликнула Росита. — Ведь мы знаем, что ждет его за решеткой! Его будут забрасывать всякой…
Ноябрь упер подбородок в колени.
— Я должен отвести его назад. Только сначала мне хотелось заглянуть к вам.
Арнольд помрачнел:
— К нам уже нельзя заглянуть. К нам никто уже не заглянет. Мы сами бездомные. — И прежде чем кто–нибудь успел вымолвить слово, продолжал: — Если кто–нибудь думает, что мы вышли прогуляться, он очень ошибается. Нет, дорогой Ноябрь, это не вечерняя прогулка. Не маленькая экскурсия. Не следует приукрашивать действительность. Надо говорить прямо, без обиняков! Нас выставили. Выбросили. Вышвырнули.
— Арнольд!
— Да, да, Росита, надо смотреть правде в глаза. И признать, что в данный момент наше положение не самое радужное.
— Да уж, чего нет, того нет! — Жираф засмеялся и вдруг бросился на траву, — Не самое радужное. Нет, нет, нет! Не самое!
Его трясло от хохота. Он катался от хохота. Земля под ним тряслась, как при маленьком землетрясении.
А они трое — Арнольд, Росита и Ноябрь Шомло — с испуганным изумлением глядели на жирафа.
Ноябрь с опаской наклонился над ним.
— Я никогда не слышал, как ты смеешься. Значит, вот как смеются жирафы? Таким странным фальцетом?
«Таким детским голоском, — думала Росита. — И вроде всхлипывает. Только зачем он так брыкается?»
— Я знаю, что его доконало, — сказал Арнольд. — «Не самое». От этого выражения он и свихнулся.
Жираф умолк. Всхлипнул по–детски еще несколько раз, потом поднялся. Выпрямился.
— Ну, наконец–то перестал, — кивнул Арнольд. — Я уже боялся, что сюда вся округа сбежится. Нам пока не следует привлекать к себе внимание.
С кружащейся головой жираф сделал несколько шагов. Остановился. Вытянул вверх шею, словно желая снять луну с неба.
Арнольд внимательно следил за напряженно вытянутой шеей.
— Есть у меня одна мысль. Идея. Скромная идея, но все же… — Он окинул взором всю компанию. — Поздравляю вас! Труппа собрана! У нас есть труппа!
— Мы примем и жирафа? — спросила Росита.
— Разумеется. Он будет опорой труппы. Иначе говоря, ее столпом.
— Мы сделаем большой аттракцион с жирафом! Я вбегу по его шее, размахивая зонтиком…
— О, пожалуйста, бегайте на здоровье по моей шее! — послышалось с высоты. — С любым зонтиком! Хотите — от солнца, хотите — от дождя.
— Будет играть музыка. Тихонько бить барабаны.
Росита умолкла. Мысленно она слышала музыку, доносившуюся откуда–то из ночи. Цирковую музыку. На лице ее застыла улыбка экстаза.
Арнольд встал, выпрямился, осмотрелся. Глянул с холма вниз.
— Я еще не все продумал. Картина мне не совсем ясна. Не знаю, какую роль поручить Ноябрю Шомло.
— Я, наверное, не буду участвовать?
— Полно, полно! — Арнольд, задумавшись, разгуливал по холму. И потирал поясницу.
Росита в изумлении глядела на него. «Ходит, расхаживает, прогуливается. Встал на ноги! Я и представить себе не могла, что когда–нибудь…»
— Экспромты! Самое важное — импровизация! Впрочем, я весь начинен идеями. Теперь, когда никто не называет меня Куку, идеи так и сыплются из меня!
— Конечно, одно дело Арнольд, другое — Куку.
— Об этом и речь, мой милый Ноябрь. Конечно, Йолан Злюка–Пылюка сейчас рассмеялась бы мне в лицо: «Что это, Арнолька, из вас идеи сыплются? Не откроете ли секрета: к чему вы готовитесь?»
