Ниоткуда с любовью [Даша Полукарова] (fb2) читать онлайн

Annotation

Однажды старшая сестра Полины пропадает, и девушка остается одна — не то, что бы они с Нинкой всегда ладили, но она заменила ей вечно работающих за границей родителей. А потом из ниоткуда начинают приходить письма. Одно, второе, третье, и в каждом совет, как изменить свою жизнь, как исправить ошибки юности, как понять тех, кого всегда нет рядом. А мир вокруг не стоит на месте. В Городе пропадают девушки, старинная семейная шкатулка погружает в почти детективную историю, а на глазах у Полли человек, который никогда не влюблялся, находит свою вторую половинку. Этот год изменит многое.

Даша Полукарова

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

Эпилог

Даша Полукарова

Ниоткуда с любовью

I

Середина января

Металлический голос возвестил о прибытии. Маша Сурмина взяла свою сумку с вещами, поднялась на палубу, механически переставляя ноги, а уже оттуда — спустилась по трапу вниз, лавируя между толпами встречающих. Как только она оказалась на свежем воздухе, ее тут же едва не сбил с ног северный ветер, промозглый и прекрасно соответствующий холодному январю.

— Я дома… — Маша выдохнула теплый воздух из легких и продолжила свой путь, натянув повыше широкий ворот свитера.

Черные волосы, заплетенные в косу, развевались, челка разлеталась по лбу, темные глаза казались усталыми, почти больными. Маша и чувствовала себя так же. Усталой и разбитой, почти не понимающей, откуда и куда приехала.

Нет, вот это уж точно ложь. Сурмина прекрасно все помнила, уж этого она не могла забыть. Ее память просто не могла ей этого позволить.

Маша Сурмина любила точность.

Маша Сурмина точность ненавидела и нередко проклинала это свое дурное качество, ну хотя бы за то, что еще никогда это не помогло ей ни в одном деле. А еще Маша с трудом переносила свой город, и иногда ей казалось, что он прекрасно об этом знал. Город был живым существом, со своими мыслями и чувствами, со своим характером (достаточно мерзким, кстати сказать), из-за которого Маша и уживалась в нем с трудом. Маша видела его изнанку и в отличие от других, могла себе позволить относиться к нему фамильярно.

«Ты что же, — размышляла Маша почти вслух, — совсем не рад меня видеть?»

Ветер задул сильнее, грозя сбить девушку с ног.

«Конечно, не рад, могла бы и не спрашивать», — подумала Маша, практически переходя на бег.

Она шла быстрым шагом, минуя туристов, спешно кидающихся по различным кафе и ресторанчикам, минуя пассажиров, встречающих и провожающих, которые направлялись к остановкам, уже забитым до отказа. Январь и холодный ветер с моря — что могло быть лучше этого сочетания? Одна радость, что идти недалеко. Хотя бы раз район, в котором она жила, сослужил ей пользу. Девушка даже посмеялась над этой иронией судьбы.

Город любил играть с ней злые шутки.

Мысли ее были хаотичными и беспорядочными, напоминали этот самый ветер, накрывший весь город. Но самое главное, что девушка не могла толком сосредоточиться ни на чем. Ни на доме, ни на месте, откуда она приехала. Ей хотелось только спать.

Лечь в кровать, под теплое-теплое одеяло, зарыться носом в подушку и провалиться в сон-забытье, в котором нет снов и мыслей тоже нет. Есть только безмятежность и покой.

Но надеяться на это особо не стоило — так подсказывала ей интуиция и была права.

Нырнув в спасительное тепло своего подъезда, Маша перевела дух и начала быстро подниматься по лестнице, ища ключи по карманам пальто. Самое важное было войти самой. Не привлекая внимание домашних, открыть дверь ключом, раздеться. Но она не успела.

Едва она вставила ключ в замочную скважину, дверь распахнулась сама, как по мановению ока, и свет из квартиры ударил Маше в глаза.

Она заморгала, пытаясь восстановить зрение, но понимала при этом, что просто тянет время, прежде чем встречаться взглядом с матерью.

— Здравствуй, мама, — протянула девушка, входя в коридор с сумкой в руках.

— Здравствуй.

— Я приехала. Можно я пойду в свою комнату? — Избегая смотреть матери прямо в глаза и не дожидаясь ответа, Маша стащила ботинки и прошла в комнату, стараясь идти тише, как будто это могло сделать ее невидимой.

— Ты уже переезжаешь? — раздался ей вслед властный голос матери. Она задавала этот вопрос каждый раз, и Маша точно знала, что она задаст его и сегодня, но все равно внутри у нее все перевернулось.

Она помедлила на пороге.

— Я не нашла его, мама. А если бы и нашла, то… я не собираюсь никуда переезжать. Мне просто нужно… — она открыла дверь комнаты, не договорив. Внутри было чисто и тихо. Кровати стояли застеленными и аккуратными. В воздухе скользили пылинки, хорошо различимые при свете солнца, ворвавшегося в комнату. Пыль лежала на столе и книжных полках. Все было подозрительно… тихо.

— А где Женька? — она резко обернулась к матери, взглянула на нее. Мать стояла — высокая и худая, сложив руки на груди. Тут до нее дошло: — И почему ты не на дежурстве?

— Твоя сестра в больнице. Я поменялась сменами. — Мать резко развернулась, шагнула в другую комнату и захлопнула дверь. Проговорила уже оттуда: — Ты бы это знала, если бы не гонялась за призраками!

Маша осталась одна на пороге своей комнаты, с сумкой в руке, еще пять минут назад оттягивающей руку. Но сейчас ей не было тяжело. Она опустилась на сложенный диван, как была, в верхней одежде.

Она опять опоздала.

* * *

«В минувший вторник, 5 марта, в районе Портового городка пропала двадцатилетняя Марина Микишина. За последние полгода Марина — уже третья пропавшая в этом районе молодая девушка.

Портовый городок никогда не отличался добропорядочностью и спокойствием. Сотрудниками правоохранительных органов неоднократно раскрывалось множество дел, связанных с разбоем, нападениями, торговлей наркотиками, воровством и даже убийствами, произошедшими в этом районе. После вчерашнего происшествия городские власти должны всерьез заняться этими таинственными исчезновениями, пока ситуация не обострилась и не стала катастрофической».

«БуреВестник»

Март, 7-е

Вечер

Когда Полина вернулась домой, Нины уже не было. Она еще сомневалась какое-то время — когда громыхала связкой, стоя на площадке, и когда поворачивала ключ в замке, скрежеща как можно громче, но тишина пустой квартиры сразу сказала ей обо всем — и не было смысла даже напрягать связки, чтобы произнести это простое четырехбуквенное имя: «Ни-на».

- Два слога, а столько проблем… — вздохнула Полька, снимая туфли и бросая ключи на тумбочку у входа.

Она прошлась по квартире, танцуя, скинула пальто на диван, дошла по коридору к кухне, полюбовалась на тикающие часы в форме котенка, завернула в спальню и резко присела на стул перед фортепьяно. Погладила гладкую полированную поверхность, чувствуя приятную прохладу подушечками пальцев. На мгновение в голове проскользнула мысль — сыграть. Она даже готова была поддаться импульсу, но… нет. День и без того был достаточно плохим, чтобы потом ее еще и мучила совесть.

Полина встала и подошла к зеркалу. Щеки горели, глаза странно блестели, словно она вот-вот расплачется, тишина давила на мозг и перекрывала доступ кислорода в легкие. Девушка отвернулась от зеркала и сделала глубокий вдох. От себя самой никуда не деться, а она прекрасно знала, что с ней происходит — ее было стыдно. Так стыдно, как не было уже много лет. А все из-за чего… из-за какого-то пустяка.

Нина бы сказала: «из-за собственного зажравшегося тщеславия». Вот такая она — ее сестра. Всегда готова поддержать в трудную минуту.

Уж лучше бы она была здесь — орала на нее, дразнила, насмешливо молчала, сидя в углу, разбирала бы по полочкам каждый ее жест, слово, взгляд, втолковывала, как надо было поступить правильно, контролировала так, как никогда не контролировала мама — пусть было бы все это и в десятикратном размере, только не было бы этой давящей тишины, что неизбежно возвращает к сегодняшнему неудачному дню.

Утро

День на факультете журналистики начинался как обычно.

Первую пару они привычно прогуляли, хотя непонятно было, зачем — ведь все пришли, пусть и с опозданием. Они так поступали всегда по вторникам — день утренней физкультуры и день утреннего прогула. Все прогульщики засели в столовой — с чаем, кофе, пирожным «наполеон», булочками, шоколадными батончиками и прочими вкусностями, поднимающими настроение. Столовая была пустой — кроме их физкультуры по вторникам пары в восемь утра начинались только у первокурсников. Но на первом курсе никто, находясь в здравом уме, пары не прогуливает.

Сумки прогульщиков полетели на пол, воздух пропитался ароматом кофе и выпечки, и столовая принадлежала им вся без остатка — и пустые столы, и огромные окна, и даже музыка, изливающаяся из огромного, почти доисторического приемника на стойке буфетчицы.

Полина сделала глоток чая и откинулась на спинку стула, жалея, что не осталась сегодня с утра дома и не досмотрела сны. Если бы не Нинка, растормошившая ее, чтобы обсудить список покупок, она возможно хоть немного выспалась бы и позже узнала очередную неприятную новость.

Это случилось неделю назад, а они все только это и обсуждали — третье за полгода исчезновение девушки. Марина Микишина. Каждой из пропавших было двадцать или чуть больше двадцати, все они были студентками. Наиболее яростными эти обсуждения стали не столько из-за того, что они были журналистами и им казалось, что эта новость касалась их в первую очередь, и даже не из-за того, что каждой из сидящих за столиком девушке угрожала такая опасность, но и потому что Марина Микишина была одноклассницей Катьки — старосты Полиной группы. На Катьке лица не было.

— Нет, мы, конечно, с ней не очень ладили в школе. Точнее, мы просто не особо общались. Да и потом, в 10 классе она ни с того ни с сего перевелась в соседнюю школу. Но все же… когда ты не знаешь человека, о котором идет речь, это всегда воспринимается иначе, чем когда ты знаешь такого человека.

— Может быть, ее еще найдут, — ободряюще заметила Полина, стараясь, чтобы произнесенная банальность не была воспринята как глупость. Все сидящие за столом подумали об одном и том же: хорошо бы ее нашли живой.

— Возможно, — протянул одногруппник Славик тоном, в котором царили угрожающие нотки. Славик — великий болтун — последние полчаса вел себя странно: был непривычно мрачен и задумчив. Полине это совсем не понравилось: когда Славик замыкается в себе, беды было не миновать.

— Это же Затерянная Бухта, — с сомнением протянул Петя Долгушин. Он замолчал, не развив тему, но все сразу поняли, о чем речь.

Затерянная Бухта — романтически прозванный жителями древнейший район Портовый городок. Когда-то с него начался их город. Теперь это место считается таким своеобразным «гетто». Примерно в северной части города, омываемый с одной стороны морем и замыкаемый с другой стороны окружной, он был возделан в форме овала, а со стороны города границу его тщательно охранял Охотный ряд — длиннейшая улица, забитая всевозможными лавками. Это был ряд не просто скучных магазинов, которые преданно сметали на своем пути все заезжие туристы, это был своеобразный базар, на котором можно было найти почти все, что угодно и даже больше того, что ожидаешь найти. Существовал он круглый год, вне сезона, держался крепко, как некогда держались на своих местах причудливые торговцы города Макондо, которых не смог потопить даже бесконечный дождь.

И все это пространство, огороженное и тщательно охраняемое его жителями, неофициально считалось самым бандитским районом города. Здесь властвовали свои законы, с которыми было не сладить городским властям. Портовый городок, местные жители так же называли его Старым городом, жил своей жизнью, подчинить его себе было невозможно. Этим местом в начальной школе пугали детей, и все, кто находились сейчас здесь, до сих пор испытывали пиетет перед Бухтой, отголоски старого страха.

Все, кроме Полины. Про такие места обычно сочиняют страшилки, но здесь многие из этих страшилок имели свойство исполняться. И она знала об этом лучше любого своего однокурсника.

Именно здесь пропадали те девушки, но значило ли это, что кто-то из Бухты несет за все это ответственность? Когда Полина попыталась донести эту мысль до ребят, те лишь зафыркали, как кони.

— Можно подумать, что только в Бухте может происходить что-то криминальное, а другая часть города — священное и чистое место, которое населяют одни ангелы! — заметила она справедливости ради. У нее абсолютно не было желания спорить, но она считала, что у всего должно быть логическое объяснение. И не всегда оно скрывается на поверхности. — Это то же, что и написать журналистский материал. Чтобы это сделать, нужно собрать информацию, факты, — сказала она.

— Здесь факты на лицо, по-моему, — высказалась ее подруга Ирма. — Все девушки пропали в одном месте.

— Но это не значит, что и преступник или что бы там ни было, из Затерянной Бухты, — заметила Полина. — Вдруг, кто-то просто заметает следы?

— Это же не боевик вроде бы, — заметил Петька Долгушин.

— Но и не фантастика. Все эти приемы были взяты из жизни. Значит, такое тоже может быть.

Все замолчали. И тут Славик решил, наконец, высказаться.

— Хорошо, раз тебе нужны факты, которые никто пока дать не может, — он посмотрел на Полину, — значит, эти факты нужно добыть. Раскопать самим.

— Раскопать? — не поняла Полина.

— Надо установить наблюдение в Бухте. Влиться в ряд местных жителей и выяснить, откуда ветер дует. Провести собственное журналистское расследование.

Его сообщение, высказанное с непривычной для Славика серьезностью, вызвало среди его однокурсников переполох. Все заговорили разом, Катька стучала по столу и энергично крутила пальцем у виска.

— Ты хочешь нарваться на неприятности?!

— Да на какие неприятности? Ты вообще журналист или кто?

— И ты готов получить по морде? Получить непередаваемый, так сказать, журналистский опыт?!

— Да по какой морде? Там не опасней, чем у меня во дворе!..

— Хм, не сказал бы… — с сомнением произнес коротышка Витюша в очках и с айфоном наготове. — Знаете, какое число драк, ограблений и убийств там совершается ежегодно?! — громогласно вопросил он.

— Ну как-то же люди там живут! Никто и не догадается, зачем я там… Если снять, к примеру, там квартиру и…

— О, ну тебя занесло! — прокомментировала Катя.

— Знаешь, Слав, Катька права, — Полина отложила вилку и серьезно посмотрела на приятеля. — Я знаю совершенно точно, что у тебя ничего не выйдет. Чтобы «внедриться» в ту компанию, тебе пришлось бы перенестись в прошлое, в детство. Именно тогда формируются эти банды. Ребята растут, кто-то встречает свое шестнадцатилетие в колонии для несовершеннолетних, другие к восемнадцати годам превращаются в алкоголиков. А у кого-то к двадцати свой, мягко говоря, не совсем легальный, но уже вполне развитый бизнес. Соваться туда и вынюхивать там что-то очень опасно — это правда. Они не любят чужих. И не поскупятся на то, чтобы убрать какого-то пронырливого журналиста, который влез туда по глупости.

— Но откуда ты все это знаешь? — тихо спросил опешивший Славик. Да и все остальные замолчали. Никто не ожидал от Полины ничего подобного. Она вмиг осеклась и с невинным видом откинулась на спинку стула.

— Знаю, потому что у меня были друзья, которые жили в этом районе. Я училась с ними в одной школе. И они видели всю ту жизнь изнутри. Там хочешь или не хочешь, но ты в курсе всего, что там творится. И люди пропадали, и чужих изгоняли — сначала по-хорошему, потом… — Полина приостановилась, сделала глубокий вдох. — Ладно, это все неважно, правда. Важно лишь то, что это бесполезно и бессмысленно, то же самое, что пытаться убежать от своей тени.

— Вот! — громогласно подытожила Катя, чем и поставила в разговоре точку. Славик замолчал, кажется, не убежденный до конца. Он поглядывал на Полину, а она, чтобы скрыться от его взгляда, подтянула к себе газету, лежавшую на столе, в которой как и раз и была опубликована заметка об исчезновении девушки.

Это была газета, в которую она еще до Нового года устроилась внештатником. Платили, разумеется, мало, но это было хоть что-то в плюс к тем деньгам, которые зарабатывала Нина. Полина эту газету читала очень редко, как и любой, кто постоянно общается с редакцией и имеет возможность видеть эти тексты в процессе подготовки номера. Она пробежала глазами первую полосу, затем развернула газету и углубилась в чтение.

Ее однокурсники, все еще возбужденные после перепалки, снизили голоса и общались вполголоса. Кто-то ел, кто-то копался в телефоне, кто-то переписывал домашку на следующую пару.

Заголовок материала на третьей полосе гласил: «Студент актерского факультета получает свою первую роль в новом столичном проекте».

Под заголовком располагалась фотография молодого человека ее возраста, который улыбался, стоя на залитых солнцем знакомых ступеньках драматического театра.

Полина внимательно изучила материал, с небывалой скрупулезностью вчитываясь в каждое слово. Особенно она останавливалась взглядом на фразах: «далеко не каждый актер получает такой шанс в самом начале карьеры», «сегодня для Родиона Раскова на небосклоне славы зажглась первая звезда» и других, не менее красочных. Растянутый на полосу материал не скупился на комплименты. Поморщившись на последнем предложении, Полина опустила газету и тут же услышала знакомый голос за спиной:

— Изучаешь внимательно, прямо как редактор, Полька! Жалеешь, что не тебе поручили это задание?!

— О да, — ответила она с улыбкой. — Но я тебе не соперник, Петро.

Ее коллега, такой же внештатник, как и она, Петька Долгушин будто только и ждал момента, когда может сказать ей эту фразу.

— Ты же знаешь, я слишком часто посещаю театр и мне не хватило бы на этот текст времени.

— Но я как раз думал, что театральной культурой занимаешься ты, тебе и отдадут материал.

— Как видишь, нет. И слава Богу!

— Почему это?

— Общаться с зазнавшимися раньше времени актерами — не такое уж и великое удовольствие. Хватает наших постоянных бесед об их спектаклях… — Полину на самом деле передергивало от одной мысли, что ее могли отправить на беседу с Расковым, но делиться этим с Петькой она не собиралась.

— На самом деле, он не такой уж и зазнавшийся. Обычный парень. Ну, конечно, для него было шоком, что его взяли…

Петька еще что-то говорил, но она уже почти не слушала, мысли ее унеслись далеко. Над факультетом прокатился звонок, оповещающий о перемене, и однокурсники начали собираться на пару. Время утреннего прогула закончилось.

Полину Орешину любили на факультете. За чувство юмора, открытую улыбку. Ее магнетизм был связан еще и с яркой, солнечной внешностью, к которой тянулись в пасмурную холодную погоду, с пасмурным не весенним настроением. Она не была идеальной классической красавицей, но ее лицо притягивало к себе взгляд своей необыкновенной живостью. У нее была обаятельная улыбка, ее волосы играли на солнце разными красками. Пряди были и светлые, и оранжевые, и песочные — что странно шло ей и сочеталось с меняющимися от настроения оттенками голубых глаз.

В последние два года она подумывала вернуть себе исконно каштановый цвет волос, но до решительных действий дело пока не дошло.

Она вообще была человеком, который, как это и часто бывает, смутно представляет, чего хочет от жизни. Она не задумывалась над правильностью того или иного выбора, просто потому что ей еще не приходилось за него отвечать. И потому часто не понимала, что одно — яркое и красочное, выдает за другое. Считает своим, хотя следовало бы и поостеречься с выводами.

Она считала факультет своим вторым домом. И гордилась тем, что он у нее был. Здесь она могла быть другой «самой собой». Не такой, как с сестрой, родителями, друзьями детства. Это была крайне искренняя степень притворства — ее постоянная роль шута и утешителя — в хорошем понимании этих слов. И почти никто и никогда не видел ее другой, и вряд ли задумывался над тем, что она может переживать, грустить, нервничать, искренне ненавидеть.

Как ни странно, люди, которые догадывались, что она на самом деле другая, были именно там, где она чаще всего находилась по работе.

В театре.

II

День

Полина Орешина вышла на свет и от неожиданности зажмурилась.

- Минутку подождите, пожалуйста! — произнес добродушный стариковский голос. — Сейчас мы закончим здесь и начнем с вами.

- Да-да, спасибо. Я подожду, сколько потребуется. — Боком она проскользнула мимо сцены, с которой актеры спешно убирали декорации, и, пользуясь тем, что никто не видит, выбрала себе стул в тени. И тут же слегка передвинулась, избегая попавшего снова в глаза света рампы. Теперь отлично. Теперь ей ничто не страшно.

Одногруппница Ирма, которая пришла с ней на правах гостьи и на которую Полина почти не обращала внимания (волновалась), наклонилась к ней со змеиной усмешкой на губах:

- Ага. Прячемся!

— И ничего и не «ага», — начала оправдываться Полина, но поняв, что от нее того и ждут невозмутимо улыбнулась: — Выбираю место поудобнее. Все-таки…

- Ну что ж, начнем, пожалуй, — пропел все тот же стариковский голос и сам его обладатель — режиссер Театрального института — вынырнул из-за кулис и остановился перед Полиной.

Полина успела лишь напоследок показать подруге язык и снова обернулась к режиссеру:

- Здравствуйте, Игорь Борисович.

- Здравствуйте, Поленька, здравствуйте. Что-то давно вы к нам не заглядывали…

- Я подневольный сотрудник, когда говорят прийти, тогда и прихожу, — виновато улыбнулась она.

- Да-да, ну так понятно, — забормотал режиссер. — А все ваш главный… самодур! Помню его еще мальчишкой — бегал тут, амбиции показывал…

- Игорь Борисович! — за спиной режиссера рассаживались по стульям актеры. — Может, мы побыстрее с этим делом расправимся? Все-таки все устали…

«Расправимся», — процедила про себя Полина и взглянула поверх головы режиссера на студентов. Рассаживаясь, одни ворчали недовольно, другие улыбались, глядя прямо на Полину.

- Это дело не терпит суеты и спешки, Миша! — недовольно полуобернулся режиссер. — А ведь все-таки заинтересовали мы его, редакторишку вашего! Стоило только победить!

Он улыбнулся Полине, Полина улыбнулась ему. Ирма дернула ее за подол платья.

- Итак, начнем? — осторожно вопросила Полина.

- Да-да.

Игорь Борисович нашел себе место, чтобы видеть всех, и Полина тоже поскорее села, чтоб не попадать под прицел всех этих взглядов. Мало того, что она еще полчаса будет нахваливать их, так потом попробуй заикнись о недостатках — начнут зевать и корчить такие рожи, как будто ей вообще запрещено соваться в то, чего она не понимает!

Ирма пихнула ее в бок, отвлекая от мыслей.

- Начнем с приятного, — улыбнулась Полина. — С поздравлений!

- Ну почему же, поздравления нам не всегда приятны… нам бы по делу… — протянул кто-то из актеров.

Полина взглянула прямо на говорившего и тут же опустила взгляд. Открыла блокнот.

- А я льстить не буду.

Полине было лет, быть может, восемь, когда она впервые оказалась в театре. Не в каком-нибудь кукольном, а в самом настоящем. По сцене перемещались люди в костюмах, которых звали интересным словом «актеры», они что-то говорили, пели и даже танцевали. Когда наступил антракт, мама вывела их с сестрой в холл и там на стене висели большие красивые фотографии этих самых актеров, которые были не похожи ни на одного из людей на сцене. После спектакля им разрешили пройти за кулисы, потому что мамин одноклассник оказался актером этого театра, и там Полина впервые увидела это искусство перевоплощения человека в человека. Сгорбленный седой старик аккуратно отлепил от себя бороду, усы, бакенбарды и брови и оказался довольно молодым человеком, который неожиданно обернулся и весело подмигнул Полине. Она расхохоталась.

В тот момент она, пожалуй, навсегда полюбила театр и, приходя туда каждый раз, испытывала что-то вроде благоговейного трепета перед сценой, высокими потолками, приглушенным светом и кулисами, в которых таилась целая жизнь, неподвластная ее разуму. И может быть из-за этого (из-за безмолвного пиетета перед таинственным странным миром) она всегда очень чутко воспринимала любое злое слово, брошенное в сторону театра, так же, как и очень чутко ощущала любое проявление фальши на сцене. И сейчас, когда она сидела перед этими актерами (уже не в качестве зрителя и даже не студента факультета журналистики), она чувствовала себя так, будто перед ней на секунду приподняли полог кулис, и оттуда уже сочится какой-то свет, а они все еще раздумывают, поднимать ли кулисы совсем или так и оставить ее в издевательском неведении.

В конце концов, это всего лишь ее ровесники. Толком-то они еще никакие не актеры.

- Еще один вопрос, — четко произнесла она, переворачивая страницу блокнота. — Когда вы работали над текстом Шварца, вы не обращались к образам в фильме Захарова? Ведь реальность, которую создал Марк Захаров в своих фильмах, она совершенно особенная, немного отличная от Шварцевской.

— Ну конечно, все мы видели фильм, и не раз. — Начал отвечать Миша Яковинцев, с которым Полина уже была немного знакома. — Но специально во время репетиций мы его не смотрели. И все равно, очень сложно абстрагироваться от уже вполне определенных примеров, от актеров, которые уже играли эти роли…

- У вас, на мой взгляд получилось создать свой взгляд на эту пьесу. И я думаю, это же и увидели члены жюри.

- И все же… образ Администратора вас не удовлетворил? — поинтересовался Игорь Борисович задумчиво, возвращаясь к теме, поднятой в начале интервью.

- Да нет, — Полина пожала плечами, закрывая блокнот. — Просто… я потому и задала предыдущий вопрос, что в образе Администратора я увидела не вас. — Она прямо посмотрела на юношу, который исполнял роль. Он с самого начала сидел с таким лицом, как будто все, что здесь происходит, в глубочайшей степени его раздражает. Он и сейчас нетерпеливо вздернул подбородок, и Полина поспешила закончить. — Не поймите, меня неправильно, вы играли очень хорошо. Но раз уж вы говорите, что пытались не опираться на фильмы… Я знаю, что это трудно не подражать таким великим примерам, но когда вы исполняли эту роль, я видела перед собой Андрея Миронова. Очень много жестов вы переняли, даже чисто интуитивно, быть может…

- Я никогда не пытался добиться сходства! — холодно заметил он.

- Я знаю. Просто вам может быть стоит пересмотреть… свою роль в этом образе.

Наступила тишина. И в этот момент свет мигнул, Полина дернула стулом и в следующее мгновение оказалась в центре ярко освещенного круга. Но назад передвинуть стул она не успела, потому что «Администратор» спросил:

- А вы уверены, что у меня получится? Быть может, дадите еще пару советов?

В голосе слышалась издевка.

- Почему вы так боитесь критики? — не выдержала Полина, закатив глаза. — Это же не стоит так воспринимать. Если даже жюри так оценили вашу работу…

- Вот именно, «если даже жюри»! — протянул юноша. — А вам судить намного проще, не правда ли?

Они смотрели прямо друг на друга. Темные глаза собеседника сверкнули. Полина слегка покачала головой, будто стыдясь этого накалившегося разговора.

- Правда в том, что вам не угодишь. Комплименты вам не нужны, а малейшее замечание вы воспринимаете в штыки. Я же просто пришла узнать о постановке. В конце концов, это о вас будет писать газета!

- О, благодарю за честь! — молодой человек сделал что-то вроде поклона.

- Родион! — окликнул Игорь Борисович.

- Раскольников? — не удержалась Ирма от ехидства.

- Расков! — буквально выплюнул это слово Родион.

Воздух пронзила напряженная тишина. Полина подняла глаза, чувствуя, как сердце забилось быстро-быстро.

— Вы выбрали не того актера для критики, — произнесла блондинка, сидевшая рядом с Родионом.

— Почему это? Он что, неприкасаемый? — фыркнула Ирма. Полина рядом с ней молчала, не отводя взгляд от актера, который смотрел прямо на нее, и смотрел с нескрываемым ехидством.

— Почти! — сказал кто-то из ребят со смешком. — Он у нас теперь звезда. В сериалах снимается!

Ирма осеклась на полуслове. Ее удивление было искренним — такое не сыграешь. Все это сразу поняли.

— Странно, что вы не знаете этого, ведь именно ваша газета написала материал про Родиона, — заметил Миша со смешком.

— Ирма не работает в газете, — сказала Полина и посмотрела на Мишу в упор. Затем она перевела взгляд на блондинку. — Я читала, конечно же, этот материал, только что это меняет? Или вы думаете, что сомнительная заслуга сниматься в сериалах, которые заполонили телевидение, вызовет у меня такое чувство пиетета, что остановит от высказывания своего мнения?

— О! — между актерами прошел гул, но кто-то засмеялся, а кто-то похлопал в ладоши.

— Ребята, ребята, — предостерегающе поднял руки Игорь Борисович.

— Трудно представить, что вас что-то может остановить, — размеренно произнес Родион. Кажется, его одного никак не переполошил резкий отзыв журналистки. Но Полина уже сама раскаялась в своих словах. Вот вечно так — стоит только оказаться на взводе, как ее несет напролом.

— Извините, — произнесла она, отводя взгляд.

После промелькнувшей грозы наступило подозрительное спокойствие. Одни актеры перешептывались, кто-то смотрел в пол, чьи-то взгляды с неопределенным чувством поглядывали на Родиона и Полину.

— Знаете, я думаю, на сегодня мы закончим. — Неловко дернувшись, Полина уронила на пол блокнот и ручку, и даже телефон выпал из сумки.

— А вы уверены, что… что на этом все? — забеспокоился Игорь Борисович, вскакивая с места.

- Да, информации достаточно. — Полина с ворохом вещей в руках поднялась с пола. И поспешила успокоить старика. — Я пришлю вам завтра вечером текст. На утверждение.

- Хорошо, — режиссер обернулся на своих актеров, а потом снова посмотрел на журналистку. — Простите нас, если что не так.

— Ну что вы. — Полина обернулась уже от дверей. Верная Ирма следовала за ней. — Спасибо вам. Отличное зрелище.

* * *

Полина подошла к окну в своей комнате. В Городе молниеносно сгущались сумерки, зажигались окна, фонари протянули свой свет до конца улицы, а тоска от этого становилась еще сильнее.

И дело было даже не в этом интервью — хотя и в нем, конечно, тоже. И не в упрямом тщеславии — как называла это Нина, — дело было в том, что Полина чувствовала себя уязвимой, сидя напротив пятнадцати человек, настроенных к тебе, мягко говоря, весьма скептически. А ведь это всего лишь ее ровесники… Хотя взрослые актеры наверняка более лояльно относятся к критике…

* * *

День

Дверь запасного выхода хлопнула, и Родион показался на пороге театра.

- Ну что? — поинтересовался Миша Яковинцев — его однокурсник.

— Как же меня раздражают журналисты! — с чувством вздохнул молодой человек. — Особенно те, что журналистами еще не являются.

Яковинцев рассмеялся.

- Это не страшно, зато ты уже достиг того момента, когда можно говорить фразу «как же меня раздражают журналисты» с полным правом!

Родион выдохнул, и воздух прорезал теплый пар его дыхания.

- Знаешь, поначалу мне было все равно. Потом это начало смешить — особенно когда они так скрупулезно начали разбирать нашу игру! Теперь они начали уже давать советы, как правильно себя вести на сцене, а как неправильно! Откуда они-то могут знать?!

- Ну, согласись, сегодня все было более миролюбиво, чем обычно. И не так уж они глупы. Так… немножко самонадеянны… — улыбнулся Яковинцев. Миша, казалось, вообще не умел подолгу обижаться или злиться. Чувства своих буйных не в меру однокурсников (и Родиона в особенности) он остужал одним словом, так что злость, непонимание, обида исчезали мгновенно, растворялись, будто их и не было никогда.

- Ладно, пошли. Просто… блин, как можно быть такими самодовольными, псевдоумными, самолюбивыми…

- А ты представь, что они о нас говорят, — усмехнулся, перебивая его Миша.

- Да что они могут говорить?

- Самолюбивые, самодовольные физиономии без намека на хоть какие-то проблески разума! — Полина вылетела из театра, едва не прихлопнув дверью Ирму. — Я откажусь. В следующий раз просто не пойду, вот увидишь!

- Не сможешь, — Спокойно откликнулась Ирма, осторожно закрывая тяжелую дверь и сбегая вслед за Полиной по ступенькам. — Тебя недавно приняли на работу. Такого ты себе еще не можешь позволить.

- Черт бы все побрал!

- Ну что ты злишься? По-моему сегодня все было вполне мило.

- Особенно мило было чувствовать, что их там было не меньше пятнадцати человек, а мы с тобой были вдвоем.

- И беседовала с ними ты одна… да, неравное преимущество, согласна, — протянула Ирма, догоняя ее. Полина все еще злилась, вышагивая по весенней мартовской улице. Снег недавно растаял, и чистая земля сияла, будто только что вымытая дождем.

Полина всегда так ждала весну… Но эта выдавалась пока не самой веселой. Черная полоса накрыла с головой, как будто ее девятнадцатилетие принесло с собой какие-то невозвратимые потери и разрушения. Полина еще хваталась за соломинку, надеясь, что это ей кажется — еще недавно она совсем не верила в существование каких бы то ни было полос, безостановочно острила, развлекая публику, и изображала тех, кто прикрывался, будто флагами, черно-белыми цветами в жизни. Но уже очень многое убеждало ее в обратном.

— Боже, ну зачем меня понесло? — Полина провела ладонью по лицу. — Черт меня дернул заговорить вообще!..

- Эй, — Ирма неожиданно подхватила ее под локоть, — смотри на все это легче. Ну подумаешь, эти студентики-актеры не умеют адекватно реагировать на критику!.. Это не твоя проблема, а их. Зато ты с полным правом можешь написать о них в газету все, что ты считаешь нужным!

Полина усмехнулась. Видя, что подругу этот аргумент не убедил, Ирма еще энергичнее тряхнула ее руку:

- А если и нет, забудь обо всем этом. Оглянись по сторонам — сейчас весна, мы в отличном городе, нам девятнадцать и мы можем делать все, что захотим! Как там говорится? Не вышло это, выйдет что-то другое!

Полина не могла удержаться от смеха, искоса глядя на подругу.

— Иногда ты напоминаешь мне счастливого американского тинейджера!

- А зря! — пританцовывая на месте, пропела Ирма. Они перешли через дорогу на другую сторону проспекта, и неожиданно заработало уличное радио.

Они остановились на секунду, слушая, а потом одновременно двинулись с места и запели хором, не отставая от припева:

- «And I'll survive, I will survive. Hey hey»

И побежали по улице, разгоняя голубей с Центральной площади.

— Вот видишь, — на бегу прокричала Ирма. — Американские тинейджеры и понятия не имеют о счастье!

* * *

Вечер

Если бы вчера Полину Орешину спросили, что она не любит больше всего на свете, она бы ответила, что не любит хамство, ранние приходы домой и запах ароматических свечек.

А сегодня Полина уже затруднялась с ответом.

После интервью с театралами они с Ирмой заскочили в любимую кафешку — поужинать, затем Полли поехала на курсы по английскому, а уже оттуда зашла в магазин, поругалась по телефону с мамой, находящейся в Венгрии на гастролях, и пешком пошла домой через Центр. Она сделала несколько лишних кругов, чтобы не проходить мимо Драмтеатра, в котором так «выступила» с утра, но вся проблема была в том, что театр находился в квартале от ее дома, и не пройти мимо него было проблематично. Ей унизительно казалось, что студенты все еще стоят у дверей и обсуждают сегодняшнее интервью, хотя в глубине души она понимала, что все это ерунда и больше похоже на выдумки ее больного сознания.

Город напоминал огромный суетящийся муравейник. Люди в нем гомонили и суетились, разбегаясь по своим делам. И совсем-совсем не обращали внимание на тех, кто рядом. Ну, может быть, исключая близких людей. Очень и очень близких.

И Полина, подумав об этом, неожиданно рассердилась на саму себя — почему она должна зависеть от кого-то — тем более, от актеров? Тем более ее ровесников!

А это значит, что она может и должна пойти домой своим обычным путем — мимо Драмтеатра. Закинув сумку на плечо, Полина резко свернула на знакомую улицу, а потом еще раз — к Драму.

И естественно, едва она с гордым видом прошагала половину улицы, из театра высыпали все актеры, с которыми она беседовала несколько часов назад.

У них, видимо, только что закончились занятия. Или репетиция. Или…

Какая, к черту, разница?

А ведь, действительно, какая?

Полли поправила сумку на плече и зашагала мимо. Как назло, улица была полупустынной. Актеры что-то бурно обсуждали, остановившись на ступеньках. Размахивали руками, доказывали… Вниз полетели сумки, кто-то уже усаживался поудобнее. Полина все подходила и проклинала эту дорогу за то, что она никак не может закончиться.

Ее заметили. Голоса постепенно стихали, а к тому моменту, как ее позвал жизнерадостный Миша Яковинцев, уже воцарилась полная тишина.

Полина сделала вид, что не услышала.

- Полина! — повторил голос. Девушка повернула голову и вместо Яковинцева пересеклась взглядом с самым ярым противником журналистов — Родионом Расковым. И в тот же миг, когда он усмехнулся и отвел глаза, до нее совершенно явственно дошло, что не может так больше. Эта напряженность должна закончиться, иначе она просто не сможет работать. И отчасти, может быть, из-за этого, она остановилась и нехотя направилась к компании.

Она переходила дорожку — все молчали. Проехала машина — слышно было негромкую музыку внутри салона. Ситуация казалась Полине преглупейшей.

- Я… слушаю, — проговорила она, выжидающе глядя на Яковинцева (на других не смотрела).

- Мы тут… — начал Миша.

- Нет. — Неожиданно резко откликнулся Родион. Сказал, как отрезал. Миша посмотрел на него. — Нет, не стоит. Что она тут может сказать, она вообще ничего не решает?! — Он перевел взгляд на Полину. — Это все, большое спасибо. Нам ничего не нужно.

И воцарилась тишина. Она воцарилась специально для того, чтобы Полина поняла, что тишину «пережидают», пока Орешина свалит отсюда.

Она развернулась и, не говоря ни слова, двинулась в сторону дома. И никто так и не заговорил, пока она не отошла на безопасное расстояние.

Полина чувствовала себя униженной. И дала себе зарок, после сдачи интервью не связываться больше с этими актерами.

III

Март, 7-е

Ночь

Комната была душной и казалась к тому же еще и пыльной из-за царившего здесь полумрака. Хотя… возможно она такой и была.

Маша перешагнула через ворох вещей, лежавших прямо на полу, и, дотянувшись через кресло до окна, распахнула его. Шпингалет на окне был старый, и когда она с трудом выдернула его, с рамы посыпалась краска, а стекло легонько зазвенело. Она обернулась, не в силах сдержать порыв и отряхнуть руки, и оглядела комнату. От ворвавшегося внутрь свежего воздуха, комната ни капельки не стала привлекательней. Но все же…

Город утопал в сумраке, а свежий весенний ветер дышал близостью моря.

Когда Олег впервые подвозил ее домой, был такой же вечер, как и сегодня. И такой же ветер дул с моря, и такое же настроение преследовало ее в тот день.

- А… это что за машина? — спросила тогда Маша, для того, чтобы хоть что-то спросить и нарушить напряженную тишину в теплом вкуснопахнущем салоне автомобиля.

- Это БМВ, — любезно отозвался Олег, покосившись на нее, и словно вложив в этот взгляд всю снисходительность к маленькому ребенку, коим она в его глазах, конечно, и была. Да-да, онаеще ни на минуту не забывала, что ей лишь девятнадцать и с его тридцатью тремя она и рядом не стояла, не забывала, что он «уже почти старый», да и вообще крайне занятой человек, настолько, что у него почти нет времени просто спать, а не то, чтобы делать это с кем-то.

- Понятно, — с такой же интонацией откликнулась она, затем положила ногу на ногу и сцепила руки на коленях. — И в машинах я, естественно, тоже ничего не понимаю.

— Что? — он посмотрел на нее. Он, конечно, не знал о ее мыслях, но в этот момент Маша расстроилась. Черт, ну почему же он не знал?

Но он знал. В том, что касалось нее, он все прекрасно знал и понимал. А почему? Да потому что она на целых четырнадцать лет моложе него, вот почему! Нет, потому что все ее эмоции можно прочитать на ее лице, как открытую книгу, — так всегда говорила ее мама, и неоднократно говорил он.

Правда, когда он говорил ей это в последний раз, он был начальником, к которому она пришла устраиваться на работу, и который просто убил ее своими вежливыми формулировками и белоснежными манжетами.

* * *

Конец января

— В архитектурную компанию требуется помощник… Высшее и незаконченное высшее образование… архитектурный факультет… возможность поработать с профессионалами и приобрести бесценный опыт… — Маша водила пальцем по строчкам газетного объявления, в который раз проводя ногтем тонкую не стираемую полосу. Она глубоко вздохнула, сунула газету в сумку и потянула на себя тяжелую богатую дверь. За стойкой сидел внушительного вида охранник, и, прошествовав по гулким плитам пола, Маша решительно остановилась перед ним.

- Здравствуйте. Я… по поводу работы…

- Вы договаривались о собеседовании? — спросил страж, оглядев ее колким бульдожьим взглядом.

«Да нет, просто зашла на огонек», — явственно подумала Маша и, непроизвольно копируя выражение лица и интонации охранника, сказала: — Конечно. На пять часов.

- Паспорт покажите, — сунул он ей под нос лапищу. Маша, скучая, вложила в нее подготовленный заранее паспорт.

— Проходите. Второй этаж, 210 кабинет.

Маша пошла, бросив на охранника неприязненный взгляд напоследок. Ей уже здесь не нравилось. Она проклинала все на свете, и эту потенциальную работу тоже. Зачем она?.. Да ее даже слушать никто не станет! Так, все, надо прекращать эти пережеванные мысли. Слезами, как говорится, горю не поможешь.

* * *

Март, 7-е

Ночь

- Скажи, а ты всегда спишь со своими молоденькими помощницами? — поинтересовалась Маша, тоскливо замерев над туркой с варящимся кофе.

- Что? — он подошел сзади, и Маша знала, что сейчас он по всем законам жанра должен положить ей руки на талию. Но он не положит. Хотя бы просто потому, что она этого ждет.

А она ждет? Ну конечно.

Ее бесила собственная манера все анализировать и продумывать за четыре шага «до», хотя исполнение этих самых шагов, как правило, и не воплощалось в жизнь.

- И как? Потом сразу же их увольняешь?

- Ну не сразу, — протянул он, открывая над ее головой дверцу шкафа (она еле успела пригнуться) и вытаскивая оттуда сахар.

— Я знала, что ты так ответишь, — вздохнула она, разливая кофе по чашкам. Чашки были легкомысленными, в голубой цветочек по ободку, и странно не вязались с этим местом. Как будто за маской этого человека, неизменно вежливого и до тошноты замкнутого, пряталось что-то совсем-совсем другое, не вяжущееся с первоначальным образом. Образом… смешное какое слово.

Маша еще мгновение смотрела на его чашку, а потом упала на стул и стала методично насыпать сахар.

- Маш, ты… — он насторожился. — Маш, в чем дело?

- Все прекрасно, — ответила она, чувствуя подступавший к горлу ком. — Все просто замечательно. А почему ты спрашиваешь? — Она подняла не него глаза и быстро отхлебнула из чашки. Ненавистный горячий кофе обжег язык и наказал ее за поспешность. И это стало последней каплей. Маша медленно отставила чашку, уткнула лицо в ладони и расплакалась.

* * *

Конец января

- Так вы говорите, что вы только на третьем курсе?

Он посмотрел на нее, отрываясь от ее анкеты, и она кивнула, не отводя взгляда.

- Так, — он снова уткнулся в анкету, но Маша увидела за этой внимательностью рассеянность человека, который уже все для себя решил. Он не возьмет ее, ну конечно. Да и с чего вообще?! Без опыта, без высшего образования…

Он словно подтвердил ее мысли.

- У вас нет опыта работы, вам всего девятнадцать лет, вы учитесь на вечернем, — медленно, с расстановкой перечислял он ее грехи, откладывая анкету в сторону.

- Да, и я полагала, что это поможет мне работать полный день и подготовит меня практически…

- Ну, университетские знания никто не отменял, иначе столько людей не шло бы на очное отделение из года в год, — пожал он плечами и отдернул манжету, чтобы мельком посмотреть который час.

Именно тогда она и взглянула на эти манжеты впервые. Белоснежные, тщательно накрахмаленные и отутюженные, они притягивали ее взгляд и заставляли безмолвно задаваться вопросом: кто он, этот человек с прямой спиной, прямым носом и темными проницательными глазами? Что за человек скрывается под именем Олег Александрович Красовский, аккуратно выгравированном на золоченой табличке у двери в его кабинет? У него известнейшее в архитектурных кругах имя, и она облилась потом, поняв, к кому собирается пойти на собеседование.

А теперь еще оказалось, что у него белые манжеты и сам он такой, что не опишешь, не узнаешь, пока этого не захочет сам О. А. Красовский.

- Вы, кажется, обвиняете меня в том, что я не учусь на очном? — она приподняла брови, отвлекаясь от своих мыслей.

Из его окна открывался шикарный вид на город, и Маша поняла, что ей это нравится. Это место — нет, а вид на город — да. Только такой и должен открываться из офиса архитектора.

- Да нет, — он оправил рукав пиджака. — Просто… вы же понимаете, что сейчас я беру кота в мешке…

- Так вы берете этого кота? — усмехнулась Маша, и вовремя остановилась, поняв, что это не самое лучшее время для шуточек. — Знаете, опыт появляется в процессе практической работы, а принимая человека с законченным высшим после обучения на очном отделении архитектурного, вы так же действовали бы вслепую.

- В этом есть определенный смысл. Но в человеке, который постоянно в течение пяти лет посещает университет, я в какой-то степени могу быть уверен. Посмотрев в его диплом…

- Так и писали бы в объявлении, что вам нужно законченное высшее, — вздохнула Маша, собираясь вставать.

— Мы еще не закончили, — он спокойно осадил бурю в ее душе, просматривая листы с творческой работой, которую она подготовила к собеседованию. — Научитесь скрывать эмоции, которые сейчас так хорошо отражаются на вашем лице. Иначе будете слишком уязвимы, — внезапно сказал он и протянул ей ее наработки. — Я беру вас с испытательным сроком и только потому, что мне срочно нужен помощник, а второй претендент на эту должность не более опытен, чем вы. Приступаете с завтрашнего дня. Из вас двоих я выберу одного. Надеюсь, что рискую я не зря.

— Спасибо, — встала Маша. Разговор по душам был окончен.

И все-таки она была уверена, что он откажет ей сразу же, как только посмотрит в ее анкету. Но… у него еще есть для этого куча возможностей.

Мария Игоревна Сурмина, девятнадцать лет, волосы черные, глаза черные, улыбка открытая и красивая. Мечтала быть архитектором с детства. Ей казалось, что нет профессии более романтичной и более творческой. Да, она была идеалистом, и долгими одинокими вечерами рисовала диковинные, летящие дома будущего. Расписные корабли, устремленные ввысь, средневековые замки в современном обрамлении, она приходила в восторг от зданий в романском стиле, восторгалась архитектурой барокко и тихонько недолюбливала рококо. Ей казалось, что было бы здорово вернуться к этим старинным стилям и сделать их частью современности, не просто какой-то, незнакомой, а ее современности, оболочкой ее города — а почему бы и нет? Она прошла на бюджетное отделение факультета архитектуры и дизайна с самыми высокими баллами за последние несколько лет, она была первой в списке, и сам по себе этот факт так удивил ее семнадцатилетнюю душу, не ожидавшую ничего подобного, что Маша оторвала глаза от списка с поступившими студентами в компьютере и перевела взгляд на знакомые родные стены своей комнаты. И ей немного полегчало. Она смогла трезво оценить обстановку и убедиться, что это не сон.

Это был не сон. Но как же она могла забыть, что едва начинаешь привыкать к чему-то хорошему, как это тут же становится запретным недоступным плодом за воротами рая? Она отучилась только два года, и в ночь перед переводом так и не смогла уснуть, меряя шагами родную знакомую комнату, принимавшую ее вместе со всеми ее бедами и горестями. Ее отговаривали и сетовали, и одногруппники непонимающе переглядывались — они так и не решились спросить у нее, что такого страшного стряслось, потому что знали, что она не ответит. Лучшая на курсе и…

* * *

Март, 7-е

Ночь

…- Маш. — Олег быстро сел перед ней и попытался отнять ладони от ее лица. — Ну что ты…

В голосе его появились незнакомые ей тихие нотки. Она быстро обняла его и уткнулась в теплое плечо.

- Все ведь будет хорошо, правда? — прошептала она.

- Все будет лучше. — Он помолчал и засмеялся тихонько. Она смогла его удивить.

- Ты еще и смеешься, — констатировала Маша, поднимая голову.

- Нет, просто… я поражен. Давно не встречал настолько искреннего человека.

- Не понимаю, зачем ты связался со мной, Красовский? У меня ведь незаконченное высшее и никакого опыта…

- Да, и самое главное, тебе нет еще и двадцати, — поддакнул он, убирая ее волосы со лба.

- Исполняется в следующем месяце, — уперлась она.

- Ладно-ладно, детский сад. Давай кофе пить.

— Да не хочу я кофе. Я себе язык обожгла.

* * *

Март, 8-е

Полина проснулась от слепящего глаза солнца. Она лежала там же, где и заснула вчера, ожидая Нину — на полу в гостиной, обложившись подушками. Дернув рукой, девушка задела пустую миску из-под яблок, а потом села и потерла глаза, возвращаясь к действительности. На часах было около восьми утра, а значит, срочно нужно было собираться в универ.

Представляя, что подумала Нина, когда увидела ее спящей в таких декорациях, Полька стремительно собрала подушки, покидала их на диван и с миской в руках помчалась на кухню. Пробегая на обратном пути в ванную мимо спальни, заглянула внутрь: комната была пуста. Полина даже остановилась на месте от неожиданности — Нина не ночевала дома. Ладно, она могла остаться у кого-то — все понятно и объяснимо, но… но ее педантичная сестрица всегда и обо всех своих отлучках предупреждала — того же требовала и от Полины. Странно. Очень странно.

Может, она заночевала в родительском доме?

Родители Полины и Нины бывали в городе крайне редко. Мама — скрипачка, европейская знаменитость, отец — моряк. По полгода в отъездах, по два месяца дома. Имитировать счастливую дружную семью получалось крайне редко — даже по праздникам не всегда. Но Полина привыкла к такому положению дел, хотя раньше всегда переживала, переносила все на свой счет. Но родителей понять было можно. Детство девочек прошло в вечном безденежье, и едва появилась возможность как-то выровнять ситуацию, родители воспользовались случаем. И занялись любимым делом.

Любимое дело принесло их семье деньги, и родители смогли исполнить свою давнишнюю мечту и построить дом на окраине города, в огороженном частном секторе. Полина тогда только поступила в университет, Нина работала в Питере, но сестры, обычно несогласные в большинстве вопросов, проявили удивительное дружелюбие и заявили, что останутся в старой квартире, в которой выросли. Квартира любила их, была обжитой и уютной, находилась почти в центре города, возвращаться туда было привычно и радостно. Родители лишь подивились чудачествам своих дочерей, но оставили все, как есть — приняли их право на взрослую самостоятельную жизнь.

К тому времени они уже давно выросли. По крайней мере, Нина. Она-то уж точно повзрослела не по годам рано. И взяла на себя опеку над сестрой, которая была младше на два года, и совсем не мечтала о такой опеке.

Полина тоже достаточно рано повзрослела. Но не за счет чувства ответственности, а за счет опасной компании. Но вот как раз об этом лучше не вспоминать. Гораздо лучше заняться более насущными проблемами.

Для начала неплохо было бы узнать, куда же делась сестра.

Девушка звонила матери все время, пока была в университете и пока возвращалась домой. Мама трубку не брала — видимо, была занята. Но, если честно, Полина и не знала, что сказать.

Нина пропала.

Нина пропала?

Где она была? Куда ушла? Где была в тот самый момент, когда Полина обнаружила ее отсутствие?

У Полины было слишком мало информации, поэтому мама, находящаяся в тысяче километров от нее, вряд ли могла ей помочь. Значит, Полине придется разбираться с этим самой.

Полли перешла на бег, и все оставшееся расстояние от остановки до дома она бежала. Едва скинув пальто, девушка бросилась в их с Ниной детскую комнату и начала лихорадочно искать вещи, в которых Нина ходила в последнее время. Все было на месте, кроме того, в чем ее сестра ушла из дома. На месте были и все дорожные сумки и теплая верхняя одежда — несколько дней назад погода сменилась, став больше весенней, чем зимней. Но все знали, что это обманчивое весеннее настроение и вскоре оно растворится без остатка. Снова похолодает, вернется не то ноябрь, не то февраль… Если бы Нина собиралась на долгое время, она бы обязательно взяла с собой что-то потеплее, чем довольно-таки легкий плащ, в котором она была, когда уходила из дома вчера.

Это обстоятельство словно сказало Поле то, о чем она не смела думать. Она села на диван, безвольно опустив руки. В голове билась простая и ясная мысль: нужно что-то делать, нужно что-то делать…

Она сидела тихо, в окне отражалось легкое весеннее солнце, и не было слышно ни музыки, ни чириканья птиц за окном, а в голове словно сквозь туман проступали неясные очертания плана. Это был чертовски непродуманный план, чертовский глупый и даже немного опасный. Ее одногруппник Славик, узнав, что она собирается сделать, не поверил бы ни на минуту, что она действительно собирается сделать нечто подобное. Да и вообще — если бы ее однокурсники, которые считали, что знали ее к третьему курсу, как облупленную, посмотрели бы на нее со стороны, они бы подумали, что это какой-то глупый розыгрыш.

К сожалению, ее однокурсники на самом деле очень мало знали о ней.

К сожалению, в такие минуты она сама себя не узнавала.

Наконец Полина встала, быстро подобрала с кресла свое пальто, взяла ключи и телефон и вышла из дома. Она знала, что пока не сделает того, что задумала, все равно не успокоится, и будет думать только об одном.

Пока она спускалась по лестнице, пересекала улицу и садилась в автобус, она уже лихорадочно продумывала свой план во всех деталях. И она совсем не сомневалась, когда искала в телефонной книге давно забытый номер телефона.

— Алло, Рит. Это Полька. Ты мне Лешин номерок не подкинешь?

IV

Март, 8-е

Машу передернуло. Маша вдохнула запах незажженной сигареты, резко дернулась и тоскливо посмотрела в окно. Завтра начинались выходные, суббота, а больше всего в своей жизни Маша ненавидела выходные.

Самым ужасным было то, что она не знала, куда деться от самой себя. Что бы такого сделать, чтобы исчезнуть хоть куда-нибудь, и не думать, не думать об Олеге, о романе с начальником и о его продолжительности!

Она производила ежедневную домашнюю работу, заключающуюся в том, что каждый вечер после работы она разгребала посудные завалы, вытряхивала пепельницу, полную окурков, выкидывала наполовину съеденные йогурты, тоже забитые окурками, и машинально думала. Могло сложиться впечатление, что в квартире живет, по меньшей мере, десять человек, каждый из которых курит и не моет после себя посуду. Но в этой квартире они жили втроем: мама, Маша и сестра Женька. Да и то — Женьки уже больше месяца не было дома.

Наверное, тогда все и началось, вздохнула Маша, поворачиваясь к пустому столу и протирая его влажной тряпкой. Именно месяц назад количество окурков увеличилось едва ли не вдовое.

Она села за чистый стол, запихнула случайно уцелевшую сигарету в пустую коробку и метко закинула коробку в вазочку на подоконнике, предназначенную как раз для этих самых целей.

Когда Красовский доставил ее рано утром домой, — она сама настояла и едва ли не глядела на часы каждые десять минут, — за обеденным столом ее ждал такой же беспорядок, как и обычно, и за оставшийся час до прихода матери с дежурства, она должна была этот беспорядок разгрести.

Фактически именно из-за этого беспорядка, она погнала Олега домой, хотя он предлагал ей остаться до самого утра у него.

- Знаешь, мне как-то не хочется заявляться сегодня на работу, во-первых, на машине начальника, а, во-вторых, в той же одежде, что и вчера!

— Можно подумать, кто-то помнит, в какой одежде ты была! Я так вот вообще не помню. У меня перед глазами более приземленные образы, — заявил он, затягиваясь и стряхивая пепел в окно машины.

— Поверь мне, — покосилась на него Маша, не пропустившая фразы про «приземленные образы», — женщины помнят друг о друге все. Особенно о потенциальных соперницах.

- Так ты у нас, оказывается, чья-то соперница.

- Я у вас… — медленно произнесла она, пробуя на вкус нехитрое словосочетание. — Я у вас… — медленно повторила она, задумываясь о том, насколько действительно она «у него» и тут же повторяя про себя, что это лишь слова, к которым как всегда не стоит цепляться.

«Мы с тобой», «ты и я», да и просто «мы» — слишком просто и слишком нереально, чтобы все-таки оказаться правдой. Маша прекрасно помнила тот день, когда впервые пришла на работу в компанию Олега.

* * *

Конец января-март

Накануне было это собеседование, а во вторник в восемь утра она уже стояла перед стеклянными дверьми в офисы и проклинала себя в самых изощренных красках. И угораздило же, а! Двери были закрыты, и Маша шастала мимо, раздумывая, долго ли она простоит на таком морозе и что же делать. Она так волновалась накануне, почти не могла спать, и едва продрала глаза, примчалась на работу, поскольку из ее головы начисто вылетело, во сколько начинается ее рабочий день. Она сделала наверное еще кругов десять туда и обратно, когда в какой-то миг стеклянная дверь отворилась и оттуда высунулась ухмыляющаяся физиономия давно наблюдающего за ней охранника.

— Дамы и Господа, — провозгласил он, широко раскрывая двери, — прошу вас, не толпитесь! Сегодняшний день открытых дверей объявляю открытым, простите за тавтологию!

Маша, не ожидающая ничего подобного, резко остановилась и оглянулась.

Улица за ее спиной была сонно-пустынна и по-зимнему бела.

- Простите?

— Шутка! — доставая из пачки сигарету и лениво закуривая, заявил охранник. Выпустив первую струю дыма, он обозрел пустую улицу и вновь перевел взгляд на Машино лицо. — А ты чего так рано-то пришла? Из дома, что ли, выгнали?

— Тоже шутка? — уточнила Маша, переминаясь с ноги на ногу. Она отчаянно оттягивала тот момент, когда придется переступить порог офиса.

- Да нет, какие уж тут шутки, — цокнул языком охранник. — Для человека, который устроился помощником самого Красовского, ты крайне не сообразительна!

- Я… я просто до сих пор в шоке.

- Это почему же? — с любопытством осведомился охранник, обращая на нее взгляд кобры на трепыхающуюся жертву.

- Никак не могу поверить, что охранник знает слово «тавтология»! — и едва не показав ему язык, Маша задрала голову и шагнула внутрь. Холодный воздух сразу и резко сменился теплым, глазам больше не было больно, и кажется, снова можно было жить.

- Меня, кстати, Гришей зовут! — выкидывая сигарету и закрывая за собой дверь, отрезающую от остального мира, невнятно провозгласил охранник. Маша оглянулась: сквозь голубое обманчиво-зеркальное стекло вся улица лежала, как на ладони. Забавно она наверно смотрелась со стороны.

— Гришей? — непонятно чему поразилась Маша.

— Григорий Александрович, — посуровев, уточнил охранник.

— Маша.

— Ладно, запомню, — потеснив ее массивным плечом, охранник сел за конторку, враз приняв необыкновенно деловой вид, ужасно не сочетающийся с его внешностью.

- Вот и я… запомню, Григорий Александрович, — лукаво заявила Маша и будто невзначай спросила: — А во сколько обычно собираются все сотрудники?

- Кто как!.. И к половине девятого и к девяти, кто-то наглеет и приходит в начале десятого. Но… Красовский уже здесь, так что ты можешь смело лететь наверх!

- Правда здесь? — поразилась Маша, застыв и так не вытряхнув руки из рукавов пальто.

— Давай пальто, повешу! — поторопил ее охранник.

Освободившись от тяжелой верхней одежды, Маша с не менее тяжелой ношей в душе шагнула к лифту. Внутри кабины она посмотрела на себя в зеркало — каблуки, костюм — непривычный и слишком официальный, черные волосы в хвост, косая челка упала на глаза, и Маша нетерпеливо сдула ее. Дверь лифта за ее спиной разъехалась, и девушка вышла в небольшой холл. Вчера она была слишком взволнована, чтобы останавливаться на деталях, сегодня ей предстояло рассмотреть обстановку подробнее. К тому же, кто знал, быть может, ее пребывание здесь и так не затянется, так что нужно успеть все осмотреть до потери работы. Правда, вряд ли это все-таки случится сегодня вечером.

Кресла и диваны, сдвинутые, как попало (видимо, сотрудники туда-сюда перемещали их по холлу); столики с чистыми пепельницами — к концу дня они заполнялись под завязку, на одном из столиков стоял букет цветов, странно выбивающийся из общей картины (как позже узнала Маша, это были непосильные попытки уборщицы превратить это место в нечто более эстетическое по ее понятиям), на безупречно бежевых стенах, на которые падал свет из высокого окна, шаржи и карикатуры: среди шаржей на офисных работников с подписями, Маша, улыбаясь, обнаружила шарж на Джона Траволту, Мерилин Монро и, неожиданно, на Роберта Паттинсона. Она рассматривала карикатуры, когда сзади раздались быстрые шаги. Маша оглянулась.

— А, это ты! — весело улыбнулся Красовский, отпивая на ходу из огромной белой кружки с кофе. — Привет. Вовремя. Пойдем, познакомлю тебя с конкурентом.

Девушка искоса взглянула на начальника — не похоже было, что он шутит. Хотя… сегодня он совсем другой, не такой, как вчера. Вчера он был тщательно выглажен, закостюмлен и причесан как-то так, что его кудри не бросались в глаза. Вчера он разговаривал так, что Маша сразу оценила всю свою никчемность и беспомощность.

Сегодня она увидела его совсем в ином свете. Он высокий, да, худощавый, плечи обтягивает серый свитер крупной вязки («рыбацкий», прозвала его потом про себя Маша, его любимый), высветленные джинсы, аккуратно подстриженные волосы все равно непонятно как умудряются кудрявиться. А еще тонкие черты лица, прямой нос, выступающие скулы, ядовитая улыбка и зеленые кошачьи глаза, которые неожиданно и как-то нереально темнели от расстройства и гнева. Это потом она уже узнает про него слишком много, чтобы смотреть на него отстраненно, про его нелюбовь к официальным костюмам, которые он вынужден был надевать на переговоры с заказчиками, про ненависть к стаканчикам кофе из автомата, из-за которой по всему офису были разбросаны его многочисленные кружки с недопитым кофе. Она узнает и про гордость, зашкаливающую за все возможные грани, и про молчание относительно своей жизни, своей внутренней жизни в том числе. Но об этом… потом. Нескоро, не сейчас.

Сейчас она шла рядом с ним по коридору и не могла поверить, что ее детская мечта сбылась. Работать у Красовского.

Коридор, ведущий от холла, был широким и не таким длинным, как ей показалось вчера. Штук пять кабинетов выходило в этот коридор, включая и кабинет начальника. В каждом кабинете — по несколько сотрудников. В конце коридора — конференц-зал для переговоров и планерок. Красовский завел Машу в свой кабинет. Там уже сидел темноволосый молодой человек, немногим старше Маши; во взгляде его девушка прочла решимость и легкое превосходство над ней. Он не собирался терять это место работы, и его можно было вполне понять. Быть архитектором под началом Красовского — мечта не одной недоучившейся архитекторши Маши Сурминой.

— Садись, — предложил начальник, указывая ей на кресло рядом с молодым человеком. — Итак, дамы и господа, — Маша улыбнулась, вспомнив приветствие охранника Гриши. — Мария — Игорь, будьте знакомы, хорошо себя ведите и будьте доброжелательны друг к другу. Но, впрочем, недолго, долго и не получится.

Маша и Игорь переглянулись. Быть откровенно враждебными… несмотря на весь настрой и желание работать на Красовского, не так-то это просто — начать ненавидеть человека ни за что.

- Очень… приятно, — выдавила Маша первой.

— И мне. — Ухватился за соломинку Игорь. И улыбнулся сдавленно.

— Ну что ж, — Красовский легко усмехнулся, наблюдая за ними, и перевел взгляд на окно, за которым вставало солнце и освещало весь город своими холодными лучами. — Итак. Одно основное правило — помогать, но не путаться под ногами. Поверьте мне, это сложно. Это основная ошибка всех помощников. Все они думают, что смысл слова «помогать» синонимичен слову «надоедать». Я вас взял на испытательный срок. С этого момента мне плевать, где и как вы учились. Я хочу видеть это в вашей работе. Она не заключается в жалобах друг на друга и на других сотрудников, или в постоянном заваривании мне кофе. Желательно также, чтобы, если я вдруг заметил ошибку в ваших расчетах, я не слышал жалких оправданий, что вас не так учили, что на этой паре в универе вы болели, спали, гуляли и так далее. Мне это безразлично. Допустили ошибку — исправили, погнали дальше. Сейчас у нас неплохой период. У нас много заказов на проекты, со всеми мы работаем по мере поступления и по мере возможности. Кроме вас под моим руководством работают еще семь архитекторов, а так же секретарь, бухгалтер и уборщица Зинаида Кирилловна. Так что… чувствуйте себя как дома и помните о своих обязанностях.

Вот и все. На собрании Машу прикрепили к одну сотруднику Красовского, а Игоря — к другому. Каждый из них должен был заниматься своим проектом, и каждые два дня предоставлять результаты на суд Красовскому. И сколько продлится такая обстановка — никто не знал, и Маша почему-то не сомневалась, что обстановка будет напряженной. Об этом говорило все, даже их непринужденная с Игорем болтовня по дороге к кафе, в которое он пригласил ее на обед. Они разговаривали вообще о чем угодно, кроме тем, близких к офису Красовского. Они смеялись, вспоминая общих знакомых по университету, а глаза их пристально изучали собеседника, и самое страшное состояло в том, что Маша абсолютно не желала зла этому мальчику, как и он (ей так казалось) не желал зла ей. В обычной жизни им нечего было делить, а пределах университета они наверняка были бы лучшими друзьями.

Пожалуй, им стоило бы возненавидеть Красовского — если бы они были больше, чем просто никто друг другу, и возненавидеть друг друга, следуя предсказаниям своего начальника, но… вместо этого Маша начала просыпаться несколько раз за ночь от странных, ничем необъяснимых снов, которые она совершенно забывала на утро. Но этого было вполне достаточно, чтобы приходить на работу с больной головой, не выспавшейся и недовольной. Единственное, что спасало — сама работа. Она действительно спасала. Только с ней Маша могла разговаривать в эти тяжкие для нее утренние минуты. Она начинала утро с набросков, которые методично складывала в свой стол, потом переходила к обязательным расчетам и погружалась в мир, где ее не могли потревожить. Отрывалась только на обед и то, когда ее наставник Михаил несколько раз настойчиво звал ее.

- Мне кажется, я заболеваю, — мрачно проговорила она в телефон, возвращаясь с обеда. Этаж был еще пуст — Маша вернулась раньше, поэтому и разговаривать можно было в полный голос (неизвестно почему, но она стеснялась посвящать своих коллег по работе в подробности ее личной, нерабочей жизни). Она прошагала мимо Григория, который зачем-то околачивался на втором этаже и с насмешливой почтительностью склонил голову, когда Маша встретилась с ним взглядом. — Я почти не сплю по ночам, да еще и работа… Боюсь, что…

«Боюсь, что не справлюсь с ней», — хотела сказать она, но осеклась, когда заметила на себе испытующий взгляд Олега Красовского, стоящего в дверях приемной, ведущей в его кабинет. Он, видимо, только что пришел с обеда — пальто он уже аккуратно повесил на вешалку, а шарф снять не успел — так и замер с ним, прислушиваясь к Машиному разговору. Она даже покраснела, осознав, что больше прислушиваться ему, собственно говоря, было не к чему: коридор был пуст, а Сурмина, почувствовав свободу, говорила в полный голос.

- Здравствуйте, — прошептала Маша и, поймав затяжную паузу, осознала, что смущаться, по сути, было тоже не из-за чего: ничего предосудительного она не делала, нецензурными словечками не щеголяла и никаких священных таинственных подробностей не раскрыла. Так почему же Красовский смотрит на нее таким взглядом, как будто видит впервые?

— Да уже здоровались вроде, — усмехнулся он, приходя в движение и вешая пальто в шкаф.

Маша отвлеклась, поняв, что не договорила:

- Все, Жень, я пошла. Вечером позвоню, хорошо? Я люблю тебя.

Она хлопнула крышкой телефона, с размаху закинула его в сумку, едва не промахнувшись, и двинула дальше к кабинету, в который их посадили с Игорем в первый рабочий день. Но спиной она продолжала чувствовать на себе взгляд Красовского, и этот взгляд и нервировал ее, и держал в странно подвешенном состоянии.

Она еще не знала, что такое состояние, ставшее для нее в новинку, очень скоро перестанет ее тяготить и станет нормой ее самочувствия — ведь ко всему, как водится, можно привыкнуть — даже к постоянной собственной неуравновешенности. Она не знала этого так же, как и того, что Олег Красовский в тот день, впервые со дня собеседования услышав обрывок ее разговора, неожиданно заслушался ее голосом, и действительно словно посмотрел на нее другим взглядом. Посмотрел на нее так, как будто она впервые после собеседования пришла к нему в офис. Тогда на собеседовании ей удалось его зацепить — уж очень бойко она отвечала. Потом первое впечатление позабылось, особенно, когда выяснилось, что она больший трудоголик, чем все его сотрудники вместе взятые, и что она приходит на работу действительно работать; вместо этого первого впечатления осталось только что-то недосказанное, что задним чувством продолжало его слегка беспокоить. Когда она говорила, на ней хотелось задержать взгляд, чтобы вспомнить, будто вспомнить что-то, что он хотел сказать, спросить, узнать, уточнить у нее, но забыл, и продолжал забывать постоянно.

Он не знал, кто идет по коридору и делится своими переживаниями, но голос показался ему знакомым. И, конечно, она сразу смутилась, стоило ей увидеть его. В его присутствии она будто вжимала голову в плечи, чем-то напоминая ему страуса, но в отличие от пугливых зверей, она не то, что боялась его, а будто намеренно не хотела хотя бы на миг допускать своего начальника за пределы рабочих рамок. Эти пределы он и сам всегда с удовольствием выстраивал и не понял, почему в этот раз они его задели. К тому же, как ему удалось выяснить из долетавших до него разговоров, другие его сотрудники тоже ничего особенного о жизни Марии Сурминой не знали. Она не курила или, по крайней мере, не делала этого в офисе, она не любила праздно разваливаться на диванах в холле, постоянно устраивая себе перерывы, близко она так и не сошлась ни с кем из архитекторов и дизайнеров. Пожалуй, лишь охранник Гриша составлял ее компанию. Он да, как ни странно, второй стажер Игорь (быть может, из-за минимальной разницы в возрасте). При этом сам Игорь активно, видимо, во имя будущей работы на Красовского, общался со всеми сотрудниками, и со всеми успел найти общий язык. Маша же на язык была едковата и офисные барышни начали за глаза называть ее Студеной королевой. Отнюдь не в положительном смысле. Как он понял потом из обрывков разговоров, «Студеной» она была, потому что являлась студенткой.

В общем, студентка была не так проста, как это показалось ему на первый взгляд. Наивная девочка с идеалистичными взглядами понимала намного больше, чем он думал и намного больше, чем второй соискатель на место его помощника, который был при этом выпускником того самого очного отделения факультета архитектуры и дизайна, о пользе которого так распинался Олег на собеседовании.

- А вы девушка с секретом, не правда ли? — протянул Красовский после одного из собраний, где «конкуренты»-помощники докладывали ему о своих успехах.

- Не понимаю, о чем вы, — елейно протянула Маша, всем своим видом давая понять, что прекрасно знает, о чем идет речь.

— Ну-ну. Вечернее отделение, говорите? — искоса посмотрел на нее Красовский.

— Это вы говорите, я лишь сказала, что вечернее еще ничего не значит.

— Ну что ж, выходит, вы были правы, — пожал он плечами. И стремительно удалился по коридору, пока она не успела осмыслить его слова.

Маша Сурмина начала вызывать любопытство у своего начальника. Как-то (прошло, быть может, уже пару недель с начала ее стажировки) он явился в конференц-зал раньше обычного. Задумчиво потирая переносицу, он распахнул дверь, не надеясь там увидеть кого-то, но увидел Машу, которая, сидя на подоконнике, что-то быстро вырисовывала на листе бумаги.

Дверь захлопнулась за Красовским сама собой.

- Пунктуальность — это еще одна ваша положительная черта, Маша? — поинтересовался он.

Она подняла голову, застигнутая врасплох, но тут же вернулась к своему рисунку.

- Это мое проклятие, — мрачно заметила она. — А еще мне везет на людей, которые не знают, что это такое.

— Даже Михаила нет, — посетовал Красовский об отсутствии своего зама. — А иначе вы могли бы все показать, и я бы вас отпустил….

- Но Михаила нет, — с непонятным Красовскому смешком, подтвердила Маша. Михаила вообще в принципе часто не было на рабочем месте, но Красовский вряд ли жаждал это узнать от стажерки Маши Сурминой. Почему-то она не допускала мысли, что ее начальник и без того вполне в курсе, кто и как хорошо работает в его фирме.

- А что вы рисуете? — Маша подняла голову и обнаружила, что Красовский стоит слишком близко. Неожиданно близко. Когда ему было это надо, он передвигался бесшумно и быстро, как большое красивое животное на охоте.

Такие были у нее ассоциации, и девушка моргнула, прогоняя вставшее перед глазами видение.

Олег наклонился, и Сурмина убрала руку, прикрывающую рисунок. Город на листе бумаги был в точности отражением вида из окна, но только… в нереальной, слегка фантасмагорической форме. Умелая Машина рука вывела дома как испуганных больших детей, растерянных от собственного пребывания в этом большом мире. Огромные обиженные окна-глаза, с включенными-выключенными светильниками-зрачками внутри каждой из комнат, суетящиеся люди-муравьи, которые будто наоборот довлеют над этими зданиями…. А на заднем фоне колышется неспокойное ледяное море — беззащитность человеческих строений перед неприкосновенной природой.

Красовский согнал усмешку с лица.

- Неплохо, — присвистнул он. — Но люди на твоем… портрете города все равно кажутся сильнее.

- Это потому что они думают, что они сильнее, — с акцентом на нужное слово согласилась Маша. — Они просто слишком самонадеянны.

Олег внимательно посмотрел на нее.

- Кто ты, Маша Сурмина? Я начинаю тебя бояться.

Маша в ответ легко рассмеялась, сбрасывая рисунок с руки. Подхваченный ветром из приоткрытой форточки, он плавно опустился на подоконник. Маша и Красовский одновременно посмотрели на него.

- Странно, сверху, первое, что бросается в глаза на этом рисунке — это обиженные окна домов. Сначала они, а потом уже все картина в целом.

- Дома первые понимают, что природа сильнее. И сколько бы человек с ней не тягался… — пожала плечами Маша.

Красовский все еще слушал звук ее голоса — в своей глубине и выразительности он казался ему страшно очаровательным, и сам факт того, что он подмечал такие детали в почти незнакомой девушке, неожиданно взволновал его. Одним словом, если бы Олег Александрович Красовский мог, он бы непременно покраснел от собственных мыслей.

Сурмина между тем смотрела на него спокойно и даже выжидающе, в ее черных бархатных глазах плескались искорки веселья, не замечаемые им прежде, и он подумал о том, как опрометчиво сравнил ее со страусом, прячущим голову в песок.

— О чем вы думаете? — неожиданно спросила она, будто смогла заглянуть в самую его суть, и это не могло ее не развеселить.

Красовский улыбнулся.

- О том, что твой рисунок навел меня на воспоминания о домах Сизы.

Ему удалось ее удивить, как будто она подозревала, что он ее обманывает. Но удивило ее совсем не это, и Красовский обругал себя за повадки школьника, которые не просыпались в нем уже очень давно.

— Странно, что именно Сиза…. Да у него каждое строение словно насмехается над природой, людьми и вообще, всем человечеством в целом. — Медленно проговорила она.

- Вот потому я и подумал о нем. Как будто это твоя пародия….

— Да нет, — голос Маши зазвучал тише, она отвернулась к окну, и Олег взглянул на девушку со стороны — настолько неожиданно грустным стал ее голос. — Это так, всего лишь мои мысли…. У меня много подобного добра.

Начальник хотел сказать что-то еще, но дверь распахнулась, и ввалился совершенно счастливый Игорь с охапкой чертежей. За ним следовала его наставница Лена, которая приподняла шикарно выведенные брови, заметив Машу на подоконнике и Красовского рядом с ней, и Михаил, оправляющий безупречные манжеты.

Собственные подчиненные показались Олегу вдруг великолепно сконструированными хлыщами в дорогих костюмах, и он поразился тому, с какой точностью эти мысли совпали с его ассоциациями.

…Сны между тем не желали прекращаться, Маша по-прежнему просыпалась в холодном поту, но теперь уже больше от того, что видения явственно приобрели лицо Красовского. Его зеленые кошачьи глаза, и улыбка, и типичный жест, с которым он потирал переносицу или брался за небритый подбородок, и тонкие длинные пальцы, крутящие сигарету. Его громкий заразительный смех, постоянные подтрунивания над собственными подчиненными, бесконечно курящими с дизайнерами на кремовых диванах, и то, как он постоянно переходит с «вы» на «ты» в разговоре, абсолютно, казалось бы, не придавая значения форме обращения…. Это странное ощущение постоянного присутствия начальника в ее голове пугало хотя бы и потому, что к чувству безмолвного уважения примешивалось теперь явное чувство влечения к нему.

Но что больше всего не понимала она — так это то, что он постоянно привлекал их с Игорем к делам, хотя в самый первый день он предупредил, что главное условие для стажеров — «не мешаться под ногами». Он поручил им с Игорем заняться новым заказом и велел каждому создать по образцу проекта, из которых он потом выберет на рассмотрение лучший. Он стал проводить со стажерами больше времени, чем их наставники, он выслушивал их и давал советы; и кроме ощущения себя как на бесконечном экзамене, у Маши еще было чувство, что за ней Олег наблюдает тщательнее, чем за Игорем, будто постоянно размышляет, что же с ней сделать по итогам этого испытательного срока, какой вердикт вынести всей ее работе.

И постепенно она приучила себя к мысли, что в случае отрицательного вердикта, не будет расстраиваться. В любом случае — в любом, каким бы ни оказался результат этого напряженного месяца — она получит безграничный опыт. Она уже получила его. Красовский определенно стоил своей репутации, начиная с потрясающей работоспособности и безграничного чувства уверенности в своих силах до заразительного азарта, который он вселял в окружающих. С ним хотелось работать и ни секунды не хотелось сидеть на месте.

* * *

— Скажите, Маша, а вы так работаете всегда или только в рамках испытательного срока? — насмешливый вопрос Красовского обжег ее шею — ее босс как всегда подкрался неслышно и встал за спиной. Была у него такая особенность — в самые неожиданные моменты оказываться будто бы слишком близко, даже не делая для этого слишком много шагов ксобеседнику. Или это просто от постоянного трепета и волнения от его присутствия Маше порой казалось, что он уже прокрадывается в ее мысли….

Девушка быстро обернулась — начальник, подглядывающий в ее чертежи, сделал большие глаза, как бы говоря, что он тут не при чем.

— И как я, интересно, должна ответить, чтобы не соврать, а вы бы мне при этом поверили? — усмехнулась она.

- Хм… я всегда за правду.

Маша отложила карандаш, повернулась окончательно.

- Вам стоит взять меня на работу, чтобы проверить это…. - быстро улыбнулась она. — Ну а если серьезно… я не хочу, чтобы вы ловили меня на слове, поэтому скажу, что все будет зависеть от ситуаций.

Красовский «отлип» от стола, собираясь выйти.

— Надеюсь, это было честно.

— А это была очередная проверка? — остановила она его.

— Вот вы мне и скажите. Для вас это важно? — он насмешливо пожал плечами.

- Ох, — Маша едва не присвистнула. — Да бросьте, это важно и для вас. — «И не надо прикидываться, что нет», — едва не добавила она, но по сложившемуся молчанию оба поняли, что чуть ли не было сказано сейчас.

Маша уже отвернулась, чтобы закончить наваленную на нее работу, а Красовский еще какое-то время качался с носков на пятки, о чем-то размышляя, а потом вдруг неожиданно — и для самого себя тоже — ляпнул:

— А знаете, Маша, я зашел, чтобы… я хотел предложить, давайте я вас подвезу. Все-таки я уже ухожу, а значит, и вам не обязательно сидеть здесь.

Карандаш слетел со стола от Машиного неосторожного движения и покатился по полу. Маша кинулась его поднимать. А когда выпрямилась, обнаружила, что не знает, что ответить.

- Так что?

— Я… я, да, спасибо, было бы неплохо.

- Тогда давайте, собирайтесь быстренько и пойдемте. — Наблюдая за ее замешательством и, кажется, даже наслаждаясь им, Красовский добавил: — И что вы застыли на месте?! Я буду ждать вас на улице.

Маша лихорадочно собрала бумаги в одну стопку, спрятала в ящик, рассовала все канцтовары по ячейкам, закинула сумку на плечо и почти скатилась с лестницы вниз, не дожидаясь лифта.

Гриша удивленно посмотрел ей вслед, но Сурмина этого не заметила. Она надавила на дверь и та подставила ее удивленному, все еще затянутому паутиной работы лицу весну, во всей ее наступающей красе.

Долгая зима была закончена, и Маша впервые не заметила этого. Она тосковала, обычно жутко тосковала и считала дни, пока закончится это время застоя, с которым ассоциировалась для нее зима. Но все прошло само собой, как подходит к своему логическому концу все в этом мире.

— И даже моя стажировка здесь однажды закончится. И что? Что я буду делать потом? — прошептала Маша. А со стажировкой закончатся и эти сны. К счастью.

- Мария Сурмина! — окликнул ее знакомый голос от машины с заведенным двигателем.

И сердце пропустило свой удар, когда до девушки дошло, что ей снова придется остаться со своим боссом наедине.

…Руки дрожали, и Маша крепко сжала их.

— И как называется эта машина? — спросила она, только чтобы нарушить напряженную тишину во вкуснопахнущем салоне этого гладкого, уверенного в себе автомобиля.

— БМВ, — слишком любезно, как показалось ей, откликнулся Олег, и Маша закрыла глаза, продолжая слушать звук его голоса. Да… это была явная ошибка — соглашаться на эту поездку. Чем дольше она работает у Красовского, тем тяжелее ей находиться рядом с ним, особенно тяжело в этом замкнутом пространстве. Она не знала, почему он так действует на нее, почему вызывает столько эмоций, с которыми ни голова, ни сердце больше не могут справиться.

Печальнее всего, ужаснее всего, что все это: эти переживания, бессонные ночи или ночи, наполненные кошмарами, это напряжение в дорогой машине или в пустом конференц-зале его офиса, — закончится ничем, как будто и не бывало. Останется только неправильное, покореженное отношение ко всем возможным последующим мужчинам…

Однако, вопреки собственным ожиданиям, Маша не выглядела со стороны глупо, испуганно, неуравновешенно или как там еще можно выглядеть в подобной ситуации. Олег Красовский смотрел на нее со стороны, замечал болезненную бледность ее лица, небольшие синяки под глазами, но считал это все невероятно милым. Он вспоминал ту картинку, на которой у каждого дома были окна-глаза, и видел ее глаза; свои глаза она нарисовала у тех домов, они смотрели на него каждый день, видели его со стороны, и это именно ее взгляд мешал ему сосредоточиться. Он тоже ощущал это напряжение, но тщательно скрывал его, как и все эмоции, которые научился прятать еще очень давно, в детстве. Эти эмоции таились за привычной усмешкой, в веселости его и увлеченности работой никогда не было места для его личных переживаний, для его усталости, которая накрывала его каждую зиму; и никто и никогда, даже люди, с которыми он работал очень давно (ну, быть может, кроме самых близких университетских друзей), не могли бы сказать, что видели Олега Красовского раздраженным и усталым, не могли бы со всей определенностью сказать, что знают настоящего Красовского.

И уж тем более, этого бы не могла сказать девушка Маша, которая проработала у него немногим больше месяца. Но черт побери, почему-то именно ей ему захотелось сказать что-то очень личное, чего не знал никто! Вместо этого, он перестроился в правый ряд, сделал потише музыку и неожиданно спросил:

— А кто такой Женька?

Маша подняла удивленные глаза.

- Женька?

- Ну ты… говорила по телефону как-то и…

- А… — Сурмина почувствовала, как щеки ее заливает краска, как и тогда, в коридоре. — Женька — это она. Это моя сестра. Я… часто разговариваю с ней. По телефону.

Что-то в ее голосе заставило Красовского оторвать взгляд от дороги и посмотреть на нее.

- Она… не родная?

— Родная, — с некоторой обидой в голосе заметила Маша. — Просто она… она лежит в больнице и, в общем, мы постоянно созваниваемся, общаемся…. К тому же, там карантин, я пока толком не могу навещать ее. Да если честно, мне и некогда.

- А с ней… что-то серьезное?

Маша искоса посмотрела на него, и впервые за всю дорогу они встретились друг с другом глазами. Она первая отвела взгляд.

- Ну как, — улыбнулась она, и в этой улыбке было что-то больное. — С сердцем проблемы… Но с ней это давно, с детства. Так что…

Так что… так что… так что…. Это ничего не меняло. Даже если проблемы были давно.

- Вот здесь направо, — неожиданно заявила Маша, мешая ему как-то высказаться еще. — И все. Мы приехали.

Олег заглушил мотор, и они еще посидели в тепле салона. Пусть февраль кончился и в права вступала весна с тающими сосульками и постепенно сползающим снегом, но вечера в городе были все еще довольно-таки промозглыми и мерзкими.

- Маш… я хотел сказать…

- Да? — она повернула голову и посмотрела на него. Больше всего его бесило то, что она старается не смотреть ему в глаза. Так было и сейчас, так будет и потом, когда она будет расстроена из-за него или зла, и когда у нее просто не останется сил видеть его, а гордость не позволит разрешить ему читать ее, как открытую потрепанную книгу.

И потом… никто из них толком так и не понял, что произошло, но только, взглянув в его глаза, Маша четко осознала: что бы там ни было, этого она не может сейчас слышать. Одно она знала определенно — это были явно не слова о работе, а для всех других тем она просто была не готова. Поэтому она отвернулась и, глядя в спасительное лобовое стекло, проговорила:

- Простите, Олег Александрович, но мне нужно идти. Можем мы…

- Можем, — согласился, отстраняясь, Олег. — До свидания.

Это «вы», которое поставило между ними границу, подействовало на него отрезвляюще и он в который раз за последнее время напомнил себе, что она его стажерка.

Если честно, Олег толком так и не знал, что хотел сказать, но облегченно вздохнул, когда ничего говорить так и не пришлось: он был уверен, что в любом случае наломал бы дров.

А пока она неслась к своему подъезду, стараясь не поскользнуться на все еще ледяных ступеньках, он думал о том, что все правильно, все так, как надо.

Потом… потом будет все. И долгие разговоры о работе, намеренно о работе, лишь бы не сказать чего-то еще, казалось бы, лишнего; и избегание друг друга; и незапланированные встречи, те самые, в которые не удается скрыть искренних эмоций; и болтовня о любимых книгах, фильмах, скрашивающие те десять лет, что стояли между ними. И все это… вплоть до того вечера, когда после всех «за» и «против», всех решительно сказанных «нет», раздумывать больше было невозможно.

* * *

Март, 7-е

Вечер-ночь

Все было странно. Очень… странно.

Другого слова Маша и не смогла бы подобрать. Странной была квартира — совсем не подходящей Олегу. Квартира из прошлой жизни, в которую не хочется возвращаться. Так бы она это определила для себя. Но… не сказала вслух.

Сначала все было в порядке. Ничто не предвещало беды. Они выиграли очень серьезный тендер и утвердили свое право на придуманный ими проект. Серьезные победы у Красовского было принято отмечать по-крупному, и эта победа не стала исключением. Поэтому работа в этот день была свернута раньше, и вся шумная толпа закатилась в любимый Красовским ресторан. Это было место возле набережной, в котором их всех давно знали и любили, в которое они, видимо, не раз приезжали отмечать удачные сделки.

Пока сдвигали несколько столов, заказывали, вскрывали шампанское, произносили тосты, галдели — Маша сидела, притиснутая с одной стороны к своему напарнику Игорю, а с другой к бухгалтерше Ирине. Напротив нее ее наставник Михаил и вторая заместительница Красовского Елена облепили своего босса с обеих сторон, наговаривая ему что-то восторженно-высокомерное. Красовский что-то отвечал в ответ, бесконечно шутил, крутил сигарету в пальцах, видимо, чтобы хоть чем-то занять руки. На Машу и прочих сотрудников он не смотрел.

С каждой минутой настроение Маши все больше портилось, при этом совершенно непонятно почему. Разговоры казались ей все менее интересными, а шутки все менее смешными, и в тот самый момент, когда она уже хотела откланяться и потихоньку уйти, у нее зазвонил телефон. Она вышла поговорить на застекленную террасу — звонила мама, которая напоминала, что с сегодняшнего дня она снова работает в ночную смену. Пока Маша спорила с ней на тему посещений своей сестры (вечный их камень преткновения, ведь ее мать считала, что Женьке вредят слишком частые приходы Маши), терраса была пуста — только парочка посетителей курила в отдалении.

Маша стояла в стороне и смотрела в стеклянное окно, за которым раскинулось темное бушующее море. Это был пейзаж, знакомый до зубного скрежета, и море с каждым годом все больше и больше становилось для нее непроходимой стеной, непреодолимым барьером. Она никому не говорила, что стала все это ненавидеть.

— Похоже, сегодня небеса решили обрушить на нас свой гнев, — раздался позади Маши знакомый задумчивый голос, пробравший до дрожи. — Интересно, за что, ведь мы не совершили ничего плохого, наоборот, хотим сделать для людей что-то хорошее.

Маша быстро повернулась.

Похоже, Красовский решил-таки выкурить свою разнесчастную сигарету.

— Это все глупости, Олег Александрович, — произнесла она. — Поверье гласит, что дело, начатое с дождем, будет успешным.

— Ты думаешь, будет дождь, Мария? — усмехнулся он. — В марте?

Она пожала плечами.

— Иногда происходит то, чего меньше всего ожидаешь. — Она собралась с силами. — Олег Александрович, я пожалуй, пойду. Спасибо вам за вечер, но мне надо домой…

Он проницательно взглянул на нее.

— Тебе ведь не надо домой, правда? — он повел головой, когда она с удивлением посмотрела на него. — Прости, я слышал часть твоего разговора.

— То есть подслушивали, — Маша внезапно развеселилась.

— Я вышел покурить, я же не знал, что ты здесь, — он понял, что оправдывается и слегка разозлился. — Как ты пойдешь одна, посмотри, что творится за окном!

— У меня разве есть выбор? — холодно протянула Маша. — К тому же, я живу недалеко. До Портового городка рукой подать!

Они помолчали, глядя в разные стороны. Затем она вздохнула.

— Ладно, пойду со всеми попрощаюсь.

Она обогнула своего начальника и двинулась к двери, но его голос остановил ее:

— Маш, не уходи. Давай, я тебя подвезу. Ну куда ты собралась, правда, по такой погоде?!

— А как же… все, как же корпоратив?..

— Уже довольно поздно и все скоро начнут расходиться по домам — не на всю ночь же мы здесь собрались!

Он злился и не понимал, почему злится, как и она этого не понимала. Ей казалось, что он злится, потому что она вынудила его ее подвозить.

Ей и в голову не могло прийти, что его раздражает собственная неловкость.

Однако Маша этого, разумеется, не знала. Прощаясь со всеми и выходя на улицу, она думала только о том, что лучше бы ее начальнику не быть таким галантным, лучше бы не подвозить ее больше, не вести с ней все эти дружеские и совсем не официальные разговоры, тогда еще есть шанс, — и притом очень неплохой — что она сможет выбраться из всего этого. Точнее, есть шанс, что она во все это не влезет еще сильнее.

— Маш, ты что стоишь, как бедная родственница?

Маша очнулась и вдруг осознала, что ее начальник стоит рядом с ней. Его зеленые глаза были очень близко. Пальцы крутили кольцо с брелоком от машины.

Маша судорожно выдохнула.

— Может, все-таки не стоит? — протянула она. — Вы же, наверное, куда-то спешите?

Ее начальник завел глаза к небу и, решительно взяв ее за локоть, препроводил к машине.

Машинка подала дружелюбный сигнал, как верный пес, дождавшийся хозяина и от радости виляющий хвостом. Красовский раскрыл дверь и помог Маше сесть.

Господи, ну за что ей это все? Может, уволиться к чертовой матери, чтобы полегчало?

Маша тихо вздохнула.

Олег обошел машину и сел на водительское место. Машина ожила в его руках, мотор, приятно урча, заработал.

Его подчиненная печально смотрела в окно, предаваясь каким-то своим сложным мыслям, и ему до ужаса хотелось заглянуть внутрь ее головы и понять, о чем она думает. Она была непривычно задумчива и молчалива сегодня, даже когда все веселились в ресторане, она то и дело отводила глаза и словно пряталась внутри себя. И чем больше она замыкалась, тем чаще он обращал свой взгляд на нее, уже не в силах противиться мыслям о ней — любопытствующим и заинтересованным мыслям. Для того-то он и придумал все это провожание до дома. В большей степени для того, чтобы не позволить этим мыслям погаснуть.

Он выехал на проезжую часть, и ресторан вместе с его праздным великолепием остался позади. Затих шум посторонних голосов, они остались вдвоем в этой машине, и уже некуда было прятаться друг от друга. Маша больше всего этого боялась. Этой тишины, этого молчания, которое совсем не было уютным, этого его спокойствия. Он заполнял собой все пространство ее мыслей и в то же время был рядом. Это было пыткой для нее, и молчание усугубляло эту пытку.

И тогда она не выдержала.

— Олег Александрович. — Она произнесла его имя и дождалась, пока он посмотрит на нее, чтобы продолжить. — Зачем вы… предложили меня подвезти?

— Не мог смотреть, как ты одна пойдешь под таким ветром домой. — Усмехнулся он.

Она мотнула головой. Каждое слово давалось ей с трудом, но она уже не могла молчать.

— Нет, я серьезно.

Он посмотрел на нее, и улыбка сползла с его лица.

— А ты сама как думаешь, почему?

— Я не знаю. Я просто ваша сотрудница, и если кто-то из… наших увидит, что вы меня подвозите, и не в первый раз, они могут подумать, что…

— Что подумать, Мария? — он искоса взглянул на нее. Он вздохнул, перестраиваясь в крайний ряд. — Это моя машина и мое желание подвозить того, кого я хочу. К тому же… может быть мне хотелось подвезти именно тебя. Может я хотел побыть с тобой наедине.

Сурмина недоверчиво покачала головой, словно осуждая его за шутки, но интонации его были достаточно серьезными, когда он произносил все это.

— Это не смешно. — Сказала она, отворачиваясь от него к окну. — Давайте тогда вообще не будем разговаривать, если… если вам тяжело говорить серьезно.

Красовский бросил на нее взгляд, но не успел ответить — машина перед ним резко дернулась и затормозила. Красовский интуитивно нажал на тормоз, и Машу рвануло вперед, едва не припечатав к стеклу. Позади раздался сигнал, резко вставших машин.

— Черт! — голос Красовского разнесся по салону, заставив Сурмину в удивлении посмотреть на него. Она так и сидела с выставленной интуитивно перед собой рукой. Глаза ее были слегка испуганными.

— Маш, все нормально? — Красовский поймал ее взгляд и резко повернулся на своем сиденье. — Ты… не ударилась?

Она покачала головой.

— Все нормально.

Он выскочил из машины. До столкновения оставалось всего несколько сантиметров. Водитель впереди стоявшей машины тоже выскочил наружу.

— Что случилось?

— Да вот… упал прямо передо мной.

Поворот, который вел в Портовый городок, был перекрыт. Посреди дороги лежал сбитый ветром столб с рекламным стендом.

— Этот столб еле держался. В последнее время так и кренился периодически. Должен же он был когда-то упасть.

— Немудрено при таком ветрище! — сказал еще один водитель рядом.

— Объявлено штормовое предупреждение, — вставил первый водитель.

— Это мы уже поняли, — пробурчал Олег себе под нос и обернулся к своей машине. Маша все еще сидела внутри, и взгляд у нее был странный. — Как можно объехать и попасть в городок с другой стороны?

— Только с окружной. — Поделился один из водителей, — вот только там пробка жуткая. Я уже пробовал и повернул сюда.

Позади них тоже уже образовалась пробка. Машины сигналили, водители выходили посмотреть на то, что загородило проезд.

— А если оттащить? — высказался кто-то.

— Ну и кто будет в грязи возиться? Надо дорожную службу какую-то вызывать!

Пока водители решали, что делать, Красовский вернулся к своей машине.

— Все въезды в твой район перекрыты, — сообщил он.

— Чудесно. Ладно, тогда я пойду пешком.

— Куда? — поразился Олег.

— Домой. Там же мой дом.

— До которого пилить через темные дворы и странные компании.

— Я отлично знаю свой район! — выкрикнула Маша неожиданно даже для себя.

Они помолчали.

— Маш, — успокаивающе протянул он. — Я знаю, ты устала и хочешь домой. Мы сейчас что-то придумаем.

— Да не надо со мной возиться, я не ребенок, понятно?! И вы мне не отец! — еще больше разозлилась она. Ну уж конечно, он явно не был ее отцом. Этот выкрик и вообще ее поведение ясно напомнило ему другого, хорошо знакомого ему человека, но напомнил как-то отстранено.

— Спасибо вам, Олег Александрович, но я дойду сама. Большое спасибо. Просто я и так вам доставила море хлопот. Извините, больше не буду.

Она проговорила что-то еще все так же быстро, подтянула к себе сумку и выскочила из машины на бордюр. Часть машин с проезжей части уже разъехалась, но кто-то из водителей разговаривал по телефону, видимо, описывая ситуацию, а кто-то переговаривался, в ожидании окончания разговора.

Маша бросилась мимо всей этой суеты и толкотни так решительно, как будто за ней гнались. И в этот момент в довершение всей картины с серого асфальтового неба на землю полились крупные капли первого в этом году дождя.

Дождь обрушился так стремительно, что не оставил времени на раздумья. В один миг запруженная улица опустела, а Олег выскочил наружу за своей стажеркой.

Дождь застиг ее врасплох так же, как и всех, но она, похоже, еще сопротивлялась, и хотела идти дальше, из личного упрямства. Пока стена не упала на нее сверху и не промочила ее с ног до головы. Она замерла в растерянности, чувствуя, как по лицу течет вода и капает за шиворот теплого пальто.

— Маш! — произнес позади голос Красовского. Маша Сурмина обернулась и упала в его объятья. Он обхватил руками ее лицо и сделал то, что хотел сделать очень давно: поцеловал ее. Ощущения свалились на обоих резко и безоговорочно. Как дождь. Только все было иначе. Они больше не замечали ни дискомфорт от капель дождя, ни ледяного пронизывающего ветра. Все Машины чувства сосредоточились на его губах, и немного колючих щеках, на которых к концу дня появилась щетина. Она закинула руку ему на шею, придвигаясь еще ближе.

Они целовались, и Олег забыл обо всей той каше, что ей удавалось сотворить в его голове. Забыл, как наплевал на самый главный принцип своей работы, а потом передумал, поняв, что она не готова, и кажется, передумал снова. Ладонью он провел по ее теплой щеке, чувствуя, как по коже побежали мурашки, потом обнял ее еще крепче. Отпускать ее совсем не хотелось, и когда, они, наконец, остановились, переводя дыхания, как-то так вышло, что он снова поцеловал ее, не в силах просто смотреть на нее или думать о чем-то кроме.

И только когда он ее поцеловал, ее, наконец, отпустило это напряжение, эта нервозность, терзавшая ее все время изнутри.

Она чувствовала, чем все должно завершиться. Чем должна закончиться сегодняшняя ночь. Но… размышлять об этом, планировать, как обычно все на несколько шагов вперед на этот раз не удавалось, будто кто-то разумно перекрыл кран ее фантазии, заставляя принимать все происходящее здесь и сейчас, наслаждаться каждым происходящим моментом.

Сознание ее, правда, сопротивлялось. Оно вопило на все голоса, призывая одуматься. Он старше почти на пятнадцать лет (по сути на 14), он известен, он талантлив, он богат!.. В конце концов, это ведь когда-то он, а точнее его работы, вдохновили ее, четырнадцатилетку, понять, что она хочет быть архитектором и только им. И это чувство пиетета и безмолвного уважения не вязалось с теми чувствами, которые она испытывала к нему сейчас. С первого дня их знакомства, еще не зная, не понимая, что это за чувства.

Да и сейчас с трудом понимала, если честно. Слишком уж они были противоречивы.

Хотя… может быть, все эти мысли — это лишь ее забавная манера все не кстати усложнять? Подумаешь, служебный роман! Да в ее районе, или в школе, или даже в университете, нашлось бы немало девчонок, которые запросто, ради развлечения устроили бы себе этот служебный романчик — хотя бы просто потому, что у них никогда такого не было, и это так необычно и по-взрослому звучало, — и при этом они вряд ли задумывались бы о каких-то там чувствах.

Все эти мысли, крутящиеся в ее голове по кругу, враз остановились, когда Красовский оторвался от нее. Он посмотрел на нее тяжелым, затуманенным взглядом зеленых кошачьих глаз.

— Тебе нужно согреться, — произнес он.

Они не успели заметить, как темнота сгустилась вокруг. Они снова оказались внутри машины, в которой воздух было словно наэлектризован. Олег включил печку, и Машу тут же начало обдавать струями теплого воздуха. Но будто на контрасте, ее, наконец, проняло, она задрожала и вдруг осознала, насколько промокла. Секунду она смотрела на него молча, а потом не выдержала, решив — была не была, — потянулась к нему, подтянула его к себе за отвороты куртки и поцеловала снова.

— Поехали, — прошептала она, отстраняясь, и он молча развернулся, кажется, не в силах больше говорить, и выехал в противоположную от Портового городка сторону.

Всю дорогу до его дома они молчали, боясь растратить силы и сказать лишнее. Он привез ее в один из старейших районов — не такой старый, конечно, как Машин, но все же… не тот, в котором должна располагаться по статусу квартира модного архитектора.

- Олег…

- Да? — он обернулся к ней от двери, которую открывал в темноте лестничной клетки.

- Ты понимаешь, что мы делаем? — осторожно спросила она.

Его глаза в темноте сверкнули.

- Честно?

— Да.

- Не знаю. А выдумывать не хочу.

В квартире было холодно. И слегка… разорено. Вещи не на своих местах, многие сложены в коробки.

- Не самая романтичная обстановка… — протянул Красовский, словно глядя на свою квартиру глазами Маши, пришедшей сюда в первый раз.

- Для тех, кто отмечает выигранный тендер — особенно…

Олег засмеялся, оглянувшись на нее, притянул к себе, поцеловал.

— Спальня дальше по коридору, — заметил он.

- И боюсь, если ты не примешь меры, нам в ней будет очень холодно, — прошептала в ответ Маша.

Все было странно.

Странное место, странная квартира, странный чужой Красовский. Странная ситуация, странный шторм, пришедший с моря и неизбежно соединивший их вместе.

Маша Сурмина, не обладавшая большим опытом романтических отношений с мужчинами, ужасно трусила. Потому что — надо же было этому случиться — первым ее мужчиной должен был стать ее начальник, больше чем на десять лет старше ее.

Однако, все, что она сейчас думала, осмысляла, или вернее, пыталась осмыслять, было глупым и непоправимым враньем. Она хотела этого. И большего сказать здесь нельзя.

Все получилось совсем не так, как она себе представляла. Кровать была огромной, застеленной черным покрывалом, в котором, казалось, можно было поймать свое отражение.

Увидев эту кровать, Маша растерянно отстранилась от Красовского.

- Олег, я… — поймав его взгляд, она не смогла закончить.

- Ты хочешь этого?

- Да.

- Уверена?

- Да.

- Тогда ничего не бойся, — попросил он.

Дождь, подгоняемый ветром с моря, со всей силы бил в окно. В комнате было темно, уютно разгоняя свет, на дальней тумбочке горел ночник. Мир вокруг отдалился. Дождь превратился в стену, за которой на черном покрывале двое ловили отражение друг друга.

Он накрыл ее руку своей, провел кончиками пальцев снизу вверх — от ладони к плечу; от плеча рука переместилась к атласной спине, вдоль позвонков — вниз. Ее руки легли ему на плечи и изо всех сил сжали. Она хотела почувствовать его плотность, осязаемость — только это помогло бы ей поверить в реальность его рядом с собой. Не было больше мыслей. Не было страхов. Это был мир, в котором не причиняли друг другу боль, не лгали, не предавали, в котором не было рамок, границ, субординации, людей вокруг. Темные глаза ее сверкали, черные волосы, обычно собранные и уложенные так, как правильно, нестройным водопадным потоком упали и рассыпались по спине, разметались по подушке, сделались неразличимыми с ней, сделались частью его мира. Не было и не могло быть ничего гармоничнее этих двоих в одной комнате, и когда их взгляды пересеклись, она поймала так недостающий ей зеленый свет его глаз, и у нее перехватило дыхание, а мир развалился и потонул в раскате раннего весеннего грома.

Когда Маша открыла глаза, дождь уже затихал. Падали последние капли, замедляя свой призрачный бег. Красовский лежал рядом, взгляд его был направлен на Машу.

- Дождь кончился, — заметила она.

- Дождь в это время год — рановато, правда? — тихо произнес Олег.

- Ты же сам сказал, что это боги гневаются.

- Интересно, — усмехнулся Красовский. — На кого и за что?..

- А мне неинтересно, — она пожала плечами. — Гнев богов ничто, по сравнению с гневом моей мамы. И потом, Неруда писал «Вот и пролился ливень прямо на март, прямо на ласточек, реющих в струях, и опять у меня на столе — соленое море…»

- А дальше, кажется, про то, что все это задумали волны? — откликнулся он, потянувшись к зажигалке и сигаретам.

- Да, да, — она с удивлением посмотрела на него. — Что все так было и все так будет… Я поражена, господин архитектор.

- Ты не знала, что все архитекторы наперебой цитируют Неруду? В наших кругах это считается хорошим тоном. Так что, начало и для тебя положено.

- Смеешься, — констатировала Маша, оборачиваясь в простыню и вставая, — смеешься.

— Нет. — Он серьезно посмотрел на нее. Лицо осветилось всполохом света от зажигалки. — Разве можно смеяться над девушкой с такой обезоруживающей улыбкой.

- Поверь мне, еще как можно! — рассмеялась она.

- Мне было очень хорошо с тобой сегодня.

- Я знаю, мне тоже. — Она помедлила, прежде чем отвернуться.

— Пусть наши отношения останутся прежними, — выдыхая дым, он отвернулся в сторону открытой форточки, и Маша при всем желании не могла увидеть выражения его лица.

— Прежними? — переспросила она.

— На работе.

Она отвернулась от дверного косяка, в который вцепилась так, что даже костяшки пальцев побелели.

— Не волнуйся. Все останется прежним. — Она надеялась, что поняла его правильно. — Ты будешь кофе?

