Терская коловерть. Книга третья. [Анатолий Никитич Баранов] (fb2) читать онлайн

Терская коловерть Книга третья

Часть первая

Глава первая

Казбек оглянулся: вздымая дорожную пыль, его нагоняла запряженная парой лошадей тачанка.

— Тпру–у, окаянные! — с передка тачанки свесилось бородатое лицо: — Далече ширкопытишь, мил человек?

Казбек переложил из руки в руку ремешок фанерного чемоданчика, заискивающе улыбнулся:

— Нет, дада, недалеко, в Стодеревскую.

— Гм… недалеко, — ухмыльнулся хозяин тачанки. — До Стодеревов, почитай, ишо верстов восемь, а то и поболей. Ну, давай твой чемойдан, залазь в тачанку.

Казбек не заставил себя долго уговаривать, сунул надоевший за дорогу ремешок чемодана в ладонь случайного доброжелателя, легко вскочил на железное крыло замедлившего ход экипажа.

— С золотом он у тебя, что ли? — проворчал хозяин тачанки, ставя чемодан сбоку от своих сапог и полуоборачиваясь к пассажиру.

— Ага, с золотом, — отозвался шуткой на шутку юноша.

— Ты гляди тама не подави чего, прилепись с краю и ногами не того…

— Хорошо, дада.

— Ты чего, ай не русский?

— Ага, нерусский, осетин я.

— Я так и смекнул. Но, чумовые, обрадовались! — стегнул ременными вожжами по лоснящимся крупам лошадей старый казак.

Некоторое время ехали молча. Казбек, втиснув ноги между бидоном, ящиком и какой–то покрытой рогожей рухлядью, откинулся на спинку сидения и даже глаза закрыл от удовольствия. Недаром сказано, лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

А еще говорят, что мир не без добрых людей. Вот ехал мимо человек и подобрал его, пешего. И вообще, на свете хороших людей больше, чем плохих.

— Заснул ты там, что лича? — донесся к нему голос возницы.

— Нет, не заснул, задумался мало–мало.

— Правильно, в дороге спать нельзя.

— Почему?

— Убить могут по нынешним временам.

— За что, дада?

— А так, ни за што. Это хорошо, что я добрый человек, — казак снова обернулся к пассажиру и окинул его таким пронзительным взглядом, от которого у Казбека пробежали по спине мурашки, — а то б ножом чирк по горлу — и в бурьян, а денежки себе за пазуху. Так–тося…

— Да у меня и денег всего полтора рубля, — поежился Казбек.

— Полтора рубля тоже в грязе не валяются. К тому же сапоги на тебе нечиненые, рублев на пять смело вытянут. Да и пиджачишко какой ни на есть. Про чемойдан я уж не гутарю…

— А в нем один лишь инструмент.

— Так ты сапожник, стало быть?

— Монтер.

— Чаво?

— Монтер, говорю.

— Энто как же понимать, по лошадиной части, что ли? Вроде коновала?

Казбек рассмеялся.

— По части электричества, — ответил он, половчее укладываясь на соломенную подстилку.

— Ась? — казак наклонил заросшее сивым волосом ухо.

— Электричество проводить буду! — крикнул пассажир, перекрывая своим голосом стук колес и подавляя в себе неприятное чувство, вызываемое необходимостью открывать рот в облаке поднятой конскими копытами пыли.

— Вона… — протянул казак, скосив блестящий глаз на тщедушную с виду фигуру юного специалиста. — А на кой нам ляд энто ваше ликтричество?

— Как на кой? — встрепенулся юноша. — Для света. Чтоб светло в хатах было, для машин в коммуне и вообще…

— В коммуне, говоришь? — в голосе казака появилась неприятная интонация. — Да ты, случаем, не к богомазу направляешься?

— Ага, — подтвердил Казбек, — к Тихону Евсеевичу. Меня райком комсомола направил в распоряжение председателя коммуны…

— Тпру–у!!! — заорал вдруг возница, натягивая вожжи. — А ну слазивай! — предложил он своему незадачливому пассажиру, подкрепляя слова красноречивым движением локтя.

— Да ты что, дада? — юноша вскинул на казака по–детски удивленные, большие, как небесная синь, глаза.

— Черт тебе дада! — плюнул казак в придорожный бурьян. Ласковость в его голосе сменилась откровенной злобой. — Слазивай, тебе говорят! — он пнул ногой чемодан и угрожающе поднял над головой свитый из сыромятных ремней кнут.

Казбек слез с тачанки, наклонился над сброшенным в пыль чемоданом.

— Господи! Прости мою душу грешную, целую версту, почитай, вез антихриста… — казак осенил размашистым крестом кудластую, густо посеребренную сединой бороду и хлестнул кнутом по лошадям. Парень остался один посреди розовой от защитного зарева и цветущих бессмертников степи, над которой в набухающем синевой небе уже неуверенно вспыхивали то здесь, то там первые звезды. Вот же не повезло. А все из–за своего дурацкого языка. Зачем было откровенничать с незнакомым человеком? И вообще, кто его гнал пешком сегодня в эту коммуну, да еще глядя на ночь. Ведь Кокошвили ясно сказал, что торопиться со станцией не следует, все равно для нее еще не заготовлено оборудование — даже генератора нет, что ему, Казбеку, нужно только изучить местность и наметить кратчайшую прямую для электролинии от Терека к коммунарскому поселку. Казбек улыбнулся, перекладывая ручку чемодана из ладони в ладонь: откуда было знать заведующему электротехнической частью в районе, что влекут юного монтера в коммуну не столько изыскания, сколько сердечные дела.

Подслеповатые окошки станичных хат тускло желтели в темноте, отбрасывая на дорогу расплывчатые тени перекошенных рам, и уже повисла золотым нимбом над церковным куполом луна, когда наш юный спутник ступил наконец на станичную площадь. Справа — церковь, слева — сельсовет, а впереди — вон она, хата Трофима Калашникова. У Казбека от волнения сильнее застучало сердце: сколько лет прошло с тех пор, как виделся с дружком в последний раз. «Мы и тебе найдем невесту, — вспомнилось само собой обещание молочного брата, — в Стодеревах ими хучь пруд пруди».

Казбек подошел поближе, прислушался: за воротами — тишина: ни гусь не кагакнет, ни конь не стукнет копытом. Только из–за Терека несутся безумолчно соловьиные трели, да нет–нет сам Терек вздохнет тяжко обвалившейся в воду береговой глыбой. Тут только Казбек заметил, что в Калашниковой хате окна забиты крест–накрест досками. Все ясно: Калашниковы больше не живут в этом доме. Но куда же они подались из насиженного гнезда? И куда теперь, податься уставшему с дороги путнику? В коммуну? Но до нее еще несколько верст. И попробуй найди ее ночью, если до этого никогда в ней не был. В сельский совет? Казбек оглянулся на здание бывшего казачьего правления: в нем ярче, чем в других хатах, светятся окна, у крыльца стоит одноконная бричка. Казбек пересек в обратном направлении площадь–пустырь, поднялся по ступеням на сельсоветское крыльцо, заглянул в окошко: ого! да там же народищу — целый казачий сход! Он прошел в сенцы, приоткрыл дверь. Вместе с табачным дымом устремился ему навстречу гул чем–то недовольных мужских голосов.

— Чудно–пра, — выделялся из этого гула рокочущий бас. — Продразверстку, кубыть, уже отменивши, а нас доси хватают да горло: давай хлеб и хучь ты вытянись.

Ему отвечал другой голос — из–за стола председателя, за которым Казбек увидел между Макаром Железниковым и каким–то незнакомым человеком своего зятя Степана. Это, значит, его бричка стоит у крыльца.

— Никто никого не хватает за горло, товарищ, — говорил незнакомый человек, внешне похожий на Тимоша Чайгозты, даже уши так же оттопырены. — Разговор идет о хлебных излишках, которые Советская власть покупает у зажиточных хозяев. Я как председатель райхлебтройки призываю вас добровольно, без всякого нажима продать эти излишки, в которых так нуждается пролетариат.

— Истинно сказано, кто хлебушек не сеет, тот его чаще жует, — снова пророкотал бас, а стоящий неподалеку от Казбека молодой, с рябинкой в лице казак спросил, прищурясь:

— По какой же такой цене вы сбираетесь покупать энти излишки?

— По твердой, государственной, — ответил, не задумываясь председатель райхлебтройки: — пятьдесят копеек за пуд ржи и полтора рубля за пуд пшеницы.

— Ха! Полтинник за пуд. Это под Духов–то день? Считай, перед самой новиной? Ты его спробуй купи за такую цену на базаре.

Все находящиеся внутри помещения загудели, одобряя брошенную реплику, и даже клубы табачного дыма закачались энергичнее под потолком.

— А косу ты мне продашь в лавке за полтинник? Или ситцу жене на платью? — продолжал тот, что с рябинкой в лице. — Обносились как есть начисто. Вон бабы знов за прялки уселись, чтоб было хоть чем стыд прикрыть. Кому излишки, а кому — штанишки.

Собравшиеся охотно рассмеялись на рифмованную шутку.

— Не тебе бы, Петр, плакаться о штанах, — поглядел в его сторону, насупив широкие брови председатель сельсовета Макар Железников. — Уж чья бы корова мычала, а твоя — молчала. В сундуках, поди, не меньше, чем в закромах.

— А ты, что, в них заглядывал? — усмехнулся Петр. — Ежли и имеется какая малость, так я ее не собираюсь задарма отдавать.

Очень рассердился на заявление рябого казака председатель райхлебтройки. Поднявшись за столом, он долго и горячо обвинял его в «ошибочности занимаемой им позиции», а в конце пообещал, что–де, опираясь на свои полномочия, совершит куплю–продажу в его амбаре и без его согласия, чем вызвал в среде собравшихся новую волну тревожных настроений.

— Гляди, как завернул. Выходит, добровольно, но обязательно.

— Известно: кто верхи сидит, тот и погоняет.

— А где же правда?

И тогда за столом поднялся Степан. Привычно поправил ремень на гимнастерке, пятерней провел по волосам, зачесывая их назад, как это делал Киров на моздокском съезде.

— Правду ищете? — устремил он на собравшихся укоризненный взгляд. — А ее искать не надо, она вся перед вами, неприкрашенная, непричесанная — какая есть. В стране небывалая разруха после гражданской войны. Правда? Правда. В результате этой разрухи крестьянству не хватает товаров, а рабочим, производящим эти товары, — хлеба. Тоже правда? А смогут они, голодные, увеличить выпуск товаров? Не смогут. Так какую же еще вы ищете правду? Не лучше ли поискать в терском лесу тех, кто вредит этой правде, кто старается сделать из правды кривду?

Степан передохнул, обвел притихших казаков вопрошающим взглядом.

— Ведь как получается, — продолжал он все тем же ровным, дружелюбным голосом, — рабочим, совершившим в союзе с крестьянством величайшую в мире революцию, нам жалко продать излишки хлеба, а бандитам, злейшим врагам революции, даем бесплатно.

Притихшее было собрание загалдело недовольными головами:

— Ну это ты, товарищ начальник, заздря…

— Мы их и в глаза не видевши.

— К тому ж, бандит не ждет, когда ему дадут, а сам береть.

Степан поднял руку.

— Не все сразу, товарищи! И, пожалуйста, не обижайтесь на мой упрек. Я не всех имел в виду, а только некоторых. Нам, работникам ОГПУ, доподлинно известно, что кое–кто из местного населения помогает бандитам провиантом и оружием, а также оповещает их каждый раз о приближении чекистов. Должен предупредить, что за подобные действия закон карает особенно строго. Так что, товарищи казаки…

— Да какие мы теперя казаки, — послышалось в ответ с невольным вздохом. — Деды наши были казаки, отцы маненько, а мы… самые что ни на есть захудалые мужики: ни ружья в доме, ни шашки. Придет тот же самый Котов со своей компанией, а мне и отмахнуться от них нечем. Поневоле отдашь ему и хлеб, и мясу.

— Станицы по–мужицкому селами прозываются, — поддержал высказавшего давнюю обиду стоящий неподалеку от Казбека маленький щуплый казачишка в белом затасканном бешмете. — Забыли, считай, как и на коня садиться.

— А хотите, все будет называться по–прежнему? — прищурился Степан, сдерживая на губах улыбку.

— А что толку от нашего хотенья. Нам, как тому быку: ешь, что поставили, делай, что заставили.

— Не прибедняйся, Ефим, — усмехнулся Степан. — Знаешь ведь, чье мясо кошка съела. Было ведь за что поснимать с вас кинжалы, а то не так?

— Та–ак! Обвиноватились, чего уж там, — выкрикнули из людской гущи. — Сбил нас с понталыку в восемнадцатом черт криворотый, замахнулись не в тую сторону.

— Крепко замахнулись, — согласился Степан и вздохнул при этом. — Однако Советская власть не помнит долго обиды. Как мать прощает своего неразумного сына, так и она прощает вас, терские казаки, и возвращает вам ваше казачье звание.

Собрание ответило ему единым радостным вздохом:

— И форму казачью?

— Конечно, — кивнул головой Степан.

— И кинжалы?

— И кинжалы.

— Надо же! Не светило, не горело да враз припекло. Ну, спасибо, любушка, дай бог тебе здоровья за твою добрую весть. А излишки продадим, не сумлевайся. Разве мы не понимаем? И Котову вязы скрутим. Вот уж удружил так удружил… Снова, стало быть, черкески и ремни с наборами?

Вот ведь как бывает. Целый час толкли воду в ступе, всячески отмахиваясь от уговоров уполномоченного продать государству хлебные излишки, а решила дело какая–нибудь минута, помноженная на долгожданную весть.

— Знал, собачий сын, чем пронять нашего брата, — весело переговаривались станичные жители, вываливаясь из насквозь прокуренного помещения сельсовета (отныне стансовета) на площадь и не спеша расходиться по своим куреням. Ведь подумать только: снова можно надевать казачью форму, как в былые времена!

Вместе со всеми вышел на свежий воздух и Казбек. Подождав, пока председатель сельсовета проводит усевшееся в бричку районное начальство, подошел к нему, спросил, где можно будет переночевать.

— Да, должно, у Невдашовых, — ознакомившись с его мандатом, сказал Макар. — Денис сам коммунар, да и дочка его младшая тоже в коммуне. Так что дуй, парень, к Невдашовым. Знаешь, где они живут? Вот и хорошо. А утром я тебя отправлю в коммуну с кем–либо, тут не дюже далеко.

У Казбека невольно зачастило в груди: неужели он сейчас увидит Дорьку, ту самую сероглазую девчонку, что вытащила его, тонущего, из Терека семь лет назад?

Но увидел он не Дорьку, а ее мамашу.

— Кого там нелегкая принесла? — выглянула на стук из двери хозяйка, худая, как и в прежние времена, длинноносая, отогнала прочь беснующуюся при виде чужого человека собаку. — Неначе знов уполномоченный? Вот же чертов Макар: кто б не заявился из району, всех — к Денису. К себе небось повел. Как же, заезжий двор ему у Невдашовых — самим жрать нечего…

— Я, нана, ведь только переночевать. А харчи мне коммуна выдавать будет, — поспешил успокоить хозяйку незваный гость.

«Нана» в ответ презрительно хмыкнула, заметив, что в коммуне одна–де гольтепа собралась, что коммунарам самим пожрать нечего и что она своему Денису, черту длиннобудылому, вовек той коммуны не простит и что… Одним словом, хозяйка была настроена враждебно к вводимым новшествам, и Казбек не стал доказывать ей преимущества коллективного ведения хозяйства перед единоличным, а так как был уже поздний вечер, и он чувствовал вялость в ногах от многокилометрового перехода, попросту спросил, где ему можно расположиться.

— Ложись на нарах. Соломки подгреби в голова да сверни чекмень — вон висит на гвозде. А укроешься дерюжкой.

Отдав положенную дань ворчанию, хозяйка безо всяких переходов вдруг подобрела и весьма неожиданно спросила:

— Исть–то хочешь?

— Не–е… — замялся Казбек, снимая пиджак и сворачивая его себе под голову.

«Не–е», — передразнила его хозяйка, беря в руки рогач и просовывая в печной зев.

Борщ, которым она его угостила, был наварист и вкусен. Казбек, изрядно проголодавшийся в дороге, энергично заработал ложкой.

— Говоришь, коммунарам есть нечего, — взглянул он вопросительно на хозяйку, — а у самой щи с мясом.

— А разве я коммунарка? — встрепенулась та, задвигая чугун на прежнее место. — Я, слава богу, еще с ума не спятила. Это все дурак мой старый: сам в ту коммунию вляпался, как черт в вершу, и девку с собой прихватил. Не божье это дело — коммуна: соблазн один.

— Какой же соблазн? — возразил Казбек. — Сообща работают, сообща едят — все по–братски, и радость и беда.

— И–и… — негодующе взмахнула хозяйка тощим кулаком. — Какая там радость? Собрались в одну кучу иногородние да самые что ни на есть захудалые казачишки навроде нашего Хархаля да Анисьи Колотовой и думают, что будет им сыпаться в подол манна небесная. Ты бы поглядел, какая у них там общежития — со смеху помереть можно…

— Так это же временно, — возразил Казбек, — так сказать, на первых порах.

— Вот–вот, и мой Денис так гутарит, — подхватила хозяйка, не спеша прервать наболевший разговор. — Будут, дескать, у нас и дома, и школа, и даже собственная больница.

— Конечно, будут.

— Гля, и этот туда же, — поджала хозяйка тонкие губы. — Должно быть, тоже его наслушался.

— Кого?

— Да председателя ихнего Тихона Евсеича. Не жилось ему в Моздоке при хорошей должности, решил коммуну организовать. Он об энтой коммуне нашим казакам еще в восемнадцатом годе все уши прожужжал. Бывало, соберутся в хату Кондрат с Недомерком да с дедом Хархалем, а он им кажон раз одно и тоже: бу–бу–бу… Вот и добубнились. Один только Кондрат умным оказался. Слушать–то слушал, а сам, время пришло, не в коммуну, а на хутора подался. Давай–ка, парень, спать, а то мне взавтри рано вставать — хлебы печь надумала, — предложила вдруг хозяйка и, все так же кряхтя, полезла на печь.

Казбек тоже улегся на отведенное ему место, но сразу не уснул, в думах своих переживая на все лады завтрашнюю встречу в коммуне с Дорькой. Сколько лет прошло, а он все никак не может забыть, как купались с ней в котлубани–болоте. Какая она стала, эта смелая и щедрая девчонка, не пожалевшая отдать ему тогда на терском берегу половину подаренных ей кукушкой лет жизни? Как она отнесется к нему, спустя семь лет? Наверное, и думать о нем забыла.

Неожиданно ход его мыслей был прерван тарахтеньем телеги под окнами.

— Стой, холера, ну куды тебя несеть! — раздался беззлобный мужской голос. Затем душераздирающе пропели отворяемые ворота, донеслось ругательство в адрес лошади, еще раз проскрипели петли на воротах — и снова все стихло. Это приехал сам хозяин дома — Денис Невдашов. Буркнув в полутьму: «Спишь, старая?», он прошел к столу, зажег лампу с разбитым закопченным стеклом, затем снял с себя чекмень, бросил на нары облезлую, отглянцованную временем баранью шапку, высморкался на пол, шаркнул по тому месту сыромятным мачем и после этого непосредственно обратился к супруге:

— Кто это у нас на нарах разлегся?

— Из Моздоку парнишка, Макар прислал.

— А… — протянул, как бы догадываясь, Денис, — мабудь, электричество в коммуну проводить — надысь в сельсовете гутарили.

— Господи! Защити и помилуй. Царица небесная! — заохала с печи супруга. — Неужто он? Грех–то какой…

— Ну, задымило–кадило, — пробурчал недовольно хозяин. — Им, чертям, Советская власть хотит сделать так, чтоб жить стало светлей, а они, как клопы, от свету в щель норовят. Необразованность, — подвел он в итоге и поправил на спящем парне сползшую дерюжку.

— Дорьку чего ж не привез с собою?

— Не схотела. Да и я не сразу сюда — в Галюгай заезжал.

— А ежли грех какой? У вас же там все впокот.

— Не бреши ты, Стеша. Я же тебе уже сто разов говорил, что казаки у нас от баб ночуют в отдельности. А что касаемо греха, так от него и на печке не убережешься. А Дорька ить уже не маленькая, соображает, чать.

— То–то и оно, что не маленькая, — вздохнула женщина. — С маленькими детками — маленькое горе, с большими… Охо–хо! Вон Устя мается, бедная. Давче знов прибегала, говорит, житья нет от свекров.

— Не я ее туда спровадил… Сами заварили, сами и расхлебывайте. Богатства вам захотелось? Дай–ка, Стеша, чего поисть…

— Да там в печи… достань борщ, похлебай, — ответила Стеша. А Казбек с усмешкой подумал: «Моему б отцу так мать ответила».

Денис взял рогач, вытащил чугун, зачерпнул деревянным половником, попробовал на вкус, поморщился:

— Чтой–то, девка, борщ твой несоленый, кубыть…

— Хм, — презрительно кашлянула супруга, — всем — соленый, а ему — несоленый. Вон возьми соль да посоли.

Денис налил борща в глиняную миску, густо посыпал крупной солью. Некоторое время ел молча, но потом не выдержал, упрекнул жену:

— Что ни гутарь, старая, а борщ у тебя нонче не того…

— Чаво? — в голосе Стешки послышались угрожающие ноты.

— Да говорю, нескусный у тебя борщ нонче.

— У–у! — Стешка негодующе махнула костлявой рукой. — Всем — скусный, а ему — нескусный, — и немного помолчав, с презрением съязвила: — Князь какой нашелся… Вон гость, так тот ел да похваливал, а ты, видать, старый, там в своей коммуне зажрался.

Довод оказался веским, и Денис с готовностью согласился, что борщ сам по себе «ничаво», что он, по–видимому, не разобрал вкуса с устатку.

Он доел борщ, снял с себя мачи, сунул их в лоханку с водой, чтоб за ночь не ссохлись, и, потушив лампу, полез на печку.

— Баба ты баба и есть, — услышал Казбек спустя минуту оттуда его приглушенный голос, — те–омная, как вот энта труба в середке, — слышно было, как он щелкнул ногтем по кирпичу.

— Гляди–кось, светлый какой нашелся, — обиделась супруга, — прохвессор вшивый.

Денис аж крякнул от такой неожиданной реплики своей половины. Натужно засмеявшись, он заговорил снова:

— И откуда у вас, у баб, такая ядовитая сравнения берется?

На некоторое время воцарилась тишина. Слышно было, как под нарами шуршали мыши, а в сенцах чихнул спросонья кобель и яростно заскреб лапой по шерсти, разгоняя блох. Затем Денис вновь нарушил тишину.

— Спишь, мать?

— Не–е, — вздохнула та в ответ, — не спится чтой–то…

— Слышь, Стеша, а электричество дело хорошее, зря ты давеча плевалась. Ведь без него ни в жисть не построить нам коммунизму.

— Охо–хо… — вздохнула Стешка.

— Вот тебе и «О–хо–хо», — передразнил ее Денис. — Ты ведь и не знаешь, как мы будем жить при коммунизме. Все энто брехня, что бабы будут обчими. А вот насчет сахару или керосину, к примеру, — заходи в кооперацию, бери сколько хошь, и без всяких денег.

— И мыло? — удивилась Стешка.

— Все что угодно.

— Да ну… не могет такого быть! — воскликнула пораженная Стешка. — К предмету, наши стодеревские казаки придут в лавку, позабирают всю водку и будут пьянствовать без просыпу. Они вон без коммунизму, почитай, кажон день с красными глазьями ходють, а кто ж работать будет?

Этот вопрос застал Дениса врасплох. И как это он не догадался спросить у приезжавшего недавно в коммуну секретаря райкома партии Ионисьяна насчет водки? Однако он вывернулся из трудного положения.

— Видать, чтоб не допустить такой безобразии, водку только по праздникам давать будут…

Чувствуя все же, что ответ его не рассеял Стешкиных сомнений, почесав в голове, сознался:

— Правда, про водку я толком не знаю, а вот хотя бы про одежу — слухай. Захотела ты, скажем, сапоги — надевай. Пондравилась мне зеленая рубаха — надевай. Завтра мне зеленая не по нутру — надевай, Денис Платоныч, красную. Не хочу…

— Заладил «Не хочу, не хочу», — перебила Стешка мужа. — Сегодня — новую, завтра — новую, а кто ж апосля тебя стираныe рубахи носить будет?

Этот вопрос окончательно сбил Дениса спонталыку, он и в самом деле не знал, кому при коммунизме можно будет подсунуть стираную рубаху. Однако он не сдался. Долго ворочался с боку на бок, затем сказал:

— Э, старая, тогда у людей будет много совести, потому как все будут грамотные и промеж собой чисто родные…

— Мели, Емеля, — недоверчиво хмыкнула Стешка и вздохнула. — Да ежли оно и так, все равно мы с тобой, Денис, не доживем до тоей поры.

— Мабуть, не доживем, — согласился Денис и в свою очередь вздохнул. — А хотелось бы, рви ее голову, как гутарит наш дед Хархаль, — он даже пальцами прищелкнул в знак того, что ему очень хочется дожить до этой благословенной поры. — Мы не доживем — Дорька с Настей доживут. Не доживут дочки — доживут дети ихние, внуки наши.

«А дядька–то Денис — наш человек», — удовлетворенно отметил про себя Казбек, тоже поворачиваясь на бок. Но он еще долго не мог уснуть, взволнованный подслушанным разговором. «Настя с Дорькой доживут», — продолжали звучать у него в ушах Денисовы слова, а перед глазами мягко колыхалась волнами терская котлубань, посреди которой стоит, блестя на солнце мокрым телом, сероглазая девчушка и призывно машет тонкими загорелыми руками: «Плыви ко мне! Да не боись: тут хучь и стрямко, но не глыбко».

Проснулся Казбек рано. То ли от пения хозяйского петуха, то ли от скрежета задвигаемых в печь чугунов. Он выглянул из–под ряднины: озаренная пламенем хозяйка казалась моложе лет на двадцать. Она двигала рогачам в печи чугуны, горшки, кувшины и при этом вовсе не кряхтела и не охала. Денис сидел на краю нар, надевая на ногу разбухший от воды мач.

— Чисто стюдень, — сказал он с ноткой удовлетворения в голосе и сунул руку в лохань в поисках другого мача. — Гм… куда же он задевался?

С минуту он шарил на дне лохани, затем поднял удивленный взгляд на супругу:

— Домовой его сожрал неначе… Стеша, ты не брала мою обувку?

Стешка круто повернулась от раскаленного зева печи.

— Похлебку я заправила твоей обувкой заместо сала, — съязвила она, отирая рукой выступивший на лбу пот.

— Да ты не смейся, — смиренно попросил Денис. — Я к тому, что, можа, выплеснула вместе с помоями? Не растаял же он, проклятый, навроде сахару…

— Я помои нонче еще не выносила. Небось под нары сунул да и запамятовал. Пошаборь под нарами, разуй глаза–то, — посоветовала Стешка и вдруг ни с того ни с сего расхохоталась.

— Спятила, что ли? — хозяин с тревогой взглянул на свою разрумянившуюся от печного жара супругу. Та в ответ обессиленно замахала руками:

— Ой, не могу!

— Тю на нее, — обиделся Денис, вытирая мокрую руку о штанину. — С чего энто тебя разбирает?

— Денисушка, черт репаный! — давясь от хохота, произнесла Стешка, — а ты ить вчера того… помоев наелся.

— Чаво? — удивился Денис.

— Ха–ха–ха! Ой, моченьки моей нету! — взвизгнула Стешка. — Вместо борща, старый ты хрен, — охо–хо–хо! — помоев, тех что я поросенку парить поставила, нажралси–и…

— Гм… — Денис встал с нар, подошел к чугуну, поворошил его содержимое мешалкой и, плюнув, заковылял в одном маче в сенцы.

— А что я тебе говорил, Стеша, — обернулся он в дверном проеме, — я ж говорил — нескусно… — он хлопнул дверью, и тотчас в сенях раздался грохот упавшей ступы, отчаянный визг кобеля и сердитый голос хозяина:

— Соленого тебе! Чтоб ты подох, проклятый… Крутится под ногами. А они, черти, от электричества отказываются… Ну и жрите вместо борща помои в темноте.

Он долго еще доказывал кому–то про несознательность отдельных «алиментов», но вот дверь снова распахнулась.

— Вот гляди, — Денис протянул жене изгрызенный мач. — Пошел в сени поискать какой–нибудь обносок, когда слышу, Абрек наш чтой–то смокчит. И когда он, холера, в хату пробрался?

— Да, должно быть, в тую пору, как я до ветру ходила, — догадалась Стешка, вытирая выступившие на глазах от смеха слезы. — Ты зачем припожаловал–то?

— На тебя поглядеть.

— Бреши больше. Неначе знов уволочь что–либо из дому в свою коммуну? На базу уже, как на току, — все подчистую подмел, даже граблей не осталось.

Денис промолчал. Усевшись на нары, стал ладнять к другой ноге испорченный собакой мач.

* * *

Утро выдалось даже для мая необычайно яркое, веселое. Зеленеющий за Тереком лес прямо–таки захлебывался соловьиным свистом.

— Ишь, как разорались, нечистые силы, — проворчал Денис, поправляя на впряженной в телегу лошади веревочную шлею. — И чему радуются?

— Весне, наверно, дядька Денис, — улыбнулся в ответ Казбек. Он уже уселся на телегу и, щурясь от солнца, с восхищением глядел на выступающие словно из терской чащи бело–розовые пики Кавказских гор. Не часто их приходится видеть в обычные дни из–за большого расстояния.

— А чего ей радоваться? — вздохнул Денис, усаживаясь рядом со своим гостем и беря в руки вожжи.

— Как чего? — удивился Казбек, отрывая взгляд от далеких горных вершин и переводя его на соседа. Он бледен и худ, в его рыжеватой бороде застряла соломинка. — Все так свежо, так весело. Вон гляди туда, — он показал рукой на церковную ограду, — как акация расцвела.

— Осыпется… — махнул тощей рукой Денис и еще раз вздохнул. — Отцветет — и как ее и не было той акации. Все тлен на этом свете. Ты думаешь, чего их там расхватывает? — ткнул он пальцем в сторону Терека, из–за которого доносился соловьиный гам. — Чтобы нас с тобой услаждать? Черта лысого. Им до нас нету никакого дела. А поют они по надобности своего естества, так мне говорил зоотехник из району. Самцы, стало быть, перед самками фасон держат. Дескать, вот какие мы горластые да красивые. Энто как на игрищах наши казаки перед казачками. На носках «наурскую» пляшут, покель не женются. Я сам, бывалоча, выламывался копеечным карандашом перед своей оглоблей. И чего дурак, старался? Тьфу! Все обман и притворство. И жизнь обман. Тебе кажется, что ты живешь, а тебя, оказывается, и не было вовсе: промелькнул звездочкой в ночном небе, и следа не осталось. — Сделав это грустное заключение, Денис встряхнул вожжами, и лошадь, такая же худая, как ее хозяин, неохотно поволокла рассохшуюся телегу через станичную площадь, слева от которой стояла церковь, а справа — сельский совет, бывшее казачье правление.

— А как же горы? — не удовлетворился состоявшимся разговором Казбек.

— Что — горы? — вывернул из–под спутанных бровей светлые, похожие на подснежники глаза станичный философ.

— Тоже исчезнут? — мотнул козырьком своей кепки юный, собеседник в сторону протянувшейся с востока на запад зубчатой горной гряды, бело–розовой от восходящего солнца.

— Само собой. Пройдет тыща годов, а может, мильен, и от твоих гор только труха останется.

— Так, выходит, и жизнь невечна? — не унимался Казбек.

— Кто–зна… — пожал плечами Денис. — Только сдается мне, что жизня на земле ишо потянется, ежли люди не придумают какой–нибудь хреновины похужей пулеметов и газов.

— Зачем же ты, дядька Денис, в коммуну пошел, если все на свете тлен и все равно — помирать?

— У тебя не спросился, порося сопливого, — нахмурился Денис. — Оттого и пошел, что хотится мне остатние годы свои прожить с пользой для общего дела. Чтоб без собачьей грызни и обмана. В единой братской семье: как говорится, один за всех, а все — за одного.

В это время телега, миновав площадь, вкатилась в Большую улицу, из крайнего дома которой, слева, вышла казачка с лоханью в оголенных до локтей руках и бесцеремонно выплеснула ее содержимое под копыта Денисовой лошади.

— Это как же понимать, удачи нам желаешь, что ли? — крикнул Денис, притормаживая свой расхлябанный транспорт напротив обитых цинковым железом ворот, из которых вышла казачка. — Здорово–дневала, Ольга!

Казачка остановилась, обернувшись, приставила к глазам ладонь — от солнца.

— Будь здоров и ты, Денис Платоныч, — сверкнула она зубами в ответной усмешке. — Доброго тебе путя и полную лохань прибыли.

Тут только Казбек узнал в этой статной красивой женщине ту самую тетку Ольгу, с которой разговаривал однажды на терском берегу, у мостков, будучи еще мальчишкой.

— У нашей прибыли в драке зубы выбили, как гутарит дед Хархаль, — скривил рот Денис. — А еще он говорит: «Хоть мал барышок, да в свой горшок». Чего ж к нам в коммуну не идешь? — переменил он разговор.

— А что там делать в вашей коммуне? Свистеть в кулак с голоду? Кубыть, твоя Стешка тоже не дюже спешит туда подаваться. Умные люди, они нонеча не в коммуны, а на хутора метят.

— Это ты про Кондрата?

— А хучь бы и про Кондрата. Окна досками заколотил — и на Индюшкин хутор богачество наживать.

— Не прошибся бы с хутором.

— У него, говорят, уже овец отара и лошадей табунок. А у вас в коммуне один верблюд заморенный и жондирка ^[1] без колеса, да и той косить нечего.

— Гм… — Денис опустил на глаза колосья бровей. — Кубыть, не тую песню поешь ты, атаманская сноха. Не у Евлампия, часом, наслушалась? А верблюда мы своего откормим и жатку починим, дай срок. И косить у нас будет чего, вот только дождемся трактора.

— Покель вы его дождетесь, на горе рак свистнет… А Евлампий Ежов с Федотом Урыловым да с Кирюхой Несытенковым, те не дожидаются, в ТОЗ ^[2] вступили и уж трактор выписали, на днях пригонят. Ну, я пошла, а то у меня поросенок не кормлен…

— Эх, ты, пшидока луковская, как сказала бы моя Стешка, — покачал головой вслед казачке огорченный Денис. — А еще называется релюцинерка. Ведь мы с тобой, Ольга Силантьевна, за коммуны эти воевали, жизню свою не жалели.

Как ужаленная обернулась на его последние слова Ольга.

— А ты знаешь, почему я вместе с вами воевала? — процедила она сквозь зубы. — Знаешь, почему против родного отца пошла? Да я, могет быть, случись иначе, не только в твою коммуну — в Сибирь бы пошла, не охнула, — голос у нее прервался, лицо перекосилось гримасой страдания. — Э, да что с тобой гутарить… — она махнула свободной от лохани рукой и стремительно пошла прочь.

Денис некоторое время озадаченно смотрел на захлопнувшуюся калитку.

— Обижена бабочка, — вздохнул он сочувственно и тронул коня: — А ну, ходи веселей!

— Кто ее обидел? — спросил Казбек.

— Человек один…

— Плохой?

— Да нет, человек он хороший. Да видишь ли, какое дело… Как бы тебе потолковей объяснить… Он был командиром нашей сотни. Это еще во время бичераховского бунта — мы тогда под Георгиевском бои вели. Я был при нем навроде стремянного, ну а она — санитарка не санитарка, жена не жена, а только, все это видели, любила она его пуще своей жизни. Когда он был ранет, от него ни на час не отходила, извелась вся не спавши. Такая пара была, я тебе скажу, — на загляденье. Да вот беда: командир–то женат оказался…

— Ну и?.. — вытянул шею юноша.

— Вот тебе и «ну и», — подмигнул ему Денис, поворачивая коня с Большой улицы на Нахаловку. — Как в Моздок–то мы вступили, так он и остался тама с законной супружницей, ну а Ольге край было подаваться в Стодеревскую к дураку–мужу. Одним словом, дюже не повезло в жизни бабочке. Слыхал, как она давеча: «Случись иначе, я, могет быть, в Сибирь бы пошла, не охнула». И пойдет, истинный Христос, не токмо в Сибирь — на край света. Ты сам–то надолго в наши края?

— На все лето. Пока электричество в вашу коммуну не проведем, домой не уеду.

— А где ж ты такой премудрости выучился?

— Во Владикавказе курсы окончил. Кокошвили посылал учиться.

— Это кто же такой?

— Бывший киномеханик из «Паласа», сейчас в районе электротехнической частью заведует.

— Так тебе, говоришь, байдачная мельница потребуется?

— Ага. А еще столбы.

— Ну, мельница у нас имеется, а столбов в Орешкином лесу нарубим. И говоришь, светить будет, как на станции в Моздоке?

— Конечно. И молотилку крутить будет, и веялку.

— Чудно… Сколько тебе годов?

— Семнадцать.

— Гм… как моей Дорьке.

Денис умолк, склонил голову, словно прислушиваясь к тарахтенью тележных колес. Но его тут же вывел из состояния задумчивости донесшийся сзади голос. Казбек оглянулся: справа из переулка вслед телеге махал рукой небольшого роста казак в белом, изрядно заношенном чекмене. Что–то знакомое почудилось Казбеку в его обличье.

— Ладно что увидал тебя, а то пришлось бы ждать почтовика или, как тому гренадеру, топать пехом, — осклабился он, подбегая к повозке и вспрыгивая на ее облучье.

Казбек вгляделся в попутчика: да это же Ефим Недомерок, учивший его плавать в Тереке, когда он с отцом был здесь в гостях у дядьки Кондрата. Как же он его не узнал вчера на казачьем собрании? Постарел за эти годы и как будто стал еще меньше ростом, но круглые, как у кота, глаза его смотрят на божий мир по–прежнему нагловато и весело.

— Зачем приезжал в станицу? — хмуро спросил Денис.

— А ты зачем? — ответил Недомерок контрвопросом.

— За косой да еще кой за какой малостью. Так оказать, по делу.

— И я по делу: бабе помочь по хозяйству.

— Не бреши, Ефим. Должно, не бабу, а чапуру ты проведал.

— А я уж позабыл в вашей коммуне, какая тая чапура бывает, — притворно вздохнул Недомерок.

— С каких это пор?

— С тех самых, как у меня в бочонке чихирь кончился.

— А когда он кончился?

— Седни утром: вынул гвоздь, а под ним и не плещется.

Денис не удержался от усмешки: горбатого могила выправит.

— Слышь, агроном, — тронул его за рукав Недомерок. — Ты б определил меня по–свойски на другую должность.

— А чем тебе твоя не по нутру?

— Ну, как тебе сказать… не по колеру вроде. Я строевой казак, две медали за службу имею, а нахожусь при конюшне — зазорно.

— Что касательно службы и медалей, ты это брось, — нахохлился Денис. — Ты ить, Ефим, белой контре служил, против Советской власти воевал.

— Нашел чем попрекнуть, — поморщился Недомерок. — Кубыть, я один такой на всем Кавказе сыскался. Спробуй разберись в теи поры, кто был контрой, а кто нет. Сам–то, поди, в Советы уверовал, когда к красным попал, а то не так? — Недомерок хохотнул, словно вспомнив что–то смешное. — Эх, и досталось мне тогда из–за вас, чертей нестроевых, от нашего сотника. «Расстреляю, — кричит, — тебя, сукинова сына, за этих дезертиров!» Ровно я вас сам отвел к красным.

— Мне тоже за тебя перепало, — ухмыльнулся Денис, разглаживая воспоминанием складки на лбу.

— От кого? — уставился на него глазами–картечинами Недомерок.

— От командира полка товарища Кучуры. «Почему, — говорит, — отказался стрелять по противнику?» Я — ему: «Да как же стрелять, ежли это мой станичник Ефим Дорожкин, через площадь живем друг от дружки. Да и день, — говорю, — севодни картошечный». Это когда ваша сотня картошку копала под Аполлоновкой, помнишь? — повернул Денис порозовевшее от воспоминаний лицо к своему собеседнику.

— Помню, — кивнул папахой Недомерок. — Мы еще тогда индюка к той картошке добыли приблудного… Ну, и чего он тебе за это?

— А чего. Сказал, что отдаст под трибунал и велел на гапвахту отвести.

— Выходит, мы с тобой квиты: я пострадал за тебя, а ты — за меня. Хорошо б энто дело обмыть… Ты, случаем, рачишки не прихватил из дому?

Денис в ответ только рукой махнул: «У пьяницы на уме лишь скляницы». Он взглянул на солнце, оно уже поднялось на высоту казачьей пики — надо поторапливаться.

— А это что за парнишка с тобой: сродственник али галюгаевский чей? — возобновил разговор Недомерок.

— Из Моздока специалист. Электричество у нас в коммуне проводить будет.

— Гляди–ка… — удивился Недомерок, и сам наконец–то взглянул на соседа. — Мурло твое вроде знакомо мне. Ты не с Веселого хутора?

— Нет, я с Джикаева, — приветливо улыбнулся Казбек. — Мы с тобой давно знакомы, дядька Ефим. Помнишь, учил меня плавать в Тереке?

— Ах, еж тебя заешь! И вправду, старый знакомец. Ха–ха–ха! Ну и как — выучился?

— Могу Терек туда и обратно переплыть.

— Молодец! Стало быть, наука моя не пропала даром. Приходи сегодня на конюшню, я тебя научу на коне верхи ездить.

— Меня отец научил в седле сидеть, когда я еще ходить не умел.

— Да? Ну, все равно приходи, я тебя научу ездить не абы как, а по–казачьи. Слыхал, Денис? — повернулся Недомерок вновь к хозяину подводы. — Казакам знов возвернули нашу казачью обмундированию.

— Бреши больше, — не поверил Денис.

— Провалиться мне на этом месте! — побожился Недомерок. — Начальник ГПУ самолично вчера гутарил на сходе.

— Невжли правда? — у Дениса даже испарина выступила на лбу от волнения.

— Истинный Христос! — перекрестился Недомерок на кобылий хвост. — Закон нонче от правительства вышел вернуть казакам все ихние права и звания. Ну так как насчет должности?

— А куда б ты хотел? — заметно смягчившись от услышанной новости, спросил Денис.

— Хорошо бы кладовщиком. Я ить энто дело еще с германской войны знаю, полгода в каптенармусах ходил.

— Камптенармус с тебя, как с меня агроном, — поморщился Денис, — ну да ладно, погутарю с Тихоном Евсеичем.

* * *

Коммуна приютилась на высоком берегу старого терского русла в нескольких верстах от станицы. Первое, что бросилось Казбеку в глаза при въезде на ее территорию, был хлев, слепленный из глины пополам с навозом и покрытый еще не успевшим почернеть камышом. Он стоял в грустном одиночестве на мысу, глубоко врезавшемся в поросшую редким кустарником речную пойму и хмуро глядел единственным глазом–окошком нa приехавших, как бы спрашивая: «Ну как, весело тут у нас?» Чуть дальше от него и ближе к пойме возвышалось над бурьянном странное сооружение из дреколья и хвороста, тоже обмазанное глиной, над входом в которое во всю его ширь алело сатиновое полотнище. «Да здравствует всеобщее счастье!» было начертано на нем белыми буквами. Перед ним между порожними телегами и валяющимися на земле плугами толпились люди: мужчины и женщины. Некоторые из них размахивали руками и что–то кричали друг–другу. «Не поделили счастье», — догадался Казбек.

— Ну что тут еще? — крикнул Денис, спрыгивая с телеги и направляясь к хворостяному сооружению, оказавшемуся огромным не то шалашом, не то сараем, но занятые междоусобицей его обитатели не обратили на этот вопрос никакого внимания.

— Не тобою положено, не тобою и возьмется, требушатница проклятая, — уперев руки в боки, говорила повышенным тоном одна женщина другой, которая отвечала ей с тем же темпераментом и на той же октаве:

— А ты, лягушатница ^[3], не бросай куда попало. Как свинья: игде лежишь, тама и нужду справляешь. Тебе не в коммуне жить, а в сажу поросячьем.

— Глядите на нее, люди добрые! — всплеснула руками первая, обводя выпученными глазами товарищей по общежитию, призывая их к сочувствию. — Чистюля какая выискалась. А не вы ли с Анисьей Колотовой надысь тяпки прямо в борозде побросали?

— Я–то, можа и бросила, да свою. А ты коммунарскую редиску в станицу к тетке таскаешь. Что, думаешь, люди не видели?

— Сама ты воровка. И муж у тебя абрек, с чеченами дружбу водит. И…

— Цыть, окаянные! — перекрыл звонкие голоса ругающихся женщин хриплый Денисов голос. — Сонца уже выше Ивана Великого, а они все еще языками чешут. А ну марш в поле! У себя небось в станице до петухов вставали, а тута разбаловались, зорюют до полудня, будто городские барышни.

И тут, как часто бывает в подобных случаях, недавние враги, мгновенно заключив между собой перемирие, направили свою неисчерпанную до дна злость на незваного миротворца.

— А ты что за командир выискался? — пошла на него грудью первая скандалистка. — Ты прежде приведи сюда свою бабу и командуй ею.

— Когда в коммуну агитировали, хоромы белокаменные построить сулили, а мы доси в шалаше живем, — подскочила к Денису с другого боку вторая скандалистка.

— Да не все ж сразу, — Денис переводил глаза с одной казачки на другую. — Вон Москва, почитай, тыщу лет стоит и то, говорят, ишо не совсем пообстроилась, а нашему хозяйству без году неделя. Какие уж тут хоромы. Спасибо, коров под крышу упрятали, да кладовушку какую ни на есть сварганили.

— Да ить тесно жить в шалаше, Денисушка! — выкрикнула из толпы коммунаров еще одна казачка.

— Хучь тесно, да честно, — повернулся на голос Денис. — И шалаш у нас не просто шалаш, а коммунистический, двухэтажный, ровно царский дворец в Питере.

— Вот зима наступит, мы тебя в этом дворце ночевать оставим.

— Сказал же председатель, к зиме хаты поставим. Такие особняки отгрохаем, что и Сафонову неснились.

— Твой председатель, как той воробей: чирикнул и улетел под застреху. Небось в Стодеревах чаи гоняет. Обещать мы все горазды…

— Не в Стодеревской, а в Степном сейчас Тихон Евсеич. За мастерами: каменщиками да плотниками подался, чтоб, стало быть, вам жилье поскорей… Одного мастера я уже привез, — подтолкнул он вперед рядом стоящего Казбека. — Электрический свет будет проводить в нашей коммуне.

По толпе прошелестел вздох изумления:

— Гляди–кось, какой молоденький! Даже усов нету, а уже мастер.

— Игде ж он ее возьметь, тую ликтричеству? — спросила «лягушатница».

Денис поднял кверху палец:

— Ни в жисть не догадаетесь — в Тереку.

— Ну да… ведрами он ее сюда таскать будет, что ли, как Дорька твоя? — усомнилась «требушатница», ткнув пальцем в показавшуюся из–за общежития девчонку с коромыслом на плече и улыбкой на круглом сероглазом лице. Она поочередно опустила тяжелые ведра на землю возле огромного, поставленного на камни котла и, выпрямившись, облегченно откинула тыльной стороной ладони со лба светлую прядь волос. Сердце у Казбека взбрыкнуло стригунком и отдалось в висках резвыми его копытцами, во рту сразу пересохло, а щеки вспыхнули огнем, словно их натерли перцем: перед ним стояла Дорька Невдашова, такая же белозубая и сероглазая, как в детстве, и в то же время совсем другая — ростом, лицом, фигурой, движениями. Одновременно и та и не та, словно приходится той прежней Дорьке старшей сестрой.

Весь день Казбек старался быть там, где работала Дорька. Месила ли она глину для самана, он укладывал эту глину в деревянные формы и ставил сушиться на солнце, полола ли она свеклу в поле, он тоже брал в руки тяпку и старался не попадать острием по свекловичным листьям.

— Гляди–кось, бабы, монтер ликтро к нашей Дорьке провел — аж светится вся, — начали к концу дня острословить коммунарки. А Денис, исполнявший в коммуне должность не только агронома, но и бригадира, тот сказал ему прямо, без намеков, когда, покончив с работами, коммунары возвращались к своему временному жилью:

— Что весь день с бабами крутишься? Ты приехал сюды не свеклу полоть, а свет проводить, вот и проводи.

— В шалаш, да? — нахмурился Казбек, краснея. — Да и чем проводить? Ни столбов, ни генератора. Надо же сперва осмотреться, мне так и Кокошвили сказал.

— А кто тебе не дает — осматривайся. Ты давеча говорил, что мельница потребуется. Вот и сходи, погляди, подойдет, нет ли.

— А где она?

— Дорька покажет. Вон там за белолистками на быстрине по соседству с паромом, — протянул Денис тощую руку в направлении заросшей терном и тальником речной поймы, по которой между купами деревьев извивался серебряным казачьим ремнем Терек.

— Пущай заодно коней напоят, — вышел из общежития Недомерок. Левая щека у него помята, в бороде застрял пух от подушки.

— А ты сам чего их не напоил, доси? — недовольно отозвался Денис. — За целый день время не выбрал.

— Упряжь чинил. Хомут с Генерала совсем разлезся…

— Оно и видно: шорничал, аж глаза опухли. Ладно, сгоняйте коней на Терек, все одно уж, — разрешил Денис заулыбавшимся Дорьке с Казбеком. В сопровождении Недомерка они весело направились к огороженному с трех сторон пряслом не то коровнику, не то конюшне.

Лошадей было около десяти голов. Все худые и заезженные до последней степени. Лишь одна, неопределенной масти, цвета обугленной бумаги с рыжеватыми полосами на худых боках, выглядела более–менее сносно.

— Зибра, — представил ее Недомерок своим молодым спутникам. — Помесь каркадила с колючей проволокой. На ней только председатель могет ездить — дюже характерная кобылка.

Зибра, услышав знакомый голос, обернулась от коновязи, презрительно фыркнула.

— Ты на нее не садись, она, чертяка, с норовом, — шепнула Дорька Казбеку, пролезая между жердями прясла. — Лучше обратай Генерала, вон того пегого — он смирный.

— Ха, присоветовала, — скосоротился, услышав ее шепот Недомерок. — Можа, ему верхом на палочке? Дура ты, Дорька, ить он джигит: верхи стал ездить раньше, нежли ходить научился.

После таких слов Казбеку уже больше ничего не оставалось, как сесть на норовистую кобылу. Он безбоязненно подошел к ней, привычно продел между зубами удила, одним махом вскочил на костистую спину и… в следующее мгновенье оказался снова на земле, только в лежачем положении.

— Ха–ха–ха–ха! — закатился Недомерок, довольный тем, что так удачно осуществил свою затею. — Я ж говорил тебе, паря, что научу по–казачьи верхи ездить. Ха–ха–ха!

— Ну и вреднючий же ты человек, дядька Ефим! — крикнула Дорька, бросаясь на помощь к злосчастному наезднику, по–видимому, в первый раз поимевшему дело с лошадью. Но Казбек уже вскочил на ноги, красный от стыда за происшедшее.

— Отойди, — сказал он, отстраняя от себя одной рукой свидетельницу своего позора, а другой — ловя за повод вредную кобылу. Крылья его тонкого носа нервно трепетали от сдерживаемой ярости, синие глаза потемнели, как темнеет небо перед надвигающейся грозой.

— Уа, да барзай асат (Чтоб ты сломала себе шею!) — процедил он сквозь зубы по–осетински и снова прыгнул на спину полосатой недотроги. Она взвилась на дыбы, затрясла от возмущения головой, затем подкинула несколько раз подряд задом, пытаясь сбросить нахального седока. Еще раз взвилась на дыбы, но тщетно: седок прилип к ее спине паутиной — не оторвать. Тогда, заржав от возмущения, Зибра перемахнула через прясло и понеслась по полю — только пыль столбом.

— Вот черт! Он, одначе, и вправду джигит, — проводил всадника удивленным взглядом Недомерок.

* * *

К Тереку ехали, что говорится, стремя в стремя: Казбек на укрощенной Зибре, Дорька — на Фунтике, светло–буланом коротконогом меринке с отвисшим брюхом. За ними, пофыркивая, пылил по дороге остальной табун.

Путь к реке был недалек. Спустившись по оврагу с крутого глинистого косогора и обогнув лежащую под ним турецким ятаганом старицу, заросшую по берегам камышом и чаканом, Казбек вскоре услышал его мерный рокот, доносящийся из–за белесых стволов огромных, в несколько обхватов, белолисток, стоящих среди кустов терна, барбариса и боярышника подобно великанам, окруженным полчищами карликов.

— Хорошо здесь у вас, — сказал Казбек, вдыхая полной грудью аромат цветущей акации. — Как на курорте в Пятигорске.

— А ты там был, что ли, на курорте? — насмешливо скосила глаза на своего спутника Дорька. Она сама похожа на цветущую акацию, что выглядывает из зарослей придорожной калины. И зеленый платок на ее светло–русой голове усыпан такими же, как на акации, гроздьями белых цветов — отец привез из Моздока в прошлый базар.

— Нет, не был, — улыбнулся Казбек. — Но ведь люди говорят.

— Говорят, кур доят, — засмеялась Дорька. — А ты сам сюда, случаем, не курортничать приехал? К нам нонче уполномоченные из района наладились чуть не кажон день, ровно грачи: налетят, поклюют, покаркают — и знов до дому.

Казбек хотел сказать, что приехал он, чтобы увидеть ее, Дорьку, но сказал совсем другое, то, что она и сама знала из его разговора с отцом.

Он искоса взглядывал на насмешливую девчонку и не знал, о чем с ней говорить. Хорошо бы взять ее за руку и сказать, что красивее ее он не встречал девушки на всем белом свете, но, подумав так, почувствовал, что его собственная рука сделалась словно свинцовая, а язык от волнения прилип к гортани.

— Ну, чего ты замолк? — повернула Дорька к спутнику смеющееся лицо. «Чище зеркала», — вспомнил Казбек выражение, употребляемое хуторянами в таких случаях. И правда, лицо у Дорьки чистое, без прыщиков и родинок. Только ямочки на щеках, когда она усмехается, да небольшой шрам–ковычка над левой бровью.

— Помнишь, я говорил тебе, что приеду в станицу, — отводя нахмуренный взгляд от Дорькиных пытливых глаз, проговорил Казбек.

— Помню, — ответила девушка.

— Ну вот я и приехал… — Казбек помолчал, подбирая нужные слова. Дорька внимательно слушала, скользя глазами по дорожной колее, выдавленной в сыром черноземе тележными колесами.

— А еще помнишь, Дорька, я обещал тебе, что догоню тебя ростом? — снова заговорил Казбек, устремляя на спутницу горящий взор. — Ну, разве я не сдержал свое слово?

Дорька усмехнулась краем губ.

— Чуток подрос, — согласилась она, окидывая парня с головы до ног оценивающим взглядом. — А только Трофим, дружок твой, будет, кубыть, повыше.

Лучше бы она плеснула на него кипятком, чем сказала такое. В груди так и закипело от ее слов.

— Пустой колос всегда высоко торчит, как говорят у нас на хуторе, — пробурчал Казбек себе под нос, не в силах сдержать прилив жестокой ревности.

— Это ты к чему? — насторожилась Дорька. — Это Трофим пустой колос, да?

— Я не про него, — опустил глаза в землю Казбек, спохватившись, что наговорил лишнего.

— А про кого же? — Дорька натянула поводья Фунтику.

— Так… вообще. Мало ли про кого. Чего остановилась? Поехали дальше.

Вскоре в просвете между деревьями заблестело русло Терека. А вот и сама мельница: стоит справа от парома метрах в пяти от берега, крепко–накрепко притянутая ржавыми тросами к вековым белолисткам. Пенные буруны вздымаются по бокам широкого носа баржи–байдака, и кажется, она не стоит, а стремительно плывет против бурного течения. На носу стоит дед Хархаль с ружьем за плечами и глядит из–под ладони на противоположный берег с чеченскими плоскокрышими саклями на далеком, в синей дымке, яру.

— Чего ты там увидел, деда? — крикнула Дорька, спрыгивая с коня на песчаную отмель и поддевая босой ногой мутную терскую струю.

— Да гляжу, внуча, любуюсь на красоту земную, рви ее голову. Ажник сердца заходится, как подумаю, что не нонче завтра придет мой смертный час и не станет для меня ни Терека нашего Горыньевича, ни гор белоснежных, ни солнышка ясного.

— Можа, еще нескоро, дедуш, — возразила Дорька, отпуская Фунтика и вбегая по досчатому трапу на байдачную палубу. — А я мастера тебе привела. Будет генератор для электричества на байдаке ставить, — блеснула она полученными по дороге сюда техническими сведениями.

— Стало быть, конец пришел нашей мельнице? — опечалился сторож. — А где пашаницу молоть теперь будем?

— Ничего не сделается твоей мельнице, дада, — поспешил успокоить старика Казбек, вбегая вслед за Дорькой на баржу. — Смонтируем дополнительный привод для генератора — только и всего.

Он подошел к левому борту, с развязностью знающего себе цену специалиста похлопал ладонью по водяному колесу, представляющему собой две дубовые крестовины, соединенные между собой на концах досками–плицами, окинул хозяйским глазом второй, более узкий и легкий байдак, прикрепленный к основному судну посредством бревен и служащий опорой для оси колеса, в застопоренных лопастях которого бешено клокотала речная вода, и с тем же деловым видом прошел в обшитое досками «машинное отделение», где стоял мельничный постав и где все щели и выступы были забиты мукой, словно снежной пылью. Мукой была усыпана и приткнувшаяся в углу помещения икона с изображением Николая–угодника, покровителя мельников и кузнецов. Дед Хархаль и Дорька с благоговением на лицах ходили по пятам за мастером и многозначительно перемигивались между собой: мол, что значит ученый человек!

— Ну вот, — продолжал между тем осматривать мельничное устройство юный монтер. — Я же говорил, нет ничего проще: вот сюда поставим еще один шкив, от него перебросим ремень… и пожалуйста: мелите свое зерно себе на здоровье, вы нам нисколько не мешаете.

— Ты слышь–ка, мастер–ломастер, — тронул монтера за плечо Хархаль, — объясни мне за ради Христа, откуда она возьмется энта твоя ликтричества? Ну, мука это понятно: рожь або пшеницу жерновами мелет — вот и мука. А ликтричества? Воду, что ли, будешь молоть своим генератором?

Долго объяснял юноша старику, как и из чего возникает электрический ток. Старик хмурился, покряхтывал и в конце концов безнадежно махнул рукой:

— Будя, внучок, бесполезная это занятия. Кабы годков сорок назад, могет быть, я и понял бы что к чему, а теперя…. Главное, я так понимаю, будут гореть у нас в коммуне лампоччи Ильича?

— Будут, дада.

— Вот то и ладно, — вздохнул облегченно мельничный сторож. — Абы вам было светло, а нам, старым пенькам, все едино теперь потемки.

Он вышел из мельничного помещения на палубу, взглянул на опускающееся в правобережный лес солнце и пропел–проговорил дрожащим речитативом:

Казбек взглянул на его лицо: по нему ползла, повторяя изгиб морщины, крупная слеза. Странное дело: ему самому от вида заходящего солнца плакать нисколько не хочется. Он посмотрел на Дорьку: ей, по–видимому, тоже не было грустно.

— Скупнуться бы сейчас, — помечтала она вслух, сходя по трапу на берег.

— Клянусь небом, ты угадала мои мысли, — натужно улыбнулся Казбек, содрогаясь при мысли о ледяной воде, в которую, возможно, придется окунуться по прихоти этой бедовой девчонки.

— А ты научился плавать?

— Разве не ты была моим учителем? — вопросом на вопрос ответил Казбек и, сняв пиджак, стал не спеша расстегивать на рубашке пуговицы.

— Тю на него! — взмахнула руками Дорька, — он знов раздевается по–мужичьи.

— Не могу же я… при тебе… раздеваться по–казачьи, — усмехнулся Казбек и покраснел от неловкости. А Дорька тотчас отвернулась от него и со смехом побежала к речному повороту.

— Куды тебя понесло? — крикнул ей вслед дед Хархаль. — Там глыбко и корчи под берегом. Да и вода холоднющая еще.

Но Дорька в ответ даже не оглянулась.

— Хороша девка, рви мою голову! — вздохнул старик. — Самого что ни на есть наипервейшего сорту.

А Казбек невольно взглянул на отпечатки босых ног, оставленные Дорькой на влажном песке, и, круто повернувшись, зашагал в противоположную от нее сторону. Скрывшись за барбарисовым кустом, он быстро разделся и, не раздумывая шагнул с берега в мутную речную струю. От холода у него зашлось в груди дыхание, но он усилием воли заставил себя погрузиться в воду по самые плечи. Ради этой сероглазой казачки он погрузился бы даже в кипящую смолу.

Вскоре они снова сошлись у мельницы и уселись на траву под белолисткой. Солнце уже коснулось своим раскаленным боком верхушек деревьев, и, глядя на него, брало удивление, почему до сих пор не вспыхнули ветки. На той стороне, под горою легкой кисеей потянулся вслед за Тереком туман. Такие же легкие дымки повисли в синем, с зеленоватым отливом небе над чеченским аулом. Большое облако не то дыма, не то пыли вздымалось и сбоку от него. Казбек пригляделся: это пылило, возвращаясь с пастбища, стадо. Где–то сзади, в кустах щелкнул соловей раз–другой — словно пробуя голос. В тальнике на берегу ему отозвалась иволга. Жалобно, словно со следами в голосе. И воздух такой прозрачный и такой пахучий, что вот так бы и сидел час, другой — всю жизнь, прижавшись, словно случайно плечом к горячему, влажному от купанья Дорькиному плечу и ощущал возле уха ее легкое дыхание.

— А помнишь, как ты загадал кукушке, сколько тебе жить осталось, а она кукукнула разок и замолкла? — тихо, чуть не шепотом спросила Дорька, поддаваясь очарованию майского вечера. — Я ж говорила тебе, что сбрехала тая кукушка, раз ты доси живой.

— Это я благодаря тебе живой, — отозвался Казбек.

— А при чем тут я?

— Как — при чем? А кто мне отдал половину своих годов? Вот я и живу вроде бы в долг, — рассмеялся Казбек.

— Эх, кабы б такое в самом деле! — вздохнула Дорька и зябко передернула плечами: не успела еще согреться после купания, — я б и деду Хархалю чуток годков уважила, пущай бы еще пожил маленько. Интересно, придумают когда–нибудь люди такое лекарство, чтобы жить вечно.

— Вечно не вечно, а продлить жизнь люди сумеют.

— Трофим говорит, что будут менять сердце у человека, как мотор на аэроплане. Вставят железное, заведут пружину…

— Ерунду говорит твой Трофим, — Казбек почувствовал, как у него снова обожгло в груди от ревнивого чувства.

— Почему это он мой? — насупилась Дорька и отодвинула свое плечо от плеча собеседника. — И вовсе он не мой. Кубыть, я с ним на аэроплане не летала, как некоторые… — она не выдержала серьезного тона, прыснула в кулак. Рассмеялся и Казбек, вспомнив, как втаскивали они с Трофимом аэроплан–корыто на камышовую крышу.

— Видно, отлетался теперь Трофим Кондратьич, — вздохнул он притворно.

— Почему отлетался?

— Потому что кулаком стал, на хуторе табунами обзавелся. Какие уж тут аэропланы…

— Ты говори, да не заговаривайся, — вспыхнула Дорька. — И в кулаки Трофима не зачисляй. Он ить не сам на хутор подался, понял?

— Ишь как ты его защищаешь, — раздул ноздри Казбек. — Раз отец стал кулаком, то и сын кулаком сделается. Одним словом, чуждый элемент.

— Это Трофим–то чуждый элемент? — вскочила Дорька на ноги. — Да ты соображаешь, что говоришь? Я надысь его в станице встретила, а он — мне: «Сбегу я, должно, Дорька, с дому». Эх ты! А еще дружком был, в гости к нему ездил… — и она направилась к пасущемуся неподалеку табуну. Казбек, понуря голову, побрел следом. На душе у него было скверно: оговорил близкого человека, почти предал…

Когда они, сдав табун на руки Недомерку, подошли к общежитию, возле него уже горел костер, и тетка Софья, пожилая казачка, необъятных размеров, исполняющая в коммуне обязанности поварихи, что–то помешивала в стоящем над ним котле длинной деревянной ложкой. Вокруг костра сидели коммунары: мужчины своим гуртом, женщины — своим, и в ожидании ужина вели разговоры о всякой всячине: о дороговизне ситца и мыла, о видах на урожай и низких ценах на хлеб.

Казбек присел на корточки между Денисом и коммунаром из Галюгая Герасимом Говорухиным, похожим лицом на чеченца, а характером на какого–нибудь рязанского увальня, прислушался к разговору.

— Чудно получается, братцы, — покрутил головой уроженец станицы Стодеревской Боярцев Осип, тщедушный казачок с мелкими изъеденными зубами и постоянной ухмылкой на изрытом морщинами лице. — Советская власть будто бы для всех должна быть навроде родной мамаки, а не получается на деле… Для одних она и впрям мать, а для других — мачеха.

— Ну чего ты плетешь, Осип? — поморщился Денис, пододвигая обгоревшие сучки под кипящий казан и щуря глаза от жаркого пламени. — С каких это пор она для тебя мачехой обернулась?

— А с таких, — привстал на колени Осип, — что для рабочих в городах она и восьмичасовой день и выходные там разные, отпуска и цены дай боже на товары, которые они выпущают, а для нашего брата–крестьянина ни выходных, ни цен подходящих на рожь да пшеницу — одно знай гни хрип от зари до зари ни за понюх табаку. Ну что, неправду гутарю, да? Сколько плотит государство за пуд ржи? Вот сколько… — Осип протянул к костру сложенную из худых пальцев фигу.

— Не надо было сдавать хлеб осенью, счас бы, весной, он по трешнице за пуд пошел, — заметил подошедший к костру Недомерок и, достав из костра уголек, прикурил цигарку.

— Спробуй не сдай, — вздохнул Герасим Говорухин, — ежли райхлебовцы с ножом к горлу…

— Рабочие в городах ишо сильно нуждаются, вот и приходится кое у кого силой брать, — заступился за райхлебовцев Денис.

— Ну да, рабочие нуждаются, а мы тут с жиру бесимся: пустой кондер жрем, квасом запиваем. Даже чихирю и того нет, — возразил Денису Недомерок, пыхнув в темнеющий над головой воздух табачным дымом.

— Многим сейчас не сладко. У нас хоть кондер, а в других местах люди с голоду пухнут. Тяжко приходится нашему государству.

— А почему у меня пупок должен болеть за государству? — ухмыльнулся Недомерок. — Пущай государства сама и болит.

— Так ить государство — это мы все, народ, стало быть… Империя.

— Не империя, а диктатура пролетариата, — поправил Дениса Недомерок. — А ежли по–научному, то государства — энто та же организма.

— Какая ишо организма?

— А такая… В ей, как и в любой мелкопитающейся животной, имеется голова — правительство, стало быть; руки–ноги — рабочие и прочие антиллигенты; глаза — всякие там живописцы и богомазы; уши — полиция–милиция; совесть — ну эти… которые стихи сочиняют и романы; нутре — крестьянство и так далей. Вот нам крестьянству и приходится всю жизнь с дерьмом дело иметь, чтоб голове, значит, и прочим органам вольготно жилось.

— А мы неш крестьяны? Мы же казаки, — возразил слушавший Недомерка с открытым ртом Осип.

— Какие мы казаки, ежли забыли, с какого конца на коня садиться, — зло ухмыльнулся Недомерок.

А Денис не выдержал и плюнул в костер: этот чертов Недомерок ковырнул в его душе и без того кровоточащую болячку: что правда то правда, сравняли казаков с иногородними, чоп им в дыхало. Тем не менее он сказал Недомерку с недоброй усмешкой на щетинистом лице:

— Ну же и стерва ты, Ефим. А еще в коммуну записался. Сдается мне, что ты не все досказал насчет государства.

— А чего я позабыл? — вздернул курносый нос Недомерок.

— Да насчет глистов.

— Каких еще глистов?

— А таких, што в нутре живут, готовыми соками питаются. Паразиты навроде тебя и Евлампия Ежова.

Недомерок даже на ноги вскочил.

— Ты что меня с Ежовым равняешь? — крикнул он, хватаясь за воображаемый кинжал.

Но вспыхнуть скандалу на этот раз было не суждено: из сгущающихся сумерек к костру подкатила тачанка, и с ее передка соскочил на землю Зыкин, среднего роста и таких же лет казак с прямым носом на худощавом лице и выпущенным из–под кубанки на высокий лоб черным волнистым чубом. Однако не появление собрата коммунара поразило сидящих вокруг костра, не волнистый чуб его и зычный голос, которым он поздоровался с ними, а поразила их его одежда. Вместо фронтовой гимнастерки на нем красовалась синяя гвардейская черкеска с никелированными винтовочными гильзами в газырях, а вместо солдатского ремня опоясывал его тонкую, как у девушки, талию кавказский ремешок с тройным набором и кинжалом посредине.

— Неначе наказной атаман! — удивился Денис, моргая вытаращенными подснежниками. — С какого пятерика ты так вырядился?

— А с такого, Денис Платоныч, — подошел вслед за ездовым к костру председатель коммуны Тихон Евсеевич, — что вышло постановление от правительства разрешить вновь казакам носить ихнюю форму.

— Да ну–у! Стало быть, энто взаправду, Тихон Евсеич? — заволновались казаки.

— Не сойти мне с этого места. Своими глазами читал бумагу. И станицы снова будут называться станицами, а не селами, и стансоветы. В Стодеревской на Духов день скачки назначены в честь юбилея.

— Какого ишо юбилея? — вытаращились казаки.

— Юбилей — это дата, — пояснил Тихон Евсеевич, и сам рассеялся своему объяснению. — Ну это… праздник, что ли, в честь памятного события. В нынешнем году исполняется сто двадцать пять лет со дня основания станицы. Вот по этому случаю и будут проводиться скачки.

— Как раньше?

— Как раньше.

— А нашим коммунарским можно? — спросил Осип Боярцев.

— А почему ж нельзя: садись на Зибру — и в добрый час.

— Сядешь на нее, черта, она ить злющая, как тигра. Да и кабаржина у нее, что тая пила: покель добегишь до Стодеревов, распилит надвое вместе с седлом.

— Ну, это ты зря. Кобыла добрая, в беге строевому коню не уступит. Но не это главное… — Председатель помолчал, обводя лица собеседников интригующим взглядом. — Главное в том, что с сегодняшнего дня наша коммуна, товарищи, уже не является отделением степновской коммуны, а будет самостоятельной единицей. К тому же я привез из Степного столяров–плотников. Эй, Зыкин! — обернулся он к ездовому, — веди сюда мастеров да про бочонок не забудь, специально прихватил в Прасковее для такого торжественного случая.

К костру подошли коммунар Зыкин с бочонком под мышкой и двое незнакомцев, один из которых был худ и высок, а другой наоборот толст и низок. Один одет в английскую зеленую шинель, другой — во французский красный френч. Один — русский, другой — украинец, а оба они — сразу видать — иногородние, хохлы, одним словом. Казбек вгляделся в их лица: где и когда он их видел? Уж больно знакомая усмешка у худого на его тонких язвительных губах.

— Подвинься, брат Клева, — проворчал он глухим голосом, поздоровавшись с обществом и присаживаясь у костра на полу своей затасканной шинели рядом с уже успевшим взять в руку ложку товарищем. — Это ж тебе не на печке у бабки Оксаны.

— Плетешь ты, Серега, незнамо що, — поморщился брат Клева. — И що ты прицепывся до мэни с тою Оксаной, як репей да собачьего хвоста. Мабудь, у мэнэ е своя ридна жинка.

И сразу Казбек вспомнил затерянный в бурунной степи хутор тавричанина Холода и «белую» кухню с черным столом, за которым сидят чабаны и пришлые столяры. Он еле удержался от соблазна подойти к ним, а вернее, ему помешала сделать это Софья–повариха, поставившая перед ним огромную миску с дымящимся кулешом.

— Вот я и говорю, — продолжал ворчать Сухим, — дома у тебя родная жена, а ты все время заглядываешься на двоюродных кухарок. Вон и на тутошнюю бельмы пялишь…

Казбек видел, как у Клевы задрожали губы. Он хотел что–то возразить Сухину, но в это время председатель поднял у него над головой наполненный вином рог и стал говорить тост:

— Друзья мои! Дорогие товарищи и братья! Я поднимаю этот рог с вином за нашу Советскую власть и за светлое будущее, к которому она нас ведет.

— Не ведет, а прямо за роги тянет, — вставил заметно оживившийся при винном запахе Недомерок. — Как тех быков в борозде: они, стало быть, плуг волокут, а их самих — за налыгач к светлому будущему.

Над костром вместе с искрами взвихрился смех, а Тихон Евсеевич беззлобно погрозил Недомерку кулаком.

— Да, тяжело нам, скрывать нечего, — погасил он под усами невольную усмешку, — хоть нас никто за налыгач и не тянет — сами впряглись. Но тяжело нам, братцы, будет только до той поры, покуда не придет к нам трактор. Эх, и заживем мы с вами, товарищи, так, как дедам нашим и во сне не снилось, царство им небесное.

— Ежли нам к тому времю бандиты не наведут рептух, — вставил в речь председателя реплику Боярцев Осип. — Говорят, в Луковском лесу целый отряд сорганизовался.

— Не отряд, а шайка, — поправил Осипа Тихон Евсеевич, — которую не нынче завтра ОГПУ ликвидирует.

— Покель он их ликвидирует, они сами кой–кого ликвидируют. Там у них за главного Васька Котов — лихой атаманец, я с ним действительную служил. Ему человека убить, что козявку растоптать, — не унимался Осип.

— Руки коротки. Я тоже знаю Котова: храбр только до тех пор, пока сила на его стороне. Но ты прав: надо усилить бдительность. По ночам утроить охрану. На паром вместо Пелагеи назначить казака, заодно будет помогать деду Хархалю охранять мельницу.

— А Пелагею куда?

— Гм… на полевые работы. Можно так же кладовщиком на время — она женщина грамотная.

— Кладовщиком лучше Ефима Дорожкина, — вставил Денис. — Он каптенармусом служил при старом режиме. Просился давче сменить должность.

— А коней кто будет правдать?

— Поставим другого. Герасима, к примеру.

— Ну, делай как знаешь, — согласился председатель со своим помощником. — О чем я давеча говорил?

— О царствии небесном, — засмеялся Недомерок.

— А–а… — улыбнулся и Тихон Евсеевич и продолжил речь:

— Как я уже говорил вам, решением наркомзема наша коммуна отделена от коммуны «Маяк», и теперь мы с вами сами себе хозяева. И вот я прежде чем выпить этот рог, хочу вас спросить, как мы назовем нашу коммуну? — председатель обвел блестящим взглядом притихших сотрапезников.

— «Не бей лежачего», — с ходу предложил Недомерок, ожидая нового взрыва хохота. Но коммунары почему–то не откликнулись на предложенную шутку, лишь кое–кто неуверенно хихикнул.

— Будя, Ефим, зубы скалить, — прикрикнул на шутника Денис. — Ты по себе нашу коммуну не равняй. Сходил бы лучше деда Хархаля кликнул к столу.

— Это не выпимши–то? — округлил глаза Недомерок.

— Э… — досадливо отмахнулся от него Денис. — И вправду сказано: «В камень стрелять — только время терять».

— Так чего ж ты ее теряешь, времю? — огрызнулся Недомерок. — Давай предлагай твою названию, а мы послухаем.

Но Денис только пошевелил губами и отвернулся в сторону.

— Можно я скажу? — поднял клешнятую ручищу Говорухин.

— Давай, — кивнул головой председатель, — а то я уже заморился рог держать.

— «Трудовой казак», — выпалил одним духом Говорухин.

— Лучше «Терский казак», — поправил Говорухина Зыкин, перебирая газыри на своей черкеске.

=— А можа, «Терская казачка»? — раздался насмешливый женский голос, и Казбек узнал в его владелице «требушатницу»„ одну из тех казачек, что затеяли между собой скандал утром.

— Тю на нее! — крикнул кто–то из мужчин. — Энто из каких же соображеньев?

— А с таких, — подбоченилась казачка, — что ваш брат мужчина в коммуне кто бригадир, кто зоотехник, кто учетчик, кто просто молодчик, а наша сестра и за плугом, и с тяпкой, и с дитем на руках.

— Не в бровь, а в самый глаз заехала!

— Терской… ха–ха! казачкой, грит, назовем, ешь тебя еж. Ой, умру… Спросють меня добрые люди к предмету: «Ты откудова, земляк?» А я им: С «Терской казачки», родимые. Гы–ы…

Костер, казалось, тоже смеялся вместе с людьми. Он весело трещал горящим хворостом и беспрерывно сыпал в темное небо искрами. Не они ли, эти искры, становятся там, в беспредельной вышине, звездами? Казбек искоса взглянул на сидящую среди подруг Дорьку: она тоже провожает задумчивым взором порхающие над костром оранжевые светляки.

— А как ты, Дорька, хотела бы назвать нашу коммуну? — услышал Казбек сквозь гам голос председателя.

Дорька улыбнулась, поправила выбившиеся из–под платка волосы. Оборвав смех, все уставились на нее.

— «Терек», — сказала Дорька просто.

И Казбеку стало ясно, что лучшего названия вряд ли придумать сегодня.

— Так выпьем же за коммуну «Терек»! — закончил наконец свой затянувшийся тост председатель и опустошил коровий рог под аплодисменты коммунаров.

Весело было в тот майский теплый вечер возле коммунарского общежития. Далеко окрест по терской пойме разносились старинные казачьи песнй и молодецкие выкрики, сопровождающие лихую «наурскую» под игру на гармонике Дорькиной подружки Веруньки Решетовой. Завтра в поле с граблями да тяпками, а сегодня — веселись, коль причина выпала. Утихомирились далеко за полночь, когда и сыч–то, устав от собственного уханья, задремал на своем осокоре, а красная от возмущения луна выглянула из–за терского взгорья и покачала круглой, как у поварихи, головой: «И чего расшумелись, полуночники?»

— несся ей навстречу слаженный хор мужских и женских голосов. Но вот и он умолкнул. Вслед за костром, который раз–другой вспыхнув прощальным пламенем, зачадил дотлевающими в темноте головешками, коммунары отправились в общежитие спать: мужчины на нижние нары, женщины и дети — на верхние.

Казбек тоже улегся на шуршащую солому, подложил руки под голову. Ему не хотелось спать. Перед глазами одна за другой проносились картины прошедшего дня. И на переднем плане этих картин была она, Дорька Невдашова.

— Глядите, бабы, чтоб сверху на нас не того… — попросил Осип Боярцев, пыхая в темноте цигаркой.

— А вы, казаки, поменьше… — донеслась сверху ответная просьба. Заливистый женский смех помешал Казбеку расслышать последние слова. «Дорька там с ними», — тепло подумал он, продолжая ощущать в груди чувство легкости и какой–то неземной радости.

За плетневой стеной заливались любовными трелями соловьи.

Глава вторая

Над аулом сияет месяц. Он, словно князь между вассалами, — так ослепительно его величие в сравнении с мерцающими вокруг звездами. С поистине барской снисходительностью смотрит этот небесный князь на плоские крыши чеченских жилищ и одинокого путника, бредущего по дороге между ними под ленивый перебрех аульских собак. Путник не торопится. Может быть, он не хочет злить быстрой ходьбой собак, а может быть, заслушался доносящейся из–за Терека песней?

С минарета мечети, торчащего посреди аула гигантским кукишем, послышался тягучий голос муэдзина, призывающий правоверных на вечерний намаз, но путник не поспешил вынуть из котомки молитвенный коврик, чтобы, опустившись на него коленями, воздать должное аллаху, а лишь свернул с главной дороги в боковую улочку. Вскоре он остановился перед саклей, мало чем отличавшейся от соседних таких же плоскокрыших мазанок, и постучал в покосившиеся от старости ворота.

— Кто это отрывает меня от ночной молитвы, да простит его аллах? — послышался во дворе сакли ворчливый мужской голос.

— Человек, поклонившийся камню Каабы в Мекке и возвращающийся из дальнего странствия на свою родину, — ответил путник. — Пусти, добрый мусульманин, переночевать в свою саклю бедного странника.

— Гм… — донеслось из–за ворот, и тотчас прошлепали по земле босые ноги. — Гостям мы всегда рады, хотя… тебе, хаджи, лучше бы постучаться к нашему мулле, он сегодня барана резал.

С этими словами хозяин сакли громыхнул железным засовом и распахнул калитку:

— Заходи, божий человек.

— Ва ассалам алейкум, — поздоровался хаджи, склоняя голову в чалме и проходя в калитку. — Много добра этому дому.

— Ва алейкум салам, — прижал к белой ночной рубахе черную пятерню хозяин. — И ты живи с добром.

Обменявшись приветствиями, мужчины вошли в саклю. Хозяин зажег керосиновую лампу, широким жестом пригласил гостя присесть на войлочный ковер, устилавший глиняный пол от входа до самых нар, а сам вышел вон, по всей видимости, похлопотать насчет угощения. Гость уселся на подушку, с наслаждением вытянул натруженные ходьбой ноги, откинулся спиной на такой же войлочный ковер, покрывающий стену сакли, смежил веки.

— Не прогневись, хаджи, за угощение, — вошел в комнату хозяин с маленьким столиком в руках, на котором стояла чем–то наполненная миска и лежал чурек. — Джидж–галныша нет в этом доме, есть только чурек с сывороткой.

— Может быть, у тебя найдется что–либо покрепче сыворотки? — насупил брови незнакомец, с трудом сдерживая улыбку при взгляде на хозяина сакли. У последнего от удивления округлился его единственный глаз, а бледно–лиловый шрам, пересекающий наискось заросшее не очень опрятной бородой лицо, стал еще заметнее.

— Чего… покрепче? — переспросил он, вникая в смысл сказанного этим святым человеком, совершившим хадж в Мекку.

— Ну… водки, скажем, или хотя бы чихиря на худой конец, — усмехнулся хаджи, делая ударение на последних словах, которые он произнес по–русски, ибо такое выражение отсутствует в чеченском языке.

— Водки? — ужаснулся хозяин, всверливаясь единственным глазом в замотанное чалмой до самых бровей лицо паломника.

— Ну да, водки, — подтвердил хаджи таким тоном, словно речь шла не о хмельном зелье, запрещенном пророком, а о безобидном айране или кумысе. — Клянусь попом, который меня едва не утопил в купели, ты, кажется, совсем не рад нашей встрече, Гапо.

— Воай! — одноглазый Гапо едва не выпустил из рук стол с угощением. — Пусть меня похоронят в одной могиле с черной свиньей, если это не ты, Микал, голубчик!

Он опустил столик на пол и прижал к сердцу вскочившего на ноги друга юности.

— Микал, ва Микал! — восклицал он радостно, прикладываясь поочередно левой и правой щекой к груди улыбающегося оборванца. Потом снова усадил его на подушку и, сдернув со стены кинжал, бросился к выходу.

— Куда ты? — крикнул Микал. Но Гапо только рукой махнул.

Потом они сидели за столиком, на котором вместо глиняной миски с сывороткой стояло деревянное блюдо с дымящейся бараниной и, наслаждаясь вкусной едой, говорили, говорили, говорили. Подумать только: сколько лет прошло со дня последней встречи!

— Как узнал, что живу здесь? — грызя баранью лопатку, спросил Гапо.

— Да полюбит тебя бог, кто же в Чечне не знает знаменитого абрека Гапо Мусаева? — засмеялся Микал, срезая подкинжальным ножичком ломтики мяса с кости. — В Бени–юрте старый Элмарза показал путь к тебе.

— А разве я абрек? Да я уже позабыл, с какого конца заряжается ружье, — усмехнулся Гапо и вздохнул.

— Разве за Тереком у казаков перевелись табуны или моздокские купцы не ездят по дорогам, а летают по воздуху? — прищурился Микал.

— Йе! Нельзя же председателю аульского совета грабить председателя сельского совета, — осклабился Гапо и вытер рукавом толстые губы. — И купцы нынче тоже советские, нельзя их трогать. Ведь ты же знаешь, я воевал за Советскую власть.

— Ну и как тебе живется при ней?

— Якши. Власть добрая: землю нам дала, грамоте народ учит. Только мне скучно почему–то. Целый день за столом сиди, уполномоченных встречай, помгол встречай, справки жителям выдавай, печать ставь. Скучно, — повторил Гапо и опять вздохнул. — Как хорошо в войну было. Цэ, цэ, как весело! Кто за кого — сам шайтан не разберет. Сегодня одна власть, завтра — другая. Сегодня тебя бьют, завтра — ты бьешь. Помнишь, под Аполлоновской, мы вам такую баню устроили — до сих пор вспоминать приятно.

— Зато под Прохладной мы вам наклали, как говорят русские, и в хвост, и в гриву, — не остался в долгу у собеседника Микал, доставая из кисета приятеля щепоть махорки.

— Клянусь своим единственным глазом, уж не твоего ли коня хвост я видел тогда в бою под Наурской? — спросил Гапо, тоже скручивая цигарку. — Или это был хвост криворотой лисы?

— Не оскорбляй памяти человека, которого уже нет в живых, — согнал с лица улыбку Микал.

— Разве Бичерахов пал в бою? Что–то я ни разу не видел его на передовой.

— Нет, его расстреляли в Баку по приговору трибунала.

— Когда?

— В 1920 году.

— Почему вместе с ним не расстреляли тебя?

— Я был в то время в другом месте.

— Куда теперь идешь? Как дальше жить будешь?

— Не знаю…

Гапо помолчал, попыхивая цигаркой и собираясь с мыслями.

— Оставайся у меня, — снова заговорил он. — Будешь секретарем в аулсовете. Ты — справки писать, я — печать ставить.

Микал покачал головой, вытер концом чалмы взмокшее от сытой еды лицо:

— Баркалла, кунак, ты всегда был верным товарищем. Но я не затем ушел из Азербайджана, чтобы спрятаться в Чечне. Домой хочу, в Джикаев, к отцу–матери. Во сне каждую ночь вижу…

Микал поднялся, запахнул на себе рваную обу, стал прощаться с хозяином сакли.

— Зачем спешишь? Отдохни еще, — уговаривал его Гапо. Но Микал решительно направился к выходу:

— Не задерживай меня, Гапо. Видит бог, я готов сидеть с тобой хоть до утра, но мне еще далеко идти.

— Возьми моего коня, — предложил Гапо.

— Хаджи на коне, все равно что собака на заборе, — усмехнулся Микал. — Ты лучше подскажи мне, где можно не замочившись перебраться через Терек.

— Да здесь же и переберешься. За аулом, под горой паром есть.

— Чей паром?

— Был ничей, а теперь коммунарский.

— Какой–какой?

— Коммунарский, говорю, неужели не понятно? Казаки на том берегу коммуну организовали. Веселый народ: живут в шалаше, а сами песни поют, слышишь? Я тоже хочу организовать чеченскую коммуну, да мулла возражает.

— Что ж вы в той коммуне делать будете, абречить, что ль? — не удержался от насмешки Микал.

— Зачем абречить? — не обиделся за насмешку Гапо. — Работать будем вместе, веселиться вместе… Эх, ушел бы я опять на войну! Ты не знаешь, где сейчас воюют?

— В Китае. Там революция идет, как у нас в семнадцатом.

— Кто же там против кого?

— Кули против мандаринов.

— Кто из них бедные?

— Кули бедные, а мандарины богатые.

— Давай в Китай махнем, — загорелся Гапо. — Ты будешь воевать за мандаринов, я — за кули. Вуй, как весело будет!

— Без Китая тошно… свои революции осточертели. Ну, я пойду, Гапо, — обнял Микал товарища. — Марша ойла.

— Марша гойла ^[4], — ответил Гапо, открывая калитку.

Микал окунулся в голубую полутьму. Во дворах снова лениво забрехали собаки.

Достигнув края аула, Микал спустился с косогора по наезженной арбами и утоптанной стадами дороге в пахнущую сыростью пойму и вскоре подошел к речной переправе. Ему не повезло: паром стоял на той стороне Терека.

— Эй, на пароме! — крикнул он, сложив рупором ладони. С парома не ответили. Лишь по–прежнему доносилась с левобережного яра грустная казачья песня:

да свистели со всех сторон ошалевшие от майского хмеля соловьи.

Микал подошел к воде, присел на краешек сколоченной из горбылей пристани: неужели придется проторчать здесь до самого утра? У ног его плескался Терек. В свете луны, казалось, не вода струится в темных берегах, а расплавленное серебро. Искрится огненными водоворотами, вот–вот вспыхнут от него прибрежные деревья. Интересно, долго еще будут горланить на том берегу? Он еще раз крикнул в голубую полутьму. Не дождавшись ответа, запахнулся поплотнее в халат и улегся на горбылястом ложе: ничего не поделаешь, придется ждать до утра. Он уже начал было засыпать, когда услыхал на том берегу мужские голоса. Разговаривали двое, возбужденно и громко, как говорят обычно подвыпившие люди.

— Эгей! — обрадовался лежащий на пристани, — перевези на ту сторону!

— А ты кто такой? — едва слышно донеслось из–за реки.

— Челове–ек! С самого вечера жду–у!

— Ночью не перевозим! Утром приходи–и!

— Рубль да–ам!

— Мне моя жизня дороже твово рубля! Еще утопнешь чего доброго в темноте!

— Два рубля!

За рекой на некоторое время воцарилось молчание. Там, по всей видимости, обдумывали предложение.

— Давай трояк! — наконец пришло из–за реки драконовское условие.

— Черт с тобой, плыви!

Затем громыхнула цепь, проскрежетал по галечнику окованный железом шест, заплескалась речная волна — и темный силуэт парома заскользил вдоль провисшего до самой воды троса к терской стремнине. Видно, как взмахивает на нем шестом паромщик.

— Носит вас нелегкая по ночам, — упрекнул он неурочного пассажира, делая шестом последний взмах и подгоняя неуклюжее сооружение из бревен и каюков к такой же неуклюжей пристани.

— Здравствуй, ма халар Ефим, — ответил приветствием на ворчание паромщика пассажир. — Клянусь попом, который чуть было не утопил меня в купели, я сразу узнал тебя, мой верный ординарец.

Недомерок от неожиданности едва не свалился в воду, скользнув шестом по глинистому дну.

— Свят, свят! — перекрестился он в радостном изумлении. — Да никак это вы, ваше благородие, Николай Тимофеич? А мы совсем было похоронимши вас.

— Тише, Ефим, не кричи так, — понизил голос Микал, шагнув на паром и прижав к сердцу бывшего подчиненного, — а то услышит кто. С кем это ты разговаривал?

— С дедом Хархалем. Да вы не беспокойтесь, господин сотник, дед уже почимчиковал к шалашу ужинать… Даже не верится, ей–богу, что вы живой и невредимый. Где ж вы так долго пропадали?

— Об этом после… Ты сам–то как тюрьму обошел?

Недомерок рассмеялся:

— Да ежли в тюрьму сажать таких, как я, в наших краях и тюрем не хватит. Я ить сошка мелкая, не в офицерах, чай, ходил.

— Паромщиком служишь?

— Да нет, конюхом покель. Это я дедаХархаля подменил на мельнице, вот и услыхал, кто–то кричит на энтом берегу. Я ить теперь в коммуну вступивши, так сказать, пролетарии всех стран соединяйтесь, — Недомерок снова хохотнул. — А вы знаете, что означает коммуна? Кому — на, а кому — нет. Это я самолично пришел к такому понятию.

— А зачем тебе понадобилось вступать в коммуну? — перебил бывшего своего ординарца бывший бичераховский секретарь. — Вдруг повернется все на старый лад — тогда как?

— Для того и вступил, чтоб скорей повернуть на старый лад, — осклабился Недомерок. — Мне Котов так и сказал: «Скоро придут из–за кордона наши, а пока вреди советчикам, как только смогешь». Видать, правду гутарил, раз вы, ваше благородие, возвернувшись.

— Не называй меня «благородием», зови просто по имени–отчеству. А к «вашим» я, ма халар, никакого отношения не имею. Хватит, навоевался вот так, — Микал провел ребром ладони у себя по горлу.

— А я–то думал… — приуныл Недомерок. — Куда ж вы, в таком разе, думаете податься?

— Шут его знает… Пока домой, на хутор. Буду соблюдать, так сказать, нейтралитет.

— Думаете, помилуют? Вон у нас Фрол Мякишев тоже хотел в нейтралитете отсидеться, так приехали ночью из Моздоку — только мы нашего сотника и видели. Лучше к Котову подавайтеся в лес. Там не только ГПУ, сам черт не сыщет, если ему бог не поможет, прости господи.

— А кто такой — Котов?

— Командир партизанского отряда, бывший хорунжий. Забыли, что ль, при Бичерахове сотней командовал. Стодеревский казак.

— И много у него бандитов? — усмехнулся Микал.

— Не бандитов, а бойцов, — поправил его Недомерок. — Человек с десять наберется. Так что вам, Николай Тимофеич, прямая статья…

— Нет, Ефим, банда — это не для меня. Не гоже офицеру да еще Георгиевскому кавалеру идти в братья–разбойники. Давай вези меня на ту сторону.

— Жалко, — вздохнул Ефим, берясь за шест. — Пропадете ни за понюх, а кто же нами командовать будет, когда начнется восстания?

— А когда оно начнется?

— Котов говорит, к Покрову, а могет дело, и раньше.

Глухо рокотала вода под днищем парома. Все дальше отступал в синеватую мглу правый с чеченским аулом на яру берег, все яснее проступал из такой же синей мглы левый берег с байдачной мельницей у речного поворота и коммунарским общежитием на глинистой круче.

* * *

Открывала калитку ночному гостю старая Срафин. Увидев перед собой сына, она зашаталась и обессиленно упала ему на грудь:

— О ангел мужчин, ты услышал мою молитву! Ты привел ко мне моего сына!

Никогда еще так она не хлопотала как сегодня. Самолично сняла с дорогого гостя сапоги, надела ему на ноги мягкие, из козьего пуха носки, которые вязала для него в долгие зимние вечера, и, усадив за фынг, потчевала самыми вкусными кушаньями, какие только можно было найти и приготовить в этот неурочный час. И все глядела на своего единственного и никак не могла наглядеться.

Старый Тимош вел себя сдержаннее. Не в обычае знающих себе цену мужчин давать волю своим чувствам. Но и он не выдержал, прижал сына к груди, незаметным движением пальца смахнул с ресниц вскипевшую слезу: проклятая старость, она незаметно превращает мужчину в слезливую бабу. Отец совсем облысел и обрюзг, а большие, как лопухи, уши еще заметнее оттопырились.

— Знаешь ли ты, что наш кровник Данел стал самым важным лицом в хуторе? — сообщил он сыну самое что ни на есть наболевшее на сердце. — Он председатель Пиевского сельсовета и носит при себе собственную печать.

— Может, мне поступить к нему писарем? — усмехнулся Микал, вспомнив свой разговор с председателем аульского совета.

— Чем прикидываться дураком, лучше прикинуться умным, — рассердился отец.

— Я пошутил, баба.

— В шутку порой глаз выкалывают. Если Данел узнает, что ты домой заявился, он с тобой так пошутит, что долго потом смеяться не захочется. Или ты не знаешь, что у него старший зять в ГПУ самый главный начальник? Воллахи! — Тимош задрал руки кверху, — правду говорят русские: «Из грязи — в князи». Такой стал важный этот старый ишак Данел.

— Да ведь он и в самом деле князь, — снова усмехнулся Микал. — Его прадед был ингушским беком.

— Э… какие там князья, — скривился Тимош. — У твоего Данела только и княжеского, что спесь да гонор. Оборванец. Добрался до власти — теперь всех порядочных людей готов затолкнуть в козлиный рог: у меня зерно забрал, у Каргинова Аксана забрал, у Хабалова Мырзага тоже. Даже дочери своей не пожалел — выгреб из ямы пшеницу со своими чертовыми райхлебовцами, чтоб у них выгребли из животов их собственные кишки.

— Какой дочери? — спросил Микал как можно равнодушнее, а сердце у него забилось — не унять.

— Млау.

— Она вышла замуж? — вырвалось у Микала.

— Клянусь богом, что же в этом удивительного? — оторопело взглянул на него отец. — Было бы странно, если бы она до сих пор сидела в отцовском хадзаре.

— За кого же она вышла?

— За Баскаева Бето.

— За Бето?! — снова не удержался от возгласа Микал. — За сопливого Бето? Этого перекошенного верблюда?

— У этого сопливого дом под черепицей и в кошельке червонцы водятся…

О чем дальше говорил отец, Микал плохо слышал, одна лишь мысль всецело завладела им: Млау замужем! Красавица Млау, черноглазая, белозубая, с ямочками на щеках. Как же он забыл, что ей уже двадцать три года и что она просто–таки обязана быть замужем, ибо по осетинским понятиям девушка в восемнадцать лет считается перестарком, а в двадцать — старухой.

— Ах, дурак! — Микал так сжал оправленный в серебро рог, что он едва не треснул.

— Что?! — воззрился на него отец и сжал в свою очередь палку с изображением бараньей головы на рукояти. — Как смеешь ты, мальчишка, обзывать дураком своего родного дядю?

Тут только дошло до Микала, что отец продолжает рассказывать ему про обиды, нанесенные новой властью близким и родственникам.

— Я не посмотрю, что ты Георгиевский кавалер, обломаю о твои бока палку, — замахнулся старый Хестанов полированным костылем.

— Прости, баба, — нагнул голову Георгиевский кавалер, — я ее хотел обидеть дядю. Дядя умный, это я — дурак.

— Почему же ты дурак? — уставился на сына отец.

— Потому, что пытался остановить колесо времени. Пусть мать испечет мне чурек в дорогу, завтра ночью я уеду отсюда.

Но Микал не уехал на следующую ночь, хотя мать, обливаясь слезами, и приготовила ему в дорогу все необходимое. Сидя утром у окна и наблюдая в щель между занавесками за жизнью родного хутора, он увидел идущую к колодцу Млау. Кровь ударила ему в виски при виде ее затянутой в светлое платье фигуры. С трудом удержал себя, чтобы не выскочить на улицу и не перегородить ей дорогу к колодцу. Пока она опускала внутрь колодца тяжелую бадью, Микал следил за каждым ее движением с жадностью кота, заметившего приземлившуюся возле лужи ласточку. Но вот Млау набрала воды в ведра и, поддев их коромыслом, легко отправилась в обратный путь. Встречный ветерок прижимал платье к ее ногам, и от этого они казались стройней, чем у мраморной статуи, которую он видел однажды в каком–то городском парке. Он даже застонал от досады, когда Млау исчезла за воротами своего дома.

— Мама, — обернул к матери побледневшее лицо, — а когда Данел выдал замуж свою младшую дочь?

Мать внимательно посмотрела на сына. Какой он у нее сильный и красивый, несмотря на то, что заметно поредели на голове волосы, а под глазами пролегли сеточки морщин. Давно бы уже надо ему жениться и порадовать старую мать внуками, а он все в холостяках ходит. Ох–хай! Проклятая война: из–за нее все…

— Да тогда же, в двадцатом году, когда красные пришли. Десять баранов взял за дочь и денег триста рублей — как за княжну, — Срафин поджала поблекшие губы. — Только зять неказист. Не такого бы надо этой княжне узденя…

— Счастлива она с ним?

— Ох–хай, доля наша женская. Какое же счастье с таким мужем, — вздохнула мать и собрала морщины вокруг своих и без того проваленных глаз. — А почему о ней спрашиваешь, ма хур?

— Просто так, мама…

Мать еще раз кинула на сына пытливый взгляд и, вздохнув, вышла из хадзара. Микал остался один со своими взбудораженными мыслями. Что делать? Уехать, не поговорив с той, ради которой, собственно, и стремился все эти годы в родной хутор? Зачем же тогда рисковал, пробираясь сюда? Чтобы отца–мать повидать да золото забрать из тайника?

Микал подошел к столу, достал из выдвижного ящика кожаный мешочек, высыпал его содержимое на полированную крышку — кольца, браслеты, ожерелья и прочие драгоценные безделушки отразились в ней, как в зеркале.

Во дворе стукнула щеколда. Микал глянул в окошко — к порогу хадзара, переваливаясь с боку на бок, шла Мишурат Бабаева. Грузная, в обтрепанном сатиновом платье. Микал ладонью смахнул со стола сокровище в кошель и спрятался в соседней комнате.

— Где же хозяйка, да будет она всегда есть только мед с маслом? — услышал он басовитый с хрипотцой голос и вдруг понял, что никто другой, а лишь вот эта расплывшаяся во все стороны старуха способна помочь ему в его сердечных делах. Решение созрело мгновенно и бесповоротно. Нищему пожар не страшен, все равно он сегодня ночью уедет отсюда.

— Затошнит, нана, — вышел он из–за дверного косяка, чем привел перешагнувшую через порог женщину в крайнее замешательство. Ее круглые глаза едва не вывалились из орбит, а нижняя губа опустилась к тройному подбородку.

— От чего… затошнит? — машинально спросила она.

— От масла с медом, — Микал уставился в обалдевшую от неожиданности старуху, скрестив руки на груди, обтянутой белым шелковым бешметом.

— Уаууа! — воздела к потолку массивные смуглые руки хуторская колдунья. — Лопни мои глаза, если это не Микал! Откуда ты взялся, сынок, да будет смелость твоя больше силы твоей?

— Откуда я взялся, нана, тебе неинтересно знать, — сузил глаза Микал, — а вот зачем на Джикаев пришел, сейчас узнаешь. Да ты садись на стул, а то русские говорят, в ногах правды нет, — показал он рукой на отцовское кресло, подаренное старшему Хестанову когда–то моздокским купцом.

Мишурат, все еще не пришедшая в себя от непредвиденной встречи, с опаской опустилась на непривычное сидение.

— У нас мало времени, добрая женщина, и я не хочу, чтобы нам помешали довести нашу беседу до конца, — продолжал говорить Микал, стоя по–прежнему перед гостьей со скрещенными на груди руками. — А поэтому слушай внимательно, что я тебе скажу.

— Тур так не слушает, стоя на скале, как я слушаю тебя, джигит, — прохрипела старая ведьма, почуяв шестым чувством выгодное дельце.

— Я хочу видеть Млау, младшую дочь Данела Андиева.

— Ма хадзар! Разве Млау не замужем? Разве Бето Баскаев не ее муж?

— Потому с тобой и говорю, что Млау не моя жена. Вот… — Микал вынул из кармана мешочек и, покопавшись в нем, поднес к лупастым глазам гостьи сверкающий алмазом перстень. — Ты его получишь, как только я узнаю, что Млау ждет меня.

У Мишурат при виде драгоцённости заискрились глаза наподобие обрамленного в золото алмаза.

— Видит бог, сынок, я хотела бы тебе помочь по доброте своей, но разве можно брать на душу такой грех? Ты же знаешь, ма хур, что замужняя женщина — чужое добро.

Микал вынул из мешочка золотую монету, положил на край стола.

— Всякое добро покупается, — сказал он.

— Ты прав, сынок… — монета исчезла в складках старого, под стать хозяйке платья.

— А теперь, на мады хай ^[5], иди и помни, что ты никого не видела в сакле Хестановых, — еще больше сощурил глаза Микал.

— Пусть отсохнет мой язык, если я скажу кому про тебя, кроме Данеловой дочери. Но что же я еще должна сказать ей?

— Что я люблю ее больше всего на свете.

— Ох–хай, мне ни разу в жизни не сказали таких красивых слов, — поднялась с кресла старуха и направилась к двери. — Срафин, наверно, в коровьем хлеву? Пойду к ней. Фандарашт ^[6] сынок, да умрет тот, кто тебя не любит. Когда луна поднимется над саклей Чора, выйдешь к калитке, я буду идти домой от Залины Хицаевой. Грех мне будет за это великий, но как говорится в народе: «Вступивши в симд, надо танцевать».

С этими словами Мишурат Бабаева вывалилась за порог хадзара.

* * *

Млау, управившись по дому, сидела на нарах и шила себе новое платье: скоро праздник Реком, надо выглядеть в этот день не хуже других. Нары в доме не от нужды, а по традиции. Под ними находится кабиц со съестными припасами и, кроме того, на них удобно делать мелкую домашнюю работу: прясть, вязать, шить, перебирать овечью шерсть. Для сна же стоит в другой комнате никелированная с пружинным матрацем кровать. С какой неохотой ложится Млау всякий раз рядом с Бето. Ее бы воля, ни за какие червонцы не пошла замуж. Бррр! Какие холодные ноги у Бето и усы табаком воняют.

Млау передернула плечами и поудобнее поджала под себя ноги.

— День твой да будет добрым, красавица! — услышала она голос бабки Бабаевой. «За просом пришла», — догадалась тотчас, вспомнив свой долг за ворожбу хуторской колдунье, обещавшей ей в конце года долгожданного ребенка. Соскочив с нар, она приветливо улыбнулась нежданной гостье.

— Да будет благодать бога тебе наградой. Проходи в хадзар.

Мишурат вперевалку прошла от двери к нарам, отдуваясь, уселась на край, оперлась на тяжелый посох.

— Что–то я не вижу мужа твоего Бето, — проговорила Мишурат, окидывая взглядом помещение: богато живут Баскаевы, даже вместо кусдона буфет стоит.

— Он с Аксаном Каргиновым на Графский уехал по делам.

— Да прокричит ему сойка с правой стороны ^[7]. А старый Баскаев тоже уехал с ними?

— Нет, отец ушел на нихас.

— Старые бездельники, — нахмурилась старуха, — целыми, днями протирают штаны на своем кургане. Придет теперь к самому вечеру, наестся и уляжется спать на нары…

— Он обычно спит в летней сакле. Не хочешь ли попробовать свежего сыру? К празднику приготовила, очень вкусный.

— Заверни в платок кружочек, дома попробую, — милостиво приняла угощение Мишурат и поманила к себе хозяйку толстым, как морковка, пальцем. — Сядь–ка рядом, дочь моя.

Млау послушно опустилась на нары.

— Ну как, не почувствовала еще?

У Млау вспыхнули щеки.

— Нет, — опустила она глаза.

— Я так и знала, — вздохнула колдунья. — Вчера я гадала на печени индюшки и теперь точно знаю, что бесплодие твое от мужа твоего.

— Что же мне делать? — заломила руки несчастная женщина. — Неужели у меня никогда не будет детей?

— Почему же не будет, — Мишурат зыркнула на нее своими лягушачьими глазищами. — Печень ведь не говорит, что ты тоже бесплодна. Найдется добрый молодец, и будет у тебя семь сыновей и одна дочь, а если хочешь и больше.

— О, что ты говоришь? Какой молодец? Какие сыновья? — вскричала Млау, покраснев до слез от недвусмысленных речей старой сводницы. — Я лучше принесу тебе еще одну индюшку и ты попросишь святого Уацилла…

— Тут нужна не индюшка, а индюк, — ухмыльнулась знахарка. — Не будем, зерно души моей, толочь воду в ступе. Я знаю, как помочь твоему горю… — и она вкрадчиво, подбирая мягкие выражения, принялась расписывать силу и красоту Микала Хестанова.

Млау слушала, полыхая стыдливым румянцем, и перед опущенными глазами ее стоял стройный сотник с целой выставкой Георгиевских крестов на широкой груди и с черными, как смоль, усами на узком, с раздвоенным подбородком лице. Как он взглянул на нее тогда своими бешеными глазами, когда целился в отца из нагана. Ей бы возненавидеть его в те страшные минуты до конца своей жизни, а она всю ночь проворочалась на нарах, не в силах заснуть не только от волнения за судьбу арестованного отца, сколько от сознания бездонной пропасти, пролегшей между двумя семействами после попытки Микала выкрасть ее старшую сестру Сона много лет назад. Ох, как ей нравится этот красивый офицер! Помнится, на игрище возле дома бабки Бабаевой, на праздник Реком, не удержалась, вышла в круг плясать с ним лезгинку, а когда возвратилась домой, мать оттаскала ее за косы и обозвала распутной девкой, хотя в этот день нельзя никого обижать, даже змею осетины не трогают.

— …А сколько у него золота и драгоценных камней, — продолжала напевать в ухо старая сирена. — 3а такое богатство можно купить в жены царскую дочку. Но он знай твердит: «Люблю ее больше всего на свете». Я старая, и то за такие слова на край света убежала бы за любимым мужчиной.

— Грех это, нана, — прошептала Млау. — Бог накажет.

— Гм, брезгливо скривила губы сводница. — Он тебя и так уже наказал… сопливым мужем. Не упускай своего счастья, доченька. Как ночь настанет, надень что потемней и иди к нему.

— Куда? — едва шевельнула пересохшими губами Млау.

— В степь, куда ж еще… к Святому кургану, — поспешила добавить колдунья и поднялась с нар. — Просо потолчешь завтра, провеешь и занесешь мне вместе с индюком. А сыр давай сюда, я его сама отнесу.

— Сейчас, — Млау захлопотала вокруг уходящей гостьи. «В голове мозги должны быть, а круглой и тыква бывает», — самодовольно усмехнулась старая ведьма, прикидывая на ходу, какую еще выгоду можно извлечь из этой любовной истории. Не зайти ли по пути к Андиевым?

* * *

Хороша моздокская степь майским днем, когда она, молодая и цветущая, улыбается сияющему в миллиард свечей солнцу, вслушиваясь в поднебесные трели жаворонков. Но хороша она и майской ночью, осиянная лунным светом и погруженная в дрему монотонным турчанием сверчков и кузнечиков. Таинственная даль, растворяющаяся в голубом сумраке! Благоухающий воздух, впитавший в себя за день запахи цветов и трав! Чудный свет, льющийся на землю сквозь звездное решето неба и превращающий буераки в сказочных драконов, а кусты татарника — в колдунов.

«О ангел мужчин! не дай меня в обиду злым духам», — шептала Млау, путаясь чувяками в траве и стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не увидеть кого–нибудь страшного. Хотя самое страшное — там, впереди, возле Святого кургана, лежащего посреди степи огромным уалибахом. Там — чужой мужчина, к которому она бежит в ночи, как самая последняя потаскушка. Боже великий! Сделай так, чтобы его там не оказалось.

Чем ближе к кургану, тем тяжелее становятся ноги. Нет, нельзя ей туда, ведь она замужняя женщина. Разве она совсем потеряла стыд? Разве она хочет опозорить своего мужа? И как ее до сих пор не поразил голубой стрелой святой Уацилла? «Прости меня, господи!» — Млау остановилась, с мольбой взглянула на сияющее светило, затем, словно спохватившись, побежала назад, к хутору. Слава богу, никого не видно на его улицах. Беглянка вскочила в свой хадзар и, упав лицом на нары, затряслась в беззвучных рыданиях.

Выплакавшись, поднялась, вышла в сенцы, чтобы запереть на засов дверь, и отшатнулась в страхе: на пороге в свете луны стоял Микал, высокий, широкоплечий, в серой черкеске, подпоясанной наборным поясом с большим чеченским кинжалом в серебряных ножнах.

— Родинка моя ^[8]! — шепнул он, протягивая к ней руки.

Млау задрожала всем телом, поднесла ко рту ладони, чтобы не вскрикнуть.

— Ты сейчас, мой бог, смилуйся же надо мной! — прошептала она ответно сквозь пальцы и уронила голову на блестящие газыри. Микал обнял любимую, отыскал губами под трепетными пальцами ее горячие губы. Потом подхватил ее на руки и понес в хадзар. «Усы у него пахнут табаком и руки такие горячие!» — улыбнулась она в темноте, обнимая упругую шею.

— Где ты так долго был, наш мужчина? — спросила она, когда первые восторги любви поутихли и Микал наконец выпустил ее из объятий.

Где он был? Микал, положив под голову руки, уставился на заглядывающую в окошко луну: вот она, должно быть, видела, по каким дорогам носила его судьба, когда после разгрома бичераховской армии красными пробивался он в волчью стаю генерала Шкуро, чтобы бить «краснопузую сволочь» сперва на Кубани, потом на Дону и Украине, идя «славным путем к сердцу России», как писалось тогда в сводках Освага, и получил под Орлом такую головомойку, от которой многие из его соратников не досчитались и самих голов. «Наступали на танках — удирали на санках», — горько острили добровольцы–деникинцы в свой адрес, отступая в панике под ударами Красной Армии к побережью Черного моря…

Многое бы мог вспомнить Микал, но он лишь сказал своей возлюбленной, что очень тосковал все эти годы по родному хутору и больше всего — по ней, Млау. Недаром сказано, девичьи губы — петля и пуговка.

— А как же ты будешь жить в хуторе? — спросила Млау, перебирая пальцами жесткие Микаловы волосы. — Нельзя же всю жизнь просидеть в сакле. Может быть, мне съездить в Моздок к зятю Степану, попросить…

Как ужаленный отпрянул от любимой Микал.