Арнольд Паскаль умолк.
Остальные тоже молчали, воцарилась глубокая тишина. Все ждали, пока Арнольд поделится с ними, к чему он тут, за садом, готовится в эту ночь.
Арнольд пристально наблюдал за жирафом.
— Только, пожалуйста, не щиплите звезды! Сейчас я не очень бы этому обрадовался.
— Я редко щиплю звезды. Я их не ем.
— Он их не ест, — эхом откликнулся Ноябрь Шомло.
— Хорошо, хорошо, я никого не хотел обидеть. Просто так заметил. (Пауза. Весьма эффектная пауза.) Йолан Злюку–Пылюку ожидает некий сюрприз, если она завтра сюда прилетит. А заключается сюрприз в том, что нас она здесь не застанет. Собственно говоря, я хотел бы проститься с ней, но на это у нас уже нет времени.
— Нет времени? — переспросила Росита.
— Да. Сегодня ночью мы уйдем. Покинем эту землю. — Он повременил немного. И с необычайной торжественностью добавил: — Я хочу сказать, что мы покинем земной шар.
Остальные трое не смели заговорить. Жираф просто остолбенел, а Ноябрь уселся рядом с ним на траву.
Арнольд тем же легким, светским тоном:
— Пока я не нашел лучшего решения вопроса. — Он взглянул на звездное небо. — И не думаю, что кто–нибудь нашел бы лучший выход для меня и моей труппы.
Остальные продолжали молчать.
Наконец Росита произнесла:
— Арнольд! У меня кружится голова!
— Не говорите, пожалуйста, этого, милая Росита. У танцовщицы голова никогда не должна кружиться. А вы прирожденная танцовщица. (Пауза.) Ну-с, то, к чему я сейчас готовлюсь, никакому Куку и не приснится. Не говоря уж об Арнольдике из горки. Арнольдик из горки! Оставьте, право! — Арнольд — эта полурастерзанная кукла с облезлым лбом — торжествующе улыбался: — А ты прислушайся внимательнее, Аги! Слышишь меня? Где бы ты сейчас ни была, слушай!
— С кем он говорит? — спросил Ноябрь.
Жираф, просунувший голову в ночное небо, тоже спросил:
— С кем говорит Арнольд?
— С ней, — кивнула Росита Омлетас. — Всегда только с ней. С некой Аги. Которая потеряла его когда–то, а потом забыла поискать.
— Арнольда потеряли?
— И не захотели искать?
Росита смотрела на Арнольда, которого потеряли и не захотели искать. Арнольда, который сейчас стоял и ждал чего–то. Может быть, ответного голоса. Того, что его окликнут откуда–то издалека.
Арнольд Паскаль шагнул к Росите. Взял ее за руку.
— Надо не спеша трогаться. Нет, барышня, как я ни ломаю себе голову, а найти другой арены не могу. — Он мотнул головой вверх.
— Арнольд Паскаль! Неужели?
— Да!.. Назовем это небесным куполом. И для нас это единственное место, по крайней мере, до поры до времени. — Он подвел Роситу к жирафу. Бросил мальчику через плечо: — Пошли, Ноябрь.
Ноябрь, опустив голову, встал сзади них.
— Там я хоть отдышусь немного.
— Но пока ты сможешь это сделать… Словом, теперь все зависит от жирафа.
— Не люблю, когда от меня что–нибудь зависит. Это никогда не сулит ничего хорошего. Но на меня вы можете рассчитывать.
— Все просто, — сказал Арнольд. — Прошу тебя только вытянуть голову поближе к луне. Этак небрежно, легко.
— Я — лестница?
— Что–то в этом роде. А когда мы заберемся наверх, то и тебя втащим.
— Обязательно втащите?
— Как ты можешь сомневаться! Ноябрь, прошу тебя, убеди своего друга! Поговори с ним!
Прежде чем Ноябрь успел вымолвить хоть слово, Росита обняла жирафа за ногу. Обеими руками обхватила его длинную, тонкую ногу.