* * *

Март, 8-е

…Маша наклонила голову, обхватила ее руками. Типичный жест усталости и недовольства. Посидела, вслушиваясь в тишину своей квартиры и шорохи квартиры соседей, потом протянула руку и схватила телефон. Набирая номер, шагнула к форточке и распахнула ее. Город ворвался в кухню, пошевелил листы на холодильнике, прошелся по шторам и вырвался в другую комнату.

- Алло, — голос был слегка раздраженным, впрочем, как осознала Маша, к ней это вряд ли имело отношение.

- Я помешала?

- Нет… нет. — Голос заметно смягчился. — Привет, Мышонок.

— Ты свободен сегодня?

- Через пару часов освобожусь.

- Можешь прийти? — он помолчал на том конце провода. В отдалении раздались голоса, зовущие его.

— Сейчас иду! — и уже ей: — Что-то случилось?

— Ох… нет, или да. Я расскажу.

- Я приду.

— Спасибо, Родька, — выдохнула Маша. — Кажется, мне снова нужна твоя помощь.

V

Март, 7-е

Однажды при довольно серьезных обстоятельствах, связанных с Затерянной Бухтой, сестра назвала Полину ненормальной. Нина сказала это совершенно серьезно — она все и всегда делала серьезно. Она вообще часто потом называла ее такой.

Только сейчас Полина осознала, что, может быть, она была и права.

— Нормальность — это порок, — смеясь, всегда говорила Полька и, махнув рукой, устремлялась в пучину новых неприятностей.

Вот как сейчас.

А то​, что это самая настоящая неприятность, Полина поняла со всей определенностью. Только выручить ее на этот раз совершенно некому. Никто даже не знает, куда он пошла.

Нет, началось все довольно-таки спокойно. Она смогла дозвониться до старой подружки Ритки, что уже само по себе было удачей, и попросила ее дать номер Лешки — тогдашнего главаря их старой детской шайки.

Ритка молчала долго, а потом сказала, что не знает его номера. Она знает лишь, где его можно найти, и она даже готова показать. Уже тогда, встретившись с ней у «корабля» — старого памятника, полуразвалившегося, с облупившейся краской, и являющегося олицетворением Затерянной бухты, Полина поняла, что все будет не таким простым, как ей казалось с самого начала.

Рита очень изменилась. Полина помнила ее четырнадцатилетней девочкой — самоуверенной, воображающей, что уже точно знает свое место в этом мире, и презирающей жителей остальной части города. В свои годы она хотела казаться взрослее своих сверстников и лихо курила, сидя во дворе на детских качелях с видом королевы, случайно оказавшейся среди крестьян.

Эта новая Рита словно вся сжалась, навсегда изгнав из себя королеву. Она была очень худой, сквозь ее тонкую белую кожу просвечивались синие прожилки вен, глаза казались ввалившимися, волосы тусклыми. Вид у нее был довольно изможденный.

Полина не смогла удержаться и спросила, хорошо ли она себя чувствует.

— Да, просто на работе устаю, — сказала Рита, но Орешина подумала, что вряд ли дело только в работе.

— Я не виделась с этим уродом больше года, — поделилась подружка, когда они пересекали улицу, удаляясь от корабля во дворы. — Он же у нас стал таким крутым! Ездит на шикарной тачке, меняет телок каждый день… У него своя банда, но думаю, они теперь не только из магазина сигареты воруют.

— Откуда у него деньги на все это? — спросила Полина. — Девиц же тоже надо содержать.

— Откуда… кто ж тебе скажет! — фыркнула Ритка, на миг становясь прежней. — К нему теперь на драной козе не подъедешь. Меня год назад с работы вышибли. Я пошла у него денег попросить, пока на новую не устроюсь — мы же друзьями были и встречались как никак! Но он меня даже слушать не захотел. Вышвырнул из своего магазина, да еще и сказал, чтоб я ему на глаза не попадалась.

Полине было не обязательно знать, что в то время ей пришлось на самом деле худо. Отец спился окончательно, мать укатила к очередному кавалеру и больше не объявлялась. Ритка устроилась продавщицей, но начальник застукал за курением отнюдь не табака и погнал с работы. Новую ей давать никто не спешил, а денег не осталось совсем. Тогда Рита и пошла к Леше, надеясь, что он уже забыл, как плохо они расстались. Но он не забыл. Он всегда был злопамятным мелким засранцем.

Она посмотрела на Полину сбоку — на ее красивое пальто, волосы разных оттенков, разлетающиеся пряди рваной челки, браслеты на руках, недешевую сумку явно не с ближайшего рынка — и ей до ужаса захотелось знать, какие у нее к Лехе могут быть дела. Полька была вся такая воздушная и аккуратная, она не вписывалась в это место, не подходила Ритке и вряд ли кто-то мог бы сказать, что когда-то они были подружками, что Полька проводила в Бухте все свободное время, прогуливала здесь уроки, пробовала курить и умела отбрить самых нахальных парней, пристающих к ним. Рита вдруг возненавидела подружку за ее успешность, за то, что она смогла вырваться из всего этого, за то, что теперь она смела возвращаться и демонстрировать свою благополучность.

Это было несправедливо. И Ритке захотелось скорее уйти отсюда и больше не вспоминать. Никогда.

Но нужно было довести дело до конца. Компания Лехи была довольно опасной и было даже забавно посмотреть, как Полина выкрутится из сложившейся ситуации. Неужели ее дело стоило того, чтобы идти сейчас туда?

Тем интереснее было посмотреть, что ее влечет.

Наконец, Рита привела Полину на старый рынок, который обычно посещали только жители Портового городка. Сюда практически никогда не попадали туристы — слишком далеко располагалось это место от экстравагантного Охотного ряда, являющегося визитной карточкой Старого города.

Несмотря на то, что на часах было три часа, а пришли они посреди рабочей недели, рынок был достаточно многолюден и шумен. Рита быстро вела ее между рядов, ловко лавируя в суматохе и толчее. Наконец они остановились возле магазинчика со спортивными товарами. За прилавком скучала девушка по возрасту немногим старше Риты и Полины.

— Инна, привет, нам нужен Леша.

Девушка мгновенно напряглась.

— Его нет здесь, Рит.

Рита выразительно переглянулась с Полиной и покачала головой. Полина достала из сумки корочку.

— Девушка, я из газеты, мы договаривались с Алексеем об интервью. Если его здесь нет, скажите, где он. Он мне по телефону сказал, что будет ждать меня здесь.

Продавщица неуверенно взглянула на Риту, потом снова перевела взгляд на Польку. Орешина вежливо улыбнулась.

— Вам нужно пройти со двора. Он там товар принимает.

— Вот дура, — цокнула языком Ритка, когда они вышли, — она не подумала, зачем бы нам брать интервью у этого придурка? Он всего лишь директор магазинчика!

— Неважно. Главное, что она сказала, где он, — хрустнув пальцами, заметила Полина.

С каждой минутой она ощущала все большее напряжение. Но не из-за предстоящего разговора, а из-за неведения, которое накрывало ее все больше. Ей нужно было знать, что с сестрой все в порядке.

Во дворе стояли не распакованные коробки с привезенным товаром. Дверь складика была открыта нараспашку, и двое парней лет шестнадцати таскали коробки с безразличными выражениями на лицах. Полина прошла мимо них и оказалась в предбаннике. Дверь слева вела на склад, табличка на двери справа оповещала о том, что внутри кабинет директора.

«Мда, тоже мне директор!» — подумала Полина, а потом постучала в дверь и быстро вошла.

Парень в кабинетике болтал по телефону, отвернувшись к окну. В комнате так же присутствовал еще один молодой человек, который сидел в кресле. Оба повернулись на звук открываемой двери.

— Здравствуйте, — спокойно сказала Полина.

— Эй! — начал парень в кресле.

— Что вы тут… — сказал, поворачиваясь, Лешка, и тут он узнал Полину.

— Я перезвоню, — бросил он в телефон и отключился. Секунда — и глаза его уже смотрели на девушек с деланным равнодушием.

— Полька! — произнес он. — Ты ли это?

Несмотря на то, что прошло пять лет, он, в отличие от той же Риты, не казался Поле изменившимся вообще. Может быть, только стал немного выше и крупнее, в остальном же был тем же мальчишкой, которому, правда, сейчас было 23, а не 18 лет.

— Угадал.

— И какими судьбами? — он заметил Риту, стоящую за спиной Полины со скрещенными на груди руками и поморщился. — Ты что здесь забыла, Рит? Мы же вроде договорились?

— Я лишь показывала Полине дорогу.

— Показала? Можешь идти.

— Ну уж нет. Я не к тебе пришла.

Полина слушала их перепалку и понимала, что Леха лишь выигрывает время, чтобы обдумать ее появление в магазинчике. У нее не было времени играть в игры, тянуть время и ждать, пока бывший главарь их банды созреет. Она решительно шагнула вперед.

— Мне нужно с тобой поговорить. Наедине. Это очень важно.

— О чем нам с тобой разговаривать, Полька? Мы не виделись пять лет, а перед этим ты просто сбежала, перестав появляться в Бухте… — лучезарно улыбался Леша, превратившись в смазливого паренька.

— Это очень важно, — с нажимом повторила Полька. — И не займет много времени.

Леша вздохнул и завел глаза к потолку, видимо, соображая, что легче поговорить с Полиной наедине, чем растягивать неудобный разговор еще на час.

— Хорошо. Выйдите. Саш… — Он кивнул парню и тот решительно поднялся с места, по дороге прихватив с собой упирающуюся Ритку. Дверь за ними захлопнулась.

— Ну ты и шифруешься, — усмехнулся Леха. — Что тебе нужно?

— Леш, я хочу знать о пропавших в Бухте девушках.

— О чем? — лицо бывшего главаря вытянулось. Напускное равнодушие слетело с него в один миг. Это явно была одна из тех тем, которые стояли у Лешки в черном списке. И уж тем более он не собирался обсуждать ее с Полиной, появившейся из ниоткуда.

— О девушках, Леша, о девушках. Не надо прикидываться идиотом.

— Нет, это ты меня, видимо, держишь за идиота. — Процедил он. — Я не знаю ничего о пропавших девушках. Или ты настолько отвыкла от этого места, что думаешь, как и прочие идиоты в городе, что здесь каждый житель в курсе происходящего?

Полина вздохнула и покачала головой.

— Не надо здесь распинаться, — прищурилась она. — И не надо притворяться, что ты такой весь из себя обычный житель бухты, который не в курсе всех дел. Только не надо из меня делать дуру, которая первый раз сюда попала.

Он вздохнул и облокотился о стол.

— Так если ты такая умная, скажи честно, почему ты думаешь, что я тебе что-то расскажу?

— Интуиция, — Полина нисколько не боялась его. Здесь ему нечем было ее побить. Все карты были у нее на руках. — Я должна узнать, что случилось с девушками.

— Лучше не распространяйся здесь об этом — не дойдешь до ближайшего поворота. — Тихо сказал Лешка.

— Ты мне угрожаешь? — спросила Полина.

— Мера предосторожности — а то уж слишком бойко ты повела разговор. Ты вроде бы стала журналисткой.

— Не стала еще. Откуда ты знаешь? — насторожилась Орешина.

— Слухи.

Полина на мгновение закрыла глаза, а потом открыла снова.

- Мне нужна эта информация лично для себя.

— Зачем?

Полька разозлилась.

— Я вот не должна ничего объяснять — а ты должен мне кое-что!

— Я тебе что-то должен? Откуда ты взялась такая, не пойму!

— Да, должен. Я ведь не рассказала в ту ночь приехавшей полиции, что кое-кто знал о засаде, которая поджидала Игоря!

— Я ничего не знал, — буркнул он, кусая губы.

— Знал! — крикнула вдруг Полина. — Ты все знал! Он погиб из-за тебя!

— Неправда! — заорал и Леша.

Крики ихнаверняка были слышны и на улице. Внезапно дверь кабинета распахнулась, ударившись о косяк, и в кабинет почему-то ввалилось сразу много народу. Вошедшим представилась интересная картина — по обеим сторонам от стола, наклонившись друг к другу, застыл директор маленького рыночного магазинчика и девушка с рыжими волосами. Стоявший впереди молодой человек вмиг оценил обстановку.

— Что здесь происходит?!

Леша резко выпрямился, увидев этого человека, Полина же едва рассерженно взглянула. Одного мимолетного взгляда хватило, чтобы оценить обстановку и понять, что на этот раз она вляпалась по-крупному.

Кабинет был слишком мал для выяснения обстоятельств дела. Полину вытащили во двор, едва только этот «мелкий засранец» Леха заявил, что «рыжая» вздумала здесь начать угрожать.

Задний дворик производил удушающее впечатление. В общем-то, это был даже не двор — обычный пустырь, через который редко ходили, так как путь пролегал через гаражи. В этот пустырь упирались все рыночные магазинчики, с изнанки выглядящие довольно непримечательно и даже мерзко.

Свет на улице изменился, приглушился, и Полина с тоской поняла, что приближается вечер, а сумерки в Затерянной Бухте не сулят ей ничего хорошего.

К ее удивлению, Ритка тоже оказалась здесь, но скорее из-за того, что не успела свинтить вовремя и теперь какой-то парень довольно зверского вида по-свойски держал ее за плечо.

— Итак, — произнес давешний гость, который, судя по всему, являлся непосредственным начальством Лехи. — Я жажду услышать подробности дела.

Пока Полина стояла напротив него, она успела заметить, что незнакомец молод. Он был на пару лет постарше Лешки, но вид имел крайне уверенный, как будто всю жизнь управлял банками. У него были темные прямые волосы и очень темные внимательные глаза. Одет он был в длинное черное пальто. Его громилы называли его Денисом Валерьевичем.

Он внимательно смотрел на нее, ожидая рассказа только от нее.

— Это мое личное дело.

— Ошибаешься, милая, — скучающим тоном заметил Денис. — Что тебе нужно от Алексея?

— Я хотела кое-что уточнить.

— А поподробнее?

Полина сжала губы. А что если этот парень напрямую связан с исчезновением девушек, что тогда? Он тут же прикончит ее на месте?

Один из «головорезов» — гоповатых парней разбойнического вида — положил свою огромную лапищу Полине на плечо и крепко сжал.

— Я ищу свою сестру, — тихо произнесла Полина. — Она пропала и мне нужно точно знать, связано это с исчезновением девушек за последние полгода или нет?

На мгновение в глазах Дениса похоже вспыхнул интерес. Но голос снова был равнодушным, когда Полина взглянула на него.

— Твоя сестра пропала. — С расстановкой проговорил он. — Но это не дает тебе права приходить сюда, когда тебе вздумается и запугивать моих сотрудников. Кстати, чем это ты его пыталась шантажировать?

— Я не шантажировала. Я напомнила о старом долге.

— Я тебе ничего не должен, дура! — крикнул все еще злой Леха и сплюнул ей под ноги.

— Урод, — прошептала еле слышно Полина, но Денис услышал. С другой стороны от ее плеча вырос еще один головорез и взялся за ее предплечье.

Полина безнадежно подумала, что если доживет, то завтра познакомится с чудесными свеженькими синяками на руках.

— Что же мне с тобой делать… — задумчиво процедил Денис, глядя на Полину.

Девушку передернуло.

Да что они могут ей сделать — здесь же не мафия шатается по улицам!

На лице Полины, видимо, отразилась усмешка, потому что Денис или как там его вмиг перестал улыбаться. Наступила мгновенная тишина — слышно было, как свистит ветер и переговариваются продавцы на стремительно пустеющем рынке.

Полина вскинула голову.

— Если вы не имеете к пропавшим никакого отношения то, что же вы можете мне сделать? — тихо, но отчетливо проговорила Полина. Рита на заднем плане издала горлом странный звук, руки на плечах Полины напряглись — она это почувствовала сразу.

— Повтори, — медленно произнес Денис.

Тут совсем рядом раздался звук приближающихся шагов, и вдруг все изменилось. До ужаса знакомый голос — голос из детства внезапно сказал:

— А, вот ты где, Полька!

Это имя — Полька, произнесенное с особой интонацией в этом месте, — произвело на Полину просто магическое действие возвращения в прошлое. Она не могла повернуться — ей было неудобно из-за громил, стоявших за ее спиной, но она всем своим существом ощутила присутствие этого человека, который просто взял и пришел сюда в этот самый жуткий момент.

— Это еще что такое? — с удивлением в голосе спросил Денис. — Рудольф? Что ты тут делаешь?

— Я искал Полину. — Сказал этот голос и в поле зрения, наконец, попала фигура этого человека. — Так и знал, что она во что-то вляпается тут.

— Если твоя подружка будет здесь и дальше расспрашивать о пропавших девушках, она может попасть в серьезные неприятности. И очень скоро.

— Ну, ты понимаешь, сестра пропала — вот она немного и слетела с катушек.

Полина следила за беседой с нескрываемым интересом. Откуда Рудик узнал, что ее сестра пропала? Они же не разговаривали сто лет! И почему он появился здесь? Они уже давно не были друзьями.

— Тебе повезло, что ты наткнулась на меня, — произнес Денис, обращаясь к Полине. — Был бы здесь не я, не знаю… С чего ты вообще взяла, что Бухта имеет к исчезновениям какое-то отношение? Не во всех преступлениях нужно винить нас.

— Девушки пропали здесь, — коротко ответила Полина. — Кто-то наверняка должен знать, куда.

— Но в любом случае, выяснять это нужно не твоим очень… прямым методом. От этого пользы не будет.

— Я… запомню, — сказала Полина и внезапно вызвала у Дениса смех.

— То ли это храбрость, то ли глупость, — поразился он и вновь стал серьезным. — Но голову включать все же нужно. Она тебе пригодится.

На этом встреча была официально окончена, и Рудик потащил Полину и Риту за собой. Он держал Польку за локоть и тащил почти волоком, как упирающегося щенка.

Ритка громогласно восхищалась появлением Рудика и интересовалась, договорились ли они, что он придет или нет?

— А ты думаешь, почему она была так спокойна? — усмехнулся он. — Конечно, она знала, что я приду. А то наверняка дрожала бы от страха.

Ритка все смеялась, затем попрощалась на очередном повороте. Полина все молчала. Они, наконец, поравнялись с первыми рядами Охотного ряда, оставив грязный рынок позади, и тут Рудик дал волю своему гневу.

— О чем ты вообще думала, ненормальная? Ты понимаешь, что творишь? В какой заднице могла оказаться, если бы я не пришел!

— О спасибо большое! — Полина так разозлилась, что голос задрожал. Она сделала поклон до пят, едва не свалившись в грязь. Рудик наблюдал за ее кривляньями со спокойным лицом. Полина поняла — он зол в сто раз сильнее, чем показывает это ей. — Откуда ты вообще взялся на мою голову? Откуда узнал про Нину?

— Ты сама это сказала. Денису во дворе.

— Ты подслушивал?

— Да, стоял за гаражом! Да ты благодаря мне вообще смогла уйти оттуда!

— Да что они бы сделали мне?

— Ты дура! — обидно сказал он. — Ты понимаешь, кто такой Денис вообще? Если бы тебя и отпустили, то хорошо припугнули бы перед этим. Это тебе не гопоту во дворе отшивать! А потом вход в Бухту тебе был бы заказан! Ты еще скажи, что не выделяешься из толпы! Ты еще должна помнить, насколько они не любят чужаков.

Он был прав, прав во всем, но Полина не могла просто взять и признать это. Она бы лучше еще разок постояла под прицелом всех этих взглядов на грязном пустыре рынка.

— Как ты оказался там? — спросила она.

— Я увидел вас с Риткой. Этого вполне хватило! Ты столько лет не была в Бухте, что я не мог не посмотреть, что ты забыла здесь.

— А ты сам отсюда, я смотрю, так и не ушел.

— Ушел, — буркнул он.

— Ну да… что у тебя были за делишки с этим опасным Денисом?

— Я, кажется, не должен перед тобой отчитываться.

— И слава Богу! Я тоже. Поэтому перестань лезть в мою жизнь! — выкрикнула Полина, вырвала свою руку и решительно зашагала от него прочь по главной улице Охотного ряда, по которой все еще перемещались туристы.

Рудик молча смотрел ей вслед. Затем бросил взгляд на серое небо, поднял воротник пальто и пошел в противоположную сторону, к остановке. Кажется, в городе снова собирался дождь.

* * *

Полина быстро шла по улице, даже не замечая, куда идет. Пока она, ничего не видя, и не слыша, пробиралась между магазинчиками, полными туристов, небо потемнело и на землю полетели крупные капли дождя. Ветер усилился, а вместе с ним и дождь постепенно набрал обороты. Надо было идти к остановке, но остановка осталась в другой стороне — там она опять могла встретиться с Рудиком. И Полина упрямо зашагала вперед, отгоняя от себя мысли о старых знакомых, внезапно возникших из прошлого.

И, тем не менее, дождь нужно было где-то переждать. Взгляд ее упал на дверь одного из последних на улице магазинов. Ничем не примечательная темно-коричневая дверь, кроме того факта, что сюда не входили постоянно новые туристы. Табличка на двери оповещала, что магазин открыт и, поколебавшись еще несколько секунд, Полина решительно поднялась по ступенькам.

Над дверью висела большая деревянная вывеска, потемневшая от дождя и времени, на которой чудными буквами было начертано название: «Лавка сокровищ».

Название показалось Полине немного пафосным, но все же этот магазин что-то напомнил ей, какое-то старое место из сказок, поэтому она больше не медлила, когда открывала дверь. Она вошла внутрь с прозвонившим вглубь помещения колокольчиком.

Ее глазам открылась большая прихожая, освещаемая светом двух вкрученных в стену светильников в форме фонарей. Слева у стены стояла массивная подставка под зонтики, справа располагалось большое, в полный рост зеркало, испугавшее Полину, увидевшую в нем свое отражение.

Прихожую от остального магазина отделяла плотная штора, которая сейчас была приоткрыта и позволяла увидеть часть комнаты, а заодно и вызывала желание зайти внутрь. Полина, помедлив, шагнула за эту штору и оказалась в теплом зале, в котором, казалось, не хватало только камина — так он был похож на библиотеку старого замка. Стены слева и справа занимали книжные стеллажи. Корешки книг казались старыми, редкими и донельзя притягательными — они так и манили Полину подойти поближе и прикоснуться к ним, ощутить живую шершавость страниц. Помимо книг в этом месте было на что посмотреть. Картины и наброски — на стенах, в углах — массивные кувшины с перекрученными ручками и росписью по горловине, а также массивные сундуки с тяжелыми неподъемными крышками и висячими замками, не оставляющие сомнения в их древности. Все, абсолютно все в этой комнате принадлежало разным эпохам, отнюдь не современным; охватывая разные периоды, страны и традиции, эти вещи непонятным сочетались друг с другом. Изящные кресла, в которых наверняка можно было провалиться, резные, ручной работы ширмы, одна софа, трюмо с зеркалом, у дальней стены, ближе к кассе, стойка со старинными открытками. У окна самый большой стол — на нем посуда, один самовар, фарфоровый сервиз тонкой работы, а еще — сердце Полины вдруг бешено забилось — шкатулки. Маленькие и большие, из самых разных материалов, с секретами и без, музыкальные и обычные. Она шагнула ближе, чтобы рассмотреть, и тут позади нее раздался хрипловатый теплый голос:

- Добрый вечер, барышня.

Полина резко дернулась, едва не свалив стоявший на столике патефон, и обернулась. У самого окна с задернутыми шторами стоял сухонький старичок неопределенного на вид возраста. Сгорбленный, седой, с белой дедморозовской бородой, правда, не такой длинной, как у волшебника. Из-под кустистых бровей выглядывали добрые внимательные глаза. Встретившись со взглядом этих глаз, Полина поняла, что ее тоже тщательно изучают, и на мгновение смутилась. Но тут же выпрямилась, откуда-то сразу понимая, что гостей у старичка обычно не очень много, и каждый новый человек не может не вызвать любопытства.

Поняв, что пауза несколько затянулась, Полина откашлялась и проговорила:

- Здравствуйте… Здравствуйте. Простите, я не ожидала увидеть вас. Я слегка…

- Растерялась. Да, я понимаю, деточка. Эта редкостная, удивительная, непроницаемая тишина умеет пускать пыль в глаза каждому человеку, зашедшему в мой магазинчик! О, поверьте мне, — он весело рассмеялся, заметив ее изумление, и смех его был похож на чириканье воробья. — Я знаю об этой тишине все, я владею этим магазинчиком уже 49 лет… Да.

Внезапно остановившись и, будто на мгновение заглянув вглубь себя, старичок махнул своей сухонькой рукой, видимо, приглашая девушку следовать за собой, и повел к двум креслам, обитым нежнейшим розовым материалом.

- Садитесь, барышня.

- О, — Полина оглянулась, поняв, что он призывает ее сесть в эти кресла. — Но это же… это же очень… это же товар магазина, как я… — Полина подняла глаза. Старичок смотрел веселым и одобряющим взглядом.

- Ну и что же? Эта вещь сделана для того, чтобы в ней сидеть, а не чтобы глазеть на нее! Все-таки мы не в музее!

Слово «глазеть», произнесенное старичком, показалось инородным. Это слово не принадлежало его времени, как и сам он казался человеком совершенно другой эпохи. Полине нравился этот старичок. И она села в кресло, ощутив под рукой мягкий ворс обивки.

Убедившись, что Полина все-таки села, старичок проворно нырнул за стойку и вытащил оттуда серебряный чайничек на подносе, с рядом уставленных вокруг изящных чашечек.

— Сейчас мы с вами будем пить чай. Или кофе?

— Чай. То есть… если можно.

- О чем речь, деточка. Почему-то я сразу понял, что кофе вы пить не будете.

— Извините, но вы… вы не с кем меня не путаете?

- Не думаю, что вас можно с кем-то перепутать. — Колдуя над чайничком, заметил старичок. — В последнее время гости не заходят таким обширным потоком, как раньше. У туристов, видимо, слишком устают ноги, и они просто не добираются сюда. А вот наши жители… — он вздохнул, словно и так все было ясно. И Полина тоже поняла.

- Жители Затерянной Бухты не похожи на ценителей редкости.

Старичок поднял голову. Проницательно взглянул на нее.

- Но вы не из Затерянной Бухты. Точнее, если вернее, не из Портового Городка.

— Слава Богу.

- Хм… как знать. Хотя вы, наверное, понимаете в этом больше меня, раз не живете здесь, но все-таки имеете какое-то отношение к этому… месту.

Полина едва не расплескала на себя душистый чай.

- Откуда вы знаете?

Старичок пожал плечами, потом взглянул на ее лицо и неожиданно рассмеялся. Кажется, он видел ее насквозь.

- Я не провидец, милая моя.

- Но… как?

- Просто. Очень просто. Как я уже сказал, вы не похоже на жительницу этого района. Жители не ходят по таким магазинам еще и потому, что не придают этому такого значения. Они знают эти магазины наизусть, но не заходят, потому что не любят туристов, чужих, и жителей остальной части города. В принципе, это попадает под категорию «чужие», ну да не суть, — на мгновение задумался старичок. — А вы вошли, и по вам было видно, что вы в первый раз увидели мою лавчонку. Но помимо этого вы слишком много знаете об этом районе, по крайней мере, то, что здесь не убивают, стоит лишь войти на его территорию. К сожалению, подобному предрассудку подвержена по большей части молодежь, которой в детстве забили этими страшилками голову. Из всего этого я делаю вывод, что…

Полина кивнула.

- Боже мой, милая барышня, мы же не познакомились! И где мои манеры, — старичок смешно всплеснул руками, отставив чашку. — Меня зовут Яков Петрович. Я владелец магазина и долгожитель здешних мест. Хотя… в какой-то степени я еще очень и очень молод. — Заключил он и снова по-воробьиному рассмеялся.

- Полина.

- Приятно. Очень приятно. Будем знакомы. Будет неплохо, если вы будете заходить почаще! У вас удивительно миловидное лицо. Чувствуется, что вы умеете слушать.

- Спасибо… Знаете, я ведь зашла не с какой-то определенной целью. Просто на улице дождь… — тихо заметила она.

— И это вполне понятно, — улыбнулся старичок. — Но поразительно, что вы зашли именно в мой магазин переждать дождь, а не в другой, верно?

— Наверно, — пожала плечами Полина. — Я не очень хорошо разбираюсь в таких вещах.

— В таких вещах можно научиться разбираться лишь с возрастом и с приходящей вместе с ним мудростью. Например, одно из преимуществ моего возраста состоит в том, что с годами начинаешь читать людей, как открытую книгу. — Старичок отставил чашку на пустой столик. — Вот, например, по вам можно сказать, что вас что-то тревожит. Вы же не часто бываете в нашем районе, верно?

— Да, — Полина вздохнула, чувствуя, как тяжело даются ей слова. — Моя сестра, Нина, пропала. Я думала, что смогу найти здесь ответы на некоторые вопросы… Но не нашла.

— Это связано с теми пропавшими девушками, верно?

— Да. Но как-то не вписывается моя сестра в один ряд с ними. Что-то здесь не то, и я это чувствую. Возможно, дело не в Затерянной Бухте. Но… всем же этого не объяснишь.

— Бухта не всегда виновата, это правда, — задумчиво сказал старичок. — Иногда мне кажется, это место проклято — и проклято когда-то давно.

— Почему вы так думаете?

— Бухта была первым районом города. Когда город заложили, это место изначально считали очень счастливым. И приносящим счастье его жителям. Все в это верили. Существует даже легенда, что сюда приезжали наследники государств перед коронацией, потому что в этом месте существовала особая духовная энергия… Но, конечно, тогда наш город не принадлежал к территории России. Еще, говорят, что когда его заложили, примерно тогда же построили еще один город, прямо под нашим. Потайные каменные лабиринты, которые весьма пригодились в годы Великой Отечественной войны — спасаться от бомбежек и авианалетов.

— Серьезно?

— Да. Но большая часть, так скажем, входов, была завалена со временем и всего подземного города никто из ныне живущих никогда не видел. Важно не это — важно, что плохую репутацию этот район приобрел не так давно. Относительно недавно. Говорят, что отправной точкой превращения этого места в преступное, стала история о пропаже шкатулки.

— Какая история? — изумилась Полина. Она давно забыла про свой чай, и он остыл в ее чашке, но она совершенно не обратила на это внимания.

— Шкатулка была отправлена в подарок российскому императору и его новоиспеченной супруге, но именно здесь на курьера напали разбойники и шкатулка исчезла. Это была поистине уникальная вещь. Сделана в Швейцарии еще в 18-ом веке, а внутри нее был сюрприз — танцующая балерина. Шкатулку так и не нашли, но с этой историей слухи превратили Портовый городок в место поистине разбойническое. Конечно, это все легенда, Поленька.

— Так шкатулки никогда и не существовало?

— Кто знает… где реальная история обрастает домыслами и слухами и превращается в легенду? Я уверен, что если шкатулка и существовала, то история была совершенно не такой. Хотя… кто знает.

Полина вздохнула, тяжело возвращаясь к реальности.

— Зачем вы мне все это рассказали, Яков Петрович? Чтобы утешить?

— Не только. — сказал старичок, улыбаясь. — Я хотел сказать, что чаще всего люди сами создают себе врагов и превращают свои жизни в тайны. Это все страх перед неизвестностью. Когда наделяешь этого врага реальными чертами, неизвестность становится легче победить. Но иногда мы не просто придаем своему врагу человеческие черты, иногда мы сами его придумываем. Иногда наш враг — это мы. Что если тебе легче думать о том, что исчезновение Нины связано с другими исчезновениями, в то время, как причина лежит в другом. И быть может, стоит покопаться в самой себе, чтобы ее обнаружить? Что если твоя сестра пропала только для того, чтобы ты могла ее найти? Или для того, чтобы ты нашла что-то по дороге?

Полина смотрела в испещренное морщинами лицо старичка, в его умные проницательные глаза, и ей казалось, как будто кто-то другой говорит с ней, кто-то, чей голос она никак не может узнать.

* * *

Бумаги разлетались, ящики открывались и не закрывались, создавая ощущение ужаснейшего погрома. Ворвавшийся через форточку ветер разметал все оставшиеся бумажки со стола, но Полька не обратила на это внимание. Она так стремительно перелистывала Нинины бумаги, что перед глазами рябило от количества листов и букв на них. Она открывала ящики, пытаясь отыскать хоть малейшую зацепку, хоть малейшее указание на то, что сестра вела себя не как обычно, что она планировала что-то… да что угодно, необычное, не стандартное ее обычному поведению. Ровные стопки, предметы на своих местах, книжки, блокноты, ручки в стаканчике на столе — все это было безмолвно, безлико и не собиралось выдавать секретов хозяйки. Полина переворошила весь этот раздражающий порядок, чтобы хоть как-то доказать, что человек, которого она знала всю свою жизнь, все же существует: мыслит, вдыхает и выдыхает, разговаривает, смеется, ест, — живет. У него, у этого человека, были — и есть! — планы, мечты, цели, и они никуда не испарились, как не испарился и сам человек.

Примерно минут через десять Полина сидела посреди разгромленной комнаты, так и не отыскав в бумагах ничего конкретного. Она сгребла вместе бумаги, собирая их в неровную стопку, а саму стопку не глядя поместила на стол. Под ноги ей попался телефон, и она отшвырнула его, бесполезный, ногой.

До матери было не дозвониться.

И это даже хорошо. Пока хорошо.

Когда Полина, с молотящим где-то в районе горла сердцем дрожащими пальцами набирала все известные ей материны номера, срываясь с кнопок и попадая «не туда», в тот момент она вряд ли могла сказать что-то путное, и создала бы больше паники, чем дела.

Когда комната была окончательно преобразована, Полина переключилась на компьютер. Первым делом залезла в Нинину почту — даром, что пароль она знала. Почта, не проверявшаяся пару дней, была забита рекламными акциями и автоматическими сообщениями. Полина удаляла их не читая, понимая, что сестра на нее за это не будет в обиде. После такой очистки непрочитанных сообщений не осталось, и Полина залезла в прочитанные — самые последние.

- Прости, прости, но другого выхода у меня нет, — глубоко вздохнула она. В детстве они часто дрались из-за прочитанных друг у друга дневников, случайно или не совсем прочитанных чужих сообщений — это был лучший способ вывести друг друга из себя. Однажды — это было уже в достаточно сознательном возрасте — Полина попыталась открыть маникюрными ножницами закрытую тумбочку сестры, чтобы достать ее дневник, и сломала ножницы. Нина по сей день припоминает Полине эту веселую историю. Но сейчас, вспоминая ее, Полина думала о том, что в детстве она вряд ли могла бы представить себе, при каких обстоятельствах придется снова залезть в чужую жизнь.

На письмо она наткнулась довольно-таки быстро. Оно было коротким, но сообщало больше, чем Полина готова была узнать.

Кому: NinnelisNinnel@***.ru

От кого: stuard.rade@***.ru

Уважаемая Нина Дмитриевна! Данное письмо служит письменным подтверждением вашего заявления о предоставлении Вам отпуска сроком на 21 календарный день.

Просьба по истечении указанного срока связаться с начальником вашей службы по указанным ниже телефонам.

Напоминаем также, что, так как срок вашей работы в нашей компании составляет лишь шесть месяцев, вы сможете воспользоваться правом на получение следующего отпуска не раньше, чем через шесть месяцев после начала работы.

С Уважением, Игорь Огнин

Зам. начальника отдела кадров

«Стюард-Росавиалинии».

Отпуск… Полина ничего не знала об отпуске. Когда-то сестра говорила, что, возможно, поедет в отпуск со своим другом по переписке, но потом его то ли не отпустили с работы, то ли они передумали, но вот только ни о каком отпуске речь больше не шла. Да и потом… стала бы Нина скрывать это от нее? У них, конечно, были не самые лучшие отношения, но о таких вещах в жизни друг друга они знали.

Внезапный отпуск! Который ничем, кроме как срочными обстоятельствами объяснить невозможно. Но какие у ее сестры были обстоятельства, если еще несколько дней назад она вела себя как обычно? Странно, слишком странно.

Письмо отправлено четыре дня назад, и Нина его прочитала… Возможно ли, что этот странный отпуск как-то совпадает с исчезновением сестры?

Мысли Полины, секунду назад еще панические и неопределенные, нашли свою твердую почву. Самым главным был вопрос: «Зачем?». Если Нина на самом деле, не пропала, а просто уехала, никому ничего не сказав, то зачем она это сделала? И потом… почему никому ничего не сказала? Возможно ли такое?

Да о чем вообще речь? Это же ее сестра, Нина, которая терпеть не могла Полиной скрытности, которая, планируя все на неделю вперед, забивала голову своей скрупулезностью и педантичностью, заставляя выучивать все ее планы наизусть! Это черта ее характера, которую Полина ненавидела сильнее всего, а потому знала досконально, и с уверенностью могла сказать, что нет, Нина бы никогда на такое не пошла.

Девушка подошла к окну, за которым бездействовала ночь. Дневные городские звуки стихли, последние алкаши покинули двор и отправились спать, а для буйных компаний, наигрывающих песни под гитару ночи напролет, было еще слишком холодно. Что она сейчас делает, жива ли она? Нет, об этом нельзя было даже думать!

Но упрямые мысли все равно лезли в голову. А вдруг она, подобно Миранде Грей сидит в подземелье Калибана, не имея возможности сообщить о том, что жива? А что… такое не редкость, учитывая бывшее прошлое Нины в качестве балерины. Статус девушки неземной, по крайней мере, внешне, ей вполне соответствовал.

Хотя… история с похищением несколько сомнительна. Если письмо не врет, — а оно и не должно врать — Нина взяла отпуск, не сказав об этом никому… А что, если она взяла отпуск, собираясь сказать об этом сестре, удивить ее, сделать ей сюрприз, и не успела?..

Полина снова покосилась на компьютер с открытой почтой сестры. В жизни чего только не бывает — и это вполне возможный вариант.

Когда случилась та ужасная авария, и будущее Нины как балерины было навсегда перечеркнуто, единственной ее отдушиной, человеком, которому она могла поверять свои тревоги, стал этот парень, друг по переписке — Денис. Именно он буквально поднял ее на ноги. Ему она говорила, как ей плохо, именно он убедил ее, что жизнь продолжается, но… все отказывались понимать, почему. Рядом друзья, семья, Полина не отходит ни на шаг, а Нина вдруг обретает невероятную для нее скрытность и откровенничает лишь с этим парнем из Воронежа! Возможно, тогда это проявилось впервые в ней — все узнали, что и у Нины могут быть секреты.

Если тогда у нее появилась привычка доверять ему все свои тайны, то почему она не могла сохраниться и по сей день? Вполне.

Полина бросилась к кипе разбросанных и кое-как собранных недавно бумаг, но того, что она искала, там не было. Это — если быть точнее, эти письма — Полина обнаружила в конверте, почему-то не вытряхнутом из ящика стола. Кипа писем, накопленных за полтора года, — Полина знала, что Нина держит их в конверте, потому что все самое важное она всегда хранит, как в тайном уголке сердца, в коробках, ящиках, тщательно упакованное, заклеенное и прошедшее через тщательную проверку. И эти письма, посланные по электронной почте, тоже.

Девушка улыбнулась, доставая письма из конверта. Она узнала сестру в этой ее привычке, и в этом — хоть в чем-то — они были с ней странно похожи.

- Нинка-Нинка… что же ты творишь, если, несмотря на все твои запреты, несмотря на все войны между нами по этому поводу, я второй раз за вечер роюсь в твоих вещах?.. — прошептала она. Она быстро просмотрела кипу. Нинина привычка все структурировать пошла ее сестре сейчас на пользу. Письма были скреплены по два, с чередованием — ее-его. Как вопрос-ответ. Да еще и подписаны по датам. Благодаря чему, Полли сразу же нашла самые первые.

Она еще раз сделала несколько глубоких вдохов, прежде чем вчитаться в смысл. Найти подсказку — вот что ей нужно было сделать. Есть ли в последних письмах сестры какое-то конкретное упоминание об этом отпуске, взятом ни с того ни с сего?..

Полина начала просматривать последние письма, но быстро запуталась — даты были указаны скомкано. Она вернулась в начало — там было все как надо — число, месяц, год. В последних было ничего не разобрать. То ли это день, то ли месяц…

Когда же это было?.. Полина ворвалась домой злая — был ужасный день в универе, кажется. Она влетела в комнату, на ходу раздеваясь… в этом было что-то неприятное? Что же… шел дождь! Точно — шел дождь. Это была осень — конец октября, кажется… Нина не отзывалась, а Полине так нужно было поделиться с ней! Она звала ее, но Нина не отвечала. В их небольшой двухкомнатной квартирке не услышать зовущего тебя человека было сложно. А спрятаться так и вовсе невозможно. Нина нашлась на балконе. Пыталась справиться со стихией и закрыть окно на шпингалет. Балкон был залит водой, ветер сносил оконную раму, а древний шпингалет отказывался вставать на свое место. Полина пришла на помощь.

Когда в помещении неожиданно наступила тишина и все звуки отдалились, Полина повернулась к сестре. И осеклась. По щекам Нины катились слезы.

Именно тогда, — вспомнила Полина, — они с Денисом окончательно разругались. Так, по крайней мере, сказала сестра. Значит, и последние письма должны были датироваться этими числами. Но если верить этим скомканным, наспех проставленным цифрам, как будто Нина куда-то торопилась, но не могла уйти, не пометив даты, если верить этому, то за октябрем шло еще множество писем… с десяток, уж точно. Переписка продолжилась.

В общем, Полина начала с самого начала. Пожалуй, можно было еще ходить вокруг да около, и юродствовать перед собой, уверяя, что по-другому никак и без этого никуда, но читать бы что-то все равно пришлось — а так, она хотя бы может составить в своей голове полную картину их отношений.

«Странно все, правда? Странно, что я всерьез пишу письмо абсолютно незнакомому человеку, и не просто пишу — я собираюсь с ним, то есть с тобой откровенничать! Если бы кто-то из моих родных узнал это, они бы не поверили. Они бы сказали, что письмо писала не я, кто угодно, но только не я…»

Первое письмо написано полтора года назад… Даже больше. На самом деле, кажется, что все это было еще вчера — так часто говорят, но это правда. Это только звучит масштабно, в календаре вечности, как любит повторять Полинина подруга Ирма, это время лишь крупица…

Нина рассказывала, они познакомились случайно — так ведь все обычно и начинается! В социальной сети. Он оставил комментарий под ее фотографией, а она написала ему ответ. Потом в ход пошли быстрые, ничего не значащие переписки. Потом и этого стало мало.

«Я живу в Воронеже… — писал он в своем первой письме. — Я живу в Воронеже, и для тех, кто знает, это не просто некий провинциальный город, один из… примерно тысячи ста других российских городов. Это большой город. У него, как и у всего своя история. Понимаешь, есть разные города. Есть маленькие и уютные — они ни на что не претендуют, они искренни и честны со своими жителями. Туда приятно приехать от суеты, суматохи — отдохнуть. Заняться собой. Своими близкими.

Есть города большие, среди которых бывают и те, которые слишком много мнят о себе. Все, как у людей. Города, как люди. Многие из них суетятся и бестолковятся — вот как бывает так, что человеку кажется, что у него длинные руки, или оттопыренные уши, или длинные ноги — и он пытается это как-то скрыть от других людей, которым до этого и дела нет, но получается не очень… бестолково, в общем. Как высокий человек может скрыть свой рост?.. Смешно. Воронеж — он такой же, как те люди с комплексами. Он большой и бестолковый. В нашем городе живет больше миллиона человек, а пытаются доказать, что меньше, намного меньше. Весь этот миллион постоянно куда-то бежит, сталкивается в крошечных маршрутках, и в «пазиках», и в автобусах, и в троллейбусах…. бесконечные пробки, бесконечное подобие суетной современной жизни, за которой, как мне кажется, очень мало что остается. Но при этом я, как истинный бестолковый житель своего города, люблю его, хоть и не пытаюсь корчить из себя больше, чем есть. (Так мне, по крайней мере, кажется). И, быть может, эта бестолковость и суетность, мало что мне дала — в плане жизни, но одно я усвоил наверняка — в мире очень мало людей, которым до тебя действительно есть дело. Даже если ты и выйдешь голый — об этом максимум что посудачат с коллегами на работе, да заснимут на телефон, — но большего ты не дождешься. Обзовут больным, и привет…. Вряд ли кто-то спросит, почему ты так сделал. Даже если и причина достаточно серьезная. Поэтому лучшее, что остается, дабы не чувствовать себя тружеником муравейника, ценить тех немногих, которым ты нужен. Ты видишь беспокойство в их глазах? Оно искреннее, другим даже лень будет корчить это беспокойство! А даже если я и ошибаюсь, людям надо доверять. Иначе и тебе никто не будет верить».

Это к вопросу об откровенности.

Полине очень понравилось это письмо. Настолько, что стало интересно и захотелось взять следующее. Он увидел все сразу и насквозь — наверно потому, что был посторонним человеком. И плюс ко всему, он располагал к откровенности, его письма, создающие доверительную атмосферу, заставили бы любого платить той же монетой.

17 ноября

«Сейчас я вполне могу это написать — и не раз, но еще месяц назад это казалось невозможным, будто не со мной… А между тем, это была не фраза из фильма, это была правда. И осознавать ее было труднее, чем бесконечно находить интегралы.

Я. Больше. Не смогу. Танцевать. Я больше не смогу. Не в силах, неспособна, бессильна, немощна. Любая музыка, особенно классическая, звучит теперь не для меня, а против. Все — против. Никто не осознает этого. Те, кто утешают — лгут и мне, и себе. Они не понимают, а потому им и не может быть жаль. Так зачем же произносить все эти глупые слова: «Мне очень жаль», «все еще наладится»! Наладится что? Что именно? Что может наладиться? Я внезапно встану и затанцую, а вокруг будут хлопать и ставить высокие баллы? Или я примирюсь с тем, что цель моей жизни лопнула, как воздушный шарик? Наладится. Но не принесет счастья. Поэтому-то я и не смогу быть вегетарианкой. Потому что я до ужаса люблю жареное мясо. Еда, лишенная его — станет пресной. Как и моя жизнь теперь».

25 ноября

«Не так давно ты писал мне, что я заблуждаюсь. Настанет момент, когда я жестоко раскаюсь в своих мыслях и словах относительно близких и друзей. Но мне кажется, еще никогда я так ясно и полно не смотрела на этих людей, как теперь. Моя сестра. Ее зовут Полина. Она младше на два года, и всю мою жизнь родители нарекали мне заботиться о ней. Но Полина — она не я. Она другая. Очень своенравна. У нее прекрасная фантазия и прекрасное чувство юмора. И обостренное чувство свободы. От меня. Она никогда не принимала моей помощи. Моей заботы. И вряд ли когда-то ценила мои советы. Но всю свою жизнь, я не обращала на это внимания. Я думала — она другая. Я думала, что это просто способ защиты от мира, пусть даже не осознанный. Но сейчас, когда я день и ночь лежу на этом диване, набившем оскомину, и не занимаюсь ничем, кроме как наблюдаю — наблюдаю, наблюдаю, я вижу, что совсем не знаю ее. Какие чувства она ко мне испытывает? И испытывает ли? И стоит ли верить ее словам — ведь, как выяснилось, многое из того, что мы говорим, совсем не работает на практике. Я лежу здесь, копаюсь в свое голове, но не нахожу ответов, а прокладываю все больше тропинок, уводящих в никуда».

… Как это неприятно, оказывается, услышать о себе такое. И хотя в те дни ей в лицо бросали обвинения и похуже, а будучи младше, Полина сама могла сказануть что-то похлеще, да еще и уйти, хлопнув дверью, сейчас у нее перехватило дыхание, ей не верилось, что эти слова могла написать ее сестра.

Сколько Полина помнила сестру, она всегда любила танцевать. Родители много работали. Девочек не с кем было оставить — был еще мамин брат, дядя Олег, но того тоже практически не было дома, да и мама не очень-то ладила с ним, уж точно, не считая, что он может справиться с двумя буйными девчонками. И мама, скрипачка, всю жизнь обожавшая музыку, не находила ничего лучше, чем, уходя, поставить пластинку в проигрыватель. Когда заканчивались сказки — а заканчивались они довольно быстро, — Нина ловко переворачивала пластинку и на всю комнату, в детстве казавшуюся страшно большой, разносились концерты Моцарта, прелюдии Баха, ноктюрны Шопена. И какая бы музыка ни звучала, Нина тут же начинала танцевать. Танцуя, она была не просто вредной девчонкой, которая постоянно любила напоминать, что она старше, она была похожа на «Девочку на шаре» из книжки с картинками «Денискины рассказы» Виктора Драгунского. Еще не умея читать, Полина все смотрела на эту девочку, застывшую на этом нарисованном шаре как-то так, что сразу верилось, что шар движется.

Нина была похожа. Нина была копией. И это было едва ли не первое осмысленное воспоминание о сестре. Так они и развлекались лет до десяти.

Полина любила образы. Когда они с сестрой слушали музыку, ее сознание рождало эти образы; квартира превращалась в средневековый замок или в темницу, где была заточена принцесса, а снаружи гремел ключами злой колдун, и над всем этим возвышался укрывающий прохладный лес, полный таинственных чудес. Музыка летела над этим миром, пролетала над верхушками деревьев, а на земле кружилась в упоенном танце девочка на шаре.

Потом это стало своеобразной традицией — Полина играла на фортепьяно, а Нина танцевала. Эта была детская игра, в которую они, в кои-то веки согласны были играть вместе. Однако, чем старше они становились, тем реже делали это. Полина теперь упорно наигрывала в одиночестве. Да и то, когда никто не видит. А все потому, что некогда, лет в 13 она устроила дикий скандал и поклялась больше не садиться за инструмент, мучивший ее все детство.

Что касается Нины — та навсегда осталась гордостью и отрадой родителей. В десять лет ее сестра смогла пройти через огромный конкурс и была принята в Академию Русского Балета имени Вагановой. Нина уехала в Петербург, где должна была проучиться восемь лет. Она окончила с отличием, ее ждало прекрасное будущее, и при этом она могла заниматься любимым делом.

Но полтора года назад она попала в автокатастрофу со своим пьяным парнем и его друзьями, которые были ничуть не лучше.

Нога была сломана, да и при том в очень нехорошем месте. Серьезно заниматься балетом Нина больше не могла. Диагноз был поставлен и не подлежал обжалованию.

- Вы взрослая девушка, — серьезно посмотрел на Нину доктор, посверкивая стеклами очков, — и вы уже понимаете, что такое здоровье. К тому же, речь идет о серьезных нагрузках. И потому я говорю жестко. Вы больше не сможете танцевать. Не на сцене — это точно.

Вся жизнь, к которой с детства стремилась Нина и к которой с таким восторгом приблизилась, и даже вступила в нее одной ногой, — вся эта жизнь мгновенно оборвалась, и никто не мог объяснить ей, почему так вышло. За что с ней так поступили?

Никто не знал ответа, и Нину раздражало, что никто не может утешить ее и сказать, что завтра эта ужасная черная полоса пройдет, она проснется и поймет, что это был страшный кошмар, пытающийся показать, что счастье — мгновенно, всего лишь вспышка света и его надо ценить. Однако это был не сон и не предупреждение.

Нина замкнулась. Первую неделю она лежала, отвернувшись к стене или глядя в потолок, практически без движения. Ей нужно было понемногу ходить, учиться ходить на костылях, приучать себя к гипсу. Но не перетруждаться. Но у Нины не то, что не было желания перетруждаться — как это могло быть раньше, — у нее не было желания ходить вообще. Родители пробыли рядом всего пару месяцев. Первым уехал отец, за ним еще через месяц — мама. Вся Нинина ярость обрушивалась на Полину. Едва за родителями закрывалась дверь их квартиры (Нина категорически отказалась жить у родителей), Нина замыкалась и редко произносила больше одного предложения за вечер. Дни безмолвной апатии сменялись бурными истериками. Когда родители сказали, что им придется уехать, Нина швыряла подушки и кричала Полине сквозь слезы, что она тоже может проваливать — в конце концов, никто ее не держит!

Это было время, когда Полина стала другим человеком. Она не просто готовила ей еду, чего раньше в принципе никогда не делала, она буквально кормила ее с ложечки, упрашивая поесть, потому что Нина могла сидеть несколько дней без крошки во рту. Полина сносила ее упреки, часами просиживала рядом, выдумывая им различные занятия — вроде оптимистичного просмотра многочисленных фильмов и подбора интересных книг, рассказывала истории, которыми ее щедро потчевали на журфаке.Она делала все, чтобы расшевелить ее, вывести из депрессии, которая была абсолютно нормальным состоянием сестры, как утверждал врач.

- Она может думать, что ненавидит вас, но без вас ей плохо. И она не выдержит без вашей помощи. Наберитесь терпения. — Упрашивал он, когда Полина вместе с родителями забирала Нину из больницы после автокатастрофы. Полина тогда особо не обратила внимания на его слова — она не думала, что депрессия — такое уж сложное, непреодолимое явление. Но она ошибалась, и не раз потом призывала себя к этому самому терпению — считала про себя до десяти, уговаривала, переводила мысли на что-то другое.

А однажды она не выдержала. Это случилось после отъезда матери. Нина мрачно ворчала со своей кровати, пытаясь вытащить книгу из тесной обложки, а Полина была не в силах подавить раздражение после поступка родителей, бросивших ее здесь, не подумав, как тяжело это «заключение» для обеих сестер, и вот тогда-то она и сорвалась.

— Знаешь, что? Прекрати ныть! Я серьезно… Жизнь не заканчивается из-за этого. Благодари Бога, что ты осталась жива, что ты сможешь жить как все нормальные люди! Многие о такой возможности после катастрофы только мечтать могут. А ты… подумаешь, танцевать не сможешь!.. Да это ничто, по сравнению со всей жизнью, которая полна стольких красок, событий!.. Это меньше всей жизни, поверь мне, Нинка… — она встала прямо перед кроватью сестры, и той некуда было деться от ее пронзительного взгляда. — Намного меньше. Неужели твой балет больше нас? Больше меня, мамы, папы?

Нина, опешившая от такой пламенной речи, молчала несколько минут.

- Я не знаю, Поль… Знаю лишь, что в моей голове сейчас нет ни одной связной мысли. Балет был для меня опорой, стабильностью. Я могла танцевать, когда мне было плохо, грустно, тяжело. Я могла убежать ото всего, мучающего меня. А теперь мне не просто плохо. Мне — никак. И я не могу танцевать.

- Но у тебя есть мы…

- А что кроме? Ведь у вас, кроме меня своя жизнь. Огромная, насыщенная жизнь, наполненная теми красками, о которых ты вела сейчас речь. И я не нужна. Родители сорвались на работу, а ты… ты всегда была немного не со мной. Даже когда все было прекрасно. Ты — другая, у нас как-то не получается со взаимоотношениями.

- А у нас и не обязано получаться, — Полина слегка улыбнулась. — В конце концов, мы всего лишь сестры… мы должны просто любить друг друга.

Сидящая в кипе писем и ворохе бумаг вокруг, Полина притянула колени к груди и положила на них подбородок. Перед глазами ее стояла Нина. Все говорили — они с сестрой похожи, но стоило кому-то из них заговорить, как эта схожесть мгновенно испарялась. Типичные жесты, манера говорить, манера молчать… В Нине всегда присутствовала эта строгость, невозмутимость, отсутствовавшая в Полине. Полина — более импульсивная, взрывная. Нина — тоже взрывная, но этот взрыв наступал после долгого накапливаемого раздражения, и был похож отнюдь не на хлопок лопнувшего шарика. Как ни крути, они были разными. И может быть, именно поэтому Полине легко было понять ее в какие-то моменты их жизни. Она понимала ее даже тогда, когда Нина молчала о том, что должна была высказать младшей сестре в лицо.

Так вот, она знала, за что ненавидела ее Нина. За то, что Полина бросила фортепьяно сама, хотя могла бы! Могла… но совершенно этого не ценила. А Нина мечтала быть балериной. Но больше не имела возможности ею стать.

VI

У Олега Красовского, конечно же, были принципы, и самые нерушимые из них крепко стояли на той консервативной основе, которая была привита родителями с детства. Самым базовым из них являлся тот, согласно которому его отношения с девушкой почти на пятнадцать лет моложе его должны были свестись к нулю от одного только упоминания о подобном. О втором и не менее важном могли бы хором напомнить все его сотрудники, включая и охранника Гришу на ресепшене. Отношения с собственной помощницей, которая вообще проходила испытательный срок, и никакой сотрудницей фактически не была. За это его вообще в офисе должны четвертовать и самое большое право на это имел второй стажер, которого Олегу предстояло уволить. Вся проблема была в том, что к Маше это не имело бы никакого отношения. Стажер Игорь работал и правда хуже, чем его конкурентка. И в этом у Красовского не осталось ни малейшего сомнения еще в первую неделю их испытательного срока.

И как его угораздило?!..

Впрочем, вопрос риторический, — с усмешкой подумал Красовский, отдавая тяжелые витые меню официанту.

Следующей мыслью было то, что она явно недовольна. И недовольна из-за него, Олега. В чем он, Олег, провинился перед Машей Сурминой, он не знал, мог лишь догадываться. Но узнать наверняка можно было лишь после ее возвращения.

Они находились в его любимом ресторане, куда он все-таки затащил ее после работы. Маша вышла на минутку, а когда вернулась, волосы ее, затянутые в привычный узел, были распущены и черным потоком рассыпались по спине. Более того, она сняла пиджак, который идеально завершал рабочий образ, и осталась в довольно милом платье с открытыми плечами. На шее болталась изящная подвеска, которую он днем не замечал. Губы при виде него расплылись в веселой улыбке. Он даже встал с места, пораженный внезапной переменой.

— Когда ты сказала, что выйдешь, я подумал, что ты улизнешь через окно туалета — такое у тебя было лицо, — садясь на место, заметил Олег.

- Я хотела, но в последний момент передумала, — она бросила пиджак на стул рядом. — И вообще, я устала ходить только на работу и домой.

- Да еще и в пиджаке, — поддакнул Красовский.

- Ты вот прекрасно обходишься без всех этих глупостей, а от несчастных сотрудников требуешь… — заметила Маша. — Никогда в жизни не носила костюмы.

- Да мне, в принципе, все равно, — пожал плечами Олег, пододвигая к себе пепельницу. — Боюсь только, что если дать волю всем сотрудникам, Миша — поклонник рока — начнет приходить в косухе и гриндерах, а Лена…

- Про Лену помолчим, — приподнимая брови, заявила Маша. С женской частью коллектива ее отношения не сложились в большей степени, чем с мужской. Ее раздражали эти дамы, которые только, кажется и делали, что обсуждали друг друга, мужиков и своих подруг вместе с их мужиками. Она заранее боялась к тридцати годам превратиться в нечто, схожее с ними. Правда, если раньше ее страх был страхом со стороны, то теперь пребывание в их коллективе заставило ее думать, что ей этой участи не избежать в любом случае. Но эти дамы, как таковые, стояли в ее голове на десятом месте. После Красовского, работы и… Красовского. После охранника Гриши, после незабываемого вида на город из окон, которые она тоже вряд ли готова была на что-то променять.

- Маш, почему мне кажется, что тебя волнует слишком много посторонних мыслей? — неожиданно поинтересовался Олег, сжимая тонкие ее пальцы. Погруженная в созерцание улицы за окном ресторана, Маша вздрогнула от неожиданности.

- Посторонних от тебя?

Он внимательно посмотрел на нее. Когда он так вот смотрел, Маша знала, что он читает ее, как раскрытую книгу. Читает очень близко к сути, но все же…

— Посторонних в принципе. У тебя все мысли могут быть посторонними от меня, — улыбнулся он. — И от этого они не будут посторонними.

Маша быстро отвела взгляд. Этот роман на неделю, две, месяц не должен затрагивать наших чувств — вот как надо было это понимать. Ты можешь думать, о чем хочешь, о ком хочешь, от этого мое к тебе влечение не испарится. Пока. А когда придет время, наличие или отсутствие каких-либо мыслей уже не поможет.

Им принесли еду и, пока ее расставляли на столе, Маша Сурмина пыталась справиться со своими глупыми, «посторонними» мыслями. Привычно сжала пальцы под столом (чтобы он не видел), затем улыбнулась ему, проговорила какую-то ерунду по поводу внешней привлекательности, которая не должна была мешать вкусу, и взялась за спасительную вилку с ножом, которые единственные сейчас могли помочь отложить какой-либо откровенный разговор.

Эта улыбка Сурминой просто выводила его из себя! Холодная улыбка, за которую она прятала все свои чувства — простые и сложные, но такие же далекие, как и жизнь этой несчастной рыбины, лежащей сейчас на его тарелке. Стоило ему сравнить отстраненность Маши с этой рыбой, как есть перехотелось. Отодвинув тарелку, Олег закурил и попросил у проходящего мимо официанта большую чашку кофе.

Проблема умных женщин состояла именно в том, что они слишком много думали. Это постоянно подтверждалось на примере с его двумя ближайшими университетскими подругами и даже с его первой большой любовью. Эти женщины были красивыми, амбициозными, остроумными, но они все на свете анализировали, и тем самым усложняли себе жизнь.

Маша была точно такой же. Даже в свои двадцать лет она уже была точно такой же. А еще она, как и он, видимо, боялась рассказывать о себе. Даже легкое ничто казалось ей уже большой тайной, за раскрытие которой ей грозила смертная казнь. Он огляделся по сторонам и подумал о том, что же они делают в этом ресторане, полном совершенно разных людей, но людей при этом успешных и сытых жизнью. Хотя… их молчание, больше похожее на холодную войну без объявления причины, смотрелось здесь достаточно высокомерно и, в принципе, как нельзя кстати.

Правда, высокомерие Красовский ненавидел и за одно это давно бы променял ресторан на пределы собственной квартиры. Променял бы на все, что угодно, если бы… если бы в зал не влетела одна из его бывших пассий.

В этом ресторане бывало много его знакомых, но надо же было такому случиться, что сегодня здесь оказалась именно Мила Кручина — известная журналистка, ведущая колонку светской хроники в довольно фривольной газетенке.

— Олежек! — объявила она, расставляя руки так, будто бы хотела обнять весь мир. — Какая приятная встреча, Красовский!

Маша моментально вскинула голову. К их столику направлялась шикарного вида дама лет около так… тридцати, с шикарным маникюром и шикарными волосами. Сама обладательница совсем незаурядной внешности, Маша Сурмина привычно не замечала своей привлекательности и привычно же восхищалась чужой женской красотой.

А еще она заметила, как Красовский деланно улыбнулся, будто у него резко заболели зубы, и он улыбается, превозмогая боль. Заметила и усмехнулась.

- Здравствуй, Мила, — поднимаясь с места, сказал Олег. — Какими судьбами?

Кручина мигом оценила обстановку и воодушевленно заявила:

— Да так… была здесь неподалеку по работе, решила зайти. И да, конечно, я присяду с вами! Я же не помешаю? — Задвигая за дамой стул, Олег покачал головой и сделал Маше большие глаза. Но Сурмина лишь рассмеялась, предоставляя Красовскому самому разбираться с этой милой дамой, кем бы она ему не приходилась.

О том, что это его любовница, пусть даже бывшая, она подумала в первую очередь.

— Здравствуйте, милая, — протягивая ухоженную лапу, протянула дама. — Мое имя Мила. Фамилия — Кручина. Не знаете, что ж, нет ничего проще, чем меня узнать! — и она захохотала непосредственно, но вместе с тем с явно ощутимым чувством собственного превосходства.

- Мария. — Осторожно проговорила Маша. — Знаю. Приятно познакомиться.

- Мария? — дама перевела вопросительный взгляд с Маши на Красовского. — Просто Мария?

Тот пожал плечами:

- Как видишь! — глаза его смеялись. Маша оказалась предусмотрительной, решив не называть свою фамилию. Быть может, именно поэтому не смеялись глаза Милы.

«Еще одно слово и стервятница может, пожалуй, начать свою охоту», — промелькнуло в голове у Красовского. Поэтому он быстренько придвинул к бывшей подруге из ниоткуда взятое меню и тут же начал расспрашивать о ее шикарной жизни, до которой ему никогда не было никакого дела. Он прекрасно знал, что разговоры о себе любимой Кручину успокаивают и настраивают на добродушный лад.

Ну все… Кручина подсела на любимого конька — множество имен, лиц, событий, приглашений, сетований и прочего, без чего не складывалась ее жизнь.

Красовский заказал бутылку шампанского, которое пила только Кручина, и оба они — и Олег и Маша, — не сговариваясь, пристально следили за тем, как уменьшается количество вина в бутылке. Маша давно отодвинула свою тарелку, скрестила руки на груди и последние минут пятнадцать смотрела в окно на темную улицу, на которой уже зажглись фонари. Кручина между тем перешла к анализу.

- Женщины после двадцати пяти, даже самые амбициозные и самостоятельные, начинают понимать, что жизнь без мужчины — неполноценна. Вот вам, милая, сколько лет?

— Девятнадцать, — буркнула Маша, отворачиваясь.

- А… ну тогда все понятно… — закатила глаза дама и быстро взглянула на Красовского, будто предлагая ему разделить ее веселье. Олегу и правда было весело, но, отнюдь, не из-за слов старой подружки.

Он спешно расплачивался, поскольку каждая лишняя проведенная минута в обществе Милы, выводила его из себя.

На секунду остановившись, Мила вдруг заметила, что Красовский уже расплатился и, более того, уже встал, чтобы подать Маше пальто.

- Ох, уже уходите?! Как жаль, Олежек, мы так мало времени проводим вместе. Возможно, конечно, что все из-за твоих барышень, каждая последующая из которых моложе предыдущей, — камешек в огород Маши. Сурмина замерла, а потом взглянула на явно ожидающую ее реакции Милу.

- Мил… — начал Олег.

— Кручина, ты опять напилась! — рядом со столиком притормозил какой-то молодой человек и попытался поднять с места уже не такую шикарную даму.

— Отстань от меня, Жорик! Я тебе не кукла! — громогласно заявила Мила.

— Нет, но тебе пора уже домой. — Настойчиво повторил молодой человек, прозванный Жориком. Через минуту он увел ее.

Когда Маша и Красовский вышли на улицу, Маша первым делом взглянула на часы.

- Надо же, всего восемь вечера, — усмехнулась она. — Я-то подозревала, что уже ночь-полночь.

- Маш, прости. — Красовский устало потер лицо. Он и представить не мог, что вечер будет так безнадежно испорчен.

- Знаешь, Красовский, я все понимаю, но в следующий раз встречайся со всеми своими подружками один. Выслушивать истории из их жизни… — не самое приятное развлечение вечера.

Он помолчал.

— Или это нормально, что ты каждую свою девушку первым делом приводишь на одобрение бывшим пассиям?

- Слушай, ну зачем ты так?.. Кручина… это Кручина. Нам просто не повезло. Обещаю, что в следующий раз подобного не будет, — заверил Олег. Он знал, что это была исключительно его вина, и зарекался впредь посещать любимые места, где обитали его бывшие подруги.

Маша скептически смотрела в сторону. Она уже обругала себя за этот свой требовательный тон и претензии. Она обещала себе молчать и не возникать, чтобы не показывать себя истеричной идиоткой. Но ее рваное настроение изливалось наружу помимо ее воли.

— Ладно, я молчу. Я не должна была этого говорить и… я понимаю, что ты был не виноват. Все. Замнем.

Он поразился тому, как она мгновенно остыла. Как будто ничего и не говорила. Другая бы на ее месте мусолила это происшествие еще не один день.

Он подошел и поцеловал ее. Она нехотя обняла его.

- А теперь ко мне? — поинтересовался он, отрываясь от ее губ.

Она неуверенно покачала головой.

— Прости, нет. Если серьезно, я устала и мне нужно, наконец, выспаться. По крайней мере, попытаться.

Красовский усмехнулся. Вот так-то. Умойся, Олег.

— Поехали, Сурмина. Отвезу тебя домой.

В тот вечер, когда Маша еле передвигала ноги от всепоглощающей усталости, ее сердце сжимало неясное чувство тревоги.

Предчувствия ее редко обманывали.

* * *

- Лешка-Олежка! Олежка-лежебока! — выкрикнула Полина на весь двор, жужжа и растягивая «ж» в имени Олега. Подбежав к нему, она ловко уцепилась за его крепкую сильную шею и поцеловала смачным поцелуем в щеку. — Как ты смел так долго не являться?!

Подхватив Полину, он позволил ей поболтать ногами в воздухе — это было их маленькое развлечение, тайное и с каждым годом все более трудноисполнимое.

- Полька, ну я тебя умоляю, ты же знаешь, сколько у меня работы!.. — заныл он (и это тоже была их маленькая игра).

Полина посмотрела скептически.

- Ну ладно, на самом деле, я ждал, когда уедет на гастроли Вика.

- Так я и думала, — поправляя сумку, вздохнула Поля.

Они совершенно неожиданно столкнулись на улице. Ну то есть, это для Полины неожиданно, а Олег караулил ее в восемь вечера у подъезда, шикарно прислонившись к машине и выкуривая одну сигарету за другой. Дворовые бабули, все, как одна, влюбленные в него, сидели у подъезда тихонечко, косились, перекидывались репликами сквозь сжатые губы, обсуждая его, но за окурки не ругали, потому что… Полина не успела додумать, почему, увидев, как он выбрасывает окурок в урну.

- У вас с моей матерью странные отношения: вы как дети малые — все что-то не поделите!

- Вот тут ты ошибаешься. В детстве мы никогда не ссорились. Лишь нежно любили друг друга.

- Верится с трудом, — хмыкнула девушка. — А сюда ты что заявился?

- Я? — Олег отлип от машины и закинул Полине руку на плечо. Вдвоем они шагнули к раскрытому настежь подъезду. — Я соскучился. Дико соскучился, Полька!

Полина обожала своего дядю и крестного по совместительству. В пору своей подростковой юности, лет в 14, когда родители впервые уехали за границу, а Нинка все еще училась в Петербурге, Полька жила у Олега. Она была буйной и импульсивной. Считала себя крутой, оттого, что водилась со взрослыми ребятами из Затерянной Бухты, а еще злилась на родителей. Понимала в глубине души, что глупо, а все равно злилась. От неподвластного ей чувства брошенности, правда, признаться в этом она никогда не могла толком. Никому, даже Нине. Как, впрочем, и во многих вещах.

Это острое чувство гордости, вспыхивающее каждый раз, когда нужно было раскрыть рот и поведать что-то сокровенное, искреннее — не покидало ее с возрастом, это было не просто детской прихотью — отмалчиваться да отшучиваться в ответ на личные вопросы. А Олег понимал ее лучше всех ее родных вместе взятых.

Это было пять лет назад. Он уже довольно прочно стоит на ногах, у него признание в архитектурных кругах, он молод, талантлив, красив. Полина чего только ни делала, чтобы привлечь его внимание, показать, что она не нуждается в его опеке и заботе, она уже взрослая, а потому ей плевать и на барышень, которыми полнится его жизнь. Но она была ни черта не взрослой.

Да, Бухта, друзья, Рудик, но острейшее чувство неуверенности в себе. Всю жизнь ей втолковывали, как талантлива и замечательна Нина — плюс ко всему, добра, красива и… ну у нее просто не может не быть прекрасного будущего. Ее ждет балет. Она будет выступать на знаменитейших сценах мира! Полли любила сестру, хоть никогда и не говорила ей об этом, а потому не пыталась мстить или вымещать всю зависть и злость на ней. Но всему остальному миру нельзя было также позавидовать. Она упорно пыталась доказать, что и она может быть лучшей. Вот бы только найти в себе то, что сделает ее такой! А в принципе, зачем искать, если есть Бухта и есть Олег, которому можно показать, что у нее есть своя жизнь.

Хм, да… Олег, конечно, не был в восторге, узнав, что любимая племянница проводит все свое свободное время в «логове зла», он-то по неопытности думал, что его встретит наивная девочка-ромашка, едва-едва отставшая от букваря, а не леди, которая демонстративно обрезала свои роскошные каштановые волосы, хлопнула дверцей его холодильника, а потом и входной дверью, заявив напоследок, что уходит и не знает, когда вернется.

И он сделал самое разумное, что возможно в этой ситуации — позволил ей уйти. А поздно вечером, когда она осторожно-осторожно начала открывать дверь его квартиры ключом, всем своим естеством чувствуя скрежет в замочной скважине, то ли желая, то ли боясь того, что она делает, он встретил ее, сидя в кресле с высокой спинкой, спокойный и, как всегда, внешне невозмутимый. Тонкие пальцы постукивали по мягкой обивке кресла, умное интеллигентное лицо, пристальный взгляд, растрепанные волосы — и Полина в полной мере прочувствовала, какой она еще ребенок.

- Ну как, нагулялась? — прозвучал его первый вопрос.

— Да. — Неожиданно тихо ответила Полина.

- Это хорошо, потому что сегодня это случилось с тобой в последний раз.

* * *

- Когда же ты нагуляешься, Красовский? Все твои барышни бесконечные — и это еще ничего, к этому я привыкла, хоть и непонятно, откуда они берутся в таком количестве, — но служебный роман с собственной помощницей, еще стажеркой! Это уже что-то. Раньше, по-моему, ты так не опускался!

- Отстань, Полин.

— Ну конечно, отстану. Обязательно, — угрожающе пообещала любимая племянница, красноречиво тряся горячим чайником над пустыми чашками. — Только сначала я выясню о ней все!

- Уже боюсь…

- А ты бойся не меня, бойся маму, ведь она все узнает!

- Откуда, интересно? Ты думаешь, она знает обо всех моих девушках или, не дай Бог, хочет знать?! И потом, мне не пять лет! Это лишь когда мне было пять, а ей двенадцать, она могла меня опекать и делать вид, что заботится обо мне лучше и больше, чем мать. У нее давно нет этих прав…

Полина, не долив кипяток в большую белую кружку, обернулась на звук его голоса. Он стоял у окна и, методично постукивая зажигалкой о подоконник, смотрел на голые ветви березы. Лица крестного она не видела, но голос показался ей расстроенным.

- Ну, Красовский, где твое неизменное чувство юмора? Где остроты, где язвительные комментарии, а? — грустно сказала она, подходя к нему и кладя руку ему на плечо. — Ведь это ты научил меня шутить даже тогда, когда хочется умереть….

Олег хмыкнул и быстро обернулся. Полина стояла совсем близко, он видел ее лицо, освещенное робким мартовским солнцем, и оно вдруг показалось ему необыкновенно уставшим.

По-настоящему знакомы они уже лет пять, и все эти пять лет они по-настоящему необыкновенно дружны. Именно тогда, когда Полина впервые серьезно оказалась на его попечении, Олег понял, что девочка, которую он всю жизнь считал ребенком, потому что она им и была, и потому никогда не воспринимал серьезно, не так проста, как ему кажется, и с ней вполне есть о чем поговорить. Более того, с ней можно было говорить, как с равной, у нее уже было свое мнение практически по любому вопросу, и мнение это не было списанным и вычитанным у кого-то и где-то.

Тогда, в первую ночь в его квартире, в ответ на последнюю реплику дяди, Полина лишь расхохоталась.

— Я? Гуляла в последний раз? Ты, наверное, шутишь… Я сама знаю, что и как я буду делать! — говорила она резко и уверенно, но сердце ее прыгало в груди, и она сама была в шоке от своей смелости.

- Нет, милая, это ты шутишь, думая, что мне можно поставить условия! — не трогаясь с места, спокойно заявил Красовский. — Я вдвое старше тебя, и ты будешь делать то, что я говорю, пока твои родители не вернутся из командировок!

- О, да. Отлично, дядя Олег! — на «дяде» она сделала особый акцент. — Это лучший способ установить контакт с родной племянницей — указать, что в ее 14 лет она никто и звать ее никак! Вечно вы тыкаете в нас этим нашим возрастом, а сами в свои годы не лучше. Вы все, взрослые!

В общем, скандал тогда разразился нешуточный. Полина бесилась и злилась, и чем дальше, тем спокойнее становился Олег, и тем больше злилась племянница. В конце концов, она сбежала в комнату, хлопнула дверью, а Олег просто ушел спать, справедливо решив дождаться утра. А на утро злящейся и дующейся Полине было разрешено после школы идти гулять где она хочет и когда хочет. Да, и вечером можешь тоже вернуться когда пожелаешь, а то у нас тут будут гости — мои друзья, я понимаю, что тебе будет с нами просто скучно или мы не дадим тебе спать, не дай Бог! Да, подтвердил Олег, глядя, как вытягивается лицо племянницы, иди-иди, только смотри, давай без глупостей, мне все-таки за тебя отвечать… Но я понимаю, что ты взрослая, не подведешь, и бла-бла-бла…

Красовский понял, что лучший способ разрешить что-то ребенку — это запретить ему это. И… ну и наоборот, соответственно. И вечером Полина пришла всего лишь в десять часов вечера — она умирала от любопытства, и ей не терпелось взглянуть, что это за гостей принимает Олег.

«Гостями» оказались две барышни, одинаковой степени ухоженности и совершенно по-разному красивые (но бесспорно, красивые), а еще двое мужчин, в одном из которых девочка узнала знаменитого телеведущего, а второй оказался модным дизайнером. Они смеялись так, что смех раздавался еще на улице, он вытекал сквозь распахнутые окна и по вырвавшимся на свободу занавескам устремлялся ввысь, на зависть всем соседям и простым прохожим.

Полина взбежала по ступенькам на пятый этаж, распахнула дверь и услышала, увидела, почувствовала этот смех, заражающий своим оптимизмом и любовью к жизни. В большой комнате, которую Олег шутливо именовал «зала», было накурено, периодически раздавался звон бокалов и Полина, сходу ворвавшаяся в эту комнату, впервые в жизни испытала чувство, что эти люди отлично понимают друг друга, и им никто больше не нужен — так им хорошо. И, услышав ее шаги, трое мужчин и две женщины остановили все свои разговоры и взглянули на вошедшую девочку.

Полина немного смутилась от этих пристальных взглядов и сдержанных улыбок. Но Олег быстро потушил сигарету в пепельнице и встал.

- А это, дамы и господа, моя родная племянница Полька. Полька страшная зараза, сидит на моей крепкой шее, болтая ножками и наслаждаясь жизнью. Но вообще, она вполне себе ничего, можете мне поверить. — Проговорил он шутливо, и глаза у него были добрые, совсем не такие, как вчера, когда ей казалось, что его холодность сковала ее по рукам и ногам, и она может лишь кричать от бессилия. — Ну чего ты встала, проходи, садись! Да, и познакомься, это все мои старые друзья, мы учились вместе в Москве, знакомы еще со студенческих лет.

— А вы… вы все учились на архитектурном?

- На архитектурном учился только стервец Красовский и вот этот шут гороховый, — спокойно проговорил телеведущий Игорь Реснянский, туша свою сигарету в пепельнице и указывая на дизайнера Дмитрий Чернова, который подмигнул Польке, когда она посмотрела на него. Ведущий протянул свою крепкую ухоженную руку и пальцы Полины тепло и дружески сжались.

- А как же вы с ними познакомились?

— Димка познакомил, — вставил Олег, наполняя все бокалы вином и протягивая один из них (с небольшой порцией на дне) Полине. — Он все носился со своими рисунками, эскизами, предпочитая их старому-доброму чертежу или курсовому проекту, и естественно, попал в богемную московскую тусовку. Познакомился там с амбициозным Игорем, который уже пробивал себе дорогу к телевидению. Втащил меня.

- И там мы уже встретились все вместе, — девушка с рыжими волосами встряхнула гривой и мельком улыбнулась Полине. — К несчастью.

Сказано это было, очевидно, мужчинам.

- Ах, ну конечно к несчастью, Ника! Можно даже сказать, что это была самая большая ошибка в твоей жизни, — понимающе высказался дизайнер.

- Ну не самая, — цинично произнесла рыжеволосая. — Но нам с Настей приходится вас терпеть. Хорошо еще, что Красовский живет здесь, хотя он — я всегда это говорила — был из вас самым лучшим!

- Я надеюсь, Ника, что хотя бы это — не признание? — выпуская струю дыма в воздух, осведомился Олег.

Раздался дружный смех.

- Слава Богу, у меня есть Реснянский — мне хватает его одного и его великого аналитического ума, которым он меня и так постоянно шпыняет! Так что еще одного подобного ему я не выдержу!

- Я совсем не похож на Реснянского, — обиженно заявил Олег, и оба тут же, как по команде, начали пристально друг друга рассматривать. Чернов и обе дамы засмеялись.

- А вы все, кроме Красовского живете в Москве? — с любопытством поинтересовалась Полина.

- Настя в Питере, мы с Реснянским в Москве, Олег здесь. А Димка, — Ника с сомнением посмотрела на дизайнера, — Этот вообще по-моему сам не знает, где он живет.

Дмитрий хмыкнул.

- А что, это правда! — Ника оглядела остальных, будто ища поддержки. — Постоянно мотается то сюда, то в Москву, то в Питер.

- Значит только Красовского манила глушь! Что же ты сам не остался в Москве? Я бы сейчас жила одна, и никто не нудил бы надо мной ежедневно.

Все засмеялись.

- Знаешь, милая моя, это конечно все не ради тебя, прости. Но вообще, лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, — заметил Красовский. И, оглядев своих друзей и заметив их выжидающее молчание, пояснил, — Это Цезарь сказал, невежды!

- Надеюсь, тебе это помогает в жизни, — серьезно отметила Настя под всеобщий смех и закурила.

Вообще, в этот вечер много смеялись и курили. Было много умных разговоров, легко перетекающих в подколки и общие шутки, много воспоминаний, препирательств… Полина почувствовала осязаемую любовь людей, у каждого из которых была своя жизнь.

И этот вечер все изменил между племянницей и ее дядей, раз и навсегда.

Как-то так сложилось, что им вполне удалось уладить вопрос с прогулками и появлениями дома. Олег давал Поле определенную свободу, которую мог успешно в любой момент ограничить, и за это она была ему благодарна, хоть и находилась временами настороже, периодически напоминая себе, что он старший, взрослый, а значит, ему, как и всем взрослым нельзя полностью доверять. Они, не сговариваясь, умалчивали Вике о том, в чем она была бы заведомо против, не сговариваясь, вели политику невмешательства — Олег не контролирует ее как проклятый, а она закрывает глаза на его часто сменяемых подружек. В конце концов, ее это даже забавляло, но вряд ли позабавило бы и ее маму. А один вечер сумел показать им, что что-то в этих отношениях все же было неправильным.

Олегу позвонили из полиции. Его племянница вместе с компанией таких же детишек, как и она, разбила стекло какого-то офиса, играя в футбол. Дело было в Затерянной Бухте. Полицейский позвонил сначала матери Полины и, лишь узнав, что она далеко и за нее отвечает Олег, позвонил ее крестному.

Красовский примчался злой, как черт, забрал ее и молчал всю дорогу до дома. Только побелевшие костяшки пальцев лежащих на руле красивых аристократических рук показали, как он был зол.

Не было скандалов и бурного выяснения своих и чужих прав, как в прошлый раз. Олег просто посадил ее под домашний арест, и Полина впервые не сказала ни слова против.

Он был разочарован, она это понимала. Олег доверился ей, разрешил делать то, ради чего она закатывала тут скандалы, а она просто наплевательски влипла в очередную историю. Да еще и допустила, чтобы маму поставили в известность. Теперь не поздоровится только ему.

Полина сидела в своей комнате, рассматривала стены, за рекордные сроки завешенные плакатами, и прислушивалась к звукам в кухне. По случаю выходных Олег был дома, пытался что-то самостоятельно приготовить, а на деле просто раздраженно передвигал сковородки и бестолково хлопал дверцами шкафчиков. Вика позвонила и устроила грандиозный разнос. Именно это всегда раздражало его в собственной сестре, это было камнем преткновения между ними: она считала, что Олег все еще маленький ребенок, которого она опекала, уверяя, что они останутся вместе и окружающий мир не рухнет, когда придет время. Понимал он и это ее чувство вины — она не смогла довести свое великое дело до конца, а Красовский больше не дал ей шансов. Они выросли, но он ничего не забыл.

- Ты безответственный, тебе нельзя доверить ребенка! — кричала она, находясь за тысячи километров, но он не стал повышать на нее голос.

- Вика, поговори с Полькой сама. Я думаю, она все тебе объяснит.

- Ну и что ты тут творишь? — Олег обернулся. Полина стояла в дверях, сердито глядя на все его кухонные метания.

- Позвони матери, — сухо заметил он. Былой их почти что дружбы как не бывало. — И поведай ей свою версию событий, пока она не примчалась, наплевав на работу.

Они помолчали.

- Я позвоню. Правда, это сложно, но… Может быть, мы сначала все же поедим?

- Поедим. Если я приготовлю. А если нет…

— Мы могли бы поесть где-то! — воодушевленно заявил несносный четырнадцатилетний подросток.

— Ты под домашним арестом, — напомнил Олег. Полина лукаво улыбнулась, зажмурив один глаз:

— Ну что ж, тогда мне придется тебе помочь.

* * *

- Поля, что случилось? — за чаем спросил Красовский. Полина подняла от чашки глаза. Он редко называл ее так. Все больше «Полька», «несносное дитя» или «Орешина».

Сейчас он смотрел участливо, и она поняла, что, несмотря на все ее усилия, он заметил ее подавленное состояния.

Девушка вздохнула.

- Нина пропала.

Красовский поперхнулся.

- Как это… пропала?..

Полина объяснила — как.

- А… полиция?

- Ищут. Мама позвонила какому-то своему другу, заявление приняли быстрее.

- Так. У меня тоже есть друзья в этой сфере, я съезжу и поговорю с ними.

- Ох, Олег, — впервые за эти несколько дней Полина готова была поддаться отчаянию. — Сколько бы знакомых в этой сфере у нас ни было, есть большая вероятность того, что они ничего не смогут сделать!

- Ну, хватит, что за разговоры! — прикрикнул крестный. — Ее будут искать и найдут, живую и невредимую! Все будет хорошо.

- Да не в этом дело. Хотя, быть может, конечно, и в этом тоже, но…

- Почему? Подожди, что ты несешь? — не понял Олег.

- Дело в том, что я совсем не уверена, что Нина была похищена.

- Что? Куда же она тогда пропала?

- У меня есть подозрение, что она сбежала и решила никому ничего не говорить. — Произнесла Полина, отставляя пустую чашку. И мрачно добавила, глядя Олегу в глаза. — И все это из-за меня.

Письмо с работы, переписка с Денисом, и странные предчувствия, а больше ничего, никакой информации о Нине не поступало. Все мелкие неувязки, связанные с этим, заставили Полину усомниться в первоначальной версии об исчезновении сестры.

- В таком случае боюсь, что если она сама не захочет, больше мы ее и не увидим, — мрачно подытожила она свой рассказ. Красовский задумчиво смотрел в стену напротив.

— Погоди, — успокаивающе произнес он, отодвинув свою чашку. — Если твоя версия верна, значит, она уехала сама и значит, с ней все в порядке. Хотя бы в физическом плане. Она не похищена и не пропала без вести. Ну, так и не придумывай ничего больше. Ты нашла это письмо с работы в ее почте, и вполне вероятно, что скоро ты узнаешь что-то новое. А я все же поговорю со своими знакомыми в полиции.

Чтобы ни было еще сказано, сколько бы вариантов развития событий они не продумали, сколько бы предположений не построили — все это ни к чему бы не привело, потому что главным их врагом была и оставалась неизвестность. Неизвестность мешала сосредоточиться, неизвестность опровергала абсолютно все произнесенное и продуманное, все упиралось в нее, в эту черную дыру, и ничто не могло совладать с ней. Не было больше никакой информации — ни плохой, ни хорошей. А значит, больше не было и ничего.

Самый счастливый и вместе с тем, самый несчастный человек как раз тот, кто прекрасно знает, что его ждет. Но если бы на свете существовал хоть один такой человек… Бывают такие ситуации, когда просыпается наша интуиция и нам кажется, что мы знаем наверняка — бывает, что и угадываем, — но никто не знает своего будущего на самом деле.

* * *

Родиона Раскова всегда смущали ее глаза. Даже когда она смеялась, — а смеяться она умела: весело, заразительно, так, что даже когда смех затихал, еще с минуту казалось, что в воздухе повис и зацепился за стены этот легкий звон после отзвучавшего смеха.

Так вот, глаза.

Глаза эти — серо-голубые, внимательные — странно волновали его, и особенно в те минуты, когда она сидела напротив, но достаточно далеко, чтобы он мог рассмотреть ее как следует. И потом, когда в первый раз она стояла рядом, его даже поразил взгляд этих глаз. Снова. То видение, которое должно было исчезнуть, когда она приблизится к нему, оказалось совсем не видением.

— А, ну да, — пробормотал он для себя, кивнув головой. — Конечно.

Что «конечно» было еще неясно, но уже не нравилось ему. Она вообще не нравилась ему. Ну то есть, без преувеличений. «В конце концов, — рассердившись, подумал он, словно оправдываясь, — почему же ему кто-то должен нравиться только потому, что его волнует взгляд этого человека?!»

«- Да не волнует, — ответило легкомысленное подсознание. — Просто… это почти профессиональное стремление узнать и объяснить… эээ… для себя, так сказать заглянуть в…»

«- Что? — спросил он самого себя, остановившись посреди комнаты. — Куда заглянуть?»

«— Это еще понадобится тебе, — заискивающе уверило его подсознание. — Когда ты будешь создавать… — оно надавило на последнее слово».

«- Ах, точно, — вдруг спохватился он. — Конечно. Это профессиональное. Как это я сразу не понял?»

«- Ну вот, — пожало плечами подсознание».

Спасибо….

- Спасибо, — пробормотала Полина в пустоту, когда остатки любимой кружки оказались на полу.

«Это к счастью, — равнодушно заметила в ее голове ныне отсутствующая сестра, а она в ответ иронично отозвалась: — Вот только интересно, к какому»

- Спасибо, — еще раз пробормотала она, нагибаясь за ручкой с полосатой окантовкой и выкидывая ее в мусорку. — А вот теперь можно сесть и ждать.

— Чего? — спросила бы сейчас сестра.

- Ну как… — подняла она удивленные глаза. — Счастья.

Если пройти по всем комнатам ее квартиры — всего лишь две, плюс кухня, коридор, кладовка и ванная с туалетом — и только вообразить, что на месте неподвижно стоявших диванов, кресел, столов, стульев, телевизора, компьютера, кровати, шкафа, комода, зеркала, кухонного гарнитура и трех штор с тремя же тюлевыми занавесками могли происходить события воистину исторического масштаба, вы бы ни за что не поверили в то, что сами только что вообразили, да еще и приписали бы себе какую-нибудь модную нынче в обществе болезнь.

Но это все действительно было. Здесь разворачивались бразильские карнавалы, и принцесс прятали в таинственных темных закоулках замка и коридор с комнатой превращались в запутанные лабиринты, а отражение в зеркале могло показать совсем не тебя, или тебя вместе с пугающей тенью за спиной, и шторы колыхались от наводнявших их призраков, а зал превращался в кафе Нового Орлеана 30-х годов, где в любое время суток можно послушать отменный джаз… И это только малая часть. Сюда заходили гости воистину необыкновенные, каждый из которых, даже поделившись самой малой частью своих злоключений, мог стать героем многотомного произведения. Маленькие шустрые парни в шапочках набекрень открывали прямо в твоем родном потолке, знакомом с детства, люк с лесенкой, ведущий на чердак. И что там, на этом чердаке? О… этого кому попало мы не рассказываем. Это еще и заслужить нужно.

- Заслужить… — проговорила в пустоте комнаты Полина. — Всего лишь заслужить.

В потолке давно не открывался люк.

«- Никакого люка и не было, дурочка, — ласково обругала ее сестра. Хотя могла бы выбрать тон и поагрессивнее. Она это умела. — Не было ни-ко-гда».

Еще когда Полина была такой маленькой, что высокое зеркало отражало только ее голову и часть шеи, и она всегда подпрыгивала, что увидеть себя (особенно когда лень было тащить стул), она блуждала не по комнатам квартиры, а по лабиринтам и закоулкам старинного замка. Так было веселее. Замок был, можете не сомневаться. Замок пугал и отталкивал, но при этом был домом, а узкие темные коридоры манили как сладкое запретное лакомство — что там, внутри? Что за гнетущей темнотой той жизни, о которой ты слышала лишь мельком, из случайных обрывков разговоров взрослых — тоже, собственно говоря, жителей того замка?

Даже сестра не знала ответа. Честно говоря, она и не хотела его знать. Замок принадлежал только ей, Полине, наследной принцессе.

- Скорее, скорее, — громким шепотом, заглушаемым шелестом длинной юбки, проговорила Полина, вбегая в комнату. — Пойдем, прошу тебя, ну же!

- Что еще такое? — недовольно отбросила книжку Нина. Полина приставала к ней уже в третий раз за утро.

- Там. Они же… они убьют друг друга, — свистящим шепотом заявила Полина. — А все из-за этой шкатулки!

- Какой еще шкатулки?!

- Ну шкатулки, музыкальной, — девочка едва не плакала.

- По порядку!

- Ох, — Полина тянула сестру за собой через всю комнату. — Сэр Алонсо и сэр Чарльз поспорили, кто первый найдет старинную музыкальную шкатулку. Они мне ее хотели подарить, понимаешь?! А шкатулку нашла я!

- Ну? — сестра невольно начала прислушиваться.

- Так они подумали, что шкатулкузабрал соперник и теперь сцепились друг с другом из-за этого в страшной схватке. Ты должна мне помочь, просто обязана!

Теперь Полина уперлась в спину сестры и подталкивала к выходу на балкон. А стены и пол были каменными, и шаги их эхом разносились по замку.

- Так, стоп. — Нина замерла на месте, отказываясь идти дальше, и никакая сила не могла заставить ее сделать последний до балкона шаг. — Я никуда не пойду, — раздельно произнесла она, чуть ли не по слогам. — Я на твои придурочные шутки не куплюсь больше, поняла? Только и ждешь, чтобы дурой выставить… И вообще, зачем ты взяла мамино платье? Повесь на место, пока не получила! И четвертый раз за утро прошу — притри пол в кухне — что за сироп ты там разлила?!

Она вырвалась из рук Полины и зашагала в комнату.

— Да постой же, постой! Нина! А как же шкатулка?! Она же и правда музыкальная!

Поля села на пол, который из каменного превратился в самый обыкновенный, и откинула крышку темно-коричневой шкатулки, в которой сразу затанцевали две фигурки под музыку.

Только вот музыки не было. Полина в бессилии потрясла шкатулку.

- Вот, блин! Даже шкатулка из-за тебя перестала играть.

…Полина трясла шкатулку. Шкатулка молчала.

Шкатулка сломалась давно. Ну то есть не сломалась, просто в одно утро в ней перестала играть мелодия, и двум фигуркам — Полина называла их Жанна и Филипп — стало не подо что танцевать.

Кажется, в то утро в ее сестре напрочь исчезло чувство юмора, а Полина поняла, что больше даже не стоит звать ее в свои игры.

Вспоминать об этом было смешно, но чем еще собственно, она могла сейчас заняться, когда беспокойство лишало ее возможности заниматься какими-то действительно важными и полезными делами? Ничем. Она могла трясти шкатулку сколько угодно, но эта комната больше никогда не превратится в замок.

А Нина… вернется ли Нина?

Полина даже боялась думать об этом, и если честно, действительно не верила, что сестра пропала. Пропала, как пропадают ежедневно десятки и сотни людей. Это казалось невероятным, придуманным, тем, что творится с кем-то другим, а не с ними. Однако… она прожила еще один длинный день с чувством безмерного беспокойства и, судя по всему, ее ждет такая же беспокойная ночь. Но и в глубине души Полли продолжала верить, что вот-вот откроется дверь, и она войдет… просто войдет и скажет, что ее задержали на работе, что она не могла позвонить, потому что сломался телефон, или нет, что телефон украли — ради такого дела им можно и пожертвовать! — и Полина в первый и в последний раз в жизни скажет, что, да ладно, какой телефон, главное, что с ней все в порядке…

Вот уже сгустились сумерки. Олег давно ушел, и Полина совершенно не знала, чем себя занять, кроме как сидеть и считать минуты уходящего времени. Нины не было уже двое суток. Полина обзвонила всех ее друзей, знакомых, приятелей, бывших и настоящих, обзвонила подруг из балетного училища, с которыми она уже, быть может, не виделась несколько лет, но все было напрасно.

Да еще и родителей нет. Мама не смогла вырваться.

А Нины все не было.

Когда Полли уже отчаялась и готова была звонить кому угодно, лишь бы не сидеть в этой полной дурных предчувствий безмолвной тишине, раздался резкий и пронзительный звонок в дверь.

— Нина! — вскрикнула Полина и вскочила на ноги. Почему, собственно говоря, она вдруг подумала, что вернулась ее сестра? Почему? Ответ был прост: она не думала вообще. Она рванулась вперед инстинктивно, совершенно не думая, насколько логично ее предположение.

Даже не посмотрев в глазок и не спросив, кто, Полина с разбегу распахнула дверь, едва не вывалившись на площадку. И тут же замерла. Сердце ее пропустило удар. На пороге стояла вовсе не Нина. На пороге стоял человек, которого она меньше всего ожидала увидеть, даже не то, что у себя дома, но и на улице.

Когда-то давно они заключили «пакт о ненападении», согласно которому оба обязались сделать все, чтобы не видеться. До последнего года им успешно удавалось следовать этому правилу. Ну конечно, это был Рудик.

Полина схватилась пальцами за дверь, чтобы не упасть. Настолько сильным было ее желание увидеть сестру, что появление Рудика произвело на нее шокирующее впечатление.

— Рудольф? — процедила она.

Ее бывший друг поморщился при упоминании своего полного имени.

— Меня уже сто лет никто так не называет, — буркнул он.

— И сто лет я не видела тебя здесь. Ты что, домом ошибся? — мрачно спросила Поля. Настроение ее резко упало вниз, сердце колотилось, как безумное. Разочарование накрыло ее с головой. — Мы же договорились…

— Я помню, — протянул он и поднял вверх руку с зажатым в ней конвертом. — Я бы не пришел, если бы не это.

Полина нахмурилась.

— Что это?

— Это письмо лежало в нашем почтовом ящике. Не скажу, что почтальон ошибся, потому что это не так. Его принесли четко по адресу.

— Я не понимаю, — Полина помотала головой.

— Открой. — Внезапно Рудик протянул ей конверт.

— Подожди, как…

— Читай! — настойчиво продолжил юноша. Полина, все еще сомневаясь, открыла конверт. К ее удивлению оттуда выпал еще один конверт, но маленький. К конверту прилагалась записка.

«Лично в руки Полине Орешиной».

Ладони у Полины внезапно стали влажными. Она ничего не поняла.

Ничего не поняла, но почерк…

Она развернула конверт и достала оттуда сложенный вчетверо листок в клеточку. Все тем же почерком было выведено письмо:

«Ты всегда мечтала остаться в одиночестве. Быть может, не в таком уж одиночестве, но без меня — это точно. Не ощущать контроля, не чувствовать все эти дамокловы мечи и занесенные над головой топоры.

Ну что ж, дорогая сестренка (помню-помню, как ты всегда ненавидела это обращение), твое желание сбылось. С этого дня ты полноценно одна и можешь делать все, что тебе вздумается. Можешь открыть бутылку своего любимого розового вина и выпить за мое здоровье и за неожиданную свободу. Это мое официальное тебе разрешение.

P.S. Я буду сообщать о себе периодически, чтобы не докучать. Не выбрасывай конверты с моим именем.

Нина».

Нина?!

Полина бросилась в комнату, забыв про Рудика, и залезла в ящик письменного стола, где хранились все старые Нинины тетрадки и блокноты. Конечно, для того, чтобы понять то, что она хотела, ей вообще не нужно было искать какие-то там тетрадки. Она ведь знала почерк Нины и не сомневалась в своих знаниях. Она сомневалась в другом — что ее не обманывают ее собственные глаза.

— Как давно она пропала? — послышался сзади голос, и тут Полина пришла в себя. Резко, как от пощечины. Это Рудик прошел за ней в комнату и сейчас смотрел на нее выжидающе и немного, как ей казалось, насмешливо.

— Два дня назад, — вырвалось у Полины. — Как ты узнал?

— Ты забыла — я же слышал тебя в Бухте.

— Да, — отворачиваясь, сказала Полина. — Да, точно.

— Так я не понимаю… это плохо или хорошо? С ней же все вроде в порядке, как я понял, — растерянно протянул Рудик.

- С ней все точно в порядке… — сказала Полина.

А вот со мной — нет

Надо же было так обмануться! — думала она, закрыв глаза. Она сорвала голос, разговаривая со всеми Ниными знакомыми и, кажется, стерла подушечки пальцев пытаясь дозвониться до матери, написала в полиции заявление, даже поперлась в Затерянную Бухту за неприятностями и в результате выяснилось, что ее сестра и не пропадала. Она просто исчезла из жизни Полины. Исчезла для Полины.

Она медленно сжала в руке письмо, безжалостно сминая его.

— С ней все в порядке. И все это — ничего не значит.

— Ты… — начал Рудик.

— Все нормально, — сказала Полина, поднимая глаза на юношу. — Спасибо, что занес письмо. Но… ничего не изменилось.

Секунду-другую он смотрел на нее, потом фыркнул и помотал головой:

— Все верно, — процедил он. — Я и не думал иначе.

Он развернулся и быстро покинул квартиру, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Полина глубоко вздохнула, глядя ему вслед, и начала звонить Олегу. Письмо она швырнула в самый дальний угол комнаты.

VII

- И что он?

— Да он просто перекинул ее на руки какому-то ее знакомому!.. Пфф, вы что, Красовского не знаете?!

— Ой, прекрати… Если появился этот ее приятель, то почему Красовский должен ее сопровождать куда-то еще?

- Ну хотя бы потому, что это он ее напоил, нет? — закатила глаза Лена, выпуская сигаретный дым тонкой струйкой. — И вообще, что еще ты можешь сказать, все мы знаем, как ты по нему сохнешь!

- Да замолчи, что ты понимаешь?!

- Куда уж мне… А что ты скажешь, если узнаешь, что он просто был слишком занят своей распрекрасной барышней?..

- О, да он еще к тому же и с девушкой был! Так хамло не Красовский, а твоя Кручина, которая подсела к ним за столик со своим алкоголизмом… — ехидно протянула бухгалтер Ирина.

- А что ты скажешь, если эта барышня — наша Студеная Королева, Мария Сурмина? — Лена достала последний козырь из рукава и бросила в удивленную толпу. Общее молчание. Обернулись даже те, кто был занят своими разговорами.

Ирина поперхнулась.

- Красовский спит с малолеткой Машей?! Новенькой? — произнесла шепотом, но прозвучало как крик.

Выразительная улыбка и медленный кивок головы.

— Что? Как?! — вопросы налетели со всех сторон. На бежевых диванах переполох. Мужчины в спешке тушат свои сигареты и ретируются от греха подальше. Это территория женщин.

- А как давно?

- А они вместе приезжают?

- А она уже приехала? — секундное молчание.

- Нет. Отпросилась она вчера у него на два часа куда-то там… в больницу ей надо или что-то такое — сама слышала. — С видом королевы, отпускающей почести подданным, заявила Лена и закурила следующую сигарету.

- А он пришел?

- На переговорах наш шеф.

- Подождите, кажется, лифт…

- Нет, это мимо.

- Надо не пропустить ее, когда придет.

…Фантазия у Маши была богатой. Она услышала только последние фразы, но этого было достаточно, чтобы интуитивно угадать, о чем идет речь.

Стоя в коридоре, ведущем от лестницы, по которой она поднималась, Маша вмиг оценила масштаб катастрофы.

…Ночь они как всегда провели вместе. После того неприятного ужина в ресторане прошло несколько дней, и этого хватило, чтобы все забыть, — впрочем, забывать было и нечего. В конце концов, они же даже не ссорились!

В половине шестого утра прозвонил будильник. Красовский смахнул его рукой с тумбочки, и он затих где-то под кроватью, но Маша, снова благополучно погрузившаяся в сон, через несколько минут подскочила, как ужаленная.

- Олег! Олег, мы проспали, — тормошила она его, сдвигая с себя тяжелую теплую руку. — Ты слышишь? Красовский!

- А мы разве ставили будильник? — недоуменно приподнял Красовский брови, не открывая глаз.

- Я ставила! Так и знала, что уснем… Красовский, поднимись, пожалуйста, — Маша металась, собирая по комнате вещи и пихая Олега в плечо.

- Да я уже проснулся! — деловито сонным голосом отозвался Олег. Слепо он поднялся на кровати, потер лицо и решительно встал. Поднял из-под кровати Машин телефон.

- О Боги, полшестого! Сурмина, напомни мне, зачем я тебя терплю?

- Ты без меня никуда! — оборачиваясь, она одарила его мимолетной улыбкой. — Я настраиваю тебя против коллектива.

- Вот уж да…. Хотя, куда же больше?! — скептически поинтересовался архитектор Олег Красовский, спешно одеваясь. В дверях они с Машей столкнулись, и Красовский тут же цапнул ее за волосы и притянул к себе, и поцеловал куда-то в шею…. Уснули они где-то в три, а до следующей ночи было еще жутко долго… И впереди был такой длинный несносный день, даром, что на любимой работе.

- Когда уже твоя мама узнает, что мы встречаемся?

- Мечтаешь познакомиться с родственниками? — удивилась Сурмина.

- Мечтаю легализовать наши встречи, — уточнил Олег.

Маша лишь присвистнула, приведя своего начальника в немалое удивление.

- Для таких разговоров нужно время. А ей сейчас не до того, с кем спит ее старшая дочь. — Мрачно ответила Сурмина.

- А зря. Что-то мне подсказывает, что она была бы сильно удивлена.

- Мне тоже.

…Маша тихо проскользнула по коридору, пока сотрудники увлеченно спорили, появятся ли они вместе или по отдельности, и прошмыгнула в свой кабинет, который она счастливо делила со своим соперником-конкурентом.

Игорь, кстати сказать, уже обнаружился здесь — мрачно завис над каким-то проектом, раскинутым на двух столах.

- А, это ты… — откликнулся он, поднимая голову.

- Могу сказать тебе то же самое. Я удивлена, что ты не торчишь в курилке.

- Да что там делать? Сплетничать? — невесело усмехнулся Игорь.

Маша стянула пальто, повесила его в шкаф и повернулась к другу-сопернику уже со спокойным дыханием и почти чистой совестью.

- Ты выглядишь так, как будто не спал всю ночь. — Заметила она, наливая себе кофе.

- Так я и не спал, — устало откликнулся Игорь. — Всю ночь думал над своим проектом. Знаешь, я в последнее время вообще плохо сплю. Просыпаюсь, подхожу к столу и по двадцать раз все проверяю или думаю, так ли надо сделать или нет?..

- Ты просто все принимаешься близко к сердцу. Давай я посторонним взглядом посмотрю. Все равно я уже начертила свой проект, обещаю не воровать.

- Да я и… не думал, что ты попытаешься. — Они быстро улыбнулись друг другу, и Игорь пропустил ее к столу.

- Так… — Маша склонилась над столом.

- Знаешь, мне кажется, Красовский меня уволит.

— Да хватит. — Сурмина подняла голову. — Бред! Почему именно тебя?

— А почему нет? Я плохо работаю, Маш, я же чувствую. Точнее… я работаю не то, что плохо, а хуже тебя.

Маша во все глаза смотрела на него. Ей еще не приходилось успокаивать человека в такой ситуации.