— Никогда не упоминай при мне это ненавистное имя! — едва не закричал он, сверкая глазами, как тогда, когда целился из нагана в ее отца. Но тут же опомнился, снова прильнул к Млау и заговорил срывающимся от волнения голосом: — Наши долги с ним еще не сочтены, и не тебе быть посредницей при наших счетах. Клянусь луной, я еще попробую его крови…

— Какие страшные слова ты говоришь, — нахмурилась Млау. — Ведь он муж моей сестры. Лучше бы вам помириться…

— Нет! — снова повысил голос Микал.

— Послушай, светоч души моей, — умоляюще сложила на груди руки Млау. — Он начальник ГПУ. Узнает, что ты здесь, и посадит тебя в тюрьму. Разве ты хочешь этого?

— Ха! — усмехнулся Микал. — Для Дзылла долю Дзылла, для Млиты — долю Млиты. Думай о сегодняшнем дне, что будет завтра и нарт Сырдон не знал. Слушай меня, женщина: в ночь после Рекома мы с тобой уедем из хутора.

— Куда?

— Куда–нибудь подальше отсюда. Может быть, в Ардон, а может быть, в Дигору. А хочешь, уедем в Грузию? Как говорится, кривому ножу кривые ножны.

— Что ты такое говоришь? — вздохнула Млау. — Как можно уехать из дома? Бросить родных…

— Мужа стало жалко?

— Да сгори он в очаге Барастыра! — воскликнула Млау, раздувая ноздри. — Мне мать жалко, отца жалко, всех родственников и друзей жалко.

— Мне тоже жалко своих родителей. Но ведь я хочу быть с тобой. А как можно быть с тобой, живя здесь? — и Микал нежно обнял за плечи любимую.

* * *

День на Реком выдался на редкость солнечный и безветренный. Над хутором струились в небо, словно струны на фандыре, дымки. Вокруг хутора насколько хватал глаз зеленела цветущая пшеница, от нее шел тонкий, удивительно приятный аромат. А в cамом хуторе пестрели праздничными одеждами хуторяне и слышались их возбужденные голоса. Сегодня Реком! Большой осетинский праздник, совпадающий с русским праздником Троицей. Сегодня нужно есть, пить, веселиться и тем самым славить бога, чтобы не оставлял своей милостью всех живущих под его могущественной дланью.

Вот толпа почетных стариков, сопровождаемая босоногой детворой, приближается к сакле Якова Хабалонова. Навстречу гостям выходит из ворот хозяин, нарядный, важный, знающий толк в старинных обрядах. Обменявшись с пришедшими приветствием, ведет их в уазагдон, где уже накрыт праздничный стол.

— Пусть бог даст нам в этом году много хлеба, чтобы его хватило на жертвы для всевышнего и на угощение гостей, — поднимает наполненный аракой рог один из стариков Дзабо Баскаев, отец сопливого Бето.

— Оммен! — степенно кивают головами остальные гости. И лишь Тимош Чайгозты криво усмехается.

— Бог–то даст, а вот твой родственник Данел придет и отнимет, — говорит он, не глядя на Дзабо.

— После родственника что–нибудь да останется, а вот если сосед в закрома доберется, то и мышиного помета не оставит, как в прошлом году у вдовы Караевой, — отпарировал реплику хуторского богача середняк Дзабо и победоносно огладил сивую бороденку.

— Это ты про кого? — вывернул глаза Тимош.

— Про того, кто в Гизели побывал ^[9].

— Уж не тебя ли там видели снимающем с мертвого осла подковы?

— Нет, я отрезал у него уши.

У Тимоша задрожали губы от бешенства, слишком прозрачным был намек на его оттопыренные уши.

— Клянусь богом, я обрежу твой гадючий язык! — крикнул он, хватаясь за кинжал и бросаясь к обидчику. Но его схватили за руки, стали наперебой уговаривать:

— Постыдись, Тимош, ведь на Реком нельзя поднимать руку ни на что живое.

С трудом погасив вспыхнувшую ссору бутылью араки, почетные гости отправились к следующему дому. Мужчины помоложе шли следом за стариками, неся в мешках праздничные дары, предназначавшиеся для завершающего кувда на хуторском кургане. Их в свою очередь экскортировали мальчишки, вертясь под ногами и безуспешно выпрашивая кусок пирога. Из–за плетней с интересом глазело на шумную процессию женское население хутора: мужчинам — праздник, а женщинам — хоть поглядеть на их веселье.

Но вот все дворы обойдены, теперь пора приняться за веселье по–настоящему. Мужчины согласно ритуалу заняли свои места на нихасе, и праздничный пир начался.

— В Ардоне, говорят, колхоз создали, «Хох» называется, — проскрипел колодезным журавлем нелюдим Бехо Алкацев после третьего пропущенного вокруг стола рога. Он и сам, как журавль, длинный, тощий, сутулый. — Весь год работают вместе, а осенью урожай делят между собой.

— Дурачье, — презрительно сплевывает Тимош Чайгозты, — один работает, другой бездельничает, а зерно, выходит, всем поровну?

— Это что, — вступает в разговор Чора. — Вы бы посмотрели что делается в Дортуевском колхозе.

— Что же там делается? — вытянули шеи остальные сотрапезники.

— Вначале деньги дали — ссуда называется. Стройте, мол, конюшню для лошадей. А когда конюшня была готова, приехали из города начальники и коновала с собой привезли.

— Зачем? — насторожились слушатели.

— Чтобы мужчин выхолостить и в конюшню вместо лошадей поставить. Теперь сено жрут и землю пашут.

— Клянусь Барастыром, такого я еще не слышал, — покрутил головой Тимош. — Неужели всех мужчин без разбора?

Чора сощурил и без того узкие глаза:

— Зачем всех? Не всех, а только богатых. Они толстые и сильные, хорошо их в плуг запрягать.

Все так и покатились от хохота. А Тимош обиженно отвернулся от насмешника.

— Чора, а ты пойдешь в колхоз, когда Данел организует его в Джикаеве? — обратился к старому бобылю Коста Татаров, черкеска на котором по–прежнему пестрит бесчисленными заплатами.

— Пойду, — не моргнув глазом, ответил Чора. — Я ведь не богач и у меня нет красивой жены.

— А при чем тут красивая жена? — навострил уши сидящий в сторонке сопливый Вето.

— Да видишь ли, в колхозе красивых жен отбирают у некрасивых мужей и отдают их стройным и сильным мужчинам.

— А куда же некрасивых мужей?

— На конюшню.

Снова над нихасом взорвался смех.

— Ха–ха–ха! Клянусь небом, Дзабо Баскаев теперь не дождется внуков, — затрясся от хохота Тимош и одним духом опорожнил чашу с пивом.

— Это почему же? — насупился Дзабо.

— Да потому что твою невестку отдадут Асланбеку Караеву или Дудару Плиеву — они самые красивые джигиты в хуторе.

Старый Дзабо не успел раскрыть рта, чтобы возразить Тимошу.

— Я вашему Асланбеку кишки выпущу! — вскочил на ноги сопливый Бето. Ноздри его широкого приплюснутого носа раздулись, как у раздразненного быка, черные пиявки бровей сошлись на узком лбу так, что залезли одна на другую, плечи перекосились, словно весы, на чашку которых положили не соответствующий гирьке груз.

— Мне мои кишки не выпустили на войне немцы, — поднялся с места в свою очередь Асланбек и показал Бето литой кулак, — И не тебе, сопливый щенок, угрожать мне.

Над нихасом заклубились тучи раздора.

И тогда поднялся старший стола Михел Габуев.

— Братья! — протянул он руку над галдящим нихасом, — в кумганах наших иссякло питье, а в мисках не осталось больше мяса и фасоли. Я предлагаю провести суд над провинившимися в этом году. У Дзабо Баскаева корова принесла двойню, с него причитается бутыль араки и баранья лопатка.

— Так это же бык провинился, — стал оправдываться «подсудимый».

— Значит, добавишь еще к бараньей лопатке жареную курицу — за быка, — ухмыльнулся судья и жестом руки направил Асланбека к баскаевскому подворью. А нихас удовлетворенно зарокотал, радуясь находчивости судьи.

— Тимош Хестанов, — продолжал выносить приговоры судья, — перекладывает в своем доме печь. Он должен уплатить суду штраф: вареного индюка и бочонок пива.

— Да ведь печь еще не переложена, у нее одна лишь труба разобрана, — возразил Тимош. Но его слова заглушил смех.

— Молодец судья! Его устами говорит сам бог, — послышались выкрики. А к дому Тимоша уже спешил с мешком в руке сопливый Бето. «Проклятый судья, — думал он дорогой, — словно в насмешку послал Асланбека к Млау, а меня — к этому лопоухому борову, оскорбившему всю нашу семью. За что он нас не любит? За то, что мы породнились с его кровником Данелом Андиевым, который, говорят, выстрелил из ружья в трубу на крыше Хестановых? Но ведь и мы с отцом тоже не любим Данела. Все в хуторе смеются: председатель у зятя во время хлебозаготовки зерно забрал».

Бето толкнул калитку, зашел на хестановский двор. В нем пусто и тихо, только куры лениво переговариваются, копаясь в мусоре, да на базу за загородкой помыкивают телята. Привязанный на цепь кобель молчит, он знает Бето с щенячьего возраста.

Вето подошел к окну хадзара, приложив ладонь к бровям, заглянул в него.

— Эй, хозяйка! — крикнул он, ударив пальцами в стекло. Тотчас перед глазами задернулась занавеска, но Бето успел заметить сидящих за столом двух женщин и мужчину. Женщины — это хозяйка дома Срафин и хуторская знахарка Мишурат Бабаева, а вот мужчину он не успел как следует разглядеть. Должно быть, родственник из Пиева приехал в гости. Но почему он не пошел с Тимошем на хуторской кувд? И тут догадка озарила Бето: да это же хозяйский сын Микал прячется в отцовском доме! Надо сегодня же спросить у бабки Бабаевой. За таск кукурузы или кружок масла старая ведьма родного отца выдаст, не пожалеет.

Бето еле дождался конца кувда в тот вечер. Как на иголках сидел он среди мужчин, слушая их бесконечные разговоры — так ему не терпелось убедиться в своей догадке. И когда наконец старший стола предложил поднять рог за святого Уастырджи, Бето одним из первых воспользовался возможностью покинуть затянувшуюся пирушку.

Над хутором уже светился месяц. А в самом хуторе, возле сакли бабки Бабаевой светились две–три горящие лучины и слышались удары в бубен, сопровождаемые взвизгиванием гармоники. Там, собравшись в круг, плясала молодежь.

— Ас–сай! — вырывался из этого круга задорный юношеский голос.

Обойдя пляшущих, Бето приблизился к сакле знахарки.

— Да будет всегда в этом доме праздник, — сказал он стоящей у порога и глядящей на веселящуюся молодежь хозяйке.

— И в твоем доме пускай будут всегда веселье и достаток, — в тон позднему гостю ответила Мишурат, а глаза ее настороженно сверкнули отблеском горящей лучины в руке обслуживающего танцы подростка. — Уж не пришел ли ты пригласить меня сплясать лезгинку?

— Я не люблю плясать, — сказал Бето, не поняв шутки. — Я пришел спросить у тебя, нана, с кем это ты сидела за фынгом в доме Чайгозты?

Мишурат изогнула гусеницей мохнатую бровь.

— Ма хадзар! — всплеснула она тяжелыми руками. — Ты, наверно, мой муж, если задаешь мне такие вопросы. Зачем тебе знать, с кем я сидела за столом у Хестановых?

— Я видел в окно мужчину. Кто это был?

Мишурат еще круче изогнула широкую бровь.

— Печник из Пиева, — ответила она, усмехаясь одними глазами. — Он перекладывает в доме Хестановых печь.

— Зачем обманываешь? — насупился Бето. — Кто же на Реком работает да еще в чужом доме? Это был Микал, да? — не унимался любопытный гость, приблизив свой широкий, как у селезня, нос к самым глазам знахарки.

— Пусть узлом завяжут мой язык, если я вру, — подкатила под лоб глаза старая колдунья, — но я в доме Хестановых, кроме Срафин, никого не видела.

— А вот это поможет развязать его? — Вето вынул из кармана бешмета серебряный рубль.

Мишурат презрительно поджала толстые губы:

— Как говорил мой покойный родитель, да будет он вечно жить в раю: «Даешь — дай щедро».

— После праздника принесу, в твой дом таск кукурузы.

— Думала рыбка: «Сказала бы что–нибудь, да воды полон рот», — усмехнулась Мишурат.

— Горшочек масла и пряжи моток…

Старуха призадумалась, но не надолго.

— Ладно, — согласилась она, — только поклянись, что не обманешь старую женщину.

— Клянусь моими покойниками, — поспешно проговорил Бето и вытянул шею, отчего перекошенные его плечи еще больше перекосились.

— Ты прав, сынок, это был Микал, — прошептала старуха своему собеседнику, хотя гул праздничного игрища надежно оберегал их разговор от чужого любопытства. — Но ты бы не пожалел дать мне в три раза больше, если бы знал, зачем он приехал в Джикаев.

— Зачем? — вытаращился Бето.

— Прежде ты принесешь мне красненькую и приведешь в мой хлев самого жирного барашка из своего хлева, — поставила условие хитрая старуха и, подмигнув обескураженному гостю, ушла в саклю.

* * *

Начальник районного ОГПУ Степан Журко, занявший эту должность после изгнания деникинской армии из Моздока в 1920 году, спал у себя дома в бывшей квартире пристава и даже снов никаких не видел — так умаялся днем, преследуя с группой чекистов банду Котова по терским зарослям. Неуловим белогвардейский хорунжий: сегодня в Павлодольской учинил разбой, а завтра, глядишь, он уже в Стодеревской пакостит Советской власти. Кто–то крепко поддерживает бандита, всякий раз вовремя предупреждает его о появлении сотрудников ОГПУ.

Кто–то постучал в парадную дверь.

— Это, наверно, к тебе, — тронула Степана за плечо проснувшаяся Сона. — Да проснись, Степа…

Степан чертыхнулся, нащупал под подушкой наган, вышел в коридор.

— Кто там? — спросил и мгновенно метнулся в сторону, предваряя возможный выстрел на голос.

— Свои, пожалуйста, — торопливо ответили за дверью, и голос ночного гостя показался Степану знакомым: похоже, свояк из Джикаева Бето Баскаев. Прискакал верхом. Слышно, как храпнул и переступил копытами на булыжной мостовой конь.

— Бето, ты? — уточнил он, берясь за дверной крючок.

— Клянусь богом, я, — обрадовался запоздалый посетитель. — Открывай скорей, очень важный хабар принес тебе.

— Проходи, — Степан открыл дверь, пропустил свояка в коридор, затем вместе с ним прошел на кухню, зажег лампу. «Ну же и красавчик достался моей свояченице», — усмехнулся в душе, глядя на широконосое, с перекошенными широкими бровями лицо свойственника.

— Садись, — указал на стул.

Но Бето отрицательно покачал головой.

— Некогда сидеть. Одевайся скорей и айда на хутор, — сказал он отрывисто.

— Что случилось? — нахмурился Степан, похолодев при мысли о возможной беде, которая могла приключиться с тестем Данелом.

— Микал! — выпалил Бето.

— Что — Микал? — не понял Степан.

— Скрывается в доме своего отца. Сам сегодня днем видел в окно, — и Бето, раздувая ноздри от ненависти, торопливо рассказал все, что знал о своем неизвестно откуда взявшемся сопернике.

Степан выслушал, поражаясь тому, что не питающий симпатии к Советской власти осетин–середняк выдает органам ГПУ своего земляка. Хотя что ж тут удивительного? Бето — зять Данела, а Данел — Микалов кровник. Выходит, и Бето — кровник последнего. Но почему он все же мстит своему врагу таким необычным для горца способом? Однако размышлять было некогда. Степан взглянул на часы–ходики: они показывали полночь.

— Ты действительно привез важный хабар, — сказал он и пожал свояку вялую ладонь. — Спасибо, Бето. А теперь скачи домой и передай Данелу, пусть выставит охрану к дому Хестановых и не спускает с него глаз. Будем брать его на рассвете. Ну, скачи, ма халар, и пусть у твоего коня грива превратится в крылья.

— Сделаю, как ты сказал, — приложил ладонь к груди Бето.

* * *

У Микала тяжело на душе. Там, за окном, звенит гармоника, и хлопают ружейные выстрелы, а тут сиди в одиночестве, словно зверь в клетке, и представляй себе, как какой–нибудь Умар Тапсиев носится на носках вокруг какой–нибудь Зарины Цаликовой в водовороте стремительной лезгинки под выкрики стонущей от восторга толпы. Млау, конечно, тоже там, на пустыре возле бабки Бабаевой. А может быть, она сидит у себя в хадзаре и вот так же глядит в окно на центральный колодец? Муж и свекор на кувде, она — одна. Что, если незаметно проскользнуть задворками к сакле Баскаевых?

Микал закурил, в волнении заходил по комнате, топча чувяками на полу лунное пятно.

— Может быть, тебе принести холодной говядины, ма хур? — приоткрыла дверь мать.

— Нет, мама, не надо.

Дверь осторожно захлопнулась.

Дальше так продолжаться не может. Сидеть в собственном доме наподобие узника — разве для такой жизни он стремился сюда? Завтра же он уедет из хутора и заберет с собой Млау. Она хоть и плачет от предстоящей разлуки со своими близкими, по согласна ехать с ним куда угодно.

Микал остановился посреди комнаты, затянулся махорочным дымом. А что если… взять да и выйти завтра утром из дома. Пройтись по хутору, посидеть со стариками на нихасе. А потом запрячь в плуг быков да отправиться в поле, как когда–то в юности. Нет, нельзя. Арестуют и в тюрьму посадят.

За окном промелькнула тень, и тотчас задрожало стекло под ударами чьих–то пальцев, а в глубине двора зашелся на привязи хриплым лаем пес.

— Кто там? — раздался в сенях голос матери.

— Открой, Срафин, это я, Мишурат, — ответила тень. — Очень важную новость принесла я в этот дом, да не ржавеет в нем вечно очажная цепь.

Скрипнула дверь, старуха вошла в дом, отдуваясь, плюхнулась на нары.

— Совсем старая стала, — пожаловалась она. — Правду говорят: «Если арба уже не возит дров, она сама идет на дрова». Что я вам скажу, мои зернышки. Давче пришел ко мне Бето Баскаев, спросил, не Микала ли он видел в окне Хестановых?

— Ма хадзар! — испугалась Срафин. — Ну и ты?

— Дура я, что ли, — покривилась Мишурат. — Так я ему и сказала… «Померещилось, — говорю ему, — спьяну». А он усмехается так ехидно: «А тебе, нана, тоже померещилось?»

— Что ж он еще говорил? — встревожилась Срафин.

Старуха обмахнула лицо концом шали:

— Ничего. Ушел домой. Ну а я сюда: дай, думаю, предупрежу на всякий случай нашего ясного сокола.

— Спасибо тебе, — прижал ладонь к груди вышедший из спальни Микал и невольно посмотрел в окно. — Ты добрая женщина.

— Ох–хай, — вздохнула добрая женщина. — Если бы за спасибо можно было купить муки для хомыса.

«Чертова баба», — усмехнулся в душе Микал, подходя к столу и доставая из заветного кошелька золотую монету. Мишурат попробовала монету на зуб, довольно улыбнулась и поспешила к выходу.

— После меня да придет к вам фарн ^[10], — пожелала она хозяевам на прощанье.

Неспокойно спал Микал в эту ночь. Ему снились змеи. Куда бы он ни шел, всюду на его пути попадались эти мерзкие твари: маленькие и большие, зеленые и черные. Он попробовал спрятаться от них на чердак, но и там увидел огромную змею, обвившуюся кольцами вокруг печной трубы. Он выхватил кинжал и хотел отрубить чудовищу голову, но в это время залаял на дворе пес, и кто–то забарабанил кулаком в оконное сплетение.

— Эй, Тимош, открой дверь! — раздался вслед за стуком голос Данела Андиева.

Микал проснулся, вскочил с постели, на цыпочках прокрался к окну: в свете луны перед порогом и за плетнем на улице гарцевало несколько вооруженных всадников. «Вот это фарн!» — подумал он с грустной иронией, торопливо натягивая на себя верхнее платье.

— Что тебе понадобилось, председатель, в моем доме в такой поздний час? — послышался в сенях хриплый голос отца.

— Открой дверь, поговорить срочно надо, — прокричали снаружи.

— Приходи утром, председатель, тогда говорить будем, — прохрипел отец и слышно было, как он еще плотнее задвинул в скобы дверной засов.

— Не откроешь?

— Нет.

— Тогда мы сломаем дверь.

— Попробуй. Клянусь богом, я еще не разучился стрелять из ружья.

— Ах так! Ты еще грозишься, старый индюк. Эй, Дудар, ломай дверь.

В дверях забухали приклады винтовок.

— Что будем делать, сынок? — перед глазами Микала в свете луны блеснула лысая голова отца. Он подбежал к стене, сдернул с гвоздя двустволку, клацнул курками. — Может быть, спрячешься в подвале?

— Чтобы взяли меня там, как слепого котенка? — ответил вопросом на вопрос Микал, хватая из стола маузер. — Нет, отец, живым я им не дамся.

В дверь загромыхали сильнее. Со стены посыпалась штукатурка, в окнах задребезжали стекла.

— Эй, Микал, трусливый щенок! — снова раздался голос Данела, — выходи скорей, ржавчину с моих зубов хочу смыть твоей кровью.

— Прежде я напьюсь твоей крови, проклятый ингуш! — не вынес оскорбления Микал и, просунув маузер в форточку, выстрелил в гарцующего под заливистый собачий лай всадника. Испуганный выстрелом конь взвился на дыбы, а его хозяин в мгновенье ока спрыгнул с седла на землю и прижался спиной к стене.

— Уа, бичераховский бандит! — скрежетнул он зубами. — Не будь я Данелом Андиевым, если не отволоку тебя в Моздок на веревке, как бродячую собаку. Бей по окнам, ребята!

Тотчас загремели винтовочные выстрелы, звонко посыпались разбитые пулями стекла, а внутри дома раздался истошный женский вопль:

— О горе моей седой голове!

— Огонь! — командовал Данел, посылая пулю за пулей в пустые оконные глазницы ненавистного дома. — Асланбек, прыгай в окно уазагдона! Дудар, ломай быстрее дверь!

«Вот они, змеи, ползут со всех сторон!», — вспомнил свой сон Микал, прячась от пуль за оконный косяк и отвечая на выстрелы выстрелами. Что же делать? Прыгнуть в окно и попытаться спастись бегством? Вряд ли удастся. Не успеешь добежать и до плетня — застрелят. А дверь уже трещит под ударами прикладов — вот–вот ворвутся в нее враги, и тогда — конец. Он невольно вспомнил, как сам когда–то ворвался в Данелову саклю, дверь которой открыл ему юный сообщник Оса, пробравшийся внутрь помещения сквозь дымоходную трубу. А что если?.. От пришедшей мысли у Микала в голове вспыхнула факелом надежда на спасение. Труба! Она ведь разобрана сверху от крыши до самого потолка! Микал подскочил к отцу, отстреливающемуся из ружья у другого окна, шепотом поделился с ним своей мыслью.

— Воллахи! — воскликнул Тимош обрадованно, — сам бог посылает тебе выход. Иди, ма хур, а я тут еще попридержу этих трусливых шакалов.

Микал выскочил в сени, став на четвереньки, заполз в печной зев ^[11]. В нос шибануло пресным запахом сажи. «Рубль дашь — полезу», — пришли на ум слова юного Осы, совершившего однажды путешествие по дымоходу в канун женского праздника Цоппай. Микал, выпрямившись во весь рост в дымоходе, старался нащупать край кирпичной кладки, однако пальцы всюду натыкались на стенки дымохода, покрытые толстым слоем сажи. Она мягкими лохмотьями сыпалась ему за воротник. Он поднялся на носки и опять не дотянулся до спасительного края. Поставить бы что–нибудь под ноги! Но где ее искать, эту подставку, когда дверь в сени вот–вот рухнет под прикладами врагов.

— О горе мне, горе! — снова услышал он голос матери. «Мать поможет!» — смекнул Микал.

— Мама! — высунул он голову из печного зева, — помоги мне.

—Сейчас, сынок… — Срафин опустилась на колени, стеная и охая, вползла в печь, обхватила руками сыновьи ноги, попыталась оторвать их от печного пода. Но увы! для этого у нее не хватало сил.

— Становись мне на спину, — прохрипела она, кашляя от попавшей в горло сажи.

Микал с содроганием наступил подошвой на хрупкое материнское плечо, опираясь локтями о стенки дымохода, устремился кверху. Он чувствовал, как шаталась под его тяжестью мать, поднимаясь с четверенек. «Даже если в собственной ладони изжаришь для матери яичницу, и тогда ты не окупишь свой долг перед нею», — гласит осетинская пословица. Ага, вот и край… Теперь лишь бы пролезли плечи. Микал с силою подтянулся на руках, выбросил наружу дрожащий от усилий локоть.

А в хадзаре уже гремел голос Данела:

— Бросай ружье, Тимош! Эй, Дудар, Асланбек! Свяжите этому старому волку лапы. Да глядите, чтоб не сбежал в окно его волчонок. Сдавайся, Микал! Зячем прячешься от нас, как трусливая баба? Выходи, честью прошу.

Но Микал уже был на чердаке. Натыкаясь в темноте на всевозможный хлам, приблизился к дверце, мягко спрыгнул на землю и, держа наизготовку маузер, стал красться к углу дома, из–за которого виден был круп привязанной к ограде лошади. Точно: повод уздечки наброшен на плетневый кол, а ее хозяин с винтовкой в руках стоит на страже у окна уазагдона. Прав был тот, кто сказал: «В поле две воли: чья возьмет». Короткая перебежка вдоль плетня, прыжок в седло, выстрел из маузера в обернувшегося на шорох — и вот уже Микал, пригнувшись к самой луке, мчится во весь опор на чужом скакуне по родной степи, а вслед ему беспорядочно гремит винтовочная стрельба.

Глава третья

— Товарищи коммунары, это уж никуда не годится!

Голос у Тихона Евсеевича неприятно резок, под бурой кожей тонкого загорелого лица перекатываются желваки — признак крайнего раздражения. Он стоит возле телеги с торчащими из соломы молочными бидонами и бросает в толпу подчиненных ему людей злые слова.

— Опять в Моздоке забраковали наше молоко, жирность, говорят, недопустимо низкая. С какого пятерика она снизилась, я вас спрашиваю? Торкалами ^[12] вы коров кормите, что ли, вместо травы?

По толпе прошелестел смешок.

— Не смеяться, а плакать надо, — еще больше посуровел лицом председатель коммуны. — Ну, вот ты скажи нам, Пелагея, почему коровы такое жидкое молоко дают? — ткнул он пальцем в полнощекую, грудастую доярку.

— А я почем знаю, — пожала та плечами. — Кубыть, кормим не хужей других: и пойло даем, и макуху. Вон с Герани по два ведра надаиваю.

— По два ведра надаиваете, а сметаны нет. Может, водой разбавляете, так глядите у меня… — Тихон Евсеевич погрозил указательным пальцем. — Жирность всего два с половиной.

— А что это такое — два с половиной? — спросил Говорухин.

— Шут ее знает. Должно, мера такая, как фунты на весах.

— А сколько полагается по энтой мере?

— Три и шесть десятых, в крайнем случае просто три.

— Так нехай Палашка добавит свово молока — все четыре, а то и пять энтих самых наберется, она вон какая жирная, — предложил Осип Боярцев.

Толпа всколыхнулась от хохота. А Палашка смерила Осипа презрительным взглядом:

— Тебя б самого подоить, козла дуроломного, чтоб не брехал чего не следовает.

Председатель поднял руку.

— Хватит скалить зубы, — сказал он, с трудом гася невольную улыбку на своем вовсе не злом лице. — Вам бы только поржать, а мне скоро голову оторвут в райисполкоме за такие наши трудовые показатели. С севом кукурузы затянули. Арбузы в бурунах заросли бурьяном. Посмотрел давеча на покос — это же издевательство над травой: одни метелки срезаны. Да разве так вы косили на своих делянках, казаки, мать вашу заковыку!

— Так то ж для себя, Тихон Евсеич! — выкрикнули из толпы.

— Вот–вот, — подхватил председатель, — для себя, значит, обеими руками, а для коммуны — щепотью? Так, братцы мои, дело не пойдет. С таким сознанием у нас не только жирности в молоке не прибавится, но и самих коров не будет — подохнут с голоду да от плохого ухода.

Казбек вздохнул, вспомнив этот разговор председателя с членами коммуны, состоявшийся утром возле турлучного общежития. Он поднимался по косогору из речной долины, держа на плече удочку, с которой просидел на Тереке вечернюю зорю, и слово за словом припоминал все сказанное той и другой стороной. Может, зря председатель обрушился на коммунаров, не так уж плохо идут у них дела, управляются с сельскохозяйственными работами, хоть и инвентаря недостаточно. Успели за короткий срок наготовить самана для будущих своих жилищ, навезли из лесу бревен и жердей, а заодно и столбов для электролинии. И хоть не очень–то верят они в эту затею с электрическим светом, но тем не менее охотно участвуют в ней, не считаясь даже с личным временем. Но и то правда, не все так усердны в труде на общее благо. Как острит Ефим Недомерок, назначенный неделю назад кладовщиком по рекомендации Дениса Невдашова, каждый стремится «лучше переесть, чем недоспать», а главное, не сделать больше и лучше, чем сделал сосед. Дорька говорит, что Ефим судит по себе, потому и других считает лентяями. Вредный человек. И зачем его только держат в коммуне? Сама же Дорька работает всегда без оглядки на подруг. Эх, как бы хотелось ему, Казбеку, отличиться перед нею на предстоящих скачках! Да разве отличишься верхом на Зибре?

Казбек взобрался на кручу, подошел к навесу, сколоченному из горбылей пришлыми столярами.

— Держи, тетка Сона, — бросил он на стол кукан с усачами.

— А я думаю, куды он подевался, — беззлобно проворчала повариха, убрав со стола рыбу, а вместо нее поставив перед запоздавшим рыболовом миску с кашей. — Ешь, покель не совсем застыла. Скажи спасибо, что в помои не вывалила.

— Хоть бы лампу зажгла.

— И без лампы мимо рта не пронесешь. Фетоген давче в ней кончился, а то б разве не зажгла. Чего ж свое ликтричество не проводишь? Видать, не скоро мы его дождемся?

— Дождетесь. Вот поставим столбы, натянем провода, подвесим лампочки.

— Мне на кухню тоже подвесишь?

— Тебе, тетка Сона, в первую очередь. Даже две лампочки, чтобы светлей было картошку чистить.

— Да ну! — даже в сумерках видно было, как недоверчиво заулыбалось широкое лицо поварихи.

— Клянусь стрелой Уацилла, будет как говорю.

— А кто такой Уацилла?

— Осетинский святой, он электричеством заведует.

— Ох, языкаст ты, парень, как я погляжу. Рассерчает твой святой…

— Мы с ним старые приятели, — засмеялся Казбек.

— Ладно тебе, балабон. На–ка, запей молочком. Оно хучь и без жирностев, а все одно лучше, чем простая вода. Да сходи к столярам набери щепок на растопку к завтреву… заместо ликтричества, — добавила она насмешливо.

Казбек выпил молоко, еще раз поблагодарил повариху и направился мимо общежития к строящемуся по ту сторону коровника поселку.

— донеслась ему в спину припевка, исполненная женским голосом на мотив «наурской». Казбек оглянулся: под стеной общежития захихикали неясные тени. «Дорька, наверно, тоже не спит», — обволокло ему грудь теплым чувством. Он прибавил шагу. Надо поскорей набрать щепок и вернуться, пока девчата не забрались спать на свой этаж. Какая вредная эта Дорька: обещала прийти на Терек ловить рыбу и не пришла. Почему не пришла? Может быть, боится насмешек? А может быть, ей просто не хочется с ним встречаться?

Казбек приблизился к стройке — первым трем домам будущего поселка. Они сложены из самана. Над ними белеют свежеоструганные стропила. Из черных оконных дыр тянет горьковатым запахом рубленого дерева. Кругом под ногами хрустит высушенная солнцем щепа и стружка. Казбек набрал в охапку строительных отходов, понес к кухне. Совсем стемнело. Справа белеет окруженный пряслом коровник, слева бугрится камышом землянка–кладовая — единственные пока, кроме общежития, помещения в коммуне. Ничего, скоро много будет всяких помещений. Председатель говорит, что к зиме, кроме трех жилых домов, будут построены правление, амбар, столовая и конюшня. А Сухин с Клевой обещают от себя срубить так же баньку под горой у старицы.

Проходя мимо кладовой, Казбек заметил сквозь щели в двери просачивающийся наружу свет. Странно: кто бы там мог находиться в такой поздний час? Казбек свернул с тропинки, на цыпочках подкрался к землянке. За дверью тихо, но свет еще явственней проступает в пазы между досками. «Вор!» — сообразил Казбек. Он потрогал замок. Ну так и есть: он висит раскрытый на одной дужке запора. Затаив дыхание, Казбек продел замок в другую дужку и со всех ног пустился к общежитию.

— Эй, вставай, народ! — крикнул он, бросая в сторону щепу и заглядывая внутрь помещения. — Кота поймал!

— Что? Какого кота? — высунулись из двери встрепанные головы намаявшихся за трудовой день коммунаров. — Чего блажишь середь ночи?

— Кота поймал! В кладовой сидит! — продолжал выкрикивать Казбек. — Айда скорей, пока не ушел.

Вскоре толпа коммунаров во главе с председателем сгрудилась перед входом в кладовую.

— Тихо, товарищи! — прошипел Тихон Евсеевич и крадучись стал спускаться по земляным ступеням к двери кладовой. Толпа, так же крадучись и шикая друг на друга, последовала за своим вожаком. Вот Тихон Евсеевич осторожно вынул из запора замок, затем резко распахнул дверь — в тусклом свете керосиновой лампы глазам изумленных зрителей представилась следующая картина: посреди землянки стоит с откинутой крышкой молочный бидон, а перед ним с деревянным половником в руке сидит на ящике Ефим Недомерок, по бороде у него стекает и капает на пол сметана. Так вот почему браковали коммунарское молоко на приемном пункте!

… Нет, не исключили Ефима из коммуны. Постыдили, поругали на общем собрании и перевели на другую должность — паромщика. «Гляди, Ефим, — пригрозил ему напоследок председатель, — еще раз проштрафишься — под суд отдам». Ефим слезно и клятвенно заверил коммунаров, что отныне он «энту сметану до скончания веку в рот не возьметь», а Казбеку шепнул как–то, когда других не было: «Ужо, кунак, напряду я тебе на кривое веретено». Сказал, видно, в сердцах, со стыда за свое всенародное посрамление, потому что уже спустя неделю как ни в чем не бывало подошел к монтеру, прилаживающему на мельнице какую–то шестерню, и вполне доброжелательно спросил.

— Крутишь, стало быть?

Казбек разогнул спину, кинул на паромщика изучающий взгляд: на самом деле зла не помнит или прикидывается?

— Кручу, дядька Ефим, — ответил с нарочитой веселостью.

— Скрутить бы тебе башку, как тому куренку, — продолжал Недомерок все тем же незлым тоном. — Чужой сметаны ему стало жалко…

— Да ведь она не чужая, а наша, общая, — возразил Казбек.

— «Обчая…» — передразнил его Недомерок. — Рыба в Тереке тоже обчая, а ты ее удочкой — на свой кукан… Зачем, спрашуется, сполох учинил? Зашел бы тихонько: так, мол, и так, Ефим Гаврилыч. Я б и тебе дал сметанки, жалко, что ль. А то с одного кондера да с калмыцкого чая шея стала тоньше, чем у нашего верблюда.

— Воровать нехорошо, — насупился Казбек.

— А кто говорит, что хорошо, — согласился тотчас Недомерок. — Да ить ее, энту сметану, нам добром не дают, всю рабочим да интеллигентам всяким в город отвозят. Они будут сметану исть, а мне, стало быть, у них пупок лизать?

— Все равно нехорошо.

— Заладил: «Нехорошо, нехорошо». Умный какой! У чечена надысь спросили, что хорошо, а что плохо. Чечен ответил: «Ежли я украду лошадь — это хорошо, а ежли у меня украдут лошадь — это плохо». Дурак ты, братец, ничего не смыслишь в жизни. Ты меня слухай. Кто тебя плавать научил?

Казбек пожал плечами.

— Ефим Дорожкин, — ответил за него Недомерок. — А верхи джигитовать? Опять же Ефим. Да ежли я захочу, ты на скачках в Стодеревах всех казаков обойдешь и первый приз заслужишь.

— На Зибре? — усмехнулся Казбек.

— Зачем на Зибре? На свете есть и почище кони. Вон, к предмету, — Недомерок ткнул пальцем в окно мельницы. Там, на противоположном берегу среди кустов бродил по траве табун лошадей. Среди них особенно одна, рослая и статная, выделялась своей игреневой мастью.

Казбек завистливо вздохнул:

— Что толку глядеть на чужого коня…

— Конь–то чужой, да хозяин евоный свой в доску. Хочешь, я попрошу у него вон того рыжего красавца на скачки?

Тут только заметил Казбек сидящего на берегу чеченца, стругающего не то кинжалом, не то ножом тальниковую ветку.

— А он… разве даст? — усомнился юноша, но сердце у него застучало сильнее от затеплившейся в груди надежды.

— Кто, Сипсо? — усмехнулся Недомерок. — Да ить мы с ним старые кунаки. Хочешь, смотаюсь к нему на тот берег, попрошу коня?

Казбек покраснел не столько от радости, сколько от неловкости: как можно принять такую услугу от человека, которому не так давно сделал неприятность?

— Э, да ты не психуй, — разгадал его мысли Недомерок. — Чего не бывает промеж своих людей. Я тебя Зиброй подцепил, ты меня — сметаной. Вот мы и квиты. Так плыть на тую сторону али как?

Казбек молча наклонил голову. Потом с тревожной радостью наблюдал, как Недомерок переправлялся на пароме на тот берег, как о чем–то говорил с чеченцем–табунщиком, как последний согласно покивал лохматой папахой и, обратав ближнюю к нему лошадь, поехал к аулу, а первый погнал паром в обратную сторону.

— Договорились, — сообщил он своему юному единомышленнику, спрыгивая с парома на прибрежный песок. — Видишь, запылил к своей сакле? Пущай, говорит, береть, а я будто не видевши.

— А почему сам не хочет дать?

— «Почему, почему», — скривился посредник. — Потому что кони не его, аулсоветские. Председатель спросит, где конь? Почему дал без разрешения? Сипсо — неприятности. Да тебе–то какая разница?

— Все же как–то нехорошо, — помрачнел Казбек.

— А на Зибре тебе будет лучше? — прищурился Недомерок. — Не хочешь и не надо. Какого я только пятерика мотался туда и обратно. Плыви, не раздумывай. Ты погляди, какой конь! Сипсо говорит, на нем только председатель ездит да и то по праздникам. Возьмешь на скачках первый приз и отвезешь его знов на ту сторону, а мне магарыч поставишь.

Казбек поколебался с минуту, потом, вспомнив, как чеченец согласно кивал головой, слушая Недомерка, решительно направился к парому. «Будь что будет, как говорил наш вахмистр Кузьма Жилин», — вспомнил он любимое выражение отца.

* * *

Хорошо сидеть на бревнах возле строящегося дома. От саманных стен в нагретом солнцем воздухе струится пресный запах глины; под ногами шуршит снятая топорами с тополевых жердей кора. От нее так же исходит запах, только не пресный, а горьковато–душистый, сходный немного с полынным.

Пришлые столяры, они же и плотники, только что пошабашили с оконными переплетами и теперь, усевшись на порог будущего дома, с наслаждением затягиваются табачным дымом, добавляя к пряному букету удушливо–едкий запах самосада.

Дорька сморщила нос: фу, как воняет! И зачем только люди дышат этой гадостью? Кроме нее, сидят еще на бревнах и на охапках щепы Боярцев, Зыкин, Говорухин и Казбек. Они тоже дымят самокрутками (кроме Казбека) и с интересом слушают чернобородого балагура Сухина.

— Вот ты, девка, нос воротишь от табачного духа, — повернулся к Дорьке Сухин, до того рассказывавший что–то смешное про своего приятеля Клеву, — а на фронте, бывало, за одну затяжку последний сухарь отдавали и даже патроны. Помнишь, брат Захар, как я самого Кочубея на пол спать уложил? — толкнул он своего соседа по порогу в бок острым локтем. Клева осклабился, радуясь тому, что разговор с его личности перешел на другую.

— Ну и как же ты его уложил, бедовая голова? — не выдержал затянувшейся паузы Боярцев, всем своим видом показывая, что он не прочь посмеяться, если рассказчик предоставит ему такую возможность.

— А так, — ухмыльнулся Сухин. — Было это зимой девятнадцатого года. Отступали мы тогда с Одиннадцатой армией к Астрахани. Гиблое место. Кругом куда ни погляди — один гольный песок. И в сапогах песок, и на зубах песок, и в вещмешках кроме песку ничего нету: последний сухарь разломили мы с Захар Никитичем в Тарумовке. Бредем мы, стало быть, с ним по пустыне, от голода да устали едва ноги волочим. Над головой уж сумеречь сгущается, а впереди ни огонька, ни деревца. И морозец к ночи все ядренее. Когда гляжу — нет рядом Никитича. Куда подевался? Вертаюсь назад, а он лежит на дороге мурлом вниз и не шевелится. «Ты чего это растянулся?» — спрашиваю. «Ой, Кондратьевич, не можу больше, — отвечает. — За шось зацепывся ногой, упав и встать сил немае». Тронул я сапогом то, за что «зацепывся» Никитич, а это — сидор. Видать, с чьей–то повозки упал, а может, кто и сам сбросил. Развязал я тесемки, вот бы, думаю, горбушку хлеба найти, а в нем — одна махорка, пачек двадцать. Хоть и не съедобный продукт, решил прихватить с собой, авось удастся где махорку на хлеб поменять.

— Худо ли, бедно ли, добрались мы затемно в соседнюю деревню Таловку. В ней военного люду, как на базаре в Успеньев день: все улицы и дворы забиты обозами, всюду горят костры. Где остановился наш полк — неизвестно, а чужие не принимают. В какую хату не ткнешься, отовсюду гонят — самим, мол, негде ноги вытянуть. Смотрю, стоит на отшибе дом под железной крышей. Во дворе всего лишь несколько лошадей и одна тачанка. Похоже, начальство расквартировалось. Попыток — не убыток: сунулись мы с Клевой в дверь, а нам навстречу бас: «Куда претесь? Здесь находится штаб дивизии». «Да нам бы переночевать только, — взмолился я и показываю на приятеля: — Поглядите на него, он чуть живой. Разрешите немного отдохнуть, чай, мы не белогвардейцы». «Комиссар, пусть отдохнут ребята?» — спросил тот же бас. «Какой части?» — показался в дверях пожилой военный. «Шариатской колонны Мироненко, — ответил я, — отбились от своего полку». «Свои хлопцы, треба приютить, — донесся из комнаты еще один голос. — Тильки спаты на полу придется. Пропусты, комиссар, земляков». «Есть, товарищ комдив», — сказал комиссар и пропустил нас с Клевой в комнату. Поставили мы винтовки в угол, сняли шинели, присели на лавку возле двери, прикидываем, где бы поспать приткнуться. «Эх, хлопцы, як бы у вас найшовся табачок, я бы вам уважил свое мисто на нарах, а сам улегся на полу, — вздохнул тот, кого называли комдивом. Я достал из вещмешка пачку махорки, протянул ему. Он, конечно, не ожидал такого сюрпризу и даже глазами заморгал от удивления. А все, кто лежали вместе с ним на нарах, принялись так хохотать, что стены задрожали. «Спасибо, товарищ», — сказал комдив, а у самого голос растерянный такой. «Э, нет, спасибом не отделаешься, — подошел к нему комиссар. — Спускайся вниз да полезай под нары, будешь кукарекать там вместо петуха». «Ну что ж, Суворов тоже кукарекал, а он нам не чета, — отшутился невесело комдив и ноги с нар свесил. — Я слову своему хозяин. Вот мое мисто — занимай, товарищ».

— Ну и ты… улегся на постелю самого Кочубея? — вытаращил глаза Боярцев.

— А что тут такого, — пыхнул дымом Сухин. — Улегся и выспался добре. Я ж его за язык не тянул, этого комдива, — сам предложил.

Но тут в рассказ товарища вмешался Клева:

— Тэбэ самому, Кондратьич, видать, язык добре оттянули, треплешь им, як баба помелом. Ты же отказался от командирской постели, вместе со мной спав пид нарами.

— Может, я и от консервов отказался, когда Кочубей приказал начснабу накормить нас? — прищурился Сухин.

— Ни, тут без брехни, — улыбнулся Клева. — Дуже гарны консервы булы. А ну, бачь, кого это к нам принесла нелегкая на ничь глядя? — поднял он к своему узкому лбу широкую ладонь.

Все повернули головы в направлении общежития: от него направлялись к стройке председатель коммуны и двое незнакомцев в горской одежде. У одного из них нет одного глаза и лицо перечеркнуто наискось сабельным шрамом.

— Здорово–дневали, — поздоровался с коммунарами Тихон Евсеевич, а его спутники приложили к газырям ладони и молча качнули лохматыми шапками.

Чеченцы! У Казбека почему–то тревожно сделалось на душе: уж больно один из них похож на давешнего табунщика.

— Где конь? — устремил председатель на Казбека пронзительный взгляд.

Казбек поднялся с бревна, чувствуя, как отхлынула от лица кровь, а кожа на шее поползла к затылку.

— Под горой… возле старицы. А что? — ответил он по возможности бодро.

— А то, — голос у председателя зазвенел вдруг как натянутая струна, — что я тебя, сукина сына, под суд отдам за воровство!

Кровь снова прилила к смуглому лицу Казбека.

— Я не вор! — крикнул он и сжал кулаки, словно собираясь броситься на своего обидчика. — Я взял коня с разрешения.

— Это кто же тебе дал такое разрешение? — ядовито ухмыльнулся Тихон Евсеевич.

— Вот он, — ткнул Казбек пальцем в чеченца, которого Недомерок называл Сипсо.

Тот смерил парня презрительным взглядом, что–то бросил своему одноглазому товарищу на родном языке.

— Исмаал съел джидж–галныш, а у Товмарзы живот вспучило, — говорят у нас в ауле, — произнес в ответ на русском языке одноглазый чеченец и шевельнул в усмешке толстыми губами. — Ну, украл так украл — что ж тут особенного, а врать зачем? Попался — держи ответ сам, будь мужчиной, а на другого пальцем указывать зачем. Нехорошо, джигит.

— Я не крал, честное слово, не крал, — прижал кулаки к груди Казбек. — Я вам сейчас все объясню.

Но Тихон Евсеевич был слишком зол для того, чтобы выслушивать заведомо лживые объяснения.

— Прокурору объяснишь, а сейчас уходи с моих глаз, чтоб твоего и духу здесь не было, — рубанул он ладонью воздух.

— Ну и уйду! — крикнул Казбек и, поддав носком сапога тополевый обрубок, не оглядываясь, зашагал прочь из коммуны — в струящуюся испарениями степную даль.

— Ой, что же это! — вскочила с бревна Дорька. — Казбек! Куда ты? Тихон Евсеевич, остановите его! Он не мог украсть. Казбек, подожди! — и она, блистая на солнце загорелыми икрами, пустилась бегом вслед за уходящим парнем.

— Вот так же бежала за моим приятелем кухарка Оксана, — покосился Сухин на Клеву, — когда мы с ним уходили с холодовского хутора. Помнишь, Никитич?

На этот раз никто из присутствующих не отозвался смехом на его шутку.

* * *

Кондрат вышел из хаты, зевнул, перекрестив заметно поседевшую за последние годы бороду. Хорошо–то как на дворе в этот ранний час! Солнце только что выкатилось из–за края земли, румяное, как девка на смотринах. От бурунов, улегшихся сбоку от хутора стаей гривастых львов, струится тонкий запах чабреца и полыни. А может быть, это пахнут маки, которых в степи так много, что она от них кажется охваченной пожаром. «Похоже, уродит жито», — подумал Кондрат, направляясь к конюшне взглянуть на Сардара, который должен сегодня завоевать Трофиму первый приз на скачках. Хорош конь да и деньги плачены за него хорошие. Этот косондылый дьявол Пробков своего не упустит. Да ведь и он, Кондрат, если рассудить здраво, тоже сам себе не враг: трудом нажитое добро не отдаст задарма. А добра с переходом на хуторское житье прибавилось заметно… Кондрат окинул любовным взглядом обнесенный двухметровым валом и занимающий вместе с огородом и садом не менее десятины двор, удовлетворенно разгладил усы. «А ить зря восставали в восемнадцатом против Советской власти, дураки, — усмехнулся он. — И земли — хошь заройся в нее по самые ноздри, и скотины — держи хучь целое стадо, была бы охота да сила в руках. Эх, сторговать бы еще маслобойку у Прокла Нехаева…» Но что это? За стеной конюшни слышится шум — будто топочет конь или идет молотьба в четыре цепа. И пыль из открытой настежь двери — столбом. «Ас! Ас!» — вылетают вместе с пылью чьи–то хриплые восклицания.

Что за наваждение? Кондрат заглянул внутрь конюшни, и тотчас складки на его загорелом лбу разгладились улыбкой: сквозь облако пыли он увидел торчащую посреди конюшни соху, а перед нею — стоящего на носках чириков своего сына.

— Гой–гой! — крикнул Трофим в этот момент и, выделывая чириками замысловатые коленца «наурской», с новой энергией закружился вокруг своей рассохшейся «партнерши».

— Варцель ^[13]! — подбодрил сына родитель и ударил в ладоши. С таким же успехом он мог бы плеснуть ему на голову из бадейки ледяной водой. Трофим дико взглянул на родителя и остановился как вкопанный, покраснев так, что кольни в щеку иглой кровь брызнет.

— Трофимка, нечистый дух! — рассмеялся Кондрат. — Да ты ить пляшешь неначе Сенька–карагач. Ну, чего застыдился, ровно невеста под венцом? Я, брат, тоже начинал плясать не в корогоде с девкой, а вот так же с сохой. Бывало, мамака, царство ей небесное, быков погоняет, а я сзади держусь за чапиги и в борозде ногами кренделя выделываю. Стало быть, у нас энто родовое.

Трофим, потупясь, продолжал гореть в мучительном румянце.

— Вот ежли бы ты и в седле так, — не отставал родитель.

— Кубыть, не хужей других, — подал наконец голос Трофим.

— Вот то–то и оно, что «не хужей», — снова собрал складки на лбу отец, — а надо лучше других. Я в твои лета…

— На скачках самого Андрея Клещенкова обходил, — договорил за отца сын, кривя в усмешке губы, заметно очерченные по краям пробивающимися усиками.

— Да, обходил, — сверкнул глазами отец. — И… и давай без хаханьев, — он явно начинал сердиться. — Эх, встали бы из могил наши деды да поглядели на нынешнюю молодежь. Сказали бы: «Не казаки, а тараканы запечные».

— Ну да, — снова усмехнулся Трофим, — с вас форму посымали казачью, а мы — виноватые. Да и зачем теперь казаки, ежли усмирять больше некого?

— Умные дюже стали, начитались книжков… А ежли знов война?

— Ну и что ж что война. Воевать нонче, Тихон Евсеич говорит, больше на автомобилях да аэропланах будут, чем на конях.

— Дались тебе энти еропланы. Через них, проклятых, и к хозяйству у тебя нет охоты, как я погляжу. Восемнадцатый год уже попер дураку, а он все никак не забывает свинячье корыто. Вот женю на тот год, будут тогда тебе еропланы. Ты погляди, какая у нас с тобой хозяйства. Одних лошадей табун и овечков отара целая. Кто их должен правдать?

— Кажись, от работы я не бегаю, — угрюмо вставил в речь родителя строптивый сын.

— То–то не бегаешь. Да охоты к работе особенной нет. Невжли ты не хочешь быть хозяином?

— Я хочу быть летчиком, — взглянул в глаза отцу черными, как спелый паслен, глазами Трофим.

— Тьфу! Чигоман наурский. Ты ему — брито, а он — стрижено, — плюнул отец себе на запачканные навозом мачи и пошел прочь из сарая. — Своди на Невольку Сардара, сполосни его малость перед дорогой. Мать по дому уберется — поедем в станицу Троицу праздновать, — обернулся на выходе.

— Я в один момент! — обрадовался Трофим.

— Наденешь мой новый бешмет, он мне чегой–то узок стал в поясе, и кинжал османовский, — продолжал отец, стоя в пол–оборота к сыну и сохраняя на лице недовольное выражение.

— А разве можно? — удивился Трофим.

— Стало быть, можно. Давче Фрол Коренков гутарил, что вышло постановление правительства разрешить казакам ихнюю форму. И станицы знов будут называться не селами, а станицами, как положено. — Тут отец не выдержал серьезного тона, подмигнул сыну. — А ты говоришь, зачем нужны казаки? Видали мы твои еропланы: прилетит на позицию, капнет бомбой — и скорей до дому, покель не сшибли. А мы, бывалоча, как пройдемся лавой по больше… по противнику, то есть, — поправился отец, вовремя вспомнив, что разговаривает с юношей–сыном, — так аж самим жутко делается. Нет, без казаков и Советской власти никак нельзя, потому как они первеющие защитники российского государства.

Но Трофим уже его не слушал. Взнуздав коня, он вскочил на его лоснящуюся от сытости спину и охлюпкой поскакал к протекающей в версте от хутора Невольке.

… Что–то сладостно–тревожное есть в моздокской бурунной степи. Чувство такое, словно затерялся ты один–одинешенек посреди этих неохватных просторов и нет до тебя дела никому на всем белом свете. Только с такого же неохватного неба смотрит на тебя парящий степной орел, явно сожалея, что ты не заяц и даже не суслик, которым можно пообедать, да катится по своей раз и навсегда проложенной дороге огненное колесо равнодушного к твоим переживаниям солнца. Для кого цветут в этой пустынной степи огненные маки? Перед кем склоняется серебристый ковыль? Может быть, вон за тем барханом покажется в степном однообразии что–то новое, не такое грустное? Но проплывет мимо песчаный курган, поросший гребенчуком и Иван–чаем, и снова перед глазами уходящая за горизонт волнующая, таинственная даль, седая, как старуха, — от ковыля, и румяная, как молодица, — от маков.

— затянул Кондрат, видимо, поддавшись влиянию окружающей природы. Он сидит, развалясь, в задке тачанки вместе с женой своей Прасковьей и затуманенными радостной грустью глазами глядит не наглядится на преображенную июнем родную землю. Правящий лошадьми Трофим повернул на родительский голос улыбающееся, круглое, как у матери, лицо.

— Кубыть, не казачью, папаня, песню завел, — сказал он, прищурясь.

— Кто–зна, чья она, — оборвал песню отец. — Казаки, они ить сюда не из Турции пришли и не с луны свалились. Они ить из России на Терек переселившись. Стало быть, и песни того… Вот слухай.

— снова запел Кондрат.

— Чья энта песня? — устремил он смеющийся взгляд на сына.

— Наша казачья, — уверенно ответил Трофим. — Ее по всему Тереку казаки поют.

— А вот и нет, — рассмеялся отец. — Я как–то с нашей сотней стоял в одной воронежской деревне и слышу мужи́чки спевают эту песню, тольки чуток на другой лад. Оказывается, был когда–то в Архангельской губернии знаменитый разбойник — запамятовал его имя. Грабил он на лесных дорогах богатых купцов и ихнее добро раздавал бедным людям. Любил его очень за то народ и оберегал всячески от царских стражей. Но не уберег. Убили его однажды, и народ сложил по нем песню.

— Чтой–то вы, казаки, не ко времю распелись, — вмешалась в разговор мужа с сыном Прасковья, распахивая на груди концы цветастого, как степь, платка. — Еще, кубыть, обедня не начиналась. Погоняй–ка, Трофимка, а то в церкву опоздаем.

— Главное, на джигитовку не опоздать, — заметил Кондрат.

— Невжли и взаправду будут скачки, как в прежние времена, ажник не верится? — усомнилась Прасковья.

— Ага, — Кондрат оглянулся на бегущего за тачанкой на поводу Сардара. — Макар Железников, председатель совета, Коренкову говорил, в честь юбилея, дескать. 125 годов нонче сполняется нашей Стодеревской.

— Всего–то? — удивился Трофим. — А как она образовалась?

— Не знаешь, что лича?

Трофим пожал плечами:

— Слыхал, будто наурцев силком сюда согнали.

— Слыхал звон, да не знаешь, откель он, — поморщился отец. — Ну да путь наш неближний, слухай, как энто все произошло. Мне дед мой Михайла Васильевич, царство ему небесное, самолично рассказывал.

… Как–то в один из зимних дней нового 1800 года пробежали по улицам станицы Наурской десятники, прокричали звонко: «Господа старики! Нынче после обедни сбирайтесь на сход!»

Что такое? Какой еще хабар пришел атаману из Отдела? Может, турки напали — воевать будем? Собрался на сход и Семен Елисеевич Калашников. Вырядился, как на парад. Надел синюю гвардейскую черкеску, подпоясался серебряным поясом, на котором теперь постоянно висел подаренный начальством за добрую службу сына кинжал, подкрутил усы, заломил кверху черную шапку с синим верхом — что и говорить, еще браво выглядел старый казак Семен Калашников.

В правлении, куда он пришел в назначенное время, народу было уже полно. Старики «гутарили» о своих хозяйственных делах. Казаки помоложе забрались в тюгулевку и, покуривая украдкой, чтоб не видели отцы, рассказывали друг другу скабрезные истории. Около них крутились десятники — безусые казачата, подбирая окурки и набираясь ума–разума у старших братьев, служивых казаков.

Вот атаман занял свое место за столом. Разговоры затихли.

— Господа старики! — обратился атаман к старейшинам станицы, — получил нонче приказ из Отдела. В ем говорится: выделить пять семей молодых казаков с Наурской на поселение новостроящей станицы. Место ей отведено на левом берегу Терека, где–то, говорят, недалече от Моздока. Можа, есть желающие? Могут записаться.

В правлении — ни звука: желающих не нашлось.

— Ежли нет, — продолжал атаман, — то будем бросать жребия. Кому попадет жребий, тот и поедеть. Так, старики: будем брать казаков второго полка. Напоминаю: неженатые казаки льготами пользоваться не будуть — считается как семья. Давай готовь жеребья, — повернулся атаман к сидящему сбоку писарю.

Тот нарезал ножницами по количеству подлежащих жеребьевке семей бумажки и, свернув их трубочками, высыпал в шкатулку. Казаки заерзали на скамьях — поди угадай, в какой из этих трубочек притаилось страшное слово.

Писарь стал выкрикивать по списку фамилии участников жеребьевки. Казаки подходили к столу, перекрестясь, запускали в шкатулку руку и, развернув бумажку, облегченно вздыхали — пронесло!

Подошла очередь и Семена Елисеевича. С бьющимся сердцем вытащил жребий, развернул и уронил на пол — на бумажке четким писарским почерком было написано «Переселить». Писарь занес в протокол схода первую кандидатуру.

Вторым попал в этот «черный» список Ефим Луганский, третьим — Иван Неткачев, четвертым — Никанор Дорожкин. Последний, пятый, жребий достался бедному казаку сироте Матвею Невдашову, которому и справу–то на службу сделало общество за станичные деньги. Атаман тут же на сходе предложил в порыве великодушия: денег с Матвея в счет погашения долга не взыскивать, отнести весь долг на станичную кассу.

Расстроенный возвратился Семен Елисеевич домой: шутка ли, отделить и отправить бог знает куда единственного сына.

Увидев на глазах родителя слезы, сын спросил:

— Что достал, папаша?

— Достал, Вася, со дна котла гущи, будь она неладна, подвернулась под руку, сатана, — махнул в отчаянье рукой старший Калашников.

— Не горюй, папаша, — ободрил старого казака молодой. — Чему быть, тому не миновать, — в душе Василь не очень–то переживал и даже — чего греха таить — радовался предстоящему разделу. Шут с ним с этим переселением, какая разница, где жить казаку, зато он приедет туда хозяином.

Зимний мясоед в том году прошел быстро — не успели и к мясу привыкнуть. Проскочила и Масленая с ее блинами. После Прощенова дня настал Великий пост. Отговелись молодые на первой неделе и стали собираться в путь. Отец выделил им пару быков–пятилеток, две коровы, два десятка овец, а так же гусей, кур, повозку кое–какой посуды, вилы, грабли, мотыги и казгыри–лопаты — все понадобится в хозяйстве казаку–крестьянину.

На третьей неделе поста, во второй половине марта вся станица провожала обоз переселенцев. С молебном и чихирем, но без песен и плясок — грешно веселиться в пост да и какое веселье при разлуке. За день обоз не дотянул до места, и пришлось ночевать в степи под охраной казачьего разъезда. Только к полудню следующего дня переселенцы дотащились к месту своей дальнейшей жизни. Там уже горбились кое–где землянки, шуршали сухими листьями шалаши, вились в синее весеннее небо дымы костров. Слышался визг пил, тюканье топоров, плач детей и рев скотины. Оказывается, сюда уже прибыли казаки из Гребенской, Червленой, Шелковской и других станиц Кизляро–Гребенского отдела. Облюбовав участки, они строили временное жилье, городили для скота базы и закутки.

Самым оживленным местом в строящейся станице была возвышенность, расплывшаяся неподошедшим пирогом с севера на юг до самого Терека и делящая станицу как бы на две половины. Здесь кипела работа с утра до ночи. Присланные под охраной казаков из Моздока рабочие–мастеровые рубили дубы и строили церковь, правление и дом для священника.

Переселенцы прибывали каждый день. Были среди них украинцы, белорусы, воронежские «кацапы» и русаки–волжаки. Всех их объединяла одна судьба — чужбина. Наурцы смотрели на иногородних с нескрываемым презрением: мужичье косопузое, хохлы непутящие.

К началу апреля все переселенцы были на месте. Всего набралось триста дворов. Из Моздокского отдела приехало начальство: офицеры и гражданские чиновники. В парадной форме прибыла к месту торжества казачья сотня Кизляро–Гребенского полка с оркестром.

Сход состоялся на площади возле строящейся церкви. Атаман Отдела прочитал указ государя Александра Первого о великой миссии в деле охраны и защиты русского государства верных царских слуг — терских казаков и предложил дать название станице. Было выдвинуто два названия. Первое внес благочинный Моздокского отдела: назвать станицу по престолу церкви — Троицкой. Второе название подсказали изыскатели: ровно сто деревьев росло на этом месте, так пусть же и называется станица — Стодеревской.

На том же сходе был выбран атаман станицы — вахмистр из Наурской Василь Калашников. Выбирали по принципу: кто чином важней, тот и умней. Прибывшие из России в счет и вовсе не брались: какой может быть атаман из лапотника?

И началась новая жизнь. Поначалу трудная, неустроенная, а все равно интересная. Пообстроились на новом месте, перезнакомились. Так же, как и раньше в родных станицах, стали провожать казаков на службу в «закавказ», так же встречались ребята с девчатами на вечеринках и ночовках, так же играли свадьбы. И только названия улиц напоминали о первоначальной отчужденности жителей станицы: восточная сторона — Джибов край, западный — Хохлачи. На Джибовом краю пляшут «Наурскую» и «шамиля», на Хохлачах — «гопак» и «барыню».

Жизнь торжествует, а смерть тоже не дремлет. На станичных улицах грибами–дождевиками растут хаты, а на глинистом взлобке, что возвышается с северной стороны станицы — могильные кресты: то дитя помрет от лихой «болести», то убитого казака принесут на косматой бурке со сторожевого поста. Вон сколько их уже повырастало, крестов этих…

Кондрат замолчал, невольно вздохнул при виде кладбищенской ограды, мимо которой уже стучала колесами въезжающая в станицу тачанка. Как быстро летит время! Давно ли жил на свете его прадед Василь Семенович, первый атаман станицы Стодеревской, о котором так много ему рассказывал отец, а уже над его могилой и креста не осталось — трухой рассыпался. Зато сколько других появилось, есть даже железные.

— Трофим, — обратился он к сыну, отгоняя от себя видения прошлого, — что ж ты, чадуня, не просишься пересесть на Сардара?

— А мне тут удобней, — пожал плечами сын. — Если хочешь, я пересяду.

— Ты погляди на него, — всплеснул руками отец, поворачиваясь к матери. — Он пересядет… Сделай одолженьице, сынок, пересядь за ради Христа. Эх, Параська! — вздохнул он горестно, — должно, девку ты рожать целила, да чуток промахнулась. Для него, я гляжу, что конь, что колода. И в кого он такой уродился?

— В тебя да в батю твоего, — усмехнулась Прасковья. — Ты ить и сам как задумаешь чего, так тебе хучь кол на голове теши.

— Да ить о коне разговор идеть. Я за коня готов был в его лета черту душу продать, прости Христос, с седла бы не слазил.

— Кому конь, а кому ишо что другое, — ответно вздохнула Прасковья. — Вон у Криченка Петрухи сын: ему тоже конь без надобностев: знай, пеньки подбирает возле Терека да вырезает из них ножичком всякие рожи страшные. Да ты не дюже печалуйся, отец, погляди, как он в седло вскочил — неначе коршун.

— То–то и обидно, жена, что казак он по всем статьям, а души казачьей не имеет. И за что меня так бог наказал, а?

Прасковья не ответила — тачанка уже перекатывалась по ухабам Большой улицы, в конце которой на площади между правлением и церковью толпился празднично разодетый народ.

Глава четвертая

Дорька рвала цветы. Ромашки и васильки — самые подходящие для праздничного венка: белое вперемежку с синим. Их много тут растет на лугах за станицей между Урубом и Тереком, в так называемых Дорожкиных дубьях.

Венки — для старинного обряда, ради которого она отпросилась у председателя коммуны и приехала на попутной подводе в станицу вместе с подругой Верунькой Решетовой еще вчера вечером.

— Ой, девоньки, какой я нонче сон видела! — разогнула она замлевшую спину и прикрыла букетом от солнца серые, смеющиеся глаза. На ней черная, в восемь полотнищ юбка с белым запоном и розовая, с воланом на груди, ни разу еще не надеванная кофта. На ногах не чирики, а туфли с ремешками, а на голове купленный в лавке за два с полтиной настоящий кашемировый платок.

Ее подруги выглядят не менее роскошно. Они так же повязаны новыми цветастыми полушалками, и пальцы их смуглых от солнца рук сверкают кольцами, изготовленными местным умельцем Пашкой Криченковым из трехкопеечных монет царской чеканки.

— Должно, Трофим посватался? — усмехнулась Верунька Решетова, кругленькая, розовощекая хохотунья, очень острая на язык.

— Не–а… — покачала головой Дорька.

— Бусы в лавке купила? — попробовала угадать содержание Дорькиного сна другая подружка Поля Антипенкина, маленькая, худенькая, как подросток.

— Не–а…

— А что же? — подошли к разговаривающим остальные девчата.

— Задачки правильно решила, — рассмеялась Дорька.

— Фу, чтоб тебе не лопнуть! — махнула рукой Верунька. — Я думала, что путящее. И на кой ляд тебе энти задачки?

— Хочу грамотной быть. Вот подготовлюсь и поеду во Владикавказ или Ростов на курсы. А то и в Москву — на рабфак. Тихон Евсеич обещал отпустить, как только управимся с уборкой.

— А не побоишься? — испугалась Поля, словно ей самой предстояло уехать из родной станицы.

— Бояться воров — не держать коров, — с показной беспечностью ответила Дорька.

— И кем же ты будешь, Дорька, когда выучишься? — с восхищением воззрилась на бесстрашную подругу Поля.

— Учительницей или агрономшей. А захочу — стану врачом. Придешь ко мне в больницу, а я тебе: «Открой рот, скажи «а–а». Ты тоже можешь стать учительницей. Нонче для всех двери открыты.

— Она после Покрова станет женой Митяя Бухарова, — ввернула реплику Верунька и захихикала. — Будет «а–а» говорить своему бухаренку.

— Да ну тебя, — отмахнулась Поля от насмешницы и опустилась в траву. — Давайте–ка лучше венки плесть, а то в корогод опоздаем.

Все последовали ее примеру. Вплетая в венки одну за другой изумленно вытаращившиеся на божий мир ромашки, завели старинную обрядовую песню:

Дорька взглянула на Полю: она чем–то похожа на несчастную Машу, про которую поется в песне, и ей стало жалко подругу. Уж не потому ли, что жених ее Митяй Бухаров больно некрасивый парень? Мысленно поставила его рядом с Трофимом Калашниковым и радостно вздохнула: господи! до чего же хорошо жить на белом свете! Как все красиво кругом: и трава, и цветы, и небо над головой. Нет, нельзя «другого милого нажить». Милый, он единственный. Ни у кого другого не будет таких черных глаз, таких сильных и горячих рук.

— Пошли, Дорька.

Это притронулась к ее плечу Поля. У нее вместо платка венок на голове. У остальных девчат тоже. «Какие все стали красивые», — подумала Дорька и, на ходу доплетая свой венок, пошла вслед за ними к Тереку.

Он встретил их прохладой и тем особенным пресным запахом, присущим рекам с быстро обновляющейся водой. В его мутной, беспрестанно переливающейся струе, как в запотевшем зеркале, отражалось солнце и кроны растущих на том берегу деревьев. Мне нет до вас никакого дела, казалось, говорил его равнодушный ко всему окружающему вид. Девушки с опаской ступили на подмытый течением берег, опустившись на колени, протянули седому ворчуну свои цветочные короны:

Терек небрежно подхватил девичьи дары, закружил в водоворотах, понес в неведомую даль.

«Трофиму», — добавила от себя Дорька и вдруг с ужасом увидела, как ее венок, подхваченный особенно бурной коловертью, в одно мгновение исчез в ее прожорливой пасти–воронке.

— Ой! — только и смогла выговорить несчастная и, сорвавшись с места, бросилась вслед за своей утонувшей судьбой.

— Куда ты, оглашенная? — крикнула Верунька. — Сорвешься в Терек — утопнешь!

Но Дорька, подхватив юбку, продолжала бежать наперегонки с Тереком. Вот плывет венок Поли, рядом с ним — венок Моти Ковалевой, чуть дальше — Симы, Веруньки, Кати и только ее венка не видно на седой терской гриве.

— Вернись, дура–а! — неслось ей в спину.

«Ой, как же так! Не может этого быть», — задыхаясь от бега, повторяла про себя Дорька и вдруг увидела свой венок. Выброшенный течением из серой пучины, он покачивался на волнах, устремляясь к речному стрежню. Алый мак, вплетенный Дорькой между ромашками и васильками, мерцал на волне прощальным огоньком.

— Не утонул! Не утонул! — крикнула Дорька и, опустившись на землю, зарыдала, сама не зная отчего.

Подошли подруги. Стали подтрунивать над ней.

— Нашла из–за чего слезы лить, — кривила в усмешке губы Верунька. — Еще успеешь, наплачешься от него, черта бровастого, когда замуж за него выйдешь. Подумаешь, беда какая: «милый забудет». Трофим забудет — Яшка Ивакин вспомнит, он с тебя давно уже глаз не спущает. Да и монтер в коммуне следом ходит.

— Я… не из–за него… — всхлипывала в ответ Дорька, размазывая по щекам слезы. — Дюже мне обидно стало: у всех плывут, а мой — на дно.

С церковной колокольни донесся призывный звон. Пора к обедне. Девчата заторопились домой. Но тут внимание их привлекла диковинная повозка, вынырнувшая из терновых зарослей со стороны Затона и направляющаяся, по всей видимости, к станице. Повозку тянет по луговой дороге пара заезженных кляч. На борту повозки алеет длинное полотнище. На нем что–то написано белыми буквами — издали не разобрать. Зато хорошо слышны слова песни, которую поют под гармошку сидящие в повозке:

— Неначе красные сваты из Моздоку едут, — догадалась Поля. — Айдате, девки, заследом, они зараз представлению показывать будут — обхохочешься.

Девчата прибавили шагу.

«Красных сватов» было человек двенадцать. Даже не верилось, что все они уместились на старой колымаге–ландо со следами черного лака на бортах, по–видимому, экспроприированной именем революции у какого–нибудь аристократа. На боку кареты — красное полотнище. «Раскрепостить труженицу полей от печи и пеленок!» — написано белилами во всю его длину. Сами «сваты», лет по семнадцати юнцы, в синих блузах и таких же синих буденовках с матерчатыми яркими звездочками над козырьками. Только трое среди них было взрослых: мужчина — полный, с заметным животиком блондин, белобровый и курносый, и две женщины: одна — рослая, черноволосая, в кожаной тужурке, другая — маленькая, синеглазая,, застенчиво улыбающаяся. Дорьке особенно понравились ее нежные ручки.

— …Общая собственность на землю, — говорил между тем мужчина окружившим карету станичникам, — представляет ей базу коллективного присвоения, а ее историческая среда — существование одновременно с ней капиталистического производства — обеспечивает ей в готовом виде материальные условия для кооперативного труда организованно, в широком масштабе…

— Чего–чего? — приставил к уху ладонь стоящий рядом с Дорькой дед Хархаль. Он так же наведался в станицу ради праздника и даже приоделся в шерстяной времен русско–турецкой кампании бешмет с одной лишь латкой на левом рукаве и суконные, пахнущие нафталином шаровары.

— Будучи предварительно приведена в нормальное состояние в ее теперешней форме, она может непосредственно стать отправным пунктом той экономической системы, к которой стремится современное общество, и зажить новой жизнью, не прибегая к самоубийству, — продолжал ораторствовать приезжий, не удостоив деда Хархаля даже взглядом.

— Стало быть, в коммунии можно жить без убийства? — выкрикнул кто–то из толпы слушателей, и Дорька увидела, что это Недомерок.

Оратор перекосил в гримасе сожаления одутловатое лицо.

— Товарищи, я как уполномоченный РИКа попросил бы не утрировать мои мысли. Настоящий политический момент требует… — и он принялся излагать еще минут на десять «свои мысли», взятые, по всей видимости, из какой–то книжки.

— Что значит ученая голова, — покачал своей головой дед Хархаль, — гутарит–гутарит, а про чего — хучь убей не поймешь, рви его голову.

— И правда, Пущин, — сказала вполголоса уполномоченному одна из его спутниц, та что в тужурке. — Понес невесть что: ни за здравие, ни за упокой.

— Осторожней на поворотах, — огрызнулся Пущин, — а то за такие слова можно и на парткомиссию.

— Ну и гусь, — дернула бровями женщина. — Ты хоть и однофамилец друга Пушкина, но…

— Прошу, Клавдия, без идиотских каламбуров, — скривился Пущин. — Не устраивают тебя мои речи, выступай сама.

— Придется, — усмехнулась Клавдия и встала на подножку экипажа. — Товарищи станичники! — обвела она собравшихся на площади горящим взглядом. — Разрешите для начала поздравить вас со 125–летием вашей станицы и пожелать вам всем крепкого здоровья и счастливой жизни.

Станичники удовлетворенно загалдели и неумело похлопали огрубевшими от работы ладонями.

— Зараз в колхоз сватать начнеть, — проговорил кто–то тихим голосом, а по толпе прошелся смешок.

— Нет, товарищи, — возразила Клавдия, — в колхоз я вас агитировать не буду, придет время — вы сами в него вступите. И насчет ТОЗов ничего говорить не буду, хотя налицо все выгоды от совместной обработки земли. Да что далеко ходить за примерами. Возьмите хотя бы недавно образовавшуюся коммуну «Терек», все вы ее хорошо знаете. На голом месте, что говорится, ни кола ни двора, решили люди сообща построить новую жизнь.

— В шалаше, — вставил в речь приезжей старый густобородый казак, и Дорька узнала в нем Евлампия Ежова, мельница которого принадлежит теперь коммуне.

— Ну и что, что в шалаше. Ваши предки, когда переселились сюда из низовых станиц, тоже на первых порах в шалашах жили, а то не так?

— Та–ак, — согласились станичники. — Вон у деда Хархаля досе курень не лучше иного шалаша. Оттого, мабудь, и в коммуну подался. Ты давай по сучеству дела. Про чего хотела нам доложить?

— Про детей, — в тон казакам ответила уполномоченная, — которые в результате войны лишились родителей и теперь находятся в детских домах, или как их называли раньше, приютах. Имеется такой детский дом и в Моздоке. Дети в нем окружены посильной заботой со стороны государства, однако в материальном отношении, надо прямо сказать, в им еще многого не хватает. Не хватает одежды, обуви, а порой и хлеба. Так вот я обращаюсь к вам, товарищи: надо бы помочь сиротам, обделенным материнской лаской, как вы думаете? Собственно, об этом и хотел поговорить с вами сам заведующий детским домом.

— Чего ж он тянул Лазаря? — выкрикнул из толпы дед Хархаль. — Так бы и сказал сразу. У меня у самого, как у латыша: крест да душа, а и то не пожалею для сирот божьих, дам чего–либо.

— Само собой, — поддержали старика казачки. — Рази ж мы не крещеные.

— Тишша! Разгалделись… — зашикали из толпы.

— И еще один вопрос мы должны сегодня решить с вами, — подняла руку Клавдия. — Районный охмадет ^[14] постановил создать в вашей станице женский совет.

— Уже создавали в двадцатом годе! — снова выкрикнули из толпы. — Сюрка Левшинова за атаманшу в энтом совете была.

— И куда же он подевался? — спросила Клавдия.

— Шут его знает. С тоей поры, как Сюрка к своему богомазу в Моздок завьюжилась, так и того… А хорошо поначалу было: мне пособие за многодетствие выхлопотала, дай ей бог здоровья.

— Будет еще лучше, если не только Сюрка, но и все женщины сообща возьмутся создавать новый быт, — весело подхватила Клавдия. — Кого вы предлагаете ввести в состав нового совета?

Снова зашумела площадь:

— Маняху Швыдлову!

— Анисью Ивакину!

— Бабку Горбачиху!

Последнюю кандидатуру предложил Недомерок. Казаки загоготали. Но казачки набросились на них с таким негодованием и поистине воинственным пылом, что они впервые за всю историю терского казачества дрогнули перед натиском собственных жен и стали спешно отступать во «второй эшелон обороны», то есть за коновязь, к которой только что подкатила стансоветская телега с бочкой браги на борту.

— Тю на них! Сбесились, что лича?

— Хай вас черт с вашим женсоветом. Наливай, Митрий, а то душа горит… — обступили казаки телегу.

Тень от церкви заметно вытянулась по утоптанной годами станичной площади к окруженной толпой карете, словно стремясь ухватить крестом–лапой стоящую на ней по–мужски одетую безбожницу, когда избирательные страсти наконец поутихли и новый состав женского совета был утвержден большинством голосов. Председателем его единодушно была избрана Ольга Вырва: «Бедовая бабочка, на фронте воевала за Советскую власть». Она не стала отказываться, а только усмехнулась краем губ и выразительно взглянула на приезжих женщин.

— Поздравляю, Оля, — улыбнулась одна из них, маленькая и синеглазая.

— Спасибо на добром слове, — снова усмехнулась Ольга, — а только все это ни к чему.

Она стояла в кругу молодаек, скрестив на груди руки, по–казачьи нарядная, статная, гордая.

— Ну ладно, ладно, — покровительственно покивала головой заведующая охмадетом. — Обо всем остальном договоримся в рабочем порядке. А сейчас перейдем к вопросу ликвидации неграмотности. Слово предоставляется заврайвнешколой Анне Семеновне Розговой.

Заведующая районными внешними школами, заметно смущаясь направленных на нее взглядов, встала на подножку, заговорила о культурном росте Советской страны, о всеобщей грамотности, к которой призывают трудящихся партия и правительство. В заключение своей речи она спросила, есть ли в станице образованные люди?

— А то нет, — отозвались весело, — Анисья Ивакина. Читает, что твой пономарь и даже лучше. А ну, Анись, почитай, пущай послухают.

Подталкиваемая в спину, к карете приблизилась средних лет казачка с сухим пергаментным лицом и тонкими язвительными губами.

— Давай почитаю, — протянула такую же сухую руку к Анне Семеновне, а другой рукой вынула из кармана запона очки с одним уцелевшим стеклом.

Анна Семеновна подала ей первую попавшуюся среди походного реквизита газету, с любопытством уставилась на грамотную казачку: такое в станицах редкость.

— В результате всеобчих банальностев юрисдикции, вошедших в основу всепоглощающих идеев мирозданья, — зачастила «образованная» женщина, бегая инвалидными очками по газетной полосе, но держа ее почему–то вверх ногами, — мы погрязли в болоте оппортунизма и косной эрудиции, взятой напрокат у тавтологии и тригонометрических функциев доисторического матриархипа.

— Вот чешет! — восхищенно покрутил головой дед Хархаль. — Почище вашего уполномоченного.

А толпа уже корчилась в приступе неудержимого хохота:

— Ой, не магу, три болячки ей в бок!

— …Будучи триумфальной посредственностью буржуазной однобокости, — продолжала «читать» газету казачка, искоса поглядывая на уполномоченного РИКа, — под ложным впечатлением текущих моментов наша двистительность требуеть живительной влаги запрограминированных дискуссиев…

— Ха–ха–ха! Чтоб тебе не лопнуть! — уже не хохотал, а взвизгивал кто–то из зрителей бесплатного спектакля. — Гляди–и, она ее даже разворачивает, кубыть, и взаправду читает. Ты давай, Аниська, ишо про турецкие новости.

— Чичас, вот только найду эпту руприку, — не моргнув глазом, согласилась чтица. — Вот слухайте… «Вчерась у турецкого царя, то бишь султана, был дан завтрак в честь аглицкого короля Людоеда шешнадцатого, приехавшего на тачанке в Стамбул с визитом дружбы. На завтрик, который проходил в атмосфере понимания, подавали жареную картошку с селедкой и малосольными огурцами…»

Анисья не успела «дочитать» про то, какими еще кушаньями потчевал турецкий султан английского короля — к ней подскочил Пущин и вырвал из рук газету.

— Это же кощунство над знанием, — прошипел он своим смеющимся вместе со всеми спутницам.

— А по–моему, это ирония в адрес вот таких «буржуазных однобокостей» как ты и тебе подобные, — в ответ шепнула Клавдия. — Ты ведь давеча тоже такое наговорил насчет экономической системы.

— Я цитировал Маркса, а не плел абракадабру.

— Для них подобные цитаты та же «всеобщая банальность юрисдикции». Но как говорится, ближе к делу. Продолжайте, Анна Семеновна, — обратилась Клавдия к заведующей внешними школами.

Анна Семеновна, вытирая выступившие на глазах от смеха слезы, вновь обратилась к станичникам с вопросом, есть ли среди них по–настоящему грамотные люди?

— Да вот же он стоит подле меня, ученый человек, цельный курс наук превзошла, рви ее голову! — выкрикнул дед Хархаль, и Дорька почувствовала, как он сжал ее руку повыше локтя своей клешнятой пятерней.

— Ну что ты, дедуш? — покраснела она, словно пойманная с поличным, и инстинктивно спряталась за спину подруги Веруньки Решетовой. Но Анна Семеновна, улыбаясь, уже подзывала ее к себе движением своей неправдоподобно маленькой руки.

* * *

Дорька плясала лезгинку. С синеблузником из Моздока. У него черные усики и такой же черный чуб, выбивающийся из–под козырька матерчатой буденовки. Пляшет он лихо. Носится вокруг партнерши, иначе не скажешь, — чертом. Вот только блуза на нем не «по колеру», как сказал, глядя на него Ефим Недомерок. Этому бы горячему армянину черкеску с кинжалом… Верткий парень. Как он мастерски изображал спесивого грузинского князя в сценке, которую поставили участники агитбригады в завершение встречи со стодеревцами. Все покатывались со смеху, слушая его исковерканную акцентом русскую речь. До чего же веселый народ — моздокские комсомольцы. Кого хочешь расшевелят острой шуткой, огневым куплетом. Даже бабка Горбачиха и та помолодела, глядючи на выступление самодеятельных артистов. «Вон та, голенастая, — ткнула она высохшим пальцем в городскую модницу с недозволенно короткой прической, — манерою вся в меня. Бывалоча, я бровки подведу, щечки нарумяню, выйду к своему Феде…»

Ох, совсем закрутил, загонял чертов вертун! Скорей бы уже умолкла двухрядка — сил больше нет бегать по кругу под дружные хлопки лады. Словно подслушав ее мысли, гармонистка Верунька оборвала игру. Дорька, переводя дух, вышла из круга. Но перерыв был недолгим: Верунька снова ударила пальцами по клавишам гармони, приглашая следующую пару плясунов.

— Горзай! ^[15]

Дорька взглянула на вскочившего в круг парня, и сердце ее еще сильнее зачастило: то был Трофим Калашников! В модном сизом бешмете. При кинжале в дорогой оправе. Большой, широкоплечий, сильный. Господи! До чего же умный был тот человек, который придумал пляски. И что за скучища была бы жизнь, если бы люди не плясали вот так, в корогоде. Сама–то Дорька пляшет чуть ли не от самого рождения. Но когда Трофим научился? Неужели на хуторах? С чужими девками? При этой мысли у Дорьки загорелось в груди от ревнивого чувства.

— Ходи в круг!

Дорька вздрогнула: прямо перед нею сверкают Трофимовы глаза. Они приглашают, зовут, даже умоляют. «Да ить он, должно, впервой в круг вышел!» — догадалась девушка. Забыв про усталость, она очертя голову ринулась в пляску.

— Ас–са!

Радостно взвизгнула гармонь. Ошалело загремел бубен–ведро. Еще выше поднялась пыль из–под ног пляшущих.

— Ай да Трофимка! Гля, что выделывает, сатана, — послышались поощрительные возгласы.

— Поддай ему, Дорька, копоти!

Ох, как весело! Даже дед Хархаль дрыгает обутой в чирик ногой.

— запела, не выдержав азарта, замужняя казачка–молодуха. А ее товарки дружно подхватили:

Так бы и носилась Дорька с ним по кругу до темна, без передышки. Но ведь и другим тоже хочется отвести душу да и у Трофима уже поползли из–под шапки по щекам горячие капли — выдохся без привычки. Дорька внезапно остановилась и, кивнув головой партнеру, вышла из круга. Следом за нею вышел и Трофим, с трудом переводя дух и даже пошатываясь. А на его место вдруг влетел кобчиком какой–то иногородний в потертом сером пиджаке и такой же старой кепке.

— Хоржзвай! — крикнул он пронзительно и так задвигал ногами, что у зрителей зарябило в глазах. Откуда такой взялся? Наряд на нем мужичий, а пляшет — чисто казак и даже лучше.

— Гляди–и! — крикнули в толпе. — Да ить это монтер из коммуны. Вот ловок, собачий сын, что значит осетин!

Между тем осетин, продолжая выписывать ногами замысловатые кренделя, прошелся по кругу и жестами рук попросил у казаков одолжить ему несколько кинжалов. Многие с готовностью протянули ему свое оружие. Он взял только три. Не сбавляя темпа, принялся жонглировать ими, словно на арене цирка. То подбрасывал их вверх и ловил на лету, то с молниеносной скоростью вертел ими вокруг рук, ног, головы, туловища. Под конец зажал все три острия белыми, как горный снег, зубами и, коротко мотнув головой, перебросил кинжалы через себя, за спину, причем они все три воткнулись в землю. Гармонь смолкла. Над игрищем пронесся гул одобрения:

— Да… вот это джигит! Утер сопли нашим казачкам.

— Трофим, кубыть, тоже пляшет не хужей, хучь и без кинжалов.

— Сравнил… Твоему Трофиму до энтого монтера тридцать верст жидким дерьмом плыть надо.

Дорька взглянула на Трофима: у него при последних словах побелели скулы, а брови на переносице сошлись в одну сплошную линию.

Корогод длился до позднего вечера. Уже давно разошлись по своим куреням пожилые станичники, до дна осушив сельсоветскую бочку с брагой, а молодежь все еще продолжала поднимать ногами пыль на площади под гармонь Веруньки:

Из стоящего напротив поповского дома вышел на крыльцо его хозяин отец Михаил. Зевая и крестясь, хотел было разогнать «мирской блуд», но глянул на корогод, и язык у него не повернулся на такoe святотатство. Так и стоял босой, в одном белье, с накинутой лишь на плечи рясой. Да что отец Михаил! Луна остановилась на середине неба и улыбалась, любуясь земным весельем. Поиграй еще Верунька подольше, и она пустилась бы в пляс, благо что там, наверху, такой простор — есть где разгуляться.

Но Верунька вдруг оборвала игру, вовремя вспомнив, что летние ночи коротки, а ей еще нужно договориться с Петром Одинцовым о сроках намечающейся свадьбы. Да и остальным пора.

— Хватит, хорошего не вволю, — застегнула Верунька мехи гармони на ременные застежки.

И сразу наступила тишина. Лишь собаки взбрехивали, ворча на припоздавших выпивох, добирающихся из гостей до дому. Отец Михаил, почесав грудь, пошел в дом. Луна, опомнившись, побежала книзу.

«Спать» — это значит идти на ночовки в хату бабки Горбачихи, ставшей с давних пор в станице «ночовной мамакой». Перебрасываясь шутками, молодежь гурьбой повалила с площади к Джибову краю: девчата, взявшись под руки, — впереди, ребята кучкой — следом.

— чистым звонким голосом завела Дорька старинную припевку, и она, подхваченная множеством голосов, потекла над станицей, волнуя сердца тех из ее жителей, кто еще не успел уснуть в эту праздничную летнюю ночь.

Казбек шел рядом с Трофимом, рассказывал ему о своем житье–бытье, делая вид, что страшно рад встрече со своим молочным братом и что ему, как и всем остальным, очень весело, но на душе у него было тревожно: с кем–то из них будет «делить ночь» эта сероглазая певунья Дорька. Он уже знал, что у казаков ночовки парней с девчатами водятся с незапамятных времен и что в этом нет ничего предосудительного, ибо на ночовках молодые люди не столько спят, сколько приглядываются друг к другу, выясняют, так сказать, обоюдные симпатии и отношения в преддверии будущей семейной жизни. Он слышал вчера, как Мотя Слюсаренкина делилась с Дорькой своими переживаниями: «Васька мне не по душе: ни поговорить, ни пригорнуть. Не успел улечься, зараз заснул, кубыть, не девка с ним рядом, а корова. Больше с ним не ляжу». А сегодня Васька пожаловался Казбеку: «Нехай ей черт, энтой Мотьке, замучила в прошлый раз, сатана: липнет, как мокрая рубашка. То лезет целоваться, то обнимает. Тут за день косой намахался, аж ребро за ребро заходит, а она не дает глаза заплющить. Так и не дала выспаться, чертова душа. Надо искать другую».

Частушек хватило до самой горбачихиной хаты и даже еще осталось.

— Будя горло–то драть, — выглянула в дверь хозяйка хаты, маленькая, все такая же юркая, как и семь лет назад, когда Казбек видел ее возле постели покалечившегося Трофима. — Давайте каждый по полену, а то не пущу.

— Да зачем тебе, бауш, дрова? — столпились у порога ночовщики. — Лето ить на улице.

— И–и, милые! лета, она мелькнет птицей залетной — и нету ее. Не заметишь, как знов зима придеть.

— До зимы еще дожить надо, — не сдавались молодые люди.

— А я, кубыть, помирать не собираюсь, — по–прежнему елейно–ласково отвечала бабка. — Дровишков не принесли, давайте в таком разе по копейке — на фетоген. Вы его за ночь–то вон сколько спалите, а мне, сироте, где взять?

По копейке — не по червонцу. Быстро сложились, сунули мелочь бабке в сморщенную руку — скорей бы в хату да приняться за любимые игры.

Вначале играли в жмурки, затем в отгадчика: ставили водящего лбом к стене, завязывали ему глаза и били ладонями по его ладони, на весь мах, до тех пор, пока отгадчик не указывал пальцем на бьющего. После этого они с ним менялись положением, и снова раздавались резкие хлопки под смех и шутки играющих.

Наконец устали и от этой азартной игры. Пора на покой. Разбившись парами, пошушукались и стали готовиться ко сну. Ребята приволокли с база солому и разбросали по полу. Девчата покрыли ее ряднами и старыми одеялами. Не раздеваясь, улеглись друг подле друга.

Казбек тоже прилег. С краю, у двери. На душе у него было тяжело: Дорька, не раздумывая, отдала предпочтение Трофиму. Они устроились в «красном углу» под столом, и оттуда слышен их смешок и шепот. Впрочем, шепот доносится со всех сторон — словно стая мышей точит зубами солому:

— Тише ты, а то пуговки поотлитять.

— Не хватай за руки, они и не отлитять.

— А ты не лезь куда не надо, ты туда ничего не клал.

— Я за семечками.

— Бессовестный…

Казбек знает, что казачки, идя на посиделки, кладут семечки себе за пазуху. От мысли, что Трофиму тоже могут понадобиться семечки, у него все перевернулось внутри. Захотелось вскочить, выкрутить фитиль в лампе, поставить Трофима лбом к стене и ожечь его по ладони резким ударом. Но он поборол в себе это желание, скроготнув зубами, отвернулся к двери, уткнулся носом в ряднину.

— Можно я коло тебя ляжу? — услышал он над ухом чье–то взволнованное дыхание. — А то Васька знов заснул, как той ведмедь, погутарить не с кем.

Это была Мотя Слюсаренкина. Она навалилась Казбеку на плечо упругой грудью, запустила ему в волосы трепетные пальцы.

— Какие у тебя густые кучери, — снова обожгла она его своим дыханием. — А у меня — чисто солома. Я и на горячий гвоздь накручивала, и ромашкой мыла — никакого толку. Хучь бы тифом заболеть. Говорят, после тифа волосья делаются кучерявые, как у барана.

— По мне, заболей ты хоть чесоткой, — озлился Казбек и, вывернувшись из–под девичьего локтя, поднялся и вышел из хаты на улицу.

— Мужик непутящий… — донесся ему в спину обиженный Мотин голос.

В густом, как чернила, небе плывет белая, похожая на фарфоровую тарелку луна. В ее голубом сиянии купаются станичные хаты. Их побеленные стены светятся куда ярче, чем сама луна. Тихо шелестит листьями рядом стоящая тутина, высокая, до самого неба. Она словно шепчет луне что–то ласковое и сокровенное. На востоке чуть заметной зеленой полоской светится утренняя зорька — коротки летние ночи на Тереке.

Куда идти сейчас? В коммуну или, может быть, домой на хутор праздновать Реком? Казбек представил себе игрище у дома Мишурат Бабаевой, пляшущих под гармонь тетки Дзерассы и ружейные выстрелы сверстников, и ему стало еще безотраднее в этой чужой станице. И не было уже желания возвращаться к коммунарскому двухъярусному общежитию, заготавливать в терском лесу столбы для электролинии. Но что это? В сенях стукнула дверь, и кто–то раздраженно зашептал–заговорил:

— Ну, чего кобенишься? Я ить понарошку, шутейно.

— С такими шуточками ступай к себе на хутор к Матрене Пигульновой, а я тебе не жалмерка.

— Тю на нее… Думает, ежли ее учительшей в ликбез назначили, так она уже и цаца: дотронуться нельзя.

— Нельзя.

— Ну да: мне нельзя, а в коммуне, должно, можно. Залезете в своем шалаше под общую одеялу и…

Казбек явственно услышал треск пощечины, и в следующее мгновенье мимо него промелькнула девичья фигура.

— Дорька! — выскочил вслед за нею парень, и Казбек узнал в нем Трофима. — Погоди! Куда же ты? Я ить к слову…

Но Дорька продолжала бежать по улице, взмахивая зажатым в руке полушалком.

— Ну и катись… — Трофим выругался себе под нос, возвращаясь к порогу, и вдруг встретился глаза в глаза с Казбеком.

— Строит из себя… непритрогу, — ухмыльнулся он, кивнув головой в сторону убежавшей Дорьки. — Как будто она одна в станице. И почище найдем, ежли потребуется. А ты чего тута стоишь?

Казбек задрожал от охватившего его негодования.

— Знаешь, ты кто? — шагнул он навстречу Трофиму. — Последняя сволочь, тьфу!

— Ну–ну! Чего вытаращился? — невольно отшатнулся Трофим перед бешено сверкающими глазами приятеля. — Тебе–то какое дело?

— А такое, что я тебе сейчас морду бить буду!

— Попробуй, — сдвинул брови Трофим. — Можа, ты сам к ней клинья бьешь? Мне Верунька гутарила, как вы…

— Н–на! — Казбек не раздумывая хватил кулаком по скверно ухмыляющейся физиономии своего молочного брата.

* * *

Устя не спала. Лежала с открытыми глазами и перебирала в памяти свою жизнь. Ничего хорошего в ней не было. Сколько она себя помнила, все работала, работала, работала. И бедность проклятая. Из–за нее и за Петра пошла, хоть он ей и не очень–то нравился. Польстилась на богатство, будь оно неладно. А все — мать: денно и нощно долдонила в уши, дескать, с лица воды не пить, зато барыней жить будешь. Шутка ли, самого Евлампия Ежова сын! Вот он лежит рядом, похрапывает во сне. Будто и не чужой, да и родным не назовешь, хоть и двое сыновей от него. И не потому, что рябоватый малость, а потому, что жадностью в отца пошел, деньги любит, пожалуй, больше, чем ее, Устю. Хоть бы раз заступился за жену перед своими родителями. Нет, не получилась из нее барыня. Из куля да в рогожку — так можно определить ее переход из родительского дома в дом богача–мельника. Суров и прижимист свекор. Слова ласкового не скажет, на сноху глядит, словно на батрачку, и даже хуже: мол, приворожила чертова ведьма сына, втиснулась, нищенка, в богатую семью. От раннего утра и до позднего вечера кружится по огромному ежовскому подворью, словно белка в колесе. А что случись — все шишки на ее голову: сноха–де не доглядела. Как в той побасенке. Сидит семья за столом, обедает. Вдруг свекор начинает крутить туда–сюда носом: «Кто–то воздух спортил». «Мабуть, сноха», — не раздумывая, делает предположение свекровь. «Да что вы, маманя, — заступается за невестку деверь, младший брат мужа, — ее и за столом–то нет». «А где же она?» «На базу телят убирает». «Стало быть, оттелева и наносит», — делает вывод маманя.

Устя горько усмехнулась в темноту: прав был отец, возражая против ее замужества.

На дворе залаял пес, похоже, кто–то подъехал к воротам. Устя прислушалась — так и есть: приезжий постучал в калитку. Собака залаяла еще неистовее.

— Петь, а Петь! — Устя встряхнула за плечо разоспавшегося мужа. — Да проснись ты, засоня бузулуцкая.

— А? Чего? — оборвал храп Петр.

— Ктой–то стучится к нам, иди погляди.

Петр выругался, нехотя направился к выходу. Слышно было, как он прикрикнул на собаку, затем загремел железным засовом. Вскоре он вернулся.

— Ну, кто там? — спросила Устя.

— Знакомец один. С хутора, — ответил Петр, натягивая впотьмах шаровары и чертыхаясь в адрес неурочного гостя. — Папаку спрашуеть, растуды его туды, не мог днем наведаться.

— А где он?

— Во дворе стоит.

«И правда, принесли его черти не вовремя», — посочувствовала мужу Устя, покидая постель и привычно находя на сундуке свою одежду.

Принимали гостя на половине стариков, в основной зимней хате. Устя едва не захохотала, увидев его при свете зажженной лампы: он с головы до ног измазан сажей и похож на вылезшего из печи черта.

— Батюшки! — прыснула она в кулак и зажала рот пальцами. Но свекор так зыркнул на нее глазищами, что у нее сразу пропала охота смеяться.

— Согрей–ка лучше воды, — прохрипел Евлампий, — да спроворь на стол.

Устя послушно отправилась во времянку. Разводя в печи огонь, строила всевозможные догадки относительно странного гостя. Где–то она его уже видела. Уж больно знакомое лицо, хоть оно у него и в сопухе.

Мылся гость на базу за конюшней. Устя слышала, как муж поливал воду и о чем–то с ним говорил вполголоса. «Клянусь попом, который чуть не утопил меня в купели, никогда б не подумал, что печная труба может служить выходом», — с трудом разобрала она из речи незнакомца. Потом он, одетый в бешмет Петра, сидел за столом между старым и молодым хозяином, пил вместе с ними чихирь, ел яичницу и что–то рассказывал, всякий раз прерывая свое повествование, когда Устя входила в комнату с очередной закуской. «Должно, осетин», — решила Устя, глядя на его едва не сросшиеся на переносице черные брови и тонкий, прямой нос. Чем–то неуловимо смахивает на ее знакомца Осу, с которым она познакомилась в семнадцатом году у санитарного поезда. Устя невольно вздохнула: хорош был парень. Где–то он сейчас? Как уплыл тогда на Сюркином каюке за Терек, так и с концами. Забыл, наверно, а может, в войну убили…

Из спальни донесся детский плач. Устя поспешила к люльке. «А–а–а…» — затянула извечное, укачивая проснувшегося не ко времени сына. Укачав, прилегла на постель, снова задумалась. Пятый год пошел, как она стала женой Петра Ежова, а все не может забыть того раненого фронтовика–осетина, что обещал приехать в Стодеревскую свататься. И откуда он взялся такой улыбчивый да красивый на ее голову? А может быть, это все девичья блажь и ей никого кроме Петра не надо? Чем он плох, ее муж, старший урядник, Георгиевский кавалер? И ростом вышел, и силой бог не обделил. А что прижимист малость, так ведь скупость не глупость, говорят старые люди. Зато у них закрома полны всякой всячиной и в сундуках добра — на два века хватит. Правда, ключи от сундуков у мамаки на пояске под запоном. Жадная старуха, под стать своему мужу. Устя однажды увидела случайно, как они вдвоем перебирали в кладовке слежавшиеся от времени царские деньги и проклинали в два голоса Советскую власть. «Дурак старый, верблюд ногайский, — бил себя по лысине Евлампий кулаком с зажатыми в нем «екатеринками», — нет бы накупить на эти деньги каких–либо золотых предметов. Вот теперь и любуйся на них, мать их так. А все ты, старая квашня: «Подожди, подожди…» Вот и дождались с чужой ухи жижки. Заставить бы тебя, подлая, сожрать энти деньги без масла и соли».

Ух и злой старик! Особенно ненавидит он коммунаров, отобравших у него с приходом Советской власти мельницу, и больше всех из них — ее отца. «Ну и сваток мне достался, — косоротится он всякий раз, когда представляется возможность напомнить младшей снохе о ее захудалой родословной, — как был гольтепа–гольтепой, так и остался с голой задницей, коммунар задрипанный. В одном кармане смеркается, в другом — заря занимается. Пролетарий изо всех стран, чоп ему в селезенку, — от людей стыдно за такое родство».

Не стерпела однажды Устя, отпела свекру в ответ не менее ядовито. Ох, как взъерепенился станичный богач, от злости чуть было кандрашка не хватила. Замахнулся костылем, но ударить воздержался — не те нынче времена. Лишь обругал матерно и пообещал отца ее повесить самолично, когда, даст бог, власть переменится. А в то, что она переменится, он верил горячо и упрямо. О том и молился по нескольку раз на день.

— Ты не спишь, Устя?

— Не, — откликнулась Устя на голос мужа.

— Иди прибери со стола, а я провожу нашего гостя.

— Куда?

— На кудыкину гору. Ты не спи покель, я его — быстро.

Он действительно вернулся скоро, с игривым смешком подкатился под теплый бок супруги:

— Погреться чуток…

— С морозу ты, что ли? — отодвинулась Устя к стене, понимая, но не разделяя настроения мужа.

— Я–то нет, — поугрюмел Петр, — а вот ты, должно, в мороз на свет появилась. Так и несет от тебя сиверем. Ай не люб я тебе, так ты скажи.

— Не горгочи, а то дите разбудишь. Спи лучше, утро скоро.

— Эх, Устинья, не пойму я тебя никак. Гребуешь мной али еще чего?

— Налился чихирем и несешь незнамо чего. Ты лучше скажи, куда спровадил этого?

— К Алборовской роще свел.

— А зачем он к нам заявился, весь в сопухе? Где это его так вычучкали?

— Из хаты чужой жены через трубу удирал от ейного мужа, — Петр пьяно рассмеялся, пытаясь обнять собственную жену.

— Да подожди ты… — отвела от себя его тяжелую руку Устя. — Чего брешешь? Ты толком расскажи.

— А брыкаться не будешь?

— Голодной куме хлеб на уме, — вздохнула женщина. — Как же он мог через трубу–то?

— Когда припрет, через игольное ушко проскочишь, не токмо что. Да и трубы на хуторах у осетин по–другому, чем у нас, устроены. Они у них широкие и напрямую на крышу выведены, без борова. К тому же, на его счастье в том доме печь перекладывали, трубы, почитай, не было вовсе. Вот я раз в Туретчине…

— А почему он — к нам? — перебила жена мужа, не желая еще раз слушать про то, как он бежал из чужого гарема.

— Говорю же, от мужа спасался. — У них насчет этого строго, сама знаешь.

— Так он осетин?

— Ну да, осетин. Да отвяжись ты от меня, смола липучая! — рассердился вдруг Петр. — На кой черт он тебе сдался?

— Да я ить просто так. Обличье будто знакомое…

— «Обличье знакомое», — передразнил жену муж. — Конечно, знакомое, ежли энто наш прежний писарь Миколай. Ты лучше послухай, что я тебе расскажу… Возвращаюсь я, стала быть, к дому, гляжу, возле хаты бабки Горбачихи дерутся двое. Я к ним: «А ну разойдись, так вашу этак!» А они — чисто собачата: сцепились — не разоймешь. И кто б ты думала? Трофим Калашников с монтером из коммуны.

— Из–за чего ж они подрались?

— А шут их знает. Должно, девку не поделили на ночовке. У нас энто тоже бывало. Помнишь, как я твоего Кирюху отметелил? Только, видать, зря старался. Какая–то неласковая ты ко мне, девка… С чего бы это, а?

— Будешь неласковой от такой жизни.

— А чего тебе не хватает? — в голосе Петра зазвенело раздражение. — Кажись, все имеется: и поесть, и попить, и в чем выйти на улицу. Можа, тебе полюбовника требуется, как Глашке Сорокопутовой? Так ты скажи, — Петр рывком повернул к себе жену, поднес к ее носу пахнущий табаком кулачище. — Не дай бог, узнаю чего, — в труху произведу и тебя, и твоего хахаля.

— Это я уже не раз слыхала, — процедила сквозь зубы строптивая жена и отвернулась к стенке.

Глава пятая

На второй день праздника состоялись скачки. Как и во все времена существования станицы, они проводились на краю Уруба, обрывающегося яром–берегом в покрытую садами терскую пойму. Поле на Урубе ровное, без бугров и промоин — как на учебном плацу. Там уже выстроились рядами скамейки для почетных стариков и гостей из района. Среди них ярко горел коленкором стол, взятый напрокат из школьного помещения. За него уселись члены жюри с председателем стансовета Макаром Железниковым посредине. На нем сегодня вместо обычной гимнастерки полная казачья форма, от которой он заметно отвык за последние годы. Это чувствуется по тому, как он поеживается плечами–глыбами, словно обтянуты они не черкеской, а обручем, и без всякой нужды трогает то и дело черными от работы и загара пальцами начищенные мелом газыри. Рядом с ним сидит секретарь Моздокского райкома партии Ионисьян. Несколько в стороне от стола жюри у временной коновязи толпятся участники состязаний — молодые казаки–усачи и безусые казачата–десятники, как их называли до революции. Они заметно нервничают, то и дело проверяют, хорошо ли затянуты подпруги на седлах и от волнения покуривают украдкой, зажав цигарки в горсти ладони, чтоб не заметили отцы и деды, которые сидят на скамьях, положив жилистые коричневые руки на посохи и костыли, важные, как бонзы. Взгляды их прикованы к новому черкесскому седлу с серебряной отделкой, лежащему на ковровом роскошного рисунка чепраке сбоку от председательского стола — кто–то завоюет сегодня в нелегкой борьбе главный приз?

— Дорогие товарищи станичники! — это взбугрился над столом председатель стансовета. — Разрешите митинг, посвященный 125–летию нашей Стодеревской, считать открытым, — он первым хлопнул в несгибаемые ладони. Станичники тоже похлопали.

— Срок, конечно, не дюже большой, ежли считать только по прожитым годам, но и не малый, ежли считать по ее заслугам в деле охраны и защиты нашего отечества от внешних врагов. Правда, служа царю, мы накликали на себя не дюже добрую славу царских опричников и душителей народного пролетариату, но это произошло по темноте нашего сознания и оторванности от рабочего классу…

Макар передохнул от непривычно длинной речи сглотнул слюну, мельком взглянул на секретаря райкома: не ляпнул ли чего лишнего? Тот ободряюще покивал лысеющей на висках головой.

— В годы гражданской войны многие казаки поняли свою ощибку и кровью искупили ее в боях с белогвардейской сволочью. Я с гордостью называю имена наших красных бойцов–героев: Михаила Загилова, Архипа Игонина, Павла Антипенкова, Константина Орлинского и многих других. Минутой молчания прошу почтить память сложивших голову за Советскую власть дорогих товарищев: Игната Лыхно, Бычкова Емельяна, Каюшникова Семена, Сергея Белоярцева, Никиту Андропова.

Первыми встали, обнажив седые головы, почетные старики. Вместе со всеми поднялся и Евлампий Ежов, сверля председателя откровенным враждебным взглядом из–под нависших на глаза лохматых бровей.

— Советская власть есть наша родная власть, — вновь заговорил председатель. — Она, как добрая мать, не держит долго зла на своих неразумных детей. И хучь стерпела от энтих детей агромадную обиду в восемнадцатом году, она прощает им и возвращает терскому казацтву все их права и казачью форму. Она верит, что терские казаки станут надежными ее защитниками, ежли враг отважится когда–нибудь напасть на нашу свободную землю. Да здравствует Советская власть, товарищи!

На этот раз станичники похлопали дружней: власть как власть — жить можно. Хоть с неба баранки сами не падают и при ней, но что–то переменилось, однако, в казачьей жизни в лучшую против прежней сторону. Отпала нужда держать строевого коня и соответствующую амуницию. Никто больше не сажает в тюгулевку за воинскую провинность и не посылает в самый разгар полевых работ в летние лагеря. И в закавказ идти на четыре года не надо, и джигитовкой заниматься не обязательно. Иной казак уже и в седло разучился садиться — на быках ездить спокойней. Да и разве приехали бы вот так запросто в казачью станицу при старой власти вон те чеченцы, что сидят почетными гостями рядом с председателем коммуны Тихоном Евсеевичем и дружески с ним беседуют?

— Недоразумение произошло, — морщится виновато Тихон Евсеевич, взглядывая на одноглазого гостя. — Зря парнишку обидели.

— Какого парнишку? — удивился одноглазый.

— А вон того, что возле полосатой кобылы стоит, — указал Тихон Евсеевич на стоящего в кругу казачат Казбека. — Не крал он твоего коня, Гапо.

— Как не крал? — еще больше удивился Гапо. — Разве он не сам сказал, где конь пасется?

— Он–то сказал, да не все. А Дорьке во всем признался.

— Какой Дорьке?

— Дочке Дениса Невдашова, что за ним тогда в степь побежала.

— Что же он ей сказал?

— Коня, мол, с согласия табунщика взял для скачек. Ефим Дорожкин сплавал на пароме на вашу сторону и договорился с ним.

— Ой, дяла ^[16]! — рассмеялся Гапо недоверчиво. — Правду люди говорят: «Если бы неискренность горела, дрова были бы вполовину дешевле». Скажи–ка, друг Сипсо, — повернулся он к своему земляку, сидящему от него по другую сторону, — эта верно, что с тобою говорил в тот день паромщик?

— Да, Гапо, — кивнул головой Сипсо.

— Что же он тебе сказал?

— «Передай, пожалиста, твой карчагански присидатель что его зовет к себе на праздник стодеревский присидатель». Я сказал: «Вечером передам». А он говорит: «Сейчас нада, шибко нада». Я и поехал.

— Эйт говурлар ^[17]! — рассмеялся Гапо, но тотчас оборвал смех, заметив обращенные на него взгляды станичников. — Клянусь моим единственнымглазом, я, кажется, понял кое–что.

— Что же ты понял? — спросил Тихон Евсеевич.

— Что меня в Стодеревской не очень–то ждали в гости. Ах, шайтан! Ты скажи мне, Тихон Евсеич, твой Дорожкин очень любит этого… монтера?

— Как собака палку. Неделю тому назад Казбек его накрыл в кладовой, он сметану там жрал.

— Ну, тогда все понятно. Недаром говорят: «Как родник ни мути, он все равно очистится». Пусть у меня самого вместо коня ишак будет, если я не помогу этому парню получить сегодня на скачках первый приз. Сипсо, приведи–ка сюда моего скакуна.