— Я никогда не смогла бы разлучиться с тобой!
Арнольд покосился на Роситу.
— Какая пылкая привязанность! Эти слова равносильны признанию!
— В моем сердце нет больше сомнений, — послышалось с высоты. — В моем сердце расцвело совсем иное чувство.
Ноябрь обратился к Арнольду:
— Какое чувство расцвело у него в сердце?
— После расскажу, мой милый Ноябрь. Когда–нибудь в следующий раз.
Арнольд коснулся плеча Роситы:
— Вам, барышня, могу повторить то же самое. Когда–нибудь при более благоприятных обстоятельствах.
Они стояли внизу у ног жирафа, словно у подножия горного хребта, теряющегося в бесконечной вышине. Маленькая группка туристов.
Арена Арнольда
— Вы идете? — послышалось сверху.
— Идем, — ответил Арнольд.
Неожиданно он рассмеялся. Ему почудился голос Йолан Злюки–Пылюки: «Скажите, Арнолька, с каких это пор жирафы бродят по Луне»?
— Допускаю, это и в самом деле несколько странно. Как и вся наша экспедиция. Но что поделаешь…
Какое–то время он задумчиво качал головой, будто разъясняя что–то Йолан Злюке–Пылюке. Йолан Злюке–Пылюке, которая завтра, если окажется в этих краях, никого здесь уже не застанет.
Арнольд обернулся назад, будто искал кого–то. Наверное, не Йолан Злюку–Пылюку. Вероятно, кого–то другого. Уж не Чиму ли? А почему бы и нет? Действительно, почему бы Чиму не выбежать в сад? «Арнольд! Где ты? Откликнись, Арнольд! Я никогда больше не стану называть тебя Куку! А тем более Куккантю! Только вернись! Завтра открывается моя гостиница! Ты будешь в ней почетным гостем. Поселишься в лучшем номере, как подобает почетному гостю. Арнольд, где ты, Арнольд? Арно–о–льд!»
Как знать, быть может, доктор киноведения блуждает по саду. «Арнольд, нам нужно поговорить! В кино возникли некоторые явления… надо их обсудить».
На холм вбегает Аги. «Где ты, Арнольд Паскаль? Где ты там прячешься? Я знаю, что ты здесь. Что с тобой? Будь любезен, не корчи из себя обиженного! Не задирай носа! Если хочешь знать, я выбросила Арнольдика из горки. Смехотворный тип. Только и умеет, что сидеть за стеклом. Арнольд, где ты? Ты должен вернуться домой! Понимаешь? Арнольд!»
За садом тишина. Неподвижная темная масса кустов. Арнольд ждал. Все еще ждал.
Сверху снова раздался голос жирафа:
— Вы идете?
И Арнольд снова ответил:
— Идем.
И теперь они на самом деле тронулись в путь. Шли цепочкой, как задумал Арнольд. Первым влез на жирафа Ноябрь Шомло. Протянул руку Росите Омлетас.
Жираф вздрогнул, когда его коснулась ножка испанской танцовщицы. Дрожь пробежала по всему его телу.
— Спокойно! — предостерег его Арнольд. — Я не люблю, когда лестница шатается.
Жираф вздохнул. Качнул головой и стукнулся лбом о Луну.
— Он все там вверху переломает, — забеспокоился Арнольд.
— Я иду, иду, господин жираф! — махала рукой Росита. Охотнее всего она бы бросилась бегом вверх по шее жирафа.
— Я не стану возражать, если вы протянете мне руку, — сказал ей вслед Арнольд.
— О, простите! — Танцовщица протянула Арнольду руку. Арнольд Паскаль замкнул шествие. «Я оборонительный заслон. Если они упадут, то расплющат меня. Все равно. Я привык к вечной ответственности».
На спине жирафа они провели короткое совещание.
