Кто-то, никто, сто тысяч [Луиджи Пиранделло] (fb2) читать постранично

Луиджи Пиранделло Кто-то, никто, сто тысяч

КНИГА ПЕРВАЯ

1. Моя жена и мой нос

Что ты делаешь? — спросила жена, увидев, что я, против обыкновения, задержался у зеркала. — Ничего, — ответил я. — Просто смотрю, что у меня тут такое, в этой ноздре. Если вот здесь нажать — немножко больно.

Жена улыбнулась.

— А я думала, ты нос разглядываешь — на какую сторону он у тебя свернут.

Я обернулся, как собака, которой наступили на хвост.

— Свернут нос? У меня?

А жена в ответ с полной безмятежностью:

— Ну разумеется, милый. Посмотри хорошенько. Он свернут вправо.

Мне было двадцать восемь лет, и до той поры я считал свой нос если не красивым, то по крайней мере вполне сносным, как, впрочем, и все остальные части своего тела. Именно поэтому мне было совсем нетрудно занять позицию, на которой обычно стоят те из нас, кому не выпала злая участь родиться уродом: я полагал, что кичатся своей внешностью только дураки. Вот почему открытие этого небольшого телесного изъяна, свалившееся мне на голову с такой жестокой внезапностью, раздосадовало меня как незаслуженное наказание.

Должно быть, жена уловила, что стоит за этой досадой, так как поспешила добавить, что если до сих пор я пребывал в уверенности, будто я вовсе без изъянов, то мне следует с этой мыслью расстаться, так как кроме кривого носа у меня еще…

— Что еще?

Что, что! Брови у меня были домиком, уши неплотно прилегали к голове, причем одно оттопыривалось больше, чем другое, да и все прочее…

— Ах, еще и прочее?

Да, и прочее: взгляни хотя бы на свои руки, на мизинец. А ноги? Нет, никто не говорит, что они кривые, но правая выгнута в колене немного больше, чем левая, совсем немного. Внимательно рассмотрев себя в зеркало, я вынужден был признать: жена права. И только тут, по-видимому приняв изумление, которое пришло у меня на смену досаде, за чувство горечи и унижения, жена решила меня утешить и сказала, что огорчаться мне все же не следует, так как при всех своих недостатках я все равно был красивым мужчиной.

Уверяю вас, что я не рассердился, получив уже не по праву, а в виде снисходительной уступки титул, в котором незадолго до этого мне было отказано. Я выдавил из себя весьма ядовитое «спасибо», и, так как и без жены знал, что для горечи и самоуничижения причин у меня нет, самим своим недостаткам я не придал никакого значения, но зато огромное, даже чрезмерное значение приобрел в моих глазах тот факт, что я столько лет прожил с этим самым носом, этими самыми бровями, руками и ногами, и, чтобы увидеть все их изъяны, мне надо было жениться!

Вот так открытие! Кто же не знает, что такое жены! Да они для того и созданы, чтобы выискивать недостатки у собственных мужей!

Что касается жен, это совершенно верно. Но я и сам, позвольте заметить, был устроен в те времена таким образом, что достаточно было случайно брошенного слова или пролетевшей мимо моего носа мухи, чтобы я тут же погрузился в размышления и рассуждения, которые вгрызались мне в душу и превращали ее в какое-то подобие кротовой норы: внутри все изрыто, хотя снаружи ничего не заметно.

Ну что ж, скажете вы, значит, у вас было много свободного времени. А вот и нет! Тут все дело в душевном складе. Хотя, впрочем, и безделье тоже сыграло свою роль, не отрицаю: еще бы, богатый, к тому же с двумя такими друзьями, как Себастьяно Кванторцо и Стефано Фирбо, которые стали заниматься моими делами после смерти отца; отец же в свое время, как ни старался, ни лаской, ни строгостью не мог меня заставить довести что бы то ни было до конца, если, правда, не считать того, что я женился, и вдобавок очень молодым. Может быть, отец хотел, чтобы я пораньше обзавелся сыном, и надеялся, что он будет совсем не такой, как я, но даже этого он, бедный, так от меня и не дождался.

Причем заметьте, что я никогда не спорил с отцом относительно дорог, которые он для меня избирал. Я соглашался на любую, только вот идти по этой дороге — я не шел. Я запинался на каждом шагу. Еще издали завидев на своем пути какой-нибудь камешек, я начинал описывать вокруг него круг за кругом, изумляясь тому, что другие обогнали меня, не обратив на этот камешек никакого внимания, между тем как в моих глазах он вырастал в неприступную гору или даже целый мир, в котором я бы охотно обосновался.

Вот так вот я и останавливался в самом начале каждой дороги, с душой, захваченной видом разных миров или камешков, что, в сущности, одно и то же. Но при этом я вовсе не считал, что те, которые меня обогнали и прошли дорогу до конца, узнали ее лучше, чем я. Да, они меня обогнали, это верно, да еще и горячились при этом, словно беговые лошадки, но зато в самом конце пути каждый из них находил телегу — свою телегу, — впрягался в нее и терпеливо тащил. А я не тащил никакой телеги, и потому у меня не было ни узды, ни