Сипсо встал и молча направился к коновязи.

— …А теперь, дорогие товарищи, — неслись ему в спину заключительные слова председательской речи, — начинаем мы конную программу нашего праздника, в которой могут принять участие все желающие как казаки, так и прочие иногородние граждане.

— И женщинам можно? — крикнул из толпы болельщиков Недомерок.

— Валяй, ежли имеешь желание, — не полез за словом в карман Макар, и все присутствующие засмеялись: ловко отбрил председатель станичного балагура.

Вначале соревновались в джигитовке. Глядя, как ловко молодежь управляется с конем, старики удовлетворенно оглаживали бороды:

— Казак он ить казаком и родится. Ты гляди, сват, как Гринька под брюхом пролез — чисто вьюн.

— Што и говорить, не ржавеет казацкая косточка. Оно, конешно, не тое, что в прежние времена…

— Вестимо так.

После джигитовки «рубили лозу». Ослепительно сверкали на солнце отточенные до зеркального блеска фамильные шашки, со свистом ссекая воткнутые в землю лозовые прутья.

— Руби, так ее! — кричали исступленно бородатые болельщики, блестя выпученными глазами и подпрыгивая на скамьях, словно это были строевые кони. — Чего ты ее гладишь? Чего гладишь? Резче надо, с доходцем! Э–ех, мать ваша ела вареники!

Трофим тоже едва владел собой от азарта, ожидая своей очереди в конно–спортивных состязаниях. Сам того не замечая, горячил Сардара, и без того дрожащего от нетерпения при виде скачущих по полю собратьев. Натянув край папахи на левый, заплывший синяком глаз, он нет–нет да и взглядывал на своего молочного брата, сидящего на тощей коммунарской кляче и тоже прикрывающего козырьком кепки подбитый во вчерашней драке глаз. И кобыла у него явно не благородных кровей, и седло обшарпанное, с веревочными стременами, да и одежда на самом всаднике не казачья. «Будешь у меня пыль хлебать из–под копыт Сардара, — позлорадствовал Трофим, сжимая рукоять плети, искусно сделанную ногайскими мастерами из сайгачьего копытца.

К группе участников предстоящих скачек подошел пожилой чеченец, ведя в поводу светло–рыжего красавца–коня с белыми, как лен, хвостом и гривой. Он что–то сказал Казбеку и протянул ему повод украшенной серебром уздечки.

— Приготовиться! — раздалась в это время долгожданная команда, а на линии старта поставленный для этой цели казак поднял кверху белый флажок.

«Почему отдал ему чеченец своего коня?» — недоумевал Трофим, занимая свое место в ряду друзей–соперников. Краем глаза взглянул на Казбека: он еще не уселся на чеченского скакуна.

— Пашшел! — махнул флажком казак–стартер, и в следующее мгновенье Трофим уже мчался на своем быстроногом Сардаре по широкому полю, оставив позади всех участников, состязаний. В ушах — ветер, в груди — пламя азарта. На повороте оглянулся: Казбек пылил в самом хвосте поднятого конскими копытами облака. «Это тебе не с кинжалами плясать», — ухмыльнулся Трофим и безо всякой нужды хлестнул плеткой коня.

— Давай, Трофимка! Пущай знают наших! — донесся к нему сквозь гул болеющей толпы крик какого–то хуторянина, когда, пересекши стартовую линию, он пошел на второй круг.

— Не отставай, Семка! Держися! — неслось ему в спину под бешеный выстук копыт.

Вот снова промелькнул красный стол жюри, потом еще раз. Победа близка. Осталось пройти всего лишь один круг. Трофим скосил глаза и обомлел: на хвосте Сардара повисла горбоносая морда Казбекова скакуна. «Обойдет!» — испугался он и принялся охаживать своего коня плеткой. Всхрапнув от боли, животное рванулось вперед, но тут же потеряло набранную скорость — сказалась чрезмерная стартовая нагрузка. А льняная грива все ближе, ближе. Вот уже она развевается рядом с сапогом Трофима. А до финиша — четверть круга и того меньше.

— Врешь! — Трофим, привстав на стременах, что есть силы ударил Сардара рукоятью плети между ушами. В тот же миг он вылетел из седла, брошенный, словно из пращи, чудовищной силой инерции. От удара о землю у него захватило в груди дыхание. Некоторое время он лежал, раскинув руки и с трудом соображая, что произошло. Лучше бы ему убиться совсем, чем так опозориться на веки вечные. Проклятый маштак: споткнулся перед самым финишем.

— Живой?

Трофим повернул голову: держа за повод своего коня, к нему приближался Казбек.

— Иди ты…. — пострадавший с трудом поднялся и, прихрамывая, побрел к Сардару, который уже поднялся на ноги и стоял, тяжело поводя боками, весь в пыли от удара о землю. Ухватившись за уздечку, Трофим стал хлестать его плеткой. Конь заржал, взвился на дыбы.

— За что ты его бьешь? — крикнул Казбек. — Он что, нарочно упал, да?

— Не твое дело! — огрызнулся Трофим, продолжая срывать злость на виновнике своего несчастья. Но в это время к месту происшествия подошел Кондрат с другими казаками и вырвал из рук сына плетку.

— Возгря индюшачья, — процедил он сквозь зубы, не зная куда девать глаза от столпившихся вокруг станичников. — Тебе не на коне сидеть, а в свинячьем корыте.

— Он ить у тебя, Кондрат, летчик, — усмехнулся Ефим Недомерок. — Летаить неначе сокол: фюить! — и мурлом в бурьян.

Трофим оглядел исподлобья ухмыляющиеся лица станичников и, скроготнув зубами в бессильной ярости, бросился от них вниз по крутому склону древнего терского берега к спасительным зарослям речной долины.

— Куда ты, ма халар? — крикнул ему вслед Казбек, но он не обернулся.

— Ничего, пущай посидит в тернах, поочахнет малость, — пробормотал Кондрат, уводя в поводу вывалянного в пыли Сардара.

* * *

Поначалу Трофим шел не задумываясь, куда и зачем идет — лишь бы подальше от людей, от их насмешек и сочувствия. Потом, когда буря в его душе поулеглась, а солнце оказалось вдруг на самом краю небесного свода, он спохватился, что далеко зашел от станицы и что пора возвращаться. Он остановился, посмотрел по сторонам: слева перекатывается гигантским ужом Терек, справа шелестит камышом Затон–болото, впереди подпирает небо макушками тополей Алборовский лес, сзади клубятся зеленым дымом стодеревские сады и виноградники. Невольно вспомнил, как ехали они по этой самой дороге с Казбеком на тачанке под бесконечные тосты своих подгулявших родителей. Давно это было…

Трофим вздохнул: а стоит ли возвращаться? В корогод сегодня не пойдешь — засмеют. На ночовку тоже — без Дорьки? Подумаешь, какая нежная стала — не прикоснись к ней, словно она из песка слеплена — рассыплется. Вон Митяй Марфу тискает — аж рогачи дрожат возле печи, и то ничего: не бросается вбежки, одно знай повизгивает. Может быть, и вправду перед Казбеком выламывается, я, мол, не я? Верунька говорит, что они давно уже ночуют в коммунарском шалаше и купаться на Терек ходят. Она про их любовные дела самолично от Недомерка слышала. Эх, мало дал Казбеку вчера возле порога бабки Горбачихи! Трофим притронулся к синяку под глазом — до сих пор болит.

Нет, в станицу возвращаться нельзя. И на хутор тоже. Не лежит у него душа к хозяйству. Не надо ему ни земли, ни табунов, ни маслобойки. Он хочет стать летчиком, как Нестеров или Пионтковский. Вот только как им стать? Где можно выучиться на летчика? Дурак, постеснялся вчера спросить у моздокских синеблузников, они–то наверняка знают. Ну да разве их трудно найти? Успеть бы только до ночи добраться в город. Трофим взглянул на солнце и, не раздумывая, зашагал по извивающейся вдоль Терека дороге. Что он, мальчишка какой, что не проживет без родителей? Слава богу, руки–ноги есть, и голова имеется. Денег нет — не беда: устроится на работу, и учиться будет. Можно кинжал продать. Кинжал дорогой, в серебряной оправе, червонцев пять дадут, а то и больше.

— А ну, ходи сюды!

Трофим вздрогнул: из–за тернового куста шагнул ему наперерез бородатый дядя с обрезом в руках. На голове у дяди вся в репьях шапка, на плечах фуфайка, на ногах дырявые опорки сорок последнего размера.

— Снимай свою бирюльку, — предложил он, ткнув обрезом в рукоять Трофимова кинжала.

— Да ты что, дядька — казака грабить? — возмутился Трофим.

— Погутарь у меня, — не меняя тона, прогудел грабитель. У него плоское лицо с приплюснутым носом, водянистые, ничего не выражающие глаза.

Пришлось подчиниться. Хмурый взгляд бандита не оставлял сомнений в том, что обрез выстрелит при первой же попытке к сопротивлению.

— А теперь давай черкеску и бешмет.

Трофим снял и это, холодея при мысли, что может остаться совсем нагишом.

Оборванец, зажав обрез между коленями, снял с себя фуфайку, примерил бешмет, при этом слышно было, как треснули у него под мышками нитки.

— Фу, черт! знов не по росту, — проговорил он огорченно, словно ему не потрафило с обновкой в портняжной мастерской, — Сапоги, должно, и примерять не стоит. И что за мелкота пошла нонче в народе, носють какие–то чирики заместо настоящей обувки. Сымай, сымай, чего уставился? — прикрикнул бандит на Трофима, — не мне, так другому сгодятся.

Трофим сел на обочину, уперся задником сапога в тележную колею, но не успел стащить с ноги — из кустов на дорогу вышли еще двое вооруженных людей.

— Кого это ты скубешь, Сеня? — спросил один из них, лет сорока атаманец в полной казачьей форме с голубыми, навыкате глазами на пышноусом румяном лице.

— А шут его знает, — пожал плечами Сеня, — мне с ним балакать было неколи.

Атаманец подошел ближе.

— Чей будешь? — выкатил он на раздетого парня выпуклые глаза.

— С Индюшкина хутора… Калашников, — угрюмо ответил Трофим.

— Кондратов сын, что ли?

— Ага, Кондратов.

— А как тута очутился?

Трофим рассказал про свою неудачу на скачках.

— Батю евоного я хорошо знаю, — проговорил лупоглазый атаманец, обращаясь к своему спутнику, в котором нетрудно было разглядеть осетина, хоть и одет он не в черкеску, а в какой–то мужицкий зипун. — В одном полку воевали в восемнадцатом годе. Добрый казак. Отдай ему его одежину, — приказал он оборванцу Сене.

Трофим, не веря своему счастью, поспешно натянул скинутый уже наполовину сапог.

— Мне можно идти? — спросил он, от волнения не попадая кулаком в рукав черкески.

— В темноте–то? А куда ты хочешь идти? — крутнул пшеничный ус так кстати подвернувшийся защитник. Трофим поделился своими планами на ближайшее будущее.

— Можа, с нами останешься? — предложил атаманец. — Вот прикончим большевиков, наведем порядок, тогда можно и в летчики. У меня есть приятель, который тебе в два счета поможет поступить в эти самые… А пока дадим тебе оружию и будешь при мне навроде адьютанта, — продолжал атаманец. — Ты знаешь, кто я?

— Котов, должно…

— Верно, — ухмыльнулся атаманец. — Слыхал, стало быть, про меня?

— Слыхал.

— Чего же гутарят?

— Всякое.

— А все же?

— Да лихой, дескать, атаман, за казачество с коммунистами сражается.

— А еще чего? — удовлетворенно разгладил усы лихой атаман, и снова взглянул на своего спутника.

— Лют, говорят, дюже, — отвел Трофим в сторону глаза, — даже детишков не милует.

— Будешь лют, ежли тебя, как того волка, собаками травят, — побагровел от прихлынувшей крови Котов. — Дожились, мать их черт, с их проклятой властью. Как из собственных закромов, гребут наше казачье добро. У твово папаши небось тоже пошаборили в прошлую осень?

— Ага, цельный воз жита нагрузили райхлебовцы. И у Гаврилы Клещенкова…

Атаман скрипнул зубами, погрозил стоящему напротив дубку здоровенным кулаком.

— Ну, подождите, комитетчики, отольются вам казачьи слезы. Скоро, даст бог, тряхнем вас так, аж труха посыпется, — он сжал Трофимово плечо крепкими, как тиски, пальцами, — Пошли, джигит, до нашего штабу, покель сонца не села, там договорим остатнее. А ты, Николай Тимофеевич, — повернулся он к своему спутнику, — смотри там что и к чему. Ить ты у меня начальник штаба.

Тот молча пожал протянутую руку и пошел по дороге в сторону станицы.

Штаб оказался обычным шалашом, сооруженным наспех из веток в труднопроходимых зарослях терна и держи–дерева. У входа в него между двумя вбитыми в землю рогульками трещал искрами костер. Над ним висел на обугленной перекладине котел. Варился, по всей видимости, гусь, ибо тут же под кустом белели гусиные пух и перья. Человек десять, заросших бородами и неопрятно одетых, сидели вокруг костра и, отмахиваясь от наседающих комаров, лениво переговаривались в ожидании ужина. Увидев своего предводителя, они недовольно загалдели:

— Докель мы тута сидеть будем, ровно фазаны? Всю кровушку высмоктали, проклятые. Без жратвы уже брюхо к пояснице подтянуло.

— Оголодали, говорите? — подошел Котов к костру и расставил обутые в сапоги ноги циркулем. — А сами гусятину варите, — втянул он носом клубящийся над котлом пар. — Знов, должно, у стодеревцев або у веселовцев сгарбузовали?

— Да нет, Василь Кузьмич, мы без спросу — боже упаси. Энто приблудный гусь. По Тереку плыл, ну мы его и того…

— Бутылек энтот тоже сам приплыл по Тереку? — ткнул Котов носком сапога в выглядывающую из травы четверть с аракой. — Глядите у меня! Мало того, что гепеушники нас обзывают бандитами, так вы еще и сами о себе такую славу распущаете. За самовольный грабеж — расстрел на месте, поняли? А насчет харчей: седни должны подвезти.

— Комарье зажрало — мочи нет боле терпеть. Ты же говорил намедни, что в буруны переберемся.

— Раз говорил, стало быть, так оно и будет, — рубанул Котов ладонью клуб дыма и подтолкнул к костру Трофима. — Вот принимайте еще одного партизана в свою компанию.

— Да никак энто Трофимка Калашников! — крикнул кто–то удивленно, и смущенный всеобщим вниманием Трофим узнал в нем стодеревца Акима Реброва. Так вон он где, бандит из сотни Конаря, державшей в страхе всю терскую округу в двадцать втором году! А говорили, что его сослали на какие–то Соловки.

— А чего ж один пришедши? — подошел к Трофиму Аким и облапил его корявыми ручищами. От него несло самогонным перегаром и дымом от костра. — Чего ж папаку с собою не прихватил? Иль, може, он в коммунисты записался, как Денис Невдашов? Ну, ну, не косороться, я же шутю… Пойдем выпьем за ради встречи, — он потянул своего юного земляка к костру. Оборванец Сеня тотчас передвинулся ближе к ним, выполняя только что полученное от атамана предписание. «Гляди, — шепнул ему на ухо Котов, прежде чем скрыться в шалаше–штабе, — чтобы не сбежал, случаем. Ежли что, кончай его без лишних свидетелев».

* * *

Переправлял Микала через Терек Ефим Дорожкин. На том же пароме ночью. Луна еще не взошла, но зарево от ее восхода рассеивало тьму июньской ночи настолько, что проглядывался не только фарватер реки, но и довольно далекий отсюда правый берег, поросший кустами и редкими деревьями. Было тихо. Лишь от соседней старицы доносилось лягушиное кваканье.

— Вона как глотки дерут, должно, к дождю, — проговорил Ефим, занимая место на пароме и упираясь шестом в глиняный берег. — Мерзкие твари. Веришь, ваше благородие, змеев так не боюсь, как энтих гадов. Хорошо, что не дал им бог росту, а то не знай как и жить на свете: поглотали бы людишек, как мошкару або червяков.

— Не называй меня благородием.

— Боитесь, услышит кто? Кому тут услыхать, акромя лягушков. Хотите верьте, хотите не верьте, Миколай Тимофеевич, а я, ей–богу, стосковался за эти годы по «вашим благородиям», только и слышишь кругом: «Товарищ». А какой он мне товарищ, ежли он начальник, а я никто. Да я против этих товарищев не щадя своей жизни в гражданскую воевал.

Микал промолчал. Зачем надрывать себе душу бессильной злобой? Факты говорят в пользу тех, кого Ефим Дорожкин не хочет называть товарищами. Не прошло еще с окончания гражданской войны и пяти лет, а народное хозяйство в стране почти восстановлено. И хотя Филипповский утверждает, что в тяжелой промышленности по–прежнему царят хаос и безработица, но откуда же тогда поступают в села и станицы тракторы? Кто их делает и из чего? Советскую власть начинают признавать за границей, даже Англия и Франция. Не любят, но признают. Ни контрреволюция, ни интервенция в годы войны, ни заговоры и мятежи в послевоенные годы не смогли ее уничтожить. Вряд ли это возможно и теперь, хотя Филипповский с пеной у рта доказывал в прошлую встречу, что время для восстания как никогда самое подходящее. Так зачем же он, Микал, пробует пробить лбом бронированную стенку? Чувствует свою обреченность? Или теплится огонек надежды на чудо? А вдруг Филипповский и в самом деле осведомлен, и помощь восставшим, как он называет котовских бандитов, прячущихся от ОГПУ в Алборовском лесу, будет из–за рубежа? Интересно, какие золотые горы пообещает посланцу «свободного казачества» представитель дружественной державы, а лучше сказать, агент английской разведки, встреча с которым предстоит ему в чеченском ауле?

Терская волна мерно всхлипывала под днищем парома. С каждым взмахом шеста все четче проступал в редеющей тьме поросший кустарником чеченский берег.

— Эхей! — донеслось с него приглушенно, и человеческая тень мелькнула среди кустов.

— Эхей! — ответно, на чеченский лад отозвался Микал.

Спустя минуту услужливые руки встречающего подтащили паром к деревянному причалу.

— Баркалла, кунак, да будет доволен тобою аллах, — поблагодарил чеченца Микал.

— И тебя пусть бог любит, — ответил чеченец. — Айда скорей к коням, Ибрагим–бек ждет тебя в своей сакле.

Микал, не мешкая, пошел за ним следом, приказав Ефиму дожидаться его возле парома.

Из лесных зарослей наконец–то выкарабкалась на небесный простор луна, багровая от натуги и досады, что пришлось так много потерять времени в непролазной терской чаще. Словно испугавшись ее появления, от кустов шарахнулись по земле черные тени, а на остром минарете стоящей посреди аула мечети стыдливо зарделся вырезанный из жести полумесяц, рабски отражая собой частицу величия своего могущественного оригинала.

— Правоверные! Дети аллаха! Вставайте на ночную молитву, ибо последняя лучше сна, — доносился из–под него тоскливый голос муэдзина. Ему вторили там и сям по аулу собаки, почуявшие приближение всадников. Особенно они всполошились, во дворе, стоящем на отшибе и сплошь обнесенном высокими осокорями.

— Уо, проклятые! — кто–то внутри двора отогнал собак от ворот, громыхнув засовом, распахнул навстречу поздним гостям калитку.

Микал спешился, проговорив традиционное приветствие, отдал не то родственнику хозяина, не то его работнику, кинжал с наганом, вместе с сопровождавшим его чеченцем направился по выложенной булыжником дорожке к белеющему в глубине двора саманному дому, под черепичной крышей которого ютились в один ряд бок о бок все остальные хозяйственные постройки, точь в точь как у казаков или на осетинском хуторе.

В сакле его ждали. На тахте, покрытой ковром, сидел сам хозяин дома старый Ибрагим–бек. Бешмет из светло–желтого атласа с золотым позументом вокруг шеи ладно облегал его довольно стройную для такого возраста фигуру. На голове у него красовалась белоснежная папаха. Увидев входящего гостя, он поднялся с тахты, почтительно склонил перед ним голову.

— И вам пусть будет хорошо, — ответил он на приветствие на довольно сносном русском языке, пряча улыбку в крашеной хной бородке. — Аллах привел вас в мой дом, в нем вы в безопасности, ибо вы мой гость.

— Даже от ГПУ? — усмехнулся Микал.

— Хвала аллаху, у нас в ауле жители еще не пугают своих детей этим большевистским словом, — усмехнулся и хозяин дома. — Знакомьтесь, — он сделал рукой жест в сторону развалившегося в кресле долговязого мужчины в европейской одежде, в котором Микал тотчас узнал Филипповского.

— Мы уже знакомы, — поднялся тот с кресла и протянул Микалу длинную холодную руку. Хозяин сакли понимающе смежил веки, затем сделал жест другой рукой в другую сторону.

— Подполковник Кужеко, — мельком взглянув на Микала, угрюмо представился сидящий у ломберного столика пожилой господин в полувоенном костюме, с усами–щеточками на аскетически худом лице и пронзительными, злыми глазами под тяжелыми надбровными дугами.

Затем Микалу представили одетого в клетчатый пиджак мужчину с круглым, без признака загара лицом, вглядевшись в которое, он поймал себя на мысли, что где–то уже видел его: очень уж знакомы маленькие синие, как цветочки на женском платке, глазки под белесыми бровями.

Пока Микал размышлял над тем, при каких обстоятельствах встречался он с этим белобрысым человеком, хозяин дома представил ему остальных своих гостей: местного муллу в зеленом халате и белой чалме и какого–то горца в черкеске и при кинжале. А где же представитель «дружественной державы»?

— Садитесь, дорогой гость, и да будет свет пророка с вами, — указал Ибрагим–бек на свободный стул рядом с подполковником. Микал усмехнулся: в чеченской сакле и вдруг — стол для картежной игры. Он обвел глазами внутреннее убранство княжеского жилища. На стенах и на полу ковры и паласы в восточном вкусе, а мебель, за исключением тахты, вся европейская. Круглый стол красного дерева покрыт роскошной бахромчатой скатертью. Над столом висит лампа «молния» под эмалированным абажуром. У одной стены стоит затейливо инкрустированный комод, у другой — такой же богатой отделки шкаф, со сверкающим граммофоном на полированной крышке, у двери — трельяж с венецианским стеклом. В нем отражается улыбающийся хозяин в лохматой папахе на фоне огромного, во всю стену, текинского ковра с перекрещенными на нем фамильными шашками и длинноствольным пистолетом — настоящим «дамбача» ^[18]. Да, кажется, и в самом деле чекисты сюда пока еще не проторили дорогу.

Во дворе вновь залаяли собаки.

— Да укрепит аллах наше единство! — проговорил Ибрагим–бек, вставая и направляясь к двери. — Это, кажется, он…

Все находящиеся в комнате повернули головы вслед за ним, приготовясь к встрече с иностранным гостем.

Он вошел, сопровождаемый двумя бедно одетыми горцами, сам одетый более чем скромно.

— Добрый вечер, господа, — приветствовал он собравшихся на чистейшем русском языке. — Прошу извинить меня за опоздание.

— Проходите, дорогой гость, — распахнул руки Ибрагим–бек. — Легка ли была ваша дорога?

— Не прогулка, конечно, в городском парке, — улыбнулся англичанин, скидывая на руки одного из сопровождавших его горцев старый, с заплатой на рукаве плащ и отирая платком пот с полного лица. — Но как говорят русские: «Красна дорога ездоками, а обед пирогами».

— Конечно, конечно, — заулыбался и хозяин дома. — Хорошая беседа требует подобающей оправы, как драгоценный камень или картина. Клянусь аллахом, в этом доме найдутся пироги, — он слегка хлопнул в ладоши. Тотчас в комнате появился давешний не то родственник хозяина, не то его слуга с огромным дымящимся подносом в руках.

— Однако прежде, уважаемый Ибрагим–бек, следовало бы познакомиться с вашими гостями, — все так же улыбаясь, предложил хозяину англичанин, оставаясь по–прежнему у порога сакли.

— Простите, — приложил Ибрагим–бек ладонь к сердцу, — всему виной наши старые обычаи… Мистер Ридли, представитель дружественной нам Англии, — представил он собравшимся толстячка с круглой рыжеватой головой.

И этого он уже где–то видел… Микал впился взглядом в лоснящееся сытостью лицо англичанина. Не у полковника ли Пайка в английской миссии? Ну конечно же у него, в тифлисской гостинице «Орион» летом 1918 года.

— Клянусь небом, вы ошибаетесь, уважаемый Ибрагим–бек, — воскликнул он невольно, — нашего долгожданного гостя зовут несколько иначе. Не правда ли, господин капитан? — уставился он с веселой дерзостью в удивленного англичанина. Однако тот, быстро справившись со своим замешательством, рассмеялся.

— Я старый журналист, — ответил он дружелюбным тоном, — а журналисты, как известно, пользуются псевдонимами. Вы правы, господин…

— Хестанов, — подсказал Микал.

— Вы правы, господин Хестанов, Ридли не настоящая моя фамилия. Майор Свенс, — представился он тут же, кивнув головой с истинно офицерским шиком. — С той поры, как мы с вами виделись, меня повысили в звании.

— Поздравляю, — буркнул Микал, пожимая потную ладошку представителя дружественной Англии, пожалевшей в трудную для бичераховского правительства годину дать ему взаймы десять миллионов рублей.

Познакомившись с остальными участниками совещания, майор Свенс уселся в уготованное ему кресло, а хозяин дома прошел к шкафу, вынул из него серебряный кумганчик.

— Да простит нам аллах наши прегрешения, — притворно вздохнул он, разливая содержимое кумгана по хрустальным рюмкам. — И да будет прославлено имя его, ибо все, что радует человека, исходит от него.

При этих словах мулла сложил ладони лодочкой и провел ими по лицу сверху вниз.

Гости уселись за стол, охотно разделяя с хозяином высказанную им мысль, что добрая закуска не повредит беседе. «Сакля княжеская, а дух в ней все равно овечий», — подумал Микал, втягивая ноздрями знакомый с детства запах самодельного сыра.

— Он сотворил небо и землю, — звучал у него над ухом умиротворяющий голос Ибрагим–бека, — населил ее разноплеменными народами, самым же любимым из них отдал Кавказ.

— Аллах дал, а большевики отобрали, — вставил в торжественную речь хозяина дома подполковник с пронзительными глазами и желчно усмехнулся. Остальные гости тоже не удержались от усмешки: ловко поддел кавказского князя лысый дьявол! Но князь не растерялся. Подняв рюмку на уровень груди, он предложил тост:

— За скорейшее освобождение Кавказа от большевистского произвола, господа!

Господа охотно выпили, и только мулла воздержался, как и прежде сложив ладони лодочкой, он скользнул ими по лицу и, что–то прошептав, фукнул через правое плечо.

— «Хороша была Танюша, лучше не было в селе», — снова усмехнулся подполковник и вздохнул, вытирая салфеткой губы, — Да я готов выпить цистерну водки под ваши тосты, князь, если бы они влияли в какой–то мере на ход событий. Мечты, мечты, где ваша сладость? Не представляю, господа, каким образом мы сможем ускорить «освобождение Кавказа». У нас есть армия? Оружие? Деньги? Наконец, поддержка со стороны населения? Все эти годы нам вдалбливали в головы, что большевики вот–вот протянут ноги, а они с каждым днем все увереннее шагают. Кое–кто уповал на НЭП, мол, в его условиях советский строй сам собою переродится в капиталистический, и контрреволюция как таковая может не понадобиться, а большевики тем временем не дремали: полностью восстановили железные дороги, довели почти до довоенного уровня промышленность и основательно укрепили сельское хозяйство. «Обогащайтесь!» — говорит один из их лидеров Бухарин. И они действительно обогащаются: начинают уже строить электростанции. Волховскую, например.

— Ну, зачем же так мрачно, Константин Алексеич? — развел перед его лицом руками Филипповский. — В России еще слава богу, около миллиона безработных да и промышленность одно лишь название, особенно в металлургии — сплошной хаос. Что же касательно бухаринского лозунга, так это же, душа моя, нам на пользу: разбогатевший кулак задушит социалистическую экономику. Кстати, вы читали материалы четырнадцатой партконференции? Нет? Напрасно. Заслуживают внимания. В них, например, говорится, что строительство социализма в России может быть победоносным, если удастся, — Филипповский многозначительно ткнул пальцем в потолок сакли, — отстоять страну от всяких попыток реставрации. Слышите: «Если удастся…». Следовательно, уверенности у большевиков нет. А у нас есть. Вы спрашиваете, где у нас армия? Повсюду: внутри страны и за рубежом. Еще живы, слава богу, генералы Кутепов и Врангель, великий князь Николай Николаевич. Имеется оружие. Сам бог хранит его для праведного дела, — Филипповский загадочно улыбнулся, поправив на широком носу очки. — Что же касается финансовой стороны дела, то наша организация располагает вполне достаточными средствами для начала военных действий и вполне резонно рассчитывает на поддержку наших союзников, — тут Филипповский грациозно качнулся в сторону английского гостя. Майор Свенс оторвался от паюсной икры, милостиво качнул вспотевшей плешью.

— Покойный Бичерахов, да быть ему в раю, тоже рассчитывал в свое время на помощь союзников, — не удержался, вставил в речь Филипповского Микал. — Наши английские друзья, как говорят русские, мягко стелют, да жестко спать.

Англичанин не обиделся.

— Меткая пословица, — согласился он. — У моего народа тоже существуют подобные афоризмы. — Он произнес что–то на родном языке и тут же с улыбкой перевел: — «Не в коня корм», — так примерно звучит это на русском языке. Мои соотечественники, как вам известно, деловой народ и никогда не бросают денег на ветер. Ваш конь, уважаемый мой друг, не заслуживал доверия британского кучера, ибо впрягся в повозку, которая ему была явно не по силам. Другое дело Деникин или Колчак: для них мы не жалели даже танков.

— Значит, Деникин и Колчак попросту были лошади? — съязвил Микал, с открытой уже неприязнью глядя на самодовольного англичанина.

— Львы, мой друг, львы, — обаятельнее прежнего улыбнулся Свенс, — правда… со стертыми клыками.

— На каких же тигров делаете вы ставку сегодня?

Майор Свене от души рассмеялся.

— С вами поговорить одно удовольствие, — сказал он, дружески притронувшись рукой к Микалову колену. — Вы спрашиваете, на кого мы делаем ставку? На древнюю клячу, именуемую Троянским конем, при помощи которого, если помните греческую мифологию, были побеждены защитники Трои. Вы слышали о так называемых Локарнских соглашениях?

Микал отрицательно покачал головой. Остальные участники ночного застолья, перестав жевать, тоже выжидательно уставились в английского подданного.

— Это соглашение Англии, Франции, Италии, Бельгии и Германии по сколачиванию блока всех стран против СССР. Этот блок уже действует. Троянский конь — тоже.

— Слава аллаху! — воздел руки кверху Ибрагим–бек. — Мы тоже готовы оседлать своих коней, не правда ли, Товмарза? — обратился он к сидящему рядом с муллой горцу в черкеске. Тот пожал плечом и, не меняя позы, ответил ломаной скороговоркой:

— Тха! Я не знай троянски лошадь, какой джигит на ней ехат — тоже не знай. Я энай Аль–Баррак — крылатый конь Магомета, на котором он вознесся в небо. Локарни соглашений очин карашо, но я хочу спросить у представитель дружеский держава, где ево солдаты, где танки, еропланы, пушки? У мина готовы люди. Я с ними в любой время на тот сторона, — он махнул рукой в направлении севера, — но что я делат там против Красной армия? Все равно как щенок играт с медвед. Пускай Англия или Турция начат война, и тогда мы поднят народ: чечен, ингуш — весь Кавказ.

На этот раз представитель дружественной державы не улыбнулся.

— На это я отвечу словами большевиков: «Дело освобождения угнетенных — дело самих угнетенных» или что–то в этом роде, — сказал он. — По известным причинам мы не можем сейчас двинуть свои войска на вашу землю. Так же не можем послать танки и самолеты по той грустной причине, что их некому посылать. И вообще, господа, вы, как мне кажется, беретесь за рогатину не с того конца. Хотите на чужой арбе в рай проехать? Не выйдет. На своего медведя идите сами, а иностранные державы дадут денег и боевой техники — было бы кому давать. Кстати сказать, определенную сумму центр вашей организации получит буквально на этих днях, оружие — тоже.

— Как видите, господа, — подхватил высказанную майором Свенсом мысль Филипповский, — все необходимое для начала выступления у нас есть. Требуется только собственная инициатива. Как вам известно, группа Котова уже проявила ее. Одновременно с нею начали действовать патриоты Малгобека и Прохладного. Необходимо и вам, господа, — Филипповский поочередно смерил взглядом Ибрагим–бека и Товмарзу, — начать самые решительные действия против местных советов и их сторонников. Кто у вас в аулсовете председателем? — обратился Филипповский к князю.

— Гапо Мусаев, — ответил Ибрагим–бек.

У Микала кольнуло холодком под ложечкой: речь идет о его старом приятеле.

— Одноглазый Гапо? — удивился Филипповский. — Бывший абрек и сподвижник старика Узун–Хаджи?

— А также бывший командир эскадрона Шариатской колонны, — дополнил характеристику председателя Ибрагим–бек.

— Э… мало ли кто кем был в гражданскую войну, — поморщился Филипповский. — Вон Дубовских у Бичерахова в восемнадцатом году министром финансов был, а сейчас в большевистском аппарате финансами заворачивает.

— За что ж его так возвысили? — удивился Микал.

— Помог красным схватить Бичерахова.

— Сволочь! — скрипнул зубами Микал.

— Это как сказать, — возразил Филипповский. — Бичерахов был уже по сути дела битой картой. Зато у нас теперь в правительстве свой человек.

— Все равно сволочь, — упрямо повторил Микал. — Как у нас говорят на хуторе: «Брошу кость — и завиляет хвостом».

Филипповский дипломатично промолчал, затем снова обратился к хозяину сакли:

— Он весьма предан Советской власти?

— Гапо? — Ибрагим–бек пожал плечами, зло усмехнулся: — Давно уже по нем тоскует ружейная пуля.

— А вы пробовали с ним говорить? Может быть, он не такой уж красный. Ведь как–никак он был заодно с самим Узун–Хаджой. Надо послать к нему нашего человека.

— А если он этого человека сдаст в ОГПУ?

— В таком случае мы его самого сдадим вашему ангелу смерти, запамятовал, как его зовут, — сострил Филипповский.

— Азраил, — подсказал Ибрагим–бек. А мулла молитвенно провел пальцами по своей бороде: «О дяла!»

— Кого же мы пошлем к этому одноглазому кафиру? — вслух помыслил хозяин сакли. — Может быть, ты хочешь поговорить с ним, Товмарза? — обратился он к сидящему рядом с муллой земляку.

— Пускай с ним говорит мой кинжал, — проворчал в ответ тот, не отрываясь от понравившегося ему блюда.

— Ну хорошо, — прервал разговор чеченцев Филипповский, — этот вопрос вы решите, так сказать, конфиденциальным порядком, а сейчас давайте послушаем нашего моздокского гостя. Александр Кириллыч, — повернулся он к белобрысому мужчине в клетчатом пиджаке, — проинформируйте нас, пожалуйста, о положении дел в городе.

Александр Кириллович положил на стол вилку, отер платком губы.

— Мы готовы к выступлению, — сказал он просто. — Штурмовые отряды ждут сигнала. Но… — он обвел компанию заговорщиков ироническим взглядом, — не окажется ли этот сигнал гласом вопиющего в пустыне?

— То есть? — нахмурился Филипповский.

— Мы выступим, а нас никто не поддержит.

— Такое исключено. Руководство нашей организации разработало план предстоящей кампании до мельчайших подробностей. Как у вас с оружием?

— Для начала действий, думаю, достаточно. На днях наш богом хранимый арсенал, — при этих словах посланец моздокских контрреволюционеров загадочно улыбнулся, — должен пополниться, если задуманная операция пройдет успешно. Не сидят также сложа руки и в оружейной мастерской.

— У вас даже оружейные мастерские имеются? — удивился представитель дружественной державы.

— А вы что ж думали, — взглянул на него исподлобья молчавший все это время подполковник Кужеко, — мы надеемся на одну лишь манну английскую? С вашей манны, господин майор, и ноги протянуть не долго, не то что реставрации осуществлять.

— Язвите? — рассмеялся Свене. — И напрасно. Нашей манной, господин полковник, питалась в гражданскую войну белогвардейская армия. Ну а в том, что она в конце концов протянула ноги, повинна сама. Вы только приведите в действие вашего троянского коня, а уж в овсе ему не будет отказано, слово джентльмена. Но мы, кажется, проявляем бестактность по отношению к нашему моздокскому вестнику. Чем же занимаются ваши мастерские? — обратился английский толстячок к толстячку русскому.

— Ремонтом старого, оставшегося с войны оружия, а так же изготовлением патронов и ручных гранат.

— А как обстоит дело с командными кадрами?

— Все группы возглавляют бывшие офицеры. Но для общего руководства, надо признаться, мы до сих пор не подобрали подходящего человека.

— Бывший командир полка подойдет для этой вакантной должности? — указал глазами Филипповский на неулыбчивого подполковника.

— Рекомендация центра для нас все равно что приказ, — по–военному ответил моздокский представитель, но, однако, не удержался от усмешки. А подполковник еще больше насупился.

Разошлись княжеские гости далеко заполночь так же, как и собирались, — по одному, по два человека. Микал, сопровождаемый чеченцем, ехал на коне по кривым, освещенным луной аульским улочкам и размышлял о состоявшемся совещании. Почему он, Микал, принимает участие в этой обреченной на провал авантюре? Да потому, наверное, что некуда ему податься в этой трижды проклятой жизни. Ему бы забрать Млау да уехать куда–нибудь подальше от этих мест, но далеко ли уедешь без документов и без денег.

Вспомнив Млау, Микал почувствовал, как в груди разлилось приятное тепло. Он вздохнул: непродолжительно было их счастье. А как жить дальше, не видя любимую? Надо во что бы то ни стало достать денег. Жаль, что его приятель Гапо уже больше не абрек, уж он–то помог бы достать эти проклятые деньги. Микал тотчас же вспомнил, что говорилось о Гапо в княжеской сакле. Надо предупредить друга молодости о грозящей ему опасности. Недолго мешкая, Микал соскочил с коня, протянул повод проводнику.

— Баркалла, кунак, — сказал он, наклоняя голову и прижимая кулак к груди. — Поезжай домой и да хранит тебя в пути аллах, а я к реке пешком спущусь. Марша ойла.

— Как хочешь, — бесстрастно ответил проводник. — Марша гойла.

Подождав пока провожатый скроется в голубой полутьме, Микал вернулся к аулу, отыскал под собачий брех нужную ему саклю и постучал в дверь. Вскоре он уже сидел на тахте в сакле и обменивался традиционными любезностями с ее хозяином. А спустя еще некоторое время пожимал руку одноглазого здоровяка, прощаясь с ним.

— Может, все–таки пойдешь со мной, Гапо? — спросил напоследок. — Вместе абречить будем, как когда–то у Зелимхана, вечное ему блаженство у райского очага.

— Оммен, — вздохнул Гапо.

— Ты же сам говорил, что надоело ставить печать на справках, — продолжал уговаривать друга Микал. — Снова будешь вольный, как ветер в степи. Пойдем, Гапо.

— Нет, Микал, — покачал головой бывший абрек. — Не для того я воевал за Советскую власть, чтобы идти теперь против нее. И тебе не советую. Пропадешь, как бараньи кишки на солнце. Сегодня приезжал в совет начальник ГПУ, просил организовать отряд по борьбе с бандитами. Я согласился. Ты уж прости меня, если в бурунах подстрелю ненароком…

— Бог простит, — усмехнулся Микал невесело. — Ты тоже не серчай, если случайно задену шашкой.

— Выходит, теперь нам с тобой не нужно ехать в Китай, — вспомнил Гапо недавний разговор, состоявшийся в этой же сакле. — Ты будешь за белых, я за красных, как и раньше. Ну, прощай, Микал, голубчик…

— Прощай, Гапо.

Друзья обнялись, и один из них шагнул за порог сакли. Собаки, услыхав человеческие шаги, вновь забрехали на разные голоса.

* * *

Сморенный усталостью, Трофим не долго противился сну. Завалившись в шалаше между Акимом и своим опекуном Сеней, он вначале притворился спящим, чтобы, дождавшись, когда все уснут, потихоньку выбраться из шалаша и сбежать от бандитов, но уже через минуту заснул так крепко, что не только не слышал богатырского Сениного храпа, но даже не ощущал боли в лице от укусов комаров. «Эх, засоня!» — ругал он себя мысленно утром следующего дня, вылезая из шалаша и потирая ладонями распухшие уши.

Над лесом сияло солнце. В кустах весело трещала сорока. Ей так же весело вторил костер, вокруг которого по–прежнему сидели бандиты, словно и не отходили от него всю ночь напролет. Трофим прислушался к их разговору, он шел о еде.

— Эх, сейчас бы коржей с маком да сметаны горшок, — говорил один, подкладывая в костер сухую ветку.

— На кой они сдались, твои коржи, — отвечал ему другой, лежа на боку перед костром и отмахиваясь от дыма. — Колбасы бы поджарить на сковороде, нашей домашней, да с чесноком, с перцем и сала побольше, чтоб скворчало и брызгало, да хлеба ковригу, фунтов на десять, а то — коржи. Кому они нужны?

— Как это «кому нужны»? — начал горячиться первый, и Трофиму показалось, что разговор ведут не изголодавшиеся бандиты, а избалованные сытой пищей какие–нибудь косари или дровосеки, отдыхающие у костра между работами. — Если замесить тесто на подсолнечном масле с сахаром да ванилью — это же не коржи, а объяденье, у кого рот большой.

— Выдумал, — скривил губы в гримасе отвращения любитель колбасы и сала. — Подсолнечное масло! Я и в рот не возьму твою лепешку на подсолнечном масле, она мышами воняет. Еще на коровьем масле куда ни шло, может быть, и съел бы.

— А на дегте не желаешь? — вступил в разговор еще один бандит. — Нашли об чем гутарить, гвоздь вам в печенку, сволочи, — и он выразительно сплюнул в костер.

— Тебя не целуют — ты губы не выставляй, — огрызнулся первый.

— А ты не лезь мне в душу со своей колбасой и салом. Вон человека до слез довели своими разговорами…

Трофим подошел поближе. И правда: перед костром, уложив под себя по–турецки ноги, сидит лет двадцати детина и кулаком буравит собственный глаз.

— Ты чего это, Паша? — придвинулся к нему тот, что говорил о коржах с маком. — Дым, что ли, в глаз попамши?

Детина всхлипнул, отворачивая в сторону заросшее щетиной лицо.

— Да ну вас к черту, — пробасил он в ответ. — На пасху мамака цельную макитру вареников наварила, налила в них сметаны да масла. Ишь, говорит, сынок, вареники. Я не стал исть, пошел на улицу. Думал, вернусь — съем.

— Ну и?..

— Не вернулся. В лес к Котову ушел, а вареники остались.

— Вот дурак, — посочувствовал бедняге Аким Ребров. — Так ни одного и не съел?

— И не попробовал, — вздохнул Паша.

Все засмеялись. Но Трофиму показалось, что смеются они невесело, через силу. Ему стало жалко великовозрастного Пашу, оставившего свою хату и вареники, как видно, не по своей воле. «Маманя, должно, тоже наварила вареников», — сглотнул он набежавшую слюну, подсаживаясь к костру и протягивая к пламени искусанные комарами руки. Надо уходить отсюда, пока не нагрянула милиция. Но как это сделать незаметно, если кошачьи глаза бандита Сени следят за каждым его движением? «Ночью обязательно сбегу», — решил Трофим и успокоенный этой мыслью стал вместе со всеми потешаться над неудачником Пашей. Впрочем, ему самому было впору заплакать от усиливающегося с каждой минутой голода. Съеденный за ужином кусочек гусятины не заглушал мысли о завтраке, которого, по всей видимости, сегодня не будет, ибо опять непришел «свой человек» из станицы. Попробовал жевать молодые побеги орешника — только рот испоганил. Хотел было отправиться поискать щавеля — Сеня Мухин показал кулачище: я, мол, тебе пойду. А «свой человек» с провиантом словно сквозь землю провалился.

— Черт с тобой, согласен есть твои коржи на подсолнечном масле! — не выдержал любитель колбасы со «скворчащим» салом и, вскочив на ноги, завращал налитыми кровью глазами: — Я зачем сюда пришел? За каким лядом? Там в станице товарищи коммунисты мясу жрут, с нашими бабами развлекаются, а мы тут сиди, ровно мыши, и не моги их беспокоить. Они, видите ли, могут, о нас плохо подумать. Мы–де спасители отечества, патриоты и еще черт знает кто. Не желаю больше быть спасителем, я есть хочу. Айда в Комарово аль в Стодерева — тряханем комитетчиков!

Его страстная речь подействовала на ошалевших от безделья и недоедания людей, как горящий порох на сухую солому. Они разом забубнили, затрясли грязными кулаками:

— И вправду, братцы! Чего мы тут высиживаем? Пошли пошаборим в катухах у советчиков!

И лишь осетин продолжал спокойно лежать на траве и безучастно смотреть в синее небо. Казалось, ему не было дела ни до комаров, ни до пищи, ни до всех этих беснующихся, злых отщепенцев. Интересно, где его видел Трофим раньше? И куда он ходил вчера?

На крики вышел из шалаша Котов. В руке у него зажат револьвер.

— Каждому, кто не соблюдает нашу партизанскую дисциплину, размозжу голову и не охну, — пообещал он, переводя ствол револьвера с одного на другого.

— Я вас сюда не тащил силком — сами пришли, спасая шкуру от властей, — продолжал атаман, — так чего ж теперь бузите и занимаетесь самоуправством? Аль не вы меня выбирали командиром нашего отряда?

— Да ить жрать охота — терпежу нету! — выкрикнул любитель колбасы и сала.

— Сознаю, — качнул папахой атаман, — у самого в брюхе кишка кишке кукиш кажет. И я вам авторитетно заявляю: потерпите до вечера. Ежли до тоей поры не придет наш человек с провиантом, я сам поведу вас куда пожелаете.

— И в буруны уйдем?

— Я же сказал давеча. Вот возвернется из города связной и враз передислоцироваемся, — блеснул атаман военным термином.

Удовлетворенные состоявшимся разговором бандиты вновь принялись коротать время за игрой в подкидного дурака, прислушиваясь к лесным шорохам: не возвращается ли связной.

Он пришел в сумерках. И не один, а в сопровождении одетого в брезентовый плащ и кепку старика в очках на широком носу. На ногах у старика болотные сапоги, а за плечами — охотничье ружье.

— Братья–казаки! — с ходу обратился он к столпившимся перед шалашом его обитателям. — Низкий поклон вам от ваших товарищей по борьбе. Вы долго терпели всевозможные лишения, но не покорились врагу. Благодарное отечество никогда не забудет принесенной вами жертвы. Отдавая должное вашему мужеству в борьбе с большевизмом, оно влагает вам в руки меч возмездия и благославляет вас на новые подвиги во имя спасения казачества и всей России в целом.

Изумленные «спасители», пораскрыв бородатые рты, уставились на пришлого.

— Руководство штаба «Спасение России», — продолжал свою речь очкастый пришелец, — оказывает вам честь первыми обрушить этот меч на гидру Советской власти, дабы высечь им искру всенародного гнева. Все, кому дорога истинная свобода, с нетерпением ждут этой искры, из которой возгорится пламя освободительной войны…

— На Москву нас благославляешь, что ли, Владислав Платоныч? — перебил воинственно настроенного гостя Котов и обвел своих подчиненных насмешливым взглядом. — Так моя армия, кубыть, маловата для этого.

— На Москву пойдет другая армия, — не улыбнулся на шутку Владислав Платонович, — а вам руководство ставит задачу поскромней: уничтожить коммуну «Терек» и, соединившись в бурунах с отрядом Федюкина, ждать очередных указаний штаба.

Очкастый еще что–то говорил о долге и чести, о великой миссии, выпавшей на долю терского казачества, о помощи восставшим из центра и из–за рубежа, но Трофим, пораженный страшной новостью, плохо улавливал смысл его слов, в голове у него металась и билась, словно птица в клетке, мысль: там в коммуне Дорька!

Что же делать? Как предупредить коммунаров о нависшей над ними беде, если бандиты уже звякают затворами винтовок в предвкушении скорой расправы над ненавистными «советчиками», а Сеня Мухин не опускает с него настороженных глаз? Сбегу по дороге, решил Трофим, взваливая на плечо котел для варки пищи.

— Сюды мы боле не возвернемся, а без энтой штуки нам и в бурунах не обойтись, — объяснил бандит своему подопечному необходимость тащить на себе такую тяжелую и неудобную ношу.

— Лучше б винтовку дали, — обиделся Трофим.

— Винтовку в коммуне схлопочешь, ежли не будешь рот разевать, — успокоил его Сеня, уступая дорогу на тропинке.

Вот это попал — как мурзач на кукан, подосадовал Трофим, перекладывая край котла с одного плеча на другое и локтямк прикрываясь от хлещущих веток.

* * *

Дорьке не спалось. Мешали орущие под горой в старице лягушки и чей–то храп на нижнем этаже.

— Аль блохи тебя кусают? — проворчала, зевая спросонья, Верунька Решетова. — Искрутилась вся, как тая чернобрюшка на песке. Спать не даешь…

Дорька промолчала, лишь вздохнула тихонько, про себя. Нет, не блохи ее тревожат, а мысли о Трофиме: куда ушел давеча? Что с ним? Снова и снова припоминала злополучную ночовку в хате бабки Горбачихи, когда поссорилась с любимым. Зачем обидела парня? Ничего такого особенного он не сделал — зря на него окрысилась. А что если он никогда не вернется домой? Уедет, не попрощавшись, куда–нибудь учиться на летчика и забудет ее, как бы и не любил вовсе? А может быть, он и в самом деле не любил? У Дорьки от этой мысли похолодело в груди. Но она тотчас прогнала ее прочь. Нет, любил. С самого детства. Хоть и дергал ее при случае за косы. А что вчера на ночовку не пришел, так это со стыда за свою неудачу на скачках, а еще — от гордости.

— Кого там несет нечистая сила? — донесся в это время из–за плетневой стенки голос Герасима Говорухина. — А ну стой, а то стрелять буду!

— Свои, свои, служба, чего взъахался? — ответил кто–то часовому спокойно и даже насмешливо. — Заблудились маненько…

— Стой, тебе говорят! — повторил приказание Герасим и клацнул затвором берданки. Но выстрелить не успел. Послышалась короткая возня, и тот же чужой насмешливый голос пророкотал у самой стенки:

— Ну, чего разорался, дурак? Возьми–ка, Ваня, у него оружию, чтоб ею не баловался, а ты, Аким, давай учиняй побудку.

У Дорьки помертвело внутри: бандиты! Те самые, про которых не так давно говорили казаки, сидя у костра. Не помня себя от страха, она вскочила на коленки, стала разгребать камыш в крыше.

— Поскребись мне тама, поскребись, я те враз успокою, — пообещали снаружи.

В общежитии, проснулись, загалдели потревоженными индюками: не поняв спросонья, что произошло. Заплакали дети.

— Выгребайтесь, коммунарии, на свет божий, — перекрыл испуганные голоса голос бандита. — Дозвольте убедиться, чи в самом деле у вас на лбу печать проставлена? Ну, давайте поживей, а то нам неколи. Не стесняйтесь, тута все свои в доску.

Вокруг помещения заржали, а внутри его еще больше усилился переполох — словно ткнули в пчелиный улей палкой:

— Пропали мы, братцы!

Кто–то вполголоса зачастил молитву «Живые в помощь», но его тотчас заглушил истошный женский вопль, от которого так и подрало у Дорьки по спине. Она судорожно напялила на себя юбку с кофтой и, подгоняемая доносящейся извне угрозой: «А то запалю ваш гадюшник!», поспешила вместе со всеми покинуть хворостяное жилье.

— Гля, и девки у них имеются! — услышала она еще один, показавшийся знакомым голос и, повернув голову, увидела в свете луны стодеревца Акима Реброва, а рядом с ним… — кто бы мог подумать! — Трофима Калашникова в той самой синей черкеске и с кинжалом на поясе!

Дорька протерла глаза, думая, что видит кошмарный сон. Нет, все это наяву: рядом с нею жмутся друг к другу овцами застигнутые врасплох коммунары, кто в верхней одежде, кто в одном белье, а вокруг стоят с винтовками в руках ухмыляющиеся бандиты, и среди них он — Трофим.

— Ну, здорово–дневали, — подошел к толпе коммунаров рослый атаманец с пушистыми усами на круглом лице. — Должно, не ждали гостей? Я гляжу, и стол не накрыт да и наряды не того… Чего уставились в землю? Ай стыдно стало, что продали большевикам свою казачью честь и свободу? Молчите, иуды? А ты чего, односум, за бабью рубаху прячешься? — ткнул он револьвером в Дениса Невдашова, так и не успевшего натянуть на себя шаровары.

— Изгаляешься, Василь? — в свою очередь обратился к предводителю бандитов Денис. — Думаешь, похватал сонных людишек, так ты и герой? Вот уж не думал, что бандитом заделаешься.

— Не бандитом, а партизаном, — поправил Дениса атаман и, не меняя насмешливого тона, продолжал: — Мы с тобой, полчок, погутарим по душам апосля, а сейчас надо бы угостить дорогих гостечков. Давай–ка ключи от вашего амбара.

— Откель у меня ключи, я ить не кладовщик.

— А кто ж ты?

— Агроном.

— Ха! агроном, — скосоротился атаман. — Ты ить не отличишь хрен от редьки. А у кого ключи?

— У председателя, должно.

— А где он? Невжли сбежал? Уж с ним мне особливо хочется погутарить про социализму.

— Уехал в Моздок.

— И ключи увез? — прищурился атаман.

— Выходит так, — исподлобья взглянул на него Денис.

— Ну коли так, то мы и без ключей смогем… Мухин! — позвал атаман здоровенного детину в фуфайке и опорках, — а ну давай проверь ихний чихауз. Пошаборь тама чего закусить за ради встречи.

— Сей момент! — осклабился Мухин и направился с другими бандитами к землянке. Послышались тяжелые удары в дверь, потом — торжествующие возгласы, и вскоре вокруг сбившихся в кучу хозяев коммуны уже шел пир горой: незваные гости, не сводя с них стволов своих винтовок, словно голодные волки пожирали заготовленную провизию.

— Темновато, кубыть. Как бы таракана не съисть при такой освещении, — выразил опасение атаман, в отличие от подчиненных сидящий за столом под навесом и хлебающий ложкой сметану из глиняной миски. — Сеня, не в службу, а в дружбу зажги, за ради Христа, люстру.

— Какую люстру? Где я ее возьму? — удивился верзила в опорках.

— А вон тама… — кивнул атаман головой в сторону общежития. Он уже успел выпить чапуру найденного в кладовке вместе со сметаной и салом доброго прасковейского вина и ему было весело. Сеня понимающе ухмыльнулся и, вынув из кармана фуфайки коробку спичек, направился к плетневому сооружению.

* * *

Казбек, разбуженный суматохой, не сразу сообразил, что произошло, а когда понял, то схватил лежащую в головах одежду и нырнул под нары. Вначале он лежал, уткнувшись носом в глиняный пол и боясь пошевельнуться, чтобы не выдать себя расположившимся вокруг общежития бандитам. Затем, когда все внимание последних сосредоточилось на сгрудившихся у входа коммунарах, он тихонько пробрался на верхние нары, стараясь как можно меньше производить шума, раздвинул камыш на крыше и, никем не замеченный, скатился по ней в растущий под стеной бурьян. Теперь — бежать. Но куда? Может быть, к чеченцам на тот берег? Одноглазый Гапо, давший ему своего коня на скачках, так сказал тогда при расставании: «Молодец джигит! Якши джигит! Не захотел счастья на беде товарища. Приходи в аулсовет, я тебе седло дам». Это он — о призе, который Казбек не получил, прекратив борьбу в скачках за какие–нибудь сто саженей до финиша. Гапо поможет. Ведь он воевал против белых в гражданскую войну и против бандитов Конаря — после войны. Нет, к чеченцам нельзя. Где он там ночью будет искать аулсовет? Да и на пароме через Терек пока переберешься туда–сюда, бандиты всех коммунаров перестреляют за это время. Надо бежать в станицу к Макару Железникову. Хоть и тоже неблизко… И тут Казбек вспомнил, что в коммуне имеются лошади. Скорей к конюшне, пока бандиты их не захватили. Пригибаясь в зарослях полыни и прячась за стоящими там и сям коммунарскими телегами, Казбек прокрался к конюшне, перелез через прясло — почуяв человека, навстречу ему с тихим ржаньем потянулась Зибра. Казбек снял со стены конюшни первую попавшуюся оброть, надел на голову норовистой кобылы. «Хоть бы опять не сбросила», — подумал невольно, выводя ее из загона.

* * *

Высушенный солнцем и степными ветрами шалаш вспыхнул от первой же спички, сделалось так светло, что можно было разглядеть каждую соломинку под ногами, каждую прядь волос на встрепанной голове Дорьки. Она с презрением и ненавистью глядит на своего бывшего возлюбленного, и тот, чувствуя на себе ее взгляд, готов провалиться от стыда сквозь землю или броситься в этот огромный, стреляющий горящими сучьями костер. Что же делать? Как объяснить Дорьке, что он не бандит и оказался здесь не по своей воле. Всадить Котову кинжал в горло? Остальные бандиты прикончат тут же его самого и вместе с ним всех коммунаров. Может быть, попытаться уйти незамеченным и кликнуть на помощь станичников? Поздно. Не успеешь добежать до станицы, как бандиты сами уйдут отсюда.

Между тем разыгравшаяся возле горящего общежития драма шла к завершению. Полураздетые коммунары, окруженные со всех сторон захмелевшими бандитами, с трепетом ждали своей участи.

— Что, блудодеи, жарко стало от вашей горящей бордели? — продолжал издеваться над коммунарами предводитель банды, разомлевший от обильной пищи и жара горящего костра. — Побросать бы вас живьем туда, прихвостни большевистские.

— Заздря ты так про нас, Василь, — возразил ему угрюмо Денис. — Пошто обижаешь трудовых людей?

— Да разве вы люди? — сделал Котов удивленные глаза. — Вы антихристы, а не люди. Дьяволы в человечьем образе. Распутством занимаетесь, ровно пятидесятники али какие другие сектанты.

— С чужого голосу поешь, Василь. Отпустил бы ты нас с миром, не брал греха на душу…

— Пою, говоришь? — нагнул по–бычьи голову Котов. — Чужим голосом? Ну, в таком разе ты у меня сейчас попляшешь под энтот голос. А ну давай танцуй «наурскую».

Денис переступил босыми ногами, поддернул холщовые подштанники.

— Ну, ну, чего мнешься? Выходи на круг, — не отставал oт него Котов. — А вы, бабы, подпевайте.

Денис продолжал стоять на месте, нагнув лохматую голову.

— Танцуй! — атаман поднялся со скамьи, шагнул к бывшему сослуживцу.

— Не буду, — взглянул исподлобья Денис.

— Танцуй, мерзавец!

— Сам танцуй…

Ррраз! Атаман влепил пощечину строптивому коммунару.

— А ну, братцы, — обернул он перекошенное злобой лицо к своим подчиненным, — прибавьте ему прыти.

Бандиты окружили Дениса.

— В остатный раз спрашиваю: будешь танцевать? — спросил Котов, раздувая ноздри.

— Иди ты… — взорвался Денис и был похож в это время на ощетинившегося перед гадюкой ежа.

— Бейте его! — крикнул атаман, и сам поднял с земли суковатую палку. Над Денисом замелькали дрючки и прутья истязателей.

— Папаня! — вырвался из толпы коммунаров истошный девичий крик.

— Денисушка, голубчик! — вслед за ним раздался еще один женский голос, — да спляши ты им, иродам!

— Аааа… так вашу! Сейчас вы у меня все запляшете! — выпучил глаза атаман и, взмахнув палкой, бросился к толпе. — Ас–са! Асса! — приговаривал он в такт своим ударам. Толпа, крича, стеная и охая, двинулась по кругу, подгоняемая палками и выкриками бандитов. Трофим дрожал, словно от озноба, видя, как избиваемые люди неуклюже топчутся по кругу, «танцуя» лезгинку.

— Не надо! — крикнул он, подскакивая к атаману и хватая его за рукав черкески.

— Чего тебе? — вытаращил ничего не видящие от бешенства глаза Котов.

— Бить не надо! Там Дорька… моя невеста.

— Отстань! — тряхнул рукавом Котов. — Я тоже хочу невесту, — и он схватил за руку ковыляющую мимо пышногрудую молодуху. Глядя на атамана, и остальные бандиты стали выхватывать из круга пляшущих женщин. Последние визжали, отбиваясь от мужских похотливых рук. В это время рухнуло объятое пламенем общежитие, но и в его угасающем свете Трофим успел заметить, как Сеня Мухин схватил в охапку Дорьку и понес ее, барахтающуюся, из освещенного костром круга в ночную полутьму.

— Пусти! — кричала она, изворачиваясь и царапаясь. Но верзила Сеня лишь пьяно гоготал.

Ярость, нет, что–то большее, чем ярость, затопило кипящей волной мозг Трофима. Позабыв обо всем на свете, кроме попавшей в беду Дорьки, он кинулся вслед бандиту и повис у него на плечах, словно молодой тигренок на загривке у матерого буйвола. От неожиданности Сеня выпустил из рук свою жертву — та перепуганной насмерть серной метнулась прочь, — но тотчас резким движением могучих плеч отшвырнул в сторону соперника, словно матерый буйвол молодого тигренка, затем, сбив его с ног ударом кулака, навалился на него многопудовым телом и ухватил за горло. У Трофима поплыли перед глазами оранжевые крути. Чувствуя, что задыхается, он выдернул из ножен кинжал и сунул в сопящую тушу. Она дико вскрикнула и стала кататься по земле из стороны в сторону. В это время раздался топот множества конских копыт, загромыхали винтовочные выстрелы, и Трофим увидел в свете догорающего общежития мечущиеся человеческие фигуры: они пятились из освещенного пространства в темноту, отстреливаясь и крича что–то друг другу. «Надо уходить», — сообразил Трофим и понесся во весь дух подальше от этого страшного места.

Глава шестая

Опомнился Трофим перед насыпью железной дороги. Тут неподалеку должен быть разъезд, пришло ему на ум, в то время как ноги продолжали отмеривать сажени, оскользаясь на песке и спотыкаясь о шпалы. Постепенно он успокоился настолько, что перестал слышать за собой шум погони и свист шальных пуль. Зато стал различать шум приближающегося сзади поезда. Трофим прибавил ходу: поезд наверняка притормозит на разъезде, а то и вовсе остановится, тогда можно будет вскочить на тормозную площадку вагона.

Так оно и получилось. Трофим уже подбегал к стрелке, когда с ним поровнялся пыхтящий паровоз. Он пронзительно свистнул и дохнул в щеку Трофиму мокрым паром, сбавляя ход перед будкой обходчика. И тотчас, сбившись с ритма, недовольно залязгали буферами товарные вагоны. Пора! Трофим нацелился взглядом в догоняющий его тамбур и в следующее мгновенье, сделав стремительный рывок по ходу поезда, вцепился мертвой хваткой в железные поручни.

— Ффу!.. — перевел он дух, взбираясь с подножки на тормозную площадку. Она была наполовину набита мешками и оклунками, на которых сидел мужчина средних лет в пиджаке, кепке и сапогах. Лицо рябое — даже при луне видно. Усы подстрижены. На вид типичный спекулянт–мешочник, такие забирались даже к ним на хутор в поисках легкой наживы.

— Тебе придется пересесть на другой тормоз, этот я занял, — пробурчал он, исподлобья взглянув на незваного попутчика.

— А мне и тут места хватит, — ответил Трофим, тяжело дыша.

— Я вперед тебя занял площадку, договорился с проводником… Так что подобру–поздорову сматывайся отсюда, а то еще чего доброго ограбишь меня, коли задремлю, али убьешь.

— Грабежом не занимаюсь. А вот ты, дядя, похоже, не кладешь охулку на руку. Где нахапал столько? — ткнул Трофим носком сапога в оклунок то ли с мукой, то ли с зерном.

— Не твое дело, — огрызнулся дядя и, отвернувшись, замолчал.

Трофим устало прислонился спиной к стенке тамбура, охватил левой рукой железную стойку. Под ногами грохотали чугунные колеса, сбоку от столба к столбу наперегонки с вагоном стремительно летела побледневшая от напряжения луна. В синей дали грустно желтело чье–то окошко. Должно, в Стодеревской, подумал Трофим и вдруг вспомнил, как казаки голосовали на своем сходе против строительства железной дороги. «Запакостит она нам весь Уруб, — доказывал «обчеству» Евлампий Ежов, потрясая бадиком. — Понаедет в станицу всякого жулья–пролетария. Молодых распутству обучать будут, а машина — скотину давить. Мы несогласные! Пущай проводят подале от нас». В Отделе посчитались с просьбой казаков, провели дорогу в стороне от станицы, а теперь, как говорится, близок локоть, да не укусишь: скотину от машины все равно не уберегли — недавно снова телку зарезало, — а станичникам, чтоб сесть на поезд, нужно тащиться за три версты с узлами да корзинками.

Трофим вздохнул: давно ли бегал украдкой со сверстниками–казачатами на строительство железной дороги? Вместе с ними бегала и Дорька. Мысль о Дорьке резанула по сердцу острой болью: что с ней? Где она сейчас? Удалось ли убежать от бандитов?

— Ты не спишь? — донесся к нему сквозь стук колес угрюмый голос соседа.

— Не сплю, а что?

— Должно, сторожишь, пока я усну? Не дождешься, милый.

— Нужен ты мне больно… Чего это поезд замедлил ход?

— Тут даве крушение произошло. Верблюд улегся между рельсами, ну и поезд пошел под откос. Людей погибло — страсть! Вон погляди, целое кладбище получилось.

Трофим, вытянув шею навстречу свистящему ветру, стал всматриваться в лунную муть и вдруг получил такой толчок в спину, что едва не слетел с площадки. Спасла его стойка, которую он охватывал левой рукой. Сзади горячо задышали ему в затылок, пытаясь оторвать руку от железного уголка. Трофим еще крепче сжал его локтевым сгибом, в свою очередь пытаясь свободной рукой достать напавшего. Силовая борьба шла молча, без проклятий и ругани. Только колеса под полом подзадоривали: «Так–так–так…»

Наконец ему удалось дотянуться до своего противника. Ухватив его не то за воротник, не то за лацкан пиджака, Трофим с нечеловеческим усилием перевалил его через свою спину и бросил вниз на мелькающие концы шпал. Мешочник дико вскрикнул, но его крик потонул в колесном грохоте. Вконец обессиленный Трофим опустился на край площадки, взмокшее от борьбы тело сотрясала нервная дрожь. Что теперь делать? Чего доброго, подумают, что он сбросил спекулянта с площадки преднамеренно, из–за его мешков. Ну что ж, в таком случае пусть и они летят вслед за своим владельцем. Трофим быстро очистил от них площадку и, улегшись на пол, крепко уснул, словно это не он только что бросил под колеса человека.

— Эй, парень, вставай! — кто–то дернул его за сапог. — Приехали.

Трофим вскочил, словно подброшенный пружиной: на подножке стоял железнодорожник в черной фуражке.

— Куда приехали?

— В Моздок. А где же мешочник?

У Трофима от страшного воспоминания закололо в затылке.

— Не… знаю, — промямлил он пересохшим в одно мгновение языком.

— Как не знаешь? — изумился железнодорожник. — Он же заплатить обещал.

Трофим поежился:

— Должно быть, сбросил свои мешки где ему надо. Он вроде говорил…

— Вот гад ползучий, обдурил, собака! — возмутился проводник. — А где ж он их сбросил?

— Почем я знаю, я спал.

— Ну, тогда хоть ты заплати.

— За что?

— За проезд.

— У меня денег нету.

— Ах, нету! — вознегодовал проводник. — Ну, в таком разе высвобождай купе, пока по шее не получил. Ездят тут всякие безбилетные…

Трофим послушно сошел на перрон, благо, что ему дальше ехать и не нужно. Огляделся по сторонам: на перроне ни души, только тускло поблескивает в свете керосинового фонаря станционный колокол. Трофим поправил пальцами пояс на черкеске, собираясь пройти в зал ожидания, чтобы скоротать в нем остаток ночи. Вспомнив, что в ножнах нет кинжала, снял их с пояса, засунул в карман.

В зале ожидания на огромных дубовых диванах с высокими спинками спали, подложив под головы кто узел, кто чемодан, пассажиры разных национальностей, возрастов, но приблизительно одинаковых достатков. Среди них не трудно было угадать двух–трех ингушей, видимо, отправившихся на заработки в чужие края, нескольких цыганят, русского мастерового в рваных сапогах, всхрапывающего так энергично, что вздрагивало пламя в закопченном фонаре «летучая мышь», который был закреплен в простенке между большими вокзальными окнами. Трофим бесцеремонно сдвинул к спинке дивана ноги какого–то мастерового, кое–как примостился на краю, забылся хоть и тревожным, но все же сном.

Проснулся он оттого, что кто–то осторожно вытаскивал у него из кармана серебряные ножны. «Цыгане!» — мелькнуло у него в сознании. Рывком схватился за карман, как ошпаренный вскочил с дивана.

— Ну, чего психуешь? Поправил одежку, чтоб не смерз, — это смотрит ему в лицо какой–то оборванец примерно одних с ним лет и такого же роста. На голове у оборванца кепка с наполовину оторванным козырьком, на плечах какой–то засаленный архалук, весь в клочьях, на ногах вовсе ничего нет, кроме въевшейся в кожу грязи.

— Говоришь, одежку поправлял, а сам по карманам шаришь, — насупился Трофим, окончательно приходя в себя после сна.

— Не шарю, а по фене хожу, — уточнил определение своих действий оборванец, щуря серые, страшно веселые и дерзкие глаза.

— Ну и катись отсюдова к едрени–фени, — предложил наглому оборвышу Трофим, не чувствуя, однако, в душе к нему злости.

— А ты не больно отсвечивай, видали мы фрайеров и почище. На хату гонишь или гопничаешь?

— Чего? — не понял Трофим.

— Да ты совсем фрей ^[19], как я погляжу, — сплюнул сквозь зубы на ноги спящего мастерового общительный босяк. — Домой, спрашиваю, добираешься или бродяжничаешь?

— С дому сбежал, с хутора…

— Вола крутишь ^[20]? — прищурился босяк.

— Да уж накрутился с ними, проклятыми, — согласно кивнул шапкой Трофим.

— С кем?

— С волами энтими, с быками, стало быть. Не хочу больше заниматься хозяйством.

— А чего ж ты хочешь?

— Летать на аэроплане.

При этих словах у оборванца еще круче изогнулись белесые заковыки бровей, а его маленький, словно стесанный книзу подбородок, подался вперед.

— Дешевый буду, если я тебя не узнал! — воскликнул он обрадованно. — Ты Трофим Калашников. Вот черт! Сколько лет, сколько зим! А меня не признаешь? Нет? Ну, позекай получше.

Трофим на этот раз обошелся без перевода. Он более внимательно «позекал» на неумытую, чертовски жизнерадостную рожу случайного собеседника и тоже расплылся в улыбке.

— Картюх! Мишка! — схватил он за плечи товарища детских лет. — Вот так номер, чтоб я помер! А Шлемка где?

— Не знаю, я его уже сто лет не видел.

— А ты где живешь, в своей хате?

— Нет, во дворце князя Чхеидзе, — засмеялся Мишка.

— Ври больше…

— Без понта. Там такие хоромы, что боже мой. Ну, поканали отсюда, а то красивые уже глазами лупают, да и мент может заявиться с утра пораньше.

Трофим послушно направился за дружком к выходной двери. За нею стоял подросток, одетый в женскую, затасканную до последней степени гейшу и шапку–треух без одного уха.

— Легавых нет, Чижик? — спросил у него Мишка.

— Без шухера, — ответил Чижик, своим видом скорее напоминающий вылетевшего из печной трубы воробья. — А это кто такой? — кивнул он треухом на Трофима.

— Свой в доску. Пошли домой, — сказал Мишка, сходя по ступенькам вокзальной лестницы.

— Без добычи, что ль? — удивился Чижик, шлепая босыми ногами вслед за своим предводителем. — Ухлай ругаться будет.

— Чихал я на твоего Ухлая. Я разве виноват, что сегодня нет карасей, одна лишь камса завалящая.

Камса — это мастеровые да цыгане: у них нечего стянуть, догадался Трофим. Вместе с новыми приятелями он пересек пустырь, отделяющий вокзал от города. Слева проступает из лунной синевы многокупольная громада Успенского собора, впереди — неясно маячат кладбищенские кресты и надгробия.

— В Луковской, что ль, твой дворец находится? — не выдержал Трофим, приближаясь к кладбищенской ограде.

— Да нет, мы уже пришли.

С этими словами Мишка перемахнул через железную решетку и направился к гранитному сооружению с похожим на беседку куполом наверху. «Склеп!» — у Трофима похолодело между лопатками. Впрочем, его давно уже пробирала какая–то лихорадочная дрожь. Слегка кружилась голова. Сохло во рту. В ногах — противная слабость.

— Заходи.

Скрипнула на петлях железная дверь. В нос Трофиму шибануло спертым воздухом.

— Не наступи на квартирантов, — предупредил его Мишка. — Сейчас я лампаду засветю.

Чиркнула спичка, выхватив на мгновенье из могильного мрака черные полированные стены склепа и ворох соломы с лежащими на ней в самых живописных позах «квартирантами». Их было человек пять, а может, и больше. Когда загорелся фитиль в светильнике — он и в самом деле оказался лампадой, — Трофим смог разглядеть их получше. Это были мальчишки разного возраста, одетые, как и Мишка с Чижиком, в грязную рвань.

— А ну, подвинься, шкет. Разлегся, как нэпман, — слегка ткнул Мишка ногой одного из них. Грязный, как поросенок, «нэпман» смачно зевнул и, что–то пробурчав спросонья, откатился в сторону.

— Располагайся, — опустился Мишка на пол и стал подгребать солому в голова. — Тут у нас все удобства, не хуже чем в гостинице. И бесплатно, главное. Ты шамать хочешь?

Гость и на этот раз догадался, о чем его спрашивают.

— Хочу, — не стал он ломаться. — Третий день не евши.

— Чижик, — обратился Мишка к своему соседу по «номеру», — достань мандра.

Чижик достал из–под соломы в углу склепа горбушку хлеба, протянул новенькому. Еще раз пошарил в соломе и добавил к угощению головку чеснока.

— Все одно что с колбасой, — подмигнул он дружески.

Трофим с жадностью набросился на горбушку.

— Ого! — удивился Мишка, — да ты и взаправду… Где это ты так оголодал?

Трофим, не отрываясь от еды, рассказал без утайки все, что с ним произошло в последние дни. Мишка выслушал. Озабоченно хмуря брови, сделал вывод: пырнул бандита — это ничего, так ему и надо, а вот за мешочника могут пришить, потому как уголовщина.

— Да ведь я не сам, — испугался Трофим.

— А кто знает? Свидетелей–то у тебя нет, — выпятил нижнюю губу Мишка. — Ладно, не дрейфь. Ложись спать — утро вечера мудреннее. Я так думаю, что тебе прежде всего нужно одежу сменить. На всякий случай. Вдруг этот твой спекулянт жив остался: ноги отрезало, а сам — живой.

От такого предположения у Трофима так и встали дыбом волосы на голове, а по телу прошла очередная волна озноба.

— А ты почему живешь на могилках, а не дома с матерью? — переменил он разговор.

Мишка вздохнул, поправляя солому под головой:

— Мать в девятнадцатом от тифа померла, а хату бичераховцы спалили.

— Стало быть, ты все это время на кучках жил?

— Не. Я как с Одиннадцатой армией возвернулся из Астрахани, так меня наш взводный сразу в Грозном определил в приют. Вот и жил там до нонешней весны, пока не сбежал.

— А почему сбежал? Плохо жилось?

— Да не то чтобы плохо, а только вроде как в тюрьме — всю дорогу под присмотром: то нельзя, это не смей. А главное, не схотел под одной крышей жить с Димкой Фараоном. Он, падла, контр… революционером был, — запнулся Мишка на трудном слове, — а я должен с ним из одного котла кашу есть.

— Да не он же был контр… этим самым, — возразил Трофим, — а его батя.

— Вот–вот, — подхватил обрадовавшись Мишка, — так мне и заведующий сказал Вадим Сергеич, сын за отца, дескать, не ответчик. А я за своего ответчик? Нас с матерью бичераховцы небось не дюже помиловали. На рабфак собирается поступать…

— Кто?

— Да он же… Димка. Он отличник и активист в детском доме. А ты чего трясешься?

— Н… не зна…аю, — поежился Трофим, догрызая горбушку. — Чего–то зябко…

Мишка снял с себя архалук, накрыл приятеля.

— Ложись ближе ко мне, теплее будет, — сказал он, дунув на лампаду.

…Ох, как холодно! Трофим плывет по Тереку между льдинами и все никак не может достичь берега. А льдины напирают со всех сторон, ломаясь одна о другую со скрежетом и треском. Вот–вот они его раздавят и похоронят под своими обломками. Нет, это не Терек, а бушующее огненное море, и он, качаясь на его волнах, задыхается от нестерпимого жара. Огромные, отвратительные твари ворочаются в пламени и стараются ухватить его паучьими лапами. Невыносимо хочется пить. «На, пей», — доносится к нему сквозь шум клокочущей воды знакомый голос. Да это же Ванька Кут, утонувший в Тереке два года назад. Он подносит к губам Трофима чапуру с водой. Трофим глотает жадной долго, но никак не может утолить проклятую жажду. «Да не обливайся, падла!» — кричит Ванька голосом оборванца Чижика. «Чудно: Ванька утонул и живой почему–то», — удивляется Трофим, а сам уже летит вместе с ним наподобие ласточек в небо. Мимо каких–то голубых и белых, похожих на людей, теней.

— Кто это? — спрашивает Трофим у Ваньки.

— Покойники, — равнодушно отвечает Ванька. — Они освободились от земного бремени и стали легкими, чисто пух. Вон видишь купца Зверилина? Дюже тяжелый человек был при жизни, скольких он задавил из–за своей жадности и злобы. А тут порхает неначе мотылек, и ничего ему не нужно: ни почета, ни денег. Он бесплотен, как сон. Он и есть, и нет его. Ты этого не можешь пока понять. Уходи из жизни и тогда станет все ясно.

— Не хочу, на земле лучше.

— А! Не хочешь? Пацаны — сюда! Держите его! — и тени бросаются со всех сторон к Трофиму, хватая его за руки, за ноги, за голову. Это уже не призраки, а живые люди. Один из них — Мишка Картюхов. Он почему–то держит его за руку. Другую руку прижимает к соломе Чижик, а на ногах сидят сразу двое мальчишек.

— Гля, очухался, кажись, — говорит один из них, с тревогой заглядывая в глаза распластанного на соломе Трофима. — Ну и здоров леший!

Трофим обвел глазами склонившиеся над ним замурзанные физиономии, припоминая, где и с кем он находится.

— Не узнаешь, что лича? — подмигнул ему Мишка, продолжая удерживать прижатую к полу руку.

И тут Трофим вспомнил: да он же в фамильном склепе князей Чхеидзе, в который привел его Мишка ночевать. В нем он бывал и раньше, когда жил в станице Луковской на квартире у своего крестного Силантия Брехова, играли здесь с ребятами в казаков–разбойников.

— Чего это вы на меня навалились? — удивился он, пытаясь освободиться из–под насевших на него могильных жильцов.

— А ты не знаешь? — перевел дух, словно после нелегкой борьбы, Мишка, отпуская его руку. — Мы тебя уже третий день так держим: орешь, зубами скрогочешь, на всех бросаешься, как бешеный. Вон Чижику фонарь подвесил.

— За то, что я его, падлу, молоком поил, — отозвался Чижик обиженным голосом.

Трофим повернул к нему гудящую колоколом голову, увидел давно не мытую узкую, как у мышонка, рожицу с синяком под глазом.

— Звиняй, брат, — попросил он прощения. — Я ить ничего не помню.

— Ты–то не помнишь, а у меня все одно болит, — притронулся к подбитому глазу Чижик.

Все вокруг засмеялись. В рассеянном свете, проникающем снаружи в склеп через открытую дверь, чумазые лица смеющихся беспризорников напоминали рожи изображенных на церковном притворе чертей, купающих грешников в кипящей смоле.

— Неужели сегодня уже пятница? — усомнился Трофим, с трудом отрывая голову от соломенной подушки.

— Да нет, суббота, — ответил Мишка, помогая больному встать на ноги. — Думали, что тебе отделка, уж так корежило, что не дай бог. Должно, лихоманка у тебя приключилась.

Трофим, еле сохраняя равновесие, вышел из склепа, вдохнул полной грудью воздух — и будто вернулся из преисподней на родную землю. В зеленоватом предвечернем небе плывут, как корабли с надутыми парусами, облака, они по краям золотистые, даже розовые — от лучей закатившегося только что за далекую горную гряду солнца. И такой же розовый стоит слева посреди городских хат Успенский собор, словно застыдившийся при виде людей, переселенных им раньше времени на кладбище. Собственно, город так густо окружен кладбищами, что приезжему человеку легко может показаться, что он попал на тот самый конечный перекресток, где сходятся дороги всех живущих на земле. С востока город ограждало кладбище Ильинское. На нем хоронили православных христиан. С севера подступало к жилым кварталам — Армянское. Через дорогу от него, с западной стороны — Католическое с отдельным сектором для лютеран. Далее — Осетинское, оно почти примыкало к кладбищу станицы Луковской, на котором спали вечным сном казаки–терцы, о воинственном духе которых красноречиво свидетельствовали надписи на крестах: «Здесь лежит тело урядника Шашлова, убиенного в 1845 году» или «Под сим камнем лежит тело господина есаула 2‑го Горско–Моздокского полка — имярек — убитого в бою с чеченцами». Определение «раб божий» попадалось редко. Казаки считали унизительным называться рабами даже по отношению к всевышнему. Был случай, когда родственники очередной жертвы соседских счетов с горцами пришли заказывать памятник к специалисту по этому грустному виду ремесла. Тот предложил им готовый памятник с художественно вырезанной надписью: «Здесь покоится прах раба божия (место для имени и звания оставлено)».

— Нет, это для казака не годится, — поморщились заказчики, — А тем более, для урядника. Что он, иногородний какой, что его рабом лаешь? — Увидев на одной из готовых плит надпись: «Здесь лежит тело купца 3‑й гильдии господина Бендюгова», — вполне резонно заметили: — Чем господин урядник хуже господина купца? Даже по уставу на действительной службе в полку говорится: «господин урядник». А наш покойник, царствие ему небесное, — старший урядник. А ты его в рабы зачисляешь. Так не будет!

Поладили на том, что слово «раб» будет заменено словом «господин». Так, к вящей славе терского казачества появился на Луковском кладбище «господин старший урядник божий». Родные и друзья отстояли честь своего покойного собрата.

Трофим подошел к заросшему бурьяном памятнику. На гранитном цоколе лежит мраморный барашек с отбитыми рожками. Под ним надпись с потускневшей позолотой: «Здесь лежит Вовк». Трофим усмехнулся: если это тот самый Афанасий Вовк, про которого ему рассказывал крестный, то вряд ли ему удастся пробраться на том свете в рай, хоть он и прикрылся овечьей шкурой: хищник был не добрее полковника Барагунова или Семена Мухина.

Со стороны ограды раздался резкий свист. Трофим оглянулся: между крестами мелькало длиннополое отрепье.

— Зекс! — прошипело оно на ходу и скрылось за дверью склепа.

— Что он сказал? — обратился Трофим к Мишке.

— Легавых заметил. Давай и мы смываться.

Трофим с неохотой последовал за своим дружком. В могильном сумраке, расположившись кругом, беспризорники азартно играли в «двадцать одно». Сдавая карты и щуря глаз от дыма зажатой в зубах папиросы, Чижик пел нарочито–гнусавым голосом воровскую песню.

— Ложись отдыхай, — предложил Мишка Трофиму, сам подлаживаясь к играющим. — Завтра с тобой к маклакам пойдем.

— К каким маклакам? — спросил Трофим. Но Мишка уже отвернулся от него. — Дай–ка очнарик, — протянул он блестящую, как у негра, руку к Чижику. Тот вынул изо рта замусоленный окурок, протянул старшему товарищу.

* * *

Воскресное утро выдалось даже для летнего дня чудесное. На освеженной росою земле так сладко пахло акацией, а в голубом небе так весело искрилось солнце, что даже могильные кресты, казалось, светились тихой радостью, раскинув в восхищении руки–перекладины при виде всей этой благоухающей прелести.

Посветлело и на душе у Трофима. Лихорадка прошла. Исчезло и чувство гнетущей обреченности. Он отдохнул да и «сбонденная» Чижиком в станционном буфете колбаса придала сил. «Подлец буду, она чесноком пахнет», — сказал чумазый лакомка, морща нос в озорной усмешке.

Нет, сегодня город не казался узником, отрезанным от мира кладбищенскими решетками. Он скорее напоминал дюжего малого, ошалевшего от полученной свободы и не знающего на первых порах, куда бы приложить свои избыточные силы. «Даешь мировую революцию!» — кричит он огненно–алым плакатом, прибитым на стене магазина рядом с вывеской «Торговля Эсенджарова. Чай, сахар и бакалейные товары».

— Долой попов — курильщиков опиума для народа! Да здравствует Пролеткульт! — надрывается он также молодыми глотками «синеблузников», едущих на обшарпанном ландо вокруг чугунной ограды Успенского собора, к которому только что подошли Мишка с Трофимом. — Позор гражданам, вдыхающим в себя фимиам религиозного дурмана!

— Бра–аво! — отзывается густым ревом на комсомольские выкрики пятисотпудовый колокол, одновременно призывая прихожан к церковной службе. А их и так уже собралось внутри ограды — пушкой не прошибешь. Старые и молодые, нэпманы и совслужащие, торгаши и ремесленники — разномастная толпа, в ожидании духовной пищи пользующаяся пищей телесной, приобретая ее с лотков предприимчивых торговок в виде баранок, кренделей и всяких там пампушек с маком. Как и до революции.

— А что если тут кто из наших стодеревцев? — шепчет Трофим, следуя за своим приятелем и опасливо косясь по сторонам.

— Чего их сюда чума принесет, — успокаивает его Мишка, дымя выпрошенным у какого–то богомольца окурком. — У вас же там своя церква имеется. Мы только лобызнем — и сразу смоемся.

В это время из стоящей рядом с собором школы вышел обряженный в золотистую ризу священник и, сопровождаемый свитой псаломщиков и дьячков, поплыл — иначе не скажешь — к соборной паперти, словно корабль к пристани.

— Подайте, милосливцы, Христа ра–ади! — заныли со всех сторон нищие.

— Бог подаст, — осеняя их на ходу крестом, ответствовал духовный пастырь и вдруг остановился возле дымящего папиросой Мишки.

— Вот ты, мазепа, — ткнул он в него сухим пальцем, — скажи, мне, как назвать того человека, который зашел, к примеру, в лавку, купил товар, а потом зажег его и выбросил на ветер?

Мишка оторопело уставился в священника. Но замешательство его длилось недолго.

— Дураком, батюшка, — ответил он, смиренно потупляя перед строгим взором священнослужителя серые, шельмоватые глаза. — По–моему, умный человек так не сделает.

— Истина глаголет твоими неумытыми устами, сын мой, — удовлетворенно покивал бархатной камилавкой отец Феофил. — А кто так делает? — скосил он шильца–глаза на зажатую в Мишкином кулаке папиросу.

— А вот все они, — обвел Мишка обтрепанным рукавом своего архалука толпу верующих.

— Что ж они такое делают? — нахмурился святой отец, почувствовав неладное.

— Да это… — пустил дым из ноздрей Мишка. — Покупают свечки и жгут их за здорово живешь.

У отца Феофила подпрыгнули к камилавке брови и задергалось веко.

— Тьфу на тебя, бесовское отродье! — сплюнул он на чью–то обнаженную в поклоне лысину. — Не свечки, а табак, мазепа.

Священник, расстроенный состоявшимся разговором, поспешно скрылся в храме, за ним повалила в распахнутые настежь двери паства.

— А ты куда наладился? — ухватил Мишку за рукав церковный сторож хромоногий Осип.

— На молебен, куда ж еще, — ответил Мишка, пытаясь вывернуться из цепкой пятерни сторожа.

— Знаем мы вас, таких молебщиков. У вдовы Хорохондиной на прошлой неделе не ты часом ридикюль умолил?

— Да что ты, дед? Разве можно в божьем храме… грех ить. Нам бы только к Пречистой приложиться.

— Иди, иди отседа, мазурик. Приложись в «Эрзеруме» к бабке Макарихе.

— Приложись сам, дьявол косондылый… — Мишка, нагнувшись, хлопнул ладонью себя пониже спины и скатился по ступенькам паперти.

Некоторое время он бесцельно бродил вокруг собора, словно прислушиваясь к доносящемуся из него пению церковного хора, потом остановился,посмотрел в небо, по которому вереницей летели куда–то пухлые облака, и вдруг, вскинув над головой руку, заорал так, что у Трофима зашевелились под шапкой волосы:

— Колокольня падает!!!

Все находящиеся внутри ограды люди задрали кверху головы: на фоне быстро движущихся облаков действительно казалось, что пятиглавый великан медленно клонится на сторону.

— Спасайся, православные! — вновь гаркнул Мишка, подбегая к столикам, за которыми стояли местные жительницы, продавая богомольцам разную снедь.

— Осподи! — охнула одна из них, взглянув на купол, и опрометью метнулась к калитке. — Калавур, люди добрые!

Паника — как пожар в сухую погоду. Каждый старался опередить бегущего соседа на пути к калитке. С криком. С визгом. С плачем. Роняя платки и шапки. Опрокидывая столы с кренделями и булками.

— Ффу, дьявол! Чуток сердце не разорвалось…

Остановились за оградой, обернулись — собор на месте.

— А ить он стоит, как стоял допреж.

— Вправду стоит…

— И ишо тыщу годов стоять будет. Игде энтот поганец, што сполох учинил?

А «поганец» в это время находился уже далеко от места несостоявшейся катастрофы. Шлепая голыми подошвами по булыжникам Красной, бывшей Алексеевской, улицы, он хрустел взятой с лотка баранкой и шумно делился со своим приятелем впечатлениями о состоявшемся «шухере».

— Это что… — смеялся он. — Ты бы поглядел, как мы этот фокус проделали в Грозном.

— Так тебе, стало быть, не впервой такое? — удивился Трофим, жуя на ходу пампушку.

— Факт, — горделиво улыбнулся Мишка. — Этот прием проверенный.

— Да ведь на соборе колокольни нет вовсе, а ты закричал: «Колокольня падает!»

— Какая разница. Главное, падает, а что — неважно. Ты меду хочешь?

Трофим даже споткнулся на ровном месте.

— Мало ли чего я хочу? — ухмыльнулся он недоверчиво. — А где ты его возьмешь?

— В «Эрзеруме». Пошли быстрей, пока не весь хлеб съели.

«Эрзерум» или Караван–сарай, или как его еще называли, Меновый двор, занимавший целый квартал между проспектом и Торговой улицей, напоминал собою огромный муравейник со множеством входов и выходов, через которые струились беспрерывной чередой муравьи–обыватели. Двухэтажный, с круговой крытой галереей, он образовывал собой правильный четырехугольник с огромным двором внутри, предназначенным для торговли в небазарные дни. Последняя шла здесь не менее успешно, чем на основной рыночной площади. Все пространство двора завалено кучами всякой съедобной и несъедобной всячины, над которой стоит непрекращающийся ни на минуту гам торгующихся голосов.

Трофим пробирался вслед за Мишкой в лабиринте, образуемом людьми и товарами, и прикидывал, каким образом он добудет мед. Вот он стоит, торговец этого лакомства, с огромной деревянной ложкой в руке, вокруг которой вьются сластены–осы. Рядом с ним кадушка.

— Кому мэду? — воспрошает он бесстрастным голосом. — Дюже гарный мэд. Ось подывытесь, сладкий та чистый, шо твоя слиза божа.

Что же будет делать Мишка? Может быть, он попросит у хозяина облизать половник?

— Чего толкаешься? — заорал в это время Мишка на проходящую мимо бабу с курицей под мышкой. — Из–за тебя булку уронил… А ты тоже, дед, хорош! — развернулся он тут же к торговцу медом, — расставил свои кадушки — пройти негде добрым людям. Хочешь, чтоб мильтона кликнул?

Старик озадачен. Ему совсем не хочется, чтобы звали милиционера. Он горячо оправдывается перед оборванцем, порывается к кадушке, чтобы достать из нее злополучную булку.

— Но–но! — еще выше поднимает голос Мишка. — Куда хватаешь немытой лапой? Я — сам… — и он запускает в кадушку свою, не сверкающую белизной руку с зажатой в ней еще одной булкой.

Ну и ну! У Трофима дух захватило от такой наглости приятеля. Обругал ни в чем не повинную женщину, пригрозил одновременно старому человеку, выкупал в его меду две булки и как ни в чем не бывало отправился дальше, на ходу слизывая с ладони медовые потеки. Вывалившись с толпой из «Эрзерума» на Торговую улицу, самодовольно рассмеялся.

— Ты кем хочешь быть, щипачом или домушником?

— А как это? — не понял Трофим, тоже облизывая слипшиеся от меда пальцы.

— Ну, щипач — это вор–карманник, как наш Чижик, к примеру, а домушник — мастер по квартирам.

— Не хочу ни щипачем, ни домушником.

— А кем же ты хочешь?

— Летчиком.

— Можно и налетчиком, — осклабился Мишка. — А всего лучше — медвежатником.

— Я хочу летать на аэроплане, — повторил Трофим, хмуря брови.

— Ну и хоти себе на здоровье, — согласился Мишка. — Я тоже, может быть, хочу — комиссаром. Чтоб шинель с буденовкой и маузер сбоку. Да только кому я такой нужен… беспризорщина?..

Мишка выхватил из–под отрепьев ремешок, сложил вдвое. Опустившись на четвереньки, свернул его на земле кольцами:

— Попадай в петлю.

Трофим ткнул пальцем в центр круга в полной уверенности, что попал куда следует. Не тут–то было. Мишка потянул за конец ремешка, и он змеей вывернулся у него из–под пальца.

— Ловко… — перевел Трофим изумленный взгляд с пальца на сияющее довольной улыбкой лицо приятеля.

— Вот таким макаром, — сказал тот, водворяя ремешок на прежнее место под своим архалуком. — Верный заработок и без уголовщины притом. А сейчас айда к маклакам, а то на тебя, пижона, нашему фартовому брату глядеть тошно.

Трофим не стал уточнять, кто такие маклаки и чем они занимаются, а молча последовал за своим вожатым, который, свернув за «Эрзерумом» в какой–то переулочек, вскоре привел его к выстроившимся в ряд на окраине базарной площади дощатым ларькам. Между ними на протянутых веревках висели видавшие лучшие времена носильные вещи: пиджаки, сюртуки, плащи и даже фрак, лениво шевелящий на ветру съеденными молью фалдами.

— Граждане клиенты! — из перекошенной двери одного из ларьков высунулся горбатый, приличных размеров старческий нос. — Что же вы проходите мимо своего счастья? Если вам нужно–таки прилично одеться, то милости просим в наш мага́зин.

Клиенты не заставили себя долго уговаривать.

— Нам, дед, нужно поменять барахло, — сразу приступил к делу Мишка, едва переступив порог сработанного на живую нитку из необтесанных горбылей «мага́зина».

— Вы–таки пришли вовремя, граждане–товарищи, — потер большие моклакастые руки его владелец, старый седой еврей в длинном лапсердаке, окинув молниеносным взглядом водянистых, близкопосаженных к носу глаз босоногого клиента. — Вам, молодой человек, подойдет вот этот шевиотовый костюм. Если бы вы знали, кто поручил мне его продать, ого!.. — Продавец закрыл на секунду глаза и огладил закрученную штопором изжелта–серую бороду. — Там такой начальник, такой начальник, даже подумать страшно! Он надевает костюм раз, надевает еще раз, и что же вы из–под себя думаете? — несет его ко мне и покупает себе новый. Hy–кa, примерьте, как на вашу фигуру, ваше подобострастие.

Мишка брезгливо отмахнулся от нового пиджака с вытертыми локтями.

— С чего ты, дед, взял, что менять одежу буду я? — сделал он на лице недовольную гримасу. — У меня, слава богу, все в ажуре. Это моему корешу требуется обновка. Подай–ка нам вон тот клиф, — ткнул он пальцем в сваленную возле стены груду всевозможного тряпья.

Продавец не удивился. Старьевщик–маклак не должен ничему удивляться. Ежедневные торговые сделки не совсем обычного характера налагают соответствующий отпечаток на его собственный характер.

— Это не то чтобы роскошно, — вынул он из кучи что–то похожее на френч с оторванными пуговицами и протянул Трофиму, — но думаю, вам будет впору.

— А сколько ты нам дашь впридачу к этой роскоши в обмен на черкеску? — спросил Мишка.

Старый маклак пощупал сукно черкески, искривил тонкие бескровные губы.

— Полтора рубля можно дать. И то, видит бог, только потому, что я вас очень уважаю, молодые люди.

Мишка еле сдержал себя, чтобы не наговорить этому старому скупердяю грубостей.

— За новую черкеску полтора рубля? — сузил он свои ястребиные глаза. — Ты, дед, в своем уме? Да в ней только газырей на целый трояк, не меньше.

— А сколько, извиняюсь, хочут получить за нее ваши благородия? — свесил нос на бок старьевщик.

— Ну хотя бы червонец.

— Мой бог! — заломил над головой старик узловатые руки. — Вы, наверное, думаете, что я Неведов, которого за его богатство власти отправили на поселение в Архангельскую губернию? Меня проклянут мои внуки, если я буду платить по десять рублей за поношенные черкески, если они даже с какими–то газырями. Так и быть, накину еще один рубль, у меня в конце концов сердце не из железа.

— Ладно, дед, не жмись, давай пятерку и вон ту рубаху впридачу.

— Хе–хе–хе! — дробно рассмеялся старьевщик. — Как говорится в «Шулхан–арух»: «Кто добр к людям, не добр к себе». Держите три целковых и никому не говорите про мою щедрость, а то меня оберут вот такие проходимцы до нитки.

— Рассказать бы про твою щедрость в милиции или ГПУ, — забирая из стариковских рук трехрублевую бумажку, проворчал Мишка, — там бы тебе показали, как спекулировать народным достоянием.

— В гепеу? — собрал морщины у глаз словоохотливый старьевщик. — А может, в райкоме партии? Думаете, там уже забыли, кто при Бичерахове передавал партизанам винтовки?

— К…какие винтовки? — опешил Мишка.

— Те самые, которые я возил на своем экипаже в Бековический лес.

— Так ты, дед… то есть вы, — поправился Мишка, — тот самый золотарь Мойше?

— Был золотарь, а теперь владелец комиссионного магазина торгового синдиката «Пиоскер и внук», — самодовольно улыбнулся новоиспеченный нэпман и крутнул свою штопорообразную бороду.

— А вы меня не узнаете? — осклабился Мишка. — Мы ведь с вашим Шлемкой старые друзьяки. — Я Мишка Картюхов. Это ж мы тогда вашу бочку винтовками загрузили во дворе Амирова.

Старик пытливо всмотрелся в оборванца.

— А вы, молодой человек, — заговорил он слащавым голосом, — случайно Зимний не брали?

— Не брал, а что? — Мишка насторожился.

— Нынче каждый третий клянется, что участвовал в штурме Зимнего дворца, а каждый пятый божится, что охранял в Смольном кабинет самого Ленина.

— Да вы спросите у Шлемки, — насупился Мишка. — С нами еще тогда Казбек был, осетин…

— Мой бог! Вы такое скажете. Как я у него спрошу, если он живет во Владикавказе.

— А что он там делает?

— О! — старый Мойше ткнул суставчатым пальцем в горбылястый потолок. — Шлема будет большим человеком. Он служит, у кого бы вы думали? Ого! Он служит и учится в хедере у самого рэба Шамиса, дай мне боже знать хотя бы половину того, что знает этот ученый человек.

— И кем же он будет, когда выучится?

Старик растянул в улыбке тонкие бескровные губы:

— Он–таки будет раввином.

Глава седьмая

Из лавки старьевщика друзья вышли богачами. Три рубля — за черкеску, два рубля за папаху и пять — за серебряные ножны. Итого, десять рублей!

— И ты теперь на человека стал похож, — хлопнул Мишка по плечу переодевшегося в чужое старье приятеля. — Не стыдно показаться в порядочной компании.

Трофим прошелся взглядом по засаленным полам видавшего лучшие времена френча, невольно вздохнул.

— А кто такой раввин? — спросил он, возвращаясь к разговору в лавке старьевщика.

— Вроде нашего православного попа. Только службу он правит не в церкви, а в синагоге.

— Какой из Шлемки поп? Ему бы в оркестре играть.

— Или в орлянку, — рассмеялся Мишка и вдруг предложил: — Пошли в «Сан–Рено». Котлет поедим и оркестр послушаем. А на черкеску плюнь. Я тебе, если хочешь, десять таких черкесок добуду. Да и зачем она тебе, если разобраться по–настоящему? Сам ведь говорил давеча, что в летчики собираешься. А летчики, брат ты мой, в кожаных пальтах ходят и шлемах с очками, сам видел в Грозном одного.

— Может, лучше в духан к кривому Гургену пойдем? — смутился Трофим при виде роскошной вывески над входом в ресторан. — Тут, должно, одни богачи харчуются.

— А мы с тобой разве не богачи сегодня? — шмыгнул носом Мишка и потянул за рукав колеблющегося друга. — Да и плевать я хотел на богачей, раз у нас в России демократия. Пошли.

Трофим с опаской направился за своим предводителем. С колотящимся сердцем поднялся вслед за ним по ступеням к окованным медью дверям. Мишка с независимым видом завсегдатая потянул блестящую ручку и подтолкнул Трофима, пропуская его впереди себя. Трофим шагнул в сверкающий зеркалами вестибюль и тотчас отшатнулся в страхе: на него, встав на дыбы и ощерив желтые клыки, бросился матерый медведище.

— Не дрейфь, — рассмеялся Мишка, — это дохлый медведь. У него одна только шкура, опилками набита — чучелой называется.

В это время открылась ведущая в зал стеклянная дверь, и из нее выглянула усатая физиономия с галстуком–бабочкой под лоснящимся подбородком.

— Куда претесь, шпана? Это ж вам не обжорка и не ночлежный дом.

— Ну ты, не больно наскакивай, — окрысился Мишка, — а то наткнешься случаем на перо — целый день шипеть будешь. Я к тебе не в гости пришел, а поесть за собственные деньги, понял?

— В чем дело, Рафаил? — раздался сбоку встревоженный голос. Трофим повернул голову и увидел спускающегося по укрытой ковром лестнице со второго этажа здоровенного дядю в костюме–тройке и с массивной золотой цепью на объемистом животе. У него тоже, как и у официанта, на лоснящемся, чисто выбритом лице нафиксатуаренные усы, а под тройным подбородком — черный бант.

— Да вот пожаловали клиенты, Каспар Осипович, — презрительно шевельнул уголком рта Рафаил.

Каспар Осипович широко распахнул короткие, поросшие блестящей шерстью руки. Одновременно распахнулся в улыбке его губастый рот, набитый золотыми зубами.

— Клиентам всегда рады, — проворковал он влюбленным голубем и жестом руки пригласил гостей–оборвышей проследовать к двери, на матовых стеклах которой было выведено золотой вязью «Сан–Рено».

— Потворствуете всякой грязной сволочи, — с отвращением глядя в спины направившихся в зал оборванцев, процедил сквозь зубы официант.

— Такая уж наша обязанность, душа моя, — улыбнулся Каспар Осипович, — потворствовать всем, у кого имеются деньги. Или ты забыл, как уже однажды национализировали наше заведение? И потом запомни, Рафаил, судьба большая проказница: сегодня — грязная сволочь, а завтра — всеми уважаемый нэпман или товарищ комиссар.

Такой роскоши Трофим отродясь не видел. На что уж у станичного попа в доме богато и чисто, а и то не сравнить с убранством и блеском ресторанного зала. Пол — глядеться в него можно, по нему даже ходить страшно — того и гляди раскорячишься, как корова на льду. На высоких светлых окнах воздушные кружевные шторы. Стены увешаны картинами в золотых рамах. Многочисленные столы покрыты белоснежными скатертями. На них весело искрятся хрустальные рюмки и графинчики. Прилично одетые дяди наливают из графинчиков в рюмки водку и, мило улыбаясь роскошно одетым женщинам, пьют за их здоровье. В зале пахнет вином, духами и дорогими папиросами.

— Давай располагайся, — Мишка скроготнул одетым в белый чехол стулом и, усевшись за свободный столик, достал из кармана своего архалука подобранный на дороге кем–то брошенный окурок.

— Эй, приятель! — крикнул он убирающему с соседнего стола посуду официанту. — Дай–ка огонька.

Официант, помня полученные от хозяина инструкции, послушно подошел к, чумазому клиенту, с брезгливым выражением на лице чиркнул спичкой.

— Мерси, — поблагодарил его тот и, заложив ногу за ногу, пустил в размалеванный масляными красками потолок дымное кольцо. — А теперь принеси нам шамовки.

— Если вам угодно насчет закуски, — официант, не глядя на клиентов, взял с соседнего стола бумажный листок и, положив на их стол, отправился по своим делам.

— Читай, — сказал Мишка Трофиму, не меняя положения. Трофим взял в руки меню.

— Ра–гу, — прочитал он в нем и озадаченно взглянул на приятеля. — Что это за еда такая?

— Рогов нам не надо, читай дальше, — распорядился Мишка.

— Зра–зы…

— Чего? Неужели так прямо и написано? — изумился Мишка.

— Ну да, смотри сам, — Трофим сунул под нос сотрапезника бумагу. — Зразы.

— Такое нам тоже ни к чему. Должно, наварили из заразной скотины, — отверг очередное блюдо Мишка. — Вчера Чижик говорил, на бойне сибирскую язву обнаружили. Что там еще?

— Котлеты Помпадур. Креветки в соусе. Ромштекс по–деревенски на угольках.

— Вот это уже на что–то похоже… Сколько стоит?

— Что?

— Ромштекс этот самый.

— Рубль восемьдесят.

— Ого! — вытаращил глаза Мишка, но тут же пренебрежительно махнул рукой: — Гулять так гулять. Давай ромштекс и этих… креветков.

— Селедки бы еще… — нерешительно предложил Трофим.

— Закажем и селедки. Эй, любезный!

Снова подошел официант. Записывая в книжечку заказ, удивленно взглянул на любителей экзотических кушаний: с виду нищие, а денег, наверное, у них прорва. Сделав такой удобный для себя вывод, официант удалился с тем, чтобы спустя некоторое время снова появиться перед необычными посетителями с подносом в руках, на котором среди блестящих тарелок чернела огромная сковорода с ворохом дымящихся углей, поверх которых стояла еще одна сковорода — поменьше.

— Чего это ты нам принес? — вытаращился на официанта Мишка.

— Что заказывали, то и принес, — бесстрастно ответил официант, — ромштекс по–деревенски, на угольках.

— Так это же обыкновенная жареная картошка, за что же рубль восемьдесят.

— За угольки, — презрительно усмехнулся ресторанный работник, отходя от стола.

В это время в зал вошел еще один клиент. Он был в модной клетчатой кепке, в таком же клетчатом светлом костюме–тройке — ни дать ни взять иностранец.

— Фен фенидо, сеньоры! — улыбнулся иностранец, приподняв кепку, и бесцеремонно уселся за стол рядом с Мишкой.

— А что это значит? — спросил Мишка, без оттенка радости в голосе и лице от встречи с этим веселым иностранцем.

— Добрый день, товарищи, — охотно перевел свои слова на русский язык общительный незнакомец. — Это по–испански. Ого! Да у вас, я гляжу, пир горой!

Он наколол вилкой румяную картофельную дольку, положил в рот. Трофим глядел на него во все глаза, поражаясь стремительности, с какой этот нарядный и надушеный молодой человек превратился из иностранца в обитателя Бешорамбаша или Форштадтской окраины.

— По ресторанам ходишь, милорд, — незнакомец устремил на Мишку посерьезневший взгляд круглых, как пятаки, глаз, — а должок платить будет за тебя дядя? За тобой три червяка, аль забыл?

— Помню, — удрученно кивнул головой Мишка. — Вот на дело схожу…

— Ты уже сходил… к маклаку. Сколько целкачей отвалил тебе старый Мойше? Ну давай показывай, не стесняйся, мон шер.

— Это, Ухлай, не мои деньги, — набычился Мишка.

— Конечно, не твои, — согласился названный Ухлаем, протягивая Мишке узкую, украшенную перстнем руку. Мишка молча вынул из дыры в архалуке комок смятых рублевок, протянул встреченному не в добрый час кредитору:

— На, подавись.

— Ну, ну, без хулиганства, камрад, — подмигнул ему Ухлай, пряча денежный комок в боковой карман. — Почему вчера не пришел на хазу?

— Вот с ним проваландался, — мотнул Мишка оторванным козырьком на сидящего рядом приятеля. — В жару метался, как бешеный.

— Кто он?

— Свой в доску.

— Что–то я его среди своих не встречал раньше, — прищурился Ухлай, испытующе оглядев незнакомого парня. — Ну ладно, об этом после. А сейчас слушайте сюда, — он перегнулся через сковороду к Мишкиному лицу. — Есть одно фартовое дельце, — выгнул он кверху большой палец. — Червяков по пять отхватите, а может, и больше.

* * *

Начальник районного ОГПУ Степан Журко сидел за столом в своем кабинете, предаваясь невеселым мыслям. Последнее время ему явно не везет по службе. Считай, из–под самого носа ушел матерый враг Советской власти Микал Хестанов, так же, считай, безнаказанно ускользнула из терского леса в буруны давно выслеживаемая банда Котова, учинив дикую расправу над коммунарами. Правда, в ночной стычке с ними стодеревские казаки, прискакавшие коммунарам на выручку, захватили одного тяжелораненого бандита Семена Мухина, но от него узнать о дальнейшем маршруте банды вряд ли удастся — бывший белогвардеец скорей расшибет о стенку голову, чем выдаст своих.

На столе зазвонил телефон. Степан поднял трубку.

— Да, да, пропустите, — сказал он в нее и опустил на рычажки аппарата.

Спустя некоторое время в кабинет вошел Мойше, держа под мышкой какой–то сверток.

— Я жестоко извиняюсь, — сказал он и конфузливо покрутил свободной рукой свою остроконечную бороду, — но у меня возникли подозрения.

— Какие подозрения? — поднялся из–за стола навстречу старику Степан и, пожав его крупную моклакастую руку, предложил сесть. Но Мойше с притворным ужасом на лице замахал руками:

— Я–таки ничего не сделал плохого Советской власти, Степан Андреевич, чтобы сесть в ОГПУ. Вот посмотрите–ка лучше на это… — сказал он, разворачивая сверток. Это была та самая черкеска, которую он только что выменял за френч.

— Ну и что в ней подозрительного? — пощупал начальник ОГПУ смятое сукно.

— А вот, — старьевщик ткнул пальцем в бурое пятно на поле черкески и рассказал все, что знал о своих юных клиентах.

— Я так думаю, что тут мокрое дело, Степан Андреич, — добавил новоиспеченный криминалист, снова крутнув свою штопорообразную бороду. — Так оказать, уголовщина.

— Ну, с уголовщиной, товарищ Пиоскер, вам следовало бы обратиться в милицию.

— Если бы только с одной уголовщиной, товарищ начальник, — притворно вздохнул старьевщик, — а то ведь — с новой черкеской. В ней одних только газырей на целый трояк.

— А при чем тут газыри?

— Как при чем? — округлил глаза старый барыга. — Да я ведь за эту черкеску дал пять рублей придачи к почти новому мундиру. В милиции ее «пришьют к делу», а мне — убыток. Да еще чего доброго, и самому пришьют статью — за спекуляцию. Вон прошлый раз Змеющенко, дай бог ему здоровья, взял ботинки…

— Ну, ладно, ладно, — рассмеялся начальник ОГПУ, — целы будут ваши газыри. Лучше скажите, почему вы считаете, что кровь на черкеске след чьего–то преступления?

— Мой бог! Почему я так считаю… Тут нужно обязательно быть Шерлоком Холмсом, да? Если к вам в комиссионный магазин приходит человек и, почти не торгуясь, меняет новую черкеску на поношенный френч, а на черкеске огромное пятно крови, которую пытались смыть и второпях не смыли, да еще предлагает при этом купить вот такую штуку… — Мойше вынул из кармана своего лапсердака завернутые в платок серебряные ножны, — что вы должны подумать?