— Вверху воздух сильно отличается от земной атмосферы, — объяснил Арнольд. — Надо дышать осторожно. Ни в коем случае не спешить, не хватать воздух ртом. Дышать носом равномерно, экономно.
Звучало это жутковато.
Ноябрь скорчил такую отчаянную мину, будто ему уже не хватало воздуха.
— Арнольд, неужели вы и наверху побывали? — изумилась Росита.
В голосе Арнольда прозвучала обида:
— Я побывал всюду!
«Вот вам и Росита! Стоило появиться какому–то жирафу, и она тотчас в него влюбилась. Это несомненно. Влюбилась в какого–то проходимца. В садового жирафа. В бродящего по садам жирафа. В бродягу. Ну, хорошо, в симпатичного бродягу, которого нужно спасти. Но все–таки… Я сидел рядом с ней на диване. Я, бывший китолов. Владелец кабаре. Директор театра. Да что там директор! Актер и режиссер в одном лице! Любимец публики! Но это еще не все. Я предоставляю Росите подмостки, даю сцену! Обеспечиваю успех! Мировую известность. И вот является какой–то жираф! Стоит ей только взглянуть на него, она оживляется, глазки ее даже косят от восторга! Ладно, все в порядке, не буду им помехой. Сделаю для них большой аттракцион, мировой аттракцион с жирафом. Пусть будут счастливы. Я их благословляю. Но все–таки!!!»
Росита, вероятно, что–то почувствовала. Она взяла Арнольда за руку.
А Арнольд — что он мог поделать? — пожал ей руку. Пожал, а потом погладил. И поднялся.
— Думаю, все уже отдышались?
Дальше, дальше…
У шеи жирафа они разняли руки. Поползли вверх. Ноябрь иногда соскальзывал вниз. Соскальзывая, толкал Роситу, Росита — Арнольда. — Еще хорошо, что я в арьергарде! Ноябрь вздохнул. Крепче вцепился в шею жирафа. — Не давите ему шею! — просила испанская танцовщица. — Что вы ее так судорожно сжали? — Интересно, чем ты занимался на уроках физкультуры? — спросил Арнольд. — У тебя было освобождение? «Лучше бы мне остаться внизу, — думал мальчик. — Вечно со мной что–то случается. Они давно были бы наверху, если б не я…» — Спокойно, Ноябрь! Не помешает и в самом деле немножко расслабиться. — Расслабиться? — Да! Минутный перерыв, чтобы мальчик смог отдышаться. Потом он уже не цеплялся так судорожно за шею жирафа. Освещенные балконы и окна остались внизу. Неожиданно наплыло облако. Липкий ком ваты. Воздух начал редеть. И тогда Ноябрь снова заговорил: — Когда мы заберемся наверх, никто не станет называть меня Июнем Шомло? Или Августом? Или Февралем? — Этого не бойся! Ты не услышишь ни одного плохого слова. «Не исключено, правда, что хорошего тоже не услышишь». Последнюю фразу Арнольд проговорил про себя. С кем–то они встретятся наверху? С какими существами? С какими типами? Или вообще ни с кем не встретятся? «Там, наверху, у нас будет арена, — думала Росита. — Наша арена. Мы составим программу, ее будет прекрасно видно снизу. Все смогут посмотреть нашу программу». Воздух становился все резче. Но Ноябрь Шомло не зяб. Чуть приподняв голову, он мог увидеть пустынный заснеженный пейзаж. Но он не осмеливался часто глядеть вверх. Охотнее всего он зажмурил бы глаза. Он чувствовал онемение во всем теле, которое бывает, когда отсидишь ногу. Казалось, он лишился веса. Стал невесомым. Выпал из самого себя. Сам не зная почему, он вдруг не смог удержаться от смеха. — Я пересяду на облако! Сейчас же пересяду! — У нашего друга поднялось настроение! — обрадовалась Росита. — Но все же я не советую ему проделывать этот эксперимент. Слишком рискованное предприятие, — заметил