Самервил (сборник) [Сьюзен Хилл] (fb2) читать постранично, страница - 3

через год после свадьбы молнией убило ее мужа. После похорон Берта носила только черное. Но смерть, убив в ней женщину, оставила живой душу. Научила еще больше сострадать чужому горю. Тема братства людей в горе, лишь пунктиром намеченная в рассказе «Дочка Хэллоранов» в линии Берты и ее мужа, стала стержнем самого светлого произведения Хилл — повести «В весеннюю пору года» (1974).

В страшных физических муках умирает отданная родственниками в больницу бабка Марты из рассказа «Самервил». И эта смерть имеет неожиданное, глубокое воздействие на души живых. Слишком рано познавшая жизнь, циничная, неизвестно от кого забеременевшая Марта была уверена, что ей будут безразличны болезнь и смерть бабки. Но бабка оказалась единственным существом, не корившим Марту за проступок. И в пустой девушке просыпается жалость…

Непосредственная близость смерти — безобразной, таинственной, существующей в реальной жизни, а не на пожелтевших от времени листках письма Бартона, пробуждает и Самервила. Впервые за много лет он выбирается из своего укрытья и идет взглянуть на умирающую бабку Марты, совершенно чужого ему человека. И хоть он в ужасе бежит из больницы, короста эгоизма дает трещину.

Впервые за долгие годы душа пробуждается от спячки. Самервил уговорил себя, что одиночество — это и есть счастье, что у него есть необходимое и желанное. Но внезапно он видит свое истинное лицо, понимает, что он — плохой человек, и, главное, осознает, что от себя, от нравственной ответственности перед людьми не спрятаться за стенами богатого дома. Самервил обуздал природу в своем идеально ухоженном саду, долго изучал повадки ежа и, наконец, приучил его к себе. А жизнь, не терпящую никакой искусственности, он подчинить своим ложным законам не смог. Она ворвалась в его размеренный быт, приняв облик молоденькой беременной женщины, которая из глубины собственного несчастья сумела докричаться до его оглохшего сердца.

Сьюзен Хилл — писательница слишком суровая и жестокая, чтобы рисовать светлые диккенсовские идиллии торжества добра. Мало что меняется к лучшему в судьбе ее героев. Жизнь оказывается сильнее: она с детства выбивает из-под ног основу, а случай, обернувшись болезнью, несчастьем, коверкает душу, озлобляет, губит. Малыш становится невольным виновником простуды, а потом и смерти мисс Рис, людская молва, конечно, объясняет смерть дочки Хэллоранов дурным глазом гробовщика Нэйта Туми. Не успев родиться, душа Марты сразу же умирает. Обстоятельства оказываются сильнее; стремясь вырваться из капкана своей семьи, Марта убивает ребенка, но гибнет как личность. Вот так вера, точнее, надежда, что можно достучаться в любое сердце, приобретает особый драматизм в трагическом мире Сьюзен Хилл.

Лаконичные рассказы Сьюзен Хилл содержат в себе историю целой человеческой жизни. В этой лишенной какого-либо дидактизма прозе очень важна вся поэтика повествования, мелодичное, как в музыкальном произведении, сцепление одного эпизода с другим, емкая, обладающая силой символа деталь.

Сьюзен Хилл любит группировать своих персонажей в своеобразные пары, с тем чтобы, столкнув противоположности, маску и лицо, помочь читающему без особого нажима увидеть суть. Вот они — ученый Самервил, суждения которого усвоили многие, и недалекая Марта, кюре Беньяк и убогий Марсель, крысолов Нелсон и глухонемой Нэйт, тетя Спенсер и няня Уэзеби. Но к этим парам неприложимы обычные мерки.

Хилл как бы говорит: «Вглядитесь пристальнее. Правда — не на поверхности. Она глубже, там — где сердце». Кюре Беньяк и Марсель. Оказывается, что образованный — невежда, а невежда владеет высшим знанием. В могилу мадам Кюрвейе, единственного человека во всей деревне, видевшего в Марселе живое, ранимое существо, этот несчастный зарывает свою самую дорогую игрушку — четки. Четки в символическом плане приближают Марселя к кюре. Но четки в руках кюре — давно уже только бессмысленная игрушка, стандартный атрибут. Тогда как четки в руках Марселя — знак истинного знания, мудрости души, которая пробуждает в конце рассказа духовно умершего кюре, возвращает ему утраченную гармонию бытия.

А контрасты холода и жары, порядка и буйства природы «Самервила» помогают создать особое внутреннее напряжение в этой строгой прозе, подвести читающего к нужному выводу.

Хотя в книгах Сьюзен Хилл нет броских примет времени, по которым было бы легко реконструировать Англию сегодняшнего дня, им нельзя отказать в значительности. И не только потому, что мастерски написанные, глубоко психологичные повести — лишнее доказательство органичности жанра рассказа для британской послевоенной прозы. В ряду имен первой величины: С. Моэма, В. Притчетта, У. Тревора, Дж. Кэри, Г. Бейтса, А. Кристи, Л. П. Хартли, Л. Даррела — эта молодая писательница занимает достойное место. Но есть и еще одна, не менее важная причина. Сознательно суженные границы книг не мешают Сьюзен Хилл ставить социально и этически точный диагноз «болезни», поразившей ее