Степан взял ножны, повертел в руках.

— Логично, — произнес он задумчиво, положа ножны на стол. Затем попросил еще раз описать внешность их владельца. Мойше охотно повторил ранее сказанное.

— Спасибо, отец, — пожал начальник ОГПУ руку своему внештатному агенту.

— Вей мир! — вскинул острые плечи старый торгаш. — Я разве забыл, кто привез меня тогда домой из этого проклятого Питера? Как говорится в «Мидраши»: «За лычко отдай веревочку, а за веревочку — ремешок». Надеюсь, эти вещи будут в сохранности? — скользнул он взглядом близкопосаженных к носу глаз по лежащим на столе черкеске и ножнам. — Вы же не захотите, чтобы наша фирма понесла убыток?

* * *

Объектом «фартового дела» оказался товарный поезд, стоящий на запасном пути у водокачки, на самой границе железнодорожной станции и охраняемый вооруженным красноармейцем. Последний сидел на порожке вагонного тамбура, положив винтовку на колени, и нанизывал кольца табачного дыма на сияющий над головой месяц. Он так увлекся этим занятием, что не сразу заметил приближающегося к вагону человека.

— Эй, стой! Куда прешься? — крикнул он, хватаясь за винтовку и приподнимаясь над порожком.

— А чего? — ответил вопросом прохожий. — Куда надо, туда и иду. Телка у меня затерялась, шалава. Не видел случаем?

— Не видел. Стой, тебе говорят! — клацнул затвором часовой. — Сказано, подходить нельзя.

Прохожий остановился.

— С золотом он у тебя, что ли? — съязвил он, ткнув пальцем в направлении висящей на вагонной двери пломбы.

— С чем надо, с тем и есть, тебе–то что. И давай шуруй отсюда без лишних разговоров, пока я добрый.

— Стрелять станешь? — усмехнулся прохожий.

— Стану, если потребуется…

Но выстрелить часовой не успел. Он взмахнул вдруг руками с зажатой в ней винтовкой и, замычав, повалился спиной внутрь тамбура.

Трофим ничего этого не видел. Он подбежал к вагону вместе с другими жильцами могильного склепа князей Чхеидзе, когда часовой уже был связан и пломба на двери вагона нарушена.

— Быстрей! Быстрей! — торопил прибежавших на условный свист помощников Ухлай, одетый почему–то в рабочую спецовку. Трофим вскочил в распахнутую дверь, ухватил какой–то длинный узкий ящик, дрожа от усилия, а еще больше от нервного возбуждения, спрыгнул вместе со своею нелегкой ношей на землю и что есть духу помчался к стоявшим неподалеку от водокачки повозкам. Сбрасывая на одну из них ящик, услышал сквозь шум прихлынувшей к голове крови, как хозяин подводы сказал вполголоса другому подводчику, поправлявшему на повозке принесенную беспризорниками кладь:

— Вот уж возрадуется господь такой прибавке.

— Не трепись дуром, — проворчал тот в ответ, укладывая на повозке очередной ящик.

— А я, кажись, ничего такого и не сказал, — обиделся первый. — Так, за ради шутки.

— Шутки бывают жутки, — не смягчился тоном второй. — Мы ведь с тобой тут не одни.

Их дальнейшую беседу Трофим не дослушал, нужно было отправляться за очередным грузом. «Червяков по пять получите, а может быть и больше», — сладко–тревожной музыкой отдавались в его мозгу ухлаевские слова. С пятьюдесятью рублями в кармане можно смело отправляться куда–нибудь поступать в летчики.

Но взять второй ящик не удалось. Вдруг ночную тишину прорезали милицейские свистки, и у подбегавшего к вагону Трофима на какое–то мгновение оцепенели ноги.

— Плинтуй, братцы! — прозвенел в трех шагах от него испуганный голос одного из беспризорников.

Грохнул выстрел. Сноп красноватого огня стегнул по глазам. Трофим метнулся под вагон рядом стоящего состава и чуть было не угодил под колеса маневрового паровоза. Его яркая, как солнце, фара–прожектор, казалось, захватила беглеца в свои объятья. «Ага, попался, ворюга!» Трофим нырнул обратно под днище вагона, не помня себя от страха, пополз по вонючим грязным шпалам, ударяясь головой об колесные оси и тормозные шланги. «Вот тебе и пять червяков!» — шептал он пересохшими губами. «Трах! Трах!» — неслись ему вслед револьверные выстрелы.

В могильное логово приплелся обессиленный, грязный от пота, пыли и мазута. Все уже были в сборе. Перебивая друг друга, рассказывали, кому как удалось удрать от чекистов.

— Он меня — за воротник, — светился счастливой улыбкой обнаженный до пояса Чижик, — а я из своего клифа — как змей из старой шкуры, и — драла. Вот только гейши жалко, новая еще была одежина, — поежился он, переставая улыбаться.

Трофим молча ткнулся в свой угол. На вопрос Мишки, как он «подорвал от легавых», смерил его презрительным взглядом и, проворчав себе под нос: «А говорил — заместо грузчиков», — отвернулся к гранитной стенке княжеской усыпальницы с намерением уснуть.

А под утро их взяли. Открыли дверь, посветили электрическим фонариком и приказали:

— А ну, выходи по одному, мазурики.

Потом их повели толпой через весь город по главной улице и поместили в арестантскую, небольшую с зарешеченным окном комнату милицейского участка. Здесь они сидели кто на нарах, кто просто на полу до самого рассвета, предаваясь невеселым разговорам.

Трофим молчал. Вот же судьба–злодейка! Хотел — в летчики, а попал — в налетчики. Прощай теперь мечта о небе. Вместо самолета — камера, вместо кожаного пальто — полосатый тюремный халат.

Когда совсем рассвело, в арестантскую вошел милиционер. Пожилой, обрюзгший, с усами цвета подопревшей соломы на одутловатом лице. Трофим без труда узнал в нем бывшего квартального Змеющенко.

— Ну, давайте, охломоны, признавайтесь, кто из вас принимал участие в налете, — предложил он арестованным.

Охломоны озадаченно поглядели друг на друга, поежились: какое участие? Какой вагон? Понятия не имеем.

— Не хотите, стало быть, чистосердечно? — Змеющенко грузно прошелся по комнате, расправил в стороны желтые усы. — Зря. Все равно дознаемся — тогда хуже будет.

Оборванцы снова переглянулись, что–то забубнили в ответ невразумительно–плаксивое.

— Ну что ж, в таком случае пригласим свидетелей, — пообещал старый полицейский зубр и, подойдя к двери, позвал: — Лопатин! Зайди–ка на минутку.

В арестантскую вошел пожилой дядька в форме железнодорожника.

— Посмотри хорошенько, не признаешь ли кого? — предложил ему Змеющенко.

Железнодорожник прошелся нахмуренным взглядом по неумытым физиономиям, отрицательно покачал головой.

— Они, кубыть, все на одно лицо, — проговорил он, и его голос показался Трофиму знакомым. Где он его слышал и когда?

— Да и темновато было, Федор Игнатьич, — продолжал железнодорожник.

— Месяц ведь светил, — недовольно заметил милиционер.

— Верно, месяц светил, — согласился свидетель. — Только какой же от него свет — не прожектор, чать. Да и неожиданно как–то все получилось, где тут было хорошо запомнить. Хотя подожди… Одного, кубыть, признаю: такой же кругломордый и брови сросшиеся.

— Которого? — сотрудник милиции с надеждой проследил за взглядом свидетеля.

— Вот этот, — ткнул железнодорожник пальцем в сидящего на нарах Трофима. У того мелкой строчкой закололо между лопатками, а во рту мгновенно пересохло.

— Он напал на часового? — обрадовался Змеющенко и даже руки потер.

— Да нет, — мотнул головой железнодорожник. — Он с мешочником ехал с тем самым.

— С каким мешочником?

— Ну, которого надысь поездом зарезало. Так вот это он его под колеса, стало быть. Я следователю все подробно доложил в протоколе.

— А ты, товарищ Лопатин, не ошибаешься? — счел нужным проявить сомнение сотрудник милиции.

Лопатин еще раз оглядел Трофима с ног до головы и сказал увереннее прежнего:

— Он и есть. Хучь и одежину сменивши…

— Ну хорошо. А больше никого не узнаешь, относящихся, как говорится, к вчерашнему делу?

— Больше никого. Потому как темновато было, да и мы случайно тама оказались: на главный нас не приняли, пришлось — на запасной путь… А тут слышим — свистят…

— Ну ладно, ладно, — прервал словоохотливого свидетеля Змеющенко. — И на том, как говорится, спасибо. Мы тебя вызовем, если понадобишься, а сейчас можешь идти. Что, попался, голубь? — подмигнул он круглым, как у коршуна, глазом Трофиму, поднявшемуся с нар и в крайнем замешательстве не попадающему латунной пуговицей в прорамку на борте своего френча. — Федор Змеющенко и не таких гусей выводил на чистую воду.

…Повел на допрос Трофима все тот же Змеющенко.

— Видать, натворил ты дел, парень, — сказал он дорогой, — коль твоей личностью сама ГПУ заинтересовалась.

— Ничего я не творил, — угрюмо огрызнулся Трофим, избегая сталкиваться взглядом со встречными горожанами.

— Все вы так говорите попервоначалу. Уж я перевидал вашего брата–преступника за свою жизнь. Бывало, ведешь на допрос к господину приставу какого–нибудь подозрительного типа.

«Что, — спрашиваю, бедолага, должно, из социалистов будешь?» «Нет, — отвечает, — я сапожник». Ну, сапожник, так сапожник, мне–то что. Ан глядишь, этот сапожник самым главным революционером оказывается в городе. Знаем мы этих сапожников, — Змеющенко ухмыльнулся, покачал головой.

Здание ОГПУ находилось в самом конце Улухановской улицы недалеко от русла Малого Терека. Говорят, начальник жандармского управления, располагавшегося до революции в этом же доме, прямо из окна своего кабинета разглядывал в бинокль купающихся в реке женщин. Так ли это было или нет, но то, что по приказу жандармского ротмистра на терском берегу расстреливали в 19‑м году совдеповцев — это факт. И Трофим хорошо помнит, как с возвращением красных переносили городские жители останки казненных в братскую могилу в Алдатовском сквере под общий деревянный, выкрашенный алой краской памятник.

Следователь, к которому доставил Трофима Змеющенко, оказался совсем молодым человеком и ничуть не страшным. Более того, это был Казбеков одноклассник по церковно–приходской школе Афонька Подлегаев, ушедший в 18‑м году добровольцем в Красную Армию. Строгий, с усами на худощавом лице, весь перехлестнутый новыми скрипящими ремнями, но все такой же сутуловатый и взъерошенный, как и прежде. Вот так удача! Трофим едва удержался, чтобы не броситься к нему с объятиями. Сейчас он расскажет бывшему приятелю обо всех своих мытарствах, и сразу все станет на свое место.

— Фамилия? — спросил следователь, не замечая на лице арестованного душевного порыва.

Трофим улыбнулся: дурака валяет, однако, а может, и вправду забыл своего младшего дружка, с которым крутил «динаму» в кинобудке Кокошвили и загорал на Тереке.

— Не узнаешь, что ли? — удивился он. — А я тебя, Афонь, сразу признал. Как вошел, так и…

— Не Афонь, а гражданин следователь, — с холодным спокойствием поправил арестованного сотрудник ОГПУ и тем же ледяным голосом повторил вопрос.

Трофим назвался, почувствовал со страхом, как уходит чувство уверенности в благополучный исход дела.

— А теперь расскажите о своем преступлении, — предложил следователь, когда анкетные данные Трофима были записаны в протокол допроса.

— О каком преступлении? — у Трофима подрало точно скребницей по коже от этого вопроса, хотя он и готовился к нему.

— Как вы убили своего попутчика в тамбуре и сбросили его под колеса поезда. Учтите, чистосердечное признание засчитывается при вынесении приговора в пользу обвиняемого.

Трофим, еще несколько минут назад настроенный рассказать без утайки следователю про все свои злоключения, весь ушел в себя, подобно улитке в свою раковину: попробуй такому признаться — упечет туда, куда и Макар телят не гоняет.

— С чего ты взял? — пробурчал он, нахмурясь. — Знать ничего не знаю и ведать не ведаю, о чем ты гутаришь.

— Попрошу мне не тыкать, — оборвал арестованного следователь. — Не с чадушкой говорите на церковной паперти. Так, значит, не вы ехали в тамбуре в ночь со среды на четверг?

— Не мы.

— И мешочника вы не убивали?

— Не убивали.

— И оружия у вас не было?

— Не было.

— Ну вот, говорите, не было, значит, вы ехали все же в тамбуре, — усмехнулся хитроумный следователь.

— Не ехал я и не было у меня никакого оружия, — упрямо возразил обвиняемый.

— А это что такое? — следователь выдвинул ящик стола и вынул из него серебряные ножны.

У Трофима в глазах померкло от предъявления такой неоспоримой улики, но тем не менее он не признал своей вещи:

— Это не мое.

— Не ваше, значит. Гм… — следователь нажал кнопку электрического звонка на крышке стола. Тотчас в кабинет вошел дежурный чекист.

— Принеси–ка, Олсуфьев, за номером шесть, — приказал ему следователь.

— Есть! — по–военному козырнул чекист и вышел с тем, чтобы спустя несколько минут вновь появиться с черкеской в руках.

— Тоже скажете, не ваша? — следователь взял черкеску из рук сослуживца, протянул ее через стол к Трофимову носу.

— Первый раз вижу, — процедил сквозь зубы Трофим, окончательно решив ни в чем не признаваться этому задаваке, как мысленно окрестил он бывшего приятеля. Внутри у него все окаменело от страха перед грядущим, но внешне он был спокоен, вернее, старался казаться спокойным. Будь что будет, решил он упрямо и поэтому отрицал все предъявляемые ему обвинения с угрюмой озлобленностью, без надежды на лучший исход.

В кабинет вошел начальник ОГПУ.

— Ну что? — спросил он, хмуря брови.

Следователь подхватился со стула, по привычке одернул гимнастерку.

— Да вот… — указал он подбородком на опущенную голову подследственного. — Отрицает все. Больше часу с ним бьюсь, а он — не мычит, не телится.

Начальник подошел к арестованному, вынув из кармана галифе пачку «Дюшес», предложил закурить. Тот покачал головой:

— Не балуюсь.

— Ты зря играешь в молчанку, — обратился к нему начальник, постучав мундштуком папиросы по красивой картонке, прежде чем сунуть его себе в рот. — Нам все известно, запирательства бесполезны.

Тут только Трофим узнал в вошедшем Казбекова зятя Степана Журко. Он заметно оживился, в угрюмом его взгляде засветилась надежда.

— Зачем же спрашивать, ежли все известно, — ухмыльнулся Трофим и качнул головой в сторону следователя. — Чудно: знают и спрашивают. Вот он тоже забыл, как меня зовут. «Ваша фамилия, имя, отчество», — передразнил он следователя, — как будто он меня никогда и в глаза не видел. А еще дружок называется, вместе когда–то по садам лазили…

— Это правда? — повернулся Степан к сотруднику.

Следователь криво усмехнулся, без всякой надобности потянулся к лежащему на столе пресс–папье.

— Мало ли что было в детстве, — ответил он, пожимая плечами и отводя взгляд от взгляда старшего начальника. — В детстве было одно, а нынче — другое.

— А ты сам, случайно, не в детстве бюрократом стал? — усмехнулся Журко и повернулся к подследственному. — Как тебя звать, парень?

— Трофим. Калашников, — добавил он, предваряя очередной вопрос.

— Постой, постой… — приподнял брови Степан. — Это какой же Калашников? Не Кондрата ли Калашникова из Стодеревской?

— Ага, его самого, — кивнул головой Трофим. — Мы теперь на хуторах живем.

— Эк ты вымахал, казаче. Неудивительно, что не узнал тебя старый приятель, — бросил насмешливый взгляд начальник на подчиненного. — Ну, а теперь выкладывай все начистоту: за что пырнул кинжалом человека?

— За Дорьку, — снова опустил голову Трофим.

— За какую Дорьку? — не смог сдержать удивления Степан.

— Невдашову, — махнул рукой Трофим, еще ниже опуская повинную голову. — Он ее поволок от костра в степь, ну я и вступился.

Начальник ОГПУ переглянулся со следователем.

— Какой костер? Какая степь?

Трофим пожал плечами:

— Ну этот, когда общежитию подожгли… в коммуне.

— А где твой кинжал? — спросил Степан.

— Там и остался — в брюхе Сеньки Мухина.

— Так это ты его?

— Ага, я.

— На нем, на кинжале этом, есть какая–нибудь метка?

— Не знаю. Кинжал этот папашин. Метки вроде никакой нет, только «ОСМАН» написано возле самой рукоятки.

Степан нажал кнопку на крышке стола.

— Принесите за номером «восемь», — приказал он явившемуся на зов сотруднику. Вскоре тот снова появился в дверях, держа в руке завернутый в газету кинжал.

— Твой? — показал кинжал Трофиму Степан.

— Мой, — кивнул головой Трофим, не зная, радоваться ли при виде своей вещи или огорчаться.

Степан взял со стола ножны, вложил в них кинжал.

— Как там и был, — произнес удовлетворенно и, помолчав, вновь обратился к владельцу кинжала. — Ну, а теперь — давай про мешочника. За что ты его — под колеса?

— Я его не трогал, он сам… честное слово! — Трофим привстал с табурета.

— Сиди, сиди, — притронулся к его плечу Степан. — Рассказывай по порядку. С самого начала.

И Трофим рассказал, заново переживая все перипетии той кошмарной ночи и последующих дней и ночей.

— Все? — подытожил его рассказ начальник ОГПУ, выслушав все подробности из нападения жуликов на товарный вагон. — И насчет «господа» не напутал?

— Истинный Христос! — Трофим даже перекрестился. — Так и сказал один другому: «Вот уж обрадуется господь такой прибавке».

— А ты не запомнил их?

— Нет. Темно было. Ежли б по голосу, узнал бы: такой грубый голосище.

— Ну хорошо, — Степан положил кинжал на стол следователя. — Эта штука пока полежит здесь, а ты иди.

— Куда? — насторожился арестованный.

— Домой.

— Так я, стало быть… отпускаете? — у Трофима зарозовели щеки, на лбу выступила испарина.

— Отпускаем, иди, — кивнул головой Степан. — Да не шляйся больше по лесу в одиночку.

— А их… разве не поймали?

— К сожалению, нет, ушли в буруны.

— А коммунары?

— Все живы–здоровы, — успокоил парня начальник ОГПУ. — Дорька твоя тоже. Вернешься домой, отцу поклон передай, давно мы с ним не виделись.

— Я не собираюсь на хутор возвертаться, — вздохнул Трофим.

— А куда же ты пойдешь? Опять в склеп князей Чхеидзе?

— Хочу в летчики. Да вот не знаю, где на них учатся.

— Я тоже не знаю, — пожал плечами Степан. — Наверно, в Москве. Это тебе нужно будет по линии комсомола, Афанасий, — обратился он к следователю, — отправь–ка молодца в предбанник к Беличенко. Да смотри не под конвоем.

* * *

Предбанником оказалось вовсе не то место, где раздеваются и одеваются, прежде чем зайти в баню или выйти из нее. Это была маленькая комнатка на первом этаже бывшего купеческого дома, в котором с некоторых пор разместился районный комитет Союза рабоче–крестьянской молодежи, и называлась она «Райдетбюро» — так по крайней мере значилось на дверной табличке, выполненной не очень искусным художником голубой, с запахом керосина краской. В ней стоял покрытый красным ситцем стол и несколько табуретов. Со стены бросался в глаза выполненный на таком же красном лоскуте лозунг: «Даешь чистую хату, чистую баню и ясли для детей!» За столом под лозунгом сидел заведующий райдетбюро, белоголовый под стать своей фамилии юноша в выгоревшей красноармейской гимнастерке, подпоясанной брючным ремнем; он что–то объяснял стоящим вдоль стен и сидящим на табуретах (кому досталось) беспризорникам, среди которых Трофим тотчас же увидел Мишку, Чижика и других менее знакомых обитателей фамильного склепа князей Чхеидзе. Тут же, у стола сидел участковый милиционер Змеющенко с желтыми, как прошлогодняя солома, усами на озабоченном, заметно тронутом загаром лице.

— А поесть нам дадут? — перебил заведующего Чижик. Он по–прежнему гол до пояса, его покрытая грязью и «гусиными» пупырышками кожа не скрывала выпирающие, как у скелета, ребра — хоть изучай анатомию.

— Вначале сходим в баню, а потом уж в столовую, — ответил заведующий.

— Лучше б наоборот, — вздохнул Чижик и, похлопав ладонью по своему проваленному до самого позвоночника животу, добавил: — Предупреждаю: если на второе не будет яичницы с колбасой, я сбегу.

Заведующий грустно улыбнулся, провел пальцами по своим разделенным на прямой пробор волосам.

— Насчет колбасы затрудняюсь сказать что–либо определенное, — сказал он, морща в гримасе сожаления переносицу, — а вот пюре будет.

— А что это такое?

— Картошка. Притом, мороженая. Ты тоже к нам? — заведующий перевел взгляд с Чижика на Трофима. — Как фамилия?

Трофим назвался.

— Кем хочешь быть?

— Летчиком..

У заведующего — ни тени удивления на добродушном улыбающемся лице.

— Летчики стране нужны, — согласился он с желанием юноши и ткнул пальцем в лежащую на столе «Комсомольскую правду: — Вот даже в газете пишут: «…Летом минувшего 1924 года XIII–му съезду РКП была передана воздушная эскадрилья «Ленин». Представители Общества друзей воздушного флота торжественно пообещали построить боевую эскадрилью «Ленин № 2»… и так далее, — заведующий райдетбюро снова с грустной усмешкой взглянул набудущего авиатора. — Пойдешь учеником столяра в мастерскую к Завалихину. Жить будешь пока в детском доме, койка номер пять. Одежда своя, у нас все равно лучшей нет. Следующий…

— Я не хочу быть столяром, — насупился Трофим.

Заведующий не удивился и этому заявлению. Казалось, он ничему и никогда не удивляется.

— Не хочешь быть столяром, иди в пекари.

— Тесто месить? — Трофим брезгливо скривил губы. — Не желаю.

— Можно садчиком на кирпичный завод.

— А… — Трофим отмахнулся от очередного предложения, как от овода. — Я же сказал: хочу быть летчиком.

Заведующий перестал улыбаться. Проведя по своему льняному пробору ладонью, устремил на Трофима всепонимающий, сочувственный взгляд.

— Ты же слышал сейчас: представители Общества друзей воздушного флота еще не построили для тебя вторую боевую эскадрилью. Понимаешь, у них нет для этого в достаточном количестве денег. Ты хочешь помочь им?

— Хочу.

— Тогда иди работать в мастерскую к Завалихину. Будешь работать, учиться и помогать Обществу друзей воздушного флота. А когда закончишь школу, комсомол направит тебя в летную школу. Понял?

— Понял. А вот он тоже в мастерскую? — спросил повеселевший Трофим, прикасаясь ладонью к плечу сидящего перед столом Мишки.

— Тоже.

— В таком разе и меня давай вместе с ним.

Здание детдома находилось неподалеку от «предбанника». Оно было кирпичное, с обвалившейся по фасаду штукатуркой и состояло из столовой — она же кухня — и «дортуара», как называл общую спальню заведующий детским домом Александр Кириллович Пущин, такой же белобрысый, как и заведующий райдетбюро, но более зрелый по возрасту и менее оделенный волосами на круглой, как арбуз, голове.

— Быт определяет сознание, — это первое, что он сказал, встретив во дворе детдома толпу новых воспитанников, возглавляемую заведующим райдетбюро и замыкаемую городским милиционером. Потом уже внутри помещения с многочисленными потеками на зеленых от плесени стенах он продолжил начатую во дворе мысль и напомнил юным питомцам о том, что быт для них устроен Советской властью и что его необходимо улучшать добросовестным трудом и примерным поведением, но ни в коем случае не разрушать, как это делали и делают их несознательные предшественники. «Мог бы этот быт выглядеть чуток и почище», — подумал Трофим, разглядывая спускающиеся с закопченного потолка паутинные лохмотья и мысленно сравнивая детдомовскую спальню со сверкающим чистотой и зеркалами залом в ресторане «Сан–Рено». Вон какие грязные полы, грязней чем в станичной тюгулевке. И солома торчит из матрацев на койках. Не очень–то уютно, у бабки Горбачихи на ночовках в сто раз уютней.

— Дети, познакомьтесь, — вывел Трофима из состояния задумчивости строгий голос заведующего, — это ваша воспитательница Олимпиада Васильевна.

Трофим взглянул на воспитательницу: она одета в длинное до полу черное платье и напоминает собою сухое тонкое дерево с гнездом аиста на макушке. У нее такой же длинный нос, длинная шея и длинные руки, в которых зажата длинная и увесистая линейка. Интересно, где он ее видел раньше?

— Ну что ты, обалдуй, засунул в ноздрю палец? — раздался ее низкий, схожий с мужским голос, и Трофим тотчас признал в ней бывшую Казбекову учительницу «Лампаду» из церковно–приходской школы.

— Смотрите у меня! — взмахнула она линейкой, словно казачьей шашкой, от вида которой стоящий рядом с Трофимом Чижик мгновенно вынул из носа палец и втянул голову в плечи. — Тут вам не милиция и не гепеу, цацкаться с вами некому. У меня разговор будет короток: ррраз—и вся недолга! А сейчас — все в подвал перебирать картошку.

— Так ведь еще не шамали, — попытался возразить Чижик, но, взглянув на линейку, поспешил вместе со всеми покинуть общественную спальню или дортуар, как ее называет по–французски заведующий детским домом.

— Еду нужно заработать, — бесстрастно ответствовала воспитательница и, проходя мимо двери, ведущей в столовую, ткнула линейкой в прибитый над нею лозунг. «Кто не работает, да не ест!» — было начертано на нем крупными черными буквами.

— Сбегу я из этого кичмана, — прошептал друзьям трясущимися губами Чижик.

— Безобразие! — поморщился заведующий райдетбюро, выходя вместе с воспитанниками из затхлого помещения на свежий воздух.

А вечером к детдомовцам пришли комсомольцы. В синих сатиновых рубахах, которые они между собою называли блузами, со значками «КИМ» на груди. Среди них были и девчата. Трофиму особенно бросилась в глаза одна, боевая и черноглазая. Звали ее Нюра, но товарищи почему–то обращались к ней по фамилии: Эй, Федотова! Расскажи–ка ребятам про нашу организацию. «Какой ужас! — сказала она, хмуря брови при виде крайне запущенного помещения. — А ну, тащите сюда ведра с водой!»

И пошла работа. Девчата, разувшись, мыли пол в спальне, мальчишки, вооружившись палками с намотанными на концах тряпками, снимали с потолка паутину, передвигали койки. Мишка Картюхов вначале демонстративно уселся на подоконник и, закурив, стал пускать табачные кольца в распахнутое окно, но к нему подошла Нюрка и попросила сходить к колодцу за водой. Он принес воды, затем вместе с этой боевой девчонкой принялся выбивать пыль из одеял.

— Как из ружья, — усмехнулся он, стараясь тряхнуть так, чтобы хлопок от одеяла был порезче.

— Из ружья — сильнее, — ответила Нюрка. — От ружья у меня уши закладывает, никак не могу привыкнуть.

— А ты что, умеешь стрелять? — удивился Мишка.

Нюрка пожала плечом. От резких движений у нее порозовело лицо, ярче заблестели карие глаза.

— Эка невидаль, у нас все девчонки умеют стрелять из винтовок.

— А для чего это вам?

— Как — для чего? А если нападут бандиты во время рейда. Вон прошлый раз в Комарове мы целый час от них отбивались,

— Кто — мы?

— Известно кто — чоновцы. Все наши комсомольцы состоят в группе содействия.

— Ну, а если я захочу вступить, мне можно в этот… группу?

— Не знаю, наверно, можно. Это надо у Дмыховской спросить, она у нас командир группы.

— А где ее найти?

— В охмадете. Это при райисполкоме. Хотя знаешь что… Завтра вечером у нас в клубе состоится комсомольское собрание, она обязательно будет присутствовать. Вот ты и приходи со своими товарищами. С Дмыховской познакомитесь и постановку посмотрите. Между прочим, я буду исполнять в спектакле главную роль. Так придете?

— Прихиряем.

— Как ты сказал? — не поняла Нюрка, складывая вдвое вытряхнутое одеяло.

— Придем, стало быть, — рассмеялся Мишка.

Ночью, лежа в своей соломенной постели, он доверительно шепнул лежащему по соседству Трофиму:

— А Нюрка девка что надо.

— Влюбился, что ль? — отозвался Трофим.

— Ну уж и влюбился… пижон я, что ли. Просто, по–моему, она хороший человек.

— Ты на нее не дюже пялься.

— Это почему?

— Она мне сегодня все уши прожужжала: как там Казбек Андиев в коммуне, здоров ли, не пострадал ли во время бандитского набега.

— Откуда она его знает?

— Здрасьте… Да они ведь в церковно–приходской школе за одной партой сидели.

Мишка помолчал. Потом произнес, равнодушно зевнув:

— Ну и пусть, мне на ней не жениться — по возрасту не подходит. Ей, наверно, тоже уже семнадцать стукнуло — старуха.

— А выглядит она еще совсем молодо, — отозвался Трофим, тоже зевая.

За окнами спальни, улыбалась, подслушивая их шепот, луна. Она, по–видимому, считала себя совсем молоденькой в сравнении ну хотя бы со звездой Сириус.

Глава восьмая

Столярная мастерская находилась на южной окраине города, неподалеку от Терека. В ней приятно пахло щепой, опилками и свежей стружкой.

— Добро пожаловать, товарищи клиенты, в наши апартаменты! — вынырнул навстречу детдомовцам из–за верстака, загроможденного обрезками досок и столярным инструментом, старший мастер, и Трофим без труда узнал в нем Егора Завалихина, в доме у которого они ночевали однажды с отцом после злополучной ярмарки. Подчикиляв на деревяшке к вошедшим, Завалихин спросил, широко улыбаясь:

— Что будем заказывать: шкаф, диван, гардины? Из нашей или из собственной древесины? Ах, вы не заказчики! Прошу прощения, вы, стало быть, к нам на работу? Что ж вы умеете, божьи сироты?

Божьи сироты пожали плечами. Находящиеся в мастерской столяры перестали жвыкать рубанками, с интересом уставились на новеньких, ожидая продолжения разговора.

— Да пока ничего, — переступил с ноги на ногу Трофим. А Чижик молча провел под носом рукавом полученной в детдоме рубахи.

— Иждивенцы, значит, — сложил мозолистые руки на животе старый мастер. — То–то радости от подобной благости. А вы фуганок от скобеля отличить можете? Ну, что ж, это уже само по себе похвально. Тогда вот что, ваши сиятельства, присаживайтесь где кто сумеет и слушайте меня внимательно.

— Что такое есть столяр? — задал он вопрос скорее самому себе, чем своим ученикам, и сам ответил на него: — Столяр есть первый в государстве человек, потому как без его ремесла даже царь не обходился. Трон ему кто мастерил? То–то же.

— Трон его давно уже на растопку пошел, да и сам царь: тютю, — бросил Мишка реплику.

— Я о том и говорю, что без царя, выходит, жить можно, и без министров–капиталистов, и без генералов с помещиками, а без столяра — нельзя, потому как он обеспечивает все человечество жильем и мебелью.

— Так и без поваров нельзя обойтись, — ухмыльнулся Трофим, — они ить кормят все человечество.

Завалихин оторопело взглянул на второго своего оппонента.

— Ты соображай, что говоришь–то, — прищурил он лукаво блестящий глаз. — Повару, чтобы сварить вам жратву, продукты подавай: картошку, пшено, сало. Из таких продуктов и дурак сварганит тебе все что надо. А тут привезут тебе вот такую рухлятину, — он подхватил клешнятой лапищей тополевый обрубок, — и требуют изготовить ореховый гарнитур.

— Нам наша повариха варит картошку без пшена и сала, — заметил молчавший до этого Чижик.

Так начались для воспитанников детского дома трудовые будни

Вечером того же дня, отмыв руки от следов древесной смолы, ребята отправились на вечер в комсомольский клуб. Находился он на главной улице напротив здания бывшего Казначейства в бывшем доме купца Кожевникова. На массивной двери клуба ярко пылало огненными буквами объявление:

«Социалистический Союз рабоче–крестьянской молодежи 17 июня 1925 года в 6 часов вечера устраивает

ВЕЧЕР МОЛОДЕЖИ.

После открытого комсомольского собрания состоится концерт самодеятельных артистов СИНЕЙ БЛУЗЫ. Будет показан спектакль «Коварство от любви». Просьба к зрителям не пугаться выстрелов, так как они будут производиться холостыми патронами и вверх над головами.

Товарищи! приходите все от 16 до 20 лет.

Организационный комитет РКСМ».

Рядом на стене клуба на огромном плакате красовалась мохнатая, величиной с кролика вошь, а под нею — надпись: «ВОШЬ ИЛИ СОЦИАЛИЗМ!» Чижик, взглянув на плакат, невольно почесал у себя под мышкой. Его не хотели было впустить в клуб, но Мишка с Трофимом с такой страстью стали доказывать, что ему давно уже исполнилось шестнадцать, а не двенадцать лет, и что корявый он вышел такой от хронического недоедания по детским приютам, а также «по природе своего неудачного естества», что стоящие у входа дежурные комсомольцы махнули на него рукой: кто знает, может быть, он и в самом деле лилипут.

Собрание открыл юноша–осетин с красивыми, как у девушки, глазами. «Сансиев Петя!» — взволнованно прошептала сидящая на скамье слева от Трофима юная моздокчанка. Сансиев оказался секретарем райкома комсомола. Он предложил избрать президиум, и когда члены президиума, заняли места за кумачовым, стоящим на сцене столом, предоставил слово докладчику, тому самому синеблузнику, которого видел Трофим в Стодеревской изображающим спесивого грузинского князя. У него было худощавое, смугловатое, армянского типа лицо с прямым тонким носом и жгучими карими глазами. Речь его была не очень пластична и последовательна, зато жестикуляция — выразительна и всем понятна.

— Товарищи комсомольцы и прочие сознательные граждане! — Он выбросил вперед сухую мускулистую руку. — У нас на повестке дня злободневный и экстренный вопрос: ликвидация гидры контрреволюции, которая снова пытается задушить нашу Советскую республику своими хищными мерзкими лапами.

Трофим тотчас представил себе эту гидру в виде омерзительного насекомого, изображенного на плакате у входа в клуб. «Вот чешет!» — похвалил он мысленно оратора, и тот, как бы услыхав похвалу, еще энергичнее задвигал кулаком перед носами слушателей, призывая их немедленно вступить в ЧОН — часть особого назначения по борьбе с бандитизмом. Ему охотно и долго аплодировали.

Его сменила Нюра Федотова. Раскрасневшись от духоты и волнения, она обратилась к сверстникам с вопросом: уместно ли девчонкам и особенно комсомолкам в такое ответственное и героическое время, «когда страна переживает небывалый трудовой подъем, а враги не дремлют», носить шелковые платья, золотые кольца, броши и сережки? Не буржуазный ли это пережиток, льющий воду на колесо контрреволюционной мельницы?

— Запретить! — ответил ей зал чьим–то возмущенным голосом.

— Позор обывателям! — подхватил другой не менее взволнованный голос.

— Конфисковать все золото в пользу государства и наделать из него подков для лошадей!

Минут десять зал надрывался, предлагая президиуму меры, одну другой действенней по борьбе с мещанством. Затем посыпались вопросы:

— А при социализме ходить под ручку можно?

— Целоваться — тоже пережиток?

— И вообще, как же все–таки насчет любви?

Нюрка подумала и решительно заявила:

— Когда делается большое дело, любовь нужно отложить в сторону.

И снова зал зашумел, как лес от порыва внезапно налетевшего ветра:

— Это ж до какой такой поры — отложить?

— Пока на голове плешь не проклюнет!

— Вековухой, Нюр, останешься!

— Степан с Нинкой небось не ждут мировой революции — по роще в обнимку ходят — сама видела!

При этом сообщении комсомолец, делавший доклад, подхватился из–за стола президиума и, вытирая рукавом рубахи внезапно вспотевшее лицо, закричал не своим голосом:

— Товарищи комсомольцы! Это вы совсем не по существу вопроса! Я предлагаю прения прекратить. О чем мы говорим? При чем тут поцелуи и мировая революция, когда на повестке дня стоит вопрос о борьбе с контрреволюцией и религиозным фанатизмом. В нашем небольшом городке восемь церквей, не считая лютеранской кирхи и молитвенных домов разных там баптистов и субботников. И все они до сих пор безнаказанно отравляют религиозным дурманом верующих. Нужно со всей решительностью заявить о нашем отношении к этим антинаучным заведениям. Предлагаю: службы в них запретить и двери в церквях опечатать, а попов мобилизовать на общественно–полезные работы.

— Правильно! — поддержали предложение из зала. — Только не печатать их нужно, а сжечь. А отца Феофила за его враждебные проповеди ликвидировать как злостную контру. Пиши в протокол!

— Баптистов тоже разогнать к едрени–фени!

— Собор — взорвать!

— Все кладбища перенести за железную дорогу, а на их месте насажать парки культуры и отдыха!

— Кто «за» — прошу голосовать!

И тогда из сонма хмельных от энтузиазма голосов выделился трезвый мужской баритон:

— Я вам сожгу, забубенные ваши головушки! Я вам ликвидирую! Ишь до чего договорились…

В зале стихло. Все повернулись к идущему по проходу между рядами скамеек невысокому лобастому человеку в полувоенной одежде, состоящей из рубашки–косоворотки, подпоясанной солдатским ремнем, и красноармейских галифе защитного цвета, заправленных в легкие кавказские сапоги. Это был секретарь райкома партии Ионисьян. Точно таким его видел на скачках в Стодеревской Трофим.

Сжимая в руке фуражку, он легко поднялся на сцену, попросил у председательствующего слова.

— Товарищи комсомольцы и несоюзная молодежь! — сказал он просто, без жестикуляции и металла в голосе, — то, что вы близко принимаете к сердцу тревоги и заботы нашей партии — это хорошо: спасибо вам, но зачем же впадать при этом в крайность?

Трофим невольно вспомнил, как выступал Макар Железников на юбилее станицы. Где ему, малограмотному казаку–земледельцу, тягаться в ораторском искусстве с образованным городским жителем, если он большую часть своей жизни разговаривал лишь с быками в борозде. Из речи секретаря райкома партии Трофим понял, что борьбу с религией нужно вести не силой, а умом, широко используя рейды «легкой кавалерии», как называли в то время комсомольские агитбригады.

— Церкви закроются со временем сами, — продолжал свое выступление Ионисьян, — и кладбища переместятся в другие места, а что касается парка культуры и отдыха, то у меня есть, как мне кажется, дельное предложение: выйти послезавтра всем на коммунистический субботник и привести нашу городскую рощу в надлежащий вид: очистить ее от мусора, проделать дорожки для гуляния, обсадить их тополями и кленами. Пусть это будут наши первые аллеи Дружбы. Ну как, согласны?

Присутствующие ответили ему неистовыми хлопками и восторженными возгласами, затем встали и в едином порыве пропели комсомольский гимн: «Вперед заре навстречу, товарищи–друзья, штыками и картечью проложим путь себе». После чего начался концерт художественной самодеятельности.

Первой подошла к рампе Нюрка. Чистым, взволнованным голосом она продекламировала только что напечатанное в газете стихотгворение Михаила Светлова «Рабфаковке»:

Стихотворение понравилось. Особенно в том месте, где

И еще:

Она и сама была похожа в эти минуты на рабфаковку — в красной косынке на коротко остриженных волосах, в легкой голубой блузке и белых носочках, перехлестнутых ремешками сандалий. «Никакая она не старуха», — отметил про себя Трофим, припоминая слова своего приятеля Мишки.

После нее вышли на сцену три служителя религиозного культа: мулла, раввин и православный поп. Несмотря на приклеенные бороды, в раввине зрители узнали заведующего райдетбюро Петю Беличенко, а в мулле — Диму Якубовского, что, разумеется, ни в малейшей степени не помешало успеху пьесы. Публика прямо стонала от восторга, когда из гроба, явившегося предметом спора священнослужителей трех разных вероисповеданий, выскочил полуголый Иисус Христос и, смешно размахивая руками, бросился со сцены по проходу между зрителями к выходу.

— Ха–ха–ха! Борька Красный! Убей меня бог — он! — хрипел кто–то севшим от смеха голосом.

Но самое потрясающее зрелище было еще впереди. Оно началось с того, что на скамью под бутафорным деревом с ядовито-зелеными листьями уселись ОН и ОНА. ОН — в костюме из клетчатой материи и с плащом на согнутой руке, ОНА (это была Нюрка) — в голубой блузке и все в той же красной косынке. Судя по сверкающему у НЕГО на пальце огромному перстню, ОН — нэпман, ОНА — девушка пролетарского происхождения и притом комсомолка. Об этом нетрудно было догадаться из ее разговора с молодым человеком, горячо убеждающим ее порвать с комсомолом, в противном случае он сам порвет с нею всяческие отношения. Девушка в отчаянии ломает руки, но изменить Союзу молодежи наотрез отказывается. Тогда молодой нэпман говорит: «Наши дороги разошлись навсегда, прощай, любимая!» и решительно уходит за кулису, а брошенная им возлюбленная падает лицом на скамейку и громко рыдает по утраченной любви.

Сбоку послышались всхлипывания. Трофим, скосив глаза, увидел, как его юная соседка размазывает по щекам слезы.

— Прошло три года, — раздался со сцены торжественно–печальный голос ведущего. — И вот однажды…

Что произошло однажды, предугадать зрителям не помогло бы даже самое смелое воображение. На сцене вдруг погас свет, и в кромешной тьме вначале послышался скрежет передвигаемой бутафории, затем глазам изумленной публики предстала выкатившаяся из–за кулис огромная, сделанная из бубна луна, которая, повиснув на дереве, осветила голубым призрачным светом могильный бугорок с крестом и стоящего перед ним на коленях все того же молодого нэпмана в клетчатой тройке и с плащом на руке. Протянув руки к кресту, он с невыразимым отчаянием принялся оплакивать лежащую под могильным холмом невесту, принесенную им в жертву буржуазным предрассудкам.

В этот кульминационный момент самобичевания героя драмы в зале вдруг взвизгнули, и Трофим почувствовал, как у него на голове сами собой поднялись волосы — из могилы–люка, весело скаля зубы, показался череп на позвонках, а за ним и весь скелет по тазовые кости. Медленно раскачиваясь, выходец с того света протянул с безмолвным упреком к виновнику своей гибели то, что когда–то было руками, и заклацал челюстями.

— Ай! — вскрикнула Трофимова соседка и, уцепившись обеими руками в его предплечье, тоже застучала зубами.

Этого жуткого зрелища не вынесла даже луна, она потухла, вновь погрузив сцену в потемки, что еще круче взвинтило нервы зрителям. Кое–где слышались рыдания и мужская ругань: «Чертов буржуй! Такую девку загубил, проклятый, самому б тебе завернуть башку назад хрюкалом!»

Что и говорить, сильные средства требовались для воздействия на чувства людей, с малолетства не избалованных жизнью.

Неизвестно, чем бы закончилась эта душераздирающая трагедия, сюжету которой мог бы позавидовать сам автор «Макбета», живи он в наши дни, если бы на сцене снова не вспыхнул свет и одетая в гимнастерку женщина с наганом на боку не крикнула в зал:

— Товарищи! Спектакль прерывается по причине нападения бандитов на хутор Веселый. Всем бойцам группы содействия ЧОН, захватив оружие, собраться во дворе у «Красной повозки».

Это было то самое скрипящее от старости ландо, запряженное парой лошадей, которое Трофим видел на площади в день злополучного для него юбилея станицы. Только лозунг на его сложённом в гармошку кожаном верхе был натянут другой. В небе сияла настоящая, не бутафорная луна и ее света было достаточно, чтобы прочитать начертанный на нем пламенный призыв: «Даешь бандитов!»

Вокруг повозки уже толпились комсомольцы, поспешно рассаживаясь кто где мог. Среди них Трофим увидел Нюрку, в руке у нее блестел револьвер.

— Глянь, — дернул Трофима за рукав Мишка. — Нюрка, должно, и вправду стрелять умеет. Тоже мне вояка…

Он подошел к новой знакомой, решительно протянул руку:

— Одолжи шпалер.

— Чего тебе? — не поняла Нюрка.

— Наган, говорю, дай. Вместо тебя на дело схожу, — пояснил Мишка.

— Ну вот еще выдумал… — Нюрка отвела руку с револьвером себе за спину.

— Не женское это дело с бандитами воевать, — продолжал наступать Мишка. — Вот и он тебе скажет, — указал на подбежавшего к повозке заведующего райдетбюро Беличенко.

— А? Что такое? — обернулся тот.

— Да вот прошу у нее пушку, а она не дает.

— А ты пользоваться этой пушкой можешь?

— Спрашивает… — скосоротился Мишка. — Я в Ленинском полку воевал в девятнадцатом. У меня маузер был, а не какая–то пукалка. Лично подарил командир полка товарищ Гарниер, понял?

— Отдай, — коротко бросил командир отделения своей подчиненной.

— А как же я? — заволновалась Нюрка, по–прежнему пряча револьвер за спиной.

— Останешься дома.

— Что?! Это почему же?

— Потому, что я не хочу, чтобы из тебя бандиты сделали твоего двойника из «Коварства», — рассмеялся Беличенко и потом снова строго: — Отдай револьвер — и никаких разговоров, нам ехать пора. Эй, Сашок! Бери вожжи, разворачивай тачанку!

— А маслята в нем есть? — привычно защелкал Мишка револьверным барабаном, проверяя, есть ли в нем патроны.

Тем временем к командиру отделения подошел еще один доброволец.

— Мне тоже дай чего–нибудь, — сказал он.

— Возьми обрез у Нинки Мутениной, — ответил Беличенко, вскакивая в скрипящую карету.

Спустя несколько минут, перегруженное вооруженными седоками ландо уже гремело колесами по булыжной мостовой бывшего Алексеевского проспекта, а ныне — Красной улицы.

Бандитов на хуторе чоновцы не застали, они ушли в буруны за полчаса до прибытия «Красной повозки», прихватив с собой годовалую телку со двора активиста и застрелив последнего на пороге его же собственного дома в назидание всем «советчикам». Посочувствовали родным убитого, поклялись отомстить за него, затем, порыскав под предводительством Дмыховской по степным дорогам в поисках следов ускакавшей банды, поздно ночью вернулись в Моздок без пленных, без трофеев и без жертв со своей стороны. Тем не менее возбужденные погоней юные бойцы–добровольцы всю обратную дорогу говорили о «ночной операции» и своих переживаниях в связи с нею и чувствовали себя если не героями, то во всяком случае бесстрашными парнями. Это приподнятое настроение не оставляло их и после того, как они, распрощавшись друг с другом на клубном дворе, разошлись по своим домам.

— Признайся, насчет маузера ты сбрехал давче? — спросил Трофим у своего друга, — что, дескать, лично от командира полка и прочее.

— Да нет, в самом деле, — ответил Мишка. — Перед строем сам Гарниер наградил за боевые заслуги (это когда в Червленой я у белых повозку с барахлом угнал). Правда… — Мишка нa мгновение замялся, — не маузером, а простым наганом, «Бульдог» называется, небольшой такой, тупорылый, но стрелял здорово, ей–богу, не брешу.

В городе стояла полночная тишина. Даже собаки угомонились и не отзывались на шаги запоздавших путников. Лишь со стороны железной дороги доносился изредка паровозный свисток.

Вот и детский дом. В нем давно все спят. Впрочем, не все. Один человек продолжал еще бодрствовать. Это был Чижик.

— Сами уехали, а меня не взяли, — встретил он упреком своих более взрослых, чем он, приятелей, когда те после тщетных попыток разбудить стуком в дверь вахтера дядю Федю, угрюмого, неразговорчивого человека лет пятидесяти, влезли в открытое товарищем окно дортуара.

— Тебе еще рано заниматься такими делами, — потрепал его за плечо Мишка. — А почему ты не спал?

— Что я, жлоб какой, — ответил Чижик. — Вы там с бандитами бой ведете, а я — дрыхнуть? Вот шамовки вам достал, ешьте, — вынул из–под подушки изрядный кусок колбасы и булку.

— Забоженный буду, ты Чижик, молодец! — обрадовался Мишка. — Где это ты взял?

— В кабинет к Алексашке завалился. Там у него какой–то дохлый очкарик сидел, водку с ним пил, колбасой да курятиной закусывал — я в замочную дырку видел. Гады: нас гнилой капустой кормят, а сами черную икру жрут ложками, вот те крест святой! — перекрестился Чижик. — Ладно, думаю себе, мы тоже не из сознательных. Пока они пьянствовали, я в коридоре поблизости ошивался, а как наш пошел провожать очкастого, тут уж извините подвиньтесь, мы тоже колбасы желаем. Да вы ешьте всю, мне не оставляйте, я уже наелся. А правда, она чесноком пахнет? — шептал Чижик, сияя в полутьме глазами от радости, что сумел доставить друзьям удовольствие на сон грядущий. — Завтра, Лампада сказала, поведет нас в «Палас» глядеть новую картину «Акулы Нью–Йорка».

— Акул у нас своих хватает, — отозвался так же шепотом Мишка, одновременно раздеваясь и жуя колбасу с булкой. — Моя бы воля, я всех этих нэпманов взял на шарапа.

* * *

Работа в столярной мастерской Трофиму нравилась. Вид свежеоструганных досок, запах смолы, жвыканье пил и шуршанье рубанков наполняли его привыкшую к хуторскому одиночеству душу каким–то новым чувством. Приятно было сознавать, что под твоими руками суковатый ясеневый горбыль превращается в гладкую блестящую стенку для шкафа или в оконную раму, которую вставят в чей–то жилой дом. Правда, от постоянного общения с пилой и рубанком на ладонях взбугрились мозоли, и кожа сделалась грубее, чем на подошве, но и это не омрачало радости труда, а наполняло гордостью за открытые в самом себе возможности. «Твои аэропланы, между прочим, тоже столяр делает из дерева», — сказал ему старший мастер, прознав о его мечте стать летчиком. О дереве Завалихин мог говорить часами. Проходя, например, мимо растущего на улице тополя, он не мог удержаться, чтоб не сообщить своим спутникам, сколько бы вышло из него досок, а из его наростов — филенок для дверей. И поэтому не случайно Трофим в ответ на предложение приехавшего однажды в детдом отца вернуться домой, сказал на завалихинский манер: «А знаешь, папаша, сколько табуреток вышло бы из белолистки, что стоит в Дорожкиных дубьях?» и наотрез отказался сесть в отцову тачанку.

Нет, не вернется он в родительский дом, лучше будет до поры до времени строгать эти твердые, как железо, карагачовые горбыли. Трофим с силой провел рубанком по древесной шершавой поверхности, и в это время у него за спиной раздалось знакомое:

— Се ля ви! Ол–райт! Наше вам с кисточкой!

Трофим поднял от верстака голову — на пороге мастерской стоял Ухлай. В том же клетчатом костюме и кепке, улыбающийся, фартовый, как сказал бы Чижик.

В мастерской заулыбались, забубнили приветливо: по–видимому, этот веселый, шикарно одетый молодой человек зашел сюда не в первый раз.

— Как?! — вскричал он с притворным отчаянием, увидев среди мастеровых своих старых приятелей. — И вы, сеньоры, здесь? В этом домзаке, где старшим надзирателем мой достопочтенный фатер? За какой гоп–стоп ^[21] вас посадили в эту кандейку?

Услышав его голос, из–за штабеля досок показался красный от возмущения старший мастер.

— Опять приперся? — сморщил он, словно готовясь заплакать, круглое, испещренное преждевременными морщинами безусое лицо. — Чего тебе здесь надо?

— Фу, как невежливо! — тоже сморщился нежеланный, судя по обращению с ним, гость. — Вы, папан, в последнее время совершенно утратили дух гостеприимства. Ну на что это похоже? Любимый сын навещает родного отца, а последний вместо того, чтобы заключить его в свои объятия…

— Пускай тебя заключает в объятия начальник милиции, — не дослушал сыновью тираду старший Завалихин. — Растили с матерью — радовались, думали, человек будет. Федьке–то какой пример… Ну, говори, за чем приволокся?

Ухлай улыбнулся обаятельнее прежнего.

— Сущий пустяк: захотелось проведать родителя да поговорить со старыми друзьями.

— Не о чем тебе говорить с ними.

— Это как сказать, — не согласился с родителем сын.

— Сказал, не о чем — и иди отсюда, пока я не поговорил с тобой вот этой штукой, — поднял старший мастер с верстака метровой длины фуганок.

— Но–но, без грубостей! — взмахнул руками Ухлай. — Неужели мы не можем поладить с вами, майн либер фатер, без лишнего шума? — он пошевелил большим и указательным пальцами под носом у родителя.

— Сколько тебе нужно? — без труда понял значение сыновьего жеста Завалихин.

— Это уже другой разговор. Всего один целковый. Видите ли, наша контора до сих пор не выдала аванс…

Завалихин, свирепо сверкая глазами, порылся в кармане дырявых штанов.

— Бери, — сунул он в украшенную дутым перстнем руку смятую бумажку, — и уходи отсюда к чертовой матери, пока не сообщил в милицию.

— Мерси, папан, отдам с процентами при первой возможности. Ауфвидерзейн! — приподнял над головой кепку его по–прежнему улыбающийся отпрыск и не спеша, с достоинством, которому бы позавидовал и вельможа, вышел из помещения.

— Он, гад, теперь от нас не отвяжется, — шепнул Трофиму Мишка, едва за Ухлаем закрылась дверь.

Он не ошибся. Когда они все трое возвращались из мастерской в детдом, перед ними, словно из–под земли, появилась знакомая фигура в клетчатой тройке — то поднялся по ступенькам из подвала кривого Гургена на тротуар проспекта порозовевший от выпитого не то пива, не то вина Ухлай.

— продекламировал он, становясь на пути у «мастеровых». — Легашами заделались? Променяли вольную жизнь на детдомовскую похлебку?

— Ну и променяли, тебе–то что? — окрысился Мишка.

— А то, что за измену фартовому делу я с тебя получу, — перестал улыбаться Ухлай.

— Я тебе ничего не должен.

— Не должен? А три червонца?

— Я за них отконал на железке. С тебя самого причитается за ночное дело, аль забыл?

— Дело–то сорвалось. Кажется, вместе от ментов нарезали.

— А я при чем? Ты–то нарезал, а я чуть было срок не отхватил.

— Так ты отказываешься платить долг?

— Заработаю — отдам.

— А может, еще раз попробуем? Есть у меня на примете верное дельце.

— Нет, я завязал.

— А для чего? Чтобы сгнить заживо в этом гадюшнике? Эх, Миша! — в голосе Ухлая прозвучали теплые нотки. — Такой был мировой кореш и вдруг на тебе — красивым сделался. Зачем тебе это?

— Я учиться хочу. На командира Красной Армии.

— В сарае моего папаши?

— Зачем в сарае? Заработаю денег и поеду во Владикавказ. — Мишка насупился и, решительно обойдя своего бывшего предводителя, продолжил прерванный встречей путь. За ним, ни слова не говоря, направились и Трофим с Чижиком.

Когда они переступили порог детского дома, там был переполох. По всему помещению туда и сюда сновали какие–то серьезные люди, что–то записывали в блокноты и озабоченно хмурили брови. Среди них Трофим узнал Дмыховскую и ту самую маленькую инспекторшу из райвнешколы, что говорила на юбилее в Стодеревской о ликвидации неграмотности в стране Советов. Их сопровождали с одной стороны Олимпиада Васильевна, с другой — сам заведующий. Они в чем–то горячо оправдывались и призывали в свидетели шествующего позади всех густобородого дядю Федю, слыша рокочущий бас которого, Трофим вспоминал и никак не мог вспомнить, где же он его слышал раньше?

Оказывается, в детский дом нагрянула комиссия, созданная в срочном порядке по жалобе Нюрки Федотовой. Комсомолка пришла в райком партии и заявила: так, мол, и так, в детском доме грязь и запущение, воспитанники живут в антисанитарных условиях и лишены элементарных удобств.

— Пойми, Клавдия, я же не враг своим детям, — оправдывался заведующий, делая скорбное лицо, — но ведь никто нигде не идет навстречу нашим просьбам и требованиям.

— Своим детям, может быть, ты и не враг, товарищ Пущин, — отвечала ему Клавдия, — но что касается воспитанников… можно бы и нужно относиться к их быту позаботливее. Что это такое?

— Дортуар… то есть спальня.

— Заставить бы тебя самого спать в этом дортуаре. Это же холерный барак, а не спальня. Ржавые койки. Ни одного табурета. Какая–то рвань вместо одеял. Я сегодня же поставлю вопрос перед райисполкомом о твоем соответствии.

Заведующий презрительно шевельнул бесцветными бровями:

— Ха! Испугали. С превеликим удовольствием. Поищите дурака на мое место.

— Постараемся найти умного и, конечно же, доброго. До такого состояния довести детское помещение! Уж что–что, а чистоту можно в нем поддерживать, как вы думаете, доктор? — обернулась заведующая охмадетом к одному из членов комиссии, полнолицему румяному мужчине с черной шевелюрой и такими же черными, лихо закрученными усами.

— Разумеется, Клавдия Яновна, — согласился с нею доктор, он же Вольдемар Андриянович Быховский, заведующий городской больницей. — Ведь недаром сказано, чистота — залог здоровья. Я не удивлюсь, если в этом доме вспыхнет эпидемия брюшного тифа, например. Вместо питьевого бачка какая–то ржавая бочка, на кухне тараканы и прочая мерзость.

— А где я его возьму, питьевой бачок? — обдал доктора небесной синью своих глаз заведующий. — У меня даже ложки не на всех, про тарелки и говорить нечего. Сколько раз я обращался в соответствующие инстанции: дайте что–либо из посуды и мебели, а они дали? Фигу с маслом.

— Может быть, у вас что–нибудь найдется в больнице, Вольдемар Андриянович? — снова обратилась к врачу Дмыховская. Быховский рассмеялся, тряхнув кудрявой, заметно поредевшей за последние годы шевелюрой.

— У меня градусник один на все отделения и кушетка о трех ножках. А знаете что… — он наморщил лоб, как бы собираясь с мыслями, — я вам подскажу одно местечко, где можно раздобыть кое–что для ваших подопечных сирот. Только уговор: и меня не забудьте при этом, сироту горемычную. Мне в больницу нужен шкаф, пару столов ну и хотя бы несколько стульев. Лады?

— Лады, — усмехнулась Дмыховская. — Выкладывайте свое местечко.

Быховский заговорщицки приблизил к ее розовому ушку гусарские усы:

— Недалеко от Терека стоит особнячок. Хозяин его переселился в места, не столь отдаленные. В этом особнячке имеются не только ложки, клянусь Авиценной.

— Откуда вы знаете?

— Видите ли, в свое время я иногда захаживал к господину Неведову на званные вечера.

— А почему вы сами не воспользовались этим особнячком?

Быховский снова рассмеялся.

— У меня ведь нет приятелей среди секретарей райкомов и начальников гепеу, — произнес он шепотом.

— Вы предпочитаете иметь приятелей среди купеческого сословия? — не полезла в карман за словом Дмыховская.

— По Сеньке шапка…

— А еще говорят: «Друг — твое зеркало».

— Вот–вот! — подхватил, словно обрадовался Быховский. — Нам бы и зеркало не помешало. В приемную. Софье Даниловне, супруге, так сказать, должностного лица и вашей приятельнице. Так прикажете готовить карету скорой помощи под экспроприированные вещички?

— Прежде разрешение нужно получить на эти вещички, — вздохнула Дмыховская, выходя из приютского дортуара. — Анна Семеновна, — повернулась она к своей спутнице, — придется вам похлопотать через Битарова.

— Хорошо, — согласилась заведующая районными внешними–школами.

В тот же день она пошла к Темболату. Однако в роно его не оказалось. Служебное время уже окончилось, и он, по всей видимости, ушел домой. Ну что ж, домой, так домой, сказала себе Анна Семеновна и решительно направилась к Форштадту. Кроме желания встретиться сегодня со своим непосредственным начальником, от которого в немалой степени зависит задуманная операция по изъятию материальных ценностей из купеческого дома, ею руководило еще и желание познакомиться с обстановкой, в которой живет далеко не безразличный ей человек. Последнее время в кругу сослуживцев и просто знакомых все упорней ходили слухи о неблагополучно сложившейся жизни заведующего роно, о его неладах с женой, с которой у него нет общности интересов и взаимности.

При виде знакомой с юности белолистки, еще шире раскинувшей с тех пор свою густую крону, у Анны Семеновны забилось сердце, но она поборола волнение и решительно направилась к стоящему по–прежнему в тупичке Темболатову жилищу. Он действительно оказался дома и обрадовался (а может, сделал вид,, что обрадовался) приходу сотрудницы.

— Что случилось? — спросил басом, который как–то не шел к его сухопарой, жилистой фигуре, запахнутой в старый, изрядно вылинявший халат.

— Ничего. Просто пришла посмотреть, как ты живешь. Или не рад моему приходу?

— Ну что ты, Аннушка, — запротестовал Темболат, поднимая руки. — Пройди, пожалуйста, в комнату, а я быстренько переоденусь.

— Да я всего на минуту…

— Все равно пройди, а я — сейчас…

Нежданная гостья вошла в чистенькую, аккуратно прибранную горницу, присела на стул. В комнате — две кровати под углом друг к другу. У изголовья каждой из них по этажерке. Они почти соприкасаются, тем не менее их разделяет пропасть. Одна сплошь завалена тетрадями, книгами, какими–то чертежами и эскизами. Другая — флаконами всевозможных духов, баночками с кремом, пудрой, помадой и прочими принадлежностями дамского туалета. На одной красуется бронзовая статуэтка красноармейца в шинели и буденовке, на другой — гипсовая кошка, с бантом на шее и семь слоников.

Удивительный этот язык вещей! Хотите узнать, как и чем живут ваши знакомые? Зайдите к ним в дом, и тотчас вещи поведают о своих хозяевах гораздо больше, нежели все городские сплетницы вместе взятые. В иной квартире, смотришь, полный ералаш: сапоги мужа валяются под кроватью жены, а ее кофта — на мужниной тумбочке. Тут же под кофтой виднеется пудреница и кисточка для бритья на крышке, а рядом сама бритва в обнимку с ножницами для маникюра. Так и знайте, несмотря на «беспорядок, здесь царит полное согласие между супругами: им некогда обращать внимание на житейские мелочи, они заняты друг другом.

Но вот вы заглянули в другой дом. В нем — идеальный порядок. Каждая вещь знает свое место. На столике жены только ей принадлежащие вещи. У супруга в его уголке то же самое: ни одной его вещи не соприкасается с вещами жены — все строго, официально, чопорно, ничто здесь не дышит теплом и взаимностью. Можно не сомневаться, что и отношения между самими супругами не что иное как взаимная вежливость.

— Ну вот и я, — в комнату с тарелкой клубники в руке вошел хозяин. Поставил клубнику на стол, сам сел рядом с гостьей. — Угощайся, Аннушка.

Анна Семеновна взяла алую, блестящую, словно покрытую лаком, ягоду:

— Спасибо, Болат.

— Ешь на здоровье, да жить тебе сто лет без болезней и в радости, как говорят осетины.

— Да уж какая там радость, — махнула рукой женщина, — в моем старушечьем положении.

— Ну, тебе еще рано в старухи записываться, — возразил Темболат с несколько наигранной бодростью в голосе. — Я на твоем месте…

— Остался бы старой девой, — невесело рассмеялась Анна Семеновна.

— Ну, не скажи… А правда, Аннушка, отчего не выходишь замуж? Какого еще ждешь королевича?

— Во–первых, мой королевич давно уже женат, а во–вторых, за кого? За Быховского? Но он не в моем вкусе, да и я ему, по всей видимости, нужна, как телеге пятое колесо. Правда, есть еще один жених на примете — Дубовских Игнат Матвеевич, но он, говорят, больше засматривается на замужних женщин.

При этих словах у Темболата порозовели щеки.

— Что ты этим хочешь сказать? — изломил он правую бровь — признак охватившего его волнения.

— То, о чем говорят уже не только в роно и райисполкоме, но и в «Эрзеруме», и на базарной площади, — ответно покраснела Анна Семеновна. — Ты мой товарищ по подполью, по партии, па работе наконец, и я не хочу, чтобы грязные языки трепали твое чистое имя.

У Темболата еще круче изломилась бровь.

— Ты это о Ксении, да? — спросил изменившимся голосом.

— И о тебе. Прости, Болат, что вмешиваюсь в твои семейные дела, но я не могу молчать, когда на моих глазах гибнет близкий мне человек. Разве я не вижу, как у тебя последнее время все валится из рук, как от твоих взаимоотношений с женой страдает наше общее дело. Но вообще–то, я пришла по другому делу…

— Ты пришла ревизовать мою семейную жизнь и мою служебную деятельность?

— Не надо, Болат, — скривилась Анна Семеновна. — Ты же понимаешь, о чем я говорю, зачем притворяться? Я пришла к тебе как твой друг, как член партии, если хочешь. И вовсе не по этому поводу. Мне нужно получить разрешениена конфискацию…

— Что же мне, бросить ее или, может быть, убить?

— И это не надо, зачем паясничать? А вот воспитывать жену ты должен, чтобы своими обывательскими замашками не позорила мужа, видного советского работника. Ну, ты хоть пробовал говорить с нею на эту тему? Об Игнате, например?

— Неловко как–то… вот так прямо — в глаза человеку, не имея никаких доказательств, кроме сплетен. Язык не поворачивается.

— Трусишь? А ведь он повернулся тогда в восемнадцатом на приеме у Бичерахова. Высказал такое, за что могли и расстрелять.

— Сравнила, — хмыкнул Темболат. — Тогда я разговаривал с контрреволюционером, а тут — жена. Домостроевщиной попахивает. Жена да убоится своего мужа, так, что ли? Я ведь не африканец какой.

— Каша ты манная, а не африканец, — вздохнула Анна Семеновна. — Ей–богу, ты вовсе не осетин, а какой–то эскимос с полярного острова. Кружевными салфеточками прикрылся, кошечками обзавелся. Ненавижу этих глиняных тварей с бантиками на шее, — метнула она гневный взгляд на гипсовую кошку–копилку.

Она хотела еще что–то сказать, не менее хлесткое, но в это время донеслось с улицы в открытую форточку женское мурлыканье: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», и в следующую минуту в двери показалась Ксения, нарядная, надушенная, стройная, почти такая же, как и в девические годы.

— Здравствуйте! — пропела она, словно продолжая известную арию из «Свадьбы Фигаро». — А у нас, оказывается, гости. Очень мило. У моего монашка в келье — женщина. Браво! Браво! Как у отца Сергия. Вы видели эту кинокартину? Изумительно! Как прекрасен Маржанов в роли главного героя! И она обольстительна, не правда ли? А как одета — с ума сойти. Не то, что наши совработницы или как их еще называют — шкрабы ^[22]. Боже, до чего вульгарно! Но — отец Сергий! Я покорена его силой духа. Оттяпать топором собственный палец в момент искуса — о, это настоящий мужчина! Впрочем, моему мужу такая участь не грозит: он даже ногтя не отрежет в угоду любимой женщине. На все ее просьбы и мольбы у него только один ответ: «Социализм, мировая революция, диктатура пролетариата». Так что игра не стоит свеч, уважаемая Анна Семеновна, вас так, кажется, зовут?

— Ксения! Не говори пошлостей, — повернулся к жене Темолат. — Ты лучше скажи, про какого кудрявого мальчика пела только что. Не про Игната Дубовских? Так у него из–под кудрей давно уже плешь просвечивает.

Ксения от неожиданности похлопала начерненными ресницами. Но тем не менее тут же парировала выпад супруга.

— А чем он плох? — овладев собой, ответила она. — Плешь не увечье, была бы душа человечья. Ну и к душе кое–что по малости. Ха–ха–ха! — закатилась она и, словно обессилев от смеха, упала на свободный стул. — Ой, не могу! Мой «отец Сергий», кажется, устраивает мне семейную сцену. В присутствии свидетелей. Это не вы принесли ему известие о моем романе с владикавказским гостем? А вам, конечно, передала жена Пущина. Ужасная сплетница. Она сама во время обеда не сводила глаз с Игната Матвеевича, сушеная вобла.

— Ксения! — крикнул Темболат, вскакивая со стула. Анна Семенова тоже поднялась, извинившись, направилась к выходу.

— Куда же вы, Анна Семеновна? — поднялась со стула и Ксения. — Тека сейчас поставит самовар, попьем чайку. Не бойтесь, я не зарежу вас в порыве ревности, не такое уж это сокровище, чтоб из–за него брать грех на душу, уверяю вас. Я могу даже уступить его вам, если вы поможете мне выхлопотать, например, новую квартиру. Мне так осточертела эта хижина дяди Тома, вы себе представить не можете. Я шучу, разумеется, но в каждой шутке, сами знаете…

Но Анна Семеновна, сгорая от стыда за свое двусмысленное положение, уже выходила–выбегала на улицу.

— Это черт знает что такое! — возмутился Темболат, оставаясь с глазу на глаз с женой. — В какое ты ставишь меня положение перед сотрудницей?

— А может, перед любовницей? — спросила в свою очередь жена.

— Великий боже! — вскинул над головой руки Темболат, шагая взад–вперед по комнате. — С чего ты взяла? Ведь Анна член партии, мой товарищ по работе, пришла ко мне по делу, а ты…

— Член партии, ха! — перебила его Ксения. — Да она же влюблена в тебя, как кошка.

— Ну, ты это брось… — растерялся Темболат, ему такое и в голову не приходило. — Ты не меряй всех своей меркой. Думаешь, если сама…

— Дурачок ты, Тека.

— Эй, эта женщина! Ты что себе позволяешь? — Темболат под личиной шутки попытался скрыть свою беспомощность. — Как смеешь ты оскорблять мужчину?

— Это ты — мужчина? — усмехнулась Ксения. — Нет, Тека, ты не мужчина, а баба в мужских штанах. Вот дружок твой Степан Журко — это мужчина: пристава — к ногтю, а сам — в его квартиру со всей обстановкой. Пущин тоже мужчина: дом из пяти комнат и на столе, как у купца Неведова в былое время: и вареное, и пареное, и копченое, и паюсная икра. Вот это мужчины так мужчины, а ты даже не смог вернуть своей жене ее прежнюю квартиру, в ней какой–то адвокат живет вместо Драка, царство ему небесное.

— Игнат Дубовских тоже, конечно, мужчина, — подсказал Темболат.

— И еще какой! — подхватила Ксения. — Тебя, большевика, боровшегося, не щадя своей жизни, как нынче говорят, за Советскую власть, засунули в какой–то роно, а Игната, служившего при Бичерахове в министрах, взяли в терокрисполком на хорошую должность.

— Игнат был у Бичерахова по заданию советских органов, — не очень уверенно возразил Темболат.

— Как же, по заданию! Жаль, что расстреляли моего Драчонка, а то бы он тебе рассказал, какие они вместе с ним творили задания. А вообще–то он молодчина: вышел сухим из воды и теперь, на служебном «фордике» ездит, вас таких инспектирует. Уеду я, наверно, Тека, с ним во Владикавказ, хоть поживу по–людски на старости лет.

— Скатертью дорога, — пробасил Темболат, снова усаживаясь на стул и машинально беря из тарелки ягоду. — Хоть избавлюсь от твоих дурацких слоников. Я часто думаю, и что я в тебе нашел — ей–богу, ума не приложу: мещанка до мозга костей, невежественна, корыстолюбива, завистлива, непостоянна. На лице под слоем крема и пудры ни проблеска живой мысли, в голове максимум полторы извилины.

— Все? — спросила Ксения, с каждым его словом улыбаясь все шире. Она неспеша подошла к нему, покачивая узкими, как у подростка, бедрами. — Извилин, говоришь, мало? Зато у меня вон какие извилины, — провела ладонями у себя по бокам. Темболат вздохнул и молча обхватил руками тонкую, словно обточенную на токарном станке, женскую талию.

* * *

Во дворе оприходованного Советской властью купеческого дома приехавших за мебелью встретил заросший рыжей бородой дядя. Он повертел в руках протянутый ему Нюркой Федотовой наряд из райисполкома и сказал просто:

— Берите, дорогие товарищи, все что вам взглянется, — и сам первый направился к дубовым, с львиными барельефами на филенках дверям.

— Не боишься хозяина? — спросил у него Быховский, проходя вслед за ним в знакомые с давних пор апартаменты. — Рассердится, если узнает, как ты бережешь его добро.

— Какие там хозяева, — махнул рукой бывший купеческий конюх. — Он ить теперя дрова заготовляет где–либо в тайге и возврата евоного, на мой сгад, не предвидится. Тут нынче меня Совет поставил хозяином, по бумажкам выдаю кому следует всяческую мебель. Надысь из музыкальной школы наведались, роялю забрали. Ух, и тяжела стерьва.

— А для нас здесь хоть что–либо осталось? — пророкотала идущая вслед за мужчинами Олимпиада Васильевна.

— Не извольте беспокоиться, хватит и вам, — с должным уважением обернулся на голос сторож. — Вот глядите, гостинный гарнитур — так энта мебля называется — все честь по чести, в полной неприкосновенности. Тута, бывало, такие тузы сидели на этих стульях — я те дам. Да, кажись, и вы, ваше благородие, сиживали на них, если мне не изменяет память, — подмигнул он вполне дружелюбно бывшему поручику. — Вы прикиньте, товарищи, что вам нужно, и списочек составьте — мне, стал быть, для отчёту перед властями, — а потом уж грузите с богом. Есть на что грузить?

— Найдется, — успокоил его Быховский. — Мой транспорт уже здесь, а детдомовский вот–вот подкатит с грузчиками. Так, что ли, уважаемая Олимпиада Васильевна?

— Да, — кивнула похожей на гнездо головой воспитательница. — Наш возчик с базы картошку привезет для столовой и сразу же сюда. — С этими словами она пошла гулять по комнатам, строгая, прямая, как жердь, отмечая карандашом в блокноте все, что на ее взгляд необходимо обитателям детского дома. Остальные пошли за нею следом, молча и вслух восхищаясь богатством и роскошью купеческого жилища.

— Боже, какой ковер! — прижала руки к груди Нюрка. — Павлин на нем как живой. Это же не ковер, а произведение искусства.

— Ковер как ковер — таких тута много, считай, в кажной комнате по нескольку штук, — отозвался на ее восторженный возглас сторож. — А настоящего искусства вы еще не видели.

— А где оно? — спросил Быховский.

— Вот то–то и оно, что на конюшне.

— Где–е?! — удивился Быховский.

— В конюшне, говорю. Там такой патрет: не то икона, не то картина какая. Хозяин говорил, десять тысяч отвалил за нее французам.

— И такую дорогую вещь вы держите на конюшне? — вытаращил глаза Быховский. — А ну, пойдем посмотрим.

— Пойдемте, — согласился сторож. — Может, понравится да заберете, вам молодым, так сказать, для интересу.

Конюшня была пуста, лошадей в ней не было. Остались лишь таблички с именами жеребцов «Меркурий» и «Аполлон», когда–то обитавших на этом купеческом Олимпе, да легкий запах конского пота, въевшийся в отглянцованные шерстью жерди за долгие годы. Там, в простенке между стойлами висело натянутое на раму полотно — лицевой стороной к стене.

— Вот это оно и есть, чтоб ему пусто было, — конюх подошел к полотну, повернул его.

— Эге! — Быховский машинально крутнул ус: перед ним в золоченой раме на фоне голубого утреннего неба, приминая легкое облачко, стояла в чем мать родила изумительной красоты женщина. Она как бы парила в воздухе и в протянутой руке ее сияла звезда.

— Фу, срамница! Ни стыда ни совести, — сплюнул в жеребячье стойло поборник благопристойности. А Быховский загоготал, как если бы в конюшню вбежал один из прежних ее обитателей.

— Это, дядя, богиня красоты, — пояснил он конюху, переставая смеяться.

— Я же и сказал вам сразу, что вроде иконы.. На божью мать смахивает, да как вот только на нее молиться, на голую?

— На нее не молятся, а взирают, так как это не икона, а произведение искусства.

— Лучше скажите, произведение беспутства, — пророкотала, за спиной у Быховского Олимпиада Васильевна, трогая рукой прислоненный к стене валек от упряжи, словно прикидывая, нельзя ли его использовать в учебном классе вместо линейки. — Поверните ее, милейший, опять носом к стене.

— Нет, зачем же, — запротестовал доктор. — Мы возьмем ее с собой.

— В детский дом? — возмутилась воспитательница.

— В детский дом, пожалуй, не стоит, а в больницу — самый раз. Да при виде этого шедевра у меня все больные без лекарств в одночасье на ноги встанут, — и доктор вновь захохотал. А Олимпиада Васильевна, смерив его возмущенным взглядом, вышла из конюшни.

— А вы, мадемуазель, что стоите, рот разинули? — обратился Быховский к застывшей от восхищения перед картиной Нюрке. — Небось завидки берут на чужую красоту?

Нюрка оторопела на мгновенье, но тут же пришла в себя.

— Подумаешь, какая цаца, — проговорила она с оттенком презрения в голосе. — Меня бы так нарисовать, я, может, еще красивше была. — Поняв, что ляпнула не то, что следовало, она вспыхнула маковым цветом и, спрятав лицо в ладонях, бросилась опрометью вслед за Олимпиадой Васильевной.

— Ха–ха–ха! — несся ей в спину хохот Быховского. — Вот это отпела. Я, говорит, красивше б была… Ой, не могу!

— Бедовая девка, — огладил рыжую бороду хранитель произведения искусства.

— А как эта картина попала сюда, борода? — поинтересовался Быховский, вытирая выступившие на глазах слезы.

— Да это… перед войной еще поехал наш хозяин в Париж не то по купеческим своим делам, не то для развлекательного времяпровождения, ну и, видать, спьяну врюхался в ихнюю мамзелю. Она ему и всучила «свой патрет» в натуральном, стало быть, виде. Пьяному, звестно, море по колено. А можа, и вправду за образ принял… Привезли его этот патрет из–за границы в ящике. В залу занесли. Собралось все семейство. Григорий Варламыч говорит мне, открывай. Отодрал я топором крышку, хозяйка посмотрела — и к мужу с кулаками: «Ты что это, бесстыдник, привез? Проститутку голую? Вон ее из дому! — да как влепит ему по харе. — На конюшню ее к жеребцам! Пускай глядят да ярятся».

А наш–то хозяин ей в ответ: «Ты, старая дура, по морде бьешь, не разобравшись, а того не понимаешь, что это первейшая картина. Французы на выставке перед ней, как перед чудотворной, толпой стояли, а ты — «на конюшню». Я за нее десять тысяч рублей ухнул». «Ухнуть бы тебя по лысой голове этой картиной, охальник чертов, — не унимается хозяйка. — Сей же момент забирай свою чудотворную подобру–поздорову и пущай повесят ее перед Аполлоном, а то он что–то перестал на кобыл глядеть. А ты, Домна, — говорит служанке, — сходи к отцу Феофилу, пускай с притчом придет и очистительный молебен отслужит. Вот пожалуюсь преосвещенному, он тебя, ирод, за такое богохульство к причастию не допустит». Это она, стало быть, знов хозяину. Тому деваться некуда. «Забирай, — говорит, — Влас, эту озорницу да определи куда хозяйка велит». Ну я и повесил промеж стойлов, чтоб и Меркурию не обидно было. Только жеребцы на нее ноль внимания. Зато от ребят с улицы отбою не стало, повалили в конюшню, как на богослужение в церкву. Понабьются внутрь и ржут заместо жеребцов. Ну, я от соблазна и повернул ее пустым местом наперед. Хозяйка было заартачилась, да я попросил расчет. «Жеребцам, говорю, она без надобности, а мне — сплошное беспокойство». Вот такие дела… Заберите, дорогой товарищ, ее бога ради, избавьте от искушения. — Он, оглядевшись по сторонам, понизил голос. — Не утерпишь иной раз взглянешь украдкой, а апосля дома на свою старуху, верите, глядеть тошно. Тьфу, будь она неладна! А вот и ваши едут.

Во двор действительно въехала повозка. На ней, кроме возчика, сидело несколько детдомовцев.

— Иди–ка сюда, — поманил Быховский пальцем самого рослого из них. — Помоги, братец, отнести одну вещь вон в ту повозку, что с красным крестом.

Трофим молча проследовал за доктором внутрь конюшни и ахнул от изумления: бывает же такая красота на белом свете!

— Это Венера? — спросил сдавленным от волнения голосом.

— А ты откуда знаешь? — спросил в свою очередь Быховский.

— В реальном проходили по древней истории.

— Она самая, — подтвердил доктор. — А картина называется «Утренняя звезда». По–моему, копия одного из шедевров французской живописи, если не ошибаюсь. Правда, прелесть?

Трофим кивнул головой: что и говорить, хороша и даже очень. Он вздохнул, почему–то вдруг вспомнив Дорьку: она, конечно, не так красива, зато проще как–то, роднее, доступнее.

Сняв с помощью доктора картину со стены, ноднес ее к карете скорой помощи. Его тотчас окружили друзья–детдомовцы:

— Гля, баба голая!

— Как живая!

— Должно в Тереку купалась, да одеться не успела, — понеслось со всех сторон вместе со смехом. И только возчик с детдомовского фургона не разделил общего восторга.

— Чур тебе, нечистая сила! — осенил он себя крестом, словно увидел ведьму, и отвернулся в сторону. — Истинно сказано в Писании: «И оголит господь тела дочерей Сиона и обнажит господь срамоту их».

А у Трофима от его ворчливого баса вдруг прояснилось в памяти, он вспомнил наконец, где и когда слышал однажды голос этого человека.

Часть вторая

Глава первая

В кабинете начальника ОГПУ сидели четверо: сам начальник Степан Журко, командир отряда ЧОН Афанасий Трембач, младший следователь ОГПУ Подлегаев, тоже Афанасий и начальник милиции Марк Кувалин. Последний был одет в отличие от чекистов в синюю гвардейскую черкеску с кинжалом на поясе, на голове у него красовалась казачья шапка с голубым верхом. Все четверо густо дымили папиросами и вели разговор на злобу дня.

— Не понимаю, — говорил начальник милиции, постукивая по крышке стола спичечным коробком, — почему мы до сих пор не взяли Ухлая? Ведь то, что он был организатором и руководителем ночного нападения на вагон с оружием, ясно как белый день. Чего еще ждем? Пока он устроит гоп–стоп на какого–нибудь инкассатора или совершит налет на государственный банк? Вот попомните мое слово, накуролесит он нам еще чего–либо и смоется к чертям собачьим.

— Потому и не берем, Марк Тимофеич, что он руководитель этого нападения, — ответил ему начальник ОГПУ и многозначительно поднял кверху палец. — Но вот насчет организатора… тут нужно подумать. Спрашивается, зачем ему понадобилось оружие?

— Ну, это детский вопрос, Степан Андреич, — усмехнулся Кувалин. — Кому же оно и нужно как не бандиту и вору.

— Но не в таком же количестве, — возразил Степан. — К тому же Семен Завалихин, или как его зовут в блатном мире, Ухлай, не занимается вооруженными грабежами. Мне кажется, тут ниточка тянется дальше, чем в могильный склеп князей Чхеидзе и воровскую хазу.

— К банде Котова? — догадался Трембач. Он высок ростом и плотен телом. На лбу у него шрам от полученных в восемнадцатом году побоев во время бичераховского плена.

— И даже еще дальше — к контрреволюционному заговору. Кстати, где сейчас находится Котов? — начальник ОГПУ перевел взгляд с начальника милиции на командира отряда ЧОН в обратно. Те пожали плечами.

— Черт его знает, — первым заговорил Трембач. — Мотается, сволочь, по бурунам: сегодня — в Бажиганских песках, а завтра, слышишь, — он уже на холодовских хуторах отсиживается. Я давно уже предлагаю взять этого Холода за жабры, он гадом был, гадом и остался.

— Нельзя, — нахмурился Степан. — Тавричане объединились в союз «Красный овцевод», их сейчас голой рукой не возьмешь. Тем более, что фактов враждебной деятельности с их стороны у нас нет. Хорошо бы заслать в буруны нашего человека. У тебя, Марк Тимофеич, не найдется подходящей кандидатуры?

Начальник милиции пожал плечами:

— Тут нужен человек отчаянный и находчивый, а у меня кадры — дай–то бог, чтоб хоть порядок в городе поддерживали.

— Я думал привлечь к этому делу Кокошвили, — продолжал раздумывать вслух начальник ОГПУ, — он по части конспирации собаку съел, да вот беда, его в банде кое–кто знает в лицо.

— А вы меня пошлите, Степан Андреич.

Степан взглянул на Подлегаева, дотоле сидевшего за столом молча.

— Тебя? — словно уточняя, спросил он. — впрочем, о тебе я тоже думал — не получится.

— Почему?

— А потому. В банде находится сейчас Ефим Дорожкин, а он тебя, к сожалению, знает.

— Какое там — знает. Он и видел–то меня всего лишь один раз на джикаевском хуторе, когда я у Данела раненый лежал. Это ж когда было! У меня с тех пор вон какие усы выросли, — рассмеялся Подлегаев.

— Вот я и говорю, как бы вместе с усами не оставить там и голову. Не к теще ведь на блины. — Степан немного подумал. — Если не подыщем кого другого, придется, пожалуй, послать тебя. Физия, правда, не бандитская, но и то сказать, бандитами не родятся. Только каким макаром это осуществить? — он встал из–за стола, подошел к окну, из которого когда–то жандармский ротмистр разглядывал в бинокль купающихся в Тереке женщин: на берегу никого нет, только бродит в кустарнике одинокая корова. — Может быть, выдать тебе документы на бывшего юнкера, пробирающегося к «своим», чтобы мстить Советской власти за расстрелянного отца и отобранное имение? Хотя нет, обличье не аристократическое да и произношение не того… Ну давайте, братцы, думайте. Уже целых два месяца нянькаемся с этой сволочью Котовым и никак не можем с ним покончить. Слышали, в Екатериноградской еще какой–то Федюкин объявился?

Присутствующие качнули головами: слышали.

В дверь постучали.

— Да! — крикнул хозяин кабинета, возвращаясь от окна, к столу и гася в пепельнице папиросу.

— Тут к вам пришли, товарищ начальник, — заглянул в приотворенную дверь дежурный чекист.

— Кто пришел?

— Парнишка какой–то. Говорит, надо сказать что–то вам лично.

— Давай его сюда.

Это был Трофим. Он вошел в кабинет без робости, хоть и не очень свободно, поздоровался с присутствующими, скользнул взглядом мимо Подлегаева — не забыл нанесенной при допросе обиды.

— Здорово, казак, — ответил на приветствие хозяин кабинета. — С чем хорошим? Хотя к нам, сказать по правде, с хорошим редко приходят.

— Мне бы… — Трофим запнулся, вновь окинув взглядом сидящих за столом незнакомых, кроме Подлегаева, людей, — по секретному делу: чтоб без посторонних.

Степан улыбнулся, подвинул гостю стул.

— Говори, здесь посторонних нет — все свои в доску.

Трофим садиться не стал.

— Не надо, — отмахнулся он от стула, — мне сидеть некогда, я на минутку из мастерской отпросился. Просто я вспомнил, вот и пришел.

— Что вспомнил?

— Да про того самого мужика, что господа поминал. Ну тогда, ночью… на станции, возле водонапорной башни.

— Который сказал: «Вот уж возрадуется господь такой прибавке»?

— Ага, он самый, — встрепенулся Трофим.

— Кто же это такой?

— Наш детдомовский возчик дядя Федя.

Присутствующие переглянулись. Начальник милиции вновь застучал коробком по столу, а начальник ОГПУ полез в карман за внеочередной папиросой.

— А ты не ошибся? — спросил он, беря у Кувалина коробок и нервно зачиркав по нему ломающимися спичками.

— Нет. Я долго не мог вспомнить, где я слышал его голос, а вот сегодня вспомнил.

— Каким образом?

— Ну, значит, нес я богиню в карету скорой помощи…

— Кого–кого? — изумился Степан, а все остальные невольно заулыбались.

— Да эту… Венеру. Она еще «Утренней звездой» называется — картина такая. Мы ее вместе со стульями и всяким там барахлом забрали из дома Неведова, а дядя Федя увидел ее и сказал: «Истинно говорится в Писании: «И оголит господь тела дочерей Сиона и обнажит господь срамоту их». Я как услыхал этот его «господь», так меня будто изнутри огнем осветило. Ну, и сразу — сюда.

— Молодец, Трофим, сын казачий! — Степан подошел к парню, дружески тряхнул его за плечо. — Только об этом, кроме нас, никому, понял? И чтоб дядя Федя не догадался по твоим глазам, что он у тебя на примете. Договорились? — он протянул ладонь своему внештатному чекисту.

— Договорились, — пожал протянутую ладонь Трофим. — Я могу идти?

— Можешь. Хотя подожди… Как тебе живется в детском доме?

Трофим усмехнулся:

— Житуха известная — в приюте, не дом ить родной.

— А почему домой не идешь?

— Я же сказал, хочу на летчика выучиться. Вот заработаю денег чуть и с Мишкой в Москву поедем.

— С каким Мишкой?

— Картюховым.

— Его родители тоже на хуторе живут?

— Нет, он круглый сирота. Отца в гражданскую войну бичераховцы повесили, а мать — от тифа померла.

— Постой, постой… это что же, Василия Картюхова сын? — догадался Степан.

— Ага, он самый. Помните, он еще на собрании в церковноприходской школе принес вам картуз Димки–Фараона?

— Припоминаю. А где ты с ним встретился?

— На станции, — и Трофим рассказал, как вор залез к нему сонному в карман, и как он узнал в нем своего друга детства.

— Мой клиент, — усмехнулся начальник милиции, и в голосе его слышалась чуть ли не гордость. — Три привода за один только год.

— Очень хорошо! — неизвестно чему обрадовался начальник ОГПУ и заходил туда–сюда по комнате, усиленно дымя папиросой. — Ты вот что… — остановился он перед Трофимом, — скажи своему дружку, чтоб зашел ко мне.

— Когда?

Степан взглянул на карманные часы.

— Да так часа через два примерно.

С тем и проводил парня до самой двери.

* * *

В Стодеревской — событие! Из Москвы прикатил в станицу новенький грузовой автомобиль. Он стоит на площади перед стансоветом, поблескивая на солнце свежей краской и фарами с ацетиленовыми горелками внутри. Вокруг него похаживает шофер в кожаной куртке и кепке с очками над козырьком. Он время от времени сгоняет с подножек автомобиля особенно предприимчивых казачат, норовящих потискать резиновую грушу гудка, или, как его называет хозяин машины, — клаксона. Шофер — тот самый осетин, что привозил в девятнадцатом году на казачий сход тогдашнего председателя Моздокского комитета РКП (б) Тихона Евсеевича. Оказывается, он и грузовик этот гонит своему прежнему начальнику в коммуну для уборки урожая.

Устя подошла к сгрудившейся вокруг машины толпе станичников и дух захватило у нее в груди — в центре толпы стоял Оса, чернобровый, улыбающий, красивый, как и прежде. «Ох!» — только и смогла вымолвить про себя казачка, почувствовав, как подкосились ни с того ни с сего ноги. Перед глазами тотчас возник ночной Терек с лунной дорожкой на быстрой струе и молодой осетин, усаживающийся в каюке рядом с Тихоном Евсеевичем. «Я скоро вернусь, Устя!» — махнул он тогда прощально рукой. «Скоро», — покривила в грустной усмешке губы ошеломленная встречей казачка, подходя на одеревенелых ногах к людскому сборищу.

— Вот это телега! — восхищался кто–то из казаков, хлопая ладонью по деревянному борту механического пришельца. — Сколько же она за раз смогеть увезти на себе?

— Три тонны. Она так и называется — трехтонка, — ответил шофер, и от звука его голоса у Усти еще жарче сделалось в груди.

— Это сколько же пудов, ежли по–нашему?

Шофер на минуту задумался, очевидно, подсчитывая в уме.

— Двести пудов, но может взять и больше.

— Ого! Вот это силища, сколько быков высвобождается враз. Теперь коммунарам в поле травушка не расти: в одночас с заготовкой разделаются.

— Да им, кажись, заготавливать нечего, — раздался в толпе насмешливый голос, и Устя узнала в нем голос своего мужа. — У них, говорят, в поле колос от колосу — не чуть и голосу, самим бы хватило перебиться до следующей новины.

— Не бреши, Петро, — раздался еще чей–то голос, кажется, Михаила Загилова. — Я самолично видел, когда в Ищеры ездил, там такая рожь — стеной стоит, и пашеница тоже добрая, местами уже буреть начинает. Ты скажи нам, мил–человек, — обратился Загилов к шоферу, — кто им прислал энту автомобилю? Купили они ее, что ли?

— Рабочий класс подарил, москвичи. А товарищ Дзержинский поручил мне доставить этот подарок в коммуну.

— Это какой же Дзержинский? — снова послышался голос Петра. — Должно, тот, что, говорят, сидит на какой–то Лубянке в подвале и безвинным людишкам головы топором секеть? Ноги по колена в кровище, кругом чепи валяются и кандалы.

— Такого не знаю, — рассмеялся шофер. — Да и нет такого и никогда не было. А есть очень душевный и справедливый человек — Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель ОГПУ и Народный комиссар тяжелой индустрии, отдающий все свои силы революции и строительству новой жизни.

— А ты почем знаешь?

— Я учусь в институте практикантов по подготовке командных хозяйственных и инженерно–технических кадров, созданном но инициативе товарища Дзержинского, и иногда встречаюсь с ним.

— А как же ты приехал сюда, если сам сказал, учишься в этом самом… институте?

— Опять же по распоряжению товарища Дзержинского, — Оса улыбнулся. — На период уборки всем курсантам дается отпуск, чтобы они непосредственно на местах своей будущей деятельности смогли получить соответствующую практику. Вот я и приехал.

«Ишь как гутарит! — подумала Устя со смешанным чувством радости и зависти к любимому человеку, — «непосредственно–соответственно», как уполномоченные из района. Что значит ученый человек». Она вдруг с отчетливой безысходностью поняла, какая непреодолимая пропасть лежит между ними. Надо повернуться и уйти домой, пока он не встретился с нею взглядом, но ноги словно прилипли к нагретой солнцем земле, а взгляд горящих глаз — прикипел к черным глазам красавца–осетина. Подойти бы к нему и попросить взять с собой в кабину автомобиля, мне, дескать, к отцу и сестре в коммуну съездить нужно, но тут же, отогнав эту шальную мысль, Устя круто повернулась и, не оглядываясь, заспешила домой — к распостылому ежовскому подворью…

Там ее уже ждали.

— Где тебя нечистый дух носит? — встретила ее ворчанием свекровь. — Поросенок извизжался некормленный и кукуруза доси не порушена.

А выглянувший в окошко свекор молча сплюнул и захлопнул створку.

Устя, ни слова не говоря, принялась за свою повседневную работу. Однако сегодня она почему–то не испытывала к этой работе обычной неприязни и все делала легко, споро, с каким–то непонятным для самой себя подъемом. Может быть, потому, что мысли ее находились в это время далеко от того места, где трудились ее руки? Помнит ли ОН ее или забыл тотчас же, как переплыл на каюке Терек? И почему так долго не заявлялся? Наверно, женился на какой–нибудь городской, а про нее, Устю, и думать забыл. Собственно, какая разница, если сама она уже давно замужем и у нее на руках двое ребят. А что если он по–прежнему холостой? При этой мысли ее снова бросило в жар, как там, на площади. Какой–то тоненький лучик надежды пронизал на мгновение сумеречь несбывшихся желаний: вдруг он приехал сюда из–за нее? А она даже не подошла к нему, не поздоровалась. Попробуй подойди, когда муж рядом. Ревнивый, нелюбимый, но законный, «богом данный».

— Эй, хозяева! — нарушил ход мыслей размечтавшейся у свиного корыта женщины чей–то задорный голос. — Есть тут кто–либо живой?

Устя оглянулась — в проем калитки заглядывает веселая и нарядная, словно в праздник, Ольга Вырва.

— Чего тебе? — подошла к нежданной гостье с ответной улыбкой.

— Мне ничего, — отвечала Ольга, — а вот приютским детишкам требуется кое–что. На Троицу, помнишь, обещали помочь, вот я и собираю.

— Чего же тебе дать? — Устя наморщила лоб, вытирая передником мокрые руки.

— Все чего не жалко: рубаху там какую Петрову аль свою, обувку старую.

— Я сейчас… — Устя засуетилась, поспешила на свою жилую половину. Спустя некоторое время вынесла охапку разного старья. — Держи. Ты давно из дому?

— Только что.

— Автомобиль стоит доси?

— Нет, уехал.

— Уехал? — испугалась Устя.

А Ольга взглянула на нее с удивлением.

— К вашим подался с Макаром Железниковым. Должно, ночевать там будет. А что?

— Так, ничего… — покраснела Устя и побежала опять к хате. На пороге обернулась: — Ты подожди, я еще чуток пошаборю в чулане.

Ольга пожала плечами: с какого пятерика так вспопашилась бабочка?

— Можа, поедешь со мной в Моздок? Ты вроде сбиралась, — предложила она, принимая на этот раз из рук молодой хозяйки почти новые, пахнущие нафталином казачьи шаровары. — Отвезем вещи в приют, переночуем у моей крестной в Луковской, а взавтри с утра — на базар.

— Не, не могу. Мне в коммуну надо отца с Дорькой проведать, отвезти им кое–чего, мать просила, — отвела Устя глаза в сторону от Ольгиных пытливых глаз.

— Ну гляди, девка, было бы предложено, — сказала Ольга, протягивая руку к калитке, но та сама распахнулась ей навстречу.

— Привет бабьим комиссариям! — поднял ладонь к уху появившийся в ней молодой хозяин дома Петр Ежов. — Чего, спрашую, шастаете по чужим дворам?

— Не шастаем, а собираем носильные вещи для приютских сирот, — вскинула Ольга голову перед ухмыляющимся казаком.

Тут только заметил Петр в ее руках свои шаровары.

— Вон оно что! — вытаращился он и вдруг сорвался на крик: — Милостыню собираете за Христа ради для большевичков моздокских! Обносились, голубчики! А ну дай сюда… — он матерно выругался.

— Нна! — Ольга швырнула шаровары ему в лицо и, круто повернувшись, пошла в калитку к своей запряженной парой гнедых телеге.

— Зарублю–ю, стерва! — взвыл обалдевший от такого неслыханного оскорбления казак и, вырвав из пенька–плахи заржавленный от куриной крови топор, кинулся вслед за казачкой.

— Спробуй, — ощерила та мелкие, как у лисы, зубы, вынимая из–под соломы маленький блестящий револьвер. — Ну чего бельмы выкатил, черт рябой? Не ты мой муж, а то б я о твою харю ножи точила или картошку для дерунов терла. Ха–ха–ха! Вот доложу в чеку, как ты поднял руку на должностное лицо, и закукуешь в Архангельскую губернию как миленький. Хочешь?

Петр промолчал, лишь скрипнул в бессильной ярости зубами. Ольга не торопясь уселась на телегу, взяла в руки вожжи.

— Видать, это ты про себя гутарил давче возле автомобиля про топоры и цепи, — усмехнулась победно в сторону угрюмо стоящего с топором в руке казака и ударила вожжами по крупам лошадей. Петр, побелевший от стыда и сдерживаемой ярости, что–то крикнул ей вслед, но Ольга в грохоте тележных колес не расслышала его слов.

В Моздок она прикатила под вечер. Без особого труда отыскала детский дом, под любопытными взглядами его большеглазых, наголо остриженных обитателей въехала во двор.

— Где тут у вас самый главный? — спросила у бородатого мужика, смазывающего ось на крытом брезентом фургоне.

Мужик молча сходил в помещение, позвал заведующего детским домом. Это был тот самый упитанный, белобрысый, одетый в чесучовую куртку мужчина с синими, как цветочки льна, глазами, что приезжал в станицу на Троицу с Клавдией Дмыховской и Нюрой Розговой.

— Что это вы такое привезли? — сморщил он нос, притрагиваясь пальцем к вороху лежащей на возу одежды.

— Кое–какую одежонку вот для них, — показала Ольга локтем на толкающихся вокруг телеги ребят. — Ну и харчей каких ни наесть.

— Откуда?

— Из Стодеревов.

Заведующий детским домом выпятил нижнюю губу.

— Вы, гражданка, по всей видимости, направлялись в утильсырье.

— А что это за учреждения?

— Лавка, где принимают вышедшие из употребления вещи, разное тряпье.

— Какое же это тряпье? — возмутилась Ольга, беря с воза холщовую, без единой дырки рубаху. — Да Никита Мякишев, что эту одежину пожертвовал, еще бы лет десять ее таскал за милую душу. Скажете тоже — тряпье. Будто у нас в станице собственная ситцевая фабрика. Сами уже кой год хархарами трясем.

— Вот–вот, — усмехнулся синеглазый толстячок, — чувствуется, что мало вас потрясли власти за ваши старые грехи. Я так думаю, — повернулся он словно за подтверждением своих слов к подошедшей воспитательнице в длинном черном платье, — если бы вас тряхнуть как следует, славное терское казачество, можно бы вытрясти и кое–что посвежее для пролетарских детей.

— Мы старались… от чистого сердца, — растерялась представительница славного терского казачества, — кто чем мог…

— Ну, ладно, ладно, — перебил ее заведующий. — Знаем мы ваши «чистые сердца» еще по восемнадцатому году. Из продуктов есть что–нибудь дельное?

— Хлеб есть, пшено, мука…

— Мука, говоришь? Гм… А сало?

— Какое же сейчас сало? — вздохнула Ольга. — Не Рождество ить. Мы и сами забыли уж про эту салу, — она пошарила рукой на дне телеги. — Вот кусок привезла, Фрол Антипенкин уважил малость из последних запасов.

— А масло?

— Привезла чуток и масла, и яичков. А как же. Для детишков не жалко, чем богаты, тем и…

— Да уж богаты, это верно, — снова не дал ей договорить заведующий, сияя своими цветочными глазками. — Нажились на царском жаловании да на батраках иногородних. Ну да не все коту масленица, скоро прижмем вам хвост по–настоящему.

Ольга почувствовала, как в груди у нее растет и подступает к горлу горячий ком протеста.

— Ты чего это грозишься? — вонзила она в синие глаза на белом лице заведующего синие молнии своих глаз. — Какого лешего тебе еще надо? Не нравится — не бери, а хаять чужое добро нечего. — С этими словами она схватила под уздцы своих коней с намерением вывести их вместе с телегой на улицу. Но заведующий ухватился пухлыми руками за тележное дышло.

— Тебе сказать ничего нельзя, да? — заговорил он другим, более дружелюбным тоном. — Правда глаза колет, да? Все такие нервные, один я спокойным должен быть. А мне второй день уже картошку не подвозят… Эй, дядя Федя! — крикнул он чернобородому здоровяку, стоящему у своего фургона и с ухмылкой прислушивающемуся к разговору, — давай быстренько разгрузи это барахло.

Подошел дядя Федя, сгреб в охапку лежащий на возу скарб, понес куда–то.

— Сало я отнесу сам, — сказал заведующий. — А вы, Олимпиада Васильевна, заберите масло с яичками.

«Должно, от сала морда лоснится, как блин на сковородке», — подумала Ольга, искоса глядя на заведующего и подавая воспитательнице сапетку с яйцами. Ей вдруг стало нестерпимо жалко и сала, и масла, и яиц. И зачем только, дура, моталась по всей станице, выпрашивая и то, и другое, и третье? Чтобы накормить этого сытого, нахального борова? Жрут и грозятся. На собрании в стансовете грозился председатель райхлебтройки, в поле при дележе земли — инспектор райземупа, здесь, в детском доме — заведующий. Как же дальше жить будем?

* * *

Петр седлал коня, бормоча ругательства и угрозы в адрес опозорившей его Ольги. Подтягивая подпругу, саданул коню кулаком в брюхо: «Стой, вражина!»

— Ну чего зло срываешь на животной? — подошла к нему жена. — И куда это ты надумал верхи бечь?

— Тебе какое дело? — огрызнулся муж. — Богачка какая нашлась — новые шальвары подсунула босотве большевистской.

— Да какая ж она большевистская? Сироты несчастные, без родителев остамшись.

— Погутарь у меня…

— Куда, спрашиваю, наладился? — не унималась Устя.

— Куда, куда — раскудахталась. На десятую ленту ржи поглядеть. В Ищерах, давче Минька Загилов говорил, кое–где уже косят. Ну–ка, отопри калитку, — проворчал Петр, заметно смягчившись, и одним рассчитанным движением вскочил в седло, слился с ним. Вышедшая на крылечко мать перекрестила сморщенной рукой устремившегося со двора всадника.

Не скоро вернется, подумала Устя, можно за это время сходить к матери. А к матери ли? Зачем обманывать себя? Хочется, ой как хочется повидаться еще раз с чернобровым осетином. «Я только на минутку, — решила Устя и направилась было вслед за мужем в калитку, но взглянув на свой грязный запон и залепленные навозом чирики, вернулась в дом. Раскрыла сундук, достала из него справленные Петром к Велику–дню обновки.

— Гля на нее! — всплеснула сухонькими ручками свекровь, повстречавшись с нею на пороге. — С какого пятерика ты так вырядилась? Аль на ночовки к Горбачихе собралась?

— К мамаке сходить надумала, — ответила сноха как можно любезнее.

— К мамаке ить не к попу в церкву, можно бы и в чириках.

— А я от мамаки к вечерне пойду.

— Ну ежли так, той так, — подобрела старая Ежиха, неоднократно укорявшая сноху редким посещением церковных служб. — Мне, что ли, тоже новую юбку надеть?

— И платок тоже наденьте новый, а то люди на нас пальцами тычут: дескать, склялись совсем эти Ежовы: в сундуках добро моль жрет, а они как побирушки во всем драном по станице ходят, — подсказала свекрови Устя, проходя мимо времянки и заглядывая в темное окошко, как в зеркало: у нее–то самой платок кашемировый, привезенный Петром из туретчины, и в нем, как в цветной рамке, худощавое, большеглазое лицо с тонкими бровями и упрямо вздернутым подбородком. Как–то встретится она сейчас со своим старым знакомцем?

Однако встретилась она в родном курене не с Осипом, а со своей матерью.

— Уехал на Терек. Насажал ребятишков и повез купаться, — ответила она на вопрос дочери, куда подевался ее московский гость. И зачастила, не то жалуясь, не то хвастая: — Кто бы ни приехал из району — всех к Невдашовым. Дом крестьянина им у Невдашовых. К себе небось не повел…

— Да ить в его катухе из–за тесноты приезжего человека и положить негде, — заступилась за Макара Устя. — Сам в чулане спит.

— Ну да, у него катух, а у нас хоромина, царский дворец. Ежли б ветром не подпирало, давно бы уже развалился. А ты чего пришла?

— Да так, тебя проведать. Аль не рада?

Стешка сразу отмякла:

— Я думала, по делу какому. Как там сваты, живы–здоровы?

— А что им сделается. Они–то живы, да вот другим от них житья нет.

И потек бабий разговор, как два ручья, сливающихся в одну речку. Стешкин «ручей» рокотал на низких нотах вызывающе и бодро, Устин — журчал виновато, жалостливо. Мать с дочерью до того увлеклись своими переживаниями, что не заметили, как лежащая на дороге тень от трубы скатилась по склону вниз к самому выгону.

Прервал их затянувшуюся беседу подъехавший к хате автомобиль. Устя выглянула в окошко, охнула и вскочила с лавки — из кабины автомобиля вывалилась знакомая фигура в кожаной тужурке и направилась к калитке. Во дворе зашелся в лае посаженный на цепь Абрек.

— Чего вскочила, аль сроду антонобиля не видела? — удивилась мать, сама, однако, вставая с нар и направляясь к вросшей в землю печи, чтобы достать из нее чугун с борщом и накормить незваного гостя.

А он уже — на пороге, стройный, улыбающийся. Устя — едва успела отвернуться к святому углу с закопченными в нем до неузнаваемости иконами. В груди у нее застучало, как цепом на молотильном току. Но он уже подходил к ней, каждым своим шагом отдаваясь в готовом выпрыгнуть из груди сердце.

— Устя? Устинья Денисовна! — произнес он задрожавшим от волнения голосом. — Клянусь небом, это ты, смелая казачка, спасительница моя!

Он схватил ее за руки, сжал так, что пальцы хрустнули, заговорил горячо, радостно сияя черными глазами. О том, как все эти годы думал о ней, мечтал о встрече, но война забросила его вначале в Крым, потом — на Украину, потом… Он вдруг выпустил тронутые наждаком повседневного крестьянского труда женские ладони, опрометью выскочил из хаты. А стоящая у печи с рогачом в руках Стешка перекрестилась в ложном испуге: «Свят, свят, свят!»

— Чего это он? — обратилась к дочери, лицо у которой полыхало утренней и вечерней зорями одновременно. — Куда его Хока понесла?

Она подбежала к выходящему на улицу окошку.

— В антанобиль полез, — сообщила застывшей посреди хаты соляным столпом дочери, но та лишь теребила молча концы своего полушалка.

Оса возвратился в хату столь же стремительно, как и вышел из нее. В руке у него был вещевой мешок. Ни слова ни говоря, он опустил мешок на нары, рывком развязал заплечные лямки и вынул из него белоснежную шаль с длинной бахромой.

— Это тебе, — набросил шаль Усте на плечи. Та не успела воспротивиться такому щедрому подношению, как в руках у нее оказался отрез какой–то легкой цветистой материи, а к ногам упали изящные черные туфли на высоченных, как у поповской дочери, каблучках.

— Ой, что же это такое? — вскричала обеспамятевшая от свалившихся на нее, словно с неба, даров казачка. — Не надо, не надо… За что? Ради бога…

— Как — за что? За жизнь мою, за спасение, — отвечал, радостно смеясь, Оса. — Или ты считаешь, что жизнь моя не стоит этих тряпок?

— Нет, нет, не надо, — повторяла вконец растерявшаяся Устя, снимая с плеч шаль и кладя ее на нары.

— Бери, коли дают, — вмешалась мать, ничего не понимая в происходящем, но откровенно опасаясь, как бы все эти дорогие вещи не исчезли так же неожиданно, как и появились.

— Правильно, нана, — подхватил Оса. — Как говорят у нас на хуторе: «Ухватил родителя за бороду — держи крепче». А где тот казачонок, что из тюгулевки нас тогда с ТихономЕвсеевичем выпустил? Я ему тоже гостинец привез — ножик складной с четырьмя лезвиями.

— Трофимка? — уточнила Устя и усмехнулась: — Ножик ему теперь вроде ни к чему — он ить уже кинжал носит. Да и нет его в станице. А вы к нам надолго?

— Ага, надолго, на весь период уборочных работ.

— А апосля знов в свою Москву?

— Конечно. Мне еще целый год учиться.

«Не ко мне он ехал, — вздохнула Устя, — и подарки привез не по любви, а из благодарности. За спасенную, как он гутарит, жизню».

— Жена, должно, скучает тама? — высказала Устя давно мучавшую ее мысль, сочувствующе покривив губы.

— Какая жена? — удивился собеседник и тут же понимающе рассмеялся. — Нет у меня жены. Не собрал еще деньги на калым. Вот заработаю в коммуне и приеду в Стодеревскую свататься.

— К кому? — у Усти защемило сердце.

— К тебе, Устинья Денисовна, к кому же еще. Помнишь, в Моздоке обещал возле лазарета?

Устя с невыразимой тоской взглянула на своего несостоявшегося жениха.

— Опоздал чуток, Осенька мил–дружок, — прошептала она с дрожью в голосе.

А Стешка утерла набежавшую слезу, почуя наконец–то материнским сердцем происходящее, и вышла в сенцы, чтобы не мешать запоздалому объяснению. Вон, оказывается, почему напросился ночевать в их хату этот приезжий парень, хотя до вечера мог бы успеть доехать на своей чертопхайке не только до коммуны, но и до самого города Грозного. Это из–за него, значит, так долго не хотела Устя выходить замуж за Петра? Чего же он так затянул с приездом и со своими подарками? Ох, ты разнесчастная наша бабья доля! Да разве она сама бы пошла за своего Невдашонка, если б не проклятая бедность, ведь любила–то по–настоящему одного лишь Пашку Криченкова.

Расстроенная встречей любящих друг друга людей и собственными воспоминаниями, Стешка долго стояла в сенях, стараясь не прислушиваться к доносящемуся из–за двери разговору, и только когда со стороны церкви донесся удар колокола, она возвратилась в хату — пора собираться к вечерней службе. Мельком взглянула на дочь — у нее зареванное лицо, которое она старается прикрыть концом полушалка.