— Ерунда. Только он может объективно оценивать наши работы. А ты к себе просто придираешься. — Она замолчала, увлеченно уставившись на что-то в чертеже. Игорь смотрел на нее сбоку и думал о том, как ему с соперницей и повезло, и не повезло одновременно. Если бы была не такая, как Маша Сурмина, не такая искренняя, добрая, веселая, он бы еще по-другому смотрел на вещи. Он бы возможно даже делал все, чтобы получить это место и не скупился бы на средства. Но сейчас….

- О, а мне нравится твой вариант! — внезапно заявила она. — Смотри-ка, как умно ты это придумал с обсерваторией наверху. С такой-то крышей — просто грех не воспользоваться шансом!

- Да, а еще, вот смотри, на первом этаже можно визуально расширить пространство за счет стеклянной стены — вот, смотри, — Он склонился к столу, наконец, на его лице промелькнула искренняя улыбка.

— Игорек, пойдем поговорим. — Лена деловито заглянула в кабинет, но увидела Машу и расплылась к змееподобной улыбке. — А вот и ты.

- Доброе утро, — выпрямилась девушка. Лена осматривала ее с ног до головы, забывшись. Если бы Маша не слышала своими ушами о том, как хорошо они осведомлены о личной жизни Красовского, она бы подумала, что у нее с внешним видом что-то не то. Но Знания! Знания были той великой силой, что продвинули человечество по дорожке прогресса, и они же вложили в уста женщины жало. Она знала, что сейчас Лена настойчиво прикидывает, насколько все эти слухи могли оказаться правдой. Вполне вероятно, что Кручина была известной брехушкой. Но и придумывать сам факт пребывания Красовского в ресторане с девушкой, подозрительно похожей на Машу и откликающейся на тоже имя, она вряд ли могла. Она ее не знала.

Все это Сурмина прочитала в ее глазах, а если точнее, просто предположила, о чем может думать дама, наподобие Лены.

- Лен, ты что-то говорила, кажется? — отвлек Машу от мыслей Игорь.

- Да. Надо поговорить. Сегодня совещание по поводу нового заказа. Тебе надо помочь с проектом?

- Да. Можешь посмотреть, а то мы тут с Машей уже начали…

- Да, Мария, там, кстати, шеф приехал. По-моему, он хотел тебя видеть!

- Ладно, — спокойно сказала она. И обернулась к Игорю. — Я скоро вернусь.

«Врет ведь, сволочь, — подумала она, проходя по коридору. — Она не могла знать, что я уже здесь. Ждет наверняка, что я на глазах у всех этих кумушек приплетусь к Красовскому разговоры вести, им на радость? Ну конечно, они уже в деталях обсуждают, как он заваливает меня на стол и…»

— Маш! Маш. Ты что, спишь?

Маша моргнула. Она сидела в кабинете у Олега, который только что закончил разговор по телефону и откинулся на спинку кресла.

- Нет. Не сплю. Знаешь, они меня ненавидят.

- Кто? — рассеянно откликнулся начальник, углубляясь взглядом в монитор своего компьютера.

- Ну, все эти дамы-дизайнеры, и Лена наша. И эта, как ее… ну бухгалтерша! Ира, что ли?

- Ирина, да. Но по-моему тебя это особо не смущало. Мы же говорили уже…

- Да. Но теперь они узнали о нас и…

- О нас? Они узнали? — Олег комически приподнял брови, так и не посмотрев на нее.

- Красовский, прекрати, мне не смешно совсем! Они же теперь шагу не дадут ступить.

- Маш, они пообсуждают день, ну два — им же надо что-то обсуждать, в конце концов! Потом все это забудется. Или они выберут новую жертву!

- О нет. Чует мое сердце, в моем случае все так просто не будет. Они же и до этого меня звали… ну как там…

- Маш. Не преувеличивай. Тебе есть до них дело? Мне — нет.

— Разумеется, ты ведь шеф!

- Так, Сурмина! Прекрати немедленно истерику. И вообще — я звал тебя? Не мешай мне работать.

- Ах так… — Маша вскочила, решительно оправила идеальное платье и двинулась к выходу. — И если что, мне передали, что ты меня звал!

— Тебя обманули. Я такой глупости сказать не мог.

Маша резко остановилась у входа. Развернулась.

- Ты зря так наслаждаешься ситуацией.

— Я ни капельки не наслаждаюсь, — отрываясь от компьютера, заявил Красовский. — Я пытаюсь сосредоточиться на работе.

- Извините, — взмахнула Маша ладонями. — Извините, что помешала вам проявлять вашу типично мужскую позицию по отношению к проблемам!

Она вышла, едва слышно закрыв за собой дверь. Красовский в раздражении сдвинул стакан с ручками на дальний край стола. Стакан покачался, пытаясь не упасть, а потом замер, так и не завершив начатого.

* * *

Поначалу Полина поступила так, как и задумала. Она закинула письмо в самый дальний ящик стола, аккуратно собрала и спрятала все Нинины бумаги и письма, сложив их в папку, убрала в квартире и начала новую жизнь.

Ходила на пары, не пропуская их ради провисания в столовке с однокурсниками, писала для газеты новые тексты, встречалась с друзьями, посещала десятки мероприятий и еще на десятке обещала быть. Она как всегда развлекала публику и развлекалась сама, была по-прежнему легким человеком, которому совершенно не трудно было доверить все свои секреты. Но сама она… словно замкнулась. Как будто что-то переломилось у нее внутри, что мешало спокойно дышать, как раньше, без потрясений.

Новая жизнь продлилась недолго. Примерно до тех пор, пока она не пришла в театр, чтобы показать очередной текст Игорю Борисовичу — художественному руководителю ее любимых театралов.

Его подопечные как раз собрались на репетицию, когда она вошла в зал. Это была рецензия на их последний учебный спектакль. Полине не улыбалось оставаться здесь больше положенного — она все время чувствовала на себе какие-то косые взгляды, а когда ловила себя на этих мыслях, упрекала себя в паранойе.

— Отлично, Поленька, — подытожил режиссер, поднимая очки на лоб. — Вы, конечно, не должны были этого делать, но спасибо, что показали перед публикацией.

— А нам дадите почитать? — насмешливо заметил Миша Яковинцев с невинной улыбочкой на лице.

- Вот выйдет в газете, и почитаете. — Сурово отрезал режиссер. — А сейчас не будем задерживать Полину. Вы ведь к нам придете еще?

- Если позовете, — улыбнулась Полина.

- Ну конечно, о чем…

- Если им, конечно, нужно приглашение. — Заметил Расков, глядя не на своего преподавателя и Полину, а на обитые красным бархатом ровные ряды кресел. Обычно самые важные в жизни люди приходят без приглашения и уходят, не попрощавшись. И — он не забывал сегодня об этом ни на минуту — также ушла его мама. Также исчезла та девочка, что по воскресеньям вызывала его на улицу, а он выносил два яблока — себе и ей. И Родион злился на Полину, быть может, за то, что своим внезапным появлением без приглашения она нарушает его теорию о самых важных людях и его память о той девочке, чей голос в один из воскресных дней, просто не раздался под его балконом.

— Хорошо, я постараюсь больше не появляться здесь, — раздался Полинин голос, и ему показалось, что она расстроена. Хотя… разве его комментарии могли как-то повлиять на нее?.. Она улыбнулась режиссеру, который не слышал последней ее реплики, разговаривая с кем-то из актеров, пробормотала что-то вроде: «я позвоню вам, когда материал опубликуют», и направилась к выходу.

Выходя из здания театра, она вдруг почувствовала себя странно одинокой и разбитой. Она не понимала, с чем это связано — ведь, по сути, никто ни с кем не ссорился. Даже в своих подкалывающих репликах Родион Расков был типичен до безобразия. Ее уже ничто не должно было удивлять в его поведении. Но дело было не в нем. Скорее всего не в нем.

Дело было в пустых стенах родной, знакомой с детства квартиры.

— Мне хочется домой, в огромность квартиры, наводящей грусть… — прошептала Полина любимые строки из стихотворения Пастернака. Пустая комната молчала, и тогда Полина добавила: — войду, сниму пальто, опомнюсь, огнями улиц озарюсь… — равнодушно тикали часы на полке, колыхалась занавеска от ветра, влетающего в приоткрытую форточку. За окном царила ночь. Вдалеке с проезжей части слышался шум машин, и Полине хотелось туда, где город дышал и жил полной грудью. — В отличие от меня, — заключила она, опустив голову, и вдруг крикнула (глаза ее при этом сверкнули): — Чертова Нинка! Паршивка Нинка!

И тут же, как по заказу, вдалеке насмешливо раздалось: «Иду-иду!»

Сестра сидела в кресле, подобрав под себя ноги. Темные волосы ее, такие же, как у Полины, если бы она ничего не слышала про краску, были забраны; несколько кудрявых прядей выпали, и Нина нетерпеливо заправила их за уши.

- Ну что тебе? — лицо ее раскраснелось, она только что танцевала. — Давай быстрей, у меня мало времени.

- Мало времени? — ревниво произнесла Полина. — Давай, проваливай!

- Как это? Сама тут орет-надрывается, а как я пришла — «проваливай»! До чего же это похоже на тебя, сестренка! — болтая ногой, заметила Нина.

- Прекрати называть меня сестренкой, братишка! — Полину едва не затрясло от знакомого обращения, которым Нина любила подчеркивать, что она старше.

— Мда, — Нина вздохнула, по губам ее блуждала улыбочка. — Ты так ни капельки и не повзрослела!

- И не поумнела — все тебе на радость. Зато поняла, что совсем тебя не знаю…. Ты молодец, — прошептала Полли, оборачиваясь к темному окну. — Это было достаточно жестоко и достаточно в моем стиле — вот так вот пропадать.

- Ну что ж, я училась у лучших. У тебя.

- Плохо ты училась. Я никогда не делала это из злых намерений.

- А есть ли разница? И существуют ли добрые намерения в таком деле? — неожиданно тихо возразила сестра.

- Да. Существуют. Я знаю абсолютно точно. В любом случае, это были лишь детские глупости, которые прошли с возрастом.

- А дети — они очень жестоки, знаешь ли…

- Так все это из-за меня, да? Это месть? — Полина подняла голову, притихла, выпрямилась. Один ответ мог изменить все.

— Нет. — Через какое-то время ответила сестра. — Нет. Это очень трудный вопрос.

- Это был твой план. Только ты знаешь на него ответ.

Полина обернулась. В комнате, разумеется, никого не было, компьютер мерно гудел, часы тикали. Она сходила с ума?

Пока еще нет.

Но тишина в комнате давила на мозг, заставляла сердце колотиться безумным боем. Полина не была готова к такому всплеску пустоты внутри себя и именно сейчас, когда, казалось бы, в ее жизни все начало налаживаться. Без Нины.

Но она ошибалась. Ее сестра была всегда сильнее нее. Она знала, что Полина чувствует и что именно она предпочитает не чувствовать. Не в силах больше выносить этих лихорадочных мыслей в голове и этого безмолвия, Полина решительно подсела к фортепьяно в углу комнаты и открыла крышку с легким щелчком и при этом так просто, как будто делала это каждый день.

На самом деле Полина не играла уже несколько лет. Она едва не заплакала, ощутив знакомый запах старого дерева, рука ее легла на белые и черные клавиши. И тут ее глаза увидели свернутый вчетверо лист в клеточку. Она почувствовала, как сердце ее заколотилось.

Нет, не может быть.

Так, успокойся.

Она сделала глубокий вдох, как и всегда во время сильнейшего волнения. А затем — и это было самое сложное — постаралась освободить голову.

Бумажку она переложила на стол, выпрямилась, положила руки на клавиатуру и секунду подумала. А потом привычно сжала пальцы, и, зажмурившись, по памяти заиграла. Шопен. Любимый ноктюрн — ми-бемоль мажор.

В приоткрытое окно дул ветер, но Полине не было холодно. Музыка вылетала сквозь это окно и разносилась по двору, отдаляя и заглушая все привычные городские звуки. Город часто наблюдал за Полиной, но сегодня она хотела, чтобы ее просто никто не трогал — даже он.

На втором заходе девушка резко сбилась — клавиши под ее руками дрогнули обиженно, а сама Полина распахнула глаза. Настороженно обвела глазами комнату — все было как раньше, но уже не так. Изменился ее взгляд.

Она физически ощутила, насколько легче ей стало. Она не могла поверить, что играла, действительно играла впервые за много лет. Полина откинулась на спинку стула, пытаясь справиться с хаосом из мыслей в своей голове. Ей нужно было прочитать это письмо. Оно могло не значить абсолютно ничего, а могло значить все на свете. Она быстро залезла в карман, развернула бумагу и затаила дыхание.

«Дорогая Полька!

Ты помнишь нас детьми? Я знаю, что доставляла тебе мало радости, особенно когда вернулась из Санкт-Петербурга и забрала тебя от Олега, но… я никогда не желала тебе зла. Все же наше детство мне нравилось — оно было светлым и ярким пятном, даже несмотря на наши разногласия. И ты можешь не верить мне, но ты всегда была для меня примером в том, как легко и просто можно сходиться с людьми, как легко можно находить себе верных друзей. А вот потом… что-то изменилось. Я сама не заметила, как это произошло, я упустила момент после катастрофы, но вдруг оказалось, что ты одна. Ты отдалилась от всех, кого любила и ото всего, что любила. Зачем, как ты думаешь, я пишу тебе это?

Мне всегда нравилась ваша дружба с Рудиком. Она была очень светлой. Вы всю жизнь играли в свои ни на что не похожие игры и никогда не брали в них меня (по крайней мере, не на тех условиях, на которых я хотела туда попасть). А ведь я действительно этого хотела. Мне нравились ваши игры, и я всегда с радостью и небольшой завистью наблюдала за ними из окна. За вашими шалашами, таинственными ходами, снежными людьми, которые разрастались в целую армию. Рудик осыпал тебя кленовыми листьями, и на моих глазах совершалось волшебство — ты становилась невидимкой. И могла наблюдать за врагами и подслушивать их хитроумные планы…. А я… я возвращалась на середину комнаты и в двадцатый раз танцевала один отрывок под музыку Прокофьева. Комната лишь на мгновение становилась потайной пещерой с таинственными ходами, из которой мне изо всех сил хотелось выбраться. Но мое воображение никогда не работало дальше. Пока молчала музыка, молчала и моя фантазия, и я убеждала себя, что слишком взрослая для игр.

Это было настоящее, Полька. В последнее время ты много металась из стороны в сторону, сходила с ума, ничего не говоря мне. Мне казалось, что я тоже сковываю тебя. И сейчас, когда я исчезла, постарайся осмотреться по сторонам. Осмотреться и вспомнить тех, кого так упорно забывала. И самое главное — постарайся помириться с теми, с кем была в ссоре.

Однажды, Полька, мы остаемся в полном одиночестве, и в этом нет нашей вины. Просто так сложилось — говорят нам. Но иногда виноваты мы сами. И пока есть возможность, в наших силах что-то изменить. Дерзай. У тебя развязаны руки.

Нина».

Полина отложила письмо в сторону, словно боясь до него дотронуться. Руки у нее, как и в прошлый раз, дрожали. Как же она продумала все это, ее сестра? Откуда знала, что Полина подойдет к фортепьяно, ведь она помнила все Полинины истерики и нежелание прикасаться к старому инструменту?

И самое главное, чего же хотела ее сестра, когда писала эти письма ей? Что она хотела ей сказать?

- Хотела сказать, что пора взрослеть, — ехидно прошептала Нина за ее спиной, но Полина схватила подушку и швырнула за спину.

- Ты не имеешь права что-то говорить мне, — четко произнесла Полли, прижимая холодные ладони к вискам. — Тебя нет и… у тебя не осталось вообще никаких прав.

Она тут же подняла голову, осознавая, что разговаривает сама с собой. Если бы хоть кто-нибудь слышал ее сейчас… Если бы хоть кто-то…

А вдруг во всей этой истории с исчезновением Нины ее беспокоит лишь то, что некому теперь опекать ее, заботиться о ней, беря на себя все Полинины проблемы и всю ответственность за ее глупости? А вдруг Полина начала искать сестру лишь для того, чтобы доказать, что она уже не маленький ребенок, которым всю жизнь считала ее Нина?

Нет. Нет и нет.

Она была ребенком, когда Нина вернулась из Питера, бросив академию Вагановой, чтобы взять сестру на попечение. Она была ребенком, когда, не осознавая силы этого поступка, орала и вопила, требуя вернуть ее к Олегу. К веселой и беспечной жизни. Беспечной, потому что ее никто не заставлял делать одну из важнейших вещей юности — взрослеть.

…Пока Полина, захлебываясь слезами, переходила от уговоров к крику, Олег вышел на балкон покурить. Затягиваясь от едва прикуренной сигареты, он осознал, что руки его дрожат, а в ушах все еще стоит натянутый, как струна голос племянницы. Она сорвалась на крик, только когда поняла, что выражение лица сестры не колеблется и вряд ли какими словами его можно поколебать.

Он был слишком поражен, чтобы смотреть на это, потому и вышел. При нем Полина никогда не позволяла себе ничего подобного. Ничто, ни одно его решение, ни один его запрет, ни один его строгий взгляд и ледяной голос, никогда не вызывал подобной реакции — за все полгода, что они прожили вместе. За эти полгода он уже понял, что так сразу привлекло его в это новое для них обоих знакомство — это стержень внутри Полины. Ее характер — поразительно стойкий для четырнадцатилетней девочки. Было что-то такое в ее голубых глазах, что не вязалось с ее постоянными шутками и колкостями к месту и не к месту. Это были глаза прожившего жизнь человека, для которого чувство юмора — лишь защитный механизм от так называемых колкостей жизни. Вспомнив сейчас взгляд этих глаз, Красовский затушил сигарету и вернулся в комнату, где Полина, увидев его, тут же отвернулась, и начала запихивать первые попавшиеся на глаза вещи.

- Нина, — позвал Олег. — Давай поговорим.

Девушка посмотрела на него, отводя взгляд от сестры, и Красовский, ожидавший увидеть что угодно: вызов, гнев, упертость, упрямство, — увидел неуверенность. Неуверенность… в чем? В собственных силах, в правильности решения или в том, что Олег отпустит Полину с ней?

Слышавший ледяные нотки в голосе этой девушки, видевший ее взгляд, Олег Красовский поразился собственному открытию.

— Нам так легче, правда. — Повторила Нина за закрытой дверью кухни, в которую они вышли разговаривать. — Вы же тоже постоянно уезжаете в командировки, а Полли… Полина может говорить, что угодно, лишь бы как можно меньше находиться под влиянием старших.

- Но ведь ты тоже ребенок, — протянул Красовский. — Я знаю, что такое быть шестнадцатилетним подростком и отвечать за себя, считая себя взрослым. Но… отвечать еще и за сестру немногим младше тебя…

- Я справлюсь, Олег. Родители ведь приезжают, и скоро тоже должны приехать.

- Обещай, что в случае чего первым делом вы будете звонить мне. Сколько бы ни было времени.

Нина помолчала.

- Обещаю. Честное слово. Спасибо. — Нина повернулась к двери. — Я… подожду на улице, ладно? Не хочу… мешать ей собираться. Она не любит этого.

Олег лишь задумчиво посмотрел ей вслед. Детство и взрослость так мешались в ее характере, что невольно вызывали восхищение и уважение. Она решилась на очень серьезный шаг в свои годы — все они прекрасно знали, что для Нины значит возможность учиться в Питере. Но… он никогда не думал, что сестра может значить для этой девочки больше.

Однако в комнате его ждал еще один взрослый ребенок, взрослый совсем иначе, и совсем в иной степени ребенок. Почему-то Олег всегда знал, что, несмотря на свои детские поступки, Полина уже способна преодолеть многое. За Нину он был не так уверен, а вот насчет Полины не сомневался ни секунды. Он читал это в ее глазах, даже в том, как она отвернулась, чтобы Олег не видел ее слез, даже в том, как она стояла сейчас перед ним, сжав до боли — он был уверен — нижнюю губу.

- Давай не будем прощаться, — проговорила она удивительно ясным голосом. — Не люблю прощания.

- Мы же не прощаемся, — бодренько заявил Красовский и даже выдавил некое подобие улыбки, хотя глаза его говорили, что он врет. — Мы все-таки в одном городе живем.

- Да, но вот только больше никто не будет готовить мне на завтрак пригоревший омлет.

- Хочешь, я попрошу Нину не отказывать тебе в этом удовольствии? — поинтересовался Олег, как будто тотчас же готов был бежать исполнять любое ее желание.

- Нет уж, а то она воспримет это пожелание всерьез, — невесело рассмеялась Полина. Секунду она еще смотрела на крестного внимательным взглядом, потом резким движением застегнула сумку, подхватила ее и направилась к выходу. Обулась, сняла свою куртку, тщательно застегнула молнию, расправила манжеты. Не глядя на Олега, стоящего в дверном проеме, даже будто специально не поднимая на него глаз. И он уже подумал, что она так и выйдет, не обернувшись назад. А потом, рванув на себя дверь, она все же не выдержала. Развернулась и упала Красовскому на руки, припала к его плечу и заплакала. Через секунду также быстро вырвалась и бегом помчалась вниз, перепрыгивая ступеньки и игнорируя преследующий ее лифт.

…Полина вспоминала это со смешанными чувствами жалости к ним тогдашним и неверия. Неужели такие моменты действительно были? Неужели было то прощание, те невыплаканные до конца слезы, чужие и взрослые глаза Нины, вывернувшие Полину душу наизнанку?

Полина тяжело вздохнула. Нужно было признать, что в чем-то ее сестра была права. Даже не в чем-то — Нинино второе письмо что-то неуловимо перевернуло в ней. Чувствуя, что не может противиться этому, Полли подсела к компьютеру, дернула мышью, прогоняя заставку, и привычно открыла почтовый ящик. Мгновение подумала и зашла в почтовый ящик сестры.

По правде говоря, она оттягивала этот момент. И не только потому, что боялась признавать какой-то вполне очевидный факт, но и потому, что не знала, как бы отнеслась ко всему этому Нина, если бы узнала.

Но делать было нечего и, откашлявшись, Полина нашла знакомый ей адрес и начала письмо.

«Здравствуйте, Денис.

Мы с вами не знакомы лично, но не сомневаюсь, что вы знаете обо мне. Меня зовут Полина, я Нинина сестра. Заранее прошу прощения за то, что пишу вам — я не знаю, что произошло между вами и моей сестрой, но считаю, что должна была сообщить вам это. Нина пропала. Недавно она не пришла ночевать, не предупредив (что совсем не похоже на нее), она не объявилась и на следующий день, телефон ее молчит. С тех пор я просто не нахожу себе места от беспокойства. Мы подали заявление в полицию, но, если честно, я мало верю, что они разыщут ее. Я знаю, что вы перестали общаться, но я не знаю, из-за чего и при каких обстоятельствах. Быть может, вам известно, куда она могла исчезнуть, потому что меня не покидает чувство, что она точно знала, куда направлялась. И если вы что-то знаете, прошу вас, сообщите мне. Заранее спасибо.

Полина Орешина».

Перечитав письмо и не видя смысла шлифовать его, Полина нажала на «отправить». Еще секунду назад все можно было изменить, повернуть вспять, но сейчас уже было поздно. Письмо ушло в Воронеж, и ему суждено либо что-то изменить, либо оставить все как есть — в знакомой неизбежности. Не у кого было спросить — правильно она делает или нет, привлекая почти незнакомого человека к этому слишком личному делу, даже Олег был сейчас не советчиком. Он не знал о Денисе вообще, и скорее всего, принял бы все негативно. И сегодня даже стены родной квартиры не помогали ей принять очевидного факта ее пустоты. Нины нет.

Посидев в тишине еще некоторое время, Полина вспомнила про последнее письмо от сестры, встала, наспех оделась и вышла на темную улицу. Впереди лежала мрачная неизвестность, но только она и могла сейчас ее успокоить и подсказать следующий шаг.

* * *

Дверь комнаты бесшумно растворилась, впустив полосу света, а потом также затворилась, будто ничего и не было.

- Это еще что? — недовольно поинтересовался Родион, стягивая наушники с головы.

- Тссс, — раздалось свистящим шепотом в ответ и, не успел он произнести ни слова, как существо, ворвавшееся в комнату, рухнуло за стол у окна и спряталось под штору. Родион проследил за легко колышущейся шторой взглядом, и тут дверь распахнулась снова.

- Родион, ты Катьку не видел? — поинтересовался отец.

Родион нехотя оторвал взгляд от книги.

- Прости? — он показал на наушники, делая знак, что ничего не слышал.

- Где твоя сестра? — теряя терпение, повторил отец.

- Откуда же я знаю… — уткнулся снова в книгу Родион.

Отец махнул рукой и вылетел из комнаты. Хлопнула дверь. В отдалении послышался громовой оклик: «КАТЕРИНА!»

Усмехнувшись, Родион снова натянул наушники, включил музыку погромче. Но существо, прятавшееся за шторой, проползло по ковру на коленках и из-за спины стянуло наушники с головы брата.

- Слушай, ты мне надоела, — протянул Родион, поворачиваясь и пытаясь вырвать наушники из рук сестры. Катька только показала язык.

— Тебе все шуточки, а он мне потом голову оторвет!

- Оторвет — пришьем, — раздалось приглушенное.

- Это я тебя скоро к стене пришью, чтобы ты где попало не бегала!

- От кого попало? — насмешливо покосилась на него сестрица.

— От меня попало!.. — показал ей кулак брат.

- КАТЕРИНА!

— Он идет, — прошептал Родион. Катька снова метнулась под стол, а Родион в последнюю минуту стащил у нее свои наушники.

- Ты опять в сговоре со своей сестрицей? — отец снова показался на пороге, видимо, желая уличить кого-то из своих детей в преступлении.

- Что значит опять? — возмутился Родион. Выражение его лица изменилось до неузнаваемости. Даже голос погрубел. Былой веселой насмешливости как не бывало.

- Хватит прикидываться дураком! — рявкнул отец. — Знаешь, что опять натворила эта паршивка?

- Мечтаю узнать, — саркастически откликнулся молодой человек, перелистывая книжные страницы в поисках оглавления.

- Мне кажется, вас давно ремнем не били!

- Ты бы попробовал — может быть, что и вышло…

Отец на секунду приостановился.

- Родион, я тебя не узнаю! Тебе 19, а я будто с твоей 12-летней сестрой разговариваю!

- Ну что воспитали, то и получили!

— Ты когда-нибудь прекратишь мне мстить? — осведомился отец тихо. — Быть может, я и неидеален, но я не отвечаю за поступки твоей матери…

- При чем тут она? — моментально вскинулся Родион.

- Ты знаешь, при чем, — он шагнул к двери. — Если увидишь Катерину, передай ей, что платить ей все равно придется самой. Я даже не притронусь к этому.

Дверь за ним захлопнулась.

Родион некоторое время смотрел в эту закрытую дверь, как будто под силой его мысли она откроется и впустит в комнату всех тех, кто закрыл ее с обратной стороны. Закрыл, чтобы никогда больше не возвращаться.

От тяжелых (постоянных) домашних мыслей его отвлек шорох выбирающейся из-за стола Катьки.

- О чем это он, кстати? — поинтересовался Родион, слегка повернув голову к сестре ине отводя взгляда от двери.

- Ну… как тебе сказать, — лукаво усмехнулась Катька, падая на ковер рядом с его диваном и загребая руками и ногами как ластами. — Если вдруг тебя кто-то спросит, кто слегка разбил стеклянную крышу школьной оранжереи, — Родион повернулся с округленными от изумления глазами, — так вот, знай: это была я! — стремительно закончила Катерина, заметив взгляд Родиона.

- Боже мой, тебе сколько лет?! Ты просто какое-то ходячее исчадие ада!

- Ммм… спасибо.

— За эту четверть на тебя же жаловались уже четыре раза! Четыре! Я годами столько неприятностей не приносил родителям, как ты!

- И как же скучно ты жил все эти годы, — понимающим унылым тоном откликнулась сестра.

Родион покачал головой.

- Не качай головой! — вдруг вспылила девочка. — Не делай этих дурацких, не своих движений! Как ты можешь говорить мне, что мне делать и как вести себя с отцом, если сам ведешь себя не лучше?

- Я?!

- Ты-ты! Кто вечно назло возвращается позже домой? Кто намеренно пропускает все его слова мимо ушей и доводит до белого каления? Кто играет в театре назло?

- Не трогай театр! Я делаю это не назло! — Родион отбросил книжку в сторону.

- Хм…

- Я делаю то, что считаю нужным, и не ему меня судить!

Катя помолчала.

- И это я веду себя, как ребенок? — скептически осведомилась она у брата.

- Ты и есть ребенок, — задумчиво откликнулся Родион. — Ты в любом случае ведешь себя «как».

Они замолчали, раздосадованные.

- Вы опять, что ли, из-за театра поссорились? — поинтересовалась сестра, наконец, положив подбородок на книжку Родиона и глядя на брата снизу вверх.

- Катя, я не собираюсь перед ним оправдываться. — Настойчиво ответил Родион. — Это мой выбор, а не его. И вообще… я уже заканчиваю, пора бы уже прекратиться этой песенке, а он все долбит и долбит одно и то же, что это не профессия, что заработка не будет, что я нашел самый немужской способ существования!..

- Ну… наверно он хочет как лучше…

- Такими методами у него ничего не выйдет.

- Ты все еще винишь его! — заключила, пристально наблюдавшая за Родионом, Катя.

- Что?

- Винишь в том, что мама нас бросила!..

- Что ты можешь понимать, — отмахнулся Родион. — И вообще, давай прекратим разговоры на эту тему, не понимаю, какой смысл их вести!

Катя покачала головой.

— Как хочешь… — медленно начала она. — Поговорим о чем-нибудь другом. Например, о том, как ты замолвишь у отца за меня слово…

- Нет! Я больше не буду этого делать!

— Ну Родечка, милый, пожалуйста… — Катя молитвенно сложила руки.

- Родечка… — передразнил ее брат, усмехнувшись. — А ведь иногда ты до ужаса разумна и ведешь себя как взрослая, — вздохнул он.

— Это только когда ты ведешь себя, как ребенок, — улыбнулась она.

Родион сделал глубокий вдох, вставая с дивана. Ничего не попишешь — придется идти разговаривать с отцом. Это доставляло ему также мало удовольствия, как и Катьке, натворившей как обычно «делов». Но если в случае с Катериной это временно, то Родион уже давно не надеялся на улучшения в их с отцом отношениях.

Катька была права, хотя он никогда бы не признался в этом двенадцатилетней девчонке: он все еще винил отца в том, что мать оставила их. Прошло уже пять лет, пять долгих лет, а он все еще помнит ее взгляд, прощальный взгляд человека, который мечется меж двух огней.

Она пришла к нему ночью — наверно и к Катьке приходила, но та не проснулась. Она села на кровать, на которой Родион до этого весь вечер слушал сотую по счету перебранку родителей, а по тому и не смог уснуть до глубокой ночи, погладила его по руке, лежавшей поверх одеяла, и произнесла три слова:

- Я люблю тебя.

Родион открыл глаза. Он не видел смысла притворяться, к тому же он даже не подозревал, что она собирается сделать.

- Я тоже люблю тебя, мам…

Она заплакала, увидев, что он проснулся, и судорожно прижала сына к себе.

- Прости меня.

- За что? — гладя ее по спине, спросил мальчик.

-Я… — она быстро отстранилась, вытерла слеза, улыбнулась. — Если бы не… я бы никогда…

Слезы снова быстро покатились по ее щекам, но она быстро взяла себя в руки — он еще не понимал, какое физическое усилие необходимо было для этого сделать.

- Спи спокойно, и не думай ни о чем… — попросила она тихо, гладя его пальцами по лбу. Она знала, что это простое поглаживающее движение усыпляет мальчика, и он послушно закрыл глаза, чувствуя приятную тяжесть во всем теле и больше не сопротивляясь сну. Во сне ему снилось утро, летнее, теплое утро, когда можно никуда не спешить, и мама с отцом смеются над чем-то вместе на кухне, и она зовет завтракать, а отец шутливым голосом зачитывает смешные газетные заметки, каждый раз меняя свой голос на голоса известных людей. Маленькая Катька ничего еще не понимает, но послушно смеется, зараженная общим весельем, а из раскрытого окна уже слышится голос дворовой подружки Родиона, и он бежит на улицу, прихватив два яблока и зная, что когда вернется, все будет по-прежнему и даже лучше….

…Родион приоткрыл дверь. Отец гремел сковородками на кухне, смешно обвязавшись цветастым фартуком. Молодой человек засунул руки в карманы и машинально принял независимую позу, прислонившись к двери.

- Я поговорил с ней….

- Даже не пытайся ее защищать!

- Я и не пытался еще, — ответил обескураженный Родион.

- Ну да, да… И глаза-то какие… кристально-чистые, — на мгновение обернувшись и взглянув на сына, заметил отец.

— Слушай, — Родион прищурился. — Я вам не посредник! — он мигом остыл, вспомнив, что пришел не ссориться, а помогать сестре.

Отец выжидающе смотрел на него.

— Рассчитай сумму, которую она должна, чтобы залатать это стекло, из ее карманных денег.

- Ммм, тогда она до конца школы будет расплачиваться, — кивнул отец. И неожиданно крикнул, будто пытаясь достучаться до своего младшего ребенка: — Мне надоели эти ее проделки, вызовы к директору и постоянная спонсорская помощь этой школе!

- Поздно хвататься за ремень или орать. — Пожал плечами Родион. — Надо сесть и поговорить с ней, почему она так делает. Пока ты не поймешь… оказывать тебе спонсорскую помощь!

- С каких это пор мы такие рассудительные?

- Чем постоянно ко мне с рассуждениями о бесполезности театра лезть, лучше поговори с другим ребенком. Быть может, там хоть какая-то польза будет.

- Ты, конечно, уже взрослый, но не настолько, чтобы диктовать мне, что делать, а что нет… — он на мгновение остановился. — А ты, разумеется, собираешься в театр?

- Нет. На работу, — отворачиваясь и взлохмачивая волосы перед зеркалом, ответил Родион. — Не в театр.

- Хоть бы он сгорел, этот театр, что ли…

— Да-да, и тебе приятного дня, — открывая дверь, махнул на прощание Родион.

* * *

Он больше всего ненавидел, когда сомневались не в нем, а в его работе. В том, что он считает для себя правильным и единственно верным.

По правде говоря, Родион Расков не знал, будет ли он актером… То, что он делал, было не назло отцу, но в то же время, как ему казалось, и не из-за великой любви к искусству. Взаимоотношения с театром были болезненными и глубокими, то, что он чувствовал, выходя на сцену, невозможно было передать словами. В груди что-то щемило, а в голову словно ударяло шампанское. Он и себе-то с трудом мог это объяснить, а уж пытаться что-то объяснять другим, было бесполезно. Он бы никогда не смог найти верных слов. И потому предпочитал отмалчиваться — так проще и спокойнее для всех. И для него тоже.

Будучи крайне общительным человеком, душой любой компании, умеющим приспосабливаться под любых людей и любые обстоятельства, он при этом был достаточно замкнутым. Никогда не говорил о себе, редко делился сомнениями и проблемами. Никогда — с незнакомцами, практически никогда — с друзьями. Семья — это вообще стояло за гранями всех нормальных отношений, это была реальность, настолько ненормальная, по крайней мере, в его голове, что совсем неудивителен его выбор профессии. Он мог быть кем угодно, дважды кем угодно, трижды — сколько угодно раз, лишь бы не собой.

Как всегда, переступая порог театра или приходя на работу, он выкидывал из головы все домашние мысли, домашние проблемы, как проблемы ненужные, посторонние и крайне вредные, но сегодня… Сегодня он так и не смог этого сделать. Он думал об отце, когда шагал по улицам и когда переходил дорогу, и таскал со склада тяжелые ящики и пересчитывал товар, и даже когда народ начал заполнять зал и оккупировал его барную стойку.

Он все равно думал об отце и о своей непонятной жизни.

— Расков! — хохотнула администраторша Леночка, проходя мимо. — Ты сегодня какой-то рассеянный, соберись!

Родион криво улыбнулся, дождался, когда она пройдет и выдохнул, затем поймал свое отражение в неровных зеркалах барной стены, и замер.

* * *

Это уже потом она все-таки поняла, что это он, а сначала не понимала. Ну парень и парень, каких много, симпатичный, лицо худое скуластое, глаза темные внимательные, из-под шляпы моднющей, в духе гангстеров, на лоб спадали пряди черных прямых волос. Он стоял за барной стойкой, принимал заказы, смешивал коктейли, наливал пиво, шутил с официанткой и ничем не отличался от прочих барменов. Но Полину словно что-то толкнуло в плечо, когда она проходила мимо, и она обернулась. Раз, потом другой, третий. Опомнилась, только сев за большой стол, за которым уже сидели ребята. Но он ей все не давал покоя. Как забытое воспоминание, от которого остался только хвостик, который ты изо всех сил хочешь размотать, но не можешь за него ухватиться. Ей казалось, что парень уже заметил, что она за ним наблюдает, периодически вскидывая голову. Но когда она посмотрела прямо на него, она поняла, что бармен ее не видит — свет бил ему в глаза, лишая возможности наблюдать за их столиком, хотя они сидели почти в центре.

…Полина бродила по городу несколько часов, бесцельно блуждая по знакомым шумным проспектам и неприметным дворам, пока не очутилась возле одной из популярнейших кафешек города — Мекки студентов и молодежи, стилизованной под американский бар. Внутри было шумно и весело — периодически кто-нибудь выходил в предбанник покурить, и тогда музыка долетала до ушей Полины, долго не решавшейся войти внутрь. Ей не хотелось встретиться с кем-нибудь из знакомых.

На самом деле, она просто решалась. Решалась увидеть одного своего вполне определенного знакомого. Письмо от Нины, лежавшее сейчас в кармане ее пальто, давило одним своим невесомым присутствием. Полли боролась с собой, но все было напрасно — она уже будто и не могла не следовать содержавшимся в письме советам. Разбуженные воспоминания не давали покоя. И ноги все-таки привели ее сюда, как она не пыталась увести их в другую сторону.

Наконец, она не выдержала. Когда некий подвыпивший молодой человек, едва ли не мешком вывалился наружу из предбанника, Полли схватилась за открытую им дверь и скорее шагнула внутрь, чтобы не успеть передумать.

Музыка сразу стала громче, девушка-администратор вскочила с места и предсказуемо улыбнулась Полине.

— Добрый вечер, — пропела она. — Хотите присесть за столик или к бару?

— Бар, — коротко откликнулась Полина, и администратор сделала несколько шагов, указывая ей направление. Бар был сразу за углом, и Полина знала, куда идти.

Народу в этот вечер было много. Столики забиты практически до отказа, да и места возле барной стойки тоже не пустовали. Но все же Полине удалось выкроить для себя одно, и она села на вертящийся стул с самого края барной стойки.

С самого начала вечера ощущавший непонятную тревогу Родион, увидев Полину, подумал, что предчувствия его не обманули. Он не хотел подходить к ней, но не подойти было нельзя, как и нельзя было делать вид, что они не знают друг друга.

— Что вам подать? — поинтересовался он.

— Капучино, — откликнулась она и подняла глаза от барной стойки. — Привет.

— Привет, — сказал он и ушёл к кофемашине.

— Родион, мне нужно с тобой поговорить, — сказала она, когда он вернулся и поставил перед ней чашку.

— Родион? — насмешливо заметил он, своим фирменным движением приподнимая одну бровь. Он был очень своим в этом месте — черная рубашка и черные брюки, черная шляпа, темная челка падает на лоб, глаза блестят. Она отвела взгляд.

— Да.

— Мне нужно работать, сегодня большой наплыв.

Она пожала плечами.

— Я готова ждать.

Он ушел от нее в другой конец бара, метался между посетителями, принимал заказы, смешивал коктейли, передавал заказы в зал, а Полина всё сидела на том же стуле, медленно потягивая остывший капучино. Прошёл час, два, два с половиной, периодически Родион забывал о ней, затем вспоминал снова, но остановить взгляд на ней было некогда.

Наконец, зал начал редеть, количество посетителей возле барной стойки стремительно уменьшалось, пока, наконец не осталась парочка с одной стороны и Полина с другой.

— Ты знаешь, который час? — поинтересовался Родион, подходя к Полине.

— Почти час ночи, — сказала она, кладя свой телефон на барную стойку.

— Зачем ты ждала меня все это время?

— Я же сказала, хотела поговорить.

— Очень странное ты для этого выбрала время и место, не находишь? Не легче ли было…

— Не легче, — бросила она, не дав ему договорить.

— Хорошо, но о чём? Что такого мы не дообсуждали? Мой спектакль, в котором я сыграл весьма посредственно, или что?

— Прости, что с тобой так разговаривала.

— После спектакля? — не понял он.

— Когда ты принёс мне письмо Нины. И когда вытащил меня из Затерянной Бухты.

— О, — сказал он.

— Надеюсь, ты понимаешь, что в театре с такими разговорами к тебе как-то не подкатишь, о, Господин Великий Актер, Родион Расков! — язвительно закончила Полина.

— Намекаешь, что я надменный и высокомерный?

— Намекаю, что ты такой и есть.

— Ты меня не знаешь, — начиная злиться, заметил он.

— Знала когда-то одного мальчика, которого звали Рудиком и который терпеть не мог, когда его так называли.

— Этого мальчика давно уже нет. Но ты почему-то не хочешь этого понимать.

— Он есть, но где-то глубоко в тебе, Расков. Просто ты старательно от него отказываешься. Я его вижу, а другие нет. Так что ты можешь надеть сколько угодно масок…

— Я не притворяюсь!

— А твои однокурсники знают твое второе имя? Твою настоящую фамилию?

— Это моя настоящая фамилия. Паспорт показать?

— Не утруждайся. Ох… — Она вздохнула. — Я же пришла сюда не ссориться, а мириться.

— Это заметно, — с сарказмом ответил он и ушел рассчитать парочку на другом конце бара.

— Я не хочу больше ссориться, — сказала она, когда он снова оказался в пределах видимости. — Я серьезно. Мы же не враги.

— Я согласен, — помолчав, признал он. — То, что мы перестали быть друзьями, не делает нас врагами. Просто мы договорились…

— Не видеться, — закончила она за него. — Я не знаю, как так вышло. Нам удавалось сохранять это обещание вплоть до прошлого года. — До декабря.

— Когда ты пришла сюда с друзьями.

— Да, я знала, что ты меня видел.

Они помолчали.

— Чтобы не ссориться, ты должен пообещать не нападать на меня во время моих приходов к вам. Я просто делаю свою работу.

— Принято.

Они помолчали.

— Значит, договор? — спросила она и подала ему руку. Он помедлил, но все же протянул свою для рукопожатия. Ощутив ее пальцы в своей ладони, он вдруг сжал их, удерживая.

— Так все-таки, почему? — он по-прежнему не понимал, что заставило ее прийти сюда.

— Лучше не спрашивай, — она помотала головой, но потом всё же сказала. — Это всё Нина.

— Она не появилась.

— Нет.

Расков проницательно посмотрел на неё.

— Она появится.

— Не знаю, — сказала Полина, вставая. — В любом случае, это совсем не важно.

Закрытая наглухо на сто замков, Полина заключила перемирие, но она не обещала своего доверия. Никому.

VIII

— Олег… что-то случилось? — Маша вышла на кухню из темной спальни и зажмурилась от яркого света, ударившего в глаза.

Красовский обернулся к ней. Взгляд его блуждал по кухне, мысли были явно где-то далеко.

— Нет. Все в порядке. Ты чего вскочила? Иди, ложись.

— А ты? — осторожно спросила Маша.

— Сейчас, покурю и приду, — Красовский поставил чайник на плиту и сел на стул, вытягивая длинные ноги, обтянутые джинсами.

Маша не сдвинулась с места.

Она проснулась от того, что Олег орал на кого-то по телефону. Она не обнаружила Красовского рядом с собой и вскочила, подумав, что что-то случилось.

— Нет, Вика, я не хочу с ней разговаривать!.. И да, мне плевать, что она моя мать! — слышала она, проходя по темному коридору. Когда она вошла в кухню, разговор уже был окончен, но Сурминой он все не давал покоя. Она никогда не видела Олега таким растерянным и выбитым из колеи. И никогда не слышала, чтобы он рассказывал о ком-то из родителей. Как-то Лена что-то ляпнула ей, что Красовский воспитывался в детдоме. Смотрела она при этом так насмешливо, что не оставалось сомнения — она прекрасно знала, что Маша не в курсе истории детства Олега, и это чрезвычайно веселило ее. Ведь это значило, что отношения у них были не настолько близкие, какими, по сути, должны быть.

А Маше до той минуты казалось, что в этом нет ничего странного — ведь они только начали встречаться, плюс ко всему, оба были достаточно закрытыми и сразу это измениться не могло. У Сурминой просто духу бы не хватило начать о чем-то спрашивать Красовского.

До этой ночи, когда она сама слышала то, о чем невозможно было бы не спросить.

— Олег, что произошло? — осторожно спросила она, продолжая стоять в дверях. — Прости, я слышала про твою… маму.

— Маш, это неважно. Ясно? — откликнулся Красовский. Потом взглянул на Машу и взгляд его смягчился. — Извини, ты здесь не при чем.

— А кто причем?

Внутренний голос вопил на все лады, чтобы она замолчала, но словно какой-то бес тянул ее за язык.

— Давай оставим эту тему? — попросил Красовский. — Я просто не очень хочу об этом разговаривать.

Она продолжала смотреть на него, и тогда он добавил:

— Со мной все в порядке.

Она усмехнулась.

— Не сомневаюсь в этом, — она повернулась и ушла в комнату. До этой минуты ее ни капли не трогало то, что он не хочет рассказывать о себе. А сейчас ей казалось, что он делает это намеренно — она временный эпизод в его жизни, скоро они расстанутся, а потому эта информация ей ни к чему.

Она лежала в темноте пустой спальни, смотрела в потолок и думала о том, что по сути ничего не произошло, он по-прежнему не обязан был с ней чем-то делиться, ведь и она не хотела быть с ним откровенной. Какие бы чувства она ни испытывала к нему.

А какие чувства она испытывала?

Немного позже он выключил свет на кухне и пришел в спальню, и залез к ней под огромное теплое одеяло, и обнял, и уткнулся шею.

— Маш… — прошептал он. Она не ответила.

Он повернулся на спину, отпустив ее, и закрыл глаза. Но образы в голове преследовали его, он открыл глаза и бесцельно уставился в потолок, как и Маша некоторое время назад.

Он знал, что не уснет.

* * *

У Олега Красовского, как и у любого другого человека, конечно же, были родители. Только Олег их не знал. Все, что он помнил из своего детства — старый дом, в котором он жил с бабушкой и сестрой, и запахи, которые этот самый дом окружали. Запахи были повсюду. Они притягивали его внимание, служили маяком, путеводной звездой, которая вела его по той или иной дороге. Он знал наизусть запахи дома, запахи каждого кустика, каждого дерева, растущего в их саду. Он знал, как пахнет весна, как — осень, а как зима, и всегда с нетерпением ждал их приближения.

Он знал, когда нужно было срочно бежать домой — когда с треском распахивались окна, и из больших комнат тянуло запахом лекарств. Тогда он знал, даже несмотря на то, что ему хотелось удрать подальше от дома, что бабушка снова болеет. У нее снова болит сердце.

А однажды он узнал запах «чужого». Чужих людей, открывших калитку и прошедших во двор дома с таким видом, как будто они имели на это полное право. Позже Олег узнал — они и правда имели. Это были его мать и ее муж.

Но… не взирая на все их полные и неполные права, не взирая на Вику, которая была старше, а потому прекрасно помнила их, и кинулась к ним, едва заприметив в саду — не взирая на все это, Олег с самого начала понял, что они — чужие. Их запах чужой, их улыбки фальшивы, они были чужими людьми — всегда ими были и всегда будут.

Он наотрез отказался поехать с ними, он остался с бабушкой. Его упрашивали, уговаривали, угрожали, запугивали, грозили, молили, но он остался с бабушкой. Он был дома, и уже тогда понимал, что другого у него не будет. А однажды утром запахи подсказали ему, что и этого единственного места на земле, где он был счастлив, уже скоро может не быть. Обоняние обострилось до предела.

Однажды утром бабушки не стало.

И тогда на пороге возникло множество людей, которым было что-то нужно от него. Олег сидел на скамейке, в углу сада, сжавшись в комок, и отказывался разговаривать. Он отказывался разговаривать и в этот день, и в следующий, и в следующий после него. И потом, среди голых серых стен и детей в одинаково-блеклых одежках он все еще не хотел разговаривать. А потом они нашли его.

Родители. Они появились на пороге детского дома, и Олег, сжав кулаки, неожиданно расплакался, в первый и в последний раз за много лет. Они появились внезапно, когда он уже и не думал их увидеть. Несмотря на то, что он отказывался говорить и называть свое имя, родители все же нашли его. Но мальчик не хотел идти с ними. Дома больше не было, а эти двое, едва оказавшись не под надзором воспитателя и директора детдома, стали препираться и совсем, казалось бы, перестали обращать на него внимание.

И Олег не поехал с ними. Вика стояла, сжавшись, возле окна, и свет падал на ее кудрявые волосы. Она смотрела на него таким взглядом, что ему сразу захотелось ненавидеть ее. У него больше не было бабушки, не было дома, а родителей не было и подавно. И Вика не имела права врать, что живет хорошо или лучше, чем в старом доме, наполненном запахами детства.

И от Вики никто не отказывался в роддоме.

Матери не вернули права на него, и это радовало мальчика безмерно. Уже тогда он захотел вырасти как можно скорее, чтобы не зависеть вообще ни от кого. Ни от одного человека на этом свете.

— Олег?

Красовский потер лоб ладонью, прогоняя наваждение, и, крутанувшись в компьютерном кресле, обернулся от окна к своим заместителям, восседавшим в его кабинете. Михаил как всегда был безупречен в черном костюме и белоснежной рубашке — Красовский немного завидовал его умению носить костюмы на протяжении всего дня и оставлять их в идеальном состоянии. Лена, такая же совершенная, как и Михаил, сидела с другой стороны, и сидела с невероятным изяществом. Все, что она делала, она делала очень легко и красиво. Так всем казалось, по крайней мере.

— Да, так что там дальше?

— Мы вроде бы все обсудили уже, — приподнимая тонкую бровь, протянула Лена.

— Да не все… Меня не совсем устраивает наша медлительность… как там, кстати, господа стажеры? Давно уже пора принять решение по поводу их пребывания здесь.

Михаил пожал плечами.

— Не знаю, не знаю… Мария — девушка сообразительная, даже очень. Мне кажется, по поводу ее кандидатуры даже и думать нечего. Она отлично…

— Отлично? — презрительно хмыкнула Лена. — Знаем мы эти «отлично»! Вас, мужиков, только одно и интересует!.. И вообще, ты хочешь сказать, что Игорь работает хуже? Отличный парень к тому же единственный — попрошу заметить — из двух стажеров, кто является реальным выпускником архитектурного!

— Маша тоже выпустится через несколько лет, это не показатель, — справедливости ради заметил Олег.

— Да, но она все же будет оставаться выпускницей вечернего отделения! Вечернего!

— Я все слышу, Лен, — Красовский вздохнул. — Только ты не перегибай. Практика играет значительнейшую роль в появлении архитектора. Практика, а не дипломы. И меня сейчас интересует не их учеба, а их результативность. Выскажетесь по существу, какой объем работы Игорь и Маша выполняют.

Его замы начали обстоятельно перечислять, стараясь выделиться, в первую очередь, друг перед другом. Красовский быстро понял это и слушал одним ухом, по-прежнему оглядываясь на окно и внутренне замирая, когда слышал имя Маши. Когда он затевал все это обсуждение, он надеялся, что его замы представят ему объективную картину работы их подопечных. Объективность ему была просто необходима, особенно когда он думал о Сурминой. Он готов был взять ее сотрудником на полную ставку уже прямо сейчас и понимал, что это неправильно, потому что в большей степени на это желание повлиял тот факт, что он с Машей спит.

Вот поэтому Красовский когда-то и придумал это свое правило об отношениях со своими сотрудницами. Любые отношения мешают работе. Они ослабляют тебя и твою работоспособность. И плюс ко всему, он не мог сейчас даже решить такую мелочь, как кто из двух его стажеров больше достоин остаться в его фирме.

Он вздохнул.

Ох, что ж ты выдумываешь, Красовский? Можно подумать, какая проблема — выбор он сделать не может! Ну, так не решай ничего сейчас. Радуйся лучше. Похожих месяцев в твоей жизни еще не было.

Внутренний голос был прав.

Олег Красовский определенно переживал самый необычный месяц в своей жизни.

Если бы хоть кто-нибудь попросил Олега этот месяц описать, он бы сказал, что он был непонятным, волнующим, непредсказуемым и очень приятным. Единственное, что было неясно: связанные с этим месяцем внезапно нахлынувшие воспоминания о детстве — воспоминания почти забытые, — они разбудили в нем чувства, которые он считал давно похороненными.

Он искренне не понимал, как отношения с Сурминой могли стать толчком к этим воспоминаниям, ему без ложной скромности и преувеличения действительно не хотелось вспоминать свое детство. Он и с Машей-то предпочитал больше разговаривать о настоящем или, максимум, о недавнем прошлом, и ни разу еще не отошел от этого правила. Возможно, что Маша просто напоминала ему кого-то, сама того не подозревая.

До того случая на прошлой неделе, когда она услышала обрывок его разговора с сестрой, она, кстати, сама не приставала к нему с вопросами о его жизни, в их общении всегда была какая-то недосказанность — черта, которую они будто бы провели друг для друга, еще в самый первый их вечер вместе. Эта черта не позволяла им приблизиться друг к другу, как бы парадоксально это ни звучало для людей, которые проводили вместе почти каждую ночь.

Они как-то замяли тот случай, когда Олег сам не захотел ничего ей рассказывать, и на утро все было по-прежнему, как раньше. Настроение у Машки было превосходным, она острила и шутила, была веселой, бойко отвечала на Еленины подколки, во всю общалась с Игорем и завела себе пару новых друзей среди рекламистов, сидящих этажом выше. В эти дни ее веселость сделала ее невероятно популярной на работе и отдалила от Олега, которого загрузили дела. Маша ничего не замечала. Она довольно равнодушно отнеслась к его сообщению о том, что ему нужно уехать на пару дней, и даже не спросила, куда.

Олега снедало странное, ничем не обоснованное чувство одиночества, которое только усугубилось от превосходной погоды, воцарившейся в последние дни. После работы он собирался довезти Машку до дома, и уехать на вокзал. Но Маша, легко взмахнув сумкой, заявила, что у нее еще есть дела с друзьями и отказалась от доставки до места их встречи. Чмокнула Олега в щеку и смылась, ни разу не обернувшись.

Красовский опустил на нос солнечные очки и решительно сел в машину.

* * *

Катька-староста ощутимо засветила в Полинин бок локтем. Орешина поморщилась и подняла на старосту глаза.

— Ну что такое? — спросила шепотом, так как шла лекция по истории зарубежной журналистики, и препод достаточно нервно реагировал на посторонние разговоры во время своих занятий.

— Помоги мне со Славиком. — Едва разлепляя губы, произнесла Катя.

— Что?

— Он совсем спятил. Строит план журналистского расследования.

— Какого расследования? — со смешком поинтересовалась Орешина.

— Да все того же! — с досадой поморщилась Катя. — Затерянная бухта.

— О… — только и ответила Полина.

— Ну, Полька, ну, пожалуйста, я не знаю, что придумать! Сердцем чую, что он попадет в неприятности!

— Не каркай! — разозлилась Полина. — Все будет нормально!

— Ага, нормально! Ты что, не знаешь его? Да он вообще без тормозов же! Надо что-то придумать.

— Да погоди, ну что он там нарасследует? Это же не так просто, как кажется — провести журналистское расследование. Наверняка ему чья-то помощь будет требоваться. А мы пока попробуем его отговорить.

— Не знаю, получится ли…

— Орешина! Ролдугина! Я не понимаю, почему мы общаемся на лекции! Все знаем уже?

Девушки резко замолчали.

Катька настаивала на том, чтобы они разузнали у Славика о его планах тут же и сейчас же начали придумывать план по переключению его внимания от Затерянной бухты. Но Полине было некогда. Мысли о Славике, просто сходящем с ума от скуки, не задерживались сейчас в ее сознании. Из ее головы не уходило последнее письмо ее сестры Нины.

Она пришла домой из университета и тут же села за компьютер — новый материал в газету нужно было сдать уже вечером. Но едва она вошла в систему, ей тут же пришло оповещение о новых письмах в почтовом ящике. Это были письма из почтового ящика Нины.

Полина тут же вошла в почту и увидела это письмо. Оно было сверху.

«Уважаемая Полина, хотя будь я менее воспитан, никакого уважения вы бы от меня и подавно не услышали. Вряд ли вы заслуживаете ответа, судя по тому, что я знаю о Вас, но не могу не ответить, понимая, что Вас, хоть и косвенно, но тоже касается это дело.

Я не знаю, где Нина, но надеюсь, что с ней все в порядке. Правда, в порядке, потому что иначе вы будете виноваты в десять раз больше, чем сейчас. И вряд ли вы поверите, что это так, но вы и правда виноваты. Если бы вы с самого начала, после автокатастрофы поддерживали свою сестру так, как она поддерживала вас всю свою жизнь, вряд ли ее депрессия затянулась бы так надолго! Но вы мало что сделали для ее выздоровления, вы ни капельки не отплатили ей за ее любовь к вам, и ее исчезновение — это лишь закономерность всей вашей халатности по отношению к сестре! Да вы вообще хоть что-то сделали, чтобы найти ее, кроме вялых писем и заявлений в полицию? Сомневаюсь, что это так и не вижу больше смысла тратить свои слова на человека, до которого они в принципе вряд ли могли бы дойти! Денис».

Кровь отхлынула от Полининых щек. Она спрятала холодные пальцы в рукава кофты и отошла подальше от гневного письма Дениса, каждое ядовитое слово которого словно шип вонзалось теперь куда-то внутрь ее организма. В душу? В сердце? Смешно, судя по тому, как о ней думает Нинин приятель, у нее таких внутренних субстанций и быть не может.

Хотя… так ли он был неправ? Больше всего ее разозлила эта явная невежливость его письма, это была ее первая мысль, это было как раз тем, что она изначально не готова была ему извинить. Но вот сама суть… Пожалуй, ответить на эти обвинения можно было бы лишь в присутствии Нины, только она могла бы сказать, что она думает о Полине и ее поведении за долгие-долгие годы, еще до автокатастрофы.

Пока лишь Полина могла ответить Денису примерно следующее:

«Уважаемый Денис. Прошу прощения за то, что обратилась к вам, хотя и благодарю за то, что вы все же смогли найти в себе силы и ответить мне, несмотря на явное презрение. Хочу напомнить лишь, что вы действительно слишком мало знаете меня, чтобы устраивать надо мной судилище, а в остальном, в чем-то в ваших словах есть доля истины. Боюсь, что и об этом говорить нужно не нам с вами. Еще раз извините за беспокойство. Полина».

К тому моменту, как письмо было отправлено, голова у Полины разболелась просто невыносимо. Ей казалось, что она болела от невыплаканных слез, которые уже давно копились внутри, не прорываясь наружу. Она положила голову на сомкнутые руки, а внутри проносились десятки воспоминаний.

Вот они с Ниной отстаивают перед родителями свое право жить в квартире, а не в доме, а те удивляются их редкому единодушию; вот Нина приезжает к Олегу и забирает ее домой; а вот они прощаются на вокзале, когда Нина поступили в Академию русского балета, и обе очень стараются не плакать. А вот и шкатулка, подаренная им обеим, из которой в один совершенно обычный день перестала звучать музыка. Эта шкатулка всегда напоминала Полине все их ссоры, все их конфликты и недопонимания.

Полина подняла голову от сложенных вместе рук. Вот оно что… шкатулка.

«…Постарайся помириться с теми, с кем была в ссоре», — просила ее в письме Нина, и только сейчас Полина подумала: а что если она имела в виду и себя тоже? Невозможно выкинуть из их жизни все их конфликты и ссоры, но можно остановить их сейчас, пока не поздно.

Пришедшая в голову мысль была такой простой и ясной, что Полина не понимала, почему не додумалась до этого сама и намного раньше. До этой минуты бедной Полине ни разу не пришла мысль, что шкатулку можно починить. Сколько раз она досадовала, пытаясь услышать знакомые звуки детства. Но шкатулка молчала, будто умолкла навсегда, будто она была человеком, который уже не возвратится. И не было шансов повернуть время вспять или, повернув ключ, услышать музыку.

А сейчас… словно свет зажегся где-то в глубине Полининой души и придал так необходимую ей энергию. Свет. Ей нужна уверенность в завтрашнем дне. И в том, что Нина вернется.

Почему же она решила, что правильно истолковала письмо своей сестры?

* * *

— Мне кажется, я его теряю, — в отчаянии сказала Маша Родиону по телефону.

Это было в начале недели, в понедельник. Сегодня была пятница, и Маша думала о том, что нельзя потерять то, что никогда и не было твоим.

— Ты сама виновата! — сказал ей тогда Родион довольно резко. — Я с самого начала говорил тебе — не запариваться по этому поводу. Что ж вы не умеете ценить то, что у вас есть? Вечно надо ко всему прикопаться, все разрушить!

— Расков! — ошарашено остановила его Маша. — Ты что, с дуба рухнул? Ты, можно подумать, сам ценишь то, что у тебя есть!

— Я не совершаю глупостей! — довольно холодно откликнулся он.

— Ага, точняк. Хаха три раза.

— Когда это ты стала говорить слово «точняк»? — на секунду переключился Расков.

— Примерно тогда же, когда начала слишком много с тобой общаться! — парировала Маша.

Она уже забыла, а может и просто не заметила того момента, когда друг ее ужасного детства Родион Расков превратился в ее единственного утешителя. Но это была правда. Даже сейчас, ругая ее, перешучиваясь с ней, он пытался успокоить ее, перевести ее мысли на что-то другое. И у него это получалось. Но они оба знали, что как только закончится этот разговор, закончится и ощущение легкости, воздушности, ощущение того, что все происходящее так по-киношному нереалистично.

Как ни странно, это ощущение прошло не сразу после окончания разговора, а немного позже — в пятницу вечером, когда Маша ужинала с Олегом.

Он вернулся из своей поездки утром, но до обеда Маша и знать не знала о его пребывании в офисе. Лишь когда Григорий-охранник насмешливо спросил, почему это она сегодня обедает одна, а не в компании высокого начальства, Сурмина осознала, что Красовский и не пытался увидеться с ней. Более того, он не позвонил ей по приезде в город, как не звонил всю неделю, заставляя Сурмину в безмолвном ожидании смотреть на телефон. И она чудом заставила себя не бежать со скоростью света в офис — так ей вдруг захотелось увидеть его.

По сути, это был первый раз за месяц их отношений, когда они расставались почти на неделю, да и расставались так… уныло и равнодушно.

— Я все испортила, да? — спрашивала Машка по телефону. — Испортила, правда?

— Да, — безжалостно ответил Расков. — Тебе надо было честно признаться, что ты хочешь узнать что-то о его прошлом, узнать о его детстве, а не корчить из себя клоунессу, которой на все наплевать.

— Я не корчила, я просто… — Маша не знала, что ответить. Ну да, она и правда вела себя несколько… по-клоунски. Веселилась без конца, смеялась без причины, сделала вид, что ей наплевать на отъезд Олега, сделала вид, что прогулка с приятелями ей важнее него — и чего еще она хотела после этого добиться?

— Ну явно не доверительных отношений.

— Он бы все равно ничего мне не стал о себе рассказывать, — проворчала Сурмина. — И если бы я спросила, куда он едет, он, скорее всего, придумал бы какую-то отговорку.

— Да ты даже не попробовала! — возмутился Рудик. — Все равно, мне кажется, любые неясности лучше сразу улаживать, а не ждать, пока все это выльется в огромный скандал.

Тогда в обед она просто не выдержала. Она знала, что Красовский не выходил на обед из здания, и, пользуясь тем, что секретарша ушла в магазин, пришла в его кабинет.

Он сидел на подоконнике, уставившись в экран стоящего перед ним ноутбука, на котором в 3D формате выкручивался проект какого-то здания, и казался полностью погруженным в эту ненастоящую реальность. Подобная погруженность, насколько Маша знала, всегда отключала его от действительности.

Понаблюдав за ним несколько секунд, Маша покашляла, привлекая его внимание. Он обернулся.

На его лице застыло удивленное выражение, как будто ее он ожидал здесь увидеть меньше всего. Через мгновение удивление исчезло.

— Привет, — сказала Маша, не зная, что сделать.

— Привет, — просто ответил Олег. Она несмело подошла к нему и улыбнулась. Он смотрел на нее странным взглядом, немного изучающим и, как показалось Маше, чего-то ожидающим. Маша выкинула все мысли из головы.

— Я скучала, — призналась она, скривив дрожащие губы.

— Я тоже. — Внезапно охрипшим голосом проговорил он и притянул ее к себе.

Поцелуй был долгим. Что-то было в нем такого… больше чувственности и страсти, чем раньше, больше эмоций. Маша оторвалась от Красовского и удивленно взглянула на него.

— Ничего себе… это было…

— Да, — он улыбнулся краешком губ.

Может, Родион прав? Может быть, не стоит так много думать о том, что можно или нельзя делать, говорить, думать? Он так смотрит на нее сегодня, что нет сомнения — он не будет ничего таить от нее, он захочет ей рассказать о том, что скрывал, что прятал от нее и от всего мира в придачу.

Будто в подтверждение ее мыслей, Красовский сказал:

— Поужинаем сегодня вместе? Попробуем что-нибудь новенькое?

— В новом месте? — улыбнулась Маша радостной и открытой улыбкой девочки-подростка.

— Точно. Поедем сразу после работы?

Так они в итоге и оказались вместе в том ресторане, названия которого Маша никогда не сможет вспомнить потом. Зал, в котором они сидели, был круглый, обитый темным деревом, и казалось, что они действительно находятся внутри дерева. Вокруг было полутемно, каждый столик освещался лампой в форме фонарика. Маша и Красовский сидели практически в центре зала за столом, возле которого находилось большое лимонное дерево. Во время ужина Сурмина все смотрела на настоящие лимоны, висящие на ветках, и ей казалось, что она оказалась в сказке.

— Здесь очень здорово. Неплохо для обычного ужина, — усмехнулась она. Красовский вскинул бровь и ничего не сказал. Он был как-то напряжен. Всю дорогу до ресторана Маша рассказывала ему рабочие новости, а он смеялся и шутил в ответ, но чем ближе они подъезжали к ресторану, тем скованнее и напряженнее он становился.

Маша вздохнула.

— Ты еще ничего не рассказал о своей поездке.

— А ты хочешь узнать? — спросил он немного насмешливо.

— Да, — тихо ответила она.

— Не думаю, что тебе этобудет интересно, — не глядя на нее, сказал он.

— Мне будет, Олег. — Ответила она.

Секунду он смотрел на нее, затем пожал плечами.

— Я ездил по делам моей… семьи, — сказал он.

— Что-то срочное? — осторожно спросила Маша.

— Можно и так сказать.

Маша отложила столовые приборы. Ей принесли чай, но она вдруг перестала ощущать его аромат.

— Олег, давай поговорим.

— Разве мы не говорим?

— У меня такое чувство, что нет. — Решительно сказала она. — Ты знаешь, я много думала, пока тебя не было. Я, конечно, сделала вид, что мне все равно — тогда ночью — что у тебя произошло. Сделала вид, что мне неинтересно что-то о твоей семье. И о твоем детстве. Я решила, что это не мое дело и не надо лезть к человеку, который сам не хочет ни о чем говорить.

В глазах Красовского промелькнуло странное выражение. Но это не остановило Машу, как не остановило и то, что он вдруг тоже отложил приборы и сжал пальцы в замок.

— Но это все неправда. Я хочу узнать тебя. И узнать о твоей жизни. Я не думаю, что это неправильное желание.

— А если я не хочу вешать на тебя свои проблемы? — наконец произнес он, о чем-то размышляя.

— А если я хочу, чтобы ты их на меня повесил? Нет, я серьезно. Мне кажется просто, что ты сам не хочешь со мной о чем-то разговаривать. О чем-то, что не относится к работе. Это так?

— Маш, дело не в тебе.

— О да, не во мне. А между тем твоя Лена знает о тебе намного больше меня, хотя она твоя сотрудница.

— О чем ты говоришь? Она работает со мной пять лет.

— Понятно. Тогда может нам и не стоило начинать никаких отношений, если мне достаточно проработать с тобой пять лет, чтобы узнать тебя поближе.

— Маш!

Они помолчали, глядя друг на друга. Маша уже пожалела о сказанном, но ничего не могла с собой поделать. Если бы она промолчала, она бы только и делала, что ходила вокруг да около.

— Я такой человек. Хочешь ты этого или нет, но я такой и другим уже вряд ли смогу стать.

— Да. Это очень удобная позиция. Пусть все окружающие подстраиваются под тебя. — Бросила Маша.

Он вздохнул.

— Маш, если ты помнишь, мы договорились еще в самом начале…

— Да-да, не пытаться друг друга переделать, принимать друг друга такими, какие мы есть… Но продолжать встречаться с тобой… не зная о тебе почти ничего, я не могу. Не хочу.

— Я надеюсь, ты просто устала, — холодно сказал Красовский. — Тебе надо отдохнуть, и ты будешь думать по-другому.

— Нет, не буду. — Сурминой захотелось плакать, она не могла понять, что с ней происходит и почему она не может остановиться.

— Ну что ж… Я тоже не могу стать таким, каким тебе хочется, чтобы я был.

Маша схватилась за краешек стола, чтобы скрыть дрожание пальцев.

— Вечер так хорошо начинался, — хриплым голосом произнесла девушка.

— Он не начинался хорошо, если тебя что-то волновало, — Красовский покачал головой и медленно, словно заставляя самого себя, проговорил: — Мне было хорошо с тобой.

— Мне тоже, — сказала она.

— Но если мы не можем принять друг друга такими сейчас, потом все станет еще хуже.

Олег помолчал, не решаясь закончить. Но Сурмина сделала это за него.

— Мы расстаемся? — тихо спросила она.

И в этот момент ему бы взглянуть в ее глаза. Он бы точно смог прочесть там все, что нужно, понять раз и навсегда, что уже ей-то точно можно доверять, ведь они одной крови. А может быть, именно потому, что он боялся прочесть там все это, он и не стал смотреть на нее. В этот самый момент он смотрел на тусклый свет лампы, словно стараясь не моргнуть.

И, не отводя взгляда от света лампы, он кивнул.

Вот так одним коротким разговором Маша Сурмина перевернула с ног на голову свою жизнь.

* * *

Прошла неделя с тех пор, как Полина Орешина загорелась желанием починить шкатулку, но она так и не нашла человека, способного это сделать. И это не могло не вогнать в депрессию.

А ведь так все хорошо начиналось, — скажете вы. Сломанные шкатулки, загадки, связанные с таинственным исчезновением сестры, внезапные знакомства, могущие оказаться полезными, старые знакомства, полезные уже без сомнения… И вот, на тебе. Одно крошечное письмецо, нацарапанное словно впопыхах и воровато подсунутое под крышку старого пианино — и ничто уже не могло сделать Полину прежней. Правда, признавать это как причину своего нынешнего безумия она отказывалась. Подумаешь, письмо! Мало ли она в своей жизни читала писем, особенно в последнее время?..

А уж о той, кто его написал, это самое письмо, Полина Орешина вообще больше не хотела упоминать. Поэтому все, что она делала, все, чем она занималась в последнее время — это искала того, кто мог бы починить старую никчемную шкатулку. Ей отказали во всех антикварных салонах (четырех), во всех магазинах, торгующих музыкальными шкатулками и прочими механически предметами, ей отказали даже часовщики, которых ей советовали в этих салонах и магазинах и которые разбирались в музыкальных шкатулках. Она вышла даже на мастеров, ушедших на пенсию и работавших дома. И хотя на весь город в общей сложности нашлось не так уж много народа, которые хоть что-то смыслили в ее проблеме, Полина чувствовала себя так, как будто нарезала не один километр и пообщалась не с одним десятком этих самых мастеров.

А все дело было в энергии, с которой мастера бросались на шкатулку в твердой уверенности, что починят ее, и в этом пропорциональном энергии спаде, с которым они признавали свое поражение. И каждый раз Полина убеждала себя, что все это ерунда и даже не стоит ее внимания (в конце концов, она стала часто прогуливать пары, а это поважнее какой-то старой механической рухляди), но отказ все равно расстраивал ее.

Ситуация немного изменилась в тот день, когда последний мастер, на которого Полина возлагала особые надежды, посоветовал ей «того старика, что держит магазинчик в Охотном ряду».

«Если не он, — вкрадчиво заявил он, поблескивая глазами, — то больше никто тебе не поможет — это я совершенно точно могу тебе сказать, деточка!».

Сначала Полина с удивлением осознала, что речь идет о Якове Петровиче, а потом со всех ног полетела к Затерянной Бухте — ей казалось, что вот он знак, который указывает, что она движется в правильном направлении.

* * *

- Понимаешь ли ты, как это печально — постоянно предугадывать свое будущее? — задумчиво сказала Маша, подходя к окну. За окном медленно наступал вечер. Выходные заканчивались, а это значило, что завтра придется снова возвращаться на работу, туда, где начальник остается просто начальником, коллеги будут ехидно радоваться их разрыву, а Машина архитекторская судьба будет под еще большим вопросом, чем раньше.

- А ты предугадываешь?

— Да, — Маша пожала плечами. — Знаешь, недавно я поймала себя на мысли, что уже давно не мечтаю, а потому и не жду чего-то… особенного. И потому все, что бы я ни продумала и ни запланировала, происходит именно так, как я этого ожидала. Ну то есть, не то, чтобы я была на этом как-то зациклена и занималась бы прогнозированием. Но как-то так всегда выходит… — она отвернулась и посмотрела на Родиона. — Не знаю. Я очень часто это стала замечать.

Родион решительно отставил пустой бокал и приземлился рядом с Машей на подоконник. Взял ее за плечо. В равнодушном стекле отразились их лица.

- Ты хочешь сказать, что знала, что вы расстанетесь?

- Не то что бы… Скорее я не ожидала, что все может сложиться как-то по-другому. И это пугает меня. Родион. Что если все уже предрешено и мне не стоит рассчитывать на что-то большее, чем на то, что у меня есть сейчас? — Она судорожно посмотрела на друга и по лицу ее быстро потекли слезы. Она шмыгнула носом и быстро смахнула их тыльной стороной ладони. — Когда в последний раз я о чем-то мечтала, ситуация вышла из-под контроля, и мой отец исчез. Никто этого не ждал, но это не было приятной неожиданностью, не было чудом, подарком свыше. Все, что бы ни случилось потом, после этого, стало закономерным последствием этой неожиданности. И мамина беспомощность, и ее трудоголизм как побег от этой реальности, и Женькина болезнь и… и даже то, что я вынуждена была бросить универ! Универ, в который я мечтала попасть с 14 лет!

- Хватит, — Родион слегка тряхнул Машу за плечи, потому что по его наблюдениям, у нее начиналась истерика. — Прекрати это, слышишь? Жизнь — это не ежедневник, в котором исполняются все до последнего планы. Прелесть нашей жизни в том, что никогда не знаешь, как все обернется в следующую минуту. И твой отец пропал не потому, что ты вдруг позволила себе помечтать — никто не устанавливал запрет на мечты. Взрослые люди на то и взрослые, что совершают взрослые поступки, которые меняют не только их жизнь! Другое дело, что не все из них могут за свои поступки отвечать, — он вздохнул, поглядев в сторону, — а уж это не может считаться зрелостью.

Они замолчали. Часы равнодушно отмеряли секунды, и Родион понимал, что их с Машей жизни чем-то похожи — не зря же их так прибило друг к другу в какой-то миг. И еще он понимал, что все, что он ей сказал, он повторял и самому себе. Каждый день упорно повторял, прокручивая этот монолог в разных вариациях и немного другими словами, — но ему это не помогало, ведь самих себя мы никогда не слышим. Он не переставал бояться, просто шел и что-то делал, понимая, что, как и ее, его пугает взрослая жизнь. Не зря же он так крепко держался за театр, иной раз даже не осознавая, хочет он того или нет.

И самое главное — некому было с него спросить. Некому и не за что. Потому что никто так и не узнал его настолько, чтобы давать какие-то советы. Он никому не давался… наглухо запечатанный, повесил на себя двадцать замков и прикрылся равнодушием и язвительностью. А кому от этого легче? Всем наплевать.

— Одно я знаю наверняка — все у тебя сейчас как надо. Ты работаешь там, где всегда мечтала. Это правильная дорога. Твоя. Даже несмотря на то, что ты перешла на вечернее. А все остальное — наладится, — тихо проговорил он. — В конце концов, так всегда и бывает.

— Я не знаю, как завтра возвращаться на работу. Не знаю, как сегодня идти к Красовскому за вещами. Как посмотреть ему в глаза?

— Маш… — Родион отвернулся от окна и прислонился спиной к стеклу. — Знаешь, ты не единственная, кто с кем-то расстается. К тому же, если это произошло, значит, так и нужно было. Ты бы все больше мучилась от его нежелания делиться чем-то с тобой, от его закрытости, и начала бы его подозревать со временем… Может, он и был прав, что со временем вас бы это бесило друг в друге еще больше.

— Меня больше волнует другое — а что, если дело не в нем, а во мне? Что если это я испугалась, что однажды мне придется открыться ему и рассказать о себе? Что если закрытая на самом деле я, а не он? — отчаянно произнесла Маша и прикусила губу. Она боялась этой мысли и с трудом решилась ее озвучить.

Родион задумчиво посмотрел на нее.

Странно, до невозможности похожие — черноволосые и темноглазые — они напоминали брата и сестру. Когда-то Маша и подумать не могла, что именно это однажды спасет ее от полного и бесповоротного схождения с ума. О да, в 14 лет она была вполне близка к этому. Маша жила в Портовом Городке. Когда ей было лет 10, они переехали в этот район с родителями. Переезд, пожалуй, был самым веселым событием. После этого началась черная полоса, которая длилась уже слишком много лет.

Даже сейчас… даже сейчас Маша не уверена, что она отступила. С этой черной полосой за долгие годы Маша научилась бороться. Она закидывала на нее лассо и крепко держала, не смея отрывать ни взгляда, ни руки. Она усмирила ее, заставила подчиняться. Но периодами полоса все равно прорывалась, и бывали дни, когда мир рушился, распадался на миллиарды частей, и Маша не могла и не хотела больше бороться.

В такие дни она выходила из дома и шла к морю. Песок и волны успокаивали ее.

Но больше всего ей помогала линия горизонта и двигающиеся по направлению к ней судна, лодки, катера, баржи, корабли. Голубоватая, светлее моря, она манила ее взгляд. Однажды — Маша знала это абсолютно точно — она уедет из Города навсегда. Она взойдет по трапу на палубу, встанет рядом с другими пассажирами и уедет. Просто исчезнет, чтобы однажды, быть может, понять, что же находится за линией горизонта.

Интересно, а ее отец понял?

Но на образе отца мысли не останавливались сегодня. Мысли о нем — это всегда мысли о его проблемах, о ее проблемах, о проблемах мамы и Женьки, о детстве, которое осталось в Машиной памяти далеко не всегда радужным пятном. Если уж быть точнее, ее детство закончилось в десять лет с переездом в этот район. И сегодня, ей уж точно не хотелось об этом думать.

— В любом случае, Сурмина, все плохое, что ты могла нафантазировать себе, уже произошло, — сказал Родион, кладя руку ей на плечо. — Больше нечего бояться, и думать тоже не о чем. Иди к своему Красовскому и спокойно смотри ему в глаза.

Маша помолчала.

— Знаешь, Расков, наверно ты прав.

— Лучше, чтобы ты в это верила.

— А я верю. В конце концов, ты не можешь лукавить или врать. — На это Родион лишь недоверчиво усмехнулся. И Маша нашла нужным добавить: — Мне.

* * *

В это самое время дома у Олега Красовского находилась его племянница Полина, которая, судорожно размахивая руками, рассказывала обо всех своих перипетиях.

Если на что и способна житейская мудрость, так лишь на то, чтобы указать на неизменный факт — если что-то пошло не так, не жди удачных событий. Удачные события вызывают лишь недоумение и кривят лицо — они всегда кажутся нонсенсом в череде чернополосных дней.

Однако Полина не думала об этом, когда пересекала порог лавки чудес. Потому что в этом месте ничего, кроме чуда, быть просто не могло. Но нахождение в этом месте не помешало Якову Петровичу внимательно посмотреть на нее и, отставив шкатулку, к которой он едва притронулся, провозгласить с некоторым сдержанным ехидством в голосе:

- Починить эту шкатулку невозможно.

Полина так была уверена в положительном резюме, что даже не смотрела на старика, а потому, когда он подытожил свой беглый осмотр, она быстро и изумленно обернулась.

- Что? Что невозможно? — переспросила она, как будто ослышалась, хотя на самом деле слышала она превосходно и просто оттягивала тот злосчастный момент, когда придется выдумывать, что делать дальше.

- Эту шкатулку нельзя починить. — Спокойно и размеренно повторил старик. И, видя, что девушка все еще не способна воспринимать информацию, решил объясниться. — Бывают травмы временные. Они как заживающие царапины — стоит мастеру лишь взяться за инструмент, как мелкие раны заживают будто бы сами собой. Но есть поломки безобидные на вид, но очень серьезные. Повреждения изнутри, которым мало замены внутренностей организма. Они требует определенных деталей. Деталей, которые нужны для работы этого механизма, у меня нет, и нет ни у кого из мастеров этого города. В этом я убежден твердо. Они вообще вряд ли существуют в природе — они старее этой шкатулки точно!

Полина отвела взгляд от окна.

- Ну а все же… Не в этом городе, а где-то еще… есть ли вероятность, что эти детали могут быть найдены?

- Есть. Вероятность в пару процентов. И меньше пары процентов вероятности, что вы сможете их найти. Для этого нужно быть крайне удачливым человеком или знать наверняка, где искать.

Задумчиво Полина постучала костяшками пальцев друг об друга.

- Я так надеялась на шкатулку… — непонятно протянула она, но старик неожиданно понимающе улыбнулся. — А впрочем, я не опущу руки. Я попробую опросить еще кого-то. Должен же быть хотя бы еще один человек в этом мире, который знает ответ на этот вопрос.

- Попробуй. Попробуй. — Покачал мастер головой. — Но больше меня не знает никто.

Орешину это удивило.

- С чего вы так уверены в этом?

- Просто я самый старый. Я старейший житель этого города — я же тебе уже говорил об этом. Я знаю слишком много — быть может, поэтому не произвожу такого впечатления. У скольких бы мастеров ты ни побывала, с их помощью шкатулку тебе не починить!

Яков Петрович сказал это, как отрезал, но где же ему было знать, что это вызовет лишь обратную послушанию реакцию у несносной девчонки Полины Орешиной. Ах, ей бы посмотреть сейчас внимательнее на старика, прислушаться бы к его словам, особенно к последнему предложению, но!.. Но кто из нас кого слушает — в конце концов. Люди взрослые и взрослеющие — совершенно отличаются друг от друга, и именно тем, что первые готовы прислушаться к мнению других, а вторые не готовы слушать кого-либо еще, кроме себя.

Полина была на пути к первым, но лишь на пути… Поэтому она покачала головой, нетерпеливо взяла шкатулку с лавки и засунула в сумку. И упрямо посмотрела старику в глаза. Он улыбался и этим еще больше разозлил ее.

— Починю. Еще как починю.

Она пересекла магазинчик и у самого входа проговорила:

— Извините.

А потом раздался чистый звон колокольчика, и дверь за Полиной захлопнулась.

И вот сейчас она ходила из угла в угол по огромной квартире Красовского и негодовала по поводу шкатулку.

— Знаешь, — сказал ей ее крестный, — оставь ее у меня, а попробую выяснить что-нибудь о ее производстве.

Пробить по своим каналам.

— Ну понятно, — вздохнула Полли. — У известного архитектора намного больше связей.

— Вот именно, — с непроницаемым лицом ответил Красовский.

Полина вздохнула. Только сейчас, рассказав наконец всю историю, она смогла оглядеться по сторонам и начала замечать хоть что-то кроме драгоценной шкатулки, с которой за последние дни срослась.

— Кстати, это странно, что ты сидишь дома в воскресный вечер.

— А где я должен быть? — почему-то разозлился известнейший архитектор.

— Ну не знаю, у тебя же есть барышня вроде бы. Та самая, что старше меня на полгода! — ехидно закончила она.

— Полли! — осадил ее крестный и спокойно добавил: — Мы расстались.

— Расстались?! Когда?

— Позавчера, — нехотя ответил Красовский.

— Но почему?

— По кочану. Чай будешь?

— Ага, уходим от темы, закатываем глаза, сердимся без повода… Надоела тебе бедная девочка, и ты избавился от нее каким-то особо грубым способом, после которого тебя можно только ненавидеть?

— Пойду все же сделаю чаю, — сказал в отчаянии Красовский и отправился на кухню. Он не стал по обыкновению шутить на эту тему вместе с Полькой, и племянницу это насторожило. Она решила насесть на Красовского за чаем. Она подошла к шкатулке, стоящей на столе. Чем больше она смотрела на нее, тем больше та притягивала взгляд. Было в ней что-то такое, что говорило о ее ценности. Шкатулка не была похожа на своих современных сестер, изготовленных в массовом количестве. Она была тяжелой, выглядела так, что сразу было понятно, что ей очень много лет. И Полина сомневалась, что так уж просто отыскать точно такую же шкатулку, как эта. Крышка сверху откидывалась, и появлялись фигурки. Старинный механизм заставлял их кружиться на одном месте под мелодию. Странно, но в детстве они с сестрой часто напевали ее, мелодия крутилась в голове, как навязчивый попсовый хит. Но когда шкатулка сломалась, мелодия начисто выветрилась из Полининой памяти, как будто ее никогда и не было в ее голове.

Сейчас Полина все бы отдала за возможность еще разок ее услышать и пропеть самой. Вот если бы вернуться в детство хоть на мгновение! Тогда она заставляла Жанну и Филиппа танцевать снова и снова, снова и снова. А в нижних ящичках шкатулки они любили прятать друг для друга разные секретики и записочки. Интересно, не осталось ли там чего-то подобного с детства?

Полина даже улыбнулась, подумав, что было бы забавно найти какой-то секрет много лет спустя. Она потянула за маленькую ручку. Ящик выдвинулся, но он был пуст. Ну конечно, это была очень наивная мысль, в детстве они не упускали возможности распотрошить все тайники, едва те появлялись. Орешина усмехнулась и потянула за вторую ручку. Второй ящик выдвинулся быстрее, чем первый и, к своему удивлению, Полина обнаружила там маленькую, свернутую записку. Она вытащила ее и тут поняла, что что-то тут не так.

Она быстро встала на ноги и развернула листок. И тут же узнала почерк Нины. Почерк взрослой Нины. Перед глазами вдруг все поплыло.

— Орешина, ты чего притихла? Строишь планы по выносу моего мозга? — Олег показался на пороге комнаты, и Полина тут же, сама не зная почему, сунула записку себе в карман.

— Слушай, я тут вспомнила. Мне надо… надо домой. Материал писать в газету. Я совсем обо всем забыла с этой шкатулкой.

— Так давай чай попьем, и я тебя отвезу.

— О, нет, мы же будем его три часа пить. А потом я соберусь только к полуночи… Я лучше пойду.

Мгновение Олег смотрел на нее, потом вздохнул.

— Ну как хочешь. Значит, вынесешь мне мозг в другой раз.

— Вот именно. — Полина была так взбудоражена, что не заметила странности в поведении Олега. В другой раз он бы обязательно задержал ее, докопался до сути ее внезапного побега, удержал бы у себя, и они бы смотрели допоздна фильмы и ели всякую гадость. Но не сегодня.

Сегодня она сбежала, а он ее не остановил. Закрыв за ней дверь, он пошел на кухню — убрать со стола чашки, тщательно помыл одну тарелку, лежащую в раковине, а затем задумался, чем заняться. Ехать никуда не хотелось.

И тут раздался звонок в дверь. Это могла быть только Маша. Он знал, что она собирается заехать за вещами, но, сам не зная, почему, надеялся, что она забудет. Или что она приедет в тот момент, когда у него будет Полина.

Если бы была Полина, все было бы естественнее и проще? Это вряд ли.

Маша была вполне обычной, всегдашней, родной Машей, но уже не его. Она смотрела ровно и спокойно и пришла лишь забрать вещи, а не умолять его все забыть и начать сначала. Интересно, он действительно этого ждал? Или надеялся, что это произойдет, чтобы можно было язвительно и высокомерно ей отказать?

Господи, какой дурак…

— Проходи, — сказал этот «дурак».

— Я сейчас все быстро соберу.

— Я собрал все еще утром, — спокойно сказал он. — У меня было свободное время. Сейчас, подожди.

Она прошла в большую комнату, а он ушел в спальню. Ее вещи — это было сильно сказано. Парочка свитеров, один пиджак — с тех дней, когда она оставалась у него на выходные, расческа в ванной и запасная зубная щетка, один блокнот в толстом переплете и маленький серебряный браслет, который упал с ее запястья ночью, а они очень смешно искали его по всей квартире. Олег потом нашел его, но она так и забыла про него.

Маша вспомнила про поиски этого браслета и улыбнулась. Ее позабавили эти воспоминания, которые накопились всего за один месяц, и эти несколько вещей теперь всегда для нее будут ассоциироваться с этим простым и вместе с тем очень сложным месяцем, который так много изменил для нее.

Сурминой вдруг стало очень грустно. Она отвернулась от окна, за которым очень быстро сгустилась ночь, а свет с улиц переместился в сотни маленьких окон домов. Олег что-то долго не возвращался. Она хотела бы покинуть эту квартиру и не возвращаться сюда никак иначе, чем в своих снах. И вдруг на столе Маша заметила шкатулку, которой не было там прежде.

Сердце у нее вдруг быстро забилось. Перед глазами возник белый парк, и огромные хлопья сыплющегося снега. Отец вел ее за руку, его ладонь была очень теплой, и маленькой Маше было так легко идти, держась за его руку. О чем же они говорили тогда? О самых лучших подарках в жизни.

Маша помотала головой, прогоняя наваждение, подошла к шкатулке и, посмотрев в сторону комнаты, быстро открыла ее крышку. Оттуда показались две очаровательные фигурки — Девушка в платье с юбкой-колоколом, и юноша в старинной форме офицера. Они замерли на месте и сердце у Маши упало. Ей казалось, что должна зазвучать музыка, а фигурки должна затанцевать. Но ничего не произошло.

Но все же… Маша достала телефон и быстро сделала несколько кадров. И быстро закрыла крышку, как только услышала приближающиеся шаги.

— Здесь все, — сказал Олег, вынося ей пакет. Маша взяла его, даже не посмотрев на содержимое. Она не сомневалась, что Красовский не оставит у себя ничего, напоминающего о ней. Хватит с нее того, что они на работе будут видеться постоянно.

— Спасибо, — сказала она. — Я пойду.

— Хорошо.

Они больше не произнесли друг другу ни слова, ведь все было сказано еще в пятницу. Когда Маша выходила из квартиры, сердце ее все еще колотилось, как бешеное. Она не могла успокоиться. Она ощутила то самое редкое, но такое знакомое и неотступное чувство паники, заставляющее гнаться вперед. Его не было уже несколько месяцев, и Маша уже забыла, что значит ощутить его. Она знала, что буря накроет ее вместе с огромной волной уже скоро и смоет ее, и сведет с ума, и заставит подчиниться.

Она заранее боялась этой волны.

IX

«Помнишь, не так давно, когда я лежала дома с больной ногой, и мне было так плохо, как никогда в жизни, я попросила тебя сыграть мне что-то на фортепьяно, запыленном, стоящем в углу. Но ты как всегда куда-то опаздывала и не стала этого делать. К тому же, добавила ты, я давно уже все забыла. Но это была неправда. Ты все помнила прекрасно. Я отлично знала, что если бы не твои глупые детские принципы, или вернее, глупое упрямство, ты бы не заключила пари с самой собой, что не будешь больше играть.

Я знаю, тебе было страшно. Ты смотрела на маму и думала о том, что никогда не станешь играть так, как она. Однако ты — не наша мама, ты не должна повторять ее творческую судьбу, ты можешь… даже не так, ты просто обязана выбрать свой путь, и ничто, особенно страхи, не должно тебе в этом мешать.

Ведь если разобраться, ничего, кроме головной боли и паники они не приносят. Да, мы все чего-то боимся, но бывает, что наши страхи тормозят нас самих, меняют наши жизни к худшему. Поэтому давай, Полька, выбирайся из своей норы, не бойся начинать новое дело, не бойся рисковать, даже понимая, что возможно не станешь лучше. В любом случае, ты попробуешь, а это уже главное.

Нина».

Пожалуй, все изменил тот самый день, когда в город приехал столичный режиссер, известный своими необычными театральными постановками, которые последние лет шесть были призерами различных фестивалей. Его имя было — Альберт Александрович Штроц, и однокурсник Полины Петька Долгушин и ее коллега по совместительству позвонил ей в половине восьмого утра, чтобы порадовать и настроить на приятные выходные.

- Штроц! Ты представляешь, Полька?! Это же живая театральная легенда, и ты будешь брать у него интервью! Не понимаю только, какого черта он поперся в нашу провинцию, пусть и морскую?!

— Он здесь родился, — потирая лицо с неоткрывающимися глазами, буркнула Полька — накануне она уснула лишь в пять часов, ворочаясь с боку на боку и проклиная бессонницу. — Он здесь родился, но его родители переехали в Санкт-Петербург, когда ему было три года. А потом, уже в зрелом возрасте он вернулся… когда его выперли из обеих столиц за… — Полина не договорила — зевнула.

— Откуда ты это знаешь? — ошарашено вопросил Петя на другом конце импровизированного провода. — Я сроду о таком не слыхивал, в интернете и есть о нем, что два слова!

Полина благоразумно промолчала, стаскивая себя с постели, чтобы задернуть шторы — уж больно свет бил в глаза. О том, что если она сейчас направится в ванную, а не обратно в кровать, то успеет на пары, она не подумала — ну как-то не пришлось. Вместо этого она рухнула на постель и закрыла глаза, продолжая слушать Петькины восторги и программу фестиваля, на последних днях которого Штроц и собирался присутствовать со своей труппой.

- Слушай, Петь, давай я после обеда зайду в редакцию — подробно все обсудим. Ну там… спектакли, вопросы, аккредитацию…

Слово «аккредитация» спросонья выговорилось с трудом.

- Окей! Как скажешь, Спящая красавица! Ты главное — фестиваль не проспи!

Изобразив ироничный смех, Полина бросила телефон под подушку и приготовилась к блаженному сну еще хотя бы на пару часов. Но не прошло и минуты, как она подскочила на кровати, глаза широко распахнулись сами без малейших усилий.

- Штроц в городе, — повторила она шепотом. — И я буду брать у него интервью. — И совсем тихо: — В Драме.

Казалось бы, не было в этом обстоятельстве ничего не обычного, но Полина застонала и откинулась обратно на подушку. Пожалуй, проклинать стоит не Драм, а себя и детские безвозвратно ушедшие годы, но вся прелесть была как раз в том, что все они — и счастливые, и несчастные — были только ее, и именно сейчас ей предстояло за них расплачиваться. Причем — за все.

Сразу вспомнилось — свет ярко бил в глаза, сцена была слишком близко, совсем близко… Манила, притягивала, все они — от мала до велика мечтали выйти на нее хоть раз, почувствовать, ощутить это волнующее, леденящее кровь удовольствие, раскатывающееся по жилам, адреналин — приятные, чертовски приятные ощущения, которые постоянно подогревались полусказками-полулегендами, которые затем превращались в правду… В этих легендах они становились всемогущими.

…Полина уже поднялась, сделала себе кофе, который пила крайне редко и по большим «праздникам», а полузабытые видения все также проносились перед глазами.

«Только тот, кому есть, что сказать, имеет право выйти на сцену! С чего ты взял, что можешь сказать что-то важное? Откуда ты знаешь, что тебе есть что сказать всем этим людям? У них свои жизни, свои беды, проблемы, работа, дети, любовники и любовницы… Так неужели ты можешь им сообщить то, чего они не знают? А уж заставить их тебя слушать… Нет, я не верю»

Сомнения, постоянные сомнения — сейчас Полина улыбнулась, потому что вспомнила любимое слово того времени. «Только тот, кто умеет сомневаться в себе, в людях — во всем, обретет однажды подлинную уверенность в жизни и в своих словах. А к уверенным людям всегда прислушиваются…»

Да, определенно все изменил тот день, когда в город приехал известный столичный режиссер.

Высокий, поджарый, седые волосы, аккуратная седая борода, умные глаза прячутся за стеклами поблескивающих очков, руки сложены за спиной — типичная поза.

Весь спектакль, — а Штроц привез «Она в ожидании любви и смерти» по пьесе Радзинского — Полина сидела как на иголках, грызя ноготь на большом пальце левой руки (полузабытая вредная привычка). И хотя спектакль был потрясающим — так что даже временами она полностью погружалась в его атмосферу, забывая обо всем, — краешком сознания она все равно помнила о том, что после должно состояться интервью со Штроцем на глазах у его труппы. Не то, чтобы она боялась — просто у нее было странно неприятное предчувствие.

Гардеробщица, с которой она разговаривала во время антракта, поила ее чаем и все припоминала славные былые денечки Драмтеатра, который жил совсем другой жизнью, когда там работало больше режиссеров. Полина эти времена почти не помнила, но помнила ту атмосферу и вполне разделяла ностальгические настроения Анны Семеновны.

- Ну как вам спектакль, Поленька? — поинтересовался Игорь Борисович, возникая в свете расставленных вдоль сцены рамп, и не дожидаясь ответа, продолжая: — Прекрасно! И есть над чем подумать, правда?

- Да-да, — неуверенно откликнулась Полли, выдавливая улыбку. Спектакль закончился и теперь мимо нее шли, оживленно переговариваясь, зрители. Программки так и мелькали в воздухе, у сцены держался устойчивый запах цветов. Под ногами валялись случайно оторвавшиеся лепестки.

Штроц появился на пустой сцене и задумчиво прошелся туда-сюда, наблюдая, как разбираются и уносятся декорации.

- Каково, Альберт Александрович, а? — немного торжественно поинтересовался Игорь Борисыч, усаживаясь в первом ряду. Позади пристраивались его студенты. Это что-то новенькое. За их интервью что, и ее «любимые» актеры будут наблюдать?! Черт побери все на свете…

Полина нашла среди актеров Родиона и проследила за его взглядом, надеясь увидеть то, что хотела. Но он не смотрел на сцену. Он болтал с Мишкой Яковинцевым, который, будто почувствовав ее взгляд, повернулся и помахал ей рукой. Она улыбнулась ему.

— А сцена-то… она все та же… — неожиданно заметил Штроц и улыбнулся совершенно по-детски. И это тоже была привычная улыбка. Она придала Полли уверенности. Она подошла и встала рядом с Игорем Борисовичем.

— Альберт, хочу познакомить тебя с одной юной особой. Эта девушка хотела бы взять у тебя интервью для своей газеты.

- О, — очень резво Штроц спустился по ступенькам, приближаясь к тому месту, где сидели студенты и стояла Полина. — Да-да, мы же договаривались с вами по телефону.

- Не со мной, — поправила Полина. — С главным редактором.

- Ну да. Так точно. Но вот вы здесь, — Штроц остановился перед девушкой и любезно протянул руку. — Как вас зовут?

- Полина, — проговорила она немного разочарованно. Но вот Штроц всмотрелся внимательнее, пожимая своей сухой ладонью ее пальцы, и на лице промелькнуло узнавание.

— Полина? — медленно повторил он и ахнул. — Полина Орешина!

- Здравствуйте, Альберт Александрович! — Полина улыбнулась широко и впервые за долгое время искренне. От сердца ее отлегло. Но, впрочем, ничего еще не было закончено — не зря же позади сидели студенты Игоря Борисовича.

- Вы знакомы? — приятно удивился режиссер. Среди студентов прошел легкий ропот. Но через пару секунд волнение усилилось — не обращая ни на кого внимания, Полина и Штроц по-родственному расцеловались и обнялись.

- Поверить не могу, — проговорил Штроц. — Вы и здесь!

Актеры вокруг, пожалуй, тоже не могли поверить: всегда крайне сдержанный, можно даже сказать, тщательно дозировавший свои чувства, Штроц радовался как ребенок. Такое, конечно, случалось с ним — уж его актеры знали это, но так редко, что нужен был очень серьезный повод.

Альберт Александрович Штроц всегда был таким. В работе и в жизни. Большинство людей, знакомых с ним лишь поверхностно, видели в нем всегда умного, но скрытного, даже замкнутого человека. Люди, знающие его поближе, прекрасно осознавали, сколько эмоций и страстей таит в себе душа режиссера, но вряд ли могли бы похвастаться, что часто наблюдали их. Даже когда не удавалась какая-то сцена, или все шло наперекосяк, он редко повышал голос и срывался. Так же редко он показывал, что горд и доволен успешно проделанной работой. Он мог сказать пару скупых слов и улыбнуться своей коронной детской улыбкой, но почти сразу же прятал ее, словно испугавшись быть застигнутым врасплох.

Он не подкупал и не желал разбогатеть и прославиться, у него не было друзей среди политиков и бизнесменов, чье положение было шатким и менялось чаще, чем погода за окном. Но у него была возможность всегда оставаться собой, не меняя принципов, потому что с точки зрения реальной жизни театр мало кто воспринимал всерьез. А между тем, о Штроце писали, о нем говорили, к нему пытались подобраться, его уважали, его приглашали за границу, его награждали и его любили. И после стольких лет, совершив множество ошибок на творческом пути, побывав в самых разных ситуациях, он научился контролировать свою личную жизнь и свои личные эмоции от вторжения других, потому что большинство людей никогда не бывали искренни, даже в его окружении, и однажды все могло повернуться вспять, и его жизнь могла быть использована только против него.

- Вы знаете, — Штроц повернулся к изумленной публике. — Полина была одной из лучших моих учениц в театральной школе при Драмтеатре! В свои четырнадцать она играла лучше, чем многие ребята старше. Я удивлен, кстати, что ты не стала поступать в театральный…

- Да, почти очень многие наши поступали и поступили, но… у меня как-то все перегорело, — чувствуя, как пылают щеки, проговорила Полина.

- Нет, ну нет, я так это не оставлю! — громогласно заявил режиссер. — А ну-ка, на сцену!

— Что? — вмиг изменилась в лице Полина. — Куда?

— Вообще-то я у вас интервью брать пришла, — попыталась она возразить.

— Это успеется, я еще три дня здесь пробуду.

- Но я не готова! И вообще, — с нажимом сказала она, — вы ставите меня в неудобное положение перед вашими ребятами.

- Чушь! — выкрикнул Штроц, но его перебил Игорь Борисыч:

- Правда, Альберт, отстань от девочки. Давай я тебя лучше познакомлю со своими студентами, — с любовью произнес он, а Полина только дух перевела от облегчения. Повспоминать старые времена — это одно дело, но демонстрировать его суперталантливым актерам и местным снобам свои нераскрывшиеся детские таланты — это совсем другое. И крайне унизительно, зная, как местные снобы к ней относятся.

Она перевела взгляд на студентов и неожиданно наткнулась на взгляд Родиона, немного снисходительный.

- Я знал, что ты этого не сделаешь, — проговорил он вполголоса, когда среди студентов Игоря Борисовича началась суматоха, и они придвинулись ближе к Штроцу. — Знал, что испугаешься.

Она покачала головой.

- Я не собиралась тебе ничего доказывать.

- Иногда это бывает полезно.

Ничего другого от Родиона она и не ждала, но тут взгляд ее упал на здоровающегося с каждым из студентов Штроца, и она поняла, что расплата непременно придет, и очень скоро, а справедливость непременно будет восстановлена.

Кажется, Расков это тоже понял, вмиг оценив подступ режиссера. Полина откровенно наслаждалась ситуацией, улыбаясь, а Родион тихо ее ненавидел.

Пожалуй, стоит остаться здесь еще подольше, подумала она, спокойно садясь в кресло. В конце концов, с этим залом ее связывает слишком много, и она вполне имеет право здесь находиться, несмотря на то, что о ней кто-то там может думать.

А если и придется гореть в аду, то, по крайней мере, не в одиночестве.

Она рано радовалась.

* * *

Дело — дрянь.

Интересно, можно ли ненавидеть кого-то сильнее или слабее, ведь ненависть — и без того сильнейшее из человеческих чувств?.. Или это чувство — то самое, что ярким красным шаром разгорается в тебе, когда ты ее видишь — не ненависть?! Не она скручивает узлом все его внутренности и застилает пеленой глаза. Не она заставляет отвернуться, когда нужно посмотреть прямо в глаза. Тогда что?

…Они стояли на сцене друг напротив друга. Свет погас, освещен был единственный участок, в котором они стояли, глядя куда угодно, но только не друг на друга.

Месть Полины удалась, но платить за нее пришлось личным спокойствием.

Неужели ты так сильно меня ненавидишь, что перешагнула через упрямство, называемое принципами, и вышла на сцену? Неужели это того стоило? Тебе мало было, что Штроц узнал тебя и назвал талантливой ученицей, тебе нужно было, чтобы Штроц узнал и меня?

Но виновата была не она. Режиссер бы в любом случае обратил внимание на мальчишку, бывшего когда-то его учеником и, по сути, мало изменившегося с тех пор. Другое дело, что Штроц не знал нынешнего Родиона, который сделал слишком много, чтобы забыть о себе старом.

- Подумать только, два моих ученика собрались в одном зале! — разорялся он на все лады, пока однокурсники изумленное переговаривались, а Мишка пихал его в бок и тревожно спрашивал: «Вы что, давно знакомы с Полиной?!»

Родион только глаза скосил в ответ и безнадежно покачал головой. Его приятель, кажется, положил на Орешину глаз, и это значило, что ему, по крайней мере, Мишке придется все объяснить….

— Родион Расков — очень талантливый студент. Этой зимой получил награду на Всероссийском конкурсе чтецов! — распинался Игорь Борисыч, не замечая, как Штроц хватает его студента за руку и увлеченно трясет, и обнимает самого Родиона, с детской непосредственностью радуясь его присутствию здесь.

- Конечно, он талантливый, конечно, получил! Борисыч, а, как тебе удалось согнать сюда двух моих любимцев? Зная тебя, я бы подумал, что ты все подстроил!

- Хочу тебя огорчить, Альберт, но это не я, — растерянным голосом проговорил Игорь Борисович.

— А все же, вы меня радуете, ребята! Как хорошо, что вы общаетесь и после стольких лет!

Среди однокурсников Родиона многозначительные смешки. Лика Суворина посылает Рудику воздушный поцелуй.

Полина мрачно отступает к сцене, в темноту.

— Вот Борисыч говорил о твоих стихотворных заслугах… А, знаете ли, — обратился он к актерам, — как прекрасно они с Полиной читали в детстве стихотворениеКочеткова? Умение рассказывать стихи у Раскова, мне кажется, с тех самых времен.

— Только не надо делать вид, будто мы его с тех пор ничему не научили… — с некоторой, как показалось Полине, досадой заметил Игорь Борисович.

- Да упаси Бог, но, чтобы не быть голословным, хочу тебе доказать свои слова. Полина, Родион, сделайте одолжение, дайте старому режиссеру вспомнить прошлое.