Арнольд. А про себя подумал: «Наверное, внизу уже сходится народ. Сейчас еще ночь, но на улицах и площадях собираются люди. Повсюду разнеслась весть о том, что можно увидеть кое–что интересное. Вверху что–то затевается. Вероятно, какой–нибудь мальчик заметил жирафа, бродящего за садом. Мальчик или девочка. Новость распространилась сразу. Разнеслась с быстротой молнии. Спящих растолкали. Растворили окна. Чиму тоже выглянула из окна. Сонно моргая, смотрит вверх. Под окном у нее Крючок. Тоже уставился в небо. Доктор киноведения набросил на себя домашнюю куртку и выбежал на улицу. Совершенно естественно, что с ним малютка Аги. И большая Аги вряд ли усидела дома. «Куда вы мчитесь на ночь глядя? Куда бежите? Скажете, наконец, или нет?» Доктор киноведения ничего не отвечает. А моя маленькая приятельница показывает на небо: «Мама, разве ты не понимаешь? Сейчас мы увидим Арнольда Паскаля!» Неожиданно перед Ноябрем Шомло возникла голова жирафа. Прижатая к Луне голова. Она плыла меж рваных ночных облаков, и глаза ее печально и влажно поблескивали. Ноябрь сделал движение, словно желая уцепиться за нее. Жираф возмутился: — Уж не собираешься ли ты влезть мне прямо на физиономию? Мальчик, запинаясь, извинился: право же, он вовсе не хотел… Жираф прикрикнул: — Слезай поскорее! Одной рукой мальчик цеплялся за шею жирафа. Как за столбик у трамвайной остановки. Столбик на конечной остановке. Затем он медленно отпустил шею. Шагнул в небо. За ним следовала Росита Омлетас. Испанская танцовщица прижалась к жирафу: — О мой милый! — Она легко перепорхнула в ночное небо. Недоверчиво огляделась. — Так вот здесь как?! — Да, милая Росита, — проговорил позади нее Арнольд. — Ничего иного не могу вам предложить. Да, иного предложить он не мог. Это был его небосвод. Небосвод Арнольда. С рассыпавшимися звездами, растрепанными ночными облаками, невероятно вогнутой луной. Казалось, они попали в громадную бутылку с минеральной водой. С разбросанными повсюду звездными пузырьками. Освещенную каким–то странным, сумеречным светом. Жираф все еще стоял, прислонясь к луне, словно к газовому фонарю. — Мне хотелось бы напомнить, что на три четверти я еще внизу. Арнольд покачал головой: — Этот кисловато–горький голос! Как точно он перенял мой стиль. Ничего не поделаешь! Моя индивидуальность всех покоряет! Росита: — Может, оставим на сегодня вашу всех покоряющую индивидуальность, Арнольд? Арнольд: — Хорошо, хорошо, я свой долг знаю! «Какая нервная барышня! Раньше она никогда не разговаривала со мной таким тоном!» — Разумеется, мы не оставим в беде нашего друга. Ноябрь слонялся между звездами. Смотрел, смотрел на голову жирафа, которая просвечивалась лунным светом. — Я никогда не видел тебя таким! Росита завороженно воскликнула: — Феномен! Это просто феномен! Жираф растерялся: — Барышня! Если вы хотите когда–нибудь увидеть меня всего целиком… Росита покосилась на Арнольда. Бросила на него многозначительный взгляд. Арнольд распорядился: — Ноябрь! Бери жирафа за шею и медленно, осторожно тащи вверх. Как лестницу, — Он вовсе не лестница! — упрекнула Арнольда Росита. — Я не сказал, что он лестница! Я сказал «как лестницу»! Складную, раздвижную лестницу. «Она теперь к каждому моему слову придирается! Любовь совсем лишила ее разума!» Они снова составили цепочку. Ноябрь Шомло ухватил жирафа за подбородок. (Поделикатнее! Поделикатнее!) Арнольд обхватил мальчика