— Исть будешь? — обратилась к постояльцу, тоже заметно утратившему первоначальную жизнерадостность. — А то я не скоро из церквы приду.

— Нет, нана, что–то не хочется, — ответил Оса, стараясь выдерживать прежний тон. — В коммуне поужинаю.

— Ты же хотел ночевать у нас. И Макар говорил давче…

— Передумал, нана.

Оса поглубже натянул на лоб украшенную очками фуражку, взял с нар опорожненный вещмешок, пошел к выходу. У порога обернулся, сказал с натянутой веселостью:

— А свататься я все же приеду, клянусь небом, если не сделаю, как сказал.

— Бам–м! — ворвался в открытую им дверь удар колокола, словно подтверждая, что так именно и будет, как сказал этот решительный молодой человек.

— Господи Исусе Христе! — перекрестилась Стешка, окидывая тревожным взглядом лежащие на нарах московские гостинцы. — Пощади и помилуй!

* * *

Тем временем Петр Ежов подъезжал на своем заметно вспотевшем скакуне к заброшенной среди холмов–бурунов овечьей кошаре. От нее отделилось несколько лохматых клубков и с хриплым лаем понеслось навстречу всаднику.

— Тю, холеры! — замахнулся Петр плетью на подскочившего особенно близко к конским ногам пса–волкодава. — Чекист я вам, что лича?

Следом за собаками появился человек, своей недружелюбностью мало чем отличающийся от кавказских овчарок. Он передернул затвор взятой наперевес винтовки и стал вглядываться из–под ладони в приближающегося со стороны солнца всадника.

— Свои, свои, паря! — крикнул ему Петр и помахал рукой.

Заросший по самые глаза бородой «паря» кивнул такой же лохматой, как борода, шапкой, повернул голову в направлении стоящего возле кошары прошлогоднего омета и что–то крикнул.

— Здорово–дневал, Кирьян! — поздоровался Петр, соскакивая с коня и протягивая руку бдительному не то часовому, не то дозорному. — А сам–то где?

— Котов? Тама, — мотнул дулом винтовки в сторону омета Кирьян. — Яишню жарят. А ты пошто к нам?

— Дело есть, — не стал вдаваться в подробности Петр, направляясь к омету, возле которого поднимался в небо чуть заметной струйкой дымок от костра. Присмиревшие собаки с видом выполненного долга побрели к сбившимся гуртом у кошары овцам, не испытывая больше неприязни ни к нарушившему их покой человеку, ни к его лошади.

— Гля, Петро заявился! — от костра, вокруг которого сидело до десятка таких же заросших и неухоженных, как часовой, бандитов, поднялся на ноги Аким Ребров. Облапив цепкими жилистыми руками прибывшего станичника, дыхнул ему в лицо самогонным перегаром. — Вот же холера: почитай, за двадцать верстов учуял, что у нас тут аракой запахло. В самый раз пожаловал. Эй, командир! Хватит дрыхнуть, — крикнул лежащему на соломе в стороне от костра атаману, — принимай дорогого гостечка.

Тот встал, широко зевнул, протер кулаками глаза и, надев шапку, подошел к Петру. Вместе с ним подошли и окружили прибывшего остальные члены банды. Все, кроме осетина. «Нос дерет бичераховский секретарь, — отметил про себя Петр. — Забыл, кто его отмывал от сопухи, когда прибежал со своего хутора».

— Что случилось? — спросил Котов, одной рукой пожимая Петрову руку, а другой — поправляя свои пушистые усы. В отличие от подчиненных, бороды у него не было — он ее по–прежнему брил.

— Да ничего не случилось, Василь Кузьмич, — поспешил успокоить атамана Петр. — А прибег я вот по какому вопросу…

И он рассказал про автомашину, которую прислал в подарок коммуне сам Дзержинский.

— Вот я и подумал, — продолжал делиться своими переживаниями станичник, — надо бы энту машину сжечь к чертовой матери, а ейного шофера убить, — он помолчал немного и добавил: — Хорошо бы заодно прихлопнуть и Ольгу–женсоветчицу, а то больно действенна стала, перед комиссарами хвостом виляет, ровно та сучка. Давче, как собирала по станице вещи для моздокских ублюдков, грозилась донести на меня в гепеу.

— Мы ей покажем, на чем у козы хвост растет, — пообещал атаман. — Дед в плаще не приходил?

— Нет.

— Милиции в станице много?

— Два человека. Да и то один к родичам на свадьбу в Галюгай укатил вчера.

— Хорошо, — Котов дунул себе под левый ус и положил ладонь на плечо стодеревского вестника. — Остальное договорим за доброй чаркой. Пошли к костру, там Ефим такую яишню сварганил с домашней колбасой и салом — пальцы проглотишь.

Яичница и в самом деле была приготовлена на славу. Остывая на земле, только что снятая с таганка, она скворчала побуревшими от огня ломтиками сала и распространяла вокруг такой аппетитный дух, что у непообедавшего из–за спешки Петра в животе сделались судороги.

— Эх, к этой бы яишне коржей с маком да чтоб на подсолнечном масле! — потер руки один из бандитов, садясь на корточки перед огромной, пышущей жаром сковородой.

— Да на кой они сдались, твои коржи на подсолнечном масле, — возразил ему другой член шайки, усаживаясь перед сковородой с противоположной стороны, — от него мышами воняет.

— Сам ты воняешь, — не сдавался первый. — Если сготовить тесто с сахаром да ванилью — это же объядение, а не коржи.

— А… пошел ты со своими коржами, — отмахнулся от него второй. — Ты еще вспомни, как Паша вареники не успел дома съисть.

— Целую макитру, — вздохнул присевший рядом Паша и притронулся согнутым пальцем к глазу, то ли утирая слезу, то ли удаляя попавший на веко пепел от костра. А все остальные рассмеялись, вспомнив, как он и в самом деле плакал от голода в терском лесу.

Не засмеялся лишь сидящий в сторонке от компании Микал. Он отсутствующим взглядом смотрел на четвертную бутыль с аракой, которую Ефим Недомерок только что вынул из погреба–ямы, находящейся под окнами чабанского жилища, и поставил у ног сидящего на соломе атамана, и по всему было видно, что мысли его витали далеко от этой кошары и яичницы с домашней колбасой и салом.

— Чего размечтался? Садись ближе, — обратился к нему главарь банды, разливая по стаканам и кружкам содержимое бутыли. — А то неровен час наскочит сюда начальник ГПУ со своими чекистами и пропадет, не дай бог, яичница зазря, как Пашины вареники.

— Клянусь небом, я зажарю яичницу из его глаз, — скрипнул зубами Микал, не трогаясь с места.

— Хорошо сказано, — похвалил своего «начальника штаба» атаман и в свою очередь решил блеснуть красноречием: — А я, попадись мне этот гепеушник, буду его живого на шашлык резать и на штык вместо шампура насаживать.

— Ежли допреж он вам самим не наведет рептух, — вставил реплику Аким Ребров, с вожделением глядя на чапуру в руке атамана. — Ну чего ты тянешь, Вася? Гутарь свой тост, а то душа горит.

— Не «Вася», а «гражданин командир», — поправил подчиненного Котов.

— Можа, «товарищ командир»? — ухмыльнулся Аким, и под кожей его пепельно–серых щек заходили желваки — признак приближающегося раздражения.

Но вмешались остальные участники застолья, если можно назвать столом солому, покрытую рядном с разложенными на нем хлебом, салом, свежими огурцами, и ссора между «командиром отряда» и его «начальником разведки» была предотвращена.

— Тосты я не мастак гутарить, — примиряюще сказал Котов и протянул чапуру Недомерку: — Пущай за меня Ефим скажет, у него это дюже ладно получается.

— Давай скажу, — согласился Недомерок, принимая кружку. — Мне тост сказать, все одно что плюнуть. Вот слухайте: «Я поднимаю этот бокал за нашу республику, потому как она…»

— За каку таку республику? — вывернул, на него глаза атаман, бывший белогвардеец, сражавшийся не на жизнь, а на смерть в гражданскую войну против республики. — Ты, Ефим, поплел, кубыть, не в тую сторону.

— Не изволь беспокоиться, Василь Кузьмич, то бишь гражданин командир, — осклабился Недомерок, — я знаю об чем гутарю, потому как в этом слове вся соль моего тоста. Вот все говорят: — «республика», а что это значит, как ее понимать — никто не знает. А я знаю.

— Что ж ты узнал? — потянулись к нему не без интереса сотрапезники.

— А того, — Недомерок крутнул свободной рукой свой реденький ус, — что «республика» означает «режь публику». А мы как раз энтим и занимаемся почти каждодневно. Должно, и седня пойдем режпубличать в наши распрекрасные Стодерева. Вот я и предлагаю выпить, братцы, за то, чтоб нам, значица, была удача. А то ить в этом слове могеть быть и другая смысла.

— Какая? — еще больше вытянулись физиономии у притомившихся держать перед собой стаканы сотрапезников.

— А такая, — Недомерок прищурил глаза–картечины, — что «республика» это же и «режь бублика». А чего в нем резать, этом бублике, — дырку? Вот я и предлагаю, давайте выпьем за то, чтобы не попасть нам в нашем героическом деле в дыру эту самую.

Все засмеялись. А Ребров предложил, плюнув в сторону: «Заткните ему дыру огурцом» и первым опорожнил свой стакан. За ним последовали и другие. Над сковородой с яичницей замелькали деревянные и железные ложки. Последним выпил Недомерок. В спешке поперхнулся, что–то упало при этом в яичницу.

— Дьявол недоношенный! — ругнулся Аким и швырнул ложку на рядно. — Чтоб ты подавился своим тостом, возгря собачья!

— Испаскудил кушанью, — проворчал вслед за ним любитель коржей с маком и, брезгливо скривив губы, потянулся за огурцом.

Недомерок виновато улыбнулся, отер ладонью мокрые усы.

— Я ить, братцы, нечаянно… не в тое горло попала проклятая, ну и того… кашлянул.

— Чтоб ты так кашлянул перед своей смертью, — бандиты, побросав ложки, переключились с горячей яичницы на холодные огурцы. И лишь детинушка Паша после непродолжительного раздумья снова запустил свою огромную, как половник, ложку в оставленную всеми, кроме Недомерка, сковороду.

Минут пять все молчали, хрустя огурцами и стараясь не обращать внимания на быстро убавляющееся содержимое сковороды.

— И долго мы вот так, как зайцы, будем бегать от одного омета к другому? — не выдержал вдруг распирающей его злобы бандит, не признающий коржей с маком на подсолнечном масле. У него какое–то грачиное обличье, выдающее в нем примесь не то турецкой, не то арабской крови. — Когда же начнется восстание?

— Представитель из центра обещал не позже сентября, — ответил Котов, закуривая цигарку. — Сам должен понимать, восстание во всероссийском масштабе — это не шалаш коммунарский, тут одной спичкой не обойдешься. Аль дюже по шашке соскучился, Ваня? Так поиграйся ею сегодняшней ночью. Отдаю тебе приезжего москвича с его машиной.

— А я по косе соскучился, — вздохнул Паша, продолжая загребать ложкой яичницу. — Выйти бы в поле ржаное, да размахнуться на весь мах. — Говоря это, он сделал очередное движение ложкой «на весь мах» и вдруг выпучил глаза от изумления, выплевывая на ладонь какой–то круглый предмет.

— Чуток зубы не поломал, — пожаловался он, обтирая о штаны находку и показывая ее приятелям. Это была костяная пуговица. Все стали гадать, как она могла попасть в яичницу.

— Можа, с колбасой? — заметил Аким.

— С кашлем, а не с колбасой, — догадался первым любитель коржей с маком. — Братцы! Да ить энто Ефимова пуговка! — закричал он восторженно. — Вон у него такие же на рубахе.

— И правда, — обрадовался Аким, поднимаясь с соломы и демонстративно засучивая рукава. — Он, паразит, нарочно ее в яишню бросил, чтобы нам охоту к ней отбить. Бей жулика!

— Сам ты жулик! — вскочил на ноги и Недомерок, маленький, взъерошенный, как воробей. — Араку в одиночку пил, когда все спали, — я видел.

— Ворюга! — взревел Аким, хватая Недомерка за грудки.

— Сам бандит! — ответил на той же ноте Недомерок, пытаясь вырвать из жилистых Акимовых рук борт своего грязнобелого бешмета.

Драка казалась неизбежной. Даже атаман не в силах был призвать своих подчиненных к порядку. Но тут поднялся во весь свой богатырский рост Паша. Он легко разъединил две сцепившиеся стороны, оттеснив меньшую из них за свою широкую спину, а другой сказав укоряюще:

— Ну чего ты, Аким, разошелся? Пуговица ить с рубахи, — яишня с нее, ей–богу, не стала хуже, — и он погладил ладонью свой живот.

— Тебе хучь дерьма наложи в чирик, — проворчал в ответ Аким, отходя в сторону и вынимая дрожащими пальцами из кармана кисет, — он побаивался–таки Пашиных, величиной с хорошую дыню кулаков.

Петр тоже поднялся на ноги — пора домой. Он взглянул на небо: солнце находилось у самого его края, едва не соприкасаясь с разомлевшей за день под его горячими лучами степью, напоминая собой яичный желток, прикипевший к опрокинутой сковородке. «А вон и пуговица», — ухмыльнулся Петр, увидев над ним круглое белое облачко. Казалось, солнце хватается за него лучами, чтобы не свалиться за край земли.

* * *

Банда нагрянула в станицу в полночь. Точнее, не нагрянула, а вползла змеей, — без стрельбы и гиканья, не нарушая до поры до времени безмятежного сна уставших за день жителей. Голова змеи — атаман бок о бок с Акимом, хвост — Микал с Недомерком.

— Боже мой! — прошептал Недомерок с восторженной грустью под цокот копыт движущейся шагом кавалькады, — до чего ж хорошо в родной станице! Ты погляди, Миколай Тимофеич, как красиво кругом: месяц–то будто рупь серебряный решкой книзу, и хаты белые, аж глядеть больно.

И правда, хороша лунная летняя ночь! Микал, оторвавшись от своих постоянных дум, вгляделся в окружающую природу. Все вокруг залито голубоватым светом: деревья, хаты, придорожный бурьян, принимающий от игры света и теней фантастические размеры и формы. Едва слышно шелестят на легком ветру тополиные листья, они тоже превращены волшебным светом луны в серебряные монеты. В такую ночь только любимую обнимать где–нибудь вот под таким же деревом, а не красться к чужому изголовью с ножом в руке. Вспомнив любимую, Микал снова предался своим невеселым мыслям. Как жить дальше без Млау? Зачем эти благоухающие жасмином и розами лунные ночи, если нет рядом той, ради которой с риском для жизни вернулся в родные края? Ах, как жалко утерянных драгоценностей! Забрали чекисты во время обыска после той злополучной ночи, когда он вынужден был бежать из собственного дома. Будь у него деньги, не стал бы Микал засиживаться у этих отщепенцев, притворяющихся борцами против Советской власти, уехал бы с Млау куда–нибудь в Закавказье или Крым. Нужно во что бы то ни стало достать денег. Но где? У Гапо их нет. Друг бы выручил, но он сам живет сейчас на скромное советское жалование. Попросить у отца? Старый Тимош скорее повесится, чем расстанется с накопленными червонцами.

На улице — ни души. Лишь перебежит в несколько скачков через дорогу и скроется за плетнем кошка да затрепыхается в ветвях осокоря напуганная конским топотом птица. Лениво побрехивают во дворах сонные собаки.

Вот и Большая улица, а в ее конце — станичная площадь с казачьим правлением слева и церковью справа. У Микала при виде помещения, в котором он служил писарем, невольно защемило в груди. Вспомнилась Ольга с ее горячими поцелуями под атаманским стогом и сам атаман, напоровшийся в тот недобрый для него час на Микалов кинжал. Взглянул на стоящий наискосок от правления дом Вырвы — у него прикрыты веки–ставни на глазах–окнах то ли от лунного нестерпимого сияния, то ли от нежелания смотреть на бандитов, которые в это время растерянно топтались своими конями у общественной коновязи: где же обещанная Петром Ежовым автомашина?

— Он, гад, что, изгаляется над нами? — перешел с шепота едва не на крик предводитель банды, имея в виду горе–осведомителя. — Где ж автомобиль, качай его душу? А ну, Ваня, сделай побудку невдашовской ведьме.

— Петро, кажись, просил не трогать евоную тещу, — подсказал атаману Паша.

— Для кого — теща, а для нас — коммунарская жена. Давай буди. А ты, Аким, сходи погутарь с женсоветчицей. Покажи этой красной стерве, как на наших людей в гепеу докладать.

— Давай лучше я поговорю, — подъехал к атаману Микал.

— А справишься? — усмехнулся Котов. — Она баба здоровая.

— Я в помощь Ефима возьму, — в тон атаману ответил Микал, направляя своего коня к Ольгиному дому. За ним следом поскакал Недомерок.

— Стучи, — приказал Микал, спешиваясь перед знакомыми с давних пор цинковыми воротами. Недомерок забухал в них прикладом карабина. На стук вышла из дома Гавриловна и предложила нетерпеливому пришельцу постучать в ворота собственным лбом.

— Погутарь у меня, старая квашня, — взбеленился от такого невежливого предложения Ефим. — Вот запалю твой гадюшник, тогда узнаешь, как грубить порядочным людям. А ну открывай, живо!

— Это никак ты, Ефим? — узнала Гавриловна станичника и, охнув, перекрестилась: — Спаси, господи! Сказал бы сразу кто, а зачем же тарабанить? Зараз отчиню, только юбку надену.

Спустя минуту бандиты уже были в доме.

— Где Ольга? — спросил Ефим, подходя к кровати, на которой сидел, свесив худые ноги, всклокоченный и перепуганный до смерти Кузьма. Увидев вошедших, он вскочил с кровати, поддернул руками холщовые подштанники. Его иконописное, с жиденькой бороденкой лицо в призрачном свете луны походило как две капли воды на лик великомученика Симеона Столпника.

— Так это… — шмыгнул носом хозяин дома, — она, стал быть, в Моздок уехамши.

— В приют гостинцы повезла, а оттедова к крестной в Луковскую, — добавила Гавриловна, зажигая стоящую на столе лампу. — А для чего она вам?

— Об этом мы ей самой скажем в следующий раз, — усмехнулся Недомерок. — Тащи, бабка, из чулана окорок и хлеба краюху, да мы пойдем.

— Охо–хо! — вздохнула Гавриловна, — какие у нас окорока? Некому их готовить, окорока энти. Хозяин–то наш одно знай по рыбалкам шастает. Вот чернобрюшки вяленой, если желаете…

— Желаем, желаем, тащи быстрей. И сала не забудь, а то заберем твоего рыбака с собой в буруны, — пригрозил Недомерок.

— На шута он вам сдался… Ну, да пойду пошаборю, там, кажись, остался шматочек, — согласилась поискать сала Гавриловна и тяжело пошла из хаты, переваливаясь с боку на бок на распухших ногах.

— На полке возле сапетки с яйцами лежит, — подсказал ей вслед Кузьма с глуповатой улыбкой на лице.

— Слышишь, сапетку тоже прихвати! — рассмеялся Недомерок. А Микал поморщился, взглянув на придурковатого хозяина дома: «И этот идиот — Ольгин муж!» В памяти всплыл остров Коска и разговор с атаманским сыном на берегу Малого Терека после состоявшегося свидания Ольги со Степаном. «Где они?» — спросил тогда Микал у Кузьмы. «Этот, который рупь дал, ушел вон туда, — Кузьма махнул рукой в сторону рощи, а Ольга осталась там. Реветь». Это воспоминание потянуло за собой другое, более свежее, когда он встретил Ольгу на Форштадтской улице возвращающуюся домой в станицу Луковскую с молодежного собрания из церковно–приходской школы. Он предложил ей тогда стать его женой. «Ты разве забыл, Микал, что у меня есть муж, — печально покачала головой казачка. — И золота у него поболе, чем у тебя, сгори оно ясным огнем, энто золото».

Микал даже вздрогнул от предчувствия близкой удачи.

— А золото где лежит? — подошел он к Кузьме и вонзил в него острый, как кинжал, взгляд.

Кузьма испуганно отшатнулся, борода у него затряслась, словно в приступе лихорадки.

— Что, скажешь, нету? — приставил Микал ему к груди маузер. — Считаю до трех: раз… два…

Он мог бы с таким же успехом считать до миллиона — Кузьма по–прежнему лишь таращил на него глаза и судорожно качал из стороны в сторону лохматой головой.

— Та–к… счету мы, выходит, не знаем, — сделал вывод Микал и вдруг ощерился волком: — Клянусь Георгием, я научу тебя арифметике. Ну–ка, Ефим, посчитай ему плетью ребра.

— А что у него в самом деле есть золото? — удивился Ефим и в глазах его вспыхнул жадный огонек.

Микал утвердительно кивнул головой:

— Папаша–атаман, да быть ему в раю, чай, не забрал его с собой на тот свет.

— Так чего ж ты, вражья душа, упираешься? — накинулся Недомерок на Кузьму, угрожая плетью. — Как тая собака на сене: и сам не гам и другому не дам. Тебе оно все одно ни к чему, а нам без денег в нашем положении — сам знаешь. За вас же, куркулей, в степе без провианту и одежи муки терпим. Отдай добром.

Но Кузьма в ответ только моргал вылупленными глазами и теребил дрожащими пальцами ворот рубахи на своей груди.

— Гля, не хотит отдавать, жадина, — выкатил и Ефим свои глаза–картечины. — В таком разе не прогневайся, — он подтолкнул Кузьму к кровати, — ложись, болезный.

Кузьма лег, зажмурил глаза. Недомерок рывком задрал у него на спине рубаху, обнажив серые, искусанные блохами ребра, вопросительно взглянул на Микала.

— Давай, — кивнул головой Микал.

Недомерок поплевал на ладонь и, размахнувшись, ожег плетью долговязое, беспомощно распластанное на кровати тело.

Кузьма охнул, засучил ногами.

— Лежи, лежи, я еще только примеряюсь! — прикрикнул Недомерок, размахиваясь вторично. Кузьма снова охнул, но указать место, где спрятано сокровище, отказался.

— Нету у меня… нету у меня… — заговорил он вдруг, всхлипывая и пытаясь прикрыть спину длинными руками.

— Ах нету! Ну что ж, мы тебе поможем вспомнить, — еще больше ощерился Микал при виде красных рубцов на спине упрямца. — Ну–ка, Ефим, всыпь ему еще горячих.

Ефим всыпал.

— Нету… нет… — по–прежнему всхлипывал Кузьма в ответ на домогательства своих истязателей.

В комнату вошел Аким.

— За что вы его? Заместо Ольги, что ли? А где она сама? — подошел он к Микалу. — Там Котов кличет, пора, говорит, уходить.

— Скажи, сейчас придем.

Но Аким не ушел.

— А правда, братцы, за что вы его? — подошел он к кровати, разглядывая на спине у Кузьмы следы экзекуции. Узнав в чем дело, не раздумывая, предложил свои услуги. Недомерок охотно уступил ему роль палача.

— Разве ж так бьют? — ухмыльнулся Аким, беря у Недомерка плеть и загораясь беспричинной злобой. — Подержи–ка ему ноги.

Он так секанул плетью несчастную жертву, что она заорала не своим голосом.

— Во как надо, — удовлетворенно произнес Аким, снова и снова занося тяжелую руку у себя над головой.

От вопля истязуемого проснулся на печи хозяйский сынишка. При виде избиваемого отца он вначале задал ревака, а затем, соскользнув с печи, подбежал к Акиму и с криком: «Не бей папаньку!» стал молотить ручонками по заднему месту. Разъяренный Аким отшвырнул мальчонку в сторону, а Недомерок схватил его в охапку и стал уговаривать:

— Ну, чего всполошился? Тебя ить не трогают, ты и того… не вникай.

Вошла в комнату Гавриловна, в одной руке у нее связка вяленой рыбы, в другой — завернутый в тряпку кусок сала. При виде происходящего уронила на пол и то и другое, обессиленно прислонилась к притолоке.

— Что ж вы, изверги, делаете? — спросила она упавшим голосом.

— Золото добываем, — осклабился Недомерок, удерживая вырывающегося мальчишку.

— Какое золото?

— Тое самое, что сынок твой утаил от законных властей.

— Да откуда оно у него, господь с вами? В лавке не торговал, добрых людей, кажись, не грабил по ночам.

— Погутарь у меня, — обернулся к Гавриловне Аким, приняв ее последние слова на свой счет, и снова навис над стонущим от боли Кузьмой: — Остатний раз спрашиваю — где деньги?

— Нету… не знаю ничего… — с трудом заворочал языком Кузьма.

— Ах, не знаешь? Иль можа забыл, куда поклал? Так я тебе напомню, — в воздухе снова свистнула плеть.

— Побойтесь бога, он же умом обиженный! — вскричала Гавриловна, простирая руки к палачам. — Кузя! Сыночек, да отдай ты им эти проклятые деньги! — крикнула отдельно сыну.

Но тот упрямо повторял, как в бреду:

— Нету… не знаю… нету…

— Пошли отсюда, ну его к черту, — не выдержал наконец Микал, засовывая маузер на прежнее место. Но Аким разошелся — не унять. Глаза у него мутные, как у бешеного пса, и как у пса — на губах пена.

— Один секунд, — сказал он, снимая из–за спины карабин и вывинчивая из него шомпол. — Я вырву из него энто золото вместе с его мясом.

Он подошел к столу, сунул шомпол в ламповое стекло — от прикосновения железа к фитилю испуганно метнулась в сторону струйка копоти.

— Что это ты удумал? — насторожился Недомерок, меняясь в лице от страшной догадки.

— Счас увидишь, — пообещал Аким, продолжая нагревать шомпол. То, что последовало дальше, было уже не избиением, а пыткой. Лютой. Дикой. Аким поднес пышущий жаром шомпол к носу допрашиваемого:

— Говори, паскуда…

— Нету… не надо! — попытался прикрыться ладонями Кузьма и заверещал вдруг смертельно раненым зайцем — то Аким ударил раскаленным прутом по его окровавленной спине.

В ту же секунду обеспамятевшая от горя и ужаса мать бросилась на выручку к своему детищу.

— Бандит проклятый! — она вцепилась ногтями (откуда силы взялись!) в жилистую Акимову шею, повисла на ней многопудовой гирей. Аким грязно выругался, с трудом отодрал от себя старушечьи скрюченные многолетним трудом и простудой руки, толкнул так, что Гавриловна, попятившись, ударилась боком о крышку стола и, ойкнув, свалилась на пол.

— Убью! — Аким звякнул затвором карабина. Но к нему метнулся Микал.

— С ума сошел! — крикнул он, выкручивая карабин из Акимовых потных рук. — Ну их к дьяволу с ихним золотом! Пошли отсюда.

— И то правда, — согласился с ним Недомерок, выпуская из рук мальчишку и с опаской проходя вслед за своими товарищами к выходу мимо распростершейся на полу старухи. «Должно, зашиб до смерти», — подумал он, перекрестясь правой рукой, а левой — подхватив на ходу с полу связку вяленой чернобрюшки. Вдогонку ему неслись стоны избитого Кузьмы и плач его малолетнего сынишки: «Бабаня–я!», а навстречу из лунного сияния гремел через площадь голос Стешки Невдашовой: «Корову тебе, козел вонючий? Ты мне давал энту корову, спали тебя антонов огонь? Сунься только, я тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю. Ты меня не пужай своим дрючком — давно уже пужаная. Стреляй, вражина, чтоб тебя застрелили собственные дети!»

И тут в самом деле раздался выстрел. Потом — второй, третий. По всей станице зашлись в неистовом лае собаки. Мимо ворот пронеслись со стороны площади всадники.

— За мной! — крикнул один из них, и по голосу Недомерок определил — Котов. Не ожидая повторного приглашения, Ефим вскочил на своего коня и помчался вслед за сообщниками, удерживая на согнутой руке связку сушеной рыбы. Подальше от выстрелов и проклятий старой ведьмы Невдашихи.

Глава вторая

На столе зазвонил телефон. Степан взял трубку, из нее послышался взволнованный голос Кувалина. Начальник милиции сообщал начальнику ОГПУ новость: прискакал из Стодеревской милиционер, говорит, что ночью в ней побывали бандиты Котова. Есть ли убитые? Нет, есть избитые. Кузьма Вырва в собственном доме да еще Степанида Невдашова. У нее синяк под глазом, полученный от бандита, пытавшегося свести со двора корову. Если Степан Андреевич хочет сам побывать на месте происшествия, то он, Кувалин, заедет за ним через десять минут на служебной бричке.

Степан положил трубку, задумался на минуту. Самому ехать — это же встретиться с Ольгой! Как он ей в глаза посмотрит, что скажет? Может быть, послать вместо себя своего заместителя или Афанасия? Не обязательно ведь в каждый след — самому. Тем более, что бандитский налет на этот раз обошелся без смертельного исхода. Но не будет ли это с его стороны трусостью? Он же в конце концов не страус, прячущий при виде опасности голову в песок. Ольга так Ольга. Чем он, собственно, виноват перед нею? Нет, он поедет в станицу сам. Назло судьбе–насмешнице, назло самому себе. Приняв такое решение, он успокоился или сделал вид, что успокоился, и, когда заехал за ним Кувалин, решительно уселся в бричку рядом с ним. Ехал и раздумывал над происшедшим. За что избили бандиты станичного дурачка? Чем он им насолил? Неужели из–за Ольги, выбранной односельчанками на должность председателя женсовета? Выходит, как в осетинской пословице: «Битарагон съела масло, а у Кумалагон живот заболел».

— Марк Тимофеич, — обратился Степан к Кувалину, — твой сотрудник не говорил, за что побили бандиты Кузьму Вырву?

— Он сам еще толком не знает. Кузьма говорит — за сало, а его мать — за деньги.

— А Ольга что говорит?

— Какая Ольга?

— Жена Кузьмы.

Кувалин пожал плечами:

— Про нее Митрохин ничего не говорил.

Странно, подумал Степан, мужа бьют, свекровь бьют, а Ольгу не трогают. Он откинулся на спинку сидения, огляделся вокруг: как бы там ни было, а хорошо все же ехать утром по проселочной дороге! Слева — начинающая спеть пшеница, справа — тоже пшеница, а за нею вдали под парящими в голубом небе белыми облаками вяжется солнечными лучами–спицами бесконечный зеленый шарф терской поймы. Красиво! Вот только портит настроение мысль о бандитах и предстоящая встреча с Ольгой. И волнует одновременно.

Но Ольги дома не оказалось.

— Да она ить в Моздоке. — сообщила приехавшим соседка Анисья Ивакина, сухая, как перезимовавшая бурьянина, женщина с остроскулым, смуглым, как у цыганки, лицом. — В приют гостинцы повезла детишкам. Вчера как уехала, так и доси нет, должно, базирует.

— А как хозяин себя чувствует? Лежит? — спросил Степан, не успев еще перешагнуть порога подвергшегося нападению дома.

— Какое там — лежит. Мамака евоная, так та лежит, а этот чуть свет по двору шастает: то на баз, то в огород. Неначе ищет чегой–то или бандиты остатний ум из него вышибли. Да вот же он! — показала Анисья пальцем на сарай, из чердачного лаза которого одна за другой показались, нащупывая лестницу, босые задубелые ноги.

— Ты чего это забрался туда? — крикнул Степан, направляясь к сараю.

Услышав мужской голос, Кузьма хотел было снова нырнуть в чердачную полутьму, но в последнее мгновенье передумал и стал осторожно спускаться по ветхой, гнущейся под его тяжестью лестнице.

— Сену щупал, — ответил он, ступив на землю. — Складали ее с сырцой — как бы, упаси бог, не загорелась…

— Говорят, побили тебя бандиты крепко?

Кузьма поежился, недоверчиво взглянул на приезжих:

— Маненько побили…

— Деньги требовали?

Кузьма вздрогнул, затряс лохматой головой:

— Какие деньги? Нету у меня денег. Нету, нету…

— Да ты не волнуйся: нету, так нету, — сказал в тон покрасневшему от возбуждения Кузьме начальник ОГПУ и сам покраснел, вспомнив, как давал ему однажды на Коске деньги в уплату за свидание с его женой. — А ну покажи, как они тебя…

Кузьма нехотя задрал рубаху, повернулся исхлестанной спиной к начальству.

— Ого! — не удержался от возгласа Кувалин. — Разделали под орех и ничего, выходит, не взяли за работу?

— Взяли. Сниску чернобрюшки, а еще сала шмат, — вполне серьезно возразил Кузьма, опуская рубаху.

Приезжие переглянулись: с таким не соскучишься.

— Ну, пошли в хату, казак, — предложил Степан и первым перешагнул порог двери, ведущей в летнюю хату, куда перебралась жить старая хозяйка после смерти мужа. Она лежала на кровати и тихо постанывала. Лицо ее шафранно–серое, в глазах — тоска. Возле нее сидел мальчуган лет пяти–шести, не по–ребячьи серьезно глядя на бабушкин заострившийся нос.

— Ну как, полегчало тебе, бауш? — подошла к изголовью соседка.

— Какое там, — отвечала бабушка со вздохом.

— Не бери в голову, Гавриловна, — поправила у больной подушку соседка. — Даст бог, поправишься и еще нас переживешь.

— Да нет, Анисьюшка, не оклематься мне. Что–то, видать, лопнуло у меня тутока, — ткнула Гавриловна пальцами себе поверх одеяла в правое подреберье, с трудом поворачивая голову навстречу подошедшим к кровати вместе с соседкой незнакомцам в военной форме. Взгляд у нее удивленно–беспомощный, каким он бывает у смертельно раненых животных. Но не взгляд лежащей старухи поразил Степана, поразил его взгляд сидящего рядом с ней мальчишки. Где он видел такие же серые, широко распахнутые глаза? Сердце вдруг заныло смутной неосознанной болью. «Это же Ольгин сын!» — сверкнула в мозгу догадка. Боже мой! У Степана перехватило дыхание, вдоль позвоночника прошлась струя колющего холода. Забыв, зачем пришел в этот дом, он уставился в русоголового малыша.

— Как тебя зовут? — спросил охрипшим вдруг ни с того, ни с сего голосом.

— Андрейка, — охотно ответил малыш. А Степана из холода бросило в жар: ведь Ольга обещала назвать так своего сына! «Заимею от тебя дитеночка, будет он таким же сероглазым и сильным», — пришли на память ее слова, сказанные однажды на берегу Терека. Ах, черт! Степан почувствовал, как прилипла к спине взмокшая в одно мгновение рубашка. А перед глазами — дождливый рассвет в Георгиевске и злорадно–торжествующий Ольгин смешок: «Не выйдет, Степушка. Нет тебе обратной дороги. Не отдам я тебя твоей осетинке, так и знай. У нас ведь с тобой…» Она тогда не договорила, а он не стал допытываться, не придав значения ее словам.

Так вот она что имела в виду!

Степан порылся в карманах — не завалялась ли где конфета? Нет, одни лишь папиросы да спички. Нащупал полтинник, протянул мальчишке:

— Держи, казак, в лавке леденцов или пряников купишь.

Мальчик взял серебряную монету, стал разглядывать изображенного на ней мускулистого кузнеца в фартуке с поднятым над головой молотом.

К нему подошел Кузьма.

— Давай сюда, а то потеряешь, — протянул он дрожащую руку.

Андрей спрятал монету за спину, отрицательно покачал головой:

— Не дам.

— У, змей… — бормотнул Кузьма и, смазав его пятерней по затылку, отошел прочь.

Андрейка заплакал, ткнулся головой в бабушкино предплечье:

— Чего он дерется?

Бабушка погладила его ладонью по волосам:

— Не плачь, чадунюшка. Видать, его самого мало седни драли, так он на других возмещает. Сколько разов тебе гутарила — не тронь мальчонку, — насупила Гавриловна брови в сыновью сторону. Степан тоже смерил его далеко не дружелюбным взглядом.

— А кто его драл, мать, не запомнила? — воспользовавшись предлогом, задал давно уже назревший вопрос Кувалия.

— А чего их запоминать? Свои, стодеревские: Ефим Дорожкин да Аким Ребров, чтоб ему сдохнуть. Это он меня искалечил, бандюга бешеный. А командовал ими осетин, что Прокопия моего… — тут Гавриловна всхлипнула, — кинжалом кончал. Писарем у нас был в правлении еще до войны.

— Микал? — вырвалось у Степана.

— Ага, Миколай, он самый, — подтвердила Гавриловна. — Пристал к Кузьме, как репей к собачьему хвосту: давай да давай золото. Какое золото? Откуда у нас золото? Атаман, грит, оставил после себя. Как же, оставил — рожна с немочью…

В хату вошел председатель стансовета Макар Железников, посочувствовал пострадавшим.

— Неужели бандиты наведались в станицу только для того, чтобы отобрать у Кузьмы какое–то золото? — спросил у него Степан.

— Насчет золота не знаем, а вот что хотели они захватить автомобиль с евоным шофером — это точно, — ответил Макар.

— Ольгу тоже зачем–то искали, — добавила Гавриловна. — Аким дюже грозился насчет ее.

В это время с улицы донеслось: «Стой, холеры!» и спустя минуту в хату вскочила Ольга, растрепанная, со сползшим на одну сторону полушалком, из–под которого блестела золотая серьга в виде скачущей во весь мах лошади. Растолкав собравшихся, подбежала к кровати.

— Живой! — крикнула радостно и, подхватив на руки мальчонку, прижала его к вздымающейся от бега и волнения груди. Потом уж разглядела Степана и всех остальных. Побледнела от неожиданности, когда увидела такие родные и вместе чужие глаза, упрямо изогнутые, словно вырезанные из мореного дуба, губы. Колдун проклятый! Хорош, как и прежде, даже не постарел, немного лишь взялись инеем виски, да пополнел в поясе. Все, что с годами накопилось в ее исстрадавшейся душе и мирно покоилось на самом ее дне осевшими один на другой пластами под толщей материнской любви и каждодневных житейских забот, вдруг всколыхнулось при взгляде на этого сероглазого кацапа.

— Ну, здравствуй, Андреич, товарищ командир, — проговорила–пропела она, приходя в себя после минутного замешательства. — Вот и свиделись, слава богу. К нам, значит, с разбирательством? Ну что ж, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Я ить и сама только на базаре от Трудковых узнала про энто дело. Покажи–ка, Кузя, сердешный друг, как они тебя увечили, — повернулась к стоящему рядом мужу. Кузьма переступил босыми ногами, смущенно ухмыльнулся и, неловко повернувшись, задрал на пояснице заскурузлую от грязи и крови рубаху.

— За что ж они тебя так? — ужаснулась Ольга, глядя на исполосованную, в кровоподтеках мужнину спину.

Кузьма промолчал. Опустив рубаху, принял прежнюю стойку.

— Золото требовали, — ответила за него мать. — Писарь наш прежний, осетин, револьвертом грозился. И Аким дюже лютовал, чтоб его на том свете так мордовали черти. Меня вон тоже уложил в постелю…

У Ольги на лице выражение сострадания сменилось выражением крайнего изумления.

— Золото? — проговорила она так, словно стараясь что–то припомнить, и снова повернулась к мужу, — Микал, говоришь, выспрашивал?

— Ага, он, — кивнул лохматой головой Кузьма.

— И ты не отдал ему это золото?

Кузьма уставился глазами–подснежниками в затоптанный пол.

— Нет у меня никакого золота, — сказал он отрывисто. — Как перед богом… нету, нету.

— Перед людьми ишо куда ни шло, а вот перед богом — не стоило бы, — задумчиво проговорила Ольга, вспомнив шелестящий звон пересыпаемых из руки в руку на подловке червонцев и поражаясь в душе человеческой стойкости, порождаемой страхом потерять их. Вытерпеть такую жестокую пытку из–за золотых кружочков, которые ему никогда не пригодятся в жизни! Ай да Кузьма! Его поведение можно было бы назвать геройством, будь оно освящено какой–нибудь большой общечеловеческой идеей.

— А почему бандиты решили, что у вас есть золото? — спросил Кувалин, обращаясь к Ольге. Та пожала плечами, по–прежнему прижимая к груди сына.

— Спросите у них, — ответила с вызовом. — Поймайте и поинтересуйтеся.

— Придет время — поймаем, — насупился начальник милиции, почувствовав в ее словах насмешку, — а сейчас мы у вас спрашиваем.

— Можа, и пытать зачнете? — у Ольги нервно запрыгали крылья носа. — Бандиты — Кузю с мамкой, а вы — меня. Горячим шонполом. Ложиться, что ль, в постелю, Степан Андреич? — взглянула она с насмешливой дерзостью на начальника ОГПУ.

Степан покраснел от прозвучавшей в словах Ольги двусмысленности.

— Не надо утрировать, — сказал он, злясь на свою беспомощность перед этой острой на язык женщиной.

— Чего? — не поняла та. — Вы уж с нами, Степан Андреич, гутарьте по–нашему, по–деревенскому.

— Искажать, говорю, не надо факты, — пояснил Степан. — Мы должны с вами, Ольга Степановна, разобраться в этом деле и…

— Кажись, давно уже разобрались, — перебила его Ольга, спуская с рук на пол сынишку и выпрямляясь перед своим бывшим командиром сотни. «Ну чем не хороша? Какого рожна тебе еще надо?» — пришли ему тотчас на память сказанные ею слова на терском берегу летом семнадцатого года. Да что же это делает с ним его распроклятая судьба? Неужели ему на роду написано всю жизнь метаться между этими двумя красивыми бабами? Какую же из них он любит больше? Он перевел взгляд с матери на ее сына, и сердце защемило у него, словно сжатое тисками. Нет, не на Кузьму Вырву похож этот сероглазый лобастый малыш.

— Сколько ему лет? — спросил деревянным голосом, показывая взглядом на держащегося за материнскую руку Андрейку.

— Не надейся, не твой, — прошептала Ольга одними губами, чтоб не услышали посторонние, и отвернулась в сторону, то ли скрывая злорадный блеск в глазах, то ли слезы.

* * *

Казбек торопился. Нужно успеть с пуском байдачной электростанции к уборке зерновых. Спасибо земляку Осе Адееву: привез на своей трехтонке из Моздока проволоку для электролинии. Осталось натянуть эту проволоку на столбы, и тогда «лампочка Ильича» в коммуне — это уже не мечта, а действительность.

Юный монтер поудобнее закрепился «когтями» на свежеоструганном столбе и стал прикручивать к изолятору висящую мотком на плече проволоку. На душе было весело. Весело оттого, что, во–первых, работа по электрификации коммуны подходит к концу, а во–вторых, Дорька с той памятной ночи, когда бандиты напали на коммуну, заметно подобрела к нему, стала чаще наведываться на «ГЭС», как в шутку окрестил байдачную мельницу Оса, и даже позволила «поделить ночь» в хате бабки Горбачихи. И правильно сделала, что пришла на ночовку, а то кто знает, как бы обошлись с ней бандиты, застав юную коммунарку спящей на полатях в родном доме. Сам же Казбек лежал всю ночь с ней, затаив дыхание и боясь пошевельнуться. И когда за окном прогремели выстрелы, он даже обрадовался: пришел конец его мучениям.

Что–то она сегодня долго не идет. Может быть, у нее занятия в ликбезе? Казбек улыбнулся, вспомнив, как возмущался Сухин на уроке грамматики. «Нет, ты мне скажи, — приступал он чуть не с кулаками к Дорьке, назначенной в ликбез учительницей, — почему какой–то «мошенник» пишется с двумя «н», а «плотник» — с одним? За что такая обида трудовому человеку?»

На дороге со стороны речной переправы послышалось тележное тарахтенье. Оно все ближе, ближе.

— Глядите–ка, папаша, а они уже на столбы проводов навешали, — донесся к Казбеку удивленный голос одного из едущих.

— Повесить бы на этих столбах их самих, — отозвался недовольно тот, кого назвалипапашей. — На собственной мельнице приходится рожь молоть за плату.

— Тишша вы, а то услышит кто, не дай бог.

— Леший, что лича? Ну и пущай слышит. Что я, лишенный права голоса? Что хочу, то и гутарю — на то она и есть Советская власть.

— Вы не дюже того, папаша, а то загутарите со своим правом голоса туда, где у Белого моря грызут черные сухари.

Голоса вместе с колесным стуком отдалились несколько, описывая вместе с дорогой дугу от просеки, затем вновь приблизились к ней.

— Тпру! — раздалось совсем близко за кустарниковой порослью. — Бери пилу.

— Да тут вроде и пилить нечего, — возразил тот, кому было предложено взять пилу.

— Найдем чего. Не возвращаться же домой порожняком. Зря я ее, что ль, прихватил в дорогу?

— Лучше бы в Орешкин лес заехать.

— Поди сунься. Там уже шлагбаум поставили с замком. Раньше было помещичье — не тронь, ноне народное — знов не подходи, будь она проклята такая слободная жизня. Пошли, нечего времю терять.

В кустарнике зашмурыгало, и вскоре на просеку вышли двое мужчин: один старый, другой — молодой. Старый первым подошел к ближайшему столбу, похлопал ладонью по его свежеоструганному телу.

— Знатные будут дровишки для арачишки, — засмеялся он и поплевал на ладони. — Ну–ка, давай, Петя, с богом.

Названный Петей ухмыльнулся, покачал головой и протянул старику конец двуручной пилы, сам заходя по другую сторону столба.

— Можа, не следовало, папаша? — выразил он опасение.

— Давай, давай, — подбодрил молодого старый.

«Вжик! Вжик!» — зазвенела пила, вгрызаясь в податливое дерево.

— Эй, что вы делаете! — закричал Казбек вне себя от возмущения.

Незнакомцы, словно оглушенные взрывом, выпрямились, повернули головы на окрик.

— Гля, кукуш на столбе сидит! — ткнул пальцем в направлении монтера молодой мужчина. — Чего он тама делает?

— Пойдем поглядим, — отозвался старый, выдергивая из прореза пилу.

— Да ну его к черту, батя, пойдем отсюда пока не поздно, — прошептал молодой, с тревогой оглядываясь по сторонам.

— Не боись, сынок, пущай они нас боятся, — проворчал в ответ старый, направляясь к соседнему, с человеком наверху столбу. — Ты чего тама делаешь? — задрал он бороду, подойдя к его подножию.

— Провожу электричество, — свесил вниз голову Казбек, — а вот вы зачем хотели столб спилить?

— Мы–то? — переглянулись незнакомцы. — Думали, что сухостоина, ну и решили на дровишки.

— За такие дровишки под трибунал пойдете. Не видите, на нем — изоляторы.

— А мы думали — шишки, — осклабился молодой.

— Вот доложу председателю коммуны, так будут вам шишки, — пригрозил Казбек.

— А ты нас не дюже пужай, — прищурился старый, вглядываясь в сердитое лицо юного монтера. — Рожа твоя мне, кубыть, знакома. Это не тебя, поганца, подвозил я по весне в Стодерева?

Теперь и Казбек узнал в старике того самого казака, что подобрал его пешего на пути к станице: заросшее бородой красное лицо с носом–картофелиной и пронзительно блестящими глазами под буреломными бровями.

— Подвез — спасибо, — усмехнулся Казбек, продолжая крутить плоскогубцами упругое железо. — Как говорят у нас на хуторе: «В царской повозке, а сидеть жестко».

— Стало быть, и в самом деле — тебя, — проговорил старик задумчиво и оперся дремучей бородой на гнущуюся дугой пилу. — Крутишь, значица?

— Кручу, как видите.

— Ну, крути, крути, чтоб тебя самого скрутило в три погибели. Ты бы слез на минутку.

— Зачем?

— Погутарить надо.

— Некогда. Пусть с вами говорит начальник милиции.

— Не слезешь?

— Нет.

— Ну, в таком разе мы тебя вместе с сухостоиной энтой — на дровишки. Давай, Петя…

Молодой замялся:

— Может, не надо, папаша.

— Чего не надо?! Чего не надо?! — вытаращил глаза папаша. — Держи пилу! Вам бы только за бабьей юбкой отсиживаться да готовое жрать.

Молодой послушно взялся за протянутую ручку. «Жрать! Жрать!», — обрадовалась пила, вгрызаясь в очередную жертву и сплевывая налево и направо желтые опилки. «Конец!» — промелькнуло в сознании Казбека страшное слово.

—Эй! Что вы делаете? — крикнул он. В ответ ему — только звук пилы.

Что же делать? Звать на помощь? Но кого? Дед Хархаль — туговат на ухо, а коммунары в полуверсте отсюда — разве услышат? Прежде всего надо освободить от когтей ноги, тогда при падении можно будет попытаться встретить землю ногами.

Казбек поочередно вынул ступни из креплений, отстегнул страховочный пояс, замирая от страха, приготовился к прыжку. Пила отвратительно «вжикала», столб дрожал в противном ознобе, Казбек сидел на нем ни живой ни мертвый. «Сейчас! Вот сейчас перепилят» — и все будет кончено: не будет ни солнца, ни неба, ни Дорьки».

И тут произошло чудо! Пила смолкла, и к Казбеку донесся знакомый, нет, не знакомый — родной голос:

— Что же вы делаете, сволочи?!

Казбек посмотрел вниз: Дорька, вцепившись голыми руками в зубья пилы, тянула ее прочь от столба; платок свалился ей на плечи, косы расплелись, глаза — две молнии.

— Отчепись, гада! — зарычал старик, хватая отчаянную девку за косу и стараясь оттащить ее в сторону.

— Душегубы! Бандиты! — продолжала кричать Дорька и вдруг замолчала, прижав окровавленные ладони к губам в крайнем изумлении. — Зять Петро? — произнесла она упавшим голосом. — И ты, сват? Ой, что же это такое? Как же вам не стыдно?

Зять Петро на мгновение опустил глаза перед некстати подвернувшейся родственницей, но тут же возникшая было неловкость сменилась у него под отцовским выразительным взглядом совсем иным чувством. Теперь уж все равно погибать, подумал он обреченно и ухватил свояченницу за горло твердыми, как железо, пальцами. Оранжевые круги поплыли в Дорькиных глазах.

В этот момент коршуном упал Казбек сверху на Петра и покатился с ним по лесной траве. А выскользнувшая из бандитских рук Дорька помчалась по просеке к байдачной мельнице, крича во все свое молодое, хотя и помятое, горло:

— На помощь! На помощь! Дедушка Хархаль… то есть дедушка Прохор! Скорее…

Старый Ежов было метнулся за нею следом, но тотчас поубавил прыти, вспомнив, что ему уже за семьдесят и что пора в самом деле убираться отсюда подобру–поздорову.

— Айда, Петро, — схватил он за плечо сына, подмявшего под себя своего щуплого противника. — Да брось ты его к черту, прости царица небесная, а то убьешь чего доброго.

— Мне теперь все едино, — прохрипел Петро, продолжая наносить удары по извивающемуся телу.

— Брось тебе говорят! — рявкнул Евлампий и, ухватив сына за шиворот, оттащил от избитого в кровь парня. — Ходим скореича, покель народ не собрался.

В конце просеки бабахнул выстрел. Отец с сыном бросились сквозь кусты к своей телеге. Спустя минуту, она уже тараторила колесами, стремясь как можно быстрее выбраться из зажатой берегами терской низины на степной простор.

— Рептух нам теперь, папаша, — вздохнул Петр, закуривая и по выработанной с детства привычке пряча цигарку в ладони от отцовского взгляда. — И на кой тебе понадобились эти проклятые столбы?

— Не скули, — оборвал сына родитель. — Сам виноват: не надо было упускать девку.

— Девка, кубыть, Устина сестра родная.

— Сестра–то родная, да и тюрьма тоже не двоюродная тетка.

— Да ить энтот, который со столба, — сверху мне на голову. И чего вы не дали мне его прикончить?

— Ты совсем дурак или только прикидываешься дураком? — вопросом на вопрос ответил Евлампий. — Девка–то убегла. Думаешь, она молчать будет?

— Мне все едино теперь, — повторил Петр уже однажды сказанное и безнадежно махнул рукой.

— Дурак и есть, — сделал окончательный вывод Евлампий. — Тебе все равно, а мне — не равно. Ты–то в буруны к нашим подашься, а я — куда?

— Не надо было трогать эти столбы, — вновь вздохнул Петр.

— Гм… не надо. Кто ж его знал, что так получится. Тогда, выходит, не надо и восстанию затевать, пущай большевики по–прежнему пьют нашу казацкую кровушку. Котов где сейчас? — круто повернул разговор Евлампий.

— В Петякиной кошаре.

— Ну, стало быть, и нам туда путь держать. Как говорится, с богом, сынок, — Евлампий широко перекрестился и так же круто повернул лошадей с большака к железнодорожному переезду, за которым в сиреневом мареве далеко–далеко бугрились песчаные холмы, словно волны застывшего вдруг во время шторма моря.

* * *

Семена Мухина одолевала тоска. По утраченной свободе. По друзьям–бандитам. По самогону. В камере не было ни того, ни другого, ни третьего. Сидели в ней в основном мелкие жулики да чем–то провинившиеся перед Советской властью жлобы вперемешку с нэпманами и прочим нечестным людом. Тоска обострялась так же предчувствием меры наказания за совершенные кровавые дела, которая даже при самом мягком приговоре вряд ли окажется ниже «вышки». Надо бежать при первой возможности. Несмотря на боль в боку от незажившей еще раны. Проклятый казачонок! Попадешься когда–нибудь на узенькой тропке…

В дверном замке скроготнул ключ. Мухин приподнялся на нарах, вместе с остальными обитателями камеры уставился на железную дверь: зачем пожаловал надзиратель в такой неурочный час? Ах, вон оно что! Выводной привел новичка.

— Прошу любить и жаловать, — сказал с усмешкой служащий внутренней охраны. А надзиратель вновь скроготнул ключом.

Ну, любить тут, положим, нечего. У новичка босяцкая лукавая рожа, не слишком чистая. На голове и плечах какая–то рвань.

— Привет честной компании! — улыбнулся новенький, проходя к нарам и снимая с себя видавший виды архалук.

— Двигай дальше, — на плоском лице Мухина, шевельнулась брезгливая ухмылка. — Напустишь мне тут вошей.

— А ты не больно отсвечивай, — перестал улыбаться новичок. — У меня вошей нет — одни хрусты, рубли, понимаешь? Может, метнем в штос?

В студенистых глазах Мухина отразилось одновременно два чувства — любопытство и невольное уважение: смелый кореш и, по всему видать, бывалый.

— За что схлопотал срок? — спросил он подобревшим голосом.

— А считай ни за что, — цвыкнул под нары слюной новенький. — К одному фрею в ширму завалился, а он хай поднял.

— Нэпман?

— Ага.

— И правда, ни за что, — согласился Мухин и незаметно подмигнул косящему на один глаз арестанту.

— Надо это дело пересмотреть.

— Чего пересмотреть? — не понял новичок.

— Решение суда. Пиши кассацию на имя Председателя Верховного суда. Мол, так и так, посадили за здорово живешь и так далее.

— На чем же я писать буду?

Мухин наморщил лоб, напрягая мозг в поисках выхода из создавшегося юридического осложнения. Тоска его испарилась без остатка. Плоское лицо порозовело, круглые ноздри чувственно задвигались, словно приняли в себя добрую дозу кокаина.

— Изложишь устно, — сказал он решительно. — Та–к… Председателем суда буду я, главным обвинителем — Гриша Барсук, — ткнул пальцем в здоровенного, как он сам, дядю, глупо ухмыляющегося в предвкушении очередного розыгрыша. Да и все остальные узники с неподдельным интересом следили за ходом подготовки к «пересмотру судебного дела».

— Ты, дед, — обратился Мухин к пожилому косоглазому арестанту, — за что сидишь?

— За взятку, — не стал скрывать сути своего преступления косоглазый.

— Хорошо, будешь адвокатом. А ты, лысый, что натворил? — повернулся Мухин к соседу по нарам.

Лысый махнул обезьяньей рукой, сморщил в гримасе отчаяние такое же обезьянье лицо.

— Обвинили в ложном доносе на ответственного партийного работника. А я как перед богом…

— Подробностей не требуется, — перебил его Мухин. — Будешь свидетелем.

Не прошло и десяти минут, как все роли были распределены, и спектакль–импровизация начался под одобрительный смешок остальной лишенной артистического дарования арестантской братии.

— Подсудимый, встаньте! — без тени улыбки на лице обратился «судья» к сидящему у стены на разостланном архалуке новичку, сам располагаясь на нарах между двумя «народными заседателями», внешний облик которых привел бы в трепет кого угодно при встрече с ними в другом месте и при других обстоятельствах. — Ваша фамилия, имя, отчество?

«Подсудимый» поднялся, потупил голову.

— Шкамарда Иван Васильевич, — представился он составу «суда», стараясь как можно скорей войти в роль на потеху участникам дарового представления и его зрителям.

— Вы обвиняетесь, гражданин Шкамарда, в соответствии со статьей…

«Судебный процесс» потек по проложенному веками руслу в соответствии с формой и нормами, предписанными юриспруденцией. Допрашивались свидетели, выслушивались речи «главного обвинителя и защитника». Особенно понравилась присутствующим речь прокурора.

— Товарищи судьи! — вывернул красные от злоупотребления наркотиками глаза Гриша Барсук на чинно восседающий на нарах судейский триумвират, вспоминая, по всей видимости, собственный процесс. — Мне тошно от мысли, что между нами отираются вот такие неуклюжие, я бы сказал, необразованные ширмачи, бросающие зловещую тень на всю фартовую кодлу.

— Я прошу главного обвинителя не увлекаться блатным жаргоном, — бросил реплику «адвокат».

Прокурор смерил защитника презрительным взглядом и продолжал обвинительную речь, подделываясь насколько мог под тон настоящих прокуроров.

— Ведь что он делает, этот сявка, место которому не в тюрьме, а в колонии для малолетних. Он залезает пижону не в скулован, простите, — внутренний карман, где, как вы знаете, находится кожа, то есть, говоря научным языком, бумажник, — а в чердак, — он хлопнул ладонью по своему верхнему наружному карману, — за какими–то дешевыми котлами, то есть, извиняюсь, за бочатами.

— Товарищи судьи, прокурор опять злоупотребляет жаргоном, — вновь выкрикнул адвокат. — Не все ведь знают, что такое бочата.

— А ты хотел, чтоб я их назвал стукалами? — сорвался с торжественно–официального тона прокурор.

— Часами, милейший, часами, — возразил защитник. — Притом, я не считаю эту вещь дешевкой, не оправдывающей соответствующего риска при ее добыче, что само по себе является смягчающим обстоятельством для определения наказания моему подзащитному.

Однако главный обвинитель не клюнул на удочку оппонента и предложил суду в конце своей речи дать обвиняемому «на всю железку».

Очень выразительно и трогательно говорил после прокурора защитник, упирая главным образом на гуманность советского правосудия, а так же на молодость и неопытность подсудимого и уверяя суд, что со временем из него может получиться не только отменный карманник, но и вор–домушник и даже громила. Подсудимый едва не плакал, заверяя в последнем слове граждан судей, что он оправдает их надежды и чаяния, после чего последние отошли к стоящей у двери параше посовещаться перед вынесением приговора.

— Встать, суд идет! — объявил арестант, исполняющий роль судебного секретаря.

Все находящиеся в камере встали.

— Именем… — судья прочитал по памяти приговор, закончив его леденящими кровь словами: — …приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу!

Стоящий сбоку «милиционер» нагнулся и рванул на себя архалук, на котором стоял приговоренный к смертной казни. Потеряв равновесие, тот согласно третьему закону механики врезался затылком в кирпичную стену и свалился мешком на пол.

Очнулся Шкамарда на нарах. Кто–то брызгал ему в лицо водой и ворчал несердито:

— До чего же мелкий народ пошел нынче: пальцем тронешь, а он — в обморок. Ну, ну, давай моргай гляделками. Вот так. Молодец! Дыши глубже.

— Иди ты… — Шкамарда оттолкнул похлопывающую его по щеке ручищу, привстав, ухватился за полыхающий огнем затылок: ох, какая адская боль!

Мухин не обиделся. Он даже засмеялся, услышав брань — живой, значит.

— Психуешь? Это хорошо — на поправку пойдешь, — сказал он вполне благожелательно. — Этот дурак, что мильтона на процессе изображал, перестарался малость. Я как староста наказал его за провинность переселением к самой параше. А ты теперь будешь кейфовать на нарах рядом со мной, понял?

С этой поры они подружились. Мухин опекал юного приятеля на правах старшего и физически более крепкого, а Шкамарда в свою очередь щедро делился с ним передачами, получаемыми «с воли от корешей».

— Эх, вырваться бы отсюда, покурортились бы мы в тобою, Ваня, всласть! — мечтательно говорил Мухин, глядя сквозь решетку на мелькающих в солнечном небе ласточек.

Ваня не возражал и даже однажды заявил, что сделать это не так уж трудно при создавшихся обстоятельствах.

— Выдумываешь? — скосоротился Мухин.

— Без понта, — ответил Шкамарда и даже побожился при этом. — Вчера передали с воли, что Терек поднялся до самой верхней отметины.

— Ну и что с того? — удивился Мухин. — При чем тут Терек?

— А при том, что весь город выйдет на аврал. И мы — тоже. Кореш слышал от детдомовцев, что и заключенных, мол, тоже погонят крепить берег.

— Врешь! — вцепился в плечо соседа по нарам Мухин.

— Век свободы не видать, — вновь побожился Шкамарда. — Стихийное, говорит бедствие, может полностью затопить город.

Весь остаток дня Мухин ходил по камере сам не свой от полученной новости, ночь тоже вертелся с боку на бок, рисуя в своем воображении картины успешного побега во время аварийных работ, и когда утром надзиратель, заглянув в «волчок», приказал приготовиться всем к этапу, он даже не обрадовался так, как должен был обрадоваться.

Этап оказался недальним, всего за полверсты от тюрьмы — между Димакинским мостом и канализационной трубой, выведенной в Терек с территории, находящейся неподалеку от берега бойни. Сегодня трубы не видать — она скрылась в мутно–желтой терской воде, поднявшейся вровень с берегами и кое–где вырвавшейся из них. Здесь уже лихорадочно трудились горожане с лопатами и топорами в руках, перекрывая путь набирающему силу паводку. К ним спешили подводы, груженные булыжниками, мешками с песком и кольями. Над разгулявшейся рекой — крики людей, стук топоров и тяжкие вздохи то и дело обваливающихся в воду подмытых течением земляных глыб.

Арестантов поставили отдельно от горожан, окружили усиленной охраной с винтовками наперевес.

— Стрелять в случае чего без предупреждения, — приказал подчиненным начальник конвоя нарочито громко.

— Это как же понимать — в случае чего? — поинтересовался косоглазый взяточник. — В случае если я случайно свалюсь в эту чертову круговерть? Так меня же спасать надо будет, гражданин начальник, а не стрелять, — я ведь плавать не умею.

— Поговори у меня, — сдвинул брови суровый начальник. — Бери лопату и давай насыпай повыше, чтоб нас всех спасать не пришлось сегодня ночью. Видишь, как прет?

— Я — что. Я — просто к слову, — пожал плечами косоглазый, втыкая лопату в прибрежный песок. Его товарищи тоже принялись за работу. Терек стремительно мчался мимо, ухмыляясь воронками водоворотов: мы еще поглядим, кто кого!

Вечером, лежа на нарах, Мухин шепнул своему юному приятелю:

— Завтра буду рвать когти.

— А как же я? — встревожился Шкамарда. — Я тоже с тобой.

— Тебе–то зачем? Отсидишь годешник — и гуляй себе снова.

— Если бы годешник, — вздохнул Шкамарда. — Я ведь на суде на вашем не до конца раскололся. Пижона–то я ножом пырнул, когда он меня в своем кармане с часами прихватил — вот такое дело. Мне следователь сказал, пятьдесят восьмая светит.

— Вот черт! — при упоминании о ноже у Мухина закололо в левом подреберье. — Всякая мелюзга хватается за нож. Да тебя после этого не только расстрелять — утопить мало, — подытожил он не то всерьез, не то в шутку.

За ночь Терек поднялся еще выше, грозя размыть воздвигнутую накануне дамбу и затопить спускающиеся к берегу городские постройки. На борьбу с ним местные власти бросили все имеющиеся в их распоряжении силы. Не остались в стороне, то есть в тюремных камерах, и уголовники: чуть свет их подняли по общей тревоге и тем же этапом отправили на укрощение взбесившейся реки. Вспененная, бурлящая, несущая на себе с огромной скоростью вывернутые из берегов вместе с корнями деревья, она напоминала собой стадо ломящихся сквозь джунгли разъяренных слонов. И вот в эту кипящую серую пучину нужно будет броситься по сигналу старшего товарища. Бр–р–р! Шкамарда почувствовал, как по телу прошлась колкая дрожь. Впору хоть отказаться от рискованного предприятия. Но уговор дороже денег, тем более что сам напросился в партнеры. Он взглянул на Мухина — тот усердно орудует лопатой, словно решил выполнить две или даже три дневные нормы, перевел взгляд на конвойного — молодой охранник даже рот раскрыл, глядя на ударную работу своего подопечного. Кажется, самое время для осуществления задуманного. Шкамарда снова взглянул на своего старшего товарища — ну так и есть: он стоит, положив ладони на черенок лопаты и прикрыв левый глаз. Пора! Шкамарда, захватив лопатой песку, сделал два шага к конвойному и, крикнув: «Плинтуй, кореш!» швырнул ему этот песок в лицо. Охранник отчаянно затряс головой, перехватив удерживаемую наперевес винтовку левой рукой, а правой стал протирать забитые песком глаза. В тот же миг Шкамарда с разбега бросился в пенную коловерть, краем глаза успев заметить, что его сообщника уже нет на берегу. Долго плыл под водой, стремясь удалиться как можно дальше от берега и слыша над головой глухие хлопки винтовочных выстрелов. Когда запас воздуха в легких иссяк, осторожно вынырнул и снова скрылся под водой, успев заметить мечущихся по берегу охранников, а также плывущее впереди огромное дерево, в расчете на которое и была совершена эта дерзкая авантюра. Еще и еще раз вынырнул беглец, судорожно хватая ртом воздух и подвергаясь риску быть застреленным, пока не догнал уносимый течением древесный ствол и не затаился среди его изогнувшихся змеями корней. Фу! Теперь можно отдышаться и осмотреться. Охранники по–прежнему бегают по берегу и палят в воду из винтовок. А где же Мухин? Да здесь же, на дереве! Только на противоположном его конце у самой макушки. Держится рукой за сук, над водой — одна лишь его круглая, как арбуз, стриженая голова.

— Эй! — тихонько позвал Шкамарда. Голова обернулась и рядом с нею высунулся из воды кулак.

— Цыть, засохни! — донеслось в ответ с носа на корму, если воспользоваться в данном случае корабельной терминологией.

Шкамарда невольно усмехнулся: не очень–то засохнешь, сидя по шею в воде. Долго плыли молча, повторяя вместе с деревом изгибы реки, на берегах которой постройки и пустоши давно уже сменились непролазным терским лесом. Казалось, вот–вот река зайдет в тупик и дерево с размаху врежется в кружево буйно растущей зелени, но следовал очередной поворот, и перед глазами снова устремлялось в зеленую даль вспененное желто–серое русло.

— Давай–ка подгребать ближе к берегу, — подал наконец голос Мухин.

— Давай, — согласился Шкамарда, выискивая глазами место, удобное для причала. Спустя несколько минут беглецы без особых приключений выбрались на залитую паводком в низких местах сушу и, продираясь сквозь перевитые диким виноградом заросли орешника, захлюпали размокшими опорками подальше от реки и возможной погони под зуд комаров и надсадные крики потревоженных человеческими шагами соек.

— А кажись, мы с тобою, паря, и в самом деле утекли, — проговорил Мухин, и торжествующая радость звучала в его хриплом голосе. — Теперь нас ни одна милицейская собака не унюхает. Эх, закурить бы!

— Я ему нюхало песком засыпал, — с радостью подхватил разговор Шкамарда. — Завертелся, как вошь на гребешке.

— Молодец! — похвалил Мухин. — Придем к нашим — к награде представим.

— К какой?

— Там видно будет. Можа, часы подарит командир, эти, как их по–вашему… стукалы, — засмеялся Мухин, — а можа, деньгами отблагодарит. За меня он ничего не пожалеет.

— Лучше бы наган…

Идти было трудно. Настоенная на испарениях духота затрудняла дыхание, густая трава и скрытые в ней ветки и сучья сковывали шаг, липкая паутина упруго ложилась на мокрые от пота лица. Часто на пути встречались рожденные паводком бочаги и протоки, и тогда беглецам приходилось вновь мочить подсушенную июньским солнцем одежду.

— Скорей бы выбраться из этого болота, — ворчал Мухин, все чаще хватаясь за раненый бок, — а то тут и загинуть недолго. Гляди, как вода прибывает, чего доброго, придется на дереву лезть.

Но только в сумерках удалось выбраться из этой душной, цепкой и топкой западни. Не чувствуя под собою ног от усталости, беглецы упали ничком на луговую, звенящую кузнечиками траву и долго лежали в блаженной неподвижности, счастливые от мысли, что и тюрьма, и конвой, и заливающий пойму Терек остались позади.

К человеческому жилью направились, когда совсем стемнело и в набухшем синевой небе заискрились звезды. Они словно перемигивались между собой: мол, не только нам одним не спится в такую теплую, пахнущую чабрецом и спелой рожью ночь. Долго пробирались протоптанными домашним скотом тропками, обходя терновые заросли и переполненные водой озера, пока не заметили наконец, что к огонькам небесным добавились на восточной окраине неба огоньки земные и что светятся они в куренях станицы Стодеревской. Но путники еще долго не решались в нее войти. Усевшись под растущей посреди Дорожкиных дубьев белолисткой, они прислушивались к доносящимся со стороны станичной площади певучим переборам гармошки и с нетерпением ждали, когда же она смолкнет и горластая казачня разойдется по своим домам. Бесконечной вожжой тянулось время. В небе из–за купола церквушки показалась ущербная, чем–то недовольная луна. От нее сегодня, как от лампады, — ни огня, ни света. Но и она была некстати точно так же, как и молодежное игрище, устроенное напротив ежовского подворья, в ворота которого намеревался постучаться Семен Мухин.

— Закурить бы… — мечтательно вздохнул он, отмахиваясь обеими руками от комаров; от их укусов нестерпимо горели уши и шея. Не выдержав пытки, Мухин вскочил на ноги и забегал вокруг дерева, хлопая себя ладонями по щекам, словно отбивая ладу в такт доносящейся с площади «наурской». Шкамарда последовал его примеру. Ему и вовсе было невмоготу без своего архалука, сброшенного им во время аварийных работ на берегу Терека.

— Ас–са! Ас–са! — хлестал он себя руками крест–накрест по плечам, носясь по кругу вслед за старшим товарищем.

Но вот смолкла в конце концов гармонь, погасли один за другим огни в казачьих хатах, успокоились на сон грядущий дворовые собаки, устав облаивать проходящих по улицам станичников, и только похожий на обглоданную арбузную корку месяц продолжал тускло светить на засыпающую после многотрудного дня землю.

— Пошли, паря, — Мухин первым направился к станичной окраине. Шкамарда поспешил следом за своим вожатым. Никто не встретился им на пути, лишь взбрехнули в ближайших дворах две–три собаки.

Подойдя к мельникову отсвечивающему цинковой крышей дому, Мухин неспеша огляделся и тихонько постучал в ставню. Потом еще раз — посильнее. В глубине двора зашелся в неистовом лае пес. Спустя некоторое время за воротами послышался скрип отворяемой двери и с порога спросили севшим со сна голосом:

— Кто там?

— Открывай, хозяйка, — свои, — подошел к калитке Мухин.

— Свои — корову свели, — заметила хозяйка. — Чего надо?

— Покличь Петра, скажи, гостечки, мол, дорогие наведались.

— Петр сам нонче в гостях, так что не прогневайтесь.

— Куда ж он уехал?

— Шут его знает. Должно, к таким, как вы, полуночникам.

— Чегой–то не дюже ты приветлива, хозяйка, аль гостям не рада?

— В гости по ночам не ездиют.

— Запоздали чуток. Что? Все одно не откроешь? Ну, в таком разе покличь деда Евлампия, он меня сызмальства знает и бабка евоная.

— Он, можа, и знает, да я знать не шибко хочу, — ответила, как отрезала, женщина и демонстративно хлопнула дверью.

— Вот черт! — заругался Мухин, взглядывая на стоящего рядом спутника. — Не баба, а чисто фаланга бурунская. Чего же делать теперь?

Он еще раз постучал, теперь уж в калитку. В ответ на стук вторично скрипнула дверь, только не в доме, а во времянке, что находилась слева от ворот.

— Кому это не спится по ночам? — проскрипел вслед за дверью старушечий голос.

— Мне, тетка Авдотья, — обрадовался Мухин. — Это я, Семен Мухин, вашего Петра полчок. Открой за ради Христа.

— Семен? — спросила тетка Авдотья. — Никитки Пареного младшенький, што ль?

— Ага, я самый. Только я нонче не пареный, а моченый.

— Счас отчиню… — слышно было, как по двору прошмыгали галоши. Затем скроготнул железный засов, и в проеме калитки показалась сухонькая старушечья фигурка, запахнутая в дырявый мужской чекмень. — Заходи, сынок, гостям завсегда рады. Вот только мужчинов наших дома нету.

— А где они?

— Сохрани и помилуй! — старуха перекрестилась и понизила голос до шепота. — Заходите в хату, я вам там все доложу.

С этими словами она первая направилась к летней половине дома. Мухин и Шкамарда молча последовали за ней. Вздув огонь, тетка Авдотья задернула на окнах занавески и только после этого рассказала нежданным гостям все, что произошло с ее казаками. Оказывается, Петр уже три дня скрывается в бурунах, а старшего, Евлампия, чекисты увезли вчера в Моздок, и что теперь с ним сделают в ГПУ — одному богу известно.

Старушка всхлипнула. Протирая стол тряпкой, приложила последнюю вместо платка к глазам.

— Закурить бы, тетка Авдотья, — просительно усмехнулся Мухин.

— Закури, милый, закури, — тотчас оживилась старая хозяйка. — Счас я тебе принесу, а то в доме и мужского духа не стало чуть.

Она вышла из летней половины дома и тотчас послышалось в половине зимней:

— А ты чего это, Устинья, валяешься, ровно не слышишь? В доме люди, а она и ухом не ведеть.

— Да какие там люди, мамака, — бандиты, должно.

— Для кого бандиты, а для нас гости. Вставай, ледащая, готовь на стол.

Вскоре она вернулась с кисетом в руке. Следом за ней вошла ее сноха, молодая, худощавая казачка. Не глядя на пришельцев, принялась хлопотать возле стола.

— Спроворь им яишню, а я пойду каймаку принесу из погреба, — распорядилась старая хозяйка, снова покидая летник.

Тем временем Мухин свернул в палец толщиной цигарку и с наслаждением затянулся едким табачным дымом. Молодая казачка недовольно сдвинула к переносью тонкие вразлет брови.

— Петро, когда курит, наружу выходит, — сказала она, ни к кому не обращаясь.

Мухин усмехнулся, окинул плотоядным взглядом ее ладную фигуру. «Мало тебя твой Петр за волосья таскал», — подумал про себя, но тем не менее вышел из хаты.

Оставшись вдвоем с его напарником, казачка обернулась от стола и сказала с укором:

— Ты–то зачем с ними связался, такой молоденький?

Шкамарда шмыгнул носом, презрительно скривил губы.

— А тебе какое дело? — дерзко взглянул в глаза женщине.

— Пропадешь ить. Поймают чекисты и посадят в каталажку, как нашего деда. Аль вольная жизнь надоела?

— Как же она может надоесть, если я не успел еще к ней привыкнуть, — осклабился Шкамарда и в серых глазах его мелькнули озорные огоньки. — Сегодня только нарезал из тюрьмы.

— За что ж ты там сидел?

— За убийство.

— Так ты, выходит, из молодых, да ранний? — испугалась казачка.

— Выходит, — согласился Шкамарда, довольный произведенным эффектом, и на этом разговор прекратился. Потом он сидел с Мухиным за столом, жадно ел горячую яичницу и все время чувствовал на себе настороженный взгляд молодой казачки. «Дернуло меня за язык признаться, — думал он с запоздалым раскаянием, — теперь ночь спать не будет». Ну и пусть. Все равно они с Мухиным уйдут сейчас из этого дома в буруны.

Однако Мухин, разомлев от поднесенного за ужином самогона, не спешил покинуть временное пристанище.

— Надо чуток отдохнуть, — сказал он тоже осоловевшему от сытной еды напарнику и, попросив тетку Авдотью разбудить их со вторыми петухами, растянулся на кушетке.

— Лучше бы где–нибудь в степи, — предложил было Шкамарда, но Мухин уже захрапел, подложив под багровую щеку свой огромный кулак.

— Ложись и ты, вьюныш, — предложила ему старая хозяйка, снимая со стены какой–то рваный армяк и расстилая его на сундуке. — Подремай чуть, а я разбужу ко времени.

С этими словами она дунула в ламповое стекло и вышла из летника к себе во времянку.

Шкамарда улегся на сундук, свернулся калачом. Думал — уснет тотчас, едва привалится головой к узлу с каким–то тряпьем, заменявшим подушку, но сон почему–то не шел к нему. Перед глазами проходили одна за другой картины пережитого за день, а на сердце лежала неясная, как тень на полу, тревога. А что если сюда нагрянут чекисты в надежде застать дома Петра? Или старая заснет и не проснется вовремя, чтобы их разбудить? Придется тогда отсиживаться весь день, боясь оказаться обнаруженными и выданными сотрудникам угрозыска — ведь дом–то мельника должен находиться под наблюдением! И эта явная недоброжелательность со стороны молодой казачки. Возьмет да и ляпнет кому–нибудь про своих незваных гостей. Нет, надо уходить отсюда подобру–поздорову, пока не поздно. Не для того он совершил этот рискованный для жизни побег и перенес мучения в удушливом терском лесу, чтобы все пошло прахом.

Шкамарда встал со своего твердого ложа, подошел к окну, откинув занавеску, всмотрелся в полночную синеву. Над крышей времянки все так же торчит месяц, напоминая собой на этот раз не арбузную корку, а рог какого–то исполинского небесного быка, сплошь усеянного рябинами–звездами. Вот одна из них сорвалась с его бока, а может, с хвоста, и понеслась вниз, оставляя за собой светящуюся полосу и… скрипящий звук. Шкамарда вздрогнул: звезды, падая, не скрипят — они молча сгорают. Он прильнул к оконному стеклу и, скосив глаза, увидел вышедшую из двери молодую хозяйку. Запахнув на груди концы полушалка, она быстрым шагом прошла к калитке и скрылась за ней. «Куда ее понесло в полночь?» — встревожился беглец, почувствовав вдруг всем своим существом грозящую им с Мухиным опасность. Не мешкая, подошел к спящему, тряхнул его за плечо, тот всхрапнул и повернулся нз другой бок.

— Да проснись же! — Шкамарда, не церемонясь, ткнул кулаком в широкую, упитанную, как у кабана, спину.

— А? Чего тебе? — вскинулся Мухин и сел на кушетке, протирая кулаком глаза.

— Намыливать надо, — горячо зашептал ему в ухо Шкамарда.

— Кого намыливать? — не понял Мухин.

— Э… — даже в темноте видно было, как у Шкамарды исказилось лицо от нетерпения. — Уходить надо отсюда, понимаешь? Эта, которая нам яишню готовила, к ментам повинтила, сам видел только что.

— Да ты говори по–русски! — повысил голос Мухин. — Кто завинтил? Чего?

Шкамарда, с трудом подбирая обычные слова, рассказал о своих подозрениях.

— Я ее, гаду, первой на сук вздерну, — пообещал Мухин, вставая с кушетки и разминая могучие плечи. — Ух, черт! До чего же спать охота… Ну, да ничего не попишешь, пошли от греха подальше. И захвати с собой, — Мухин кивнул круглой головой на стол, — в пути пригодится.

Шкамарда взял со стола недоеденную за ужином хлебную краюшку.

Не мешкая больше, они вышли из дома, открыли калитку и тотчас отшатнулись от нее — по улице со стороны стансовета приближались, крадучись, к ежовским воротам какие–то люди с наганами в руках. Двое из них были одеты в милицейскую форму.

— На баз, быстро! — скомандовал свистящим шепотом Мухин и, не обращая внимания на зашедшуюся в свирепом лае собаку, одним махом перескочил через прясло к лежащим на соломе быкам. От испуга некоторые из них вскочили, спросонья мыкнули, уставясь выпученными глазами в непрошеных гостей, но те, не задерживаясь в их пропахшем навозом стане, шмыгнули в огородную калитку и растворились в разжиженной тусклым лунным светом темноте.

Глава третья

В квартире Журко — гость: из далекой Белоруссии приехал навестить блудного сына отец. После длительной, считай, в четверть века разлуки. Он заметно постарел за годы, прожитые без старшего сына, но по–прежнему кряжист и энергичен и по–прежнему, несмотря на свое псаломничье звание, увлекается рыбной ловлей. Первым его вопросом при встрече с сыном было, а есть ли в окрестностях Моздока озеро или речка и если есть, то какая в них водится рыба? Услышав в ответ, что речка есть и не речка даже, а целая река с сомами, осетрами и сазанами, Андрей Миронович (по–уличному Шалаш — так его прозвали односельчане за пристрастие к ночовкам в шалашах) сходу принялся готовить рыболовную снасть.

— Где у вас тут конюшня? — обратился он на следующий день к своей невестке, доставая из фанерного чемоданчика жестяную банку из–под монпансье с запасом крючков, грузил и поплавков.

Сона покраснела и что–то прошептала в ответ, потупив перед свекром взор блестящих, окаймленных длинными ресницами глаз. «Пригожая женщина», — отметил про себя старший Журко, не без удовольствия окидывая взглядом серых, как у сына, глаз ее стройную, почти девичью фигуру.

— Что ты, дочка, шепчешь? Может, горло застудила? — удивился свекор, всего лишь несколько минут назад слышавший за перегородкой ее вполне нормальный голос, когда она провожала на службу мужа. Сона еще мучительней покраснела и отрицательно покачала головой, отвергая предположение свекра о потере голоса.

— Наш закон, — прошептала она, стараясь не глядеть на него.

Но Шалаш был туговат на ухо и не расслышал ее ответа.

— Надо приготовить отвар из мальвы, — авторитетно заявил он, поглаживая тронутую сединой бороду и забывая, что разговаривает с врачом. — Растет у вас тут мальва?

Сона все так же молча кивнула головой.

— Добре, я тебя в один момент вылечу, — пообещал белорус, надевая на свои широченные плечи «вопратку» и готовясь идти искать лечебную траву. Но тут в дверях появился еще один гость, и он вынужден был задержаться на некоторое время.

Это был Казбек. Пропыленный, загорелый, голодный.

— Сона, скорей покорми меня, пока я не съел собственную голову, — оказал он, поздоровавшись с бородатым стариком.

Сона снова кивнула головой и вышла из зала на кухню, а старик доверительно сообщил юноше о болезни его сестры:

— Охрипла она, понимаешь? Надо лекарство от простуды.

Казбек рассмеялся.

— Ты чего? — удивился Шалаш. — Человек захворал, а тебе смешно.

— Да ведь охрипла она, дада, не от простуды, — продолжал улыбаться Казбек.

— А отчего?

— От вас.

— Как это — от меня?

— Очень просто. Вы — отец Степана, ее мужа, значит, для Сона — ЛАДЖЫ ФЫД, то есть свекор, а в присутствии свекра сноха, то есть ЧЫНДЗ по–осетински, должна быть нема, как рыба. Ха–ха–ха! — захохотал, не удержался Казбек. — У нас на хуторе мой родственник Чора рассказывал про осетинскую сноху, у которой умер больной свекр. Разбитый параличем старик скончался от жажды, а сноха так и не посмела спросить у него, не нужно ли ему воды подать? Клянусь законом Фарадея, сам я не умру от голода, если даже сестра и в самом деле разучилась говорить в мое отсутствие, — с этими словами он отправился на кухню.

«Ну и порядки! — покачал головой белоруссий житель, — с собственной невесткой не поговоришь по–людски». Он задумался, вспомнив родную Кочаниху и все свое семейство. А может, это и хорошо, что невестка не смеет пикнуть при свекре? Им только дай волю, они на голову сядут.

— Ты зачем приехал? — услышал он спустя некоторое время приглушенный невесткин голос.

— За трансформатором. Скоро электростанцию пускать будем.

— Я слышала, тебя из–за этого электричества бандиты убить хотели.

— Это не меня, а Кузьму Вырву: мужа тетки Ольги, — схитрил Казбек, чтоб не волновать сестру.

— Какой Ольги? — насторожилась та.

— Да той самой казачки, что в абреках у Зелимхана была, а в гражданскую войну против Бичерахова воевала, я тебе же про нее рассказывал. Красивая ужасно, а вот в жизни не повезло.

— Почему не повезло?

— А потому, что муж дурак — это раз, а во–вторых, Денис Невдашов говорил, человек ее один крепко обидел.

— Какой человек?

— Командир сотни, в которой она санитаркой служила. Любила она его сильно. Когда ранен был, от постели не отходила. Такая пара была — загляденье. Да вот беда — командир тот женат оказался. Когда Моздок освободили, он к жене ушел, а Ольге пришлось возвратиться к своему дураку в Стодеревскую. Я сам слышал, как она Денису говорила: «Случись иначе, я, может быть, в Сибирь отправилась бы — не охнула».

— Чтоб она отправилась в очаг Барастыра! — голос у Сона зазвенел вдруг натянутой до предела струной, и в следующее мгновение она метнулась из кухни мимо своего свекра в спальню с прижатыми к глазам ладонями. Следом за нею вышел и ее брат с куском хлеба в руке и выражением растерянности на лице.

— Что это она? — спросил у него приезжий свойственник.

— Кто ее знает, — пожал плечами Казбек. — Как говорит наш Чора, бойся наводнения и в сухом русле. Наверно, жалко стало несчастную женщину. А вы куда собрались, дада?

— Да хотел пойти мальву поискать и заодно коня.

— Зачем конь?

— Конского волоса добыть для лески.

— Вы рыбак? — удивился Казбек. — А разве псаломщикам можно?

— Можно. Да я уже и не псаломщик. Меня архиепископ наш витебский отец Владимир снял с посады.

— За что?

— За вольнодумство и грешную охоту к рыбалке. Я ему говорю, что и апостолы, дескать, ученики Христовы, промышляли рыбным делом, а он мне: «В апостолы метишь, раб божий? А сам со слугами черта связался». Это он мне за то, что я в шалаше прятал политического в семнадцатом году.

— Так ведь и я рыбак! — обрадовался Казбек. — Пойдемте, я покажу, где пасутся лошади, а потом на Терек сходим.

— Пойдем так пойдем. А как же она? — мотнул старый рыболов головой в сторожу спальни.

— А что ей сделается, — махнул рукой Казбек. — Поплачет и перестанет, не впервые, чай.

— Надо бы ее успокоить,

— Кого, Сона? Да ее теперь сам Уастырджи не успокоит, пока Степан не придет со службы. И что я такого оказал? Чудно: хоть не упоминай про эту самую тетку Ольгу — сразу в слезы.

— Видно, не надо и упоминать, раз такое дело, — сделал вывод Шалаш и, выйдя в коридор, стал обувать раки — легкие, сплетенные из ремешков лапти, подшитые снизу сыромятной кожей. «В Белоруссии тоже, видать, не все в сапогах ходят», — отметил про себя Казбек, выходя в коридор вслед за ним и доедая на ходу хлеб.

По городу шли, прячась от горячего солнца в тени акаций.

— И как вы тут живете в этом пекле? — посетовал белорусский житель, отирая взмокшую шею рукавом своей заношенной «вопратки» — кургузого пиджачка из домотканого материала. — И пылюка — дышать нечем.

А Казбек невольно вспомнил украинца Митро, тоже тяготившегося городской жизнью. Где–то он сейчас, его наставник и покровитель?

Возле Духосошественского собора на выходе из Кривого переулка, где выстроились в ряд торговые ларьки старьевщиков с развешанными на протянутых между ними веревках всевозможными носильными вещами, их окликнули:

— Эй, дюша любезни! Пачиму идешь мимо? Вам же надо купить хороший одежда. Заходи пожалиста–можалиста в наш магазин. Продаем все что хочешь на любой рост и цену.

— Зайти нечто? — остановился Шалаш. — А то Степан говорит, что я в своей вопраци на жабрака похож.

— Кто такой жабрак? — не понял Казбек.

— Ну как бы это по–вашему… убогий, нищий.

— По–нашему — ФЫРМАГУАР, — рассмеялся Казбек.

Заметив, чтопрохожие остановились, владелец магазина, напоминающего своим видом скорее сарай для дров, нежели торговое заведение, выскочил из двери и заулыбался, кланяясь, как японский болванчик:

— Милости просим, дорогой. Оденем, как шаха персидского. Будешь сам носить всю жизнь и еще внукам останется. Пашли выбирать хароший вещь.

Шалаш направился было вслед за приветливым торговцем–армянином с красивыми выпуклыми глазами на черноусом, выбритом до синевы лице, но тут выскочил из соседнего «магазина» другой торговец, одетый в длинный лапсердак с закрученной в штопор изжелта–серой бородой, ухватил покупателя за локоть костлявыми, похожими на бамбук пальцами.

— Как?! Вы такой приличный человек и идете к этому халамиднику? — зашептал он ему в ухо. — Вы купите у него, упаси вас бог, брюки и у вас их снимут на следующей улице и вдобавок еще набьют морду. Это же мошенник и спекулянт.

— Сам ты вор и спекулянт, — обернулся у двери своего заведения армянин. — Вы даже бога продали за сребренники.

— Ну, мы если и продали, так своего. Вам–то какое до этого дело? Выдумайте себе собственного бога и делайте с ним что хотите. — С этими словами торговец потащил растерявшегося вконец покупателя в свои сбитые на скорую руку из горбылей апартаменты. Вслед им неслись проклятия торговца–армянина.

— Вы слышите, он все еще никак не успокоится, да прилипни язык его к гортани его, — укоризненно покачал головой старик. — Он, наверно, и в самом деле думает, что его бебехи это настоящий товар. Ох ун вей мир! Пусть я не дождусь Симхес–тойре ^[23], если у него имеется хоть одна вещь, заслуживающая вашего внимания. Более солидной фирмы, чем наша, вы не найдете, упаси вас бог, даже в Одессе, не говоря уж о Киеве… Так, что вы желаете приобрести: пальто, костюм, лаковые сапоги? Ах, в пальто вам будет жарко? В июле, да? А в декабре? Вы что ж, думаете жить только до декабря? Ну–ка, примерьте вот это драповое. Я как будто знал, что придет такой почтенный покупатель…

— Оно ж не налезет на меня, — усомнился покупатель.

— Боже мой! Что он говорит. Такой почтенный человек и такое говорит. Если оно не налезет, пусть не налезет на мою голову моя субботняя шапка.

Шалаш взял пальто, набросил себе на плечи.

— Не, не пойдет. Если надену, оно сразу треснет.

— Чтоб–таки я сам треснул, если такая вещь треснет, — страдальчески скривился владелец вещи.

— Ну, давай попробую… — Шалаш с помощью продавца и Казбека натянул пальто на свои могучие плечи, попытался было застегнуть пуговицы, но тотчас послышался треск, и на спине у него ощерился злорадной ухмылкой лопнувший шов.

— Говорил же, что не налезет, — нахмурился покупатель. — А большего нема?

— Нет, дай бог вам здоровья, — скорбно поджал губы представитель компании «Пиоскер и внук». — Вы–таки выросли, как Самсон. Ох ун вей мир! на целый день задали работы, врагам бы нашим такое удовольствие.

В лавку вошел еще один клиент, снял с себя пиджак и подал старьевщику:

— Меняем, Мойша? Давай придачи на бутылку водки и парадный мундир взамен.

Мойше распялил на руках пиджак, скользйул по нему взглядом и протянул обратно:

— Я же не барон Штейнгель, чтобы за такую рвань давать придачи сорок копеек. Меня проклянут собственные внуки, если я совершу подобную глупость. Двадцать копеек — и выбирай из кучи любой наряд.

— Наживаешься ты на мне, — вздохнул посетитель, беря двугривенный и склоняясь над лежащей в углу лавки кучей тряпья. А Мойше отнес пиджак за ситцевую ширму и снова занялся своим основным покупателем.

— И в самом деле, зачем вам на Кавказе пальто? — ворковал он голубем, словно и не было перед этим никакой, примерки. — Ах, вы из Белоруссии? Чудесный край! Мой хороший знакомый Миневич жил там. Говорит, картошки там много… Там даже поют: «Бульба с мясом, бульба с квасом и так далее»… Сам он, правда, больше любит курицу. Примерьте эти брюки. В них бы только князю щеголять, но для такого хорошего человека… Вот видите — в самый раз. Ваши знакомые в Белоруссии упадут в обморок от зависти при виде такой покупки.

— Портки, как портки, — пробурчал покупатель, без особого восторга, оглядывая пузырящийся на коленях «княжеский» наряд.

— Ну не скажите, — не согласился с покупателем продавец. — В таких штанах только в церковь ходить по праздникам. Сейчас мы подберем к ним соответствующую обувь…

Последнюю подбирали довольно долго — не подходила по размеру. Наконец Мойше извлек из какого–то вороха пару сапог, сшитых, по–видимому, на заказ для сказочного скорохода. Они пришлись покупателю впору. «Вот это ножка!» — изумился Казбек. Такие сапоги ему довелось увидеть много лет спустя в музее: они стояли там в стеклянном ящике. То были сапоги Петра Великого.

— Вы–таки действительно Самсон, — облегченно вздохнул Мойше и пошел за ширму за пиджаком для библейского двойника.

— Сколько ж это все будет стоить? — спросил Шалаш, когда пиджак заменил наконец «вопратку» на его плечах.

— Сущие пустяки, почти ничего, — поспешил успокоить его старьевщик и защелкал костяшками лежащих на столе счетов: — Брюки — рупь, сапоги — пять рублей, пиджак — полтора. Итого: семь с полтиной.

— За што ж семь с полтиной? — удивился Шалаш.

— Я же сказал: брюки — рупь, сапоги…

— Дорого, говорю, — перебил торговца Шалаш. — За такие гроши можно новый костюм купить.

— В Ленинграде, да? — заулыбался Мойше. — Ну так съездите и купите. За один только билет туда–сюда десятку отвалите. Вы ж посмотрите, какой пиджак я вам подарил, это же смокинг, а не пиджак, один только материал знаете сколько стоит?

— Знаем: двадцать копеек, — вступил в разговор Казбек. — Сами только что отдали за него мастеровому двугривенный, а просите — полтора рубля.

Мойше всплеснул руками.

— Мой бог! неужели я ошибся и снял с вешалки не ту вещь? — воскликнул он и в голосе его слышалось неподдельное огорчение. Но он тут же взял себя в руки. — Вы говорите, двадцать копеек… Ну и что, что двадцать копеек. Да ведь этот проходимец взамен своего пиджака набрал разных вещей на целый трояк. Воистину сказано в «Шулхан–арух»: «Пусти козла в огород…» Одно вам скажу: сколько бы не заплатили, вы все равно покупаете по дешевке.

— За такую дешевку можно и в милицию угодить, — припугнул старого спекулянта Казбек.

— А может, в гепеу? — осклабился тот. — К самому товарищу Журко?

— Откуда вы его знаете?

Мойше дробно рассмеялся, словно высыпал орехи в жестяной таз.

— Откуда я знаю этого большого человека? Ого! Об этом вы спросите у самого Степана Андреевича, если он, конечно, не забыл, кто помогал Советской власти в годы гражданской войны.

— А меня вы знаете? — не отставал от старика Казбек.

— Помилуй бог! Откуда я могу знатъ всех живущих на свете шаромыжников?

— Я брат жены Степана Андреевича.

— Ох ун вей мир! — у старика от неожиданности подскочили седые брови к бархатной ермолке, которой была покрыта его голова. — Что ж вы сразу не сказали, кто вы такой, молодой человек.

— А это отец Степана Андреевича, — продолжал Казбек, испытывая острое наслаждение от замешательства старого барыги. — Вчера приехал к сыну из Витебской области. Он тоже любит есть за обедом курицу, но после посещения вашего магазина у него не останется денег и на картошку.

Мойше даже зажмурился на мгновение, показывая тем самым, как он потрясен свалившимися на его седую голову сведениями.

— Ай–яй–яй! — закачал он ею из стороны в сторону и, захватив пальцами свою пегую бороду, стал превращать ее в штопор. — Что же это вы со мной делаете? Ко мне в магазин приходят родные люди Степана Андреевича, а я и не знаю. Как сказано в «Мидраше»: «Ибо какою мерою мерите, такою же отменится и вам». Берите за семь рублей ровно и пусть мой убыток будет вам в радость.

— Это не в «Мидраше» вашем сказано, а в Новом завете в книге от Луки так Христос говорит насчет меры, — поправил старьевщика покупатель.

— А вы почем знаете?

— Я ж бывший псаломщик, кому ж как не мне знать Священное писание.

— Ваше Священное писание переписано из нашего Талмуда, и теперь, как говорится в «Орхот цадиким»: «За наше жито нас же и побито», — притворно вздохнул Мойше. — Нашу веру у нас переняли и ею теперь же нам в нос тычете.

— Это вроде как: «Нашим салом нас по мусалам», — поддакнул иудею христианин и протянул ему вместе с деньгами свои растоптанные лапти: — На держи, дедуля, пятерку и мои рачки впридачу — сгодятся кому–нибудь вместо босоножек.

— Вашими рачками только рыбу в Тереке ловить, — невесело усмехнулся Мойше, пряча деньги в бездонный карман своего лапсердака.

— А мы как раз и идем туда, — подхватил Казбек, выходя из насыщенного не очень приятными запахами помещения. — Увидите Шлемку — передавайте ему салам.

— Ты знаешь моего внука? — просиял лицом выходящий следом за клиентами на свежий воздух старьевщик. — О, Шлема теперь большой человек! Моим врагам и врагам моих друзей иметь бы столько болячек, сколько у него ума в голове. А от кого передать?

— Скажите, от Казбека Андиева — он знает.

— Так вы, молодой человек, тоже, может быть, загружали мою бочку винтовками в восемнадцатом году?

— Загружал, а что?

— А то, что приходил тут недавно один, тоже Шлему спрашивал.

— Мишка Картюхов? — обрадовался Казбек.

— Не знаю, он не представлялся. Белобрысый такой, шустрый: за ним так и смотри, чтоб не спер чего.

— Ну, конечно же, это Мишка! А где он сейчас?

Старик пожал худыми плечами, щурясь от яркого солнца.

— Не могу знать, ваше предположительство, может быть, в «Эрзеруме» по карманам шарит, а может быть, в тюрьме сидит — такие долго на свободе не задерживаются. Да, да, всего хорошего, заходите еще.

С этими словами он закрыл дверь, а Казбек с белорусским родичем направились к Тереку — там на его берегу под вязами обычно пасутся лошади.

Терек приезжему белорусу не понравился: несется вровень с берегами какая–то муть с кусками желтой пены на поверхности. В сердцах плюнул в нее, разочарованно вздохнул.

— Разве в такой грязище может водиться рыба? — проворчал он, прислушиваясь, как хлюпает вода в береговой промоине.

— Водится и еще какая! — встрепенулся задетый за живое местный житель. — Тут сомы по десяти пудов плавают, гусей живьем заглатывают. Это же — Терек! Его воспели в своих стихах поэты Пушкин с Лермонтовым.

Шалаш грустно ухмыльнулся.

— Не видели, стало быть, ваши поэты нашей Двины, а то б они в эту грязную лужу и плюнуть не захотели.

У Казбека дух занялся от возмущения. Он хотел было броситься в атаку за честь своей родной реки, принесшей ему в детстве столько утех и радостей, но тут внимание его привлек сидящий неподалеку в тальниковых кустах рыболов. Что–то знакомое показалось ему в посадке его головы, во всей его напряженной в ожидании поклевки позе.

— Вон видите, рыбак сидит, — сказал он своему недовольному спутнику. — А вы говорите — муть. Пойдемте поглядим, что он там ловит.

— Пойдем, — без особого подъема согласился Шалаш.

Казбек не ошибся, рыболов и в самом деле оказался знакомым человеком, более того — его молочным братом Трофимом Калашниковым. Вот уж кого не ожидал встретить на терском берегу, так это его.

— Клянусь небом, это ты! — вытаращился Казбек на своего приятеля, принимавшего участие в бандитском налете на коммуну.

— Ну я, а что? — поднялся с земли Трофим.

— Ты разве не там… не у них? — в голосе Казбека звучала растерянность.

— А почему я должен быть у них? — нехотя усмехнулся Трофим.

— Но ты же был с ними, тебя видела Дорька да и другие…

— Был да весь вышел. И вообще это долгий разговор, — поморщился Трофим, выразительно взглянув на постороннего человека. Но тот меньше всего прислушивался к их разговору, его больше интересовал кукан, на котором — он это видел — ходила под берегом какая–то живность. Он нагнулся, потянул к себе привязанный к ветке тальника шнур — на его конце вдруг забурлила в мутной воде такая же мутно–серая рыба.

— Ого! — воскликнул старый рыболов, отпуская шнур и оглядываясь на разговаривающих парней. — Ни за что б не поверил, если б не увидел собственными глазами.

— А что я вам говорил, — удовлетворенно улыбнулся Казбек. — Тут и не такого крокодила зацепить можно, а не только усача.

— Как жалко, что нет удочки, — вздохнул приезжий.

— А вы половите этими, — предложил Казбек.

— А как же он? — обеспокоенно взглянул на владельца удочек Шалаш.

— Я уже наловился, — успокоил его Трофим, — с утра сижу. Берите, берите. Черви вон там под кустом в банке, а хлеб с макухой в мешке.

— Вы рыбачьте, а мы с ним сходим за конским волосом, — добавил Казбек, направляясь с приятелем к пасущемуся неподалеку мерину. Судя по тому, как он успешно отмахивался от наседающих оводов, у него был подходящий для лески хвост. Пока шли к нему, Трофим вкратце рассказал, что произошло с ним после злополучных скачек.

— Так это ты его, значит, кинжалом — Семена Мухина? — задумчиво проговорил Казбек, ему было немного не по себе от мысли, что Дорьку спас от бандита именно он, Трофим.

— Ага, я.

— Жаль, что Дорька этого не знает.

— А ты расскажи ей, она и узнает.

— Как же я ей расскажу, если она в Москву уехала.

— Чтo?! — Трофим схватил товарища за локоть. — Зачем уехала?

— За песнями, — потянул локоть из Трофимовой руки Казбек. — На рабфак поступать, вот зачем. Ей Оса рекомендательное письмо дал. Тебе тоже надо куда–нибудь уехать.

— Почему? — удивился Трофим.

— Потому, что Мухин сбежал из тюрьмы и будет тебе мстить. Зря ты его не прикончил совсем…

— От кого узнал?

— Степан говорил. Милиция сбилась с ног, его разыскивая, а он как в воду канул… Гляди–ка, гляди! Рыбак наш чтой–то поймал. Удочка — в дугу, должно, сазан взялся. И пацан какой–то возле него.

— Это Чижик из нашего детдома. В «Эрзерум» за хлебом ходил. Бежим скорее!

Друзья бросились сломя голову назад к Тереку. В руке одного из них развевалась белая прядь волос, добытых из роскошного конского хвоста.

* * *

Ухлай вошел в здание райисполкома, отыскал нужный ему кабинет.

— Входи, — мотнул ему пухлой рукой председатель райхлебтройки, увидев в приоткрытую дверь клетчатую кепку и золотой зуб во рту очередного посетителя.

— Баро ^[24]! — приподнял кепку Ухлай, проходя к столу председателя.

— А это по–каковски: по–итальянски или по–китайски? — улыбнулся председатель, протягивая вошедшему руку.

— По–армянски, — ответно улыбнулся посетитель и, пожав председательскую руку, уселся на стул. — Зачем звали, Пантелей Григорьич?

Председатель побарабанил по столу толстыми пальцами, переложил с места на место какие–то папки.

— Есть интересное заданьице, — сказал он, делая озабоченное лицо.

Ухлай вопросительно поглядел в председательские, светящиеся умом и хитростью глаза.

— Нужно срочно отвезти в Москву одну вещь, — продолжил председатель и выразительно взглянул на висящий сбоку на стене плакат. Ухлай тоже посмотрел на плакат: на нем во весь формат был изображен паровоз с написанной крупной цифрой 1925 под фарами и лозунгом на передней части котла: «По рельсам ЛЕНИНИЗМА на всех парах к смычке города с деревней!»

— А что за вещь? — поинтересовался Ухлай, переводя взгляд на другой плакат, изображающий рабочего и обутого в лапти крестьянина, с улыбкой жмущих друг другу руку в знак все той же смычки.

— Корзиночка, — улыбнулся председатель, — маленькая и совсем не тяжелая.

— Давайте я отвезу вашу скрипушку.

— Нет, дружок, — онова посерьезнел председатель, — ты мне здесь самому нужен. Подбери–ка кого–нибудь из твоих подопечных.

Ухлай на минуту задумался.

— Есть у меня один, — возобновил он разговор, — его не то что в Москву — в Мадрид направить можно, только…

— Что — только?

— Он в приюте находится, у моего папаши в мастерской доски строгает.

— Рабочий класс, значит? — председатель снова прошелся взглядом по плакатам. — Это даже лучше. А он захочет?

— Мишка? Захочет, если… — Ухлай красноречиво пошевелил большим и указательным пальцами. — Они с дружком давно уже собираются ехать туда учиться, на дорогу деньги копят.

— Ну, это и вовсе замечательно, — председатель удовлетворенно потер руки, похрустел пальцами. — Давай действуй.

— А где корзина?

— Корзину получишь через Родрыгина, — в голосе председателя зазвучали властные ноты.

Ухлай поднялся со стула.

— Висугяром, — сказал он, направляясь к двери.

— А как это понимать? — проводил председатель насмешливо–ироническим взглядом блатного полиглота.

— До свиданья, в переводе с литовского, — блеснул тот золотой коронкой, сделав ручкой и скрываясь за дверью.

Интересно, что хотят отвезти в Москву его хозяева? Ухлай шел по проспекту и думал на все лады о полученном задании. Что корзинка будет наполнена не пряниками, это, конечно, само собой понятно. Но и не наганами, по всей видимости, которые он со своей шпаной похитил в ту памятную ночь из железнодорожного вагона. Хорошо ему заплатил за добытое оружие Пантелей Григорьевич. Страшный он человек, хоть и ласково порой улыбается. Работает в советском аппарате, а дух у него явно не советский. Это чувствуется по заданиям, которые он время от времени дает своему подчиненному. Пахан, старший воровской шайки, познакомивший Ухлая с Пантелеем Григорьевичем, таких заданий не давал. Ограбить магазин, залезть в чужую квартиру, раздеть в роще припозднившегося нэпмана — вот, бывало, и вся работа. А тут: диверсия на железной дороге, в результате которой сошел с рельсов товарный поезд, нападение на вагон с оружием, поджог «Заготзерно». Нет, это уже не воровство и даже не разбой, а что–то похуже, пахнущее политикой. Ухлай зябко передернул плечами, хотя над головой пылало июньское солнце. Черт его дернул связаться с этим председателем…

Так, невесело размышляя, Ухлай подошел к столярной мастерской.

— Рот фронт! — поднял он над головой согнутую в локте руку с сжатым кулаком, входя в раскрытые двери сарая и вымучивая на лице жизнерадостную улыбку. — А где мой дорогой родитель?

— На дворе с Чижиком материал сортирует, — отозвались на его вопрос внутри мастерской. А строгающий рубанком доску Трофим выпрямил спину и с нескрываемым недоброжелательством взглянул на вошедшего.

— Иль не рад встрече, камрад? — подошел к нему Ухлай. — Что–то я не вижу Мишеля.

— Его здесь нет, — по–прежнему хмуря брови, ответил Трофим и вновь склонился над верстаком.

— А где же он?

— Пропал.

— Как — пропал? — удивился Ухлай.

— Как пропадают люди: утром надысь ушел куда–то и не вернулся.

— Та–ак… — понимающе протянул Ухлай, гася на лице улыбку. — Сбежал, значит, кореш? От долга. А я ему дело одно хотел поручить.

— Какое дело? Как тогда на железной дороге?

Ухлай промолчал. Посмотрев вокруг себя, взял Трофима за плечо:

— Пойдем покурим.

— Я не курю.

— Все равно выйдем.

Трофим нехотя положил на верстак рубанок, вышел вслед за Ухлаем из мастерокой.

— Присядем.

Они присели на уложенные одна на другую доски. Ухлай, расстегнув на пиджаке пуговицы, откинулся спиной к штабелю таких же досок, вытянул по усыпанной опилками земле обутые в модные туфли ноги.

— Слушай, — повернулся он вдруг к Трофиму, — может, ты смотаешься вместо него?

— Вместо кого?

— Вместо Мишки.

— Куда?

— В Москву.

У Трофима гулко заколотилось под рубашкой сердце.

— В какую Москву? — не спросил, а выдохнул он, подавшись к собеседнику.

Ухлай пытливо взглянул на него.

— В какую Москву? — переспросил он, доставая из кармана пачку папирос «Даешь Европу!». — У нас одна Москва — белокаменная.

— А зачем туда ехать?

— За песнями, — усмехнулся Ухлай. — Отвезти нужно кое–какое барахлишко. Дядя один просил. Приезжий один. Сам он заболел как на грех, ехать дальше не в состоянии, а тут еще коммерческие дела… Может, возьмешься помочь человеку? Ты вроде хотел туда — учиться на этого… на летчика.

— А что за барахлишко? — у Трофима захолонуло в груди от такой непредвиденной удачи, но он старался не показать вида.

— Так, по мелочи: корзинка с гостинцами. Нэпман брату к дню рождения презент сделать хочет.

— А ты не врешь? — усомнился Трофим, — как тогда с вагоном: сказал заместо грузчиков, а на самом деле…

— Ну, вспомнил, — досадливо дернул губами Ухлай. — То было совсем другое дело. А тут — прогулка в столицу за чужой счет, не больше, не меньше. А впрочем, как хочешь, уговаривать не буду… Охотники найдутся, только свистни.

— Ладно, — согласился Трофим, боясь, что Ухлай и в самом деле поручит поездку кому–нибудь другому.

— Тогда вот что, — хлопнул его по плечу Ухлай, — приходи сегодня вечером к «Эрзеруму», я сведу тебя…

Он не договорил — из–за штабеля появился старший мастер, сопровождаемый Чижиком.

— Опять приперся? — уставился он в сына недобрым взглядом.

Ухлай поднялся на ноги.

— Ай–яй–яй, — укоризненно покачал он головой, — что за вульгарное обращение. Любимый сын приходит к дорогому отцу, чтобы отдать ему свой сыновний долг, а…

Но старший мастер и на этот раз не дал ему договорить.

— Последний раз говорю, убирайся отсюда и не появляйся больше. И не смущай моих ребят. Одного куда–то уже спровадил, теперь за другого взялся?

— Пардон, папан…

— Упардонивай отсюда, пока я тебе не проломил твою блатную башку, — взорвался старший Завалихин и нагнулся в поисках подходящего для исполнения угрозы обрубка.

* * *

В тот же день, терзаясь в душе, он пошел в отделение ОГПУ. С глазу на глаз рассказал начальнику, своему бывшему квартиранту, о домогательствах старшего, непутевого сына, попросил «принять меры».

— А то он, сукин сын, одного уже свел неизвестно куда, и другого может сбить спонталыку. Я когда проходил мимо, слышал, как он его подговаривал куда–то ехать, — скривил Завалихин свое широкое, безволосое лицо в гримасе душевной боли. — Эх–ма! Растили с матерью, надеялись, что человеком будет. Федьке–то какой пример? И в кого он такой уродился? У нас в роду уркаганов сроду не было.

Степан слушал, не перебивал, и в памяти оживали события того давнего зимнего дня, когда он с женой перебирался с хутора в завалихинский дом. «А ну, Сенька! Чего зря ноги морозишь? А ну, слетай в лавку», — крикнул тогда хозяин дома своему сыну, получив от квартиранта рубль на водку, и Сенька, на плечах у которого вместо рубашки, висел голубой казачий башлык, замелькал красными пятками по заснеженной улице. В награду за оперативность он получил в тот день от родителя полстакана водки. Немудрено, что при таком воспитании из Сеньки не получилось «человека» в понимании супругов Завалихиных.

Пообещав «принять меры», Степан проводил Завалихина и, вызвав к себе Афанасия Подлегаева, передал ему содержание только что состоявшегося разговора.

— Трофима — под особое наблюдение, — предупредил он сотрудника, прежде, чем отпустить его из своего кабинета.

* * *

Дядя и в самом деле оказался больным человеком. Он даже не встал с постели, когда Трофим в сопровождении Ухлая вошел к нему в номер, один из лучших, имевшихся в гостинице.