…Теперь они стояли на сцене, потому что таким просьбам не отказывают. Потому что, несмотря ни на что, они все еще хотели что-то доказать друг другу, а Полина еще и своей сестре. Стояли на сцене, смотрели друг на друга и не могли начать, борясь с чувствами, которые не поддавались определению.

Это уже было много лет назад. Все было другим, и они в том числе. И на сцене тогда стоял Рудик.

Рудик, а не Родион, которым он всю жизнь хотел быть. Это был один из самых страшных его кошмаров, и он ожил здесь и сейчас, на сцене любимого театра, на любимой, знакомой с детства сцене.

Он оживал всегда, когда Родион слышал это полузабытое детское имя «Рудик». Пять букв, две из которых гласные, а три — согласные. Сотня воспоминаний и столько усилий, потраченных понапрасну, чтобы забыть все неприятное, связанное с ними. И даже девочку, которая несмотря ни на что, все еще стоит напротив и смотрит так, как будто знает о нем все.

Свет на секунду мигнул и снова загорелся, но этого было достаточно, чтобы он схватил ее за руку, и, по-прежнему не глядя на нее, произнес, сжав зубы:

— Как больно, милая, как странно, сроднясь в земле, сплетясь ветвями, как больно, милая, как странно раздваиваться под пилой. Не зарастет на сердце рана — прольется чистыми слезами. Не зарастет на сердце рана — Прольется пламенной смолой.

Голос его изменился. Он перестал быть тем, кем был в реальной жизни, он перестал искать, метаться и прикрывать лицо. Оставшись тем же человеком, он словно позволил взглянуть в самую свою суть. И он не жаловался, он говорил так, будто просто размышлял, признавая всю обреченность ситуации. Пальцы Полины чуть дрогнули в его руке. Она подняла глаза и встретилась, наконец, с ним взглядом:

- Пока жива с тобой я буду — душа и кровь не раздвоимы, пока жива с тобой я буду — любовь и смерть всегда вдвоем. Ты принесешь с собой повсюду, ты принесешь с собой, любимый, ты принесешь с собой повсюду родную землю, милый дом.

- А если мне укрыться нечем от жалости неисцелимой, — спросил он настойчиво, — а если мне укрыться нечем от холода и темноты?

- За расставанием будет встреча, — грустно откликнулась она. — Не забывай меня, любимый. За расставанием будет встреча. Вернемся оба — я и ты.

Она пообещала… голос ее на мгновение сорвался — она сделала глубокий порывистый вдох, как рыба, вернувшаяся в воду после изнурительно долгого пребывания на суше.

Громкими, охрипшими голосами они дочитали стихотворение, заставившее вспомнить о времени, которого всегда мало и которого всегда не хватает.

Актеры Штроца захлопали первыми. Штроц обернулся и с одобрительной улыбкой поддержал. Им вторили и однокурсники Родиона с Игорем Борисовичем во главе.

- Надо же, не забыла, — тихо без улыбки констатировал Родион.

- Ты тоже, — пожала плечами Полина и выдернула из его руки свою ладонь.

Если и было что-то более бессмысленное в их жизнях, то вот это прочитанное вместе стихотворение перебивало все. Полину трясло. Они еще поговорили со Штроцем, назначили день интервью, обнялись и разошлись. Еще переговаривались актеры и будущие их подобия в фойе, еще гардеробщица и билетерша выражали Штроцу бурные восторги и зазывали его и Игоря Борисовича на чай, а Полина уже вылетела на скользкое крыльцо и вдохнула полной грудью свежий воздух.

Ее мутило, знобило, она не понимала, что с ней. Она едва замечала взгляды однокурсников Родиона и даже заинтересованный взгляд Мишки Яковинцева, который едва не свернул шею, глядя ей вслед. Впрочем, вряд ли в другой день она отреагировала бы по-другому. Сердце ее молчало. Оно вообще сходило больше с ума от выворачивающих душу воспоминаний — Полина бы не удивилась, если бы после сегодняшнего вечера у нее поднялась температура. Однако успокаиваться было еще рано.

Родион шел за ней, следовал по пятам. По шагам она угадала, что это он — в конце концов, только он жил в доме напротив.

- Это приятное чувство, когда ты понимаешь, что тот, кто тебя преследует — не маньяк.

— Ты не можешь быть уверена в этом до конца, — заметил он, поравнявшись с ней.

— Насчет тебя никогда нельзя быть уверенной до конца, — усмехнулась она.

Они ненадолго замолчали, думая о своем, но, в конечном счете, как показалось Полине, все об одном и том же.

— Знаешь, думаю, выражу общую мысль после сегодняшнего вечера, — начал он.

— Да? — она посмотрела на него сбоку.

— Это перемирие очень утомительно. Слишком уж хорошо мы знали друг друга в прошлом.

— И теперь это только мешает.

— Да. И будет хуже, если ты часто будешь выкидывать фортели наподобие сегодняшнего.

— Что? Да Штроц бы по-любому вытянул нас на сцену.

— Верно. И все же… Давай лучше расстанемся сейчас — недрузьями. — Насмешливо протянул Расков.

— Недрузьями, — Полина на мгновение остановилась, чтобы лучше рассмотреть выражение на его лице. — Правда, нам придется видеться все равно. Это вошло в привычку у судьбы — сталкивать нас лбами.

— Это ничего, — пожал он плечами. — К этому легко можно привыкнуть, когда знаешь, что все определено.

— У меня даже камень с души упал, — заметила она, когда они снова двинулись в путь.

— И открывает дорогу для всех возможных отношений. Вот, например, Мишка. — С намеком заметил Родион.

Полина скептически посмотрела на него.

— Советов по поводу личной жизни, у вас, Господин Великий Актер, я спрошу в последнюю очередь.

— Так мы же недрузья, помнишь? — с улыбкой сказал Родион. Они приближались к Полининому дому.

— Ну и что. Тем более, я не буду с тобой на эту тему разговаривать. Чао, передавайте привет вашей сестре, Рудольф!

И махнув на прощание рукой, Полина скрылась в подъезде.

Фонарь у дома Полины вспыхивал и гас с завидной периодичностью. Родион посмотрел на него, думая об их разговоре, и засмеялся-таки, не выдержав. Потом впервые за много лет подошел к озеру посреди их огромного двора и посмотрелся в свое отражение, ставшее совсем другим. Нет, в одиночестве он там совсем не смотрелся… И решительно оторвавшись от темной глади, Родион направился к себе, старательно обходя слипшихся воедино парочек, раскинутых по скамейкам.

На город ложились ранние сумерки, а воздух дышал ароматом наступающего тепла.

«В такие вечера лучше гулять с кем-то, а не в одиночестве», — подумала Полина, выходя из своего подъезда. Она наблюдала за Родионом из подъездного окна и дождалась, когда он уйдет к себе, чтобы выйти на улицу. Она не могла просто уйти, ей нужно было переварить то, что произошло, и лучше будет делать это не дома, где сам воздух был сжат в четырех стенах.

Поэтому сегодня Полина бродила по старому своему дворику, смотрела на светящиеся окна домов напротив и постепенно успокаивалась. Взгляд ее останавливался на привычных дворовых объектах, но не перемещался дальше озера, расположенного посреди двора, делящего двор на две части. Вокруг этого озера прошла добрая часть ее детства. Это вечный водораздел служил основанием для множества сказок, тайн, легенд, ужастиков и прочих историй, часть из которых была полна романтики, другая служила базой для множества игр.

У Полины были и свои истории, и далеко не все из них были выдуманы.

После получасовых хождений, она все же решилась и шагнула к воде. В ровной глади отразилось ее немного искаженное бледное лицо со сверкающими голубыми глазами. Непривычно, даже после стольких лет, знать, что рядом с этим лицом не отразится другое, ничем не похожее на это лицо. Хотя… почему непривычно? Стоит ей лишь захотеть…

Но сейчас она сама не знала, чего хотела. И письма ее сестры, вопреки ее желанию, ни капли не привносили в ее жизнь ясности.

Вот так же она приходила сюда каждый день после школы. Они с Родионом вызывали друг друга специальным сигналом, а потом проводили во дворе долгие часы, бесконечные часы, ни в один из которых им не было скучно. Осенние листья падали с деревьев, а потом еще и собирались в кучи для того, чтобы в сентябре и октябре приходили те, кто устраивал из них дворовый фейерверк. Они летали по двору, падали в озеро и плавали по его поверхности. И сразу становилось понятно, что это осень, и было немного грустно, потому что с осенью заканчивался незабываемый период их жизни. Осень влекла за собой зиму, в лучшие дни и вечера которой лепилось все, что только можно от снежков до огромных внушительных крепостей. Потом, мокрые от снежных битв, продрогшие от долгого пребывания на холоде, Полина и Рудик возвращались домой, сушились и растягивали удовольствие от вечеров за просмотром любимых фильмов (правда, выбор перед этим обязательно сопровождался дракой) с чашкой (или точнее с ведром) чая.

Они встречали весну, начиная запускать первые корабли по ручьям еще с первым таянием снега, и не было и не могло быть ничего упоительнее этих быстро размокающих кораблей, расписанных пожеланиями о лучшем. Эта ежегодная традиция открывала сезон их безумия, которое длилось бы круглый год, если бы не несколько месяцев непогоды.

И в зависимости от того, на чьей стороне двора они играли, на той стороне их озеро отражало щуплого темноволосого паренька и кудряватую девицу с голубыми глазами. Оно оставалось прежним, менялись только их отражения в ровной озерной глади. Сначала это были дети; соревнуясь друг с другом за место, которому не было границ, они непременно старались оказаться рядом друг с другом; дети росли и смеющиеся отражения сменялись более вытянутыми копиями тех же самых детей. Тонкие руки округлялись, волосы отрастали и меняли оттенки, в выражении глаз появился подтекст, а смех раздавался все реже и реже. Нет, они действительно по-прежнему веселились, но, увы, не здесь, и если и подходили к ровной глади скучающего озера, то лишь потому, что вживую друг на друга им становилось смотреть все сложнее. Отражение — это ведь почти то же, что реальность, а если и поднапрячь фантазию, то будет и вовсе не отличить от оригинала. И постепенно озеро перестало видеть детей, оно начало отражать подростков с претензией на взросление. Подростки теперь больше ругались, чем смеялись, хотя озеро и не удивлялось. Оно многое повидало на своем веку: смех, слезы, драки, споры, даже поцелуи. Поцелуев было много, одни вызывали те самые слезы, другие открывали новую дорогу смеху. Кто-то после тех поцелуев приходил в одиночестве и любил подолгу искать свое отражение в темном дне, будто старался узреть изменения.

Та парочка, кстати, тоже не избежала подобной участи.

Но, как справедливо подумала Полина, все это было уже в какой-то неправильной, не той жизни. В той жизни, в которой все происходящее казалось репетицией перед большим спектаклем, в которой были только задор и любопытство, а страха не было совсем. О чем говорила ее сестра в последнем письме? О том, что Полина в последние годы закрылась настолько, что изменилась до неузнаваемости? Что именно страх перед окружающим реальным миром сделал ее другим человеком? Но почему? Если это правда, то когда это началось с ней и почему ее всемогущая сестра это видела столько лет, но не могла открыть на это глаза самой Полине?

Вопросов было много, а вот с ответами была беда. И Полина не была уверена, что сможет найти на все вопросы ответы. Но старое знакомое озеро, которое Полли видела перед глазами всю свою жизнь, подсказывало одним своим примером — все наладится. Как налаживается всегда, только Полина не знала, как и когда это произойдет. Ее сестра оставила ее одну разгребать проблемы, постоянно подкидывая новые. Она словно дразнила ее, даруя всегда желаемую свободу, и усмехалась, стоя в стороне, наверняка уверенная, что Полина не сможет выплыть одна из этого болота, и как всегда позовет ее на помощь.

Только Полина не позовет.

X

Спустя неделю и два дня после расставания с Олегом Красовским в понедельник с утра Маша Сурмина не вышла на работу. Казалось бы, ничто этого не предвещало. Всю неделю она ходила в офис, как прежде, быть может, только была чуточку более отстраненной, чем раньше. Она не заходила к начальнику в середине рабочего дня, их давно не видели обедающими или уходящими домой вместе. Красовского никто из сотрудников вообще не видел уходящим домой (кроме Гриши), а вот Маша ходила теперь всегда одна или с собратом по несчастью стажером Игорем.

По офису поползли слухи, что они расстались. Красавица Елена не преминула воспользоваться этой ситуацией, чтобы лишний раз поехидничать. Основным аргументом ее было следующее:

— Ну, ты даешь… неужели думала, что он будет с тобой дольше? Повстречались немного и хватит. Может, тебя утешит, что иной раз он девушек и раньше бросает, так что тебе повезло.

Она болтала об этом в пятницу, готовя вместе с Машей конференц-зал к встрече с заказчиком. Ее легковесная болтовня надоедливыми каплями воды из не до конца закрученного крана падала на воспаленное Машино сознание. Последняя с трудом сдержалась, чтобы ничего не ответить. Она не была дурой. Понимала, что Лена специально нарывается на грубость, чтобы завалить лавиной своей чепухи и добить ее, вывести на откровенность. Но Маша молчала. Смотрела в окно на кромку близкой воды, на накатывающие на берег волны, и молчала. А в понедельник она не пришла.

Она никому не звонила и не оставляла сообщений. Она просто исчезла, не предупредив ни наставника Михаила, ни своего приятеля Игоря, ни Красовского.

Пришедший к восьми утра и разгоняющий завалы на работе Красовский около десяти услышал смех Лены из приемной. Как только он вышел с намерением дать своей заместительнице задание, секретарша и Лена резко замолчали и округленными глазами посмотрели на начальника.

— Что случилось?

— Да нет, Олег, ничего, а что должно было случиться? — зачастила Лена.

— Я серьезно.

— Ну в общем… не хотели тебе говорить, хотели сначала сами разобраться…

— В чем дело?

— Сурмина не вышла на работу. Мобильник у нее не отвечает. А у Лиды где-то был записан ее домашний номер…

На лице Красовского не дрогнул ни один мускул.

— Звоните. Может быть, она заболела?

— Могла бы хоть Михаила предупредить! — с досадой сказала Лена. — Вот Игорек в случае ЧП мне всегда звонит.

— Хорошо, пусть Лида наберет ей, а сейчас зайди ко мне, у меня есть задание.

Он повернулся и скрылся в своем кабинете. Лена подмигнула секретарше и шагнула за начальником в кабинет.

К обеду ситуация не прояснилась. Игорь ничего не знал, Михаил тоже. Сотрудники шептались, что Маша не выдержала, сбежала от неразделенной любви к Красовскому. Красовский на слухи как всегда не реагировал.

В перерыве женская часть коллектива собралась в холле.

— Бедный Олежек, да ему вообще не до вашей Маши! — говорила бухгалтерша Ира. — Он весь завален работой, он бы и не заметил, что ее нет.

— Заметил, не заметил, а ситуацией нужно воспользоваться, — быстро сказала Лена и взглянула в удивленные глаза бухгалтерши. — Ты что, не понимаешь?

Послеобеденная планерка заканчивалась около пяти, в последнюю очередь обсуждали стажеров.

— Что мы будем делать с Сурминой?

— Что делать, что делать… ждать, когда объявится, — задумчиво произнес Красовский, отворачиваясь от окна.

— А если не объявится? Если она просто сбежала? — протянула Лена. Олег Александрович поднял на нее глаза, но ничего не сказал.

— Может, у нее что-то случилось, — пожал плечами Михаил, — а вы сразу шум поднимаете.

— Ну да, ну да, — недоверчиво протянула Лена.

Когда заместители покидали кабинет Олега, Лена дождалась ухода Миши и задержалась в дверях.

— Может быть, она из-за тебя сбежала, а, Олежек? Поматросил девочку, вот она и не выдержала.

— Напоминаю тебе, дорогая моя Елена, что мы все-таки не в баре с тобой сидим и пьем, а на работе находимся. Думай, что говоришь. — Спокойно сказал Красовский. Нельзя сказать, что он не ожидал от кого-нибудь из своих сотрудников таких слов. Ему было просто любопытно, осмелится ли их кто-то произнести.

Лена лишь хмыкнула и ничего не сказала, а у Красовского даже не осталось шанса с кем-нибудь поругаться. Он пришел домой поздно и ходил из угла в угол. Не выдержав, он все же набрал Машин номер, но ее телефон был выключен. Он оборвал звонок и с досадой уставился в окно.

В среду около пяти часов вечера он въезжал во двор Машиного дома. Нужно было сделать это раньше, но он…

Что? Боялся? Опасался? Он понимал, что только он может это сделать. Не присылать людей, не заставлять сотрудников постоянно звонить ей, а просто приехать.

Скорее всего, у Маши дома он опасался увидеть подтверждение общим мыслям. Боялся, что она действительно не ходит на работу из-за него.

Олег не знал, что он сам чувствует по этому поводу, он не был к этому готов, надеялся, что все как обычно пройдет безболезненно для обоих, и поэтому сейчас в его голове царили сумятица и суматоха.

Медлить больше было нельзя. Он вышел из машины, проскользнул за каким-то жильцом внутрь и, добравшись до шестого этажа, решительно нажал на кнопку звонка.

Машина мама работала медсестрой, и когда они с Машей начинали встречаться, Сурмина рассказывала, что она работает в ночную смену. Олег надеялся застать ее дома.

Ему повезло. Дверь ему открыла высокая немного изможденная женщина с прямой спиной и открытым взглядом — в молодости, вероятно, она ничем не отличалась от своей дочери. Она рано постарела, в уголках глаз залегли морщины, а улыбалась она, как догадался Красовский, теперь довольно редко. Но вся она — это чувствовалось — излучала жизненную силу, цепкую силу, которая служила опорой ко всей скверности каждого дня. На нее хотелось положиться. Красовскому она понравилась, и он совершенно не кстати вдруг вспомнил свою мать. Чтобы выкинуть ненужные мысли из своей головы, он поспешно улыбнулся.

— Здравствуйте. Меня зовут Олег Красовский, я начальник вашей дочери.

— Начальник? — женщина была удивлена.

— Маши уже три дня нет на работе, на телефонные звонки она не отвечает…

Машина мама вздохнула.

— Проходите.

Они сидели в гостиной за круглым столом. Агния Петровна принесла чай.

— Она мне сказала, что ей дали отгула.

— Она исчезла внезапно, никого не предупредила… — Олег пожал плечами.

— Это на нее похоже.

— Похоже? — Олег был удивлен. За те несколько месяцев, что он был с Машей знаком, она произвела на него впечатление самого ответственного и обязательного человека, какого он когда-либо знал. — Я точно не перепутал квартиру?

Машина мама засмеялась.

— Нет, вряд ли. Я не ожидала, если честно, что разыскивать ее будет сам начальник. Обычно для решения таких вопросов присылают курьеров. — У женщины был очень проницательный взгляд, Красовский даже напрягся немного. В его планы не входило рассказывать ей об их с Машей отношениях. Которые, кстати сказать, уже закончились.

— Маша — хороший сотрудник. Я собирался взять ее на полную ставку, а не увольнять. Поэтому меня больше всех удивило, что она пропала. А она скоро придет?

— Маша? А разве я не сказала вам? — Агния Петровна отставила чашку, вздохнула, сложив руки на коленях. — Она в Амстердаме.

Олег едва не вылил на себя весь кофе.

— Где?!

— В Амстердаме.

— В столице Нидерландов? — переспросил Олег для полной уверенности, чувствуя себя полным придурком.

— Да.

— Она уехала отдыхать? — Красовский ничего не понимал.

— Если бы, — Машина мама усмехнулась. — Она уехала к своему отцу.

— И часто она так…

— О да, к сожалению.

Красовский покачал головой. Он не знал, что сказать.

— Но почему так внезапно? Почему она не предупредила меня или кого-то из замов?

— Видите ли, Олег… как вас по отчеству?

— Просто Олег.

— Да, Олег, видите ли, мы с мужем развелись, когда Маше было десять лет. Он исчез внезапно с нашего горизонта, не звонил и не писал. Мы потеряли с ним всякий контакт. И Маша очень хотела с ним увидеться, встретиться. Ну вы понимаете, дети задают очень много вопросов, а она в то время довольно многое уже понимала. А года три назад она получила от него письмо — без адреса. И задалась целью его разыскать. С тех пор она, как бы это сказать, немного одержима этой идеей. У моего бывшего мужа всю жизнь была страсть путешествовать. Боюсь, что Маша заразилась той же болезнью.

Олег не знал, что сказать. Это совсем, ну просто совершенно не укладывалось в его представление о девушке, с которой он встречался месяц.

— Когда же она вернется?

— Она обещала вернуться в конце этой недели.

— Вы так спокойны, Агния Петровна.

Женщина усмехнулась.

— А что я могу ей сказать? Вероятно, я просто привыкла. К тому же… я считаю, что она сама должна понять, что побег — не лучшее решение проблемы.

— Да, я с вами согласен, — задумчиво сказал Красовский.

Взрослый, умный, опытный, профессионал в своем деле архитектор Олег Красовский вдруг осознал, что, вопреки его убеждению, в свои годы он еще способен удивляться.

* * *

В Амстердаме Маша не ориентировалась совершенно. Она была здесь впервые, и если честно, первый раз в этом месте представляла себе совершенно по-другому. Но что поделать… к тому же, предстоящее событие настолько волновало ее, что она не могла уже думать ни о чем — ни о прелестной архитектуре, ни о непередаваемой атмосфере города, ни о толпах туристов, кишащих на каждом шагу.

Она заселилась в заранее забронированный хостел в центральном районе Амстердама, в Сентре. Весь маршрут она привычно продумала и составила еще до поездки. У нее было немного денег, откладываемых на такой случай, а практика приучила Машу действовать четко и быстро, что абсолютно исключало любую панику при въезде в чужую страну.

Она знала, что делать, как будто кто-то невидимый нашептывал ей на ухо весь план. Она отправила на знакомый почтовый ящик фотографию с подписью: «Не кажется ли тебе эта шкатулка странно знакомой?», — и даже не сомневалась, что получит ответ. Она не ошиблась. Ответ пришел, и очень скоро. На следующий день после отправки.

«Я в Амстердаме. Если у тебя получится приехать, мы можем встретиться».

Она прикидывала все «за» и «против» несколько дней. Она не хотела вот так просто бросать работу, но не могла противиться старому знакомому чувству — невозможности усидеть на месте.

К тому же, на работе все становилось печальнее день ото дня. Женская часть коллектива уже достала ее своими подколками и деланно сочувственными взглядами, которые Маша всегда переваривала с трудом.

А еще она больше не могла видеть Олега.

Олега, обычного, всегдашнего, делового, невозмутимого и совершенно не обращающего внимания на нее. Она расстались, расстались, и Маша сама стала инициатором и не смогла остановиться, когда это нужно было сделать. Но нужно ли было?

Маша мучила себя постоянными вопросами, а не совершила ли она ошибку, и каждый раз, в зависимости от настроения и времени суток отвечала по-разному. В итоге, в пятницу, после работы Маша неожиданно для самой себя осознала, что едет прямо на вокзал. Там можно было купить билет и на самолет.

Что она и сделала с каким-то лихорадочным отчаянием.

«Прилетаю в понедельник. Могу встретиться»

«Йордан. Кафе Dutch Flowers. 16:00. Вторник»

Маша не верила, что это все происходит на самом деле, но это действительно происходило, и происходило с ней! Она мечтала об этом долгих десять лет, мечтала и не верила. Ведь в детстве все мечты кажутся такими сказочными, а это было одним из главнейших ее желаний в жизни. И вот, это должно произойти.

Всего лишь послезавтра. Послезавтра!

Поверить в это было невозможно.

— Ты каждый раз говоришь, что вы встретитесь, но ты не видела его ни разу! — бросила ей мать, наблюдая за тем, как Маша собирает вещи.

— В этот раз все получится — он же сам мне написал!

— А если это был не он и не его номер?

— Его! Он сам мне скинул на почту!

— А если ты попадешь в какие-то неприятности там?

— Не попаду! Я не первый раз езжу за границу одна.

— Но ты же не знаешь, что ему нужно!

Маша остановилась, повернулась к матери.

— Мам, зачем ты мне все это говоришь? Ты же знаешь, я все равно поеду.

— Я хочу, чтобы ты сняла розовые очки. Хотя бы на время. Я отлично его знаю. Просто так ты много лет не была ему нужна, а теперь вдруг все изменилось? С чего бы?

— Люди меняются, мам.

— Да, когда хотят этого. Но это не тот случай, поверь мне.

Мать не кричала, не топала ногами, не отбирала билет, паспорт и деньги, она констатировала то, что было ей отлично известно. Но Маша не могла и не хотела ничего менять. Она должна дойти до конца, иначе не успокоится. Она верила, что в этот раз точно увидит отца.

Она нашла на карте Амстердама старый квартал Йордан и кафе, в котором отец назначил ей встречу. Она почти не спала накануне ночью. В одной комнате с ней жили шумные студенты-французы, пребывающие в Амстердаме на каникулах, они изъяснялись с Машей на ломанном английском и очень старались не шуметь. Но она не могла уснуть не из-за их болтовни и громкости. Ей просто не спалось. Она все воображала, как увидит отца в одном из самых красивых городов мира, как они будут сидеть в открытом кафе, вместе, и это будет так странно и здорово, и мимо будут проходить жители города и туристы, а они будут выглядеть, как отец и дочь, сбежавшие от шумных родственников попить вместе кофе.

И было в этой мечте столько правдоподобности и реалистичности, что Маша слегка волновалась — неужели все так легко и просто? А впрочем, почему это так уж и невероятно? Она так долго шла к этому, что, видимо, потому и не верит.

Она представляла, как расскажет отцу о своей жизни. Об архитектурном, о работе, о Женьке — «кстати, пап, помнишь Женьку? Она почти не помнит тебя, но это ничего, мне кажется, она на тебя похожа…»

Все было так, как Маша себе воображала. Город оказался прекрасен, даже несмотря на относительную прохладность воздуха, здесь было много туристов, а в воздухе витала та самая атмосфера — вкусная, сочная, яркая. Маша быстро нашла кафе и сидела за столиком, грея в руках чашку черного кофе.

Она все думала, как он выглядит? Сильно ли он изменился за эти годы и узнает ли она его?

Оказалось, да, узнает.

Хотя он и изменился, разумеется.

Было прохладно, но Маша все равно выбрала место на улице. Она любила это сочетание холодного воздуха и тепла во всем теле от горячего напитка. И, несмотря на свою взволнованность, она все равно испытывала приятные ощущения от пребывания здесь. Она все продолжала всматриваться в прохожих, и вдруг за ее спиной раздался голос:

— Маша? — Она обернулась. Ее отец — высокий, в длинном пальто, с черными волосами и точно такими же, как у Женьки светлыми глазами. Постаревший — в ее воспоминаниях он был почему-то очень молодым, не старше 30, хотя когда он ушел, ему было 36. Значит, сейчас 46.

Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга, а потом он сделал к ней шаг — она встала — и обнял, неловко задержав свои руки на ее плечах.

Маша отстранилась.

— Привет, — сказала она. Он судорожно улыбнулся.

— Ты повзрослела. Сильно.

— Прошло 10 лет, пап. — Тихо сказала она.

— Точно. Ну что, сядем?

Они расположились на стульях напротив друг друга, и Маша прикоснулась к своей кружке, а потом отставила ее — слишком нервничала, не знала, куда девать руки.

— Столько лет я представляла, как встречу тебя, а сейчас не знаю, что сказать.

— Как мама? — тихо спросил он. — Как Женька?

— Все нормально. Ну то есть… да, хорошо. Мы в порядке. — Она помолчала еще, собираясь с мыслями. — Пап…

— Маш, ты мне скидывала фотографию.

— Да. Я нашла эту шкатулку. Помнишь, ты рассказывал мне о ней в детстве. — Маша была рада, что нашлась тема, на которую они могут поговорить без неловких пауз. — Она точно такая, как ты описывал. Только… музыка не звучит.

— Возможно, механизм сломан. Кому принадлежит эта шкатулка?

— Одной моей старой знакомой.

— Это очень ценная вещь, Маша. Она очень дорого стоит. Коллекционеры отдадут за нее немалые деньги. — Заверил ее отец и попросил у подошедшего официанта чашку кофе.

Маша заметила, что отец чувствует себя очень привычно в этой обстановке, как будто жил здесь всю жизнь.

— Ты давно здесь живешь? — обрывки ее мыслей вырвались в воздух прежде, чем она успела подумать.

Отец замер на полуслове и посмотрел на нее. В глазах мелькнуло нечто странное.

— Я не живу здесь, Маш. Я приезжаю сюда по работе. Некоторые музеи заказывают у меня оценку найденных предметов искусства. Так, ничего интересного, просто работа. Лучше скажи, а твоя знакомая знает, сколько стоит эта шкатулка?

— Мне кажется, нет. — Маша подалась вперед, сомкнула руки в замок. Ей стало холодно. — Мне кажется, они думают, это просто старая игрушка со сломанным музыкальным механизмом, которая досталась им от бабушки.

— Нет, нет и нет. Это не просто игрушка. — Резко сказал отец. — Люди часто не подозревают о ценности вещей, которые их окружают. Для нас совершенно нормально видеть только то, что мы хотим видеть. Скажи-ка, Маша, а ты не могла бы поговорить со своей знакомой? Быть может, они захотят продать шкатулку?

— Тебе? — удивилась Сурмина.

— Ну конечно, я бы приехал в Россию и договорился о сделке. В конце концов, я могу неплохо им заплатить.

Маша откинулась на спинку стула. Отцу принесли кофе, и она наблюдала, как он сыплет сахар в чашку и размешивает его маленькой ложечкой. Она вдруг словно воочию увидела их со стороны, услышала их разговор, как будто с самого начала присутствовала здесь лишь третьим молчаливым свидетелем.

— Приехал бы в Россию, — тихо повторила она, думая о чем-то твоем. — Ты говоришь так, как будто это не твоя Родина.

— Я уже десять лет не был на своей родине, — с каким-то мимолетным смешком сказал отец.

— Я заметила, — спокойно ответила она. — А ты не хочешь приехать не ради шкатулки, а ради нас? Посмотреть, как мы живем.

— Мы с твоей матерью давно разошлись, Маша. — Проговорил ее отец, как будто объяснял маленькому ребенку, что дважды два будет четыре.

— Да. Но кроме нее там есть еще я. И Женька — девочка, которая уже не помнит, как ты выглядишь, — дрожащим голосом произнесла она, все больше волнуясь.

— Маш…

— Ты думаешь, это нормально, пап? Нормально, что твоя дочь не помнит тебя? Не помнит твоего голоса? Твоего лица? У нее нет даже половины моих воспоминаний!

— Успокойся.

— Успокойся? — Маша нервно захихикала — просто ничего не могла с собой поделать. — Господи, какая я дура. Ну, дура же — мама мне говорила снять розовые очки! Ты вспомнил обо мне, только когда я скинула эту фотографию. Без шкатулки я была тебе не нужна.

Она встала и полезла в карман за деньгами.

— Маш… — начал отец. — Подожди.

— Скажи, — не слушая его, спросила Маша. — А ты знал, что я искала тебя? Знал? Когда я спрашивала о тебе на твоей бывшей работе, звонила, изъясняясь на плохом английском, приезжала только чтобы увидеться с тобой. В Мюнхене. И в Берлине. А потом еще и в Марселе. И где-то… — она провела рукой по лбу. — Ну конечно, в Праге. Когда ты присылал мне свой адрес, а потом не приходил на встречи. Ты ведь знал, что я жду тебя, да?

— Маш.

— Ответь, — прошептала она.

— Я знал, — не поднимая глаз, сказал отец. Маша скривилась.

— Ну конечно, знал. Мне противно смотреть на тебя. Ты вел себя, как ребенок, а я искала тебя три года. Мечтала об отце, которого никогда не было.

— Ты должна понять, — четко сказал он, поднимая на нее светлые, Женькины глаза. — Я не всегда… делал это специально.

Маша покачала головой и перевела взгляд на город, которому там и не суждено было раскрыться перед ней.

— У тебя уже давно есть другая семья, да? — она боковым зрением уловила его кивок и не удивилась. — Но, впрочем, это тоже не оправдание для подлости.

Она взяла сумку и ушла, больше не слушая голос, слабо пытавшийся ее остановить.

* * *

…Серое здание аэропорта было окутано туманом. На улице стало теплее, и воздух повис молочно-белой пеленой. Машу никто не встречал, как обычно. Она волокла за собой сумку, как ненужный балласт и бросила бы ее непременно, если бы совсем отключила голову. Родной город вместе с его переменчивостью, непостоянством, капризностью и сложностью никогда не делал ей поблажек, не сделал и сегодня. Погода была отвратительной, совершенно не весенней, и Маша даже тихонько застонала сквозь зубы, как только увидела через окно эту зыбь и морось. Она не представляла, как можно сейчас ехать домой и рассказывать матери про поездку или делать над собой огромное усилие и все же не рассказывать…

Она вышла из стеклянных дверей аэропорта, и ее тут же едва не сбил с ног пронзительный ветер вместе с косым моросящим дождем, мелким, оставляющим на лице дождливую паутину. Маша чувствовала, что еще немного — и она заплачет, дай только повод.

Внезапно она увидела то, что разом высушило подступающие к глазам слезы. Справа от выхода, прислонившись к доске с объявлениями о вызове такси, стоял ее начальник и бывший любовник, Олег Александрович Красовский. И смотрел прямо на нее.

Олег слонялся по аэропорту уже довольно долгое время. Он не знал точно, во сколько ее ждать, и ему пришлось уже пропустить один самолет, прилетающий из Амстердама. И тут он увидел Машу. Она вышла из здания и хмурилась, обозревая погодные условия. Олег вдруг вспомнил, как сильно она всегда расстраивалась из-за плохой погоды, хотя знала прекрасно, что такая в их городе совсем даже не редкость.

И тут она повернула голову и увидела его. На ее лице отразилась целая гамма чувств, но преобладало все-таки изумление.

Они двинули друг к другу навстречу одновременно. Олег чувствовал, что она ждет от него объяснений, как он здесь оказался. Он вполне разделял ее удивление и испытывал легкое замешательство.

Пожалуй, он еще сам не определился, зачем делает все это.

— Привет.

— Олег… Олег Александрович! — она не находила слов. — Но что вы здесь делаете? Кого-то встречаете?

— Догадайся с трех раз, — он протянул руку, снял с ее плеча спортивную сумку и закинул себе на плечо. — Пошли, я здесь уже полдня как дурак слоняюсь.

— Вы меня встречаете? — Маша ускорила шаг, еле поспевая за ним. Кажется, она была действительно искренне удивлена.

— Конечно, тебя. Я всех пропавших сотрудников встречаю лично.

— Но… Я не понимаю. Как вы узнали, где я и когда возвращаюсь?

Олег открыл перед ней дверь машины, но Маша все еще стояла с таким лицом, что он вздохнул.

— Мне сказала Агния Петровна.

— Моя мама?

— Ты знаешь еще какую-то Агнию Петровну? Садись, Маш. — Он подтолкнул ее, и она послушно уселась. Красовский закинул сумку в багажник, обошел машину и сел на водительское сиденье.

— Но зачем? — спросила, наконец, Маша, наблюдая, как Олег выезжает на проезжую часть.

— А почему ты не рассказала о своем отъезде? Даже Михаила не предупредила?

Она пожала плечами, отворачиваясь от Красовского.

— Нужно было срочно кое-что проверить. Если бы я начала предупреждать и отпрашиваться, все бы сорвалось. К тому же, я не знала точно, на какой срок еду.

— А если бы мы тебя уволили в твое отсутствие? — Маша искоса взглянула на него.

— Олег…

— Александрович, — подсказал Красовский с невозмутимым видом.

— Да, Александрович! — разозлилась она. — Зачем вы приехали в аэропорт?

— Чтобы свозить тебя на обед.

— Куда? — не поняла Маша.

— На обед. — Спокойно заметил Красовский. — Поехали. Уставшим с дороги нужна хорошая еда.

Они приехали в обычное кафе на набережной, каких здесь было не меньше десятка. День клонился к вечеру, народу было не очень много, но в атмосфере уже ощущался приближающийся наплыв посетителей. Им предложили столик в углу зала, куда они и направились. Маша, которая после разрыва с Красовским резко разлюбила рестораны и пафос подобных мест, была рада обычному стандартному дизайну, совершенно нормальной публике и простым «человекоподобным» официантам.

Официантка принесла им меню, но вместо того, чтобы читать его, Маша осматривалась по сторонам.

— Вы в такой атмосферке обычно увольняете своих сотрудников?

Красовский сурово взглянул на нее поверх меню.

— Что за бред?

Сурмина пристально посмотрела на него. Тогда Олег вздохнул и опустил меню.

— Маш, не смотри на меня волком. Я не собираюсь тебя увольнять.

— Иначе вас не поймут на работе, Олег Александрович.

— Я понял, что ничего о тебе так и не узнал за этот месяц, Маша. — Вдруг сказал он, и она ответила ему удивленным взглядом.

— А хотели узнать? — собравшись с силами, поинтересовалась она.

— Да. И сейчас хочу. — Они молча посмотрели друг на друга, Олег словно подбирал слова.

В этот момент официантка подошла принять заказ. Когда она отошла, Сурмина снова обратила взгляд на Красовского, но тот, казалось бы, и не собирался продолжать.

— Я не буду тебя увольнять. Мне нравится, как ты работаешь, у тебя есть способности… Но тебе нужно учиться.

— Не сочтите, что я нарываюсь, Олег Александрович, но… как же ваши сотрудники? Неужели у Лены и у прочих дам не возникнут претензии из-за моего безнаказанного возвращения? Сочтут, что вы нашли себе любимчика, пойдут слухи…

— Ты ждешь, что я тебя уволю?

— Я просто ничего не понимаю… Зачем все это? — и она обвела рукой зал кафе.

— Для чего я решил встретить тебя? Сам не знаю. Хотел тебя увидеть. Привел сюда? Хотел поговорить.

— Ну, так давайте поговорим. Что вас интересует?

— Как ты съездила?

Она помотала головой.

— Нормально.

— И все?

Она пожала плечами.

— Просто это долгая история.

— Я почти ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты хочешь стать архитектором, у тебя есть младшая сестра Женя, и ты любишь рисовать. Я даже не знаю, кто тебя подтолкнул стать архитектором? Отец?

— Вы! — разозлилась Маша.

— Я серьезно, — сказал он и вздохнул. — Маш, мне кажется, мы совершили ошибку. И я не хочу, чтобы ты злилась на меня.

— Да я не злюсь! С чего вы взяли?

— Ну, хотя бы с того, что ты зовешь меня на «вы».

— И что с того? Вы вообще-то мой начальник! — ядовито заметила она тоном, далеким от такого, каким обычно говорят со своими начальниками подчиненные.

Маша откинулась на спинку стула. Она не понимала, что делает здесь, зачем Красовский привез ее сюда и зачем мучает своими разговорами, как будто не понимает, что мучает. Она резко поднялась со стула.

— Простите, Олег Александрович, я выйду подышать. Здесь как-то душно.

Она с трудом сохраняла спокойствие, пока говорила и пока шла между столиками к выходу. Она распахнула тяжелую дверь и вышла из кафе на свежий воздух. Ее рубашка безжалостно продувалась на ветру, верхняя одежда осталась в помещении. Она не могла больше оставаться внутри. Понимала, что если Олег будет расспрашивать и дальше, она непременно расплачется. Теперь нужно было очень быстро успокоиться и идти назад. Отговориться головной болью и попросить отвезти домой. А там… что будет там? Она примет таблетку и ляжет спать.

Все наладится… все обязательно наладится…

Но сейчас сердце еебыло разбито.

— Маш, — позади нее раздался знакомый голос. На плечи ей легла тяжелая ткань ее пальто. Сурмина обернулась, встретилась взглядом с Красовским и упала в его объятья, как и тогда, в самый первый раз.

Она плакала на его плече, а он успокаивал ее, как маленькую.

Его объятья были спокойными и надежными, и Маше сразу вспомнилось, как он обнимал ее, когда они были вместе, и у нее быстро и сильно вдруг забилось сердце.

— Все будет хорошо, Маш. Все будет хорошо. Все наладится.

— Все наладится, — послушно повторила Маша. — Я знаю.

Она отстранилась и посмотрела на него своими темными серьезными глазами.

— Спасибо.

Они смотрели друг на друга еще с минуту, а затем, не сговариваясь, подались друг к другу навстречу. Красовский поцеловал ее, и у Маши внутри все замерло от этого поцелуя. Как будто не было этих двух недель расставания, все было как обычно, и они заехали поужинать в кафешку после работы. Но Маша знала — что-то изменилось.

Две недели она привыкала жить без Красовского, как до того привыкала к нему, и теперь… что же теперь? Эта мысль вдруг охладила ее, вернула ее разум на место. Она уперлась Красовскому в грудь и легко отстранилась от него, хотя внутри у нее все перевернулось.

— Олег… Александрович.

— Александрович? — прошептал он и уставился на нее своими кошачьими глазами. — Не отталкивай меня.

— Я не понимаю, зачем мы это делаем.

— Не надо это анализировать. Ты же чувствуешь то же, что и я.

— А что чувствую я — вы… ты это знаешь?

— Приблизительно, — ответил совершенно невозможный Красовский и вновь поцеловал ее, как будто это само по себе должно было быть ответом для нее. И Маша больше не стала сопротивляться, потому что в голове все сильнее звучал вопрос: «зачем?». Зачем она отталкивает его, если можно просто наслаждаться моментом?

И она перестала соображать и позволила ему увезти себя к нему домой. И ей казалось, что вот сейчас у нее появилась возможность не вернуть все назад, а продлить этот миг, запомнить его рядом с собой, чтобы потом наслаждаться этими воспоминаниями, когда будет совсем тяжко.

Какой же дурой она была. Самые сладкие воспоминания после расставания причиняют больше боли, и потому их всегда стараются стереть из памяти.

Маша осознала это только с рассветом, который так и не наступил в то утро. Улицу заполнил туман. Он лежал непроницаемой молочной пеленой, и его освещал свет от фонаря, еще не погасшего с ночи. И когда Маша подошла к окну, ей показалось, что они существуют в непроницаемом белом коконе, который окружает их со всех сторон своей матовой стеной.

Маша чувствовала себя просто ужасно. Но ко вчерашним ощущениям прибавились события ночи, и теперь ей казалось, что она совершила что-то непоправимое. Хотя что, собственно говоря, такого случилось? Она просто переспала со своим начальником, не находясь с ним ни в каких отношениях, вот что. Но с другой стороны… Он был ее единственным мужчиной, она ни с кем не изменяла ему, так почему же ей так плохо?

Может быть потому, что ей кажется, что она изменила самой себе?

— Маш, — произнес он за ее спиной, и она знала, что он не обнимет ее, потому что в этом был весь Красовский. Притянуть ее как можно ближе к себе, привязать, чтобы потом шаг за шагом отталкивать.

Она вспомнила это его качество, и оно будто протрезвило ее. Она быстро обернулась к нему.

— Возьми на сегодня отгул, — равнодушным голосом проинформировал ее он. — В офисе не ждали твоего возвращения, так что никого это не удивит.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом сказала Маша, и это вмиг насторожило Олега. Он посмотрел на нее внимательнее, чем прежде, но выражение ее лица было непроницаемым, и он снова отвернулся, разыскивая по всей комнате свои ключи от машины. — Но я лучше приеду сегодня на работу.

Он повернулся, мельком глянул на Сурмину.

— Хорошо, как скажешь. А потом можем съездить на открытие нового клуба — тебе понравится, обещаю…

— Нет, — вдруг резко сказала Маша. Красовский в удивлении поднял брови.

— Что?

— Нет, Олег. Не стоит. Если мы начнем все с самого начала, хорошо это не закончится.

— Но почему?

Маша собралась с силами. У нее есть шанс сказать, наконец, все, что она думает.

— Потому что ты такой. Это твой образ жизни. Тебе большего не надо. А я не хочу кратковременных отношений ради удовлетворения твоих потребностей. Через месяц тебе станет со мной скучно или я захочу большего, чем просто спать с тобой, и я уже не смогу из этого выбраться.

Красовский в отчаянии взлохматил себе волосы, кажется, даже не заметив за собой этого жеста.

— А чего ты хочешь, Маш? Каким ты хочешь, чтобы я был? Ты же сама не знаешь!

— Да, не знаю! — выкрикнула она. — Не знаю! Что бы ни происходило между нами, я всегда буду для тебя девочкой-студенткой, несмышленой и неопытной. Тебе нужны девушки, для которых будет просто достаточно того, что ты с ними на публике показываешься! А мне…

— Тебе? — холодно проговорил Олег. — Что нужно тебе?

— Мне, вероятно, нужно встречаться с ровесником, а не с человеком, про отношения с которым мне все будут говорить, что для меня это лишь расчет, — в отчаянии закончила Маша.

— Ну что ж… это твоя жизнь. Тебе делать в ней выбор.

— Ну, согласись! — подходя к нему ближе, сказала Маша. — Согласись, что я же права. Тебе станет скучно. Ты все равно меня бросишь, когда придет время. А оно придет скоро.

Красовский хотел что-то резко возразить, но потом передумал. Отвернувшись от нее вполоборота, он смотрел в стену перед собой.

— Я не знаю, — наконец, пожал он плечами. — Может быть, и так.

Маша резко выпрямилась.

— Вот видишь.

Она прошла в коридор и подхватила свою дорожную сумку.

— Я приеду на работу к десяти. Постараюсь не задерживаться.

Она вышла из квартиры, и дверь за ней захлопнулась.

— Ну что ж, — произнес Красовский, с трудом разлепив пересохшие губы, — Может быть, все и правильно.

* * *

Маша постояла немного на крыльце перед подъездом Красовского, посмотрела в окна его дома, размышляя, но подъехавшее такси вывело ее из задумчивости. Маша совершала правильный выбор, она страховала себя от боли, которая неизбежно последует за будущим расставанием. То, что она чувствовала сейчас, вряд ли будет идти в какое-либо сравнение с тем, что будет потом. Потом будет только хуже.

Сидя на заднем сиденье машины, она набрала знакомый номер. Ей ответил сонный голос.

— Прости, что разбудила.

— Да я уже встал. Мне к первой паре в академию. А ты чего с утра пораньше звонишь?

— Родион, мне нужен адрес твой подруги Полины Орешиной.

Голос Раскова изменился.

— Мы с ней не друзья!

— Да, я помню, но ты же знаешь ее адрес, — нетерпеливо отмахнулась Машка.

— Знаю, — нехотя ответил он. — А зачем она тебе?

— Нужна. Ну, так давай, диктуй.

Правильно ли она поступает, желая рассказать секрет отца? Но… если честно, какой же это секрет, ведь шкатулка принадлежит Полининой семье!

У Маши появилось странное предчувствие, что сейчас она своими руками усложняет свою жизнь, и к чему это приведет ее — невозможно предугадать.

XI

Олег Красовский был не в духе. А когда он был не в духе, все старались держаться от него подальше. Дело было далеко не в том, что он закатывал какие-то невероятные истерики или скандалил, все его придирки носили чисто рабочий характер и были при этом совершенно обоснованы. Честно признаться, Красовский становился просто несносным в такие минуты. Он был очень талантливым архитектором, но в людях разбирался плохо и не мог остановиться, когда его что-то задевало.

С самого утра сотрудники старались сидеть тихо в своих кабинетах, не высовываясь ни на минуту. Секретарше приходилось сложнее всех — она сидела ближе всех к «главному» и могла получить ни за что ни про что в любой момент.

Но у Лиды была крепкая нервная система — она старательно терпела все попытки вывести ее из себя и не обращала внимания на обвинения в некомпетентности. Лишенный почвы для скандала, Красовский сначала наорал на попавшуюся ему на глаза бухгалтершу Иру, чем довел ее до слез, а затем вызвал к себе на ковер Игоря.

Лена, до этого успокаивавшая Ирину, услышав о вызове к начальнику своего подопечного, обеспокоенно подняла голову.

— Ох, не к добру, — заявила она Ире и посмотрела на сидевшую в стороне Машу Сурмину.

Маша вышла на работу после недельного отсутствия, чем вызвала переполох в коллективе. Особенно настораживал тот факт, что Красовский не сказал по поводу ее появления ни слова.

— Кого-то на ковер, а с кого-то как с гуся вода, — громко прокомментировала она, вставая с места. — Ладно, Игорек, пошли.

Игорь был абсолютно спокоен. Он знал, что придраться к нему особо не в чем — работу он закончил и закончил в срок. А что касается придирок — к ним он относился философски.

Минут сорок спустя примчалась Лида и с бешеными глазами начала рассказывать про увольнение Игоря. Сначала никто ничего не понял. Одна Маша почувствовала, как сердце ее упало.

— Главный орал, как ненормальный. — Рассказывала секретарь. — Он и сейчас с Леной собачится.

Часть сотрудников тут же полетела к кабинету «главного» — послушать, о чем идет речь. Лена вылетела минут через десять. По прекрасному фарфоровому личику растеклись неровные красные пятна. Она хлопнула дверью на весь этаж, взяла сигареты и уехала на лифте на первый этаж, проигнорировав коллектив.

Обеспокоенная Маша вышла поискать Игоря и поговорить с ним. Около приемной толпились сотрудники, которым Лида, видимо, пересказывала какой-то разговор.

— Она тут же, естественно, начала спрашивать, что там по поводу Сурминой. Почему ей не устроили головомойку за ее исчезновение, а Игоря, стоило ей появиться, тут же уволили, хотя он неплохо работал.

— И что он? Что сказал?

— Начал орать, что если он еще раз услышит про Сурмину, он Лену уволит к чертовой матери, не посмотрев, какой у нее опыт. Ну… а конец вы видели.

— Ужас.

— Кошмар.

Тут Лида увидела Машу, идущую мимо них по коридору, и резко свернула все разговоры. Сотрудники, как по команде, замолчали.

Дверь хлопнула, и на пороге приемной показался Красовский.

— Я не понял, что у нас здесь за разговоры? Собрание? Митинг? — чрезмерно спокойным голосом произнес он. — Вы ошиблись, собрание будет через три часа в конференц-зале, а сейчас советую вам разойтись по своим местам.

Маша резко свернула в первый попавшийся кабинет и к своему удивлению обнаружила там Игоря. Он сидел с коробкой в руках и мрачно смотрел в окно. Увидев ее, словно отмер.

- А, это ты, Маш… можешь быть горда собой, — вздохнул он, вставая с места и медленно ставя коробку на стол. Он был без сил. Уже два часа он мечтал о том, чтобы лечь спать, с головой накрывшись одеялом.

Маша была растеряна.

- Игорь, я… я не знаю, как так получилось. Правда, не знаю. Я… не хотела.

Он поднял на нее взгляд. Хотел ответить что-то резкое, но внезапно передумал.

— Я знаю, Маш. Я знаю. Тут ведь дело не в тебе, а в другом субъекте, правда?

- Нет, Олег… Олег Александрович… то есть, я не думаю, что все это из-за того, что… — машинально Маша начала защищать Красовского, хотя он в этом и не нуждался, а признать его беспристрастным значило также и признать, что заочница Маша работала лучше, чем выпускник архитектурного.

— Все… нормально, Маш. Правда. Мне было приятно с тобой работать. — Игорь сделал еще один глубокий вдох на дорожку, резко встал, забрал коробку и пошел по коридору собирать вещи.

— Мне тоже, — с запозданием признала Маша. Чувствовала она себя отвратительно. Она шла по коридору их офиса, двери кабинетов были открыты, а в холле помимо секретарши наблюдалась еще некоторая часть сотрудников, куривших и обсуждавших с дизайнерами едва минувшее событие, так что Маша вполне себе представляла, о чем они говорят, и чувствовала столь ненавистные взгляды на себе.

Она умудрилась ни разу не опустить головы и дойти до своего места, не обращая ни на кого внимания. Собиралась она безумно медленно. Она переждала почти всех и вышла из своего укрытия, только убедившись, что голоса стихли у лифтов — все сотрудники ушли на обед. Только тогда она сделала несколько решительных шагов по коридору и, глубоко вздохнув перед дверью с полированной табличкой, вошла в офис. Секретарша, слава Богу, уже ушла, иначе в конце дня разговоров бы было не избежать.

Маша представляла себе длинный коридор, по которому она идет и каблуки стучат, а стук их еще долго звучит в ее голове. Когда она шла на собеседование, она представляла, с каким трудностями должна столкнуться и спокойно это воспринимала: ее неопытность, первая работа в серьезной организации, первая работа по профессии, страх подвести кого-то и себя в том числе, страх оказаться бездарем и понять, что архитектура — это не ее, но….

Но в списке этих предполагаемых проблем не было той, что называлась «отношения с начальником на территории офиса и за его пределами». И естественно она и не предполагала, что у нее будет подобная проблема, и она окажется самой серьезной из всех.

Поэтому она постояла перед дверью в кабинет Красовского, собираясь с мыслями и бездумно глядя на аккуратный рабочий стол секретарши. Ей казалось, что Красовский по ту сторону этой двери стоит, облокотившись на свой стол, и смотрит на дверь, зная, что она сейчас войдет. Вот сейчас она пересечет кабинет, толкнет дверь и окажется внутри и увидит…

— Могу я на минутку войти, Олег Александрович? Я пришла поговорить.

Он стоял у окна и повернулся, когда она вошла.

— Тебе можно все, Сурмина. Ты разве еще этого не поняла? — пробормотал он.

— Что? — не расслышала она.

— Какой у тебя вопрос? — произнес он, открывая форточку, обходя свой стол и садясь за него.

— Я хотела узнать… зачем вы это сделали?

— Сделал что? — Красовский даже зажигалку искать перестал.

— Уволили Игоря и оставили меня.

Он закашлялся.

— Прости, ты хотела, чтобы я тебя уволил?

— Нет. Да нет же! Просто… это нечестно по отношения к Игорю… и все в офисе думают, что вы сделали это, потому что…

— Потому что? — переспросил он, проницательно взглянув на нее.

— Неважно, — так и не договорила Маша. — Важно, что он не заслуживал такого. Он хороший парень…

— Игорь работал хуже тебя. — С расстановкой проговорил он, как будто выковал эту фразу. — Я с самого начала предупреждал, что оставлю одного из вас. Он не прошел испытательный срок, который мы и так растянули до невозможности. Поздравляю.

— Поздравляю, — скривилась она. — он работал плохо, но как работала я? Этого достаточно, чтобы быть вашей помощницей?

Он смотрел на нее с трудно определимым выражением на лице.

— Чего ты хочешь от меня, Маш? — он повторил свой утренний вопрос, но теперь он звучал в ином контексте. Они оба это поняли, и оба отвели глаза друг от друга.

— Хочу, чтобы вы вернули Игоря на работу.

Красовский медленно раскачивался на своем стуле.

— Или что?

— Ничего. Я просто тогда тоже напишу заявление. Я… не могу работать, зная, что я причастна к этому увольнению.

— Кто тебе сказал? Сотрудники, которые болтают от безделья в коридоре?

Маша молчала.

— Я не верну Игоря. И не надо мне указывать, что делать с моим же коллективом.

Маша отшатнулась.

— Понятно. Ясно. — Она повернулась и вышла в приемную. Взяла из стопки листов на столе секретарши один и начала искать ручку.

— Прекрати этот балаган! — резко сказал Красовский. Он неожиданно оказался рядом с Сурминой, вытащил из ее пальцев лист и решительно положил его назад в стопку. — Возвращайся к работе и до собрания, сделай одолжение, не показывайся мне на глаза. Мне надоел этот офисный цирк!

Он повернулся и скрылся в своем кабинете. Маша закрыла лицо руками. Щеки ее горели.

* * *

- И что, вы встречались? Как долго?

Родион глубоко вздохнул. «Терпение, — повторял он про себя, — терпение и только терпение».

- Миш, мы не виделись пять лет! — медленно, как маленькому ребенку разъяснил он. — Нам было чуть больше четырнадцати, когда мы перестали… общаться. Ну что за особые отношения нас могли связывать, как ты думаешь? По-моему это даже словом «встречаться» не назовешь. — Он убеждал друга и убеждал самого себя. Осознав это, он осекся, не продолжая, и отошел к окну, сел к нему спиной, чтобы Мишка не мог прочитать выражение его лица. Но тот не заметил всех этих маневров. Бродя по комнате, он рассматривал или делал вид, что рассматривает диски, но на самом-то деле оба знали, ради чего и почему все это.

Нет, они, конечно, были друзьями, но Родион давно ждал этого разговора, он прекрасно понимал, что его не миновать, еще с того самого вечера, как Штроц раскрыл их давнее с Полиной знакомство.

- А почему вы… перестали общаться? — поинтересовался Миша, невольно поддразнив друга. Родион посмотрел на него внимательнее.

— Ох, я даже и не скажу… Просто разошлись интересы. Так часто бывает в детстве — тогда все, наверно, казалось, жутко важным и серьезным… Блин, видишь, насколько это было несерьезно — я даже не могу тебе назвать точной причины. — Он рассмеялся.

На самом деле Родион Расков прекрасно помнил, почему они расстались. Причин было много, но ему не хотелось пересказывать Мишке всю их жизнь. А это — слишком обширное понятие.

И если быть честным, он просто не готов был посвящать в эти причины своего друга. Разве он был похож на того, кто смакует сентиментальные воспоминания?

…Пожалуй, окончательно Родион понял, что все кончено, когда увидел ее взгляд в тот день. Весна того года вообще выдалась печальной во всех смыслах этого слова. Цвела черемуха — острый, терпкий аромат стоял в воздухе.

В тот день хоронили Игоря — друга Родиона и Полины.

В тот день они будто очнулись. До этого, все, что было вокруг и рядом, все, в эпицентре чего они так радостно находились, — Затерянная Бухта, ее загадки и приключения, которые они придумали сами себе — казалось им преувеличенно ярким, с налетом той неуловимой киношности, что окрашивает саму жизнь в легкомысленные фривольные краски. Но смерть — такая реальная, чудовищная, необъяснимая — вмиг отвесила им оглушительную пощечину, заставив их четырнадцатилетние мятущиеся души стать на порядок взрослее.

Родион помнил ее глаза.

Они упорно не смотрели друг на друга, пока шло прощание в церкви, но у ворот кладбища, пока они шли, замыкая внушительную толпу из родственников, друзей и одношкольников, взгляды их пересеклись, и казалось бы, этот взгляд что-то перевернул в Полининой душе — рука ее дрогнула, и букет упал на примятую сотнями ног землю. Без улыбки Родион поднял букет и сунул его в Полинины руки.

- Соберись, — прошептал он, вместе с букетом сжимая и Полинины пальцы. — Осталось чуть-чуть.

Чуть-чуть… чуть-чуть… чуть-чуть… — будто ходики мерно отбивали свой ритм в старых прабабушкиных часах с кукушкой.

Они не подозревали, что дейтствительно осталось чуть-чуть.

В те дни Рудик и Полина уже почти не разговаривали. Каждый разговор давался им с трудом, каждый — без преувеличения — заканчивался ссорой, скандалом. Они только видели друг друга, и уже закипали взаимными наболевшими претензиями. За месяц до смерти Игоря Родиона бросила мать. Еще за три месяца до того его родители начали ругаться при детях. Еще за полгода до всех этих событий, Рудик впервые поцеловал Полину.

Быть может, все это и не при чем — подумаете вы. Как могли быть переплетены первый поцелуй, скандалы в семье и смерть друга? Да никак — ответит кто-то. Но если бы не поцелуй, отношения бы двух старых друзей не усложнились до невозможности. Если бы не мама, ушедшая так внезапно, Родион бы не начал ненавидеть отца и пропадать в Затерянной Бухте все больше. Если бы не это, он бы не связался с дурной компанией Бухты и не втянул бы Игоря. Если бы Полине не взбрело их останавливать, Рудику бы не захотелось доказать, что никакой опасности нет и все это просто веселое приключение, и он бы не назвал ее трусихой. И Полина бы не полезла в пекло, а Рудик бы не побежал ее спасать. А Игорь не остался бы один. И возможно, если бы рядом был кто-то, он бы отговорил его от рискованных расследований, особенно, когда запахло действительно криминалом. И Игорь бы не пропал. И его бы не нашли в подвале посреди… с…

Родион нашел Полину, а Игоря нашла полиция. Родион сбежал и искал следы. И по-детски пытался вычислить виновных. И хотел мстить. И влез бы в самое дерьмо, если бы… если бы Полина не отвесила ему пощечину.

- Не смей ходить туда, Родион Расков! Ты хочешь, чтобы через пару дней я пришла на твои похороны?! — они стояли у любимого озера под дождем, и все было уже сломано, и кажется, оба поняли это одновременно. Он же думал лишь о том, что она назвала его Родионом. Всегда, всю жизнь, назло ему она звала его Рудиком, потому что знала, как сильно он ненавидит это девчачье имя, которое так любила его мама. Но когда она волновалась, когда злилась на него, она звала его Родионом, будто забывая держать себя насмешливо. — И если тебе плевать на меня… совсем плевать, то вспомни хотя бы о своей семье. О Катьке! Ее недавно бросила мать, ты хочешь, чтобы ее бросил и брат?!

— Я не брошу ее. — Проговорил он тихо, но Полина все равно услышала. Шагнула ближе, взялась за плечи и сжала сильно.

- Вот и правильно, Родька. Ты только ее не бросай, ладно? Я-то справлюсь…

Она пообещала больше не возвращаться в Бухту. Ее детство закончилось в тот день, а их отношения стали невозможными еще раньше.

- А что если это знак? Если бы я не побежал за тобой, Игорь бы не остался один, и я бы помог ему. Он был бы жив….

- Скорее, ты лежал бы рядом, — сухо отметила Полли. Мокрые насквозь, продрогшие, с красными озябшими руками они сидели на лавочке после дождя.

- Но что-то все равно пошло не так. Я имею в виду нас. Понимаешь? — она не отвечала. Смотрела на него настороженным взглядом и только кивнула в ответ. И общее понимание — понимание друг друга с полу-взгляда — накрыло их.

У нас неправильные отношения. Нормальные отношения не могут строиться на постоянных упреках, подколках и язвительных замечаниях. Нам надо было оставаться друзьями. Не нужно было целовать тебя в первый раз. Не нужно было признаваться в любви. Это-то и было неправильным. С этого все и пошло наперекосяк. И длится до сих пор. А повернуть все вспять невозможно. И смерть Игоря тут вроде бы не при чем — я понимаю это совершенно ясно, но душой, сердцем, я вижу, что это просто итог всего. Что бы ни было у нас дальше вместе — оно не может продолжаться. Пора окончательно повзрослеть, пора перестать цепляться друг за друга, и идти своими дорогами.

- Родька… Родион! — гаркнул Мишка вдруг ему прямо в ухо. Расков моргнул. Друг смотрел на него выжидающе, и Родион протянул, чтобы сказать хоть что-то:

- Да, у нас разошлись интересы… Она бросила театр. Перешла в школу с углубленным изучением английского. Мы как-то перестали видеть друг друга.

Мишка слушал и постепенно — Родион видел это — начинал ему верить. Пропадала эта подозрительность во взгляде, будто он заранее знает, что Родион что-то скрывает. Появлялась уверенность… вот только в чем? В собственных силах? В возможности завоевать Полину? Эх, ему бы Мишкины проблемы!.. У него в голове шла работа намного более серьезная — попытка задвинуть куда-то поглубже те самые непрошеные воспоминания, что неожиданно вылезли, откуда их не звали. Там были и Игорь, и его мать, и отец, и Полина…

И Родион Расков думал — впервые он действительно так думал, — что в 14 лет они бы сошли с ума, если бы не расстались, сошли от того, что с такой силой навалилось на них. И потому единственное, что можно было сделать — это не решать проблемы, а отпустить их. И друг друга, в том числе, потому что они были самой большой друг для друга проблемой.

Так что… все было правильно. Так, как должно было быть.

* * *

Красовский даже глаза закатил, когда, войдя в конференц-зал, обнаружил там одну Машу Сурмину. К чертям прозу, начинался новый раунд, и он обещал быть похлеще предыдущего!

Взгляды их пересеклись.

- Я никогда не опаздываю, — предвосхищая его вопрос, заметила Маша.

- Так уж и никогда, — ехидно протянул он, проходя по залу и из-за ее спины заглядывая в чертежи. Маша чертежи отодвинула.

- Никогда, Олег Александрович. Если только сама этого не хочу.

— Ну-ну, — он сел на свое место, решительно положил ноги на стол и скрестил руки на груди. И растянул улыбку до ушей.

- Всегда мечтал так сделать, — по-детски признался он. Кажется, настроение его улучшилось.

- Спорим, при других сотрудниках вы этого не сделаете, — фыркнула Маша, не теряя при этом своего лица. Лишь холодно посмотрела и отвернулась.

- Да я могу их хоть дым в лицо пускать, они и слова не скажут, — усмехнулся Красовский.

- Дым в лицо это вы мне пускаете.

- Ты тем же самым занимаешься, дорогая моя Мария. Во-первых, почему ты считаешь, что находишься на особом положении? — серьезно посмотрел он на нее, опуская ноги на пол.

- Я разве…

- Да. С чего же ты тогда взяла, что при других я так не сделаю?

- Интуиция! — нервно расхохоталась Маша.

- А, во-вторых, — не обращая на нее внимания, продолжил Олег. — Меня раздражает, что ты прикрываешься этими слухами и разговорами о тебе и Игоре, о твоей причастности к его увольнению, чтобы что… Перестать здесь работать? И куда ты пойдешь? Что будешь делать? Неужели Игорь был таким близким для тебя другом, что ты готова пожертвовать своим местом ради него?

- Ой, да прекрати! — Маша резко поднялась из-за стола, даже забыв держаться холодно, отстранено и самое главное — на «вы». — Это бред! Просто ты не хочешь меня понять, вот и все. Если бы ты знал, как тяжело работать с людьми, которые тебя ненавидят!. Да еще и осознавать, что нормальный сотрудник был уволен по глупости… и по… самодурству, — смело закончила она.

— По моей глупости, да? Потрясающее отношение к начальнику.

- Ну вот, опять! — всплеснула Маша руками. — Ладно. Все, этот разговор не имеет смысла.

Она отвернулась от него, отгородившись скрещенными руками и мыслями. За окном была весна, конец апреля, но смута в ее душе была вполне себе осенняя.

Красовский затеял этот разговор в надежде помириться, чтобы хотя бы не бегать друг от друга, а в итоге, похоже, превратил их разногласия в непреодолимую стену. Очень хотелось закурить и чашку кофе, но уходить отсюда не стоило, по какой-то детской глупости он боялся оставлять ее одну, будто это только усугубило бы их отношения. Отношения, которых нет, — напомнил он себе.

Прошло еще пару минут, и она вернулась на свое место, и когда начали влетать и лихорадочно рассаживаться сотрудники по местам, Маша и Олег сидели в спокойном выжидательном молчании. Маша щелкала кнопками телефона, Красовский копался в каких-то архивах и мрачно выкидывал ненужные бумаги.

- О, превосходно. — Заявил он, вставая с места. — Можем и начать для разнообразия! Я понимаю, что вы все до жути творческие люди, но я почему-то нахожу в себе силы приходить вовремя, хотя у меня куча дел и еще нужно съездить на объект!

— Шеф не в настроении, — прошептал кто-то. Кто это был — Маша так и не успела определить.

- Попрошу дискуссии о моем настроении не устраивать. Не на базаре! — рявкнул он от окна. Дорвался, наконец, до открытой форточки и закурил. — Ну что ж, Елена, мы вас слушаем. Прошу, приступайте.

Маша углубилась в переписку с Женькой. Впервые работа занимала ее очень мало, и она не слушала отчет своей почти что коллеги и их жаркие споры с Красовским.

Сестра сообщала о том, что карантин, наконец снят, и сегодня вечером ее можно будет навестить. Так как утром этот номер не прошел, Машу опять не пустили в больницу, она решила отправиться к Женьке в самое ближайшее время.

- Михаил, как насчет того, чтобы поделиться своими замыслами? — услышала она сдержанный голос Красовского. — Раз уж ваша подопечная так занята посторонними делами!

Последняя реплика предназначалась явно для Маши. Она подняла голову и обнаружила, что на нее все смотрят.

- Разве я не работаю? — тихо проговорила она.

- Что-то не заметно. Михаил, чем вы вообще занимаетесь целыми днями, почему я не вижу никакой производительности?

- Мы показывали вам все на прошлой неделе. — Поднял голову Михаил, который занимался тем же, чем и Маша — переписывался, но отнюдь не с родственниками, а со своими многочисленными подружками, которых он прятал от жены.

— Ключевое слово — на «прошлой»!

Маша вскинула голову. Особенно приятно было оказаться в категории работников наподобие ее наставника Михаила. Она даже представляла, что сказала бы сейчас Елена, если бы кто дал ей слово: «Ну, какой наставник, такой и стажер!»

— Мой проект — здесь, — Маша указала на папку. — Вы прекрасно знаете, что у меня все готово.

- Побольше интереса к работе, Сурмина! Меня интересует не только то, как быстро ты выполняешь задания, но и как качественно. И как относишься к работе. В последнее время у тебя одни посторонние темы в голове! Никакого желания работать! — Он обошел стол и неожиданно вытащил из ее руки телефон, который она держала под столом в руке. — Вот об этом я и говорю. — Он бросил телефон на стол. — Нам, конечно, жутко интересно, с кем ты ведешь жаркую переписку, но еще больше нас интересует твоя так называемая работа.

- Отлично. Отлично. — Маша встала, взяла папку. Руки ее дрожали от едва сдерживаемого гнева. — Превосходно.

Все ждали в полном молчании. Еще секунду и Красовский, казалось, лично придушит ее. Забавно, что раньше, на первых подобных отчетах, Маша жутко боялась чего-то подобного. Но Красовский всегда оставался неизменно вежлив, спокоен и ироничен. А сейчас, когда она увидела его, наконец, таким, ей уже совсем не было страшно. Просто сегодня она лишь слегка его ненавидела, вот и все.

Она разложила перед начальником макет дома, который нужно было переделать, соответствуя вкусам и желаниям заказчика, сохраняя стиль и здравый смысл.

Но стоило ему углубиться в изучение, как ее телефон, все еще лежащий на середине стола, ожил.

Все замерли. Лена слегка улыбнулась, Маша насторожилась, Красовский вскинул голову.

- О, как вовремя! — поощрил он звонок неизвестного. — Ну давай, возьми, сколько можно стоять столбом!

Маша потянулась и схватила телефон. Собралась сбросить, но увидела, кто звонит и нутром почувствовала — не стоит.

- Извините, — прошептала она, чувствуя, как сердце начало колотиться в груди с бешеной скоростью.

- Отлично, самое время отвечать. А мы пока пойдем, выпьем по чашечке кофе, пожалуй, да?

Но Маша уже его не слушала. Сказав два слова в ответ, она бросила трубку в сумку и подхватила ее со стула.

— Сурмина, ты куда? Я тебя не отпускал!

- Извините, я должна уйти. — Сказала она, не глядя на Олега, и через секунду ее быстрые шаги раздавались уже в коридоре.

— Мда, — протянула Лена, внимательно следя за реакцией Красовского. — Чем дальше, тем все наглее.

- Похоже, что-то случилось, — глядя вслед Маше, заметил архитектор Илья. Олег переглянулся с ним и мрачно кивнул головой.

Михаил откинул накрахмаленную манжету и взглянул на часы. До конца рабочего дня оставалось еще три часа. Мда, какая скука!..

* * *

Когда-то они с Рудиком придумали: если наваливается гора проблем, совершенно ненужных и, казалось бы, необратимых, единственный выход — отправить их в дальнее плавание.

Они брали пустую коробку из-под обуви, сооружали из нее корабль, делали из листа белой бумаги паруса, прикрепляли ко дну. Не забывали написать название корабля, ведь это было очень важно — знать, что отправляешь: «Тяжкий груз». И в этот самый корабль они сваливали все проблемы — ссоры с родителями, прогулянные уроки, ссоры друг с другом, неудачи в «Затерянной Бухте», невыполненные домашние задания и многое другое, что тревожило, печалило, требовало решения. Корабль они выпускали в озеро, и ровно до середины он честно пытался плыть, подгоняемый ветром, а потом тонул, утягивая за собой весь «груз».

Потом… потом проблемы все равно приходилось решать, но тонущий груз давал силы, показывал, что все это временно и, во всяком случае, не так ужасно и нерешаемо, как казалось сначала.

Полине сейчас нужен был такой корабль, чтобы хотя бы на время спихнуть все проблемы со своего плеча. Поэтому все, что она сделала, выйдя в тот день из университета — направилась в Портовый городок.

У нее было четкое ощущение, что она оставляет за спиной целую гору нерешенных дел. Университет давил на нее выбором кафедры и темы для курсовой, стопкой невыполненных заданий для пар по теле-радио-мастерству, сроками с выполнением редакторской правки для университетской газеты… А еще нужно было расплатиться за курсы по английскому, разобрать дикий бедлам дома (с момента исчезновения Нины ее рука так и не притронулась к пылесосу), полить цветы, проверить состояние дома до скорого приезда родителей (мама приезжала раньше отца), навестить Красовского, пребывавшего в депрессии после расставания с барышней, а еще в любой момент могли позвонить из редакции с очередным гениальным заданием. Но все это Полли скинула со своих плеч, пока шла в Бухту. Сейчас ее волновала только одна проблема, которую нужно было попытаться решить в ближайшее время.

Только было ли это проблемой? Полина этого еще не знала и отчасти и шла для того, чтобы что-то узнать.

- Яков Петрович, здравствуйте! — Полина шла по полутемному залу, тут и там поблескивали сияющие обманчивым светом расписные кувшины, и весь мир заглушился в этой пронзительной тишине. — Яков Петрович! — позвала девушка, заходя во вторую комнату и вдруг резко остановилась.

Прямо у стойки со старинными открытками стоял молодой человек, ненамного выше ее, немаленькой. На звук ее голоса он обернулся, и с изумлением Полина узнала Родиона Раскова.

Минутное молчание. Не похоже, что герои рады видеть друг друга, а, впрочем, кажется, особенно их не радует незапланированность этих встреч.

Молчание прервал Яков Петрович, вплывший в комнату с уставленным чашками и чайником подносом.

— О, какие неожиданные гости у нас, Родион, подумать только! — подивился он, расставляя чашки на столе. — Неужели, Полина, твои обещания и клятвы, что ты не появишься здесь больше, ложны?

Полина приподняла бровь, отведя взгляд от Родиона: она так говорила?

- Я давно уже не даю сомнительных обещаний, Яков Петрович! — улыбнулась она.

- По крайней мере, ты помнишь о тех, что не давала, а это не может не радовать!

- Да уж. Одна сплошная радость повсюду. — Бросая на пол сумку и не обращая внимания на Господина Актера, заметила Полли.

- Я слышу саркастичные нотки. Откуда в тебе столько разочарования, девочка? В жизни нужно уметь заглянуть за рамки привычной ситуации. — Заметил Яков Петрович и простер руку, приглашая их к столу. Полина широко распахнула глаза: на столе стояло ровно три чашки.

Как будто бы старик знал о ее приходе.

- Но откуда?!

- Ты же была мечтательным ребенком. Я бы даже сказал, вечно фантазирующим. И ты не можешь себе представить, как это возможно? Придумай любое подходящее тебе объяснение, — посоветовал хозяин лавки сокровищ. Полина поймала смеющийся взгляд Родиона.

— Про детские фантазии вы тоже знаете? — не получила ответа. Посмотрела на актера: — А ты что здесь делаешь? Давно вы знакомы?

- Смешно, — закатил глаза Родион.

- Но откуда? Как вы…

- Могу задать тебе встречный вопрос, — посмотрел ей в глаза Великий Актер. Полина первая отвела взгляд. Иногда жизнь делает чудные круговороты, возвращая туда, куда ты еще недавно сам пытался пробиться сквозь запертые двери.

- Мы знакомы уже много лет, — нарушил тишину владелец пещеры разбойников, чувствующий себя, похоже, лучше всех из присутствующих здесь.

- Много лет? То есть, с детства Родиона? — уточнила Полина и облизала ложку, измазанную вареньем. — Ну-ну.

- Именно с детства. Мне было 14, если тебя интересует, когда я познакомился с Яковом Петровичем! — холодно заметил он, не понимая ее внезапно вспыхнувшего интереса.

- Вот как. — Полина вдруг устало бросила ложку. Откинулась на спинку стула, закрыла глаза.

- Так фокус со шкатулкой не прошел? — уточнил старик, доливая всем еще чаю.

- Поразительно, но нет, — пожала плечами Полина, усмехаясь. Оба они знали, что положительного результата не намечалось сразу, но иногда нам нравится заблуждаться, понимая, что это именно заблуждение, и ничто иное.

Теперь настала очередь Родиона изумляться.

- Музыкальная шкатулка?

- Да. — Полина посмотрела на него. — Музыкальная. Я хотела ее починить.

Родион уткнулся в чашку с чаем.

— И никто не смог? — поинтересовался он, бросив взгляд на Якова Петровича.

— Как видишь.

— Но зачем тебе это?

— Я должна это сделать, — твердо сказала она. Они посидели в молчании некоторое время. Родион проницательно смотрел на Полину, а старик с мечтательным видом попивал чай.

— Помните, Яков Петрович, когда я пришла сюда в первый раз, — начала Полина, — вы рассказывали мне легенды о нашем городе. Про то, что он приносил счастье, про подземный город и про… про одну шкатулку. Про то, что ее подарили российскому императору…

— Конечно, я помню.

— Это правдивая история?

— Хм… — Владелец магазина задумался. — Я не сомневаюсь, что та шкатулка существовала на самом деле. Весь вопрос в том, при каких обстоятельствах она пропала и кому была предназначена. Ну и конечно — где она сейчас.

— А откуда пришла сама легенда?

— Ох, ну и вопрос. Легенде уже очень много лет. Она передается из уст в уста всем, кто имеет какое-либо отношение к антиквариату. Коллекционеры, антиквары, искусствоведы…

— Но есть какие-то определенные детали, по которым можно было бы узнать эту шкатулку?

— Это что, интервью? — не выдержал Расков. Полина только взглянула на него, но ничего не сказала.

— Детали… хм, признаться, я этого не знаю. Если покопаться в архивах, легендах, может быть, и нашлось бы что-то. Но ответить наверняка сейчас — вводить вас в заблуждение, Полина. Почему вас так взволновала эта история?

Полина пожала плечами.

— Просто она необычная, — ответила она. — Мне казалось, такие истории не случаются в таких городах, как наш.

— Да, история еще та — как шкатулку хотели подарить императору, но в нашем славном городе ее похитили. Круто. Еще раз закрепляет за Бухтой дурную репутацию. — Согласился Родион довольно едко.

— Ой, замолчи, — Полина завела глаза к потолку. — А интересно, моя шкатулка…

— Твоя шкатулка обладает подлинной ценностью. Может быть, не так как та, из легенды. Но тоже является несомненным антиквариатом.

— Что? — Полина едва не вылила на себя остатки чая. — Так вы знали, что шкатулка настоящая?!

Старик засмеялся.

— Конечно.

— Но почему вы мне раньше не сказали? — удивилась Полли. — Когда я приносила ее в первый раз.

— Хм, ну, наверное потому, что ты не спрашивала. — Видя недоверие в глаза девушки, Яков Петрович добавил: — Я думал, ты знаешь, какой ценностью она обладает! Это же семейная редкость.

— Я не знала, честно, не знала, — Полина застыла, удивленно глядя в стену напротив. Значит, Машин отец действительно искал ее шкатулку. Но откуда он о ней знал? Теперь это уже невозможно было выяснить.

— Я не понимаю, что это меняет, — нетерпеливо окликнул ее Родион. — Ну, правда…

— Если бы я только могла ее починить… — задумчиво проговорила Полина. — Если бы только могла…

— Я могу ее починить. — Вздохнул старик. — И всегда мог.

— Что?! — глаза девушки широко открылись. — Всегда могли?! Так почему же вы позволили мне всю неделю бегать в поисках мастера, который это сделает?! Почему вы соврали с самого начала?

- Я несоврал, — сказал старик, и с удивлением она увидела, что он улыбается. — Я могу попробовать, и с точностью на 90 процентов могу сказать, что у меня это получится. Но я не хочу чинить эту шкатулку, потому что, боюсь, рада ты не будешь. Это принесет тебе еще большее разочарование. И я сказал, что не могу этого сделать. Зная, что, кроме меня, никто и не мог.

- Но почему? Почему разочарование?

- Ты не понимаешь, и одно это доказывает… — Яков Петрович отставил чашку. — Ты хочешь услышать не звуки, которые издавала шкатулка, ты хочешь что-то или кого-то вернуть, а этот предмет на такую магию не способен. Пойми…

Полина подняла голову. Про возвращение тоже не стоило ничего говорить. Уж во всяком случае, не сейчас.

- Почему-то все вокруг решают за меня, что мне чувствовать, а что нет, — тихо сказала она, вставая. — Но мне кажется, вы зря это сделали.

Она развернулась и вышла из комнаты. Через пару секунду прозвенел колокольчик, и хлопнула дверь. Старик и юноша посидели молча.

— Почему же вы признались ей сейчас? — поинтересовался Родион, собирая чашки со стола.

- Потому что она очень расстроена этой неудаче. Но неудача ее не в этом. И она этого не хочет понять. Пока сама не поймет, ничьи слова до нее не дойдут, — пожал плечами старик.

— Но вы же говорите сейчас об этом. Значит, не стоило и начинать ей что-то втолковывать?

- Вода камень точит. Пусть лучше сейчас она ненавидит меня, а не себя. А ее в последнее время, мне кажется, слишком часто посещает подобное чувство.

Родиона всегда поражала необыкновенная мудрость старика. И что самое поразительное — его размышления и прогнозы еще ни разу не ошибались. С какой-то невероятной магической прозорливостью он видел в людях то, что они старались скрыть даже от самих себя.

- Как у вас получается быть ясновидящим, ведь вы так редко выходите за пределы Охотного ряда, не говоря уж о Портовом городке? — спросил Родион, из-за шторы, за которой располагалась маленькая кухонька.

- О, поверь мне, из столетия в столетие люди не меняются. Я окружен предметами, которыми на протяжении многих лет владели разные люди. Люди эти умерли, но предметы стоят на своих местах. Они ничто без владельцев, но они помогают мне понять, что люди никогда не цепляются за вещи из-за своей потребности в счастье. Они цепляются за вещи, потому что ими владели люди, которые приносили счастье. А это, согласись, большая разница.

Родион вышел, вытирая руки.

- Это очень просто. Почему же мы этого не понимаем?

- Нельзя понимать все, — вздохнул старик, любовно поправляя посуду, расставленную на столе. — И в вашем возрасте это крайне опасно.

- Да, — протянул Родион, глядя на сумку, которую забыла Полина у кресла. — Но кое-что я все же понимаю.

…Она не должна была уйти далеко. За это время можно максимум выйти из Охотного ряда к остановке. Но была опасность, что она просто решила пойти пешком — как это часто с ней и бывало, когда она хотела подумать. Откуда он это знал? Родион помотал головой из стороны в сторону и двинулся направо. Полина стояла на пустой остановке автобуса. Солнце играло в ее рыжих прядях.

- Возьми, — сказал Родион и протянул ей сумку.

- Да плевать мне на сумку.

- А на шкатулку?

— Родион, что тебе нужно?

— О, Родион — это что-то новенькое!

Она молча посмотрела на него, и тогда он поспешно сказал:

— Яков Петрович сделал это не со зла.

— Что с того? Он судит меня со стороны так же, как остальные! А что я такого особенного делаю? — она отвернулась. — Ладно, это бессмысленный разговор, ты все равно не поймешь…

Но Родион не хотел сдаваться без боя.

— Но старик прав — шкатулка не сделает тебя счастливой. Не вернет то, что ты потеряла.

— Возможно. — Полина пожала плечами. — Но почему ты во все это лезешь?

Она взглянула ему прямо в глаза, и он не смог отвести взгляда.

— Я пытаюсь понять, почему это волнует тебя до такой степени?

Она хотела сказать ему в ответ что-то резкое, но почему-то передумала.

— Я не знаю, честно, не знаю. Моя сестра пропала, и теперь от нее приходят какие-то письма, и я не знаю, чего она хочет, и откуда еще ждать подвоха. Все слишком запуталось. Но эта шкатулка… она связана только с нами двумя, всегда была связана. И если я починю ее…

— А если ничего не изменится?

— Значит, так тому и быть. Я пойму, что это ничего не значило. Яков Петрович сказал, что она редкая. Я хочу узнать про нее. Узнать, как она попала в нашу семью. Быть может, это мне поможет.

Родион вздохнул и посмотрел наверх. Солнце ударило в стеклянные окна остановки, освещая ее со всех сторон. Он зажмурился. Он знал, что потом сто раз пожалеет о том, что делает, но слова вырывались сами, помимо его воли:

— Я хочу помочь тебе.

— Ты? — Полина даже засмеялась. — Расков, ты забылся? Ты точно уверен? Мы же…

— Недрузья, да, помню, но… мне кажется, я так или иначе притянут к этой истории, и раз мы по-любому будем везде сталкиваться, лучше уж я сразу стану помогать тебе.

— Каким образом ты притянут к этой истории? — спросила Полина, приставив руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть Рудика. И тут до нее дошло. — Машка? Она у тебя узнала мой адрес?

— Так она все-таки приезжала? Я и подумать не мог, зачем ей нужен был твой адрес.

— Да и я могла бы догадаться, кто ей сказал… Значит, вы все еще дружите.

— Я, Орешина, друзей не бросаю, — надменно сказал он.

— Сделаю вид, что не слышала намека, — ответила Полли.

* * *

Коридор был длинным. Нешироким и не узким — обычный коридор с выщербленными стенами и пронзительным ярким светом из покрытого разводами окна. Коридор этот Маша ненавидела.

Больничные коридоры никогда не кажутся слишком людными, слишком заполненными. За годы своей жизни Маша перевидала их немало, хотя бы потому, что ее мама была медсестрой (и приводила детей с собой всегда, когда их не с кем было оставить). А сестра — тут требовалось сделать глубокий вдох — провела в больнице внушительную часть своей жизни.

Правда, в детском отделении (это следовало признать) было все же повеселее, чем во взрослом. Машин взгляд скользил по знакомым рисункам с пожеланиями здоровья, по плакатам «Мой руки перед едой!», «Скажи наркотикам — нет!», «Соблюдай правила личной гигиены!» и «Вступи в борьбу с микробами прямо сейчас». Высоко под потолком висели разноцветные корабли и самолетики, а над головой Маши две веселые зеленые лягушки показывали здоровые розовые языки и махали перепончатыми лапами.

- Вступи в борьбу с микробами прямо сейчас, — протянула Маша Сурмина, утыкаясь лицом в ладони.

- Ну-ну, — тихо проговорил знакомый голос, и теплые руки притянули Машу к своему боку. — Ты могла вступить в борьбу со всеми офисными микробами, значит, сможешь побороть и это.

- Я-то могу, она — не уверена. — Она подняла голову и посмотрела на Олега. — Что ты здесь делаешь, Красовский?

Он пожал плечами.

- Сижу. Рядом.

— Нет, я спрашиваю о том, как ты узнал, где я?

— Женька. Ты же мне рассказывала, что она лежит в больнице. Я догадался, что только новости о ней могли тебя взволновать до такой степени.

— Но мы же… — начала Маша и тут же одернула саму себя. «Мы же» — что? Думай, что говоришь, иногда это полезно!

Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Вот этого она никак не могла предположить, просчитать заранее, как привыкла просчитывать все: свои шансы, затраты на продукты и действия окружающих. Она не могла предположить, что после этого ужасного дня, полного ссор и непонимания, он все же примчится в больницу. Примчится после того, как она второй раз подтолкнула его к разрыву. Было бы проще, если бы он остался в ее представлении холодным, черствым человеком, которому нет дела до проблем своей подруги, из-за нерасторопности которой срывается крупный заказ. Было бы намного проще… И если бы он еще уволил ее в плюс ко всему, ей было бы легче его забыть. Быстрее. Но сейчас… он не оставлял ей ни малейшего шанса выйти сухой из воды.

…Почему-то всегда, с самого начала Маша Сурмина представляла свои отношения с Красовским как нечто настолько краткосрочное, чему даже не стоит уделять ни малейшего внимания, о чем не стоит задумываться и из-за чего не стоит переживать, когда это закончится. Это все, конечно, в идеале. На самом-то деле Маша всегда понимала, что, когда бы ни закончились эти отношения, просто не будет.

Когда он совершал нечто подобное, вот как сегодня, что-то такое, из-за чего она начинала смотреть на него в другом свете, ей хотелось посмотреть и на себя со стороны. Узнать, какой ее видит он и насколько эти представления отличаются от реальности. Как будто бы она смотрела неумело поставленный фильм с собой и Красовским в главной роли. Фильм, где каждый просто играл на камеру без сценария, импровизируя и поддаваясь моменту. Фильм, где не получалось привычно продумывать все на несколько шагов вперед, где будущее было туманно, а людей вокруг просто не было.

- Там операция… — внезапно, почти машинально сказала она, чтобы хоть как-то развеять напряженное молчание. — Не знаю, сколько продлится, они ведь никогда ничего не говорят…

- Хочешь, принесу тебе чаю или кофе? — тихо спросил он, заметив, что мысли ее ушли слишком далеко от этого места и от него в том числе. Он и подумать не мог, насколько сильно ошибается.

- Да. Кофе. Спасибо. — Прислоняясь к стене, сказала Маша. Выпустив ее пальцы из своей руки, он поднялся, ощущая острую потребность избавиться от мыслей о ней хотя бы на несколько минут. Правда, пятиминутный поход за кофе на первый этаж вряд ли мог как-то отвлечь его, но рядом с ней он только и мог, что изнывать от беспокойства, по-прежнему прикрываясь маской равнодушия и снисходительности.

С трудом он понимал, что происходит с ним.

С трудом, потому что ничто и никогда прежде не могло заставить его не то, что ринуться поддерживать своих девиц в трудные для них жизненные моменты, но и просто искренне интересоваться подробностями их жизни. И это уже своеобразный личный рекорд.

Под шипучий звук наливаемого кофе до него, тридцатитрехлетнего мужчины с солидным опытом отношений, наконец, дошло, что происходит. И это было… это было так же, как и узнать в детстве, что умерла любимая бабушка, с которой умерла и прежняя жизнь Олега.

- Да, господин архитектор, по-моему, ваш нынешний проект провален… — Пробормотал он, поднимаясь с кофейным стаканчиком в лифте.

- Что, простите? — спросила заплаканная молодая женщина, отрывая деланно внимательный взгляд от панели с кнопками.

— Нет, ничего, извините, — Олег помотал головой. В этой больнице лежали люди, у которых действительно случилась какая-то беда, ведь болеть — всегда ужасно, невзирая на то, какой у тебя диагноз и сроки лечения.

Он, такой неприлично, невыносимо здоровый, не должен был даже заикаться о каких-то своих неприятностях, даже если это такая нежелательная влюбленность в собственную стажерку. Поэтому все, что он мог сейчас сделать — это принести ей кофе, взять за руку и поддержать, насколько бы плохо не пришлось.

Но стоя в конце коридора — обычного серого коридора (пусть и с веселыми рисунками по стенам) — и глядя на нее, привалившуюся к спинке стула, сидящую с закрытыми глазами, в которых — он это знал — плескалось острое беспокойство за сестру, он чувствовал, как тают остатки решимости в его душе. Или где там они могли быть, эти остатки…

- Твой кофе, — протянул он, садясь рядом.

— Спасибо, — она открыла бархатные черные глаза, с плескающейся в глубине ночью, взяла стакан. — Очень вовремя.

— Расскажи мне, — попросил он. — Расскажи мне все.

Мы часто нуждаемся в тех, кому можно довериться. Не потому что нам просто доверять — зачастую многие и не знают, что это такое, какую меру ответственности машинально возлагают на себя и других, — но и потому, что мало кому удается переварить свою жизнь в одиночку. Нам всем нужен не просто верный друг, готовый выслушать, но и строгий судья, который выступит голосом совести; человек, который, взяв на себя половину твоих проблем, покажет, что они ему небезразличны. Тот, кому доверяют — машинально делается другом, и это переводит его рангом выше. Выше, чем просто «наставник», «начальник», «любовник». Разумеется, это не скрепляет двух людей раз и навсегда. Но это дает нечто большее, чем уверенность в отлично проведенной ночи.

— Все, — усмехнулась Маша, прячась за насмешку, как за паранджу, — Все — это слишком много и долго.

Красовский ждал, он готов был выслушать и, преодолевая себя, Маша начала говорить:

- Просто… Женька много болела в детстве. И как результат — сильное осложнение после одной из болезней. Осложнение на сердце… Иногда кажется, что никто не виноват, так распорядилась судьба. Но потом ты начинаешь думать и понимаешь, что все в нашей жизни закономерно, и эта болезнь есть следствие, у которой, как и у всего есть свои причины. Приобретенный порок сердца. С операцией тянули какое-то время, но сейчас тянуть было уже невозможно. Она в очередной раз почувствовала себя плохо. Внезапно плохо, хотя и находилась уже больше месяца на наблюдении.

— Больше месяца?! — удивился Олег.

- И уже второй раз с начала этого года. Это лишь крохотный плюс того, что мама — медсестра этой больницы и ее все знают и любят. Пожалуй, знают даже больше, чем ее родные дети.

- Ты будто бы обижена на нее. — Олег сказал это, но вмиг пожалел, как будто устыдившись возможности судить ее, не зная подробностей.

— Я? Нет, не то, что обижена… Я просто расстроена. Или разочарована — не знаю, что вернее. Просто мне, как ты помнишь, едва исполнилось двадцать лет, — она быстро улыбнулась, — а я уже вижу эту жизнь на все свои не исполнившиеся сорок.

- Нет. — Твердо, внезапно твердо проговорил Красовский — начальник, наставник, любовник, теперь уже почти друг. — Нет. Я прекрасно знаю, что жизнь дает много поводов, чтобы ее возненавидеть. Иногда такое чувство, что она готова подставлять тебе подножки с утра до ночи и с ночи до утра. Но сила, и стойкость, и мужество, и что-то там еще не в спокойном принятии всего этого дерьма, а в способности противостоять ему, пусть и внутренне. Не обрастать цинизмом ко всему живому, как бы ни хотелось сделать наоборот. Просто продолжать радоваться в любой подвернувшийся момент. Это… держит на плаву, поверь мне. Помогает не сойти с ума. И чувствовать себя не на сорок в наступившие двадцать…. - он забрал у нее пустой стакан. — Принести еще кофе?

— Нет, — немного растерянно, но вполне «очнувшись», проговорила Маша. — Спасибо.

Вокруг жила своей жизнью больница. Маленькие пациенты были шумнее взрослых, но все же вели себя прилично. Медсестры сновали тут и там, врачи делали вечерний обход. Плечом к плечу Маша и Олег сидели вместе, не смея смотреть друг на друга.

Ты и я — мы одной крови, — вот что говорили их взгляды. Ты и я — мы вместе. Пусть временно, пусть сегодняшний день может стать последним, но зато он не пройдет мимо.

…Эта была та драгоценная минута понимания, которая далеко не всегда будет повторяться. Многое было «до», многое будет «после», но это был момент, который показал им, что они на одной на стороне.

Через полчаса к ним вышла Агния Петровна. В голубой форме медсестры она казалась более собранной и строгой, чем в обычной жизни.

- Операция закончена. Все хорошо. Только вот ее перевезли в реанимацию и никого туда не пускают. Как минимум до завтра.

Маша и сама поняла, что все отлично, иначе у ее матери, не улыбавшейся месяцами, не было бы сейчас повода делать это.

Олег вырос рядом. В азарте радости Сурмина успела забыть о том, что ее мать уже знакома с Красовским. Только вот вряд ли она ожидала здесь увидеть Машиного начальника. Но Олега, похоже, ни капельки не смущала вся эта ситуация, он даже взял Машу за руку, будто бы продемонстрировав свое право находиться здесь.

- Это Олег, — несколько обреченно представила девушка, и Красовский взглянул на нее с удивлением.

— Мы знакомы с твоим начальником, — с ехидством в голосе протянула Агния Петровна. — Здравствуйте, Олег.

— Здравствуйте, Агния Петровна.

— Да, правда, все же, нечасто встретишь начальников, которые так заботятся о своих подчиненных. — Глаза ее смеялись, когда она это произносила.

— Да, явление редкое, — согласился Красовский, а Маша в это время переводила взгляд с матери на начальника и обратно.

- Ладно, я отправляюсь работать — моя смена только начинается. До свидания.

Маша посмотрела матери вслед — сказать все, что хотела, и уйти — в этом была вся Агния Петровна. Никаких лишних слов, жестов, эмоций. Только что-то конкретное, граничащее едва ли не с грубостью. Сама-то Маша привыкла, но вот Красовский может вполне что-то… а впрочем, какая разница…

- Она великолепна.

- Что? — Маша перевела взгляд на Олега.

- Нет, правда. И ее язвительность…

- Да, это дар. Ничего, я думаю, она еще свое скажет.

- А, может, и нет, — он вздохнул. — Не переживай.

- Да я и не собиралась, — она вскинула голову и взглянула в его глаза.

Он взял ее за руку и отвез к себе. В огромных полупустых хоромах, полностью готовых к тому, что их хозяин прямо сейчас сорвется с места, было холодно. Но в кухне сохранялось приятное тепло от горячей плиты, на которой Маша варила кофе.

Она привыкла к этой квартире, к ее разрозненности, пустоте, к тому, что вещи сложены в коробки и ничто не указывает совершенно определенно, что здесь живет не кто-то безликий, а талантливый молодой архитектор, ставший известным отчасти из-за своей молодости. Сколько раз Маша ходила по этим комнатам, рассматривала заполненные вещами коробки, читала подписи и пыталась разглядеть настоящего Красовского, ту часть его жизни, которая была скрыта за работой и тщательно упаковывалась на дне этих нехитрых картонных конструкций. Но также она прекрасно понимала, что вряд ли имеет на это право и скорее всего ничего не узнает об Олеге, пока он сам не расскажет ей.

И потом, не было ли это символично, что отношения с Машей Сурминой пришлись именно на тот промежуточный, «переходный» период его жизни, когда он вместе со своими упакованными коробками завис в старой квартире, старой жизни… Сурмина понимала, что это глупо, и Олег, скорее всего, рассмеется, если услышит от нее что-то подобное, но также она и верила в приметы, которые сама же для себя считала важными, и все, связанное с пространствами и домами на этих пространствах, относилось к их числу.

И раз так, то пусть эта квартира будет принадлежать Олегу как можно дольше, и тем дольше будут длиться их отношения. А существуют ли они сейчас, если вспомнить сегодняшнее утро, и их вроде как окончательный разрыв?

…Она задумалась над туркой с кофе, что приключалось с ней часто. Еще секунду назад рассуждавший о планах на завтра Олег переодевался, периодически заглядывая в кухню и сетуя, что из-за Машиного подъема в пять утра, он теперь не выспится еще неделю, но вот молчание затянулось, и Красовский быстро шагнул и приподнял пальцами ее подбородок, заставил взглянуть прямо в глаза.

- Ну что с тобой? — тихо спросил он, прогоняя то громкое, шумное, чем обычно пытаются скрыть таящиеся в глубине сознания чувства и эмоции. — Все думаешь о Женьке? Не волнуйся, завтра поедем вместе, навестим. Или — хочешь — могу отпустить тебя на все утро.

— Ты готов сделать это? — усмехнулась Маша грустно, — Будешь возиться со мной, хотя еще сегодня утром мы расстались и расстались навсегда?

— Неужели ты не знаешь, Машка, когда люди расстаются навсегда, они каким-то мистическим образом встречаются вновь.

Маша усмехнулась.

- Очень мило, Красовский. Я оценила твои уроки философии. Но на самом деле, я думала сейчас не о Женьке.

- А о чем?

- О ком. О тебе, — проговорила она шепотом, встала на цыпочки и поцеловала его, закинув руки на шею. Он прижал ее к себе, остро угадав ее желание и разделяя его как никогда, потом подхватил на руки и отнес в спальню, положил на кровать, не прерывая поцелуя. Они стягивали друг с друга одежду, охваченные страстью; Маша укусила его в шею, и место укуса обожгло приятным теплом.

- Подожди, — прошептала она, распахивая черные глаза с отблеском отражавшегося света лампы, — пусть все будет медленно.

Взгляды их пересеклись.

«Все будет медленно, именно так, как ты хочешь. Я тоже хочу растянуть это удовольствие от пребывания с тобой, растянуть его так, как будто кроме нас и этой комнаты действительно ничего нет. Только здесь тепло, здесь настоящий «я», здесь мой дом…»

Олег резко поднял голову, произнеся в своей голове это устаревшее слово «дом». Ты не сошел с ума, Красовский? О чем ты? О каком доме идет речь?

Дома Олег Красовский почти не знал, но тот, что был у него, был так давно, что уже не казался настоящим. И это слово… то самое, что он применял крайне редко, даже когда речь шла о домах, которые он строил, избегая его как будто бы непреднамеренно, раздалось в его голове с небывалой легкостью. С испугавшей его легкостью.

- Олег, ты… что-то случилось? — встревожено поинтересовалась Маша, потому что он на мгновение прервался.

- Нет, — приглушенно ответил он. — Все в порядке.

- Ты… больше не хочешь меня?

- Хочу, — его даже позабавила эта крамольная мысль, и он чуть было не высказался, что вряд ли настанет минута, когда он перестанет желать ее… — Я хочу тебя.

Глаза ее широко распахнулись, когда она прочитала в них то, что он чувствовал. За шею она обняла его, притянула к себе и настойчиво поцеловала. Почему-то именно здесь — не только в кровати, хотя все происходящее здесь и значило для них намного больше, чем просто секс, — но и в этой квартире совершенно исчезала та стена из непонимания, возрастных рамок, субординации и прочей шелухи, что так мешала им обоим жить и видеть главное. Эта вся шелуха, насколько бы мимолетной она ни была, лишала их самого главного в отношениях — доверия. А здесь и сейчас Маша всегда безоговорочно доверяла ему. Его голосу, словам, рукам — привычно большим, привычно теплым, глазам с кошачьим прищуром, серьезным и вместе с тем смешливым интонациям в голосе, непоколебимости и стойкости, способности подмечать детали и неспособности поддаваться чьему-то влиянию. Быть может, все это было отличительными знаками возраста, но раз так, то Маше и нужен был рядом человек старше, способный упорядочить ее несложную, в общем-то, и вместе с тем такую необъяснимо запутанную жизнь.

Потому она и боялась, что за пределами этой квартиры, в его новом доме, будет слишком много места для них двоих и слишком тесно для такого уютного доверия.

Ее пальцы скользили по его коже, распаляя его, перебирали запутанные волнистые волосы, нетерпеливо и поспешно расстегивали пуговицы ненавистной ему белоснежной рубашки, которую он вынужден был утром надеть на переговоры и от которой с таким наслаждением сейчас избавлялся — он даже помог ей — настолько сильного нетерпения они оба достигали, продлевая это неизъяснимое наслаждение.

Он отбросил рубашку вместе с ее белоснежной строгостью и логичностью, не вписывающейся в его хрупкий мир на двоих, который он по неосторожности — не иначе! — назвал домом; примерился и смачно поцеловал Машу в шею, будто укусил, а потом мрачно и толково расправился и с ее одеждой также, как и со своей.

И странным казалось, что когда-то — еще кажется, не так давно, между ними существовал его стол, которого едва-едва касались начальнические белоснежные манжеты, когда этот потенциальный начальник переворачивал страницы, а девушка, сидящая напротив, собрала все свое мужество, чтобы разговаривать с кумиром своей юности свободно и независимо, почти язвительно. И странным казалось, что когда-то они не знали друг друга, ведь если подумать, и та Маша, какой она была еще совсем недавно, оставаясь наивной мечтающей девчонкой, никогда бы не поверила, что отношения между ней и Олегом будут, мягко говоря, несколько выходить за рамки платонического общения учитель-ученик. В то время она бы с трудом поверила, что сможет вообще с ним когда-нибудь заговорить.

Небо за окном разверзлось как в ту, самую первую ночь, и одновременно задохнувшись, они распались на миллионы частиц, чтобы вновь обрести себя и приземлиться в свои собственные тела, растянувшиеся на ставшей вдруг огромной кровати. Он слабо провел тонкими, музыкально длинными пальцами по ее руке, мгновенно покрывшейся мурашками, и Маша открыла глаза, отреагировав на это простое, возвращающее к жизни прикосновение.

— Боже… — протянула она низким заворажившим его голосом, когда смогла говорить, и перекатилась на живот. — Почему у нас все так просто здесь и так сложно — там? Почему мы не можем изменить этого?

- Потому что ты женщина, а я — мужчина.

- Определенно, очень верное умозаключение, — скосила она на него глаза, и оба засмеялись приглушенным смехом.

С ней он чувствовал себя ее ровесником, мальчишкой — не тем, каким он был в ее годы, потому что тот парень все свои силы и все свои эмоции отдавал тогда на учебу, единственную способную вырвать его из душного мира, — а просто парнем, который учится в другом городе и приезжает к своей девушке на последние скопленные деньги, ни капли не думая и не сожалея о таком их применении. Этот парень остроумный, немного легкомысленный, он слегка самоуверен и знает, что стоит только доучиться эти несчастные пару лет, и он достигнет успеха. Он вернется и заберет с собой девушку и даст ей все, о чем они так много и наивно мечтают осенними вечерами, разметая по парку разлапистые листья. Он знает, что их общее любимое время года весна, потому что распустившиеся деревья говорят им о новой жизни, новой и для них тоже. Он знает о многом, но многозначительно пережидает, понимая, что нельзя говорить о своих знаниях вслух. Просто каждое свершившееся делает его сильнее, просто он чувствует себя не на свои 20, а много старше, опытнее и мудрее, тем, кем ему только предстоит стать.

Олег понял, в чем прелесть взросления. Он-то уже точно знал, что возраст — это просто число, но прошедшие годы отразились в опыте, который он получил, когда его знания стали воплощаться на практике и принесли с собой все: и боль, и радость, и мудрость, и неуверенность, что знаешь об этой жизни все. И это стало таким важным, особенно, когда Маша появилась в его жизни. Он сошел с постамента своего «знания», и увидел, как один человек, всего один, может и отбросить тебя на десять-пятнадцать лет назад, и зашвырнуть на двадцать лет вперед, туда, куда долетает лишь только твой едва ощутимый страх, потому что эта жизнь показывает, что никто не знает, что будет в следующую минуту.

- Если бы я не жила в Затерянной Бухте, мне бы никогда не пришло в голову рисовать дома, и не пришло бы в голову вырваться оттуда. И я бы не захотела стать архитектором однажды. — Задумчиво начала Маша. Он посмотрел на нее сбоку. Она говорила тихо, будто обращаясь к самой себе. — И не пошла бы в архитектурный. И не устроилась бы к тебе.

- И мы бы не лежали сейчас в моей пустой квартире, — закончил Красовский немного насмешливо. — Ты же захотела стать архитектором не для того, чтобы меня соблазнить.

— Нет, конечно. Просто архитектор — это мечта всей моей жизни. К воплощению ее еще идти и идти — я же понимаю. Ну, а ты — я не ожидала тебя встретить. Не знала, что встречу, — поправилась она зачем-то. — И потому это самое лучшее, что происходило со мной за многие-многие годы.

Она села так, чтобы видеть его глаза. Подтянувшись на руках, он прислонился к спинке кровати и взял ее за руку. Пальцы были прохладными, и перебирать их было приятно, как может быть приятным простое прикосновение дорогого человека.