за пояс. Росита держала за пояс Арнольда. Арнольд подал сигнал: — Тащи! И Ноябрь потянул. Жираф оскалился, будто ему сломали челюсть. Вообще создалось такое впечатление, что он распадается на куски. Но все же его благополучно втянули наверх. У него кружилась голова. Все вместе, объединенными усилиями, с большим трудом поставили его на ноги. Все еще пошатываясь, он огляделся среди звезд. — Где Южный Крест? Арнольд с досадой: — Вот, пожалуйста! Теперь я еще должен искать ему Южный Крест?! Он озабоченно наклонился вперед, казалось, ему все–таки хочется покопаться в звездах и отыскать где–то Южный Крест. — Других идей у тебя нету? — Я просто хотел сориентироваться. — В этом вопросе положись на меня. — Арнольд, разве это не восхитительно? — Что именно, милая Росита? — Что он разбирается в звездах! Я считаю, что у нашего жирафа широкий кругозор. Арнольд состроил такую мрачную мину, что голос танцовщицы прервался. Немного погодя Росита очень вкрадчиво сказала: — Конечно, что касается ориентировки, мы должны всецело положиться на Арнольда Паскаля! Облако скользнуло под Арнольда. Он уселся на него, чтобы удобнее было слушать Роситу. Но та уже замолчала.
Жираф опустил шею, свой печальный шлагбаум.
— Прошу прощения за придирки! За Южный Крест и прочее…
— Пустяки! — махнул рукой Арнольд Паскаль.
Ноябрь погладил жирафа по шее, желая его успокоить.
Арнольд, сидя на облаке, разглядывал всю компанию.
«Команда… Моя команда. Хорошо, что мы все вместе. Что ни говори, а Росита прелестное создание! Под моим руководством ее номер получит всемирную известность. И в жирафе есть какая–то трогательная скромность. С жирафами я вообще–то еще не работал. С ним придется серьезно повозиться. Жаль только, что он такой обидчивый. Слишком впечатлителен! А какой славный мальчик этот Ноябрь Шомло! Могу только пожалеть, что моя маленькая приятельница с ним не встретилась! Хотя, кто знает, может, еще не все потеряно. Кто знает?»
Он сидел на облаке, и вдруг у него неожиданно вырвалось:
— Это надо же, схватить ячмень!.. Летом, во время отдыха на Балатоне!
— Ячмень? — спросил Ноябрь. — У кого ячмень?
— У некой Аги, — вмешалась Росита. — О, я столько про нее слышала!
— Ее отец, доктор киноведения, вечно устраивал сквозняки, — бормотал Арнольд, — Великим мастером был по сквознякам, не удивительно, что у девочки распух глаз.
— У меня никогда ничего не случалось с глазами — Жираф задумчиво качал головой, — Правда, желудок у меня слабый, но глаза… А что случилось в то лето?
— Это старая история. — Арнольд сошел с облака. — Не хочу никого утомлять длинным рассказом. Просто вспомнилось. Пришло в голову. Неважно. Несущественно. Да, впрочем, нам пора здесь оглядеться.
— Посмотреть арену? — спросила Росита.
— Да, арену.
Жираф поднял голову.
— А далеко эта арена? Простите! Я ни о чем не спрашиваю!
— Что ж, директор, в таком случае… (Ноябрь Шомло, казалось, ждал указаний.)
Арнольд Паскаль поглядел на него и улыбнулся:
— Здесь нет директоров, Ноябрь! И вообще никаких начальников нет!
И он двинулся в путь, чтобы вверху, в ночном небе, отыскать свою арену.
Остальные шли следом. Испанская танцовщица Росита Омлетас, беглец жираф и его друг Ноябрь Шомло.
Они тихонько брели в белой звездной пыли.
Последние комментарии
4 часов 44 минут назад
4 часов 47 минут назад
2 дней 11 часов назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 17 часов назад
2 дней 18 часов назад