— Так, говоришь, летчиком хочешь стать? — спросил он, скосив глаза на добровольного курьера. Голова у больного костистая, черная, с большими пролысинами на морщинистом лбу, покрытом мокрой тряпкой — наверно, от повышенной температуры.

— Ага, хочу, — поспешно ответил Трофим, все еще не веря, что этот заболевший дядя может оказать ему содействие в осуществлении его давней мечты.

— Хорошее дело, — улыбнулся больной, обнажив длинные прокуренные зубы. — А я вот, кажется, отлетался, — вздохнул он, прикасаясь к тряпке маклакастой рукой, покрытой черными блестящими волосами. — Ну да как бог даст. Жаль вот только сам брата не повидаю. Брат у меня бо–ольшой человек! Тебя как звать?

— Трофим.

— Вот я и говорю, Трофим, как приедешь в Москву, ты сразу, значит, к нему. Передашь гостинцы и скажешь: так, мол, и так: имею желание стать летчиком, помогите мне устроиться в ихнюю школу или как там она называется… У него в столице такие связи — он в миг тебя кем угодно сделает. Деньги у тебя на дорогу есть? Ну да откуда… — больной пошарил рукой у себя под подушкой, кряхтя достал бумажник. — Вот держи двадцать рублей: до Москвы хватит с лихвой, а остальные брат отдаст на месте.

— Сколько? — не удержался Трофим.

У больного чуть заметно дрогнули в усмешке уголки губ.

— А сколько бы ты хотел? — спросил он в свою очередь. — Двадцать хватит?

Трофим согласно кивнул головой: на двадцать рублей, если экономно, можно прожить в Москве месяца два, а то и больше.

— Ну ладно, я человек хоть и торговый, но не скупой для своих друзей, — подчеркнул торговый человек последние слова. — Так и быть, получишь от брата сорок рублей, не пропадать же тебе там на первых порах с голоду. Сеня, — обратился он к стоящему молча Ухлаю, — покажи–ка нашему юному другу его поклажу.

Ухлай достал из–под кровати небольшую плетеную корзинку и поставил ее на стул.

— Открой, я погляжу, все ли на месте, не забыл ли чего.

Ухлай снял на корзиночке замочек, откинул крышку. Больной, морщась от боли, приподнялся на локте и стал перебирать ее содержимое.

— Варенье… балычок… книжки… все пять томов, сушеные абрикосы… брат их очень любит, — бубнил он себе под нос при этом.

А Трофим усмехнулся: из–за такой ерунды в Москву ехать.

— Ну, кажется, все, — вздохнул облегченно больной, откидываясь на подушку и снова обращаясь к Ухлаю: — Поставь, Сеня, на место и скажи половому, пускай чайку нам принесет.

Ухлай закрыл крышку, повесил замочек, задвинул корзинку под кровать и вышел из номера. Спустя некоторое время он возвратился в сопровождении полового с самоваром в руках.

— Садись к столу, — сказал нэпман Трофиму, когда половой, сделав свое дело, удалился из номера. — Пей чай и слушай, что я тебе скажу. Брат мой очень занятый человек и найти его в Москве не так–то просто. Поэтому ты отправляйся сразу на Сухаревскую площадь. Как туда добраться — добрые люди подскажут. На этой площади по воскресеньям вся Москва собирается, потому что — базар. Если завтра из Прохладной скорым выедешь, то в аккурат к базару успеешь. А нет — и ладно: без базара того человека сыщешь, который тебя к брату сведет.

— Нешто на базаре найдешь? — усомнился Трофим, прихлебывая чай из блюдечка. Но больной махнул на него рукой:

— Не перебивай, слушай, я еще не все сказал. Найти этого человека проще простого. На самом краю площади, что ближе к Сухаревской башне — высокая такая с часами — увидишь палаточный балаган. В нем находится аквариум с русалкой. Скажешь хозяину балагана: «Привет от Кости» — от меня, стало быть, а он уж знает что делать, понял?

Бывают же на свете такие добрые, обходительные люди!

Трофим возвращался домой разгоряченный чаем, дружелюбным разговором и мечтами о своем недалеком будущем. Завтра он наконец–то поедет в Москву и станет летчиком. И хотя Москва, говорят, очень большая, он все равно отыщет в ней Дорьку и попросит у нее прощения за ту неудачную ночовку у бабки Горбачихи на Троицын день. Вот только перед Завалихиным неудобно — он так хотел сделать из него первоклассного столяра. А еще — перед Чижиком.

Последний ждал его в дортуаре с заплаканными глазами.

— Уезжаешь, значит? — спросил угрюмо, провожая взглядом засовываемую Трофимом под кровать корзинку.

— Уезжаю, Чижик, — шепнул в ответ Трофим. — Но ты не думай, я не забуду про тебя. Как устроюсь…

— Ладно, не трепись!.. Лучше поешь. Раздобыл тебе колбасы.

Трофим жевал колбасу, но она с трудом лезла ему в горло — какая–то неясная тревога сжимала временами его сердце. А вдруг он впутывается в какое–то нехорошее дело? Нэпман–то нэпман, но привел к нему его, Трофима, Ухлай, предводитель воровской шайки. Правда, в поручении нет ничего подозрительного и корзинка как корзинка — с сушеной фруктой и старыми книжками, но кто знает… Сходить нечто к Степану Андреевичу? А если запретит ехать? Прощай тогда Москва и летная школа. Представится ли еще когда такая возможность?

Все же, промучавшись сомнениями до вечера, Трофим решил сходить в ОГПУ, оставив корзину на попечение Чижика. Однако Степана Андреевича там не оказалось. Дежурный сказал, что начальник уехал и за него остался младший следователь Афанасий Подлегаев.

— Можешь обратиться к нему, — предложил дежурный.

— Да нет, не надо, — отказался Трофим от встречи с «задавалой», допрос которого до сих пор не изгладился у него и памяти.

А утром в сопровождении Чижика он отправился на вокзал.

— Гляди за тем корешом, что морда платком перевязана, — кивнул Чижик головой на дремавшего на диване мужика в драном пиджаке. — Как бы он у тебя корзинку не спер. Шнифер, сразу видно. Я его еще в сквере заметил.

— Зря ты на него, — возразил Трофим и потрогал на корзине замочек. — По–моему, мастеровой какой–то.

— Знаем мы таких мастеровых, — не согласился с ним Чижик. — Ну давай иди в вагон.

Трофим протянул подростку руку, но не удержался и крепко притянул его к груди.

— Смотри, про меня — никому, — сказал он на прощанье.

В Прохладную он приехал как–то незаметно для себя: не успел в окошко насмотреться на пробегающие мимо телеграфные столбы и машущие ребристыми крыльями лобогрейки в безбрежных хлебных полях. Ну да еще наглядится за дорогу — до Москвы, говорят, скорым поездом целых три дня ехать нужно. Он ступил на горячий от солнца асфальт перрона, не выпуская из рук корзину, поправил под френчем съехавшие на сторону штаны, усмехнулся вокзальной вывеске: почему — «Прохладная», если уже с утра от жары пить хочется? Заметив в тени вокзального здания огромную белую бочку с квасом, окруженную изнывающими от жажды пассажирами, подошел, напился на копейку освежающего, «семь раз женатого» напитка, затем направился к железнодорожной кассе за билетом. Касса оказалась закрытой, и Трофим от нечего делать побрел к привокзальному базару, шум от которого заглушал даже вздохи стоящего на запасном пути паровоза.

— Каймак! Кому каймак? Свежий, холодный, только что из погреба! — далеко окрест разносился сочный женский голос.

— На краю стою, дешево продаю! Сегодня за деньги, завтра в долг! — вторил ей мужской баритон, заметно севший не то от крика, не то от употребленного вина, кисловатый запах которого чувствуется даже на расстоянии.

Трофим прошелся вдоль столов, уставленных бутылями и кувшинами с молоком, невольно сглатывая слюну при виде лежащих между ними жареных кур, окороков, домашней колбасы, пирогов с капустой. Надо бы подкрепиться перед дальней дорогой. Внимание его привлекла образовавшаяся посреди базара толпа. В центре ее происходило, по–видимому, что–то весьма интересное, судя по лезущим друг другу на плечи любителям даровых развлечений. Так и есть: в кругу зевак сидит на корточках прилично одетый парень и перекладывает из руки в руку три карты — два валета и туза.

— Как валет — ваших нет, — приговаривает он при этом. — Как туз — деньги в картуз.

Трофим протиснулся сквозь толпу к ширмачу, как называл подобных фокусников Мишка Картюхов, тоже присел на корточки. В это время парень демонстративно, неспеша разложил перетасованные три карты на земле, обвел взглядом окружающих его зрителей:

— Где туз?

У Трофима сильнее забилось сердце, он явственно видел, как туз лег в середину тройки. Он протянул к нему руку, но хозяин игры прижал карту пальцами.

— Сперва деньги на кон, — прищурил он плутоватые глаза.

— Сколько?

— Сколько желаешь.

Трофим, облокотившись на корзину, вынул из бокового кармана своего френча пять копеек, положил на карту.

— Кто еще? — обвел взглядом толпу игрок.

— Давай я попробую, — придвинулся к нему молодой человек, по виду железнодорожный рабочий, и бросил на Трофимов пятак бумажный рубль.

— Ого! — всколыхнулась толпа.

— Больше желающих нету? — спросил игрок. Желающих не нашлось.

— Как туз — деньги в картуз, — повторил игрок ранее сказанное и перевернул указанную партнерами по игре карту вниз рубашкой. Вздох облегчения вырвался из толпы болельщиков.

— Вот черт! — проскрипел над Трофимовым ухом старый дед с перекинутым через плечо мешком, — я ить тоже видел, как энтот туз лег в середку. В голосе у него сквозило сожаление, что сам он не поставил на эту карту рубля.

«Дурак!» — мысленно ругнул сам себя и Трофим, принимая из рук парня вместе со своим пятаком и пятак выигранный и наблюдая краем глаза, как его более решительный партнер прячет в карман свой выигрыш — целый рубль! На такие деньги можно не только колбасы купить, но и взять с собой в дорогу сала с пирогом. Нет бы поставить трояк, а то и всю пятерку.

И снова перекладывал из руки в руку три карты не унывающий от своего проигрыша игрок, и снова за его действиями следили десятки горящих от азарта глаз.

— На эту! — Трофим припечатал к карте три рубля. Хозяин игры подождал некоторое время, не найдутся ли еще желающие обогатиться за счет фортуны, и открыл карту. У Трофима от неожиданности закололо в затылке: туз! бубновый, ярко раскрашенный туз каким–то непостижимым образом превратился в пикового валета.

— Как валет — ваших нет, — бесстрастно изрек игрок, прикарманивая Трофимов трояк.

Трофим недоумевал: что за притча? Он же своими глазами видел, как туз лег с краю. В чем же дело? Решил быть повнимательней, на всякий случай поставил на кон всего лишь гривенник. И выиграл. А поставивший на другую карту тот самый удачливый рабочий — проиграл. Целых два рубля!

Толпа поощрительно гудела. Многие не выдерживали, подогретые чужими удачами, вынимали из карманов и ставили на коварную карту предназначенные совсем для других целей деньги.

— Вот же анафема! — возмущался спустя некоторое время дед с мешком за плечом. — Как же я теперь к своей бабке заявлюся? Тьфу, сатана, прости господи, — плюнул он, выбираясь из толпы.

Вскоре вслед за ним выбрался из нее и Трофим. Он снова «недоглядел» и после временного успеха, пойдя, как говорится ва–банк, остался без ломаного гроша в кармане.

— Ставь на корзину! — смеялся, ему вслед хозяин игры, по–прежнему тасуя карты ловкими пальцами.

Что же теперь делать? На какие шиши он купит билет на владикавказский скорый? И есть вдруг захотелось — спасенья нет. Ах, раззява! Облапошили… Впору хоть в Моздок возвращаться. Но отправился он не в Моздок, а в зал ожидания. Уселся на дубовый, с высокой прямой спинкой диван, предался горестным размышлениям. Послышалось треньканье балалайки. По проходу между диванами, заполненными пассажирами и их пожитками, шел вприсядку под собственный аккомпанемент худенький черноголовый паренек. Вот он выпрямился, виртуозно выбил рваными башмаками чечетку и запел ужасно знакомым голосом:

Он еще что–то добавил, довольно разухабистое, судя по тому, как удовлетворенно загоготали окружающие, и, кончив играть, протянул перед собой сдернутый с головы театральным жестом картуз.

— пропел–проговорил он приятным басовитым голосом.

И хотя в картуз летели не ассигнации, а копейки с пятаками, у «юного дарования» удовлетворенно светились его по–кошачьи желтоватые глаза.

— продолжал строчить словами–рифмами юный артист. Шлемка! Ну конечно же это он, товарищ детских игр, закадычный дружок Мишки Картюхова! Трофим даже про корзину забыл, так и подался навстречу старому приятелю.

Шлемка вдруг споткнулся на слове и, прижав к груди балалайку с картузом, с радостным изумлением уставился на появившегося перед ним словно из–под земли друга детства.

— Чтоб–таки издох мой кантор ^[25] Геся, если это не Трофим! — воскликнул он радостно и бросился к улыбающемуся земляку с распростертыми объятиями. — Как говорит наш реб Шамис: «Нет на свете ничего невозможного, если того бог захочет».

Друзья обнялись, поощряемые дружелюбными взглядами и смехом окружающих, уселись рядышком на диван. Минут пять предавались воспоминаниям своих похождений в «Эрзеруме» и соборе в детские годы.

— А помнишь?.. — едва не кричал Трофим, сжимая ладонью плечо так нежданно встреченного друга.

— А помнишь?.. — в ответ басил ему Шлемка (с возрастом у него заметно возмужал голос), ударяя тонкими пальцами в Трофимову широкую грудь.

Наконец восторг от встречи поулегся, и друзья мало–помалу вернулись из прошлого в настоящее время.

— Чегой–то ты здеся очутился? — спросил Шлемка.

— Поезд жду, в Москву еду.

— Ну? Зачем?

— За песнями, — рассмеялся Трофим. — Хочу на летчика выучиться. А ты? Что ты здесь делаешь?

— Разве не видишь? — усмехнулся Шлемка. — Выступаю перед зрителями, артист я.

— Ты же во Владикавказе у какого–то еврея служил, нам твой дед Мойша говорил, когда мы с Мишкой у него барахло меняли.

— Служил… — задумчиво повторил «артист», потряхивая в картузе заработанными копейками. — Чтоб ему, этому Шамису, хотя бы половину того, чего я натерпелся от него в его проклятом хедере. Думаешь, меня там лелеяли и кормили тушеным мясом с картошкой? Как бы не так. Печенку и мясо жрали мои хозяева, а мне доставалась одна лишь мамалыга с хворобой впридачу. Зато работы — весь день как заводной: это убери, это поднеси, в лавку сбегай, за Шмуелом горшок помой. Ночь не ночь, погода непогода — беги, Шлемка, за тем–то и тем–то. «Ребе, — говорю я как–то Шамису, — в такое ненастье хороший хозяин даже собаку не выгонит на улицу». А он мне в ответ: «Я тоже не выгоняю собаку». Не выдержал я такой жизни и сбежал.

— Куда же ты теперь — к деду?

— Нет, к деду нельзя: ругаться будет, тряпьем торговать заставит, а я хочу в артисты или музыканты. Хорошо бы — в цирк.

— А в летчики не хочешь? — снова положил Трофим руку на плечо приятеля и заглянул ему сбоку в глаза.

— В летчики? — Шлемка облизал обветренные губы. — Не думал как–то… не приходило в голову.

— А ты подумай. Ну что твой музыкант против летчика: знай мертвяков провожают изо дня в день на кучки. А летчик — это, брат ты мой, фигура! Помнишь, приезжал к нам в Моздок один? В хромовом пальте, в картузе с очками и блестящая сумка сбоку ниже колена. На него весь Моздок глядеть сбежался, как на архиерея какого.

— Помню, — улыбнулся Шлемка. — Он еще тогда под дубом, что возле ручья, подозвал нас, мальчишек, дал леденцов и сказал, чтоб мы бежали впереди него и кричали на весь проспект: «Летчик идет! Летчик идет!» Я горло сорвал, оравши на морозе, пока он до «Сан–Рено» дошел, а оказалось после, он вовсе не летчик, а ледчик — лед на Тереке заготавливает для подвалов. Вот смеху было! Может, и ты в Москву ледчиком этим самым?

— Ты дурака не ломай, — насупился Трофим, — я тебе по–серьезному предлагаю со мной но летчика учиться.

Шлемка перестал смеяться, подумал, вздохнул.

— В летчики так в летчики, — согласился он без особого энтузиазма и хлопнул по широкой ладони сверстника своей узкой, с длинными «музыкальными» пальцами ладонью.

— Вот только билеты нам с тобой купить не за что, — вновь погрустнел Трофим и рассказал другу о том, что произошло с ним на базарной площади.

Выслушав, Шлемка презрительно цвыкнул слюной сквозь зубы.

— Нашел о чем беспокоиться. Билеты пускай берут нэпманы, они в первом классе ездят, а мы с тобой задарма прокатимся в люкс–купе.

— В каком это?

— А в таком, с ветерком на крыше.

— Как — на крыше? — испугался Трофим. — А если свалимся?

— Я же не свалился, когда сюда ехал, — выпятил грудь владикавказский беглец. — Не бойся, там по всей крыше трубы торчат, есть за что держаться. Немного, правда, качает, зато свежий воздух и видать во все стороны.

Несмотря на уверения приятеля в преимуществе такой езды, Трофим здорово–таки трусил, располагаясь вместе с ним на ребристой, раскаленной солнцем крыше «люкс–купе» по соседству с вентиляционной, похожей на мухомор трубой.

— Гляди–ка, с нами еще один летчик устраивается, — толкнул его острым локтем спутник, указывая на забравшегося на крышу с другого конца вагона мужчину с подвязанной платком челюстью. У Трофима екнуло сердце: это был тот самый не то мастеровой, не то жулик, в отношении которого предупреждал его в Моздоке Чижик.

Где еще, как не на вагонной крыше, можно найти так много свободного места и ощутить состояние полета, когда в ушах у тебя — резкий ветер, в глазах — мелькающие по обе стороны столбы и деревья. А тебе семнадцать, и впереди — целая вечность с ее романтическими далями. И в первую очередь — Москва, в которой можно выучиться на летчика.

С таким примерно настроением подкатили однажды утром юные сыны Кавказа к древней матушке–столице, сверкающей на солнце своими сороками сороков златоглавых храмов. Правда, сами они сорок сороков не видели, так как находились в это время в «собачьих ящиках» — железных отсеках под полом вагона, в которые были вынуждены перебраться с крыши, чтобы сбить со следа преследующего их жулика, а еще — от зорких глаз шныряющих на всех станциях стрелков охраны транспортного ОГПУ с красными повязками на рукавах гимнастерок. Жаль, конечно, но впереди еще много времени, и они успеют налюбоваться древней столицей, лишь бы благополучно выбраться из–под вагона на конечной остановке. Это им удалось, и они, смешавшись с толпой пассажиров, направились к зданию вокзала с красным полотнищем на фронтоне: «Даешь смычку города и деревни!»

Глава четвертая

Вот это народищу! И на перроне, и в залах ожидания, и на привокзальной площади. Куда ни сунься — везде люди, пролетки, автомобили. И шум такой стоит вокруг — как на мельнице Евлампия Ежова, когда поставы настроены на крупный помол. Громыхают трамваи, дилинькая электрическими звонками, дудят машины, цокают подковами извозчичьи лошади. И все куда–то спешат, спешат, спешат — и люди, и лошади, и трамваи.

Трофим растерялся: как в такой кутерьме разыскать Сухаревскую площадь, где его будет ждать нужный человек? Мимо пробежал босоногий, такой же, как и в Моздоке, мальчишка.

— Читайте «Известия»! — кричал он, размахивая газетой. — «В подвалах Киевско–Печерской лавры обнаружен ценнейший клад — полтора пуда золота, сорок пудов серебра и много драгоценных камней! Президиум ВУЦИК постановил передать все найденные ценности Центральной комиссии помощи детям»! Читайте в номере! Читайте в номере! — он на ходу сунул газету в Трофимову руку. — Гони алтын!

— Не надо мне твоего номера, — отмахнулся от газеты Трофим. — Я как–нибудь и без него проживу.

— Сразу видно — деревня, — поморщился подросток, забирая газету. — Ведь тут животрепещущие новости. Вот смотри: «По сообщению из Мексики, возобновил свою деятельность потухшийвулкан Попокатепетль…» а вот: «В госцирке начались выступления сына знаменитого дрессировщика Анатолия Дурова — Анатолия Анатольевича Дурова с группой хищных животных»…

— А насчет аквариума там ничего не прописано? — перебил распространителя новостей Трофим.

— Какого аквариума? — удивился тот. — В зоологическом саду?

— Да нет, на Сухаревской площади. В нем, говорят, русалка сидит дрессированная.

— На Сухаревке? Русалка? — вытаращился мальчишка. — Да разве русалки бывают? Они ведь только в сказках.

— Стало быть, бывают, — вздохнул Трофим. — Вот только как ее найти, эту Сухаревку?

— А ты не врешь?

— Ну да, — скривился Трофим, — очень мне нужно было тащиться за две тыщи верст, чтобы врать тебе.

У парнишки заблестели глаза:

— Настоящая русалка?

— А то какая еще.

— И с рыбьим хвостом?

— Как полагается.

— Вы подождите немного, я остальные газеты быстренько распродам и сведу вас на Сухаревку. Ага?

— Ага, — согласился Трофим.

Мальчишка побежал дальше, энергичнее прежнего размахивая над головой газетой: «Налетайте, покупайте! Дуров — в Москве с группой хищных русалок…»

Шлемка расхохотался:

— Вот дает пацан! Зверей с русалками перепутал. Ты что, нарочно ему?

— Да нет, в самом деле, — ответил Трофим. — Мне нэпман мой так и сказал: «Найдешь на Сухаревской площади аквариум с русалкой и скажешь его хозяину: «Привет от Кости!» А он сведет тебя к брату»..

— А почему не сразу к брату? Дал бы адрес — и все.

— Почем я знаю? — дернул плечом Трофим.

— Но ты хоть знаешь, что везешь в ней? — тронул Шлемка носком ботинка стоящую на мостовой корзину. — А то одному такому подсунули чемодан, отвези, мол, туда–то и туда–то, а в нем, когда открыли — отрезанная человечья голова…

— В моей головы нет, — усмехнулся Трофим, — при мне гостинцы в нее складали: варенье, сушку разную, да книжки старые. А вот зачем везти всю эту хурду–мурду за тридевять земель — хоть убей не понимаю.

Это его недоумение еще больше усилилось, когда они с Шлемкой, сопровождаемые юным газетчиком, достигли наконец желаемой площади. Чего на ней только не было! Разве птичьего молока? Варенья — сколько хочешь и какого хочешь, сухофруктов — любых, книг — целые кипы. А сколько клеток с попугаями, канарейками, чижами и прочей певчей живностью! И над всей этой огромной толкучкой невообразимый гул, словно собрались сюда люди повторить опыт с вавилонской башней.

Да вот же и башня! Чем не вавилонская? Высокая, островерхая, с часами под куполом.

— Вот, гражданин, образ владимирского письма, — тычет узким пальцем в предлагаемую покупателю иконку сам уже немолодой продавец–антиквар у входа в свою палатку, стоящую в ряду других палаток на всю длину рыночной площади — от одних афишных тумб до других, — он сам похож на образ восхваляемого им «Нерукотворного спаса». Благообразное, бледное лицо с большими серыми глазами, раздвоенная на конце темнорусая бородка, подстриженные в скобку волосы дополняли сходство. Тихий вкрадчивый голос лез покупателю в душу, а заодно и в его карман. — Не извольте сомневаться, почтеннейший. Вы вглядитесь позорче в лик сей: дониконианская манера изображения.

— Ну уж и дониконианская? — возражает покупатель. — А сколько просишь?

— По своей цене отдам: сто целковых, благодетель.

— Сто целковых? Побойся бога! Лик–то потрескан и доска шашнем тронута, зрак мутный. Красная цена — четвертак.

— Не могу–с, благодетель, не могу–с, — прижимая руки к груди, сокрушенно качает головой продавец. — В кои годы господь послал такое сокровище — и отдавать даром? Лик как лик, древний, оттого и потрескался. Сам на него, благодетель, молюсь только по большим праздникам — в душевный трепет и умиление приводит сей дивный взгляд, а вы говорите: «Зрак мутный». Вдохновенный лик. Как можно четвертную за него предлагать?

— Мороженое! Кому мороженое? Сливочно–шоколадное! — раздается с другой стороны зычный голос молодого торговца с кадкой на голове, заглушая торг «дониконианского» шедевра, изготовленного третьего дня спившимся живописцем в одной из трущоб Хитрова рынка.

Звонкому голосу продавца мороженого, как геликон флейте, вторит монотонный голос владельца «панорамы» — фанерного ящика с линзой в стенке, поставленного наподобие фотоаппарата на деревянную треногу и накрытого рядном.

— Всего три копейки за сеанс! Спешите, православные, посмотреть «Смерть и воскрешение господа нашего Иисуса Христа». Желающие могут посмотреть и другие картины: «Нашествие Наполеона на Москву» или «Бой с белыми в Крыму» — все в дыму и ничего не видно. Агррромадная страсть! Имеются так же современные парижские красавицы–русалки — оччень поучительно…

Маленький, юркий, кривой на один глаз, он так и буравит толпу уцелевшим блестящим, как черная бусина, глазом. Свое фанерное детище называет «аппаратом», а себя — на европейский лад «маэстро».

К ящику подошел молодой рабочий в новой, с лакированным козырьком фуражке.

— Вам «Житие святого Евстафия»? — спросил маэстро.

— Не, давай русалок, — ответил рабочий, приникая глазом к смотровому отверстию, и тотчас заржал, как молодой жеребчик: — Ну и русалки, ха–ха!

— Учитесь, молодой человек, набирайтесь ума–разума, — проводил его маэстро напутственно.

Парня сменила старушка, пожелавшая посмотреть «Страсти господни».

— Сей момент, бабуся, только сменю программу, — одноглазый просунул под рядно сухую руку. — Наслаждайтесь божественным зрелищем, мамаша, дай вам бог здоровья.

Старушка, заплатив деньги, накрылась рядном, но не прошло и минуты, как она, плюясь, выскочила из–под него:

— Черт кривой! Чтоб у тебя вылез и другой глаз, сукин ты сын!

— Неужели перепутал? — владелец панорамы схватил себя за клинышек бороды. — Эй, бабка, вернись, я тебе сей час другую программу поставлю.

— Отвяжись, сатана! — бабка на ходу показала ему тощий кулак.

— Дядь, дай я за нее догляжу, — привстал на цыпочки сопровождающий моздокских гостей мальчишка–газетчик.

— Я тебе догляжу! — вывернул на него сердитый глаз раздосадованный своей оплошностью хозяин панорамы. — Сопли сперва под носом вытри.

— Жалко, да? — скривился юный москвич. — Ну и не больно хотелось. Мы сейчас пойдем глядеть настоящую русалку, живую, а не нарисованную.

— На Хитровом в номерах? — усмехнулся одноглазый. — Так ты, шкет, до этих русалок еще не дорос.

Все вокруг засмеялись, а «шкет», смерив насмешника через свернутую трубой газету презрительным взглядом, зашагал прочь вместе со своими более взрослыми, чем он, попутчиками. Скорее бы уже найти этот аквариум и убедиться собственными глазами в том, что водится все–таки на белом свете эта красивая и коварная нечисть.

Так, толкаясь в людском, горланящем на все голоса скопище и выдирая полы своей одежды из цепких рук купеческих зазывал, прошли они всю Сухаревку вплоть до афишной тумбы, на которой поверх старых, изодранных афиш светилась свежая с изображением дрессировщика верхом па ярко–полосатом тигре. Вот бы еще куда попасть! Но прежде нужно отыскать русалку.

— Да вот же она! — ткнул пальцем Шлемка в жестяную вывеску с намалеванной на ней морской сиреной, висящую над входом в небольшой парусиновый балаганчик.

— Заходите уважаемые, — из него выкатился толстенький человек и гостеприимно раскинул руки, — посмотреть единственное на свете чудо — живую русалку. Билет всего гривенник, а удовольствия от зрелища — на целый червонец.

— Привет от Кости! — нарочито–весело поздоровался с хозяином балагана Трофим, приподняв над головой основательно прокопченный паровозным дымом картуз.

Хозяин взглянул на кавказских гостей без радостного блеска в желтых, заплывших жиром глазках — напротив, в них отразилось беспокойство и даже досада. Однако, следуя профессиональной привычке, тотчас улыбнулся цирковым клоуном.

— Милости просим, — он согнал с лица остатки досады от потери трех гривенников и раскинул короткие ручки в надежде залучить остановившихся перед «аквариумом» еще нескольких зевак.

Вся безбилетная тройка, не медля ни секунды, впорхнула в таинственное, освещенное одной лишь керосиновой лампой помещение. В нем окруженная ранее вошедшими зрителями стояла огромная наполненная водой лохань, в ней что–то грузно ворочалось и плескалось. Ребята, замирая от благоговейного страха, подошли к мокрому борту дубовой посудины, заглянули внутрь: там лежала по шею в воде зеленоволосая, обнаженная по пояс женщина с чешуйчатым золотистым, как у сазана, хвостом, вместо ног. Она шевельнула им, всколыхнув в «аквариуме» воду, и обвела зрителей измученным взглядом воспаленных от затяжного купания глаз.

— Эта русалка поймана бреднем в Средиземном море, — сообщил публике хозяин балагана, введя в него еще нескольких охотников полюбоваться экзотической редкостью. Русалка, жак бы подтверждая сказанное, лениво повернулась в своем тесном обиталище. Стоящий между Трофимом и Шлемкой разносчик газет не утерпел, ткнул свернутой в трубку газетой в ее посиневшие ребра.

— Я тебе пырну! Я тебе так пырну, что родная мамаша узнавать перестанет! — хрипло огрызнулась средиземноморская нереида на чистейшем московском наречии, а публика весело заржала.

— Товарищи зрители! Не тревожьте русалку, а то выгоню из зала, пригрозил толстяк. — Вы ее лучше попросите песню спеть. За пение еще билет требуется — пять копеек.

Любители русалочьего соло нашлись, и зеленоволосая «сирена» вынуждена была затянуть на человеческий лад:

Что верно, то верно, одета она была неважно. Сшитая кульком и разрисованная под рыбью чешую клеенка на ногах да парик на голове из выкрашенного в зеленый цвет мочала — вот и весь наряд.

— продолжала жаловаться русалка, отжимая худыми руками свои зеленые космы, и мутная вода ручейками скатывалась по ее дряблым, совсем не девичьим грудям.

Это было не слишком веселое зрелище, и зрители, не дождавшись окончания сеанса, один за другим подались к выходу.

Ушел домой и мальчишка–газетчик.

— Ну, хватит скулить, — обратился к русалке хозяин, когда из посетителей остались в балагане лишь моздокские гости. — Пора закрывать на обед. Снимай свой хвост и отведи вот этих на Мещанскую к Сергею Петровичу.

— Тебя б самого заставить поскулить в этой вонючей бочке, — огрызнулась русалка, взбираясь на борт лохани и оттягивая резинку, удерживающую на ее чреслах клеенчатый хвост. — Ну чего вытаращились? — набросилась она на парней. — Аль сроду голых баб не видели? Отвернитесь, я переодеваться буду.

— Подумаешь, невидаль какая, — проворчал хозяин, — селедка ржавая…

Ох, и взбеленилась при этих словах русалка.

— Если я селедка, то ты осьминог проклятый! Всю кровушку высосал из меня, чтоб тебе сдохнуть! — взвизгнула она и, скомкав снятый «хвост», швырнула его в лицо толстяку.

— Психопатка чертова, — проговорил тот бесстрастно, ловя налету русалочьи доспехи.

— Уйду снова в цирк! — крикнула русалка. — В ассистентки к Дурову.

— Как же, ждут тебя там не дождутся. У Дурова своих обезьян девать некуда. Сходи лучше куда приказано и не будь сама дурой, — по–прежнему не повышая голоса, сказал ей хозяин. А русалка заплакала в бессильной ярости и стала одеваться. Спустя несколько минут, припудренная и подкрашенная, она уже выстукивала стоптанными каблуками своих некогда модных туфель по мостовой, прилегающей к Сухаревке 2–ой Мещанской улицы и, не успев еще остыть после перебранки с владельцем аттракциона, выговаривала своим юным попутчикам:

— Ну, моя жизнь, считай, загублена, а вы–то зачем связались с этим живоглотом?

— А мы не связывались с ним, — возразил спутнице Трофим. — Нас попросил один человек отвезти гостинцы его брату, вот мы и везем.

— Брату… — желчно усмехнулась женщина. — Что–то много у него родственников, у этого брата, — со всех концов с гостинцами жалуют. Ох, чует мое сердце, влипну я с вами когда–нибудь…

У Трофима от ее слов обдало холодом поясницу. Он взглянул на Шлемку: у того, по всей видимости, этот разговор также не вызывал радужного настроения. Скорей бы уже разделаться с опостылевшей за дорогу корзинкой да отправиться на поиски летной школы.

Ну вот, кажется, и пришли. Поравнявшись с огромным пятиэтажным домом, провожатая наконец–то свернула в подворотню, из которой так и пахнуло на пришельцев гнилой капустой, и направилась к стоящим в глубине двора складским помещениям. У одного из них с вывеской над дверью «Депре» остановилась и постучала в ржавое железо каким–то особым стуком.

— А… Любаша! — выглянула из двери усатая физиономия. — Заходи, заходи, заморская сирена, милости просим. А это что за дельфинята с тобой? Не с Черного, случайно, моря приплыли?

— Нет, с Каспийского, — в тон усачу ответила Любаша, проходя вместе с подопечными в затхлое подвальное, без единого окошка помещение, сплошь заваленное мешками и ящиками. Оно тускло освещалось висящей под потолком керосиновой лампой.

— С чем хорошим, русалочка? — поинтересовался усач, внимательно оглядывая «дельфинят» с головы до пят.

— Сергею Петровичу подарок привезли к дню рождения, — усмехнулась Любаша.

— Подарки мы любим, — улыбнулся усач и показал руками на табуреты. — Садитесь. Сергей Петрович куда–то отлучился, придется чуточку подождать. — Сам он, заперев дверь на зддвижку, уселся за конторку и принялся листать какую–то замусоленную тетрадь.

— Мне–то зачем его дожидаться? — повернулась к выходу Любаша. — Я их к вам привела, вы с ними и разбирайтесь, а мне домой пора — продолжать представление.

— Э нет, русалочка, так дело не пойдет, — осклабясь, повертел головой усач. — А если вместо дельфинов к нам заплыли осетры? Из фонтана, что на Лубянке… Ха–ха–ха! — закатился он смехом от собственного остроумия. — Ты уж поскучай с нами, Любашенька, никуда не денется твой нептунчик. А я потом провожу тебя к твоему аквариуму в цельности и сохранности, если у тебя еще осталось что сохранять, — и он опять зашелся хохотом.

— У глупого и шутки глупые, — отвернулась от него Любаша, садясь на табурет.

Скучать пришлось недолго. Вскоре снаружи послышались приближающиеся шаги и затем в дверь стукнули точно так же, как Любаша.

— Вот и он, — поднялся из–за конторки усач. Отодвинув на двери засов, он открыл ее и почему–то стал поднимать кверху руки, словно возносясь с молитвой к всевышнему.

— Всем — ни с места! — тотчас ворвался в склад коренастый в кожаной тужурке мужчина лет сорока с наганом в руке. — Руки вверх, ублюдки!

За ним вбежало в склад еще несколько вооруженных человек. Трофим, леденея от жуткой мысли, взглянул на Шлемку: у того заметно дрожала зажатая в правой руке балалайка.

— Господи! Святая богородица, — запричитала свистящим шепотом Любаша, — я так и знала, что влипну когда–нибудь с вами, паразитами…

— Товарищи! Тут какое–то недоразумение… — бормотал в свою очередь усатый кладовщик, пятясь под револьверным дулом к конторке. — Я честный служащий французской фирмы «Депре»…

— На Лубянке разберемся, чей вы служащий, — прогудел в ответ мужчина в кожаной тужурке, продолжая держать у него под усами наган.

— Товарищ чекист, клянусь… — задержанный умоляюще положил на грудь ладонь с растопыренными пальцами.

— Руки! — крикнул названный чекистом.

Задержанный, подчиняясь окрику, так энергично вскинул руку, что задетая ею лампа сорвалась с подвески и, ударившись о ящик, с грохотом покатилась по цементному полу.

— Стой, сволочь!

Грохнул выстрел, на миг выхватив из образовавшейся тьмы красноватым язычком пламени спину убегающего между стеллажами складского служащего. А может быть, ее осветил электрический фонарик? Трофим увидел, как запрыгал вдруг белый зайчик по ящикам и мешкам вдогонку убегающему человеку. А сам–то он чего ждет? Вскочив с табурета, Трофим метнулся к выходу, но его вдруг с такой силой стукнули по голове, что он ткнулся лицом в какой–то ящик.

— Не уйдешь, гад! — прохрипел кто–то злорадно у него над ухом, и он, хоть и с трудом, но понял, что слова эти относятся к нему.

Потом со скрученными за спиной руками его вывели из подвальной темени на солнечный свет и впихнули в автомобиль–фургон с зарешеченными окнами. «Черный ворон»! — догадался он, плюхаясь на жесткое сидение рядом с ревущей в три ручья русалкой. А где же Шлемка? Неужели успел сбежать? Трофим притронулся к заплывшему глазу: чуть было не выбил впотьмах обо что–то.

— Ушел, гад, через потайной ход, — донесся снаружи голос чекиста в кожаной тужурке. — На, держи вещички, — просунул он в дверцу сидящему напротив арестованных сотруднику злополучную корзину.

Кто ушел, Шлемка? Ах нет, это он про усатого. Дверь захлопнулась, автомобиль фыркнул и затрясся на булыжниках. За крестообразным окошком запрыгали крыши домов и пухлые, похожие на лягушек облака. Ехали недолго. Впрочем, Трофим и не замечал катящегося вместе с автомобилем времени. Произошло что–то непоправимо–страшное, и все его мысли постоянно сходились на этом страшном: вместо летной школы он попал в ОГПУ. Что же он такое натворил, сам того не ведая?

— Не виновата я! — всхлипывала бывшая русалка, натирая кулаком глаза и с мольбой взглядывая на молодого безусого чекиста–охранника с револьвером в руке. — Это все он, черт пузатый, чтоб ему ни дна ни покрышки с его аттракционом.

— Успокойтесь, гражданка, — отвечал ей чекист, — там разберутся.

«Шлемку, выходит, не поймали», — снова пришла Трофиму в голову мысль о приятеле, но она не принесла облегчения: вдвоем как–никак было бы веселее…

Тем временем автомобиль вкатился в какой–то небольшой двор, окруженный каменными стенами, и арестованных в той же последовательности ввели внутрь похожего не то на казарму, не то на тюрьму помещения. «Конец!» — подумал Трофим, очутившись в пустой комнате с топчаном в углу и единственным окошком под самым потолком, от которого падало на цементный пол крестообразное солнечное пятно.

Он уселся на топчан, потрогал его твердое ложе и стал ждать, обуреваемый все теми же мрачными мыслями. Ждать пришлось довольно долго. Уже солнечное пятно подползло по полу к самой стене и готовилось вскарабкаться на нее по трещине в штукатурке, когда в дверь вошел служащий внутренней охраны.

— Пойдем, — сказал он без всякого выражения в голосе.

— Куда?

— На допрос к следователю, куда ж еще.

«Как тогда в Моздоке», — подумал Трофим, выходя из камеры. Следователем оказался тот самый чекист в кожаной тужурке, что первым ворвался в складское помещение с наганом в руке.

— Садись, — кивнул он головой на табурет, сам сидя за письменным столом у стены кабинета.

Трофим сел. Охранник удалился.

— Значит так, — сказал следователь, укладывая на зеленое сукно стола здоровенные, как и сам он, кулачищи. — Давай, хлопче, без дураков, чтоб все, как на духу.

Трофим с готовностью впился глазами в незлое и даже, как показалось, добродушное лицо следователя с висячими, как у Тараса Бульбы, усами.

— Кто и с каким заданием тебя прислал сюда? — спросил следователь, записав в протоколе допроса анкетные данные задержанного.

Трофим, не утаивая ничего, рассказал как можно подробнее про свою поездку.

— Та–а–к, — протянул следователь, — решил все–таки ваньку ломать? — Он недобро ухмыльнулся. — Что вез в корзине?

Тут только Трофим заметил стоящую сбоку от стола свою осточертевшую за дорогу поклажу.

— Сушку с вареньем, еще книги какие–то старые, — ответил он без прежней уверенности в голосе, почувствовав в вопросе чекиста скрытое злорадство.

— А если без вранья? — прищурился следователь. — Еще раз напоминаю: чистосердечное признание смягчает меру наказания.

— Не верите — сами поглядите чего в ней накладено, — нахмурился и допрашиваемый.

— Мы–то поглядели, — дернул усом «Тарас Бульба», — теперь ты погляди.

С этими словами он поднял корзину с пола и вытряхнул ее содержимое на стол. У Трофима глаза полезли на лоб от изумления при виде вывалившейся из нее груды новеньких сторублевок.

— Ну, теперь скажешь, кому вез эту сушку? — опершись руками о стол по бокам денежной кучи, нагнулся к Трофимову лицу следователь.

— Я же сказал, не знаю, — съежился под его взглядом Трофим.

— Не знаешь, кадетская твоя душа? — следователь, схватив пачку ассигнаций, обогнул стол и поднес ее к носу допрашиваемого. — Везешь чуть ли не миллион и не знаешь кому? Признавайся, белогвардейский выкормыш, а то плохо будет.

— Я не выкормыш и никакой не белогвардейский, — огрызнулся Трофим, чувствуя как в груди страх уступает место чувству протеста и даже озлобления от незаслуженной обиды, как тогда при допросе у Афоньки Подлегаева.

— Не белогвардейский, говоришь, а френч до сих пор носишь офицерский, вон следы от погон на плечах.

— Я его на черкеску у старьевщика сменял.

— А деньги? Может, ты их в карты выиграл?

— Сказал, не знаю…

— Так–таки и не знаешь?

Трофим молча покачал головой. Следователь, сжимая в кулаке денежную пачку, прошелся туда–сюда по кабинету.

— Последний раз спрашиваю! — резко повернулся к допрашиваемому.

Трофим не ответил.

— Ничего, заговоришь, — чекист поочередно разгладил пачкой усы и, бросив ее на стол, подошел к двери. — Отведи в камеру, пусть поразмышляет в одиночестве, — сказал он служащему внутренней охраны.

Трофима увели.

Однако в одиночестве ему пришлось находиться не так уж долго. Солнечное пятно не успело доползти и до середины стены, как его вновь повели на допрос. На этот раз следователь был не один, у него в кабинете находился мужчина, костюмом и фигурой очень уж похожий на того самого жулика, что увязался за Трофимом с самого Моздока, только лицо не подвязано платком, видать, перестали за дорогу болеть зубы. Он стоял у окна, разглядывая что–то на улице.

— Он? — обратился к нему сидящий за столом следователь.

— Он самый, — обернулся незнакомец, а у Трофима глаза полезли на лоб от крайнего изумления: перед ним стоял сотрудник моздокского ОГПУ Афанасий Подлегаев.

— Ну, тогда поехали, — сказал следователь совсем незлым голосом, — а то он не любит, когда опаздывают.

«Кто это ОН?», — думал Трофим, обалдевший от неожиданной встречи, выходя вместе с Афанасьевым и похожим усами на Тараса Бульбу чекистом из кабинета.

Хорошо–то как на улице! Вернее, на площади. Солнце хоть и склонилось к какой–то древней зубчатой, с полуразрушенными башнями стене, но светит еще горячо и ярко. Оно отражается в отшлифованных пешеходами и всеми видами транспорта булыжниках мостовой и в струях огромного чугунного фонтана, вокруг которого сгрудились водовозы, наполняя свои бочки водой с помощью черпаков с деревянными ручками. Вот бы куда русалку посадить, невольно пришло на ум Трофиму. А стена, по всей видимости, крепостная. Сколько же ей лет, если она местами совсем развалилась и в ее расщелинах повырастали деревья?

— Точи–ить! Ножи–ножницы точить! — без всякого подъема кричит идущий по мостовой мужик в грязном фартуке с точильным станком через плечо, скользя безучастным взглядом по светло–зеленому с барельефами фасаду трехэтажного здания, из которого только что вышел Трофим, сопровождаемый чекистами.

Со стороны фонтана донеслась площадная брань, стук колес и конское ржанье. Это водовозы затеяли скандал из–за очереди. Размахивая черпаками, словно секирами, они наседали друг на друга и кричали на разные голоса.

Слева, квакнув клаксоном, подкатил легковой автомобиль с откинутым верхом. В нем рядом с шофером сидел густобородый старик в очках.

— Здорово, голубок! — крикнул он не по–стариковски зычным голосом. — Этих, что ль, везти на Варварскую?

— Ага, этих, — ответил следователь, подходя к автомобилю и открывая дверцу.

— Ну, тогда давайте пошустрей, а то у него мало времени.

— Это в воскресенье–то? — возразил следователь, усаживаясь со своими спутниками на заднее сидение лимузина.

— А у него их не бывает, этих воскресений, — махнул рукой старик, в котором вряд ли кто посторонний смог заподозрить лихого чекиста. — За все лето на дачу никак не выберемся: то Волховстрой, то Югосталь, то Детская комиссия, то Курсы красных директоров.

«Про кого они говорят?» — думал Трофим, провожая глазами мелькающие по сторонам улицы вывески и витрины магазинов. «Пивная лавка. Продажа распивочно и на вынос», — успел прочитать на одной. Сколько же их, этих лавок, по всей Москве, если только на Сухаревском базаре он насчитал вместе с лавками винными и трактирами около десятка. Но долго размышлять над этим Трофиму не пришлось. Вскоре автомобиль подкатил к большому серому многоэтажному зданию, и старик повел своих пассажиров к Предвыссовнархозу, как он назвал руководящее лицо, курьером у которого служил. Им оказался не какой–то гигант, грозный и крикливый, как представлялось Трофиму в его взбаламученном воображении, а обыкновенный человек, худощавый, даже худой, с остроконечной бородкой и серыми внимательными глазами на усталом нездорово–бледном лице, одетый в поношенную гимнастерку с орденом Красного Знамени на груди.

— Присаживайтесь, — сказал он глуховатым голосом, указав рукой на стулья.

Вошедшие сели. Трофим обвел глазами кабинет. Кроме столов, в углу стоит шкаф с книгами, рядом с письменным столом — столик с несколькими телефонами, под потолком висит люстра, на стене — портрет Ленина.

— А где его товарищ? — спросил Предвыссовнархоз ^[26], обращаясь к чекисту с запорожскими усами.

— Должно быть, пользуясь темнотой в складе, сбежал, Феликс Эдмундович, — ответил тот смущенно. — Но мы приложим все усилия…

— Вы уже приложили усилия, — не дал договорить подчиненному Феликс Эдмундович. — Необдуманными действиями насторожили врага. Что показала экспертиза? — переменил он разговор.

— Деньги фальшивые, английского производства, — ответил чекист.

Феликс Эдмундович на секунду задумался, печально усмехнулся:

— Если в вас летят бандитские пули, то так и знайте, они тоже английского производства. Кому ты должен был передать эти фальшивки? — обратился он к Трофиму.

— Я про них ничего не знал, — подхватился тот со стула. — А корзинку я вез брату этого самого нэпмана. Русалка его Сергеем Петровичем называла.

— Какая русалка? — изломил бровь Феликс Эдмундович.

Трофим рассказал про «аквариум» и его обитательницу.

— Красивая? — прищурился Феликс Эдмундович, попыхивая папиросой.

— Кто?

— Ну эта… русалка.

Трофим пожал плечами:

— Да нет. Жалкая какая–то, худющая. Вот хозяин ее тот здоров, как хряк. Она его осьминогом обозвала. Всю кровушку, говорит, из меня высосал.

— Где же он поймал это чудо?

— В Средиземном море бреднем, — улыбнулся Трофим, понимая, что с ним шутят.

— А я думал — на удочку, — рассмеялся Феликс Эдмундович. — Ты любишь ловить рыбу?

— Страсть как люблю, — воодушевился Трофим. — У нас на Тереке такие сомищи — во! — он развел руками.

— Я тоже люблю рыбную ловлю, — вздохнул Предвыссовнархоза, — да вот беда: за работой некогда.

Он потушил окурок в пепельнице, помолчал.

— Как тебя зовут? — спросил все тем же ровным голосом.

Трофим назвался.

— Ты можешь отправляться домой, Трофим, только смотри больше не ввязывайся в подобные истории.

— Я не хочу домой.

— А куда же ты хочешь?

— Учиться на летчика. Я ведь потому и взялся отвезти эту корзину, чтобы в Москву попасть.

— А ты знаешь, где находится школа учлетов?

— Не–а…

Феликс Эдмундович перевел взгляд с юноши на чекиста:

— Объясните парню, как и на чем добраться туда.

— Будет сделано, — поднялся со стула чекист и жестом руки предложил Трофиму следовать за ним, поняв, что Феликс Эдмундович хочет остаться вдвоем с его коллегой из Моздока.

— А твой приятель, он что, тоже моздокский? — спросил он, спускаясь по лестнице.

— Шлемка? Нет, он из Владикавказа ехал, в Прохладной случайно с ним встретились. Где я его теперь искать буду?

— Не переживай, хлопче, — чекист положил Трофиму на плечо тяжелую руку, — найдем мы твоего дружка.

Между тем в кабинете Предвыссовнархоза шел следующий разговор.

— То, что вы не взяли «нэпмана», это хорошо, — говорил Феликс Эдмундович, вновь закуривая папиросу. — Мы постараемся по протянувшейся от него ниточке нащупать сам клубочек. Он, разумеется, в Москве, и, если бы не досадная оплошность наших сотрудников, был бы уже, по всей видимости, в наших руках.

— Значит, подвал фирмы «Депре» не конечная инстанция? — спросил Подлегаев.

— Разумеется, нет. Подвал — это одна из тайных канцелярий скупки краденого, награбленного на железной дороге и на предприятиях, и очень жаль, повторяю, что моздокский курьер попал в облаву. Это гораздо усложнило дело. Но как говорится, мы заварили кашу, мы будем ее и расхлебывать. Вам же надлежит через вашего «нэпмана» потянуть нитку за другой конец. Уверен, что она приведет в резиденцию иностранного агента. По всем имеющимся у нас данным, в стране зреет хорошо законспирированный заговор, не уступающий по размаху савинковскому. Нужно держать ухо востро. Особенно вам, жителям Кавказа. Англия не пожалеет денег (и не только фальшивых) для того, чтобы оторвать его от России, подняв хотя бы бутафорные восстания для вмешательства извне и чтобы в первую очередь натравить на нас Турцию. То, что вы сообщили нам, подтверждает наши выводы. Кто у вас руководит органом ГПУ?

— Журко Степан Адреевич.

— Журко? Мне будто знакома эта фамилия.

— Он встречался с вами в Петрограде в Смольном, — подсказал Подлегаев.

— Посланец Кирова? Как же, помню: сероглазый, крепкий такой мужчина. Сосед по Бутырской тюрьме. Передайте ему горячий привет и пожелание больших успехов в трудной и благородной работе чекиста. И вот еще что: пусть не спускает глаз с представителей так называемой «оппозиции». Есть все основания полагать, что оппозиционеры являются если не душой готовящегося мятежа, то довольно деятельными его участниками. Вы когда отправляетесь?

— Хоть сейчас.

— Правильно. Нужно поторапливаться, чтобы враг не опередил нас. Но вначале устройте своего земляка в Дом крестьянина — это бывший «Эрмитаж». Наш сотрудник покажет, где он находится. Ну и вообще, проявите о нем заботу.

— Хорошо, Феликс Эдмундович. Спасибо.

— Это вам спасибо за бдительность. Вот только… — Феликс Эдмундович лукаво прищурился, — как же вы, конспиратор, чекист, потеряли в дороге своих поднадзорных?

Подлегаев густо покраснел.

— Виноват, Феликс Эдмундович. — сказал он, поднимаясь со стула и принимая солдатскую стойку. — К стыду своему я не знал, что в поездах можно ездить не только сверху, но и снизу.

* * *

Аэродром оказался широким ровным полем, поросшим красноголовым клевером и солнечными ромашками. Он одной стороной упирался в шоссе, противоположной — в небольшое братское кладбище с пропеллерами вместо памятников на могилах; на нем хоронили разбившихся во время полетов летчиков. Слева, в восточной стороне виднелись какие–то склады и заводские трубы, справа — извивался поросший кустами овраг, наполненный обломками потерпевших аварию в разное время самолетов разнообразных конструкций. Неподалеку от него стояло несколько деревянных строений с полукруглыми крышами и огромными во весь фасад воротами. Одни такие ворота были раскрыты и в них толпились люди в синих комбинезонах. С криками и хохотом они вытаскивали из помещения за хвост огромный, похожий на этажерку самолет.

Трофим направился к людскому скопищу, полагая, что это и есть летная школа.

— Нет, друг ситцевый, школа находится в городе, а это всего–навсего ангар, принадлежащий школе, — разочаровал его первый встречный парень в таком же синем комбинезоне, несущий к самолету ведро с какой–то густой, вонючей жидкостью. — А тебе зачем туда?

— Хочу выучиться на летчика, — ответил Трофим.

Парень усмехнулся и оценивающе оглядел кандидата в летчики.

— Многие хотят, — буркнул он насмешливо. — Да не всех туда принимают. Комиссия там, знаешь, какая строгая: чуть что не так — и отваливай в сторону.

— Я не отвалю, — уверенно заявил Трофим. — Ты лучше скажи, к кому мне нужно обратиться?

— Ну–ну, — искривил губы парень. — Видали мы таких летунов, что хвосты аэропланам заносят.

— Они, что ль? — мотнул головой Трофим в сторону облепившей аэроплан толпы.

— Нет, это учлеты. Из школы на аэродром приехали. У них сегодня летный день. Вон видишь того, в реглане у самого ангара — это ихний инструктор Очкин, к нему и обратись, — сказал парень, возобновляя прерванный путь. Трофим пошел следом.

— Опоздал, дружище, малость, — развел руками инструктор, после того, как Трофим представился ему. — Теперь до следующего года. Возвращайся домой.

У инструктора острое, аскетически худое лицо с усиками под крупным прямым носом и широким раздвоенным, чисто выбритым подбородком. На голове у него кожаная фуражка с эмблемой на околыше: распахнутые крылья с перекрещенными мечами посредине.

— Мне возвращаться некуда, — сказал Трофим.

— Как это?

— А так… — и Трофим вкратце рассказал инструктору, откуда он родом и как добирался в Москву, чтобы осуществить свою давнишнюю мечту, опустив лишь подробности, связанные с корзиной, и ОГПУ.

Инструктор выслушал, пощипал поочередно усы.

— В таком случае вот что, парень. В школу ты уже опоздал — факт. Но чтобы тебе не возвращаться и не терять понапрасну целый год, поступай–ка на службу в группу обслуживания. Будешь зарабатывать себе на жизнь и одновременно изучать авиационную технику. Ну как, согласен?

— А летать? — встревожился Трофим.

— Успеешь еще, налетаешься. Тебе сколько лет?

— Восемнадцатый идет.

— Вот видишь, ты еще несовершеннолетний, тебя бы в школу все равно не приняли. А на тот год будет как раз. Ну так как?

— Согласен, — ответил Трофим.

— Тогда пошли.

Он подвел Трофима к стоящему на стремянке у аэроплана пожилому дяде с отверткой в руке.

— Михеич, — тронул его за штанину замасленного до блеска комбинезона инструктор, — слезь на минуту. Тут я тебе специалиста привел, может, примешь в группу?

Михеич повернул лицо к подошедшим: в Трофима уставились пронизывающие его насквозь темно–карие, не по возрасту блестящие глаза. Эти глаза, горбатый нос, длинная шея и выпирающий из воротника кадык делали его похожим на какую–то птицу.

— А он знает, твой специалист, что это такое? — хлопнул Михеич по выхлопному патрубку двигателя.

— Знаю, мотор, — смело ответил Трофим.

— Смотри–ка, и впрямь знает, — засмеялся Михеич, и смех его тоже напомнил Трофиму какую–то птицу, не то гуся, не то орла, когда тот клекочет, делая круги над степью.

Михеич спустился со стремянки, отерев ветошью измазанную моторной сажей руку, протянул Трофиму для пожатия.

— По должности я старший техник, а зовут меня Иван Михеевич, — сказал он, по–прежнему блестя глазами. — Ты же будешь младший моторист, а зовут тебя…

— Трофим, — догадался подсказать младший моторист.

— Получать будешь ты, Трофим, пятнадцать в месяц, — продолжал старший техник, а жить в ангаре, если «Интурист» тебе не по карману. Беседу я проведу с тобой после того, как этот аппарат тяжелее воздуха поднимется все же в воздух, а пока иди под начало старшего моториста. Эй, Чулюкин! — крикнул он одному из своих подчиненных, в котором Трофим узнал того самого встреченного на аэродроме парня, что нес к аэроплану противно пахнущую жидкость, — определи новичка к делу.

— Есть определить к делу! — по–военному вскинул блестящую от масла ладонь к виску Чулюкин и дернул за рукав Трофимова френча, не в силах сдержать злорадной усмешки. — Пошли, летун, заносить хвост аэроплану.

Проглотив насмешку, Трофим побрел за своим непосредственным начальником.

Так началась его авиационная служба. На первых порах она оказалась не сложной и не особенно трудной. Эка важность: слить из бака отработанное масло, залить свежее, провернуть пропеллер перед запуском двигателя и по команде летчика отойти в сторону.

Одно не нравилось младшему авиаспециалисту: очень уж драл перед ним нос старший моторист, каждый раз стараясь подсунуть ему работу погрязней и пообъемнее. Сам же сидел на травке под крылом аэроплана и покуривал в нарушение авиационных правил.

Вот и сейчас с утра сам еще не завернул ни одной гайки на разобранном двигателе, а Трофиму дает распоряжение одно за другим: вымой то, зачисти это. Трофим выполняет и то, и другое, и третье — служба есть служба.

— Сходи к Кулику принеси зазор в толкателе, — отдает старший моторист очередное приказание своему подчиненному.

Трофим послушно выходит из своего ангара и направляется к крайнему, стоящему у самого оврага, с завистью наблюдая, как взмывают в голубое подмосковное небо «фарманы», «фоккеры» и «вуазьены». Ничего, придет и его время, а пока нужно разыскать старшего моториста Кулика и взять у него понадобившуюся Чулюкину деталь.

— Чего, чего? — удивился Кулик, когда Трофим передал ему просьбу его коллеги.

— Зазор в толкателе, — повторил Трофим наименование детали.

— А… — протянул Кулик, усмехнувшись и, поискав глазами на свободном от самолетов пространстве, ткнул пальцем в лежащий под стеной ржавый предмет, похожий на кузнечную наковальню. — Вот он, бери.

Деталь оказалась дьявольски тяжелой. Трофим с трудом взвалил ее себе на плечо и вышел из ангара, заметно пошатываясь. Он уже больше не смотрел на взлетавшие и садившиеся самолеты. Хоть бы не споткнуться, — думал он, глядя себе под ноги.

— Куда ты ее волокешь? Зачем она тебе понадобилась? — раздался сбоку резковатый голос старшего техника, и его горбоносая тень упала на землю рядом с Трофимовыми сапогами.

— Чулюкин велел… зазор принести, — скосив глаз на старшего техника, ответил младший специалист.

— Какой еще зазор? — удивился Иван Михеевич.

— В толкателе…

— Бросай ее к чертовой матери, — приказал старший техник.

Трофим продолжал удерживать на плече тяжелую ношу.

— Да бросай же, бросай! — крикнул на этот раз старший техник.

Трофим, недоумевая, выполнил приказание.

— Пошли к твоему Чулюкину…

Тот сидел по–прежнему у слесарного верстака, окруженный товарищами и, что–то им говоря, заливался смехом. Увидев старшего техника, он оборвал смех и придвинулся к верстаку.

— Зазор, значит, тебе понадобился в толкателе, чертов оболтус? — налетел на него старший техник беркутом. — А если он этой наковальней грыжу нарвет, тогда как?

Чулюкин вскочил с табурета, вжал в плечи голову.

— Какой наковальней? — вытаращил он глаза.

— Обыкновенной. Ведь в ней центнер весу, а ты его одного нести заставил.

— Кто ж его знал… я ведь в шутку.

— Шутки бывают жутки. Сейчас же отволоки ее на прежнее место и марш на кухню — будешь измерять зазор между ножом и картошкой.

— Есть, — уныло согласился провинившийся и, метнув в Трофима недобрый взгляд, выкатился из ангара. А вместо него вошли сразу два человека, одним из которых был чекист, а другой…

— Шлемка! — крикнул обрадованно Трофим, бросаясь к приятелю и обнимая его за тонкую, как у старшего техника, шею. — Вот здорово!

— Никак еще один моторист заявился, — сделал вывод старший техник, с уважением взирая на кожаную тужурку сотрудника ОГПУ. Тот с видимым удовлетворением покручивал свои запорожские усы.

— Где же вы его нашли? — Трофим с благодарностью взглянул на чекиста, не отпуская узкую ладонь отыскавшегося друга.

Чекист самодовольно усмехнулся:

— А где ищут артистов? На Хитровом рынке, где ж еще. Концерт там устроил, что твой Шаляпин… Ну, ладно, хлопцы, — он озабоченно взглянул на часы. — Вы туточки рассказывайте друг дружке свои байки, а мне пора идти, — он протянул Трофиму руку.

— Спасибо вам большое, — пожал руку Трофим.

— Чего там… — отмахнулся чекист. — Просто выполнил обещанное. Может, еще кого разыскать?

У Трофима подпрыгнуло к горлу сердце: Дорьку бы, а? Но он сдержался, понимая, что нельзя отвлекать этого страшно занятого человека от дел всякими пустяками. Он сам ее разыщет.

Глава пятая

Чижик проснулся среди ночи. Ох, как вставать не хочется! А встать придется: уж больно много съел вечером свежих огурцов, добытых на соседнем огороде. За окнами непроглядная темень. В дортуаре — тоже. Похрапывают во сне товарищи по общежитию. С точностью часового механизма отсчитывает в тишине мгновения Вечности падающими в жестяной таз каплями подтекающий кран стоящего в углу комнаты питьевого бачка. Он как бы напоминает Чижику, что вставать все равно придется.

Стараясь не натыкаться на дужки кроватей, Чижик вышел из помещения, с наслаждением потянулся. Не такая уж и темнота на дворе, как показалось спросонья: в небе искрятся звезды, их света вполне хватает, чтобы разглядеть очертания колодца и фургон, стоящий у входа в подвал. Пока Чижик занимался тем, из–за чего проснулся, к фургону подошла человечья тень и что–то в него положила. Дядя Федя, наверно, мелькнуло в сонной мальчишеской голове. Интересно, что он положил в повозку? А вдруг колбасу, которую он любит больше всего на свете? Остатки сна улетучились в одни момент из головы от такого предположения. Крадучись, Чижик направился к фургону, от которого в это время отделилась та же самая тень и скрылась в подвале. Тут только заметил Чижик, что в фургон впряжены лошади. «Шамовку грузит», — догадался он и, метнувшись к фургону, затаился за его брезентовым тентом. Снова подошла к задку повозки тень с круглой корзинкой в руках, и теперь Чижик уже явственно разглядел дядю Федю. Шумно дыша, тот поставил корзинку на дно повозки и отправился в подвал за очередным грузом. В ту же секунду Чижик вскочил в фургон, привычно зашарил в темноте натренированными за годы воровской жизни пальцами: в мешке — картошка, в другом — мука, в сапетке — яйца. А где же колбаса? Вот еще какие–то вещи, накрытые рядниной. Чижик запустил под ряднину руку, нащупал что–то твердое, гладкое — похоже, приклад винтовки. Вот еще и еще такие же приклады. Рядом — железный ящик. Колбасы нет. Пора смываться, пока не застукали его на месте преступления. Чижик ухватил завернутый в тряпку кусок сала и хотел уже выскочить из повозки, как услышал впереди шорох усаживающегося на сидение человека и чмокающий звук, произведенный его губами, каким обычно трогают с места лошадей. Повозка тронулась, и Чижик, не успев обдумать свои дальнейшие действия, очутился за воротами. Первой его мыслью было выпрыгнуть из повозки, по он тут же отогнал ее прочь. Во–первых, он это успеет сделать в любое время, во–вторых, не все проверено положенное дядей Федей в повозку, а в–третьих, неизвестно куда и кому везет он принадлежащее детдому добро. Чижик выпустил из рук сало и под громыхание телеги принялся обследовать ее заваленное всяческим скарбом дно. Пока доехали до ручья, отделяющего город от Ярморочной площади, он успел нащупать под рядниной помимо мешков с картошкой и мукой, мешок с пшеном, бочонок с вином или водкой, пятьогромных ковриг хлеба, свиной окорок и горшок со сливочным маслом. «Гады, нам капусту дают с чечевицей, а кому–то везут сало с маслом», — мелькнула в голове мальчишки горькая мысль. Он подвинул окорок поближе к заднему борту, чтоб в нужный момент оказался под рукой, присоседил к нему ковригу хлеба. Сам свесил ноги, приготовившись «нарезать плеть» при малейшей опасности. Но опасность не возникала, и Чижик решил проследить путь фургона до его конечной цели, на всякий случай сбросив окорок с ковригой в придорожный бурьян на повороте к Садовой улице. Подберу на обратном пути, решил он, вглядываясь в наполненную лягушачьим кваканьем темноту — неподалеку посреди улицы здесь покоилось в илистых берегах приличных размеров озеро–болотце, в котором даже водились караси. Куда же едет дядя Федя? Вот уже кончается Садовая улица, начинается Ильинское кладбище, а фургон все катит и катит. Чижик встревожился: пора, однако, «винтить», а то увезут к черту на кулички, а он — в одних трусах. Возле дуба спрыгну, окончательно решил он, и в это время повозка остановилась. Послышались человеческие приглушенные голоса. Чижик едва успел поджать ноги, как к задку фургона подошли двое мужчин.

— Глядите, яйца там не подавите, — сказал им дядя Федя, не слезая с козел.

— Ладно, — ответил один из незнакомцев, берясь за борт и занося ногу, чтобы взобраться на него. Чижик, вне себя от страха, отпрянул в глубь повозки. Упав на мешок с мукой, судорожно накрылся пахнущей дегтем рядниной.

— Прошу вас, Константин Алексеич, — предложил усевшийся в повозку своему напарнику.

— Сию минуту, — ответил хрипло названный Константином Алексеевичем, и по его шумному дыханию Чижик понял, что он уже немолод и что ему нелегко забираться в повозку.

— Сели? — спросил спереди дядя Федя.

— Ага, поезжай с богом, — ответили сзади. А Чижик затаил дыхание, уткнувшись носом в мешок и боясь как бы не чихнуть от лезущей в нос мучной пыли. Дурак, ругал он сам себя, надо было выпрыгнуть еще на Садовой улице. Что же теперь делать? И окорок собаки сожрут…

— И сколь долго мы так будем трястись? — раздался над ним голос одного из «попутчиков».

— К рассвету будем на месте, — отозвался его товарищ.

— Представляю себе, что это за войско, — в голосе первого сквозила презрительная насмешка. — Жрут, небось, пьют и ни черта не делают.

— Вы весьма мрачно настроены, Константин Алексеич, — упрекнул второй первого. Голос у него приятный для слуха, «грудной», как сказала бы воспитательница Олимпиада Васильевна. — Конечно, отряд Котова не регулярная часть, но в наших условиях…

— Отряд! — хмыкнул Константин Алексеевич. — Уж называйте лучше своим именем — банда. Занимаются грабежом да пьянством. За все время боевых, с позволения сказать, действий один сожженный шалаш в коммуне да несколько убитых из числа так называемых активистов — вот и весь боевой счет вашего отряда, Владислав Платоныч.

— Нашего, Константин Алексеич, господин командующий повстанческими силами, — поправил собеседника Владислав Платонович и в голосе его слышалась плохо скрытая насмешка. — Как говорится, на безрыбье и рак рыба.

— Мне не раки нужны, а воины. И пожалуйста, без иронии, господин представитель, или как выражаются большевики, уполномоченный треста. Молите бога, чтобы он не лопнул, как в прошлом году савинковский «Союз».

— Обиделись?

— Нет, смотрю правде в глаза.

— И что вы в них видите?

— Я же сказал — банкротство.

— Зачем же в таком случае приобретаете акции?

— По пословице: или пан, или пропал.

— С таким настроением…

— Не трогайте, ради бога, мое настроение. Я готов сейчас глотку грызть каждому, кто не состоит пайщиком нашего треста. Не бойтесь, я не отступлю от программы и буду сражаться до конца.

— Без веры в победу?

— Опять вы свое… — в словах Константина Алексеевича прозвучала досада. — Да поймите же наконец: без иностранного вмешательства мы не сможем справиться с НИМИ собственными силами.

— Свенс обещает незамедлительное вторжение, едва лишь на Кавказе образуется очаг повстанческого движения.

— Дай–то бог. Только не верю я вашему Свенсу: уж кто–кто, а англичане мастера чужими руками жар загребать.

— Ну а Гойтинскому вы верите?

— Гм…

— Я только что от него, — Владислав Платонович снизил голос до шепота. — Так вот «новая оппозиция», — возглавляемая Зиновьевым и Каменевым, — это не только разлад в штабе коммунистов, но нечто большее, дающее нам в руки огромные козыри. По сути дела «оппозиционеры» наши люди. Вы понимаете теперь, какой силой мы располагаем? Приплюсуйте сюда обиженных советской властью зажиточных крестьян, православную церковь с ее могучим воздействием на умы верующих — и тогда вам станет ясно, что победа наша не химера, а сама реальность. Кстати, вы не слышали проповеди настоятеля Успенского собора отца Феофила? Напрасно. Я вам скажу, этот человечек в рясе стоит полка, а то и дивизии отборных кавалергардов.

— Я не знаю, чего стоит ваш поп, но чего будет стоить моим больным почкам эта проклятая дорога, знаю наверняка. И что за гиблое место?

— Местные жители называют его Дурным переездом. А вы передвиньтесь ближе к середине, там будет не так тряско.

— Как же, передвинешься, если тут кругом ящики какие–то.

— С патронами, наверно, — догадался Владислав Платонович, зевая и откидываясь поудобнее на стенку фургона. — Тепленькие, прямо из божьей пазушки… — и он тихонько рассмеялся.

Разговор оборвался. Лишь скрип колес да чавканье конских копыт нарушали тишину на болотистой дороге, клятой проезжающими миллионы раз на всех языках Кавказа. Чижик продолжал лежать на мешке с мукой ни живой, ни мертвый. Вот уж влип, так влип. Попался, как сазан в вершу: спереди дядя Федя, сзади сразу два дяди, по бокам — плотный брезент. Сбегу, когда заснут, решил он, по–прежнему не смея пошевельнуться, и не заметил, как сам уснул. А когда проснулся, то сквозь ряднину уже просеивался рассвет и повозка уже не стучала колесами, вокруг нее звучали человеческие голоса.

— А рачишки привез? — спрашивал кто–то, подходя к задку повозки.

— А как же, — ответил дядя Федя, — и даже окорок на закуску. Давайте, хлопцы, разгружайте быстренько, да я побегу в обрат, мне еще нужно для сирот за картошкой на базу съездить.

— Это мы мигом, — обрадовались «хлопцы», залезая в повозку и выгружая из нее привезенное.

— Гляди–ка, и яичков прихватил!

— Принимай, Ефим, ты ить любишь яишню жрать.

— А это что за животная такая? — Чижик почувствовал, как его ухватили за лодыжку.

— Братцы! — раздался у него над ухом удивленный возглас, — Федор нам живого барана приволок!

Свет померк в глазах Чижика, когда с него была сдернута ряднина и он предстал перед столпившимися у фургона людьми в своем вовсе непривлекательном виде. Тощий, наголо остриженный, с торчащими ушами, в съехавших на сторону трусах, он дрожал не столько от утренней свежести, сколько от страха, и был похож на пойманного тушканчика.

— Тащите нож — на шашлык резать будем! — захохотал обнаруживший его детина с круглым конопатым лицом и совсем не страшным голосом.

— Федор! Ты погляди, какой гостинец нам доставил, — крикнул он возчику, выглядывая из фургона.

Подошел дядя Федя и вытаращил от изумления глаза.

— Детдомовский? Как ты сюда попал, поганец? — спросил он сдавленным голосом, наливаясь краской стыда и ярости за свою такую непростительную оплошность. — А ну слезай, собачий сын.

Чижик слез с повозки, на всякий случай сморщил лицо, как бы готовясь заплакать.

— За каким чертом тебя занесло в повозку? — подступил к нему дядя Федя и вдруг схватил его за ухо.

— Ай! — вскрикнул Чижик, изгибаясь и корчась от боли, как береста на огне. — Я думал, что там… ой, больно!

— Что ты думал там? — продолжал выворачивать ему ухо дядя Федя.

— Колбаса! — выкрикнул Чижик не своим голосом. А все вокруг рассмеялись.

— Так ты, значит, за колбасой сюда забрался, воровская твоя харя? — еще больше разгневался дядя Федя и занес руку, чтобы ударить мальчишку, но ее перехватил на лету обнаруживший Чижика здоровяк.

— Не надо, Федя, — сказал он, отнимая мальчишку у взрослого.

— Он вор, сам признался, — продолжал нервничать дядя Федя, порываясь к мальчишке, чтобы дать ему подзатыльник.

— Так это еще неизвестно, кто у кого первый украл. — кивнул головой Чижиков заступник на фургон, из которого продолжали вынимать его содержимое предприимчивые молодцы, не ожидая окончания разыгравшейся у них на глазах сцены. — Вон идет командир с гостями — они и рассудят.

Воспользовавшись передышкой, Чижик осмотрелся: куда это его занесло? Вокруг, кроме кошары да маленькой чабанской мазанки, никаких больше построек. Куда ни погляди — одни лишь песчаные бугры, поросшие корявым кустарником и верблюжьей колючкой. Из–за одного такого бугра выпучилось алое от натуги солнце — нелегко взбираться на сыпучий бархан. Оно равнодушно взглянуло на мальчишку и принялось за свое повседневное дело. Зато вышедшие из чабанского жилья люди проявили к Чижику неподдельный интерес. Они подошли к нему все трое, и тот из них, что с пушистыми светлыми усами на круглом румяном лице, спросил, ткнув в него указательным пальцем:

— Кто тебя подослал? Милиция? ГПУ?

Чижик затряс остриженной под нулевку головой:

— Никто не подсылал… я сам… хотел шамовки сбондить.

— Врешь.

— Без понта. Век свободы не видать, — Чижик полоснул себя по горлу большим пальцем.

— Тебе ее и так больше не видать, если не признаешься, — пышноусый повернул лицо к стоящему слева от него старику в сером помятом костюме и с очками на широком, пористом как у Олимпиады Васильевны, носу. — Как вы думаете, Владислав Платоныч?

Ага, это значит тот самый дядька с приятным голосом, что сидел у него в ногах с правой стороны, догадался Чижик. Голос, как у дьякона в соборе, а сам тощий какой–то.

— Увольте, Василий Кузьмич, — сочно пророкотал тощий, кривя тонкие, синеватые губы. — Зачем вам мое мнение, если у вас имеется собственное?

— К тому же, у вас просто нет другого выхода, — развел руками его товарищ, ехавший на повозке в ногах Чижика слева. — Вольно или невольно он оказался свидетелем нашего разговора в пути, и кто поручится, что он в это время уже спал. Да и ваша, так сказать, дислокация…

Чижик взглянул на него исподлобья: тоже пожилой, как и Владислав Платонович, только суровее на вид. У него полувоенная фуражка на черноволосой голове с седыми висками, из–под козырька светятся маленькие злые глаза.

— Ну, говори, чертенок, по чьему заданию ты проник в наш лагерь? — снова подступил к Чижику пышноусый Василий Кузьмич.

Чижик вновь забожился, что никто его никуда не посылал и что в повозку он забрался понуждаемый голодом.

— Значит, не хочешь сказать нам правду, — расценил по–своему объяснения мальчишки взрослый. — Так мы тебя все одно заставим признаться. Эй, Шкамарда! — обратился он к одному из своих подчиненных.

— Чего надо, гражданин атаман? — нехотя подошел к нему совсем еще молоденький бандит в казачьей шапке и рубахе, подпоясанной ремнем с кобурой справа и шашкой — слева. Но не молодость его и не настоящая кобура с шашкой поразили Чижика. Поразили его серые, очень уж знакомые глаза.

— Дешевый буду… — заулыбался Чижик, намереваясь обратиться к обладателю этих глаз, но тот вывернул их на него с таким угрожающим выражением, что он осекся и остался на месте.

— У тебя, Ваня, кажись, новая плетка? — спросил у Шкамарды атаман.

— Новая, а что? — тряхнул Ваня свитой для него Семеном Мухиным из сыромятной кожи плеткой, стараясь не встречаться взглядом с Чижиковыми недоуменно вытаращенными глазами.

— А ну–ка, испытай ее на шпионе.

— На каком шпионе? — удивился Ваня.

— Вот на этом самом. Всыпь ему горяченьких для сугреву, а то вишь как он трясется, бедный.

— Да ну его к черту, — отмахнулся от «шпиона» Ваня. — Руки об него марать.

У атамана побагровели щеки от досады: подчиненный в присутствии начальства прекословит своему командиру.

— В таком разе помарает руки Сеня Мухин… об тебя, — сказал он, выразительно взглянув на стоящего тут же улыбающегося верзилу в опорках. А бандиты одобрительно заржали. Делать нечего, Ваня расправил в руках плеть.

— Ложись. — сказал он хмуро мальчишке, по–прежнему избегая его взглядов.

— Да ты что?! — крикнул Чижик, хватаясь за трусы и пятясь к фургону.

Но к нему быстро подошел верзила в опорках и с недоброй ухмылкой на плоском лице сграбастал его, как ягненка.

— Ну, чего дергаешься? — упрекнул он свою жертву, укладывая на усыпанный овечьим пометом песок и зажимая его голову между коленями.

— Ай! — взвизгнула жертва под ударом плети и засучила ногами. — Мишка! Падла! Зачем бьешь? А еще кореш называется!

Снова свистнула плеть, напомнив истязуемому мальчишке, что он не однажды кормил своего палача украденной в станционном буфете колбасой, о чем и сообщил ему под веселый гогот окружающих.

— Сволочь! Жлоб! — кричал он вне себя от боли и обиды. — Мы думали, на волю подорвал, а ты бандитом заделался!

Третий удар он решил встретить каскадом еще более виртуозной ругани и обещанием расправиться с «иудой» силами чоновцев, которым он изменил, уйдя к бандитам. Но удара не последовало.

— Будя пока, — раздался над ним голос атамана. — Про какого он тут Мишку гутарил? Про тебя, что ль? — ткнул он рукояткой собственной плети в грудь Шкамарды.

— Плетет не знай чего, — развел руками Шкамарда. — Про колбасу какуюсь… Да я его и в глаза никогда не видел, гниду эту. Чего, дурак, зря наговариваешь на человека? — накинулся он на Чижика, снова занося над ним плеть. — Какой я тебе кореш? И ни в каком детдоме я не жил, а находился под следствием в тюрьме за убийство, понял? Вон человек может подтвердить, — показал он на бандита с плоским лицом. — И тебя я, шкет, знать не знаю и знать не хочу.

Поднявшийся с земли Чижик с еще большим недоумением воззрился на своего истязателя. Неужели ошибся? Неужели есть на свете еще одни такие же серые и круглые, как у ястреба, глаза?

— Зато я тебя, поганца, знаю, — раздался сбоку от фургона голос дяди Феди. — Ишь ты как вырядился под партизана — сразу и не признать. А я–то думал, куда он девался? То все неразлучной тропкой ходили, а нонче, гляжу, малец один остался.

— Постой, постой, откуда ты знаешь Ивана? — удивился атаман.

— Да какой же это Иван? — усмехнулся дядя Федя. — Это Мишка Картюхов. Из нашего детдома. Член группы содействия ЧОН. В операции участвовал. Это когда ты, Василь Кузьмич, со своими партизанами на Веселом активистов гонял.

— Ах ты паскуда! — атаман невольно потянулся к кобуре за наганом, но тут же взял себя в руки. — Ну, ну, продолжай, Федор, — поощрительно кивнул белокурым чубом детдомовскому вознице.

— А чего продолжать. Малец–то, видать, попал сюда сам по себе, видишь, даже без одежки, а что касаемо этого, — ткнул он пальцем в мнимого Ивана, — то неначе подослан в твой отряд гепеушниками.

— Да ведь он помог бежать из тюрьмы Семену! — оторопело воззрился на дядю Федю атаман, все еще надеясь, что произошла ошибка.

— Вот–вот! — обрадовался дядя Федя. — Помог Семену. За то, что он его батьку в восемнадцатом году на цугундер вздернул? Это же Васьки Картюхова сынок, Василь Кузьмич.

— Чего? — изумился атаман.

— А того. Забери–ка у него оружию и повесь его самого, покель он вас всех не запродал советчикам.

При этих словах одетый казаком юноша дернулся было, чтобы выхватить из кобуры наган, но его упредил Семен Мухин.

— Гада ползучая! — прохрипел он, ухватив его за руку своей железной ручищей и спрашивал взглядом у атамана, что с ним делать дальше: то ли придушить на месте, то ли и впрямь повесить. Вот только на чем? Вокруг — ни деревца, ни какого–нибудь подходящего столбика.

— Посади покеда обоих в яму, — распорядился атаман, весьма расстроенный случившимся. — Я с ними еще погутарю, когда возвернемся. А сейчас, братцы, седлайте коней, поедем к соседям нашим, федюкинцам, — обратился он к остальным бандитам. — Для чего, узнаете апосля. Дело намечается шибко серьезное. Вот их благородие гражданин подполковник доложит об этом на совместном собрании.

Все посмотрели на подполковника, одетого в какой–то старый пиджак вместо кителя: во все время разыгравшейся на его глазах драмы он стоял в стороне у фургона, вместе со своим очкастым спутником и молчал.

Яма оказалась действительно ямой, глубокой, довольно широкой внизу и совсем узкой вверху — как кувшин, зарытый в землю. Мухин бесцеремонно столкнул в нее узников одного за другим и, пообещав им кровавой расправы в ближайшем будущем, возвратился к своим товарищам.

— Эх, Чижик, Чижик! — вздохнул бывший атаманский ординарец, едва лишь стихли наверху шаги бандита. — Зарезал ты меня, кореш, без ножа.

— Откуда же я знал, — виновато вздохнул и Чижик, ежась от погребной прохлады.

Мишка снял с себя верхнюю рубаху, отдал голому товарищу.

— Еще и плеткой хлестать начал, — продолжал Чижик, надевая рубаху. — Я–то потом понял маненько, да что толку — все равно тебя дед наш узнал. Должно, конец нам обоим, а?

Мишка промолчал, у него у самого скребли на душе черные кошки. Что их добром не отпустят бандиты, в этом у него не было сомнения. Что же делать? Он без особой надежды оглядел свод грушеподобного убежища — высоко.

— А ну лезь на меня, — предложил он, становясь лицом к стенке и подставляя спину.

Чижик вскарабкался другу на плечи, попробовал дотянуться к горловине — тщетно.

— И пробовать не стоит, — уныло заключил он, спрыгивая с плеч товарища на дно погреба.

После этого друзья уселись рядышком на глинистый, припорошенный каким–то растительным мусором пол своей ничем не запертой и никем не охраняемой тюрьмы и предались невеселым разговорам. Мишка рассказал младшему приятелю о том, как под руководством начальника ОГПУ устроил побег Мухину, чтобы с его помощью попасть в расположение бандитов и навести на них чекистов. А Чижик в свою очередь поведал о своих мытарствах.

— Жалко окорока, — снова вздохнул он. — Там ветчины одной фунтов десять. Собаки, должно, сожрали…

— Окорок, — это что, — махнул рукой Мишка. — Тут операция сорвалась, а ты — про какой–то окорок… И откуда принесла тебя нелегкая? — пожалел он о непредвиденной встрече с приятелем.

Медленно, как смола по дереву, ползло время. Да что — смола! Даже луч солнца, косо проникающий в яму через узкое отверстие, казалось, прилип к свисающим с земляного свода корневищам и не двигался с места. Очень хотелось пить. От мысли, что они могут оказаться здесь забытыми, так сказать, заживо погребенными, узникам делалось куда страшнее, чем от обещанной Семеном Мухиным кровавой расправы.

Тишина. Жуткая. До звона в ушах. Такая она, наверно, в могиле. Ох, как хочется пить! Скорей бы уже настала ночь, чтобы забыться от жажды во сне и чтобы не видеть над головой этого манящего светло–синего кругляшка, до которого невозможно дотянуться.

Но вот наконец он потемнел, а потом и вовсе сделался черным, в нем ярко заискрились звезды. Наступила ночь, не принесшая, однако, узникам ни избавления от жажды, ни желанного сна.

— Я бы ведро сейчас воды выпил, — сообщил Чижик старшему товарищу, прижимаясь к нему своим щуплым тельцем.

— Что зря об этом говорить, — отозвался Мишка, лежа на дне ямы навзничь и взирая на заглядывающий в нее ковш Большой Медведицы.

— А молча лежать и вовсе страшно, — признался Чижик.

Мишка не ответил. Ему было не до разговоров: одно — попался, другое — его этой ночью ждет Степан Андреевич у Кривого колодца. До чего ж все глупо получилось! Он так и не уснул в ту ночь. А на рассвете, когда дрема мало–помалу начала его одолевать, вдруг услышал приближающийся конский топот. Трудно определить чувство, овладевшее им при этом. Он и испугался и обрадовался одновременно. Испугался — бандитов, обрадовался — живым людям. Может быть, дадут напиться, а потом пусть делают с ними, что хотят. Один бы глоток воды, всего один глоточек…

Топот как будто ближе. Вот уже копыта стучат у самой ямы. Может быть, это чабан прискакал за чем–нибудь?

— Эй, хлопцы! — в горловине на фоне светлеющего с каждой минутой неба появилась круглая физиономия. — Вы живые тама?

Хлопцы вскочили на ноги.

— Живые! — отозвался Мишка, — только пить дюже хочется. Нам бы водички.

— А можа, квасу?

Физиономия Пашина. Круглая, улыбающаяся. Добродушный такой увалень этот Паша, а вот поди ж ты — тоже издевается, сволочь.

— Пошел ты знаешь куда… — огрызнулся Мишка

— А ты не психуй до время, — посоветовали сверху. — У меня и вправду квасок имеется. Целая фляжка… Ты мне вот что скажи, паря, ты и в самом деле к нам чекистами заслан?

— А тебе какое до этого дело? — ответил вопросом на вопрос Мишка. — Ты что, Котов или Федюкин?

— То–то и оно, что я не Котов, — вздохнули сверху. — Поэтому и интересуюсь.

— Ты вначале напои нас, а потом уж интересуйся, — посоветовали снизу.

— Держи, — не долго раздумывали сверху, и в следующее мгновение к ногам заключенных упала обшитая сукном кавалерийская фляга. Некоторое время в яме слышалось только бульканье, прерываемое вздохами удовлетворения.

— Так как же насчет чекистов? — возобновил прерванный разговор невесть откуда взявшийся благодетель.

— Сперва ты мне скажи, Паша, — донеслось ему в ответ из ямы, — за каким чертом понесло тебя в банду?

— Да рази ж я сам? Ты слушай как было дело… — Паша улегся грудью на край ямы, свесил вниз голову. — Пошел я как–то на улицу в корогод. А там приезжие из города с нашими девками пляски устроили. Я, известное дело, выпимши… Ну и двинул маненько одного, чтоб не дюже прижимался к моей Дуняшке. Да, видать, малость не рассчитал. Его, того уполномоченного, без сознания из корогода понесли, ну а я — дай бог ноги — в лес. А там Котов. Тебе теперь, паря, говорит, кроме нас, подаваться некуда. За убийство совработника тебя непременно или расстреляют или сошлют на Соловки. Вот так и поломалась моя судьба. Уполномоченный этот, говорят, оклемался, а я так и прилип с тоей поры к Котову, как дерьмо к коровьему хвосту: куда он, туда и я. Эх! Вареников жалко. Целую макитру наварила мамака. «Ишь, говорит, сынок, со сметаной». А я ей: «После съем, как вернусь с улицы». Так и не вернулся.

— А теперь хочешь вернуться? — догадался Мишка.

— Хочу, браток, — поспешно согласился Паша, — да боюсь шибко: вдруг в расход пустят или на Соловки энти самые?

— Если нам поможешь — не пустят.

— Да я с великой душой! — обрадовался Паша. — Для чего и прибег сюда.

— Так чего ж ты ждешь?

— А что?

— Помоги нам выбраться из ямы.

— Ох, правда… Я сейчас, — Паша оторвался от горловины, бросился бегом куда–то в сторону от ямы. Спустя минуту он снова склонился над нею, просовывая в горловину жердь от прясла:

— Вылезайте, хлопцы…

Даже не верится, что они снова на свободе! Мишка вдыхал полной грудью полынный степной воздух и никак не мог надышаться.

— Эх, теперь бы, Паша, вареников со сметаной! — счастливо рассмеялся он, с хрустом потягиваясь всем своим молодым, истосковавшимся по движению телом.

— Вареников нет, — улыбнулся и Паша, — а вот баранины есть маненько. Держите, — он вынул из переметной сумы на седле завернутое в тряпку мясо, разломил надвое находящуюся там же хлебную краюшку.

— Спасибо, Паша, — сказал Мишка, вонзая зубы в хлеб. — Где это ты раздобыл?

— Федюкин угостил в честь присяги.

— Какой присяги?

— Партизанской. Этот, который подполковник, читал по бумаге, а все за ним повторяли.

— И ты повторял?

— Повторял, — кивнул головой Паша, — а куда ж денешься. Только я вслух говорил одно, а в уме — другое: думал, как бы вам, бедолагам, помочь. Ну и когда все уснули…

— Уснули? — удивился Мишка. — А разве вы не в Галюгай?

Паша махнул рукой:

— Не пошли. Подполковник сказал, что не следует размениваться на мелкую монету. Что нужно копить силы и готовиться для решающего удара.

— Что за удар такой? По чем?

— Шут его знает, он не сказал толком. Но я так думаю — по Моздоку.

— Когда?

— Когда свезут хлеб на элеватор.

— А где они сейчас?

— Там же у федюкинцев на Индюшкином хуторе.

— Тогда вот что… — Мишка перестал жевать. — Дай–ка, Паша, мне своего коня.

— Коня? — испугался Паша. — А как же я?

— Ты пока с Чижиком пешком. Знаешь, где находится Невдашов колодец?

— «Кривой», что ль? Кто ж его не знает.

— Ну так вот идите туда, а я вам навстречь подводу вышлю.

— А ты не обманешь? — ухмыльнулся Паша, страшась неизвестности.

— Что я тебе, фрайер какой? — обиделся Мишка. — Не веришь — сажай нас опять в яму.

— Да я что… я — ничего, — еще больше испугался Паша, подавая недавнему узнику поводья.

Мишка одним махом вскочил в седло и пустил коня, что говорится, с места в карьер.

* * *

Степан нервничал. По какой–то причине не оказалось в тайнике записки от засланного к бандитам разведчика. Что случилось? Может быть, перепутал колодцы? Вместо Невдашова колодца махнул к колодцу Кизилову? Степан заглянул внутрь почерневшего от времени сруба — вот это глубина! Едва виден отражающийся в воде квадратик неба с его головой посредине. Усмехнулся, вспомнив историю возникновения этого колодца, рассказанную ему Макаром Железниковым. Как сильно в человеке желание оставить после себя в жизни какой–нибудь след. Герострат, чтобы увековечить свое имя, сжег храм Артемиды, Денис Невдашов из–за такой же цели подставил свое тщедушное тело под розги товарищей. Только зря принял муки стодеревский славолюб: народ не принял предложенного названия колодца — «Невдашов» и окрестил его по–своему — «Кривой». Он и в самом деле кривой — весь сруб сверху донизу повело песком в сторону.

Рядом с отражением головы в фуражке появилось отражение головы в лохматой казачьей шапке.

— Что ты там увидел, Степан Андреич? — спросил у начальника ОГПУ облокотившийся рядом с ним на сруб начальник милиции Кувалин.

— Двух неудачников, которых бандиты водят за нос вот уже сколько времени, — усмехнулся Степан и выпрямился над колодцем. — Боюсь, не случилось ли чего с нашим парнем.

— Может быть, просто у него не было возможности выбраться из ихнего лагеря? Или банда ушла снова куда–нибудь в Бажиганские пески.

— Может быть…

— Однако начинает припекать, — Кувалин достал из кармана черкески носовой платок, вытер взмокший от пота подбородок. — Айда в станицу, чего зря здесь жариться.

— Да, да, конечно, — согласился Степан, окидывая взглядом колеблющуюся в мареве степную даль. — Поехали, пожалуй.

Он направился к коню, которого держал за повод один из чекистов, расположившихся со своими лошадьми в сторонке от начальства и изнывающих под жарким солнцем.

— Да ты не переживай прежде времени, Андреич, — пошел вместе с ним и Кувалин. — Ну, не объявился сегодня, объявится завтра. Надо подождать.

— Мы и так только и знаем что ждем. Стыдно сказать, каких–то два десятка отщепенцев лихорадят который месяц подряд целый район и даже область. Глядя на них, начинают поднимать голову горские князья на правом берегу Терека. Не зря ведь к Котову приезжали люди Ибрагим–бека.

— Надо арестовать этого князя, пока не поздно.

— И тем самым восстановить против себя народ Чечни. У нас ведь нет никаких доказательств его контрреволюционной деятельности.

— Ну, он еще докажет нам, да будет поздно… Гляди–ка… — Кувалин вытянул тонкую, черную от загара руку, — не наш ли это «бандит» метется сюда?

Степан взглянул в указанном направлении: действительно, со стороны бурунов приближался галопом какой–то всадник. Поднес к глазам бинокль, и вздох облегчения вырвался из его груди — на потемневшем от пота коне мчался его отважный разведчик Мишка Картюхов!

Спустя несколько минут он уже стоял у колодца и прерывающимся от волнения голосом рассказывал своему начальству обо всем том, что произошло с ним с момента «побега» и за последние сутки. Стоящий рядом конь тяжело ходил мокрыми, покрытыми желтой пылью боками, как бы подтверждая, что все так и было, как рассказывает его юный наездник.

— Молодец! — Степан прижал к груди «своего парня». — От лица службы большое тебе спасибо. — Он повернулся к Кувалину: — Ну что будем делать, Марк Тимофеич?

Кувалин провел пальцем по усам.

— Надо немедленно идти на Индюшкин хутор и взять их тепленькими, — заявил он не моргнув глазом.

— Да ведь их там вместе с федюкинцами не меньше полусотни, — возразил Степан, — а нас здесь всего несколько человек. К тому же, Котов обещал вернуться к кошаре. Что если мы — на Индюшкин, а он уже оттуда ушел? Давай сделаем вот что: ты немедленно отправляешься в Моздок, берешь там своих людей и вместе с чоновцами Трембача идешь к хутору, а я со своей группой делаю засаду на кошаре. Если Котов не вернется к полудню в старый лагерь, мы тоже идем к хутору. Встретимся на берегу Невольки. Там будете нас ждать, если раньше доберетесь. До нашего прихода ничего не предпринимать. Договорились?

— Договорились, — Кувалин шлепнул по протянутой ладони начальника ОГПУ своей ладонью и, прихрамывая, (он потерял правую ступню на германском фронте и носил протез) направился к нерасседланному коню.

А в это время на Индюшкином хуторе в хате Кондрата Калашникова происходил разговор примерно в такой плоскости.

— Как ты мыслишь, Миколай Тимофеевич, — обращался к своему «начальнику штаба» Котов, — не накроют нас здесь гепеушники?

Микал пожал плечами.

— Вряд ли, — ответил он нехотя, провожая задумчивым взглядом проходящего под окном золотисто–черного петуха. — Они должны искать нас в Червленых бурунах.

— Так–то оно так, — согласился атаман. — Только мне чегой–то сумно на душе.

— Пить надо меньше, — посоветовал начальник штаба.

— Не в этом дело… — отмахнулся от совета атаман, вращая красными с похмелья глазами. — Мне вот на ум пришло: а вдруг этот паршивец дал им знать о наших маршрутах?

— Шкамарда?

— Да какой он к черту Шкамарда! — ударил атаман кулаком по столу так, что звякнули стоящие на нем тарелки и стаканы, — когда его узнал в рожу Федор. И надо же суметь так прикинуться… Ты только подумай: из тюрьмы дали убечь человеку специально для этой цели? Спасибо Федору, а то б подвел он нас под монастырь, этот Шкамарда. Жаль не успел допросить… объединяться, видишь ли, надумали.

Атаман встал со стула, прошелся по комнате.

— Слыхал, как он запел на сходе? — обратился он снова к Микалу, круто перед ним остановившись. — У меня, говорит, в отряде народу больше и сам я чином выше — мне и командовать.

— Ну и пусть командует, — по–прежнему равнодушно отвечал Микал, не отрываясь взглядом от окна с цветущим на нем «огоньком» за белыми шторами. — Будешь у него начальником штаба.

— Это Лешке–то Федюкину подчиняться? Да кто он такой?

— Бандит. Такой же, как и мы с тобой, Василий Кузьмич.

Котов скривился:

— Сколько разов я гутарил тебе, не называй нас бандитами. Мы ить партизаны.

Микал презрительно фыркнул:

— Скажи еще, спасители отечества.

— А ты не надсмехайся, — у Котова стали раздуваться ноздри. — Я давно уже примечаю, что тебе наша компания не по ндраву. Тогда за каким чертом водишься с нами?

— Не закатывай истерику — не люблю, — поморщился и Микал.

— Чистеньким хочешь остаться за нашей спиной? — не унимался атаман. — Мы все — бандиты, а ты — скрывающийся от властей белый офицер? Я тоже — офицер!

— Ну чего привязался, офицер? — повернулся от окна Микал, на впалых его щеках заходили желваки — признак приближающегося гнева. Но открылась дверь, и вошедшая в горницу хозяйка дома своим появлением не дала прорваться этому гневу.

— Василь Кузьмич, — обратилась она к атаману плачущим голосом, — ну что он, энтот твой Мухин, прискипался к моему казаку? Левольвертом перед носом крутит, обещает хату спалить. Кажись, мы ничего такого не сделали.

Атаман сразу приутих. Расширенные от злости его зрачки перестали вращаться в глазных орбитах.

— Чего его расхватывает? — сказал он, обращаясь больше к самому себе, чем к вошедшей, и направился вслед за нею в летнюю половину хаты, куда перешли хозяева, предоставив основное жилье в пользование «дорогим гостечкам».

— Ты что, Семен, бузишь? — укорил он лохматого спросонья детину, хватающего хозяина дома за грудки и поносящего его отборной руганью.

— Да вот, Василь Кузьмич, пристал, как клещ к коровьему вымю, — попробовал улыбнуться бледный от сдерживаемой злости Кондрат, раскачиваясь вместе с Мухиным посреди комнаты и пытаясь от него оторваться. — Требует сына моего Трофимку, а я и сам уже забыл, когда видел его в остатний раз.

— Он, гад, меня чуток жизни не решил, — бормотал Мухин, продолжая наступать на хозяина дома. — Давай его сюда, сволочугу, а то самого решу под корень.

— Василь Кузьмич, да уйми ты его за ради Христа, — взмолился Кондрат, тщетно пытаясь отпихнуть от себя непроспавшегося еще после пьянки бандита. — Чего он ко мне привязался?

Атаман подошел к своему подчиненному, взял его за плечи.

— Перестань, Семен, — сказал он, не повышая голоса. — Ну что ты так разошелся?

Бандит выпустил из рук Кондратову рубаху, повернул искаженное злобой лицо к заступнику.

— Он мне кинжалом нутро повредил, — ткнул себе пальцем под левое ребро.

— Да не он ить, — все так же ласково–успокаивающе сказал атаман.

— Не он, так евоный сын, в кровь… селезенку… душу! Всех изничтожу! — скрежетал зубами Мухин, порываясь снова и снова к родителю своего кровного врага. — На хуторах барами живут, а мы по бурунам скитаемся неначе волки. За них, курвов, кровь проливаем, вошей кормим.

— Ну, будя, будя, Семен, — похлопал его по спине атаман. — Мы ить не осетины, чтоб мстить кровникам. Пошли отсюда, у меня для тебя задание боевое припасено.

— Какое задание? — встрепенулся Мухин.

— Пошли, пошли, в штабе скажу, — подтолкнул атаман Мухина к двери, сам еще не зная, какое он ему даст задание.

А спустя несколько минут Семен Мухин в сопровождении Ефима Дорожкина уже скакал верхом по степной дороге выполнять атаманское задание. Оно было не очень сложным и рискованным: забрать из ямы «волчат» и одного из них доставить в штаб для допроса. Мухин было спросил у атамана, а куда, дескать, девать другого «волчонка», по тот лишь поморщился и посоветовал не задавать дурацких вопросов. Атаман явно был не в духе: во–первых, из–за предложения подполковника из центра объединить отряды под началом Федюкина, во–вторых, из–за стычки со своим начальником штаба и, в–третьих, из–за исчезновения здоровяка Паши. Весь хутор на ноги подняли, обшарили все катухи и амбары — Паша как в воду канул. Предположение его товарища, любящего коржи на подсолнечном масле, что–де он отправился в село Графское «поесть у матери вареников» не только не успокоило атамана, но еще круче взвинтило ему нервы.

— Ефим, — обратился к своему попутчику Мухин, подстегивая плетью бегущую рядом запасную лошадь. — А что если в кошаре чекисты?

— Откель они там возьмутся, — отозвался Ефим, не без труда удерживая в вертикальном положении тяжелую после ночного кутежа голову. — Да и мы с тобой не совсем дураки, чать: прежде оглядимся, а потом уж…

Так они и сделали. Остановились, не доезжая до кошары саженей двести, среди особенно высоких бурунов, спешившись, всползли на один из них, и прикрываясь сучьями растущих хилых кустиков, долго осматривали кошару и чабанскую лачугу с ометом соломы сбоку от него — ничего подозрительного они не увидели.

— Жди меня тутока, — сказал Мухин, сходя с бархана и усаживаясь на своего коня. — Ежли чего, прикроешь.

Держа наизготовку карабин, он медленно приблизился к омету, объехал его вокруг и только после этого спешился. Еще раз осмотревшись, подвел коня к мазанке, сам, опустившись на корточки, заглянул в погреб.

— Эй, суслики! Живые вы тама?

Никто ему не ответил. Что за дьявол? Не передохли же они и в самом деле за одни неполные сутки? Он еще ниже склонился над ямой, вглядываясь в подземный сумрак и вдруг получил сзади такого пинка, от которого влетел в погребную горловину подобно пыжу в ружейное дуло под действием шомпола.

— Ха–ха–ха! — раздался сверху злорадный хохот, и вскочивший на ноги бандит увидел над собой в бледно–голубом очке имеющуюся физиономию «суслика» — Мишки Картюхова. Тут только он заметил, что в яме, кроме него самого, никого больше нет. Он заметался в ней, изрыгая проклятия и матерщину.

— Ну что, падла, попался? — спросил Мишка, заглядывая в яму с высоты своего положения и ловя бандита на мушку винтовки. — Теперь я получу с тебя за все.

В ответ бандит зарычал диким зверем и, вскинув карабин, выстрелил, но Мишка вовремя отпрянул в сторону.

— Ну, ну, давай в белый свет, как в копейку, — поощрил пленника Мишка, не заглядывая больше в завонявшее порохом отверстие.

— Сволочь! Иуда! — заорал Мухин и еще раз выстрелил в небесное пятно над головой.

— Бесись, бесись, — снова засмеялся Мишка. — Когда надоест — скажешь.

К яме подошел начальник ОГПУ с остальными участниками засады, предложил бандиту выбросить наружу карабин.

— Песня твоя, как видишь, спета, — сказал Степан, не рискуя заглядывать вниз. — Давай свое оружие, и мы тебя выпустим из ямы.

— Чтобы засадить в камеру? — отозвался Мухин, узнав по голосу, с кем имеет дело.

— А ты, что, хотел, чтобы тебя отправили в Дом отдыха?

Внизу помолчали, словно собираясь с мыслями.

— Ну так как, Мухин? — снова обратился к нему Степан.

— Берите, ваша взяла, — согласился бандит и выбросил наружу карабин. Степан поднял его, оттянул затвор — патронов в нем не было.

— Наган тоже давай, — заглянул он мельком в яму.

— Нагана нету, — ответил Мухин. Он больше не ругался и не метался в яме. Казалось, он смирился со своей участью.

— А не врешь? Учти, он тебе все равно не поможет.

— Сказал же, нету, — угрюмо повторили внизу.

— Ну, смотри… — сказал Степан и приказал одному из чекистов опустить в яму лежащую неподалеку жердь. — Вылезай.

— Сей минут, вот только курну малость, — ответил Мухин покорно, словно это не он рычал попавшим в капкан барсом всего несколько минут назад.

— Мог бы покурить и наверху, — заметил Степан.

— А мне охота тут одному, без вашей компании. И еще мне хотится напоследок покаяться перед вами, товарищи…

— Тут нет тебе товарищей, — поправили его сверху.

— Ну, граждане, ежли так, — согласился отпетый бандит. — Дозвольте открыть вам свою душу.

— Перед трибуналом откроешь, — сказал кто–то насмешливо, но на него зашикали остальные чекисты, сгрудившиеся вокруг горловины: интересно все же послушать, как будет каяться закоренелый преступник.

Мухин достал кисет, свернул цигарку, прикурил от спички.

— Так вот граждане, — поднял он свое плоское лицо к склонившимся к нему лицам, — мне бы дюже хотелось, чтобы вы все послухали мою прощальную речь.

— Чего тянешь лазаря? Говори, мы тут и так все собравшись! — крикнули сверху.

— Так вот открою вам сейчас душу… — Мухин вдруг рванул что–то у себя на поясе и с криком «мать вашу душу!» швырнул в свесившиеся в яму головы. Они тотчас отпрянули в стороны, и одна из них пронзительно крикнула: «Ложись!»

Все упали, не осознав, что в сущности произошло, прижались к земле. Упал и Мишка. Краем глаза успел заметить плюхнувшийся рядом с сапогом округлый рубчатый предмет. «Бомба!» — мелькнуло в сознании страшное слово. Все! Конец! Сейчас рванет и… Что же делать? Бежать? Но далеко ли убежишь за одну–две секунды? Да и тело налилось вдруг свинцовой тяжестью как от взгляда разинувшей пасть ядовитой змеи. Не помня себя от ужаса, Мишка чисто механически отпихнул от себя подошвой сапога рубчатую гадину, и в тот же миг сильный взрыв колыхнул под ним горячую от солнца землю, и на взмокшую его спину посыпались комья земли. Он некоторое время продолжал лежать, полагая что уже убит, и что падающие с неба осколки выбивают из него остатки сил, но вскоре ликующие возгласы товарищей вернули его к жизни, и он поднялся на ноги, отряхивая с плеч своих земляное крошево и недоверчиво улыбаясь, словно все это закончилось не на столько уж благополучно, как кажется.

— Вот это он, гад, открыл душу! — блестя вылупленными от возбуждения глазами, кричал один чекист другому, оглохшему от взрыва, что видно было по тому, как он тряс лохматой, серой от пыли головой и сверлил пальцем ухо, словно после нырянья в реке. — Еще бы чуток — и всех в клочья.

— А кто же это ее — обратно туда? — спросил тот, с пальцем в ухе, подходя боком к яме и заглядывая в нее с прежней опаской. — Вот это шарахнуло! Гляди, жердь в щепки, а от бандита одни лишь шмотья остались.

Мишка тоже подошел к яме. Она теперь уже не напоминала собой закопанный в землю кувшин, а была похожа на цветочный горшок с расширяющимися кверху краями.

Ну что ж, вольно или невольно он отомстил за смерть своего отца, но почему на сердце нет никакой радости.

— Это ты сбросил гранату в яму? — подошел к нему Степан.

— Ага, я, — кивнул головой Мишка.

— Молодец, не растерялся, — похвалил своего подчиненного начальник ОГПУ. — А вот за мальчишескую выходку следовало бы тебя наказать.

— За какую? — набычился Мишка, сразу поняв, о какой выходке говорит начальник.

— Кто тебе разрешил без команды выскакивать из хаты и толкать бандита в яму? Тем самым ты усложнил все дело.

У Мишки нервически задергался подбородок.

— Не утерпел, — признался он, отводя в сторону взгляд своих ястребиных глаз. — Он нас с Чижиком в эту яму, как собачат… Ну и я…

— Вот–вот, ты не утерпел, а он всех нас чуть было не прикончил из–за твоей недисциплинированности.

— Ну да. Они захотели его прощальную речь послушать, а кто–то виноват, — вспылил Мишка. — Надо было его сразу прикончить — и дело с концом.

Все рассмеялись: здорово поддел начальника ОГПУ этот паренек. Улыбнулся и сам начальник.

— Ну ладно, — сказал он примирительно, — все мы виноваты понемногу. Очень уж хотелось взять этого бандюгу живьем и осудить по закону. Но видно и впрямь сказано: собаке собачья и смерть. Давайте, товарищи, не будем терять понапрасну время. Выводите из кошары своих коней — и рысью на Индюшкин хутор. Сюда уж Котов не приедет — это ясно как божий день, будем брать его вместе с Федюкиным, как запланировано.

Не знал начальник ОГПУ, что в это время скакал к хутору во весь мах с недоброй для Котова вестью напарник погибшего бандита Ефим Недомерок.

* * *

Только к вечеру предводительствуемая Степаном оперативная группа добралась к условленному месту. Милиционеров и чоновцев там еще не было и, воспользовавшись вынужденным отдыхом, измученные долгим переходом чекисты, напоив в Невольке лошадей и ослабив у них подпруги, лежали в тени растущих по берегу акаций. Лишь Мишке не лежалось и не сиделось в предвкушении предстоящего боя с бандитами. Он без всякой нужды вынимал из доставшегося ему мухинского карабина патроны, протирал и вновь вкладывал их в магазинную часть и с нетерпением вглядывался в колеблющийся в горячем воздухе горизонт — не едут ли милиционеры с чоновцами?

Наконец, они появились в облаке поднятой конскими копытами пыли: впереди — начальник милиции скомандиром ЧОНа, за ними — человек тридцать всадников в милицейской и штатской одежде и в самом хвосте этой разношерстной колонны — колымага–ландо, набитая вооруженными чем попало комсомольцами. На облучке с вожжами в руках сидит заведующий райдетбюро, рядом с ним — заведующая охмадетом, она же командир группы содействия ЧОН Клавдия Дмыховская. А где же Нюрка? Да там же, в карете. Трясется на заднем сидении, раскрасневшаяся от волнения и духоты, удерживая на коленях санитарную сумку.

— И ты здесь? — удивилась она, спрыгивая с остановившейся под деревом колымаги и подходя к Мишке. — Здравствуй. А мы думали, ты сбежал из детдома.

— Индюк тоже думал, — огрызнулся Мишка, по в душе не ощутил неприязни к этой бедовой, черноглазой девчонке. Теперь ему и вовсе не страшно идти в бой с бандитами. Как только поступит команда, он первым ворвется в хутор и возьмет в плен обоих бандитских главарей. Хорошо, если бы при этом его ранило, не сильно, конечно, а слегка. Она бы делала ему перевязку, а он, стиснув зубы, без единого стона переносил боль — как настоящий мужчина. И что они так долго совещаются? Он посмотрел на начальника ОГПУ, говорящего о чем–то с прибывшими командирами, не зная о чем самому говорить с этой глазастой девчонкой.

Но вот совещание закончилось. Степан как старший среди командиров подозвал всех участников предстоящего боя.

— Будем брать бандитов на рассвете. Твоя группа, Марк Тимофеич, — повернулся он к начальнику милиции, — с наступлением темноты подойдет к хутору прямо отсюда, от Невольки. Трембач зайдет с западной стороны, я — с севера. Ну, а Дмыховская со своими хлопцами засядет со стороны бурунов. Бандиты, вероятнее всего, бросятся в этом направлении, вот тут–то их и встретите. А сейчас нужно выслать разведку. Кто хочет пойти?

— Давайте я, — вызвался Мишка, радуясь возможности отличиться перед Нюркой.

Степан не стал возражать, только предупредил, чтоб действовал осторожно и не попался снова в лапы бандитов.