И сейчас — он чувствовал это — она вся глубоко увязла в своих мыслях, тех, что накрывали ее сегодня весь день, тех, из которых она обычно с трудом выбиралась, возвращаясь к нему. Он давно заметил, что для нее болезненным было слово «семья» так же, как для него болезненным было слово «дом» и потому особая насмешка заключалась в том, что он всегда хотел быть архитектором.

Но Маша, кажется, насмехалась не меньше него.

- Расскажи мне, — попросил он, слегка потрясая ее за руку. — Что бы там ни было, ты можешь мне это рассказать.

— Да, — задумчиво улыбнулась она. — Сейчас я чувствую, что могу. Мы на одной волне. На самом деле, все просто…

Маша росла не в такой благополучной и успешной семье, как Полина Орешина, и не в таком благополучном районе. Из своего окна она не видела моря, чувствовала лишь запах — аромат рыбы так и сквозил в воздухе, он пропитывал кожу, одежду, они приникал и приживался. И все приживались в нем. Это участь всех жителей их района — никаких видов, только благоухание. В те дни, когда она окончательно поняла, что не может больше оставаться частью этих домов и улиц, она много рисовала. Но не людей, природу, море. Она рисовала дома. Много, много прекрасных домов с сияющими чистыми окнами, виды из которых были намного привлекательнее видов из ее реального окна.

Она рано поняла, что если хочешь вырваться из этого пропахшего рыбой мира, где каждый вынужден был соблюдать особый закон выживания, никто тебе не поможет, кроме тебя. И для этого надо много работать. Очень много. Над собой и над тем, что ты хочешь видеть вокруг себя. Она так и не смогла стать здесь «своей», как ни пыталась. Затерянная Бухта не любила чужаков, а у Маши тогда не было рыцаря Родиона, который своим обаянием и стальным мечом мог сокрушить все преграды, вырастающие на ее пути. Она тогда не понимала, что нужно Бухте, чтобы та приняла ее, и не хотела понимать. Она просто замкнулась в себе.

Часто, лежа в своей комнате и наблюдая за тенями на потолке, прислушиваясь к гиенистому смеху подростков с улицы, она думала о том, что всего этого — всей этой новой жизни не было бы, если бы не отец. Она думала так постоянно, с тех самых пор, как он ушел, а они переехали в этот район, потому что содержать их четырехкомнатную квартиру у мамы не было средств, плюс ко всему, нужны были деньги на лекарства для Женьки, и брать их обычной медсестре было неоткуда.

- Я любила отца и видела все, связанное с ним в приукрашенном, волшебном свете. Помню, когда мне было лет восемь, они с мамой любили меня делить.

- Делить? — странно изменившимся голосом переспросил Олег.

— Да. Женька была маленькая, не больше года, ее особо не поделишь, а на мои чувства можно было давить и доказывать друг другу, что кого-то из родителей я люблю больше. Отцу нравилось водить меня по любимым местам — это был один из способов давления. Он уводил меня на весь день, и вечером мы возвращались, уставшие, счастливые, и… раздражали этим маму еще больше. Помню, как он рассказывал мне о море. Любил он море просто до ужаса и передал эту любовь мне. Мы сидели на песке, на пляже, далеком от туристов, и он показал, что море везде разных цветов, никогда не бывает одинаковым. На горизонте — там, где пропадали судна и корабли, — оно было светлее, и отец мечтал однажды заглянуть за эту черту. — Маша замолчала. Пересела так, чтобы облокотиться о спинку кровати, и чтобы Олег не смотрел больше так пристально в ее глаза.

— И что случилось потом? — треснутым голосом поинтересовался Олег. Эта история странно волновала его, но он пока не понял, почему.

- Он заглянул за черту горизонта, и мы его больше не видели, — доложила Маша тихо. — Мечта победила реальность, но это досталось нам дорогой ценой. Очень дорогой.

«С тех пор, я больше не мечтаю», — подумала она про себя.

- С тех пор я… Не знаю, я быстро выросла, и больше не разделяла его романтические грезы, не облагораживала его и видела его только тем, кем он, по сути, и являлся. Но все же… все же мне всегда хотелось найти его и спросить, как он мог это сделать с нами. Вот так просто, перечеркнув все. Он ведь не мог не знать, что для нас все обернется не в лучшем виде. — Маша отвела взгляд, взглянув в потолок. Вот, спустя много лет, она осуществила свою мечту, только радости по этому поводу не испытывала.

— Ты… тоже мечтала заглянуть за горизонт? — спокойно спросил Олег.

- Не то чтобы… скорее я хотела расправиться с иллюзиями. Но, думаю, что его страсть к перемещениям передалась и мне. Понимаешь, я вообще вряд ли долго смогу сидеть на одном месте. В одном городе. Видимо, в этом есть какие-то отцовские гены — не хочу быть такой же, как он, но, боюсь, у меня нет выхода. Я ощущаю это в себе. Ничего не с собой поделать.

Маша облокотилась о его плечо, и, прижимая ее голову к себе, Олег чувствовал, как откуда-то из глубины всего его существа поднимается это острое, непреодолимое и неизбежное чувство потери. Такое преждевременное, такое редкое, но именно поэтому он не мог его перепутать.

XII

— Тебе совсем-совсем не страшно? — спросил Петька Долгушин, а Полина закатила глаза.

— Чего бояться-то?

— Ну он, как никак, практически живая легенда театрального мира.

— Да я же с ним знакома, Долгушин!

— Прости, я все время забываю. — Шепотом сказал Петька.

Они разговаривали вполголоса, чтобы не мешать студентам Игоря Борисовича, готовящимся к репетиции спектакля. Штроц что-то обсуждал с самим Игорем Борисовичем и обещал выйти через несколько минут.

— Привет, Полин, — на пороге зала показался запыхавшийся Мишка — его лучистые голубые глаза стали почти синими. — Я опоздал… кажется.

Он осекся на полуслове, взглянув на сцену.

— Ты сегодня везунчик, Михаил! Ты не опоздал! — прокричал со сцены Родион. Он старательно удерживал равновесие, прохаживаясь по гимнастическому бревну, служащему частью декораций к какому-то новому спектаклю. Мишка помахал Полине и бросился к сцене, на ходу снимая верхнюю одежду. Родион скользнул взглядом по Полине и отвернулся.

Когда они только пришли с Долгушиным, которого попросили выступить на интервью в роли фотографа, Родион едва кивнул Полине, а вот с Петькой поздоровался, как со старым другом. Орешина только зубами скрипнула, но ничего не сказала — иначе наверняка оправдала бы ожидания Господина Великого Актера.

Однако Петька данное событие прокомментировал.

— Странно как. С этим актером ты в сто раз больше знакома, чем со мной. Я ведь у него всего лишь одно интервью брал. Почему же он так с тобой… поздоровался?

— Ну, Петенька, и вопросики у тебя, — деланно сияющим голосом проговорила Полина. — Ты же с ним разговаривал о НЕМ! Комплименты, небось, ему отвешивал. А я только и делаю, что его критикую на сцене. Вот он и бесится. — Такое объяснение Петьку вполне удовлетворило, но совсем не порадовало Полину. Она замкнулась в себе, делала вид, что слушает Долгушина, однако сама только и могла думать, что о Раскове и его дебильном характере. Она так и думала — «дебильный характер»

Почему нужно все так усложнять в театре и быть таким простым в жизни? Какую-то свою помощь еще предлагать! Ну его к черту — не будет она его ни о чем просить. Тоже мне — актер. Новые роли ему дают, в кино приглашают…

Хотя справедливости ради стоило сказать, что съемки в сериале прошли и закончились, а новых предложений пока еще не поступало. Сам сериал должен был выйти в начале июня, и Полина представляла, что сделается с женской частью их студенческого населения после начала показа. Ну, а Расков зазнается окончательно. Такая уж эта капризная штука — слава, ничего с ней не поделать.

— Вы дождались меня, Полина! Большое вам спасибо, — проговорил рядом Штроц, и Орешина будто очнулась ото сна. — Простите за это ожидание.

— Ну что вы, Альберт Александрович, — сказала Полина, поднимаясь с места. — Мы не скучали. Думаю, нам нужно уйти в другое помещение, чтобы не мешать, верно?

— Все верно, Поленька, все верно. — Штроц обернулся к сцене, на которой уже появился Игорь Борисович, и начиналась репетиция. На секунду он задержал на ком-то свой взгляд, но потом обернулся к Полине с улыбкой.

— Ну что ж, начнем, пожалуй.

Петька Долгушин следовал за Полиной тенью и молчал. Обычно он не упускал возможности посоперничать и показать, насколько он хороший журналист, но сегодня от него не было ни слуху, ни духу. Впрочем, Полине и не нужна была его помощь. Петька изначально играл роль фотографа сегодня, может быть, поэтому не стремился выделяться.

Полина уже и забыла, как интересно было разговаривать с режиссером. Когда-то его имя ничего для них не значило — они не знали его работ, его взглядов, не знали о его наградах и о непростых отношениях с чиновническими структурами. Тогда, почти семь лет назад, один его голос и его быстрые, острые фразы заворожили их, двенадцатилетних и тринадцатилетних детей, заставили их слушать и слышать. Им было плевать на его титулы, они сразу увидели в нем необычного человека, фокусника или волшебника из сказки, и они раз и навсегда поверили ему.

А началось все с Полининого отца. Он переживал за Полину больше, чем за Нину, ведь Нина была старше, и у нее было увлечение — танцы — и этому она отдавала все свое время. Полина же незадолго до того бросила музыку, заявив, что больше и не прикоснется к музыкальному инструменту, завела себе целую кучу друзей в Затерянной Бухте и проводила дома все меньше времени. А у родителей только появились возможности уехать на заработки. И отец Полины придумал эту театральную студию. Они же жили рядом с театром. Однажды он проходил мимо театра и увидел объявление о наборе детей.

Полька упиралась и никуда записываться, разумеется, не хотела. Тогда мама предложила ей взять с собой Рудика.

— Да не хочу я ни в какую студию, — ныл он по дороге на первое занятие. — Театры — для девчонок.

— Тупица! В театрах и мужчины, и женщины играют! — вопила Полина, забыв, что сама еще не так давно не хотела никуда идти.

— Ой, хватит орать-то! Бесишь.

— А ты меня! Спорим, я первая роль получу?

— Да что ты можешь-то, Орешина?! На пианино бряцать? Это вообще-то не одно и то же.

Полина прищурилась.

— Кто первый добежит до театра, тот первый и получит роль. Идет?

— Идет! — легко согласился Расков.

— На старт, внимание, марш!..

— Какой опыт вы и ваши актеры приобретаете от гастролирования по городам?

— Ну что ж, для нас это опыт, безусловно, положительный. Для меня как для режиссера — это возможность в первую очередь изучить своего зрителя. На что они откликаются, что воздействует на них в большей степени. Для актеров это…

Интервью подходило к концу. Полина задала около тридцати вопросов, но знала, что часть из этого придется вырезать. Она также знала — получится неплохой текст, любителям театра будет над чем поразмышлять. Все дело, конечно, в собеседнике. Штроц умеет говорить и делает это красиво.

— Из тебя бы вышла прекрасная актриса, — сказал Штроц, когда они уже прощались в холле театра. — Жаль, что ты все-таки не пошла в театральный.

Полина почувствовала, что слова режиссера почему-то задевают ее, но она только рассмеялась.

— Актриса, Альберт Александрович? Вы шутите… Вы всегда на меня кричали.

— Это же я так, любя, — рассмеялся и Штроц. — Вы были лучшие в моей студии. Ты и Родион. Я рад, что он остался и развивает свой талант. Но ты бы добилась не меньшего.

Полина поняла, что не может найти слов. Долгушин рядом делал вид, что не слушает, но Орешина чувствовала, что это не так.

— Впрочем, я вижу, что ты становишься хорошим журналистом. Так что… кто знает, может быть, по эту сторону от сцены твое настоящее место. — Добавил Альберт Александрович. Он распахнул объятья, и Полина с улыбкой обняла его. Она чувствовала, что такое, вероятно, бывает ли раз в жизни или не бывает вовсе — чувство, что тебя обнимает твое детство. Штроц помог им с Расковым в тот момент. Он вытащил их из Затерянной Бухты и вытаскивал всегда, помогал им держать голову над поверхностью воды.

— Завтра я уезжаю, — сказал Штроц на прощанье. — Есть у меня парочка мыслей по поводу актеров Игоря Борисовича, но он… немного упорствует. Впрочем, у меня еще есть время его переубедить.

На его лице возникла немного наивная улыбка. Он уже был мыслями в своих делах и планах, и Полина оставляла его с легким сердцем.

Они еще долго шли по улицам с Петькой молча, но Долгушин первым прервал молчание.

— А ты не так проста, как кажешься, Полина Орешина, — сказал он.

— Что? — не поняла Полька.

— Я многого о тебе не знал. Например, о том, что ты была лучшей в вашей театральной студии.

— Одной из лучших, — поправила его Полина. — Я сама об этом не знала.

— Или о том, что с тобой в этой студии учился Родион Расков. И почему ты не сказала нам?

— Когда? Когда поступала в университет? — язвительно протянула Полли.

— Нет, когда, например, я ходил к нему на интервью.Или когда ты потом в столовке читала мой текст при мне. «Эй, Петь, а ты знал, что я с ним в одну студию в детстве ходила?» — он изобразил девчоночий голос.

— Зачем? Ради сенсации? Сенсации в нашей столовке?

— Нет, Орешина, без всякой задней мысли, — сказал Долгушин. — Это что, так странно — делиться с однокурсниками такими вещами? Особенно, когда они сидят рядом, а ты читаешь материал твоего однокурсника. Неужели это не естественное желание, а? Ты думала, мы будем тебя об этом спрашивать? Будем узнавать подробности твоего детства? Там что, такие уж тайны?!

— Отстань, Петь! Я просто не придала этому значения. Мало ли кто кого знал в детстве!

— Ну да… — недоверчиво согласился Петя и замолчал, поглядывая на нее сбоку.

Полина закатила глаза.

— Мы с ним с детства не общались, зачем мне было об этом говорить?! И вообще, давай закроем тему. Мне надоело обсуждать Раскова, как будто больше и поговорить не о чем! — разозлилась Орешина.

— Может тебя просто беспокоит, что он уже чего-то добился, а ты могла бы тоже пойти в театральный, но не пошла, и теперь жалеешь об этом?! — легкомысленно заявил он, казалось, просто чтобы что-то сказать.

Полина остановилась, Долгушин тоже. Они посмотрели друг на друга. Орешина покачала головой, не находя слов.

— Дурак. — Наконец, сказала она, развернулась и пошла в другую сторону.

Она шла бездумно довольно долго — пока не вышла к парку. Воздух был влажный, а с моря дул прохладный ветер, но на улице было довольно тепло, и неожиданно солнце выглянуло из-за туч, обозревая город и его окрестности. Парк, как и всегда, был полон народу. Сейчас, в дневное время людей было поменьше, и можно было найти уютную скамейку и относительно пустую аллейку, но Полине не хотелось сидеть в одиночестве. Она бродила среди людей, вглядывалась в их лица, видела мамочек с колясками и бездумные мысли скользили в ее голове, одна за другой, пока совершенно ясно не показалась одна.

Эта мысль засела в голове простым вопросом: «А что если она выбрала не свою дорогу? Что если она идет не в том направлении, в котором нужно идти?»

И действительно, что если несколько лет назад она ошиблась, когда решила, что должна пойти учиться на журфак? Почему вообще она не пошла в театральный, ведь в студии она чувствовала свое родство со сценой, залом, кулисами, с запахами и звуками. Ей все это до ужаса нравилось, так как же она могла бросить это, отказаться от этого?

Она знала, как. Она знала, почему. Это было условие их закончившейся с Рудиком дружбы. Они договорились не видеться, а значит, она не могла больше ходить и в театр.

Полина никогда не думала об этом, как о жертве. Ей было жалко бросать театр, безусловно, но тогда казалось, что по-другому никак. Сердце ее было разбито, и уж точно не только из-за театра, одной потерей больше, одной меньше — разницы уже не было.

К тому же, несколько лет спустя, Полина все равно получила доступ к сцене. Она стала больше понимать театр, она взглянула на него с разных сторон. Только вот иногда, в непогоду, в те периоды, когда ничего не получалось, когда она ссорилась с сестрой, когда не могла найти выхода из ситуации, сидя в глубине зала с воспаленными глазами, она думала, что было бы, если бы она не бросила театр и пошла в театральный? Как повернулась бы ее судьба?

Полина откинулась на скамейке, опершись спиной о спинку, взглянула, запрокинув голову, в непривычно ясное небо, и закрыла глаза. Нет смысла о чем-то жалеть, и она не будет тоже. Все сложилось так, как сложилось. Во всех случаях она совершала свой осознанный выбор.

Полина взглянула на часы — нужно было появиться в университете на семинаре по социологии, иначе зачета ей было не видать. Время поджимало. Полина встала со скамейки и засунула замерзшие пальцы в карманы пальто. Нужно было идти. Пальцы левой руки наткнулись на ключи и какую-то мелочь, а вот в правом кармане обнаружилось нечто непривычное, хрустящее. Орешина решительно потянула это из кармана и увидела сложенный в несколько раз листок бумаги.

Внезапно сердце ее упало. Так происходило всегда и только в одном случае.

Когда она получала письма от Нины.

Не сказать, что любая бумажка могла быть принята за письмо, нет, только вот какое-то странное чувство внутри, не оставляло сомнений — это было письмо от Нины.

Полина перевернула лист. На нем стояло одно слово: «Полине».

…Она еле высидела этот семинар. Толку от ее присутствия там, впрочем, было мало. Дважды она ответила невпопад, дважды преподаватель удивленно приподнимал брови, выслушивая ее ответ. А на третий раз он только посмотрел в ее сторону и… ничего не сказал.

Не ощущая ног, Полина прибежала домой сразу после пары, открыв перед этим трясущимися руками дверь, бросила пальто на вешалку, сумку в кресло, а письмо бережно положила на письменный стол в комнате. Разделась она в катастрофически рекордные сроки. Скорее, скорее, вернуться к этому письму и подумать, что делать с ним.

Первой мыслью, мелькнувшей у нее еще там, на лестничном пролете, было бросить письмо в мусоропровод и больше не думать об этом — с нее хватило предыдущего письма о страхах, которое сильно выбило ее из колеи. Но потом… то ли ей захотелось выяснить до конца всю эту историю с письмами, то ли она просто посчитала, что если не прочитает, то будет жалеть об этом, но только не прошло и двух минут, как он разорвала самодельный конверт и прочитала письмо.

…Письмо подложили в карман ее плаща. Можно было не сомневаться, что сделано это было уже в театре — утром она выворачивала карманы в поисках жвачки и не заметить письма до этого просто не могла. Но вот только когда же точно это было сделано? Когда они ждали Штроца, и ее пальто валялось рядом с ней в кресле? Пальто было у нее на виду все время, с той стороны, с которой оно лежало, ряд был пуст. А может быть, это сделал тот, кто обнимал ее напоследок в фойе? Штроц? Да нет… Долгушин? Да зачем ему это нужно и откуда бы он взял его? Тогда как это письмо попало ей в карман?!

Это была загадка, над решением которой Полина должна была сломать всю голову — и в этом тоже была элегантная задумка ее сестрички.

- Хм, спасибо тебе, — небрежно отбрасывая ее письмо, заметила Полина и пошла ужинать.

- Спасибо?! Ты потрясающе играешь, — кажется, Нина фыркнула. Полина лишь взглянула недовольно.

- А я не играю, — скривилась она. Нина ее раздражала — стоит себе спокойно у подоконника кухни, пилит ногти и мешает есть. Одним своим видом просто мешает.

- Знаешь, что меня просто раздражает… — не выдерживает Полина и бросает ложку на стол. — Меня раздражает, что ты считаешь, будто можешь управлять моей жизнью! Вот так просто… написав несколько писем, ты якобы можешь изменить меня и сделать такой, какой тебе хочется, чтобы я была! Тебе всю жизнь этого хотелось!..

Она нарезала круги по квартире, не замечая, что сестра всюду следует за ней, из кухни — в зал, из зала — в комнату, из комнаты — в коридор и опять в кухню. Везде, где бы она ни оказалась, сестра опережала ее, как делала это всю жизнь, и спокойно высиживала с ничего не значащим выражением на лице.

- Ну что ж, я тоже могу рассказать много о том, что меня раздражает…

- О, я не сомневаюсь, — откликается Полина.

- Да. Могу. И если бы я действительно не имела над тобой никакой власти, ты бы ни разговаривала сейчас сама с собой, думая, что отвечаю тебе я. — Спокойно отозвалась Нина, даже не повернув головы.

Полина моргнула. Отвернулась к окну. Она не сошла с ума, Нины не было за ее спиной, она знала это также точно, как и то, что единственная, разозлившая ее вещь лежала в ее комнате на столе. И Полина не знала, как избавиться от наваждений и перестать испуганно вздрагивать от простого белого листа, на которым тонким темным стержнем было выведено: «Полине».

Орешина не выдержала и, в конце концов, шагнула к столу, схватив сложенный лист, и еще раз развернула его.

«Полли, я знаю, ты там наверно бесишься, проклинаешь меня всеми возможными словами, ненавидишь, и фыркаешь сейчас, читая мое письмо. Я знаю, ты в смятении, даже если будешь уверять в обратном. Я знаю, ты наверняка уже не раз подумала, что я над тобой издеваюсь, особенно прочитав последнее письмо. Так и слышу, как ты орешь: «Кем ты себя возомнила? С чего ты взяла, что можешь за меня решать, как мне жить?!» Знаю-знаю, Полли, не отпирайся, передо мной можешь не придуриваться. Я знаю это также точно, как и то, что ты не можешь понять, зачем же я все это делаю. Зачем я мучаю тебя этими письмами? У меня есть ответ, и я не хочу больше держать это в себе.

Мне кажется, я виновата перед тобой, Полли. Я виновата уже много лет, с тех пор, как родители впервые оставили тебя на мое попечение. Отец тогда отправился в командировку, а мама получила возможность выступить на концерте, и оставила меня на пол-дня и весь вечер с тобой. В тот день она сказала: «Нина, это очень важно. Послушай меня очень внимательно. Я оставляю тебя с сестрой, и ты должна смотреть за ней. Следить за ней лучше, чем за собой. Ты и только ты в ответе за нее, пока нас нет». В тот день я впервые подумала, что ты для родителей важнее, чем я. Неважно, что может случиться со мной, главное — защитить тебя. Конечно, потом я осознала, что мама имела в виду другое, но в тот день она поселила во мне ощущение, что я должна защищать тебя во что бы то ни стало. Когда родители уехали надолго, а мне пришлось вернуться незадолго до выпуска, я знала, что в этом мой долг перед тобой. И вовсе не потому, что мне хочется бросить академию и корчить из себя няньку. Я осознавала, что если бы родители не поселили во мне это чувство ответственности в детстве, я бы не мучилась так сейчас. И в 16 лет я злилась на тебя из-за этого. Злилась и считала себя невероятно благородной, только потому, что вернулась и пожертвовала своим образованием. Но я была неправа. Родители научили меня, что значит быть взрослой — нести ответственность за кого-то или за что-то. А я вместо благодарности злилась на тебя. Но все же моя злость вскоре прошла, когда я осмотрелась по сторонам, когда я поняла, что с балетом не все покончено, когда я узнала тебя поближе. Я осознала, как много в моей жизни прекрасного. Я была ослеплена своей взрослостью и тем, что ты зависишь от меня, но на самом деле это я зависела от тебя. Без тебя я бы не смогла стать взрослой.

Я виновата не только в своей необоснованной злости, но и в том, что чрезмерно опекала тебя, не давая жить своей жизнью, не давая делать свой выбор. Так вот, Полина, ты уже давно взрослая, не трать свое время на мои поиски, займись тем, что тебя на самом деле интересует. Займись своей жизнью, а не моей. Но для начала нужно полюбить ее. И вот мое предложение тебе, Полька. Хочешь, делай это, а хочешь, нет, я в любом случае не узнаю. Запиши все положительные моменты своей жизни. Не задумываясь, напиши о том, что тебя устраивает. А потом задумайся и допиши еще. Это поможет — конечно, не полюбить мир вокруг себя, но хотя бы понять, что можно исправить, чтобы полюбить.

А я… написав такое длинное письмо, я устала и не уверена, что смогу написать еще хотя бы одно. Поэтому просто сверни это письмо и поступи по-своему. Начни принимать самостоятельные решения, не думай ни обо мне, ни о ком-то еще.

Твоя Нина».

Несколько минут, а может быть, несколько часов, Полина сидела в кресле у стола, бездумно глядя в окно. Письмо оказало на нее странное воздействие. И кажется, она разобралась, что за чувство продолжало мучить ее саму изо дня в день, с момента исчезновения сестры.

Чувство вины.

В комнате уже давно стало темно, и, совершенно механически, Полли дотянулась до лампы и включила ее. В комнате стало уютно и спокойно. Полина шагнула к зеркалу.

Вы когда-нибудь ощущали себя призраком? Чувствовали себя бесплотным существом, настолько прозрачным, что увидеть его практически невозможно? А вы когда-нибудь ощущали свое лицо чужой маской, неузнаваемым отражением в зеркале?

В последнее время Полина только такое лицо и видела в зеркале.

Не свое.

* * *

В город пришли теплые дни. Весна, наконец, вступила в свои права, поняв, что пришло ее время, и Маша Сурмина была искренне этому рада. Ее настроение с приходом солнечного мая тоже развеялось, и непонятно, то ли погода в этом играла существенную роль, то ли гладкость и легкость, возникшая в ее отношениях с Олегом.

«Что-то изменилось, — думала она, глядя на него в залитом солнцем конференц-зале, — что-то определенно стало другим».

— Да нет, ничего не изменилось, — смеялся по телефону Олег, разговаривавший со своим другом Реснянским. — А что могло измениться?

Секретарша, невольно присутствовавшая при разговоре — дверь в кабинет начальника была открыта — лишь покачала головой, услышав это. Она понесла корреспонденцию по кабинетам и по дороге ей попалась Лена.

— Ты не знаешь, что творится с нашим шефом? У него то истерики, то непозволительно хорошее настроение… — мрачно поинтересовалась она у подруги.

— Что-что… — Процедила Лена. — Сама знаешь, что с ним творится.

Маша, проходившая мимо, не смогла удержать улыбку, и две подружки не преминули этот факт прокомментировать.

— Сияет так, что тошно становится, — с отвращением высказалась Лена. С Лидой она не притворялась.

— А с другой стороны, — Лида посмотрела девушке вслед, — может быть, не стоит к ним лезть? У них вон все хорошо — может, мы просто завистливые дуры и ничего не понимаем?

Лена скептически взглянула на подругу, прищурилась.

— Да уж чтобы мы с тобой ничего не понимали?.. — тихо сказала она. — Или ты в первый раз слышишь, чтобы кто-то делал себе карьеру через постель?

Лида недоверчиво покачала головой.

— Так думаешь, она просто себе карьеру делает?

Лена фыркнула.

— Ну, ты и святая простота!

— Да ну ладно тебе! Красовский же у нас не наивный мальчик, чтобы таких вещей не видеть!..

— А кто тебе сказал, что он этого не понимает? Все он прекрасно понимает!

— Тогда зачем он с ней?

— Просто у него в этом какой-то свой расчет.

— Что ему взять от студенточки Маши Сурминой?

— Видимо то, что нам с тобой ему уже не дать.

Лида приподняла брови и Лена закончила:

— Молодость. Неопытность. Она им восхищается, и он за это терпит ее далеко идущие планы.

Лида с сомнением помолчала, но потом все же пожала плечами.

— Ну что там между ними на самом деле мы вряд ли узнаем, но даже ты не можешь не признать, что этот союз имеет свои плюсы.

— Ой, да какие?

— Она вернула Игоря. Твоего обожаемого подопечного.

Лена скривилась, но промолчала. Здесь ей нечего было возразить.

Девушки могли строить сколько угодно предположений, могли втянуть в этот разговор всех сотрудников огромного бизнес-центра, в котором расположены еще десятки офисов, но они вряд ли получили бы то, что так упорно хотели получить. А им очень хотелось узнать, что там было на самом деле между Машей Сурминой и их боссом. И даже самые из смелых их предположений не могли приблизиться к реальности. Это и злило их, и бесило, и заставляло выдумывать новые подколки и остроты, но Маша и Красовский никого не пускали за черту своей жизни.

Конечно, Маша знала все эти офисные разговоры. Они преследовали ее ежедневно. Они входили вместе с ней каждый день на работу, и ей удавалось отвязаться от них только вечером, когда она выходила из здания в последний раз за день. Это было наказание, преследующее ее. Со временем она научилась практически не обращать внимания на сплетни и пересуды, на то, что ее жизнь контролируют шаг за шагом, но в ее голове все это по-прежнему продолжало ее волновать, что жутко в свою очередь бесило Красовского, которому все пересуды были до лампочки.

— Людям всегда нужно о кого-то обсуждать. Они без этого не могут, — говорил он как-то вечером у себя дома, когда Маша в очередной раз затронула эту тему. Она сидела на полу в гостиной и, держа на коленях большой блокнот на пружине, вырисовывала корабль с выгнутым ветром парусом.

— Не то, чтобы меня это сильно беспокоило. Скорее я не понимаю, почему они так долго обсуждают меня.

— Радуйся, ты в центре внимания. Иногда люди годами добиваются, чтобы их услышали. Тебе же сейчас остается только кричать то, что тебе хочется, а слушать тебя будут в любом случае.

— Смеешься? — Маша обернулась к Красовскому, лежащему на диване, и, поймав его взгляд, констатировала: — Смеешься.

Обернувшись окончательно, она начала его щекотать, зная, как он ненавидит щекотку. Красовский естественно тут же засмеялся, перехватывая ее руки.

Прошло уже две недели с тех пор, как они помирились, и как, придя на следующий день на работу, Олег все-таки позвонил Игорю, извинившись перед ним и попросив вернуться. С тех пор все как-то нормализовалось и утихло, будто наступил штиль.

Странное дело, как только Маша рассказала Олегу про отца, они оба словно открыли внутри себя невидимые краны. Теперь они говорили постоянно. Друг о друге, о людях, которые их окружали, о планах, о привычках, о вкусах и детских мечтах. Им оказалось действительно интересно друг с другом разговаривать.

Маша чувствовала: они преодолели какой-то рубеж в отношениях, переступили через какой-то этап, откинув его за ненадобностью. И, хотя вслух они никогда этого не говорили, они стали ближе друг к другу, и оба это чувствовали. Правда, единственный вопрос без ответа заключался в квартире Олега. Огромной сумрачной квартире с подписанными коробками сложенных вещей в полупустых комнатах. Две комнаты были полностью завалены этими коробками, а вот гостиную Маше удалось приспособить под место обитания. Ничто не указывало, что хозяин квартиры рад возвращаться домой вечерами.

Маша помнила, какое ощущение произвела на нее эта квартира в первый раз. Как будто человек, который здесь живет, уложил в коробки всю свою жизнь и не особо позаботился о том, чтобы что-то когда-то оттуда достать. Сам же Красовский воспринимал эту обстановку спокойно, как будто так все и должно было быть.

Однажды Маша спросила его:

— Почему твоя квартира выглядит так, как будто ты туда только въезжаешь?

— Она выглядит так, как будто я из нее выезжаю. И это так и есть.

— Ты собираешься переехать? Куда?

— В свой новый дом, — удивленно посмотрел на нее Красовский. — Но он еще в сыром состоянии.

— Тогда зачем же ты уже сейчас собрал вещи? — задала она очевидный вопрос. Красовский взглянул на нее и пожал плечами. Он так и не ответил на этот вопрос, словно оставлял за собой право сохранить это втайне или словно сам не знал ответа. Но эти коробки, угрожающе застрявшие в комнатах, словно вытягивали из квартиры жизнь, меняли саму атмосферу.

Как-то она заглянула в одну из них — не заклеенную скотчем. И с удивлением обнаружила рисунки. Наброски, карандашные портреты, один из которых поразил ее — девушка, развернувшаяся вполоборота. Как будто она увидела, что ее рисуют или обернулась на громкий звук. Ее глаза были большими и задумчивыми. Она будто несла в себе какое-то знание, которое томило ее, и не с кем было им поделиться. Ее волосы были заплетены в косу, пряди выскочили и обрамляли лицо. Ее лицо притягивало, с ней хотелось поговорить, спросить, что она хранит в себе?

Эта девушка показалась Маше знакомой, как будто она уже знала ее или знала в прошлой жизни. На обороте стояла дата. Портрет был нарисован давно — десять лет назад.

Маша быстро пролистала другие работы. Портрет девушки был самым ранним, все остальные картины были датированы более поздней датой. Маша и подумать не могла, что Олег рисует, просто не могла представить. Он, который так часто говорил ей, что ее фантастические дома увлекают, но сильно отвлекают от четкости и строгости архитектуры. Что она сама себя расхолаживает, и что умение четко и точно рассчитывать, иной раз намного более важно, чем творческие порывы и вдохновение.

В тот день Маша быстро положила рисунки обратно в коробку и так и не спросила Красовского о них. Она будто бы боялась. Боялась? Боялась узнать правду? Боялась узнать его?

…В итоге Маша вырвалась из плена его рук, мешающих ей щекотать его, и, отложив блокнот в сторону, уселась на Красовского сверху. Сейчас он был простым, милым и домашним, и совсем не походил на успешного высокомерного архитектора. Она поймала его смеющийся взгляд и вдруг резко замолчала. Между ними пролегла ниточка понимания. Вот в такие моменты Маша всегда и чувствовала, что их двое, что они оба по одну сторону.

— Маш, — сказал он тихо.

— Олег, — подражая ему, тихо сказала она.

Он улыбнулся, но вновь посерьезнел.

— Маш, я хотел тебя спросить. Давно.

— Да?

Он помолчал. Потом быстро сказал:

— Как там твоя мама? Как она приняла?..

Он не договорил, но Маша поняла, что он хотел сказать, как и то, что первоначально хотел задать другой вопрос.

Машина мама устроила дочери целый допрос относительно ее отношений с начальником. Красовского она видела, он ей понравился еще когда она не знала, что они встречаются. Потом в больнице она поняла, что их отношения все же выходят за рамки «начальник-подчиненная», и ее мнение раздвоилось. Она добивала Машу только одним вопросом: «Что будет, когда ты захочешь уйти на другую работу или когда он поймет, что ты работаешь хуже, чем он к тебе относится?»

— Ничего, совершенно ничего, — убежденно говорила Маша, а мама ее качала головой.

— Что будет, когда к вам на работу придет новая сотрудница, которая его увлечет? Что будет, когда ваши отношения изживут себя? Что будет, когда он поймет, что ты хочешь выйти за него замуж, а для него это лишь очередной роман? Как ты будешь бороться с этим?

— Мам, ну что же мне, теперь не жить совсем? Если я буду сидеть дома и никуда не выходить, и на работе ни с кем не буду общаться, тогда конечно, со мной ничего плохого не случится. Но и хорошего тоже.

— Я просто не хочу, чтобы этот роман стал твоей самой тяжелой ошибкой молодости.

— А я не хочу пропустить молодость совсем, — парировала Маша.

В итоге мать махнула на нее рукой, поняв, что бесполезно взывать с такими вопросами к человеку, у которого на все есть свой ответ. Но Маша знала — она недовольна. Она не рада этим отношениям, они заставляют ее нервничать. И каждый раз, когда она знала, у кого Маша задерживается, у кого она может ночевать в те дни, когда она сама дома, а не на работе, ее голос был чуть более нервным, ее молчание было более угрожающим, чем самый громкий крик. Маша старалась об этом не думать — все-таки, это был еще не самый худший вариант развития событий.

Но когда ее спросил об этом Олег, Маша не стала рассказывать все свои соображения и все детали их разговора. Она только пожала плечами.

— Все будет нормально.

— Я знаю, — Сурмина и не заметила, как Красовский перехватил ее ладонь и сжал пальцами.

— Маш… я хотел тебя спросить о другом.

— Я знаю.

— Я хотел спросить… не хочешь ли ты пожить со мной в моем новом доме?

От неожиданности у Маши перехватило дыхание.

— Что?

— Не хочешь ли ты?..

— Я слышала.

— Просто я подумал… все эти твои половинчатые ночевки у меня, эти утренние возвращения домой, детская конспирация… это уже вроде как ни к чему, когда твоя мама… знает.

— Но как же… а вдруг она закатит мне истерику? — быстро произнесла Сурмина и только потом поняла, какую ляпнула глупость.

— А ты сама хочешь переехать?

— Да, — быстро сказала она, не успев подумать. — Да.

И только произнеся это, она поняла, как боялась того, что Олег переедет в новый дом, в новую жизнь и оставит ее за бортом.

— На выходных устроим переезд, — буднично произнес Красовский, как будто речь шла о внутренней отделке помещения. И вдруг он улыбнулся и подтянул ее к себе. — Я рад.

* * *

Озеро всегда показывало нас теми, кто мы есть на самом деле…

Полина смотрела на свое отражение в ровной озерной глади. В последнее время она стала это делать что-то уж слишком часто. Но… вряд ли что изменилось с тех самых пор, когда она действительно любила отражаться.

— Полин… — раздался позади знакомый голос. Полли обернулась.

Родион шел к ней от своего подъезда. Как бы ни бежало время, в какую бы сторону оно не завернуло, одно оставалось неизменным — ее силуэт на фоне озера. Этот образ преследовал Рудика на протяжении нескольких лет. К этому озеру после их разрыва он так больше и не подошел.

Не подошел и сейчас. Прошел половину пути и вдруг поманил ее рукой. Полина, знавшая, что так и будет, даже не сделала попыток удивиться. Вчера он тоже не дошел до нее, и сегодня все повторилось снова. Полина не спросила его, с чем это связано.

Сегодня они снова встречались на том же месте. Весь предыдущий день они провели в библиотеках, пытаясь найти книги их города, в которых упоминались бы разные легенды. Там они пытались найти и историю о шкатулке.

— Мой отец сказал мне сегодня про нашу Центральную библиотеку, — начал Расков, едва поздоровавшись с ней. — Говорит, что там собрана самая большая коллекция книг и можно было бы попытаться спросить там. Если не знают работники той библиотеки, то мы нигде больше подобную книгу не найдем.

— Да, но твой отец наверно забыл тебе сказать, что туда могут записаться только люди с высшим образованием. А ни у тебя, ни у меня, его еще нет, — заметила Полли, которая уже рассматривала такой вариант.

— Но у меня есть электронный пропуск моего отца, его корочка журналиста и звонок от него к главному, на случай, если нас остановят. — Расков пожал плечами и, наконец, улыбнулся, не скрывая чувство превосходства. — Иногда журналистом быть полезно.

— Да, — хмыкнула Полина, — но, конечно, не в том случае, когда журналист оценивает спектакли с вашим участием, Господин Великий Актера.

— Не в том, — согласился Расков, не убирая улыбку с лица.

Полина фыркнула, поняв, что ей не удастся испортить его настроение, и зашагала дальше.

Она все еще не понимала, почему Расков согласился помогать ей. Это очень напоминало наставничество и покровительство, в котором Орешина сейчас не нуждалась. При этом в присутствии своих однокурсников Родион упорно ее не замечал и едва ли перебрасывался с ней хоть двумя репликами. Это ей было решительно непонятно. Такое поведение хотя и не обижало, но все же заставляло задуматься. Она решила поговорить с Расковым при первой же возможности, но его появление с пропуском в библиотеку отложило разговор на неопределенный период. Если они в очередной раз разругаются, ей в ближайшее время подобный поход даже не светит.

…Родион Расков шел рядом с Полиной Орешиной и в который раз спрашивал себя, зачем же он все это делает. Почему идет сейчас с ней в эту библиотеку? Что заставило его даже поговорить с отцом, ради какой-то старой шкатулки, которая возможно и не существовала никогда вовсе? Почему повелся на безумную Полинину идею о поисках того, чего они не знают? Ему бы очень хотелось разобраться в самом себе, но сейчас это казалось невозможным.

Он помнил то утро, когда Машка позвонила ему и спросила Полинин адрес. Она тогда съездила к ней и что-то рассказала про музыкальную шкатулку, принадлежавшую Полиной семье. Родион потом все пытался добиться у Сурминой ответа, но Маша не призналась. Он понял, что каким-то образом это было связано с ее отцом — а все, что касалось Машиного отца, было под большим замком, чем все, что было связано с мамой Родиона. Потом он увидел Полину у старика и… черт знает почему, но легенда, которую он рассказал им, была странно переплетена с музыкальной шкатулкой Полины. В нем проснулся совершенно детский азарт. И он сам не успел заметить, как согласился на Полинину авантюру.

Она сама, кажется, тоже еще не успела осознать, зачем он здесь находится, судя по ее косым взглядам. Когда-то они умели разговаривать без слов, и сейчас, спустя пять лет, старая детская привычка давала о себе знать. Он по-прежнему мог читать большинство ее мыслей, трактовать взгляды и двусмысленные фразочки, и это поразило его.

Но за исключением этого оставшегося с детства таланта и общих воспоминаний на двоих, они были разными, далекими друг от друга людьми. Это было ясно сразу, как только они увидели друг друга в театре после этих нескольких лет. И иногда Родион не знал, как с ней разговаривать. Он помнил все слишком хорошо, и не мог перестроиться, никак не мог перестроиться.

В библиотеку их пустили без проблем. Они прошли по одному пропуску, воспользовавшись отвлекшимся охранником. Библиотека представляла собой большое светло-серое здание с круглыми колоннами. На второй этаж вела огромная мраморная лестница. Родион и Полина поднялись по ней наверх и тут-то и начались проблемы. Они не знали, куда им идти. Они оказались в большом зале, заполненном книжными стеллажами, в центре зала располагались столы для чтения. Рядом со столами находилась стойка, за которой сидела главная библиотекарь. Переглянувшись, Родион и Полина направились к ней.

Библиотекарь долго рассматривала их электронный билет, требовала у Родиона паспорт и не могла поверить, что это действительно его отец звонил и просил за них.

— Почему он не пришел сам? — подозрительно осведомилась она задушенным голосом.

— Потому что книга нужна нам.

— Какая книга? — продолжала допрос библиотекарь.

— Вряд ли это одна книга. — Вмешалась Полина. — Нам нужна информация о легендах нашего города.

— Легендах? — удивленно осведомилась женщина, как будто они произнесли какое-то новое, неизвестное науке слово.

— Легендах. Или преданиях. — Подтвердил Родион абсолютно спокойным тоном. — У любого города есть легенды.

— Но почему вдруг эта тема заинтересовала вас?

— Я пишу материал в газету, — подхватила Полина. — Об актуальности легенд в настоящее время. Я слышала много разных о нашем городе. Хочется почитать какую-то книгу, чтобы ссылаться на источник.

— Хм… — неопределенно сказала библиотекарша, еще немного посмотрела на них сквозь свои очки и начала довольно быстро что-то вводить в компьютер. Через несколько минут Родион и Полина держали в руках довольно толстую книгу.

Книги исторического сектора запрещалось выдавать на руки, поэтому Полина и Родион расположились за одним из библиотечных столов. Сидя за столом, Полина все равно чувствовала на себе взгляд главной библиотекарши. Как будто та все еще была не уверена, что они имеют права вообще здесь находиться, и не примутся все громить с минуты на минуту.

Книга, которую они получили, не состояла из одних легенд. Это была книга по истории города, где встречались выдержки из городских преданий, так что им пришлось довольно долго исследовать ее, чтобы осознать, что нужной информации в книге нет.

Здесь встречались легенды самые разные. Много было связано с королевским замком в черте города, который сейчас находился на реконструкции, дома-музеи, бывшие резиденциями знати, кишели легендами о приведениях, здесь же были легенды о подземном городе, в стенах которого можно было найти подлинные сокровища. Все это было очень увлекательно, но вот только ни одной легенды о музыкальной шкатулке не было.

— Вы уверены, что больше нет книг по этой тематике? — спросила Полина, обеспокоенно кладя книгу перед библиотекаршей.

— Девушка, вы хотите на мое место? Думаете, справитесь лучше? — высокомерно ответила женщина. — По этой теме книг больше нет! — отрезала она, освобождая стойку.

Полина в отчаянии, для нее не свойственном, обратила свой взгляд на Родиона. Тот вздохнул и улыбнулся библиотекарше самой очаровательной из своих улыбок.

— Понимаете, мы ищем одну легенду, которую слышали в городе. Она должна быть связана со старинной музыкальной шкатулкой. Вы случайно не слышали такую?

Библиотекарь, все еще мрачно созерцавшая Полину, перевела на Раскова удивленный взгляд.

— Не слышала. Про музыкальную шкатулку?

— Да.

Библиотекарша надела очки и снова начала вводить что-то в компьютер. Через мгновение она перевела взгляд на Родиона.

— У нас ничего подобного нет.

Родион и Полина переглянулись.

Орешина чувствовала странное разочарование. Как будто они подошли к ответу невероятно близко, но его выдернули у них из-под носа. Она не понимала, почему в книге было полно легенд самых разных, не было лишь той, что была нужна им.

— Ладно, — тихо произнесла она. — Пошли.

Это был прокол.

— Эта легенда, по словам Якова Петровича, очень популярна. Так почему же никто ее не знает? — растерянно говорила Полина, когда они спускались по ступенькам вниз.

— Ну, коллекционеры, антиквары наверняка знают… — Пожал плечами Расков, о чем-то думая. — Слушай, а что если он сам ее придумал?

— Хаха, да зачем?

— Мало ли… Может он знает больше, чем говорит, — тихо проговорил он.

Полина не нашла, что на это ответить. Ей с трудом представлялась причина, по которой хозяин антикварного магазина мог бы соврать им о чем-то, связанном со шкатулкой. Хотя… умолчал же он том, что может ее починить!

Они стояли посреди оживленной улицы. Вокруг заливался солнцем наступивший май, погода была прекрасной. Не сговариваясь, они пошли к переходу и зашагали через центральную площадь к парку. А вокруг, весело болтая и смеясь, шли студенты — на другой стороне улицы располагались два корпуса их политехнического университета. Было легко затеряться в этой толпе, смешаться с ней, как будто они тоже были студентами, однокурсниками, которые вышли пообедать и отвлечься от скучных пар. Со стороны они наверняка так и выглядели. Полина искоса взглянула на Раскова, и тот поймал ее взгляд.

— Я тут подумал, — сказал он. — Ты не хочешь зайти в наш краеведческий музей?

— В музей? — с сомнением произнесла Полина. — Ты серьезно? Зачем?

— Экскурсоводы обычно знают массу всего интересного. Может быть, они нам расскажут что-то интересное про шкатулку. Или упомянут какую-то легенду.

Полина неуверенно взглянула на часы.

— Давай, — подтолкнул ее Расков. — У меня еще есть полтора часа до начала смены, мы успеем.

Краеведческий находился недалеко от Центрального парка, на соседней улице. Им, правда, пришлось подождать минут 15, пока не соберется новая группа, состоящая в основном из школьников во главе с учительницей. Школьники, лишенные острых впечатлений, все косились на Родиона и Полину, которые замыкали их группу, пытаясь, видимо, понять, как люди соглашаются на эту пытку добровольно. Полина тоже не совсем понимала, что же они здесь ищут. Она представляла, как экскурсовод вслед за библиотекаршей говорит, что не знает ничего ни про какую шкатулку, даже в виде легенды. Ну, а даже если и знает, то, что это даст самой Полине? Они все равно не найдут ту легендарную шкатулку и не узнают о шкатулке Полининой семьи. В данном мероприятии совершенно нет никакого смысла и, кажется, она лишь тратит свое драгоценное время и время Родиона.

Расков с детства любил приходить в этот музей. Кто знает, почему, но здесь он чувствовал себя так же уютно, как и в театре. Здесь было очень спокойно. Пахло старыми книгами, все разговаривали очень вежливо, все казалось таким добрым и каким-то… светлым. Впервые его сюда привела мама.

Вспомнив об этом, Расков поежился про себя. Он уже давно не вспоминал о матери. Он не позволял этим воспоминаниям прорваться и раздавить себя. Сегодня она будто появилась из ниоткуда и встала рядом с ним и Полиной, в конце строя. Он не мог избавиться от ощущения, что она где-то рядом. Она переходила с ними из зала в зал, мешала слушать. Пока экскурсовод рассказывала про находки русских после взятия города, он вспоминал, как его мать садилась перед каждой витриной с экспонатом и очень серьезным голосом объясняла ту или иную вещь. Он был маленьким, многого из рассказов экскурсовода не понимал, а мама объясняла как-то так, что все становилось ясным.

Он даже сейчас помнил интонации ее голоса. Слова, правда, уже поистерлись из памяти, но голос…

— Эй, — вдруг толкнула его в бок Полина. — Ты что, уснул?

Он моргнул и недовольно скосил на Полину глаза.

— Все ушли в другой зал, — пояснила она. — Ты идешь?

— Иду, — сказал он и направился к дверному проему, ощущая ее взгляд на себе. Он знал, что при желании она могла читать его мысли. И уж она-то точно была одной из тех, кому он рассказывал про свою любовь к музеям. Как он мог припереться сюда с ней?!

Досадуя на себя, он, стараясь быть подальше от Полли, обогнул группку школьников и приблизился к витринам, возле которых стояла экскурсовод. Но она все равно протиснулась к нему — еще бы, с чего это она должна одна стоять?! Тогда он отвернулся от нее к стеклянным витринам, в которых лежало много каких-то самых разных предметов.

— Перед вами предметы быта начала 20-го века. Здесь вы можете увидеть и редкие антикварные вещи и простые предметы, применявшиеся в обиходе. Вот, например, смотрите какая чудесная шкатулка для мелких украшений… — говорила на заднем плане экскурсовод. Родион сделал еще один шаг к витрине. Что-то вдруг привлекло его внимание. На подставке лежало развернутое письмо. Родион присмотрелся — написано было по-немецки. — Простите, а что это? — спросил Расков, даже не заметив, что прервал экскурсоводшу на полуслове.

— Это? Ах, это письмо было передано музею из частной коллекции. — Экскурсовод принялась с увлечением рассказывать, забыв, о чем говорила до того. — Брат и сестра после Первой Мировой войны оказались разлучены, разброшены по разным странам. После войны она вышла замуж за русского офицера и осталась здесь. Но брата она разыскала. И они начали писать друг другу письма, зная, что вряд ли получится увидеться вновь.

— Они так и общались с помощью переписки? Все время? — спросила вдруг Полина.

— Видимо, да. — Женщина взглянула на Полину сквозь очки. — К сожалению, более точной информацией мы не располагаем. У нас есть лишь это письмо и те немногие сведения, что дали нам владельцы переписки. Обратите внимание, как интересно оно называется — «Моей любимой шкатулочнице».

«Шкатулочнице?» Полина вдруг почувствовала, как быстро забилось ее сердце. Они быстро переглянулись с Родионом.

— Почему оно так называется?

— Они, как я поняла, часто давали друг другу какие-то прозвища. Видимо, это было связано с детскими воспоминаниями. Так, по крайней мере, нам рассказывали владельцы письма.

— Но почему они вдруг решили расстаться с ним? — спросил Родион.

Экскурсовод пожала плечами.

— Владельцы просто хотели приобщиться к истории города. В любом случае, молодые люди, если они хотели оставить истинную причину в тайне, они ее оставили и нас не захотели посвящать. Так что довольствуйтесь официальной версией.

Женщина обернулась к группе.

— Письмо перевели на русский язык и его перевод вы можете увидеть рядом с оригиналом. Ну что ж, давайте пройдем дальше.

Вся группа отошла от витрины к противоположной стене. Полина и Родион остались стоять на том же месте. Полина искоса взглянула на Раскова.

— Чего это тебя заинтересовало письмо?

Он вскинул подбородок.

— Просто любопытно. А тебя?

— Мне нравятся такие истории.

Расков вздохнул.

— Ладно, давай уже его прочитаем.

Правда, тут же им это сделать не удалось. Экскурсовод привлекла их внимание на весь зал, и пришлось возвращаться к группе.

— Мне пора на работу, — с некоторой досадой пробормотал Родион, когда они пересекали последний зал. — Никаких историй про музыкальные шкатулки, судя по всему, не предвидится, а наша дама, — он бросил косой взгляд на экскурсоводшу, — не склонна беседовать о том, что не входит в ее программу.

— Точно, — сказала Полина. Они уже попробовали и добились немногого. Довольствовались лишь тем, что перед уходом сфотографировали это письмо.

У Орешиной был несколько расстроенный вид, когда они вместе выходили из музея, и Родион не выдержал.

— Да не переживай, мы что-нибудь еще найдем…

— А если нет? — Полина усмехнулась.

— Ну, вот скажи серьезно, Полька, чего ты хочешь? Ты же не рассчитываешь найти ту старую шкатулку из легенды Якова Петровича.

— Да нет, конечно… — Полина пожала плечами. — Просто эти поиски хоть как-то приближают меня к истории нашей шкатулки. И к Нине… На самом деле, я не знаю, чего хочу, — призналась она тихо. — Зачем я это делаю. Мне кажется, моя жизнь в последнее время вообще лишена смысла.

Признание далось ей нелегко и вырвалось будто быслучайно. Она отвела глаза от Родиона, но затем все же не выдержала и рискнула посмотреть на него. Он смотрел на нее внимательно, пожалуй, даже слишком, будто над чем-то напряженно раздумывал. Затем он произнес — словно произнес это против воли:

— Хочешь, пойдем со мной…

— Куда? — удивилась Полина. — К тебе на работу?

— Нам же нужно еще прочитать письмо. — Усмехнулся он.

— Ты… уверен?

— На все сто.

Полина пожала плечами.

— Если у тебя, конечно, нет других дел сейчас, — добавил он. Дел у Полины было полно, но совершенно не было желания их делать. И она решительно кивнула.

— Пойдем.

И они пошли пешком через парк.

В последствие Полине приходилось вспоминать тот день и думать о том, как же все было странно. Странным было их внезапно начавшееся общение, ни с того, ни с сего, спустя столько лет. Когда они расставались, они видеть друг друга не могли, а сейчас общаются, как будто ничего и не было. Только это было хуже, чем знакомиться с нуля. Полина чувствовала — хуже.

Сейчас же они просто шли рядом, неуверенно переговариваясь друг с другом, и со всей ясностью Полина вдруг поняла, что они друг другу — чужие люди. Эта мысль нахлынула со всей своей простотой и очевидностью, и она даже неуверенно взглянула на Раскова со стороны. Но, по сути, она ведь это и так знала. Они были чужими друг другу. И то, что они еле-еле разговаривают, только подтверждает это.

В самый разгар рабочего дня в кафе было не очень много народу. Родион отправился переодеваться, и в ожидании его Полина уселась на стул перед барной стойкой. Она не стала читать письмо одна, хотя ей очень этого хотелось. По сути, в этом письме могло не быть чего-то интересного, но все же это название и сама эта история, странно взволновали девушку.

Появился Родион. Он попрощался с напарником и принялся выполнять первые заказы.

Улучшив минутку, он подошел к Полли.

— Мне интересно, как твой отец относится к твоей работе?

Он на мгновение удивился вопросу, но затем пожал плечами.

— Как ни странно, получше, чем к театру.

— Ему не нравится актерский факультет? Почему?

Родион холодно улыбнулся.

— Об этом тебе лучше спросить у него.

Пару мгновений Полина смотрела на него, а потом процедила:

— Совершенно не обязательно корчить из себя высокомерного придурка!

— Я никого из себя не корчу. Если что не нравится…

— Ой, — Полина закатила глаза, — заткнись.

Целую минуту они молчали, не глядя друг на друга. Потом Расков вздохнул:

— Ну что, мы письмо читать будем?

Полина фыркнула.

— А ты как думаешь?!

Она полезла за телефоном, и тут позади нее раздался знакомый голос:

— Полька, ты ли это?

Полина быстро обернулась, и сумка обиженно скатилась с ее колен, а подошедший молодой человек поймал ее на лету.

— Неужели я смог разыскать саму неуловимую Полину Орешину!

— Ну хватит!.. — рассмеялась Полька и обернулась к барной стойке. Она хотела лишь представить Родиона, но наткнулась на его взгляд и резко передумала.

Она ничего не поняла. Секунду назад он был, конечно, раздражен, но вполне был готов читать письмо и дальше общаться «о делах». Но сейчас на его лице застыло равнодушное и абсолютно безучастное выражение человека, которого ничто не интересует.

— Садись со мной! — прервал ее молчание знакомый, возвращая ее к реальности. — А я и не думал, что ты возвращаешься на старые места.

— Я же не вор, — усмехнулась Полли, решительно поднимаясь с места и забирая свою сумку со стула. — Я вполне могу возвращаться туда, где уже бывала.

Они шли к столику, усаживались, смеялись, что-то заказывали, а Полина думала только об этом взгляде, безучастном и равнодушном. И у нее возникло стойкое ощущение дежавю.

…Стояло начало декабря. Снег в этом году на удивление выпал рано и лежал толстым слоем, обещавшем, что зима затянется надолго. А на журфаке уже начались зачеты и студентов завалили рефератами, контрольными и коллоквиумами. Библиотека закрывалась в семь, и ровно в семь их выкинули за дверь, забрав книжки, которые не выдавались на дом. Ирма ныла, что теперь нормально не сможет подготовиться, потому что она не успела дочитать еще две главы, а времени слишком мало. Но Полина не слушала ее. Она шла по улице, разглядывая витрины и вывески вокруг с чувством освобождения и легкости. Каждый раз было одно и то же. За время подготовки к сессии она так успевала заучить саму себя, что глаза болели от постоянного напряжения, и поэтому на улице она давала им отдохнуть. Но сегодня ничего не получалось.

— Нам нужна встряска, — сказала она Ирме, даже не замечая, что прерывает ее речь на полуслове.

— Что? — осеклась Ирма и посмотрела на нее сбоку.

— Пошли, здесь недалеко кафешка новая открылась. «Армстронг», кажется.

— Ты издеваешься? Завтра философия…

— Ты все равно не сможешь подготовиться больше, чем готова сейчас. Пошли. Я чувствую, что если не зайду хоть на пять минут, то чокнусь.

И она решительно потащила подругу по улице. В их безумствах ей далеко не всегда была отведена роль заводилы, но сейчас была явно Полинина очередь.

Как только они вошли в кафешку, Полина поняла — они поступили правильно. В зале царила атмосфера Нового года, в воздухе витали приятные ароматы, тянущиеся от барной стойки, а из колонок фоном лилась праздничная музыка. Ирма замерла на мгновение, осматриваясь так же, как и Полина, но тут раздался какой-то крик, и на Ирму налетела девушка их возраста.

— Ирма! Я же тебя сто лет не видела!..

— Женька! — Ирма обернулась к Поле. — Это моя одноклассница, Женя. А это моя однокурсница Полина.

— Очень приятно, — небрежно бросила Женя, взглянув на Полли, — пойдемте к нам, у нас большой столик в центре.

— Там полно народу, а мы никого не знаем… — забеспокоилась Ирма, которую всегда волновали такие вещи.

— Ой, да ладно… — протянула Женя. — Мест хватит. Идем.

И она двинулась вперед, огибая барную стойку, а Ирма неловко затопталась на месте, оборачиваясь к подруге.

— Полин! — дернула она ее за руку.

— Что? — Орешина отвела взгляд от барной стойки. Ей показалось, что она увидела знакомое лицо.

— Ну идешь, нет?

— Конечно…

Полина пошла за Ирмой и Женей, но, проходя мимо барной стойки, не выдержала и обернулась. Он или не он? Темные глаза, челка, гангстерская шляпа, прямой нос, ухмылка.

Ладно, это все бред.

Она села за столик, на ходу знакомясь с кем-то, кого, смеясь, представляла им Женька. Новые знакомые шутили на ходу, красочно закуривали, закатывали глаза — несколько преувеличенно, пользуясь появлением новых людей в их компании, — но, впрочем, это было простительно. В этом месте — с огромной украшенной елкой до потолка и голосом Фрэнка Синатры, знакомым с детства, вкусно звучащим — это легкое позерство было вполне в тему. Здесь, казалось бы, только так и можно было разговаривать — на повышенных тонах, чтобы услышать и самому быть услышанным, и фон обстановки был крупно-снежен, невесом.

Женька забрала Ирму — поболтать об одноклассниках, а Полина села на свободное место с другой стороны и сразу оказалась зажатой между мраморно-ухоженной девушкой лет 20 с небольшим и высоченным нескладным парнем, громогласно обсуждавшим какой-то крученый гол. Села и сразу несколько растерялась, как бывает, теряешься поначалу в незнакомой компании, каждый человек в которой разговаривает с кем-то, но не с тобой.

И тут она увидела его. Он сидел практически напротив рядом с тоненькой девушкой с красивой улыбкой. Она вспомнила — их не представляли, Женька почему-то пропустила эту сладкую парочку.

У него был внимательный взгляд, и улыбка казалась знакомой (улыбался он не ей). Они смотрели друг на друга, быть может, с полминуты, изучая, а потом он неожиданно сказал:

— Привет.

— Привет.

— Я Дима.

- Полина.

Разговор шел не на повышенных тонах, разговаривали они нормально и при этом хорошо слышали друг друга. И сразу стало понятно, что вся эта шумиха и мишура под стать этой новогодней елке, под стать ситуации и атмосфере кафе.

— И откуда же вы материализовались, Полина? — проговорила девушка с красивой улыбкой. Свое имя она назвать не пожелала.

— Вероятно оттуда же, откуда и все.

— Вы Женина подруга?

— Нет, я подруга Ирмы. А она Женина одноклассница.

— А мы Женины однокурсники, — сказал Дима, опережая свою безымянную подругу, которая видимо что-то еще хотела сказать.

— А где вы учитесь?

— На РГФ.

— О, так вы переводчики?

— Будущие.

— А мы журналисты.

— О, наконец-то я вижу живого студента журфака!

— Я самая что ни на есть живая… — испуганно сказала Полина, и они рассмеялись.

В тот вечер они сидели долго. Подпевали Фрэнку Синатре, зачитывали вслух отрывки из книжек, которые стояли тут же, на книжных полках, рассказывали факультетские байки, пока Ирма не спохватилась и не заторопила Полину.

— Уже десять! — сказала она дрожащим голосом, как будто они опоздали на все зачеты и экзамены мира. Они засобирались домой, но тут и остальные уже решили уходить. Они шли по заснеженной улице, и Орешина чувствовала, что получила то самое освобождение, которого так желала, но ей все еще не давало покоя старое воспоминание из детства. Они простились с Ирмой на перекрестке, как обычно, и Полли поплелась домой, не думая ни о чем конкретном. Неожиданно за ее спиной раздался крик:

— Полина!

Она в удивлении обернулась. К ней быстро шел ее новый знакомый Дима — однокурсник Жени.

— Ты что это, живешь в моем районе? — поинтересовалась она.

— Не совсем.

— Ты меня преследуешь? — заинтересованно приподняла она брови.

Дима рассмеялся.

— Ты свободна?

— Сегодня? Или вообще?

— А ты как думаешь? — усмехнулся он.

— А зачем я тебе нужна?

— Мы не прекратим этот марафон из вопросов?

— Видимо, нет, — улыбнулась она. Она подождала его, и он пошел, развернувшись спиной к дороге и повернувшись лицом к ней.

— Давай, встретимся. Завтра.

— Ты упадешь, если будешь так идти.

— Ну так что?

— Зачем?

Он пожал плечами.

— Странный вопрос. Ты мне понравилась.

Помимо воли Полина почувствовала, что краснеет.

— Ты меня совсем не знаешь.

— Немного знаю.

— И я тебя совсем не знаю.

— Так есть шанс узнать. Завтра. В семь вечера. Возле «Армстронга».

— С чего вдруг такая спешка?

— А чего ждать? Ты ушла, не оставив своих координат. Если бы я не пошел за тобой сейчас, я бы тебя больше не увидел.

— Кто знает, если бы мы оставили все это на волю судьбы.

— Веришь в судьбу? — проговорил он.

Она пожала плечами.

— А как же твоя подруга?

Дима нахмурился.

— Ева всего лишь моя однокурсница. Ну так что? — прищурился он.

— Ты ведь не отстанешь…

Он усмехнулся.

— Нет, но если ты не хочешь…

Она засмеялась.

— Ладно, хорошо.

— Не забудешь?

— В семь у «Армстронга».

— Ты не хочешь спросить, куда мы пойдем?

— Нет, — она улыбнулась. — Пусть это будет на твоей совести.

Он улыбнулся и остановился. Полина обошла его и направилась дальше. Когда она обернулась, он все еще стоял и смотрел ей вслед. Его силуэт в окружении снежинок в свете горевшего фонаря напоминал ей картину из фильмов. Полина думала только о том, что совершенно его не знает, и как все это странно наверно выглядит со стороны.

Но, по сути, кому до этого какое дело?

Так и начались у Полины эти странные, неопределенные отношения с Димой. Вроде бы не совсем дружеские и не совсем романтические отношения в неопределенной стадии, в процессе которых Полина, чувствуя себя совершенно не самой собой, то приближала Диму к себе, то отталкивала. Ее сестра, глядя на эти отношения со стороны, только корчилась и качала головой, но молчала, молчала и ничем не высказывала своего недовольства, которое, тем не менее, явно читалось у нее на лице. А когда в один из дней Полли все же настояла на ответе, она раскричалась, что Полина уже взрослая, и нечего спрашивать у Нины советов, когда этим советам никто потом не будет следовать.

И Полина продолжила встречаться с Димой, водить его по театрам и кино, включая его в определенную часть своей жизни, а он таскал ее по клубам, барам и кафешкам, знакомил со своими друзьями, однокурсниками и одногруппниками, расширяя ее знакомства в сфере переводчиков, будущих и настоящих. Однажды, уже во время Новогодних праздников, они сидели у одного из его одногруппников дома, на одной из тех вечеринок-гулянок, на которых постоянно кто-то приходит и уходит, и всем совершенно не обязательно знакомиться, главное, знать кого-то из присутствующих. Так вот, в самый разгар игры в твистер и потребления несметного количества алкоголя, Диме вдруг захотелось Полину поцеловать. Она позволила, даже не успев сообразить, что происходит. А когда сообразила, кто-то захлопал и засвистел, став свидетелем этого порыва. И Полина встала и вышла из комнаты. Выскользнула, желая понять, что же она чувствует. Но и тишина пустой комнаты, в которой она оказалась, не дала ей другого ответа. Того, что она получила еще там — в хмельном угаре, дыму сигарет и эмоциональных порывах новых друзей. Ответ этот был простой — она не почувствовала ничего. Ей было приятно? Да, пожалуй. А больше этого…

В этот момент пришел Дима и удивленно взглянул на нее.

— Что-то не так?

— Все нормально, — сказала она.

— А такое чувство, что нет.

— Не обязательно было целовать меня при всех, — сказала она.

— Учитывая, что все думают, что мы уже довольно-таки прочно встречаемся…

— И ты решил сыграть на публику? — съязвила Полли.

— Да при чем тут это? Просто ты сама будто бы не можешь решить, хочешь встречаться со мной или нет.

Он думал, что она ответит тут же, но Полина промолчала.

— Серьезно? — опешил он. — Ты не знаешь?

— Дим… — начала она. — Я, правда, не знаю.

— Тебя что, предавали, бросали? Почему ты ведешь себя так, как будто боишься кому-то доверять?

— Никто меня не предавал! — разозлилась Полька. — И не надо строить из себя психолога.

Он вздохнул.

— Дим, ты хороший парень. Правда. Дай мне разобраться в себе. Если ты еще согласен… согласен меня ждать.

Он пожал плечами.

— Ладно. Решай сама. Я подожду. Сейчас у нас сессия начнется, не до того будет, но потом… ты должна будешь решить. Нужно ли тебе это или нет.

…И начались экзамены. И пошла волна подготовок и зубрежки. Думать о Диме Полине было совершенно некогда. Но все же периодически она ловила себя на мыслях о нем. О его словах. Бывали дни, когда ей хотелось позвонить ему и сказать — да, я хочу с тобой встречаться, хочу попробовать, и мне не хочется больше разводить всю эту непонятную канитель. Но потом наступали дни, когда паника накрывала Полину с головой, и она больше не могла мечтать, и не хотела мечтать о нем. И ее мучила бессонница, и она часами сидела ночью на остывшей кухне и пила чай, и смотрела в окно на снег дольше, чем в очередной учебник. И Нина ходила вокруг нее и молчала. Молчала с таким лицом, что не оставалось сомнений в том, что у нее и на этот счет было свое мнение.

В конце января Полину отправили на первое задание в театр на спектакль студенческого театра и там, в темноте зала, она вдруг словно гром среди ясного неба, увидела знакомое лицо.

Все же в тот вечер в «Армстронге», она не знала толком, его видела или нет, это была лишь загадка, давшая толчок детским воспоминаниям. В театре же все прояснилось. Полька почувствовала, как тонет, и ей не хватает воздуха, и тяжело выплыть на поверхность, потому что все мышцы сковало ледяным холодом. И в то же время все это стало для нее величайшим прозрением, стало понятно, почему она сомневается, почему чувствует себя так, будто идет вслепую. Все дело в детских воспоминаниях. Вот отчего нужно было избавиться в первую очередь, и тогда все станет по-прежнему. Полина даже почувствовала, как ей полегчало. Она нашла решение своей проблемы.

К следующему вечеру ей удалось убедить себя, что все наладилось и что она с легким сердцем сможет снова видеть Диму. Поэтому она позвонила ему, и они встретились. Они не говорили об их последнем серьезном разговоре. Они говорили о другом. К концу свидания они оказались в «Армстронге», Полина все думала, как бы лучше завести разговор… Их столик стоял у окна. Когда зазвонил телефон, Полина вылетела на террасу, не посмотрев даже по сторонам, и потому чуть не грохнулась в обморок, когда зашла назад и пересеклась взглядом с барменом. Секунду-другую они с Родионом, не отрываясь, смотрели друг на друга. На лице Раскова не дрогнул ни один мускул. Полина прошла мимо, села за свой столик, и поняла, что все, что происходит, сильнее ее. Она словно стала фигурой в чьей-то бесшабашной игре и понятия не имела, каков будет следующий ход. Сидя в полутемном зале кафе, она дала себе слово ничему больше не удивляться, и действительно не удивлялась, когда через день на работе ее поставили курировать Драматический театр и его постановки.

С Димой она поговорила. Она не могла больше вытаскивать из себя чувства, которых не было и постаралась поговорить честно, хоть и далось ей это нелегко. Дима все понял и обещал больше ее не доставать. А Полина погрузилась в пелену депрессии.

Она не знала, как все это описать, чем объяснить. Он — Родион — даже не нравился ей. Она ощущала целый спектр эмоций к мальчику, каким он был когда-то, с кем она росла, кто кидался в нее ластиком на уроках биологии, но подсказывал верные ответы, когда она стояла у доски на геометрии, кто храбро бросился на абордаж Затерянной бухты вместе с ней, кто придумывал отговорки для родителей и одноклассников, с кем она общалась на выдуманном языке, кто кидал ей яблоки из окна каждое воскресенье все лето, с кем она пережила кучу всего, и хорошего, и плохого, и с кем она пообещала больше никогда не общаться и держала свое слово почти пять лет! Тот Родион был ее мальчишеским отражением, этого она не знала. И не была уверена, что хочет знать. У того Родиона не было такого жесткого взгляда и он не умел прятать эмоции. Этот только этим и занимался. Ничего не скажешь — успешно.

Но все же она продолжала испытывать какие-то чувства. Не те, детские, а другие. Скорее чувства какой-то незаконченности, незавершенности, которые можно было преодолеть только с помощью Родиона. Она все хотела об этом поговорить, решить все с ним раз и навсегда, понять, что он сам чувствует. Но тут появился Дима, словно специально, и у Полины снова ничего не вышло.

Они сидели у окна, на том самом месте, где когда-то (не так давно) сидели в самый последний раз. Дима был весел, рассказывал студенческие байки. Полина расспрашивала его об их общих знакомых, с которыми он сам познакомил ее в тот месяц, что они встречались. Она думала о том, что правильно сделала, не став встречаться с ним. Ну что бы изменилось сейчас? Да ничего…

Внезапно Дима дотронулся до ее руки, быстро прикоснулся к пальцам.

— И все же, — проговорил он так, будто они продолжали прерванный разговор или будто он прочитал ее мысли, — из этого могло бы выйти что-то неплохое.

Она покачала головой, сразу поняв, о чем он говорит.

— Ты просто меня плохо знаешь.

Она знала точно, что он бы не выдержал долго с ее тараканами. Он лишь пожал плечами, глядя на нее так, будто хотел и дальше читать ее мысли. Но ничего не получалось.

Они продолжал сидеть еще какое-то время, болтая обо всем и ни о чем, пока не пришел его приятель, которого Дима ждал. И Полина сразу поднялась с места. Она и так уже засиделась, да, признаться честно, ей и не хотелось засиживаться. Ну что они могли еще друг другу сказать? Рассуждать о том, что не вышло?

И, взяв сумку и проследив, как Дима и его приятель поднимаются по лестнице на верхний ярус кафе, она вернулась к бару, возле которого уже скопилось довольно много народу. Она нашла себе единственный свободный стул и села, желая продолжить с того, на чем они остановились. Но Родион был занят — народу прибывало, и работы у него стало много. Наконец, Полина выкроила момент и перехватила его, когда он был недалеко от нее.

— Мы поговорим о письме, когда у тебя будет время?

Он даже не поднял на нее глаза.

— У тебя был шанс, но ты им не воспользовалась, — тут же ответил он.

— Что, прости?

— Ты ушла болтать со своим приятелем, а теперь у меня нет времени. Народу станет только больше. — Продолжая смешивать напитки, проговорил он.

— Ты серьезно? — не поверила своим ушам Полина. — А как же письмо?

Он поднял на нее глаза.

— Мне некогда.

Полина задохнулась от ярости.

— Ах, так…

Она схватила сумку и ушла из кафе, даже не попрощавшись. Она шла по улице и злилась, сама не понимая почему.

— Идиотский Господин Великий Актер! — бормотала она себе под нос, делая ударение на каждом слове. Она кипела всю дорогу до дома. Первое, что она сделала в пустой квартире, тишину и пустоту которой уже даже не замечала — достала белый лист бумаги и написала сверху:

Положительные и отрицательные моменты моей жизни:

«+»

Самостоятельность и свобода от опеки

Журфаковские друзья и крутая атмосфера

Бесплатное посещение театров

Постоянное знакомство с новыми людьми

«-»

Театр или журфак????? Сомнения в собственном выборе

Отсутствие близких людей рядом

Родион Расков

Она сидела в полутемной комнате и смотрела на получившийся список, который казался ей самой очень неполным.

— Ну что ж, Нина, ты можешь мной гордиться. Я сделала то, чего ты хотела.

А затем она, наконец, достала свой телефон и прочитала сфотографированное письмо из музея:

«Моей любимой Шкатулочнице.

Моя дорогая Клара. Я пишу тебе это письмо, возможно, уже четко понимая, что мы вряд ли увидимся вновь. Времена наступают тяжелые и, хотя пока на горизонте все спокойно, я знаю, что это обманчивая ясность и тучи могут сгуститься в одно мгновение.

Именно поэтому, не зная, что с нами будет дальше, я посылаю тебе эту музыкальную шкатулку — нашу семейную реликвию. Я знаю, ты помнишь те дни, когда мы до смерти желали посмотреть, что же внутри нее. Мы хотели ощутить шершавость янтаря под пальцами, хотели услышать ту чудесную мелодию, которая всегда звучала в нашем доме на Рождество, мы хотели просто прикоснуться к волшебству, которое, как нам казалось, творила эта шкатулка. Но родители всегда нам запрещали. И дня не проходило, чтобы нас не терзала мысль взять ее в руки. Но мы боялись. Мы не могли на это осмелиться. А когда потом выросли и все-таки получили к ней доступ, поняли, что ничего волшебного в ней не было. Ни внутри нее, ни снаружи. Мы сами творили это волшебство, в которое верили, и поэтому, прежде чем отправить шкатулку, я вложил в нее всю свою любовь к тебе. Я хочу верить, что это письмо покажет, как сильно я люблю тебя и как сильно желаю тебе счастья. Пусть эта шкатулка станет напоминанием о нашем чудесном детстве и символом счастья твоей новой семьи. Передавай ее своим детям и внукам, они должны понять, как много она значила для нас, понять, что она является частью той жизни, которая уже никогда не вернется, но к которой они могут прикоснуться.

Навеки преданный тебе

твой брат Ганс».

XIII

Город накрыл Туман. Он стелился по земле, окутывал дома, машины и людей, оставляя вполне определенными лишь горящие огоньки в окнах домов. Этот туман, как ни странно, навевал мысли о чем-то добром и уютном.

Но даже он — этот добрый и уютный туман — не помогал Полине в этот день, не делал ее дорогу менее неприятной и тревожной. Ей всегда — после тех последних событий ее 14 лет — было тяжело приходить сюда, даже просто оказываться рядом, в этом районе. Всегда это стоило ей огромных усилий, отнюдь не из-за глупых суеверных страхов большей части жителей, а из-за вполне реальных неприятных воспоминаний. Но еще никогда прежде каждый шаг в Затерянную Бухту не давался ей с таким трудом. Даже в тот раз, когда она приходила узнавать про сестру.

А когда-то это место было смыслом жизни и день, проведенный не здесь, не с этими ребятами, да еще и без Рудика, казался прожитым зря. Наверное поэтому, каждый раз, когда они здесь встречаются, у нее возникает странное чувство возвращения, в ее голове что-то путается и иногда напоминает ей сумасшествие. Ей нужна была, просто требовалась эта плотность, осязаемость, нормальность какого-то человека, который готов был подтвердить ей, что она в порядке. Но именно в такие минуты она осознавала, что рядом нет таких людей. Мог бы помочь Красовский — он всегда готов был ущипнуть ее побольнее, чтобы доказать, что она способна чувствовать. Но дозвониться до него и встретиться с ним сейчас вообще казалось ей делом нереальным. То ли он действительно очень занят — нагружен работой по самые гланды, что с ним бывало — то ли его новая девушка отнимает остатки его душевных сил и разума.

Могла бы помочь Нина — она бы обругала ее как следует, дала бы пару советов, которым Полина поступила бы вопреки, зная, что все будет в порядке… Но и Нина осталась с ней лишь в виде ровных строчек на линованной бумаге.

Да и о чем с ней, с Полиной можно сейчас разговаривать? Ведь когда-то она была вполне интересным человеком. Кажется. Она играла на фортепьяно, занималась в театральной студии, дружила, любила, ссорилась, выдумывала сотню игр, читала книги, в особенности, исторические, искала приключения на свою пятую точку, ходила в театры, дружила со своим крестным, плакала над несчастными животными, обожала сидеть на лавочке у озера, увлекалась журналистикой, практиковала английский, учила итальянский и мечтала, мечтала…

А сейчас… что сейчас? На журфаке она упорно играла роль шута — от скуки, и эта роль ей уже приелась, приелась до тошноты, до зубного скрежета. Да и сам журфак приелся, как выцветшая калоша, пущенная по весеннему ручейку — когда-то радовала глаз и развивала воображение, а сейчас от нее избавились поскорее, потому что она вышла из употребления. Эта выцветшая калоша, с ее кафедрами, тянущими Полину на себя, преподавателями, которые больше требовали, чем давали, и предметами, которые больше не заставляли мечтать о серьезной журналистике, постоянно попадалась ей на глаза, требуя от нее выбора, в важности и необходимости которого она упорно сомневалась. А личная жизнь? О чем вы, что это такое? Вся ее личная жизнь сосредоточилась в воспоминаниях, из которых больше нечего выжать — настолько они бесполезны и не приносят ничего, кроме огромных черных булыжниковых камней, падающих с неба едва ли не ей на голову. Это ожившее воспоминание болтается перед ее глазами, будто испытывая на прочность, чувствуя не иначе как скуку и раздражение от того, что от нее, Полины Орешиной, видимо так и не удастся избавиться до конца.

Когда Полина начинала думать о себе, это всегда заканчивалось плохо. Поэтому она не думала — старалась, по крайней мере, откладывая все разговоры с самой собой «на потом», «на когда-нибудь еще». Ей всегда было о чем подумать, кроме своей персоны, и она начала думать о том, ради чего и пришла в Бухту — о письме.

Переведенное с немецкого письмо, неясно почему, тронуло ее. Как будто перед ней короткими и резкими штрихами обрисовали историю чьей-то жизни, чьи-то мечты и разочарования. И ей тут же захотелось узнать больше. Выжать из этой истории все, что возможно. Узнать об этих людях, о Кларе, которая осталась в России, несмотря на то, что дома у нее была семья и тысяча воспоминаний.

На следующее утро, проведя половину ночи в бесплодных поисках по Интернету хотя бы какой-то информации об этой истории, Полина вернулась в краеведческий музей, где налетела с расспросами на экскурсоводов. Путем длительных изысканий, она объяснила им, что ей просто необходимо узнать хоть что-то, и те начали собирать по крупице все, что они знали об этом письме. Сведения были неутешительными: оно было передано в музей слишком давно — несколько десятков лет назад, информация о передаче стерлась. И не осталось ни одного человека, который работал бы в музее с тех самых пор и мог бы рассказать хоть что-то.

Выйдя из музея, Полина постояла несколько минут под низким, совсем не майским небом, и поняла, что знает лишь одного человека, который может знать хоть что-то. Яков Петрович сам себя называл старожилом города, и единственный мог быть в курсе тех событий или знать людей, которые могли быть в курсе. Поэтому Полина и отправилась в Бухту, предпочтя забыть обо всем на свете — о парах, работе и достающем ее образе Родиона Раскова.

Естественно, что Бухта, словно восставшая из тумана, тут же начала навевать воспоминания. Вместе с силуэтами домов из молочно-белой пелены прорисовывались люди, растворившиеся во времени; то тут, то там возникали те, кого она не видела много лет. Словно все было и «сейчас», и «тогда» одновременно. Вот те же парочки, околачивающиеся на скрипучих качелях, как и в ее детстве, и те же перебивающиеся в бездействии подростки, облепившие покореженный от времени корабль — место встреч и сходок. Здесь, кстати, и свидания назначались когда-то — быть может, все и сейчас по-прежнему? Вот, кстати, девица какая-то уже стоит и видимо ждет молодого человека. А молодой человек опаздывает — типичная ситуация. Между прочим, девица выглядит почему-то знакомо — как будто тоже из прошлой жизни. На вид, не старше 13 лет, а уже туда же, хотя… Сделав кое-какие сравнения и правильные из них выводы, Полина решила закрыть глаза на возраст девочки.

Откуда же она ее знает? А впрочем… уже столько знаков было, а Полина все не поняла. Перед ней стояла сестра Родиона Катька. У нее были те же глаза, что и у Родиона, и — Полина едва не отшатнулась, заглянув в них — тот же взгляд. Знакомый, немного снисходительный, и такой же надменный, когда он был чем-то расстроен.

— Катерина, — позвала Полина тихонько, решив проверить догадку. Девочка дернулась и, похоже, сразу же узнала ее. А потом в глазах появилось затравленное выражение, как будто она собиралась бежать. — Похоже, это судьба, раз даже тебя я вижу впервые спустя пять лет!

— Да уж… — сделала Катя глубокий вздох. — Привет, Полли.

Полина покачала головой, услышав знакомое раздражающее имя и, пока Катька не спряталась от нее за «кораблем» совсем — а она уже делала активные попытки, — схватила ее за руку.

- А ну стой! — и вовремя, судя по всему. — И немедленно говори, что ты здесь забыла! С ума сошла, что ли?

- Я. Сейчас. Закричу, — медленно предупредила Катя, не сводя с нее тревожных глаз.

- А смысл? — быстро спросила Полина. — Я тебя уже здесь видела, так что, если ты боишься, что Родион узнает, то считай, что он уже знает!

Не факт, правда, что Господин Великий Актер об этом узнает, но… припугнуть ее все же стоило, иначе она так никогда не расколется.

Катька прищурилась.

- Ты же никогда не была ябедой, — проговорила она. — И потом, с каких это пор вы с моим братцем снова общаетесь?

Полина лишь на секунду затормозила с ответом, а светловолосое исчадие ада уже решило, что поймало ее с поличным.

- Ага! Никому ты ничего не собиралась рассказывать! Так что отпусти мою руку и давай забудем, что видели здесь друг друга!

Полина прищурилась. Но потом крепче схватила девочку за руку и решительно шагнула в сторону остановки.

- Родион, может быть ничего и не узнает. Я вряд ли его вообще сейчас застану. Но твой отец должен быть в курсе, в каких это местах ты прогуливаешь школу! Да еще и в одиночестве.

Тянувшая ее за руку в другую сторону Катька на мгновение остановилась, услышав эти слова, но потом энергичнее потянула ее на себя. Полина поняла, что попала в цель.

- А он на работе!

— У меня есть ваш домашний номер, я сейчас проверю.

— А номер поменяли еще… еще два года назад!

— У меня не меняли, значит и у вас тоже не могли сменить!

— Ну Полиночка, ну, пожалуйста! — заныла Катька. Отлично, похоже, теперь она настроена разговаривать. На самом деле, ябедничать Полина действительно не собиралась, особенно отцу. Она хотела осторожно подвести к этому разговору Родиона, но не сейчас, конечно, притащив ее, пойманную с поличным. То, что тринадцатилетняя девочка прогуливает здесь школу — не самый далекий от нее ребенок, между прочим, — Полина лучше всего понимала, что это может значить. Ощущение свободы и желание познакомиться с новыми людьми, изведать что-то интересное и запретное — в конце концов, все эти детские школьные страшилки всегда хотелось кому-то проверить на практике. И Полина была не очень удивлена, что теперь таким первооткрывателем стала сестра Родиона.

- Условие, — заметила она, останавливаясь, но по-прежнему держа Катину ладонь в своей руке. — Ты рассказываешь, только честно, что ты здесь забыла, а я обещаю ничего не говорить твоему отцу. Идет?

Катя чуть помедлила, настороженно глядя на нее.

— Идет.

— Отлично, значит, сейчас я отпущу твою ладонь, и ты не побежишь от меня, иначе мы вернемся к первому варианту развития событий, ясно?

— Да.

— Потрясающе, — выдохнула Полина и отпустила Катькину руку. — Достигли компромисса.

Они вышагивали по весенней улице в сторону остановки. Но постояв там пару минут, не сговариваясь, двинулись вперед. Почему-то Полине показалось, что в автобусе вести какие-то разговоры не совсем приятно.

— Зря ты увела меня, — заявила мрачная Катерина.

— Ты думаешь зря? — усмехнулась Полина.

— Да! Во-первых, это несправедливо хотя бы потому, что ты в детстве торчала там постоянно! Взрослые все такие…

— Какие?

- Запрещают делать то, что делали когда-то сами! — выдохнула Катя.

Полина присвистнула.

- Ты забываешь, милая моя, — хотя я и не знаю, откуда ты все это узнала, — но ты забываешь, что я в Затерянной Бухте была не одна, а с Руди… Родионом! И если что, мы могли сбежать оттуда и все. Мы были вдвоем, а значит, никто не мог сманить нас на свою сторону без нашего желания или соблазнить какой-нибудь ерундой!

— Ну да, ну да… — скептически откликнулась девочка. — Но у меня своя голова на плечах!

— Мда? И как давно эта голова завела тебя в опаснейшее место города?

— Недавно! Я вообще должна была здесь проходить испытания!

— Что?! — Полина едва не поперхнулась.

— Да! И делать это я должна была не одна. За меня тоже есть кому постоять!

— Не сомневаюсь ни капельки, — усмехнулась Полина. — Но если ты пришла сегодня на испытания в первый раз, то ты ничего не потеряла в любом случае.

— Ну да…. Так и знала, что ты будешь плести что-то подобное.

— А вот и не знала. Они в первый раз не приходят сами. Те, кто проводят эти так называемые испытания! Они проверяют, сколько ты будешь ждать. Так они отбирают «собачек». Если долго простоишь, будешь мотаться все детство за пивом. Так что скажи спасибо, что увела… — просветила Полина. Час от часу не легче. Она собиралась участвовать в испытаниях! — И вообще. Не ходила бы ты на них совсем… Знаешь, кого выбирают на этих испытаниях? Свиту. Тех, кто должен будет выполнять всякие дурацкие задания и участвовать в глупых затеях.

— А если я откажусь? — неуверенно поинтересовалась Катерина. — Просто не буду этого делать, и все!

— Так на то им и свита, чтобы она была беспрекословна. Будете как бараны…

Полина не стала договаривать, посчитав, что и так все ясно. Хорошо, что она встретила Катерину сегодня, а не после того, как она прошла бы эти самые испытания.

А сейчас, похоже, самое главное — придумать, как вытащить Катьку из Бухты. Она вспомнила себя в ее возрасте, вспомнила Красовского, который пытался отвадить ее, и как в итоге она отвадилась сама… В те годы никто не мог убедить ее отказаться от Бухты.

В свое время им с Родионом очень повезло, что они были вместе. И повезло в принципе. Их уберегло от поступков, за которые приходится расплачиваться.

- Ладно, дело все это, конечно, твое, — вздохнула она. Они собирались переходить дорогу, и залитый солнцем парк уже мелькал вдали, и жизнь казалась такой безмятежной… Куда-то делся утренний туман, беспокойный, внушающий недоумение. Ужасы, вполне реальные, которые она могла рассказать о Затерянной Бухте, показались бы сейчас Катьке совсем нестрашными и даже несерьезными. — Но я сама отвадилась от Бухты в 14 лет. И никто не заставил бы меня туда вернуться. Об этом Родион тебе не рассказывал?

— Нет, — покачала головой Катя. — Он вообще как можно меньше старался упоминать твое имя. Как будто… был какой-то секрет в том, почему вы перестали общаться.

— Да нет. Он просто видимо посчитал, что тебе еще рано во все это вникать…

— Да если бы, — усмехнулась девочка. — Он вообще редко делится чем-то важным со мной. Ну в принципе редко что-то рассказывает. И мне кажется, это не только потому, что он старше меня на семь лет! Ну… просто отцу он тоже ни о чем не говорит.

— Да?

— Да они в принципе больше ругаются, чем молчат. А не разговаривают нормально почти никогда. Только когда придумывают мне вместе какое-нибудь наказание. Но даже в этом случае они редко встают на одну сторону, — задумалась девочка.

— И… давно у них такие отношения?

— Ну да. — Катя пожала плечами. — Я уже почти забыла, что когда-то они отлично ладили. Мне наверно и восьми еще не было тогда.

— Да… — Полина задумалась и быстро пришла к этой странной закономерности, не собираясь, впрочем, озвучивать ее Катьке. Но та пояснила все сама, проговорив абсолютно спокойно, без натяжек:

— Я знаю, из-за чего это все. И отец знает. Просто Родион винит его за мамин уход.

— До сих пор? Но прошло уже…

— Шесть лет, я знаю. А отец тоже не может с ним общаться, отчасти из-за того, что… Родион очень похож на маму. — Катька вдруг замялась. — Они просто одно лицо. Это глаза у нас отцовские, а так… Родион считает, что папу это раздражает, хотя я….

— Что?

— Ну, мне кажется, что это чушь. Папе ведь не 15 лет. Он взрослый и… вряд ли это настолько ему мешает.

— Знаешь, взрослые, они ведь не лучше детей. В некоторых вещах не меняются абсолютно.

— То есть ты думаешь, что Родион прав? Все это из-за того, что…

— Я не знаю, Кать, я бы хотела тебе сказать.

— А еще, отца бесит, что Рудик взял фамилию матери.

— Что?

— Ну… Расков. В его театральной академии все думают, что его фамилия Расков. И папа думает, что это назло. Может быть, он поэтому его театральную академию и не любит.

Они прошли вместе через парк, пересекали улочки и проспекты, и Полина, не знавшая, пойдет ли с Катей дальше порога ее подъезда — уж слишком мило они расстались в последний раз с Родионом, внезапно нашла в кармане пиджака свернутый в несколько раз лист с письмом из музея — показать Якову Петровичу. Она не хотела видеть Родиона, но у нее появилась одна идея.

— О, мы пришли, — заметила вдруг девочка с завидной поспешностью. — Ладно, спасибо, что проводила!

— Ну уж нет! Сдам тебя с рук на руки, чтобы убедиться, что ты не убежишь.

— Да не убегу я никуда! — Но Полина, не слушая, уже брала из Катькиных рук ключ и открывала дверь.

— Боги, за что мне это наказание? — простонала Катя на заднем фоне.

— Значит, есть за что… — Полина усмехнулась.

Подъезд был чистым, на нем совершенно никак не отразился тот факт, что одна девушка не была здесь целых пять лет. Надписи в потемневшей кабине лифта пестрели другие, новые герои мелькали тот тут, то там по стенам, обещая друг другу вечную любовь.

Она молчала, спокойно разглядывая все вокруг, и Катька не прерывала этого молчания, обдумывая, видимо, слова оправдания.

Дверь открыл отец Кати. И, кажется, сначала не поверил своим глазам.

— Полина! Ты ли это?

— Я, Андрей Валентинович, — широко улыбнулась Полина.

— Проходи же скорей! — отец Родиона посторонился и обратил свой взор на дочь: — Надо же, Катерина! В первый раз ты вовремя возвращаешься из школы…

Катька сжалась под его взглядом. Отец ни о чем не догадывался, и кажется, ей стало стыдно. Ноэто на Полинин скромный взгляд. Что там на самом деле чувствовала сия мадам, было неизвестно.

— Могу вообще не приходить! — заявила Катька уязвлено. Полина скрыла улыбку. Да, похоже, действительно проняло.

- Не сомневаюсь, — вздохнул отец, по-видимому, решив не вступать в перепалку. Особенно при Полине. Но последняя чувствовала напряжение, которое скользнуло между отцом и дочерью — по-видимому, отцу семейства и правда приходилось нелегко. И она поспешила отвлечь его — начала спрашивать, комически изумляться и что-то рассказывать. Андрей Валентинович сразу подхватил ее легкий стиль общения, и скоро та морщинка у него на лбу, что делала его старше своих лет, разгладилась.

- А я на самом деле, к Родиону… — беззаботно сочиняла она, — Но не ожидала, что его не будет дома. Иду — вижу, Катька плетется! А я ведь ее тоже сто лет не видела.

- Да… Это ты очень удачно зашла, — накрывая на стол и ставя чайник на огонь, заметил Андрей Валентинович, — Обычно и меня дома не бывает. Забежал переодеться и перекусить, но неожиданно перезвонили с работы и отменили все мои задания. Так что выдалось свободных полдня. Как там журфак? Целехонек еще?

Отец Родиона был журналистом, и когда-то Полина мечтала быть таким, как он. Умудряться быть в ста местах одновременно и быть всем нужным. Нет, она действительно считала, что в этом вся прелесть — ты нужен всем! В мире, где они с сестрой, как им казалось, нужны были только друг другу, очень странным было это слово «всем».

Но всем — значит, никому. Полина поняла это много позже.

- Что же ему сделается, — усмехнулась Полина и неожиданно добавила: — Но знаете, вряд ли я буду журналистом после университета.

— Да? — Андрей Валентинович взглянул на нее серьезнее, садясь напротив и разливая чай по чашкам. — Ну что же… и такое случается.

Он не стал восклицать и изумляться, как будто она признавалась в измене профессии, не стал тревожно спрашивать, хорошо ли она подумала и как приключилась с ней эта беда, и почему она случилась именно с ней, и за это Полина была ему благодарна.

Она с трудом представляла себе, как выложит эту новость родителям, и до этой минуты не могла и сформулировать свои разрозненные мысли и ощущения последних месяцев в единую и очень простую фразу.

- Вы не удивлены, — тихо сказала она, оторвавшись от темных мыслей на дне чайной чашки.

— Я так часто это вижу, — улыбнулся он. — Но поздравляю, что с тобой это случилось сейчас, а не после нескольких неудовлетворенных лет работы в какой-нибудь редакции. Вот если бы мой сын сказал мне однажды это, то я…

— Бросьте, вы же никогда не ограничивали наш выбор, — не удержалась Полина. — Вы всегда говорили, что мы можем стать теми, кем хотим.

— Да, все так, — усмехнулся он. — Но сейчас я чувствую, что он совершает мою ошибку и наступает на мои грабли. И я ничем не могу ему помочь.

— Вашу ошибку? — начала она и тут до нее дошло.

Полина ахнула, едва не расплескав чай, но вовремя перехватила чашку.

— А Руди… Родион знает?

Андрей Валентинович помотал головой с выражением священного ужаса на лице.

— Нет. И, надеюсь, не узнает. Иначе…

— Иначе — что? Он останется в профессии? Или будет вас ненавидеть?

Андрей Валентинович одним глотком допил чай и решительно пожал плечами:

— Ну, то, что он мне никогда этого не простит — это точно. А что потом будет… даже страшно представить.

— А что, если в его случае — это не ошибка? Что если у него это правильный выбор? Вы когда-нибудь думали над этим? А видели его на сцене хоть раз?

— Что здесь происходит? — раздался позади знакомый голос. Андрей Валентинович, не успев ответить на Полины вопросы, вскинул голову.

Полина повернулась. У двери стоял Родион.

— О, Родион, да ты сегодня рано! — фальшиво бодрым тоном поощрил Андрей Валентинович сына.

— Я-то да…

— Садись, бери чашку. Или ты есть хочешь?

— Не хочу, — тихо и угрожающе бросил Родион. Отец приподнял брови, собираясь что-то сказать, на заднем плане Катька прошаркала в кухню, потеснив брата, и как ни в чем не бывало налила себе чаю.

— Поль, ты этот бутерброд будешь?

— Нет, я уже наелась, бери сама.

— Обожаю колбасу.

— Да, я тоже… — Полина осеклась, перехватив взгляд Раскова. Удивительным был, пожалуй, сам факт того, что Полина восседает на этой кухне. Не менее заслуживало внимания и то, что они с Катькой ведут себя как закадычные подружки. А уж тот обрывок разговора, который Родиону удалось поймать…

— Простите, я вообще не ошибся адресом? — он пошел на площадку — специально — проверить номер квартиры. Полина закатила глаза — началось…

— Нет, — любезно откликнулась Катерина с набитым ртом. — А в чем дело?

— Просто мне кажется, я что-то путаю… — с искренним недоумением посетовал Расков, затем перевел взгляд на Полину: — И что ты здесь делаешь?

— Родион! — отец и дочь действовали слаженно. Переглянулись и отвели взгляды. Андрей Валентинович первым нарушил молчание:

— Вообще-то Поля пришла к тебе.

— Да ладно сказки-то рассказывать! Знаю я эти визиты — уже обсудили мою заблудшую душу?

Полина молчала. Впервые ей не хотелось отвечать, язвить, острить, выкручиваться, выискивать его слабые места… В этом фарсе она больше не хотела участвовать.

Родион бросил сумку на стул.

— Корчит из себя мать Терезу… — он не договорил, резко осекся. Похоже, понял, что перегнул палку.

Полина встала, закинула в сумку телефон, а сумку повесила на плечо и шагнула к двери. Через секунду хлопнула дверь.

Отец и дочь тяжело вздохнули и разбрелись по своим делам.

Родион посмотрел вокруг, на себя в зеркало и едва удержался от того, чтобы парочку раз не стукнуться лбом об стену.

Как и все люди, Родион Расков ненавидел чувствовать себя виноватым, а именно так он и вынужден себя был чувствовать. Паршивее всего, что это перед Полиной-то! Перед ней быть виноватым почему-то особенно трудно. Вдобавок, отец многозначительно молчал, убирая посуду со стола, Катька тихо попивала свой чай перед телевизором, переключая каналы с выключенным звуком, и вообще, вся обстановочка царила напряженная и «со смыслом».

— Я пойду… пройдусь, — неожиданно отчитался он, подчеркнув голосом, что собирается именно пройтись, а не куда-то еще. Его родственники одинаково и с одинаковым выражением на лицах кивнули, подтвердив свое родство. А Катька еще и прибавила ехидно вслед:

- Топай-топай! — Черт побери, его разобщенная неуклюжая семейка объединилась, встав на сторону Полины! Докатились…

Он скатился по лестнице, выбежал на улицу, озираясь по сторонам и будто ожидая, что девушка сейчас выскочит на него из-за угла. Но в это предвечернее время двор был почти пуст, за исключением пары-тройки бабушек со своими внуками. Разумеется, Полина уже ушла.

Больше всего он этого и боялся. Того, что ему все же придется идти к ней домой. Тащиться, просить прощения, выслушивать язвительные замечания в свой адрес…

Избежать этого уже не получалось.

…Полина обнаружилась у своего подъезда — видимо, хотела скрыться сразу, но грузчики, вносящие мебель, загородили весь дверной проем, и она мялась, не зная, что предпринять.

Родион знал. Схватил ее за руку и не позволил сделать шага в открывшийся дверной проем.

— Полька.

— Да?

Он ошибся. Она, судя по всему, не собиралась убегать. Полина особо и не торопилась, как будто все — даже непрозвучавшие еще Родионовы извинения — были ей глубоко до лампочки. Родион хотел было что-то сказать, а потом заметил ее взгляд. Все было совсем не так, как он ожидал. Ей действительно не нужны были его оправдания. Впервые он почувствовал это так явно и так остро.

Все действительно было между ними в прошлом. Все эти слезы, ссоры, дружба и вражда, соперничество, братство, все проведенные у озера и в Затерянной Бухте дни и ночи, вся несостоявшаяся любовь. И то, что было сейчас — а было ли? — являлось лишь остатком тех незавершившихся отношений, которые они с таким трудом сейчас вымучивали из себя, поминая прошлые обиды и причины, заставившие их расстаться.

Полина больше не могла чувствовать на себе их груз, потому что, как бы они ни хорохорились друг перед другом и что бы ни говорили, даже этот остаток мучил сильнее, чем реальные отношения. Все было слишком неопределенно.

Слишком. В детстве он умел читать ее, как открытую книгу. Даже ее дерзкие замечания и оскорбления он мог предвидеть с точностью до интонации. Просто им нравилась их игра, она захватывала, и никто третий никогда не был нужен. Возможно, потому они и перестали общаться когда-то — ускользнуло то главное, что связывало их или наоборот, его стало слишком много. Так много, что голова, сердце, легкие, больше не могли это вынести. И когда сейчас они свалились друг на друга со своими жизнями, личностями, вполне сформированными, с годами, полными всего, далекого от них обоих, оказалось, что тот вечер у пруда под дождем ничего не расставил по местам и не поставил точки. Все «то» потонуло новыми событиями, лицами, забылось, как забывается кошмарный сон, вспоминаемый редкими холодными вечерами. И быть может, для того, чтобы забыть его, а может, чтобы вспомнить и расстаться с иллюзиями, с самой большой иллюзией своей жизни, Родион Расков притянул Полину к себе и поцеловал.

Чужое выражение ее всегда ярких голубых глаз ушло, сменившись бурей эмоций, оттенков и чувств от недоумения до холодной ярости. Цвет глаз поменял свой окрас, став, как всегда пронзительно синим в минуты волнения. Что-то знакомое плескалось в их глубине, но что именно опознать было трудно — непривычно, полузабыто. Она оттолкнула его и правильно сделала, потому что неизвестно до каких бы мыслей Родион Расков дошел в следующую минуту.

Мгновения, тянущиеся бесконечно, падающие тонкой струйкой в песочные часы, они смотрели друг на друга ошарашено и потрясенно. Полина вдруг ощутила небывалую усталость, длящуюся уже месяцы или даже больше, ломающую волю, как сломил ее обыкновенный поцелуй обыкновенного (пусть и привлекательного, в чем никто не сомневался) парня. И холодная ярость и отчуждение — ее, и его презрение и замкнутость — все ушло, даже иллюзии, от которых они оба мечтали избавиться.

В 20 лет нельзя быть уставшими друг от друга людьми, для этого нужны годы, долгие годы, побитые и потрескавшиеся, как пожелтевшие фотографии в старом рыжем чемодане на пыльном чердаке. Но сейчас им не хватало мужества даже начать все сначала или просто принять друг друга такими, как есть — с их изменениями (внутренними и внешними), обоюдной гордостью, с ушедшими годами, в которых они помимо воли винили друг друга (ведь это то, что нельзя вернуть никакими средствами).

— А когда-то мы были отличными недрузьями, — хрипло выдохнул Родион, отворачиваясь от Полины и ее глаз.

— Да, — фыркнула она мрачно. — Когда-то. В те несчастные несколько минут, в которые удалось убедить друг друга в этом.

— Минут? — присвистнул Расков. — Как бы не секунд. Но… правда в том, что мы как бы и являемся недрузьями. До сих пор.

— Недрузьями, которые целуют друг друга, — согласилась Полина.

— Недрузьями, которые распивают на кухне чаи с отцами недрузей, — подытожил Родион.

— Но если бы ты захотел и не превращался в быка, несущегося на красную тряпку, всякий раз, когда видишь меня, ты бы узнал, почему я сидела на твоей кухне. — Отрезала Полина.

— Правда? Жажду услышать, — он скрестил руки на груди, будто только и ждал момента, когда может накинуться на нее. Но Полина больше и правда не собиралась устраивать с ним бессмысленных словесных баталий.

Покачав головой, она двинулась к двери, бросив напоследок:

— Когда действительно захочешь услышать, я тебе расскажу.

— Ладно, прекрати! Я, правда, хочу узнать это. Правда, — повторил он, хотя и не был до конца уверен, что она не разыгрывает его.

Помедлив, она остановилась перед дверью и, держась за нее, повернулась:

— Я встретила сегодня твою сестру в Затерянной Бухте возле «корабля». Ничего не говорила твоему отцу, но, похоже… она там увязла уже серьезно. Собиралась проходить испытания.

Это была минута, когда Полина окончательно убедилась, что Родион не так эгоистичен и высокомерен, каким притворяется. С него вмиг слетел весь его неестественный налет, который она всегда ощущала очень ясно, даже до сих пор. Он мгновенно схватил ее за руку.

- Катька? В Затерянной Бухте?!

Полина молчала.

- Нет. — Прошептал он. Оба отлично понимали, что это значит. Тут и возразить нечего было.

Пройдя через все это в детстве, переболев этой болезнью, возникшей из-за загадочности и таинственности Бухтовских тайн и легенд, они научились снимать с глаз шоры и еще в 14 лет прекрасно поняли, что из себя действительно представляет это место.

Бандитские районы бывают во всех городах, но сюда, как мухи на мед слетались все бандитские группировки, все подростковые шайки, воровские группы, которые жаждали приключений и развлечений. Полине и Родиону действительно очень повезло, что они были вдвоем. Они были неприкасаемыми, в семье им давали то воспитание, которое так отторгали они подростками в школе, и Бухта не могла их испортить, даже если бы очень постаралась. Они могли выйти в любой момент из компании, они научились уживаться с совершенно разными людьми и заводили знакомства без стеснения и страха. Прошло время, они перестали быть новичками, их знали, у них были друзья, своя компания, свои принципы и собственное мнение, которое помогало им пойти против всего мира, оставаясь вдвоем. Балансируя на грани, они как опытные канатоходцы научились находить баланс между тем, что такое «хорошо» и что такое «плохо».

Катька — обычный бунтующий подросток, как и они, сумела попасть в Бухту, но у нее не было страховки, как у Полины. Ее некому было поддержать, и она никому не доверяла. Все были взрослее, а взрослых она уже не слушала, потому как, что бы они ни хотели сказать, они делали это, чтобы помешать. Взрослые были по другую сторону баррикад.

И потому была очень маленькая вероятность, что она захочет послушать кого-то вообще, и Полину с Родионом в частности. А опасность реально присутствовала. Она могла появиться в любой момент.

Родион взъерошил волосы, закрыл глаза.