— Что я, сявка какая? Да я у нас в полку и не на такие дела ходил, — цвыкнул Мишка слюной сквозь зубы и, перейдя вброд канальчик, вскоре исчез в сгущающихся сумерках.

Ждать его пришлось недолго. Не успела еще и заря потухнуть, как снова послышались всплески в канале от его шагов.

— Никого там нету, — угрюмо доложил начальнику ОГПУ юный разведчик.

— Как — нет? — испугался Степан. — Куда же они подевались?

А стоящая рядом Дмыховская, пыхая в темноте горящей папиросой, язвительно хохотнула:

— Тридцать верст отмахали за здорово живешь. Прямо по пословице: «Пошел по шерсть, а воротился сам стриженый». Да их здесь, по всей видимости, и не было, а, Степан Андреич?

— Сейчас узнаем, — сдерживая рвущееся из груди раздражение, ответил Степан, про себя же подумал: «Радуется чертова баба моим неудачам. До сих пор простить не может, что не взял ее своим заместителем».

В хутор въезжали группами с разных сторон, остерегаясь засады. Однако в нем было тихо и безлюдно. Казалось, здесь нет не только бандитов, но самих жителей. Степан подъехал к стоявшей на отшибе хате, постучал дулом винтовки в закрытую ставню. В сенях, спустя некоторое время, ответно стукнула дверь, и встревоженный мужской голос поинтересовался, кого это еще носит по ночам нечистый дух. Потом звякнула дверная задвижка, и на пороге показался хозяин дома в нижней рубахе.

— Я думал, знов бандиты, — проговорил он облегченно, увидев на фоне догорающего заката одетых в военную форму всадников.

— А они здесь были? — обрадовался Степан, вглядываясь в сгущающихся сумерках в его лицо: что–то уж больно знакомо. И голос тоже.

— Были, черт бы их побрал, — поморщился хозяин, и Степан наконец–то его узнал: да это же его старый знакомый Кондрат Калашников!

— Они б и доси тут отирались, ежли б их не спугнули. Двоих коней увели, стервецы, — продолжал изливать душу Кондрат.

— А кто их спугнул?

— Ихний же бандит Ефим Недомерок. Его Котов с Семеном Мухиным куда–то посылал утресь. Так вот энтот Ефим, стало быть, возвернулся ошалевший какой–то, напуганный, и без Семена. О чем–то доложил Котову, и тот велел всем собираться в срочном порядке. Коней жалко… — вздохнул Кондрат. — Самых что ни на есть лучших прихватили с собой: Сардара и Бедлама.

— Куда же они ушли?

— А кто их знает. Федюкин подался в энту сторону, — Кондрат махнул рукой на дотлевающий закат, — а Котов куда–то в буруны.

— Значит, они не вместе?

— Какой там вместе… Они тут перед этим сцепились, чисто собаки, до стрельбы чуток не дошло.

— Та–ак… — протянул Степан и, спешившись, подошел к хозяину дома. — А меня, часом, не угадываешь, Кондрат Трофимыч? — спросил он на казачий лад.

Кондрат вгляделся в лицо военного.

— Невжли Данелов зять? Вот так номер, чтоб я помер! — проговорил он растерянно. — Степан… забыл как по отчеству.

— Андреевич, — подсказал Степан, улыбаясь.

— Ну да, ну да… — попробовал улыбнуться и Кондрат. — Как же… помню, вместе на одной телеге ехали в Стодерева. Что ж мы доси на дворе стоим? Проходите в хату, товарищ начальник. А я узнаю и не узнаю. Сколько годов–то прошло…

— Да мы не поместимся в хате, нас вон сколько.

— Ничего, всех разместим. У соседа Прокла Нехаева хата не мене моей да и у Кирюхи тоже. Проходите, Степан Андреич, будем рады дорогим гостечкам. И Прасковья тоже…

Степан посмотрел еще раз на тающую оранжевую полоску на краю неба и, приказав командирам групп выставить часовых, вошел в хату. Утро вечера мудренее, решил он. Надо дать отдохнуть людям и лошадям.

Глава шестая

Гавриловне с каждым днем делалось все хуже. Не помогали ни отвар из курослепа, ни святая вода, взятая из крещенской купели, ни даже заговоры бабки Горбачихи. Она лежала на двуспальной кровати с блестящими шарами и блестящей дужкой и удивлялась быстротечности человеческой жизни: и когда промелькнула? Вон шары на кровати как новенькие, а ведь ей, этой кровати, лет больше, чем самой хозяйке.

Гавриловна перевела взгляд с шаров на белокурую головку сидящего на полу внука, тяжело вздохнула: как–то ему будет без нее? Мать вечно в работе да на собраниях–заседаниях, а Кузя — какой из него отец? У него лишь рыбалка на уме да деньги. И в кого такой жадный уродился? Да и не любит он Андрейку. Никогда не приголубит, не скажет ласкового слова, все больше норовит смазать его ладонью по затылку, словно не сын он ему, а пасынок.

— Здорово–дневала, соседка! — раздался в дверях мужской голос, и Гавриловна, с трудом повернув голову, увидела входящего в горницу Евлампия Ежова.

— Бывай здоров и ты, сосед, — ответила на приветствие Гавриловна, — а я, видать, свое отздравствовала.

— Каждому свой срок, — не стал разуверять соседку в ее грустных предположениях Евлампий, снимая шапку и крестясь на образа. — Вот пришел проведать.

— Спасибо на добром слове, — покривила в слабой усмешке пожелтевшее свое лицо больная женщина. — А то я, грешным делом, подумала, не должна ли чего тебе осталась. Бери стуло да садись, коли так.

— Все мы должны господу нашему, — сделал вид, что не заметил насмешки Евлампий, садясь на венский с гнутыми ножками стул, отчего они, казалось, выгнулись еще больше. — А где же Ольга?

— В стансовет подалась, Макар зачем–то позвал.

— Должно, насчет хлебных излишков, — сделал предположение Евлампий.

— А откель они у нас, излишки эти? — спросила Гавриловна.

— Это ты у них спроси, у райхлебовцев. Скажут, продать хлеба столько–то и столько–то пудов — и ты хучь сам сдохни с голоду, а излишки энти продай. Особливо они не церемонятся с зажиточными хозяевами, кулаками по–ихнему. Ко мне уже наведывались, чоп им в дыхало.

— А неш мы кулаки? — удивилась Гавриловна. — Да у нас и жита в нонешнем году кот наплакал, самим как бы до новины хватимши. К тому ж, сноха в женсоветчицах ходит. Кто ж ее тронет?

— Найдутся такие. Вон со мной в гепеу сидел один почище твоей председательши. Там такой чин, что без разбегу и не выговоришь, не то заврайземотдел, не то вридзамкомтруд. Это, кричит на следствии, недоразумение, я буду жаловаться. Ну, его и пожаловали в Архангельскую губернию добывать энту самую разумению.

— Чего ж тебя не отправили вместе с ним?

— А за что меня? За один сухой дрючок? — Евлампий расправил клешнятыми пальцами кудлатую бороду. — Да и то сказать, цельную неделю продержали в тюгулевке. Думал, пришла отделка, по два раза на дню на допрос водили.

— К кому?

— Известно, к кому — к ихнему начальнику, что надысь к вам насчет Кузьмы наведывался. Вроде и не страшный по обличью человек и не ругает матерно, а взглянет своими буркалами — и у тебя мороз по закожью. Что значит дадена человеку власть. Вот и у него такие же глазищи, — ткнул Евлампий палкой–бадиком в играющего на полу с самим собой мальчугана.

— Ты это к чему? — насторожилась Гавриловна.

— Так, ни к чему, — отвернул Евлампий от больной ухмыляющееся лицо. — Дюже схож, гутарю, твой внучонок с энтим самым начальником.

— Плетешь, сосед, незнамо что, — начала сердиться больная. — С какого пятерика он будет похож на постороннего человека?

Евлампий снова ухмыльнулся, подставил бадик себе под бороду.

— Для кого посторонний, а для кого и нет, — сказал он, веселея с каждым своим словом. — Сношка–то твоя, кубыть, у него не то в денщиках, не то в санитарках состояла в восемнадцатом годе.

— В каких еще денщиках? — Гавриловна, позабыв про боль, приподнялась на локоть.

— А в таких, — совсем развеселился сосед, — что Ольга со службы возвернулась к Кузьме малость не того…

— Брешешь, старый! — крикнула Гавриловна и обессиленно откинулась на подушку.

— Брешет пес да евоный сын, да ты вместе в ним, — огрызнулся Евлампий, однако не теряя при этом хорошего настроения. — Спроси у Дениса, он про ихние полюбовные дела доподлинно знает.

— И Денис твой брешет, коли так. Слава богу, разрешилась бабочка вовремя, как положено.

— Вовремя? — рассмеялся Евлампий. — А ты посчитай, девка, получше. Она когда домой заявилась? В ноябре. А когда родила? В июне. То–то же…

— Андрейка семимесячным родился, — глухо проговорила больная.

— Ну ежли так, — снова ухмыльнулся Евлампий.

Гавриловна повернула к незванному осведомителю посеревшее от страданий лицо.

— Ты зачем сюда заявился? — устремила она на него горящие ненавистью глаза. — Возмутить мою душу перед смертью? Какой же ты гад апосля этого. Я же тебе не говорю ничего худого про твою сноху, а ить все видели, как она в автомобиле с приезжим осетином надысь в коммуну ездила.

— С каким осетином? Когда? — опешил Евлампий. Но Гавриловна не сочла нужным вдаваться в подробности.

— Сей же момент метись отселева! — прошептала она обессиленно. — И чтоб духом твоим ежовским не смердело. Вот погоди, доложу я энтому начальнику, как ты его срамишь в народе, он тебя не только в Архангельскую — в Могилевскую губернию отправит.

— Тю на нее! — взмахнул бадиком Евлампий и поднялся со стула. — И чего взбеленилась? Ровно с чепи сорвалась. Сама уже одной ногой в энтой самой Могилевской, а от правды, как черт от ладана, прячешься. Вот и делай после этого доброе людям. Тьфу! — с этими словами старик вышел из помещения.

А Гавриловна долго еще лежала недвижно, приходя в себя после беседы с «доброжелателем» и терзаясь поднявшимися со дна души прежними подозрениями. Дьявол волосатый, ковырнул присохшую болячку. Как будто она и сама не знает, в чем тут дело. Давно уже догадалась, да скрывала от людей и от себя, чтоб не лишиться последней радости. Вон он играет на полу, шалун сероглазый, возит на веревочке туда–сюда бабкин чирик и не знает несмышленыш, какую бурю поднял в груди у нее своими откровениями проклятый сосед.

— Подойди ко мне, чадуня, — сказала она внуку. Тот подошел, облокотился на перину, вопрошающе уставился на больную бабку. Нет, ничем не напоминает он Кузьму или хотя бы покойного атамана. «Не наших кровей», — екнуло сердце у Гавриловны. «А может, все–таки наших?» — тут же ухватилась за спасительную соломинку. Вон же у Свиридовых испокон веков в роду все мордастые да рыжие, а надысь мальчонка родился черный, как жук, и нос — серпом. Всей родней стали припоминать свою родословную и оказалось, был среди их предков — чеченец аж в четвертом колене.

— Андрейка, ты мой внучок? — положила Гавриловна ладонь на белокурый ком.

— Твой, бабаня, — охотно ответил Андрейка.

— А ты меня дюже любишь?

— Дюжей некуда.

У Гавриловны задрожали на ресницах слезы. Она прижала мальчишечью голову к своим губам, крепко поцеловала в льняную макушку.

— Ну и то ладно, — вздохнула она облегченно и высморкалась в смятую простыню. — Ить не зря в народе говорится, чей бы бычок не попрыгал, а телятка наша.

В сенцах скрипнула дверь.

— С кем это вы, мамака, гутарите? — вошла в горницу Ольга, на ходу освобождая замотанную платком голову. Свекровь скосила глаза на вошедшую: хороша по–прежнему чертовка — и статна, и подвижна, и лицом привлекательна.

— Да вот с Андрейкой о семейных делах толкуем, — отозвалась свекровь на невесткин вопрос.

— О каких таких семейных? — остановилась Ольга у изголовья больной свекрови. Та промолчала. Потом искоса наблюдала, как молодая женщина оправляла постель, невольно любуясь энергичными движениями ее загорелых рук.

— Зачем властя вызывали? — спросила в свою очередь.

— А… — махнула рукой сноха. — Дмыховская из охмадета приезжала, новую инструкцию привезла.

— Чего? — не поняла Гавриловна.

— Ну эту… бумагу, в общем, из району по женсовету. А ты чего в хате сидишь, бабкин внук? — обратилась Ольга к сыну.

— А бабкин ли? — не удержалась Гавриловна от давно наболевшего вопроса.

Ольга внимательно посмотрела на свекровь, чувствуя при этом, как лицо начинает гореть от прихлынувшей крови.

— О чем это вы, мамака? — спросила дрогнувшим голосом.

Свекровь еще некоторое время помолчала, словно собираясь с мыслями или духом.

— Принеси–ка водицы испить, — попросила она, все еще оттягивая начало разговора.

Ольга сходила во времянку, принесла в кружке воды. Когда больная напилась, невестка отдала кружку сыну, велела отнести ее на кухню.

— Что я хочу спросить у тебя, Ольга, — заговорила старая казачка, когда захлопнулась за внуком дверь. — Этот, который начальник из Моздоку, что к нам приходил насчет Кузьмы… он вместе с тобой воевал?

— Степан? — не зная зачем, уточнила Ольга. — Ну да… он у нас был командиром сотни.

— А ты кем у него была?

Ольга прикусила нижнюю губу.

— Ну зачем вы, мамака?.. Лезете в душу в чириках, они ить у вас в навозе, — проговорила задрожавшим от негодования голосом.

— Я не в обиду, — нахмурилась свекровь. — И ты не выставляй допреж времени роги — меня бодать уж не к чему, сама скоро окачурюсь. Просто хотится мне перед смертью узнать всю правду, чтоб пойти на суд божий с легкой душой. Можешь ты это понять али нет?

Ольга кивнула головой.

— Скажи мне, — продолжала Гавриловна, с надеждой и затаенной мольбой глядя в синие Ольгины глаза, — Андрейка до сроку родимшись?

Ольга шевельнула краем губ и не отводя своих глаз от глаз свекрови, ответила с безжалостной прямотой:

— Нет, мамака, доношенный он.

— Стало быть… — Гавриловна не договорила, поджала блеклые губы.

— Ага, — кивнула Ольга, подтверждая не высказанное до конца свекровью.

Гавриловна тяжело вздохнула и уже другим, более спокойным голосом попросила:

— Ну ты хучь Кузьме не признавайся, а то он и без того на него зверем глядит.

После некоторого раздумья добавила:

— А насчет меня не сумлевайся, я ему по–прежнему родная бабка, слышишь?

— Слышу, — ответила Ольга, невольно потупив голову перед мудростью и благородством этой простой неграмотной женщины.

Весь остаток дня Ольга провела под впечатлением состоявшегося разговора. Чистила ли она навоз в хлеву, поливала ли помидоры в огороде, доила ли на выгоне корову, постоянно мысли ее сходились на свекрови, которую никогда не любила и перед которой была так виновата. За мужа, за свекра, за сына, за всю свою непутевую, трижды неудавшуюся жизнь. Подмывало бросить работу, пойти в горницу к больной, стать перед ней на колени и в слезах просить прощения. Она уже хотела захлопнуть крышку ларя в амбаре, из которого набивала муку, чтобы испечь пироги с капустой, которые очень любил Андрейка, но раздался во дворе чей–то грубый голос.

— Эй, хозяева! — снова раздалось во дворе, и выглянувшая из амбара Ольга увидела коренастого, средних лет мужчину в полувоенной одежде, который, расставив ноги циркулем, стоял возле времянки в позе если не атамана отдела, то по крайней мере полицейского пристава. От представителей прежней, канувшей в вечность власти его отличала лишь звездочка на фуражке да неестественность, с какою он старался изобразить из себя важное и строгое начальство. За спиной у него стояло двое менее внушительных по виду товарищей.

— Ну, я хозяйка, — вышла из амбара Ольга. — А вы кто такие будете?

Незнакомец еще выше задрал лоснящийся от сытости и жары подбородок, оглядел не очень–то смутившуюся от его прихода казачку.

— Я председатель райхлебтройки, — представился он. — Уполномочен изъять у вас, гражданка, хлебные излишки.

У Ольги вытянулось лицо.

— Какие еще излишки? — спросила она как можно спокойнее. — Продналог мы уже выполнили, никаких задолжностев у нас нет.

— Ну это мы еще поглядим, — сказал председатель райхлебтройки, оттопыривая нижнюю губу, что должно было означать полное пренебрежение к ответу хозяйки дома. — Где у вас закрома находятся?

У Ольги от такого бесцеремонного обращения зачастило в груди сердце, но она еще сдерживала себя от вспышки.

— Вы в закрома энти, кажись, ничего не сыпали, — ответила она по возможности спокойно, но крылья носа у нее стали вздрагивать.

— Зато мы из них, кажись, высыпем, — передразнил хозяйку председатель райхлебтройки и направился к амбару. За ним потянулись и его помощники. Однако Ольга решительно преградила им путь, став к двери спиной и выставив вперед бурно вздымающуюся под кофтой грудь.

— Та–к… — протянуло районное начальство. — Значит, сопротивление оказываешь представителю Советской власти, кулацкая твоя душа? Старое взыграло? Казачья вольница? Не будет ее вам больше. Баста!

— Уйди! — полыхнула в него пламенем расширенных от ненависти очей Ольга.

— Уйду, когда заберу хлеб — по полтора рубля за пуд пшеницы и полтинник за пуд ржи. Поляков, неси мешки, — распорядился председатель райхлебтройки. Один из помощников послушно направился к воротам, за которыми слышалось лошадиное пофыркивание.

— Я тебе, свинячье твое рыло, — процедила Ольга сквозь стиснутые зубы, — и за три рубля не продам свово хлеба. Убирайся отседа, пока добром прошу.

— Ха–ха! Испугала, аж коленки дрожат, — скосоротился председатель райхлебтройки. — Ишь глазья выпучила. Подожди, мы вам еще не так узлы затянем, казатва терская. Это только цветики, а ягодки — впереди. Будете ходить как шелковые. Ивакин, отведи саботажницу в сторонку.

Стоящий за спиной у своего начальства уполномоченный нерешительно подошел к Ольге, попросил отойти от двери.

— Осади назад! — повысила голос Ольга.

Уполномоченный, пожав плечами, уставился на своего начальника.

— С бабой не можешь справиться, — ухмыльнулся тот и, ухватив Ольгу за плечо сильной рукой, оттолкнул ее в сторону.

— Ах, так! — ощерила зубы Ольга и, по–мужски выругавшись, метнулась к дому.

— За оскорбление должностного лица под суд пойдешь! — крикнул ей вслед председатель райхлебтройки, переступая порог амбара. Следом за ним вошел в амбар и его подчиненный. Но они не успели поднять крышку закрома — в амбар вскочила его хозяйка и легла на нее грудью:

— Не трожь, вражина!

Председатель райхлебтройки не ожидал такого яростного отпора. Он побагровел от охватившего его гнева. Сграбастав упрямую «саботажницу», он с силой отбросил ее от ларя да так, что она растянулась на полу.

— Ты, значица, так? — побледнела Ольга, поднимаясь с пола. — Ну в таком разе пеняй на себя, проклятый боров. Я тебе покажу счас излишки… — с этими словами она выдернула из–за пазухи револьвер и выстрелила в своего обидчика. Тот взмахнул руками и рухнул на пол. Вошедший в амбар с мешками в руках Поляков, охнув, выскочил наружу. Следом за ним выскочил и его товарищ.

— Убили! — заорал он на ходу, едва не сбив с ног стоящего возле времянки светлоголового малыша.

— Кого убили? — спросил малыш у показавшейся в амбарной двери матери.

— Сволочь одну… — ответила та хриплым голосом, что–то пряча у себя на груди под концами платка.

Потом он видел, как мать вывела из конюшни оседланного коня, остановила его у калитки, торопливо зашла в горницу и тотчас вышла из нее. «Слушайся бабушку», — сказала, подняв сына на уровень своей груди и часто–часто целуя в лицо и голову. Затем перекрестила его, поставила на землю, вскочила в седло и, попросив открыть калитку, одним махом скрылась за нею в облаке поднятой конскими копытами пыли.

* * *

Евлампий, возвратись от соседки, вспомнил, что давно уже собирался починить крышу на телячьем хлеву. Чертыхнувшись в адрес сына Петра, не сделавшего вовремя ремонт, старик приставил к хлеву лестницу и вооруженный соответствующим инструментом взобрался на почерневшую камышовую поветь. «Жив буду, на тот год покрою все сараи цинковым железом», — решил он, скидывая вилами с крыши прелую солому. Он так увлекся работой, что не заметил, как перекочевало с одного ската крыши на другой солнце и как сноха Устя пригнала с Терека гусиное стадо. Оно ошалело загагакало, перебегая от калитки к базу, где стояло корытце с каким–то месивом, а Евлампий поморщился не то от гусиного крика, не то от вида не очень–то скучающей по мужу снохи, которую видели люди в кабине автомобиля вместе с шофером–осетином из этой проклятой коммуны.

— Чтой–то, девка, ты весела не ко времени, — упрекнул он сноху, заметив на ее худощавом и смуглом, как у цыганки, лице мелькнувшую улыбку. — Без мужа живешь, а бесперечь скалишь зубы.

— Плакать мне теперича, что ли? — уперла руки в боки Устя, останавливаясь посреди база и глядя снизу вверх на свекра, сидящего на освобожденном от соломы стропиле. — Кубыть, не я его из дому спровадила.

— Ну, ну, погутарь у меня, — нахмурился свекор. — Языкастая дюже стала. В автомобилях с мужиками разъезжаешь. Гляди, возвернется Петро — обомнет на твоих боках новые вожжи, надысь нарочно свил для такого случая.

— Приберегите эти вожжи для себя, папака, — усмехнулась Устя.

— Энто как же понимать? — вытянул бороду Евлампий.

У Усти чесался язык посоветовать свекру удавиться на вожжах, но она поборола искушение и сказала, что вожжи могут понадобиться увязывать барахло на телеге, когда власти отправят его, как Харламовых в Галюгае, на поселение в Сибирь.

— Типун тебе на язык, сучка! — рассердился Евлампий. — Да ежли и так, ты ить тоже заширкопытишь вместе со мной.

А про себя подумал: «Будет мне тогда цинковая крыша». Подумал и испугался так, что волосы взмокли под шапкой.

— С какого пятерика? — усмехнулась Устя. — Кубыть, я столбов коммунарских не пилю и в бурунах не прячусь.

— Вот слезу сейчас, я тебе попилю держаком, поганка!

Евлампий погрозил вилами и сделал вид, что собирается слезть с крыши. Но в это время в калитку вошла Ежиха, маленькая, сухонькая, как горчичный стручок.

— Слыхали хабар? — обратилась она к своим домашним. — Ольга Вырва райхлебовца из левольверта кончала!

— Иди ты! — не поверил Евлампий.

— Вот те крест святой! — перекрестилась Ежиха, — сама только что видела: лежит в анбаре возле ларя с мукой и под боком — кровишша…

— За что ж она его? — спросила Устя, выходя с база во двор.

— А шут его знает. Энти, которые намоченные, говорят, за хлебные излишки.

— Что ж теперь с ней сделают? — еще ниже свесил Евлампий кудлатую бороду. Он напоминал в эту минуту усевшегося на жердь ворона, высматривающего на земле зазевавшегося цыпленка.

— Что ты ей сделаешь, ежли ейный уже и след простыл, — с видимым удовлетворением сообщила Ежиха. — Пока в стансовете хватились, она на коня верхом — и в буруны. К нашим, — невольно сорвалось у нее с языка. А Устя недовольно шевельнула бровями.

— Вот так отмочила! Ай да Ольга, чумовая баба! — воскликнул, не скрывая радости, Евлампий. — А я сидю тута, как пугач на карагаче, и не знаю, что в станице деется. Надо пойти взглянуть…

Он вдруг засуетился, пренебрегая опасностью, поспешил покинуть стропило, но оступился и свалился с лестницы, с самой верхней ее ступеньки. Упал неудачно — ребром на груду лежащих под стеной хлева кизяков.

— Ой, что же это! — кинулась к нему супруга. — Батюшка, отец родной! Да как же тебя угораздило?

Подбежала к свекру и Устя. Вместе со свекровью подняла под мышки. Тот, охая и тихонько матерясь, с трудом поднялся на дрожащие ноги и тут же повис беспомощно на женских руках.

Истинно сказано, знал бы где упасть — соломки подостлал. Слег в постель Евлампий Ежов, не знавший до этого дня никаких болячек от самого рождения. «Старая квашня, из–за тебя все», — ругал он жену, слабея час от часу и желтея лицом. Знать, наказал господь за насмешку над больной соседкой. А может, решил забрать до времени, чтоб не видел он, как рушатся устои прежней жизни? Вот тебе и цинковая крыша. Все оттягивал, не перекрывал, жалеючи денег. По той же причине и молотилку не купил, обходился по старинке каменным катком. Спрашивается, для чего копил эти проклятые деньги? Кому они достанутся после его смерти? Он — собирал по рублю, по десятке, а кто–то будет ими пользоваться? Ух, до чего же жалко этих радужных, могущественных бумажек, хоть и проставлены на них сатанинские знаки — Серп и Молот.

Чем хуже становилось Евлампию, тем больше жаль было денег. Не выдержал однажды, приказал супруге принести их из заветного тайника. Дрожащими пальцами развернул холщовую тряпку, пересчитал перетянутые шпагатом пачки хрустящих ассигнаций. Перед мысленным его взором тотчас возникли мешки с мукой, превращенные им в эти пачки. Много он свез на моздокский базар мешков, отнимая тем самым кусок хлеба у неимущих помольцев и должников–иногородних. Деньги! Легче, кажется, расстаться с жизнью, чем с ними. Евлампий долго разглядывал «совзнаки», мял их слабеющими пальцами, с удовлетворением прислушивался к их хрусту. Вволю натешившись деньгами, спрятал их себе в голова под перину. На предложение супруги отнести деньги на прежнее место сказал, что на новом им будет покойнее. В эту же ночь, терзаемый страхом, переложил деньги из–под перины себе за пазуху под нательный крест.

А здоровье убывало с каждым днем и часом, как вода из пруда через промоину. И вместе с ним убывала уверенность в том, что сам он еще сможет попользоваться своим богатством. И вот когда не осталось никаких надежд на выздоровление, умирающий в великой тоске вынул из–за пазухи одну из пачек, поднес ее ко рту и стал грызть, как грызет капкан попавший в него лапой зверь. Бумага была жесткая, прочная, она не поддавалась старческим зубам и вызывала тошноту. Тогда он, с трудом дотянувшись к висящему на ковре кинжалу, вынул его из ножен и принялся резать пачку, как режут хозяйки тесто на лапшу. Но и узкие денежные полоски не разжевывались и не лезли в горло.

— Бабы! — позвал он, предварительно спрятав под одеяло кинжал и деньги.

— Чего тебе, Евлаша? — отозвалась жена, заглядывая в дверь летника, где лежал больной.

— Принеси мне… постного масла и соли чуток, — попросил больной, тяжело дыша и ворочая воспаленными глазами.

— Ай на еду потянуло? — обрадовалась мельничиха и опрометью кинулась выполнять просьбу мужа. — Масла попросил, — сообщила она на ходу снохе. — Должно, на поправку пойдеть, дай–то бог.

Она быстрехонько налила из бутыли в миску подсолнечного масла, густо сдобрила его крупной серой солью, прихватила к маслу кусок пшеничного хлеба и поспешила назад к постели умирающего.

— Кушай, Евлаша. Хорошо бы еще к энтой еде горячей картошечки. Хочешь, отварю?

Но «Евлаша» так взглянул на нее вытаращенными глазами, что она, поставив миску на стоящий возле кровати табурет, поспешила оставить мужа в одиночестве.

«Неужели ему и в самом деле полегчало?» — подумала Устя, видя, как истово перекрестилась свекровь, выметнувшись из хаты. Движимая неискоренимым женским любопытством, она подошла на цыпочках к задернутому занавесками окну летника, привстав па носки чириков, заглянула внутрь. То, что предстало ее глазам, было настолько неожиданно и страшно, что она не удержалась, вскрикнула, тотчас зажав себе ладонями рот.

— Ну чего, доча, исть он маслу? — спросила у нее вышедшая из времянки свекровь.

— Ага, исть, мамака, — повернула Устя к ней побледневшее лицо. — Ровно черемшу: берет щепотью — и в рот.

— Какую черемшу? Чего ты несешь? — насупилась свекровь, подходя к снохе и тоже пытаясь заглянуть в окно поверх занавесок.

— А вы — в щелочку, — посоветовала Устя, показав пальцем на просвет между занавеской и перекрестием рамы, и снова поднимаясь на носочки, чтобы еще раз удивиться невиданному зрелищу. — Глядите! Глядите! Кинжалом режет, ровно вяленого осетра и в масло макает!

— Осподи! Отец небесный! Энто ж он деньги жреть! — вскрикнула старая Авдотья и бросилась опрометью в хату. — Что ж ты, паразит, делаешь? — подскочила к обедающему ассигнациями супругу, завыла волчицей, у которой забрали в ее норе щенят.

— Не поаы… не оам! — замахал перед ее носом кинжалом обезумевший от жадности супруг, другой рукой продолжая запихивать в рот жесткие полоски. Масло текло у него по бороде, по скрюченным пальцам. В вылупленных глазах полыхала звериная злость.

Но Ежиху не испугали ни сверкающий кинжал, ни бешеный взгляд его владельца, она вырвала из руки мужа денежную пачку, запричитала над нею дурным голосом:

— Загубил! Загубил нечистый дух! подавиться бы тебе энтими деньгами, живоглот наурский. Сколько добра испакостил. Ты только погляди–и… — протянула она изувеченные кинжалом десятирублевки вошедшей вслед за нею в хату снохе. — Масла, гутарит, дай. А я–то дура… еще и солью посыпала. Обрадовалась, думала, на поправку пошел. Чтоб ты пошел к черту в зубы, старый дурак!

— Он, кажись, и в самом деле того… — указала глазами на свекра побледневшая Устя.

— Что — «того»? — обернулась снова к мужу Авдотья. Тот лежал, не двигаясь с выпученными, как у рака, глазами. Лицо его, дотоле красное, покрывалось исподволь синюшными пятнами.

— Осподи Сусе Христе! — Старуха перекрестилась. — Неужели помер? — она наклонилась над взлохмаченной головой супруга с торчащими изо рта бумажными полосками, обхватив за плечи, встряхнула. — Евлаша! Очнись…

Поняв, что случилось непоправимое, упала ему на грудь и снова завыла той самой волчицей, которую безжалостные охотники лишили новорожденных щенят.

Устя, брезгливо поморщившись, вышла из хаты во двор, постояла, поглядела на застрявшее в ветвях одиноко стоящей средь Дорожкиных дубьев белолистки утомленное дневным переходом солнце и, вздохнув не то тяжело, не то облегченно, направилась в свою жилую половину — собирать вещи, чтобы уйти из этого чужого дома. Навсегда.

* * *

Бабье лето! Оно в здешних краях начинается раньше, чем на Кавказе. Там еще вовсю припекает солнце, и деревья стоят зеленые, а здесь давно уже по утрам лужи подергиваются хрустящим ледком и стоящая за оврагом березовая рощица делается изо дня в день все желтее, словно впитывая в себя остывающие солнечные лучи, чтобы светиться ими в хмурые дни осеннего ненастья и тем самым восполняя как бы отсутствие самого солнца. Но сегодня оно на месте, хотя и не так высоко над горизонтом, как в летнее время, — вон как искрятся пролетающие мимо паутинки.

Трофим положил на крыло самолета гаечный ключ, задрал голову к синему небу: оттуда чуть слышно доносятся прощальные журавлиные крики. А вон и сами журавли, тянутся к солнцу длинной извивающейся заковыкой. Трофим вздохнул: чтобы лететь, им не нужно поступать в летную школу, не нужно целый год дожидаться вступительных экзаменов.

— Подай блошку, — сказал он своему помощнику младшему мотористу Шлеме Пиоскеру, сам он уже не так давно произведен в мотористы старшие.

Шлемка знает, что «блошкой» или «бошкой» называется завальная свеча фирмы «БОШ», чуть ли не единственной в Европе производящей авиационные свечи. Он подал требуемое. Старший моторист для солидности дунул на нее и ввернул в головку цилиндра.

— На Кавказ полетели, — вздохнул Шлемка, провожая печальным взглядом удаляющийся журавлиный клин. — Вот бы с ними…

— Зачем — с ними? — обернулся Трофим. — Мы же сами летчики. Сядем вот в этот аппарат тяжелее воздуха и полетим куда нам вздумается. Хочешь?

— Нет, что ты… — испугался младший моторист. — Рожденный ползать летать не может, как говорит Чулюкин.

— Это Горький так говорит, а не Чулюкин, — про ужей навроде вас с ним, — уточнил Трофим, соскакивая со стремянки и относя ее в сторону. — Ну и ползайте на здоровье, если нравится, а я хоть сейчас могу полететь.

— Ты?

— Я.

— Вот так, не учась, сядешь и полетишь?

— А что тут такого? Я с Очкиным летал, видел, как он управляет — ничего сложного, быками управлять и то труднее.

— То — с инструктором, а то — сам, ты и от земли не оторвешься. Чулюкин говорит, что у тебя нет реакции.

— У меня?

— Ну да.

— Нуда хуже каросты. Хочешь взлечу и не охну?

— Как же, взлетел, — хохотнул Шлемка, — покосом, покосом да в землю носом.

— Давай на спор.

— Жалко твоих денег.

— Ах так! — Трофим вскочил на плоскость «Анрио», перекинул ногу за борт. — Проверни пропеллер!

— Брось, Трофим, не дури! — побледнел Шлемка.

— Да не боись, — рассмеялся Трофим, глаза его горячечно блестели. — Я только опробую мотор, а то скоро учлеты заявятся.

Шлемка взялся ладонью за лопасть пропеллера, провернул его раз–другой, вместе с ним провернулся и сам мотор со всеми своими цилиндрами и агрегатами, ибо в отличие от моторов других систем имел неподвижный, наглухо закрепленный к фюзеляжу аэроплана коленчатый вал, на котором и вращался подобно колесу на тележной оси.

— Контакт! — скомандовал Трофим.

— Есть контакт! — ответил Шлемка, отходя от пропеллера в сторону. И тотчас мотор, оглушительно чихнув, загремел выхлопными патрубками и превратился вместе с пропеллером в двухступенчатый диск, наполняя кабину воздушными завихрениями с не очень приятным запахом сгоревшего бензина и касторки. Но Трофим не замечал этого запаха, все его мысли были сосредоточены на одном: он должен сейчас вырулить на взлетную полосу, развернуться против ветра и дать двигателю полный газ, а там — будь что будет. Остановиться, отказаться от дерзкой, даже безумной затеи он уже не мог. Сейчас он докажет этому зануде Чулюкину и всем остальным, на что способен. Из глубины памяти на мгновение выплыла перед глазами камышовая крыша и Казбек, удерживающий за хвост аэроплан–корыто. «Полетишь со мной?» — спросил тогда у молочного брата, усаживаясь в кабину «моноплана» с крылом из печной заслонки. «Нет», — потряс головой Казбек. Что ж, рожденный ползать летать не может. Вот и сейчас приходится лететь в одиночку, хотя в кабине имеется два сидения. Второе — для инструктора.

Трофим прибавил обороты мотору, аэроплан качнулся и, набирая скорость, покатил мимо обалдевшего от страха Шлемки к взлетной полосе, она серой плешью выделялась на побуревшей от холода траве. Обернувшись, увидел выбегающих из ангара сослуживцев. Впереди всех — старший техник с поднятым кверху кулаком. Поздно грозить, теперь уже никто и ничто не остановит «сошедшего с ума» моториста.

Теоретически Трофим знал, что нужно делать во время взлета, он уже дважды поднимался в воздух с инструктором и хорошо запомнил все его действия, поэтому ему не составило особого труда оторвать в конце пробега аэроплан от земли — набрав скорость, он сам взлетел. Но вот удержать его в равновесии! Видя, что аэроплан задрал нос, Трофим двинул ручку управления от себя: аэроплан тотчас же клюнул носом и понесся к земле. Испугавшись, Трофим судорожно хватанул ручку на себя, и аэроплан снова задрал нос, грозя опрокинуться. Фу, ты черт! Трофим пропотел насквозь в одно мгновенье. Пока выравнивал нос, аэроплан завалился на левое крыло; потом — на правое. Вот так номер, чтоб я помер, как любит говорить отец. Взбесился он, что ли, этот аэроплан? У Очкина он вел себя совсем иначе. Нужно мягче работать рулями, сообразил наконец самозванный летчик. С трудом выровняв аэроплан, он прибрал обороты двигателя, как это делал инструктор, посмотрел вниз — там желтым пятном уплывала под крыло березовая роща. Словно сгрудившиеся на лужайке станичные девчата, машут ему вслед праздничными полушалками белые березки. Грохочет мотор, гудит пропеллер, посвистывает ветер в расчалках. На альтиметре стрелка показывает высоту сто метров. Пора делать разворот. Правой ногой тронул педаль руля поворота, одновременно отжал ручку управления вправо — аэроплан послушно завалился на крыло, выполняя вираж, — так учлеты называют одну из фигур пилотажа. Трофим запел от избытка чувств и помахал рукой высыпавшим на поле товарищам по работе. В ответ один из них погрозил ему кулаком. Это был старший техник Иван Михеевич. Как будто Трофим и сам не знает, что ждет его там, на земле, когда он на нее вернется. И вернется ли? Учлеты говорят, что посадка самый ответственный и трудный элемент полета. Взлететь и дурак взлетит, а вот сесть…

Трофим сделал еще один разворот. Ничего, получается. Еще один. Эх, жаль не видит его в полете Дорька! Однако пора заходить на посадку. Убрал обороты, отжал ручку от себя. Все сделал так, как делал инструктор. Аэроплан послушно направился к посадочной полосе. Мимо несущихся навстречу ангаров и разбегающихся в стороны авиационных специалистов. Земля все ближе, ближе. «Ручку на себя!» — подсказывает сам себе Трофим. Чуть–чуть опоздал: аэроплан вдруг резко проваливается и, ударившись колесами о землю, снова взмывает ввысь. Газ! Нужно дать обороты мотору, иначе аэроплан свалится на крыло! Трофим двинул вперед сектор газа, и взревевший мотор потянул тяжелую, похожую на этажерку махину вперед и вверх. С трудом выравняв потерявший скорость «Анрио», Трофим с неменьшим трудом перевел дух, отер ладонью пот со лба: не так–то просто летать на аэроплане, как это ему казалось раньше.

Снова под крылом аэроплана промелькнул овраг, наполненный обломками всевозможной авиационной техники, проплыла солнечным пятном березовая роща, в нее он ходил с Михеичем по грибы. Ох, будет ему чертей сегодня от старого грибника! Впору нырнуть в спасительную рощу и притаиться средь опавших листьев грибом–сыроежкой или, как называл его Михеич по–древнеславянски, сыровежкой.

Пора снова заходить на посадку… Трофим выполнил последний разворот, убрав газ, начал планировать на взлетно–посадочную полосу, она стремительно несется навстречу. Мягкий удар о землю, небольшой подлет, и вот аэроплан уже подпрыгивает на неровностях летного поля, приближаясь к оврагу, определяющему границу аэродрома с южной его стороны. До него еще далеко, хотя Трофим и совершил посадку с изрядным «промазом». Но что это? Из оврага выметнулся вдруг двухлеток–жеребенок и, задрав хвост, понесся наперерез крылатому чудищу. У Трофима потемнело в глазах. Сейчас он врежется в крутящийся мотор! Не помня себя, двинул правой ногой педаль руля поворота. Аэроплан резко развернулся и, задев левым крылом за землю, круто клюнул носом. Раздался скрежещущий удар, самолет задрало хвостом вверх и опрокинуло навзничь. Последнее, что успел еще запомнить Трофим, — это огромный клуб пыли, в который бросила его какая–то чудовищная сила.

Очнулся он на больничной койке. Долго водил глазами по потолку и стенам, стараясь понять, что с ним и как он сюда попал.

— Не шевелись, больной, тебе нельзя шевелиться, — раздался у него над ухом женский голос. Скосив глаза, увидел затянутую в белый халат девичью фигурку.

— Где я? — спросил и вдруг вспомнил, что с ним произошло. Перед глазами запрыгал светло–буланый жеребенок с волнистым, распущенным по ветру хвостом. — Он живой?

— Кто? — удивилась сестра милосердия.

— Жеребенок.

— Какой жеребенок?

— Ну тот, что там… на аэродроме, — Трофим сделал попытку повернуться к сестре и едва не вскрикнул от боли в боку и левой ноге.

— Я же сказала, что тебе нельзя шевелиться. Ты же весь в гипсе.

— И голова тоже? — усмехнулся больной, выпрастывая из–под одеяла руку и дотрагиваясь пальцами до марлевой повязки.

— Я пожалуюсь Кириллу Петровичу, — пригрозила сестра. — У тебя сотрясение мозга, а ты ворочаешься. Лежи тихо.

— Лежу, лежу, — согласился Трофим, окончательно приходя в себя и радуясь, что остался живой. — Давно я вот так?

— Да уже третий день сегодня. Думали, что и не воскреснешь.

— Я живучий, — усмехнулся Трофим.

— Молчи, тебе нельзя разговаривать, — спохватилась сестра. — Пойду доложу Кириллу Петровичу, что ты пришел в память.

Она вышла из палаты и вскоре вернулась с врачом, пожилым, очкастым, запахнутым в просторный, съехавший на одну сторону халат. У него большие оттопыренные уши и под грушевидным носом усы щеточкой.

— Ну что, говоришь, очухался, летун? — сказал он, снимая круглые очки и протирая стекла полой халата.

— Ага, — отозвался Трофим, все больше веселея от мысли, что остался живой.

— «Ага», — передразнил его врач, хмуря клочковатые брови. — Тебе — игрушки, а мне — полдня работы. Не знал за что хвататься в первую очередь: то ли за ноги, то ли за голову, то ли за ребра. Не я твой отец, а то бы взял ремень… Кстати, тут приходил один, интересовался твоим здоровьем.

— Шлемка?

— Кто его знает? Смуглый, длинный, на коршуна похож. — Доктор присел на краешек кровати, пощупал у больного пульс. Затем поднялся и, по–прежнему хмуря брови, сделал распоряжение стоящей рядом сестре:

— На сегодня больше никаких разговоров и, разумеется, никаких свиданий. Старайся как можно больше спать, — обратился непосредственно к больному. С тем и вышел из палаты.

— Слышал, спать надо больше? — нагнулась к изголовью сестра и, оправив подушку, тоже направилась к двери. Трофим остался один среди всей этой непривычной больничной белизны. Спать ему не хотелось. Только сейчас по–настоящему почувствовал боль в ноге и левом боку. Проклятый жеребенок! Из–за него все. А сестричка чем–то похожа на Дорьку, только не такая красивая. Вот бы невеста Шлемке. Вспомнив друга, Трофим вздохнул: долго пришлось разыскивать его по всей Москве. Зная о его мечте побывать в настоящем цирке, а не в балагане навроде тех, что устраиваются на базарных площадях во время ярмарок, Трофим дважды ездил туда и собственными глазами видел знаменитого силача Арнольда Луриха, но Шлемку ни среди артистов, ни среди зрителей так и не встретил. Словно сквозь землю провалился он тогда в подвале французской фирмы «Депре». Нет, не идет им с другом впрок все французское. Шлемке не повезло с подвалом, Трофиму — с самолетом. Выгонят теперь за этот самолет к чертовой матери. Ихоть бы самолет был путящий, а то допотопное старье, его давно уже пора оттащить на свалку в овраг. Учлеты летать на нем боялись, предпочитали итальянский «Ансальдо», несмотря даже на то, что у него очень тяжелый хвост и вместо костыля автомобильная рессора. А всего лучше отечественный Р–1 с ярко–красными звездами на крыльях. Вот бы на нем полетать! Только кто теперь допустит его к нему? Вот заживет нога, срастутся ребра, выпишут его из больницы и куда он пойдет тогда?

Этот мучительный вопрос не оставлял его и в последующие дни. Поэтому, когда однажды старший техник зашел в палату и, поставив на тумбочку банку с маринованными грибами, уселся перед ним на табурет, он очень удивился его миролюбивому тону. Михеич не только не послал своего подчиненного к чертовой матери за угробленную технику, но даже сделал вид, что ничего, собственно, не произошло из ряда вон выходящего. Горбоносый, смуглый, с заметной плешью на узкой, как баклажан, голове и огромным кадыком на длинной шее, он напоминал собою не то кондора, не то грифа, опустившегося с небес на землю полакомиться какой–нибудь падалью. Он глядел на Трофима жгучими, черными, как деготь, глазами с угрюмой задумчивостью, словно недоумевая, как это покойник оказался вдруг живым человеком?

— Ты давай–ка, парень, быстрей поправляйся, — предложил он, поглаживая ладонью переносицу.

— Я скоро, — обрадовался Трофим. — На мне заживает, как на собаке. А самолет я починю.

— Конечно, починишь, — грустно улыбнулся Михеич и не удержался, напоследок упрекнул: — Дернула тебя нелегкая забраться в него. Я вон, почитай, в авиации уже пятнадцать лет, а мне и в голову не пришло ни разу, чтоб летать. На то есть летчики, их этому учат, пусть они и летают. А авиационные специалисты не циркачи и не жокеи, они не должны без нужды рисковать своей жизнью, потому что они — мозг авиации, ее движущая сила, мыслящая интеллигенция.

Хороший дядька. С виду угрюм, даже зол, а на самом деле добрейшей души человек. И работяга каких поискать. Когда нужно, например, подогнать к маслорадиатору новую трубку, сам набьет ее песком, намылит мылом и с помощью паяльной лампы изогнет как положено, а подчиненные стоят и любуются, как с его «французского» носа от усердия и тепла капает на верстак обильный пот.

— Выгонят меня из группы, Иван Михеич? — спросил Трофим у старшего техника, когда тот собрался уходить.

Старший техник отвел в сторону дегтярно–черные глаза.

— Нечего прежде времени говорить об этом. Ты главное, поправляйся скорей, — проговорил он ворчливо и вышел из палаты.

Весь остаток дня Михеич был не в духе и к вечеру не выдержал и отправился на Лубянскую к тому самому чекисту, что привел к нему еще одного «младшего авиаспециалиста».

— Вот бисова душа! — воскликнул тот не то огорченно, не то восторженно. — Говоришь, уселся в аэроплан и полетел?

— Уселся и полетел, — подтвердил Михеич.

— И за это ему теперь никакого прощения?

Михеич вздохнул и нахмурился:

— Начальник школы сказал: «Гнать из авиации к чертовой матери!»

— Жаль, — нахмурился и сотрудник ОГПУ, закуривая папиросу. — Паренек–то, по всему видать, способный. И отчаянный. Я бы, например, ни в жизнь не сел в эту вашу тарахтелку. Может быть, это второй Нестеров, а вы его — гнать.

Михеич беспомощно развел руками:

— Примерно и я так говорил начальнику школы.

— А он — категорически? — секанул ладонью табачный дым чекист.

— Наотрез, — подтвердил Михеич, тоже затягиваясь дымом папиросы. — Вот я и пришел к вам: может, замолвите словечко перед нашим начальством?

Чекист задумался. Походил по кабинету.

— У нас своих дел невпроворот, — вздохнул он, останавливаясь перед внеурочным посетителем, — а тут вы еще с вашими летчиками. Ну, чем я могу ему помочь?

— Поговорить с начальником школы, так, мол, и так… в порядке исключения.

— А он меня пошлет… тоже в порядке исключения, — усмехнулся чекист. — Ну, ладно, ладно, я подумаю… — протянул он на прощанье руку Ивану Михеевичу.

Думал он недолго. На следующий день, докладывая Дзержинскому о служебных делах, рассказал о происшествии на летном поле.

— Что же вы хотите от меня? — с легкой насмешкой в голосе спросил Дзержинский.

— Заступились бы за хлопца, Феликс Эдмундович…

— Гм, — Феликс Эдмундович, нахмурясь, взглянул на подчиненного. — Вы сами только что доложили, на Гороховской ночью взяли грабителя, мне и за него прикажете вступиться перед следственными органами?

Чекист виновато ухмыльнулся:

— То ж грабитель… забрался в чужую квартиру.

— А ваш подопечный чем лучше? Забрался в чужой, даже пуще того, государственный самолет, не умея управлять, поломал его. Да если я начну заступаться за всех разгильдяев…

— Он врожденный летчик, очень способный парнишка. Я говорил со старшим техником группы, трудолюбивый, говорит, смышленый.

— Этот ваш врожденный летчик поломал казенную технику, тем самым совершил злостное преступление, его судить надо.

— Да он же несовершеннолетний еще, Феликс Эдмундович. И самолет поломал из–за жеребенка.

— Какого жеребенка?

Чекист рассказал, как все произошло.

— Так он посадил самолет? — в льдистых глазах Феликса Эдмундовича появились проталинки.

— Вот то–то и оно что посадил, Феликс Эдмундович, — обрадованно подхватил чекист. — Взлетел бисов сын и сел, как заправский летчик. И если бы не жеребенок…

Дзержинский не дал ему договорить.

— Если мы все в стране станем творить отсебятину, перестанем уважать законы и выполнять их, мы погубим социализм в его зародыше.

— Но ведь это особый случаи.

— Для особого случая и особая статья. — Феликс Эдмундович нетерпеливо шевельнул рукой. — У меня нет времени дискутировать с вами. Всякое нарушение советской законности должно соответствующим образом наказываться.

— Прошу прощения, Феликс Эдмундович, — чекист выпрямил плечи и, по–военному повернувшись, вышел из кабинета. «Жаль хлопца», — вздохнул он, спускаясь по лестнице.

А Дзержинский некоторое время что–то писал, склопя голову над служебным столом, затем положил ручку на запачканное чернилами сукно, взял с телефонного аппарата трубку.

— Соедините меня, пожалуйста, со школой учлетов, — сказал он в нее.

— Да, слушаю, — отозвалась трубка спустя некоторое время начальственным баритоном.

— Что там у вас произошло с самолетом? — спросил Дзержинский.

— А кто спрашивает?

— Дзержинский.

Голос в трубке тотчас изменил тональность.

— ЧП, говорите? — переспросил Дзержинский. — Моторист взлетел? Самовольно? Так–так… интересно. Может быть, он раньше летал? Не летал. Ага, только в качестве пассажира. Что же вы намерены с ним делать? Вот как! Но он ведь посадил самолет. Поломал на посадке, говорите? Да ведь поломал из–за жеребенка. Ну вот видите. Вы бы сами, например, смогли без специальной подготовки, ну скажем… торт испечь? Не смогли бы. Я — тоже. Думаю, достаточно будет ограничиться внушением и каким–нибудь дисциплинарным взысканием. Вот и хорошо. Всего доброго.

Феликс Эдмундович положил трубку и, подойдя к окну, улыбнулся проплывающей мимо в голубом небе взлохмаченной паутине. «И этот туда же», — подумал он о летящем на ней пауке.

Глава седьмая

На дворе осень, а все еще по–летнему тепло. С затянутого тучами неба сыплет морось. Она оседает на древесных, начинающих желтеть листьях и, скапливаясь, падает с них крупными каплями на спины лошадей, запряженных в телегу, и потому над ними заметно струится легкий, пахнущий конским потом пар.

Ольга поправила на голове капюшон плаща–венцерады, зябко передернула плечами, невольно прислушиваясь к лесной тишине, нарушаемой шелестом падающих с листьев капель и грустным теньканьем шныряющих по ветвям синиц. Бр–р–р!.. как неуютно все же при такой слезливой погоде в лесу! Что–то долго не возвращается из станицы Ефим Недомерок. Может быть, его схватили вместе с остальными бандитами чекисты? Но почему в таком случае не слышно стрельбы? Не сдались же они на милость победителей без единого выстрела? Да и разведка с вечера установила, что в станице Курской нет ни чоновцев, ни милиционеров, только и властей что станичный совет да приехавшая из Моздока какая–то комиссия. Ольга грустно усмехнулась, вспомнив, что сама совсем недавно была властью, явственно представила себе красивое, с резковатыми чертами лицо Клавдии Дмыховской, горящую папиросу в ее белых холеных пальцах. То–то, наверное, рвет и мечет, узнав про измену Ольги. А разве она виновата? Не полез бы нахрапом в ее закрома этот раскормленный боров, не случилось бы того, что случилось, и не мокла бы под осенним дождем в чужом лесу бывшая председательша женского совета. Недавно побывал в родной станице Петр Ежов. Не пытаясь скрывать злорадного чувства, сообщил ей о смерти свекрови. Что де похоронили ее «советчики» как последнюю нищенку и даже креста на могилу не поставили, а Кузьму с Андрейкой выдворили из дома гол–гольмя и лишней одежи не разрешили взять, так как они раскулачены за враждебные ее, Ольги, действия по отношению к Советской власти. Только и прихватил Кузьма из отчего дома — это сеть–подъемку да вдвое сложенный рваный, весь зеленый от плесени сапог. Сунул себе под мышку и побрел под вздохи и смех станичников к заброшенному куреню деда Хархаля. А за ним — Андрейка, зареваный и грязный, как поросенок.

Сердце зашлось у матери от горя при этом сообщении. С трудом удержалась, чтобы не поскакать в станицу на помощь своему единственному, ненаглядному. Что ж теперь с ним будет, круглой сиротиночкой? Попросить разве Ефима, чтоб пробрался темной ночью в Стодеревскую, забрал у Кузьмы Андрейку?

Ольга с хрустом заломила посиневшие от сырости руки, подула на них. Да разве можно брать ребенка в банду? Чему он здесь научится? Грабить, пить самогон и сквернословить? Что же делать? Где выход из этой чертовой круговерти? Была бы жива мать, переправила бы сына в Луковскую… Может, крестную попросить?

Со стороны лесной опушки послышался конский топот. Ольга на всякий случай вынула из–под соломы карабин, но увидев приближающегося Ефима, сунула на прежнее место.

— Айда в станицу! — махнул он рукой, — глядеть представлению.

— Какую еще представлению? — удивилась Ольга.

— Там наш усатый в школе учителок инспектирует, ха–ха–ха!

— Каких учителок?

— Известно каких, которые детишков грамоте обучают. Комсомолки, еж их заешь. Побегли скореича трофеи грузить. Там наши добра наконфисковали у активистов, что за раз и не увезти. Придется в другорядь возвертаться. Эх, люблю вольную жизню! — Недомерок, натянув поводья, поднял коня на дыбы и, развернув в обратную сторону, полоснул его плеткой. Проскакав метров двадцать, остановился, поджидая Ольгу. — Ну, чего чухаешься? — крикнул недовольно, — неровен час порасхватают братцы самое лучшее, нам одно барахло достанется. Там на той, что из Моздока, одни туфли чего стоят и кофта — замусленная.

— Какая, какая? — переспросила Ольга, направляя лошадей между древесными стволами и стараясь не задеть осями за поросшие мохом пеньки.

— Замусленная, — повторил Недомерок.

— Может, муслиновая?

— А черт ее знает, может, и так. Кричит Котову: «Как вы смеете так обращаться с женщинами?!» А сама маленькая, тоненькая. Ежли помазать маслом да посыпать сахаром, за один присест съисть можно, — снова рассмеялся Недомерок. — Да ты ее видела — инспекторша, на Троицу приезжала к нам в Стодерева с этими… комсомольцами, еж им в ижицу.

У Ольги перехватило дыхание от страшной догадки.

— Господи! Неужто Нюра? — она откинула капюшон с глаз на затылок и взмахнула кнутом: — Но, ледащие!

В станицу вкатила, гремя колесами и разбрызгивая ими во все стороны грязь. Редкие прохожие, испуганно крестясь, глядели ей вслед. Из всех переулков и закоулков с разноголосым лаем неслись к громыхающей телеге возмущенные собаки. Вытянув одну из них кнутом по спине, Ольга едва не на ходу спрыгнула с телеги и бросилась к зданию школы, у крыльца которого стояла тачанка с пулеметом на заднем сидении. Прислонившись папахой к магазинной части «максима», не то дремал, не то притворялся, что дремлет, Микал — начальник штаба. Его полулежачая поза красноречиво свидетельствовала о том, что ему смертельно надоела вся эта бессмысленная игра в братья–разбойники и он не хочет видеть происходящего. У школьного крыльца, прижавшись друг к дружке, стояли две молоденькие учительницы и с ужасом глядели на пышноусого атамана и лежащую у его ног зарубленную шашкой женщину.

— Вот глядите… — вытаращился на них атаман налитыми кровью глазами, употребив мерзкое слово, — то и вам будет, если еще раз захвачу в этой большевистской помещении. — Он пнул сапогом безжизненное, залитое кровью тело, и в это время его самого ткнули в бок — это Ольга протиснулась между ним и Акимом Ребровым, бесцеремонно раздвинув их локтями в стороны.

— Тю на нее! — пошатнувшись от толчка, проворчал атаман, переводя взгляд с перепуганных насмерть учительниц на свою подчиненную. — С цепи ты сорвалась, что ли?

Но Ольга оставила его слова без внимания. Подойдя к убитой, она опустилась на колени, нагнулась над застывшим в смертельной муке лицом.

— Нюра, подруга моя дорогая… — проговорила дрожащим от слез голосом. — За что ж они тебя так?

— Ты бы еще приложилась к ней, ровно к святой мученице, — хохотнул атаман и обвел взглядом стоящих вокруг бандитов. Но один лишь Аким отозвался на его шутку, покривив в ухмылке губы, остальные, потупя глаза, хмурились или отходили прочь от страшного места.

Тем временем Ольга медленно поднялась с колен и так же не спеша направилась к атаману.

— Ну, чего уставилась? — набычился тот, однако тушуясь под ее пронзительным взглядом.

— Гад ты паршивый! — процедила сквозь стиснутые зубы Ольга и резким движением узкой ладони влепила убийце пощечину.

— Ух ты! — не удержался от возгласа стоящий неподалеку Недомерок, а все остальные затаили дыхание в ожидании развязки разыгравшейся на их глазах кровавой сцены. Даже равнодушный ко всему Микал приподнялся над сидением тачанки, пожирая глазами отчаянную казачку и невольно припоминая столкновение с нею много лет назад в чеченском ауле.

— Убью, стерва! — заорал атаман, выкатывая и без того круглые глаза и хватаясь за шашку, но не успел выдернуть из ножен — та же самая рука, что нанесла ему публичное оскорбление, стремительно скользнула в карман венцерады и, выхватив из него револьвер, направила ему в пышные, дергающиеся в пароксизме бешенства усы. Раздался выстрел, и атаман, запрокинув голову, повалился на мокрую землю рядом со своей жертвой.

— Ты что?! — Аким ухватил Ольгину руку, пытаясь выкрутить из нее револьвер.

— Не трожь! — крикнула Ольга, извиваясь вьюном и пытаясь другой рукой вцепиться в Акимово перекошенное злобой лицо.

— Атаманов наших стрелять, большевистская сучка! — заревел Аким, перехватывая левой рукой женское запястье, а правой — выдергивая из ножен шашку. — Зарублю–ю!

Но он не успел взмахнуть ею — раздался еще один выстрел, и «начальник разведки» улегся на сыру–землю неподалеку от своего командира.

— Измена! — крикнул кто–то удивленно–испуганно. Бандиты, подстегнутые этим криком, бросились врассыпную, каждый к своему коню, сдергивая на ходу с плеч винтовки, не зная в кого стрелять, от кого обороняться.

— Стой! — раздался еще один голос, и обернувшиеся на него бандиты увидели направленный на них с тачанки ствол «максима». Он водил туда–сюда своим бульдожьим носом, словно вынюхивая, кого бы укусить первым. Над его щитком возвышалась мохнатая осетинская шапка.

— Назад, а то стрелять буду! — снова крикнул Микал и пустил короткую очередь над головами запаниковавших собратьев. С колокольни станичной церкви с криком поднялась в воздух галочья стая.

— Фу ты, нечистая сила! — первым опомнился Петр Ежов, и, перекрестясь, повернул назад, к тачанке. Следуя его примеру, возвратились к тачанке и остальные бандиты.

— Ну, чего испугались? Или сроду вооруженной женщины не видели? — кивнул Микал головой на подошедшую вместе со всеми Ольгу.

Бандиты глухо заговорили, косясь на лежащие под школьной стеной трупы:

— Атаман–то наш того… Как же без атамана?

Микал фальшиво рассмеялся:

— Свято место пусто не бывает.

— Ты, что ль, займешь энто место, Миколай Тимофеич? — спросил любитель коржей на подсолнечном масле. — Мы бы со всей душой…

— Да нет, братцы, какой из меня атаман, я ведь всю жизнь в писарях да адъютантах, — отмахнулся от предложения возглавить банду Микал. — Клянусь купелью, в которой меня чуть было не утопил пьяный поп, у нас уже есть атаман.

— Игде? — уставились друг на друга бандиты. Они уже пришли в себя и не очень–то жалели порядком надоевшего им своими выходками предводителя.

— Да вот же он, — указал Микал рукой на Ольгу.

Бандиты заухмылялись:

— Какой же из бабы атаман. Это же не щи варить. Тут нужен ум, так сказать…

— Ум, говорите? — это Ольга, вскочив на подножку тачанки, как бы воспарила над сгрудившимися вокруг нее бандитами. Синие глаза ее метали молнии, ноздри раздувались, как у взявшей финиш скаковой лошади, грудь бурно вздымалась под брезентом потемневшей от дождя венцерады. — Да разве много нужно ума для того, чтобы казнить ни в чем не виноватых людей! Для чего мы с вами терпим муки, скитаясь, как бездомные собаки, по бурунам да рощам? Разве для того только, чтобы куражиться над мирными жителями, грабить их и убивать? Что нам сделала, к примеру, вот эта инспекторша из Моздока? За что ее изничтожил Котов? За то, что она учила наших детишков, вразумляла нас, темных да неотесанных? Ить я эту Нюру–учительшу с детских пор знаю. Золото, а не человек, царствие ей небесное, — перекрестилась Ольга на труп бывшей подруги и снова обратилась к внимательно слушающим ее бандитам: — Да, мы боремся с властями за свои казачьи права и всяческие притеснения с ихней стороны, но мы не бандиты, а партизаны, и поэтому не должны безобразничать и фулиганить, как некоторые.

Ольга перевела дух, утерла губы рукавом венцерады.

— Я не набиваюсь к вам в командиры, — продолжала Ольга звенящим от страстности голосом. — Да и признаться, у меня нет боле охоты якшаться с вами, убивцами и грабителями. Я уезжаю, и вот мое последнее вам слово: кто хочет быть настоящим партизаном и борцом за свободу, пущай идет за мной, а кто не желает — тому скатертью дорога на все четыре стороны, — с этими словами она подхватила с облучка ременные вожжи и, крикнув: «Но, родимые!», хлестнула ими по мокрым дымящимся испарениями конским бокам. Застоявшиеся кони дернули тачанку так, что не успевший усесться на сидение Микал больно ударился спиной о пулеметный щит.

— Шайтан–баба! — поморщился он, устраиваясь поудобней в тачанке и оглядываясь на оставшихся позади «братьев». — Гляди! Гляди! — крикнул он Ольге. Та оглянулась, и довольная улыбка засияла на ее блестящем от дождевой влаги лице: первым за тачанкой шел на рысях Ефим Недомерок, за ним — любитель коржей на подсолнечном масле. Остальные казаки двигались неорганизованной кавалькадой, пришпоривая и погоняя плетьми коней, чтобы не отстать от первых всадников.

— Спасибо тебе, Микал, — сказала Ольга, усаживаясь рядом со своим начальником штаба по другую сторону пулеметного замка.

— Воллахи! За что?

— За выстрел. Если б не ты, Аким зарубил бы меня.

— Э… пустое. Эту бешеную собаку давно уже надо было пристрелить.

— И еще спасибо за то, что пошел за мной, — продолжала Ольга, доверчиво прижимаясь к Микалову плечу.

— Разве я сам пошел? Ты же увезла меня.

— Выходит, я тебя умыкнула?

— Заяц только портками сверкнул, — рассмеялся Микал, вспомнив свой давний разговор с юной казачкой на дороге между Джикаевым и Графским при виде орла с добычей в когтях. — Жаль только, что все это теперь уж ни к чему…

Ольга быстро взглянула на Микалов профиль.

— Ни к чему, говоришь? — в голосе ее невольно прозвучало изумление. — Разве не ты отдавал мне все свое золото и просил войти в твой дом? Разве я уже совсем старуха, что нельзя меня взять в жены? — она откинула капюшон венцерады вместе с платком себе на затылок, и ее подхваченные ветром золотистые волосы забились у него на щеке. Микал скосил глаз: совсем рядом раскачивалась на розовом ушке золотая лошадь с вкрапленным в нее сапфиром на боку. Та самая сережка, что подарил он ей возле стога на атаманском дворе. Как давно это было!

— Золота давно уже нет, — вздохнул Микал, — дома тоже нет.

— А любви? — подняла на него глаза Ольга. — Ведь ты же любил меня.

— Мы оба любили других, — проговорил Микал, хмурясь и отстраняя лицо свое от растрепавшихся Ольгиных волос. — А куда мы несемся? — переменил он разговор.

— На Бугулов хутор, — ответила недовольно Ольга, поняв, что не представляет для него интереса как женщина. А разве он сам интересен ей? Не больше, как старый, проверенный жизнью товарищ, на которого можно опереться при случае в трудную минуту. Но ведь хочется порою обычной мужской ласки…

— А почему — на Бугулов?

— Потому что нас бросятся искать в бурунах, а мы у них — под самым боком.

— Тебя б давно следовало атаманом сделать, — восхитился Микал сообразительностью женщины и удивился в свою очередь, почему никогда по–настоящему не был в нее влюблен. Перед глазами сама собою появилась Млау, круглолицая, черноглазая, с ямочками на щеках. Вот кого он любит больше всего на свете, вот к кому он стремится постоянно в мечтах своих. Словно и не было долголетней любви к ее старшей сестре. Словно никогда не целовал он и эту, сидящую рядом красивую и гордую казачку.

— Послушай, атаман, — повернул он к ней засветившееся радостным волнением лицо, — ты отпусти меня из Бугулова на одну ночь в Джикаев.

— Это за каким же лядом? — нахмурилась Ольга.

— Родителей повидать.

— А может, полюбовницу?

— Может, и ее, — рассмеялся искусственно Микал.

— Только не теперь.

— Почему не теперь?

— Потому что ты мне самой во как нужен, — провела Ольга указательным пальцем по воротнику венцерады. — Да нет, не как полюбовник, — хохотнула она тоже фальшиво, — а как начальник штаба.

Впереди показался всадник, он нахлестывал плетью коня, из–под его копыт летела во все стороны грязь.

— Гляди–ка, дозорный наш метется, — Ольга натянула вожжи, придерживая лошадей. — Что случилось?! — привстала она над сидением.

— Чоновцы! — крикнул дозорный, осадив со всего маху коня так, что тот едва не сел задом в дорожную грязь. — Цельный отряд! Вот–вот в станицу войдут. Гоните вобрат!

Ольга развернула упряжку, стегнула вожжами по лошадиным крупам. Верховые бандиты как по команде повернули вслед за тачанкой. За ними проделали тот же маневр и две нагруженные награбленным барахлом повозки:

— Но, задави вас чума!

Однако и с другого конца станицы путь бандитам был отрезан. Об этом сообщил им прибежавший оттуда «свой человек» из местных жителей. Хватая ртом воздух от быстрого бега, он поднял руку перед тачанкой.

— Чекисты! — прохрипел, словно ему сдавили петлей шею. — Не мене сотни…

Ольга натянула вожжи, взглянула на соседа по сидению.

— Что будем делать, Микал?

— Пройдем другой улицей, — с кажущимся спокойствием ответил начальник штаба, но лицо у него заметно побледнело.

— А ежли и там засада?

— Прорвемся с боем.

Тачанку окружили верховые, загалдели испуганными индюками:

— Кажись, допрыгались!

— Скольки кувшин не ходи по воду…

— Карачун нам, братцы!

И тогда над тачанкой выпрямилась во весь свой небольшой рост Ольга.

— Ну, чего забоялись? — крикнула она, стараясь скрыть под нарочитой бодростью в голосе собственный страх. — Когда учительшу казнили, небось были храбрые, а как самих прижучили, так и хвосты — промеж ног. Эх, вы, казаки, рви вашу голову, как гутарит дед Хархаль. Слухайте сюда. Винтовки всем сложить в повозку, акромя Петра Ежова и Митяя Грызлова — они будут стрелять в воздух для салюту.

Бандиты разом смолкли, теснее обступая тачанку и хоть не понимая еще, зачем обезоруживать самих себя и стрелять «для салюту», но тем не менее с надеждой глядя на свою атаманшу.

— Лешке с гармонью — на переднюю подводу, пущай веселей играет «наурскую», — продолжала Ольга. — Дорожкин Ефим — на мою тачанку заместо кучера. И полотенце через плечо пусть повяжет. Я буду невеста, вот он, — указала на Микала, — жених. Всем остальным одеться как на свадьбу. Яшка, Гришка и Васька — в бабью одежу.

С этими словами атаманша сбросила с себя набухшую сыростью венцераду, накрыла ею пулемет и, спрыгнув с тачанки, подошла к повозке с награбленными вещами. Порывшись в них, выхватила какую–то кружевную занавеску, накинула себе на голову — вместо фаты. Из окон стоящей напротив хаты на нее со страхом и удивлением смотрели недоумевающие жители: чего это бандиты так спешно переодеваются под дождем?

Вскоре «свадебный поезд» двинулся по улице, оглашая окрестности переливами двухрядки и ружейными выстрелами:

— выкрикивал визгливым голосом выряженный в юбку с жакетом и покрытый цветастым платком любитель коржей с маком, одной рукой обнимая гармониста, а другой — сжимая рукоятку спрятанного в соломе нагана. Его приятель Ванька, предпочитающий из всех закусок домашнюю колбасу со скворчащим салом, скакал рядом на коне, выделывая всевозможные трюки казачьей джигитовки, как это делается на свадьбах. Остальные бандиты горланили кто во что горазд, лишь бы создать видимость основательно подгулявшей компании.

«Как тогда, — подумала Ольга, вспомнив настоящую свою свадьбу, — только без мжички ^[27]» Взглянула из–под «фаты» на обнимающего ее «жениха»: у него шапка сдвинута на самые брови, под скулами ходят желваки — нервничает Георгиевский кавалер.

— Гляди веселей, — шепнула, прижимаясь через магазинную часть спрятанного под венцерадой пулемета к его плечу — не очень–то тепло на сыром ветру под кружевным покрывалом, скорей бы уже чекисты!

Встреча с ними произошла за станичной околицей. Впереди ехали шагом всадники, среди которых Ольга сразу же узнала Степана с Дмыховской; за ними постукивала расшатанными колесами та самая лакированная повозка, в которой приезжали моздокские комсомольцы в Стодеревскую на Духов день.

Увидев приближающуюся свадьбу, чекисты остановились, затем отъехали в сторонку, уступая ей, по всей видимости, дорогу. У Ольги замерло сердце: вот она — решающая минута! Удастся или не удастся проскользнуть мимо чекистов? Клюнули они на ее хитрость или сделали вид, что клюнули, а сами сейчас набросятся на безоружных участников этого придуманного на ходу спектакля?

— Покрепче прижимай, чтоб не смерзла! — крикнул кто–то из чекистов под смех своих товарищей, когда тачанка поравнялась с ними, и Ольга поняла, что «прижимать» советовали Микалу ее самое, и что спектакль удался. Мельком взглянула на Степана: он тоже улыбается, провожая взглядом «подвыпившую компанию». Не удержалась, помахала прощально рукой, чувствуя, как вся вспотела от нервного напряжения, несмотря на встречный довольно свежий ветерок. «Слава тебе, господи!» — перекрестилась она трепетной рукой, когда и всадники, и блестящая колымага с вооруженными комсомольцами остались позади.

— Кажись, пронесло, — повернула к Микалу радостное лицо. — Помнишь, как Зелимхан архиереем вырядился и по Владикавказу у всех на виду перед атаманским дворцом разъезжал.

— Еще бы не помнить, если я у него в тот день за кучера был… Смотри–ка, смотри! — приподнялся Микал с сидения, всматриваясь назад. — Они, кажется, поняли в чем дело: поворачивают коней и стрелять начали. Эй, братцы! Оружие свое разберите, хватит ломать комедию! — крикнул он сопровождавшим тачанку всадникам и рывком сдернул венцераду с притаившегося между ним и Ольгой пулемета.

* * *

В аулсовете, кроме председателя, никого не было. Время было позднее, и Гапо уже намеревался уйти домой, когда в помещение вошел Товмарза.

— Салам алейкум, — произнес он традиционное приветствие, проходя к председательскому столу.

Гапо ответно кивнул головой и, пригласив вошедшего сесть на скамейку, пытливо уставился в него единственным глазом: зачем пожаловал?

— Как живешь, председатель? Хорошо ли у тебя здоровье? — поинтересовался Товмарза, всем своим видом показывая представителю Советской власти, что ему нет никакого дела до его здоровья и что спрашивает он об этом потому, что так уж ведется исстари.

— Слава аллаху, — ответил Гапо. — А как ты себя чувствуешь?

Товмарза заверил председателя, что чувствует себя неплохо. Помолчали. Потом поговорили о погоде, о последних аульских новостях.

— Народ недоволен тобой, председатель, — наконец приступил к делу поздний посетитель.

— Что я плохого сделал? — у Гапо не промелькнуло и тени удивления на лице от такого сообщения, словно он был к нему подготовлен заранее.

— К казакам в гости ездишь, в коммуну ездишь.

— Ну и что? Они такие же люди, как и мы с тобой.

— Э… сказал, — скривился Товмарза. — Казаки гяуры, а мы мусульмане — правоверный народ.

— Чем же еще недоволен правоверный народ? — всверлился блестящим глазом в хмурое лицо Товмарзы председатель, чувствуя, что разговор об его отношениях с левобережными соседями не самое главное.

— Говорят, собираешься послать в Моздок наших джигитов, — прищурился Товмарза. — Зачем им ехать туда?

— Помогать Советской власти против бандитов.

— Знаешь русскую пословицу: «Свои собаки грызутся, а чужая не лезь». Народ не хочет…

— А может быть, этого не хочет Ибрагим–бек? — п–еребил собеседника Гапо. — Так Ибрагим–бек не народ, а паразит, сосущий народную кровь, как говорил комиссар нашей Шариатской колонны. Если ты пришел ко мне от имени князя, то даром теряешь время.

— Время потерять — жалко, но еще жальче потерять голову, — мрачно произнес Товмарза, поднимаясь со скамьи. — Отныне я мороженой тыквы не поставлю за нее. Прощай, председатель.

С этими словами он направился к выходу. У порога обернулся:

— Запомни, председатель: мороженой тыквы — за твою голову, — и скрылся за дверью.

А спустя некоторое время он уже сидел в сакле Ибрагим–бека и докладывал последнему о только что состоявшемся разговоре. Ибрагим–бек внимательно слушал, многозначительно поглядывая на сидящего в сторонке за ломберным столиком Филипповского.

— Вот вам и сподвижник Узун–Хаджи, — проговорил он насмешливо, когда Товмарза закончил свой рассказ. — Нет, паршивую овцу нужно вовремя зарезать, чтобы она не заразила всю отару.

— Мне нечего на это возразить, — развел руками Филипповский. — Поступайте, как знаете. Но не забывайте о главном. Нужно как можно скорее переправить на ту сторону…

— Троянски лошадь? — осклабился Товмарза, припомнив состоявшуюся в этой сакле встречу с представителем дружественной державы.

Филипповский озарился ответной улыбкой.

— Овес, мой друг, — поднял он кверху длинный палец. — Овес для троянского коня.

А Ибрагим–бек сказал, сохраняя серьезное выражение на лице:

— Иди скажи Абдулле, пускай загрузит этот овес в арбу, утром повезешь на тавричанский хутор.

— Через Моздок?

— Нет, в Моздоке на мосту чекисты могут проверить. Лучше через коммуну. Переправишься на пароме и — через буруны, там безопаснее. Да оденься во что похуже.

— Хорошо, Ибрагим–бек, сделаю, как ты сказал, — приложил ладонь к груди Товмарза и вышел из княжеских покоев.

Утром чуть свет он уже был на паромной пристани. В числе первых въехал на своей покрытой рядном арбе на приплывший с того берега паром, заплатил сколько следовало перевозчику.

— На мельницу, кунак? — спросил тот, показав глазами на арбу.

— Нет, — покачал лохматой шапкой владелец арбы, — на маслобойку.

— А… — протянул паромщик, — это другое дело. Я, видишь ли, к тому, что мельница наша не работает пока.

— Сломался?

— Да нет, не сломалась, а устанавливают на нее генератор. Это такая машина, что ликтричество вырабатывает. Вон видишь — ткнул паромщик шестом в сторону мельницы, — специалисты по ней лазиют. Сегодня установят, опробуют, а послезавтра вечером, Тихон Евсеич сказал, пущать будут. С оркестром, с речью — все как положено. Начальство из району приедет. Да…

— И гепеу приедет? — прищурился чеченец.

— А зачем гепеу?

— Как — зачем? Начальство охранять. Бандит кругом — нападать может.

— Да уж нападали однажды, — вздохнул паромщик. — У меня до сих пор на плечах рубцы от ихних шомполов — плясать заставляли, чтоб им плясать на том свете босиком на горячих угольях. Ну да теперь не сунутся.

— Почему так думаешь?

— А потому, что у нас охрана налажена и оружие имеется настоящее. Товарищ Журко самолично распорядился выдать каждому коммунару по винтовке.

— Кто такой Журко?

— Начальник ГПУ в Моздоке. Будет у нас завтра на празднике почетным гостем.

— Да может, он не захочет ехат, — усомнился чеченец.

— Как же он не захочет, если это родич его энту электричеству проводит. Обязательно приедет. И секретарь райкома, и предрика. А как же… Такое ить не каждый день.

Чеченец согласно покивал головой.

Вскоре паром причалил к пристани. Арба съехала на берег.

— Спасибо, кунак, — попрощался Товмарза со словоохотливым коммунаром и, усевшись на арбу, стегнул кнутом лошадь: — Ачу! Ачь!

Арба затарахтела по дороге огромными чуть ли не в рост человека колесами.

— Легкого тебе путя! — крикнул ему вслед паромщик.

Чеченец ухмыльнулся: вопреки пожеланию путь ему предстоял нелегкий. По высушенной солнцем бурунной степи, без колодцев и деревьев, в тени которых можно было бы отдохнуть от довольно еще горячего в эту пору солнца. Весь день — от кошары к кошаре, через высохшие озера–саги и зыбучие пески.

Только к вечеру подкатила арба к затерявшемуся в степи хутору. Вначале из–за песчаных холмов показались макушки деревьев, затем — скирды соломы и наконец большой, сложенный из красного кирпича дом. Измученная дальним переходом лошадь прибавила шагу, заслышав плеск воды у колодца, возле которого ходила по кругу не менее измученная лошадь, приводя в движение деревянный ворот, соединенный канатами через такой же деревянный барабан с двумя попеременно опускающимися и поднимающимися внутри колодца бадьями. Старик–водокат стоял у сруба и опрокидывал время от времени наполненную водой бадью над длинным, потресканным от времени корытом.

— Успеешь, напьешься, — дернув вожжой, сказал Товмарза потянувшейся к корыту лошади по–чеченски и затем старику — по–русски: — Хозяин дома иест?

— Ага, дома, — ответил старик не очень приветливо. — Но, чтоб ты сдохла! — закричал он тотчас на лошадь, которая остановилась, чтобы отдохнуть, пока хозяин занят разговором.

Товмарза проехал мимо колодца и стоящих по соседству с ним подсобных помещений к дому. Спрыгнув с арбы, взошел на крыльцо, постучал в дверь. На его стук вышла пожилая, необъятных размеров женщина.

— Знов приихав? — прогудела она низким, совсем не женским голосом. — Носыть вас тут нечиста сила. Ото из–за вас, чортив, и з нас головы познимають.

— Зыдырастуй, — взглянул на нее исподлобья Товмарза. — Зачем ругат? Хозяин зови: шибко нада.

— «Шибко нада», — передразнила неугодного гостя хозяйка дома и, обернувшись, крикнула в неприкрытую дверь: — Наталка! покличь батька. Тут до него ще один партизан заявился.

— Зараз, мамо, — отозвался из помещения тоже не отличающийся женственностью голос.

Вскоре вышел хозяин. Всклокоченный, помятый, в нижней рубашке и помятых шароварах — сразу видно, спросонья. От него попахивало сивушным духом.

— А, это ты, Товмарза, — сказал он, зевая и расчесывая пятерней свалявшуюся бороду. — Ну, здравствуй, здравствуй. Заходи в хату.

Товмарза приложил руку к груди, нагнул в коротком поклоне голову.

— Маршалла тебе, Вукол Емельяныч, да убережет тебя аллах от горестей. Сперва спрятат это, — показал рукой на арбу.

— А ще цэ там таке?

— Овес.

— Якый вивэс? Для чего вивэс?

— Для троянски лошадь, — засмеялся Товмарза. — Иди посмотри, какой хороший.

Вукол Емельянович недоумевая направился к арбе, запустил в развязанный Товмарзой мешок короткопалую, поросшую шерстью руку: в нем действительно оказался овес… вперемешку с винтовочными патронами.

— Оце вивэс! — вытаращил глаза Вукол Емельянович, вынимая из другого мешка, наполненного подсолнечными семечками, бомбу–лимонку.

— Ну шо ты кричишь, Вукол, як баба на базаре? — проворчала стоящая на крыльце его дородная супруга. — Ото услышит кто или увидит, не дай бог.

— А кого я слакався? — огрызнулся не успевший протрезвиться муж. — Я, мабудь, тут хозяин, шо хочу, то и роблю. Ты, стара, скажи лучше внукам, пусть снесут этот вивэс в яму. — Он взял приезжего за рукав дырявого бешмета, повлек за собой к крыльцу. — Пийшлы, кунак, в кимнату, я тэбэ слывовой наливкой угощать буду. Аллах? Что аллах? Твой Ибрагим–бек тоже ить верует в аллаха, а от араки не отказывается. Как он там?

— Слава аллаху. Салам тебе от него. Атаману тоже салам. Что–то я не видат его сапсем.

— А его зараз на хуторе немае, вин к атаманше в гости уихав с хлопцами. Скоро, мабудь, вернется.

— К какой атаманше? — удивился Товмарза.

— К Ольге. Она теперь вместо Котова командует.

— А Котов где?

— В царствии небесном, — ткнул пальцем в небо Вукол Емельянович и снова повлек за собой недоумевающего гостя… — Пийшлы, пийшлы, подождем его вместе за доброй чаркой.

Товмарза пошел следом за хозяином в его покои.

* * *

Хоронили Розговую на Ильинском кладбище. После нескольких дней ненастья в небе снова светило солнце. Оно грустно отсвечивало в дорожных лужах и мокрых листьях стоящего на краю кладбища огромного раскидистого дуба, мимо которого двигалась извивающейся траурной лентой похоронная процессия.

Темболат шел за гробом, который несли на плечах работники роно, и с болью в сердце думал о скоротечности человеческой жизни.

Позади гнусаво выводил траурную мелодию оркестр, состоящий из трубы, валторны, баса–геликона и турецкого барабана, вызывая в душе чувство не столько скорби, сколько раздражения фальшивыми стенаниями трубы и невпопад гремящего барабана. И зачем только люди пользуются услугами этих псевдомузыкантов, для которых любой покойник не больше чем «мурик», на котором можно заработать на водку?

Процессия приблизилась к могиле. Гроб опустили на два табурета, предусмотрительно прихваченные из дому близкими людьми покойницы. К нему подошел секретарь райкома партии Ионисьян и открыл траурный митинг. Рассказав присутствующим краткую биографию погибшей, он пообещал «навечно сохранить о ней память в сердцах и отомстить за ее безвременную смерть», а Темболат замутненными от слез глазами смотрел на старушку–мать, поддерживаемую под руки родственниками, и думал, что помнить покойную будет по–настоящему вот эта седая, временами теряющая от непосильного горя сознание старушка да еще несколько человек, самых близких, в том числе и он, Темболат. И еще думал о том, что мимо него прошла большая, чистая, готовая на жертвы любовь, постичь и оценить которую он смог только с Аниной смертью.

К Темболату придвинулся Степан, положил ему на плечо руку.

— Вот и нет нашей Аннушки, — сказал он, словно извинился перед другом за ее гибель. — Настоящий был человек.

Темболат согласно кивнул головой, не сводя глаз с мелькающих лопат над быстро растущим могильным холмиком.

— Умирая, назвала Котова мразью, — продолжал Степан.

— Хочу кровь его выпить, — сжав кулаки и изломив страдальчески правую бровь, отозвался Темболат.

— Он уже поплатился не только кровью, но и головой.

— Это сделал ты?

— Нет, его застрелила Ольга.

— Какая Ольга?

— Стодеревская казачка. Та, что — председателя райхлебтройки…

— А… — протянул Темболат. — Твоя бывшая санитарка. Отчаянная женщина. Странно, что она переметнулась к врагам. За что же она его убила?

— За Анну. Они с нею были дружны с детства.

— Да, да, — снова покивал головой Темболат. — Аня говорила мне как–то об этом. — Он помолчал, словно припоминая тот давний разговор, затем заговорил снова: — Так если она уничтожает врагов Советской власти, значит, она наш союзник? Значит, ее надо простить и вырвать из банды.

— Лучше бы вместе с бандой. Но как это сделать?

— Попробовать поговорить с нею.

— Где и как? Она возглавила банду и увела ее неизвестно куда.

— Ну уж это ваша забота, товарищи чекисты, — развел руками Темболат. — Тут я вам помочь вряд ли смогу.

— А я и не прошу у тебя помощи — сами справимся, — вздохнул Степан.

К ним подошла Дмыховская.

— О чем это вы? — спросила она, утирая глаза кончиком носового платка.

— О стодеревской казачке Ольге, — ответил Темболат. — Степан рассказывал, как она отомстила бандиту за Анину смерть.

— А он не рассказал тебе, как эта самая казачка увела банду из–под самого его носа? — усмехнулась Дмыховская.

— Да ведь и твой нос был в то время рядом с моим, — невесело отшутился Степан. Чертова баба: так и норовит уколоть его языком–булавкой при любом поводе! Теперь хочешь не хочешь рассказывай другу, как опростоволосился во время последней операции по захвату и уничтожению банды в станице Курской.

— Мой нос намного ниже твоего, — не унималась Дмыховская; слезы испарились из ее глаз, в них поблескивали совсем не траурные искорки. — Наше дело известное, подчиненное.

— Брось, Клавдия, — попросил Степан, — не к месту и не ко времени этот разговор. Ты бы лучше как заведующая охмадетом проявила заботу о ребенке.

— О чьем ребенке?

— О ее, Ольгином.

Дмыховская похлопала длинными ресницами.

— Ты… ты это серьезно? — спросила она, приближая их к Степанову лицу. — Проявлять заботу о детях врагов Советской власти?

— Дети не отвечают за своих родителей, — Степан полез было в карман за папиросой, но вспомнив, что находится у Аниной могилы, передумал курить. — И потом ты ведь знаешь, что Ольга ушла в банду не по своей охоте, ее вынудили обстоятельства.

— Ничего, себе обстоятельства: застрелила должностное лицо и ушла к бандитам.

— А куда ей было деваться? Поставь себя на ее место.

— Зачем? Ты давно уже определил мне место, — в глазах у Дмыховской снова промелькнули колючие искорки.

— Опять двадцать пять, — досадливо поморщился Степан. — Если ты и впрямь считаешь, что…

— Ну хорошо, — перебила его Дмыховская, — что я должна, по твоему мнению, сделать для этого ребенка?

— Понимаешь… — Степан замялся под ее испытующим взглядом, — он живет с отцом, а отец малость не того… — он покрутил у своего виска пальцем. — Так вот его надо бы определить в детский дом.

— Забрать у отца? — удивилась Дмыховская. — И — в детдом?

— А… да какой из Кузьмы отец, — махнул рукой Степан и сделал вторичную попытку достать папиросу. — Вообще–то, конечно, отец, — поправился он, почему–то краснея при этом. — Но он, говорю, не в себе, понимаешь? Вроде дурачка. Обижает мальчонку и не заботится о нем.

—Конечно, Клавдия, надо забрать мальчишку, — поддержал товарища Темболат и, подойдя к могиле, поправил на венке траурную ленту. «Дорогой Ане…» — белели на ней красивой вязью прощальные слова.

Потом они все вместе возвращались с кладбища. Проходя мимо дуба, Степан вспомнил, как возле этого коренастого дерева его ранило осколком снаряда, когда он с остатками роты красногвардейцев отступал под натиском бичераховскнх мятежников.

— Вот тут меня и шарахнуло, — показал он своим спутникам место, где разорвался снаряд, и подойдя к своей бричке, предложил друзьям ехать с ним в коммуну на праздник по случаю пуска электростанции.

— Да нет, Андреич, — отказался от поездки Темболат, — какой может быть праздник сегодня.

А Дмыховская, прищуривая глаз от попавшего в него табачного дыма, притворно вздохнула:

— Нам с Темболатом праздновать некогда, нам нужно проявлять заботу о чужих детях: своих–то бог не дал.

Ох, и кобра! Ужалила одновременно обоих и даже себя не пожалела. А может быть, у нее шевельнулось подозрение насчет того, почему он, Степан, так близко принимает к сердцу судьбу чужого ребенка?

Эта мысль не оставляла его и потом, когда он, простясь с друзьями, трясся в своей бричке на ухабах Дурного переезда. А может быть, и вправду чужого? «Не надейся, не твой» — усмехнулась Ольга в тот день, когда он производил в ее доме дознание по делу избиения бандитами Кузьмы и его матери. Но откуда же у него такие родные глаза? Степан даже застонал от сердечной боли, вызвав в памяти образ сероглазого мальчугана.

Коммуна встретила его праздничным убранством своих служебных и жилых помещений. На месте сгоревшего двухэтажного шалаша стояла одноэтажная, срубленная из древесных пластин контора. К ней вожжами тянулись провода от свежеошкуренного столба электролинии. Такие же провода тянулись к трем недавно выстроенным домам коммунаров, под стенами которых еще ершилась свежая щепа и бугрилась саманная глина. Сами же коммунары толпились у входа в контору, с нетерпением ожидая, когда же наконец скроется за горизонтом солнце и вспыхнет вместо него висящая под жестяным абажуром на столбе «лампочка Ильича». С ними вместе ждали этого чуда приехавшие сюда из Моздока на своем обшарпанном ландо комсомольцы из «Синей блузы», а так же гости из–за Терека: председатель аулсовета Гапо Мусаев и его верный сподвижник Сипсо Буцусов, приглашенные председателем коммуны на этот праздник.

— Где же твои обещанные джигиты, Гапо? — спросил Степан, поздоровавшись с горцами и отведя их затем в сторону от возбужденно гомонящей толпы.

— Я проводил их к тебе под командой Леча Ахтаева, — ответил Гапо.

— Почему они не встретились мне?

— Потому что у Терека два берега: ты ехал по левому берегу, а они — по правому. Через станицу Терскую, — пояснил Гапо.

Разговаривая, они подошли к краю обрыва, внизу под которым широко раскинулась поросшая лесом терская пойма. По ней расползался легкий туман. Солнце только что опустилось за зубчатые, отстоящие на добрую сотню верст отсюда горы и там полыхал фантастических размеров пожар, охватив багровым заревом горные вершины и весь западный край неба. Похожее на раскаленный докрасна кусок железа, висело в нем одинокое облако.

— Красиво! — взволнованно произнес Степан.

Гапо взглянул на него с молчаливой насмешкой: красивой может быть женщина, украшенный серебром пистолет или шашка, а тут — обыкновенная заря.

— Ибрагим–бек присылал ко мне своего человека, — словно подчеркивая равнодушие к красотам природы, заговорил он, носком своего мяхси подвинул сухой глиняный комок к краю обрыва, сорвавшись вниз, он с шумом запрыгал по крутому откосу. Напуганная, выпорхнула внизу из калинового куста птица. И тотчас из камышей блестящей серпом старицы донесся гортанный фазаний крик.

— Зачем?

— В альчики играть, — усмехнулся Гапо. — Ты, наверно, забыл, командир (Гапо по старой памяти продолжал называть своего бывшего ротного командиром), что Ибрагим–бек предлагал мне возглавить отряд мятежников.

— Что же тебе сказал этот человек?

— Что Ибрагим–бек обойдется и без моей помощи, но что когда придет конец Советской власти, он за мою жизнь не поставит и мороженой тыквы.

— Почему же ты не арестовал его?

— Тха! — вскинул к небу руки Гапо. — Разве я гепеу? Разве я живу не в чеченском ауле?

— В таком случае тебе не следовало посылать своих людей в Моздок.

— Я обещал тебе прислать — я выполнил свое обещание.

— А сам остался без охраны.

— Почему без охраны? Вот Сипсо остался, Эльмурза остался, писарь мой, братья Элдаровы.

— Завтра же верну твой отряд, — решительно заявил Степан. — Ты его подожди здесь, в коммуне.

— Зачем?

— На всякий случай. Как говорится, береженого бог бережет. Ибрагим–бек не зря грозится.

— А у нас говорят, брехливый пес не кусается.

— Боюсь что ты ошибаешься, Гапо, — нахмурился Степан, — Ибрагим–бек не пес, а гадюка: подползет незаметно и ужалит.

К разговаривающим подошел председатель коммуны.

— Что это вы уединились, кунаки? — взял он их за плечи длинными жилистыми руками.

— Любуемся закатом, — ответил Степан, усилием воли сгоняя с лица выражение тревоги и озабоченности.

— Пошли теперь полюбуемся восходом, — предложил Тихон Евсеевич, увлекая за собой старых приятелей к зданию конторы. — Восходом новой жизни! — с некоторым пафосом добавил он. — Вот смотрите, — показал он на кусок кумача, прибитый над входом в помещение. «Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация всей страны!» было написано на нем белыми буквами.

— Советскую власть я вижу, — прищурился Степан, а вот электрификации пока…

Но Тихон Евсеевич уже его не слушал. Подойдя к коммунарам и их гостям, он поднял руку и заговорил напряженным от волнения голосом:

— Товарищи! У нас сегодня радостный день, то есть вечер. Сейчас мы станем свидетелями небывалого в наших краях события…

Тихон Евсеевич вкратце пояснил, в чем оно заключается, это событие, и какое отношение к нему имеет вон тот худенький паренек, стоящий с застывшей улыбкой на лице у прикрепленного к столбу трансформаторного, сбитого из досок ящика, и, закончив свою краткую речь словами висящего над входом в контору ленинского лозунга, махнул рукой стоящему неподалеку с берданкой в руках Боярцеву:

— Давай, Осип!

Тот, судорожно задрав ствол берданки в набухающее ночной чернотой небо, выстрелил, и эхо гулко прокатилось по речной низине, оповещая все сущее в ней о том, что на яру, в коммуне рождается если не новая эра, то по крайней мере новый этап в ее развитии. В ответ с терского берега так же гулко прозвучал выстрел.

— Дед Хархаль из своей фузеи, — проговорил кто–то насмешливо.

А стоящий у трансформатора Казбек взялся за рубильник: сейчас на байдаке заведующий электрической частью района Кокошвили подключит к мельничному колесу привод генератора. О святой Уацилла! Не дай поломаться чему–нибудь на старой мельнице!

Все присутствующие воззрились на висящую над головой электрическую лампочку.

— Да будет свет! — сказал Тихон Евсеевич, стараясь шуткой прикрыть собственное волнение, и подал знак Казбеку. Тот нажал ладонью на рубильник, и лампочка, покраснев, словно от неловкости за всеобщее внимание, загорелась не очень ярким, но ровным светом.

Толпа замерла. Какие–то мгновенья над нею повисла тишина, нарушаемая лишь чьим–то взволнованным дыханием, и вдруг эта тишина взорвалась взревевшими в едином порыве голосами:

— Ура–а!!!

Не сговариваясь, все бросились к главному виновнику этого торжества Казбеку, подхватили на руки и стали подбрасывать кверху, смеясь и крича что–то друг другу. Вместе со всеми подбрасывал юного монтера и Степан Журко, забыв в этот радостный миг, что он только что похоронил на моздокском кладбище близкого человека. И лишь гости из–за Терека ничем не выдавали состояния своей души. Положив руки на рукоятки кинжалов, они с видимым бесстрастием взирали на беснующуюся в порыве огромной радости толпу, и ни один мускул не дрогнул на их лицах.

А потом все веселились до поздней ночи. Моздокские синеблузники показывали свое очередное представление и пели частушки собственного сочинения на злобу дня. Антракты между сценами заполняли плясками под гармонику Веруньки Решетовой.

Носясь вихрем по кругу, очерченному на земле краями абажура, со своей партнершей Нюрой Федотовой, Казбек видел вместо нее перед собой Дорьку Невдашову. С кем–то она пляшет там, в Москве, если в Москве вообще пляшут? Эх, жаль, нет ее здесь в такой знаменательный для него, Казбека, день! Ну да он сам скоро поедет туда поступать в электротехнический институт. Земляк Оса обещал ему свою помощь. Вон он стоит улыбается рядом с Дорькиной сестрой Устей. Она тоже смеется. Эх, до чего ж хорошо жить на белом свете!

В самый разгар веселья прискакал из Моздока верховой в милицейской форме. Отозвав Степана в сторонку, сообщил плохую весть: заболела жена его, Софья Даниловна. Прихватило прямо на дежурстве в больнице.

— Быховский говорит, весьма серьезно, — добавил недобрый вестник, хмуря сочувственно черные брови.

Степан встревожился. Наскоро попрощавшись, уселся в свою бричку. В ответ на предложение Тихона Евсеевича подождать до утра нетерпеливо махнул рукой. Погонял скачущую во весь мах лошадь и, не переставая, думал: чем Сона так внезапно могла заболеть, захватит ли он ее еще живой? Не будь это так серьезно, не стал бы посылать за ним в ночь своего человека начальник милиции. Невольно припомнилось давнее, когда он вот так же спешил на хутор к заболевшей дочери. Не успел он тогда помочь родному человечку. Тоска мохнатой лапой сжала ему сердце при этом воспоминании.

— Коня загоните, товарищ начальник! — крикнул ему, свесившись с седла, скачущий рядом милиционер.

И правда, согласился с ним мысленно Степан, переводя коня с галопа на рысь, а затем на шаг. Однако спустя некоторое время подогреваемый мрачными мыслями о возможной беде снова принимался погонять хрипящее от натуги животное.

Длинной показалась ему на этот раз дорога. И особенно — Дурной переезд. Кажется, нет ему ни конца, ни краю с его непросыхающей грязью и колдобинами. Слыша, как булькает под колесами в рытвинах болотная вода, Степан впервые за всю дорогу подумал о возможной опасности: слева камыш и справа камыш, а под колесами наполненные грязью ямы — самое удобное место для засады. На всякий случай отстегнул крышку кобуры.

Между тем дорога становилась все хуже и хуже. И наступил такой момент, когда бричка вдруг провалилась одной стороной в колдобину по самое днище. Чертыхаясь, Степан слез с брички, уперся плечом в ее задок, помогая лошади. Милиционер так же спешился, пристроился рядом.

— Раз–два, взяли!

И тут Степана чем–то тяжелым ударили по голове. Теряя сознание, он ухватился за кобуру, но кто–то перехватил руку, завернул ее ему за спину. Еще раз ударили по голове — и Степан на какое–то время перестал ощущать себя в этом мире.

* * *

Было уже заполночь, когда Гапо с Сипсо, переправившись на пароме через Терек, возвращались к себе домой. В ауле давно уже спали. Лишь собаки во дворах перебрехивались между собой, проявляя недовольство к проезжающим мимо дувалов всадникам.

— Хорошо светит шайтан, — проговорил ни с того, ни с сего Гапо, отзываясь, по–видимому, на собственные мысли. — Вот бы нам в аул такие лампочки.

— Мулла не разрешит, — отозвался Сипсо, обуреваемый теми же мыслями.

— Не разрешит… — согласился Гапо, погружаясь снова в свои невеселые думы под цокот конских копыт. Вот живут же люди на том берегу. Одной дружной семьей. Вместе трудятся, вместе веселятся. Коммуна называется. А как живут его одноаульчане? Как и сто лет назад. Каждый сам по себе, как тараканы в щелях. Правда, народ относится к председателю аулсовета с почтением, но ведь с почтением он относился и к прежнему старшине. Тут, кроме почтения, и доверие необходимо. А какое доверие может быть к человеку, не сумевшему обзавестись семьей. «Ты сперва у себя в сакле коммуну организуй, а потом уж нас в нее агитируй», — рассмеялся ему в глаза на аульском сходе Аюб Асламов. А мулла, тот демонстративно фукнул трижды себе за плечо и вознес руки к небу: «О дяла!»

Какая темная ночь сегодня! Дальше конской головы ничего не видать. Светятся только по сторонам неясными пятнами стены сакель да мигают вверху редкие, чем–то недовольные звезды.

— Послушай, Гапо, — нарушил на этот раз первым тишину Сипсо, — заедем ко мне. В моей сакле варился сегодня джидж–галныш — очень вкусный.

— Клянусь звездами, не слишком–то будет рада твоя Мариам гостю в такой поздний час, — возразил Гапо.

— Уф–фой! — презрительно выдохнул Сипсо. — Какое нам до этого дело. Поехали, прошу тебя.

Гапо согласился.

Вскоре они подъехали к сакле, ничем не отличающейся от других таких же глиняных, под камышовыми крышами жилищ. На стук Сипсо в ворота вышла его жена. Взяв под уздцы коней, молча отвела их в конюшню, расседлала, задала им корму. Вернувшись в саклю, так же молча стала прислуживать мужчинам.

У Гапо невольно дрогнуло и заколотилось в груди сердце, словно только сейчас заметил, что жена у его друга совсем еще не старая и по–своему красивая женщина. У нее тонкие, как шнурочки, брови, тонкий, с маленькой горбинкой нос и сочные, как у девушки, губы. Чувство одиночества вдруг снова пронизало его, и он был вынужден признаться самому себе, что не одно только желание отведать джидж–галныша вынудило его принять приглашение друга. «Клянусь аллахом, я становлюсь прелюбодеем», — усмехнулся Гапо в душе, но от этого ему не стало легче. Хотелось, чтобы Мариам подольше оставалась в кунацкой, где сидели они с ее супругом за маленьким низеньким столиком на таких же маленьких стульчиках, но она, поставив на стол угощение, тотчас ушла, в общую комнату и больше не появлялась.

— Скажи, друг Гапо, — опорожнив пиалу с просяным напитком и закусив традиционными галушками, обратился к своему гостю хозяин сакли, — что такое коммунизм?

Гапо недолго раздумывал.

— Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация, — ответил он подслушанным в коммуне лозунгом.

— Кто так сказал?

— Ленин.

— Мулла говорит, он безбожник был.

— Мало ли что мулла говорит. Он был такой же добрый мусульманин, как и мы с тобой.

— Откуда знаешь?

— Мохамди Мадигов рассказывал, он с кочубеевцами ездил в Москву в девятнадцатом году — делегация называется.

— Что ж он говорил?

— Зашли в кабинет к Ленину. Он всем руки пожал и усадил на стулья. А сам подошел к телефону, снял трубку и говорит: «Алла! Я вас слушаю…» Ну сам посуди после этого, может ли неверующий вот так с самим аллахом говорить?

— А намаз он совершает?

Гапо пожал плечами:

— Мохамди про намаз не говорил, но мечеть в Кремле собственными глазами видел: минарет высоченный — до облаков с часами со всех сторон.

Гапо хотел еще что–то рассказать о том, что видел земляк Мохамди в Кремле, находясь в гостях у Ленина, но тут послышался стук в калитку. Сипсо поднялся, тревожно взглянул на Гапо, направился во двор. «Что за народ пришел?», — донесся оттуда его голос. «Открой, Сипсо, гепеу пришла», — рассмеялись за калиткой.

У Гапо скакнуло под бешметом сердце. Он вскочил на ноги, схватил стоящую в углу винтовку, передернул затвор. «Открывай же!» — донеслось снова из–за ворот. «Приходите утром, — ответил Сипсо. — Моя семья спит. И я хочу спать». «Гапо тоже спит? — насмешливо спросили за дверью. — Пусть выйдет к нам, и мы оставим твою семью в покое». Сипсо помолчал, по–видимому, собираясь с мыслями. «У меня нет никого, — сказал он угрюмо, плотнее вставляя засов в железные скобы. — А если бы и был, я б его все равно не выдал. Сами знаете, гость — дар божий». «Мы твоего гостя повесим на тутине у тебя во дворе, — пообещали за воротами. — Открой или будем стрелять». «Мы стрелять тоже умеем», — ответил Сипсо. Войдя в саклю и заперев за собою дверь, он молча снял со стены карабин с шашкой.

— Кто это, наш мужчина? — выглянула из спальни не на шутку встревоженная жена.

— Разбуди детей и спрячься с ними под нарами, — бросил ей отрывисто Сипсо и, задув пламя в светильнике, присел перед выходящим во двор окошком.

Гапо занял место у другого окна, вглядываясь в черноту ночи. На фоне звездного неба смутно вырисовывались очертания растущего посреди двора тутовника и сложенного под ним стога сена. Справа виднелись крыши сарая и других хозяйственных построек. «Коня уведут!» — мелькнула горькая мысль, о себе он сейчас не думал.

Кажется, враги уже находятся во дворе. Их приглушенные голоса слышны возле стога. Вдруг темноту ночи прорвал красный язычок пламени и тотчас прогремел выстрел, один, другой, третий. Со звоном посыпались на глиняный пол оконные стекла. В сакле запахло пороховым дымом. Проснулись и заплакали дети. Со всех сторон остервенело лаяли собаки.

— Последний раз предлагаем! — крикнули снаружи.

— В моем роду не было предателей! — отозвался Сипсо.

— Не выдашь Гапо — убьем тебя! — пригрозили осаждающие.

— За копейку свою смерть не считаю! — гордо выкрикнул Сипсо, отвечая выстрелами на выстрелы.

— Смилуйтесь над нами, ангелы святые! — бормотала под нарами, прикрывая своим телом плачущих ребятишек, Мариам.

Стрельба нарастала. Пули–шмели влетали в окна, выбивая из стен куски глиняной штукатурки.

— Выходи, Гало, трусливый шакал! — доносился из–за стога злорадный голос, и Гапо без труда узнал по нему княжеского приспешника Товмарзу. — Или ты совсем перестал быть мужчиной, что спрятался за бабий подол?

— Из матери жену себе сделай, собака! — на той же ноте отвечал ему Гапо, стреляя на голос. — Если вы сами настоящие мужчины, то разрешите выйти из сакли женщине и ее детям!

Стрельба на минуту стихла. Посовещавшись за стогом, нападающие решили, что они мужчины.

— Пусть выходят и да свершится воля аллаха! — последовало разрешение.

Сипсо отодвинул засов, и Мариам, стеная и царапая себе ногтями лицо, вышла из сакли во двор, а затем через распахнутую калитку — на улицу. За нею, плача во весь голос, шли ее малолетние дети — сын и дочь.

— О, солнце наше закатилось за черные тучи! — причитала женщина, заживо оплакивая своего мужа.

Слыша ее стенания, выскочившие было на стрельбу из своих жилищ соседи, поспешно захлопывали двери, чтобы не впустить в дом семью проклятого муллой человека и тем самым не навлечь на себя гнев аллаха и, что, пожалуй, еще страшнее, — Ибрагим–бека.

— Сдавайтесь! — вновь прорезал ночную тишину голос Товмарзы. — Все равно не выпустим вас живыми отсюда!

— А мы вас не пустим живыми сюда! — отвечали из сакли.

— Собаки неверные!

— Божьи кровники!

Вокруг сакли вновь завязалась перестрелка.

— Патроны у тебя есть? — спросил Гапо, сделав очередной выстрел на ружейную вспышку.

— Есть, много, — ответил Сипсо. Он выволок из–под нар тяжелый хурджин. — Во сколько! С войны остались.

Он развязал хурджин, высыпал его содержимое на пол. В это время загорелся во дворе стог, пламя от него осветило через разбитые окна внутренность сакли.

— И бомбы есть! — обрадовался Гапо, поднимая с полу увесистую, похожую на толкушку, ручную гранату и кладя ее рядом с собой на тахту. — Ну теперь нас так просто не возьмешь!

Он принялся с еще большим ожесточением палить из винтовки в направлении доносящихся вражеских голосов. Кажется, кого–то задел: багровый от зарева воздух огласился пронзительным воплем.

— Есть один! — удовлетворенно отметил Гапо, вновь и вновь нажимая на спусковой крючок своей винтовки. Но почему не стреляет Сипсо? Он заглянул в спальню: Сипсо стоял посреди комнаты и к чему–то прислушивался.

— Они подожгли крышу! Теперь нам конец… — сообщил он в ответ на вопрос, почему перестал стрелять, и, снова прильнув к окну–бойнице, запел ясын под аккомпанемент своих и неприятельских выстрелов.

Но Гапо не присоединился к пению.

— Раньше времени хоронишь, — сказал он, сердясь. — Бери–ка лучше гранату, прорываться будем.

Сипсо продолжал петь отходную молитву, сопровождая свое пение стрельбой из карабина. И Гапо невольно припомнил бой в ущелье с царскими войсками: вот так же пел ясын Зелимхан, окруженный в валунах врагами.

В сакле становилось жарко и дымно. Яростно трещал в огне камыш на крыше, которая местами уже прогорела насквозь п обваливалась внутрь сакли кусками раскаленного пепла. Пора уходить, пока она не рухнула на голову и не сожгла их заживо.

— Айда, Сипсо! — крикнул Гапо, вешая себе на шею винтовку и беря в каждую руку по гранате. Сипсо не отозвался. Задыхаясь от дыма, Гапо вскочил в спальню — Сипсо сидел, привалясь спиной к стене и уронив голову на грудь. Не выпуская из рук гранат, Гапо ухватил товарища под мышки, поволок в сенцы. Сверху падал на них горящий камыш. Дым резал глаза, перехватывал дыхание. Плечом отодвинул в сторону дубовую задвижку, ударом ноги распахнул дверь. Прежде чем покинуть объятое пламенем помещение, размахнулся и бросил внутрь его одну из гранат. Страшный взрыв взметнул к небу огненный вихрь, во все стороны разметал пылающие головни. В то же мгновенье Гапо вывалился из сеней со своею нелегкою ношей и, метнув перед собой вторую гранату, упал на землю. Свистнули осколки. В освещенной пламенем конюшне заржали кони. Не ожидая, когда враг придет в себя, Гапо подхватил обмякшее тело товарища, поволок мимо догорающего стога к дувалу, преследуемый выстрелами опомнившихся после взрывов людей Ибрагим–бека.

— Что, взяли, трусливые собаки?! — не удержался от злорадного выкрика Гапо, когда наконец перетащил безжизненное тело через глиняный забор и укрылся за ним сам. Бурно дыша после нечеловеческих усилий, он приник к груди Сипсо — сердце в ней не стучало. «Прощай, друг!» — мысленно обратился Гапо к убитому. И вот он уже пробирается по чужому подворью с винтовкой в руках мимо сараев и курятников, подгоняемый выстрелами и проклятьями преследователей. Скорее за пределы захлебывающегося ружейной стрельбой и собачьим лаем аула, вниз, к Тереку, пока не совсем еще пришли в себя участники погони…

Потом, зимой, он еще вернется сюда. Придет на пепелище и скажет вышедшей навстречу из конюшни Мариам, смущенно отводя в сторону единственный глаз:

— Ты знаешь, где стоит моя сакля, иди туда.

Затем, не смущаясь присутствием аульчан–соседей, поднимет на руки вышедшую вслед за матерью малолетнюю дочь Зару и даст ей купленный в Моздоке пряник. Сыну Махмуду тоже даст пряник, но на руки не возьмет — чеченский обычай не разрешает мужчинам ласкать сыновей.

* * *

Степан очнулся, не сразу поняв, где он и что с ним. Голова разламывается от боли, во рту железистый привкус крови, связанные запястья рук словно омертвели. Сам он полулежит на сидении брички, которая бодро постукивает колесами в ночной тишине. С трудом поднял голову, пошевелил затекшими пальцами.

— Кажись, очухался, — услышал рядом с собой сквозь колесный перестук и шум в голове мужской голос, очень похожий на голос сопровождавшего его милиционера, и тотчас вспомнил случившееся. Вспомнил и ужаснулся. А еще — устыдился своей оплошности: провели его бандиты, как несмышленого мальчишку, заманили в силок наподобие перепела. И теперь везут со связанными руками в его же бричке куда–то, судя по звездам, в буруны, чтобы там, в песках, разделаться с ним. От этой мысли Степана кинуло сперва в холод, а затем в жар: вот уж влип так влип — как шмель в патоку.