— Нужно как-то вытащить ее оттуда, — сказал он тихо, держась за дверь, легко поскрипывающую в майских сумерках.

— Как же ты хочешь это сделать? — спросила Полина, садясь на лавочку. — Ты же знаешь, это очень сложно и она этого совсем не хочет.

— Я что-то придумаю, — проговорил он.

Они помолчали. Полина встала и нарезала круги мимо лавочки. Он следил за ней со стороны и молчал. Смотреть на нее так близко — совсем не то, что видеть мельком издали. Слышать голос — еще не разговаривать с ней. А уж иметь возможность остановить, схватив за рукав, — это вообще нечто из другой жизни. К сожалению, этих моментов не ценишь, пока они находятся рядом с тобой. Это известная истина.

Вроде бы все самое важное уже было сказано, и все же он не мог уйти, и она не уходила тоже. Что-то держало их рядом. Что-то — может быть, этот поцелуй, который словно все перевернул с ног на голову?

«Зачем ты пришла в мою жизнь? — думал он. — Неужели ты думаешь, что прошлые отношения можно вернуть, ведь когда мы расставались навсегда, у нас внутри все было выжжено настолько, что мы видеть не могли друг друга?!.. Неужели ты думаешь, что мы не зря не виделись эти годы? Неужели ты думаешь, что даже друзьями можно легко стать, вспоминая лишь хорошее, самое лучшее, чтобы было между нами?»

И о чем, в таком случае думал он сам, когда начал ей помогать, предложив свою инициативу, когда ходил по библиотекам и музеям, когда бежал за ней, наплевав на свою гордость, когда целовал ее, еще так недавно, всего лишь пять минут назад. О чем он думал?!

Из всех этих вопросов он знал ответ лишь на первый, и тот вызывал одни лишь муки совести. На остальные же ответа не было. Родион отчаянным жестом взъерошил волосы.

— Прости, что я вчера вел себя, как полный кретин, — сказал он, наконец.

Полина удивленно взглянула на него.

— Ладно. — И вдруг улыбнулась. — Хорошо хоть, сам признаешь, что был кретином.

Он помимо воли тоже улыбнулся.

* * *

Я все про себя знаю, — любишь ты повторять. — Я знаю все про свои достоинства и недостатки, я принимаю их, я знаю, чего хочу от жизни. Я знаю, какая я, как веду себя с другими людьми, приятными и не очень, знаю, как поступить в проблемной ситуации и знаю от себя, что не поддамся панике в хаосе и суматохе критической ситуации… Знаю, знаю, знаю. Сейчас Полина стояла перед дверьми журфака и понимала, что ничего не знает. Все истины разбиты в пух и прах, уверенность рассыпалась на осколки. В какой-то момент всегда приходит осознание, что никто и никогда не может дать тебе гарантий, и за все придется отвечать лично тебе. За все промахи, недосмотры, за все уверенные выкрики когда-то. За то, что считала себя лучше, взрослее, сильнее и смелее, чем есть на самом деле.

Есть жизнь и есть то, как мы видим ее. Полина, заблуждаясь, видела свою жизнь в журфаке, а журфак — прекраснее, чем рай на земле. Быть может рассыпавшиеся иллюзии заставили ее погрузиться в новое заблуждение с этой шкатулкой? Ведь есть же какая-то глубинная причина, почему она так тщательно и упорно занимается этим, хотя с самого начала ее предупредили о поражении? Или это просто повод не посещать факультет, который перестал давать ей то, чего она всегда ждала?

Как разобраться в своей жизни, как понять, зачем она совершает те или иные поступки? Как понять, правильно ли она живет сейчас и куда должна пойти дальше? Какое выбрать направление, чтобы не сбиться с пути?

…Пока ее однокурсники курили после пар на факультетском крыльце, Полина стояла рядом, терзаемая сотней совершенно дурацких вопросов, заполонивших всю голову. Она даже не обратила внимание на тычок в бок от Катьки-старосты.

— Где ты витаешь в последнее время, Орешина? — с упреком спросила она. — Что ты делаешь, когда пропускаешь пары? Спишь?

— Редакционные задания, — пожала она плечами.

— Хватит врать! — отрезала Катька. — Долгушин сказал, что тебя уже больше недели не трогали!

Полина развернулась и в упор взглянула на Петьку, который виновато сжался под этим ее взглядом. Она и так с ним почти не разговаривала после их размолвки со дня интервью со Штроцем.

— А больше наш длинноязычный человек ничего не рассказал? — с деланным спокойствием процедила Полина.

— А что, было что рассказывать? — поинтересовалась староста, тут же цепляясь к Полининым словам. Полина не ответила.

— Нет, ну серьезно. Ты прогуливаешь пары, ты еле-еле приходишь на все зачеты…

— Но прихожу же!

— Просто раньше ты всегда сидела с нами. Учила. А теперь… У тебя кто-то появился? И ты просто не хочешь нам рассказывать?

— Ка-тя! — взмолилась Полина. — Никто не появился. Хватит! Прекрати свой допрос!

— Нет, ну а как же Славка? — староста понизила голос, потому что их приятель околачивался неподалеку. — Мы же хотели его отвадить от темы расследования!

— А что, он строит планы?

— Говорит, что нет, но по глазам видно, что да.

— С каких пор ты по глазам умеешь читать? — удивилась Полина.

— А тебе все смешно!..

— Это не смешно ни капельки. Но у тебя нет доказательств.

— Когда появятся доказательства, может быть уже поздно! — пафосно провозгласила Катя, а Полина закатила глаза.

— Надо придумать для него тему, которая заинтересует его больше, и при этом такую, в которой нужно разобраться в самое ближайшее время. Он ответственный и будет заниматься этим несмотря ни на что.

— Да какую тему?

— Не знаю. Вот и подумай, ты же староста группы! По-моему, у него все прекрасно, — задумчиво глядя на Славу, закончила Полина.

Внезапно Ирма, появившаяся с другого конца двора, пихнула Полину в бок так, что та чуть не свалилась со ступенек. Орешина обернулась, а вместе с ней и все ее одногруппники. По университетскому двору к ним шел Родион Расков.

Полина почувствовала, как Катька, Ирма и Петька уставились на нее, и пожала плечами.

— Да расслабьтесь, может, он и не ко мне идет.

Она поймала взгляд Раскова, и тот помахал ей, подзывая к себе.

Как специально, честное слово!

— К вопросу о том, что есть и чего нет! — констатировала Катя многозначительным тоном.

— Господи, вы меня задолбали! — взорвалась Полька. — Я ему просто помогаю в одном деле! И все!

Она подхватила свою сумку и, больше ни на кого не глядя, спрыгнула со ступенек. Она знала, что ее одногруппнички наблюдают за ней, и это ее жутко бесило. Что за манера искать тайны и интриги там, где их нет?!

— Ты чего такая бешеная? — поинтересовался Расков, вглядываясь в ее лицо, когда она подошла ближе. Она покачала головой.

— Обязательно вот так заявляться? Мои однокурсники ненормальные…

Родион с интересом взглянул поверх ее головы на группу ее однокурсников. Катя, Ирма и Петька до сих пор смотрели им вслед.

— Так мы же с тобой договорились здесь…

— Кто же знал, что они ненормальные?

Расков расхохотался.

— Какое-то у тебя подозрительно хорошее настроение. — Сказала Полина.

— А… что такого?

— Не похоже на тебя.

— А ты знаешь, что на меня похоже? — поддразнил он.

Она промолчала. Помимо воли она думала о словах Катьки. О том, что она отдалилась ото всех, с кем общалась. На факультете она всегда была заводилой, клоуном, который веселил публику и придумывал новые забавы, но в последнее время она уже не была такой. Неудивительно, что ее университетские друзьям это заметили. К тому же, они не знали другой стороны ее жизни, не знали ее прошлого, отношений с сестрой и того, как много ее связывает с театром. И Полина сама в этом виновата, ведь только она не допускала их в свою жизнь. За что и приходилось теперь расплачиваться, доказывая, что такая она — тоже настоящая.

К тому же, никто не знал ее сомнений по поводу журфака. Никто из однокурсников.

— Ты чего? — спросил вдруг Родион, глядя, как она оборачивается назад, в сторону факультета.

Полина пожала плечами.

— Знаешь, раньше я всегда бежала сюда с радостью. — Сказала она внезапно. — Мне казалось, что это едва ли не лучшее место в мире. Здесь отличные люди, с ними никогда не скучно, здесь есть наставники, которые готовы на паре разобрать этот мир по частям и заново сложить в нечто свое и доступное каждому. Мне нравилось писать. Но сейчас… меня не покидает чувство, что я себя в чем-то обманываю, поэтому для того, чтобы войти туда, мне нужно каждый раз небольшое усилие. Вот так.

— Почему ты вдруг заговорила об этом? — поинтересовался он.

Она пожала плечами.

— Просто мои однокурсники этого не понимают и вряд ли меня поймут.

— С чего ты взяла? — серьезно спросил он. — Если они твои друзья, они тебя поймут.

— Да, — усмехнулась Полина, — они скажут: «что ты выдумываешь, Орешина, не выдумывай всякой ерунды! Ты текст написала? Покажи!»

— Ну, а с другой стороны, если это не твое, если ты себя обманула, выбрав журфак, то, что же тогда твое? Ты знаешь, какую альтернативу предложить самой себе?

Полина неуверенно посмотрела на него, но тут выражение ее лица изменилось:

— Даже не верится, что я об этом с тобой говорю!

— Ну, — опуская солнечные очки на глаза, проговорил он. — Ты сама подняла эту тему.

Май заканчивался. На улице окончательно установилось тепло, периодически сменявшееся непогодой, пришедшей со стороны моря. Но такие перемены были привычными. Они не давали закисать на одном месте. Полина и любила-то свой город во многом за его переменчивость и импульсивность.

День выдался удачным для встречи с Яковом Петровичем, к которому они зашли вместе с письмом из музея. Старожил города будто бы совершенно не удивился их появлению вместе. И хотя в этом не было совершенно никакой романтической подоплеки, Полина все равно почувствовала себя будто бы в двусмысленной ситуации. Правда, Родион ничего подобного не ощущал, он шутил, что-то рассказывал, и это слегка успокоило Орешину. Хоть кто-то не думал, как их неожиданный союз выглядит со стороны.

Яков Петрович изучил письмо и спокойно посмотрел на ребят.

— Я уже читал это письмо. Ему очень много лет.

— Вы видели его в нашем краеведческом музее?

— Нет. Мне не нужно ходить по нашим музеям, чтобы знать историю города, — спокойно сказал антиквар.

— Откуда тогда… — начала Полина.

— Я знаю про это письмо, потому что я сам передал его в музей.

— Вы? — в один голос произнесли Полина и Родион.

Яков Петрович внимательно посмотрел на них, словно раздумывая, доверять ли им тайну, перевел умный взгляд с Полины на Родиона и вздохнул.

— Когда я пришел с фронта, мне исполнилось 23 года. Мой отец владел этим магазином, антикварным, и поставил меня служить помощником продавца. Одной из моих обязанностей в те годы было ходить по городу, по магазинам, рынкам, развалам и искать старинные вещи. Однажды на одном из книжных развалов я обнаружил старую книгу в плотной обложке — русско-немецкий словарь. Когда я начал листать страницы — из интереса, даже не знаю, что меня на это толкнуло — в середине книги нашел старого образца конверт, а в нем — это письмо. Я не желал привлекать внимание продавца к находке — было не похоже, что он знал о письме, которое сразу же меня заинтересовало. И я просто купил эту книгу. У меня даже руки чесались от волнения — я сразу почувствовал, что найду что-то ценное. И я был прав. Письмо было на немецком, конечно же. Я принес его домой и не знал, что буду делать с ним. Я знал, что отдавать отцу письмо нельзя — тот никогда не упускал возможности извлечь выгоду из какой-то редкости. А письмо было живым. Самым что ни на есть живым. В нем чувствовалось дыхание другой эпохи… И после нескольких мучительных дней, полных раздумий, я отдал его в музей, придумав красивую историю.

Старик замолчал и любовно разгладил лист бумаги с письмом.

— То есть, — медленно сказал Родион. — Выходит все, что нам рассказали о нем — неправда? Про наследие какой-то семьи, про множество еще существующих писем.

Яков Петрович пожал плечами.

— Признаюсь, это казалось мне жутко романтичным тогда. Почему-то я думал, что без достаточно привлекательной истории письмо не возьмут. Но смею вас заверить, я сочинил лишь тот факт, что существует еще множество писем. И что она вышла замуж за русского офицера после войны. На самом деле, всю остальную возможную информацию я взял из письма.

— Это все вы, — зачарованно сказала Полина. — А как же шкатулка? Где то, о чем говорилось в письме? И вообще, что это за семья такая была, как звали их? Как письмо попало в словарь?

Старик покачал головой.

— Я сам очень долго задавался этим вопросом. Я не знаю. Я не смог отыскать следов этой истории, уж больно мало зацепок было.

— А как же тот словарь? Там не было подписей?

— Нет, страницы были чисты. Боюсь, мы уже не узнаем правду.

— Жаль. — Вздохнула Полина. — А мне казалось, это как-то должно было быть связано с той шкатулкой.

— Какой? — удивился Яков Петрович.

— Ну, той, из легенды, помните? Когда шкатулка была передана в подарок правителю…

— А… не думаю, что эти истории как-то связаны. К тому же, той легенде уж слишком много лет…

— А так хотелось верить, — протянула Полина. Она действительно уже успела убедить себя, что это две одинаковые шкатулки.

По всему выходило, что их небольшое расследование зашло в тупик.

— Хм, — протянул Родион. Они стояли на залитой солнцем улице Охотного ряда. Впереди был целый день, растянутый весной на много часов. — И чем же мы тогда займемся сегодня?

— Мы? — со смешком переспросила Полина.

Родион вздохнул, прищурился на солнце, как кот.

— Есть у меня одна идейка, — сказал он. — Если ты не против, конечно…

В Катькины уши безостановочно долбила музыка. Девочка сделала звук еще громче и закрыла глаза, чтобы полностью испариться из этой комнаты, доставшей своим занудством и прилежностью. Знакомые с детства кремовые обои с какими-то невероятными цветами почему-то сегодня раздражали особенно сильно, и музыка в ушах хотя бы частично помогала ей выпасть из реальности. Но когда она открыла глаза в следующий раз, слева от нее сидел ее несносный брат Родион, а справа — улыбающаяся Полина, ставшая в последнее время ходячим голосом ее совести.

- Вы что, идиоты?! — рявкнула девочка, вытаскивая наушники из ушей и садясь на кровати ровно. — Я чуть с ума не сошла от страха!

— Но не сошла ведь… — Родион легкомысленно завел глаза к потолку.

— Что вы здесь забыли?! — неприязненно пробормотала Катька, поворачивая голову то к одному, то к другому.

— Тебя, моя дорогая, — сладким голосом продолжил Родион. — Мы без тебя не сможем закончить одно очень важное дело.

— С какой, это, интересно, стати? Я с вами никуда не пойду.

— Пойдешь-пойдешь! — снисходительно заверил ее Родион, а Полина поддержала его улыбочкой. Затем одновременно ее брат и его бывшая подруга схватили Катьку за руки и выдернули с дивана. Катька завопила, но тут же прекратила, когда оказалась на полу.

— Ну, ты и тяжелая, — подытожил Родион и махнул рукой. — Пошли с нами.

И они, больше не слушая ее возражений, уволокли ее за собой в театр. Уже на подступах к Драму Катерина поняла, куда они ее ведут и запротестовала еще сильнее.

— Будем приобщаться к искусству, — поразительно миролюбиво заявил Родион.

— Не хочу я ни к чему приобщаться! — бурчала Катерина. В холле она демонстративно засунула наушник в ухо и сложила руки на груди. И в дальнейшем старательно делала вид, что ни Родиона, ни Полины рядом нет.

— Репетиция через два часа, — говорил между тем Родион. — Анна Семеновна согласилась пустить нас в зал. Надо же показать Катьке новые декорации. Ей должно понравиться.

Они вошли в малый зал через сцену, и Катерина замерла на месте, увидев стоящее прямо посреди сцены гимнастическое бревно. Помимо желания с ее губ сорвался удивленный возглас.

— Ого! Ничего себе! — прошептала она так, чтобы ни ее брат, ни Полина не услышали.

— А что это за спектакль? — спросила Полина, облокачиваясь о бревно.

— «Дом, где разбиваются сердца», — произнес Родион, оборачиваясь к ней. На лице его засияла радостная улыбка. Чувствовалось, что ему нравится стоять на сцене, нравится рассказывать о спектакле, нравятся эти декорации. — Бернард Шоу. Борисыч решил снизить возраст персонажей, приблизить спектакль больше к студенческой аудитории. Ну и адаптировать под современность.

— Бревно — это, судя по всему, адаптация, — заметила Полина с усмешкой.

— Именно так, Орешина, именно так, — засмеялся Родион. Он вдруг вскочил на бревно и, пройдя по нему, остановился прямо перед Полиной. — Мой персонаж, кстати, Гектор, вечно хвалится своими необыкновенными приключениями, но сам не может устоять на бревне и минуты — постоянно падает.

— Главное, чтобы ты сам сейчас не упал, — заметила Полька. А Родион вдруг присел и подал Полине руку.

— Ты серьезно? — усмехнулась она. — Ты думаешь, поднимешь меня за руку, и я просто взлечу?!

— Ну как знаешь, — с деланным равнодушием пожал Расков плечами и отвернулся. В это же мгновение Полина, не мешкая, оперлась о бревно и, оттолкнувшись руками, запрыгнула на него. Родион обернулся с изумленным выражением на лице.

— А ты, значит, не так бездарна, какой хочешь казаться, — заметил он, за что и получил свое, и полетел с бревна вниз прямо на расстеленный мат. Они оба одновременно засмеялись, но их отвлек громкий звук из-за кулис. Это Катька уронила какой-то предмет реквизита, оставшийся с репетиции.

— Катя! — рявкнул Родион, продолжая лежать на спине. — Выйди оттуда немедленно.

— Да я же ничего не делаю! — заныла Катерина, показываясь из кулис на сцене. — Но вы так увлечены собой, что ничего не видите!

Секунду Полина и Родион смотрели на Катю, но потом их глаза встретились, и они отвели взгляды. Им почему-то стало неловко. Но, впрочем, ненадолго. Тут же Родион вскочил на ноги и погнался за девочкой, которая с визгом бросилась в сторону. Полина устремилась Родиону на помощь и вскоре они ловили непослушную Катьку, бойко прыгающую между кулисами.

— Окружай ее! Окружай! — кричала Полина. — Окружай!

В итоге, они, конечно же, настигли ее и защекотали бы до смерти, если бы Полина не решила ее спасти.

Потом они сидели на репетиции актеров, и Полина ловила на себе удивленные взгляды однокурсников Родиона, и в частности, Мишкин удивленный взгляд. Но так как она была с Катериной, то взгляды долго на ней не задерживались, хотя Игорь Борисович и спросил, что это ее, редакция послала посмотреть, как идет подготовка к спектаклю.

— Нет, Игорь Борисович, — улыбнулась Полина, — я тут в качестве сопровождающего лица.

Она показала глазами на Катерину и художественный руководитель Родиона понимающе улыбнулся. Родион, видимо, тоже подошел к нему и предупредил о присутствии Кати и Полины на репетиции.

С тех пор они виделись с Полиной почти каждый день. Частенько Расков заходил за девушкой после университета, когда сам не работал или не был на занятиях, и они шли вместе за Катериной в школу, которая при виде обоих всегда корчила рожу. Эти двое стали для нее в последнее время костью в горле, и девочка надеялась, что однажды они все же о ней забудут и дадут ей спокойно заняться своими делами. Но эти двое явно сговорились, раз согласились даже терпеть друг друга постоянно. При этом контролировать Катю без Полины Родион, судя по всему не мог. Видимо, потому, что не мог уделять ей все свое время и таскать по всем своим репетициям, занятиям и на работу.

Поэтому периодически Полина ходила с ней одна. Катя только злилась, глядя на нее.

Вообще-то раньше Полина ей только нравилась. Даже когда они с Родионом поругались, а Катя была тогда еще маленькой, она все время спрашивала у брата, когда же к ним придет Полина, и выглядывала ее во дворе. Родион не был так уж рад этим вопросам и чаще злился в ответ на них, поэтому Катя приучилась их не задавать.

Но теперь, когда Полли снова вернулась в жизнь ее брата, ее стало уж слишком много. Она каждый раз пыталась придумать для Катьки все новые развлечения, знакомила со своими друзьями, пыталась заинтересовать секциями, танцами, волейболом при школе, драмкружком и плетением фенечек. Но всякий раз Катю не хватало дольше, чем на одно занятие, больше из принципа, чем из-за реального нежелания чем-то заниматься.

На самом деле Катя хотела только одного — чтобы ей позволили заниматься тем, чем она хочет. А хотела она вернуться в Бухту, где ее все манило и привлекало, где она могла завести себе новых интересных друзей и попасть с самые настоящие приключения. Все слова брата и Полины о том, что это место достаточно опасно и все приключения там носят криминальный характер, казались ей скорее придумками, чтобы отвадить ее от этого места. В конце концов, у нее же была своя голова на плечах, неужели эти двое думали, что она настолько дурочка, что позволит втянуть себя в какую-то аферу?! Поэтому Катерина только смотрела искоса, когда ее пытались чем-то увлечь, всем своим видом показывая, что она уже не ребенок и не глупенькая дурочка, которой они ее считают.

Так прошло недели две и Катьке до чертиков надоели ее няньки. Однажды ближе к вечеру, когда они с Полиной смотрели дома у Катьки мультфильм «Университет монстров», который Катька уже видела разок в кинотеатре, о чем забыла сообщить девушке, младшая представительница семьи Расковых сказала:

— Хм… интересно, почему братец сплавляет меня тебе, я не думала, что вы такие уж верные друзья!

— Ммм… ну да… у нас были недопонимания… — не отвлекаясь от экрана, заметила Полина.

— Не смеши меня! — хохотнула Катерина. — Вы пять лет не общались — это так называют недопонимания?!

Полина вздохнула, поняв, что отвязаться от этого разговора не удастся, и перевела взгляд на Катю, которая смотрела на Майка и Салли с самым невинным лицом на свете.

— Просто ему некогда заниматься тобой одному, а оставлять без присмотра он тебя тоже не желает… И вообще, к чему эти вопросы, мы это сто раз обсуждали?!

— Да, да, это я помню, — отмахнулась сестра Раскова. — Просто интересно, почему он попросил именно тебя! У него же есть еще друзья. И девушки тоже разные ему звонят постоянно.

— Девушки твоего брата меня совершенно не интересуют, — протянула с холодком Полина. — Он попросил меня, потому что мы живем рядом, и он согласился мне помочь в одном деле, а я в свою очередь ответила согласием на просьбу помочь ему.

— Ну да… Возможно.

— Так, ты к чему-то конкретному ведешь? Или что-то знаешь? — Полина говорила таким голосом, как будто очень сильно сомневалась, что Катя может вести к чему-то конкретному.

— Я думала просто, что это ваши дела и ну… вы просто их скрываете от меня, — тихо сказала Катя. — Но, похоже ты сама ничего не знаешь.

— Чего же я не знаю? — Полина окончательно оторвалась от событий на экране.

— Ну, про свою сестру… и их переписку с Родионом.

— Переписку?! — сказала Полина так громко, как сама от себя не ожидала. Она не сводила с Кати напряженного взгляда. — Какую переписку?

— Точнее, я знаю только про одно письмо… — вскинула Катя брови, удивляясь Полининой реакции.

— И где оно?

— Ну… — глаза у Катьки забегали. — Я видела его всего лишь раз, и я… не знаю, могу ли…

— Показывай. — Потребовала Полина. Дома у Расковых никого не было, но вот-вот должен был прийти Родион. Катерина тяжело повздыхала и направилась в комнату к брату. Открыв верхний ящик его письменного стола, она достала оттуда сложенный вдвое конверт.

— Не знаю, понравится ли ему… — неуверенно начала она.

— Ты же сама об этом заговорила, — скривилась Полина. — Мы ему ничего не расскажем.

Она понимала, что это не очень хорошо, но ей было до ужаса интересно, о чем это ее сестрица могла переписываться с Родионом.

На конверте стояло знакомым тонким почерком: «Родиону Раскову». У Полины задрожали руки. Не медля больше, она открыла конверт и достала оттуда лист бумаги.

«Родион,

ты только не выкидывай это письмо сразу, как только поймешь, от кого оно. Да-да, ты не ошибся. Это Нина Орешина — твой злейший враг. Я знаю, и не отрицай этого, в детстве ты всегда ненавидел меня, тебе казалось, что я отбираю у тебя твою драгоценную Полину. А я ненавидела тебя, считая, что это ты забираешь ее у меня. Ненавидела, и мне кажется, вполне законно, ведь так оно и было. Она всегда проводила с тобой больше времени, чем со мной, и бежала к тебе намного радостнее, чем ко мне. Так что лучше перестань проклинать меня, заткнись и послушай. Я знаю, вроде как я бывшая балерина, должна быть такой нежной и пушистой, но нет. Как-то не вышло. Поэтому я, как старая бабка-язва, могу сказать тебе то, что я думаю. А подумать у меня было время — это точно. Ну, так вот.

Настанет однажды день, и возможно очень скоро, когда ты снова пересечешься с Полиной. Я знаю, вы надеялись больше никогда не встречаться, но, увы, это было очень глупое и опрометчивое решение для людей, которые живут в домах напротив. Конечно, вам повезло уже, что вы не виделись те самые пять лет. Хватит и этого. Но я имею в виду другое. Вы не просто встретитесь, возможно, вы будете встречаться довольно часто. И вполне возможно, что меня как раз не будет рядом, чтобы посмотреть, как вы будете убивать друг друга.

Да, я бы многое отдала, чтобы увидеть это своими глазами.

Откуда я вообще знаю то, что говорю — хочешь спросить ты? Ну, скажем так, предчувствия не дают спать по ночам. А зачем я все это тебе пишу?

Хочу попросить тебя кое о чем. Моя просьба покажется тебе странной, но только поначалу. Обещай подумать над ней.

Полина привыкла опираться на меня, даже не осознавая этого. Сейчас ей плохо, и я чувствую, что если случится что-то действительно плохое, когда она останется одна, она не сможет справиться. Поэтому я прошу тебя, когда вы снова будете часто сталкиваться, когда — вдруг — она попросит твоей помощи. Не отказывай ей.

Ради вашей прошлой дружбы.

P. S. Она не знает о моем письме тебе. Ине должна узнать.

Нина Орешина».

Звуки мультфильма в соседней комнате затихли. Полина замерла с письмом в руках, не замечая, как за окном пролегли первые сумерки, и разглядеть что-то впотьмах на бумаге стало уже невозможно. Но она больше и не перечитывала письма. Ей хватило одного раза. Задумавшись, она смотрела в окно и не сразу поняла, что Родион вернулся домой. Если она хотела сбежать, она должна была сделать это раньше. Но хотела ли она?

Он вошел, громко переговариваясь с продолживший просмотр мультика Катькой, затем заглянул в комнату и замер на месте, как вкопанный.

— Эй, Полька… ты чего в темноте стоишь?

Полина быстро обернулась к нему и зажмурилась от вспыхнувшего света. Секунду она смотрела на Родиона, обычного, неизменного, а потом подняла письмо и взмахнула им.

— Когда ты мне хотел рассказать про это письмо? — спросила она, чувствуя себя слишком мерзко, чтобы думать, как будут выглядеть со стороны ее претензии.

— Я…

— Когда ты мне хотел рассказать, что согласился помогать с поиском шкатулки лишь потому… — она вздохнула, — лишь потому, что моя сестра тебя об этом попросила?

— Полин. Послушай. — Расков выглядел по-настоящему растерянным. — Я же не мог тебе показать этого письма. Она сама мне написала его.

— Да, написала. Но никто тебя не заставлял со мной общаться. Мог бы и сказать, если тебе это не нравилось. Мог бы просто… не соглашаться! Я тебя за язык не тянула, и она тоже. Ты не хотел помогать мне, ты бы сделал, что угодно, чтобы не помогать мне, но Нина тебя попросила, и ты пошел на это. Какое потрясающее благородство!

— Это было не благородство! — вскипел Родион.

— А что же? А я еще думала, почему ты вообще на это пошел? Хотя у тебя на лице было все написано!

— Мы же все равно сталкивались постоянно!

— Но никто не заставлял тебя идти на поводу у моей сестры! И ты мог показать мне это письмо тогда же, когда приходил ко мне с тем письмом от Нины! Что тебя остановило?! — охрипшим голосом проговорила Полина.

— Я не знаю. Я просто подумал, что ты не захочешь этого знать или будешь думать, что я все это специально.

— Это было бы честно. — Отрезала Полька. — Но тебе же понадобилась помощь в опеке над Катькой, да? Рассказывать об этом кому-то еще — зачем, если под рукой человек, который все равно рядом живет и в курсе всего, относящегося к Бухте! Это отличный выход из ситуации. А таким образом ты пытался взять с меня долг! Ты помог мне, я — тебе, все логично.

— Вот это уже бред. Я тогда не знал про Катю!

— Ах, бред? — усмехнулась девушка. — Вот что я делаю здесь — вот это и есть настоящий бред! Я больше не хочу. И тебе… — она остановилась прямо перед Родионом. — Не нужно больше стараться и делать вид, что интересно со мной.

Она припечатала письмо к его рубашке и вышла из комнаты. В зале было тихо. Не играла музыка, не было звуков мультфильма, но Полина не хотела знать, что там с Катькой — подслушивает она или просто не мешает? Она выскочила на площадку и побежала по ступенькам вниз.

Когда-то давно Полька дружила с мальчиком. Под полуденным дневным солнцем, их дружба, основанная на серии детективов «черный котенок» и популярности жанра фэнтези, разрослась до размеров шикарной лавины. Лавина была такой всеобъемлющей и ослепляющей, что погребла под собой и самих друзей.

От дружбы той не осталось ничего. Она оказалась выжженной, затопленной, уничтоженной. Дружбы будто и не было. Так гордиться своими успехами может только ураган, оставляющий после себя пустую, чистую землю, на которой якобы можно воздвигнуть все, что угодно, включая и новый мир.

Горе лишь тем, кому удастся уцелеть после этого урагана. Их болезнь будет самым тяжелым клиническим случаем — воспоминания. От них нет лекарств, они напоминают о себе постоянно, даря лишь ощущения дискомфорта. На той земле уже ничего не построить — Полька понимала это абсолютно точно. Она была старожилом, она смогла выжить, и помнила все — и тот мир, что существовал когда-то, и выжженную пустошь, и постоянно, неотрывно, машинально сравнивала эти свои воспоминания с тем, что царило теперь. Новый мир казался ей пустыней, и она отдала бы все, чтобы променять его на свое прошлое.

Тогда все было не очень хорошо, а потом стало только хуже. Но тогда все было простым и понятным — чувства и отношения, слова и поступки. Тогда у фраз не было двойного дна, а жизнь казалась то плохой, то хорошей, но все же не пятнистой. А сейчас… могла ли она винить его, могла ли осуждать за то, что она сама прекратила их отношения пять лет назад, а теперь обижается, что он ничего не чувствует к ней?

Она не должна была обижаться на него за это. За то, что он так долго пытался и все никак не мог… но все же однажды забыл. Он забыл, какого цвета ее глаза и запах шоколадного пирога, царивший на площадке перед их квартирой; забыл, какой невнимательной она становилась, когда читала книгу и как рассеянно накручивала прядь волос на палец; забыл, что зиму она ненавидит и всегда с нетерпением ждет ее окончания; забыл, как прерывистые их дыхания сливались воедино, забыл, что озеро всегда показывало их лучшими, чем есть на самом деле, как после шторма в их доме всегда открывались все окна, — и это лучшее очищение, которое только может быть.

Нет, она не винила его за это. Она бы и сама все это забыла, если бы появилась такая возможность. Она винила себя. Винила за то, что посмела в него влюбиться, когда все уже было много лет как окончено.

XIV

Маша открывает глаза и видит море. Оно близко, как никогда близко и она может смотреть на него из окна. В принципе, ей даже не нужно выходить для этого на балкон, достаточно лишь сесть, выпрямив спину на огромной кровати, чтобы увидеть синее спокойное море и голубоватое блеклое небо, не нависающее над городом, а любовно накрывающее его.

Когда Маше хочется ощутить его аромат, его соленый привкус, она выходит на балкон и открывает пошире окна. Они и так раскрыты круглыми сутками, но Маша стремится открыть их еще шире, чтобы слиться с этим местом воедино.

Это была награда за десятилетнюю жизнь под самым боком у моря, но без моря перед глазами, а лишь с въедливым запахом рыбы под носом круглыми сутками.

Маша полюбила это место, но если бы кто-то сказал ей, что она сейчас живет в раю, она бы с досадой покачала головой и прожгла бы этого человека насмешливым взглядом.

Она не верила в рай на земле и ненавидела ставить диагнозы. А мысль, что она живет в раю на земле, была весьма диагностична. Она умела ценить то, что есть у нее сейчас, и в качестве мгновения это место было поистине прекрасно.

Маша спускается по крепким ступеням, проводя рукой по шершавым перилам, и оказывается в гостиной с высоким — на все стену — окном, которое тоже отражает широкий морской вид, весьма притягательный. Находятся даже безумцы, плескающиеся и веселящиеся в холодной воде.

Не дойдя до пола гостиной несколько шагов, Сурмина усаживается на приятные твердые ступени и откидывается назад. Из ниоткуда, из пространства этого дома появляется Олег и садится на ступени рядом с ней.

Рядом с ним она снова забывает, о чем думала, о чем размышляла всего минуту назад.

Это место, как Остров Развлечений в «Незнайке на луне», словно специально было создано Красовским для нее, чтобы она не тревожилась больше ни о чем и ни о ком, в том числе. Это был его план — хитроумный, никто не спорит, но она все равно в один момент разгадала его. И грустно было именно это, потому что ей совсем не хотелось анализировать то, от чего он ее оберегает.

В конце мая в городе окончательно установились солнечные дни, и Олег увез ее в это место, открыв ключами дверь в свой новый дом и будто специально демонстрируя их новую жизнь, вышедшую из «подполья» его старой квартиры. Он не оставил Машу там, закрыв дверь за прошлыми воспоминаниями, он забыл все, чтобы не забыть ее. О ней никогда так не заботились.

Первую неделю они, кажется, не выходили совсем, появляясь изредка на балконе или сидя на ступеньках дома и не имея никакого желания заступать за его границы. Потом в доме появились его друзья, и он наполнился шумом и светом, и Маша познакомилась с умным Реснянским и талантливым Черновым, и веселой общительной Никой, и сдержанной Настей. Все эти люди поселились в доме Олега, они были странно на него похожи и все же чем-то отличались — каждый по-своему. Они милостиво приняли Машу, и сделали это легко и тактично, правда, периодически она ловила на себе чей-то из них удивленный взгляд, будто она сильно расходилась с их представлениями. Сурмина и сама понимала, что отличается, что они перевидали явно не одну подружку Красовского, и сейчас удивлены так же, как и она. Об этом ей как-то сказала Ника, когда она помогала Маше готовить завтрак.

— Не подумай, что мы так уж много тебя обсуждаем, — со всей своей непосредственностью поделилась она внезапно, нарезая помидоры, и Сурмина посмотрела на нее изумленно. — Да, не удивляйся. Но ты выгодно не похожа на его барышень. Ты не выглядишь девушкой, с которой он просто проводит время, спасаясь от любимой, но выматывающей работы, как это было прежде. С такими девушками просто невозможно чем-то делиться, потому что он знает, что они могут откусить полноги. А тебя он впустил в свой дом и в свою жизнь, и это дорого стоит. Поверь мне.

— Я уже это поняла. Не поняла только одного — почему.

Сказано это было самой себе, без желания услышать ответ, и Ника, посмотрев на нее сбоку, не стала ничего говорить.

В тот вечер они все собирались на прием, устроенный фирмой-конкурентом Красовского, на который были приглашены и Красовский с Машей, и Чернов, каким-то образом помогавший с одним из заказов фирме, и Реснянский в качестве столичной звезды. И как-то так получилось, что с самого начала вечера центром притяжения являлся именно Красовский, как будто это был прием, устроенный им. Возле него крутились верные друзья в лице Чернова и Реснянского, к нему стекались все знакомые, его сотрудники, его коллеги и журналисты с фотографами.

— Не понимаю, почему это Чернов околачивается здесь, — насмешливо протянула Настя так громко, чтобы и Чернов, и вся их компашка это слышали. — Он же должен быть возле… принимающей стороны.

Чернов скривился, но не успел ответить.

— Он просто сразу раскусил, где будет самое пекло вечеринки, — ответила Ника, легко покачивая бокалом с шампанским, который держала в руке. — А то сразу бы побежал к своим нанимателям.

Маша взглянула на Чернова, но тот ехидно улыбался, выслушивая подколки девушек.

— Ой, да ладно вам, — заметил он. — Сколько можно уже. Я же не против Красовского что-то делал, я всего лишь выполнял свою работу.

— А вот интересно, почему Красовский никогда не нанимает тебя выполнять свою работу? — продолжила ни капли не обескураженная Настя. В этой компании, как уже поняла Маша, подколоть друга было святым делом, так что никто уже ничему не удивлялся. — Или он считает тебя недостаточно квалифицированным? Не профессионалом своего дела?

— Настя, среди нас шестерых журналист здесь пока что я, — со смехом заметил Реснянский.

— Это стереотип, что все журналисты должны задавать неудобные вопросы. — Сказала Настя, не отводя от Черного взгляда. — Так что сделай милость, помолчи.

Ответом ей стал дружный смех всей компании.

— Ну так что, Чернов? Ты задумался? Пересматриваешь свое отношение к Красовскому или как?

Красовский здоровавшийся с очередным знакомым, обернулся с улыбкой на губах.

— Ты неверно расставила акценты в разговоре, Настя. — С сожалением произнес он.

— Это еще почему? — спросила Ника. — Претензия вполне обоснованная.

— Ой, да потому, что мы, еще учась в университете, договорились никогда не работать вместе, — внезапно заявил Чернов.

— Это еще почему? — повторила Ника.

— А потому что все наши проекты в студенческие годы всегда оказывались провальными. У нас абсолютно разные вкусы. Мы скорее убьем друг друга, чем будем работать вместе. — Засмеялся Чернов. — Вот такой парадокс.

— Так что, Настя, ты лучше спроси, не отправляю ли я Чернова к врагам, чтобы выведать какие-то их коварные планы. — Насмешливо процедил Олег.

— Оу, — ответила вмиг обескураженная Настя, и все снова засмеялись.

— Как здесь стало скучно, — заметила Ника, обращаясь к Насте и Маше. — Пока они тут радуются, какие они умники, пойдемте, погуляем. Найдем какую-нибудь новенькую жертву, — мечтательно закончила она, подхватывая Машу под руку.

Маша только улыбалась, заметив обращенный на нее несколько сочувственный взгляд Красовского.

— Они тебя сведут с ума, — произнес он отчетливо, но Маша только махнула свободной рукой. И они действительно пошли по залу по кругу, медленной и неспешной походкой. Маша не ощущала никакой разницы в общении с Никой и Настей. Они были старше ее больше, чем на десять лет, но выглядели так же молодо, как и девушки-студентки, вышедшие в свет. И были очень простыми и приятными в общении, быть может, стараясь показать, что принимают Машу за свою, а может быть, потому что они и правда были всегда такими — легкими на подъем, непосредственными и лишенными всякой фальши, что истекало из их воспитания, образованности, знания жизни и уверенности в себе. Маша поняла, что хотела бы быть такой же, как они через десять лет. Как они, а не как Лена, которая одним своим видом пыталась показать, как много она добилась.

— Итак, сколько чудесных фальшивых лиц, — фыркнула Ника, беря еще один бокал у проходящего официанта. — Ты знаешь кого-то из этих пираний?

— Я знаю, — ответила неожиданно Настя. — Вот та тетка, знакомое лицо. Это же…

— Кручина, — сказала Маша. Ника и Настя взглянули на нее сбоку. — Это Мила Кручина. Бывшая подружка Красовского.

Она засмеялась, вспомнив прерванный ужин в ресторане.

— Ну точно, — подхватила Настя. — Я же говорю, знакомое лицо. И что тогда, что сейчас она выглядит совершенно вульгарно.

— Неужели у Красовского было так плохо со вкусом в тот момент, что он решил с ней встречаться? — насмешливо оглядывая громко смеющуюся Кручину, проговорила Ника. — Неудивительно, что он особо с ней не светился.

Тут все три девушки захохотали, чем, видимо, и привлекли к себе внимание. На них начали оборачиваться, но никто из них не обратил ни грамма внимания на это.

— Только на таких вечеринках и можно вдоволь посмеяться, — заметила Ника, когда они успокоились. — Здесь все, как замороженные. Корчат из себя таких светских, просто жуть.

— А представьте, как все они себя вели в студенческие годы, — сказала Настя. — Никакой светскости и приличных разговоров. Никакой классической музыки и приглашенных артистов театра оперы.

— Только дурь и треш. — Подхватила Ника. — Секс, наркотики и рок-н-ролл.

— Мне кажется, Кручина везде вела бы себя одинаково, — сказала Маша.

Они снова засмеялись и не сразу заметили, как перед ними остановилась длинноволосая блондинка в серебристом платье. Маша сразу перестала смеяться.

— Здравствуйте, дорогие. Ника, Настя — как давно я вас не видела, — улыбнулась Лена своей фирменной акульей улыбкой и потянулась к девушкам с поцелуями. Маша успела заметить, как Ника и Настя переглянулись, прежде чем расцеловаться с правой рукой Красовского.

— Машуля, — продолжила Лена, беззастенчиво разглядывая девушку с головы до пят. — Ты сегодня тоже здесь? Красивое платье. Красовский подарил?

— Здравствуй, Лена. Не ожидала тебя здесь увидеть. — Спокойно произнесла Маша. — Тебя тоже пригласили?

Она успела увидеть быструю улыбку Ники, которую та скрыла за бокалом с шампанским, в то время как Настя фыркнула, но сумела это выдать за кашель.

— Извините, — произнесла она обморочным голосом. — Болею.

Лена перестала лучиться добродушием. Наградив Машу холодным взглядом, она с натянутой улыбкой взглянула на Нику и Настю.

— Вы надолго к нам?

— У нас отпуск. — Безмятежно сказала Ника. — Ты же знаешь, мы всегда себе устраиваем совместные поездки. Стараемся, по крайней мере.

— Знаю. Конечно, я в курсе вашей многолетней традиции, — заметила Лена, однако так же безмятежно, как у Ники, у нее это сделать не получилось. — Да и Красовского на работе нет, не могли же мы этого не заметить.

— Да, у Красовского обычно отпуск короткий, максимум, на неделю. Потом он, как правило, сбегает на работу, — усмехнулась Ника.

— Кто знает, может быть, и в этот раз все так же будет. — Пожала плечами Лена с тайной надеждой.

— Вряд ли, — обрубила ее фантазии Настя. — У него в этот раз намного больше поводов отдохнуть по-человечески.

— Ой, смотрите, Реснянский нам машет, — сказала вдруг Ника. — Пойдемте, девочки, подойдем. Опять они там что-то учудили. Пока, Лен, прости, что не удалось поболтать подольше.

С этими словами она подхватила Машу под локоть и потащила за собой сквозь толпу. Настя не отставала.

— Он что, правда нас звал? — не поверила Настя.

— Нет, конечно, просто она меня достала! А то еще полчаса бы пришлось друг другу вежливо улыбаться, — заметила Ника, чем вызвала смех Маши и Насти.

— А ты молодец, — сказала Настя Маше. — Здорово ее отбрила. Эта змея только и мечтает, что выйти за Красовского, сколько мы ее знаем.

— У меня с ней очень трогательные, можно сказать, душевные отношения, — пожала плечами Маша. — Но чаще всего перевес на ее стороне.

— Это ей только так кажется, — с усмешкой заметила Ника и сходу затормозила перед Реснянским. — Господин Реснянский. Не желаете ли потанцевать?

Реснянский улыбнулся, причем сделал это как-то так совершенно не по-телевизионному, очень искренне и просто, и подал Нике руку. Маша с самого первого дня их пребывания в доме Красовского заметила этот его взгляд, направленный на Нику, и он заставил ее надолго задуматься. Нет, она не чувствовала себя обделенной, просто она поняла, что так смотрят друг на друга люди, которые прошли все возможные и невозможные испытания на доверие и выбрались из этого живыми и вместе.

— Куда вы собрались, глупые? — со смехом поинтересовался Чернов. — Здесь же никто не танцует!

— Затанцует! — отрезала Ника. — У нас Реснянский как приманка.

— Так вот кто я, оказывается, — вкрадчиво произнес телеведущий Игорь Реснянский и вдруг, легко ухватив Нику за руку, развернул и прижал к себе, будто приготовившись танцевать танго. Ника негромко засмеялась и под музыку, на которую до этой секунды никто из них не обращал внимания, парочка выдвинулась в центр зала.

На них оборачивались, многие узнавали Реснянского, оператор от телеканала уже развернулся со своей камерой к центру зала. Многие, однако же, приняли этот выход за сигнал действия: в центр зала начали выходить пары.

— Поразительно, но Ника оказалась права, — со смешком произнес Чернов.

— Ника всегда права, — пожала плечами Настя, как будто этот факт даже не нуждался в сомнениях.

— Скоро это все закончится, я обещаю, — тихонько произнес, обращаясь к Маше, Красовский. Она и не поняла, что он внимательно наблюдает за ней, пока не натолкнулась на его взгляд.

— С чего ты взял, что я хочу отсюда уйти? — удивилась она.

Он пожал плечами.

— Я еще не знаю ни одного нормального человека, которому бы нравились подобные сборища.

— Я люблю подобные сборища, — сказала Настя, услышавшая окончание их разговора. — Только здесь можно безнаказанно наблюдать за людьми во всем блеске их неискренности. А короткие моменты обратного лишь подтверждают мои ожидания.

Они все одновременно усмехнулись, и вдруг за их спинами прозвучал женский голос:

— Здравствуй, Олег.

Вся компания обернулась. Маша тут же заметила, как напряглось лицо Красовского, словно над ним нависла туча. Настя и Чернов выглядели весьма удивленными, увидев девушку, Настя даже не нашлась, что сказать.

Девушка, замершая перед ними, была очень красива: нежная белая кожа, синие глаза, волнистые, цвета осенней листвы волосы, темно-красное платье. Она смотрела только на Олега, и взгляд этот поразил Машу: так смотрят на любимого, близкого человека после долгой разлуки.

— Здравствуй, Аня, — произнес Олег напряженным голосом, и Маша с тревогой взглянула на него.

Кажется, она одна ничего не понимала, но уже начала догадываться. Сердце ее кольнуло, как будто оно было догадливее хозяйки.

Между тем, в их компании воцарилась пауза. Маша не знала, что сказать, а остальные, кажется, попросту впали в ступор. Первым отмер, как ни странно, Чернов. Взглянув сбоку на Красовского, он громко кашлянул и сказал:

— Анна, какая встреча! Вы помните меня?!

Девушка с трудом отвела взгляд от Олега и с улыбкой взглянула на Чернова.

— Все шутишь, Дима? Здравствуй. Привет, Настя… А где же Ника и Игорь? Или ваша компания разделилась?

Никто не успел ей ответить — послышался смех и к компании вернулись Ника и Реснянский, которые просто светились от счастья. И так же, как и все остальные, они замолчали, едва увидели девушку.

— Привет, Аня… — непривычно растерянно сказала Ника, а Игорь просто засунул руки в карманы, явно пытаясь скрыть замешательство.

Маша резко вздохнула. Ее эти игры уже порядком утомили.

— Может быть, кто-нибудь мне объяснит, что происходит? — поинтересовалась она у всех сразу. К ней обернулись все, кроме Олега. На лицах Ники и Насти застыли непонятные сочувственные взгляды, а вот Игорь и Дима наоборот тут же перевели взгляд на Красовского. И ответил ей, конечно, именно он.

— Познакомься, Маша, — сказал он голосом, которым обычно общался с заказчиками — холодным и равнодушным. — Это Аня. Моя бывшая жена.

* * *

Посреди ночи Маша встала, чтобы раскрыть окно. Было душно, она не могла уснуть, кутаясь в неподъемные мысли, и когда она поднялась, выяснилось, что Красовский тоже не спит — хотя еще минуту назад дыхание его было мерно и спокойно, как море в штиль.

Нырнув под одеяло, Сурмина натянула его себе на голову и замерла — ссутуленным ватным холмиком, которому не было никакого дела до теплого июня.

- Ну что ты? — Олег легко пихнул этот холмик и подставил под голову крепкую ладонь.

- Зачем ты со мной, Красовский? — проговорила Маша приглушенно (из-за одеяла, в которое была завернута).

- Потому что не знаю, наверно, как от тебя избавиться, — предположил он задумчиво.

Они посмеялись. Вскоре смех их затих, оставив после себя тишину комнаты, в которой были только они вдвоем. И вдруг пришло осознание, что им уже не спрятаться друг от друга, не убежать, сколько бы слоев одеяла их друг от друга не отделяло.

Маша нетерпеливо откинула одеяло и развернулась на спину. Олег смотрел на нее так, будто только этого и ждал.

— Поговорим? — спросила она. Красовский закатил глаза.

— Что же еще делать, раз мы оба не спим! — Он засмеялся, и Маша помимо воли тоже улыбнулась. Но улыбка ее быстро погасла.

— Почему ты не рассказал мне про нее? Нет, я понимаю, слушать рассказы о миллионе твоих девушек — ни у кого терпения не хватит, да я и не хотела этого… Но она же была твоей женой.

Красовский вздохнул и, выпрямившись, сел на кровати, прислонившись спиной к ее спинке.

— Это просто статус. — Серьезно сказал он, в то время, как Маша ждала от него очередной отповеди на тему «не надо обсуждать такие глупости». — Для того, чтобы быть женой, нужно что-то большее, чем надеть кольцо на нужный палец и поужинать в ресторане с сотней людей.

— Как и для того, чтобы быть мужем, — проницательно заметила Маша. Она понимала, что где-то внутри Красовского живет постоянный конфликт со своим прошлым, он бы и рад был вырвать его из себя, но был не в силах.

— Вот именно. — Кивнул он. — Просто мы были слишком молоды и глупы, чтобы осознавать, что брак — серьезнее, чем это показывается в романтических фильмах. И оба были к нему не готовы.

— А как вы познакомились?

— Аня — одноклассница Ники и Насти.

— Да ты что… — Маша широко раскрыла глаза, вспоминая немую сцену вечером на приеме. Они все были так поражены, что по ним и сказать было нельзя, что они все хорошо друг друга знают. — Но… неужели они не видели ее…

— Они не виделись лет 10, если мне не изменяет память.

— Но…

— Она просто сбежала. Через год после того, как мы поженились. Оставила Москву, родных и друзей, никому не сказала, куда уходит.

— Но почему? — Маша никак не могла понять, что же произошло. Наверняка что-то серьезное, если она решила оставить Красовского.

Он помолчал.

— Потому что наши чувства прошли. И мои, и ее. И она ушла.

— Это правда? — непонятно почему спросила Маша. Красовский говорил как-то странно. Он отвел взгляд, и Маша все поняла. Все-таки она уже успела его немного изучить.

— Ты врешь, да? — протянула она с каким-то спокойствием. — Ты просто не хочешь мне ничего говорить.

Она отвернулась от него и легла, накрывшись одеялом.

— Маш… — протянул он за ее спиной.

— Я не тяну из тебя ничего клещами. Не хочешь говорить, не надо, — произнесла она, не поворачиваясь. Она так надеялась, что он что-то скажет, возразит ей, попытается что-то объяснить. Сделает хоть что-то. Но он ничего не сказал. Он встал и вышел на балкон — покурить. Потом так же тихо вернулся в комнату, лег и отвернулся от нее. Ночь шла своим чередом, а они все лежали, отвернувшись друг от друга. Без сна. Без желания разговаривать. Как будто слоев между ними стало больше.

Утром все вернулось на круги своя. Ночь она в принципе многое показывает не таким, как есть на самом деле. Когда Маша спустилась в кухню, соединенную со столовой, там была только Ника — она что-то готовила, подпевая огромному доисторическому радио, который Красовский притащил из какого-то магазинчика в Охотном ряду и обожал до умопомрачения.

— А где все? — спросила Маша. Ника обернулась с улыбкой. Она забрала свои рыжие волосы и надела на лоб повязку, чтобы кудри не лезли в лицо, глаза ее сияли.

— Кто где. Настя еще спит — этой только волю дай, будет до полудня дрыхнуть. Чернов уехал куда-то за вдохновением, а вот Реснянский и Красовский на встрече какой-то. Игорю не хотелось ехать одному, вот он и потащил Олега с собой.

— Тот вопил и отбивался? — рассеянно поинтересовалась Маша. Она не могла представить, как Красовский, ненавидевший и официальный стиль общения, и официальный стиль в одежде, добровольно соглашается на какие-то встречи.

— Именно. Но в итоге мой словоохотливый муженек его уговорил, — засмеялась Ника и сделала большой глоток из бокала.

— Вино? — поинтересовалась Маша, вскидывая брови.

— Именно. Не хочу отказывать себе в удовольствии, только потому, что сейчас не то время суток. А во время готовки так хочется вина. Причем всегда, — пожала плечами Ника.

Сурмина вздохнула.

— Тогда я тоже хочу.

— Вот это я понимаю! — одобрила Ника и щедро плеснула ей и из бутылки в большой пузатый бокал на длинной ножке, снятый с барной стойки.

Маша присела на круглый табурет с бокалом в руке. Она начинает утро с алкоголя. Шикарные свежие ощущения…

— Завтрак? — поинтересовалась Ника.

— Что-то не хочется.

Настроения есть и правда не было. Ника выключила чайник, накрыла сковороду стеклянной крышкой и примостилась со своим бокалом напротив Маши.

— Не переживай ты по поводу Ани, — сказала вдруг она. — Красовский не видел ее 10 лет, естественно он растерялся. И все растерялись.

— Куда она пропала? — спросила вдруг Маша. — Олег не захотел мне рассказать, почему они расстались.

Она вспомнила вчерашний вечер, когда после ее вопроса Красовский сказал, что это его бывшая жена. В первое мгновение Сурмина застыла. Он ничего не говорил ей про жену и это ее удивило. Но, впрочем, не напрягло настолько, чтобы она тут же закатила истерику. Переговорив несколько минут с Аней, Олег вернулся к их компании, а вскоре они засобирались домой. Ника с Настей еще оставались, и вчера Маша их так и не увидела. Но если честно, она обо всем забыла. Все ее мысли занимала эта девушка и их отношения с Красовским. Когда бы они ни закончились, все выглядело так, как будто совершенно ничего не закончилось.

— И я не знаю, о чем они говорили.

— Вряд ли они сговаривались о свидании, — сказала Ника и помимо воли улыбнулась. Маша тут же оторвала глаза от бокала.

— Ника, ты издеваешься? — спросила она.

— Господи, да что ты переживаешь? Это было давно и осталось в прошлом.

— Ты же знаешь, что у них произошло.

— Знаю… — вздохнула Ника. — И как человек, который знает, хочу тебе сказать, что все уже на сто процентов в прошлом. Просто… пусть он сам рассказывает тебе подробности. Я не хочу умереть раньше времени только потому, что поделилась чем-то, что касалось только Олега.

— Только вот он мне не доверяет.

— Доверяет. Иначе не привез бы тебя сюда. Не предложил бы жить вместе.

— Да, может, доверяет. Но не настолько, чтобы впустить в свою душу. Он словно постоянно чего-то боится. Что если скажет мне хоть одно лишнее слово, то я тут же воспользуюсь этим против него.

— А ты ему доверяешь? — внезапно спросила Ника.

— Да… — неуверенно протянула Маша. Ее смутил внимательный Никин взгляд. — Конечно, доверяю. — Но… у меня и прошлого-то не так много, как у него.

— Тебе надо просто подождать. И Красовский все расскажет. Но поверь мне… он бы не предложил жить вместе, если бы не был готов к серьезным отношениям. Уж я-то его знаю. Столько лет он мельтешит перед моими глазами. — Она усмехнулась.

— Сегодня мы должны была поехать знакомиться с его сестрой, — задумчиво сказала Маша.

— О, даже так?! — усмехнулась Ника и разом допила вино. — Тогда тебе надо налить еще.

— Так… все плохо?

— Вика сложный человек, — уклончиво ответила Ника. — И у нее сложные отношения с Олегом. Так что… будь готова. Ну что, может и правда настало время для завтрака?

* * *

Начиналось все довольно безобидно.

Олег беспрестанно шутил и вообще был в необыкновенно приподнятом настроении. Маша тогда еще не знала, что так было всегда, когда он встречался со своей сестрой. И это было отнюдь не радостью от скорой встречи с ней.

Она вообще не понимала всей сложности их отношений. Так же, как потом долго не понимала их причины. На самом деле в тот момент она совсем не волновалась, испытывая лишь легкое приятное возбуждение от того, что он хочет познакомить ее с кем-то из своих родственников.

В конце концов, вряд ли он знакомит с сестрой каждую из своих барышень, а сестра была довольно близким человеком — все, что Маша Сурмина знала, так это то, что когда-то она его воспитала. У них была разница в возрасте — восемь лет.

Когда они подъехали к дому, Вика стояла на пороге — закутанная в шаль, с забранными в мягкий узел волнистыми волосами, выглядела она моложе своих лет. Так и не сказать, что у нее две взрослые дочери.

Маше Вика показалась непроницаемой.

Так она думала всегда, когда, как казалось Сурминой, человек говорил одно, а в глазах, интонации, манерах мелькало совсем другое выражение, совсем другие мысли.

Красовский заглушил мотор и вышел. Маша последовала его примеру. По мере приближения к дому, она понимала: они были похожи, брат и сестра. Не только внешне, в выражении насмешливого ожидания на лице тоже наблюдалась какая-то схожесть, а если присмотреться к ним поближе, наверняка можно было выявить еще множество соответствий.

- Здравствуй дорогой, — произнесла Вика, меняя позу и раскрывая перед гостями дверь. — Рада, что вы, наконец, пожаловали.

Вроде и не было сказано ничего такого, но интонация легкой насмешки все же проскочила и в голосе. Олег никак не отреагировал, правда, Маше на мгновение показалось, что он весь как-то подсобрался и замкнулся в себе. Но это лишь на мгновение. Вот он уже целует сестру в щеку, и представляет Машу, и Вика улыбается ей — приветливо и немного снисходительно. Вот он говорит что-то забавное про дворец на одного, вот они пересекают безупречный уютный холл и заходят в прекрасно подобранную столовую, в которой Маша замечает камин — камин! — совсем не декоративный, но, к сожалению, сейчас не работающий.

- Ну, садитесь уже скорее! Я вас заждалась — все утро у плиты, гостей нет — так и заскучать недолго.

«А где же слуги, придворные или хотя бы просто один маленький паж?» — приходя в веселье, подумала Маша. Этой светской обстановке, кушаньям, беседе не хватает только королевского двора, который будет пристально и в меру волнительно заглядывать хозяйке в рот.

- А где же твои слуги? — неожиданно вопрошает Олег, открыто улыбаясь, и Маша едва не падает со стула от совпадения их мыслей.

— Заперла в кладовке, — спокойно реагирует Вика, расставляя бокалы по столу.

- Своевременно, — одобряет Олег. Он открывает бутылку вина, начинает что-то спрашивать, а Маша не может избавиться от чувства какой-то невероятной напряженности, сквозящей в обстановке. С чего вдруг? Почему?

— Димка вернется только через две недели. Я жутко скучаю, — поделилась Вика, и это уже было похоже на искренность.

- А Польку ты видела?

- Не успела еще. Вчера она была жутко занята, позавчера у нее были пары до вечера и редакционное задание. Сегодня у нее снова какие-то проблемы. В общем, надеюсь увидеть ее хотя бы на выходных. Она отказывается переезжать сюда даже на время. Говорит, что ее бесит дорога, особенно по утрам. Она, видите ли, любит ходить пешком!

Вика пожимала плечами, а Олег в это время разливал вино, усиленно кивая и выражая неподдельный интерес.

Почему-то Маше, наблюдавшей за ними двумя со стороны, показалось, что у Красовского свое мнение насчет племянницы, расходящееся с Викиным, и в этом как раз и заключается один из конфликтов между братом и сестрой.

Приходится выслушивать две стороны, обязательно кого-то поддерживать и кого-то ругать, пытаясь все не испортить и не усугубить отношения в семье. И что-то подсказало, что чаша весов склонялась в пользу племянницы.

Покончив со светской вступительной частью, гости принялись за первое, а Вика — за Машу. Сразу же последняя почувствовала себя на смотринах, причем самого «наикиношного» разлива.

- И как давно вы вместе?

Олег и Маша машинально переглянулись, и Сурмина ответила за обоих:

- Три месяца.

- А-а-а, — острая многозначительность проскользнула в этом простом междометии, и значить она могла много всего, и не самого приятного. — И как отмечали?

- Что? — не поняла девушка.

- Ну как что — три месяца вместе — почти юбилей! — Вика будто делала вызов и надеялась, что он будет принят. Но Олег ловко и привычно не стал поддаваться на ее игры.

- Да у нас каждый день праздник, — спокойно улыбнулся он, сделав глоток вина. — Мясо у тебя, Викуля, сегодня просто потрясающее. Впрочем, как и всегда.

- Спасибо, — поблагодарила его сестра машинально. — А что вы делаете, Маша, кроме как работаете на моего брата?

- Учусь на вечернем. На архитектуре.

- На архитектуре, ну конечно. На вечернем? Такое нечасто увидишь.

- Как по мне — так сплошь и рядом, — улыбнулась Сурмина, прямо взглянув Вике в глаза. Вика первая отвела взгляд. Но Маша все же продолжила: — Я перевелась. На третьем курсе. С очного.

Прекращение стука приборов слева, секундный вопрос в глазах собеседницы напротив:

- А почему?

- По семейным обстоятельствам.

Хочешь вынести обо мне вердикт — ну что ж, тебе придется для этого сильно попотеть.

- Понятно…

И больше ничего не сказала. Спросила только о вкусе подливки и потеряла всякий интерес. Как будто ее и не было здесь.

Извинившись, Маша вышла в другую комнату с телефоном — звонила Женька, уже давно переведенная из реанимации в обычную палату, и Маша начала рассказывать обо всех своих новостях, как привыкла делать это уже очень давно, еще когда ее сестра переживала из-за непопулярности в школе, из-за отсутствия друзей. Старшая сестра просто приходила и начинала вывалить на девочку все, заполняя ее голову проблемами, вопросами, происшествиями, планами, посылая в космос простой сигнал: «Ты нужна мне. Быть может, кому-то нет до тебя дела, но и тебе не должно быть дела до этих людей. А я у тебя есть я, и я буду всегда».

Только проговорив несколько минут, Маша осознала, что попала в большую комнату, вроде зала или гостиной — кому как удобно. Кресла, диван, столики, огромный телевизор, фортепьяно. На средней полке стеллажа — фотографии. Маша подошла ближе, рассматривая их и не вглядываясь. Она просто машинально прикасалась к рамкам, переводя взгляд со снимка на снимок. И только заканчивая разговор, до нее дошло. Она знала людей на фотографиях.

Вот женщина и мужчина, молодые и не такие блестящие, как на последних снимках, сидят в обнимку с улыбающимися девочками лет 10 и 12 соответственно. Вот девочки — чуть младше, сидят рядом, едва касаясь друг друга, необыкновенно похожие, но уже едва уловимо разные — в одежде, выражении лиц, манере улыбаться. Вот они же, только младшая замерла за фортепьяно, с сосредоточенным выражением склонилась к клавиатуре, не видит объектива камеры и фотографа, а старшая на переднем плане — руки в третьей позиции над головой, стоит, отвернувшись от камеры на три четверти, спина прямая, шея вытянута, но голова слегка повернута к объективу, полуулыбка и косящий взгляд подсказывают, что она видит, как их с сестрой снимают. А вот младшая — и Маша прерывисто вздохнула — на одном снимке с Родионом Расковым. Ну, то есть, с Рудиком, — спешно поправила она себя, вспоминая вдруг его древнее прозвище. Им лет по 13, руки скрещены на груди, подбородки подняты, ноги, обутые в разномастные кроссовки, лежат на впереди стоящем стуле. Четыре подошвы сверкают на первом плане, два небрежных взгляда пронзают объектив. Рудик другой — волосы светлее, а глаза темные смотрят еще пронзительнее, с вызовом (с возрастом он стал мягче и в манерах, и в поведении). А Полина с темными волосами, такими же, как у сестры. На следующих фотографиях наблюдается временной разрыв, прошедший с тех детских снимков. Вот Полина уже другая, лет семнадцати, с разноцветными прядями, собранными в высокий хвост, улыбается, обнажая ямочки на щеках, рядом смеется Олег, обнимая ее за плечи. А на последнем снимке Нина и Полина — явно в тот же день, только снимает Олег. Стоят, едва касаясь друг друга руками (оба снимка на набережной, спиной к морю, облокотившись на парапет). Обе совершенно разные вместе. От тех маленьких девочек мало, что осталось, кроме того несомненного факта, что старшая все же стала балериной, а вот та сосредоточенная девочка перед клавиатурой фортепьяно пропала. Она по-прежнему не смотрит в объектив, предпочитая чуть повернуть голову и щуриться на солнце, а вот старшая смотрит четко прямо, в глазах, позе — самодостаточность и уверенность в себе и окружающем мире. Маше показалось, что Полине уж очень не хочется оказаться похожей на сестру, даже в этих взглядах, направленных не в одну сторону.

Сурмина отдернула руку от фотографий, будто прикоснувшись к чему-то запретному, а в голове проносились миллионы лет, прошедшие с тех пор, как она впервые познакомилась с Рудиком и Полиной в Затерянной Бухте. И как они взяли ее под свое крыло, и как однажды Полина пропала, так больше никогда и не объявившись в Бухте. А еще когда-то она говорила, что живет без родителей, с крестным, а он архитектор, и их дом украшен его картинами. «Он потрясающе рисует, знаешь?» — захлебываясь от восторга, рассказывала она Маше в один из самых ужасных дней в темном прокуренном подъезде. Маша тогда уже рисовала, и это было единственной отдушиной, оставшейся в жизни. Она уверяла сестру в прекрасности этой жизни, каждый раз возвращаясь из школы или с прогулки, а сама была по горло в трясине.

Так… пора было возвращаться. Прошло уже минут десять, как она покинула столовую, и Олег вот-вот придет ее искать, и почему-то вмиг стало страшно, что он узнает, насколько заочно они были знакомы или вообще заметит, что она в каком-то смятении.

Непонятно почему, ведь на фотографиях в основном была Полина, но у Маши защемило сердце, она вспомнила об Олеге. И еще сильнее ей захотелось понять, наконец, какой он. Какой был до встречи с ней и был ли всегда так замкнут относительно своей жизни? В каких он отношениях с той же Полиной? Есть ли у него действительно близкие люди, ведь Вика в этом плане, кажется, не в счет? Когда он понял, что хочет стать архитектором? Почему курит лишьтогда, когда хочет спрятать за сигаретой свои эмоции, притушить их или затуманить сигаретным дымом? И почему она до сих пор не может рассказать ему о себе все, не может избавиться от страшного въедливого предчувствия, что тем ближе станет расставание? Где вообще найти гарантию, что она для него больше, чем временная подружка, или просить о таком — глупо? Или может быть, она действительно, как предположила Ника, ему не доверяет? Не доверяет и глупо требовать это от самого Олега?

Мысли, одни и те же острые и жалящие мысли бежали по заколдованному кругу, как лошадки в древней ярмарочной карусели. Они острым страхом прорывались, мешая наслаждаться каждым мигом. Едва вырываясь из его объятий, переставая изматывать себя работой, уходя из больницы от Женьки, она ступала на одну и ту же проторенную тропу сомнений. Иногда она думала о том, что вот, есть ведь девушки, для которых роман — лишь крайне увлекательное приключение, в котором влюбленность — период, когда все меняется, начиная с размера одежды и заканчивая статусом. Они — эти девушки — прекрасно знают, что однажды все закончится, и это не может их не радовать, ведь они не умеют привязываться.

Маша не умела не уметь.

- Поразительно, что с каждым годом, эти девицы все моложе, — из-за дверей раздался едкий голос. Маша вполне могла представить, как искажается это моложавое лицо при произнесении не совсем приятных слов.

В детстве она любила диснеевский мультик «Русалочка». Ее всегда поражало, как четко была прорисована каждая деталь всех персонажей мультфильма, и особенно ее занимала трансформация мерзкой ведьмы Урсулы в не менее похожую на нее худосочную версию, жаждущую украсть принца из-под носа Ариэль.

Вот и сейчас Маша предстала себе такую трансформацию и как морщится при этих словах Олег, и как стряхивает пепел в пепельницу, быстро усмехается и произносит:

- Поразительно, Полина сказала мне нечто подобное. Но в ее словах было все же меньше яда. Ах, прости, я забыл. Там вообще не было яда.

- Не хочешь ли ты поискать себе жену? — не обращая на его слова внимания, спрашивает Вика. — Может быть, вторая попытка окажется более успешной?

- А ты не хочешь заняться благоустройством вашего сада? Как-то он блекло выглядит.

- Ах, да, я всегда забываю, что ты любишь делать все назло и особенно мне. Любишь мне мстить. Это вызывает у тебя необыкновенное наслаждение.

— Вик, очнись, нам не по пять лет. — Внезапно устало произносит Красовский. Голос у него хриплый и слегка надломленный, как у человека, долго спорящего и в итоге оставляющий победу за соперником только из-за того, что сорвал голос. — Ты только вернулась, тебе для начала надо разобраться со своими делами, а не лезть в мои. У тебя с дочерьми что-то непонятное творится.

— Да и к матери надо съездить, — холодно говорит Вика. — Ведь, кроме меня, некому к ней ездить.

— Она мне не мать. И прекратим этот разговор! Где там Машка, пойду уже… А, вот и ты.

Сурмина довольно убедительно «подошла» к двери и открыла ее. Все же ей, по-видимому, не удалось скрыть эмоций, потому что Красовский вдруг обернулся и внимательно посмотрел на нее. Он сидел на стуле задом-наперед, облокотившись локтями о спинку, и курил, сбрасывая пепел в пепельницу.

- Что-то случилось? Женька?

- Да… То есть, нет, конечно, но… что-то мне не нравятся все ее пессимистические разговоры. Залежалась она уже в этой больнице. Хочу навестить сегодня, а то у нее вполне может начаться депрессия.

Она говорила что-то еще, а сама думала только о том, что было много лет назад, что навсегда лишило ее уверенности во многих вещах. И вот она — шутка природы. Надо же было такому случиться, что из тысяч людей в этом городе, она влюбилась именно в того, кто невольно, совершенно невольно напомнил ей о вещах, которые она всей душой мечтала забыть. И что еще намного важнее… вряд ли все это является случайностью. Просто каждая шутка — даже очень плохая, несет в себе какую-то мораль. Каждое наше действие, каждый поступок определяет не только наши жизни, но и нас самих, таких, какими мы зачастую не видим себя со стороны.

Понимая что-то о себе, самое главное — научиться принимать это, потому что от правды всегда страдает все, особенно если она сильно расходится с представлениями о ней. И сейчас Маше нужно было одно — время, чтобы позволить себе принять, в который раз принять свою жизнь такой, какая она есть.

…Он высадил ее у больницы. За все время дороги они едва сказали друг другу десять слов, с каждой минутой напряженно размышляя, что же снова не так. Вариантов ответа было много. Нужно было просто выбрать нужный.

— Маш, все в порядке? — спросил он. — У тебя странное лицо.

— Все прекрасно, — заверила она Олега. — Я скоро приеду.

Мысль ядовита. Она безжалостна и ядовита. Рождается где-то в голове и тянет изнутри. Тянет, тянет. Бывают такие дикие мысли, которые умеют только тянуться. Из них не извлекаются великие выводы, с их помощью не решаются тригонометрические задачи, ради них не совершаются безумные поступки и не выкапываются сокровища. Они существуют лишь, чтобы дразнить наше сознание. Сейчас Маше казалось, что ее голова забита вот такими мыслями, и нет от них никакого покоя. Они наслаиваются одна на другую, заставляя постоянно круглосуточно находиться в поисках того, что важно, а что нет. И они, эти мысли, мешали ей не только днем, но и ночью.

Олег естественно не стал лезть к ней в душу и докапываться, как и всегда — это было очень на него похоже. Но он видел, что с ней что-то творится. А с ней и правда что-то творилось. Уже вторую ночь Маша не могла спать. Дождавшись, когда Олег уснет, в этот раз он действительно спал, а не притворялся, как в предыдущую ночь, Маша встала с кровати и вышла на балкон. Дул свежий ветер с моря, но было тепло — лето уже вовсю вступало в свои права. Было около двух часов ночи, но Ника и Реснянский все еще были на какой-то вечеринке, а Настя и Чернов устроили себе марафон из фильмов-боевиков, при этом Настя подкалывала Чернова, что он умудрился променять свою новую подружку на фильмы, а тот односложно отвечал на это, запихивая в рот горы поп-корна.

Маша посидела с ними немного, но настроения развлекаться не было, и она ушла спать. На площадке лестницы, ведущей на второй этаж, она обернулась — Настя и Дима отбирали друг у друга пульт. На вопрос, почему они с Черновым не вместе, Красовский как-то со смехом рассказал, что на втором курсе они даже пробовали встречаться, как только познакомились, но в итоге разбежались, вынеся друг другу мозг. Для того, чтобы наладить идеальные отношения друг с другом, Настя была слишком язвительной, а Чернов слишком неуравновешенной творческой натурой.

Маша отправилась наверх, но в комнату не пошла. Она дошла до чердака и наткнулась на коробку — одну из тех, что Олег перевез из своей квартиры. Маша нашла, что искала: сверху лежали какие-то выцветшие папки со старыми проектами, а под ними обнаружилась большая толстая папка с рисунками — именно ее девушка видела у Олега в пустой комнате, еще до переезда. Она села на пол и развязала ленты, связывающие папку. Затем быстро пролистала рисунки, пока не нашла один — девушка, повернутая в пол-оборота. Ее удивленные большие глаза смотрели на Машу очень внимательно. Сурмина быстро захлопнула папку и закрыла глаза.

— А ведь тебе он наверняка доверял все свои мысли и секреты, — прошептала она. Это была Аня, бывшая жена Олега.

Маша чувствовала, что больше не может держаться. Внутри нее уже зрело то самое чувство, которое время от времени не давало ей покоя. Правда, с момента последней поездки многое изменилось, но все же… Изменилось ли?..

* * *

…Около шести утра Сурмина неслышно поднялась с кровати. В окно неуверенно прокрадывалось пасмурное утро, и Маша закрыла ему вход шторой, неслышно проскользнув по темному паркету.

Обернулась к кровати. Посмотрела. Олег спал, положив руку на теплое место на одеяле, под которым еще пять минут назад лежала она.

Собралась она быстро. Натянула толстовку и джинсы, умылась холодной водой, почистила зубы, провела два раза расческой по волосам — и, с отвращением глядя на себя в зеркало, закинула все свои вещи в сумку. Помедлив, вытащила свою зубную щетку, привалившуюся к Олеговой, и не глядя, тоже зашвырнула ее в сумку.

Быстро сбежала по любимой лестнице, заглушавшей все звуки, и замерла на пороге, подставив лицо утреннему ветру.

Было прохладно. Она вздохнула, глубоко и полно, как может дышать человек, который собирается затаить дыхание, прикрыла входную дверь, сбежала по ступеням и быстро пошла по петляющей тропе, желая держаться от этого места как можно дальше.

XV

…Огонь горел — к кончикам пальцев змеей поползло тепло, обжигающее, безоговорочное, и Полина, так пристально смотревшая на огонь, в последнюю секунду решительно дунула на пламя. Рука дрогнула.

Рука дрогнувшая сказала обо всем яснее самых четких и однозначных предзнаменований. Письмо, немного мятое от частых прочтений, осталось нетронутым и, не глядя, девушка раскрыла ящик стола и бросила письмо туда, захлопнув вместе с ним свое решение — непоколебимое и четкое. Молча она стояла посреди комнаты, прислушиваясь ко всем звукам, которые кидал к ее ногам город. Там были и вой ветра за окном, и скрип колес машин с проезжей части, и соседский кот, скребущий входную дверь с просьбой впустить в квартиру. Здесь были и разговоры по телефону, и легковесные подзатыльники, полученные «за дело», и крадущиеся шаги парочки по ступенькам лестничного пролета. Здесь были ее мысли, ее чувства, скатывающиеся в оголенный комок нервов, здесь письма из ниоткуда заводили в никуда, здесь Родион Расков поцеловал Полину Орешину, желая согнать ее отчужденность, ее равнодушие, и сделал это так просто, как будто это было самым обычным делом.

Зачем сестра продолжает делать это? Ведь она пообещала оставить ее в покое! Ведь самым разумным было бы больше не писать, но нет… — Это было первое, о чем подумала Полина, занеся зажженную спичку над письмом. И именно это заставило ее задуть огонь.

После того, как она обнаружила это письмо от Нины Родиону, все случайно найденные письма ей, отвращали и вызывали желание немедленно сжечь их.

Они с Ниной не знали друг друга — так думали, и думали, что непонимание — самая главная стена между ними. Но сейчас Полина впервые задумалась о том, что ее сестра действительно знала ее лучше. Узнала, когда месяцами лежала на этом самом диване и наблюдала, наблюдала… За неимением впечатлений из своей жизни, черпала их из жизни Полины. А сама Полина все бежала куда-то, бежала, чтобы вот так резко в один момент остановиться на месте и понять, что выбрала не то направление. Дорога увела так далеко и глубоко в чащобу, что и света не видать. Туман накрыл густым полотном, влажным, как непросохшая одежда, снятая с балкона. Этот туман лип к телу и вызывал неприятные ощущения, и нужно было лишь найти тот источник света, что подарит долгожданное необходимое тепло.

Пусть она не может разгадать загадку писем, присылаемых ей Ниной, как будто не понимает сути или просто не желает ее понимать. Она все мечется по кругу воспоминаний и представлений, потому что разговаривать с сестрой вживую было намного привычнее и понятнее. Письма — это не ее стиль (по крайней мере, в общении с Полиной).

Но Полина вполне может попробовать узнать сестру так же, как она узнала ее — или попыталась узнать. У нее есть источник, достовернее самых красивых слов. И более правдивый.

И впервые за долгое время, впервые, несмотря на неприязнь к Денису, Полина Орешина взялась за их двухлетнюю переписку. Взялась тщательно, почти забыв о своей размолвке с Родионом, о его виноватом лице, которое не могло скрыть проницательности ее суждений. Она читала письма по ночам, по утрам за завтраком, читала, собираясь в университет, читала, как читают хорошую книгу, растягивая удовольствие.

Впервые она погрузилась в жизнь своей сестры так сильно, как, казалось, еще никогда не погружалась в свою, и быть может, от этого шла причина всех ее бед? Все Нинины мысли, мечты, фантазии, все события, которым и она, Полька, была участником, широким веером расстелились перед ней и предстали совершенно в другом свете. Как будто она никогда не знала об этом. Как будто видела или слышала об этом впервые.

Она узнала об одиноких годах в училище. Одиноких, но счастливейших годах ее жизни. О Питере, который расстилался перед ней одной и перед всеми ними. Их муштровали, у них почти не было времени ни на что, но они все равно урывали для себя эти часы с Питером наедине. Они познали вкус свободы и жизни без родительского надзора. Они пробовали курить — как вольные подростки вне отчего крова, но быстро выдыхались и давились от смеха, несясь по темным Питерским улицам и гордились, идиотки, этим маленьким своим приключением. Они любили отражаться — Полина поймала себе на улыбке, читая эти строки — в воде Фонтанки, как любили отражаться в своем озере Рудик и Полина.

Очень быстро Нина перестала играть в игры с юностью, поняв, что играть в игры с людьми веселее, но — увы — у нее не было для этого подходящих кандидатур. И она рано повзрослела, и, узнав, что родители отправились на заработки — на первые, серьезные за много лет, приняла очень важное и очень трудное решение вернуться домой и защищать свою младшую сестру, за которую чувствовала прямую ответственность.

Она всегда старалась делать то, что считала нужным и добивалась того, что хотела. Полина вычитывала все это из обрывков ее мыслей, выложенных совершенно чужому человеку, будто на исповеди, брошенных вскользь намеков и из пространных комментариев. Многое Денис не знал, многое не улавливал сразу так ясно, как улавливала она, Полина, но интуитивно он всегда чувствовал Нину вернее ее родной сестры. И читая, Полина изумлялась тому, насколько лучше, чище была ее сестра, не сворачивающая и не собирающаяся сворачивать с выбранного пути. Ее сестра, в отличие от того, как думала о ней Полина, делала все не из-за воли и одобрения родителей, а из собственных принципов, установившихся, казалось бы, раз и навсегда. И в одних своих мыслях Полина уже казалась себе хуже.

А потом Полина обнаружила, что одно из писем предназначено ей. Оно лежало среди прочих писем Дениса и Нины, и знакомым почерком тонкой ручкой на нем было выведено одно слово: «Полине».

Девушка даже застонала сквозь зубы. Как будто Нина знала, что однажды Полина все же доберется до ее переписки с Денисом.

Ее сестра все тщательно распланировала. Именно мысли об этом заставили Полину схватиться за коробок со спичками. Она была всего лишь в одном шаге от того, чтобы сжечь письмо, даже не прочитав его, но в последнюю минуту все же одернула руку. И развернула листок бумаги. Как бы не съедал ее гнев, она не могла просто так поддаться ему, ведь это будет означать, что она проиграла. И она решительно вчиталась в строки письма.

«Возможно, дорогая моя Полька, ты постоянно спрашиваешь себя, когда наступит предел моим письмам и сколько их еще заложено в моем рукаве? Не волнуйся. Очень скоро это прекратится. Я чувствую, что как ни парадоксально, но эти письма делают меня ближе к тебе. Я будто начинаю лучше понимать и тебя, и себя.

Когда я была рядом, каждый день я видела тебя, смотрела на себя в зеркальное отражение и не могла постичь одну вещь: ты моя сестра, родная, ты ближе мне, чем родители, ближе, чем самые верные друзья, и все же, мы никогда, с тех самых дней, когда под музыку Шопена, я танцевала, а ты подыгрывала на фортепьяно, не могли найти с тобой взаимопонимания, гармонии.

Почему так? Почему мы совпадаем друг с другом в своих чувствах, но не совпадаем в мере, времени, степени их выражения? Почему иногда все держится на волоске, но связывает прочнее самых крепких уз? Почему жизнь настолько непредсказуема, что даже личные профессиональные травмы достижения мы воспринимаем сквозь призму своих отношений с окружающими? Почему так трудно решиться довериться кому-то, а потом невозможно от этого отказаться? И самое главное — на какое время даны нам все эти связи и отношения, то прочные, то крепкие? До какой степени натянута струна, и насколько она прочна? И если срок ее службы мал, то зачем нам вообще все это нужно? Стоит ли начинать привязываться, если страдать приходится вдвое и втрое больше, чем испытывать положительные эмоции? Если бы мы знали ответы на эти вопросы, быть может, никогда в жизни не пришлось бы больше метаться и сомневаться в самих себе… Поэтому я приняла решение больше не говорить о нас. Со стороны всегда видно лучше и я хочу поговорить о тебе.

В один из тех, примерно дней, когда я еще валялась на злополучном диване с больной ногой и выходила только с тобой за ручку два раза в неделю посидеть у подъезда — вот в этот день, в который, как бы ты сейчас сказала «жить особенно не хотелось», мы обе остались дома. Ты не убежала ни по каким делам, ну и я, соответственно, не убежала тоже. Ты как всегда куталась в старый, прожженный сигаретами плед и молчала. Ты ведь всегда молчишь, когда тебе плохо; молчишь, и не думаю, что кто-то из твоих хваленых университетских друзей, считающих тебя вечно веселой клоунессой, знает об этом. И я понимала, что лезть бесполезно — ты ведь и так огрызнулась на меня уже несколько раз. И только вечером ты сказала одну фразу, только одну: «Быть может, глупо говорить это, но, похоже, я потерялась в своей жизни».

Ты потерялась? Ты! Которая лучше всех знает, что ей делать. Ты потерялась. Я знаю, бывает, теряются и в трех соснах, но в твоем случае сосен было всего две, и они стояли рядом. Одним словом, я не поверила тебе. Но мы много говорили тогда — не знаю, помнишь ли ты тот разговор? И лежа как всегда ночью без сна меня пронзила эта мысль о письмах. Просто я не знала, как ее исполнить. Все это было уже потом и просто удачно совпало…

Я очень хочу, чтобы ты выбрала одну из своих казалось бы неисполнимых мечт и занялась ее исполнением прямо сейчас. Когда начинаешь что-то делать, мысли отступают, ты просто делаешь. И, в конце концов, понимаешь, что ничего неисполнимого не бывает. Ты можешь выбрать все, что хочешь. Пойти туда, куда хочешь. Ты можешь сесть в самолет и улететь туда, куда пожелаешь, хоть в Гонолулу, работать там продавцом сувениров из гавайских лечебных трав. Или уехать в Осло, в котором всегда хотела жить. Ты можешь выбрать другую профессию и начать играть в театре, как в детстве. А можешь вернуться к музыке — не зря же тебя к ней постоянно что-то возвращает.

Сейчас, пока не поздно, попробуй что-то кроме журналистики и начни исполнять свои мечты. Твоя Нина».

Твоя Нина…

Полина лежала на спине и безуспешно пялилась в потолок, пытаясь заснуть. Всю ночь накануне она готовилась к зачетам и совсем не спала, поэтому сегодня решила лечь пораньше. Письмо лежало под ее подушкой. Полина доставала его и перечитывала, когда видения особенно остро заполняли мозг. И ей становилось легче. Хотя бы незримо, в этом письме, но Нина была рядом с ней — снова поучала, куда уж без этого, но это было родное бурчание, напоминающее хриплые в помехах голоса, издаваемые кухонным радио.

Она читала и кивала головой. Согласно или нет. Да, Нина, да, права. Я действительно заблудилась в двух соснах, их и правда всего две, но и это кажется безумно большим числом, неизмеримым по количеству проблем. Да, я могу быть кем угодно, все верно, я знаю эту арифметику не хуже тебя. В теории. Проблема лишь в том, что я не знаю, кем хочу быть, понимаешь? Ты всегда знала, кем хочешь стать, и, глядя на тебя, мне казалось, что я тоже знаю. Но это все ложь.

Все дело лишь в том, что я не верю в себя. Я не умею. Меня не учили этому, не научили ни родители, ни фильмы, ни книги, ни школа.

Я умею верить лишь в тебя. В тебя, потому что именно этому меня учили все — всегда и везде. Посмотри на Нину. Нина танцует лучше всех. Нина будет балериной. Нина очень талантлива.

И пришло наверно время сказать: я никогда в этом ни капельки не сомневалась. Я не просто верила в это. Я знала это, потому что слышала маму и папу, и самое главное — потому что видела тебя — как сосредоточенно ты всматривалась в свое отражение, стоя напротив зеркала. Не видя…

Ты не видела себя. Ты просто танцевала. И перед тобой был весь мир.

Передо мной было фортепьяно, которое я думала, что ненавижу. Спустя годы я поняла, как ошибалась. Была слишком упряма. Не могла допустить ни на секунду, чтобы нас хоть кто-нибудь сравнил. «Полина репетирует не столь рьяно, как Нина…»

Все это я произношу в своей голове очень давно. Бесконечный монолог, длинною в тысячелетие. Я могла бы многое сказать тебе. Если бы ты захотела меня услышать.

Но в тот единственный раз, когда я что-то говорила — не тогда, когда вытаскивала тебя из депрессии, кормила с ложечки, разыгрывала целое шумное представление, делая вид, что не умею готовить и пытаясь развеселить тебя, плакала с тобой над «Титаником», когда мы читали по ролям Роальда Дала, когда я рассказывала наизусть Пастернака и Бродского, или про того мальчишку, Рудика, а когда единственный раз призналась, что люблю тебя, — в тот раз ты меня не слышала. Ты спала.

Сон — важная вещь, правда? Это сладкое чувство, что проваливаешься, переставая ощущать пол под ногами и время, и то жуткое ощущение, когда не можешь сомкнуть глаз — невыносимо, правда? Я понимаю теперь. Все больше.

А тогда… особенно в первое время ты не могла уснуть. Нога твоя все еще ныла, не давая забыть себя и все прочие ужасы, но мучилась ты от более ощутимой боли… И я не могла спать вместе с тобой.

Точнее, неправда, могла. Но держалась. Мне страшно было оставлять тебя со своими мыслями наедине. Один на один. Я трещала, не умолкая, устанавливала подушку повыше, чтобы можно было сидеть и не засыпать, обнимала колени и жалела лишь о том, что я — не Том, и мне не под силу удержать веками неломающиеся спички. Я все равно всегда засыпала. От усталости.

А в тот вечер — о, что мы только ни делали, помнишь? Разговаривали, смеялись, пели «Свечу», подражая Макаревичу, слушали Битлов, пекли шоколадные оладьи, как в фильмах (только как в фильмах все равно не вышло), смотрели «Анастасию» и подпевали «А во мраке ночи… Ей конец!» громкими голосами. Еще давно, сразу после больницы я сдвинула наши кровати в одну большую, хотя родители и упрямились, вопрошая: зачем это и почему мы ведем себя как маленькие….

Но как маленькие вели себя они. Мы же упали на эту огромную кровать, мы молчали долгое время, и ты (не помню, о чем мы говорили) в окончание к какому-то разговору сказала: «В конце концов, все хорошее должно быть лучшим. Даже этот день».

Я задумалась над твоими словами. Все хорошее должно быть лучшим. Пусть так, пусть все внезапно, ужасно, неисправимо и покрыто пепельным налетом неизвестности, но этот день был хорошим, жизнь продолжается, и кто сказал, что он не может быть лучшим?!..

- Я люблю тебя, Ниночка, — прошептала я под тиканье часов.

Ты молчала. Я повернула голову — ты спала, опершись о мое плечо.

Все хорошее должно быть лучшим.

Я люблю тебя.

Тик-так-тик-так-тик-так.

…То ли стук, то ли громкий звонок выдернули Полину из ее полудремы, и только через некоторое время она поняла, что в дверь действительно звонят. Она села на диване, потирая глаза. Плед свалился на пол. Полина встала и направилась к двери. Взглянув в глазок, она заскрежетала зубами.

Ну почему он?..

Но все же с остро бьющимся сердцем она открыла дверь. Родион стоял на пороге квартиры и смотрел на нее напряженным взглядом.

— У тебя есть часы?

— Я не делал вид, что мне интересно с тобой. Мне на самом деле было интересно.

— Хм… — Полина с сомнением сложила руки на груди.

Расков выглядел взбешенным.

— Черт побери, Полька, ты понимаешь, как сильно я скучал по тебе? Мы не могли быть вместе и не могли больше общаться, но это не значит, что мне было хорошо без тебя!

— Ты так и будешь оповещать соседей о наших непростых отношениях? — язвительно процедила несносная Полина, но внутри у нее потеплело.

— Ты не пускаешь меня в квартиру, — приподнял одну бровь Родион. Орешина послушно отступила в сторону, давая ему проход. Наконец она закрыла за ним дверь и прислонилась к этой двери.

— То, что было давно — осталось там, в пятилетнем прошлом, — устало сказала она.

— Ты знаешь прекрасно, это не значит, что тогда все закончилось, — сказал он. — И мне кажется, твоя сестра говорит именно об этом. Она знала это, поэтому и написала мне то письмо. Без нее я возможно никогда не решился бы снова к тебе подойти, после нашего расставания и нашего договора. А потом… потом мы начали постоянно сталкиваться, и я подумал, что если нам посылают… ну не знаю, сигнал, знак, что мы должны общаться, что тогда мы совершили ошибку…

— Ошибку? Мы ненавидели друг друга!

— Мы просто устали друг от друга и были в шоке от всех тех событий, — поправил ее Родион. — Но это не значит, что нужно было заключать договоры! — он помолчал, глядя в ее неуверенное лицо. — Полька. Я забыл про то письмо и забросил его и был совершенно не уверен, что ты захочешь принять мою помощь, несмотря на все заверения Нины. Но когда мы в очередной раз встретились — у Якова Петровича — я понял, что тебе нужна моя помощь и понял, что Нина была права.

— Родион… — она покачала головой. Она не знала, что ответить.

Сказать, что она была в шоке, не сказать ничего. Прежний Родион Расков никогда не пришел бы к ней домой мириться — они бы ходили вокруг да около неделями, прежде чем кто-то, устав, наступил бы на горло своей гордости.

— Я надеюсь, ты пришел не потому, что некому сидеть с Катькой?

Она сказала это исключительно из вредности, и Расков это понял. Еще бы он не понял.

— Полька, — он завел глаза к потолку и неожиданно потянул ее за руку к себе. — Ну что ты сопротивляешься?

— Не знаю, — честно ответила она, чувствуя тепло его рук на своих плечах.

— Кстати, если тебя это утешит, то у отца сейчас отпуск, я все ему рассказал про Катерину, так что она теперь будет находиться под его неусыпным контролем, — насмешливо заметил он. — Раз я сам не могу с ней сидеть.

— А почему это ты не можешь? Чем так занят стал?

Родион посмотрел на нее внимательным взглядом темных глаз и тихо произнес:

- Полька, Штроц пригласил меня в Москву на пробы.

— На какие пробы?! — Она резко вскинула голову, ошарашенная этим признанием.

— Его хороший друг снимает фильм. Они ищут молодого человека на главную роль. — Словно выдавливая из себя каждое слово, процедил Расков.

- Что за фильм?

- Что-то о нашем гиблом молодом поколении, которое не сегодня-завтра лишит всех будущего, — по плотно сжатым губам пробежалась ядовитая усмешка. Полина вздохнула, и еще раз, и потом еще, проталкивая воздух через легкие. Интонации были самые саркастичные, и раз он еще не утратил чувства юмора, то может, все пока и не было потеряно.

— И ты поедешь?

- Завтра еду за билетом на вокзал. Мне уже пришел сценарий.

Она чувствовала, что настроение в небольшом пространстве между ними изменилось. Непонятно откуда возникло это напряжение, и говорят они совсем не так свободно, как это должно было быть, и фразы — такие простые и легкие — получались так себе, и эмоции кривили лицо совсем не те.

— Штроц позвонил тебе? — удивилась Полина. — Как-то быстро они тебе сценарий отправили.

— Нет… не совсем, — произнес Рудик. — Он говорил со мной еще когда приезжал вместе со своими студентами к нам. Но сказал, что кастинги пройдут в конце мая или в начале июня.

— Вот оно как… — Полина сделала шаг назад от Раскова и скрестила руки на груди. — И ты бы мне ничего не сказал, если бы разговор не коснулся твоего отсутствия в городе?

— Я не хотел загадывать раньше времени, — пожал плечами Родион. — Вдруг что-то сорвалось бы.

Полина отвернулась.

— Действительно. И каковы… ммм… шансы на успех? — смогла она вытолкнуть из себя еще один вопрос.

— Ну… — Родион почему-то отвел глаза. — Штроц сказал, что съемки должны вот-вот начаться, а актера на главную роль еще нет. Поэтому они устраивают повторный кастинг. И тот режиссер он видел меня в сериале и вроде как им нужен был такой типаж… Так что посмотрим, что там и как. Поль, все в порядке?

- Конечно, — ровным голосом ответила девушка. — Разумеется.

Он подождал еще немного. Но если бы что-то было и правда не так, то шуток про Господина Великого Актера было не миновать. Но сейчас она улыбалась приветливо, и, кажется, сама все поняла. Даже несмотря на то, что он так и не сказал прямо, что в какой-то степени рад своему отъезду. Рад, даже несмотря на неопределенность с этой ролью, неопределенность с тем, надо ли ему это вообще или нет. Ему надо было уехать. И как можно дальше от нее в том числе.

- В конце концов, я же не особо тебе нужен, — высказался он непринужденным светским тоном.

— Да. Не особо. — Улыбнувшись, ответила она. И помолчав, добавила: — А как же твоя учеба? Игра в театре?

— Ну… до этого они же без меня какое-то время справлялись… и сейчас справятся. — Пожал он плечами. — Я же скоро вернусь и успею на итоговые спектакли.

— Понятно. Но нужно ли тебе это все… — усмехнулась с абсолютно непроницаемым выражением на лице.

— О чем ты? — напрягся Родион. — Нельзя упускать возможности.

— Так-то оно так, но… — Полина вздохнула. — Да нет, ничего. Это я так. Мысли вслух.

— Ладно, Полька, — прищурившись, произнес Расков. Он хотел сказать что-то еще, но словно передумал. А может быть, просто не хотел начинать серьезный разговор, ведь знал, куда это может их завести. — Ну что, я пошел…

— Давай. Сообщи, что там с твоим прослушиванием, — решительно сказала она. Он обернулся к ней от двери. Она смотрела на него ровно и благожелательно. Как и всегда.

И, признаться честно, это пугало. Потому что Полина Орешина была не из тех, кто скрывает свои мысли. Если есть такая возможность, она их обязательно выскажет. И Родион был уверен, что эту недосказанность она почувствовала так же явно, как и он.

Он знал, что все еще впереди. Но был ли он готов к этому?

Хороший вопрос.

* * *

Дни идут. Дни бегут, подгоняемые метлой, что выметает весь сор из избы.

Раз — уезжает Родион, и складывается ощущение, что они никогда не общались, вроде бы уже нормально, почти как друзья.

Два — приезжает мама, и первым делом Полина ссорится с ней, подтверждая простую и давно пришедшую на ум мысль: она с самого начала знала, что с ее старшей дочерью все в порядке. Паршивка Нинка (о которой что-то уже давно не было упомянуто), попросила мать ничего не говорить Полине и подыграть ей до тех пор, пока она не найдет первое письмо. Полька чувствовала себя обманутой, героиней спланированного фарса, программы «Скрытая камера» или «Розыгрыш». Даже отец, находясь от них за тысячи километров, и то знал все.

Три — Полина заключает с собой договор. Договор, правила которого она не готова разглашать направо и налево, особенно в своей alma mater. Приняв как данность, что не хочет быть журналистом, она решает доучиться и получить диплом, не принимая поспешных решений сгоряча. Нечего больше переживать и считать себя белой вороной, нечего расстраиваться и разочаровываться в профессии еще больше. Приняв решение, ей стало намного легче, и все свои долги Полька разгребла за считанные дни, сдав к концу мая все зачеты и несчастную курсовую работу.

Все это время она жила одна. С матерью разговаривала каждый день по телефону, в выходные дни приезжала и оставалась с ночевкой, слушая многочисленные рассказы о поездках и пережидая наплыв охающих и ахающих подруг. Рассматривала вместе со всеми фотографии, смотрела выступления, радуясь маминому успеху, но больше не доверяла ей так, как прежде, словно затаив обиду. Хотя Полина никогда не была злопамятной. Просто она слегка разочаровалось, и это было настолько предсказуемо, что ей даже не хотелось думать об этом слишком много и копаться в себе.

Переписку с Денисом она спрятала, аккуратно разложив по датам и засунув в объемный конверт — все как оставляла сестра. Прочие письма, пришедшие от нее, не перечитывала. Все это время она жила словно в ожидании. В ожидании не то, чтобы чуда — а какого-то решающего события, которое бы сдвинуло с места ее причесанную и прилизанную за считанные дни жизнь. Она вставала по утрам, ела, шла на пары, ходила на редакционные задания, посещала театр, бегала на курсы по иностранным языкам, в перерывах сдавала зачеты, готовила дома, как могла и насколько оставалось сил, и падала в кровать, засыпая практически сразу, уставшая настолько, что не хватало эмоций на сны. Она гуляла с Мишкой, с которым крепко закрепилась в позиции «друг», дав ему ясно понять, что ей нечего больше предложить. Мишка все знал и понимал, но продолжал провожать ее домой, целуя на прощание в щеку и будто отчасти надеясь, что она передумает. Полина знала, что думай — не думай, а вот только мысли здесь совсем не при чем.

Родион позвонил только раз — да и то, чтобы сказать, что ему дали роль. Говорил он при этом так холодно и отстранено, будто это совсем его не касается, и Орешина сама заставила его позвонить.

- Ну что ж… поздравляю, — пробурчала Полька, не успевшая настроиться на верную интонацию. Они помолчали в трубке.

— Поль, ну признайся, что расстроилась тогда. Перед моим отъездом, — осторожно спросил он, непонятно на что рассчитывая. На такие вопросы редко можно ответить искренне.

- Иди к черту! — посоветовала она миролюбиво.

- Ну и вредина, — фыркнул он.

- А ты позвонил, чтобы похвастаться, — обрела она голос. — Господин Великий Актер в своем репертуаре!

Он бросил трубку.

Так уже было однажды (ну или почти так — не столь важно). Они занимались в студии Штроца и всей своей братией наперебой считали себя безумно талантливыми. Как-то Штроц вывез их в Москву, где юные дарования общались с актерами и режиссерами (его бывшими учениками, в большинстве своем — прославленными), а потом читали стихи и прозу, показывая, что и сами кое-что могут.

Полька тогда не поехала. Полька валялась с гнойной ангиной, злая и несчастная. Рычала на сестру (по случаю каникул пребывавшую дома), рычала на родителей (уже почти не бывавших дома) и на подвернувшегося под горячую руку Рудика. Он тогда позвонил — несомненно, чтобы похвастаться, как удачно они съездили (зачем же еще?).

— А ты пробовался?

Он помолчал.

- Нет.

- Почему же? — удивилась она.

Он снова помолчал.

- Ну… просто… я не готовился к этому отбору, и вообще ненавижу выпендриваться своими талантами.

- Ты что, испугался? — насмешливо поинтересовалась она.

…После этого они не разговаривали несколько недель. Две недели, если говорить точнее. Быть может, если бы они знали, что меньше чем через год общение их прекратится на пять лет, они поступили бы менее опрометчиво. А впрочем…

- Нельзя показывать мужчине, что ты сомневаешься в том, какой он прекрасный, — вздохнула Нина тогда. Полина в ответ фыркнула:

- У этого мужчины чувство собственной прекрасности зашкаливает. Немного критики ему не повредит.

- Ну… ему-то может и не повредит, а вот тебе…

- А каким образом его «прекрасность» должна касаться меня?

— А вот еще узнаешь, — заявила сестра, забирая чашку с чаем в свою комнату.

…Быть может, из-за того, что погода начала стремительно меняться и город омывался теплыми дождями, Полина никак не могла найти себе места. Ей было плохо дома и, несмотря на обилие дел, она бы хотела возвращаться туда как можно позже. В университете началась сессия, и нужно было вовсю готовиться к первому экзамену, но сил на это уже, казалось бы, не было, а второе дыхание еще не проснулось. И оставалось только одно — как можно чаще проветривать голову. Поэтому и этим вечером она бездумно бродила по городу, огибала знакомые и незнакомые места, надеясь не встретить никого из друзей-приятелей. Это было легко. В толпе студентов было довольно легко потеряться. Все эти люди перемещались в хаотичном порядке, спорили и рассуждали, и создавали именно тот беспорядок, на который девушка и рассчитывала.

Что-то изменилось… Что-то изменилось, — крутилось у Полины в голове.

Что и как могло измениться в ней «до корней, до сердцевины», если сама она не приложила к этому ни малейшего усилия, не ждала этого, не понимала вообще, что происходит и действительно ли все это происходит на самом деле или она бесконечно долго смотрит этот безумный сон?!..

Однажды он сказал ей, что они не смогут быть друзьями, и она была согласна. Слишком велик был груз воспоминаний, общих, от которых хотелось избавиться. Быть может, не прошло еще достаточно времени, чтобы забыть все, и посмотреть друг на друга спокойно, без чувств и эмоций, но вот только… есть вероятность (и с каждым днем она возрастает), что в этом случае забыть не получится. Боль не уходит со временем, она лишь притупляется, но болит по-прежнему, когда давят на искалеченное место. И все их контакты сейчас, все их искореженное единство побито молью. Если бы можно было лишиться памяти, забыть без мучительного чувства вспомнить, без возможности и желания пролистать назад!..

Тогда много лет назад они были лишь привязаны друг к другу, и просто не подозревали, насколько сильна эта связь. Они не знали громких слов, не умели говорить про любовь и никогда не называли вещи своими именами. Почему часто говорят, что первая любовь — самая сильная, первое чувство — это первое яркое и незыблемое воспоминание для каждого человека? Это точка отсчета, пережить который должен любой. Кто знает, быть может, вкупе со всем остальным, самым непереносимым для них оказалась именно эта неслучившаяся любовь. Слишком рано и слишком жестко все оборвалось — раньше, чем они сумели принять это в себе. Поэтому сейчас сложно все начинать сначала, с простого понимания и доверия, за которым должна последовать дружба.

У них не вышло ненавидеть и презирать друг друга, не вышло любить, не вышло пережить общее горе, они даже дружбу втроем не выдержали… Сейчас, стоя посреди городского парка, Полина Орешина вспоминала девочку Машу, так понравившуюся им обоим девочку Машу, которая в самые худшие дни полу-ненависти и полу-презрения была их связующим звеном. Ее ненавидели в Бухте, ненавидели и терпели, как терпят случайно оказавшегося в их компании человека, как терпят того, кто явно находится не на своем месте, как терпят белую ворону. Как терпят барышню, решившую стать крестьянкой, но не скрывшую своего происхождения и манер.

Маша была именно такой. Ее семья переехала в Портовый Городок, и ему она принадлежала автоматически, она никогда не мечтала здесь жить, ее не увлекала ночная развеселая жизнь, она желала вернуться назад, и это чувствовалось. Это особенно остро чувствовалось интервентами Родионом и Полиной, потому что именно они всю жизнь мечтали погрузиться в эту безумно интересную жизнь, полную приключений — как всякий человек, который видел этот мир лишь в узкую щелочку, а потом, зацепившись за края, смог перелезть внутрь и даже найти подземный ход из одного мира в другой.

Но, разобравшись в сути вещей, они поняли, что тоже не хотели бы там жить. Поэтому они втроем были на одной стороне.

…Это триединство оборвалось, когда случился весь тот нахлынувший ужас, и Полина поклялась больше не возвращаться в Бухту. Они еще общались с Машей какое-то время — уже вдвоем, не втроем, но очень быстро все сошло на «нет».

Маша не сильно изменилась. Полина видела ее не так давно, и это было сродни возвращению в детство. Но, впрочем, большую часть мыслей госпожи Орешиной занимала не Маша Сурмина, а ее непутевый ни друг, ни враг, а так Родион Расков.

И эти мысли не несли в себе никакой определенности, не приносили облегчения и не помогали укладывать суматоху в голове. Кто знает, он так хотел сбежать из города и от ее присутствия в своей жизни, что вполне мог и не позвонить ей больше по возвращению домой. Это будет очень на него похоже. К тому же, он скоро станет великим, зазнается окончательно и все, поминай, как звали.

…А впрочем, один июньским утром он объявился на ее пороге сам. Как будто и не было их последних разговоров, скрывающих больше, чем говорящих. И будто бы он вернулся совсем другим, просто Полина спросонья не захотела этого замечать. Но он позвонил в дверь, нетерпеливо шагнул внутрь, когда завернутая в плед Орешина посторонилась, чтобы пропустить его, и огляделся, словно желая увидеть перемены, которых не было.

- Я все выяснил, — сходу начал он.

- Поразительно, — отметила Полина, мечтая лишь завалиться на кровать и снова уснуть — полночи она учила билеты, и разговаривать сейчас у нее не было никакого желания. Даже с Родионом.

- Ну уж нет! — Родион предугадал ее желание и, едва прикрыв кровать покрывалом, уселся сверху. — Послушай хотя бы, что я выяснил.

- Ага, — согласилась Полька, падая на диван за неимением лучшего.

- Блин, Орешина! — разозлился он.

— Ну что? Что такого важного ты мог выяснить? — распахивая сердитые голубые глаза, вопросила Полина. Смотрела она него лежа щекой на диване, и оттого все ее слова и сердитость приобрели комический вид. Родион сдерживался, чтобы не засмеяться и не усугубить свое и без того шаткое положение, и не стал отвечать, и Полинины глаза с наслаждением закрылись.

- Я узнал, что это Штроц подложил тебе письмо от Нины в карман.

- Что?! — Полина подскочила на месте, вмиг приняв сидячее положение. — Что сделал Штроц?

Ответ ей был не нужен, да Родион и не стал повторяться. Он лишь наблюдал, как лицо ее приобретает обеспокоенное выражение, как она встает и, протаскивая за собой по полу плед, шагает из угла в угол, а потом снова падает обратно на диван.

— Но… как? Откуда?.. — вопросы повисли в воздухе.

— Он сам мне сказал, — Родион пожал плечами. — Проговорился. Впрочем, нельзя сказать, что его это расстроило. Кажется, он не должен был рассказывать о письме только тебе.

— Но… — Полина не могла найти слов. — Но как это возможно?

— Они встретились в самолете, в котором Штроц летел в Москву. Оказывается Нина работала на борту того самолета стюардессой и узнала его. Она напомнила ему о тебе, сказала, кто она, и они мило поболтали. А потом она узнала, что он весной приедет к нам. И попросила тайно передать тебе одну записку.

— И он согласился? — не поверила Полина.

— Он авантюрист. Ты же знаешь. — Родион закатил глаза и стащил из тарелки со стола сушку. Съев половину, он удивленно посмотрел на нее, доел и взял следующую. — Ему нравятся всякие тайны и загадки, у него от этого вдохновение просыпается.

— Я не верю, — Полина все качала головой, глядя в солнечное утро за окном. — Она всех втянула в свои авантюры.

— Да ладно тебе, — Родион улыбнулся. — Воспринимай это проще. Ты можешь следовать ее советам, а можешь не следовать. Может быть, она просто проверяет тебя на умение делать что-то свое вопреки ее мнению.

— Вот это меня больше всего бесит, — неожиданно разъярилась Поля. — То, что она все это делает с видом мирового судьи. Можно подумать, у нее идеальная жизнь и она не продолжает совершать ошибок! Вот, например, почему она сбежала? Я так этого и не поняла. А она за всеми этими советами забыла мне рассказать!

Родион усмехнулся.

— А что было в последнем письме? Что ты такая зленная?

— Ничего… — пробурчала Полька. — Она, видите ли, хочет, чтобы я начала исполнять свои мечты, даже самые абсурдные.

— Ого! — сказал Родион, и непонятно было, то ли он шутит, то ли нет. — И какие же у госпожи Орешиной абсурдные мечты? Жажду о них услышать.

— Не менее абсурдные, чем у Господина Великого Актера.

— Нет, ну… например?

— Например, уехать жить в Осло. — С каменным лицом проговорила Полька, всем своим видом показывая, что ничего смешного и абсурдного она в своих мечтах не видит. — Или встретить закат на крыше.

— В одиночестве? — вскинул Родион одну бровь. — Или, может быть, с Мишкой?

Полина скривилась в ответ на это и ничего не ответила.

— Может, оставим в покое мои мечты? — проговорила она. — И поговорим о тебе? Ты вообще, когда вернулся из Москвы?

— Только что… час назад, если быть точнее.

— И что, прямо с вокзала сюда? — не поверила Полина. — Хочешь сказать, что и домой ты не заходил?

Родион пожал плечами.

— Они все равно там еще спят.

Полина застонала и даже повалилась на диванную подушку.

— Тогда что же ты ко мне притащился, Расков?! Я тоже спала! И, между прочим, все еще хочу спать!

— Но я же не мог не рассказать тебе про Штроца, — удивился он.

Полина застонала и закрыла глаза.

— Захлопни за собой дверь.

— Ой, ну и ладно.

Воцарилась тишина. Полина накрылась пледом с головой. Она думала, что Расков продолжит что-то болтать, но к ее удивлению услышала лишь его шаги и звук захлопнувшейся двери. Некоторое время она думала о нем и о том, что он вот так запросто ввалился к ней в квартиру, как к себе домой, а потом она провалилась в сон, в котором не было Родиона — был лишь убегающий маленький мальчик и сотни масок самых разных расцветок, круживших прямо в воздухе.

Проснулась Полина через пару часов от оглушительного звонка будильника, который ставила на телефон всегда в дни экзаменов. Этот звон вполне мог свести с ума любого, чьи нервы не были закалены сессиями. Полька тут же подскочила на месте, сразу не сообразив, почему спит на диване, укрытым пледом, а не на кровати, а потом быстро понеслась в ванную — она опаздывала на экзамен. Утренний приход Родиона можно было вполне рассматривать, как бред, галлюцинации, вызванные зубрежкой. Но сомнения все еще оставались.

К тому моменту, как Полина оказалась перед дверьми аудитории, где их группа сдавала русский язык, в компании зачетки, все мысли о Раскове начисто вырвались из ее памяти.

— Орешина! — Катька-староста закатила глаза и схватила ее за руку. — Ты чего?! С дуба рухнула? Мы же договаривались!

— Прости, Кать, я проспала! — судорожно зашептала Полина, вырывая из рук старосты учебник и бездумно перелистывая его.

— Ты… ты… — Катя не находила слов от возмущения, глядя на нее. — Ты просто ужасна! Кто ты и где наша Полька?

— Ой, заткнись!

— Я тебя реально не узнаю в последнее время.

— Катя! — взмолилась Полина. — Нам сейчас в аудиторию заходить, а ты ко мне с такими глупостями пристаешь!

— Ну, про сейчас это ты загнула, Орешина, — высказался стоящий рядом Андрей Болтов. — У нас очередь, и следующий иду вообще-то я.

— Что? — Полина резко развернулась к нему. — Болт, мы вообще-то распределялись вчера.

— Ты очередь пропустила — надо было раньше приходить, — ехидно продолжил Болтов. Полина красноречиво повернулась к старосте, но та лишь плечами пожала.

— А что, он прав. Ты опоздала, и я не пошла без тебя.

— Да ладно тебе, не дуйся, — попросила Полька. — Могла бы пойти и не ждать меня.

— А девочки на экзамен, как и в туалет — только парами, — не удержался Андрей.

— Болт! — хором воскликнули они, и тут дверь аудитории открылась, пропуская Славика, лениво покручивающего зачетку. Болтов воспользовался этим и тут же прошмыгнул внутрь. Дверь захлопнулась и все накинулись на Славика.

— Ты знаешь, что он от родителей съехал? — внезапно тихо сказала Катя. Они не стали лезть в толпу любопытствующих, которым Славик рассказывал про прохождение экзамена, ожидая, что толпа схлынет сама собой.

— Слава? Съехал?

— Ага. Звоню вчера им — он студенческий забыл на консультации к экзамену, а я его забрала. Мобильный у него не отвечал, вот я и набрала домашний. А родители мне его и говорят — «А ты, Катюша, не знала, что Слава решил пожить отдельно?»

— Неужели он ничего не говорил? — задумчиво протянула Полька. — Ни словечка про свой переезд?

— Да, в том-то и дело! Он что-то скрывает, — протянула староста и тут схватилась за Полинину руку. — Ведь скрывает, да? Я не стала предкам его говорить, что он адрес мне свой не сказал — мы же вроде как друзья… Я должна была это знать. Но я думаю, что надо узнать, где он теперь живет.

— Не похоже на Славика. Он бы давно уже устроил пати на хате и пригласил бы всех на новоселье. — Задумчиво протянула Полина.

— Надо что-то делать с этим, — покачала головой Катя. — Надо узнать, где он живет.

— Да как же ты узнаешь? Разве только если следить за ним… Сам-то он ясно ничего не скажет. — Полина задумалась. — Слушай, отдай ему студенческий и посмотри на его реакцию, когда ты ему скажешь про звонок его родителям.

— Может, не говорить?

— Так родители все равно ему скажут, — пожала плечами девушка и изобразила голос мамы Славика. — Нам тут звонила Катя, она не знает, что ты переехал, вы что, не общаетесь?

— Ну да. — Согласилась староста. — Ладно, иди в аудиторию. Я следующая войду.

Дверь кабинета открылась, выпуская на свободу очередного счастливчика, и Полина воспользовалась этим, чтобы прошмыгнуть между двумя бестолковыми однокурсницами. Позади раздались возмущенные голоса, но дверь за Полиной уже закрылась.

Во второй половине дня она поднималась по лестнице на пятый этаж — в свою квартиру. К удивлению Полины в дверь был всунут вчетверо сложенный листок бумаги. Помедлив, девушка потянула за угол и вытянула весь лист.

Черной ручкой поперек листа было выведено:

«В девять вечера на твоей крыше. Дверь наверх будет открыта»

Полина смотрела на лист и ничего не понимала. Так, весьма недоумевающая, она и вошла в квартиру, чувствуя себя очень странно. Она пыталась заняться домашними делами — вытирала пыль, мыла полы, но это все равно не могло до конца отвлечь ее от мыслей о вечере. Она даже не могла готовиться к следующему экзамену — мысли ни на чем не сосредотачивались. Наконец, в девять она открыла дверь своей квартиры и тут же поняла, что люк, ведущий на крышу, открыт — с улицы в подъезд проникал мягкий теплый свет.

«А вдруг на крыше меня поджидает маньяк?» — нервно подумала она, хватаясь за лестницу и залезая наверх.

Едва она поднялась, в глаза тут же ударил яркий свет заходящего солнца. Крыши домов окрасились в золотистый оттенок, и весь город тоже казался озаренным солнцем. Полина не сдержалась и восхищенно присвистнула. И тут же услышала насмешливый смех.

Она обернулась. На крыше был расстелен плед, а на нем в позе лотоса восседал Родион Расков, всем своим видом показывая, что сидеть на крыше в час заката для него самое привычное дело.

— Ничего себе, — открывая глаза, сказал он. — Решила взглянуть на закат? Я тебя раньше на этой крыше не видел!

— Расков, — Полина с трудом оторвала взгляд от ярко-оранжевых окрестностей. — Ты что, решил прорепетировать здесь романтические сцены для своего фильма?

— Странное предположение, — усмехнулся он. — Репетировать надо с тем, кто сможет прочувствовать момент.

— Подлец, — Полька покачала головой, а Родион вдруг похлопал по пледу рядом с собой, приглашая ее присесть.

— Я хотел сначала подписать записку «Миша», но потом все же решил, что это будет не очень смешно.

— Совсем не смешно, — согласилась Полька, приближаясь к Родиону. — Так зачем мы здесь?

Он вздохнул и улыбнулся, обозревая крышу таким взглядом, как будто это была самая что ни на есть сказочная страна на свете.

— Мы здесь, милая, — голосом заманивающего в ловушку волшебника провозгласил он. — Исполняем мечты.

— Серьезно.

— Серьезно. У кого была мечтать встретить закат на крыше?

— Ты реально считаешь, что можешь исполнить мои мечты? — высокомерно бросила Полька и плюхнулась рядом.

— Узнаю Полину Орешину. Другого ответа я и не ждал, — с самодовольной улыбкой ответил Родион. Он перевел взгляд на двор, раскинувшийся под ними.

— Здесь круто, — прошептала Полина, наконец. — На самом деле, я уже поднималась сюда.

— С кем это? — Родион оторвался от созерцания и подозрительно взглянул на нее.

— С отцом. Это было много лет назад. Но на закате я здесь никогда не была.

— Зачем вы ходили сюда с отцом? — с любопытством спросил Расков. — Я не знал этого.

— Да… это была наша тайна. Мама злилась, да и Нина вечно причитала, что мы ведем себя глупо, но нам нравилось.

— Почему же вы никогда не приходили сюда с отцом на закате? — удивился Родион.

Полька пожала плечами.

— Он все обещал. Но потом он получил серьезную работу и… не знаю, это все как-то забылось.

Полина легла на плед и закинула руки за голову. Небо было розовое и голубое, очень яркое. От него трудно было отвести взгляд, да и не хотелось, если честно. И на крыше воцарилась тишина, и было так спокойно и легко, и не хотелось ни о чем думать.

Но все же одна мысль тревожила по-прежнему, коренясь где-то на краешке сознания и вылезая в самые бездеятельные минуты.

- Родион, — Полина вздохнула, — почему меня сейчас ничто не радует? Почему все кажется таким бессмысленным и запутанным?

Он ответил не задумываясь, но так и не теряя своей непонятной Полине серьезности:

— Потому что в последнее время ты только и делаешь, что живешь жизнью своей сестры. Ты живешь от одного письма к другому, а ведь у Нины были явно другие цели, когда она писала эти письма.

— Ты думаешь, что ты психолог? — Орешина посмотрела на него. Он сидел, отвернувшись, и выражение его лица не прочитывалось.

— Все актеры — психологи в той или иной степени, — спокойно ответил он и повернулся. В его глазах вспыхнуло и исчезло какое-то странное выражение.

— Все хорошие актеры.

— Да, вот именно, — спокойно сказал он, не поддавшись на провокацию.

— Так значит, я живу жизнью своей сестры, — внезапно задумчиво произнесла Поля, садясь на пледе. — Я не знаю, кто я и кем хочу быть. Кем хочу стать. Быть может, я просто очередное ничем не одаренное существо, которое всю жизнь будет работать на скучнейшей работе и ничего никогда не достигнет.

— О, да брось ты, Полька! Кто научил тебя этому пафосу? Уж явно не Штроц, он на такое был не способен. И вообще, что это за мысли о собственном ничтожестве? — усмехнулся Родион. — Если чему и научил меня театр, так это тому, что в каждом из нас заложено столько образов, мы можем менять столько масок, что сегодня ты в чьих-то глазах (и даже в своих) выглядишь жутким подлецом, а завтра становишься ангелом во плоти и можешь с места в карьер перевести сотню старушек через дорогу, став всенародным героем… Да ты и сама должна это понимать. Все может измениться в один момент. Ты поймешь, чего хочешь и кто ты есть.

— А ты? Ты это понимаешь? Кто ты есть?

— Я актер, — не задумываясь, сказал Расков и улыбнулся краешком губ. — И я буду актером. Я хочу реализоваться в качестве актера. Я буду тем, кем у меня получится стать.

Это прозвучало так обескураживающе уверенно, что Полина посмотрела на Родиона внимательнее прежнего. Его ответ навел ее на новые мысли.

— Скажи честно, ты уедешь? Если будет получаться в кино? Если тебя пригласят еще?

Расков легкомысленно пожал плечами.

— Жизнь покажет. Надо радоваться тому, что есть сейчас.

— Значит, ты уедешь… — прошептала Полина. — Бросишь свой город?

— Орешина! — Родион поморщился. — А что, у меня есть поводы, чтобы остаться? Что-то меня здесь такое держит? Почему бы не попробовать себя где-то еще…

Полина вскинула голову. Внутри пробежал холодок, противный, зудящий. Теплым июньским вечером ей вдруг стало холодно. Она решительно встала с места, разминая затекшие ноги.

— Ну да, точно… — негромко произнесла она. Родион молча наблюдал за ней. — Точно… А как же отец? — она повернулась с приклеенной к лицу улыбкой. — Как же Катька?

— Отец… — Расков вздохнул, позволив увести себя в эту тему. — Отец переживет. Все равно в какой-то степени я у него как кость в горле. А вот Катька вырастет, наконец.

— Сбежит в Бухту и будет там бултыхаться в одиночестве, — мрачно закончила Полина.

— Поль, — он покачал головой. Он хотел сказать что-то еще, но Орешина не дала ему закончить.

— А как же я? — с подчеркнутой ироничностью сказала она. — Меня ты тоже бросишь здесь? С кем же я буду ругаться? Кого буду критиковать в театре?

И непонятно было, серьезно она говорит или шутит. Впрочем, Расков и так знал, что с ней надо держать ухо востро. В такие моменты она никогда не шутила.

Полина не отводила от него взгляда. Он выглядел непривычно собранным, темные глаза смотрели с кажущимся высокомерием — на самом деле, с растерянностью.

— Зря мы снова встретились, — вдруг тускло сказала она, глядя на уже практически скрывшееся с глаз солнце. — Было бы намного проще не встречаться.

Он выдавил из себя улыбку.

— Поль, я всего лишь получил роль в фильме. Я не бросил… город. Никуда не переехал. Я здесь. И вряд ли кто-то может утверждать заранее, что будет дальше.

— Ой, да ладно тебе, Расков! — разозлилась Полина. — Думаешь, я не знаю тебя? То, что тебя хвалят как суперкрутого восходящего актера, еще не значит, что настоящего тебя никто не понимает! Я знаю тебя. Все твои ухмылки, фразочки и то, как ты любишь произносить то, что не имеешь в виду на самом деле, надеясь, что кто-то разгадает истинный смысл твоих подколок. Ты уже все решил. Я прочитала это по твоим глазам. Каждый раз, когда ты говоришь, что тебя могут взять на роль, что ты можешь уехать, ты каждый раз произносишь это так, как будто ты уже там!

— А с чего вдруг ты взялась судить о моей жизни и моих мечтах, Орешина? — Родион поднялся с места, засунул руки в карманы, покачался с носков на пятки. — Ты знаешь не меня, ты знаешь четырнадцатилетнего мальчика возле озера. А я уже давно не он.

— Ну да… — кивнула Полина. — Как же я забыла, что прошли годы, да-да, и пропасть возросла, да и вообще в принципе мы же из разных миров.

- Да, — хлопнул в ладоши Рудик, переходя на издевательский тон. — Мы из разных миров. Любишь ты, Полька, чтобы твоя жизнь была похожа на фильм!

— Так мы все такие, — заявила Полина и презрительно дополнила: — Ведь мир — это театр, а люди в нем актеры…

После этого она развернулась и молча направилась к лестнице, спускающей с крыши.

— Извини, мне нужно учить билеты к экзамену.

Она очень быстро спустилась по ступенькам. Через несколько мгновений раздался звук захлопнувшейся двери. Родион сложил плед, чувствуя, что на плечи вдруг начала давить неподъемная ноша. В последний раз, взглянув на небо, он поспешил вниз, как можно дальше от ее дома.

* * *

Дни текли своим чередом. Полина готовилась к следующему экзамену, ездила к маме, гуляла с однокурсниками и старалась не встречаться с Родионом. Впрочем, у нее это получалось. Пока что.

Тем временем Расков учил слова роли — в конце июня ему предстоял отъезд в Москву, где начинались репетиции и съемки.

А еще он репетировал в театре, периодически выходя на сцену в постановках — для студентов театрального июнь всегда был месяцем показа наработанных за год спектаклей. Они показывали их неоднократно, как уже профессиональные актеры театра, и желающие могли любоваться на игру (физиономию) любимого актера неоднократно. Поэтому довольно популярный после своего участия в сериале Расков терпел внимание фанаток — школьниц и студенток, которые оккупировали театральные ступеньки за час до начала спектакля и переговаривались, втайне надеясь обратить на себя его внимание.

Правда, они смутно представляли, каким образом он разглядит лицо именно той единственной среди других лиц в темном зале, но мечты на то и мечты, чтобы периодически быть несбыточными. Родиона это внимание мало трогало, хотя однокурсники активно ухохатывались, обсуждая очередные разговоры фанаток возле театра. Суворина же постоянно строила предположения, что будет, когда Расков вернется домой после съемок фильма. Видимо, у дверей Драма будет стоять полгорода. Сарказм Сувориной был не новинкой для Родиона, но каждый раз, когда она выстраивала цепочку таких размышлений, он вспоминал их последний разговор с Полиной.

Как будто бы он мог предсказать свое будущее!

В один из июньских теплых вечеров, не разбавленных игрой в театре, Родион скатился вниз по лестнице своего дома. Хлопнул дверью подъезда. Постоял под козырьком, глядя в сумеречное летнее небо. Его знобило.

Его отец смотрит из окна. Эта мысль не давала ему покоя, как он ни старался избавиться от нее. Его отец — Родиону совсем не было до него дела, Рудику — было, и за это он был себе противен.

Теперь противен.

Он пошел вокруг дома, не желая идти в сторону озера или — не дай Бог — в сторону дома Полины, и в итоге обошел весь район по кругу, чтобы оказаться у театра. Был насуплен, держал руки в карманах. Помедлив, сел на ступеньки. Вытянул ноги. Для того, чтобы входить внутрь, было слишком поздно, но родной театр помогал ему расслабиться. Снять напряжение, хотя бы отчасти. От него веяло домом — тем, что был у Рудика когда-то давно. И только сейчас Расков понял, почему он приходит сюда почти каждый день, почему упорно заходит в эти двери, почему поднимается на сцену, почему перевоплощается, почему ссорится с отцом из-за этого, отстаивая свое право находиться здесь.

И это — несмотря на имеющиеся у него соответствующие гены (как выяснилось), связано лишь с острым и необходимым каждому ощущением дома. Дома, который закрыл перед ним двери на его четырнадцатилетие.

Театр был рядом. И с Рудиком всегда была Полька. У нее ведь тоже было далеко не все гладко в ее семье. А в театре она могла быть собой, даже каждый раз надевая на себя маску.

Они нашли дом друг в друге и здесь. Здесь можно было стать тем ощутимым кем-то, кем им не позволяла быть реальность. В Затерянной Бухте быть собой удавалось нечасто — там личности были растворены, выявлялось лишь одно качество — способность или неспособность бороться. В театре их заставляли быть слишком «личностями». Искать в себе что-то главное, какой-то стержень, постоянно, неотрывно. И это спасло их и помогло вырваться из Бухты.

Когда они расставались, они уже почти не нуждались друг в друге. Они нашли в себе стержень.

Но понимаешь это лишь годы спустя. Когда вырываешься из места, которому принадлежал много лет, когда имеешь возможность посмотреть на все со стороны, отстраненным взглядом. Когда тебе предлагают уже другие роли, а главный приз — не обретение самого себя, а обретение тебя зрителями. Ставки возросли, главный герой нашел себя в прозе, а драму одного актера придется оставить для другого спектакля и уже, возможно, для другого героя.

Его отец когда-то был актером.

Точнее, он едва не стал им — ведь и Родион еще не чувствовал себя актером. Но отец все же успел отучиться на актерском. В свое время. Он успел поиграть в театре, в их родном Драме. Пока не понял, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на подмостки. Он нашел себя в другом, а сына всю жизнь попрекал за его выбор.

Выяснилось все случайно. Когда он уезжал на пробы, отец и сестрица сделали каменные лица. Они не верили, что он может получить роль и тщательно скрывали свой скепсис, но, впрочем, не всегда успешно. Но в настоящее оцепенение их привела новость о том, что Родион-таки получил роль и скоро уедет сниматься снова. Когда он приехал, он почти не показывался дома, договариваясь с преподавателями, сдавая экзамены и играя в спектаклях. Он даже не стал разбирать дорожную сумку, он казался настолько далеким от их жизни — прежней жизни нормальных людей, что они вообразили, что уже потеряли его.

Были неустойчивы, так и не научились переживать потери. И сегодня вечером Катька все выложила. Брякнула во время ужина, что отец был актером. Она, мол, сама слышала в тот день, когда Полина впервые за много лет появилась в их доме. Отец и Полина разговаривали об этом, не явно, намеками, но Катька все равно все поняла. Все и так было явно.

Катька уже почти тараторила, заметив, быстро разливающееся в воздухе напряжение. Родион посмотрел на отца. Покачал головой. Без комментариев.

Вилка ударилась о тарелку. Он встал.

- Я не хочу больше ничего слышать от тебя о театре.

- И тебе ни капельки не интересно, почему я все это тебе говорил? — поинтересовался Андрей Валентинович, используя последнюю возможность выплыть на поверхность им всем.

- Знаешь… — Родион подумал мгновение. — Нет.

Он ушел. И лишь на ступеньках театра ему стало немного легче. Как будто очень долго он не мог дышать, а теперь вздохнул полной грудью. Завтра вечером у него спектакль — последний экзамен, а затем ночным поездом он уедет в Москву.

Послышались шаги — уже по этим шагам Расков знал, кто сейчас сядет рядом с ним на ступеньки.

- Ты всегда приходишь сюда перед спектаклями, — вздохнул Мишка. Родион посмотрел на него и улыбнулся.

- Так и не понял, хорошо или плохо, что ты знаешь об этом, — признался он.

Они помолчали, ощущая странное хрупкое равновесие, внезапно промелькнувшее между ними впервые с момента возвращения Родиона из Москвы.

- И зачем ты здесь?

Мишка присвистнул.

- Потому что ты не умеешь разговаривать о себе в театре. Только в такие моменты, как здесь и сейчас, можно вывести тебя на откровенность.

- Смело, — покачал головой Родион.

- И не каждый бы тебе это сказал, поверь, — усмехнулся Яковинцев. Потом посерьезнел. — Я знаю про тебя и Полину.

Родион напрягся, и Мишка улыбнулся, заметив это.

— О чем ты? Я же сам рассказал, что мы были друзьями.

- Нет. Я имею в виду сейчас.

- Между нами ничего нет, — покачал он головой. Обстановка резко накалилась, звуки вокруг резко отодвинулись на задний план, шум с дороги стих.

— Да. Может быть. Но дело даже не в этом. А в том, что я вижу со стороны. Периодически я провожаю ее до дома. Я знаю ее друзей, а в последнее время мы видимся довольно часто. Она всегда вежлива, предупредительна до невозможности. Однажды она даже сказала мне, как мало вероятности, что мы сможем встречаться. Она решила высказать все честно, хоть для этого и потребовалось много сил — я видел. Наверно ей все-таки интересно со мной, как с другом. И каждый день, когда мы стоим у ее подъезда и продолжаем что-то обсуждать перед прощанием, каждый раз, когда она машет рукой, улыбается немного грустно — как всегда — я думаю: как можно быть таким идиотом, как ты, жить в доме напротив, общаться с ней, и не сделать ни шага навстречу? Как можно не пойти дальше намеков и полуслов и полу-взглядов, прекрасно зная, что уж другом-то ты явно не будешь? Как можно настолько придавать значение воспоминаниям, чтобы забыть о настоящем в угоду прошлому? Как, Расков?

Родион бросил на него быстрый тревожный взгляд и судорожно пропустил волосы сквозь пальцы. Происходящий разговор казался ненастоящим — таким неожиданным он был.

— О, она ничего не говорила мне, поверь. Я не услышал от нее не единого слова о том, что произношу сейчас. — Продолжал Мишка безжалостным тоном самоубийцы. — Но я достаточно пообщался и с ней, и с тобой, чтобы кое-что понять. Наверное, слишком много — для себя.

— Странно, что ты вдруг решил поговорить со мной на эту тему, — наконец выдавил из себя Родион.

— Я и не решился. А потом увидел тебя и понял, что если не скажу сейчас, не скажу и потом. И момент уйдет.

Они посидели еще немного, наблюдая, как сгущаются сумерки, как июнь благоразумно подпускает к городу ночь.

Напоследок Мишка спросил то, что должен был, иначе не был бы Яковинцевым:

- Ну и как тебе там, понравилось?

Родион сразу понял, о чем он.

— Даже не знаю, — честно признался он с кривой полуулыбкой.

- Понимаю. — Вздохнул друг. — И знаешь, ты должен это услышать. Мы за тебя рады. Никто не обижается, это просто временная актерская блажь. Так что… все в порядке.

Родион едва не расхохотался в голос — так все было иллюзорно и эфемерно в эту ночь.

- Я знаю, я и не ожидал от тебя других слов.

Мишка подмигнул ему, и оба растворились в темноте.

* * *

Она открыла дверь почти сразу, как будто сидела тут же, прислонившись к двери спиной. Завернутая в плед, волосы рассыпались по плечам и спине и уже не выглядят освещенными солнцем изнутри. Синяки под глазами. Усталость.

Вмиг его захлестнуло острой силой нежности, смешанной с жалостью, но сказал он то единственное, что и собирался сказать с самого начала:

- Почему ты не рассказала, что мой отец был актером?

И ответила она как раз то, что он ожидал услышать:

- Потому что он сам должен был сказать тебе это. — Возможно, прежняя Полина и добавила бы нечто язвительное, но новая — просто открыла пошире дверь, давая пройти.

- Я ушел из дома. Не хочу возвращаться, — признался Расков, входя в комнату и садясь на диван.

- Можешь остаться здесь, — пожала она плечами. Будто ей было все равно. Родион посмотрел по сторонам. На кровати были веером разложены листы бумаги, исчерканные разноцветными маркерами, рядом с кроватью стояла стопочка книг.

- И конечно, мучаешься бессонницей, — произнес он. Она поймала его взгляд и спешно собрала все листы в одну кучу.

— С чего ты взял? Просто не хочу спать. К тому же, послезавтра последний экзамен.

— А я завтра уезжаю, — вдруг сказал он.

— Я знаю. — Спокойно ответила она. Произнося эти слова, она перекладывала билеты на стол, и потому он так и не увидел ее лица.

— А еще завтра у нас последний спектакль.

— Это я тоже знаю, — с той же бесцветной интонацией в голосе ответила девушка. И Расков не выдержал. Потянул Орешину за руку, разворачивая к себе.

— Полька! — его руки легли на ее предплечья. — Не делай вид, что тебе все равно.

— Расков, я же вроде бы не бегаю за тобой. Так с чего ты взял, что мне не все равно? Это ты постоянно приходишь ко мне, зовешь на крышу, приходишь переночевать… — Полина сбросила его руки и отодвинулась, отгородившись от него скрещенными руками.

Расков отступил на шаг назад. На лице его отразилось смятение.

— Я не бегаю за тобой. — Наконец, сказал он. — Я просто…

— Что? Что просто? — она смотрела ему прямо в глаза и во взгляде ее была странная решимость.

— Я не знаю. Но я знаю, что не хочу прощаться. И я знаю тебя. Если просто уеду, то потеряю тебя. — Откровенность далась ему явно нелегко.

— Расков, я что-то не заметила, чтобы ты держался за меня, чтобы я тебе была особенно нужна. Со мной непросто, ты же знаешь. У тебя десятки фанаток, каждая из них готова быть с тобой и преданно смотреть тебе в рот. А от меня ты сам не знаешь, чего хочешь.

— Мне не нужны те десятки фанаток! — вспылил он.

— Возможно, но тогда тебе никто не нужен.

— Мне нужна ты, — прошептал он. Сердце Полины дрогнуло и сжалось.

- Нет, не нужна, — словно на автомате ответила она. Она сделала глубокий вдох, пытаясь вынырнуть. — Родион, я устала от наших непонятных игр. Непонятных отношений. Я хочу сказать тебе правду, но ты ведь сбежишь, прикрываясь маской равнодушия.

Как сбежал в Москву, ощутив лишь намек на какое-то наше воссоединение со стороны. Она не сказала этого. И Родион не стал уточнять. Все и так было понятно.

Их отношения действительно были неопределенными. Балансировали, пытаясь поймать равновесие, пытаясь удержаться, а не проскользнуть мимо.

— Если бы ты только знала правду. Но ты ведь ее не знаешь, — бросил он, глядя прямо ей в глаза. — Ты все хочешь найти ответ в письмах своей сестры, в ее словах, ты все время обращаешься к ней — я же чувствую это! А сейчас — когда пришло время самой искать ответы на вопросы, когда ответственность за твою жизнь лежит только на тебе, ты не можешь принять решение, ты растеряна, ты боишься жить своей жизнью!

— Я думала, мы говорим не обо мне, а о тебе!

Она разгневанно отвернулась — вот-вот сейчас хлопнет дверь, она выйдет из комнаты, прервав хрупкую связь, установленную между ними. Он долю секунды смотрел в окно, а потом решительно обернулся.

Она стояла у самой двери, держалась за ручку. Так и не вышла.

— Постой… постой, — негромко произнес Родион, и она обернулась к нему, будто только того и ждала. На лице было написано странное отчаяние, совсем не свойственное ей отчаяние, как будто она исчерпала все свои душевные силы.

- Я здесь, — откликнулась Полина, подходя, тронутая таким незнакомым оттенком его голоса. — Я здесь, с тобой. Но ты уверен, что хочешь видеть здесь именно меня?

Он вскинул голову.

- Да.

- Быть со мной, здесь и сейчас?

- Да, — ответил он, цепляясь за ее ладонь. — Только с тобой. Ты можешь не поверить, но ты действительно нужна мне.

— Я верю, — прошептала она, и тогда он наклонился и поцеловал ее.

Реальность рухнула, превратилась в черную дыру, в которой они плавали вдвоем. Полина всю жизнь боялась черных дыр, она успешно избегала их, пыталась, если быть точнее.

Успешно? Уже вряд ли.

Она отвечала на его поцелуй с плохо сдерживаемой страстью. В какой-то момент стало понятно, что барьер рухнул, как не бывало, от него не осталось даже пепла — все размело налетевшим ветром.

Очень быстро они переместились на кровать, поспешно стягивая друг с друга одежду, и мысли сходили на нет, и голова отказывалась соображать совершенно.

Кто ты, кто сейчас здесь со мной? Рудик или Родион и что я, в сущности, знаю о последнем и о вас обоих? Что я знала когда-то и насколько это соответствует истине сейчас? Почему ты целуешь меня? Почему мы снова наступаем на те же грабли? Только вот… от детской влюбленности мало что осталось….

Все происходило между ними без лишних слов, но лишь сейчас, впервые за долгое-долгое время один совершенно ясно понял другого.

А на следующее утро он исчез. Мерно тикали часы на стене, равнодушные ко всему на свете, кроме времени. Полина, вздохнув, села на кровати, слушая их неторопливый бег. И не нужно было поворачивать голову, чтобы еще раз убедиться, что Родиона нет.

Окружающий мир оказался к этому совершенно равнодушен. Город равнодушно молчал, поглощая тучами голубое небо; Катька равнодушным (или грустным — Полина просто не поняла) голосом заявила, что Родион собирал вещички в Москву, а теперь пропал и они уже не думают увидеть его до вечера.

- И ведь не попрощается, гад такой! — напоследок бросила она.

Полина положила трубку, задумчиво обегая комнату взглядом. Нужно было начинать — или что там? — продолжать жить.

…А собственно говоря, все ведь к этому шло, разве нет? — размышляла она, наливая себе чай с мятой. — И неужели они оба не понимали этого? Ну так чего же жалеть?

Полина не жалела, нет. Что угодно испытывала она, но только не жалость.

Нам. Вместе. Очень. Хорошо. Вот что говорила эта ночь. Даже больше, чем просто хорошо. Но именно поэтому, может быть, нам лучше все прекратить сейчас, а не растягивать до тех пор, когда станет уже слишком поздно.

Уже под утро, когда по мягкому свету за окном Полина поняла, что ночь заканчивается, она повернулась и посмотрела на него, видя его лицо так четко, как будто они смотрели друг на друга при свете дня.

Он приподнялся на локтях.

- Мне казалось, что я не знаю тебя новую, что ты изменилась. Но ты все такая же, — сказал он тихо, но слова его заглушили все окружающие их внешние звуки: шум подъехавшей машины, крик какой-то птицы, быстрые вороватые шаги спешащего неизвестно куда и откуда прохожего. — И это — правда.

- И то, что нас связывает — тоже правда, — добавила она.

- И правда, что я скучал по тебе все годы.

— Правда, что за прошедшие годы я никогда не заходила в наш двор и не приближалась к озеру.

- Вот видишь, — он сел близко, обхватил ее лицо ладонями и поцеловал. — Не так-то это трудно — говорить друг другу правду. Надо только начать.

Но если ты не можешь сказать правду — лучше не говорить вообще ничего. Что он и сделал.

Полина распахнула окна пошире, впустила в комнату июнь, Вивальди, голубей, вид на озеро, зажала пальцем место в учебнике, которое вычитывала об учении Шопенгауэра и Ницше, прошлась по комнатам, посмотрела бездумно в окно, очнулась, выучила еще пять вопросов по зарубежной литературе, послушала «let it be», посмотрела на время, доучила еще два вопроса и начала собираться в магазин — можно было бы уже что-то и поесть. Выйдя из магазина, завернула в Драм — почти по дороге, да и на часах было 6 — до экзамена оставалось еще куча времени.

Оказалась на его спектакле. «Дом, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу. Потрясающе. Не смогла бы придраться. Переглянулась с Мишкой — сегодня тот сидел на свете и звуке. Завели немой диалог. Свет был неярок, она понадеялась, что тот ничего стоящего не разглядит. Была почти уверена, что ошиблась. Сбежала, пока он не подошел.

Тяжело, когда все так понятно.

В десять поймала себя за хождением по комнате — от окна к двери, от кровати к дивану. Начиналось все вроде достаточно неплохо, но на немецкой литературе она сломалась. Эти братья Манны… Нет, это определенно не ее.

Сестра молчала. Отлично, это то, что нужно, не хватало сейчас только выслушивать и ее в своей голове. К половине двенадцатого, когда пора было приступать к повторению и пятой чашке чая с мятой, ей пришло сообщение: «Сел в поезд. Не люблю тебя. Правда или нет?»

Опустила телефон. Налила чай. Села в кресло. Улыбнулась.

XVI

Июнь плавился на жарком солнце. Такого июня не было уже несколько лет.

«Скоро наступит июль, — несколько безнадежно подумал Олег. — И станет еще жарче. Все разъедутся по курортам и дачам… а я буду здесь».

В этот июнь жара удивляла его так же сильно, как и снизившийся до минимума трудоголизм, раньше не позволявший даже толком побыть в отпуске. Нет, Олег, конечно, работал по-прежнему, но мысли его то и дело уходили в сторону, к смятому от сотен прочтений клочку бумаги, который он не пойми зачем со злостью таскал в своем кармане.

Содержание же этого письма было довольно-таки исчерпывающим, но за этими строчками пряталась девушка, которая избегала боли всеми возможными способами — как будто от нее можно было убежать.

«Я пишу тебе письмо, не для того, чтобы попрощаться — я не умею этого делать. Я просто хотела объяснить, почему ушла — наверно твоим друзьям да и тебе это показалось, очень глупым, но я ничего не могу с собой поделать. Когда ты рядом, мысли мои словно находятся в тумане — те самые мысли, поступающие от голоса совести, которые помогают обычно сохранять рассудок. И чем ближе я к тебе, тем больше тайн тебя окружает и, боюсь, я уже не в силах с ними справиться.

Да, ты не обознался, я действительно боюсь. Боюсь, потому что никогда не думала, что это может случиться со мной. Боюсь, потому что не знаю, к чему это может привести. Я боюсь еще сотни вещей, вплоть до страха тебе не соответствовать. Но самое главное, я боюсь, что ты так и никогда не начнешь мне доверять. Мы все ходим вокруг да около, но недоверие и недомолвки ранят сильнее, чем ложь. Да, я, конечно, понимаю, ты не хотел рассказывать о жене, но… я не знаю, и почему вы расстались. И только и думаю в твое отсутствие, а не встречаетесь ли вы сейчас в твоем любимом ресторане? Хотя и понимаю, что это глупо, но этих мыслей не удержать.

Проблема в том, что иногда ты слишком напоминаешь мне моего отца. Ты совсем другой человек, по характеру, по внутренним чертам, манерам. Но ты упорно ассоциируешься у меня с ним — и в минуты, когда я замечаю твое недоверие, мне сразу начинает казаться, что ты тоже бросишь меня сразу, как только представится такая возможность.

В любом случае, прости меня за такое внезапное исчезновение. Ты бы меня не пустил и сделал бы наверно правильно, но мне просто необходимо проветрить голову, иначе она взорвется. Я чувствую жуткую усталость и просто хочу, чтобы сейчас кто-то принял решение за меня, потому что с 14 лет я это делаю за других, и сейчас я устала. Честно, больше не могу.

Твоя Маша».

Что за ерунда? Неужели он не был с ней откровенным? — Олег скомкал письмо и швырнул на стол. Работа совершенно не шла сегодня. После обеда он уехал проверять строящиеся объекты, а когда вернулся, оказалось, что в офисе просто невозможно находиться. Его раздражало все — тишина пустого кабинета и вместе с тем смех секретарши за дверью; гора дел, которая наваливалась на него, сколько бы он не пытался с ней разобраться, и у него совершенно не было желания брать эту крепость измором; а еще это письмо, как будто оно висело перед его глазами со светящимися на табло словами. В конце концов, Красовский устало откинулся на спинку вертящегося стула и закрыл глаза.

На часах — пять вечера. По сути, можно работать и работать. Но Лена и так косилась на него — с того самого момента, как он снова раньше времени вернулся из отпуска, и явно не решалась задавать вопросы про Машу. Но это мало что меняло — в курилках они постоянно муссировали эту тему и ее обрывки не могли до Олега не долетать. Нет, Красовскому совершенно не хотелось торчать одному в пятничный вечер в офисе. Смотреть на город, раскинувшийся перед ним, и завидовать легкомысленным туристам, оккупировавшим пляж…

Не то, чтобы его это волновало… Да о чем он вообще думает? Раньше ему бы даже в голову не пришло вот такой праздный отдых причислять к предметам зависти.

Впрочем, к чему эти мысли о том, как все было раньше? Думать об этом былобессмысленно, ведь он очень давно знал, что все уже не так, как прежде. Только вот хорошо это или нет, понять невозможно. Каждый раз Красовский давал себе разные ответы. И ни один день не был похож на предыдущие.

Так… если он поспешит, сможет посидеть там подольше. Главное, чтобы она не спала, как в прошлый раз…

Красовский решительно встал, покидал все бумаги и документы в рабочий портфель, надел солнечные очки и вышел из своего кабинета, наткнувшись на изумленную секретаршу. Лида сидела, развалившись в своем кресле, накручивая пальцем телефонный провод, и болтала с кем-то из своих подружек. Ногу она закинула на ногу, и одна туфля валялась под столом. Работа для Лиды явно уже закончилась.

— Вы уходите, Олег Александрович? — несколько испуганно вопросила девушка.

— Да. Если что — я на мобильном, но каждому встречному номер тоже лучше не давать.

— За кого вы меня принимаете, Олег Александрович? — Лида посмотрела на него с неподдельным ужасом.

— За человека, которому надоело работать, — Красовский красноречиво опустил взгляд на ее ноги, — и он хочет поскорее свалить домой.

— Но мой мозг никуда не свалил, — поспешила заверить его секретарша, подстраиваясь под его стиль общения. — И я сама в состоянии оценить, кому давать номер, а кому нет.

— Потрясающе, — прокомментировал Олег. — Ладно, я пошел.

Он старался не возвращаться домой как можно дольше и сам это прекрасно знал. Что ему делать одному в большом пустом доме?

«А о чем ты думал, когда строил этот большой дом для себя одного?» — тут же возникал вопрос, на который Красовский не пытался найти ответа. Он строил потому, что так было положено, потому что старая квартира уже никуда не годилась, и туда тоже все меньше хотелось возвращаться.

«Неужели ты думал, что дело в квартире, и как только ты сменишь ее на дом, ты будешь торчать там круглыми сутками?» — ехидно продолжал этот голос в голове. Ни о чем таком он, конечно, не думал. Но сейчас в пустом доме было действительно тоскливо. Его друзья уехали полторы недели назад — их ждала Болгария, куда Красовский должен был поехать вместе с Машей.

Но Маша ушла, а в одиночестве Красовский вполне мог бы там повеситься. Он не умел отдыхать.

Друзьям это его решение, конечно, не понравилось. Ника и Настя вообще обругали его последним дураком и отчитали за то, что он умудрился упустить Сурмину.

— Да она сама сбежала! — сорвался он, пытаясь отступить от них подальше — они оккупировали его вдвоем на кухне. — Я не знаю, почему. Я никуда ее не отпускал. И мы с ней не ссорились. Понятия не имею, что произошло.

— А мне кажется, имеешь! — отрезала Ника. — Ты что, не доверяешь ей? Почему ты не рассказал ей про Аню?

— Да это было сто лет назад!

— Какая разница? Я вообще не понимаю, зачем юлить и уходить от ответов! Как будто вас насильно поставили друг к другу в пару.

— Ника, что ты несешь? — устало произнес Олег. — В любом случае, это наше дело.

— Да, так и есть. Только ты что, не видишь, что наступаешь на одни и те же грабли постоянно?

— Ник… — тихо позвала ее Настя, видимо, не желавшая развивать эту тему.

— Нет, пусть ответит. Почему он раз за разом так косячит?

— О чем речь? — сухо поинтересовался Олег.

— Ты никому не доверяешь. Как будто все вокруг только и делают, что предают друг друга.

— А разве не так, Ника? — улыбнулся он. Конечно, он спрашивал с долей шутки в голосе, но совершенно ясно было, что он не шутил.

— Я знаю, Олег, — грустно сказала Ника. — Твоя мать, твоя сестра, твоя первая жена… все это не внушает оптимизма. Но Маша — она же совсем другая, ты же это видишь, чувствуешь. И ей страшно.

Красовский отдернулся от ее слов так, как будто она ударила его. Но он быстро взял себя в руки. Он умел держать себя под контролем.

— Ника, тебя и Насти в этом списке нет, — с широчайшей улыбкой произнес он. — Так что видишь, вам я доверяю.

Стало совершенно ясно, что он не будет рассуждать на эту тему. Подруги переглянулись. Красовский как всегда спрятался за маску, прочнее которой не было ничего.

Больше они о Маше не разговаривали, хотя он видел, что они порывались сделать это еще пару раз. Но все время натыкались на стену. А потом они все вместе уехали, еще разок обругав его предателем их отпуска, и он остался один.

…Олег вышел из лифта и пошел по больничному коридору, в этот час заполненному посетителями. Дверь двухместной палаты была раскрыта и, дважды постучав, Красовский переступил через порог, входя внутрь.

— Родственничков ждали? — ехидным голосом протянул он.

— Олег! — Худенькая четырнадцатилетняя девочка подпрыгнула на месте, отложив книжку. Кроме Женьки в палате никого не было. У ее соседки всегда была много посетителей и в двухместной палате они все не помещались. — Ты же сказал, что не придешь сегодня.

Он пожал плечами и начал выкладывать свои гостинцы на тумбочку.

— Это я специально, чтобы ты меня не ждала. А то вдруг что-то сорвалось бы.

— Машка тоже так всегда говорит, — сообщила ему девочка. — Кстати, Машка тебе не звонила?

— Нет, — сердце у Олега вдруг сжалось. — А тебе?

— И мне, — вздохнула Женя. Но на ее личике тут же расцвела улыбка. — А ты карты принес?

Ее голос был таким заговорщицким, что Красовский против воли расхохотался. Сестра Маши, дожив до 14 лет, никогда не играла в обычные карты и, услышав об этом, Олег тут же пообещал ей принести колоду.

— Как можно было никогда не играть в карты? — удивился он, когда только узнал об этом.

— Ну маме было вечно некогда со мной играть, а Машка карточные игры терпеть не может, говорит, что осталось только взять по пиву и семкам и усесться в скверик в Затерянной Бухте.

— Твоя сестра обожает Бухту, — иронично сказал Красовский. Женька без труда уловила в его голосе сарказм. — Обычно в карты учат играть бабушки.

— Да, но у нас никогда и не было бабушек, — вздохнула Женька.

— Ладно, не переживай, в следующий раз я принесу колоду и побуду твоей бабушкой, — пообещал Олег, и Женька повалилась от хохота на кровать, видимо, представив Красовского в платочке на голове.

— Ну конечно принес, — подхватил интонацию Жени Олег. — Сейчас научу раскладывать пасьянс. С этого начинается карточное обучение всех бабушек.

Впервые с Женькой Олега познакомила Маша. К ней тогда только начали пускать после операции, и Красовский не знал, как себя вести и что говорить. Но Женька оказалась обычной девочкой, не думающей о том, что она находится в больнице и зачем она здесь находится. Они очень быстро нашли общий язык, чему Маша очень удивилась. Но ей было невдомек, что после того, как на его попечении полгода находилась четырнадцатилетняя племянница в самый бунтарский период своей жизни, Олег мог найти общий язык с любыми детьми.

В следующий раз Красовский появился в больнице в тот же день, когда сбежала Машка. Он был зол, взволнован и рассчитывал перехватить ее до ее отъезда. Но дома никого не было, и Олег понял, что Сурмина может быть в больнице.

Но и там Олег ее не нашел, зато наткнулся на Агнию Петровну, которая буднично сообщила, что ее дочь не оставила ей своих координат на этот раз, что она даже не приходила сюда. Красовский был в отчаянии. Он понял, что опоздал и бессмысленно ехать в аэропорт. Женька уже увидела его и шла к ним по коридору, и ее мать быстро сказала, что она не должна ни о чем знать, чтобы не волноваться.

Но Женька, не дожидаясь возможной лжи, сама им сказала, что ей звонила сестра, чтобы сообщить о своем отъезде.

— Но куда она уехала? — спросила ее мать, не замечая резкой бледности на лице Красовского.

— Она… она не сказала, — Женька растерянно пожала худенькими плечиками. — Я забыла спросить. А сама она…

— Все понятно, — сквозь зубы пробормотал Красовский.

В тот день он пробыл в больнице недолго, но через несколько дней понял, что его тянет к Маше. Он все еще злился на нее, но это было сильнее его. И он вспоминал ее. Ничего не мог поделать с воспоминаниями, рвущимися наружу. Он вспоминал ее тонкие руки, ее горящие темные глаза, губы, готовые разъехаться в улыбку, ямочки на щеках. Вспоминал заразительный смех и серьезные рассуждения, и язвительные подколки. Вспоминал ее рисунки и любовь к архитектуре. И силу в ее желании стать архитектором, занять свое место. Когда-то, не так давно, эта сила, этот ее внутренний стержень привлек его больше всего. Она была не уверена в себе, ранима, переживала из-за своего детства и своей разрушенной семьи, боялась пересудов и ненависти окружающих, но была очень стойкой и сильной, и этот контраст поразил его, когда он узнал ее поближе.

Так что Красовский недолго метался, чувствуя потребность кого-нибудь убить и что-то сломать, он просто начал приезжать к Женьке в гости, тем более, что девочка так ждала его приездов, и постепенно Агния Петровна привыкла к его присутствию в их жизни. Он не мог преодолеть в себе потребность слушать рассказы о Маше, истории из ее детства и узнавать о ней то, что она сама не стремилась о себе рассказывать. И он все пытался понять это ее желание сбегать, не уходить в другую реальность, а использовать путешествия как способ побега. Машина мама утверждала, что это было качество отца девочек, которое передалось и Маше, она с явной безысходностью говорила, что с этим уже ничего не поделаешь — это какой-то бесконечный ветер перемен влечет ее, как Мэри Поппинс, в другие города и страны.

И с каждым разом в ее взгляде появлялось все больше сочувствия к Красовскому, который заключил себя в добровольное рабство.

— Вам надо жить своей жизнью, Олег. — Сказала она ему в тот вечер непривычно мягким тоном. — И не думать о моей непутевой дочери.

— Она не непутевая, — с улыбкой произнес Красовский. — И вы сами это знаете.

— Знаю, — согласилась Агния Петровна. — Непутевая она лишь потому, что так и не поняла, что невозможно убегать от себя до бесконечности.

— В этом я виноват, — пробормотал Красовский, и Машина мама посмотрела на него с удивлением. — Нет, мы не ссорились, просто… в наших отношениях было слишком много недоговорок. И она не выдержала.

— Ой, да бросьте вы, Олег. А сама она, вы думаете, все вам рассказывала о себе? — скептически поинтересовалась Агния Петровна. — У моей дочери привычка решать все проблемы самой. Она не пускает в это ни меня, ни Женьку, ни кого бы то ни было. И как только она видит какой-то выход из ситуации, она все делает сама. А за последствия, как правило, расплачиваться приходиться всем.

— Но зато она не полагается на старших. Она самостоятельная.

— Да… Только делает что-то вопреки всему, даже во вред себе. И никто не может ее остановить, если она что-то придумала. Это упрямство. Вот вы, например, знаете, что она ушла с очного, хотя была первой на курсе и когда поступала, и когда переводилась на вечернее зимой?

— Я… — Красовский растерянно замолчал. Ему вспомнился разговор за Викиным столом, но она так и не пояснила своих слов. А на следующее утро она уже исчезла. — Я однажды слышал, что она перевелась, но… Я не знал, что она была первой.

— Да она с 14 лет мечтала стать архитектором. У нее были очень высокие баллы при поступлении. И когда она решила перевестись, все вокруг только и делали, что отговаривали ее. Преподаватели схватились за головы, однокурсники звонили и спрашивали, не случилось ли чего.

— Но почему она это сделала? — с огромным удивлением спросил Олег.

— Потому что я как-то сказала, что нам нужны деньги, что на лекарства не хватает. После Нового года Жене стало хуже, нужно было делать операцию. Но я не говорила это с намеком на то, что она должна все бросить и пойти работать. Я сама собиралась взять две смены, что я и сделала. Но она была упертой. Она сказала, что раз нужны деньги, она пойдет работать. Мы с ней поссорились, и она в очередной раз сбежала искать отца. Это было в январе. Пока она ездила, Женю положили в больницу. Она вернулась и пошла искать работу. А перед этим написала заявление о переходе. Она решила все очень быстро. Она просто не оставила шанса уговорить ее все изменить.

— Ничего себе. — Красовский пытался осмыслить то, что услышал, и не находил слов. Кто бы мог подумать… Так вот почему она так напрягалась, когда кто-то говорил на работе, что она всего лишь вечерница. Вот почему она так быстро начала во всем разбираться и почти не делала ошибок. Это объясняло очень многое.

— Но она не сказала вам об этом. — Наблюдая за его молчаливыми раздумьями, заметила Агния Петровна.

— Не сказала, — согласился Олег.

— Так что не думаю, что ваши небольшие размолвки здесь играют какую-то роль. Кто знает, почему она решила сбежать, но уж явно не только потому, что вы о чем-то молчали. К тому же, думаю, что во многих ее действиях все еще повинен подростковый максимализм.

— Возможно, это и правда, — сказал Олег замороженным голосом. Он думал о том, что сказал однажды Маше, когда они разговаривали о ее отце. Она тогда призналась, что возможно побег — это самое лучшее, что только может быть. Пусть все и говорят, что это не так. И если есть какой-то шанс проветрить голову и найти себя, то это уехать.

Красовский тогда очень категорично высказался, что это бред. Они едва не поругались. Олега поразила мечтательность, с которой девушка произнесла эту речь. Он понял, что она действительно могла бы убежать.

«Ты можешь посетить все города мира, но ни в одном из них ты не найдешь себя. А знаешь, почему? Да потому что ты не хочешь себя искать. Ты хочешь убежать от себя. И это совсем не одно и то же. Как можно убежать от того, чего ты сама-то толком не понимаешь?»

Неужели после их разговора она все же решилась на это? Неужели она смогла? Какое-то внутреннее чутье, быть может, то самое, что повлекло его сблизиться с Агнией Петровной и Женькой, подсказывало ему, что есть что-то, чего он не знает во всей этой истории. Возможно, при других обстоятельствах, Олег бы не стал унижаться и просто бросил бы ее, устав от ее детских поступков, очень сильно напоминающих капризы. Он бы собрал ее вещи и отвез бы Агнии Петровне и поставил бы, таким образом, точку отношениям, которые требовали от них обоих столько сил.

Но Олег не мог. Он чувствовал, что что-то не так и изо всех сил пытался это понять. И пока он не поймет, куда она исчезла, он не сможет оставить ее. Ведь отказаться от нее, бросить, не значит, стать свободным.

Уж в этом Олег Красовский никогда не сомневался.

* * *

Полина посмотрела на часы и вздохнула.

Катерина пообещала прийти и не пришла. Если она снова околачивалась в Затерянной Бухте, то у нее будут серьезные проблемы. Родион — вот кого она действительно боялась, а Полину даже в качестве его заместителя не воспринимала. В последнее время девушка сдерживалась с трудом, чтобы не проучить хамку и не рассказать о ее поведении отцу. Но возможно, однажды придется прибегнуть и к этой мере.

От той девчушки — веселой, проказливой, хитрой — мало что осталось. Точнее, все эти качества сохранились в ней, но применялись они, увы, уже не для совсем невинных проказ. Лето — свободное, безграничное многое изменило, Катьку невозможно было уже удержать в пределах дозволенного, и делала она все, что хотела.

Особенно пользуясь отсутствием сильного контроля. Сначала в командировку уехал отец. Долго отказывался, но Родион пообещал приехать к этому моменту и приглядывать за сестрой. Отец уехал, а Родион не смог приехать в тот же день, и невозможная Катька перекочевала в Полинины руки.

Ребенок бесился, лишенный внимания. Полине было это знакомо. Мягко говоря. Катька считала, что ее предали, бросили, что она никому не нужна. В ход пошли все почти не существующие воспоминания о матери, которая бросила их с Родионом много лет назад.

- В конце концов, она ведет себя сейчас, как я в самые худшие свои подростковые годы. Отец уже наверно не знает, когда мы все вырастем, — с грустным смешком заметил как-то Родион. Когда он приезжал, а это случалось раз в несколько недель, они хватали Катьку и таскали ее за собой повсюду, постоянно держа перед глазами — раз, и не давая чувствовать себя лишней — два. В тот день, как это часто и бывало, они бесились на пляже, расположившись в стороне и наблюдая за вездесущими туристами.

- Теперь ты понимаешь его чувства? — тихо спросила Полина. Ей нравился Андрей Валентинович, и она всегда считала его такой же пострадавшей стороной, как и Родиона с Катькой.

- Пытаюсь, — Родион пожал плечами, а потом искоса глянул на нее и ослепительно улыбнулся, заметая следы. В очках отразился заполненный народом пляж и краешек синющего моря. Полина лениво улыбнулась в ответ. Он тяжело вздохнул и перевернулся на спину, устраиваясь на ее коленях — знал, что ее не провести.

- Однажды твоя сестра просто перерастет все это, в конце концов, о вашей матери у нее сохранилось в десять раз меньше воспоминаний, чем у тебя.

- Да, но вот только когда это случится? Через месяц, через год, два?

- О, — протянула Полина скептически. — Посмотри на себя. Тебе двадцать, а иногда мне кажется, что ты и сейчас это не перерос.

- Это… другое. — С заминкой откликнулся Расков, и это было тем самым, о чем он вообще старался не упоминать.

Но Полину лишь бесила эта упертость между отцом и сыном.

- Ну да, как же я могла забыть, — она отклонилась и уперлась локтями в песок, наблюдая, как Катька барахтается на матрасе в воде. Выглядела она при этом вполне нормальным ребенком, а не как маленький домашний монстр. — Вражда в актерском клане! Что не поделили отец и сын, обсуждая смысл своей профессии?!

- Очень смешно, — замогильным голосом откликнулся Расков.

- По-моему тоже. — Полина не спешила сбавлять темп. — Ну что такого, что он был когда-то актером? Он просто разочаровался и все. И пытался предостеречь тебя от своего разочарования.

- А рассказать мне об этом ему было сложно? — Родион сдернул очки с носа и на Полину посмотрели его темные, затягивающие в омут глаза. — Знаешь, что я ненавижу больше всего? Не ложь, как таковую, а когда из якобы лучших побуждений что-то скрывают! Я не сахарная барышня, мне вполне можно рассказать правду, и уж я сам разберусь, что с ней делать! И вообще, не хочу я это обсуждать.

На его удивление, Полина не стала продолжать спор.

- Я тоже не горю желанием болтать об этом с тобой, — она откинулась на спину, больше не глядя на Родиона и скрывая, как и он, глаза за стеклами очков.

- Не горю, но… — предположил Родион мрачно.

— Не горю, но ты все равно слишком придираешься к своему отцу. — Отрезала она.

— Черт!

— Все.

Это было действительно хорошее лето. Счастливое…

Съемки должны были закончиться ближе к концу августа, а пока Раскову давали по два дня выходных в те дни, когда шли сцены без его участия, и он возвращался в город — похудевший, повзрослевший, словно он сумел заглянуть внутрь себя и то, что он увидел там, заставило его во многом усомниться.

Когда он уезжал, он и не знал, что из всего этого получится. Ему понравился сценарий, его очаровал главный герой, но он ни капельки не представлял себя в главной роли. В полном смятении, оставив позади себя семейные проблемы и театр, и эти новые для него отношения с Полиной, он приехал в Москву, и его закружила эта великолепная, отчасти напыщенная жизнь людей искусства — столь далекая от реальности, и прекрасно осознающая себя таковой. Они гордились тем, насколько были далеки. Только тут краешком сознания до него начало доходить, что возможно на это же он обрекает себя и в своем театре. Но это было все же нечто другое.

Расков жил у Штроца, который пригласил его к себе, сказав, что чувствует свою ответственность за его судьбу, и таскал Родиона за собой повсюду, желая в полной мере обрушить на него эту жизнь. Только позже, возвращаясь на редкие выходные домой, Родион интуитивно почувствовал, что Штроц хочет предостеречь его — пока не поздно — не от жизни в искусстве, а от искусственной жизни. Так легко, увлекшись, перепутать одно с другим.

Штроц варился в этом едва ли не полсотни лет, и прекрасно видел и одно, и другое. Он больше не был очарованным Москвой мальчиком, и наверно, в какой-то степени, чувствовал, на что может обречь Родиона — он же сам убедил его приехать на пробы.

Почему-то — и для Родиона это упорно оставалось загадкой — режиссер пришел в восторг, когда увидел его на пробах. Как любой актер, Расков не был лишен тщеславия, в самых смелых мечтах они все воображали себя на вершине мира и на экране в каком-нибудь фильме. Но уже много лет как с ним это прошло. Между тем, он воспринимал возможность сыграть в кино, как изначально какой-то жизненный опыт, а уже потом старт в его карьере. Все-таки, все, что ни случается, формирует нас и ставит на дорогу перед развилкой.

Расков чувствовал себя именно так. И он не знал, куда его все это может привести. Он даже не знал, выйдет ли фильм, и убедителен ли будет. Но он старался не ударить в грязь лицом и постоянно, неотступно он думал о Полине, с которой виделся так редко. Возможно, именно этого он и опасался, когда снова встретил ее зимой. Он боялся, что утонет так быстро, что не успеет даже позвать на помощь. Но в самые счастливые их дни, в дни, когда он возвращался домой, он не чувствовал, что совершил ошибку, связав себя с ней. Он чувствовал, что возможно, едва ли не впервые в жизни, сделал правильный выбор.

Они развлекали Катьку, пропадали на море и бродили по городу. Когда они хотели — ели, когда хотели — занимались любовью, засыпали в кинотеатрах — когда хотели спать, пили посреди летней жары горячий чай, дули на обожженные пальцы, слушали Ассаи, цитировали его «Остаться» и «Мелани», катаясь на ночном трамвае. Он дожидался пока Катька заснет и пробирался к Полине домой, откуда уходил рано утром, готовый вылезать из окна, если бы была в этом такая нужда.

За лето Полина сделала в квартире перестановку, установила хрупкие отношения с родителями, собравшимися на все лето вместе; и приняла решение доучиться на журфаке до выпуска, мало ли что еще могло измениться и ее нежелание быть журналистом могло исчезнуть так же быстро.

А еще, впервые за много лет, она предстала в своем натуральном свете и цвете.

В прямом смысле.

Когда Родион увидел ее, он лишь присвистнул:

- Грядут перемены, — и улыбнулся. — Но они мне нравятся.

Отец сказал, смеясь:

- Давно тебя такой не видали! Как будто на много лет назад вернулись.

Мать бросила осторожно:

- Вылитая Нинка. — И отвернулась.

Полина с большим трудом вернула себе свой настоящий цвет волос и больше ни перед кем и ни в чем не собиралась отчитываться.

* * *

Славик уже вошел в подъезд и начал подниматься по лестнице, когда все же решительно повернул назад. Звук, доносящийся со двора, стал что-то уж слишком громким. Он не терпел подобных подростковых разборок, однако сейчас речь шла о девчонке лет тринадцати, которая замерла перед компанией ребят всех возрастов и что-то им втолковывала. Те не слушали, ржали как кони и похоже воображали себя на суде.

Уже дважды выглянул какой-то мужик и велел им убираться, уже дважды вся компания бойко кричала ему в ответ, а потом отворачивалась, и крики, и ругань продолжались. Насколько Славик понял, это была больше девчоночья разборка, но та, что обвиняла, притащила всю компанию ребят на судилище.

Слава вышел из подъезда вовремя — кто-то из мальчишек как раз схватил светловолосую девчонку за волосы, остальные стояли и смотрели. Светловолосая — честь ей и хвала — не произнесла ни звука, хотя было больно — он видел.

- Эй! Вы что делаете? А ну-ка быстро разбежались!

Половина компании испуганно обернулась, однако самим участникам действа не было до этого никакого дела. Темноволосый парень крепко держал девчонку и что-то тихо втолковывал ей.

Слава подошел и решительно отцепил темноволосого от девчонки. В конце концов, он явно не старше 15 лет, неужели на него никакой управы нет? Исподлобья на него взглянули злые черные глаза.

- Вали отсюда!

- Ага, прямо сейчас, — что-что, а вот смотреть Славик мог не хуже, и подобные взгляды его не пугали (главное было не скатиться до драки с мелким пацаном). — Я позвонил в полицию, — он помахал телефоном с исходящими звонками перед носом так называемого главаря шайки. — Думаю, номер вам знаком.

Шестерки за его спиной испуганно переглядывались. Темноволосая девчонка — зачинщик всей склоки, сама ударила парня по руке.

- Ты чо, Макс, не слышал? Пошли отсюда!

Неизвестно, долго бы еще они собирались, если бы из подъезда не выскочил тот самый мужик, что пятью минутами раньше выходил на балкон.

- С ночи пришел, поспать не дают, ублюдки проклятые! — Вид у него был довольно угрожающий, в два шага он уже приблизился к компании, и подростки рванули в разные стороны. Главарь нехотя отцепился и побежал за темноволосой девчонкой последним.

- Не приходи сюда больше! — проорала темноволосая, а потом все стихло.

Мужик остановился рядом со Славой.

— Знаешь их?

- Нет, — он покачал головой. — Просто жутко достали.

— Когда уже вся шпана уберется из этого района, а? Каждый год одно и то же! Жить уже невозможно из-за этих уродов! Ладно, пойду… Выше нос! — мрачно посоветовал он девчонке перед уходом.

Вид у нее был затравленный.

- А… как же полиция?

— Да я не вызывал… — Слава сел на скамейку, вытянув длинные ноги. — Нажал вызов и тут же сбросил.

- Класс, — уныло отозвалась девочка.

— Болит?

— Что?.. А… ну так, немного, — девочка с досадой потерла больное место под волосами.

- За что они тебя прижали? — Деловито поинтересовался Слава.

— Да так… отказалась кое-что делать для них.

— Думаю, здесь это не прощают.

— Я тоже так думаю.

Они немного помолчали. Славик поддел носком кроссовки груду старых пожелтевших листьев на земле, оставшихся с прошлого года, и решительно поднял на девочку глаза:

— Слушай, а ты все здесь знаешь?

— Где это… здесь?

— Ну… в Бухте.

— А что тебе нужно?

Славик доверительно наклонился к девочке:

— Знаешь, что такое журналистское расследование?

Девчонка гордо выпрямилась.

— А то. У меня вообще-то папа журналист.

— Круто, — Славик явно не ожидал такого поворота, но, впрочем, ему это было только на руку. — А ты секреты хранить умеешь?

Девчонка снисходительно посмотрела на него.

— Умею. Ты хочешь свое журналистское расследование провести?

— Да. — Слава серьезно кивнул. — Ты слышала про девушек, которые пропадали здесь, в этом районе?

— Конечно. Ты хочешь их найти?

— Я хочу понять, куда они исчезли.

— Но как ты это сделаешь? — девчонка вскинула одну бровь и ощутимо Славику вдруг кого-то напомнила.

— Поэтому мне и нужно узнать, что и где находится в этом районе, и кто управляет им сейчас. Нет, — он вдруг смутился, — я, конечно, понимаю, что ты ничего такого еще знать не можешь…

— Ну кое-что я могу тебе порассказать. — Перебила его девочка. — И показать район. Вот эти ребята, и главарь с ними, помнишь его? Он еще за руку меня схватил… фу, придурок!..

— Еще бы. Конечно.

— Вот он… вроде как главарь над всеми Бухтовскими ребятами нашего возраста. Все типа как должны ему подчиняться. Но он все равно шестерка. Над ним есть старшие и над теми старшими есть тоже старшие…

— И во главе Бухты стоит один человек, — понял Слава.

— Ну… так говорят, — девочка пожала плечами. — Хотя мы не знаем, кто. Да и этот наш наверняка тоже его не знает.

— Зачем им такая… сеть? Иерархия. Вроде как мафия.

— Я не знаю. Мой братец Родион говорил, что здесь такие делишки проворачиваются, что нам и не снилось. Может, поэтому они, конечно, хотели меня отвадить отсюда.

И тут до Славика дошло.

— Постой. Так ты же сестра Родиона Раскова? Я видел тебя один раз у нас на журфаке с Полиной.

— Точняк. — Девочка обрадовалась их шапочному знакомству. — Я Катька.

— Но откуда твой брат знает, какие дела проворачиваются в Бухте?

— Они с Полькой все детство здесь провели, — бездумно ляпнула девочка.

— Что? — мысли юноши завертелись в голове, как будто подхваченные ураганным ветром. Так вот почему Полина так яростно отваживала его от Бухты! И ведь ни разу не раскололась за все время учебы! Он скрипнул зубами, даже не заметив за собой этого нервного движения. — Ладно, это неважно. Когда ты сможешь показать мне район?

— Можем начать сейчас. Мне кажется, однажды мы нашли место, где они все собираются.

— Кто все?

— Ну, эти… главари… или как они там себя называют.

— Откуда вы знаете, что это были они?

— Господи, сколько вопросов, — себе под нос проворчала Катерина, но так, чтобы Славик слышал. — Я покажу тебе, и ты сам поймешь. Пошли.

Славик искоса посмотрел на девочку.

— Ты уверена, что тебе за это ничего не будет?

— А ты уверен, что тебе все еще нужно что-то расследовать?

— Ладно, пошли, — вздохнул Славик.

Не глупо ли он поступает, таща за собой девчонку неизвестно куда? Впрочем, это же она его тащила, разве нет? И разве она не права? Это была его идея, он желал разведать, кто похищает девушек и даже сейчас не поменял своего решения.

Так что все правильно. Кто знает, быть может все эти слухи о Портовом городке действительно бабушкины сказки?

* * *

Маша резко открыла глаза и снова зажмурилась. С протяжным стоном она повернулась на узкой кровати, утыкаясь лицом в подушку. Во сне было плохо, а сейчас, в реальности стало еще хуже. Несколько мгновений она лежала в таком положении, дожидаясь, пока утихнет бешеное сердцебиение, пока нормализуется дыхание, а затем резко села, не давая себе возможности передумать. Ничего не изменилось. Она снова была в своей камере без окон и совершенно одна.

Она больше не лезла под подушку за телефоном и привыкла не просыпаться по будильнику, но лишь потому, что телефона у нее не было. Его забрали, как и прочие подозрительные вещи, которые могли бы ей помочь убежать. Бред какой… куда бежать-то? Выход здесь только один, и дверь чаще всего заперта.

Маша встряхнула левым запястьем, кидая взгляд на часы — 7 утра. Господи, всего лишь 7?

В любом случае, надо радоваться, что настал новый день, и с ней еще все в порядке.

Прошло уже полтора месяца, как она очутилась здесь. В этой душной низкой комнате, с узенькой, будто случайно прорубленной дверью. Когда кто-то заходил — а посетителей было немного — девушка видела часть коридора и висящую под потолком лампочку. Периодически мимо словно стадо топало — и вскоре она поняла, что там действительно длинный коридор, она поняла, где находится. Место из ее кошмаров обрушилось на нее так ярко и явно, как будто она все еще была ребенком.

Ее похитили. Она прекрасно помнила последний день, вернее — последнее утро. Она ушла от Олега. Ей нужно было подумать. Отстраниться от него хотя бы на некоторое время. От него и от его жизни, которая была так притягательна, что захватывало дух. Недосказанность и недомолвки, которые не разрешались в присутствии его замечательных друзей, в конце концов, пролегли между ними стеной. Маша и хотела что-то сказать ему, но не могла — она больше всего не желала, чтобы он принимал ее за сопливую девчонку, допрашивающую своего кавалера о подружках. Да и устала она, если честно, от всего этого — клянчить его и просить о доверии, как будто она собачонка, кусающая хозяина за ноги.

И тогда она собралась, написала записку и ушла. Она не знала, куда податься. Она шла по дороге к оживленной части города, а перед глазами стоял карандашный портрет его жены Ани. Почему он оставил его? Сохранил после стольких лет?

Сил думать об этом не было, и поэтому Сурмина решила хоть как-то отвлечь себя — она принялась планировать, что же ей делать дальше. Уехать? Сбежать, как сбегала всегда в поисках отца, надеясь, что он предложит ей лучшую жизнь? Ни к чему это не привело, и Маша знала это прекрасно. Так что же ей делать? Она пришла в пустую квартиру, домой, огляделась по сторонам и поняла, что и здесь не может оставаться. Она переросла это место, ей нужно что-то другое. Нужно место, в котором она сможет сама отвечать за свои поступки, не впутывая в это окружающих.

Маша забрала свои вещи и снова ушла — нужно было наведаться в больницу и поговорить с Женькой, поговорить с мамой. Быть может, они что-то посоветуют ей? У нее были деньги, и чисто теоретически, она могла снять квартиру. Но правильно ли это будет? Она же не ушла от Олега насовсем… или ушла?

Хотя после сегодняшнего, возможно, он больше и не захочет ее видеть.

Она позвонила Женьке, чтобы предупредить, что ненадолго уедет, и отправилась на пляж. Море всегда решало все ее вопросы. Всегда помогало найти правильный ответ. Но она не дошла до него.

На часах было не больше семи утра, и те, кто выходили на работу к восьми, все еще сидели дома, и дворы, через которые Маша проходила, стараясь сократить свой путь, стояли пустыми. Где-то ходили дворники, где-то прошел один случайный житель, в остальном же было довольно безлюдно. Маша проходила мимо последнего дома, за которым открывался полноценный вид на море, как вдруг почувствовала, как ее толкают к стене.

Она не слышала шагов за своей спиной — погруженная в свои мысли, она не слышала ничего. Но вот ее толкнули так, что она едва не врезалась лицом в холодный камень стены. Сердце ее упало в пятки, паника залила все своим пронзительным светом. Только не это! Только не сейчас! Чего они хотят?

— Стой смирно! — прозвучал в следующую секунду тихий и злой голос, и звук этот отразился в ее голове.

— Держи ее крепче. — Как появился второй, она не заметила, но скорее всего их с самого начала было двое.

Это обычные воры, не больше. Но сердце словно стучало о ребра, как сумасшедшее. Маша рванулась и закричала, но ее тут же чем-то ощутимо приложили по голове.

Очнулась она уже здесь от воплей.

Кто-то на кого-то орет, поняла она, ощущая пульсирующую боль в голове.

— Ты вообще знаешь, кто это? Вам сказали больше не брать кого-то из Бухты, уроды! Это же Сурмина. Она же знает… — тут этот человек осёкся, видимо, поняв, что Маша очнулась.

— Обыщите ее, живо! — раздался приказ.

В комнате стояли трое парней. Смутно знакомые лица. Видимо, она знала их в детстве. Но конечно они знали, кто она. Разумеется.

Один из троицы решительно шагнул к ней, и Маша почувствовала его лапищи на себе. Она забрыкалась, но тому все равно удалось вытащить из кармана ее кофты телефон и ключи от дома.

— И что теперь делать, придурки?! — тот, что был немного повыше двух парней в спортивных куртках и джинсах, видимо, был здесь за главного. И он нервничал. — Дэн приедет только в августе, и что прикажете делать с ней?

— Может, это… — один из парней неуверенно посмотрел на главного.

— Чего? Чего это? — передразнил он его.

— Надо Дэну звонить. — Сказал второй.

— О, у нас логика имеется, — фыркнул главный. — Ладно, убирайте все это, и пошли.

«Все это» — оказалось ее сумкой с вещами.

Не глядя больше на Машу, троица вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь, раздался звук поворачиваемого в замке ключа. Маша осталась одна. Некоторое время она лежала, дрожа от ужаса, а потом встала и начала ходить по комнате, чтобы хоть немного справиться с собой. Комната была небольшой, но здесь имелась еще одна дверь, кроме входной. Распахнув ее, Маша поняла, что это маленькая ванная, совмещенная с туалетом. Для кого же предназначено это странное место?!

Ее трясло, и она никак не могла взять себя в руки. Что, если компашка позвонит этому таинственному Дэну и тот велит ее убрать? Если они не убили ее до этого, то могут сделать в любой момент.

«Боже…» — явственно подумала Маша и даже остановилась на месте от испытываемого шока. Она думала об Олеге, от которого так вероятно опрометчиво ушла этим утром, думала о маме и Женьке, о Родионе, о друзьях и коллегах, которые сейчас спокойно шли на работу, беззаботные, не ведающие о том, что больше не увидят ее, Машу, Студеную королеву — как прозвала ее Лена. Теперь Лена сможет спать спокойно и продолжать вешаться Красовскому на шею, как и прежде.

Неизвестно почему, но по Машиному лицу вдруг потекли слезы, так стремительно, как будто она много лет удерживала их. Маша осела на пол и очень долго просидела так посреди комнаты, сжав себя руками и сжавшись в комок.

Наконец ближе к вечеру она снова услышала шаги. Сердце ее лихорадочно заколотилось, но Маша уже настроила себя самым мрачным образом и не надеялась на лучшее. Она села на кровать и решительно прислонилась к стене. Стена придала ей необходимую опору. Когда ключ в двери повернулся, она была уже более-менее готова к встрече с неизвестным.

В комнату вошел один из парней, который ее похитил. В руке его был небольшой пакет, который он бросил на столик у входа, и бутылка воды. Ничего не выражающим взглядом он оглядел Сурмину с ног до головы.

— Будешь сидеть здесь. — Ровно сказал он. — Вот еда и вода. И нечего жаловаться и орать, поняла?

— Что вам от меня нужно? — громко спросила она у парня. Тот вскинул брови. В комнате воцарилось молчание.

— Мы совершили ошибку. — Наконец ответил он. — Но наш… главный сказал, что ты тоже можешь пригодиться. Не отпускать же тебя теперь — ты нас видела и, к сожалению, кое-что слышала. Пока… не появятся люди, придется тебе посидеть здесь. И советую не буйствовать. Мы просто делаем свою работу, но лучше нас все же не злить.

— И много ты боевиков посмотрел, прежде чем запомнить эту шикарную фразу? — фыркнула вдруг Маша. Последняя фраза неожиданно ее позабавила, несмотря на всю серьезность ситуации.

— А будешь выпендриваться, не получишь и еды. — Скучающим тоном произнес парень, видимо, получивший какие-то указания. Он развернулся и вышел, захлопывая за собой дверь. Маша тут же резко вскочила и бросилась вперед.

— Отдайте мне мои вещи! — крикнула она и застучала в дверь. Но снаружи не раздалось ни слова. Она услышала только шаги.

«Приедет этот таинственный главный, Дэн, и меня убьют. — Отчетливо подумала Маша. — Ну для чего еще я могу понадобиться этим уродам?!»

Или изнасилуют и убьют…

Ее тут же прошиб холодный пот, к горлу что-то подкатило — Маша рванула к двери в ванную и, распахнув ее, влетела внутрь и склонилась над унитазом. Ее рвало. Пустой желудок сводило от лихорадочных спазмов. Наконец, Маша склонилась над раковиной и включила холодную воду. Она умылась и сразу полегчало. Несильно, но полегчало, так что она даже смогла в достаточно спокойном состоянии дойти до комнаты и рухнуть на кровать. Некоторое время она лежала, бездумно уставившись в старательно побеленный потолок, а затем забылась тревожным сном.

Так начались дни ее вынужденного заключения. Маша спала мало и часто просыпалась — в темноте пустой комнаты ей мерещились решительные шаги. А каждый раз, когда к двери действительно подходили, ее тут же прошибал холодный пот. Но она всячески старалась не показывать, что ей страшно. Она вытребовала у своих похитителей назад свою сумку с вещами, из которой они забрали все, что только можно, оставив непосредственно одежду.

А постепенно они отдали ей и блокнот, предварительно посмеявшись над ее рисунками. Теперь Маша только и делала, что рисовала — движения карандаша по бумаге успокаивали расшатавшиеся нервы. В этой пустой комнате с однотонными бледно-желтыми стенами она задыхалась. Постепенно она забыла о том, что за окном все еще царит жаркое лето, забыла про солнце, тепло и беззаботность. Только одно не давало ей окончательно пасть духом — память о родных людях, лица которых постоянно приходили к ней во сне.

И все чаще она думала об Олеге, все больше скучала по нему. Интересно, он ищет ее и искал ли вообще? Или просто забыл о ней, решив, что с него хватит? Она уже сто раз пожалела о том своем письме — надо было просто дождаться личного разговора и сказать все честно и прямо.

Но легче сказать, чем сделать. И теперь Маше снилось, что она не ушла от него тем утром, что она не совершала необдуманного побега. Она лежала рядом. И они проснулись вместе одновременно — они часто просыпались одновременно — в десятом часу, и Маша тут же побежала бы купаться в холодной темной морской воде.

Вся эта картинка вставала перед ней как наяву, а потом Маша просыпалась. Как и сегодня. Часы показывали половину восьмогоутра. Маша достала свитер с длинными рукавами и теперь старательно куталась в него. Ей было холодно.

В глубине души появилось какое-то странное предчувствие. Она знала это предчувствие. Чтобы его прогнать, пришлось встать и походить по комнате туда, обратно, затем по кругу.

Скоро, уже совсем скоро должен был появиться этот Дэн и что будет потом?

Пару недель назад Маша нашла под ванной цветастую резинку для волос. Сидя с ней на краю ванной, Маша пыталась сообразить, откуда она там взялась. А потом до нее дошло. Впрочем, предположение появилось давно, но сейчас оно получило свое подтверждение.

Здесь жили те девушки, которых похищали в районе Затерянной Бухты. Одна точно жила. Может быть, в этом подземелье были и другие комнаты. Скорее всего, так и было.

Маша вздохнула, пытаясь осмыслить то, что знала. Что же стало с другими? Где они? Где те девушки, которых похищали в течение всего прошлого года? И что станет с ней? Когда на ее месте появится новая?

Маша готова была заорать, закричать от ужаса, зарыдать в голос. Но она этого не сделала. Все ее чувства притупились, все эмоции остались глубоко внутри. Ей овладела апатия.

Она легла на кровать и отвернулась к стене. Какая разница, который час? Ей не выбраться отсюда никогда.

* * *

В первых числах августа Олег Красовский стоял на перроне железнодорожного вокзала в толпе прочих встречающих и чувствовал себя клоуном. Скрипел зубами, курил или, вернее, пытался, мотался из стороны в сторону, поглядывал на телефон, делал вид, что злится на Машу, Полину и всех сразу… Примерно до того момента, как среди приехавших из Москвы он увидел Родиона. А точнее, его реакцию на себя.

Олег вскинул табличку, на которой ясно стояло «Родион Расков», но тот узнал его и без того. Это с четырнадцатилетним мальчиком пять лет совершили превращение, а вот Красовский мало изменился.

- А где… Полина? — слегка недоуменно поинтересовался Родион, поздоровавшись с Олегом. Именно это и поразило Красовского, вызвало его интерес: его ищущий напряженный взгляд, и понимание, что встречает его совсем не тот, кто должен.

- Да она… вроде как с твоей сестрой. — Красовский был слегка смущен, чувствуя себя в роли глашатая, и не знал, что именно следует говорить Родиону, а что — нет.

Расков едва не застонал — так на его лице ясно отразилось разочарование.

- И что она, интересно, снова натворила?.. Осталось только на цепь ее посадить, честное слово… — бормотал он, перемещаясь за Олегом к выходу.

- Вот сейчас все сам и узнаешь. Полька попросила меня отвезти тебя, она сама никак не успевала…

- Я смотрю, тебе тоже не очень нравится выступать в роли водителя, — небрежно бросил Расков, нетерпеливо глядя на дорогу. Красовский быстро посмотрел на него, желая увидеть выражение иронии на лице, но увидел только отстраненность. Это было вскользь брошенное предположение, а отнюдь не желание похохмить, и мгновение спустя Олег понял, что так сильно напоминает ему взгляд Родиона.

Самого Олега, каким он был в 20 лет. В то время, когда он думал и заботился не только о себе и своих амбициях, но и о другом человеке.

И хорошо, что тот парень исчез. И хорошо, что он вернулся.

— На самом деле, — выруливая со стоянки, заметил Олег. — Очень трудно устоять, когда тебя умоляет поехать Полька. Если ей что-то в голову приходит, ей уже невозможно отказать.

Он нервничал. Нервное нетерпение появилось во всех его движениях, даже во всех его мыслях. Он не мог понять, что с ним происходит.

— Это точно, — Родион рассеянно вскинул брови. Он был каким-то уставшим, под темными глазами залегли тени, загорелое лицо отливало землисто-серым.

— Могу я тебя спросить? — повинуясь какому-то внезапному импульсу, проговорил Красовский. Уж слишком он надеялся получить ответы на какие-то свои, внутренние вопросы. — У тебя с Полиной… это серьезно?

Он думал, что Родион смутится и покраснеет. Или выдаст какую-то грубость, чтобы скрыть свои истинные чувства. Но тот вдруг чему-то усмехнулся и спросил:

— А у тебя с Машей?

Конечно, он помнил все их с Машкой разговоры, но никогда — даже когда они разговаривали об этом в первый раз — он не сопоставлял образ Полиного крестного, которого он помнил по жуткой своей ревности к нему (Полина всегда рассказывала о нем взахлеб) и мужчины, в которого влюбилась его подруга.

Выражение лица Красовского не выдало его эмоций, но эмоции на самом деле были. Внутри у Олега все перевернулось.

— Маша ушла от меня.

— Что?

Красовский мельком взглянул на Раскова, который удивленно хмурился.

— Когда ты в последний раз разговаривал с ней?

— В… начале июня. Начались съемки, я попадал домой крайне редко на пару дней и даже как-то не успевал… Но я даже подумать не мог, что она ушла…

— Она ушла от меня в июне. Сбежала. Ни ее мама, ни Женька ее не видели. Я не знаю, где она, куда поехала.

— Это… как-то не похоже на нее, — медленно произнес Родион.

— Ну, она же сбегала в поисках отца, — бесцветно произнес Олег.

— Но не так. Она бы никогда не сбежала… так надолго.

Красовский резко вскинул голову.

— Вот и я… о том же. — Он получил подтверждение своим собственным сжигающим изнутри мыслям. Он знал, что Маша не смогла бы исчезнуть и потом хоть как-то не напомнить о себе, хотя бы кому-то из своего окружения.

— Я не знаю, что делать. Я написал заявление в полиции. Но мне кажется… — голос его сорвался. — Мне кажется, они не найдут ее.

Родион посмотрел на Олега. Красовский всегда был собранным и сдержанным. Теперь в его лице появилось что-то новое. Какое-то новое выражение. Расков понял, что он действительно боится за Машу. Этот страх передался и ему, и беспокойство заполнило собой все.

На ум ему пришли соображения, но он не стал делиться ими с Красовским. Тот вполне мог наломать дров. Нет, надо добраться до дома и поговорить с Полиной.

* * *

Объятья заставляют нас почувствовать плотность друг друга. Лучше чем слова и жесты, это уверяет нас в общей неделимости.

Каждый раз, когда Родион обнимал Полину, у них был шанс почувствовать, что, как бы надолго они не расставались, одно крепкое объятие обнуляет все потерянные друг без друга дни и ночи.

…Родион сидел на Полининой кухне, привычно рассказывая ей обо всем, вперемешку сыпал впечатлениями, пародировал продюсера, фифу-актрису, жаждавшую перенести их с Расковым киношный роман в реальную жизнь, язвительные реплики режиссера, журналистов, смотревших на него, как на мясо, и не мог отделаться от мысли, что рассказывает не так, смазывает ощущения, теряет половину важной информации и выглядит в глазах Полины этаким киношным франтом, который хвастается успехом. Хвастаться он не хотел. Он хотел скрыть свое мрачное настроение, навеянное сообщением об исчезновении Маши, хотел скорее перейти к этой теме, но Полька вела себя ужасно, почти не слушала, отводила взгляд и вообще, ничем не хотела показать, что слушает его.

Полина заваривала чай с мятой и чувствовала, как теряет его. Конечно, все выглядит так, как будто его жутко раздражает эта жизнь, которую он надевал на себя, как зимнее пальто с наступлением холодов. Но ему было ох как непросто сбросить с себя это пальто — оно было теплое, вдобавок, у него никогда такого не было.

Силы еще оставались, но могли закончиться в любой момент.

Полина знала, что силы однажды все же закончатся, эта новая жизнь переманит его окончательно, когда у него уже не останется желания бороться. И она ничего не сможет с этим сделать.

Однажды и она станет не нужна.

Положив голову на руки, она закапывалась в своих мыслях, понимая, что это конец. Остановка. Все замерло вокруг нее, давая понять, что пора переходить на другую сторону. Ей нужна была определенная цель, независимая ни от кого. Ей нужна была подпорка, направление, каким когда-то был журфак, а еще до того — Затерянная Бухта. Ей нужна была цель.

Устав наблюдать за ее молчаливыми муками, Родион протянул руки через стол и решительно взял ее ладони в свои.

- Полька.

Она вздрогнула и посмотрела на него.

- О чем ты думаешь, Полли? — О чем мечтаешь? Кто занимает твои мысли и почему не я — ведь если бы это был я, ты бы разговаривала со мной, тормошила, приставала с вопросами, смеялась над моими жалкими пародиями, язвила, Господин Великий Актер пришел бы вместе с тобой в твой дом. Сейчас ты молчишь, и пока даже представить не можешь, что я хочу сказать тебе.

— Все это очень интересно, — запоздало признала она, кривя губы.

— Интересно? Да… безумно. По тебе это видно.

— Что-то не так? — Полина выпрямилась, вскинула брови.

— Да нет… просто ты не со мной. И что-то скрываешь.

— Как и ты, — усмехнулась она.

— Ничего я не скрываю. Я и так рассказываю весь вечер то, что тебя совершенно не занимает, — его раздражала его позиция, при которой он должен был оправдываться, и пока она не успела сказать что-то еще, произнес: — Меня пригласили в один проект.

— Что за проект? — бесцветно поинтересовалась Полина.

- Сериал.

- Ну конечно.

Сказано это было с ощутимым сарказмом. Родион встал, дернув стулом. Хватило бы и меньшего, чтобы вывести его из себя, а у Полины всегда получалось это мастерски.

Он не спал почти всю ночь, забыться удалось только под утро. Под грустный стук колес по рельсам он все думал, как и что скажет ей, как услышит ее чрезмерно разумные слова, которые помогут ему принять решение. Слишком много ответственности лежало на нем, помощь Штроца, отказав которому, он легко мог перейти в разряд неблагодарных…

Зацепки, связи, от которых нельзя было отказываться, если не хочешь потерять свое положение «талантливого везунчика», он начинал путаться в том, что было ему действительно нужно, а что заменяло собой настоящее.

- Ты поразительна, — отгоняя восставшие мысли, признал он и открыв форточку, сел на подоконник, — всегда готова дать пинка в трудную минуту, если элементарно не удовлетворяют твоим требованиям.

- Что?

- Я не шучу. Но меня уже порядком достало, что все должно быть только так, как ты хочешь. Если у человека другое мнение, или планы, или мысли, или свои, представь себе, проблемы, он переходит в категорию неугодных и окатывается волной презрения.

- Чушь какая! — высказалась она.

— Чушь? Лишь потому, что я часто уезжаю? Чушь, потому что я не поддерживаю твое сумасшествие по поводу сестры? Или что хочу попробовать найти себя в Москве?

- Да ты сам вечно говорил, что это не требует от тебя особых сверхъестественных усилий, что тебе не пришлось этого добиваться годами и поэтому это кажется скучным! Если я придираюсь, то ты работаешь на износ и только для того, чтобы все жалели тебя и говорили, как ты устал!

— Мы перешли к нападению, отлично. — Родион отвернулся от окна и повернулся к Полине окончательно. — Поговорим о недостатках друг друга? Или, может быть, сразу выгонишь меня, чтобы не придумывать повод?

- Что ты несешь? Это ты явился и сразу начал мне рассказывать сотню потрясающих историй про свою великолепную жизнь в Москве, от которой ты якобы так устаешь! Ты даже не поинтересовался, почему я гоняла за твоей сестрицей две недели по Бухте, пытаясь ее образумить! Ты даже не спросил, как я с ней справляюсь!

Родион с силой провел рукой по лицу, будто прогоняя и эту комнату, и Полину, и Катьку, и Машу Сурмину, так неудачно встрявшую во все это.

- У меня такое чувство, что тебе плевать на все и особенно на меня. Главное, чтобы твой эгоистичный мирок не потревожили ни на секунду. И ты даже не задумываешься о том, что может быть лучше для меня. Еще и Катьку сюда приплела — просто отлично. — Он шагнул к раскрытой двери из кухни. — Знаешь, ты совсем не изменилась с детства. По-прежнему не умеешь разговаривать.

Дверь хлопнула. Полина стояла у окна и смотрела на зеленые листья на деревьях за окном. Совсем-совсем скоро эти листья пожелтеют и начнут опадать, они будут скользить над двором и осыпать озеро, потом выпадет первый снег и усыплет всю эту листву, скроет до весны. А в декабре исполнится год, как они с Родионом встретились…

Он прошагал прямо под ее окном с сумкой за плечом. Она и не обратила внимание, что он пришел к ней, не заходя домой.

Да что это с ней? Ей так больно, как будто она уже потеряла его! Это ненормально, неправильно так мучить человека. А ведь он всегда казался ей жутким эгоистом, тщеславным и отлично знающим цену себе и своим хотя бы даже внешним данным. Неужели он изменился, а Полька даже не заметила это?

Когда-то мальчик был тщеславен. Девочка, правда, порой считала, что время прошедшее есть настоящее (но это, если подумать, вообще было ее главной бедой) и потому даже подумать не могла, что мальчик именно что «был». Поступив на актерский факультет и начав играть на сцене, он потерял эту черту характера. Она пропала, испарилась, как все поддельное, фальшивое, что отвалилось от его души само, большими неравномерными хлопьями.

Он-то это чувствовал, а вот она — нет. С годами, впрочем, он вообще повзрослел настолько, что Рудик стал Родионом, милое домашнее имя больше не приклеивалось к нему, и интуитивно Полина уже знала это.

Ее отвлек звонок телефона — номер был незнакомым и не совсем русским, судя по первым цифрам. С бьющимся сердцем, она взяла трубку и тут… Сотни, тысячи километров пролегли между ними, но слышала она ее так же, как будто она стояла в дверях кухни. Ее сестра. Веселым, необычно веселым голосом произнесла оттуда, где слышалась иностранная речь и металлический голос, что-то объявляющий:

- Ну, здравствуй, Полька!

- Нина…

Они замолчали, скованные одним общим пониманием, разделенным на двоих.

— Ты меня слышишь? — вдруг испуганно спросила Полина, и сестра ответила снова совсем рядом:

— Конечно, — и засмеялась своим привычным смехом. — Ну что там у вас новенького?

- Я так давно не слышала твой голос… У тебя все хорошо? А как же твоя работа? Ты же взяла отпуск, но он уже давно закончился? — вопросы заторопились вперед, обгоняя друг друга и расталкивая соседей локтями. — Где ты?

— Я в Берлине, — голос странно скатился вниз, дрогнул, будто сам того от себя не ожидая. — Я скоро возвращаюсь домой. — Нина вдруг тоже заторопилась, заволновалась: — Знаешь, я ведь не хотела звонить! Хотела просто приехать и устроить сюрприз. Но что-то будто дернуло меня. Ты можешь разговаривать?

- Конечно. Я дома, — неожиданно признала она.

- У родителей или у нас?

— У нас… — Так полузабыто и вместе с тем привычно это «у нас».

— Значит, ты опять за свое? — усмехнулась Нина.

— Как и ты! — со смехом сказала Полина и вместе они подхватили знакомую мамину интонацию: — «Девочки, вы не исправимы!»

Их мать всегда произносила эту фразу, делая акцент на каждом слоге, и каждый раз это касалось их переезда из старой квартиры.

- Непривычно жить в этом доме, даже когда родители на месте, — признала она, известное им обеим. — Ты одна?

- А ты? — задала встречный вопрос Нина.

— Ну, в квартире я одна, если ты об этом, — усмехнулась девушка.

- А Рудик?

Полина слегка вздрогнула, вспомнив, что он ушел только лишь пару минут назад. Нина расценила ее молчание по-своему.

— Прости меня, Полли. Только сейчас я понимаю, что не должна была…

— Нет, все в порядке. Но благодаря тебе… я снова начала общаться с Родионом, — так захотелось рассказать все откровенно хоть кому-нибудь. Нет, не кому-нибудь. А именно Нине. — Все непросто. Слишком непросто, но…

— Все будет хорошо? — тихо спросила сестра.

— Да, — выдохнула Полина, — Кажется, да. А ты, Нина? Ты не пожалела, что ушла?

— Нет.

— Но почему ты ушла? Почему так резко? — требовательно спросила она. — Я думала, что только из-за меня, но… это на тебя совершенно не похоже.

— Ты права. — Голос Нины был спокойным. — Я…

— Все дело в той переписке, да? Переписке с Денисом?

Полина могла не знать чего-то о своей сестре, но она отлично понимала ее.

— Да… Я не хотела тебе говорить тогда. Ты бы убила его. Или пошла и что-то натворила бы в Бухте.

— Но что произошло? При чем тут Бухта?

— Он… просто оказался не тем, за кого себя выдает. И все, вся история оказалась ложью. — Что-то зашипело, зашумело в трубе, и голос сестры пропал.

— Нина! — прокричала Полина, потому что не слышала, что она ей говорит.

— Я здесь. — Неожиданно близко сказала девушка. — Оказывается, он не живет в Воронеже. Он… из Портового городка.

— Но почему он сказал…

— Жил в Воронеже в детстве. И знал обо мне, потому что знал Артема, которому ты врезала после нашей аварии.

— Что?!

— Да. Денис рассказал, что узнал обо мне, когда ты пришла в Бухту и на его глазах врезала Артему, от которого тебя потом оттаскивали. Это его заинтересовало и он… нашел меня.

— Но почему он сразу не сказал?

— Боялся, что я не буду с ним общаться, раз он знакомый Артема. И он был прав.

— Тогда почему он сказал потом?

— Вроде как… не хотел больше врать. Хотел встретиться со мной лично.

— И ты поэтому сбежала?

— Нет. Не только… Я узнала об этом Денисе. Он не просто живет в Бухте… Он там… вроде как один из главных сейчас. Я провела свое небольшое расследование, скажем так, — голос Нины зазвучал горько. — Я не могла больше жить в городе. Мне стало противно.

Пару секунд сестры молчали.

— Ладно, деньги заканчиваются, мне нужно идти. — Сказала, наконец, Нина, словно собравшись с силами. — Через неделю я приеду, и поговорим обо всем лично. Жди меня, — в голосе ее было столько радости, тепла, грусти, невысказанных слов, фраз, обещаний. Раздались быстрые гудки.

«Связь завершена» — высветилось в телефоне.

Полина оглядела комнату уже другим взглядом. Все было совсем другим.

Кажется, сейчас она счастлива. Нина счастлива. Значит, и ты можешь позволить себе быть счастливой? Или пора уже признать то, что говорил тебе Рудик: ты слишком живешь жизнью своей сестры. Ты даже со своими родителями не можешь подолгу находиться в одной комнате, потому что боишься не соответствовать их ожиданиям!

И все же… какую странную историю рассказала ей Нина про этого Дениса.

Постойте… до Полины быстро дошли описываемые Ниной события, она прокрутила в голове картинку еще раз и наконец, все встало на свои места. Изображение выровнялось.

Денис… Да нет, не может быть…

Неожиданно резко зазвонил телефон, потрясший замершую в своих тихих мыслях Полину своей оглушительностью. Девушка вздрогнула. Это оказался Родион.

— Алло.

— Полька, — быстрым чужим голосом произнес он. — Я знаю, мы поругались и все такое…

— Что случилось?

— Катька. Наорала на меня и сбежала. Она могла пойти в Бухту.

— Но уже темнеет.

— Я знаю. И сейчас иду туда. Поможешь мне ее найти?

XVII

С наступлением темноты вечер окончательно вступил в свои права. В Затерянной Бухте вся жизнь только начиналась. Собирались дворовые компании, то тут, то там звучала музыка. Полина и Родион быстро миновали набережную, по которой гуляли жители и туристы, и с одним из поворотов свернули в Портовый городок. По дороге Расков неохотно рассказывал, что произошло.

— Я устроил ей небольшой разнос за то, как она ведет себя в мое отсутствие. Она обиделась, надулась. Потом узнала, что я сначала зашел к тебе, и тут уже закатила истерику. Орала, что никому не нужна, что хочет вырасти и избавиться от нас всех. Я ненавижу ее истерики. Но она не успокаивалась, и как только я пошел за водой на кухню, она сбежала.

— Она ревнует, ты же знаешь, — сказала Полина, поймав взгляд Родиона. — Она чувствует, что ее бросили.

— Полька. — Прошептал он. Они оказались в темном, плохо освещенном дворе, и лица друг друга оказались тоже скрытыми в темноте. Откуда-то раздавались звуки смеха и музыки, но в этом дворе они были одни.

— Что? — спросила она. Но он не ответил. Только взял ее за руку.

Они пересекали дворы, бродили среди компаний, пытаясь найти Катьку, но не видели ее. Она отключила телефон, и у них не было даже возможности проверить, что она действительно в этом районе, а не у какой-нибудь своей подружки.

Наконец, они вышли к «кораблю». Пустырю между двумя частями района, на котором стояли лавочки и откуда открывался вид на море. Подростки из Бухты считали это место своей набережной. Здесь и располагался «корабль». Деталь, напоминающая нос корабля, по которой вечно лазили малолетки, где Полька не так давно встретила Катьку.

Вокруг по-прежнему гоняли дети, и какие-то компании уже удобно расположились на лавочках рядом с «кораблем». Не обращая внимания на разношерстную толпу, Родион и Полина принялись оглядываться в поисках знакомой светлой шевелюры.

— А если мы ее не найдем? — тихо произнес Расков будто самому себе. Полина быстро взглянула на него сбоку.

— Найдем. — Упрямо сказала она. Она уже повернулась, чтобы сказать что-то еще и тут до них донесся пронзительный женский крик.

Малолеток как ветром сдуло, половина компаний тоже мгновенно растворилась в темноту. Все, включая Полину и Родиона, знали, что обычно делают в таких случаях — убегают. Так нужно было поступить в Бухте, чтобы спасти свою шкуру вне зависимости от того, имеешь ли ты отношение к произошедшему или нет. Правила усвоены давно, проверены на себе и выучены раз и навсегда.

- Что-то случилось… — быстро проговорила Полина, выпрямляясь. В это время крик повторился. Родион бросил ее руку и помчался в сторону крика. Полина бросилась за ним. Что бы там ни было, она не собиралась его бросать. Как и когда-то.

В темном, замершем в напряжении дворе она с разбегу остановилась. Вокруг царила пугающая тишина и каждый скорый удар ее сердца, казалось, разносился на всю округу, как удар молота по наковальне. Она сделала еще пару неуверенных шагов вперед и в этот момент ее привыкшие к темноте глаза наткнулись на расширившиеся от ужаса глаза какой-то женщины. Кричала, видимо, она.

- Что с вами? — тихо спросила Полька, и на мгновение ей показалось, что эти слова она прокричала. Женщина не ответила, только слабо показала на что-то пальцем. Похоже, у нее был шок. Полина повернула голову и увидела Родиона, сидящего на корточках у распростертого у его ног тела. Раскинутые в сторону руки — белая ладонь вывернута неестественно, голова повернута в сторону и чья-то соломенная шевелюра растрепалась и вымазалась в грязи.

- Родион, — тихонько позвала Полина, приближаясь.

- Тссс, — Расков прощупывал пульс. — Он дышит. Звони в Скорую.

Набирая номер, Полина сделала еще несколько шагов вперед и автоматически оглянулась на женщину, сидящую на лавочке у подъезда. Родион обернулся, перехватил Полинин взгляд.

- Она увидела, как его избивают. Ее крик должен был их испугать, но видимо, они едва ее не ранили. С вами все в порядке? — он встал и шагнул к женщине. Взял ее руку и слабо пожал пальцы. Женщина отреагировала на его пожатие — повернула голову и едва улыбнулась. Щеки у нее были белые-белые, а руки в синих прожилках вен — ледяные.

Полина вызывала Скорую. Небольшая заминка вышла с адресом — женщина, на секунду очнувшись, подсказала, автоматически высказавшись, как робот, и снова впала в транс. Полина положила трубку и втроем, а точнее вчетвером они замолчали, надолго. Полина и Родион переглядывались, чувствуя себя странно — спустя много лет в этой обстановке. Оба испытывали ощущение дежавю, как будто им уже доводилось сидеть над раненным вместе. Правда, были немного другие обстоятельства, но вся обстановка все равно неуловимо напоминала об этом. А еще она боялась посмотреть на человека, что лежал сейчас в трех метрах от нее на все еще холодном асфальте. Но Родион ободряюще кивнул, и Полина встала. Повернулась, присела на корточки перед лежащим. Открыла глаза. Это был совсем молодой парень. Волосы светлые, растрепанные, а грязь, в которую они были вымазаны, оказалась на самом деле кровью. Видимо, ударился головой, когда упал. Она провела ладонью по его лицу и, чувствуя, что сердце забилось быстро-быстро в остром приступе узнавания, и с удивлением поняла, что это — ее однокурсник, одногруппник, ее друг — Славка. Вечно увлеченный шутник и балагур, вечно опекающий своих друзей и пропадающий сутками в своих расследованиях.

- Славка! — позвала она, и удивленный Родион дернулся за ее спиной и подскочил к ней. — Слав…

С трудом она повернула лицо приятеля и почувствовала, как веки его слегка дернулись, обнаруживая слабое движение жизни.

— Зачем же ты влез во все это?..

Немой вопрос без ответа. Зачем и почему ты не появилась, чтобы рассказать ему о действительной опасности Бухты? Почему не помогла, поняв, что он не отступится от своего? Почему не усомнилась, видя негаснущий огонь в его глазах? И разве это не знак, что именно вы с Родионом нашли его? Именно ты, чтобы увидеть самой, как сильна твоя вина! Она не плакала уже много лет. Не стала делать этого и сейчас. Но когда она посмотрела на молчавшего в ожидании Родиона, тот увидел, как что-то неуловимо изменилось с ней, как менялось с очередным письмом Нины, как изменилось тогда, у озера, пять лет назад, когда они расставались.

- Ты знаешь, за что с ним так? — быстро спросил Родион, чтобы заставить ее смотреть иначе, хоть немного иначе.

Полька отвела взгляд.

— Да. Ты тоже знаешь.

Внезапно Славик пошевелился. Его глаза открылись, взгляд нашел Полину, которая держала его за руку.

— Полли, — прошептал он быстро и застонал.