— Ослабь веревку, — обратился он к соседу по сидению, шевельнув связанными за спиной руками. — Не чувствую совсем.

— Ничего, потерпишь, скоро и голову свою перестанешь чувствовать, не токмо руки, — отозвался вооруженный винтовкой назвавшийся раньше милиционером, а сопровождающие бричку всадники засмеялись.

— Вот доставлю тебя нашему командиру, — продолжал сосед, попыхивая в темноте цигаркой, — он тебе покажет кузькину мать, узнаешь тогда как не давать покоя добрым людям со своими гепеушниками.

— Дай–ка покурить…

— Это можно, — не стал возражать бандит и сунул в разбитые губы пленника влажный окурок. — Покурить перед смертью чисто мужское дело.

Степан жадно затянулся, постарался привести в порядок взбудораженные мысли. Дело его пиковое — факт. Рассчитывать на милость бандитов не приходится. Сбежать, по всей видимости, не удастся. Жаль, что не увидит перед смертью Сона. И отца тоже. Старик давно бы уже отправился домой, если бы не он, Степан: пообещал поехать на родину вместе с ним сразу же, как только покончит с бандой. Давно уже собирался съездить погостить. Вот и поехал… в «гости» к бандитам. Со связанными руками и разбитой головой.

Уже в небе светило солнце, когда его привезли на затерянный в степи хутор и, бесцеремонно стащив с брички, так же бесцеремонно втолкнули в глинобитный тесный хлев с узким незастекленным окошком в задней стенке и охапкой грязной соломы на земляном полу:

— Отдыхай покелева.

«Сволочи, так и не развязали рук», — вздохнул пленник, опускаясь на солому и вновь предаваясь невеселым мыслям в ожидании неминуемой расправы.

За окошком промелькнула чья–то тень — наверное, пролетела мимо птица или прошел кто–то. Но нет, это не птица, в окошке появилось вдруг круглое, покрытое веснушками женское лицо — как портрет в рамке.

— Эй!.. — прошептало оно. — Пидойды до мэнэ.

Степан поднялся с полу, подошел к окошку, уставился в серые, широко распахнутые глаза.

— Чи не признаешь, гарный мий? — спросила так же шепотом женщина.

Наталка! Дочь тавричанина Холода. «Ой, мамо, та що вы кажите?» — сразу вспомнились слова, произнесенные ею возле гарбы, в которой привез его на хутор чабан Митро летом 1918 года. То–то ему показались знакомыми и дом, и колодец с ходящей по кругу лошадью, и акация на пустыре.

— Здравствуй, Наташа, — улыбнулся Степан, почувствовав, как в глубине души шевельнулась надежда на лучший исход. — Ну как же можно не узнать тебя, добрая женщина? Разве не ты меня кормила варениками, когда я лежал раненый в старой хате?

— А я знов принесла вам вареникив, — улыбнулась и Наталка, просовывая в окошко миску. — Ижьте, пока горячие.

— Как же я их буду есть, если у меня руки связаны?

— Ой, я и не подумала… Повернитесь до мэни спиной, я вам их развяжу.

Степан повернулся. Наталка просунула в окошко руку, нащупывая веревочный узел.

— Ни, — вздохнула она, — затянуто крепко. И як это вы попались к ним? Они ж вас не помилуют — таки злющи. Особенно атаман: настоящий вурдалака.

— А где он?

— Уихав куда–то ще с вечера и досе немае. Ни, не поддается, — снова вздохнула сердобольная хуторянка, отпуская веревку. — Зараз нож принесу.

Но она не успела вынуть руку из окошка: кто–то с грубой бранью отшвырнул ее за другую руку прочь:

— Я тэбэ покажу, бисова душа, як лизты не в свое дило! Гэть видцеля!

И тотчас в окошке показалось бородатое, искаженное злобой лицо.

— Ну шо, попался, большевичок? — уставилось оно в пленника дегтярно–черными глазами. — Вот и встрелись мы знов, бодай ты сдох.

Степан невольно отпрянул от окна — такой беспощадной ненавистью горели эти глаза.

— Много ты добился своей революцией? — продолжал старик в том же злобно–насмешливом тоне. — Як булы вы уси голодранцы, так ими и остались, а у мэни як булы отары, так воны и е. И Митро твий с Христиной: повоевалы, повоевалы, да и знов до мэни на хутор. Дэ ж твоя Совецка власть?

— А ты не боишься, Вукол Емельяныч? — подавив волнение, внешне спокойно обратился Степан к заглядывающему в окошко старику, в котором сразу же узнал хозяина хутора, бывшего помещика–тавричанина Холода.

— А чего мэни бояться?

— Да вот так: со мной — в открытую.

— Ни, не боюсь, — потряс кудластой головой Холод. — Писня твоя, милок, кубыть, спета да и не слышит нас никто. Вот прииде атаман и вбье тэбэ.

— А если не убьет?

— Вбье, — уверенно повторил Холод и вдруг, схватив стоящую на подоконнике миску короткопалой, поросшей густой шерстью рукой, швырнул ее на землю. — Вареникив захотелось? Гвоздей бы раскаленных тэбэ в глотку, а не вареников! — прорычал он и пошел прочь, бурча себе под нос ругательства.

— И ты хорош, — услыхал Степан его голос теперь уже возле двери, — стоишь на посту и не бачишь, як посторонние с твоим арестантом балакают.

— А черт ли ему сделается, Вукол Вмельяныч, — ответил часовой, зевая, — да и не проходил вроде никто…

— То–то, не проходил. Вот вин сбежит, не дай бог, тогда Федюкин тэбэ самого повесит вместо него.

Слышно было, как он зашагал, удаляясь, а часовой, встревоженный состоявшимся разговором, заходил вокруг катуха.

* * *

Христина нервничала. С той самой поры, как бандиты привезли и заперли в хлеву одетого в военное незнакомца, она не находила себе места на кухне, то и дело выскакивала во двор, пытаясь выяснить, кого это подловили молодчики Федюкина, поселившиеся на хуторе неделю назад и не спешащие его покинуть. Да и чего им спешить? Живется им здесь вольготно, хозяин для них не жалеет ни хлеба, ни мяса; Митро говорит, каждый день приезжают в отару, барана режут.

— Ты не знаешь, кого это федюкинцы привезли утресь? — спросила Христина у зашедшего на кухню напиться свинопаса Мартына.

— Шут его знает, — пожал плечами Мартын. — Должно, милиционера какого сь. А ты поинтересуйся у того, что его стерегеть.

Христина поинтересовалась, но часовой посоветовал ей не совать нос не в свое дело и, угрожая винтовкой, приказал отойти от «гауптвахты».

В это время на крыльце дома показалась молодая хозяйка. У нее покрасневшие от слез глаза и заметно припухший нос.

— Чего тебе? — взглянула она не очень приветливо на подошедшую кухарку, очевидно, стыдясь своего подурневшего лица.

— Послушай, Наталья, кого это привезли давеча, — спросила Христина. — Сдается мне, что я уже встречала его где–то.

Наталья скорбно усмехнулась.

— «Где–то», — повторила она задрожавшим голосом, а глаза ее снова наполнились слезами. — Да цэ ж тый самый раненый советчик, шо у нас в старой хате лежал.

— Что?! — побледнела Христина, поднося к губам своим задрожавшие руки. — Степан Андреич? Наш командир сотни? Божже ж мой! Ведь они его сказнят!

— Батько каже, живого на куски резать будут, — всхлипнула Наталка и, прижав к глазам конец платка, скрылась за дверью.

Что же делать? Христина, оглушенная услышанным, вернулась на кухню, принялась хлопотать возле плиты. Но все валилось у нее из рук, и все мысли в ее голове сбивались на одну: как вызволить из беды близкого человека? Надо бежать к Митро, пусть скачет в Курскую или еще куда–нибудь за помощью. Но кого оставить у плиты за себя? Надо попросить бабку Оксану с «черной» кухни. Она, хоть и слабовата глазами, но еще бодрая старушка — справится «на два фронта», как сказал бы Митро, бывший ординарец командира кавалерийской сотни.

— Шо случилось? — встретил он жену удивленно–встревоженным взглядом, когда она, запыхавшаяся, прибежала к нему в отару.

— Ой, Митя, беда! — всплеснула руками Христина и рассказала ему о случившемся.

— Невжли и в самом деле вин? — выпучил глаза чабан, сжимая ручищей крючкастую ярлыгу.

— Он, Митя, он! — Наталья говорит, казнить его будут лютой смертью.

— Чем же я ему помогу? — Митро ухватил себя за вислый ус, насупил брови.

— Садись в гарбу и поезжай в Курскую. Скажи, так, мол, и так, пропадает хороший человек.

— До Курской отсюда и к вечеру не доберешься. Пока буду ихать туда, бандиты его прикончат.

— Что же делать? — Христина в великой тоске взглянула на мужа.

Митро не ответил. По–прежнему сжимая ярлыгу до белизны в костяшках пальцев, он, казалось, вглядывался в бескрайнюю степь: не далеко ли разбрелись по ней овцы?

— Послушай, — притронулась к его локтю Христина, — а что если поехать к Ольге?

— Якой Ольге? — встрепенулся Митро.

— Атаманше.

— А… — Митро досадливо махнул рукой. — Такая же сволота, як и Федюкин. Вот уж не думал, шо наша санитарка бандитом заделается.

— Ну, не такая уж она сволота, — возразила Христина. — Я с нею говорила, когда она на хутор приезжала, не по своей охоте она в банду пошла.

— Шо с того, — продолжал хмуриться Митро. — Як не крути, а вона все одно бандитка, Степану Андреевичу такой же враг, як и Федюкин.

— Да ведь она его любила, — прижала руки к груди Христина, не столько убеждая мужа, сколько самое себя, — забыл, как возле его постели ночами сидела, глаз с него не спускала, когда он в горячке метался?

— Когда цэ було, — вздохнул Митро. — Я ее, паскуду, видеть не можу за такие ее дела.

— А ты не гляди на нее, скажи только, так, мол, и так. Ты знаешь, где она сейчас?

— Знаю, в кошаре Тимоша Хестанова. Давеча чабана евоного встрел, так вин казав.

— А это далеко?

— Ни, не дюже, верст десять видцеля.

— Ну вот и поезжай…

Митро взглянул на солнце и молча направился к гарбе запрягать в нее пасущуюся здесь же неподалеку лошадь.

Первым, кого он встретил, подъехав к чабанскому домику, был Гозым, ногаец–работник джикаевского богача Тимоша Хестанова.

— Дырастуй, бачка, — радостно заулыбался старый знакомый, выходя навстречу гарбе из стоящей рядом с домиком кошары. Митро пожал его тонкую коричневую руку, прямо спросил, здесь ли находится атаманша Ольга.

— Здес, здес, — закивал широкой, как котел, шапкой Гозым. — Такой смелый баба, цэ–цэ, шайтан–баба.

— Позови ее.

Гозым опять кивнул шапкой и ни слова ни говоря, направился к домику, возле которого стояла тачанка и несколько оседланных лошадей. А Митро внутренне напрягся, приготовившись к встрече с «шайтан–бабой», вместе с которой воевал когда–то против бичераховских банд и которая сама теперь стала бандитом.

Она вскоре вышла вместе с Гозымом, такая же, как и раньше, статная, красивая, гордая. На ней распахнутая кожаная тужурка, синие диагоналевые галифе, заправленные в блестящие хромовые сапоги со шпорами. Золотистые волосы упрятаны под шапку. В мочках ушей покачиваются серьги — золотые кони с камнями–самоцветами на боках. Митро почувствовал, как в груди у него сильнее забухало при виде этой еще достаточно молодой, красивой женщины.

— С чем хорошим, Дмитрий Остапович? — подошла к приезжему Ольга. — Можа, в отряд ко мне надумал?

Митро невольно отвел взгляд от насмешливых глаз атаманши.

— Хорошего нема чего, Ольга Силантьевна, — ответил он, опуская на глаза жесткие колосья бровей.

— А что так?

— Банди… ну, эти, шо у Федюкина, — поправился Митро, — нашего с тобой сотенного в полон взялы, утром на хутор привезлы, казнить будут.

— Какого сотенного? — в синих глазах Ольги насмешливость уступила место тревоге.

— Степан Андреевича.

— Что?! — Ольга так и подалась к Митро, ухватила его за борт кожаной безрукавки. Митро отвел от своей груди женские руки, вкратце рассказал все, что узнал от Христины. Ольга слушала, кусая губы и меняясь в лице: то покраснеет спелым помидором, то сделается белая, как овечий сыр. Но вот она овладела собой. Синие ее глаза потемнели, словно наполнились решимостью и уверенностью в собственных силах.

— Поезжай, Дмитрий Остапович, к своему хутору, будешь ждать меня в Змеиной балке, — сказала она тоном приказа и едва не бегом направилась к чабанской мазанке, из которой только что вышел один из членов шайки.

— Что случилось, гражданин командир? — спросил он у подошедшей Ольги, показывая в усмешке ровные белые зубы.

— Федюкин кличет зачем–то, говорит, очень важное дело, — махнула плеткой Ольга и, подойдя к оседланной лошади, легко вскочила в седло. — Останешься, Микал, за меня! — крикнула, вздыбив поводом коня и с места пуская его галопом.

В холодовское поместье прискакала к заходу солнца. Спешившись, набросила повод на сук растущей возле дома акации, не обращая внимания на любопытствующих хуторян и занятых своими делами рядовых бандитов, прозвенела шпорами по ступеням крыльца и решительно толкнула дверь, ведущую в хозяйские покои. «Ничего не поделаешь, начальник, судьба переменчива, — донесся к ней из зала голос Федюкина, — вчера ты мне пятки оттаптывал — сегодня я тебе мозоль придавил». «Шел бы ты с повинной, Федюкин, — раздался в ответ другой голос, от которого снова бросило Ольгу и в жар, и в холод. — Неужели ты до сих пор не понял, что бороться с Советской властью — пустая затея?» «А ты, начальник, нахал, — снова заговорил Федюкин. — Можно подумать, не ты у меня, а я у тебя в хлеву сижу. Вот прикажу тебя повесить»…

Дальше Ольга не стала слушать.

— Кого тут сбираются вешать? — шагнула она из коридора в наполненную людьми и табачным дымом комнату. Все находящиеся в ней повернули на ее голос головы. Обернулся и стоящий у стола со связанными руками Степан, на измученном, грязном с черными провалами под глазами лице его отразилось крайнее изумление.

— Фу, как надымили! — помахала Ольга сложенной вдвое плеткой, разгоняя клубящийся дым и подходя к уставленному закусками столу, за которым сидел атаман со своими приспешниками. — Это его, что ли, вешать? — ткнула она рукоятью плети в плечо пленника. — Да его не вешать, а сжечь на медленном огне. А еще того лучше, содрать живьем кожу!

Среди присутствующих пронесся гул одобрения:

— Эта — сдереть…

— Не зря атаманшей выбрали…

— Молодец, Ольга!

А Ольга разошлась — не удержать. Щеки ее горели огнем, глаза — метали синие молнии.

— Слушай, Иван Егорыч, — наклонилась она через стол к лицу атамана, — отдай ты мне этого гепеушника.

Атаман опешил.

— Это из каких же соображений? — уставился он хмельными глазами в глаза сообщницы. — Садись–ка лучше за стол, закуси с дороги…

— Отдай, Иван Егорыч, — повторила просьбу Ольга.

— Зачем он тебе?

— Расквитаться за все его злодейства.

— Да мы его и так сейчас в расход пустим. Вот выпьем еще по одной…

— Я хочу самолично.

— В добрый час, бери шашку и веди за сарай, — не стал возражать атаман. Он узкогруд, мал ростом. Лицо худое, узкое — как у енота. «Наш Недомерок и то справней на вид», — подумала Ольга, а вслух сказала:

— Мне его в отряд нужно доставить. Судить его будем. Ить он гад нашего лучшего партизана изничтожил, Семена Мухина, зарубил шашкой в восемнадцатом мово родителя.

— Приезжайте сюда, вместе и осудим.

— Приедем, Иван Егорович, — встрепенулась Ольга, — обязательно приедем, я уже решила.

— Что решила?

— Казним вот этого злодея и всем отрядом — к тебе под твое начало. Да и то сказать, не бабье это дело — атаманить. Я лучше буду у тебя начальником разведки, если не возражаешь.

— Правда? — обрадовался атаман.

— Истинный Христос! — перекрестилась Ольга. — Ну так как, отдаешь мне энтого чекиста?

— Бери, коль такое дело, — подобрел атаман, — только не упусти дорогой.

— У меня не уйдет, — подмигнула ему Ольга и ткнула рукоятью плети в пленника: — Ну, чего набычился? Ступай вон отсюда.

Тот молча повиновался. Ольга вышла следом. За ними тотчас вывалились на крыльцо все остальные.

— Не отдавал бы, Иван Егорыч, — услышала Ольга позади себя тревожный шепот. Она резко обернулась: то шептал в ухо атаману хозяин хутора Холод.

— А тебя не спрашивают, старый козел. Аль забыл моздокскую гостиницу, так я тебе ее припомню, — ощерила она мелкие, как у лисы, зубы и, подойдя к коню, вскочила в седло одним не по–женски ловким движением. А Вукол Емельянович невольно притронулся локтем к левому своему боку, который пропорол ему кинжалом в ту памятную зимнюю ночь напарник этой отчаянной казачки.

— Что остановился? — крикнула она, наезжая на пленника и вдруг полоснула его по спине плеткой: — Ходи веселей!

Степан, взглянув исподлобья на ударившую его всадницу, зашагал через пустырь мимо колодца в позолоченную заходящим солнцем степь под одобрительные выкрики довольных зрелищем бандитов и сочувствующие взгляды хуторян–работников.

— Это тебе за Мухина! — снова взмахнула плеткой Ольга. — Это — за казачество! Это — за Андрейку!.. А вот это — за всю мою порушенную жизнь!

— Так его, Ольга, — кричали ей вслед бандиты. — Уважь его еще разок — за гепеу!

И лишь одна Христина вступилась за истязуемого чекиста.

— Чего ты лютуешь, лиходейка? — выскочила она из кухни с половником в руке. — Зачем изгаляешься над человеком?

— Пошла прочь! — замахнулась на нее Ольга, — пока и тебя не уважила.

— Тьфу на тебя! — плюнула Христина под копыта лошади и обратилась вполголоса к понуро идущему Степану: — Прости, Андреич, меня дуру. Думала помочь тебе, а получилось: из огня да в полымя.

Степан покривил в горькой усмешке запекшиеся губы и ничего не ответил. Казалось, он не слышал ее слов, не ощущал боли от сыпавшихся на него ударов. Он шел, превозмогая головокружение, с одним лишь желанием не упасть на глазах, у всех этих злорадствующих и сочувствующих людей. Шаг за шагом все дальше от хутора.

— Стой!

Степан остановился.

— Родной ты мой! — женские руки обняли его за шею, трепетные пальцы прошлись по его слипшимся от крови волосам. — Что они с тобой сделали!

Степан даже зажмурился, боясь, что у него начинаются галлюцинации.

— Степушка!

Он открыл глаза, увидел склоненную ему на грудь Ольгину голову в казачьей шапке. Нет, это не бред, это — в самом деле.

— Развяжи руки, — попросил он, все еще не веря своему счастью.

— Ох, правда… — Ольга припала к его рукам, стала развязывать веревку, обламывая об узлы ногти и помогая себе зубами: — Чтоб им затянули такие узлы на шее… Разве можно так издеваться над человеком?

— А сама? — не удержался от усмешки Степан, освобождаясь наконец от веревочных пут и поднимая над головой одеревеневшие руки.

— Что сама? — не поняла Ольга.

— Нахлестывала меня плеткой.

— А ты хотел, чтобы я тебя перед ними гладила по головке? Эх, Степа, Степа, боль моя! Ведь стегнула я тебя по–настоящему только два раза: за Андрейку, да за жизню мою непутящую.

— Это я почувствовал, — вздохнул Степан, неловко обнимая прильнувшую снова к его груди женщину. — Спасибо тебе.

— Поблагодарил, ровно за чашку щей в гостях, — вздохнула Ольга. — Неужели у тебя нет для меня других слов, поласковей? И обнял — как чурку какую… — она отстранилась от Степана.

— Прости, Оля, у меня голова кружится.. и во рту пересохло… целые сутки, считай, без воды.

Ольга вскинула на него синие, наполненные слезами и любовью глаза.

— Это ты меня прости… — проговорила она дрогнувшим голосом и, взяв его за рукав гимнастерки, подвела к коню. — Садись. В Змеиной балке нас поджидает Митро, он отвезет тебя домой.

— А ты разве не поедешь со мной?

Ольга покачала головой, камни в ее серьгах кроваво блеснули, отражая закатное зарево.

— Нет, мил–дружок Степушка. Дорога туда для меня заказана.

— Но тебе нельзя оставаться. Что ты им скажешь, когда спросят, куда я подевался?

— Скажу, застрелила дорогой или убежал в потемках.

— Но ведь не поверят.

— А… мне теперь все едино, — махнула рукой Ольга. Она помогла ему сесть в седло, сама, взявшись за стремя, пошла рядом с лошадью в наползающую с востока синюю сумеречь.

* * *

— Есть тут кто живой? — Дмыховская, наклонясь, чтобы не задеть головой за притолоку, шагнула через порог казачьей хаты, похожей больше на курятник, чем на человеческое жилье. Ейникто не ответил. Лишь шевельнулась сидящая на лавке возле стола долговязая фигура в грязной домотканой рубахе.

— Здоров, казак, — обратилась к ней незваная гостья, привыкая глазами к царящему в жилище сумраку и проникаясь сознанием, что фигура в сером — это и есть хозяин дома, если можно назвать домом ветхое сооружение из хвороста, обмазанное изнутри и снаружи унавоженной глиной, с земляным полом и единственным, наполовину заткнутым тряпьем окошком.

Хозяин что–то пробурчал в ответ, испуганно блеснув голубыми, как подснежники, глазами на вошедшую, и поспешно положил на стол кусок рыболовной сети, которую, по–видимому, чинил посредством челнока и суровой нитки.

— А где же твой сын? — спросила Дмыховская, обводя взглядом внутренность хибары и останавливая его на вросшей в землю русской печи, с которой глядел на нее во все глаза замурзанный мальчонка.

— А он вовсе не мой, — равнодушно ответил Кузьма.

— А чей же?

Кузьма пожал плечом:

— Шут его знает… Об энтом ты у ей спроси.

Хорош папаша, усмехнулась про себя Дмыховская, доставая из кармана конфету и протягивая малышу:

— На держи.

Мальчонка взял конфету и тут же стал освобождать ее от липкой обертки. «Ну и дух стоит!» — поморщилась женщина, скользнув взглядом по столу с остатками какой–то пищи в глиняной миске, и снова обратилась к мальчишке:

— Как тебя зовут?

— Андрейка, — с готовностью ответил мальчуган, в отличие от своего папаши доверчиво и благожелательно глядя на красивую, по–городскому одетую тетю.

— Хочешь, Андрейка, жить в городе? — улыбнулась она и, подойдя к печи, ласково взлохматила мягкой белой рукой Андрейкины спутанные волосы.

— Хочу, — не раздумывая ответил Андрейка, проникаясь к незнакомке ответной симпатией, но тотчас спохватился и виновато посмотрел на отца. — А папаня?

Дмыховская поняла состояние мальчишеской души.

— Папаня пока останется здесь, ему ведь нельзя бросить… дом, — подняв глаза к кривым слегам, удерживающим камышовую крышу, усмехнулась она. — А ты поедешь со мной. Мы тебя там прилично оденем, у тебя будет много друзей. Надеюсь, ты не будешь возражать, родитель? — повернулась она к сидящему в прежней позе Кузьме.

— Чего? — не понял тот.

— Да что я заберу Андрейку в Моздок. Не возражаешь, спрашиваю?..

Нет, он не возражает. Скорее наоборот: рад избавиться от лишнего рта. Это видно по улыбке на его заросшем редкой бороденкой иконописном лице. На вопрос, навещала ли их с сыном Ольга на новой квартире, Кузьма отрицательно покачал головой и оказал, что заходил лишь однажды Ефим Недомерок.

— Рупь дал, — похвастал Кузьма и с надеждой уставился на приезжую: может быть, и она осчастливит его хотя бы двугривенным?

— А сама Ольга не обещалась прийти? — спросила Дмыховская, почувствовав волнение от возникшей внезапно мысли: ведь мать рано или поздно должна прийти к своему детищу! Правду говорят, гениальное всегда просто. Чекисты с ног сбились, рыская по лесам и бурунам в поисках «атаманши Вольги» с ее бандой, а за ней, оказывается, и гоняться не стоит — сама придет, если за дело взяться с умом и терпением. Дмыховская даже руки потерла от пришедшей в голову счастливой мысли. В волнении закурила папиросу. В клубах дыма перед ее мысленным взором появилось лицо Степана, мужественное, волевое, с широко поставленными серыми глазами. Кажется, у нее теперь есть шанс утереть ему нос. Чтоб не воображал излишне. Она отмахнула от лица папиросный дым и вдруг увидела его глаза не в воображении, а на самом деле. Они смотрели на нее восторженно и удивленно с замурзанного детского личика. Какое поразительное сходство! Дмыховская почувствовала, как забилось под тужуркой сердце. Так вот почему он проявляет заботу об этом мальчишке! Может быть, он и банду до сих пор не ликвидировал, потому что щадит мать своего незаконнорожденного сына? Ну что ж, теперь она выведет его на чистую воду. Мы еще посмотрим, Степан Андреевич, кто из нас настоящий чекист.

— Нет, — ответил Кузьма, перебирая пальцами на столе рыболовную снасть.

— Что нет? — очнулась от своих грез заведующая охмадетом, забыв о чем спрашивала только что.

— Не обещалась, — проскрипел Кузьма, с умилением заглядывая в глаза женщине в надежде получить подачку. — Ефим рупь дал, оказал что от нее.

— Ах да… — Дмыховская достала из кармана кошелек с блестящими застежками, покопавшись в нем, протянула Кузьме рублевую бумажку. — А теперь давай его одежду, да мы поедем.

Кузьма, осклабясь, протянул ей чиненую снасть.

— Ты что это? — удивилась Дмыховская.

Кузьма продолжал ухмыляться.

— Одежа наша, у нас другой нет, — пояснил он. А Дмыховская с грустью подумала: «Дурак, а туда же — шутит».

Глава восьмая

Шалаш с удочками на плече шел с Терека. Мимо кишащего людьми базара, вдоль торговых ларьков и лавок старьевщиков, что расположились кривой шеренгой в тесном переулке между базарной площадью и «Эрзерумом».

— Как! — услыхал он возглас слева от себя. — Вы проходите мимо нашего магазина, когда в нем что–то имеется специально для вас?

Шалаш повернул голову: в распахнутой двери одного из магазинов стоял в подобострастной позе старый Мойше. Все в том же поношеном лапсердаке и бархатной, тоже изрядно потертой ермолке.

— Заходите, уважаемый, я–таки не забыл, что вашей милости требуется хорошее пальто. Там такая вещь, такая вещь! Ее бы носить царю, но, как вы знаете, у нас в России нет царя.

Шалаш замялся:

— Да зачем мне пальто? У меня, погляди, какая вопраца.

Мойше протестующе взмахнул длинными рукавами, словно хотел взлететь в небо или упасть в обморок.

— Что он говорит, этот уважаемый человек! Вы только послушайте, что он говорит! У него сын такой большой начальник, а он ходит в какой–то, простите за выражение, вопраце. Зачем же я не спал ночами, ломая голову над тем, где бы ему достать хорошее пальто, врагам бы нашим такие заботы?

Шалаш покрутил головой, заходя вслед за старьевщиком в его магазин: хоть и притворяется любезным старый спекулянт, а все равно слушать его приятно.

— Ну–ка снимайте свое веретье и примерьте вот это, — снял Мойше с вешалки драповое, совсем еще новое пальто и ловко накинул его на плечи клиенту. — Ого! Клянусь ослиной челюстью, которой Давид ухлопал Голиафа, эта вещь не треснет на вашей спине.

— Филистимлян, братка, а не Голиафа, — поправил иудея христианин, застегивая пуговицы на пальто и не без удовольствия принюхиваясь к исходящему от него аромату каких–то дорогих духов.

— Э… — прищурился торговец, — вам–то что за дело до нашего Писания?

— Да какое же оно ваше? — возразил бывший псаломщик. — Это же из Старого завета, а в нем черным по белому сказано, что Голиафа Давид поразил в глаз камнем из пращи.

— Пхе! — поморщился Мойше. — Может быть, и мусульмане скажут, что свой коран они придумали сами?

— А при чем тут мусульмане?

— При том, что заходит ко мне в магазин ингуш и говорит: «Салам алейкум».

— Ну и что?

— А то, что он думает, поздоровался со мной по–арабски, а на самом деле–по–еврейски. «Шелом алейхом» — это же взято, как и ваш Старый завет, из нашего Талмуда.

Шалаш не стал оспаривать приоритета христианской веры перед всеми остальными.

— Это не для нашего разумения, — сказал он примирительно, заботясь в данную минуту не столько об основах своей религии, сколько о содержании своего кармана, которое в связи с непредвиденной покупкой будет вынужден переложить в карман торговца. Как он и предполагал, содержимого оказалось недостаточно для уплаты за пальто, и пришлось прибегнуть к кредиту, благо, Мойше удовольствовался при этом небольшими процентами из уважения к покупателю и его сыну, «который–таки большой начальник».

Последний находился дома, когда Шалаш с обновкой в руках вернулся от владельца комиссионного магазина «Пиоскер и внук», Степан только что пообедал и, сидя в бывшем полицмейстерском кресле, читал газету. Голова у него по–прежнему повязана бинтом.

— Понял, батя? — повернул он голову к вошедшему в комнату отцу. — Волховская гидроэлектростанция еще только готовится к пуску первого агрегата, а мы уже в коммуне пустили свою на полную мощность. Постой, постой! — отложил он газету в сторону, — да ты никак с покупкой?

— Вот… — отец с виноватой улыбкой развернул перед сыном пальто. — Чтоб ты не говорил, что я в своей вопраце похож на побирушку.

— Давно бы так, — обрадовался сын. — У Марджанова покупал или у Гусакова?

— Нет, — смутился Шалаш, — там очень дорого…

— Значит, опять у Мойше? И сколько же ты отвалил за эти обноски?

— Да какие же это обноски? — запротестовал Шалаш, снимая с себя свой не то кафтан, не то свитку и надевая пальто. — Оно совсем новое.

— Не понимаю, — нахмурился Степан, поднимаясь с кресла и подходя к отцу. — И что за рабская готовность донашивать чужие, ставшие кому–то ненужными вещи? А вдруг оно ворованное? Или снято с убитого?

Шалаш испуганно перекрестился.

— Недавно в роще раздели нэпмана. Что, если это его пальто? Ты понимаешь, в какое поставишь меня положение, если на тебе опознает кто–нибудь свою вещь?

— Я ж того… не хотел, — засмущался Шалаш, поспешно снимая с себя приглянувшуюся одежину. — Так он же прицепился, как банный лист. Ну, хочешь я снесу его назад?

— Да нет, отнесу я его, пожалуй, сам, — возразил Степан, закуривая папиросу и заметно веселея лицом от какой–то, по–видимому, только что пришедшей в голову мысли. Потом он оделся и, завернув отцовскую покупку в мешковину, вышел из дому. Старый Журко видел в окно, как он положил сверток в бричку и, усевшись на сидение, что–то оказал ездовому. Тот сел рядом со своим начальником и взял в руки вожжи.

Спустя несколько минут бричка уже подкатывала к комиссионному магазину «Пиоскер и внук».

— Хвала всевышнему! — вскричал его владелец, выкатив глаза на старого знакомца. — Я уже и во сне не надеялся увидеть вас, уважаемый Степан Андреевич, дай вам бог всего, чего можно, и чуточку того, чего нельзя.

Степан усмехнулся в душе: вряд ли старому барыге нетерпелось видеть начальника ОГПУ во сне и тем более наяву.

— Вам что–то нужно продать? — продолжал светиться радостью Мойше, хотя в слезящихся глазах его сквозило противоположное чувство. Вы правильно поступили, что решили иметь дело со мной, а не с этим халамидником Рафой. Он одних только комиссионных сдерет тридцать процентов, а то и больше, содрать бы с него заживо кожу вместе с его краденой тужуркой. Как говорится в «Орхот цадыким»…

А Степан поморщился, вспомнив, как с него самого хотели содрать кожу бандиты.

— Что это такое? — вынул он из мешковины и бросил на прилавок пальто.

У Мойше сразу поползло лицо к его буланой, закрученной штопором бороде.

— Таки пальто, ваша милость, товарищ начальник, — проговорил он костенеющим языком. — Но если вы считаете, что для вашего родителя это дорого…

— Я спрашиваю, откуда оно у вас? — не смягчая суровости в голосе, снова задал вопрос начальник ОГПУ.

Мойше сделал попытку улыбнуться.

— Видите ли… я жестоко извиняюсь, но нашу фирму, как бы это вам сказать… не очень чтобы интересует, где клиенты берут свой товар.

— Зато это интересует нашу фирму. Кто вам принес это пальто?

Мойше страдальчески искривил лицо, словно готовясь заплакать.

— Вам это очень важно, да? — крутнул он бороду и снизил голос до шепота. — Но ведь он меня убьет.

— Ухлай?

Мойше вместо ответа сложил узловатые руки на груди и, подкатив глаза под лоб, выразительно вздохнул.

— Где он сейчас?

Мойше пожал плечами:

— Может быть, вы считаете, что он оставил мне свою визитную карточку? Об этом вам лучше узнать на Бешоромбаше или у Кривого Гургена в его подвале. Но прежде, я полагаю, вам, конечно, нужно получить обратно свои деньги, да? — с этими словами торговец, вздыхая и что–то бормоча себе под нос, направился к кассе, железному ящику, вделанному в стол. Но Степан остановил его.

— Дайте мне на эти деньги что–нибудь вон из той кучи.

Хоть и не положено маклаку удивляться, но на сей раз и он удивился.

— Помилуй бог! — вытаращил он глаза, — вы вместо пальта хотите взять для своего отца вот это? Чтоб я закурил в субботу, если я что–нибудь понимаю…

— Не «вместо», а «вместе», — поправил торговца Степан и направился к лежащему у стены вороху всевозможного старья. Выбрав из него мужские обноски, замотал в мешковину и понес к выходу.

— Однако, вы понимаете, я вам ничего не говорил, — семенил рядом с ним и тревожно заглядывал в глаза владелец магазина, благодаря в душе бога за то, что на сей раз отделался сравнительно легко.

— Я вам тоже, — обернулся на пороге начальник ОГПУ, приставляя палец к губам. — И чтоб ни одна душа не знала, о чем мы с вами тут толковали.

— Ох ун вей мир! — поднял руки к потолку Мойше. — Об этом вы могли и не говорить мне.

Из магазина старьевщика Степан отправился в милицию. В ответ на вопрос Кувалина, зачем он пожаловал к ним, Степан сообщил о появлении Ухлая и попросил пока его не трогать.

— Даже если он раздел этого самого нэпмана? — удивился Марк Тимофеевич.

— Даже, — Степан многозначительно притронулся к руке собеседника. — Кстати, он его и раздел.

— Откуда у тебя эти сведения?

— Вот отсюда, — Степан развернул мешковину, вынул из нее пальто. — Можешь вернуть владельцу. Но о грабителе никому ни слова. Понимаешь, Марк Тимофеевич, есть все основания предполагать, что он связан с заговорщиками и что отсутствовал он так долго в Моздоке по их заданию. Нужно пог пытаться через него нащупать это осиное гнездо.

— Хорошо, Степан Андреевич, я его теперь и пальцем не трону, — пообещал начальник милиции. — А как с бандитами?

— Только что вернулся с задания Трембач со своим отрядом. Как мы и предполагали, на хуторе Федюкина нет.

— А Ольга?

— Ольги тоже нет. Работник Тимоша Хестанова говорит, что она отослала своих людей Федюкину, а сама с Микалом и Ефимом Недомерком села на тачанку и укатила в неизвестном направлении. Вот подзаживет немного калган, — Степан притронулся к повязке на своей голове, — и мы с тобой, Марк Тимофеич, опять двинем в буруны.

— Я хоть сейчас, — пожал на прощанье руку начальнику ОГПУ начальник милиции.

Вернувшись в отделение, Степан вызвал к себе Михаила Картюхова. Тот в новенькой, по росту подогнанной гимнастерке с портупеей через плечо и диагоналевых синих галифе вошел в кабинет и по–кавалерийски лихо щелкнул каблуками настоящих яловых саног, жалея при этом, что на них нет шпор.

— А ну, повернись, сынку! — на манер Тараса Бульбы проговорил начальнику ОГПУ, поворачивая своего подчиненного вокруг оси. — Вот теперь ты настоящий чекист. Сапоги не жмут?

— Немного, — сознался младший оперуполномоченный.

— Это плохо, — посочувствовал начальник. — Можно мозоли натереть. Снимай–ка их и надень вот эти, — показал он на пару изношенных до десятых дыр башмаков неопределенного размера.

— Да вы что? — испугался Мишка. — Для чего мне переобуваться в эти рваные колеса?

— Для дела, — без тени улыбки на лице ответил начальник и ткнул пальцем в угол кабинета с лежащим в нем ворохом обносков. — Штаны тоже переодень и пиджак с кепкой.

У Мишки на глазах вскипели злые слезы. Его короткий, как бы стесанный к горлу подбородок задрожал от обиды.

— На все четыре стороны, значит? Не нужен стал? Сапогов стало жалко? Нате ваши сапоги! — он стал стаскивать сапог, прыгая на одной ноге, чтобы удержать равновесие.

— Ну–ну, перестань, — обхватил Мишку за плечи начальник. — Успокойся и слушай, что я сейчас скажу. Ты ведь совсем не то подумал… Тебе дается ответственное задание, понял? От того, как ты справишься с ним, зависит очень многое в нашей работе. Да ты садись…

Мишка перестал кружиться на месте, усевшись на подставленный начальником стул и все еще хмурясь, стал вникать в суть задания.

— Смотри только не попадись на глаза дяде Феде, — предупредил Степан подчиненного в конце беседы. — Жаль, не взяли тогда бандита, кто–то успел предупредить.

— Я так размарафетюсь, что меня не только дядя Федя — родная мать не узнает, — заверил Мишка начальника и вздохнул при мысли, что матери у него давно уже нет.

На него действительно никто не обратил внимание, когда, переодевшись в лохмотья, он выскользнул вечером из ворот отделения и начал фланировать по тротуарам центральной улицы, отражаясь неумытой физиономией в зеркальных витринах магазинов и «наслаждаясь» вновь обретенной «волей». И что хорошего в такой жизни, лезла ему на ум надоедливая, как сентябрьская муха, мысль. С заходом солнца в воздухе заметно посвежело. Запахнув поплотнее один на другой обтрепанные борта дырявого пиджака, Мишка уныло брел вдоль погружающегося в вечернюю мглу проспекта в тщетной надежде повстречаться со своим бывшим предводителем и с теплым чувством вспоминал служебное общежитие с уютной кроватью, застеленной невытертым еще солдатским одеялом. Как не хочется идти во «дворец князей Чхеидзе»! Однако придется, раз начальник сказал — надо. Удивительно, как быстро человек привыкает к роскоши. Каких–нибудь три–четыре месяца назад могильный склеп казался родным домом, а сегодня он думает о нем с неудовольствием и даже содроганием.

Побродя еще некоторое время по безлюдным улицам и похлебав в трактире Луценко, что на берегу Терека, вчерашних щей на сон грядущий, он направил в конце концов стопы свои, обутые в рваные ботинки, к Луковскому кладбищу. Перелезши через ограду, пробрался между заросшими сиренью могилами к черному гранитному кубу и взялся за обитую железом дверь.

— Какой там еще гад приволокся? — раздался навстречу ему из могильного мрака хриплый голос. — Холод напускают…

— Заткнись, — беззлобно ответил Мишка, радуясь, что, кроме мертвых, здесь обитают и живые души. Он прикрыл за собою дверь, ощупью нашел среди лежащих впокот людей свободное место и, подгребя себе вголова измочаленной, пахнущей гнилью и человеческим потом соломы, приткнулся к чьей–то теплой спине с намерением если не уснуть, то хотя бы согреться. Как скоро все же отвык он от фартовой жизни!

Несколько ночей провел он в этом своем прежнем прибежище, ища встречи с предводителем воровской шайки, которая, судя по обитателям склепа, вновь пополнилась с той поры, как была проведена милицией облава. Целыми днями толкался он по базару и в «Эрзеруме» в надежде повстречаться с ним — Ухлай словно растворился в этой людской сутолоке. Он уже совсем потерял надежду, но однажды утром его разбудила полоса света, прорвавшаяся в распахнутую кем–то дверь.

— Лабас ритас, шпанове! — вместе со светом ворвался под гранитный свод знакомый жизнерадостный голос. — По–литовски это означает, «доброе утро, шпана». Ну же и дрыхнете вы, шкеты, будто нэпманы в отеле, и даже на зекс никого не поставили. Вас же легавые с потрохами пометут в два счета. Васька Чмырь здесь?

Мишка продрал глаза, всем своим существом ощущая великую удачу: перед ним в модном плаще и в той же шляпе «конотье» стоял Ухлай.

— Тебя ли я вижу, наш блудный брат? — воскликнул вдруг Ухлай, устремив на него удивленный и вместе обрадованный взгляд.

Мишка поднялся со своего соломенного ложа, подошел к сияющему золотым зубом «пахану», пожал протянутую руку с перстнем на пальце.

— Я тебя тоже давно не видел, — сказал он под гул голосов разбуженной в склепе шпаны. — Думал, зашился, в уголок ^[28] попал.

— Не родился еще тот мент, который бы взял меня, — самодовольно рассмеялся Ухлай. — А я, грешным делом, подумал, кореш, что ты сбежал от долга.

— Фрайер я, что ли, — обиделся Мишка, засовывая руку во внутренний карман пиджака и вынимая оттуда три смятых десятирублевки: — Держи.

Ухлай взял деньги, при этом зуб его засиял еще ярче.

— Гопничал? — спросил одобрительно, пряча возвращенный долг в нагрудный карман жилета.

— Ага, в Грозном ошивался. Еще малость — в Махачкале.

— Из приюта, говоришь, подорвал? Не понравилось, что ли?

— А кому понравится добровольно срок отбывать. Да в гробу я видел этот детдом и столярную мастерскую вместе с ним! — повысил голос Мишка, накаляясь мнимой неприязнью к своему недавнему прошлому. — Дай–ка гарочку… — протянул он руку к одному из обитателей могильного общежития, вынувшему в этот момент из–под засаленных отрепьев своего «клифа» пачку папирос «Дюшес». Тот в ответ презрительно цвыкнул слюной сквозь зубы.

— Дешевый буду, — осклабился он, снимая мундштук папиросы грязными пальцами и обводя заспанными глазами своих проснувшихся приятелей, — этот фрей думает, что попал в коммуну или колхоз. Может быть, тебе и шамовки дать?

Присутствующие охотно заржали, отдавая дань остроумию своего товарища.

— Ну–ну, милорд! — прикрикнул на владельца дорогих папирос Ухлай. — Зачем же хамить порядочному человеку? Дай–ка сюда…

Оборванный, словно огородное чучело, «милорд» беспрекословно, хотя и без видимой охоты, протянул папиросную пачку. Ухлай угостил папиросой Мишку, взял себе и сунул пачку в карман плаща.

— Несовершеннолетним курить вредно с точки зрения великого французского ученого Чарльза Диккенса, — сказал он назидательно подростку, протянувшему было руку, чтобы забрать принадлежащую ему пачку, и снова повернулся к Мишке, так неожиданно и весьма кстати появившемуся в «кодле». — Выйдем на свежий воздух.

Мишка послушно вышел вместе с ним из душного склепа. Воздух был и вправду свеж. Между оголенными заморозком кустами сирени сквозил пахнущий горечью и снегом восточный ветер. Он легко проникал сквозь многочисленные дыры в огромном, не по росту пиджаке нынешнего его владельца, вынуждая выстукивать зубами мелкую дробь.

— Не по сезону одеты, ваше сиятельство, — заметил Ухлай.

— Да что–то захолодало раньше времени, — поежился Мишка.

— Раньше не раньше, а дело к зиме идет. Сходи к маклакам, подбери себе что–нибудь потеплее.

— Маклаки без денег не дадут, я лучше стырю где–нибудь.

— Выходит, ты мне все свои наличные выложил, себе ничего не оставил?

— Ага… — признался Мишка.

Ухлай вытянул трубочкой тонкие губы, поцокал языком. Затем решительно достал из кармана смятую десятку, протянул Мишке. Тот было сделал протестующий жест, но Ухлай насильно втиснул деньги ему в ладонь:

— Бери, бери… не чужие ведь. Отдашь когда сможешь.

— А когда я смогу?

— Если будешь умником — скоро, — Ухлай придвинулся к самому лицу собеседника. — У меня на мази одно дело.

— Как тогда — на железке? — усмехнулся Мишка.

— А что на железке? — нахмурился Ухлай. — Если бы менты не навели шухер, хороший бы дуван взяли. — Он расправил морщины на лбу. — Но теперь совсем не то, понимаешь? Теперь мы возьмем такой куш, что и Соньке–Золотой ручке не снился. Ты, конечно, пойдешь с нами на дело?

— Пойду, наверно… — переступил рваными ботинками на жухлой траве Мишка. — А с кем это — «с нами»?

— Потом узнаешь. Приходи сегодня вечером на Бешоромбаш в хевру к лупоглазой Катьке, там обо всем договоримся, — подмигнул Ухлай сообщнику и подчеркнуто дружелюбно хлопнул его по плечу. — Великий шухер затевается в городе. Самое главное не прозевать момента и не размениваться на гроши. Как говорится, красть — так миллион, любить — так королеву!

Миллион решили брать в банке. Об этом Мишка узнал в хевре, то есть притоне лупоглазой Катьки, которая, хотя и не была королевой, но пользовалась определенным успехом у своих блатных завсегдатаев. Возглавлять налетчиков будет Ухлай. Под общим руководством какого–то Треста. Кто он такой этот Трест, Мишка не знает, но думает, что не меньше как «пахан» краевого, а то и союзного значения. Вот пока все, что он успел разузнать, находясь эти несколько дней в воровской малине.

— Ну что ж, неплохо, — похвалил своего агента начальник ОГПУ, повстречав его в условленном месте. — А на какое число назначено ограбление?

— Он и сам не знает, — ответил Мишка. — А тот, что приконал от этого самого Треста, худущий такой, с усиками, сказал, что нам это незачем знать прежде времени.

— А оружие вам обещают?

— Обещают всем дать по нагану. Ухлай спросил, кто даст? А он говорит: «Бог даст», а сам лыбится и зубы у него, как у лошади.

Степан насторожился: опять ссылка на божье покровительство. Может быть, припрятано это оружие где–нибудь в церковном подвале?

В тот же день он разослал своих людей по всем имеющимся в городе духовным заведениям. Сам же отправился в пекарню. Она находилась на главной улице напротив детского дома.

— Можно? — спросил он, заглядывая в дверь подсобки, где обычно находился заведующий пекарней, и тотчас увидел склоненную над столом лысую голову.

— «Я услышал — и вострепетала внутренность моя, при вести о сем задрожали губы мои», — донесся в ответ и в самом деле задрожавший от радости голос заведующего. — Заходи, заходи, и да как сказал пророк Аввакум: «Все заклятое в земле Израильской да будет твоим». Кто это тебя так? — ткнул он пальцем в выглядывающую из–под фуражки марлевую повязку.

— А… пустяк, за притолоку башкой зацепился, не рассчитал, — усмехнулся Степан, заходя в душное от печного жара помещение и садясь на предложенный табурет. — Как живешь, Иннокентий Павлыч? Накормишь ли сегодня город хлебом?

Иннокентий наморщил лоб, подыскивая подходящую к моменту цитату из Священного писания, но Степан опередил его.

— Я знаю, что ты скажешь: «Христос, мол, пятью хлебами накормил несколько тысяч человек», так ведь? Я к тебе вот по какому делу… — и он рассказал бывшему ктитору о своих предположениях.

— Ну что ж, в словах твоих есть резон, — погладил свою лысину Иннокентий, — но что касается подвала в Успенском соборе, то в нем, кроме старой рухляди да крыс, ничего нет. Да ты и сам знаешь…

— Все же не мешает проверить. У тебя ключи от подвала целы?

— А как же.

— Тогда пойдем посмотрим, а то мне не хочется вовлекать в это дело сторожа.

— Конечно, — согласился Иннокентий, вынимая из выдвинутого ящика стола связку ключей.

В подвале и в самом деле ничего подозрительного не оказалось.

— Я же говорил, — пыхтел в полутьме Иннокентий, перелезая вслед за Степаном через груды пропыленной всевозможной церковной утвари.

— Похоже, что ты прав, — согласился с ним Степан, чихая от лезущей в нос пыли. — Но о какой же в таком случае «божьей пазухе» толковали контрреволюционеры, когда они ехали с «дядей Федей» в буруны? Может, все–таки в подвале имеется тайник?

— Ну, где ему тут быть, — возразил Иннокентий. — Мы ведь с тобой, Степан Андреич, этот подвал с одиннадцатого года знаем.

— Что верно, то верно, — согласился со старым подпольщиком Степан и, подойдя к стоящей посреди подвала гигантской колонне, похлопал по ней ладонью: — Экая глыбища!

— На ней, считай, весь собор держится, — отозвался Иннокентий.

Степан промерил шагами расстояние от одного угла опоры до другого, насчитал восемь с лишним метров.

— Представляешь, сколько в нее кирпича вбухали? — проговорил он с невольным изумлением в голосе. — Можно многоэтажный дом выстроить.

— Ты думаешь, колонна эта сплошная? Она цельная только по углам.

— Как — по углам? — не понял Степан.

— Очень просто: по углам стоят четыре каменных столба по два метра в поперечнике, а между ними — обыкновенные стены.

— Откуда знаешь?

— Дьяк говорил, при нем этот собор закладывали.

— Так значит… — Степан приблизил вытаращенные глаза к глазам Иннокентия, — внутри опоры пустота?

— Выходит так, — согласился Иннокентий, начиная догадываться, какая мысль пришла в голову начальнику ОГПУ.

— Восемь на восемь — шестьдесят четыре квадратных метра полезной площади, исключая пространство, занятое столбами, — бормотал тот, ощупывая шершавые от штукатурки восьмиметровой ширины грани гигантской колонны. Одну за другой. Со всех сторон. Увы, никакого намека на какой–нибудь лаз или потайную дверцу.

— Ну и фантазеры же вы, чекисты, — покачал головой Иннокентий.

— Без фантазии нашему брату нельзя, — согласился с ним Степан, продолжая исследовать опору. — Как сказал один мудрый человек: «Лучше иметь ошибочную гипотезу, чем никакой». Пошли отсюда.

Они выбрались из подвала, Иннокентий повесил на дверь замок.

— А ключ дай мне, — протянул руку Степан.

— Зачем?

— На всякий случай.

По проспекту шли молча, каждый думая о своем: Иннокентий — о хлебной выпечке, Степан — о «божьей пазухе» с оружием для мятежников. По плану руководства тайной белогвардейской организации, именуемой «Трестом», мятеж должен вспыхнуть одновременно по всей стране в день религиозного праздника «Воздвиженье животворного креста». Об этом его предупредили шифровкой из Владикавказа. До праздника остается меньше недели. За эти оставшиеся дни нужно во что бы то ни стало найти и обезвредить контрреволюционную верхушку или по крайней мере предугадать места возможных выступлений. Одно из них он уже знает — банк. Не трудно догадаться, что мятежники попытаются одновременно покончить с ОГПУ, милицией, телефонной станцией и другими важными для захвата власти учреждениями. Где же находится эта «божья пазуха», по–видимому, настолько хорошо законспирированная, что враги даже не остерегаются говорить о ней вслух.

Справа показался дом Тушмалова с коваными узорчатыми воротами, в нем теперь находится детский дом. Степан замедлил шаги, страстно вдруг захотелось повидать Андрейку, Ольгиного сына. Он уже дважды навещал его, всякий раз мальчонка радовался его приходу, а у самого Степана во время этих мимолетных встреч на душе делалось тяжело и даже муторно. Как же быть дальше? В том, что Андрейка не только Ольгин, но и его сын, он уже не сомневался, но от этой уверенности ему не становилось легче: что будет с Сона, когда узнает об этом? И как быть с Ольгой? Ведь рано или поздно она предстанет перед судом, если останется жива, и ее могут приговорить к расстрелу. Надо во что бы тo ни стало еще раз встретиться с нею, уговорить ее явиться с повинной к советскому правосудию. Пока не поздно. Ликвидация атамана Котова зачтется ей при вынесении приговора. Чабан Митро, бывший Степанов ординарец, обещал при расставании поговорить с ней.

— Ну пока, Иннокентий Павлыч, — подал руку своему спутнику Степан, останавливаясь. — Мне сюда заглянуть нужно.

— Иди, Андреич, и как сказано: «Но поступайте с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите».

— Сокрушим, Павлыч, обязательно, — улыбнулся Степан, скрываясь за железными воротами.

Первым, кого он увидел в детдомовском дворе, был Чижик, тот самый мальчишка, которого, сам того не зная, завез в бандитский лагерь «дядя Федя». Он сидел на срубе колодца и строгал ножом палку.

— Здорово, герой, — подошел к нему Степан. — А где же все остальные?

— Остальные в «Палас» ушли глядеть фильму, — ответил Чижик.

— А ты почему не пошел? Не любишь, что ли, кино?

— Еще как люблю. Да только мне сегодня нельзя, я на дежурстве.

— На каком дежурстве?

— На обыкновенном. Мы тут по очереди наблюдаем, чтобы Вольга–атаманша не выкрала из детдома своего пацана.

У Степана даже рот открылся от такого сообщения.

— Кто это вы?

— Юные помощники группы содействия ЧОН.

— А кто вас уполномочил?

— Чего?

— Ну это… заставил наблюдать?

— Товарищ Дмыховская, тетка из охмадета, строгая — страсть. Она говорит, что атаманша эта кем угодно может вырядиться, поэтому тут нужен глаз да глаз.

«Заставь дурня богу молиться, он и лоб расшибет», — поморщился Степан, с неприязнью подумав о чересчур уж инициативной чоновке. Кто ее просил вмешиваться не в свое дело?

— А вчера… умора! — продолжал щебетать Чижик. — Приехала к нам на фаэтоне какая–то тетка. А на стреме стоял Гаврюха Сныгин. Ну он, не долго думая, ноги в руки — и в группу содействия. Те прибежали, тетке этой — под нос наган: «Руки вверх!» А она оказалась обыкновенной купчихой, а никакой не атаманшей, хотела себе присмотреть в дочки какую–нибудь воспитанницу. Ох и смеху было!

— Над чем же смеялись?

— Над Гаврюхой: не тую тетку увидел.

— А ты бы кого надо увидел?

— Я? Конечно. Я б не перепутал. У атаманши, Дмыховская говорила, глаза синие, а у купчихи — черные. Я давче дядю Федю так с ходу узнал, хоть он, гад, и сбрил свою бороду.

— Это не того ли дядю Федю, что тебя в буруны увез? — прищурился начальник ОГПУ.

— А то какой же еще.

— А ты не ошибся?

— He–а, я же не Гаврюха. Я глаза его змеиные на всю жизнь запомнил.

— Где ж ты его повстречал?

— Возле школы вчера. Меня Вадим Петрович, учитель наш, без обеда оставил, ну я отсидел свое, выхожу из ворот на улицу, а он — навстречу чапает.

— И куда же он почапал?

— Должно, в школу. Когда он свернул в ворота, я — быстро вокруг ограды, чтоб подглядеть, куда он пойдет, а его уже и нет — будто сквозь землю провалился.

— Может, в собор зашел?

— Да когда б он успел? Я ж быстрей его к собору прибежал.

— Или в южную калитку вышел, а ты не заметил.

— Нет, — потряс вихрастой головой Чижик. — Он никак этого не мог, я б увидел.

— Ну ладно, — Степан посмотрел на солнце, — мне пора. А если еще раз увидишь дядю Федю, сообщи мне. Знаешь, где меня найти?

— Знаю, в ГПУ. — кивнул головой Чижик, продолжая стругать палку.

Простившись с мальчишкой, Степан направился было к себе в отделение, но пройдя до угла детского дома, передумал и зашагал назад к Успенской площади: что, если тайник с оружием находится в церковно–приходской школе или в школьном сарае? Не случайно же там оказался дядя Федя?

В школе никого не было. Степан прошелся по пустым классам, внимательно приглядываясь к половым доскам, нет ли где замаскированного входа в подвал? Что–то непохоже. Доски как доски, прибиты гвоздями к балкам, ни одну из них нельзя откинуть или хотя бы приподнять. Да если бы и в самом деле был здесь подвал, как можно им пользоваться, если в классах целыми днями находится детвора, а по вечерам в них ликвидируют свою безграмотность взрослые? Нет, подвал нужно искать в другом месте. Обследовав на всякий случай учительскую и прилегающую к ней кладовую, Степан направился к стоящему бок о бок со школой сараю: не в нем ли исчез дядя Федя из поля зрения Чижика? Тут пахнет свежепиленными дровами и древесным углем. Посреди сарая лежит кряжистая дубовая плаха, в ее иссеченную макушку воткнут топор. Справа в углу стоит рассохшаяся бочка, из нее торчат лопата, грабли и заржавленный лом — инвентарь церковного сторожа. А где же вход в подвал? Ага, вот крышка с кольцом сверху, залепленная засохшей грязью. Степан откинул крышку, осторожно спустился по деревянной лесенке в затхлую подвальную темноту. Однако в подвале было пусто, если не считать нескольких сломанных ящиков и груды вышедших из употребления школьных принадлежностей. Пнув в сердцах сапогом смятую полусферу валяющегося среди хлама глобуса, Степан вылез из подвала. Закурил, собираясь с мыслями. Дядя Федя мог оказаться возле собора случайно, да и мальчишка не застрахован от ошибки, принял за него какого–то прохожего. А что если?.. Степан в волнении затянулся дымом папиросы несколько раз подряд, затем подошел к стоящей в углу сарая бочке и вынул из нее тяжелый лом. Стараясь не обращать на себя внимания проходящих за церковной оградой обывателей, он подошел к собору и, отомкнув замок на подвальной двери, во второй раз сегодня спустился по каменным ступеням в затхлую полутьму. «Шестьдесят четыре квадратных метра полезной площади», — подумал он, приблизившись к гигантской колонне–опоре, и ударил ломом по ней ближе к основанию — на руки брызнули осколки кирпича: крепок, родимый, не родня тому, что нынче выдает на стройки кирпичный завод. Удар! Еще удар! Каждый из них отдается эхом в подвальной тишине и острой болью в контуженной голове. Надо было все же дойти до отделения и взять одного или двух сотрудников, как и предполагалось вначале. А может быть, хорошо, что не взял: некому будет подсмеиваться над ним в случае неудачи. Уж лучше он в одиночку. Трудно выкрошить первый кирпич, остальные пойдут легче. Обливаясь потом и морщась от головной боли, Степан бил и бил тяжелым железом в одно и то же место, пока наконец острие лома не провалилось в пустоту. Передохнув, расширил образовавшуюся дыру, став на колени, посветил в нее карманным фонарем: луч фонаря уперся расплывчатым пятном в какие–то крашенные зеленой краской доски. У Степана от радости перехватило дыхание: кажется, нашел!

Не раздумывая, полез на четвереньках в «божью пазуху». Она наполнена всевозможными вещами. Фонарик выхватывал из мрака то ящики, то тюки, то сваленную в кучу одежду. У противоположной стены тайника стоит деревянная кровать с одеялом и подушкой. Рядом с ней — небольшой, сбитый на скорую руку из досок стол, на нем керосиновая лампа и пепельница, наполненная окурками.

Степан приподнял крышку одного из ящиков: в нем лежали, поблескивая смазкой, новенькие винтовки. «То–то обрадуется господь такой прибавке», — пришли на ум слова бандита дяди Феди, подслушанные Трофимом Калашниковым на железной дороге во время ночного нападения на вагон с оружием. Степан усмехнулся: странно ведет себя, однако, всевышний по отношению к своим подопечным — скрывает у себя за пазухой от лица закона вначале революционеров, затем их злейших врагов. Вот уж истинно, что у отца небесного нет нелюбимых детей.

Но где же вход в эту божью обитель? Степан, освещая фонариком пол и стены, прошелся по свободному от вещей пространству. Да вот же он. В гигантском кирпичном столбе, одном из четырех, что держат на себе всю внутренность собора. Степан потянул за ручку железную дверь — она беззвучно распахнулась, являя его глазам уходящие наклонно вниз выложенные кирпичом ступени. «Смазали петли, чтоб не скрипели», — подумал Степан, спускаясь в подземный ход. Он был тоже выложен кирпичом и вел куда–то в северо–западном направлении. Неужели все–таки в сарай? Нет, судя по пройденному расстоянию, дальше. Степан прибавил шагу. Вскоре туннель уперся в стену, сложенную не из кирпича, а из тесаного дикого камня. Степан ощупал камни: какой–то из них должен быть дверью. Вот этот, самый большой, трапециевидной формы. Степан нажал на него ладонью с одного, потом с другого края — камень легко повернулся вокруг своей оси, образуя довольно широкую щель в стене, пролезть в которую не составило труда. Степан огляделся: куда это он попал? Типичный подвал, каких много в Моздоке под домами зажиточных горожан. Он заставлен кадушками, мешками, какими–то ящиками, бутылями, горшками. В углу стоят сложенные штабелем запыленные иконы, на них лежит свернутая рулоном поповская риза. Эге! Как же он сразу не догадался, что подвал этот принадлежит отцу Феофилу, большой кирпичный дом которого стоит наискосок от собора на краю Успенской площади? Стараясь не споткнуться обо что–нибудь, Степан подошел к деревянной лесенке, поднялся по ней к квадратной крышке, закрывающей вход в подвал, попробовал поднять ее ладонью — не тут–то было: она заперта снаружи. Ну и бог с ней, с крышкой. Не просить же хозяев, чтобы они ее открыли. Здесь ему делать больше нечего. Не мешкая, Степан вернулся в тайник, тщательно убрал куски кирпича под проделанной в стене брешью, стащил к ней разные попавшие под руку вещи, затем вылез наружу и, прикрыв ее изнутри все теми же вещами, поспешил к себе в отделение в надежде, что заговорщики не сразу обратят внимание на кое–какие изменения в подвальном интерьере.

* * *

Ночь. Темная. Тихая. С неба на землю таращатся звезды, Словно высматривая тех из живущих на ней, кто еще бодрствует возможно в этот поздний час. Но все спят. Нет, не все. Полночную тишину нарушает вдруг кошачий крик.

— Пошли, — сказал Степан и, сопровождаемый группой чекистов, направился к поповскому дому. Там их уже ждали.

— Все в порядке, — шепнули, бесшумно отворив калитку.

Группа вошла во двор, держа наготове револьверы.

— Где? — спросил Степан так же шепотом.

— Там, — ткнул наганом в сторону сарая впустивший товарищей во двор чекист. — Человек десять.

— Если кто еще заявится, задержите сами, — распорядился начальник ОГПУ, подходя к сараю. Тронул дверь: она не заперта. «Пока везет», — отметил про себя, входя внутрь сарая и вынимая из кармана фонарик. Остальное не заняло и пяти минут. Подняв крышку, Степан спустился в подвал по лесенке, нажатием ладони повернул ребром знакомый камень в стене и первым полез в образовавшуюся щель.

— Ну прямо «Сезам, открой дверь», — не удержался от замечания один из чекистов.

— Прекратить разговоры! — цыкнул на него начальник, устремляясь по подземному ходу к железной двери тайника. Подчиненные поспешили вслед за ним, освещая путь карманными фонарями. Вот и ведущие вверх ступени. Степан поднялся по ним и локтевым изгибом руки резко толкнул дверь.

— Руки вверх! — крикнул он, вскакивая в тайник с фонарем в левой руке и револьвером — в правой. Тотчас за ним вбежали и остальные члены оперативной группы:

— Всем ни с места!

Обалдевшие от неожиданности заговорщики подняли руки. И лишь один из них, худой и лысый, попытался было выхватить из кармана пистолет, но раздался выстрел, и он согнулся, ухватясь левой рукой за правое предплечье.

— Связать всем руки! — распорядился Степан, подходя к раненому и всматриваясь в его побледневшее от боли и злости лицо. — Так вот вы какой, господин нэпман, подносящий братьям миллионные презенты.

— Для кого нэпман, а для тебя, сволочь, штабс–капитан его величества двести шестого егерского полка, понятно? — ответил тот, презрительно ухмыляясь и показывая при этом свои длинные зубы.

— Бывший штабс–капитан, — уточнил Степан.

Раненый смолчал, ничем не проявляя душившей его бессильной, заливающей рассудок злобы. Подумать только, прихлопнули, как мышей в мышеловке! В несколько минут кончено все, что готовилось несколько лет кряду. А ведь уже установлен пулемет на колокольне Армянского собора, из которого хлестанул бы он свинцовой струей по проклятым большевикам в честь воздвиженья животворного креста господня. Чертов поп — подсунул помещеньице для штаба на погибель всему делу, чтоб тебе ни дна ни покрышки. И как они пронюхали, эти гепеушники?

Выводили арестованных по одному через пробитую брешь в основании опоры — здесь путь короче, чем по подземному ходу.

— Ну, ну, смелее, — подбадривал очередного выходца дежуривший со своей группой внутри подвала Подлегаев и, ухватив за шиворот, помогал ему протиснуться в узкую дыру.

— Гляди–ка, и заведующий детским домом тоже с ними, — удивился он, осветив фонарем показавшееся из дыры покрасневшее от усилия белобрысое лицо с синими, как цветочки льна, глазками.

Щурясь от направленного в глаза света, Пущин заискивающе улыбнулся и залепетал что–то бессвязное в свое оправдание, так что извлеченный из тайника раньше его штабс–капитан не выдержал и прикрикнул: «Да не скулите вы, черт бы вас побрал!»

* * *

Млау сидела на нарах, наблюдая, как падают за окном на влажную землю снежинки, и думала свою невеселую думу. Где–то сейчас ее любимый? Мерзнет, наверное, в степи под этим мокрым снегом, и никто его не обогреет, не ободрит ласковым словом. Она вздохнула и,словно спохватившись, снова принялась вязать уроненный на колени чулок. Для него вяжет, для Микала, отца ее будущего ребенка, который все чаще и чаще напоминает о себе толчками вот здесь, под самым сердцем. Семь месяцев уже будет ему на праздник Хрома, надо будет зарезать в этот день самую жирную индюшку для бастыхицау ^[29], чтобы проявил доброту к ней и ее мальчику. В том, что родится именно мальчик, Млау не сомневалась: ведь она же обещала Микалу. Ах, как давно уже он не обнимал ее и не шептал на ухо ласковых слов.

— Да бон хорж, красавица.

Млау невольно вздрогнула, освобождаясь от грез при звуке порядком надоевшего ей за последнее время голоса — на пороге стояла Мишурат Бабаева, отряхивая тяжелыми ручищами снежинки с концов своей шали.

— Мужу вяжешь? — прищурилась старая ведунья, проходя к нарам и грузно усаживаясь напротив хозяйки дома.

Млау густо покраснела, кивнула головой, склоняясь над вязаньем.

— Мне помнится, шарф ты тоже вязала для мужа, но я ни разу еще не видела его на шее Бето.

Млау еще ниже склонила голову. Ох уж эта ведьма! И все–то она видит, все знает.

— Ну чего застыдилась, мое зернышко? — усмехнулась Мишурат. — Я ведь не собираюсь спрашивать у твоего мужа, почему он его не носит.

— Он ему не понравился, — пролепетала Млау, больше похожая в эту минуту на стручок красного перца, нежели на зернышко.

— Ну и ладно, — согласилась хуторская колдунья. — Лишь бы нравился тому, кто в нем больше сейчас нуждается. Ох, и погодка на дворе, если б не нужда, и не выходила бы из хадзара… Ты знаешь, зачем к тебе пришла?

— Не знаю, нана, — подняла глаза на неурочную гостью хозяйка дома.

— Так уж и не знаешь, — вздыбила над выпуклыми глазами черные брови старуха. — А кто мне обещал индюшку на Рождество?

Млау вздохнула:

— Но я же тебе отдала уже две индюшки: одну — на Цоппай, другую — на Реком.

— Та–к… — протянула недовольно пришедшая. — Думаешь, святой Уацилла всю жизнь будет сыт индюшкой, пожертвованной на какой–то бабий праздник? Так–то ты его благодаришь за проявленную к тебе милость? — и Мишурат игриво похлопала ладонью по заметно округлившемуся животу молодой женщины.

— Но у нас совсем мало индюков. Мы сами будем резать для бастыхицау не индюшку, а курицу, — соврала Млау.

— Ну что ж, я согласна взять вместо индюшки курицу, — вздохнула Мишурат, — если ты к ней добавишь горшочек масла и… — она побегала глазами по комнате, — пряжи моток.

— Какое же масло — зимой? — возразила Млау, ожесточаясь в душе против вымогательницы. — И пряжи у меня на один чулок осталось.

— Может быть, у тебя и куры перевелись? — прищурилась старуха.

— Перевелись не перевелись, а лишних нет, — ответила Млау, уже не скрывая своего раздражения.

У Мишурат от злости позеленело лицо.

— Значит, не дашь курицу?

— Не дам, я и так тебе много давала.

— Ну смотри, моя козочка… — Мишурат тяжело поднялась с нар, пошла к выходу. — Мой бастыхицау не любит, когда его в ночь чертей оставляют голодным.

От ее зловещего голоса Млау сделалось не по себе. Она хотела было уже броситься за нею и вернуть в хадзар, но удержалась в последний момент. Надо в конце концов проявить характер. Этой наглой бабе дай только волю — последнюю кукурузу выгребет из кабица. Давно уже надо было ее осадить, успокаивала себя Млау, оставшись вновь одна на своих нарах. Но успокоение не приходило: а вдруг Мишурат разгласит тайну об отце ее будущего ребенка?

Ее опасения оказались не напрасными. Уже через два дня, проходя по улице, она стала замечать на себе презрительно–насмешливые взгляды хуторян, а спустя неделю набирающие воду из центрального колодца женщины при ее приближении, не таясь, указывали на нее пальцами и поспешно расходились по своим домам, словно боясь испачкаться о нарушительницу завещанных предками адатов. Вот когда она по–настоящему пожалела, что испортила отношения с жадной старухой. Однако все это были лишь цветочки, а сами ягодки ждали ее впереди. В ночь под Рождество Бето вернулся домой с праздничного кувда пьяным и весьма раздраженным.

— Эй та, которая сидит на нарах! — крикнул он с порога заплетающимся языком. — Почему не встречаешь своего мужа?

Он прошел, ковыляя, по комнате, уселся на нары.

— Клянусь богом, ты подлая баба, — заключил он, уставясь мутным взглядом в подошедшую жену. — А ну, сними сапог…

Млау послушно опустилась на одно колено, ухватив тонкими руками грязный мужнин сапог, потянула на себя.

— Чтоб тебе сдохнуть! — проворчал Вето, освободившись от сапога, и вдруг завертел перед лицом жены ступней с вылезшими из рваного носка грязными пальцами. — Любовникам своим вяжешь чулки, а собственный муж в обносках ходит… У, проклятая! — ткнул он ей босой ногой в лицо.

— Это арака говорит твоим языком, наш хозяин, — отшатнулась Млау, скривив в брезгливой гримасе губы. — Раздевайся скорей и ложись спать.

— Спать? — вытаращил глаза Вето, задыхаясь от подкатывающей к горлу злобы. — Ты меня спешишь уложить спать, потаскуха, чтоб самой пойти к этому хестановскому выродку? Ты хочешь отнести ему шарф, который связала для меня, повеситься бы тебе на нем вместе с ним.

«Старая ведьма! — обругала мысленно Млау хуторскую сплетницу, — все как есть выложила, подлая». Она продолжала стоять, преклонив одно колено перед пьяным, глумящимся супругом, побелевшая от стыда и сдерживаемого гнева.

— Что прячешь глаза, как наблудившая кошка? — продолжал накалять себя бешенством Бето. Бульдожье лицо его подергивалось. Широкий картофелеобразный нос раздувался, как у раздразненного быка. — Весь хутор показывает на наш дом пальцами: глядите, люди, у Бето Баскаева гулящая жена!» Снимай другой сапог, чего застыла?

Млау взялась за сапог, но не успела потянуть — муж вдруг что есть силы пнул ее этим сапогом в живот. Охнув, она повалилась на пол.

— Чтоб тебя бог покарал, ты убил его, — простонала беременная женщина, схватившись за живот и корчась от боли.

— А ты хотела, чтоб я воспитывал ублюдка? — поднялся с нар Бето. — Я хочу иметь собственного сына.

— Ха! — приподнялась Млау, продолжая корчиться от боли. — Ты хочешь собственного сына? Для этого нужно быть мужчиной.

— А я разве не мужчина? — опешил Бето от неожиданного выпада своей жены.

— Ты бесплодный каплун, а не мужчина, — у тебя никогда не будет собственных детей.

— Отсохни твой язык, почем ты знаешь?

— Спроси у своей подруги бабки Бабаевой.

— Я у тебя спрошу, гулящая баба! — вскричал Бето, подступая к жене с поднятыми кулаками.

Но Млау уже его не боялась.

— Верблюд сопливый! Чтоб тебя так ударило и разорвало на части, — вперила она в него горящие ненавистью и презрением глаза. — Будь проклят тот день и час, когда меня назвали твоей невестой. Ненавижу тебя!

— Убью! — заревел Бето, бросаясь на строптивую жену разъяренным медведем и нанося ей удары, способные убить или изувечить и более крепкое существо, нежели беременная женщина. Млау пыталась защищаться, с таким же успехом могла бы защищаться перепелка от ястреба. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы в хадзар не заглянул старый Баскаев.

— Стыдись, наш сын, ведь она — женщина, — произнес он, хмуря седые брови, и тотчас вернулся на свою жилую половину.

Слова эти словно отрезвили Бето. Он некоторое время тупо смотрел на извивающуюся у его ног жену, потом ни слова ни говоря, залез на нары и вскоре захрапел, как человек, уставший от тяжелой работы. А Млау еще долго сидела на полу, не в силах подняться от полученных побоев. Наконец и она пришла в себя, с трудом добралась до кровати, но уснуть не могла — избитое тело ныло, в животе с каждой минутой усиливались боли. Поняв, что боли эти предродовые, Млау встала с постели и, сняв с вешалки старую шубу, побрела на подламывающихся от слабости ногах из хадзара к коровьему хлеву ^[30]. Там, завернувшись в шубу, улеглась на солому под теплым боком жующей свою бесконечную жвачку коровы и, сдерживая рвущийся сквозь закушенные губы крик, заметалась под овчиной в муках преждевременных родов. Лежащая рядом корова протяжно вздыхала, словно сочувствуя роженице. «О лагты дзуар!» — шептала Млау в темноту пересохшими от страданий губами, — сделай так, чтоб сын мой был живой!» И «ангел мужчин» услышал ее мольбу. После одной особенно мучительной схватки она почувствовала, как облегчающе вдруг обмяк живот, и в тот же миг снизу из овчины донесся к ней резкий крик появившегося на свет живого существа. Собрав все оставшиеся силы, Млау поднялась с соломенного ложа и, завернув это существо в шубу, понесла в хадзар. Муж по–прежнему спал на нарах. Что же делать? Ребенку требуется авгадгас — повивальная бабка. Но не обращаться же после случившегося к Мишурат Бабаевой? Самое лучшее это пойти к родителям, пока на дворе ночь и ее никто не увидит на дороге с ребенком в руках. Превозмогая слабость, Млау натянула на себя бешмет и, прижав к груди шубу с запахнутым в нее новорожденным, поспешила как могла к родительскому дому.

— Клянусь богом, кому это не спится в праздничную ночь? — раздался за дверью в ответ на ее стук голос отца.

— Это я, баба, твоя дочь Млау. Пусти нас к твоему очагу, — ответила пришедшая, с трудом удерживая перед собой непосильную ношу.

— Кого это «нас»? — удивился Данел, распахивая дверь.

— Меня и моего ребенка. Мы пришли к тебе, чтобы ты приютил нас.

— Разве у тебя нет собственного дома?

Млау, сбиваясь на каждом слове, стала рассказывать отцу о случившемся.

— Довольно, покарал бы тебя бог! — прервал ее Данел. — Это ты расскажешь Барастыру, когда придешь к нему в Страну мертвых. А я уже наслушался от людей про твое распутство. Убирайся прочь с глаз моих, грязная девка.

— Отец! — взмолилась Млау.

— Я тебе больше не отец. Ты опозорила род Андиевых, изменив своему мужу и связавшись с нашим кровником, и твоя нога больше никогда не переступит порога моего дома, — с этими словами Данел захлопнул дверь. А Млау, уткнув лицо в овчину и глуша в ней рыдания, побрела прочь от неприветливого отчего дома.

В небе ярко горели взбодренные легким морозцем звезды. Под ногами поскрипывал выпавший с вечера снежок. «Кахпай! Кахпай!» ^[31], — казалось, твердил он ехидно, сопровождая каждый шаг несчастной женщины. Куда же ей теперь идти? К кому обратиться за помощью в этом ставшем для нее с некоторых пор чужим хуторе? И тут она вспомнила дальнего своего родственника Чора. Вот кто не оставит ее в беде.

Старый бобыль действительно не только не отказался впустить в саклю нарушившую адат родственницу, но с первой же минуты встречи с нею проявил кипучую деятельность по созданию для нее хоть каких–нибудь удобств в своей жалкой, продуваемой всеми ветрами лачуге. Первое что он сделал, это уложил в постель вконец измученную женщину, ласково приговаривая, укрыл ее поверх дырявого одеяла такой же дырявый буркой. Потом принялся растапливать стоящую посреди сакли тоже дырявую железную печку.

— Сына сперва… ради святых… — взмолилась Млау из–под бурки, стуча зубами и дрожа всем телом от охватившего ее вдруг озноба. — Пупок перевязать…

— Сейчас, сейчас… — отвечал ей Чора, высекая кресалом искру на трут и поднося последний к торчащим из печного зева пучкам бурьяна. — У меня не семь рук, вначале тепло сделаем.

— Он может задохнуться… — не унималась мать, порываясь сбросить с себя бурку и дотянуться к завернутому в шубу своему ребенку.

— Лежи! Лежи! — прикрикнул на нее Чора, стоя на четвереньках перед печкой и раздувая занявшееся в ней пламя. — Живой он — я уже смотрел. Та–к… вот уже разгорается.

В самом деле, внутри печки затрещало и тут же загудело пламя, устремясь по ржавой, выведенной в окно трубе к ночному холоду. И сразу по хибарке заструилось во все стороны благодатное тепло.

Чора поднялся с колен, удовлетворенно потер руки, затем вытер их об полы своей изношенной черкески и только после этого решил заняться новым своим родственником. Стараясь не глядеть на него, дабы не сглазить на радость чертям в самом начале жизни, повивальный дед развернул полы шубы и приступил к действиям, за которые (подгляди их только кто–либо в окно) ему не было бы прощения от сограждан–хуторян ни на этом, ни на том свете. Прежде всего он вынул у себя на груди газырь, опрокинул его над ладонью. Из нутра газыря вывалился моточек суровых ниток и несколько рыболовных крючков. Крючки он снова высыпал в газырь, а ниткой крепко–накрепко перевязал младенцу пуповину. Затем снял со стены кинжал, поточил его обломанное на целую треть лезвие на своей шершавой, как наждак, ладони и отхватил им излишки пуповины. Проделав эту несложную операцию, новоявленный акушер достал из стоящего под нарами сундучка старую латаную рубаху, разорвал ее на две половины. Одной половиной обтер красненькое сморщенное тельце ребенка, другой — замотал его наподобие пеленки и осторожно подсунул под бурку к материнской груди:

— На, держи свою Залину.

— Сослана, благодетель наш, — поправила его Млау, кривя в благодарной улыбке почерневшие от страданий губы: тело ее продолжала сотрясать лихорадочная дрожь.

— Воллахи! — воздел руки к потолку Чора. — Неужели ты думаешь, я сделался настолько стар, что не отличу женщину от мужчины?

С этими словами он отошел от нар и, опустившись на корточки, стал наполнять печку пучками перекати–поле — ночь еще не скоро кончится, надо поддерживать тепло в сакле.

* * *

Сона совсем уже собралась идти домой, но привезли из детского дома заболевшего воспитанника, и она снова облачилась в только что снятый халат.

— Что с ним? — спросила у сопровождавшей больного воспитательницы, худой и длинной, как жердь, на которую повесили для чего–то короткую кроличью шубку, изрядно тронутую молью.

— Снегу, должно, нажрался, — ответила воспитательница низким, как у мужчины, голосом.

Сона приложила к голове мальчика ладонь, он взглянул из–под нее на склонившуюся докторшу ясными серыми глазами.

— Где у тебя болит? — склонилась еще ниже над ним докторша.

— Вот тута, — притронулся больной пальцами к своему горлу.

Сона заставила его открыть рот.

— Скажи «а–а», — оказала она ему, прижимая язык больного блестящей ложкой: горло воспалено, язык обложен. Хорошо, если это всего лишь ангина, отметила про себя не без тревоги. — Тебя как зовут? — улыбнулась как можно бодрей и ласковей.

— Андрейка, — ответно улыбнулся малыш.

— Ты останешься у нас, Андрейка, мы будем тебя лечить, — сказала докторша и тут же обратилась к дежурной сестре:

— Нюра, помести больного в изолятор.

— А что с ним? — опросила сестра.

— Боюсь, а вдруг дифтерит, — ответила Сона и, погладив больного по голове, вторично собралась идти домой, но он, глядя на нее глазами, полными слез, попросил:

— Не уходи…

И она осталась. И долго сидела у его кровати, оправляя время от времени одеяло и подавая ему пить. Глядела на его разрумянившееся от внутреннего жара личико и чувствовала в себе прилив необыкновенной нежности к этому чужому сироте–мальчишке. Вот так же горела от высокой температуры ее девочка под бессмысленные заклинания хуторской знахарки. «Это твои мертвые мстят тебе за то, что ты нарушила священный адат, выйдя замуж за человека не из нашего племени. Барастыр забирает теперь незаконнорожденного ребенка в Страну мертвых», — шипела в лицо обеспамятевшей от горя матери старая ведьма Мишурат Бабаева, вертя перед ее грудью острие ножа.

Сона погладила взмокшие от пота волосы что–то лепечущего во сне малыша. Нет, она не отдаст его Барастыру. Она не допустит, чтобы этого сероглазого мальчугана постигла участь ее единственной дочери.

— Мама!… — звал он в бреду ту единственную, в бескорыстной, всепрощающей любви которой нет сомнения в нашем сердце.

— Ну, ну, успокойся, — шептала в ответ Сона, не замечая, как струятся по ее щекам слезы и капают на серое, пахнущее лекарствами одеяло. — Спи спокойно, я здесь…

И так до глубокой ночи, пока не понизился у больного жар и он наконец не успокоился в облегчающем сне.

Тогда и Сона прилегла в приемном покое на кушетку. Обеспокоенный долгим отсутствием жены Степан, нашел ее утром спящей на диване прямо в халате и со стетоскопом в руке.

— Я его не отдала Барастыру, — сообщила она мужу, просыпаясь от его шагов.

— Кого не отдала? — испугался Степан, думая, что жена бредит.

— Больного, — улыбнулась Сона, окончательно приходя в себя и поднимаясь с кушетки. — Прости, наш муж, но я очень устала, сидя возле этого мальчишки. У него был сильный жар.

Степан обнял жену, поцеловал ее бледный, чуть тронутый у висков морщинками лоб.

— Если наша жена будет из–за каждого мальчишки не ночевать по целым неделям дома, она будет уже не наша жена, — ответил он, нарочито хмуря брови.

— Сегодня я приду домой.

— Зато я не приду, — усмехнулся Степан невесело. — Я и зашел к тебе, чтобы сказать об этом.

— Опять едешь в свои буруны? — с дрожью в голосе спросила жена.

— Да, — кивнул головой Степан. — Ты уже должна привыкнуть к моей работе.

— Я к ней никогда не привыкну, — вздохнула Сона, улыбаясь сквозь слезы. — Фандараж, наш мужчина, пусть прокричит тебе сойка с правой стороны.

— До свиданья, хорошая женщина, да займет мое место у нашего очага фарн, пока я буду в отъезде, — так же в шутку на осетинский лад ответил жене Степан, направляясь к двери. У порога обернулся, погрозил пальцем. — Гляди только, чтобы он не наставил мне рога.

— У меня еще не крали мои чувяки, чтобы бросить их на Цоппай в колодец ^[32], — гордо выпрямилась Сона, не принимая шутки. — А вот наш муж уезжает от жены, чтобы разыскать свою любовницу…

— Сона! — вспыхнул Степан. — Ты опять за старое?

— А что, неправда? — сузила глаза Сона. — Разве не она служила у тебя денщиком или как там у вас называется? Я сидела в тюрьме, а ты с нею в это время… О ангел мужчин! — слезы так и брызнули у нее из глаз.

— Ну, ну, что ты? Довольно, слышишь? — возвратился от двери Степан и погладил по плечу плачущую жену, косясь на дверь, как бы кто не вошел из посторонних. — Ну, сколько можно говорить об одном и том же… Денис там сболтнул по глупости, а ты напридумала всякого.

— Про Коску тогда Мишурат Бабаева тоже сболтнула? — впилась в мужа взглядом широко раскрытых глаз — дикая кошка и только.

Степан натужно усмехнулся.

— Нашла что вспомнить. Да и когда это было. Неужели до самой моей смерти будешь устраивать эти нелепые сцены ревности? Ну, будь же умницей. Ведь ты же знаешь, что я люблю тебя, — с этими словами он вышел из приемного покоя.

— Привет советским пинкертонам! — повстречалась ему в коридоре Клавдия Дмыховская. — Супругу проведывал? Или, может быть, заболел? Хотя медведи не болеют.

— Надеюсь, тигрицы тоже приходят сюда не за медицинской помощью? — шуткой на шутку ответил Степан.

— Да какая же я тигрица, Степан Андреич? — сделала протестующую гримаску Дмыховская. — Я всего лишь лань. Кроткая, безобидная лань.

— Видел я, как эта лань срубила однажды шашкою белого волка, — усмехнулся Степан, направляясь к выходу.

А Клавдия проводила его статную, перехлестнутую ремнями фигуру долгим взглядом, прежде чем постучаться в дверь приемного покоя.

— К тебе можно?

— Да–да, заходи, — отозвалась на стук Сона, спеша припудрить перед заркалом заплаканное лицо. — Извини, я спросонья, почти всю ночь не спала.

— А что случилось? — спросила Дмыховская, усаживаясь на кушетку и доставая из кармана тужурки папиросную пачку. — Закурить можно?

— Кури, — разрешила Сона, заканчивая туалет и поворачиваясь лицом к посетительнице. — Понимаешь, у мальчишки ангина в тяжелой форме. Думала, что дифтерит. Он так горел, так горел бедняжка. И маму звал…

— Мальчуган детдомовский?

— Да.

— Звать Андреем?

— А ты откуда знаешь?

— Оттуда, из детдома, сегодня в охмадет доложено. Он же мой в некотором роде подопечный. Ты знаешь, чей он?

— Чей?

— Ольги Вырвы, или как ее зовут в последнее время, Вольги–атаманши.

— Не может быть! — изумилась Сона, и даже побледнела от волнения.

— Все может быть, — усмехнулась Дмыховская, наслаждаясь произведенным эффектом: она ведь кое–что знала из ее личной жизни. Затем, как всякая женщина, смакуя подробности, рассказала Сона о своей причастности к судьбе ее маленького пациента.

— Понимаешь, мы ее можем теперь взять голыми руками, — понизила она голос.

— Каким образом? — Сона так и подалась вся к ней, почувствовав вдруг всем своим существом, что эта энергичная, властная женщина и впрямь может избавить ее раз и навсегда от змеи–соперницы.

— А таким… — Дмыховская снизила голос до шепота. — Сама подумай, сможет ли мать, узнав о том, что ее дитя находится при смерти, не прийти ему на помощь?

— О лагты дзуар! — невольно воскликнула Сона, мгновенно припоминая свою сгоравшую в огне болезни девочку. — Я бы жизнь свою отдала не задумываясь, лишь бы спасти ее.

— Вот видишь, — обрадовалась Дмыховская. — Ольга тоже не пожалеет своей жизни ради спасения своего сына.

— Но он уже вне опасности, — возразила Сона.

— Она же этого не знает. Мы ей сообщим, что он тяжело болен и лежит в больнице.

— А как мы это сделаем?

— Это уж моя забота, — усмехнулась Дмыховская. — Главное не прозевать, когда она сюда заявится. Ты ее когда–нибудь видела? Красивая баба.

От этих слов Сона передернуло, словно наступила нечаянно на мерзкую жабу. Ох, как бы вцепилась она ногтями этой «красивой» в ее противную рожу!

— Знаю. Видела однажды, — угрюмо кивнула она головой, вспоминая свое с ней свидание в чеченской сакле.

— Тем лучше. У тебя работает сестрой моя чоновка Нюра Федотова. Как только Ольга заявится в больницу, пошли ее ко мне — и птичка в наших руках.

— Да как же она сюда заявится, если я ее знаю в лицо?

— Будь покойна, ее даже твой муж не узнал, когда она под видом невесты прокатила однажды мимо него на тачанке.

У Сона так и перевернулось все внутри от такого прозрачного намека, но она ничем не выдала своего состояния, только слегка прикусила губу.

— Она очень искусно гримируется под кого угодно, даже под настоятельницу монастыря, — продолжала Дмыховская, с удовольствием отмечая про себя, что задела в душе сообщницы больную струну, — поэтому будь готова к любому маскараду. Ну как, договорились?

— Да…

— Тогда я пошла, у меня много еще дел сегодня, — поднялась Дмыховская с кушетки и, смяв окурок, бросила в урну. — Смотри же не упусти своего шанса, — подмигнула многозначительно на прощание и закрыла за собою дверь. А Сона нервно заходила по комнате, обуреваемая противоречивыми чувствами.

Прошло несколько дней. Сона до того изнервничалась за эти дни, ежеминутно ожидая визита знаменитой разбойницы, что когда Нюра вошла однажды в приемный покой и сообщила о забредшей в больницу цыганке, первой ее мыслью было послать за Дмыховской.

— Что она здесь делает? — спросила, вставая из–за стола и выходя вслед за сестрой в коридор.

— Известно что: гадает, — засмеялась Нюра. — Мне жениха с ходу наворожила — бубнового короля.

— Почему ты ее не выгнала?

— Да разве ее выгонишь? Она — как смола липучая.

— Где же она?

— Да, должно, в женскую палату заскочила, — сестра прошла впереди врача по коридору, поочередно заглядывая в двери. — Здесь она, Софья Даниловна! — обернула она к врачу круглое смеющееся лицо, — тетке Настасье судьбу предсказывает.

Сона вошла в палату, гневно нахмурила брови при виде усевшейся на больничную, застланную чистой простыней койку цыганки, одетой в цветастое тряпье.

— Сейчас же уходи отсюда! — указала ей па дверь.

Цыганка взглянула на вошедшего врача с дерзкой усмешкой.

— Зачем кричишь, красавица? — повернула она черноволосую, покрытую шалью голову. — От злости лицо испортится, муж разлюбит. Давай лучше погадаю, краля моя. Скажу всю правду: что было, что будет, чем сердце успокоится.

— Сюда нельзя входить посторонним людям. Иди на базар — там гадай.

Цыганка поднялась с койки, сунула в перекинутый через плечо мешок заработанные гаданьем яблоки.

— Пойдем я тебе там погадаю, — предложила она, проходя мимо врача в открытую дверь. Сона вышла следом, намереваясь проводить непрошеную гостью до самого порога, но та вдруг схватила ее за руку, заговорила напевной скороговоркой:

— Много красоты отпущено тебе, жемчужная моя, но мало отмерено счастья. Живешь с любимым, но им нелюбима. Тебя Соней зовут, да? Позолоти ручку, бриллиантовая, я тебе скажу, кто сушит сердце твое, — цыганка протянула лодочкой правую руку, удерживая левой запястье пытающейся освободиться Сона.

— Вам тоже — бубнового короля? — прыснула в кулак проходящая мимо Нюра, направляясь в ординаторскую комнату. Сона смущенно усмехнулась, делая вторичную попытку высвободить свою руку из руки цыганки.

— Мне нечего тебе дать, — пробормотала при этом. Но цыганка не обратила на ее слова никакого внимания.

— У твоей соперницы светлые волосы и черное сердце, — продолжала она как ни в чем ни бывало, вглядываясь в «линии жизни» на розовой ладони. — Любит твоего мужа больше собственной жизни и ненавидит тебя. У нее есть ребенок, а у тебя нет детей, правду я говорю, яхонтовая моя? — она снова протянула руку лодочкой. — Подари что–нибудь моим цыганятам, я тебе скажу, что надо делать, и будут у тебя дети: сын и дочь. Не скупись, красавица, будешь меня благодарить.

Говоря это, цыганка подоткнула привычным движением выбившуюся из–под шали прядь иссиня–черных волос. Сона вздрогнула: под пальцами цыганки блеснула золотая сережка в виде скачущей во весь мах лошади! Она! Вольга–атаманша! С черным париком на голове и мужским пиджаком на плечах поверх длинного до пят, с многочисленными оборками платья.

— Ты ступай на крыльцо, а я схожу принесу тебе плату за гаданье, — проговорила Сона севшим от волнения голосом и едва не бегом направилась в ординаторскую.

— Ну что она вам нагадала? — встретила ее улыбкой сестра.

— Скорей — к Дмыховской! Это не цыганка, это переодетая атаманша!

Сестра разинула рот от удивления, а Сона выхватила из кармана висящего на вешалке пальто кошелек и заспешила по коридору к выходу: надо любыми средствами задержать атаманшу до прихода Дмыховской! Но где же она? На крыльце ее нет. Не видно ее и на улице. Лишь стоит неподалеку под деревом тачанка, но в ней сидят одни мужчины. И тут она догадалась: атаманша — в изоляторе! У сына. Не гадать же она в самом деле приехала сюда с риском для жизни? Стараясь на ходу унять колотящееся сердце, Сона подошла к изолятору, тихонько открыла дверь: атаманша, склонившись над кроватью, всецело была поглощена созерцанием спящего мальчика. И столько в ее позе было любви и нежности, что у Сона снова дрогнуло не успевшее еще успокоиться сердце. Любовь матери! Беспредельная, как Вселенная, породившая и взлелеевшая это одно из самых могучих чувств живой материи, заставляющее с одинаковой самоотверженностью заботиться о своем детище и великана–кита, и крохотную синичку. Можно ли предавать эту любовь? Сона почувствовала вдруг, как что–то более сильное, чем ненависть к сопернице, наполнило все ее существо, заставило взглянуть на происходящее глазами матери: разве она сама не пожертвовала бы жизнью во имя спасения своей дочери!

— Уходи… — глухо произнесла она, наблюдая, как атаманша заботливо подтыкает у больного края одеяла.

— Что? — обернулась та, словно очнувшись от временного забытья.

— Уходи скорее! — повысила голос Сона, чувствуя как в груди у нее борются друг с другом ненависть и сострадание. — Я узнала тебя: ты — Ольга.

У цыганки широко раскрылись глаза. Только теперь Сона увидела, что они у нее синие, как небо в погожий весенний вечер. О, на всю жизнь она их запомнила, эти глаза, там, в чеченской сакле, куда ее привез Микал, умыкнув с терского берега из–под носа у полицейского пристава. С каким презрением она глядела тогда на Микала, так подло играющего с любовью.

— Он не помрет? — не считая нужным отпираться, спросила Ольга, выпрямляясь перед своим обличителем.

— Нет, кризис уже прошел.

— Слава тебе, господи! — Ольга широко перекрестилась. Собираясь уходить, взглянула в самые глаза своей давнишней соперницы: — Ты знала, что Андрейка мой сын?

Сона кивнула головой.

— И лечила?

— Ребенок не виновен в наших отношениях.

— Спасибо тебе за него, — Ольга наморщила лоб, одолеваемая противоречивым чувством. — А только я тебе должна сказать: все одно я тебя ненавижу, разлучницу мою. Всю жизнь ты мою опрокинула вверх тормашками.

— И я бы… И я бы… выцарапала тебе глаза, чтобы ты их не пялила на чужого мужа, — задрожала нервной дрожью Сона.

— Чего ж не пользуешься моментом? — усмехнулась Ольга.

— Его не хочу оставить без матери, — кивнула Сона головой на спящего мальчугана. — Уходи же, пока не поздно, сейчас милиция придет — я вызвала.

— А мне теперь, может, все едино, — усмехнулась Ольга. — Как говорится, сколько кувшин по воду не ходи, а край будет. Главное — он живехонек, — она быстро нагнулась к сыну, поцеловала в бледную щечку и быстрым шагом вышла из палаты.

Сона вышла следом на больничное крыльцо и увидела лишь удаляющийся в облаке пыли задок тачанки с тремя седоками на сидениях. А спустя некоторое время на старом скрипящем ландо прискакала к больнице Дмыховская со своей группой содействия ЧОН.

— Где она? — держа наперевес карабин, ворвалась в приемный покой.

— Уехала, — отвела глаза в сторону Сона.

— Как — уехала? Почему ты ее не задержала?

— Я же не милиционер. И потом… знаешь что, Клавдия, она ведь мать. Нельзя ребенка лишать матери, — взглянула прямо в глаза чоновке Сона.

— Та–ак… понятно, — искривила губы Дмыховская. — Пожалела маму, значит?

— Ну хотя бы, пожалела, — с вызовом ответила Сона. — У нее больной сын. Она пришла к нему, пренебрегая опасностью. Разве можно предавать любовь?

— Ну да, предавать любовь нельзя, а Советскую власть можно. За укрытие бандита тебя под суд отдать нужно.

— Отдавай, — согласилась Сона, хмуря брови. — Да и не такая уж она бандитка. Степан говорит, что в банду она попала не по своей охоте, ее спровоцировал враг, замаскировавшийся под работника Советской власти, об этом он узнал при допросе заговорщиков.

— Так может, она патриотка? — съязвила Дмыховская.

Сона поморщилась.

— Да пойми же ты, черствая женщина, — заговорила она как можно проникновеннее, — она — мать. Рискуя жизнью…

— …пробралась к своему сыну, — закончила за нее Дмыховская. — Дура ты, Софья. Знала бы ты, от кого у нее этот сын, по–другому бы запела.

— Что?.. Что ты хочешь этим сказать? — насторожилась Сона, словно лань при зверином шорохе.

— Спроси об этом у своего мужа, — отрезала Дмыховская и, нехорошо усмехнувшись, пошла к выходу.

У Сона болезненно сжалось сердце. Это был не просто намек, а нацеленный удар — в самое сердце. О силы небесные! Неужели эта жестокая женщина сказала правду? Да, да, конечно! Ведь недаром ей самой показалось при первом взгляде на больного детдомовца, что он чертами своего лица кого–то напоминает. Сона, не помня себя от охватившего ее волнения, ворвалась в изолятор и в изнеможении опустилась на край постели больного мальчугана: на нее доверчиво и влюбленно смотрели из–под одеяла такие же серые, как у Степана, глаза.

— Отчего ты так долго не приходила? — спросил больной, выпрастывая из–под одеяла бледные, худенькие руки, и Сона с испугом заметила, что большие пальцы на них так же похожи на пальцы мужа.

— Я… я была занята, — пробормотала она растерянно, отводя в сторону взгляд наполненных болью глаз от взгляда радующегося ее приходу мальчика. — Ты лежи, лежи… — она машинально подоткнула под него край одеяла и, сдерживая подступающие к горлу рыдания, вышла из палаты. О святой Уацилла! Жаль, что ты не существуешь на самом деле, попросила бы тебя покарать стрелой–молнией неверного мужчину!

Придя в ординаторскую, Сона упала ничком на застланную простыней кушетку и затряслась в неутешном плаче.

— Сона, ты уже знаешь? — раздался над нею сочувственный голос Степана. — Крепись, родная. Что же делать, если так получилось.

Как от удара плетью подскочила на кушетке плачущая женщина.

— «Так получилось!» — передразнила она мужа, не обращая внимания на вошедшего вместе с ним своего родственника Чора с каким–то свертком на руках. — Ты пришел рассказать мне, как у тебя с нею получилось? О, чтоб на вас обрушилось небо!

Степан отшатнулся.

— Ты что? — вытаращил он глаза. — О ком ты?

— А ты не знаешь? О ней, о твоей любовнице Ольге. Догони ее, пока она недалеко уехала, может быть, у вас опять по–лу–чит–ся… — по складам выговорила последнее слово Сона, снова падая на кушетку вниз лицом и захлебываясь слезами.

— Какая Ольга? — нагнулся к ней Степан, прислушиваясь к ее невнятным восклицаниям. — Куда уехала? Да говори же толком! — затряс он ее за плечо. — Что? Навещала сына? За ней погналась Дмыховская? Что ж ты мне сразу не сказала? — с этими словами Степан стремительно вышел из ординаторской. А взглянувшая ему вслед Сона только теперь по–настоящему разглядела стоящего в прежней позе земляка–хуторянина.

— Ты? — изумилась она, поднимаясь с кушетки и отирая ладонями слезы со своих щек.

— Воллахи, я, — смущенно переступил Чора на крашеном полу дырявыми дзабырта, все прижимая к груди сверток. — Черную весть я привез тебе, ма хур, да проглотить бы мне все болезни и беды твои: сегодня ночью умерла твоя сестра Млау.

— Млау? — переспросила Сона сразу одеревеневшими губами, боясь поверить до конца страшному известию.

Чора, чтобы упредить взрыв горя, стал поспешно рассказывать о случившемся, но Сона, казалось, не слышала его слов.

— О ма бон! — заломила она руки над головой. — Лучше бы мне помереть вместо тебя, моя родинка!

Однако Чора не дал захлестнуть ее волне отчаяния.

— Я привез тебе Залину, — сказал он, протягивая сверток. — Держи, теперь ты ее мать.

Сона, прервав рыдания, не без опаски приняла на руки завернутого в какое–то рубище ребенка.

— Ее пора кормить, — продолжал Чора, не давая Сона опомниться и вынимая из кармана бешмета бутылочку с молоком и соской на горлышке. — Это твоя мать Даки принесла утром тайком от отца.

Сона, замирая от какого–то всколыхнувшегося со дна души чувства, развернула тепленький комочек, из него выглянуло багровое сморщенное личико с припухшими щелочками мутных глаз.

— О боже великий! Вы же могли уморить ее… — вскинулась Сона, забыв про слезы, про мужа, про все на свете при виде этого крошечного беспомощного существа.

«Теперь ей некогда будет предаваться горю», — решил весьма довольный своими действиями Чора, продолжая стоять у двери. Сона его не замечала, поглощенная заботой о ребенке.

— Прощай, ма хур, мне пора идти, — решился он наконец прервать затянувшееся молчание.

Сона подняла на него заплаканные, светящиеся каким–то внутренним светом глаза.

— Подожди, Чора, не оставляй меня одну, — попросила она, — ты не все еще рассказал мне. Садись.

— Воллахи, все, — ответил Чора, не решаясь сесть на чистую простыню.

— Ты не сказал мне, как оказался в хуторе мой муж.

— Как? Очень просто, — обрадовался Чора, что Сона отвлеклась от горестных мыслей, и рассказал ей, как Степан долго гонялся со своим отрядом за бандитами, в конце концов настиг их возле кошары Тимоша Хестанова и после непродолжительного боя взял в плен. Пленных отправил под конвоем в Моздок, а сам заехал в Джикаев проведать родственников.

— А тут такое дело… — окончил Чора рассказ и взялся за дверную ручку, увидев, как на глаза родственницы снова навернулись слезы. — Однако я пойду. Мне еще в собор надо, к попу–батьке.

— Зачем? — Сона подавила вырвавшийся из груди вздох.

— Молебен отслужить надо.

— Отца Феофила нет в соборе.

— А где он?

— В тюрьме. Посадили за участие в мятеже против Советской власти.

— Воллахи! Что же делать? — загрустил Чора.

— Сходи к другому попу, в Моздоке их много. Или знаешь что… — в глазах Сона сквозь застилавшие их слезы мелькнула горькая усмешка. — Попроси лучше моего свекра, пока он не уехал в свою Белоруссию.

— А он разве поп?

— Ну не поп, так псаломщик, тебе–то не все равно? — снова вздохнула Сона.

— Мне–то все равно, — согласился Чора. — Главное, чтоб было хорошо Млау в Стране мертвых, — сказал и прикусил язык, увидев, как из глаз Сона закапали на распеленатого ребенка горючие слезы.

* * *

Степан нахлестывал коня, спеша предотвратить возможное убийство. В том, что у Дмыховской не дрогнет рука, если дело дойдет до перестрелки, у него не было ни малейшего сомнения, ибо ему приходилась видеть эту лихую бабу в боях еще во времена отступления 11‑й армии зимой 1919 года. Что и говорить, не женщина, а черт в юбке, хотя штанами она тоже не пренебрегает, когда садится в седло. Ну, как догонит Ольгу? Ведь та раскаивалась и должна была прийти с повинной к нему в отделение. Об этом ему поведал чабан Митро, с которым он встретился, гоняясь по бурунам за федюкинской бандой. Ольга отправила своих людей в банду к Федюкину как и обещала, а сама той же ночью уехала вместе с Микалом Хестановым и Ефимом Дорожкиным на тачанке в неизвестном направлении. Очень злобствовал атаман, как говорила Христина, узнав про то, что обвела его вокруг пальца хитрая баба, обещал самолично расправиться с изменницей.

Степан снова пришпорил коня. Только бы ушла Ольга от погони, пусть даже вместе с его извечным врагом Микалом. Но нет, кажется, счастье изменило на этот раз отчаянной казачке. Вон навстречу выезжает из камышей Дурного переезда старое ландо с комсомольцами–чоновцами, а за ним — казачья тачанка с Дмыховской на облучке; на заднем сидении полулежит, скорчившись, с запрокинутой головой женщина в цыганском тряпье. Рядом с нею сидит со связанными руками Ефим Недомерок. У Степана оборвалось сердце: да это же одетая цыганкой Ольга!

— На помощь спешишь, Андреич? — натягивая вожжи, окликнула встречного всадника Дмыховская, и не понять было сразу, что она имела в виду: на помощь — преследователям или преследуемой?

Степан промолчал, сделав вид, что не понял насмешки.

— А где же третий? — спросил, спешиваясь и подходя к тачанке.

— Сбежал, сволочь, в камыши, — ответила Дмыховская.

— Убили не того, кого следовало, — оказал Степан. Он встал на подножку, склонился над неподвижным телом: перед ним лежала Ольга, бездыханная, чужая и близкая одновременно. У Степана подкатил ком к горлу, перед замутненным взором возникла хмарь далекого ноябрьского утра под Георгиевском и жаркий полушепот под шум падающих на землю дождевых капель: «Чистеньким хочешь остаться перед благоверной своей? А как же я, обо мне ты подумал?»

Осторожно, словно боясь причинить боль, Степан притронулся к искусно сделанному парику — из–под него блеснула золотая, знакомая с давних пор сережка. «Из земли вы пришли, в землю и уйдете», — подумал Степан и прикрыл серьгу выскользнувшим из–под парика золотистым локоном.

— Куда ты ее сейчас? — обернулся к Дмыховской.

— В больницу. Пусть врачи засвидетельствуют смерть.

— А потом?

— Где–нибудь закопаем. Не склеп же ей гранитный возводить за ее подвиги.

— Отвези в Луковскую к ее крестной матери, она похоронит.

— Не много ли чести?

— Делай, как говорят! — вспылил Степан, но тут же взял себя в руки. — А этого, — он кивнул головой на понуро сидящего Недомерка, — ко мне в отделение.

Больше он не сказал ни слова, сел на коня и ускакал к себе на службу. Там, пройдя в свой кабинет, уселся за стол и глубоко задумался над прожитой жизнью. Вспомнил, как преследуемый царскими ищейками забрел на осетинский хутор и встретил там свою будущую жену и как судьба–насмешница тогда же свела его с другой не менее обаятельной женщиной. Сколько душевных мук перенес он, клонясь на весах любви то к одной, то к другой в зависимости от тяжести бросаемых ими на чаши весов гирь. И вот одна из этих чаш пуста. Но почему и теперь весы сохраняют равновесие?

Он просидел в кабинете допоздна, перебирая одну за другой вехи своей жизни и наполняя пепельницу окурками. Правильно ли он жил все это время? Вроде бы правильно. Все делал по велению совести и долга перед своим народом. Не щадил себя во имя великой идеи, не прятался за других. Но почему на душе так муторно, словно после кошмарного сна или с похмелья? Ага, похмелье и есть. Затяжное. Глубокое. Бражничал в 18‑м году, а похмелье наступило аж в 25‑м. «Это тебе за Андрейку!» — неспроста обожгла его Ольга плетью, уводя от бандитов с холодовского хутора. Что теперь прикажете делать? Как сказать об этом жене? Ведь не оставит же он в детдоме собственного сына! Может быть, отправить его с отцом в Белоруссию? Пройдет какое–то время — он признается Сона… Не то. Уж лучше признаться сразу. Вот сейчас он придет домой, откроет дверь и скажет: «Сона…». «О боже великий!» — как воскликнул бы тесть Данел на его месте. Как же он ей скажет?

Однако говорить ему ничего не пришлось. Едва он перешагнул порог своей квартиры, как Сона шикнула на него с выражением испуга на лице:

— Тише ради всех святых, ты их разбудишь!

Он оторопело взглянул по направлению ее вытянутой руки — там, у стены на диване, кто–то спал, укрытый ватным одеялом.

— Кого? — прошептал он в ответ.

— Наших детей, — Сона, взяв за руку мужа, подвела его к дивану, на одном конце которого спала с соской во рту новорожденная хуторянка Залина, а на другом — детдомовский воспитанник Андрей.

— Сона… — Степан сделал попытку обнять жену, но она отстранилась и, закрыв руками лицо, с рыданием убежала в спальню.

Степан не пошел следом. Опустившись на стул, он достал из кармана папиросу и долго разминал ее, не в силах прийти в себя: сегодня Сона положила на весы его любви самую тяжелую свою гирю. Не потому ли так полегчало вдруг у него на душе?

Сноски

1

«Джон Дир» — жатка американского производства.

(обратно)

2

Товарищество по совместной обработке земли

(обратно)

3

Каждая станица имела свое прозвище. Так, стодеревцев называли требушатниками, галюгаевцев — лягушатниками и т. д.

(обратно)

4

Иди свободным (чеч.)

(обратно)

5

Наша мать (осет.)

(обратно)

6

До свидания (осет.)

(обратно)

7

Пожелание счастливой дороги (осет.).

(обратно)

8

Родинка и есть Млау, по–осетински.

(обратно)

9

Про того, кто любит спорить (осет.).

(обратно)

10

Божество благодати в осетинской мифологии.

(обратно)

11

Осетинская печь существенно отличалась от русской печи. Она находилась в жилой комнате в виде плиты с вмазанным в нее сверхукотлом для варки пищи, а ее, похожая на камни топка, с прямым и довольно широким дымоходом — за стеной, в сенях (прим. авт.).

(обратно)

12

Подпорки для помиродов (каз.).

(обратно)

13

Лишенный смысла возглас во время пляски (каз.).

(обратно)

14

Охрана материнства и детей.

(обратно)

15

Искаженное осетинское «хорз уай» — ходи хорошо!

(обратно)

16

Ой, господи! (чеч.).

(обратно)

17

Возглас восторга (чеч.).

(обратно)

18

Старинный кремневый пистолет, изделие горских мастеров.

(обратно)

19

Зеленый, неопытный (жарг.)

(обратно)

20

Обманываешь, прикидываешься (жарг.)

(обратно)

21

Вооруженный грабеж (жарг.)

(обратно)

22

Школьные работники.

(обратно)

23

Еврейский праздник.

(обратно)

24

Привет! (арм.)

(обратно)

25

Регент в еврейском хоре.

(обратно)

26

Председатель Высшего совета народного хозяйства.

(обратно)

27

Мелкий дождь (каз.)

(обратно)

28

Угрозыск (жарг.)

(обратно)

29

Хрома — рождество; бастыхицау — домовой (осет.)

(обратно)

30

Согласно осетинским обычаям роженица не должна «осквернять» родами жилое помещение.

(обратно)

31

Гулящая женщина (осет.).

(обратно)

32

По верованиям моздокских осетин, брошенная в колодец обувь с ноги гулящей женщины в день праздника Цоппай может вызвать желанный дождь.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

*** Примечания ***