— Не двигайся, — попросила она. — Сейчас приедет Скорая… Я вызвала.

— Девочка. — Прошептал он, не слушая ее сбивчивую речь. — Катька. Мы были с ней, она прибежала ко мне…

— Что?! — Родион, до этого не слушавший разговор, дернулся вперед с силой. — Катька?

— Она сказала мне… что знает… — он прерывисто дышал, — где бункер… Мы пошли… А потом появились эти… я их не видел…

— Где она?! — крикнул Расков, заставив всех вздрогнуть.

— Они забрали ее. С собой.

Машина Скорой помощи ворвалась во двор, и сразу стало казаться, что вокруг слишком много людей, и все что-то делают и суетятся, в окнах домов показались люди, кто-то выходил из подъезда. Славку загрузили в машину, чтобы везти в больницу. Женщину проводили домой и вкололи успокоительное.

— Вы молодцы, — мрачно похвалил их небритый врач Скорой, выходя из подъезда. — Вовремя позвонили. Надо теперь родителей парня оповестить, чтобы в больницу ехали.

- Да, да, я уже позвонила, — бросила автоматически Полина. Родион с тревогой посмотрел на нее сбоку. В его глазах горел огонь — он переживал за Катьку, его начинало трясти. Но все же он собрался с силами, чтобы спросить у садящегося в машину врача:

— А с той женщиной все будет в порядке? Она так испугалась.

Врач покачал головой неопределенно, захлопнул дверь и высунулся в окно.

- Да все в порядке будет. Относительно. Все что уже могло быть не в порядке — уже было. Знаете, почему она так испугалась? У нее сын когда-то погиб вот в такой дворовой разборке. Это мне сейчас ее дочь сказала.

Выбросив сигарету в окно, под ноги Полины и Родиона, врач закрутил окно, и в ту же секунду Скорая сорвалась с места.

Двое еще постояли в темноте двора, потом двинулись к свету. Полина все держала Родиона за руку и повторяла:

— Все будет хорошо. Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Родион поднял на нее взгляд:

— Ты поняла, про какой бункер он говорил?

* * *

Маша, лежащая в темноте комнаты и безучастно созерцающая потолок, подскочила, когда услышала громкие быстрые шаги, разговоры, чьи-то сдавленные крики. В следующую секунду в замке заскрежетал ключ, дверь распахнулась и в темноту комнаты кого-то зашвырнули, как мешок с картошкой. Затем дверь захлопнулась.

Она в мгновение ока спрыгнула с кровати и включила свет.

— Кто здесь… — раздался испуганный девчоночий голос. Маша, плохо видевшая после абсолютной темноты, прищурилась и сделала несколько шагов вперед. На полу лежала светловолосая девочка-подросток лет тринадцати. Вот она повернулась на полу, услышав шум за своей спиной, и встревоженно уставилась на Машу.

— Маша?! — бросила она. Маша моргнула и узнала ее так резко, как будто ее макнули головой в бочку с холодной водой.

— Катя? — ее голос был надломленным, охрипшим. Она не разговаривала так давно, что почти забыла, как звучит ее голос. Она подошла к девочке, и ноги ее подогнулись.

— Машка, что ты здесь делаешь? Родион мне не говорил, что ты пропала, — заверещала Катя, садясь на полу.

— Он не знал, — прошептала Маша и по ее лицу потекли слезы, — и никто не знал…

— Но как ты здесь оказалась?

— Меня похитили. Я не знаю, кто…

— Так ты одна из пропавших девушек? Так почему об этом никто не знает?!

— Они думали, что я сама сбежала.

Маша вдруг словно очнулась от глубокого сна. Уже очень давно она разговаривала с кем-то и разговаривала нормально, а не орала, чтобы ее выпустили. Правда, в последнее время она и этого не делала. Лежала на кровати целыми сутками, почти ничего не ела, огрызалась на парней, приносивших ей еду, заверяя, что чем она страшнее, чем непривлекательнее для всех их планов на нее. Из ее голоса пропали все возможные эмоции, лицо ничего не выражало. Она перестала переодеваться и мыла голову раз в неделю, даже про расческу забыла. Но самое главное — она перестала рисовать. Ей нечего было делать в ее темнице, но сейчас ей ничего и не хотелось хотеть. Вообще. Сны сменялись грубой реальностью с желтыми стенами, а затем она снова погружалась во сны, наполненные иллюзиями. Появление Кати перевернуло все с ног на голову. Она поняла, что все еще жива.

— Как долго ты здесь? — спросила девочка.

— Какое сегодня число? — прошептала Маша.

— Пятое. Августа.

— Почти два месяца.

— Сколько?! Но зачем мы здесь? Что будет? — паника поднялась в Кате и заполнила ее всю. Девушка видела просыпающееся в ней безумие.

— Я не знаю, — тихо сказала Маша. — Я ничего не знаю.

Катя молча смотрела на нее долгих полминуты. А потом она заплакала.

* * *

И тут началось какое-то сумасшествие. Полина еле-еле уговорила Родиона сначала позвонить отцу и в полицию, а потом уже бежать к бункеру. Вцепившись в его локоть, она захлебывалась словами, пытаясь убедить друга не совершать глупостей. В итоге Родион сдался. Пока он звонил отцу и рассказывал ему всю историю, Полина позвонила Олегу и сидела теперь на лавочке, сжав вместе руки и уставившись в одну точку. Мысли ее носились в голове галопом, но выражение лица было спокойным и сосредоточенным.

Значит, Денис. Значит, все же он… Ах, Нина, Нина, почему же ты не позвонила раньше…

— Надо идти. — Рядом с Полиной решительно вырос Родион.

— Постой! Во-первых, куда мы пойдем? Ты точно помнишь дорогу?

— Нет. Но мы найдем!

— И что дальше? Они нас убьют, Расков, ты понимаешь?

Он смотрел на нее с побелевшим лицом.

— Там моя сестра! — медленно процедил он, вырываясь из ее рук.

— Так ты ее не спасешь!

— А что ты предлагаешь? Сидеть здесь на лавочке и ждать, когда наступит утро? Мы не знаем, зачем ее увезли!

Полина отшатнулась. К счастью зазвонил телефон. Это был Олег.

— Красовский не знает дороги. — Бросила она, положив трубку. — Он подъезжает сюда.

Расков заскрипел зубами.

— На машине мы доедем быстрее! Пожалуйста, нужно добежать до набережной.

— А ты? — с сомнением покачал головой Родион, на миг забыв о своей ярости.

— Я подожду вас здесь. Подберете меня отсюда. Давай, беги.

Расков неуверенно посмотрел на нее и припустил в сторону набережной. Дождавшись, пока он скроется за углом дома, Полина рванула в противоположную сторону, к кораблю. Она удивлялась, что он поверил, но сейчас это было только на руку. У нее почти не осталось времени.

* * *

Примерно через час Катька перестала плакать. Они обе сидели на Машиной кровати и, положив голову на Машины колени, девочка забылась тревожным сном. На щеках ее застыли красные пятна. Она едва-едва успокоилась. Точнее, это Маша едва успокоила ее.

Самой же ей о спокойствии пришлось забыть.

Мысли были самые тревожные. Что будет? Почему они притащили Катьку сюда? Знает ли Родион о том, что его сестру похитили? Маша уткнулась головой в стену и закрыла глаза. Перед глазами ее возникло море, в ушах зазвучал шум прибоя. Она сидела на холодном пляже и наблюдала за солнцем, скрывающимся за линией горизонта. Она убегала на этот пляж всегда, с самого детства. Сначала ее водил отец, а когда тот пропал, она начала ходить туда одна.

Это место успокаивало ее, приводило ее мысли в порядок. В подростковом возрасте она была здесь очень часто. Слишком часто ей нужно было куда-то сбежать.

Маше совсем не хотелось вспоминать то страшное время после переезда в Бухту. Женька болела, она держалась на плаву из последних сил и во всем равнялась на сестру. Это было вдвойне тяжело — знать, что от твоих слов, выражения твоего лица, твоей улыбки будет зависеть самочувствие какого-то человека. Даже один день. Такой драгоценный один-единственный день.

Мама работала. Мама работала постоянно, она видела дочерей только ночами — спящими. И никогда не делилась переживаниями с ними. Видимо, тоже считала эмоциональный груз — штукой неподъемной. И бессмысленной. В отсутствие возможности рассказывать хотя бы кому-то о своих тревогах, Маша доверяла все чувства бумаге. Сначала она просто рисовала какую-то абстракцию. Картины выходили мрачными и запутанными, там переплетались века и эпохи, дикие звери бродили неверными тропами, пересекаясь с людьми. Маша то рисовала, то выглядывала из окна, но смотрела не вниз — на ненавистный двор, где ей не давали проходу, а в окна домов напротив. Наступал вечер, около шести — половины седьмого, и окна домов, один за другим начинали зажигаться. Маша знала — это был внутренний свет, и совсем не электрический. Она видела смех, слезы, ссоры — точнее, не видела, а представляла. Очень живо, потому что стены ее родного дома с легкостью впитывали все эти звуки и делились ими с ней. И все это, как ни странно, очень успокаивало ее. Постепенно она поняла, что искала — теперь ее бумага впитывала ее дома. Дома прошлого, будущего и настоящего, в которых было все — и боль, и гнев, и радость, и ненависть, и восхищение, и лесть, и тревога, и покой, и надежда. Там была жизнь. Здесь ее не было.

Неизвестно, сколько бы так продолжалось это самокопание, въедливое, субъективное, но только к концу года Маша вполне могла сойти с ума. На то, чтобы пройти от школы к своему двору, требовалось не меньше душевных сил, чем на то, чтобы вырваться со двора и, постояв не меньше пяти минут у двери собственной квартиры, суметь нацепить улыбку на лицо. Но это было не самое сложное. Сложнее было сыграть свою роль без фальши.

А в один из дней Маша познакомилась с Родионом и Полиной. Они были инопланетянами из другого мира, они были вместе, и ничего не боялись. Маша быстро поняла, почему — их было двое.

Она была одна, и никто не считался с ней, только потому, что она девочка.

— Ты можешь пытаться «соответствовать» сколько угодно, у тебя ничего не выйдет. — Сказал как-то ей главарь их дворовой шайки Лёха, под неловким светом фонаря схватив ее за шкирку, как котенка. — У тебя на лице написано, что ты из благополучной семьи, что мамочка и папочка холят, облизывают с ног до головы и одевают во все лучшее, что на тебя руку никто ни разу не поднял. А фальшивок, у нас не любят еще больше, чем выскочек.

Окно ее комнаты пару раз били камнем, на асфальте не раз мелькало ее имя в числе многочисленных нелицеприятных прозвищ, как и в лифте ее подъезда. Ее подкарауливали по вечерам, когда она шла из художки, и пугали, а один раз швырнули в нее банкой с остатками пива и — вот удивление — попали. Это был первый и единственный раз, когда она плакала из-за кого-то, и в тот вечер Рудик и Полина были единственными, кто за нее заступился.

А однажды с ней случилось «это». То, из-за чего это место, то в котором она сейчас находилась, навсегда осталось местом из ее кошмаров.

Ходили в их компашке легенды о бункере. О месте, которое давало начало целому подземному городу. Якобы под Портовым городком был целый город, который построили тогда, когда закладывали сам город. Только якобы во время войны город этот завалило и где вход в него, никто не знал. Но считалось, что старейшие жители Бухты знают, где он, этот город.

Как там дела обстояли с целым подземным городом, Маша не знала, но знала, что бункер существует действительно. Нашли его какие-то банды подростков еще много лет назад и вроде как о нем не знала даже местная полиция. Все это, правда, были слухи, проверить наверняка не получалось.

В один из вечеров, когда компания Полины и Родиона зазвала ее гулять, Маша не увидела там никого из своих друзей. Это ее насторожило, она хотела уже вернуться домой, но Леха остановил ее. Положив руку ей на плечо, он вкрадчиво просил прощения за их поведение и предлагал в знак примирения пойти с ними — сегодня старшие решили показать их компании бункер, и это же круто!

Маша еще колебалась, но дала себя увести. А вдруг правда? — подумала она. Вдруг ее наконец приняли, эта дурацкая проверка закончена и к ней действительно не будут лезть? Ведь все, кажется, действительно взбудоражены возможностью увидеть бункер. Они долго шли через дворы, потом миновали рынок и гаражи, и очутились возле оставшегося нетронутым клочка леса. Если пройти дальше — Маша знала — можно было выйти к заповеднику, куда их водили еще в начальной школе.

Но территория, на которой они находились сейчас, не была частью заповедника. В наступающих сумерках ребята смело вошли в лес.

— Далеко еще, Лех? — услышала за спиной голос кого-то из ребят Маша.

— Нет, тут близко. — Всю дорогу он шел рядом все с тем же невинным выражением на лице. Они оказались возле земляного вала и, обойдя его, увидели старую железную дверь. Раздались радостные вопли, Леха открыл дверь со скрипом, а в следующую секунду Маша почувствовала, как ее толкают внутрь и она летит в темноту, потеряв равновесие.

Она больно ударилась о ступеньки и лежала на земляном полу, не в силах пошевелиться. Тем временем к ней уже спускались трое парней. Кто-то там снаружи держал дверь. А троица, одним из которой был Леха, уже оказалась рядом с ней с гадкими ухмылками на лицах.

Они бы изнасиловали ее там, в этом подвале — Маша это знала. Но ее спас Родион. Он узнал, где найдет их компанию — они с Полиной просто не собирались в тот день идти гулять вместе со всеми. Но он знал, что все пойдут к бункеру. Единственное, чего он не знал — их планов относительно Маши. Он прибежал и, поняв в чем дело, для начала шуганул полицией всех любителей острых ощущений, расположившихся на поляне с пивом и картами. Когда он сказал про полицию, всю компанию словно ветром сдуло. Сбежал и тот, кто должен был сторожить дверь. А затем он влез в этот бункер и вытащил ее оттуда, вправив мозги Лехе.

— Вы сдурели! — бросил он презрительно. — В колонию для несовершеннолетних захотели?

— Лучше не мешай, Расков! — отрезал Леха, хотя двое его подельников уже неуверенно переглядывались.

— А то что? — спросил Расков. — Оставьте ее в покое.

Они не стали с ним драться — Родион обладал в Бухте своим авторитетом и просто так он бы не ушел. Поэтому он просто увел Машку с собой. Дело закончилось миром. Она отделалась испугом и несколькими синяками на руках и ногах. Ее долго трясло, и Родион увел ее на пляж, где они сидели, пока она не успокоилась.

— Если бы твои планы не поменялись, — бормотала Маша, зуб на зуб у нее не попадал. — Если бы ты остался сегодня дома…

— Все хорошо, Маш, — успокаивающе произнес Родион. — Тебя больше никто не тронет.

Но она не верила и мечтала сбежать туда же, куда сбежал ее отец. Вот так вот однажды выйти на пристань, сесть на отходящее судно и больше никогда не возвращаться.

Но Рудик сдержал обещание. Маша не знала, как у него так вышло, но больше никто не сказал ей ни одного плохого слова. Рудик умел убеждать и склонять на свою сторону. Есть такие люди, которые,как магниты притягивают других людей. И это совершенно необъяснимый факт, это качество невозможно выработать и купить даже за самые большие деньги. Только родиться с ним.

Но Раков отказывался слышать все ее теории. Отказывался верить, что она просто неудачница, прокаженная, которую будут ненавидеть несмотря ни на что.

— Тоже мне потеря! — фыркнул он. — Да это просто зависть, Маш.

- Ну, а ты… ты же тоже не принадлежишь к их компании. Ты живешь в хорошем районе, у тебя все есть. По их меркам.

- Здесь все уважение зарабатывается кулаками. А ты девушка, к тому же еще и красивая. И они понимают, что ты ну просто никогда не станешь такой, как они — даже искупай тебя в навозе и перьях. И ударить тебя нельзя и дотронуться тоже. Их это злит.

Маша смотрела на себя в зеркало, видела открытую улыбку, темные сияющие глаза, темные волосы, но не принимала это ко вниманию. Как и не принимала ко вниманию свое явное обаяние и ум, которые тоже служили причиной злости и нелюбви. Умная, значит слишком кичится своими знаниями. Не считая себя настолько умной, чтобы «кичиться», она, тем не менее, все поняла.

С тех пор Маша больше не задавала подобных вопросов.

Внешне они с Рудиком были как две капли воды. Как брат с сестрой — их часто и принимали за брата и сестру, когда видели вместе. И однажды Маша узнала, что Рудик и назвал ее своей сестрой, дабы отгородить от назойливого внимания. Якобы у них общий отец. Об этом он проболтался случайно, спустя годы. Но тогда все как-то рассосалось само собой, и ей некогда было искать причину этому. В художке их водили на экскурсию по современной архитектуре города, и Маша тогда впервые услышала о Красовском. Он был знаком с директрисой Машиной художественной школы, и пришел по ее просьбе рассказать о профессии архитектора. Вечером она, очарованная его речью, просматривала альбом с его работами, оставленный директрисе. Она поняла, что хочет стать архитектором.

В тот зимний вечер, она смотрела с улицы на зажженные квадратики в окнах домов. Никто ее не трогал, это был непривычный взгляд извне, и внезапно Маша обнаружила свой «квадратик». Окна во всех комнатах ее квартиры весело горели, а значит, мама была дома, и они с Женькой готовили ужин. Впервые она почувствовала, что ей не придется «приклеивать» на лицо улыбку.

Маша открыла глаза и поняла, что она снова вернулась в этот подвал, в котором ей, видимо, и предстояло умереть. Но за что же это происходит с Катей? Неужели она тоже пострадает, как и она? Катя всего лишь ребенок. Только ребенок, она совсем еще ничего не видела и еще совсем ничего не знает.

— Господи, пусть с ней все будет в порядке. Пожалуйста, Господи, — зашептала Маша, судорожно заламывая пальцы. — Я прошу тебя.

В комнате было пусто и тихо. Маша бессильно закрыла глаза.

* * *

— Ну и где она? — Олег склонился к лобовому стеклу, пытаясь что-то рассмотреть в ночной темноте.

— Я не знаю! — растерянно бросил Родион. — Может, она у корабля нас ждет?

— Это где?

Родион показал направление. Но и там не было Полины.

Расков выскочил на улицу и начал звать ее на весь район, не боясь перебудить окружающих. Но Полина по-прежнему не появилась. Сердце застучало громко, как будто с надрывом. Желудок камнем упал вниз.

— Мы потеряли столько времени… — шептал он, набирая номер Полины. Ее телефон не отвечал. Внезапно раздался сигнал: «у вас одно голосовое сообщение» — высветилось на экране.

— Что за черт, — прошептал он, поднося трубку к уху.

«Рудик, — раздался в его ушах голос Полины. Дыхание ее было сбивчивым — она явно говорила на ходу. — Я знаю, что ты сейчас жаждешь меня убить, но я не могла по-другому. Ты же в ярости… вообще ничего не соображаешь. Ты мог наломать дров. Так что сейчас я уже на полпути к бункеру. Кажется, я знаю, кто все затеял. Но… в общем… я бы не хотела, чтобы с тобой случилось то, что тогда, с Игорем… А я… я надеюсь, я выкручусь».

На этом сообщение оборвалось, так резко, что казалось, она перезвонит сама и закончит свою пламенную речь.

— Какая же дура! — он швырнул телефон себе на колени.

— Что такое?!

— Она специально отослала меня к тебе! Она пошла к бункеру! Одна! О чем она только думала, эта идиотка?!

Расков бесился, орал, но все для того, чтобы скрыть страх, охвативший его.

— «Я не хотела, чтобы с тобой случилось то, что тогда, с Игорем», — передразнил он голос девушки. — Да чем же она, правда, думала?

Машина Красовского резко сорвалась с места.

— Показывай, куда ехать. — Велел он.

* * *

Всю дорогу Полина почти бежала, но теперь, когда она уже стояла перед этим земляным валом, который видела лишь третий раз в жизни, нужно было отдышаться. Нужно было собраться, прежде чем входить туда. Значит, Катька знала про это место и хотела показать его Славику. Значит, их интерес заметили и поэтому сейчас она, скорее всего там. Полина вспомнила Игоря, который влез не в свое дело. Она вспомнила их дворовые компании и то, как они хорохорились друг перед другом, пытаясь научиться смелости, но смелости невозможно научиться. Она или есть, или ее нет.

Полина огляделась — вокруг было тихо, слишком тихо и темно. Величественные деревья возвышались над ней, и Полина задумалась, сколько всего они видели на своем веку. Она сделала глубокий вдох и решительно двинулась к железной двери. Подняла руку и постучала так громко, как только могла.

Кажется, за дверью послышались шаги и голоса. Некоторое время Полина слышала их, но ничего не происходило. Наконец, дверь открылась, и перед Полиной оказался невысокий практически полностью бритый парень в кожаной куртке, спортивных штанах и кроссовках.

— Ты кто? Чего надо? — грубовато спросил он. За дверью раздался голос:

— Ну, кто там, Некит, а?

— Я к Денису, — спокойно сказала Полина.

— К кому? — парень сделал вид, что не понял, о ком она. — Ты вообще кто такая?

— Иди, передай Дэну, что пришла Полина Орешина с приветом от Нины.

— Чо? — повторил парень, но, кажется, в глазах появилось сомнение.

— Давай, иди! — не выдержала Полька. Ей не было страшно. Совсем не было. Внутри привычной волной разлился адреналин. Но он только подогрел ее нетерпение. Она взглянула на часы. Времени почти совсем не осталось.

Парень оглядел ее сомневающимся взглядом и захлопнул дверь перед ее носом. Там, за стеной, снова послышались голоса, потом прозвучали шаги по железным ступенькам. Прошло пять минут, десять, Полина стояла на месте, притоптывая на месте от нетерпения. По ночам было довольно холодно, и даже кофта с длинными рукавами не спасала.

Наконец снова раздались шаги, и дверь открылась перед ней.

— Заходи.

Парень пропустил ее внутрь и захлопнул дверь за ней. Внизу у ступенек стоял еще один парень, который был одет в толстовку и джинсы и жевал жвачку с деланно независимым видом. Он скептически оглядел Полину.

— Ты не из Бухты, — наконец, констатировал он. Полина удивилась, услышав, что он заговорил с ней.

— Тонко подмечено, — съехидничала Полька.

— А Дэн сказал, что из Бухты.

— Он мой старый знакомый.

«Знакомый» — это было слишком сильно сказано. Она видела его дважды в жизни. Но она прочитала немало писем, написанных от его лица, так что можно было сказать, что он был практически ее родственником. Парни долго вели ее по длинному коридору, в который выходили железные двери. Полина спокойно осматривалась, периодически взглядывая на лампочки, болтавшиеся под потолком. Этот длинный коридор напрягал. Напрягал мигающий свет и выходящие в коридор двери. Что там — камеры? А еще напрягали эти шестерки, один из которых шел перед Полиной, а второй за ней. Все они молчали.

Наконец, впереди идущий парень открыл дверь и отступил, пропуская Полину. Это был дорого обставленный кабинет. Из-за стола поднялся высокий молодой человек с черными волосами.

— Полина, — сказал он и замер, изучая ее. — Следует наверно сказать, что я совсем не ожидал тебя увидеть. И не ожидал, что ты…

— Что я все узнаю?

Денис взглянул поверх ее головы на парней, болтающихся в дверях.

— Идите. И скажите всем.

Парни кивнули и скрылись, закрыв за собой дверь. Они остались вдвоем.

— Парням не нравится, что я тебя впустил сюда.

— Мог бы не впускать.

— Чтобы ты вызвала полицию?

— Почему ты думаешь, что я еще этого не сделала?

Денис усмехнулся.

— Так значит, ты знаешь про меня и Нину?

— Она мне сказала сама.

— Да, но за то, что мы познакомились с ней, надо сказать спасибо тебе.

— Можешь сказать спасибо своему дружку Артему! — разозлилась Полина. Денис покачал головой.

— Полли, Полли… я же предупреждал тебя, что нужно чаще включать голову.

Ненавистное имя обожгло. Полина вздрогнула.

— Все-таки это ты отвечаешь за исчезновение всех этих девушек.

— Нет, не я. — Он помедлил. — И ты тоже не знаешь этого наверняка. Ты показываешь пальцем в небо.

— Но ты причастен к этому. И что стало с бедными девушками? Где они?

— Переправлены за границу, откуда я, кстати сказать, недавно вернулся. Ты же не думаешь, что после того, что ты заявилась сюда, я так просто тебя отпущу, верно? А если ты не так глупа, чтобы так думать, значит, скорее всего, ты привела кого-то с собой и рассчитываешь, что этот кто-то может тебя спасти. Верно?

— Я просто хочу спасти девочку, которую твои шестерки украли сегодня в Бухте.

— Ах, девочку… — пробормотал Денис с ухмылкой на лице. — Она слишком много лезла не туда. И умудрилась притащить журфаковского студента. Ты же тоже учишься на журфаке, правда? Нина мне говорила.

— Не смей приплетать сюда мою сестру. Она ни о чем не знала!

— Не знала, но она и не хотела знать. А я столько раз намекал ей. Наверняка она догадывалась. А потом я просто написал ей об этом прямо и… бамс, она испарилась!

— Зачем вы это делаете? Почему ты не мог заниматься чем-то… законным? Моя сестра никогда не смогла бы быть с таким, как ты.

— Полли… — в голосе парня прозвучала действительная угроза. — Я же не учу тебя жить, верно? Я всегда говорил, что малолеток, желающих влезть в Бухту и жить по ее законам, надо пристреливать на месте. Вас манит романтика нашего места, хотя ничего романтического здесь нет! Удивительно, верно? Вы можете здесь расти, но вы никогда, никогда не поймете нас. Ты из тех, кто способен лишь осуждать.

— Это неправда! — яростно сказала Полина и не успела и пошевелиться, как Денис стремительно приблизился к ней, хватая за плечо.

— Почему тебя это волнует? — спросил он. Его пальцы больно сдавили ее. — Ты успешная удачливая девочка. Ты могла не приходить сюда. Но ты пришла. А могла бы просто направить сюда полицию…

— Почему ты так уверен в своих силах? Почему вы не могла устроить себе штаб-квартиру в другом месте? Ведь столько людей знает о нем! Я так понимаю, что и девушек тоже держали здесь, верно?

— Почему я уверен, говоришь. — Денис отпустил ее и отвернулся. — Слышала ли ты когда-нибудь легенду о подземном городе? Конечно, слышала.

— И что дальше?

— Мы нашли его. — Просто сказал он. — Мы были подростками и нашли это место. А потом выяснили, что из него есть несколько выходов.

— Вы надеетесь сбежать?

— Уже поздно, Полли, — протянул Денис. — Уже все сделано. Нам уже нечего бояться.

— Что сделано? — прошептала Полина. Ее пугало спокойствие, с которым рассуждал Денис.

Парень усмехнулся. Внезапно по коридору раздались быстрые шаги.

— Почти все ушли, Дэн! — сказал, залетая в комнату, парень. Не из тех, кто встречал ее.

— Ну что ж, отлично. — Денис перевел взгляд на Полину. — Я позволил себе этот небольшой разговор с тобой, Полли. Но сейчас и правда пора уходить.

Он перевел взгляд на парня, стоящего в дверях.

— Уводите их, — бросил он. Затем он отвернулся и от парня, который тут же скрылся, и от Полины, которая не понимала, что происходит, и, повернувшись к столу, взял с кресла черную дорожную сумку.

— А ведь я был влюблен в твою сестру, — сказал он, остановившись перед Полиной. — Она отлично понимала меня, а я — ее. Жаль, что ничего не вышло.

Он обошел Полину и вышел из двери. Орешина, ничего не понимая, пошла за ним.

Быстрые шаги звучали в коридоре с мигающим светом. Складывалось ощущение, как будто по этому коридору бежало несколько десятков человек. Но скорее всего это было просто эхо.

— Черт, Дэн! Мы не успели, — раздалось с той стороны, где был выход. Оттуда же слышался такой звук, как будто кто-то пытался выбить железную дверь.

— Оставь это, Макс! Уходим.

Денис показался в коридоре, посмотрел на Полину и тут же пропал, завернув куда-то в бок. За ним пробежал парень, которого звали Максом. Полина побежала в ту сторону, куда они скрылись, но пока она добежала до того места, их уже и след простыл. В том боковом коридоре было темно и, когда двое парней вели ее по главному коридору, она это ответвление не заметила.

— Чего они не успели? — прошептала Полина себе под нос. В следующий миг раздался оглушительный грохот, дверь слетела с петель. Полина прижалась к стене, наблюдая, как с улицы в бункер влетают сотрудники правоохранительных органов в форме.

— Двое побежали туда, — Полина указала в коридор перед собой, — а часть — я не знаю, сколько их, в ту сторону.

Ничего не говоря, полицейские пробежали перед ней и, разделившись, устремились по боковому и главному коридорам. Внезапно за Полининой спиной раздался громкий крик и стук. Полина обернулась, понимая, что прислонилась к двери. Из замочной скважины торчал ключ, который вставил Макс, когда хотел открыть дверь. Полина все поняла.

В этот момент позади раздался громкий окрик:

— Полька!

Родион с белым лицом, кажется, перелетел через все десять ступенек железной лестницы. За ним следовал мрачный Красовский.

— Как ты могла? — проорал Расков ей прямо на ухо. — Где они? Куда делись? Почему они ничего не сделали тебе?

— Ты не рад меня видеть? — с легкой улыбкой спросила Полька.

— Да я тебя убить, идиотку, готов! — надменно бросил он, вмиг превращаясь в Господина Великого актера. Но все же он держался за нее так, как будто боялся, что она сейчас испарится. — Катька где-то здесь, да?

— Я здесь, придурок! — раздался громкий окрик. Полина поняла, что отвлеклась на Родиона, и забыла про ключ. Но Олег успел первым. Замок щелкнул, и их глазам предстала заплаканная Катя, готовая кажется забить дверь ногами. А прямо за ее спиной стояла, держась за стену…

— Машка. — Прошептал Олег. Но Маша ли это была? На худом, словно высохшем лице блестели черные большие глаза. Щеки ввалились, не оставив и следа от улыбчивой девушки. Свитер висел на ней мешком, она зябко куталась в него. Увидев замерших на пороге людей, она вздрогнула, словно привидений увидела.

Катька рванула к Родиону и кинулась ему на шею. Но парень, гладя девочку по голове, не сводил взгляда с Маши. Олег сделал несколько шагов вперед.

— Маша, — прошептал он. Девушка оторвалась от стены и пошатнулась. Красовский подхватил ее у самой земли. Увидев его лицо так близко от себя, Маша Сурмина сделала то, что так давно пыталась сделать — зарыдала навзрыд.

* * *

Полина устало поднималась по ступенькам. Родион шел рядом, держа ее за руку. У него тоже не было сил. Катьку забрал отец, кажется, она отделалась легким испугом. Машу увез Олег — и прямиком в больницу. Едва Полина закрывала глаза, перед ее глазами вставала исхудавшая Маша, а еще мертвенно бледное лицо Славы, она подносила руку к его голове и пальцы нащупывали нечто холодное и липкое. Она распахивала глаза в ужасе, потому что кровь была на ее пальцах, она не вытиралась и не смывалась. Она капала на линолеум, добротный светлый линолеум расползался от этой нескончаемой крови… Полина остановилась, прислонившись к стене.

— Что с тобой? — спросил Расков.

— Не могу… постоянно вижу их.

Расков кивнул.

— Я знаю. Я тоже. Но нужно дойти.

Полина вздыхает. Ей казалось, что прошла неделя с тех пор, как они нашли Славика, и она так устала, так хочет уснуть и проспать без сновидений хотя бы несколько лучезарных часов. Они стоят прямо перед почтовыми ящиками, и Орешина вдруг замечает белый конверт в ящике их с сестрой квартиры. Полина находит на связке ключей ключ от почты и открывает дверцу. И видит там письмо.

Полина наклоняется и протягивает руку.

— Это от кого?

Полина хмурится и вздыхает.

— От Нины.

* * *

Палата была пустой и светлой. Стены нежно-голубого оттенка, но Маше это даже нравилось. Она не могла отвести взгляда от окна и только и делала, что смотрела на улицу. Она все еще не могла поверить, что есть такое простое счастье, как солнечный свет.

За окном теплый августовский день, небо чистое, и когда Маша садилась на подоконник, взгляд ее падал на деревья больничного парка. По дорожкам бродит множество людей, но Маше было хорошо и здесь. Ей было везде хорошо. Везде, где не там.

Прошло всего три дня и, хотя ей полегчало, периодически у нее все еще случались острые приступы депрессии, и отпускать из больницы ее не спешили. Впрочем, ей здесь было неплохо — рядом всегда кто-то находился: Женька приходила и оставалась по целому дню, мама забегала, и конечно рядом был Красовский.

Дверь палаты открылась — сначала появился букет цветов в вазе, а затем и медсестра в белом халате, перемещавшая ее. С улыбкой она прошла по палате и поставила вазу на подоконник. Следом появился Красовский.

— Опять цветы от поклонников, — хмыкнул он. Медсестра заулыбалась еще сильнее.

— Вот так в наши дни проявляется ревность, — доверительно сообщила ей Маша, а девушка захохотала и вышла.

— От кого же на этот раз? — Красовский с любопытством взглянул на астры и оглядел другие букеты, стоящие на подоконнике.

— Не знаю. — Маша пожала плечами. — Надо прочитать карточку. Странно, что вроде бы никто не знал, что я пропала, но теперь об этом знает весь город.

— По-моему ничего удивительного. Полиция ведь была в курсе… А журналистам ничего не стоило это узнать.

— Но я все равно не новость номер один. То, что полиция не смогла их поймать, хотя бежали по следу, да и найденный подземный бункер надолго останутся в заголовках всех газет.

— Да, нашли даже похищенных девушек в Бельгии. Не нашли только преступников. — Олег сел в кресло рядом с кроватью и решительно взял Машу за руку. Они говорили о чем угодно, но только не друг о друге. Его это напрягало. Как напрягало и ее слишком веселое настроение. Ненатурально веселое настроение.

— Маш… — Она кинула на него быстрый взгляд черных глаз и вздохнула.

— Что?

Олег переплел ее пальцы со своими.

— Прости меня.

— За что?

— Если бы я раньше подал заявление в полицию…

— Что бы изменилось, Красовский? Они никогда в жизни меня бы не нашли.

— Но я чувствовал, что что-то не так. Месяц я злился на тебя, еще один сходил с ума от беспокойства, а между тем никому и не пришло в голову, что с тобой что-то могло случиться.

— Просто я не должна была сбегать. Так что это только моя вина. И больше ничья. — Она опустила голову на подушку, вытягиваясь на постели. — К тому моменту, как я пошла на пляж, я ведь уже передумала. Так почему бы не повернуть назад и не вернуться к тебе? Но я думала только о том, что мне нужно подумать! Что ж, — она усмехнулась. — Я надумалась на год вперед.

Они помолчали, только Красовский крепче сжимал ее тонкое запястье, чувствуя себя как никогда уязвимым. Кажется, с самого детства не появлялось у него этого чувства. С того самого дня, когда он был маленьким мальчиком, сидящим на скамейке в бабушкином цветущем саду.

— Знаешь, там я постоянно видела тебя. Тебя, и Женьку, и маму. Я не видела окружающую меня обстановку, старалась ее не замечать и не удерживать в памяти. А сейчас, здесь, стоит мне закрыть глаза, и я вижу те желтые стены, от которых тошнит и выворачивает наружу. — Сказала Маша странным, надломленным голосом. — Я вижу трещинки на потолке. Слышу топот их ног, слышу их смех — их ведь было много. Они приходили и уходили, многие знали, о том, что я сижу в этой клетке. Но они не могли ничего со мной сделать, пока не приедет их главный. Не могли решить. Хотели, вероятно, найти еще каких-нибудь дур, спрятать их в этом же подвале и переправить нас вместе в Бельгию или еще куда. И каждый день, просыпаясь, я думала — что будет сегодня? Чем закончится этот день? И почему я не могу даже умереть — нет, Бухте надо поиздеваться надо мной! Вытянуть из меня всю душу, раз уж не получилось сделать это в детстве.

Машу затрясло. Олег схватил ее за руки, сдерживая, и, пересев на ее постель, прижал ее к себе.

— Ну-ну, — тихо шептал он ей, как маленькой. — Все уже закончено. Все прошло. Ты больше не вернешься туда.

Он шептал ей и укачивал, как ребенка до тех пор, пока она не успокоилась. Врачи сказали, что это нормально. Такие приступы еще будут повторяться какое-то время, а потом прекратятся. Все нормализуется. Но нужно увезти ее отсюда. Увезти из города. Хотя бы на время.

Маша молчала не в силах что-то говорить и тогда Олег начал ей рассказывать. О себе и о своем детстве. О своей матери, которая отказалась от него в роддоме, о бабушке, которая использовала все свои прошлые связи, чтобы взять его на попечение, хотя была уже пожилой, о сестре, которая любила маму и не могла поверить в ее постоянное предательство, даже когда она в очередной раз сбежала с очередным хахалем. Он говорил, и говорил, и Маша слушала, очень внимательно. Она перестала думать и переживать о себе. Она слушала только Олега и историю его детства. И, как ни странно, но ей становилось легче.

- Ты так хотел возненавидеть Вику за то, что она выбрала мать и ее мужа и позволила им оставить тебя в детдоме, но не смог, а вместо этого она будто бы ненавидит тебя?

— Не думаю, что она меня ненавидит. — Олег улыбнулся, представив себе такую возможность. — Она… понимаешь, мы были очень близки в детстве. Когда мать постоянно бросала ее, Вика попадала к бабушке, и мы знали, что мы-то уж точно будем друг у друга. Эта связь прервалась для нас обоих, когда моя сестра решила дать матери очередной шанс. Это был ее выбор и, повзрослев, я понял, что мстить за это глупо. Это как мстить человеку за то, что он не может полюбить тебя, а любит другого, понимаешь?

- Да, конечно, — проговорила Маша. Олег улыбнулся ей мельком, но снова вернулся к своим мыслям.

— А она… я думаю, это все чувство стыда. Ей безумно стыдно за то, как она поступила. Ей жаль, что она сделала неправильный выбор, потому что с матерью она была по-прежнему несчастна. Так что уж не знаю, что хуже — это или детдом. Там, по крайней мере, не испытываешь иллюзий.

- И она… искупает долги? — догадалась Маша.

— Считает, что да. Изо всех сил. Пытается контролировать — из лучших побуждений, даже делает вид, что презирает мой выбор профессии.

- Как некоторые родители недовольны самостоятельностью рано повзрослевшего ребенка.

- Именно так.

- А что было с тобой? Ну… дальше. Как ты стал архитектором?

Олег улыбнулся.

- Умные люди попались. В детдоме у меня был потрясающий учитель — попал по распределению после Педа, по-моему. Он не считал нас уродами, отбросами общества — а ведь и такие встречались. Думали, что это жалость, но такое хуже всего. Многие ребята там вообще никогда не видели родителей, они распоясывались хуже некуда. Когда учителя понимали, что мы не ангелочки с крылышками… да откуда же им было взяться, мы об ангелах ни черта не знали!.. Так вот после некоторого времени работы в этом месте учителя вместо того, чтобы бороться за наши ангельские души, считали нас едва ли не уголовниками, с которыми в принципе ничего нельзя сделать. Жалость перерастала в презрение, доброта на словах больше никого не спасала — а такой доброты вообще, как мне кажется, не бывает. Вот так… а тот учитель был действительно потрясающим. Словно сразу умел видеть суть, избавляясь для себя от всего наносного. Он первым заметил, что я люблю рисовать. А рисовал я тогда, в основном, лишь одни дома…

— Дома, — с радостным, просветленным удивлением проговорила Машка.

- Да, — Олег слегка улыбнулся. — Именно этим ты тогда и подкупила меня. Работа, работа, работа — а в столе целая кипа рисунков с домами. Просто тогда я боялся, что эта идеалистичность однажды погубит тебя.

— Мне попался хороший наставник, — Сурмина слегка пожала плечами.

— Мне тоже. Он помог мне, вселил в меня уверенность, что я смогу достичь чего хочу. С тех пор, как я понял, что могу стать архитектором, я все бежал, бежал, бежал, преодолевая один барьер за другим. В 20 лет, правда, женился, но сам все испортил. Мне казалось, что брак — это торможение, а мне нужно было только лишь двигаться вперед. К цели. Все романтические фантазии не победили одного выигранного тендера. И никто не хотел быть на втором месте.

— Она поэтому ушла? Аня.

— Можно сказать и так. Мы слишком рано поженились. Мы оба были еще детьми. Когда осознали, что ошиблись, каждый постарался сделать вид, что это не так. Я ушел в работу, перестал появляться дома. Продвижение по работе — это сильно вскружило мне голову. А она… стала больше тусоваться по клубам, родители ее москвичи наплели тут ей еще с три короба. Короче, однажды… — Олег вздохнул, — я ее просто увидел с моим однокурсником. У них был роман и довольно продолжительный. Я же ничего не замечал. Мы поругались. Она ушла к родителям. А потом и вовсе сбежала. Папаша ее влиятельный как-то выбил нам развод. Документы мы подписали. Но я ее больше не видел. Она оставила мне свой портрет, который я нарисовал для нее в самом начале наших отношений, и исчезла из наших жизней.

— Зачем же она вернулась сейчас?

Красовский пожал плечами.

— Кажется, по работе. Я с ней поговорил. Не думаю, что у нее остались какие-то там иллюзии.

— Но взгляды она на тебя бросала самые бурные.

— Так. Сурмина! — Олег шлепнул ее ладонью по руке. — Ты мне веришь?

— Верю, — улыбнулась Маша и вдруг разозлилась. — Конечно, я тебе верю, Красовский, что за бредовый вопрос!

— Я люблю тебя. — Внезапно прошептал он. — Я люблю тебя, Маша Сурмина. И даже когда ты будешь уже не такой молодой, неопытной и наивной, а я стану старым, и девицы не будут западать на меня целыми толпами… я буду любить тебя.

Она засмеялась.

Она засмеялась, обняв его за шею — как любила это делать — и легонько вздохнув.

— Сегодня я вдруг поняла, что жизнь может преподносить невероятные сюрпризы.

- А встретив меня, ты этого не понимала?

— Кто сказал, что это встреча с тобой была для меня сюрпризом?

- Ты сама! — рассмеялся Олег.

— Это я погорячилась, — насмешливо возразила Маша, целуя его.

— Привыкли вы девушки брать свои слова обратно. — Олег оторвался от нее и, примерившись, поцеловал снова.

Так давно он мечтал это сделать.

XVIII

«Ну что ж, сестренка, (ты уже бесишься, да?) настанет однажды такой момент, когда тебе захочется убежать. Всем нам порой хочется, и я, и ты не исключения. Я вот уже исчезла. Скажи, это было сложно понять, что я жива и невредима? Так вот, все так. Я жива и невредима. А ты? Как поживаешь? Ты уже вернулась к своей первой любви? К своим друзьям из Затерянной Бухты? Вернулась к Шопену и разбитой шкатулке? Ну и как ощущения? Чувствуешь полное счастье? Я думаю, что нет. Ты, может быть, и не знаешь, в чем дело, но я так вижу это абсолютно определенно. Проблема в том, что твои находки тебя не совсем радуют. Они как призраки любимых ушедших людей. С ними невозможно жить. Их нельзя обнять, нельзя почувствовать — ощутить. От них веет холодом, пусть и со знакомым запахом. Но правда в том, что ты такая потому, что у тебя есть все эти вещи. И люди. Конечно люди. Вот тот же Рудик. Он ведь уже совсем не такой, правда? А было бы забавно, если бы ваши детские мечты сбылись, и вы все-таки стали бы парой, правда? Боюсь, что только это не совсем возможно. Да-да, можешь сердиться на меня, можешь называть бестолковой и презрительно отмахиваться, но одного ты не изменишь. К тебе однажды придет то великое чувство осознания, которое подскажет тебе, что прошлое должно оставаться в прошлом. И ты хочешь спросить, почему я ворошу его, копаясь в старом белье? Просто, чтобы ты вспомнила, кто ты. Кем была, кем мечтала быть. На своем примере, лежа на нашем старом диване с больной ногой в течение многих недель, я испробовала это. Большего тебе от меня ждать и не придется. Я не подсказываю тебе, что делать дальше, я просто пытаюсь сказать, что пришло время не бежать от себя, а найти. И вся прелесть в том, что это твой свободный выбор. Сделай его за нас обеих».

Полина дочитала письмо, легла, свернувшись калачиком, и уснула. Быстро, в одно мгновение. Она проспала всю ночь без сновидений, и это был первый раз за долгое-долгое время.

…Проснулась она в полутьме. Сначала подумала, что еще ночь, но потом поняла, что в комнате всего лишь зашторены окна. Она поднялась и прошла к двери, ощущая жаркий озноб во всем теле. Только выйдя на площадку, осознала, что держит в руке знакомый конверт с письмом. Весь смятый от частых прочтений и прижиманий к себе, он был к тому же еще слегка влажным от невысохших слез.

Полина вздохнула, глядя на конверт. Снизу раздавались повышенные голоса. Родители с кем-то ссорились.

- Я не понимаю, что ты о себе вообще думаешь?! Ты говоришь мне о таких вещах… нет уж, я не приму этого. И если ты еще раз заикнешься о деньгах, можешь больше не возвращаться в этот дом, — говорила мама.

- Это же помощь, Вика, как ты не понимаешь этого? — Слушая разговор, Полина спускалась по ступенькам. Не доходя двух последних, села на месте, придерживаясь перил. Чувствовала она себя неважно. Из-за угла вырулила Маша с большим бабушкиным чайником в руках. Хотела что-то крикнуть, увидев ее, но Полина быстро приложила палец к губам.

- Я понимаю. Я все прекрасно понимаю, — отвечала мама. По голосу слышалось, что она ничего не желает понимать.

- У меня нет ни малейшего желания видеть своих очаровательных родственников, и поэтому…

- И поэтому ты откупаешься деньгами? — выкрикнула мама.

- Я понимаю, Олег, — вступил отец, — у тебя есть все основания ненавидеть нас и не ходить, но…

- Я знаю. Я просто сказал, это ничего не поменяет, — вздохнул Красовский. — И это не я откупаюсь, а они ведут себя неприлично…

- Ну уж этих людей не исправишь, даже пытаться не стоит, — подхватил отец.

- Но ты, Олег, все равно ведешь себя странно. Я и не думала, что ты придешь с…с… — она обернулась, увидев Машку с чайником в руках.

- Вика, как тебе не стыдно? — встал Олег.

- А что такого? Если у вас все серьезно…

- Мама, прекрати немедленно! — Полина возникла в дверях, Виктория чуть не уронила чашку. В гостиной воцарилась полная тишина. — Это же… у нас же сегодня… как ты можешь что-то выяснять, это мерзко… — голос Полины пресекся, она заплакала, прижав руку к глазам.

- Пойдем, — раздался позади нее тихий голос. Теплая крепкая рука потянула ее вверх, и она послушно пошла, не понимая, куда идет. — Садись.

Она распахнула глаза. Родион включил настольную лампу, и она оказалась в своей комнате.

- Ложись, — сказал он.

- Нет, — она решительно помотала головой. — Я не хочу.

— Рудик, ей надо выпить чаю, — это Маша поставила чашку за ее спиной. — Пойду, спущусь к Олегу. Скоро вернусь.

- Спасибо. Я… позже.

- Нет. — Требовательно заявил он. — Нет, я серьезно, Поль. Давай. Пей. Вот, маленькими глотками…

Она едва не захлебнулась, фыркнув, когда Родион начал поить ее чаем из ложечки.

- Спасибо, все. — Он укрыл ее пледом. Сел в ногах.

- Когда ты приехал?

— Час назад. Было еще совсем рано.

- Ну как там… в городе? — спросила она, ощущая потребность что-то спросить и не слушая его ответ. Он остановился на полуслове, посмотрел на нее. Она на него. Помолчали.

- Мне страшно, Рудик, — прошептала она.

— Я знаю. Но это пройдет.

- А вдруг нет?

- Пройдет, я уверен. — Он сжал ее руку. — Пройдет.

Так они и сидели молча.

Каждое объятие заставляет нас почувствовать плотность, осязаемость друг друга. Иногда просто жизненно необходимо ощутить тепло другого человека, чтобы осознать, что и сам не умер. Полина не нуждалась в подобных объятьях.

…Она сразу поняла, что что-то не так. Той ночью — всего лишь двое суток назад, а не вечность, как казалось ей теперь. Она знала, что Нина должна приехать и переехала в большой дом — все равно собираться всем вместе. В ту ночь она задремала, дожидаясь родителей, а проснулась как от резкого толчка — от кошмара. Сердце безумно колотилось, вокруг были непривычные стены отчего дома. В этот момент за окном раздались громкий смех и оживленные разговоры. Свет фар мелькнул совсем близко, закрылась гаражная дверь — вернулись родители. И в тот миг, когда с безумно колотящимся сердцем Полина сошла по ступенькам вниз и пересекла свой тревожный взгляд с веселым отцовским и слегка удивленным — маминым (они не ждали, что она окажется дома), в гулкой пустоте большой комнаты раздался звонок телефона.

…Ее сестра погибла в авиакатастрофе. Будучи стюардессой и имея недурной стаж перелетов, не смогла преодолеть тот самый, последний, что вернул бы ее домой.

— Поль, надо поесть. — Молчание. — Поль.

Во всем происходящем в наших жизнях есть порой что-то мистическое, после чего не верить в судьбу кажется практически невозможным. Ведь то, что произошло, было не насмешкой над… ну хотя бы над сестрами. Все это было насмешкой над жизнью как таковой. А вообще… думать над подобным, анализировать все это — значит, испытывать судьбу еще больше.

Авиакатастрофа. Самолет с отказавшим прямо перед приземлением двигателем совершил жесткую посадку и развалился на две части. Погибли десять человек, более семидесяти пострадали. Среди этих погибших оказалась и Нина.

Полина все никак не могла отогнать от себя мысль, о чем думала ее сестра, когда поняла, что с самолетом что-то случилось? Думала ли она о том, что погибнет? Что погибнет именно она? Наверное, нет. Хорошо, если бы нет.

Родители выехали на опознание.

…На поминках Полька молчала. Не произнесла ни слова. Слева сидел Родион, справа — Машка. По другую сторону стола, как раз напротив, запихнули Красовского. Мать с отцом возглавляли стол, по периметру разместились родственники и прочие друзья семьи. Была даже мать Красовского и Вики, появляющаяся всегда внезапно, как по мановению волшебной палочки, когда ее совсем не ждали. Высокая, худая, с выпирающими костями, с обветренным и постаревшим лицом, она мрачно и исподлобья всматривалась в каждого человека и не выпускала из рук столовые приборы. Разговаривала исключительно с Викой. Попыталась было включить в эти беседы и Красовского, но тот остался неприступен. Понятно, что никто из основных участников этого действа не жаждал вести какие-то разговоры.

Правда, родственники не жалели утешительных и сентиментальных слов, вспоминая то, чему никогда не были свидетелями, но честно отрабатывая закуски.

В какой-то момент Полька почувствовала, как ее мутит, как кружится голова, так что сил нет сидеть, зажатой за этим столом и участвуя в этом фарсе. Она была на спектаклях и правдоподобнее этого и даже Родион, всю дорогу жаждущий запихнуть в нее еды, казалось, фальшивил.

Пытался скрыть за этими уговорами неумелую попытку утешить.

- Что-то не припомню, чтобы тебя назначали моей нянькой, — прошипела она, бросая вилку с ножом на стол. Они обиженно звякнули, но никто (или почти никто) не обратил на это внимание. Проследив за следами, рассыпавшимися по скатерти, Полина отодвинула стул и выскочила из комнаты.

Ушла наверх, укрылась пледом и спряталась от света, который обнажал все слишком ярко. Слишком.

Ее бесил и раздражал этот дом, но она бы ни за что и не при каких обстоятельствах, не вернулась в их с Ниной квартиру. И вообще… лежать вот так и не двигаться с места, прося лишь о том, чтобы никто тебя не трогал — это было все, чего она хотела. В маминой тщательной укомплектованной аптечке она, покопавшись, нашла снотворные таблетки и, поднявшись в комнату, быстро выпила одну, запив водой. Пару секунду потом еще колебалась — может быть, надо было выпить сразу две? Но нет, какие-то отголоски разума в ее голове всколыхнулись вовремя, чтобы Полина не сделала ошибки.

С сомнительным наслаждением она вытянулась на кровати, в ожидании, когда таблетка вступит в силу. Комната была гостевой и в точности напоминала еще одну такую же комнату напротив. Изначально предполагалось, что это комнаты сестер, но кроме некоторых их вещей, ничто не говорило здесь о постоянном присутствии человека.

- Всю жизнь вы спите в одной тесной комнате! — едва ли не со слезами в голосе говорила мама при переезде. — А в доме у вас у каждой будет своя — и вы сможете делать с ними все, что захотите! — Увы, даже это оказалось не аргументом.

Здесь они жили, приезжая к родителям.

В той, что числилась за Ниной, Полина не была уже довольно давно. Очень давно. Ох, ну же, таблетка!

В коридоре послышались шаги — нет, пройдите мимо! Кажется, Маша. И Родион. Да, точно они.

Нина, почему никто не желает оставить меня в покое?

Маша и Родион стояли перед дверью, но входить не спешили.

- Надо оставить ее в покое. Она не захочет тебя видеть. Как и любого другого из нас. — Маша перегородила дверь, мешая ему пройти.

- Она просто вид делает, — бросил Родион сквозь сжатые зубы. — На самом деле в такие минуты никто не хочет быть один!

— Она же не зря ушла… Нужно уметь уважать чужие желания! — пожала плечами Сурмина.

— Я бы тоже сбежал оттуда! Как можно спокойно побывать там и не уйти сумасшедшим? А ты видела бабулю? А родственников, которые только имя Нинино и помнили?!

- Я не знаю, как утешать в такие минуты, что делать… — растерянно признала Маша.

- Ничего. Нужно просто быть рядом. Иное не поможет, — сказал, ступив на площадку, Красовский. И кивнул Родиону: — Иди.

Помедлив, как перед глубоким прыжком, Родион открыл дверь и скрылся внутри.

В комнате царила тишина. Полина лежала на кровати, укрывшись пледом с головой. Родион осторожно обогнул кровать, подошел ближе… Она спала. Дышала мерно и глубоко. Ничто не могло потревожить ее сон. Ничто.

Она не слышала, как разъезжались родственники; как покинула дом мать Вики и Олега, безуспешно пытавшаяся поймать взгляд сына; не слышала, как Родион и Маша убирали посуду со стола, как отец уронил и разбил горсть тарелок и растерянно смотрел на разлетающиеся осколки; не слышала звуков скрипки матери, играющей без остановки несколько часов подряд; не уловила всех неприятных формальностей, связанных с катастрофой, в которых не могли и не хотели разбираться ее родители. Она не увидела, как утром уехали Олег с Машей, а вместе с ними и Родион.

Но когда с тяжестью в сердце с ломотой во всем теле, она с трудом распахнула, будто расклеила тяжелые веки, Расков сидел в кресле у ее кровати. Дремал, накрывшись одной из газет, в которой она писала в детстве. И вмиг навалилось сразу все и все вспомнилось, выбивая из нее остатки дыхания, и стало понятно, что отсрочка была лишь временная, тяжелая и не самая приятная.

Она села на кровати, потому что дыхание стало не помещаться в ее организме, и она почувствовала, как задыхается. Сумерки клонили день к вечеру, и не было спасения в наступающей ночи, не было совершенно. Полина взмахнула рукой и сбила телефон с прикроватной тумбочки.

От производимых ею звуков Родион распахнул глаза и сразу понял все. Вмиг подскочив к ней, он крепко сжал ее, терпеливо пережидая, пока она билась в его руках, как попавшая в силки птица и кривила рот в беззвучном рыдании. Потом успокоилась, задышала медленнее. Легла.

- Лучше?

Лучше тебе, Полька? Лучше или хуже? Сравнительная степень прилагательных «хороший» и «плохой». Не вызывает никаких эмоций, будто написано черным по белому в учебнике.

Она пожала плечами. Помотала головой.

Он посмотрел пытливо и покрутил перед ее глазами зажатый в пальцах пузырек со снотворным.

- Не пей их больше. Это ничего не изменит.

class="book">Жестко. Спасибо. Она отвернулась, уставилась в окно. Уже темнело.

- Как долго я спала?

— Больше суток.

- Зачем ты здесь, Родион? То есть, почему ты еще здесь?

- «Еще», «уже» — тебе не надоело? — он поморщился. — Давай будем считать, что я не хочу появляться дома.

— Поссорился с отцом, — кивнула Полина.

- Именно. — Они помолчали. Он нерешительно взялся за ее пальцы, лежащие поверх одеяла. Пальцы были холодные.

Прости меня. Прости. Меня. Не смог вселить в тебя уверенность в себе. Ведь ты ведешь себя так, будто это тебя не стало. Тебя, а не твоей сестры. Я пообещал тебе никогда не отпускать твою руку, но я упустил твое сердце, а это намного страшнее. Сейчас, здесь, я знаю точно, что жив. И ты жива. И никакой мировой хаос не заберет меня от тебя. Только не в эту минуту.

Прочитала ли она что-то подобное в его глазах или он сам произнес это почти что вслух… Полина выдернула руку, откинулась на спину и прикрыла глаза. Но тут же раскрыла, услышав звуки где-то за стеной.

- Что это? — произнесла она шепотом.

Это был один из знаменитейших каприсов Паганини. Легкие и вместе с тем тревожные емкие звуки залетали в комнату, сжимая все внутри Полины в один тугой узел. Она вмиг узнала и автора произведения, и исполнителя.

- А, это, — Родион даже головы не повернул в сторону двери. Спокойно развернул газету и уткнулся в нее. — Твоя мама. Не обращай внимания. Это надолго.

Полька помотала головой и решительно закрыла глаза, уже не надеясь прогнать образы из своей головы. Она-то думала, что кошмар закончился вчера, но она ошиблась.

Кошмар только начинался. И ей придется испить эту чашу до дна.

— Давай договоримся. — Посмотрела она на Родиона. — Будем обсуждать все, что угодно и всех, кого хочешь. Но не то, что произошло.

* * *

Легче сказать, чем сделать. Атмосфера в доме царила напряженная, что ни удивительно, и каждый вечер в одно и то же время, около пяти, Вика брала в руки скрипку и начинала играть. Родиону пришлось снова уехать в Москву на съемки — шли последние съемочные дни с его участием.

Съемочная машина шла вперед полным ходом и тормознуть ее, выскакивая на ходу, не получилось бы в любом случае. И он уехал. Уехал и звонил каждый день, мучая и себя, и Полину, которой такие разговоры на расстоянии никак не могли помочь. Впрочем, ей бы не помогло его присутствие и здесь, в городе. В один из серых мрачных дней, когда Полька лежала на кровати в своей комнате в доме родителей, приехала Маша и накричала на нее. Накричала за то, что она лежит не умытая и не одетая, что она размазала себя по этой кровати. Полина вяло отбрехивалась, потом закричала, чтобы все ее оставили в покое.

Но Маша не оставила. Она все-таки заставила Полину одеться. У забора, окружавшего дом, их ждало такси. Машина стояла все время, пока Маша уговаривала ее, пока Полина одевалась. Орешина с удивлением взглянула на девушку своего крестного.

— Так куда мы едем?

— К маме Олега, — спокойно отозвалась Сурмина.

Полина вытаращила на нее глаза.

— Зачем?

— Ты же все еще хочешь знать о вашей шкатулке?

Полина вяло пожала плечами, садясь в машину.

— Это просто шкатулка. Она ничего не стоит.

— Еще как стоит, — упрямо сказала Сурмина, когда машина тронулась с места. — Я уверена в этом. Иначе мой отец… мой отец не гонялся бы за ней столько лет.

— Но… почему?

— А тебе не кажется слишком странным, что шкатулка, инкрустированная янтарем, стоила копейки, как вас уверяли? Мой отец умеет оценивать вещи. Каким бы мерзавцем он ни являлся.

— Но… — Полина ничего не понимала. Не то, чтобы это был интерес, пробудившийся в ней, но страсть разгадывать тайны была жива по-прежнему. А история со шкатулкой таила в себе как-то подозрительно слишком много тайн. — Но Яков Петрович ничего мне про это не сказал! Он должен был знать о ней. Он сказал, что ее нельзя починить… А потом сказал, что можно…

— Да, но он ни разу не заикнулся о ее истинной ценности, ведь так? Твой Яков Петрович — настоящий жук. Он не скажет тебе того, о чем ты его не спрашивала.

— Но… но почему ты думаешь, что мама Олега что-то там знает?

— А кто еще, если не она? Так уж вышло, что она старейший представитель вашего славного семейства.

— Неужели тебе Олег подсказал, у кого спросить совета? — недоверчиво протянула Полина, внимательно глядя на Машу.

— Нет. — Спокойно отозвалась Сурмина и вдруг фыркнула. — Красовский скорее удавится, чем скажет что-то подобное. Он даже в ответ на мою идею с поездкой к ней закатил глаза и сделал вид, что не слышит. Вот сейчас он на работе и наверняка думает, поехала я к ней или нет. А еще утром он дулся на меня за то, что я собиралась.

— И ты все равно поехала? — удивилась Полина. Отношения Маши и Олега казались ей каким-то чудесным непонятным светом в том потоке негатива, который их всех окружал. Она уже не удивлялась тому, что ее крестный встречался с кем-то серьезно, но странно волновало, что эти серьезные отношения у него были с ее, Полининой ровесницей.

— Конечно. Олег может ненавидеть ее сколько угодно, и я понимаю, что она ужасная мать и, видимо, не очень приятный человек, но это не значит, что она не может знать правду.

Вскоре они уже стояли у квартиры бабушки Полины, которую она с трудом могла бы так назвать. Она и видела-то ее очень редко. Эта бабушка имела свойство пропадать на долгое время, а затем появляться снова. Она почти не жила в городе, и поэтому-то их мать никогда не могла у нее оставить Полину и Нину, когда они с отцом работали.

— Значит, ты — невеста моего сына, — хмыкнула женщина, мрачно оглядев Машу с головы до ног.

— А вы, значит, его непутевая мама, — парировала Маша. Александра Федоровна хмыкнула и перевела взгляд на Полину:

— Ну-с, моя дорогая внучка, и зачем же вы пожаловали?

— Мы хотели узнать о шкатулке.

— О какой шкатулке?

— О вашей семейной реликвии, которая передавалась из поколения в поколение. — Сказала Маша.

— А. — Александра Федоровна внимательно посмотрела на девушек. Маше показалось, что она с самого начала знала, о чем идет речь, просто ждала, пока они сами скажут. — И почему же вас так интересует эта история. Особенно тебя, Мария?

— Это долгая история. — Помедлив, сказала Маша. — Эта шкатулка очень интересовала моего отца и мне нужно знать, почему.

— Хм… Да, я действительно знаю про эту шкатулку больше, чем мне хотелось бы знать. — Александра Федоровна прошла по комнате и села в кресло с высокой спинкой. Маша подумала, что наверняка это было ее любимое кресло, и она всегда в нем сидела. — Когда-то во время Первой Мировой войны русский офицер попал в немецкий госпиталь. Война тогда уже была на исходе — для России. Того офицера ранили на поле боя, а немецкий солдат, который его нашел, был неплохим парнем, юным и не понимающим, что происходит вокруг, но воспитанным так, что не помочь другому человеку он не мог. Он вытащил этого офицера с места сражения и тайно смог переправить в госпиталь. А в госпитале том медсестрой была его сестра-близняшка. Клара. Она ухаживала за солдатом, а потом они с братом помогли ему вернуться домой. Но пока она его выхаживала, она влюбилась в него. А он — в нее. Он сделал ей предложение, и они уехали сюда. Вместе. Тогда после той войны здесь на территории России жили много немцев, и Клара не стала здесь белой вороной. Но их история все равно может по праву считаться не совсем обычной.

У Клары и у Ганса в детстве была шкатулка, которую подарили им на Рождество родители. Янтарная шкатулка необыкновенной красоты, музыкальная, с фигурками юноши и девушки, которые кружились под музыку. Маленькие Ганс и Клара постоянно прятали в эту шкатулку какие-то свои маленькие секретики. Когда Клара собралась уезжать, Ганс понимал, что может никогда больше ее не увидеть, и отдал шкатулку ей. А она нашла в ней письмо, которое Ганс ей написал.

— Но… при чем здесь мы? — непонимающе протянула Полина. — При чем здесь наша семья?

— Ты еще не поняла, Полина? Клара была вашей прапрабабушкой. — Сказала Александра Федоровна.

Полина в молчаливом изумлении откинулась на спинку дивана.

— Но почему мама не рассказывала на эту историю?

— Она не знала. Она и Олег не были в курсе.

— А что за письмо лежало в шкатулке? — спросила Маша. Полина вдруг шумно выдохнула. Все посмотрели на нее.

— Оно называлось: «Моей любимой шкатулочнице». Правильно?

Александра Федоровна улыбнулась.

— Откуда ты знаешь?

— Это письмо хранится в нашей краеведческом музее. Яков Петрович нашел его в немецком словаре. — Полина нашла телефон и открыла фотографию письма, которую они сделали с Родионом еще весной. Она показала ее Маше. — Он отнес письмо в музей, потому что, по его словам, его отец не упустил бы такую редкость и продал бы подороже в какую-то коллекцию. Значит, он был прав.

— О чем ты?

— Он сказал, что сочинил историю в музее, что письмо написал своей сестре ее брат. Но это была правда.

— Да. — Согласилась Александра Федоровна.

— А как же письмо попало в немецкий словарь? — спросила Маша, возвращая Полине телефон.

— Красовские — а именно такая фамилия была у того офицера — жили в старой части города, не старейшей, как Портовой городок, а в нынешнем центре. Там до сих пор стоят старые двух и трехэтажные дома. Во время Великой Отечественной войны этот дом был разрушен. Слава Богу, вместе с домой никто не пострадал, только имущество, мебель, но все это оказалось под завалами. Но видимо какие-то вещи уцелели. А шкатулка была в числе тех вещей, которые утащили «добрые люди». Так она надолго пропала из виду. Ее, видимо, продавали и перепродавали за гроши — так в городе появилась легенда о янтарной шкатулке, которую кто-то вроде бы видел, а вроде бы и нет. И лишь однажды мы нашли ее на рынке среди старых вещей. Я помню — мы шли с мамой по Охотному ряду, и она вдруг потянула меня к лотку с разложенными на нем товарами. И когда мама увидела эту шкатулку, она заплакала — она помнила ее с детства. Так шкатулка снова вернулась к нам. Но письма в ней уже не было. Оно пропало. Быть может, это мамина мама, Клара, сама спрятала его в немецкий словарь, кто знает.

— Удивительно. — Сказала Маша. — А могли никогда так и не узнать правду… Так получается, вы можете доказать, что письмо принадлежит вашей семье.

— Не надо, — замотала головой Полина. — Может быть, когда-нибудь. Но там оно будет целее.

Она тяжело вздохнула. Уже на улице ей пришло в голову, что ее сестра так и не узнала этой истории. Она вообще многого так и не узнала. И о многом так с ней, с Полиной, и не поговорила. И уже никогда не поговорит.

* * *

Все, что Полина умела делать превосходно — это врать. Нет ничего проще, чем задурить кому-то голову, придумывая себе образ, не существующий на самом деле, придумывая факты, о которых никто никогда не слышал. Так спокойнее — никто и никогда не докопается до истины, до боли, что спрятана под густым налетом искрометной лжи. И самый лучший «масочник» на свете — Родион — оплошал только один раз: когда поверил ей.

Закончился август, подходил к своему завершению сентябрь. Летние каникулы тоже давно закончились, и начался учебный год, полный новых тревог и волнений, но Полина его не замечала. На пары она ходила через раз, периодически пропадая на целые недели, а если и приходила, то больше никогда не сидела в столовой, прогуливая занятия с одногруппниками. Такая обстановка больше располагала к доверительным разговорам, а всего этого Полька избегала, словно ее должны были пытать, не меньше. Она приходила, восседала на лекциях, как робот отвечала на семинарах и уезжала домой к родителям, обходя стороной и свою квартиру.

Славик вернулся из больницы, и больше и ногой не собиралась ступать в район Затерянной Бухты, но, впрочем, явно горел желанием найти себе какую-то новую тему для расследования. Катька, с которой он общался, рассказала ему, чем закончилась та история с похищением, и по факультету поползли слухи, в которых Полина была главной героиней. Кто-то им верил, кто-то нет, но разговоры теперь сопровождали Полину повсюду, а Славик косился на нее виновато.

Но Полине и до этого было мало дела. Ей теперь мало до чего было дело, все казалось ей неинтересным, ничто не могло возбудить ответного проявления эмоций. Она стала отказываться от заданий редакции, и после разговора с отцом Родиона от нее на время отстали. Все всё понимали.

И от этого было не легче. Полине казалось, что мир наводнился незнакомцами, с которыми она разговаривала на другом языке, и чтобы скрыться от этого языкового барьера, она все больше времени проводила в доме у родителей. И рядом с ней практически постоянно был вернувшийся со съемок Родион.

Когда по дому разносились плавные скрипичные рулады, они выходили на улицу. Закутанные с ног до головы (сухой сентябрь сменился сначала дождливым, а потом и холодным октябрем), выпускали тепло своих дыханий в никуда так же, как когда-то дарили свои мысли друг другу. Теперь мысли находились на тяжелом амбарном замке, варились внутри в огромном стопудовом котле, пока сами обладатели этих мыслей переносили присутствие друг друга.

Ну, точнее, это Полина переносила. Или Полина думала, что это Расков так переносил ее присутствие.

…Полина потянула за ветку рябины, сорвала гроздь ягод и отпустила — ветка взметнулась вверх, разбрасывая по воздуху листья. На черной Полининой перчатке краснели алые ягоды.

- Так что было дальше? — прервала она их с Родионом чинное молчание, наступившее во время разговора о его отце: из дома раздался резкий пассаж и оба на какое-то время замолчали, заслушавшись.

- Дальше… он рассказал мне про мать. То, что не знает и, надеюсь, никогда не узнает Катька. Как сначала долго подозревала его в изменах, как полюбила другого человека, как тосковала по нему, когда они не виделись. Она сбежала в первый раз ненадолго, — тот человек ее бросил. Она сходила по нему с ума. А потом он вернулся и позвал ее, и… Все это бред, Полька.

- Нет. Не бред. — Она замотала головой лихорадочно, как будто цеплялась за эту нехитрую историю. — Расскажи.

Не отводя от Полины тяжелого взгляда, он вздохнул.

- И она собрала чемоданы. И когда она начала метаться — оставить нас или взять с собой, когда только подумала об этом… отец не разрешил ей забрать детей.

— Почему?

- Он не запретил бы ей, если бы она не сомневаясь, захотела взять нас. И потом, когда сказал ей: или остаешься, или забираешь детей с собой — всего лишь проверял ее. Но она не взяла нас сама.

- Может быть, она просто не хотела брать вас в ту неустроенную жизнь!

— Какой бы не была та жизнь — она никогда, даже потом, не сделала попытки вернуться назад, понимаешь? Даже увидеться с нами не хотела! Не позвонила, не написала ни строчки… У нее была для этого уйма возможностей.

Полина помолчала, глядя на высокие прутья забора.

- О чем ты думаешь? — спросил он настойчиво, будто ожидая ее одобрения или подтверждения чему-то.

Она пожала плечами.

- Думаю о ваших с отцом отношениях. Годами вы не могли прийти к согласию, постоянно ссорились, едва ли не до ненависти доводили друг друга, и вот сейчас он рассказывает историю о твоей матери — историю, из-за которой и испортились ваши отношения, и после этого ты… веришь ей.

- Просто… наверное, ему нет смысла врать мне здесь, понимаешь? Незачем придумывать такую запутанную историю — если бы он хотел, он бы отправил меня к матери еще очень давно. А если бы она хотела, она всегда могла бы вернуться за нами, хотя бы позвонить! Но она не сделала ни одной попытки. И сейчас… выходит, что я только-только начинаю узнавать своего отца.

- Везет тебе.

Она слишком сильно отводила взгляд, слишком прятала глаза, слишком натягивала шарф — Родион не выдержал и бросил в нее горсть желтых листьев. Она отвернулась, вскрикнув, но на губах ее Родион заметил быстро промелькнувшую улыбку. Тень улыбки прежней Польки, но Расков все равно засчитал ее за хороший знак.

- В конце концов, — ставя точку в их разговоре, заметил он, — я только сейчас задумался, что никогда не хотел найти ее. Столько лет упрекал отца — и ни разу, хотя бы, чтобы доказать себе, что он неправ… Вот Машка, например, у меня перед глазами был ее пример, а ведь она столько лет подряд пыталась найти отца, собирала какие-то доказательства, выяснила, что он уехал в Европу, нашла его адрес. У меня ни разу не появилось подобное желание. Все-таки… дети не должны искать подтверждения родительской любви. У них даже мысли такой не должно возникать.

Они поднялись по ступенькам, он открыл перед ней дверь.

- И когда ты успел так помудреть? — тихо поинтересовалась Полина.

Вика еще не закончила, хотя от Паганини давно уже перешла к Григу. Глаза ее были полузакрыты, как и всегда в такие минуты, и Полина искренне ей завидовала. Как будто она перемещалась в иную Вселенную, где боль и тоска были настолько абстрактными понятиями, что растворялись от волшебного прикосновения к скрипке. Полина знала совершенно точно — боль не растворяется. Как не растворяет ее снотворное, не растворяют слезы, не растворяет музыка. В такие моменты душа твоя зависает между небом и землей, и парит, парит там в невесомости. Но невесомость заканчивается и вместе с ней приходит отрезвление.

- Все, — неожиданно хлопнул по столу вошедший в комнату отец. — Мы уезжаем.

Полина с Родионом так и замерли на пороге. Вика оборвала свое соло на резкой ноте и повернулась к мужу.

— Куда?

- Я беру нам троим путевки. Польша. Отель. Две недели. — И добавив, обозрев каждого человека в комнате. — Просто… я не могу видеть, как мы и дальше замуровываем себя в доме.

Полина и Вика неожиданно переглянулись. И утопили растерянность в своих взглядах.

Вряд ли они были готовы к реальной жизни.

Вечером на кухне Родион просил не забирать Полину. Он объяснил все честно и правдиво. Он предъявил все возможные аргументы ее отцу, пока мать и дочь вяло ковырялись в тарелках в пустой столовой. Он уверял, что даже смени она двадцать Польш, всем вместе им не выйти из этого состояния скорби.

Отец Полины слушал-слушал, а потом недоверчиво хмыкнул.

- Интересно и складно ты говоришь, Родион… Вот только не будет ли хуже, если она останется здесь одна? Даже если нас не было, всегда была Нина… — голос его пресекся, но он справился и выплыл на нужную интонацию. — Честно говоря, не могу похвастаться тем фактом, что воспитал их обеих. По крайней мере, после 14 лет.

Он помолчал, задумчиво качая головой, а потом неожиданно добавил (хотя Родион уже и не ждал от него ответа):

- Забавно, что вам с Полиной пришла эта мысль в голову одновременно. Она тоже просит оставить ее в доме.

- Просит?

— Да. Я и не думал разрешать, пока… — он красноречиво посмотрел на Родиона.

- Да. — Ответил тот. — Понятно.

- Ну еще бы, — усмехнулся глава семейства и вышел, похлопав Раскова по спине и оставив его в достаточно смятенных чувствах.

* * *

Иногда его будто волной толкало в грудь, он делал судорожное дыхательное движение и пытался понять, зачем все это делает. Почему, несмотря на ее равнодушие (вполне понятное), ее попытки показать, что она ни в ком не нуждается и особенно в нем, почему он продолжает нянчиться с ней, забывая о своих делах, проблемах, планах, почему он даже толком ни разу за последний месяц не задумался о своей жизни серьезнее, чем как о малоприятной и неволнующей его вещи.

Ответы напрашивались сами собой — и разные, но все увиделось несколько иначе, когда он набрел в гостиной на их старую фотку: обоим лет по 13–14, взгляды независимые, сидят плечом к плечу, закинув ноги на впереди стоящий стол или стул… У него волосы немного светлее, чем сейчас, а она — темная, еще не успела перекраситься, хоть до этого и недалеко. В остальном — почти никаких отличий. Он перевел взгляд на фотографию, которая стояла рядом, и перестал улыбаться. Нина и Полина стояли рядом и обнимали друг друга за плечи. Странно, почти невероятно похожие внешне.

Неужели и он начинает жить жизнью Полины, как она жила жизнью своей сестры, ее интересами, мечтами и даже ссорами с ней? Нет…

— Мы мало изменились, — проговорила она, стоя за сего спиной.

— Нет, — он обернулся. — Изменились. Изменились, хоть тебе и хотелось бы, чтобы это было не так. Мы выросли.

Она отступила на шаг, покачала головой.

- Сомневаюсь.

— Мы выросли, Полька. Ты больше не Полли, так же, как и я больше не Рудик. Признай это, наконец.

- Не хочу, потому что это не так, — твердо сказала она, но взгляд ее лгал.

Родион отставил фотографию, сделал шаг ближе.

— Признай, что пришла пора задавать вопросы себе, а не мне, родителям, Штроцу, Нине.

- Прекрати! — крикнула она судорожно. — Мы же договорились!

- Мы с тобой? Я же актер, я могу лгать совершенно искренне, веря в свою ложь.

Она рассмеялась нервно.

- Бред какой! Еще один стереотип, который ты всегда презирал!

- Да, возможно. Но можно соврать, если того требуют обстоятельства. Сейчас они того требуют. Нина бы простила мне это. Но она ни за что не простила бы тебе твою трусость. — Он больше не делал попыток приблизиться к ней. Проговаривал каждое слово четко и жестко, как чужой. И некуда было скрыться. Не было силы, за которую можно было спрятаться.

- Я не хочу говорить о ней, я же сказала! О чем угодно, но только…

- Ты же понимаешь, что если будешь молчать о ней, то она не уйдет из этой комнаты, из твоих мыслей… — он подтолкнул фотографию к ней и десятки других снимков вспыхнули в ее глазах — они царили в этой комнате, изображали детство, юность, планы, мечты, стремления, характеры и, конечно, связь. Несомненную, бессловесную, незримую связь.

Полина долго терпела — слишком мучительно. Подскочив к ближайшей их с Ниной фотографии, она швырнула ее об стену, и рамка раскололась на куски. Одновременно с Родионом они перевели взгляд на фотографию, лежащую в осколках — две девочки сидят на одном диване, старшая положила подбородок на сомкнутые руки, локтями оперлась о столик, она улыбается; младшая смеется, искоса глядя на сестру и отечески покровительственно обнимает ее за плечи.

У Полины рыжие волосы. Ей 16. Она едва закончила школу.

Со внезапно настигающим прозрением Полина посмотрела вокруг, на всю эту жизнь, заключенную в фотографии, на рамку, которая разбилась — почему-то вдруг особенно жалко стало этой рамки, как будто от нее зависела Нинина жизнь. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Она плакала о долгих одиноких годах непонимания друг друга, об утрате, которую не восполнить ничем, о несказанных словах, о прощании, которое так и не сорвалось с их губ, плакала над усмешкой и иронией судьбы и над тем, как не властны они порой над своими жизнями, которые несутся словно на ярмарочной карусели.

Кресло оказалось за ее спиной, и Полина утонула в нем, и сжалась в комок. Кресло тоже словно вращалось вместе с ее жизнью и оставалось только крепко ухватиться за подлокотники, чтобы ее не выбросило мощной волной в неизвестность.

В один момент она поняла — Родион держит ее, по-прежнему держит, готовый принять на себя удар.

Но есть удары, которые предназначались ей одной.

Тишина растекалась по комнате, по каждой из комнат этого необжитого дома. Полина и Родион молчали. Постепенно ее дыхание выровнялось, она больше не плакала, но все еще полулежала, закрывшись руками и будто спрятавшись ото всего мира.

Неожиданно раздался знакомый проигрыш. Слишком знакомый и однозначный.

«At first I was afraid I was petrified

Kept thinkin' I could never live

Without you by my side…»

- Пела Глория Гейнер, разрывая душу Полины на тысячи частей. Когда-то, когда Нина пропала, но Полина еще этого не знала, в тот самый день, когда они с Родионом поцапались из спектакля, в котором он играл, мир был легкомыслен, и они шли с Ирмой по улице, подпевая уличному радио и «I will survive». Какая огромная пропасть пролегла между этими днями, как будто пролетело сто жизней с тех пор!

Нерешительно Полина распахнула глаза. Родион стоял перед ней, слегка склонившись, и протягивал вперед ладонь. Глаза его улыбались.

- Позвольте пригласить вас на танец, мадемуазель! — негромко заметил он, все еще протягивая ей руку.

- Сейчас? Здесь? — она выпрямилась.

- Пора, наконец, встряхнуть этот дом. Он давно такого не слышал.

Хорошая вещь — рука друга. Всегда можно ухватиться за нее, когда положение твое особенно не устойчиво. Мгновение Полина еще смотрела на ладонь, а потом сначала неловко, но потом крепко вцепилась в нее.

«And so you're back from outerspace

I just walked in to find you here with that sad look upon your face

I should have changed that stupid lock

I should have made you leave your key

If I had known for just one second you'd be back to bother me…»

Он легко вытащил ее из кресла и оба они едва не врезались в фортепьяно. Сильный голос разносился по комнате, ведомый музыкальным центром, который включил Родион, и они танцевали, танцевали. Неловкие улыбки озаряли их лица, будто они осмелились на них впервые после долгой хмурой болезни. Они крутили друг друга вокруг своей оси, уподобляясь лучшим танцевальным парам, склоняли друг друга к полу, смеялись искренне и вместе, и самое главное — подпевали.

«Oh no not I, I will survive

Oh, as long as I know how to love, I know I'll stay alive

I've got all my life to live

And I've got all my love to give

And I'll survive

I will survive».

Присев к фортепьяно, Полина быстро наиграла знакомую с детства мелодию и, вторя Глории, пропела с ней припев дуэтом еще раз.

«Oh no not I, I will survive

Oh, as long as I know how to love, I know I'll stay alive

I've got all my life to live

And I've got all my love to give

And I'll survive

I will survive».

- Когда это было моей любимой песней, — под длинный проигрыш заметила Полина, оставив фортепьяно в покое.

- Она вне времени, правда? А еще вот это… — быстрый щелчок пультом в сторону музыкального проигрывателя и комнату наполнили первые длинные аккорды их трамвайного лета.

Они знали кто это, не надо было даже комментировать.

«Смерть забирает самых любимых, как секта,

Оставив нам города и проспекты.

Тобой движет то, что тебя не топит,

Эта тупая боль словно допинг.

Безлюдная тихая ночь расставит всё на места

Мой беспокойный скомканный слог

Мне не забыть добрых людей, нет

И пусть я сам закрыт на замок.

Я жил по-разному, но кеми мы стали?..»

Ассаи. «Остаться».

Вдох, еще один, проталкивая легкие.

Родион сел рядом. Положил руки на клавиши.

- Я тебя ненавижу, — прошептала Полина, кладя голову на сомкнутые руки. — Почему из всех песен именно эта?

Родион уткнулся лбом в ее плечо.

- Потому что я тебя знаю.

- Это официальная версия.

Они замолчали, и вскоре Ассаи замолчал тоже, оставив их наедине. Мимолетная радость вновь покинула комнату, возвращая в реальность, в которой они были вдвоем в этом доме.

И они должны были вернуться к тому, отчего бежали. В конце концов, в этом состояла главная цель Раскова.

— Нина написала хорошие письма, — вздохнула Полина, нарушая молчание, — хоть и дошли они наверно не в том порядке, в каком она рассчитывала. Я все равно получила урок. Пусть и печальный. Но там — в этих письмах, было много важного. Я все поняла про себя, про свои метания, журфак, про чувства, которые я не могу выразить, про прошлое, которое я не хочу забывать. Одного я только не осознала сразу — это то, что ты тоже прошлое. И сейчас, все эти отношения — это то, что мы пытаемся сохранить, вспоминая детство, вспоминая тех нас, какими были когда-то. И любить нас прежних я не могу. Не получается. Все время кажется, что что-то не то. Как будто врешь себе, не понимая, что врешь.

Он даже присел на корточки, чтобы лучше видеть ее лицо, чтобы понять, действительно ли он понимает, о чем она говорит; действительно ли она говорит о том самом?

- Мы сто раз это обсуждали, Поль. — Это все, что он мог ей сказать. Так страшно вдруг стало ляпнуть что-то лишнее, что-то не то. — Мы сто раз обсуждали и пришли к выводу, что хотим узнать друг друга сейчас, нынешних.

- Да, да… Но многое уже было против. Я не знаю, правда ли мы вместе сейчас или много лет назад? Мы привыкли носить столько масок и прятать свои лица от других, что я уже не знаю, какое лицо показываю тебе.

— Ты что, смеешься? Да ты единственный человек, которому я могу доверять все. Абсолютно все. Как раз потому, что я знаю тебя сто лет. — Голос Родиона затих. Его пугал ее взгляд — потухший, взгляд человека, который хочет потерять все, и остатки того, что еще не потеряно.

И он обнял ее, и прижал к себе, и сжал крепко-крепко, заставляя отреагировать на себя.

— Я люблю не ту Польку, которая свистела, стоя под моими окнами. Я люблю тебя. Твой заразительный смех, люблю, когда ты кривляешься, изображая моих и своих друзей. Люблю, когда ты поешь, готовя завтрак, люблю твои шоколадные пироги, люблю твои очки, хотя бы за то, что они так смешно сидят на кончике твоего носа, когда ты сидишь перед компьютером. Я люблю, когда ты читаешь, подперев голову кулаком, и когда тянешь меня на улицу, заставляя прогуляться по городу вечером. Люблю, что тебе нравятся все времена года и что ты готова найти что-то хорошее во всем, что видишь вокруг, люблю твои письма, которые ты оставляешь везде, где только можно. Люблю, когда ты играешь на фортепьяно — глаза у тебя закрыты и вся ты такая торжественная, люблю, что ты умеешь дать другим отпор и всему знаешь меру. Я! Люблю! Тебя! — последние слова он почти выкрикнул, и она потянулась и несмело обняла его за шею рукой, уткнулась в плечо.

- Прости меня.

- Прости, но?..

- Просто прости меня. — Прошептала она. — Я сама не своя в последнее время.

- Я все понимаю.

- И это хуже всего, поверь мне. Так и хочется оставить все это, найти людей, которые ничего не знают о тебе, совсем ничего. Чтобы прошлое не имело значения.

— Прошлое всегда будет иметь для тебя значение, — холодно откликнулся он. — Ты такой человек.

Его покорежило ее желание, ведь как она сказала, он тоже был прошлым. А новые люди — это всегда не он. Ну что ж…

Глядя на него искоса, она быстро покачала головой. Потянулась и поцеловала его в щеку.

- Не думай так. Это лишь минутное желание.

- Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — недовольно откликнулся он.

— Потому что я знаю тебя, — ответила она его словами.

— Это официальная версия.

В столовой прозвонили часы, и Полина с Родионом одновременно взглянули на наручные на Родионовой руке. Полночь. Начиналась их первая ночь в этом доме вдвоем, и одна из череды тех, что длились бесконечность. Таких уже было много — ночей.

И дней, когда Расков был рядом, даже вопреки ее желаниям. Полина бесилась, называя себя сквозь зубы «заключенной», а потом ничего, смирилась.

Они преодолели и этот этап. Пересилили. Одного только не могли изменить — она почти не могла спать.

Они — пели, танцевали, кричали, выли на все голоса, пытаясь устать как можно сильнее, но Полинин сон рушился с первым кошмаром, волной рассыпавшегося карточного домика увлекая за собой и сон Родиона.

Они играли в карты, осваивали шахматы, заваривали чай с мятой, рассматривали фотографии. Они заново учились постигать этот мир, как учится этому едва научившийся ходить ребенок. Они узнавали, как много он таит для тех, кто любопытен, отмечали на карте места, где хотели бы побывать — булавками, расписывали себе маршруты, делали домашнее задание друг для друга и смотрели телевизор. Они успели увидеть победу испанцев над греками в футболе, насчитать десять несмешных шуток в каком-то ситкоме, оценить новую коллекцию Майкла Корса и очередной скандал с Киркоровым. Родион увидел интервью с режиссером фильма, в котором он только что снялся и одобрил пятнадцать пропущенных звонков на своем телефоне.

Еще несколько дней назад (Полина об этом не знала), продюсер орал в трубку, разоряясь на все лады, как его достали капризы провинциалов и искренне сомневался в возможности чего-то более важного, чем тусовки с прессой в преддверии премьеры фильма.

А режиссер, с которым Расков тоже поговорил вчера по телефону, называл продюсера «амбициозным дерьмом», и еще раз напомнил ему про свое деловое предложение. Расков уже заранее морщился от решения, которое ему придется принимать. Его бесила всеобщая фальшивая любезность, но он уже и не надеялся счистить с себя этот мерзкий налет.

— Все в порядке? — вскинула брови Полина, поднимая голову. Расков замер на этом интервью, не решаясь переключить канал. Он знал, как она воспринимает все это — даже сейчас, поэтому после случившегося не донимал ее последними новостями. Но сегодня была бесконечная ночь, и она могла вместить в себя абсолютно все.

- Да. Они приглашают меня в новый проект. Не то сериал, не то телешоу… В общем, что-то массовое и великолепно продающееся, — вздохнул он.

- И ты…

- Ты спрашиваешь, собираюсь ли я продаться? — он быстро усмехнулся. — А сама-то ты как думаешь? Лучше или хуже, чем я есть на самом деле?

— Вот ты мне и скажи. — У нее больше не было сил ругаться, а ему до жути хотелось ее растрясти — она это чувствовала. Потому, быть может, и сопротивлялась.

— Скажу… — он помедлил секунду, разглядывая ее внимательно, будто присматриваясь к ее реакции, и все же продекламировал:

— …Кто бы согласился,

 Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли.

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться!

Так всех нас в трусов превращает мысль,

И вянет, как цветок, решимость наша

В бесплодье умственного тупика,

Так погибают замыслы с размахом,

В начале обещавшие успех,

От долгих отлагательств.

- Мириться лучше с незнакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться, — задумчиво протянула Полина. И взяла Шекспира, лежавшего на фортепьяно — там, где Родион его и оставил (студенты-выпускники репетировали «Гамлета»). — Так значит, это трусость? Ты откажешься от телевидения ради театра, но это будет твоя форма трусости?

- Наоборот, — будто нехотя заметил Родион. — Трусость — выбрать телевидение. Из боязни потерять шанс и прекрасную возможность — как не устает мне напоминать наш продюсер. Но… я же своим отказом не предам актерство, ведь так? И не пойду по пути наименьшего сопротивления….

— Это твой выбор, — Полина слабо улыбнулась. — Главное, что ты не пойдешь по пути всеобщего безумия.

— Кто знает, все равно я благодарен за этот шанс — сняться в кино. Он помог мне разобраться, что я не буду гнаться за всеобщими иллюзиями…

- Как когда-то гнались за Американской мечтой. Так что… «Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы…»

— А ты? — тихо спросил Родион.

— Я? — Полина будто только-только задумалась об этом, словно вспомнила и сама удивилась тому, что жизнь ее идет так же, как и жизнь Родиона, и ее родителей, и Красовского, Маши, Славки, Ирмы…

Он решил помочь ей. Потянулся к лампе, чтобы лучше видеть ее глаза.

— Знаешь, там, на 24 странице, по-моему, есть такая сцена между новым королем, королевой и самим Гамлетом. Король спрашивает: «Ты все еще окутан прежней тучей?». И Гамлет отвечает…

— О нет, мне даже слишком много солнца, — тихо подхватывает Полина.

 - Королева:          Мой милый Гамлет, сбрось свой черный цвет,

                     Взгляни как друг на датского владыку.

                     Нельзя же день за днем, потупя взор,

                     Почившего отца искать во прахе.

                     То участь всех: все жившее умрет

                     И сквозь природу в вечность перейдет.

- Да, участь всех, — вздыхает Полина. Она сидит, обхватив колени, Шекспир тихо вздыхает перед ней: нет, это не Гамлет, увы.

— Королева: Так что ж в его судьбе

Столь необычным кажется тебе?

- Мне кажется? Нет, есть. — Она подняла глаза и взглянула прямо на Родиона. — Я не хочу

                     Того, что кажется. Ни плащ мой темный,

                     Ни эти мрачные одежды, мать,

                     Ни бурный стон стесненного дыханья,

                     Нет, ни очей поток многообильный,

                     Ни горем удрученные черты

                     И все обличья, виды, знаки скорби

                     Не выразят меня; в них только то,

                     Что кажется и может быть игрою;

                     То, что во мне, правдивей, чем игра;

                     А это все — наряд и мишура.

Она захлопнула книгу.

— Похоже, правда? — тихо спросил он.

- У них, конечно, немного другая ситуация…

- Ты же знаешь, что все это только антураж.

Потянув за руку, Родион заставил ее подняться. Они стояли перед окном, в искаженном виде отражались их лица. Книжка оказалась забытой на диване.

Что он имел в виду? Антураж. Театр — антураж их жизней? Шекспир? Или что сама жизнь настолько полна перипетиями, что никакое произведение, даже великое, не способно их передать?

Но возможно он имел в виду лишь то, что все эти реплики универсальны, несмотря на костюмы, обычаи, героев, их имена, и иное время.

Полька поймала в отражении его взгляд и тут же развернулась к нему. Его глаза блестели. Они были одни в этом темном чужом доме, и только в гостиной, где они находились, неярко горел свет — в лампе на фортепьяно и свечах на подоконнике. Сейчас, ночью они казались друг другу обезоруженными, без всего наносного, что преследовало днем, и сегодня, впервые за долгое время Полина действительно ощутила, насколько крепка их связь — на каком-то почти космическом уровне.

И она потянулась к нему, подалась вперед, поймав его мерцающий взгляд, поцеловала, ощущая его руки на своей спине. Такое в последнее время случалось нечасто, но в эту ночь они были настроены на одну волну.

Мир намного больше нас, но мы вместе… и это уже в два раз больше всего мира. Это математика нелогичностей, здесь вопросы не сходятся с ответом, а логика не работает. Здесь на одну меня так много тебя, но нужно еще больше, больше — сжать так, чтобы отозвалось где-то в глубине души и ойкнуло в сердце, чтобы токами пронзало все тело, чтобы согреть друг друга теплом и отключить голову… Дважды ноль будет равняться двум. И это так же просто, как произнести собственное имя.

Было уже не меньше трех часов ночи, они лежали на Полининой большой кровати, и полная луна светила в окно, падая прямо на их лица. Полина ощущала его теплое дыхание и знала, что он не спит, как и она. В эту ночь все вокруг было слишком космическим и нереальным, но именно его присутствие рядом превращало все иллюзорное в единственно верную реальность.

- Не бойся одиночества, — внезапно прошептал Родион. — Я знаю, после случившегося тебя это сильно волнует, но… Пройдут, быть может, годы, — он говорил так, как будто рассказывал историю на ночь. — Мы оба окончательно и бесповоротно повзрослеем. Однажды. Быть может, мы будем жить в разных городах, или вообще мотаться по разным странам — все не так уж важно. Но, несмотря на множество преград, я знаю точно, что не забуду тебя.

Она улыбнулась. Он скорее услышал ее улыбку, чем увидел.

- Посмотрим. Подождем.

Он кивнул.

- Подождем. Это стоит того, чтобы ждать.

— Множество людей клянутся друг другукаждый день. — Наконец сказала Полина. — Они обещают, и обещают, и обещают. Дают слово, а потом забирают его. Не выполняют обещаний, предают людей, веру, нарушают клятвы. Нам не по пять лет и нас всех уже предавали, и мы все уже что-то теряли. Было немало поводов перестать доверять людям. Так почему же, — она отвела взгляд от окна и, повернувшись, взглянула прямо в глаза Родиона — как она одна умела это делать, — так почему же теперь я должна верить тебе?!

И с легкой улыбкой он ответил:

— Потому что ты меня хорошо знаешь.

* * *

«Здравствуй, Полина.

Пишу тебе это письмо, вполне понимая, что я — последний человек, от которого тебе бы хотелось получать письма. Но я узнал про Нину и не мог тебе не написать.

Выражаю тебе глубокие соболезнования. Я знаю, вас с сестрой многое связывало и многое разделяло, но вы любили друг друга, и я могу представить, как сильно ты сейчас переживаешь.

И хотя тебе, вероятно, все равно, если бы я смог, я бы обязательно приехал на похороны.

Зачем же я пишу тебе сейчас? В первую очередь, я хочу попросить прощения за то мое письмо — я был неправ и в любом случае не должен был нападать на тебя, я знал о тебе, только судя по письмам Нины, а то, о чем пишет человек в порыве эмоций, далеко не всегда является правдой.

А еще я хотел бы тебе сказать… мы с твоей сестрой написали много писем друг другу, и я вполне смог изучить и тебя, и ее, и могу предположить, что ты не будешь спокойна до тех пор, пока даже косвенно считаешь себя виноватой в ее смерти. Но это не так. Если уж кто и виноват, так это я, отчасти подтолкнувший ее к побегу из дома своим откровением. Но я знаю другое.

Она задолго до нашего полного разрыва хотела сбежать. Она писала мне письма, в которых было только одно желание — нарушить привычное течение своей жизни, найти, наконец, себя, чего она никак не могла сделать после того, как попала в ту аварию.

И, наверное, ты тоже знаешь ее достаточно для того, чтобы сказать, что она сделала бы это в любом случае. Никто бы не смог ее остановить.

Конечно, она говорила о тебе, о том, что ты тоже мечешься, что не можешь понять, что делать, и ей казалось, что стоит вам хотя бы ненадолго разъехаться, как вы обе сможете понять что-то важное для себя.

Так что не стоит себя винить. Никто не застрахован от подобного. На ее месте мог быть любой из нас.

На этом, собственно, и все.

Я не строю из себя великого психолога и понимаю, что вряд ли сильно тебе помог, но чувствовал, что должен написать тебе это.

Не ищи меня и не пытайся отследить меня по этой почте. Я не останавливаюсь на одном месте надолго. Но почему-то я уверен, что ты и так не будешь этого делать.

Надеюсь, что однажды ты все же найдешь себя.

Денис.

P.S. Признаться, последняя наша встреча была слишком бурной и скоропалительной — мы знали об облаве, знали, что у нас почти нет шансов закончить начатое, и ты попала к нам как раз в тот момент, когда мы собирались уходить.

Быть может, ты спрашивала себя, почему мы так просто оставили тебя, отпустили — по всем законам жанра, ты впуталась в это дело и вполне могла заслуженно получить за это по заслугам, как твой однокурсник, как твоя подруга Маша…

Но… не знаю, не буду кривить душой, говоря, что все это из-за Нины, и из-за моих к ней чувств. Даже если так, в нашей… скажем так, компании, я не решающее лицо, были люди, которые считали, что свидетелей не должно было остаться. Но почему-то я решил рискнуть. Возможно, я еще пожалею об этом, даже, скорее всего.

Но будь что будет. Я всегда был немного фаталистом».

Что чувствует человек, потерявшего любимого? Ты знаешь, Полина, знаешь. И это чувство не вырезать ножом, оно всепоглощающе, как огонь, перекидывающийся с места на место.

Больно было так, как будто она узнала новость в первый раз. Даже больнее — тогда было просто оглушение, шок, он спас ее, она понимала, как же он ее спас.

А сейчас… все навалилось скопом, без прикрас и оборотов. Его потеря, моя потеря. Все вместе.

Родион спит. Как хорошо, что он не увидит ее и не сможет помешать.

Зачем мы встретились снова, скажи? Зачем узнали друг друга заново? И что он хотел этим сказать, всемогущий Бог, отнимающий любимых так же легко, как и дарящий надежду? Принимайте как данность, что вам не справится с этим, вы не в силах остановить потери, вы вынуждены стоять и смотреть, как гибнут любимые люди? Где-то же должен быть ответ и когда-то должно прийти освобождение от этой боли, что сжигает изнутри!

…Когда Родион открыл глаза, Полины уже не было.

Он еще сомневался какое-то время, с силой потирая лицо руками и укутываясь в покрывало, как в мушкетерский плащ, но тишина пустого дома и оставленная на столе в кухне записка сказали ему обо всем, и не было смысла даже напрягать связки, что произнести это простое имя «Полина».

Он покрутил в пальцах записку, оглядывая молчаливую кухню. Ручка лежала на столе, встроенные в плиту часы показывали 11 часов утра, они смогли уснуть лишь около четырех и оба, сами того не подозревая, впервые за долгое время проспали без снов.

Он оттягивал момент с прочтением записки. Оттягивал, как мог. В подобных письмах, и особенно от Полины, в принципе, не может содержаться ничего хорошего.

«Прости, что не оставила завтрак. Прости, что сбежала. Если бы я могла, я бы повернула время вспять, чтобы можно было избежать встречи с тобой. Но если бы я могла, я бы также и продлила наши встречи. Понимаешь? Думаю, ты — да.

Не ищи меня, я, наконец, решила, что пришла пора исполнять мечты. Если бы я могла излечиться вместе с тобой, я бы сделала это давно. Ты был огнем, которого было лишено мое сердце. Ты пришел с этим огнем и подарил его мне.

И я никогда этого не забуду. Но в этом доме, да еще и вместе, мы лишь продлеваем пытку. Пытку продлевает и этот город. Знаю, что никогда не хотела оставлять его, но времена меняются, как и мы (признаю). Не беспокойся, я в порядке. Хочу жить. Полина».

Родион задумчиво прочитал письмо еще раз. Взгляд его задержался на строчке: «Я, наконец, решила, что пришла пора исполнять мечты».

Может такое быть, чтобы он знал, куда она направлялась?

Раннее утро вспомнилось ему вдруг, одно раннее утро, когда он вернулся из Москвы, и все было сложно, и вместе с тем просто, но все же иначе, будто в прошлой жизни.

— Да, — вздохнул Родион, взъерошивая темные волосы, — жизнь была спокойной, пока мы не знали друг друга. Но она была серой, скучной. Одноцветной.

Родиону Раскову было 20 лет. Иногда он думал, что все 100. Больше всего на свете он мечтал стать беззаботным парнем, приезжающим к любимой девушке в родной город. Спешить и торопиться к ней, и только к ней; строить планы, звать на воскресный семейный обед, где отец пародирует знаменитостей, а Катька ворчит недовольно; играть в театре все больше и больше (не ради того, чтобы прятаться в масках, он теперь знал это точно); проводить вечера на пляже, уезжать на электричке в соседний городок и засыпать, просыпая свою остановку, а еще стоять у озера, бесконечно долго вылавливая свое отражение.

Но это оказалась никчемная роль.

В его спектакле сценария не существовало.

Эпилог

«Как стало известно из достоверных источников, начинающий актер Родион Расков, снявшийся в молодежном сериале «Мятежные» и новом фильме режиссера Михаила Киримова «Расплата», разорвал контракт на участие в новом телесериале и покинул страну в минувшую субботу. Интересно, что же могло произойти в жизни молодого провинциала, чтобы он отказался от такой желанной популярности?! Впрочем, подобный поступок сам по себе уже сделал его популярным на всю страну — так что, не был ли его сумасбродный отказ тщательно спланированным и хитроумным ходом, так сказать, гамбитом, ради будущего еще большего успеха?

В любом случае, что-то мне подсказывает, что о молодом человеке мы услышим еще не раз…».

- Интересно, а «достоверный источник» — это случайно не его сестра Катька? — полюбопытствовал Красовский, когда Маша дочитала журнальную колонку сплетен.

Маша лишь пожала плечами, задумчиво пряча журнал в сумку. Они стояли в аэропорту и ждали объявления о приземлении самолета из Москвы — встречали Чернова, Реснянского, Настю и Нику.

- Вполне возможно, главное, чтобы Рудик не узнал, что это она.

— Может быть, автор этого материала не так уж и заблуждается?

- О чем ты?

- Ну… что это гамбит. Маленькое поражение ради будущей победы.

— Наверно, все так и выглядит, но не думаю, что это было действительно спланированным ходом.

- Откуда ты знаешь? — Красовский вдруг посмотрел на нее серьезнее.

- Достоверный источник, — усмехнулась Машка.

- Полька?

— Нет. Эта мадам в разговоре со мной избегает любого упоминания имени Родиона. Она скорее удушится, чем будет что-то такое обсуждать. Да и вообще, не стоит ей что-то сейчас говорить о нем… Они только расстались.

- Да, — Красовский мрачно кивнул. Его племяннице наверняка было тяжело это перенести, особенно после Нины… — Только вот почему это случилось сейчас?

Маша искоса посмотрела на него.

- Полька рвет все связи. Все нити с окружающим миром, по крайней мере, привычным. Она больше не хочет никого потерять, особенно Раскова.

- И поэтому он внезапно уехал? — догадался Олег. — Он отправился ее искать?

— Что-то мне подсказывает, что он обязательно найдет ее, — они помолчали. — Они друг друга чувствуют.

Это было тогда в такси, когда они возвращались от мамы Красовского. Большую часть пути они проехали молча, но когда Маша заметила, что Расков очень сильно повзрослел за прошедшее время, и так трогательно заботится о Полине, на лице Орешиной появилось такое непривычное для нее, беззащитное выражение.

Она конечно тут же высказалась, что его опека начинает ее уже раздражать, но Маша видела, что Поле уже давно хочется с кем-то о нем поговорить. Хотя… зачем? Все самое важное, она была в этом уверена, они говорят друг другу честно и открыто.

В последнее время, после того, как Полина уехала, попросив ее присмотреть за домом родителей до их возвращения, а Родион помчался за ней, Маша постоянно думала только о том, что самые сильные чувства заставляют нас совершать самые сильные поступки. Они словно освещают наш путь, зажигая огни над теми тропами, перед которыми мы раньше стояли в сомнении, рискуя сделать ошибку. И даже если свет этот недолог и померкнет перед следующей тропой, он останется внутри нас, чтобы в самые темные, непроглядные ночи помочь найти выход наружу.

Маша вздохнула и проговорила, ставя точку:

- Так что я знаю точно, что он найдет ее…

Они помолчали. Красовский обнял ее сзади, положил подбородок на плечо.

- А я знаю, что ты перестала метаться. И никуда не уедешь…

- Зачем? — усмехнулась Маша Сурмина, сжав его руки. — Моя линия горизонта здесь.

Они засмеялись одновременно и почти одновременно взглянули на часы. Почти тут же прозвучало объявление, что рейс, который они ждали, задерживается на два часа.

— Не понимаю вообще, почему я должен их встречать? — со вздохом протянул Красовский. — И вообще я уже есть хочу. Пошли поедим…

— А как же твои друзья?

— Ты слышала, сколько у нас времени в запасе? — улыбнулся Красовский, уволакивая Машу к выходу. — К тому же они не маленькие, если что…

- Ну ладно. — Развеселилась Сурмина. — А потом на море, да?

- Швыряться песком и водорослями…

- И строить песочные замки!

- Как будто бы мы настоящие архитекторы!

— Это вряд ли, Красовский, до архитектора тебе еще расти и расти…

Они так и подошли к дверям — обнявшись и мешая выходящим и входящим в здание аэропорта людям. Скоро окружающие звуки заглушили их слова, а потом и сами они пропали из виду, став бледными точками в толпе разновеликих чемоданных людей.

Город впускал и выпускал тысячи туристов и новых жителей; Город раскрывал свои объятия и готов был попрощаться будто бы навсегда, зная, что однажды все ушедшие вернутся, как возвращаются потерянные, казалось бы, навеки вечные, вещи.